Юрий Львович Сагалович. 59 лет жизни в подарок от войны

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Юрий Львович Сагалович
     From: it(a)yoursecurity.ru
     Date: 21 Apr 2006
---------------------------------------------------------------


     "В наше смутное время,
     когда рушатся "идеалы" и "идолы",
     когда цинизм становится образом жизни,
     когда протянутая рука нищенки в метро
     вызывает двойственное чувство,
     одно, хочется верить, остается незыблемым для нас.
     Это память о погибших в войне
     и признательное уважение к живым,
     войну прошедшим"


     (<i>"Комсомольская правда", 25 августа 1990 г</i>)



     Воспоминания  и  размышления  фронтовика  -  пулеметчика и  разведчика,
прошедшего через  перипетии века. Со дня Победы прошло  уже шестьдесят  лет.
Несоответствие между  этим  фактом  и названием книги  объясняется  тем, что
книга вышла в свет в декабре 2004 г. Когда тебе 80, нельзя рассчитывать даже
на ближайшие пять месяцев.


     Содержание


     Стр.
     I. Предисловие ...............................................4
     II. Мне восемнадцать................................... ...6
     III. Как я стал разведчиком............................ 18
     IV. Зимнее наступление 1945-го....................... 22
     V. Наш военный быт..................................... 37
     VI. Большая передислокация,
     новый участок фронта, второе ранение.........48
     VII. Госпиталь, весна 45-го..............................54
     VIII. Я снова в своем полку.
     Заключительные бои. Победа.................... 60
     IX. Сразу после войны.................................... 71
     X. Мои родители, я и Сталин........................... 79
     XI. Тридцать лет и более после Победы............104
     XII. Нечто о современном............................... 108
     XIII. Тенденции.............................................115
     XIV. Заключение........................................... 127





        I. Предисловие

     В   последние   годы  можно  слышать   исподволь  повторяющуюся  фразу:
"Поколение фронтовиков  уходит, их  становится все меньше". Чаще  всего  эти
слова  произносят  с  искренним сожалением,  отдавая  должное отцам, дедам и
прадедам. И тем, кто погиб  на войне, и тем, кто умер уже после войны от ран
или от старости, и тем, кто еще жив.
     Мне больше всего по душе страстная фраза Михаила Ульянова про нас: "Они
и боялись, они  и побеждали. Такого поколения  больше не будет". За точность
цитирования не  ручаюсь. Но  никакая неточность  воспроизведения  не  сможет
посеять сомнения в искренности и чистосердечии говорившего.
     Бывает,  что  слова  об уходе старых  фронтовиков произносят бездумно и
бесстрастно, повторяя их за другими.  Бывает - по обязанности. А бывает, что
либо молча,  либо  вслух напутствуют: "Скорее  бы  все  передохли".  Честное
слово,  не  стоит  беспокоиться.  Еще  совсем недавно к  празднику  Победы я
отправлял  однополчанам тридцать поздравительных  открыток.  Теперь  -  две.
Кроме  того,  прошу  принять  во внимание,  что сразу  за  одним  поколением
наступает очередь уходить следующему. Читайте Пушкина:

     . . . . . . . . . . . . .
     Увы! на жизненных браздах
     Мгновенной жатвой поколенья,
     По тайной воле провиденья,
     Восходят зреют и падут;
     Другие им во след идут...
     Так наше ветреное племя
     Растет, волнуется, кипит
     И к гробу прадедов теснит.
     Придет, придет и наше время,
     И наши внуки в добрый час
     Из жизни вытеснят и нас!

     ("Евгений Онегин", вторая глава, XXXVIII строфа.)

     Встречалось,  молодые  люди  с издевкой  относились  к  боевым орденам,
которые фронтовики надевают единожды в  году на день Победы. Правда,  это не
мешало насмешникам, отправляясь  со  студенческим  отрядом  на строительство
очередного колхозного телятника, писать на спинах своей униформы "Per aspera
ad astra" Через тернии к звездам (лат.).

     .

     Я  знаю  людей,  которые,  как только  заходит речь о войне,  переводят
беседу  на свои  туристские  походы  в  надежде сравнить  их с боями. И то и
другое  выглядит  вполне  по-детски. Младшие поколения  стремятся  принизить
нравственный подвиг старших во время войны только потому, что подсознательно
не могут не преклоняться перед его величием.
     Спасибо и за это подсознательное...
     Этот вариант книги получился после того, как печатный вариант прочитали
многие  мои друзья и знакомые. Один из читателей упрекнул меня в том, что  я
будто бы требую от нынешней молодежи помнить  о Великой отечественной войне,
почитать ее и ее героев, в то время как  она так же далека от молодых людей,
как  Куликовская битва.  Заметим,  что  для  сравнения  выбрано  максимально
отдаленное событие. Самую близкую и массовую героику с издевкой  задвинули к
истокам истории,  лишь бы понадежнее избавиться от нее.  Хотя  можно было бы
отправиться поближе, например, к 1612-му году,  или  к  1812  году.  Ведь  о
Бородинском сражении та же  молодежь вспоминает  вполне  благосклонно. Так в
чем же  дело?  Память о  действительно  отдаленных событиях  ни  к  чему  не
обязывает.  Можно  даже  продекламировать несколько  строчек  из  "Бородино"
Лермонтова, или вспомнить замечательное стихотворение М.Цветаевой "Генералам
двенадцатого года", не заботясь о  том, чтобы подкрепить благодарную  память
действенной,  реальной  благодарностью  к  участнику  событий,   еще  живому
человеку, которого можно встретить на улице или в лифте. А вот покажешь, что
ты помнишь о  Великой отечественной  войне и чтишь вчерашних  фронтовиков...
Что тогда? Сказал  "а" -  придется  сказать и "б". Чего доброго, потянет  на
благодарность и на улыбку. А благодарность - удел великих душ.
     К  счастью отнюдь не для всей  молодежи наша невиданная ранее война так
же далека, как  Куликовская  битва. Повторюсь, самое главное состоит  в том,
что  сравнение  с  Куликовской  битвой  -  лукавство.  Память о  подвиге,  о
благородстве,  о  боли и  страданиях - обязывает и подражать и сострадать, а
потому быть обязанным отнюдь не всем нравится. Лучше не помнить и не знать -
так проще жить...  Потому-то  и  сравнивают с  Куликовской битвой, что хотят
задвинуть память о трагедии новейшей истории подальше от своей совести.
     Кроме  констатации факта,  что  долгая жизнь фронтовиков заканчивается,
говорится  еще,  что весь  свой  уникальный опыт они унесут  с собой. Пусть,
дескать, они оставят его на бумаге.
     Не то  чтобы я так  сразу и  откликнулся  на  этот призыв. Я ведь и сам
понимаю,  что  мне  уже  восемьдесят  лет  со  всеми  вытекающими  из  этого
последствиями.  А  надо или не  надо  писать о себе, я не уверен. Но  кто из
пишущих  настолько убедительно объяснит  необходимость своей  "писательской"
деятельности, что ему безоговорочно поверят.
     Примут уже написанное - поверят, а не примут - скажут: "Со свиным рылом
- да в калашный ряд". Что поделать, пусть так и будет.
     Один-два человека прочтут, и то хорошо.
     Есть  однако  и  внятное объяснение желанию  написать:  из  каждых  ста
вернулись трое, и на них ложится обязанность свидетельствовать....
     В этих кратких записках - несколько моих автобиографических фрагментов,
сопровождаемых  комментариями и оценками.  И это отнюдь  не только фронтовые
заметки. Все вперемежку.
     Отрывки,  подбор   которых  мне  трудно  объяснить,  расположены  не  в
хронологическом порядке,  хотя связь между  ними вполне  прозрачна. Как  они
возникали  в памяти,  так и ложились на  бумагу.  Вернее было бы  писать "на
экран монитора" или клавиатуру. Но уж пусть по старинке будет - на бумагу.


        II. Мне восемнадцать

     В самом конце 1942 г. в составе маршевой роты со станции Сурок на линии
Казань - Йошкар-Ола, на верхних нарах теплушки воинского эшелона, под частый
стук колес я  в чине рядового  отбыл на фронт. Воинские  перевозки  на войне
дело обычное.  Спи себе или  поглядывай в окошко, если  твое место на  нарах
тебе  это позволяет.  Ну, бывает еще политинформация,  или гадания, на какой
участок фронта попадем.  Поэтому сообщу  только  самые  нетривиальные  черты
десятидневного путешествия.
     Суток через  двое после Казани, рано утром, на одной из четырех станций
Пенза, по которым  наши вагоны всю  ночь толкали  туда-сюда, я проснулся  от
потрясающего запаха жареного мяса и сопровождающего его смрада. Это жарились
кишки,  добытые из  вагона  стоявшего  рядом  с нами  эшелона. Незаметно для
охраны сорвать пломбу с дверей вагона не составляло труда. Несколько бочек с
засоленными  в  них кишками,  предназначенными для  колбасных оболочек, были
вскрыты, и кишки, обернутые вокруг раскаленной "буржуйки" и дымоходной трубы
до самой крыши вагона,  жарились  и  шипели, источая  аромат, про который мы
давно  забыли. Силуэты сидевших и стоявших  "кулинаров", окружавших жаровню,
мгновениями  очерчивались в темноте вспышками  пламени, пробивавшимися через
щели  и отверстия печки. Именно от  кулинаров,  проведших операцию  "кишки",
зависело, получишь ты метр обожженной требухи, или нет.
     За  кражу кишок  нам ничего не было. А  вот рядового Гайнулина за кражу
пачки в десять пар валенок отправили под трибунал.
     На всем пути следования  нашу роту  сопровождал политрук.  Для поднятия
воинского духа он все время обещал скорую горячую пищу. На коротких стоянках
он,  человечек  маленького  роста, быстро  бежал  вдоль  вагонов  эшелона  и
справлялся, все ли в порядке. В ответ  ему из вагонов кричали  хором: "Когда
будет горячая пища?!"  Иногда ничего не кричали,  а услышав его приближение,
пускали струю, слегка  отодвинув  вагонную дверь.  Он всегда  ловко  от  нее
увертывался.  И  хотя  он  понимал,  что  струя  предназначена  именно  ему,
формально претензий по поводу неуважения к своей  персоне предъявить не мог:
означенный способ отправления естественной нужды в условиях коротких стоянок
был законным и единственно возможным.
     На  продпунктах  крупных   станций  не  чаще  раза  в  двое  суток  нас
действительно кормили горячей  пищей. Кормежка могла прийтись и на ночь. Это
было в порядке вещей. Организация была идеальной. Вот из столовой продпункта
выходит  рота  другого эшелона, ее уже  накормили. Раздается команда: "Рота,
справа по два, в помещение шагом марш!" Мы вваливаемся с мороза, с привычной
сноровкой  занимаем  места по десять за дощатый стол. Через минуту  мелькают
бачки  с супом  и кашей, делят хлеб.  На все  про  все  -  пятнадцать минут.
"Встать!  Выходи!" Нас  ждет  следующая рота.  Пар нашего  и ее  дыхания  на
две-три  минуты   сливается.   Две   роты   расходятся   в   противоположных
направлениях, и нам навстречу идет очередная клиентура продпункта в  две-три
сотни одинаково одетых наших сверстников.
     В   Ртищеве   скопилось  много   эшелонов.   Скорого   отправления   не
предвиделось, и, отлучаясь  от эшелона, мы не боялись  отстать. А отставание
квалифицировалось как дезертирство. Бродя по путям, мы  наткнулись на  вагон
без дверей. Его заполняли замороженные трупы пленных.
     Замечательная  удача  -  это  прибывающий эшелон  платформ  с  сахарной
свеклой.  Надо  было успеть за время  его  стоянки сбросить с него как можно
больше свеклы. Случалось, "свекольник" трогался. Тогда  мы сбрасывали свеклу
до самого крайнего  момента, пока  еще можно было спрыгнуть на ходу.  Потом,
возвращаясь к своим вагонам, собирали свеклу. Запеченная на "буржуйке",  она
была сытным лакомством.
     После Балашова,  где нас пересадили в огромные пульмана, эшелон шел как
курьерский. Не успели  оглянуться,  как в  Поворино сменили  бригаду,  и  мы
помчались  дальше. Топлива  для  печек  не было. Холод  лютый.  На  короткой
остановке раздают сухари,  селедку и по стакану пшена. Варить его не на чем.
Помялись, помялись, переглянулись, да и съели сырым.
     Вдоль  железнодорожного полотна тянется непрерывный забор из деревянных
щитов, ограждающих полотно  от  снежных заносов Эх, утащить бы пару щитов на
дровишки  и  обогреться!  Но  об  этом  и думать  не  моги.  Такой  поступок
расценивается однозначно:  диверсия  ради срыва военных сообщений  со  всеми
вытекающими отсюда последствиями.
     В  пути, с  приближением  к фронту,  который ассоциировался отнюдь не с
праздником  и вечеринкой, а с  надвигавшимся чем-то страшным, так или  иначе
все  навязчивее подкрадывалась мысль: "Убьют?" Никто  не  проронил по  этому
поводу ни слова. Надо всем господствовали сто раз повторенные и затверженные
слова  из  "Боевого  устава  пехоты":  "Бой  есть  самое  суровое  испытание
физических и моральных качеств бойца. Часто в бой приходится  вступать после
утомительного марша, днем  и ночью, в зной  и стужу...."  И  ты обязан  быть
смелым воином. И ты знаешь это, и не имеешь права  разбавлять свои моральные
качества некстати  возникающими мыслями. И ты принял присягу, и ты  поклялся
"защищать   свою   Родину,   Союз   Советских   Социалистических  Республик,
мужественно  и умело, с достоинством и честью,  не щадя своей крови  и самой
жизни". И если ты по злому умыслу нарушишь эту свою торжественную клятву, то
пусть  тебя "постигнет  суровая кара советского закона, всеобщее презрение и
ненависть  трудящихся".  Вот  через  какой  нравственный барьер  прорывались
нежеланные мысли. Так что же это?  Ты боишься, не убьют  ли тебя...  Боишься
расстаться с жизнью? А как же с  твоей готовностью отдать  ее за Родину?! Ты
что,  трус? Никоим  образом!  И  ты  снимаешь  это  чудовищное  противоречие
категорическим  и  уверенным ответом самому себе: "Меня  не убьют! Не  могут
убить!" И так  утверждали не только  те,  кто остался в живых, но и  те, кто
потом был убит.
     Высказывание вслух о твоей личной возможной смерти исключалось. Его  бы
и  расценили, как трусость.  Мог выдать только какой-нибудь  грустный  напев
себе под нос, случайно перехваченный взгляд, да вдруг не к месту бесшабашная
песня: "Эх, загулял, загулял парень молодой, молодой, в красной рубашоночке,
фартовенький   такой!"  Разумеется,   никакие  такие  логически  выстроенные
формулировки  даже  и в  голову не  приходили, но  именно к ним сводился рой
разрозненных, иногда вовсе и не фиксировавшихся мыслей.
     Какое бы то  ни было  недовольство  проявлялось  только на самом низком
житейском уровне. Например, когда твоя  пайка показалась  тебе меньше, чем у
другого. Или если тебя сменили с поста позднее, чем полагалось.

