. Мне казалось, что вместе со всеми этими дородными бабами и бородатыми мужиками, то и дело крестившимися, я возношусь на небо, пролетая среди берез, сугробов и клубов дыма. Пустые молочные бидоны, в которых лежат монеты, громыхали, как барабаны. Наконец поезд останавливался, и я выходил. И так каждый день. В темноте я шел через пустые поля. Вон впереди -- уж не волк ли? Точно, волк. Я останавливаюсь, отступаю, снова нерешительно иду вперед, пока не убеждаюсь, что это никакой не волк. Несчастная продрогшая дворняга. Утром - тем же путем обратно в Москву. Чуть брезжит рассвет. Лиловеет небо. Кругом равнина на сотни километров. Бодрые березки торчат, как перышки на шляпе. На станции те же бабы с бидонами, наполненными разбавленной под молоко водой, те же вонючие мужики. Подходит товарный поезд, вагоны потрескивают на морозе. Вдруг -- громкий крик. Какая-то женщина упала в снег, прямо под колеса и страшно кричит. Она сломала ногу, темная кровь растекается по снегу. -- Ох, люди добрые! -- причитает она. Кто-то спрыгивает, ее поднимают и уносят, как мусор. Видали еще и не такое. Наркомпрос предложил мне учительствовать в детской колонии имени III Интернационала, что находилась у них в Малаховке. В таких колониях жила человек по пятьдесят сирот. Работали там увлеченные своим делом воспитатели, мечтавшие воплотить в жизнь самые передовые педагогические теории. Этим сиротам хлебнуть пришлось немало. Все они -- беспризорники, битые уголовниками, помнившие блеск ножа, которым зарезали их родителей. Оглушенные свистом пуль, звоном выбитых стекол, никогда не забывавшие предсмертных стонов отца и матери. На их глазах выдирали бороды их отцам, вспарывали животы изнасилованным сестрам. Дрожа от холода и голода, оборванные, они скитались из города в город на подножках поездов, пока одного из тысячи не подбирали и не отправляли в детдом. И вот они передо мной. Жили дети по отдельным деревенским домам и собирались вместе только на уроки. Зимой домики утопали в снегу, ветер гнал поземку, свистел и завывал в трубах. Дети все делали сами, по очереди стряпали, пекли хлеб, рубили и возили дрова, стирали и чинили одежду. По примеру взрослых, они заседали на собраниях, вели диспуты, обсуждали друг друга и даже учителей, пели хором "Интернационал", размахивая руками и улыбаясь. И вот их-то я учил рисованию. Босоногие, слишком легко одетые, они галдели наперебой, каждый старался перекричать другого, только и слышалось со всех сторон: "Товарищ Шагал! Товарищ Шагал!" Только глаза их никак не улыбались: не хотели или не могли. Я полюбил их. Как жадно они рисовали! Набрасывались на краски, как звери на мясо. Один мальчуган самозабвенно творил без передышки: рисовал, сочинял стихи и музыку. Другой выстраивал свои работы обдуманно, спокойно, как инженер. Некоторые увлекались абстрактным искусством, приближаясь к Чимабуэ и к витражам старинных соборов. Я не уставал восхищаться их рисунками, их вдохновенным лепетом -- до тех пор, пока нам не пришлось расстаться. Что сталось с вами, дорогие мои ребята? У меня сжимается сердце, когда я вспоминаю о вас. Мне отвели комнату, точнее, жилую мансарду, в покинутой деревенской усадьбе. Наша единственная железная кровать была так узка, что к утру тело затекало, на нем оставались рубцы. Мы нашли козлы, приставили к кровати и немного ее расширили. Дом хранил запах былых хозяев, тяжелый дух болезни. Везде валялись аптечные пузырьки, попадались засохшие собачьи нечистоты. Окна летом и зимой стояли настежь. Внизу, в общей кухне, хлопотала по хозяйству смешливая деревенская