     Срочная  разгрузка на станции  Филоново,  и длительный  марш  только по
ночам по грейдеру, обозначенному вехами с пучками соломы на верхушках.
     Колонна длинная, всю  ее впереди не видно.  Перед глазами спины и тощие
вещмешки,  мерное  покачивание  шапок-ушанок,  да  слышен  скрип  снега  под
валенками.
     Молчание,  разговоров  не  слышно,  редко  перебрасываются  одним-двумя
словами. Марш долгий,  идти трудно. Вдруг замечаешь, как идущего перед тобой
повело-повело куда-то в сторону: спит. А то и тебя одернут: и ты заснул.
     Позади  колонны  идут  несколько  сержантов.  Это  замыкающие,  которые
помогают выбившимся из сил.
     Днем  отогреваемся  и  отсыпаемся возле  теплых  "грубок"  в  хуторских
домишках. Сколько войск уже успело прошагать  через эти хутора...  Хозяйки и
дети   к  ежедневно   меняющимся  постояльцам   привыкли.   Иногда   угощают
какой-нибудь  немудрящей едой, мы не  отказываемся,  а  детишкам  перепадает
сахарку.  С  наступлением  сумерек  доносится  команда  "выходи  строиться".
Повторяется ночной марш.
     В  станице Алексеевской  маршевую  роту  сдали фронту.  Пока сдавали  -
кормежки не было.  В  хуторах  на Хопре  и его  притоке  Бузулук кто  на что
выменивали тыкву и мороженную рыбу.
     Снова марш, то пешим строем, то на ЗИСах  без всяких тентов  и скамеек.
Вповалку на соломе. Станицы Еланская, Боковская, Глубокая... Мы - пополнение
1-го  гвардейского  мотомеханизированного  корпуса  (командир  генерал-майор
Руссиянов).
     Я  стал  вторым  номером  расчета  пулемета  "Максим"   первого  взвода
пулеметной  роты  второго  батальона  второй  бригады (командир роты  -  ст.
лейтенант  Феоктистов,  командира  батальона  не помню,  командир бригады  -
подполковник Худяков).
     Принимая  нас, командир роты  с  изумлением спросил: "Что  же  вы такие
подзаморенные? Старшина, кормить!"

     Надо  сказать,   что  прибыли   мы   на  пополнение  корпуса  ночью   и
расположились  в  огромном  амбаре,  наполненном   початками   кукурузы.  До
распределения  по  подразделениям поджаривали  початки на огне.  На короткое
время они становились  мягче  и съедобней. Одновременно очищали  от ржавчины
розданные нам винтовки: их прежние владельцы выбыли из части по  ранению или
погибли.
     Через пару дней  в январе 1943 года из района трех  небольших хуторов -
Верхние, Средние и  Нижние  Грачики  - 1-й гвардейский  мотомеханизированный
корпус по  льду  с  полыньями  от разрывов снарядов форсировал р.  Северский
Донец и  овладел  на ее  высоком  и  довольно  крутом правом берегу станицей
Большой Суходол, что в полусотне километрах восточнее Ворошиловграда.
     Почти  весь  день  после  боя по форсированию, за  исключением  времени
чистки  пулемета,  я  вспоминаю как мое личное  непрерывное  маневрирование,
заключавшееся  в том, что,  следя за  направлением пикирования "юнкерсов", я
переваливался  с  одной  стороны  приземистой  известняковой   ограды,   так
свойственной  тем  местам, на  другую,  надеясь  спастись  от авиабомб. Надо
сказать, что кроме этих оград, в Большом Суходоле, почти ничего не осталось.
Помню только оббитую со всех сторон одиноко торчавшую колокольню.
     Каким-то образом я оказался  в паре десятков метров от  огневой позиции
"зенитки".  Будучи  единственным  средством  прикрытия пехоты  от  вражеской
авиации,  она  была одной  из главных  целей  немецкой бомбежки. Перед моими
глазами  - взрыв  бомбы  на  позиции,  крик, и санитарка, одна  рука которой
удерживает  откинутую голову молодого  парня с побледневшим лицом, а  другая
эту голову бинтует.
     Время  от времени наведывается "рама".  Так  мы называли двухфюзеляжный
самолет-разведчик,  предназначенный  для  стерео-аэро-фотосъемки.  Это  была
азбука: через полчаса после "рамы" жди налета и бомбежки.
     Не  было  отдано  ни  одного приказания, горячей пищей  даже  не пахло.
Последнее не было неожиданным, а  наоборот, легко объяснялось. Накануне,  за
несколько часов до боя  нам выдали сухой паек  - НЗ: буханка мерзлого хлеба,
пара селедок и щепоть сахара. Приказано не прикасаться. Разложив еле тлеющий
костерк,  мы сидели  вокруг  него  всем  взводом.  Пришел  политрук  роты  и
поздравил  нас с  тем,  что мы  начинаем  освобождать  Украину. Он  ушел,  а
взводный, который был на год старше меня (его фамилии я не помню),  развязав
свой вещмешок, чего-то там отщипнул и отправил в рот. Этого было достаточно,
чтобы  приказ  о неприкосновенности неприкосновенного запаса был  немедленно
забыт,  а сам  запас  -  уничтожен. И есть хотелось, и сама мысль, что через
несколько  часов убьют, а НЗ так и останется лежать в мешке, не давала покоя
и  была настолько логична, что никакая  воинская дисциплина не могла  с  ней
тягаться.
     Все-таки  кое-какую  еду  взамен  НЗ  в Суходоле раздобыть  удалось.  В
заброшенной  землянке я наткнулся на бочку соленых бурых помидоров и  корыто
квашеной капусты.
     К  вечеру  появились  признаки  организованного  начала.  Нас  собрали,
построили и объявили  приказ:  1-й  гвардейский мотомеханизированный  корпус
вводится в прорыв и ударом с севера на юг овладевает городом Ростов-на-Дону.
     Я   был   всего-навсего   рядовым   пулеметчиком,   но   хорошо   помня
географическую карту, недоумевал,  как можно корпусом наносить удар с севера
на юг вдоль фронта по тылам противника с задачей преодолеть расстояние около
двухсот километров. Разумеется, я ни  с  кем не делился своими мыслями.  Мне
это не полагалось.
     Мы двигались всю ночь, преимущественно  по балкам, часто останавливаясь
на  то  время, пока разведка  не  доложит,  что  можно продолжать  движение.
Команды отдавались только вполголоса. "Стой!" -  Все валимся на снег, плотно
прижавшись друг к другу, и немедленно  засыпаем. Куча мала. Хуже всего  тем,
кто с краю. Тем, кто  в самом  низу - тяжко, но тепло. Идеального  положения
нет, но об этом никто не думает. Только спать... Здесь следует заметить, что
для  сна на  снегу мы  были  вполне  приспособлены. При  отправке  на  фронт
маршевой  ротой  из запасного полка  мы были обмундированы как нельзя лучше.
Действительно: шинель, телогрейка, ватные брюки, валенки, шапка, подшлемник,
две  пары теплых рукавиц, новые  хлопчатобумажные гимнастерка и  брюки,  две
пары нательного белья, пара теплого белья, три пары портянок. Кроме того, на
случай оттепели  или, тем более, прихода весны у нас были ботинки и обмотки.
Рано или поздно  весна, конечно, наступит. Вопрос, наступит ли она для тебя?
Справедливости ради  надо признать, что в связи с ранними морозами ботинки и
обмотки за дальностью перспективы их использования были  обменены на еду еще
по  пути на  фронт  у  крестьянок  на  пристанционных базарчиках. Это  были,
главным образом, крупные ржаные пироги с картошкой.
     "Вста-а-а-ть!",  - слышится сквозь  сон приглушенная команда. Ничего не
понимая,  еле  расправляя скованные,  затекшие члены, чувствуя дикий  ночной
холод, пошатываясь  и продолжая дремать, автоматически подчиняешься команде.
"Продолжать движение!"
     Продолжается и движение и сон на ходу. Так всю ночь.  Пулеметы "максим"
укреплены на лыжах. Тащим  их какими-то рывками, и  только эти рывки выводят
из состояния безразличия от усталости и полусна.
     Какой  бы  долгой ни  была ночь, начинает  светать. Внезапно появляются
кухни. Это уже потом я прочитал у А.Т.Твардовского:

     Умный - что ни говори -
     Был старик тот самый,
     Что придумал суп варить
     На колесах прямо.

     А  к тому утру  никакой общественной оценки факта доставки  нам  еды на
колесах я еще не сформулировал. Все твое  существо устремлено к одной точке:
кухня  и  испускаемый  ею  запах пшенного  супа  с  тушенкой.  (В  то  время
аббревиатура ППС  расшифровывалась и как  "полевая почтовая станция", и  как
"постоянный   пшенный   суп".)   Выясняется,   что  моя   деревянная  ложка,
хранившаяся,  как полагается, за голенищем в валенке,  расщепилась  пополам.
Это  и  плохо, почти катастрофа, но, оказывается, и хорошо: мой напарник  по
котелку (котелок  - один на двоих) вообще лишился ложки.  У нас  каждому  по
половинке.  Едим,  как  тот  журавль  в гостях у лисы.  Торопят,  не  успели
раздать, как уже команда: "Заканчивай!" Где там заканчивай, когда и в час по
чайной  ложке не получается.  Пробуем  по очереди  пить жижу,  но  горячо. И
парадокс! пить - горячо, а при медленной еде - суп замерзает.
     Уже  на ходу  пытаемся выскребывать из  котелка  куски супа. Появляется
морозное  солнце, а  с ним "юнкерсы", которые при полнейшем  и безраздельном
господстве  в  воздухе  устраивают свою "карусель", поливают  нас  огнем как
хотят. Через час от нашей артиллерии ничего  не остается. Она стала  главной
добычей немцев. Теперь они могут не беспокоиться.
     А мы  и без артиллерии, с одними ружьями и пулеметами (что нам, в самом
деле!)  продолжаем движение  на  Ростов,  до которого остались  те  же почти
двести  километров минус одна ночь медленного  марша по тылам противника. Ну
не  нелепость ли!?  За  день  было  еще  несколько  авианалетов,  но  вскоре
стемнело, и все затихло.
     Ночь  прошла  в  неглубоком   овраге  на  оставленной  немцами  позиции
артбатареи.  Снарядные  ящики,  здоровенная  куча  замерзшей  и  окаменевшей
картошки, разбросанные дополнительные пороховые заряды в  шелковых пакетах -
все это наш трофей.  Спим, варим картошку, жрем ее  мороженую, сладкую.  Кто
поопытней и не ленив, пытается сушить на морозе у костра портянки и валенки.
Другие  - лишь бы поесть и  поспать,  сколько  удастся. Некоторые  командиры
шипят:  "Погасить  костры".  Но  команда  либо  выполняется нехотя,  либо не
выполняется вовсе.  Во-первых, это  не костры,  а костерочки, во-вторых, они
все-таки   спрятаны  в  овраге.   Все  понимают,  что  даже  если  костры  и
демаскируют,  то немцам на них наплевать, так  как они и  без  костров точно
знают, где  мы.  Об  этом свидетельствует весь опыт прошедших  суток.  А что
командиры? Пошипят, пошипят - и сами к костру.
     Последний  раз наш  "максим" вел огонь на форсировании  Сев.  Донца. Во
время атаки мы били с  левого  берега поверх голов атакующих. Сразу за  ними
переправились  и  мы. После  этого за двое  суток с небольшим мы  не дали ни
одной очереди. Пулеметные ленты нетронутые лежат в коробках. О них никто  не
беспокоится.  С  рассветом  начинаем "наступать".  Команда: "Батальо-о-он, в
цепь!" Никакой артподдержки, движемся на станицу Верхнедуванная.
     "Воздух!"  Обычно  по  такой команде  следует прятаться в  какое-нибудь
укрытие.  Но  таковых  здесь нет. Только  девственно чистое,  белое, снежное
поле,  сверкающее  солнце  на  совершенно безоблачном  небе.  Низко  летящие
самолеты опять устраивают свою  "карусель", т.е. один за другим "отваливают"
от своего строя, поливают пулеметным огнем и высыпают  на  нас, как горох из
мешка,  нет, не бомбы, а гранаты.  Сотнями! Они разрываются массой  громовой
дроби. Щелканье осколков то по щиту, то по коробу пулемета, который рядом со
мной.  Крики, стоны.  "Ма-а-ма!" Близкий  разрыв... Глазом  влево -  убитый.
Вправо - убитый.  Ну, сейчас... Только бы вжаться в снег. Все летит на тебя.
Полная беззащитность. Как  бы пригодились те загородки в Суходоле, сложенные
из известняка!
     Ни чувства, ни мысли описать невозможно. И не только потому, что "мысль
изреченная есть ложь".  Мыслей нет, сплошная мешанина. Запах пороха и крови.
Животный  страх неминуемой смерти, от которой нет спасения.  Сколько смертей
было рядом со мной и слева, и справа, и в этот раз, и раньше, и потом! Любой
оставшийся в живых по гроб в долгу у тех, кто погиб рядом с ним, хотя каждый
понимает, что виновен  во  всем  только  случай.  Но ведь  ясно, что если не
попало  в  меня, то  попало в другого, и наоборот,  в  меня не попало именно
потому, что попало в другого. Как связать одно с другим? Молился кто-нибудь,
чтобы не попало ни в кого? В таком-то аду! Немыслимо! А так, если и молился,
то только за себя, а значит, волей-неволей, против другого.
     Пожалуй, ближе всего у Твардовского:

     Я знаю, никакой моей вины,
     В том, что другие не пришли с войны.
     В том, что они
     - Кто старше, кто моложе -
     Остались там, и не о том же речь,
     Что я их мог, но не сумел сберечь, -
     Речь не о том,
     Но все же, все же, все же...

     Да я-то, рядовой, кого мог  сберечь?.. Случай ли не случай, а погиб он,
а не ты. Живи и радуйся, но помни...
     Сейчас я представляю себе, какое бы впечатление в  мирные дни произвело
на меня то заснеженное поле и то чистое небо в то солнечное утро! Восхищение
и радость! Но при сравнении, пожалуй, осталась  единственная деталь, которая
была  бы  инвариантом  в  тогдашней  и теперешней  картине  того утра -  это
искрящийся снег перед тупыми  носами  моих подшитых валенок: я видел  только
это, согнувшись под тяжестью пулемета. Иногда ухватывал горсть снега,  и - в
рот.
     Между  прочим, описываемые события имели  место на  исходе пятого  года
маминого восьмилетнего лагерного срока, полученного ею, как ЧСИР Не хотелось
бы  приводить  расшифровку,  противно, но что поделаешь... ЧСИР  - это  член
семьи изменника родины. Так назывался ни в  чем не повинный совершеннолетний
родственник, проживавший вместе с самим "изменником", который также был ни в
чем не виновен. от Особого совещания НКВД. Одно время мама работала в лагере
в сапожной  мастерской. Она говорила мне  через несколько лет,  что  в общем
числе починенной обуви подшила пятьсот пар  валенок. Может быть, и мои  были
из-под ее рук... А ведь, это тоже один ручеек в общем потоке "тыл - фронту".
     Когда я, странным образом оставшийся  живым и невредимым, покидая поле,
оглянулся на  него поля уже не было. Было нечто  черное  из сотен воронок  и
мертвых тел.
     "Юнкерсы"  улетели.  Вернулась  жизнь. Кстати,  были это "юнкерсы"  или
"фоккеры", я не уверен. Не очень-то я в этом разбирался. Торопимся, занимаем
оборону  по обоим  краям длинного  разветвленного оврага, протянувшегося  от
окраины Верхнедуванной  до железной дороги. Ее мы пересекли еще  до полудня,
уцелев под ударами авиации. Старшина роты, шустрый  и  расторопный, набирает
команду - с термосами  за едой. Успеваем подкрепиться, когда слышатся крики:
"Танки!" Они  медленно движутся именно со стороны той самой железной дороги,
которую мы  прошли  часа  два  тому назад.  Иначе  говоря,  немцы  дали  нам
расположиться в овраге и заперли в нем. Танки идут вдоль обеих сторон оврага
на расстоянии  не ближе ста метров. Ни артиллерии, ни противотанковых  ружей
во  всей второй бригаде нет. Все уничтожено немцами еще  вчера.  Гранату или
бутылку  С  зажигательной  смесью.  не  добросить.  Бить   из   пулеметов  -
бесполезно.  А  они  расстреливают  нас  беспощадно  и безнаказанно.  Черные
зловещие  силуэты,  кресты,  выбрасывающие огонь  пушки  и  пулеметы.  Перед
глазами у меня  до сих пор вертящиеся  волчком на снежном насте, не попавшие
ни в какую цель  горящие пули. Горели они на самом деле или нет,  я не знаю.
Но впечатление именно такое. Может быть, это догорала трассирующая смесь. По
боевому уставу пехоты полагалось ружейно-пулеметным огнем отсекать пехоту от
танков. Здесь же отсекать было некого. Танки шли без пехоты.
     Наш пулемет замаскирован кальсонами на  кожухе и рубахой на щите. Немцы
его не  замечают. Нам  бы  и  молчать,  но  мой  первый  номер  Чистяков  не
выдерживает  и  дает   бессмысленную  очередь  по  ближайшему  танку.  Через
несколько секунд - Чистяков убит, кожух со стволом разбит.

     Эх, кожух, короб, рама, шатун с мотылем,
     Возвратная пружина, приемник с ползуном,

     -  это  слова из песни  про "Максим",  которую мы распевали в  строю  в
запасном полку. Я опять уцелел.
     Во взводе  осталось  два  расчета по разные  стороны  оврага. Взводный,
младший лейтенант (с одним кубарем в петлице),  после  гибели  моего первого
номера и пулемета назначает меня  своим связным. Лежим  втроем  почти рядом,
взводный,  помкомвзвода, который следил за  дисциплиной,  и я. Наблюдаем  за
танками.  Укрытие  у  нас естественное. Берег оврага  надежен,  и хотя  пули
визжат, в нас они  не  попадают.  Глаза выглядывают, и  ничего, кроме  наших
замаскированных шапок над снегом не возвышается.
     И тут происходит следующее. Взводный решил проверить  пулеметный расчет
на  другом берегу оврага. Для этого  надо  перебежать по  дну  оврага метров
двадцать. Овраг в  этом месте не  очень глубок  и так  изгибается,  что  дно
простреливается танками. Взводный побежал: "Связной, за мной!"
     Ой, как не  хочется  покидать  укрытие  и  лезть  под огонь.  Я начинаю
сползать   по  снежному   склону  берега.   Помкомвзвода,   отработавший  до
автоматизма  исполнение приказа "Ни  шагу назад",  приняв меня за беглеца (а
убегать-то некуда!),  немедленно  направляет  на меня  ППШ  Пистолет-пулемет
Шпагина,  скорострельное надежное стрелковое оружие, на  смену которому  уже
после войны пришел  автомат Калашникова. в готовности разрядить в меня часть
диска. Доли секунды,  и он соображает, что я не покидаю позицию,  а выполняю
приказ  взводного следовать за  ним. Надо сказать, что автомат был  только у
помкомвзвода. У остальных - винтовки.
     Понемногу бой смещается  к станице, которая горит. Танки проходят мимо.
Уже на  другом  берегу оврага взводный приказывает мне  остаться у пулемета,
сам исчезает,  а в это время  появляется санитар - с  лошадью, впряженной  в
широкую  волокушу.  Он  собирает  раненых.   Увидев  меня,  санитар  кричит:
"Вытаскивай!"  Я  вижу, кого он  имеет в виду, и начинаю  тащить раненого из
оврага  по недлинному отрожку с глубоченным  снегом. Куда  он ранен,  мне не
разобрать, тащу с трудом, утопая в  снегу. Надо только представить,  что это
за труд. Получается медленно, взмок, мне не удается ни капли передохнуть, но
когда  я  все  же  позволяю себе  это  на  одно  мгновение, вдруг откуда  ни
возьмись, вырастает фигура ротного Феоктистова.  Он набрасывается на меня  с
матом,  тащи,   дескать,   быстрей.   Вытащил,  уложили  на  волокушу,  и  в
начинающиеся сумерки ездовой торопит коня.
     Я же остался один и без всякого дела. Вдруг из-за кустарника появляется
взводный с группой бойцов,  приказывает мне взгромоздить на себя  оставшийся
от разбитого пулемета станок и присоединиться к его группе, в которой не все
мне знакомы. "Кто  бросит матчасть - расстреляю",  - а станок  - 36 кг.  Под
покровом  наступающей  ночи мы начинаем драпать. Я  покорно тащусь вместе со
всеми,  не  сомневаясь,  что  взводный  знает, куда  надо  двигаться.  Через
какое-то время  то ли мы присоединяемся к другой  группе, то ли она к нам, и
драпаем,  драпаем, драпаем,... жалкие  остатки  второй бригады,  только двое
суток тому назад собиравшейся освобождать Ростов,  который был в двух сотнях
километров от  нас. Кстати сказать, Ростов был освобожден  только через  две
недели, 14 февраля, войсками совсем другого фронта.
     Взводный  сам  почувствовал, когда можно и нужно было  устроить привал.
Привалились к огромной скирде среди чистой степи. Звезды - как лампы. Слышу:
"Связной, давай котелок". - "Какой котелок?"  - "Сожрал?!"  Он меня с кем-то
спутал. Так бы мы и препирались, но ночь  просекают снопы трассирующих пуль.
Небывалый  случай!  -   Ночное  танковое  преследование.  Танки  идут  очень
медленно, но ведь быстрей, чем мы,  пешие! Они долго  гнали нас, подстегивая
огнем. Светящиеся пулеметные трассы то и дело просекают  темень. Настала моя
очередь.  Ранен  и  брошен  своими  среди  бурьяна.  Лежу  ничком,  прижатый
проклятым станком. Лязгает  и ползет прямо на меня. Сейчас - все. В лепешку.
Но  ведь  в данный  момент я  пишу это "все", значит, я жив.  А  жив и  пишу
потому, что  это чудовище  развернулось прямо возле меня,  засыпав  мерзлыми
комьями земли и снегом. Образовавшееся "одеяло" спасло меня от замерзания.
     Чудовище ушло куда-то в сторону. По-видимому, это  было уже  неподалеку
от наших исходных позиций,  откуда мы начали "наступление"  на Ростов. Утром
меня  подобрали  санитары из  другой  части, а  из своей  -  прислали  домой
похоронку, в  которой говорилось, что я погиб смертью храбрых и похоронен на
хуторе  близ  Ворошиловграда.  Станок "максима",  который  измучил  меня  до
изнеможения, был с меня снят и остался лежать в бурьяне украинской степи.
     Только через месяц  после  похоронки  пришло  мое  письмо из госпиталя.
Почтальон встретил мою тетю на улице и вручил  ей  похоронку. Похоронка была
спрятана, и никто о ней не  знал. Месяцем позже тот же  почтальон на той  же
улице отдал  моей  тете письмо из госпиталя. С криками "Жив, жив, жив!" тетя
(которая была только на  десять лет старше меня) опрометью помчалась  домой.
Бабушка,  ничего  не  знавшая  о  похоронке,  не  понимая,  что  происходит,
уставившись  на  кричащую  дочь  и вытаращив глаза,  медленно  двинулась  ей
навстречу, споткнулась, упала и сломала руку.
     Медсанбат,  палатку  рвет  ветер,  бомбовые налеты.  На пути  в полевой
госпиталь  - еще несколько  налетов. Измучен и бомбежкой, и болью, и тряской
на дне кузова грузовика. Но  главное - это то, что тебя увозят из этого ада.
И  никаких жалоб  на  "дискомфорт", такие "нежности" даже в голову  не могли
придти.
     Между  прочим,  когда  меня  подобрали,   то,  укладывая  в  полуторку,
поленились открыть ее борт. Результатом чего был возглас того, на которого я
свалился: "Ты что,  б..., прыгаешь!" Откуда-то нашлись силы, чтобы внутренне
рассмеяться.
     Впереди у меня  была  полугодовая счастливая жизнь,  сначала на  вшивой
соломе  полевого  госпиталя  на  станции  Тарасовка,  что между  Глубокой  и
Миллеровым.  Затем почти  через  два  месяца  Сердобск,  затем  Башмаково  и
Земетчино,  -  все в Пензенской области,  которая с тех  пор стала  для меня
почти родной.
     Пятьдесят  четыре  года спустя  меня  пригласили  оппонентом на  защиту
докторской  диссертации  в  Пензенский  политехнический   институт.   Должен
признаться,  что я принял  приглашение  в немалой  степени от  того, что мне
предстояло  по дороге проехать мимо станции  Башмаково. В трехстах метрах от
перрона  находилась  вытянувшаяся  вдоль путей двухэтажная  школа, в которой
располагался мой  госпиталь.  Проходившие мимо  поезда были тогда  для  нас,
"ранбольных",  как  принято  было  называть  население  госпиталей,   важным
развлечением.  И  вот  морозной  ночью  в  конце  декабря  1997  года  поезд
Москва-Пенза остановился на две  минуты  на  ст. Башмаково. Уже на  стоянке,
прижавшись к стеклу окна вагона, можно было разглядеть впереди длинное белое
здание, освещенное пристанционными  огнями.  А потом  поезд тронулся  и,  не
успев набрать  хода,  устроил мне свидание с частичкой юности.  В одном окне
школы горел свет. То же самое было и на обратном пути, когда поезд  медленно
подходил к станции.
     Госпитальная жизнь?  На чистых простынях с регулярной едой (зачастую  с
добавкой),  без  бомбежек  и  обстрелов. Гипс и операции -  не в  счет.  Кто
упрекнет  меня в  том, что я  откровенно радовался госпиталю, а не переднему
краю?
     И  кто объяснит  мне, по чьей  безмозглости был  элементарно разгромлен
целый  мехкорпус,  нацеливавшийся  на  Ростов из-под  Ворошиловграда? И  кто
объяснит мне, чья глупая и тупая  воля толкала целый  корпус с одним  только
стрелковым  оружием, лишенный  всей  артиллерии,  т.е.  фактически полностью
обезоруженный,  на неминуемый разгром?!  Рядовому нельзя  обсуждать приказы,
тем  более,  приказы  не  взводного,  а  какого-то  недосягаемого  для  меня
начальства. Я и  сейчас в звании подполковника запаса Впрочем, звания майора
и подполковника я получил, находясь  в  запасе, а ушел я из армии капитаном.
При  этом  чувствую  я себя  лейтенантом. Мне  по  душе  кем-то  высказанное
утверждение: "Войну выиграли лейтенанты-десятиклассники", хотя  я вынужден в
этом усомниться. Вообще, люди моего возраста  вступили в бой  под прикрытием
целого года  войны,  под  прикрытием  тех,  кто  был  подставлен  под  якобы
внезапный удар жуткой силы, кто  встретил врага своей грудью в начале войны.
испытываю смутное остаточное чувство ("На кого голос повышаешь... туды твою,
растуды!"), развенчивая тот  идиотизм. Но ведь ни  у  кого в мемуарах  наших
маршалов  этот эпизод не упомянут. Значит, такой эпизод был в порядке вещей.
Нет и признаков угрызения  совести. Так, пустячок. Значит, это мое дело! Тем
более  что, я  уверен,  мы все одинаково  оценивали  происходившее.  Образно
выражаясь, корпус планомерно и  неуклонно втягивался в зев гидры, которая  и
сожрала его.
     А  ведь   все   рассказанное  происходило   как   раз  одновременно   с
заключительными  боями  в Сталинграде, а  мое  ранение 2 февраля в  точности
совпало с официальным окончанием битвы на Волге.
     Через год  я узнал,  что  судя  по названиям  Верхнедуванная и  Большой
Суходол, промелькнувшим  у Фадеева в "Молодой  гвардии", описываемые события
имели  место в тех  же местах  и  в то  же время, где и  когда  Краснодонцев
бросили в шахту.
     Не  могу удержаться, чтобы не рассказать о полевом госпитале на станции
Тарасовка.  Он располагался в постройках совхоза, главным образом в бараках,
жителей не было. Я не оговорился, когда солому, на которой мы лежали (чистые
простыни  -  это  потом,  в  тылу) вповалку,  назвал вшивой.  Я убивал  вшей
сотнями, кроме тех, что заползали  под гипс.  И  пишу  об этом  не для того,
чтобы  намеренно  сгустить  краски,  или разжалобить читателя,  или  укорить
медсанслужбу  фронта. Она заслуживает  восхищения. Таковы были условия. Если
верно  утверждение  "Враг  был силен,  тем больше  наша слава"  (К.Симонов),
значит, верно и  то, что само преодоление тяжелейших условий жизни тоже было
подвигом.  Куда  же  деваться,  если  потери  несем, и  раненых надо  где-то
спасать.  Эвакуация  невозможна, так  как железная дорога  Воронеж -  Ростов
разрушена.  В  палате,  если так можно назвать пустую  комнату,  нас человек
двадцать.  Лежим  головами к  противоположным  стенам. Посреди палаты  узкий
проход.  С наступлением темноты зажигается крохотная плошка.  Ни  "уток"  ни
"суден" нет. Их заменяют консервные банки  и  ведра. Сестер нет. Их заменяют
санитары из начинающих поправляться раненых. Пищу приносят в бачках и тут же
разливают, раскладывают по котелкам и банкам.
     Обсуждать невыносимые условия  никому  не  приходит  в  голову. Да  это
только теперь их  можно назвать невыносимыми. Тогда  их выносили безропотно.
Днем вся  речь  -  только  двух типов: жалобы  на  боль и  призыв  "санитар!
банку!". Перед  ночью  к двум  означенным  темам добавляются воспоминания  о
боях.  Лексика  того языка,  на котором  ведутся  рассказы,  всего  слов  на
пять-шесть  богаче,  чем  язык,  предложенный  Ф.М.Достоевским  в  "Дневнике
писателя",  и  состоявший,  как  мы  помним,  из   одного  весьма  короткого
односложного слова. То есть, в нашем госпитальном языке шесть-семь слов.
     Типичная фраза: "Слышу, б...,  летят.  Ну я, б..., думаю,  а он  х...к,
х...к,  и  все. Потом,  как  е...л! Ну,  б...!"  -  всем  все  было понятно.
Рассказчик  угадывается  по  голосу  и  направлению,  откуда  идет  вещание.
Слушаем, не перебивая, а солируем по очереди.
     Потом  началась  дезинфекция,  прожарка  обмундирования, мытье. Потом я
вдвоем с одним "ходячим"  оказался в малюсенькой пустой совхозной квартирке.
Пока мой ходячий уходил  на прогулки,  промысел (Какой?  А какой угодно, что
попадется)  и на кухню  за официальной пищей,  я занимался  другим делом.  С
трудом  передвигаясь с помощью костыля и  палки, я  обнаружил в  одном  углу
комнаты мешок с фасолью. Сосед  добывал дрова и  уголь, приносил воду, а я в
его отсутствие варил фасоль. Вкусно и сытно.
     В один из  дней немцы подвергли сильной  бомбежке Миллерово в  двадцати
километрах  севернее Тарасовки. Земля и стекла дрожали целый час,  а  столбы
дыма занимали полнеба и были  так высоки, что казалось все происходит рядом,
за холмом.
     Возвратившимся  хозяевам квартирки  немного фасоли еще  осталось, а нас
вернули в  прежнюю палату, где на полу уже были приготовлены набитые соломой
тюфяки. К концу марта,  когда железную дорогу восстановили,  нас погрузили в
теплушки.  Нары  были только нижние. На них тюфяки, простыни  (!) и  одеяла.
Приятно постукивало и покачивало. Ощущалось надежное умиротворяющее движение
от фронта.
     Комфорт  необычайный. Мы ехали на северо-восток, как потом оказалось, в
Сердобск.  В  Черткове  состав  стоял дольше  обычного, и  к  нашему эшелону
подходили  солдатики  и  офицеры.  Мы впервые  увидели погоны  и  не  только
полевые,  под  цвет  одежды,   но  и  (совсем  в  диковинку!)  повседневные,
"золотые". Введены  они  были месяцев за пять  до этого, но на  фронт еще не
дошли.
     Я вспоминаю выгрузку из санитарного поезда в Сердобске. Это было то  ли
в самом конце марта, то ли в самом  начале апреля. Состав  стоял отнюдь не у
перрона, а возле  непролазной  весенней грязи, да еще  под моросящим дождем.
Спустившись на костылях  по дощатому  настилу с набитыми на него поперечными
брусьями, я оказался посреди  жижи. Валенок прогрузился  в нее по щиколотку.
Другая  нога  навесу.  Да  не к  тому  я вовсе, чтобы  разжалобить  читателя
картиной  такой беспомощности! А к тому, что увидев  меня,  ко мне бросилась
местная  крестьянка  и плача  навзрыд,  вся в слезах, пренебрегая этой самой
грязью, стала помогать мне выбраться из нее.
     А другие, тоже в слезах, сокрушались: "Совсем мальчонки!"
     В  сердобском  госпитале мне было хорошо.  Я поправлялся. Физкультурная
сестра (по разработке суставов)  приносила  мне из своей домашней библиотеки
книжки, главным образом, И.А.Гончарова.  Кроме  тех, что "проходят"  в школе
(три  "О"),  я  прочитал  "Фрегат Паллада",  "Превратность  судьбы",  "Слуги
старого века", "Миллион терзаний".