бабенка. Ставила в печку хлеб и, вовсю смеясь, простодушно рассказывала о своих приключениях. -- В голод я возила в товарных поездах мешки с мукой -- кое-как доставала в дальних деревнях. И вот однажды нарываюсь на милицейский патруль, человек двадцать пять. А я в вагоне одна. Они говорят: возить муку запрещено, есть указ. Ты что, не знаешь? Ну, я и легла. И все двадцать пять молодцов прошлись по очереди. Насилу встала. Зато мука моя уцелела. Я смотрю ей в рот. По ночам она спускалась в подвал, где жили лесники. Только бы им не взбрело в голову нагрянуть к нам с топорами. * * * Сижу в приемной Наркомпроса. Терпеливо жду, пока начальник отдела соизволит меня принять. Я хочу, чтобы мне оплатили панно, сделанное для театра. Если не по "первой категории", чего без особого труда добивались мои более практичные собратья, то хотя бы по минимуму. Но начальник мило улыбается и мямлит: -- Да-да... конечно... но, видите ли... смета... си... печати... Луначарский... зайдите завтра. Это длится уже два года. Наконец я получил... воспаление легких. Грановский тоже только улыбался. Что же мне оставалось делать? Боже мой! Ты дал мне талант, так, во всяком случае, говорят. Но почему ты не дал мне внушительной внешности, чтобы меня боялись и уважали? Будь я солидней, высокого роста, с крепкими ногами и квадратным подбородком, никто бы мне слова поперек не посмел сказать, так уж водится в нашем мире. А у меня физиономия самая безобидная. И голоса не хватает. Расстроенный, я брел по московским улицам. Проходя мимо Кремля, ненароком заглянул в широкие башенные ворота. Из машины выходил Троцкий -- высокий, с сизым носом. Тяжелым уверенным шагом он направлялся к своим кремлевским апартаментам. И вдруг у меня шевельнулась идея: не зайти ли к Демьяну Бедному, он как раз живет в Кремле, а во время войны мы с ним вместе служили в военной конторе. Попрошу, чтобы он и Луначарский похлопотали: пусть меня выпустят в Париж. Хватит, не хочу быть ни учителем, ни директором. Хочу писать картины. Все мои довоенные работы остались в Берлине и в Париже, где меня ждет студия, полная набросков и неоконченных работ. Поэт Рубинер, мой добрый приятель, писал из Германии: "Ты жив? А говорили, будто тебя убили на фронте. Знаешь ли, что ты тут стал знаменитостью? Твои картины породили экспрессионизм. Они продаются за большие деньги. Но не надейся получить что-нибудь от Вальдена. Он считает, что с тебя довольно и славы". Ну и ладно. Лучше буду думать о близких: о Рембрандте, о маме, о Сезанне, о дедушке, о жене. Уеду куда угодно: в Голландию, на юг Италии, в Прованс -- и скажу, разрывая на себе одежды: -- Родные мои, вы же видели, я к вам вернулся. Но мне здесь плохо. Единственное мое желание: работать, писать картины. Ни царской, ни советской России я не нужен. Меня не понимают, я здесь чужой. Зато Рембрандт уж точно меня любит. Писал эти страницы, как красками по холсту. Если бы на моих картинах был кармашек, я бы положил их туда... Они могли бы дополнить моих персонажей, слиться со штанами "Музыканта" с театрального панно... Кто может увидеть, что написано у него на спине? Теперь, во времена РСФСР, я громко кричу: разве вы не замечаете, что мы уже вступили на помост бойни и вот-вот включат ток? И не оправдываются ли мои предчувствия: мы ведь в полном смысле слова висим в воздухе, всем нам не хватает опоры? Последние пять лет жгут мою душу. Я похудел. Наголодался. Я хочу видеть вас, Б..., С..., П... Я устал. Возьму с собой жену и дочь. Еду к вам насовсем. И, может быть, вслед за Европой, меня полюбит моя Россия. Москва. 