     Разных  эпизодов  военного времени у меня много,  как  и полагается  не
только бывшему станковому пулеметчику, но и  бывшему командиру взвода  пешей
разведки стрелкового  полка.  Таковым я  стал  через год  с небольшим  после
первого ранения.
     Но об этом. впереди


        III. Как я стал разведчиком

     После  первого  ранения,  ряда госпиталей  и батальона выздоравливающих
меня отправили в Моршанское стрелково-минометное училище, которое я окончил,
получив  звание  "младший   лейтенант"   и  специальность  "командир  взвода
батальонных минометов".
     Я стал уже совершенно другим человеком. Госпиталь, училище,  да и целый
год взросления  укрепили меня прежде  всего  физически,  я ощутил  жизненную
силу. Сознание  новоиспеченного  младшего офицера  значительно отличалось от
мироощущения рядового. Подневольность уступила место сознательной готовности
подчиняться как фундаменту требовательности к другим людям.
     Выпускной ужин был с водкой.  Одним хватило того, что стояло на столах.
Другие напивались только для  того, чтобы напиться, и опьянение служило, как
им, по-видимому,  представлялось,  надежным,  хотя  и  примитивным средством
самоутверждения.
     Система пополнения действующей армии офицерами состояла главным образом
из Отдельных полков резерва офицерского состава (ОПРОСов).
     Сначала нас  из  училища  отправили в Харьков, в  61-й ОПРОС,  а оттуда
через две недели на 4-й  Украинский фронт в 4-й ОПРОС. Здесь выяснилось, что
триста  младших   лейтенантов,  командиров  минометных  взводов,  фронту  не
переварить. Легко  сообразить,  что такого  количества взводных минометчиков
действительно хватило бы не  менее, чем на десять дивизий, и  то,  если  эти
дивизии в одночасье лишатся всех своих минометчиков. (Тут можно вспомнить  о
планировании подготовки кадров.)
     Почти  всех  нас,   за  редчайшим  исключением,  переквалифицировали  в
командиров  стрелковых взводов.  Таковых  всегда  не  хватало,  так  как  по
(официальной или неофициальной)  статистике средняя продолжительность боевой
жизни  (именно  боевой!)  взводного-стрелкача составляла одиннадцать  часов.
Даже если  и  не часов,  а дней, то  тоже не позавидуешь. "Переквалификация"
была воспринята без энтузиазма. Каждый из нас знал, что минометы ведут огонь
из  закрытия,  из-за обратных скатов высот, а командир  стрелкового взвода в
атаке - первейшая  мишень. Правда, если  противнику удалось засечь минометы,
то и они будут накрыты. Но, во-первых, это произойдет не сразу, а во-вторых,
своевременный переход на запасную позицию выведет минометчиков из-под огня.
     Вскоре  вместе с несколькими моими  однокашниками я прибыл в резерв 1-й
гвардейской   армии,   затем,   дня  через   три,  в   30-ю  Краснознаменную
Киевско-Житомирскую стрелковую дивизию, а через час - в ее 71-й полк.
     В строевой части полка  мне  сказали,  что я назначен командиром взвода
4-й стрелковой роты, указали хату, где я могу переночевать в готовности рано
утром отправиться  на командный пункт (КП) полка. Но внезапно обстоятельства
изменились.
     Дело в том, что  за несколько дней до этого полк (как  и  вся  дивизия)
понес  большие  потери.  Были подчищены тылы, артиллерийская прислуга (как у
нас говорили  в  таких случаях, провели  "тотальную мобилизацию"), и  пехота
получила пополнение, которому однако требовалась  минимальная дополнительная
подготовка.   Более  всего  батальоны  нуждались   в  ручных   пулеметчиках.
Находившемуся в резерве полка и ожидавшему назначения капитану Еременко было
приказано организовать экстренную подготовку ручных пулеметчиков. Он привлек
к этому  трех младших лейтенантов, и мы  за три дня должны  были подготовить
тридцать расчетов.  Материальная  часть  ручного пулемета  Дегтярева  (РПД),
разборка и сборка, учебные стрельбы. Стрельбы заняли весь третий день. Кроме
реального   боя,  ни  на   каких  стрельбах,  мне  кажется,  боеприпасы   не
расходовались с такой щедростью.
     В  назначенное   время   капитан  Еременко   приказал   мне   построить
подготовленных нами пулеметчиков, и мы  повели их на  КП полка. Для меня это
был одновременно путь  в  батальон для заступления на должность. Путь в горы
был   долог.  К  обеду   мы  достигли  КП.  Там  пулеметчиков  разобрали  по
подразделениям, а мне, спускаясь в блиндаж командира полка, Еременко бросил:
"Взводный, подожди". В дальнейшем он  меня по-иному никогда и  не называл: -
"взводный" и все.
     Я спустился в соседний блиндаж, а не спуститься было нельзя, так как на
КП  полка  ложились  редкие  мины.  "Подожди"  означало быть  поблизости.  В
блиндаже стучали ложками, и я  тоже получил котелок супа-пюре горохового. Не
успел я доесть, как просунувшаяся  в  блиндаж голова  крикнула: "Такой-то, к
командиру полка!"
     "Младший лейтенант Сагалович  по  вашему приказанию прибыл!" С дневного
света в полумраке блиндажа не всех сразу  различаю. Молчание, командир полка
пристально  смотрит  мне  в  лицо:  "Назначаю  Вас командиром  взвода  пешей
разведки полка". Мне  только-только  исполнилось  двадцать  лет,  вначале  я
воевал  пулеметчиком и был ранен. Потом меня учили на минометчика, переучили
на  стрелкача,  и  вот назначают  разведчиком.  Я  мог  представить себя кем
угодно, но  меньше всего разведчиком: ни по  характеру, ни по образу мыслей,
ни по  моим физическим данным,  как мне казалось, я никак  не соответствовал
сложившемуся у меня представлению о разведчиках.
     Для меня разведчики  были существами высшего  порядка. Однако я выдавил
из себя "Есть".  Может быть, подсознательно сработал  внушенный мне принцип:
"На службу не напрашивайся, от службы  не отказывайся". Стоявший против меня
капитан Еременко подмигнул мне. Оказывается,  его  накануне назначили ПНШ-2,
т.е. помощником начальника штаба полка по разведке,  и он тогда же приглядел
меня себе во взводные, не сказав мне об этом ни слова.
     У  меня  есть  только косвенные свидетельства  моих  "разведывательных"
качеств.  Во-первых,  хотя  меня больше  ругали, чем хвалили, но все-таки из
разведки не выгнали. Во-вторых, когда уже после второго ранения я вернулся в
полк  на  прежнюю  должность, половина моего  взвода  была еще цела,  и  они
встретили меня тепло. Ошибиться я не мог.
     Итак, состоялось неожиданное и ошарашевшее  меня назначение. Был вызван
мой   помкомвзвода,   ст.   сержант  Максимов,  который  весьма  вежливо   и
предупредительно, тем  не менее подчеркивая трехлетнюю разницу  в  возрасте,
проводил  меня  в  блиндаж  взвода  и  представил разведчикам.  Я узнал, что
прежний взводный,  лейтенант  Пегарьков,  ранен  три  дня  тому  назад,  что
разведчики его уважали за храбрость и заботливое к ним отношение.
     Мои дальнейшие действия и поведение определялись  не  только  приказами
моих начальников и требованиями устава, но в не  меньшей  степени  еще тремя
факторами:  не  противопоставлять   себя  воспоминаниям  теперь   уже   моих
разведчиков о предыдущем командире; быть во всяком случае не хуже, чем он; и
преодолеть сомнения  в  том, что  я, быть  может, на самом  деле не  обладаю
необходимым набором качеств разведчика. Впрочем, по мере накопления опыта, а
главное  - с  ростом количества  успехов, эти сомнения постепенно ослабевали
(хотя и не исчезли совсем).
     Чего   я   так   и   не   приобрел,   так   это  жесткой   командирской
требовательности. По-настоящему я применял ее при нарушениях этических норм.
Любую группу, которая выполняла сколько-нибудь опасное задание, я всегда вел
сам.  У меня  хватало  духу  приказать  отправиться на задание малочисленной
группе без моего личного участия, только если задание было не  очень опасным
или  не очень значимым. При взятии  языка мне  не полагалось быть  в  группе
захвата, но в группе нападения я был всегда.
     Вообще, я уверен, что личное наиактивнейшее  участие взводного  во всех
заданиях, независимо от жесткости его характера, было  необходимым  условием
успешного командования. Лучше любой  команды -  полнейшее  взаимопонимание с
полуслова,  а  иногда - проверенный и  надежный принцип "делай  как  я".  Не
скажу, что во всех случаях это давалось  мне легко. Тем не менее я заставлял
себя незаметно для моих подчиненных преодолевать  чувство опасности,  иногда
страшной. В противном случае  - налицо было бы  шкурничество, что на фронте,
мягко говоря, не прощалось. Я не мог быть исключением.
     Почему  говорится "взвод пешей разведки", а не просто "взвод разведки"?
Дело  в  том,  что незадолго  до  того, как  я  превратился  в разведчика, в
стрелковых полках были взводы еще и конной разведки. Их, и не без оснований,
упразднили,  но память  о  них  сохранилась именно  в  слове  "пешая",  хотя
надобность в нем совершенно отпала.
     Однако  память о конной разведке сохранилась  у  меня не только потому,
что мой взвод назывался взводом именно пешей, а не конной, разведки.
     В ночь на 31 декабря  1944 года дивизия была выведена из боя и, покинув
водораздельный хребет Западных Карпат, откуда по  ночам  были  видны огни г.
Кошице, вышла  на равнину в район населенных пунктов Сечевце  и  Збигнев. Мы
еще  спускались  с  гор,  когда  рассвело,  и  стала  далеко  до  мельчайших
подробностей видна вся предгорная равнина  к востоку  от  хребта. Пока мы не
отбросили немцев в  лесистую часть хребта, они пользовались этим обзором для
ведения точного прицельного артиллерийского огня.
     Утром  начался  марш на  юг к  границе Венгрии. Моему  взводу приказано
выйти первым и  достигнув деревни Киш Божва, дождаться там полка, подготовив
его  расквартирование.  Как  мне полагалось, я  проверил готовность взвода к
маршу,  и  в  этот момент  ездовой и  повар  Пуздра  неожиданно  подвел  мне
оседланного коня, о  существовании которого  я и  не знал.  Он содержался  в
тылу, там было  "хозяйство" взвода,  а в хозяйство  я  совершенно не вникал.
Всем  обеспечением  взвода  ведал старшина  Барышевский,  человек бывалый  и
тертый,  лет на  десять старше  меня.  Конь  был  замечательный.  Достаточно
красивый, стройный и надежный. В нем был  виден настоящий бывалый фронтовик.
Он отличался от коня-аристократа, побеждающего на  выездке  или на  конкуре,
так же как немного отдохнувший офицер переднего края от офицера генерального
штаба. Первый  -  в  полевой форме,  т.е. в пилотке и видавшей виды  шинели,
пуговицы зеленые и тусклые, но сидит она на  нем хорошо. Сапоги кирзовые, но
начищены отменно. Второй  - в  фуражке  с  лаковым  козырьком,  в  шинели  с
блестящими пуговицами и хромовых сапогах.
     Садиться  на коня  мне было не  впервой,  но тренировки у  меня не было
никакой. Так мы и двигались. Я "на боевом коне" либо впереди, либо рядом  со
взводом.  Конечно, теоретически мне  была известна  техника  верховой  езды,
т.е., чередование опоры на  стремена с легким  присаживанием в  седле в такт
движения коня. Но отсутствие практики  сделало  свое дело.  После нескольких
часов  марша,  на  очередном привале  я  был  ужасно  рад,  когда  Филоненко
нахально-мечтательно  выразил несбыточное, якобы, желание "прошвырнуться" на
коне. Как я, скрывая раскоряку, дошел в новогоднюю ночь до Киш-Божвы, никто,
кроме меня, не знал. Конная разведка окончательно перестала существовать.
     Разумеется,  сознание воинского долга, молодеческая  удаль, безусловная
готовность к самопожертвованию и ощущение некоторой исключительности в самой
принадлежности  к  весьма  уважаемому  в   армии  слою  разведчиков   играли
определяющую роль в  поведении  каждого из них. Но было и сознание того, что
признаваемая   всеми   опасность  профессии  разведчика  компенсируется  его
самостоятельностью в выборе образа действий, смотря по обстоятельствам  боя.
Действуя с  умом, разведчик  вполне  мог  остаться  неуязвимым.  Возможность
действовать  ночью,  тихо крадучись, до  поры не  обнаруживая  себя,  давали
разведчику несравненные преимущества перед пехотинцами стрелковой роты.
     Этой  самостоятельностью  и  возможностью  не  быть  мишенью  немецкого
пулемета,   начиная  с   расстояния   действительного   огня,   очень  часто
пользовались  начальники,  которым подчинялись  подразделения  войсковой  (в
отличие от  агентурной) разведки. Наш начальник штаба в воспитательных целях
часто грозил: "В пехоту отправлю!" Действовало безотказно. Что ни говори,  а
свобода - великое дело.
     Ну,  а моей совершенно личной заботой, которой я  ни с кем не делился и
которая  с тех пор  подсознательно  была неотступно  со мной, была  забота -
со-от-вет-ство-вать.


        IV. Зимнее наступление 1945 г.

     В  самом начале  зимнего наступления 1945  года  4-й  Украинский  фронт
стремительно   двигался    вперед.   В   полосе   наступления   нашей   30-й
Краснознаменной   Киевско-Житомирской  дивизии,   начавшей  марш  из  района
Гуменне, что в восточной Словакии, были такие  населенные  пункты в Западных
Карпатах, как Ганушовице, Прешов, Сабинов, которыми мы овладели почти с ходу
менее  чем за трое  суток.  Прешов - это,  по нашим меркам, город  районного
масштаба.
     Сабинов был взят на рассвете, и на весь день моему взводу  предоставили
относительный отдых, чтобы подготовиться к ночным действиям.
     К  вечеру мне было  приказано с наступлением  темноты выполнять  задачу
разведывательного отряда по маршруту: Сабинов, подножье выс.  Минчаль, Чирч,
Лелюхов, Мушина. Таким образом,  после Прешова наступление дивизии  получило
направление  на северо-запад,  а  городок  Мушина  находится уже на  границе
Чехословакии и Польши. Полк начинал  движение через полчаса после нас, а это
означало,  что  ни огневой,  ни,  тем более, зрительной и  звуковой связи  с
боевым  походным  охранением  полка у  нас не было. О встрече с  противником
приказано сообщать красной ракетой.
     Допускаю,  что называть  взвод отрядом - это  слишком громко,  так  как
отрядом называют не менее чем роту. Однако  при таком отрыве от  главных сил
назвать взвод всего лишь разведдозором тоже несправедливо.
     Сорок километров пути по теснине с  крутыми лесистыми склонами, щебенка
и  железная  дорога идут рядом, а горная речка (один из  притоков  Горнада),
извиваясь,   неоднократно   их   пересекает.  Накоротке   проверяем   каждый
полустанок.  Кроме  ж.д.-служащих и их  семей,  никого больше  не встретили.
Противник откатывался на запад, временами оказывая  сопротивление. Незадолго
до  рассвета, двигаясь  уже вдоль Попрада, достигли Мушины. Через  некоторое
время подошел  полк,  и тут бы отдохнуть  после ночного  сорокакилометрового
броска, но оказалось, что взорван тоннель в Пивничной.
     Именно через Пивничну пролегал путь дивизии  на  Стары Сонч. Теперь  же
этот путь  исключался, добавлялась внушительная лишняя петля  километров  на
двадцать через курортный  городок  Крыница, что  к северо-востоку от Мушины.
Своевременное  выполнение  задачи  требовало  отказаться  от отдыха.  Петля,
вместо  отдыха. Города Стары Сонч мы достигли  глубокой ночью,  покрыв после
Сабинова за одни сутки восемьдесят километров пешего пути. Стоит ли убеждать
читателя в том, что измотаны мы были за эти сутки до крайности.
     Еще один переход после Стары Сонч - и дивизия втягивается в глухие леса
на склонах Высоких (иногда их называют Западными) Бескид.
     По сведениям  польских партизан,  противник ушел накануне.  Считаясь  с
возможностью внезапного  нападения, время от времени даем серии отпугивающих
автоматных очередей  в  уходящий вверх  по склонам лес -  это плотные  стены
заснеженных елей.
     Вдоль горной  речки  часами  тянется вереница беспорядочно разбросанных
хуторов, которые объединены общим названием Каменица. Возле одного из  домов
в небольшой группе польских партизан мелькнуло знакомое лицо. Вроде  бы и он
узнал меня. Это младший брат одного моего школьного товарища Епифанова.  Они
погодки.  Когда  мы учились в 4  - 6  классах 150-й школы (теперь против нее
аэровокзал  на Ленинградском  проспекте), он  был,  соответственно, в 3 -  5
классах.  Имен братьев я  не  помню, но помню, что  радость  от встречи была
несказанной. О старшем  брате младший ничего  не  знал, у польских  партизан
работал радистом, шапку носил со звездой, на ногах немецкие короткие сапоги,
подпоясан  ремнем с "Gott  mit  uns"  на пряжке.  За  две-три минуты  успели
обменяться всего несколькими фразами. Последний раз виделись  детьми в школе
в 38-м году в Москве, не думая о будущем. Могло ли  нам прийти в голову, что
снова встретимся через семь лет на войне в Бескидах на юге Польши?
     На фронте у людей бывали самые неожиданные и невероятные встречи. Эта -
одна из них.
     На  этом  переходе  мой взвод  не  вел  активных действий, но суровость
ландшафта и все более крутой подъем вверх, выступавшие над  дальними черными
лесами белые вершины гор, наконец  ощущение, что противник  больше  не может
отходить, не  используя удобных естественных оборонительных рубежей, которые
предоставляет ему сама природа, все это навязывало тревожное подозрение, что
близок трудный бой.
     Тем не менее с наступлением темноты полк остановился, и начальник штаба
разрешил взводу отдыхать. Скирда сена, в которой мы  прорыли глубокую  нору,
нам  была как  натопленная изба,  и мы  заснули мертвым  сном. Внутри  стога
всегда тепло.
     Начинало  светать,  когда  меня разбудил  связной:  "Срочно к командиру
полка". Зам.  командира дивизии  подполковник  Гоняев при гробовом  молчании
командира полка по карте  поставил мне  задачу:  "Видишь,  церковь? Там 35-й
полк  нашей  дивизии  ведет  тяжелый бой.  Разведать  подступы,  вернуться и
провести туда ваш 71-й полк".
     До церкви - три  километра. Находиться  так далеко  от  переднего края,
т.е. заведомо не подвергаться  ружейно-пулеметному огню противника,  разрывы
мин  и снарядов не в  счет, (да  что там 3  км., достаточно  и  500 м.!)  на
современном  языке  означает  лежать  на   пляже  в  Сочи.  Со  мной  четыре
разведчика, идем  кучкой,  полушубки расстегнуты, автоматы  висят на  плече.
Проходим деревушку Конина (это ее жителям  принадлежит та скирда-ночлег). За
ней сразу начинает сужаться горловина ущелья, по которому от водораздельного
хребта навстречу нам течет речка метров  десяти шириной. Течет  она летом, а
зимой она  подо льдом. Перед самой деревней  она круто поворачивает, и когда
именно на этом повороте мы ступаем на лед, пройдя  не более 500  м. от  того
места, где  я  получал задачу,  в нас  в упор  с  близкого  расстояния  бьет
немецкий пулемет.
     Один ранен в ногу. Подхватив его, мы стремительно бросаемся вперед, под
противоположный  бережок.  Он  хоть  и  невысок,   но  мертвое  пространство
образует,  и  у  нас  есть  время  опомниться.  Фамилия  раненого  -  Мороз.
Оказавшийся с  ним рядом Прокофьев начинает его перевязывать. Приподнимается
чуть больше  дозволенного  и  немедленно  погибает. Напрашивается  пугающий,
скорее, каламбур, чем парадокс. Мертвое пространство  спасает жизнь,  и даже
незначительный выход из него - путь к смерти.  Пуля в голову. Невредимых нас
только  трое. Двое тянут по льду  раненого  вправо от  меня вдоль берега под
кустарниковую маску,  чтобы  обмануть немцев  незаметной сменой положения  и
получить   возможность  под   прикрытием  прибрежного  кустарника  побыстрей
переправиться  через речку  к  ближайшим  деревенским  постройкам.  Урывками
поглядываю  в их  сторону  и одновременно слежу,  что делается за  поворотом
речки.  Вижу метрах  в  тридцати крадущуюся  ко  мне  фигуру. Отстреливаюсь.
Ребята незаметно перебрались в надежное  укрытие и из него огнем  прикрывают
меня. Через несколько минут там оказался и я.
     Я точно знаю, что никакой команды я не подавал, и в ней не было никакой
необходимости. Может быть, произнес:  "Давай". Действия каждого  диктовались
только обстановкой и были единственно возможными. Надо перевязать раненого -
и Прокофьев,  находившийся рядом с  ним, немедленно начинает перевязку. Надо
спасать раненого, а ползком по льду его тащить можно только вдвоем, - и  они
тащат его,  не нуждаясь в  напоминании.  Всем одновременно ползти нельзя. Но
это автоматически означает,  что прикрывать отход могу только  я. Разведчики
знают,  что  меня  одного  долго  без  поддержки  оставлять  нельзя,  и  они
торопятся.  Как  только  они достигают укрытия (а я этого не  вижу,  так как
теперь они уже  не справа от меня, а  сзади, но оглядываться мне невозможно)
они  мне  негромко  кричат:  "Комвзвод, давай".  Ползу.  Надо  мною  -  пули
перестрелки.
     Приходим  в  себя, и тут  я вижу, как  боевое  охранение  35-го  полка,
крадучись, только-только  выдвигается  в направлении противника, из-под огня
которого мы только что выбрались.
     Это тот  самый полк, который,  по  словам Гоняева, якобы вел бой далеко
впереди. А до  той церкви как  было 3 км., так и осталось. И она ни при чем,
т.е. никакого отношения к делу не имела. Гоняев обманул меня. Он обманул мою
бдительность,  чтобы  мы  своей кровью обозначили передний  край противника.
Зачем ему правдиво  ставить задачу на обнаружение переднего края противника?
Чего доброго, разведчики будут  двигаться осторожно, как им и полагается  по
боевому  уставу!  А  он,  Гоняев,  торопится.  Да и  достоверность  сведений
несомненна. А  что  один  напрасно  убит,  а  другой  напрасно  ранен  - ему
наплевать. Война без потерь не бывает!
     Эта бесспорная истина почти всегда носила циничный оттенок. Если потери
были неизбежны, то произносить что бы то ни было в их оправдание нет никакой
нужды, ясно  и  так. А  если  произносится,  значит, не все  гладко, и фраза
превращается  в ширму, за которую можно  спрятать  и неумение командовать, и
неумение, а то и нежелание, ценить человеческую жизнь.
     В  случае с Гоняевым, я уверен, имело место и то,  и другое.  Хитрость,
направленная на  то,  чтобы ввести противника в заблуждение, обмануть его  -
это военная хитрость, и она всегда ценилась и поощрялась.
     Иначе говоря, обхитрить противника - это доблесть. Обхитрить ближнего и
"подставить" его - это подлость.  Исход этой  затеи Гоняева  мог  быть  куда
серьезней: не открой фрицы огонь, мы могли оказаться живьем в их лапах.
     Снова оказавшись уже не на переднем крае (у  нас его  "перехватил" 35-й
полк), а в своем родном тылу метрах в ста от боя, мы вошли в ближайшую хату.
Я послал одного разведчика  с донесением, и вскоре прибыл капитан Еременко с
несколькими моими  ребятами. Мороза отправили в  санроту, а тем временем  на
столе  оказался  чугун  с  дымящейся картошкой,  кислая  капуста  и бутыль с
бимбером (польский самогон). Из беседы Еременко  с суетившейся по  хозяйству
молоденькой  паненкой,  с  невозможно  голубыми глазами  и  раскрасневшимися
щеками, выяснилось, что все мы "гарны хлопцы".