1922 г. СОДЕРЖАНИЕ Моя жизнь .................................... 5 Послесловие .................................179 Комментарии ...............................198 Список иллюстраций ..................203 СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ (Рисунки и офорты М. Шагала) Автопортрет в рамке. 1910-е. Бумага, тушь. С. 5 Портрет отца. 1907. Бумага, тушь, сепия. С. 7 Бабушка. 1922-1923. Бумага, офорт, сухая игла. С. 8 Дом в Песковатиках 1922-1923. Бумага, офорт, сухая игла. С. 9 Отец и мать. 1910-е. Бумага, тушь. С. 12 Дом на улице Покровской и лавка. 1922 -- 1923. Бумага, офорт, сухая игла. С. 14 Зачтением Библии. 1910-е. Бумага, тушь. С. 17 Дом деда. 1922 -- 1923. Бумага, офорт, сухая игла. С. 19 Старуха с клюкой. 1910-е. Бумага, тушь. С. 22 Мои родители. 1910-е. Бумага, тушь. С. 26 Два деда художника. 1922-1923. Бумага, офорт, сухая игла. С. 28 Свадебный бал. 1907 -- 1908. Бумага, свинцовый карандаш. С. 29 Старик. 1914. Бумага, тушь. С. 31 Еврей с клюкой. 1910-е. Бумага, тушь. С. 34 Летящий еврей и Тора. 1910-е. Бумага, тушь. С. 38 Изучают Библию. 1918. Бумага, тушь. С. 40 Наша столовая. 1910-е. Бумага, тушь. С. 45 Учитель ("Меламед"). 1922-1923. Бумага, офорт, сухая игла. С. 47 Материнство. 1912-1913. Бумага, тушь, гуашь. С. 49 Дом в Витебске. 1922 -- 1923. Бумага, офорт, сухая игла. С. 51 Мать и сын. 1922 -- 1923. Бумага, офорт, сухая игла. С. 54 Мать печет хлеб. 1911. Бумага, тушь. С. 57 Улица. 1910-е. Бумага, тушь. С. 58 Столовая. 1922 -- 1923. Бумага, офорт, сухая игла. С.61 Семья. 1910-е. Бумага, тушь. С. 63 Портрет сестры. 1914. Бумага, тушь. С. 65 Старик с коробом и корзиной. 1910-е. Бумага, тушь. С. 67 По дороге в Лиозно. 1910-е. Бумага, тушь. С. 70 Ритуальное омовение. 1910-е. Бумага, тушь. С. 73 Влюбленные у забора. 1922 -- 1923. Бумага, офорт, сухая игла. С. 74 Белла. 1910-е. Бумага, тушь. С. 78 Жандарм. 1910-е. Бумага. Тушь. С. 80 Мне нечего делать. 1907. Бумага, тушь. С. 87 Автопортрет с семьей. 1922 -- 1923. Бумага, офорт, сухая игла. С. 91 Портрет сестры. 1910-е. Бумага, тушь. С. 93 Я пьянствую. 1911. Бумага, тушь. С. 98 Музыкант. 1922 -- 1923. Бумага, офорт, сухая игла. С. 100 Пьяница. 1913. Бумага, тушь. С. 105 Поэт. 1912-1913. Бумага, тушь. С. 107 Шагал и Белла. 1910-е. Бумага, тушь. С. 112 Отец. 1922 -- 1923. Бумага, офорт, сухая игла. С. 114 Раненый солдат. 1914. Бумага, тушь. С. 117 Прощание. 1914 -- 1915. Бумага, тушь. С. 123 Голова старика. 1914. Бумага, тушь. С. 124 Улица вечером. 1914. Бумага, тушь. С. 125 Солдат и жена. 1914. Бумага, тушь. С. 126 Витебск. Железнодорожная станция. Бумага, тушь. С. 129 Прощайте. 1914. Бумага, тушь. С. 133 Движение. 1921. Картон, тушь. С. 135 В мастерской. 1917-1918. Бумага, тушь. С. 138-139. Автопортрет с палитрой. 1922 -- 1923. Бумага, офорт, сухая игла. С. 141 Улица в Витебске. 1914. Бумага, тушь. С. 143 Художник перед церковью. 1914. Бумага, тушь. С. 145 За деревней. 1916. Бумага, тушь. С. 147 Рождение. 1910. Бумага, тушь. С. 149 Шагал рисует прохожих. 1910-е. Бумага, тушь. С. 151 Прогулка. 1922 -- 1923. Бумага, офорт, сухая игла. С. 154 С ведром. 1920. Бумага, тушь. С. 157 Фокусник. Иллюстрация к книге И. Переца. 1915. Картон, карандаш, тушь, гуашь, лавис. С. 159 Акробат. 1918. Картон, тушь. С. 163 Петух. Рисунок для обложки книги Дер-Нистера. 1914. Бумага, тушь. С. 168 Коза. Рисунок для обложки книги Дер-Нистера. 1914. Бумага, тушь, С. 170 Художник с перевернутой головой. Рисунок для обложки книги А. Эфроса и Я. Тугендхольда "Искусство Марка Шагала". 1918. Бумага, тушь. С. 172