     Должен   признаться,   что   никакая   попытка  нравственного   анализа
происшедшего,  который промелькнул выше, мне тогда и в  голову не приходила.
Все это  было  в порядке  вещей.  К нравственному осмыслению  событий войны,
особенно тех, которые били и мяли  меня, я пришел только лет через сорок. То
ли пришло именно такое время, время оценок прошлого, то ли наступил возраст,
в котором начинается подведение итогов... Этого  я  не знаю, да и нужно ли в
этом особенно разбираться. Скорее всего, многое соединилось вместе.

     Но ведь и я хорош. Мне были известны случаи подлого поведения  Гоняева.
Несмотря на это, я даже и не подумал о возможном обмане, хотя теперь я вижу,
что признаков обмана  было сколько угодно. То ли из-за  доверчивости, то  ли
из-за воспитанной готовности беспрекословно выполнять приказы, то ли потому,
что  "военнослужащий должен уважать своих начальников", во  всяком случае, и
из-за моего некритического отношения  к  полученному  приказу  погиб один из
моих разведчиков. Ему, отцу двоих детей, было двадцать восемь лет. Будучи на
8 лет старше меня, он  выполнял мои приказы  с какой-то добротой и участием.
Чуть  позднее нам  удалось унести его тело на крохотное  сельское кладбище и
там похоронить.

     В моем подчинении были не массы, за гибель которых  никто не отвечал, а
единицы. Поэтому и жизнь, и смерть каждого я чувствую собственной кожей.
     Несколько  часов  спустя меня вызвал командир  полка. Он ко  мне  очень
хорошо  относился. "Что же это ты двоих потерял?".  И я  не нашелся, что ему
ответить.  Может быть, он  хотел сказать:  "Ты же знаешь,  кто такой Гоняев.
Зачем поверил ему?". Но только через много лет мне пришел в голову возможный
ответ на его упрек: "А ты-то ведь знал, что он врет! Но ведь промолчал!"
     Когда пишешь, то кажется, что скорость письма  и скорость чтения должны
следовать  динамике  изображаемых  событий.   Поэтому  трудно  отвлечься  на
описание  деталей. Но ведь  гибель моего  разведчика  я  и сейчас вижу перед
глазами с мельчайшими  подробностями,  как будто это все  происходит сейчас.
Еще  не  оценив до конца, что случилось, я краем глаза справа от себя  вижу,
как  Прокофьев   выбирает   положение   поудобнее.   Приноравливается.  Лицо
сосредоточено. Глаз его я не вижу,  так как он смотрит вниз на  раненую ногу
Мороза (а Мороз рядом со мной).  Ресницы  опущены. Вдруг голова  его падает.
Падает так,  что мне  видна  дырка в его шапке. Падает и  его  тело  на ноги
Мороза. Все.
     Несть числа  смертям,  которые  были рядом со  мной. Но дважды  я видел
воочию  мгновенный внезапный переход от жизни к смерти. Лицо живое - и вдруг
каменное.  Страшный  переход  от  жизни  к  смерти   обозначается  бесшумным
мгновенным  появлением скорее  розового  или  бурого,  чем  красного,  пятна
диаметром меньше сантиметра на  виске, на лбу. Летом 1943 года в госпитале в
Башмакове Пензенской  области моим  соседом  по палате был человек, которому
пуля попала в переносицу и прошла навылет, не задев жизненно важных центров.
Однако  мы видим  только внешние проявления  момента смерти. Лицо становится
каменным...  Но так ли мгновенно исчезает  и сознание, или хотя бы ощущения.
Не  может ли быть  так, что внутри у человека, в его  мозгу происходит такая
невидимая  нам  буря  страданий, что  и  представить  ее невозможно.  А  что
происходит с человеком во время его расстрела, который ему объявлен?!
     И  вот что со временем буквально наводит тоску. Во всех воспоминаниях о
бое  главное  внимание  уделяется его течению,  истории, его  подробностям и
отношениям  в бою  между его участниками.  Но  как ставить  на  первое место
такие,  так сказать,  "ключевые" слова, как, например, "стреляли", "ползли",
"перевязывал", "прикрывали"  и  т.д.,  т.е.  рассказывать о  <b><i>действиях?</b></i>  Как
можно живописать  действия живых, если  главным  и непостижимым событием той
минуты, когда мы лежали, сгрудившись под защитой низенького бережка паршивой
речушки, была случившаяся на твоих глазах  мгновенная  смерть человека. Даже
сильнейшая  боль  от раны  не  может состязаться с  впечатлением от  смерти.
Испытываемая  боль  -  это  признак  еще  текущей жизни.  Оборвалась  жизнь,
человека  вдруг не стало, катастрофически изменилась  жизнь его  семьи.  Мир
перевернулся!  От  неразрешимого  противоречия  можно  сойти с  ума.  Писать
что-нибудь  вразумительное   об  этом  -  выше  моих   способностей.  "Мысль
изреченная - есть ложь". А написанная - вдвойне.
     Так или иначе тут же все  было забыто,  разворачивался новый  сценарий.
Командир   полка  подполковник  Багян  был  из  Степанакерта.  Спокойный   и
немногословный.  За  месяц до описываемых событий,  т.е.  примерно за десять
дней до Нового 1945 года, когда полк никак не мог овладеть гребнем хребта, с
которого открывался  и вид, и путь на Кошице, он  к ночи взял с собой меня с
пятью разведчиками на наблюдательный пункт  (НП) батальона майора  Воронова.
Оттуда подполковник приказал мне пробраться на гребень и вернуться за час до
рассвета. Только наблюдать и рассказать все, что видел.
     Речь не о  моих действиях, а о Багяне. Между нашим передним краем  и НП
батальона было  метров  сто,  и по этому  пространству  непрерывно  ложились
немецкие мины.  Багян стоял в рост, и если замечал, что кто-то реагировал на
близкий разрыв, только едва поводил головой.
     Так вот, подполковник Багян, упрекнув  меня в потере двоих разведчиков,
приказал готовить взвод к  выполнению новой  задачи:  ночному переходу через
партизанский район  в  тыл противника  по  горным тропам через  перевал. Тот
самый  35-й полк нашей  дивизии  так и не  смог  продвинуться по тому самому
ущелью. Там немцам  хватило нескольких  пулеметов, чтобы  закупорить  вход в
него.  Возникла  идея   совершить  обходный  маневр.  35-й  полк   сковывает
противника  у   горла  ущелья,   а  усиленный  батальон  нашего  полка   под
командованием  самого  командира полка  с  проводниками  из  числа  польских
партизан  совершает  скрытный ночной  переход и утром с тыла (и сверху!!!) с
ходу внезапно атакует гарнизон курортного городка Рабка.
     Подготовка к маневру  велась  незаметно, и  чтобы не обнаружить замысла
командования,  движение   началось   только  с  наступлением  темноты  через
несколько  часов  после  утренних неудач.  Дивизия не  была горнострелковой,
вьючными  животными  не располагала, и  все  огневые  средства - пулеметы  и
минометы, ящики с патронами и  лотки с минами -  все несли на  плечах. Обход
длился всю  ночь.  Протоптанная в глубоком снегу  и меж валунов  тропа  была
настолько  крутой,  что  силуэты  людей,  очертания  пулеметов  и  минометов
мелькали  почти  над  головой   на  фоне  слабо  белевшего   неба,  которое,
проглядывая  между  обступавшими нас огромными елями,  как  будто  повторяло
своими извивами нашу тропу. Иногда перед  глазами в  темноте  вдруг возникал
белый  круг,  пересеченный  крестом  - санитарная сумка. Это  означало,  что
поблизости оказывалась санинструктор Аня.
     После  полуночи  достигли  перевала, и  тропа повела вниз. Миновали две
малюсенькие горные деревушки  Недзьвезь (Медведь) и Слонце. Незаметно  стало
светать, и  вдруг  далеко внизу за  деревьями  мелькнули крыши домов. Рабка!
Накоротке, скрытно, с соблюдением всех  мер маскировки провели  разведку. Мы
ничем себя не обнаружили, и я стал свидетелем, как командир полка докладывал
по рации  командиру дивизии: "Товарищ сорок один, товарищ сорок один, против
меня, против меня один батальон, один батальон и две самоходки. Но я  их  не
боюсь, но я их не боюсь, я им дам перцу, прием". Среди обступивших командира
полка и рацию  были польские партизаны-проводники. Улучив момент, они просят
доложить  об их  действиях  и представить  к наградам. Для  партизан  всегда
важно, чтобы их действия подтверждались независимым источником.
     Как  и обещал  командир  полка, мы  "дали  перцу"  гарнизону Рабки.  Мы
буквально свалились противнику на голову. Он застигнут врасплох, и на улицах
мелькают задницы в подштанниках. Городок взят молниеносно, вместе с пленными
и  трофеями.  А   к  исходу  дня   к  усиленному  батальону   присоединились
возглавленные начальником штаба  полка  майором Гуторовым  До начала зимнего
наступления начальником  штаба  полка  был майор Борзиков, которого с фронта
отозвали  в   военную  академию.  остальные  подразделения  полка,  так  как
превосходно  организованный  и  точно  проведенный  обход   по  высокогорью,
завершенный  молниеносной  атакой, почти без потерь, полностью  обезвредил и
лишил всякой ценности заслон противника у входа в ущелье, оставив его далеко
в тылу наших войск. Главный хребет Высоких Бескид был преодолен.
     Начальники штабов вообще хорошо относились к разведчикам. В большинстве
случаев они строили свои отношения с разведчиками напрямую, минуя  помощника
по   разведке.  Вот  и  наш  начальник  штаба  по-своему  грубовато  выразил
удовлетворение  нашими действиями,  но  тут же пообещал, что  отдыха нам  не
будет: "Захватить узел дорог Хабувку и удерживать до подхода полка".
     Избегая  дорог,  пересекли  два  отрога  хребта  и  опять-таки   сверху
ворвались  взводом  в  Хабувку. Серьезного сопротивления  немцы  не оказали.
Отстреливались, уходя. Полк  подошел часам к четырем  утра. Нас похвалили, и
начальник  штаба  свою  доброту  обозначил   приказом:   "Отдыхать.   Начало
выдвижения полка - в 8.00".
     Мы проспали. Солнце уже сияло, а снег искрился, а полка - след простыл.
Скандал!  Мы разгильдяи. Запрягли  трое саней, и  польские пареньки  погнали
коней, весело размахивая кнутами  и с озорством выдавая целые каскады брани.
Например: "А, пся крев, курва мама! Пердолена гола дупа босым х...!"
     Полк мы догнали  быстро, а начальник штаба сделал вид,  что  ничего  не
произошло. Наступление  продолжалось  стремительно. Полк  овладел населенным
пунктом  Спытковице.  Воспользовавшись   наступившей  темнотой,   противнику
удалось оторваться от наших сил. Однако  ненадолго. После  ночного  марша на
рассвете  2-го  февраля взята Яблонка  (а  в  нескольких километрах левее, к
северо-востоку виднелся город Новы Тарг, бой за  который  вели другие  части
1-й гвардейской армии).
     Мы  настигали  противника, вот  уже в наших  руках деревня Липница Мала
(это  снова  Словакия)...  Миновав  ее, мы  буквально в  двухстах  метрах  в
низкорослом ельнике обнаружили остатки догоравшего костра и уходящие от него
свежие не занесенные снегом следы трех пар ног.
     Не  дать  им  уйти,  взять  языка...Необходимо узнать все о противнике,
который  близок. Неожиданно  мы видим, как в ста метрах от нас  уже с другой
стороны   по   пологому  снежному   полю   в  направлении   большого   села,
протянувшегося  по долине, удирают трое. Догнать невозможно,  слишком глубок
снег. На бегу открываем  огонь. Один сразу  захромал, но пытается не отстать
от  тех двоих;  после нескольких шагов падает. С белым, как  снег, лицом, не
дожидаясь наших расспросов,  как только мы приблизились  к нему, выкладывает
численность и намерения батальона, расположенного в селе. Это село - Липница
Велька. По-другому - Нижна Липница, или  просто Нижна. Она тянется несколько
километров по берегам узкой горной речки, которая впадает в реку Ваг.
     Утро  пасмурное,  падает  снег.  Перед  нами,  как  в  молоке,  бледная
черно-белая фотография:  село, колокольня костела, голые деревья,  за  селом
уходящий  вверх  склон,  оканчивающийся  лесом, который тянется  вдоль резко
обозначенного еще одного хребта. Этот хребет называется  Малая Фатра. Он  из
системы Западных Татр. Именно у его подножья вьется упомянутая выше речка. В
нескольких километрах  севернее белела самая  высокая вершина Бескид - Бабья
Гура (1725 м.).  Сколько их, этих хребтов и вершин на нашем пути, начиная от
Прикарпатья...
     Нас  девять  человек  разведчиков.  Местность  открытая.  Перед  нами в
полукилометре  - село,  начиненное  противником,  но огня нет.  Полк  далеко
позади, он  еще не развернулся, огневой поддержки  ждать не  приходится,  но
останавливаться нельзя ни в коем случае. Движемся в цепи. И вдруг видим, как
по косогору за селом в  сторону лесистого хребта змеей вытягивается  колонна
противника!  Уходит!  Разумеется,  принимать  бой, находясь  в  низине,  ему
невыгодно,  тем  более, что  в  километре виден  наступающий  полк.  Но ведь
проворонили, фрицы! Иначе использовали  бы  время, чтобы  развернуть  против
полка, хотя бы и скудные артиллерийские или минометные средства батальона.
     Нас тут же охватывает бесшабашный азарт  преследователей, и мы что есть
мочи  несемся  в  село  по пологому  склону.  Ухватить хотя бы  хвост  этого
уходящего  батальона... Нас догоняет начальник штаба полка. Не помня себя, я
как  оглашенный  ору:  "Давай  пулеметы!",  хотя и дураку ясно,  что  быстро
подтянуть пулеметы по глубокому снегу  невозможно. Если уж и нет возможности
разгромить уходящего противника, то надо во что бы  то  ни стало нанести ему
максимальный урон  и, по крайней мере, не дать закрепиться на господствующем
над селом  хребте!  В  десятке метров от нас -  вход в костел,  колокольня -
заманчивый, хотя и опасный наблюдательный пункт. Посылаю двоих: "Наверх!" Но
любой  боец знает,  что  перед тем как войти в помещение,  надо метнуть туда
гранату, а  запретительного рефлекса против  таких действий в  церкви  у нас
воспитано  не было.  Слышен  взрыв  гранаты,  разведчики  скрываются  внутри
костела,  а  оттуда перепуганные, с  поднятыми  вверх руками выбегают жители
села Липница Велька. К счастью, молящихся было мало, все  они сидели поближе
к алтарю и подальше от входа. Никто не пострадал.
     Сейчас вспоминаю, и оторопь берет: гранату в костел! А тогда, мелькнуло
только после взрыва: "Вдруг убили кого-то из прихожан!.." Нет, пронесло...
     Но почти  через  шестьдесят  лет вижу и  другое.  Нас  всего  несколько
человек. Полк  в  километре  позади.  Я как  последний  дурак,  ору:  "Давай
пулеметы!"  -  совершенно  не  осознавая,  что  моя  горстка  разведчиков  -
идеальная мишень для немедленного уничтожения одной пулеметной  очередью. Но
этой очереди нет.  А я, вместо того, чтобы, руководствуясь  здравым смыслом,
принять  меры  для  защиты  своих  ребят от  ежесекундной  опасности огня  и
уничтожения, увлечен преследованием, и мы гоним вперед, хотя нам никто этого
не  приказал.  Я  не могу  поверить,  что  фрицы  сознавали,  что  могут нас
уничтожить и не сделали  этого  по какому-то своему трезвому расчету. Скорей
всего, и мои, и их действия были совершено иррациональны. Наш азарт оказался
равным их расчетливому страху.
     Всего  три  дня тому назад нас,  как дураков, обманом  "подставили" под
огонь, а теперь мы сами на него лезли, но нам сопутствовала удача.
     Короткий  бой   с   остатками  противника   в  селе   (всегда  найдутся
замешкавшиеся). Четыре десятка пленных. Подоспели роты. Ведут преследование,
все дальше к  лесу,  к хребту.  А  я вдруг  вижу брошенный немецкий  миномет
калибра 81  мм.  Наш батальонный миномет имеет калибр 82 мм. Мое  минометное
прошлое взыграло. Послать бы несколько мин по уходящему батальону. Как-никак
я  был  выпущен  из училища командиром минометного  взвода. Трофейное оружие
знал. Хватаю мину из лотка, готов опустить ее в ствол, но  тут меня окликает
(хорошо  помню)  Никулин:  "Комвзвод!" Я оглядываюсь  и вижу, как из подвала
ближайшего дома  выбирается  около десятка  солдат  противника  с  поднятыми
руками. Они  называют себя русинами из Прикарпатья. Немцы их мобилизовали, а
теперь они  улучили  момент  и решили сдаться  нам. Показываю им, куда  надо
идти, а сам возвращаюсь  к  миномету и почему-то заглядываю в ствол. А там -
мина!
     Наш батальонный миномет  бил только на выстрел, т.е. опускаясь в ствол,
мина капсюлем накалывалась на торчащий в казенной части ствола боек и тотчас
вылетала  из ствола. Немецкий  же миномет устанавливался  также и на  спуск.
Т.е., боек мог убираться, мина при этом опускалась, но оставалась в казенной
части,  а головной взрыватель  становился на боевой взвод.  Когда было надо,
приводился  в  действие  спуск,  боек резко  выдвигался  вверх  и  накалывал
капсюль. Происходил выстрел, и мина вылетала из ствола.
     Так вот,  если  бы Никулин меня  не отвлек, я опустил бы свою мину, она
ударила бы на взрыватель  мины, уже сидевшей в стволе, и меня разнесло бы  в
клочья. Мне опять повезло.
     Важно  было  не дать противнику  закрепиться  на  гребне  хребта.  Весь
остаток  дня  и  следующие  сутки  были  потрачены на  бои  по  выдавливанию
противника за  хребет.  Нам  пришлось потрудиться  главным образом в поисках
подразделений, с которыми была  потеряна связь.  И несколько раз  получалось
так,  что ни своих,  ни  немцев  мы не  обнаруживали.  Это одна  из  опасных
неопределенностей.
     На третье утро  в полку появился Гоняев.  Он  потащил меня к  слуховому
окну  на  чердаке  дома  ксендза.  Весь  участок  полка от  фланга до фланга
расположен на обращенном к нам склоне хребта и  потому виден, как на ладони.
Есть только  два  цвета:  белый и  темно-зеленый, который воспринимается как
черный. Местами весь склон до водораздельной линии наш, местами - нет.
     - Вот та опушка - спрашивает не по адресу Гоняев - чья?
     - Наша.
     - Врешь, бегом туда, через десять минут с опушки дашь ракету!
     - И получаса не хватит.
     -- Бегом,....мать!
     В это время  щелкают пули  и осколки  черепицы впиваются в щеку и руку.
Гоняева как ветром сдуло. Я ушел ко  взводу. Хорошо, что стрелял не снайпер.
А говорю я, что  спросил Гоняев не по адресу вот почему. Разведчик не обязан
знать, какой рубеж занимают  наши войска, а  обязан знать,  где противник. И
эти сведения могут не совпадать.

     Так  или  иначе удалось  обезопасить расположение полка от  прицельного
огня. Однако дальнейшее продвижение было замедлено.  Начались затяжные бои с
частыми  контратаками и переходом  из рук  в  руки высот, с  восстановлением
положения. Расположенным  за  хребтом  Малая  Фатра  местечком  Полгора  так
овладеть  и не удалось.  Наиболее ожесточенные бои  велись на правом  фланге
полка,  там  где  Липница  переходила  в Пшиварувку  Ясно, что по-русски это
название   звучит,  как   Приварувка,  и   означает  "приварок",   придаток,
примыкающий к основному населенному пункту. Интересно, что одна из жительниц
этой  деревушки  в  разговорах   с  нами  произносила  именно  "Приварувка",
подчеркивая этим, что она стремится  облегчить  понимание (якобы) незнакомой
нам речи.
     На фоне этих событий постоянной  заботой  были поиски  с  целью захвата
"языка". За три  недели боев в  обороне вполне успешными в нашем взводе были
три таких  поиска.  Один  раз  попался  эльзасец,  который  божился,  что он
рабочий, шофер,  коммунист. Один, не  вошедший  в  "отчетность", пришел сам,
заблудившись с двумя полными котелками.
     Про то, как мы  взяли эльзасца, я сейчас расскажу. В тылу полка за  его
правым   флангом   находилась   деревня   Кичора.   От   Пшиварувки,   почти
перпендикулярно к линии переднего  края, в Кичору вела дорога, а  расстояние
между ними было не более двух километров. И вот начальник штаба однажды рано
утром приказывает мне проверить, что  у нас  на  правом фланге, именно между
Пшиварувкой  и  Кичорой.  И  мы полувзводом отправились  в  свой  же  тыл на
разведку. И, странное дело, оказавшись в безмолвии своего же тыла,  мы стали
испытывать   какое-то   беспокойство.   Наступил  такой   момент,  когда   я
приостановил  движение и решил взобраться чуть повыше по  склону над тропой.
Каково же было мое изумление,  когда не более чем в  двухстах  метрах увидел
немцев возле  дома  на  отшибе.  Там стоял пулемет, возле которого  не  было
пулеметчика.  Трое  разговаривали  поодаль.  Все  говорило,  что  это  пост,
охраняющий  тыл подразделения,  которое  далеко впереди ведет  бой  с  нашим
полком. Наши тылы со-при-ка-са-лись!
     Немцы охраняли свой тыл от нашего тыла, который мы от них не охраняли.
     Мы не имели права себя обнаружить, но и упустить  такой шанс мы тоже не
могли.  Я  отправил Максимова с одним  разведчиком в штаб с донесением. Часа
через два  весь  в  мыле, почти  бегом  появился капитан  Еременко  с  тремя
расчетами ручных пулеметов и, разумеется, с Максимовым.
     У  нас  было  достаточно  времени,  и  мы  еще   до  прибытия  Еременко
наблюдением за этим постом установили, что, по-видимому, многодневная тишина
притупила его  бдительность, и  это бросалось в глаза почти сразу.  В  таких
благоприятных  условиях  не взять языка  -  непозволительно.  Когда мы  были
готовы к захвату, начало смеркаться. Все  было в нашу пользу. Короче говоря,
эльзасец,  один  из трех,  был  наш. Мы с Еременко и пулеметчиками  пресекли
попытки преследования. Единственное, что  затрудняло наш  отход, был обычный
минометный огонь нам вдогонку то  ли на  воспрещение, то  ли  на подавление.
Потерь не было.
     Я с удовольствием вспоминаю этот неожиданный успех - точный скоротечный
экспромт,  да  еще  при курьезных  обстоятельствах.  Действительно, полковой
разведке  не полагалось  действовать  в тылу  противника, но языка мы  взяли
именно  в  тылу противника, не переходя ни нашего, ни его  переднего края. И
вообще, мы действовали  не со своего переднего  края, а из своего  тыла. Тут
есть какая-то аналогия с односторонними  поверхностями. Действительно,  если
из нашего  тыла можно проникнуть  в тыл  противника, не пересекая  переднего
края, то это то  же  самое, как, если бы фронт разрезать по переднему краю и
тылы склеить. Прямо, лист Мебиуса!
     Впрочем, в  условиях  горно-лесистой местности  при отсутствии сплошной
линии фронта такое взаимное расположение противников не было редкостью.
     На  обратном   пути  нам   повстречался   стрелковый   взвод,   который
предназначался для заслона в нашем тылу.


     В  смысле  потребления  "языков"   начальство  всегда  было  ненасытно.
Считалось, что  новый "язык" нужен всегда. Если во время  наступления  более
или менее  тонкая струйка пленных  сочилась почти непрерывно, то, как только
наступление  захлебывалось,   или   был  плановый  переход  к  обороне,  для
разведчиков приходила  пора постоянных забот  и изнурительных  тягот. Неудач
было  всегда  больше, чем  успехов.  Неудачи, связанные с захватом  "языка",
всегда трагические. Счастье улыбалось отнюдь не всегда.
     Во второй половине февраля нужда в "языке" почему-то оказалась особенно
острой.  Однажды, после двух дней изучения  объекта, мы  составили детальный
план действий.
     "Объектом"  было боевое  охранение противника  с изученным  режимом его
смены.  Оно  располагалось  на  опушке  большой  внутренней  лесной  поляны.
Наблюдение за ним мы вели с противоположного края опушки,  метрах в двухстах
впереди нашего  переднего края.  К  полудню,  оставив двух наблюдателей,  мы
отправились "домой" готовиться (главным образом,  поспать, подкрепиться;  об
оружии и снаряжении я уже не говорю - это само собой разумелось).
     Смеркалось, когда мы ввосьмером отправились с окраины Липницы Велькой в
свой   поиск.  Одновременно  капитан   Еременко,  взяв  с  собой  одного  из
разведчиков, отправился к командиру роты автоматчиков капитану Дьяченко (без
бороды; был в полку еще один капитан Дьяченко, начальник артиллерии полка, -
тот носил бороду;  его так  и звали: "борода"). Мы действуем  перед передним
краем  его  роты.  С ним мы еще днем договорились об огневой поддержке, если
таковая потребуется.
     До  пересечения  тропы  с  передним краем  менее полукилометра.  Падает
негустой снег.  Я ни разу не видел ни на войне, ни потом,  в Карпатах  ли, в
Бескидах ли, чтобы снег был  с  ветром.  Он  падает тихо  и отвесно, ложится
мягко. Рядом  со мной, отставая  на полшага, идет Вася Косяк. Он старше меня
на два года. Хороший, ловкий, умный разведчик. При всем при том его смелость
соседствовала с  постоянной  заботой об  ушах.  Поэтому  всегда,  когда  ему
удавалось, он подвязывал уши шапки-ушанки. А я, когда это замечал, заставлял
их развязать, потому что разведчик всегда должен хорошо слышать.
     Вот и сейчас я  увидел подвязанные уши. "Вася", - укоризненно говорю я.
Вася все  понимает без уточнений и  подчеркнуто нехотя развязывает тесемки у
шапки. А в это время в селе начинает звонить  колокол к вечерне, и  Вася как
будто в отместку мне говорит:
     - Мабуть, по нас.
     Вася не промахнулся.  Вот мы  подходим по тропе  к  переднему краю роты
автоматчиков.  Он проходит в  нескольких десятках  метров перед начинающимся
лесом. В ближайшие несколько минут мы должны пройти  небольшой участок  леса
до поляны, где нас ждут мои ребята.
     Высылаю дозорных. Один  из них старшина, недавно  пришедший  во взвод с
очередным пополнением. Во взводе  он  рядовой разведчик, так бывало, фамилии
его я не  помню. Второй  дозорный Савицкий. Удаление  дозорных ночью  совсем
небольшое. Голосом сигнал не  подашь, может быть, только шепотом, зрительная
связь, особенно в лесу, - несколько метров. Проходим мимо  пулеметной ячейки
на  самом правом фланге роты автоматчиков. Пулеметчик с нами хорошо  знаком.
Напутствует. Вот уже не видно в темноте переднего края. Редкие молодые елки,
дозорные  уже  прошли  опушку  и  вошли   в  лес.  Скоро  подойдем  к  своим
наблюдателям. Что-то нового они сообщат нам... И  только я подумал об  этом,
как  впереди именно оттуда, где движутся  дозорные, с интервалом в несколько
секунд раздаются три взрыва. Характерные взрывы противопехотных мин.
     Немедленно  на нас обрушился  шквал огня. Пули  летели в метре  от  нас
(почему в метре? кто мерил? так я  чувствовал) с металлическим визгом, воем,
жужжанием и гудением.  Ничего общего со штампом "пули свистят". Свистят они,
когда уже забыли про канал ствола, из  которого вылетели.  А тут они прямо с
пылу  с  жару,   еще  только-только   из  раскаленного   дула.  Плотность  и
напряженность жгута траекторий пуль ощущалась физически, как будто на ощупь.
     Описать массу деталей, насытивших те несколько секунд, умещаясь в такой
же  промежуток  времени,  в  который  они  имели  место  в действительности,
невозможно.  Попытаюсь сделать это хоть  как-то, полагаясь на  воображение и
сочувствие читателя.

     Рота  автоматчиков,  дабы обезопасить себя  от внезапного нападения  из
лесу, поставила на ночь на нашей (!) тропе  противопехотные мины. Тропа была
нашей в полном и единственном смысле этого слова; мы ее проложили в глубоком
снегу, ею никто  не пользовался, кроме нас. Она шла  до того места, где были
мои наблюдатели, и там обрывалась. Она никому, кроме  нас, не была известна.
Чья это была инициатива фактически отсечь  нас минами от наших  ребят, никто
так и не узнал. Если Дьяченко  (без бороды) забыл  про организованное с нами
взаимодействие, то  такая забывчивость преступна. Поставить мины,  намеренно
не предупредив нас, - в такое поверить невозможно. Скорее  всего  это сделал
его взводный,  которого  "без  бороды"  не поставил  в известность  о  нашем
поиске. Так  или иначе на  нашем  пути  оказалось  минное поле,  на  которое
нарвались дозорные.
     Старшина  наступил  на  мину.  Она оторвала ему  полстопы  и подбросила
вверх. Он упал левым боком на вторую мину, которая, перевернув его на другой
бок, уложила на третью. Разведчики всегда хорошо знали,  что  оказавшись  на
минном поле, нельзя делать  ни  шагу: мина может  оказаться в  миллиметре от
твоей  ноги.  Решив с  перепугу,  что на  мины напоролись именно  те, против
которых они  и  были  поставлены  (на самом деле  - против нас,  а не против
немцев), автоматчики по всем правилам  войны открыли огонь  по "противнику",
оказавшемуся на минном поле.
     И вот мы стоим как вкопанные. Огонь  неимоверный, но ни одна пуля в нас
не попала. Только плохо организованный огонь, неумелая пристрелка спасли нас
всех  от полного  уничтожения  своими  же  автоматчиками.  Доворот  всего на
полтысячных - и мы все превращены в решето.
     Огонь  длился  не  более четверти  минуты.  Опомнились-таки!  Сообразив
наконец, что тропа на отрезке между нами и дозорными от мин свободна, бегу к
ним,  и  снова  взрыв  и   крик.  Это   Савицкий  стал  (для  чего  это  ему
понадобилось!?)  обезвреживать  увиденную  им мину,  и  взрывом ему оторвало
левую кисть.
     Еще живой,  лежащий  на животе старшина  пытается двигаться и тем самым
смещает  предохранительную  чеку  ручной гранаты.  Мы иногда  против  правил
носили их на поясном  ремне.  Взрыв, осколки, поглощенные телом старшины, не
разлетаются.
     Двоих  немедленно  отправляю  сопровождать  в  наш  ближайший  тыл  уже
перевязанного  Савицкого.  Потом они мне рассказали, что Савицкий шел  сам и
радостно кричал: "Жить буду, е... буду!"
     Тут прибежали  Еременко и  "без  бороды".  Отрывистая  речь, бессвязные
вопросы. Перепуганы оба. Поиск сорван, мои ребята подавлены, а я не понимаю,
как это все могло  произойти и еще к тому же ищу,  где  я промахнулся, в чем
виноват.  Все было оговорено  с  "без бороды",  все  обусловлено  вплоть  до
точного  времени пересечения переднего края, и с  пулеметчиком  перекинулись
несколькими  словами. Он  ничем не возбудил в  нас сомнений. Значит, не знал
про мины.
     Должен  ли я был встретиться с "без бороды"? Если бы Еременко к нему не
пошел,  то  -  да.  Но   Еременко  взял   на  себя  обязанность   поддержать
взаимодействие автоматчиков с моей группой.
     Доложили  в полк  о  случившемся,  и  обоим  капитанам  было  приказано
"разобраться". Думаю, "без бороды" не торопился  с разбирательством, ведь не
мы  сами  на своем  пути  поставили  мины.  Тут  только  я вспомнил  о  моих
наблюдателях там, впереди, в лесу. Не успел послать за ними, как они явились
сами. Сообразили.
     Вернулись провожатые  Савицкого, привели с собой крестьянина с лошадью,
запряженной в сани. Увезли тело старшины.
     На тропе  осталась  единственная мина.  Немцы на  происшедшее никак  не
реагировали. А  что им?... Тот фриц, который стоял на  посту возле блиндажа,
так  и не узнал, какая судьба ему готовилась, он так и не дождался, когда мы
придем за ним взять его в  "языки".  Сменившись, пошел, небось,  дрыхнуть  в
вонючий блиндаж,  так и не  поняв,  что, во-первых, он  спасен, а во-вторых,
своим спасением  он  обязан дураку из роты  автоматчиков, наставившему пяток
мин на пути разведчиков своего же полка. Так как не попавший нам в руки фриц
абсолютно  гипотетичен,  и более  того, не  известно, существовал  ли он,  я
вспоминаю  один   анекдот  такой   же   логической   структуры.  Надпись  на
кладбищенской плите  гласит: "Под этой  плитой никто не  лежит,  так как его
отец всегда пользовался  изделиями нашей фабрики".  Еще  несколько  лет тому
назад я бы не в любой компании решился рассказать этот  анекдот. Теперь же я
его пишу черным по белому, ни капли не стесняясь. По сравнению с тем, что мы
видим  и слышим  вокруг  и в своем собственном доме по  радио и телевидению,
этот анекдот  - невинный лепет годовалого ребенка.  Можно  представить себе,
сколько мелких  и  крупных случаев  несогласованности  бывало за четыре года
войны, и во сколько напрасных смертей они  обошлись. "На войне без потерь не
бывает". "Война все спишет". Робко бродивший в обиходе антитезис:  "а кому и
запишет" не успокаивал.
     Капитан Еременко был зол, но молчал.
     Когда мы прибыли  с докладом в штаб, я увидел  незнакомых мне офицеров.
Узнал, что ввиду бесперспективности пробиться  за хребет и овладеть пунктами
Полгора  и  Жилина дивизия перебрасывается  на другой участок  фронта, а  ее
полосу  занимает  т.н.  УР  -  укрепрайон,  с  соответствующим  вооружением,
выполняющий только оборонительные задачи.
     Утром  похоронили старшину  на  кладбище  возле  костела.  Дали  залп и
распрощались с  Липницей Велькой.  Вчерашние жертвы были напрасными,  а сама
трагедия местного значения - забыта.

     Еще раз  стоит подчеркнуть, что динамика войны не оставляла ни времени,
ни  сил для  воспоминаний и  тем более их осмысления, даже  если речь  шла о
недавних  боях.  Текущий  бой  заслонял  собой  все.  Воспоминания,  желание
написать о них приходили уже много лет спустя.
     Да кому ты нужен со  своим осмыслением, своими переживаниями, со своими
эпизодами!  Надоело  все это  за шестьдесят лет!  Нам нужна  общая картина и
оценка  войны  в  двух-трех фразах, а не  сказки  о  ее  восприятии  разными
индивидуумами.
     Вам не нужны  рассказы о войне тех  людей, которые  в ней  участвовали?
Ради бога. Это Ваше дело. Но и общей ее картины без массы отдельных эпизодов
и переживаний вы не получите.
     А мне, что же...Когда тебе уже 80, лишь бы успеть. Не до жиру - быть бы
живу.

     И еще об этом же в связи с недавней смертью Василя Быкова. По-видимому,
в  60-е - 70-е годы я прочитал все, что он  написал о войне. Такие вещи, как
"Мертвым  не больно", "Круглянский мост", "Сотников", "Его батальон", "Пойти
и не вернуться", "Знак беды", я читал с трепетом, упоением и благодарностью.
Мысленно я подписывался под каждым словом В.Быкова, и однажды я подумал, что
такое глубокое  понимание  человеческих  отношений на войне,  какое  есть  у
В.Быкова, мне не дано.
     Конечно, уже сама такая постановка  вопроса  была предвестником попыток
моего  собственного   подсознательного   нравственного  анализа.   Однако  с
сожалением отдавая себе отчет в  моих скудных возможностях, я решил  все же,
что  В.Быков наверняка  старше  меня  по  крайней  мере  лет  на пять. Будь,
дескать, я постарше, и мне удалось бы понять  войну, как  и  ему.  Каково же
было  мое  изумление, когда почти  треть века тому назад я узнал, что  Быков
старше меня всего на полтора месяца!
     Разумеется,  мне  известна система  державного  хамства  по отношению к
Быкову. Однако у меня есть и собственные впечатления, из которых также можно
сделать  достоверные  выводы.  Летом  1996  года  в   Совете  ветеранов  1-й
гвардейской армии мне дали бесплатную  горящую  путевку  в один  белорусский
санаторий, который  находится  в  ста километрах  к  северу  от Барановичей.
Однажды, собирая грибы, я повстречал  в лесу двух молодых женщин, отдыхавших
в  том же санатории.  Обе они  были  жительницами Белоруссии. Каждая  из них
срезала мне по паре польских  боровиков, мы с дружелюбием разговорились. Про
себя я отметил в них знакомые мне черты комсомольских  активисток  или  даже
уже  молодых  партиек.  Желая  показать  свои  теплые   отношения  к  стране
пребывания, я заговорил о В.Быкове и своем почитании  его таланта. Надо было
видеть, как они вдруг изменились ко мне и, показав  невольно,  что  ни одной
строчки Василя Быкова они не прочитали,  пытались гасить мои впечатления  от
творчества  писателя  какими-то  бытовыми  деталями  его  жизни.  Они  ушли,
почувствовав во мне чужака.

     Но  вернемся  к Васе  и его  шапке-ушанке. Хотя  роман "По  ком  звонит
колокол" был написан за  пять лет до описываемых событий, нам с Васей о нем,
конечно, ничего известно не было. Это не помешало моему разведчику правильно
ответить на вопрос, не задавая его.
     Через  несколько месяцев, перед  демобилизацией  Вася подарил мне  свою
фотографию с надписью: "Дорогому,  незабутному командиру от разведчика Косяк
Василий".


        V. Наш военный быт

     Во  всех случаях взвод разведки располагается вблизи от штаба полка или
КП полка, или НП полка. Место  определяется  начальником штаба.  Оно  должно
обеспечивать быструю связь  с  командиром  полка  или начальником штаба. Это
может быть дом  в населенном пункте, блиндаж, выемка в скале или придорожная
канава,  смотря по  обстоятельствам. Однажды  мы располагались  в отбитом  у
немцев блиндаже, и  вход в него был со стороны противника. Это бы ничего, но
возле  входа валялся  немецкий  фауст-патрон.  У  него  кумулятивный  заряд,
пробивающий  лобовую броню танка. Командир  полка увидел эту картину  и  дал
такого нагоняя,  что я долго не  мог  его  забыть. Надо сказать, что рядом с
этим блиндажом  была одна  из  огневых позиций,  по  которым  кочевала  наша
минометная батарея. Проведя  несколько  огневых  сеансов  возле нас, батарея
уходила на запасную, точно рассчитав, что  раньше этого момента немцы ее  не
засекут.  А мы не уходили, и немецкие  мины  плотно  ложились рядом  с нами.
Описать  словами  близкий   разрыв   тяжелой  мины   трудноват