Сообщение показалось мне столь невероятным, что я, по правде сказать, ему не поверил. Но 40 лет спустя я встретился с другом студенческих лет по Киевскому Университету. Он мне рассказал, что, узнав о смерти Ленина, сел в поезд, шедший из Киева в Москву. Вагон, куда он хотел войти, был битком набит, и мой приятель чуть не замерз ночью на площадке вагона. В Москве он присоединился к какой-то делегации, несшей венок, и пробрался с ней в Колонный зал, где в почетном карауле у гроба Ленина сменялись самые видные члены партии и члены правительства. Одна из делегаций возложила свой венок на гроб Ленина и развернула при этом заколотые до того ленты. Мой приятель прочел на них ту надпись, которую я читал затем в "Форвертс" и в "Социалистическом вестнике". Смерть Ленина усилила и углубила кризис в партии. С Лениным уходило с исторической сцены поколение старых большевиков, готовивших революцию, "поколение победителей" октября 1917 года и создателей большевистского советского государства. На другой день после смерти Ленина Сталин объявил о "ленинском наборе" в партию рабочих "от станка". В течение четырех месяцев в партию было принято более 250 тыс. человек, и число членов партии и сочувствующих удвоилось, достигнув 735 тысяч. Старые партийцы негодовали: много ли стоит революционность этого "ленинского набора", если эти люди дожидались смерти Ильича для того, чтобы вступить в партию? Действительно, "ленинский набор" был в огромном большинстве массой, пришедшей "на готовое". В царских тюрьмах из них сидели не многие, в гражданской войне далеко не все сражались за советскую власть. Но они были готовыми, и при том покорными, чиновниками для партийно-административного аппарата. Они хотели занимать посты и должности, то есть управлять страной. Они имели большинство в партии, и они составили в партии ту массу партийно -советской бюрократии, которая поддерживала Сталина в борьбе за власть против других претендентов - Троцкого, Зиновьева, Бухарина и пр. "Ленинский набор" шел под обывательско-мещанским лозунгом: "Довольно очкастым (то есть интеллигентам) править нами". Он существенно изменил состав партии. Хотя старые большевики все еще занимали руководящие посты в центральной и губернской администрации, основной костяк партийно-советской бюрократии в 1924 году все еще составляли люди, принятые в партию в 1917-1920 гг. Им были мало знакомы царские тюрьмы и каторга, но зато они прошли сквозь огонь, бури и кровь гражданской войны. Партийцы "ленинского набора" постепенно оттеснили на задний план к 1930 гг. и старых большевиков со стажем до 1917 г., и партийцев набора 1917-1920 гг., оставшихся в партии после чисток 1921-1922 гг. Партийцы "ленинского набора" 1924 года и наборов последующих лет создали в партии прочное большинство для Сталина и тех его питомцев и подопечных, которые избрали его своим вождем и сделали на него ставку в 1917-1918 гг., - Молотова, Ворошилова, Буденного, Андреева. Из других событий 1924 года следует отметить V конгресс Коминтерна, состоявшийся в Москве 17 июня - 8 июля 1924 г. Конгресс был созван, главным образом, для того, чтобы обсудить провал и неудачу Германского октября 1923 года. Я не буду подробно говорить о нем, так как не присутствовал на конгрессе, а только интервьюировал делегатов западных компартий, проезжавших в Москву через Ленинград, и переводил для налечатания в "Ленинградской правде" их статьи, присылавшиеся из Москвы. Разница в настроениях делегатов, ехавших в Москву и возвращавшихся из Москвы, была существенной: "до Москвы" они считали поражение Германского октября в 1923 г. случайной неудачей, "после Москвы" (то есть конгресса Коминтерна) - крахом политики путчей и внезапных наскоков, проводимой Коминтерном, во главе которого стоял Зиновьев. На конгрессе выяснилось, что сама германская компартия была "липовой", по крайней мере в отношении своей численности. "Липовыми" были и боевые дружины, которым Коминтерн присылал деньги на покупку оружия. На V конгрессе Коминтерна выяснилось, что многие ячейки и боевые дружины просто не существовали и что средства, отпущенные Коминтерном, фактически - советским правительством, были попросту растрачены. Только выступление Тельмана в Гамбурге, где подняли оружие около 300 человек, спасло "честь" Германского октября и Германской компартии. В редакции "Ленинградской правды" втихомолку обвиняли в провале Германского октября Зиновьева, который проявлял излишнюю доверчивость и начальственный оптимизм и верил всему тому, что сообщалось Германской компартией в Исполком Коминтерна о подготовке революции. Вернувшиеся из Германии "советские специалисты" по подготовке революции представили плачевные отчеты об отсутствии революционных настроений среди германского пролетариата. Конгресс Коминтерна принял резолюцию о большевизации западных компартий и превращении их в "партии нового типа" по образу ВКП(б). Это значило, что пока для революции не будут подготовлены кадры, действительно способные осуществить революцию, необходимо отказаться от разного рода выступлений и путчей, обреченных на неуспех. В этом плане V Конгресс Коминтерна оказался победой Сталина, выдвинувшего программу большевизации компартий Запада, что подорвало репутацию Зиновьева. Но Зиновьев не собирался уступать свои позиции. Наоборот, он хотел оправдаться в неудаче и показать свои способности вождя мировой революции. С этой целью из Ленинграда, вотчины Зиновьева, вскоре был организован путч в Эстонии. 1 декабря 1924 года в 5 часов 15 минут утра 227 эстонских коммунистов, следуя приказу Исполкома Коминтерна, заняли общественные здания Таллина с целью захвата власти. К 9 часам утра они были почти все перебиты. К полудню от мятежников остались лишь пятна крови на мостовых и тротуарах эстонской столицы. Спаслись лишь немногие. Путч в Эстонии был глупой, бессмысленной авантюрой, но самовлюбленный Зиновьев решился на этот шаг, чтобы оправдать свои ошибки в подготовке Германского октября 1923 г. Он не признавал их. Его самовлюбленность и вера в нарастание революции в Европе пугала даже самых близких его сторонников. Многие объясняли его убежденность в том, что европейская революция начинается и даже началась, его навязчивой мыслью о своей "ошибке" в 1917 году, когда он настолько был убежден в невозможности и неудаче октябрьского переворота в России, что на страницах "Новой жизни" Горького выдал правительству Керенского подготовку и сроки готовящегося переворота. "Зиновьев - самая большая ошибка Ленина", - говорили о нем. Кризис партии и смерть Ленина положили начало первой волне самоубийств, главным образом старых большевиков, прошедших при царизме каторгу и ссылку. В мае 1924 г. покончил с собой один из руководителей "Рабочей оппозиции" Юрий Лутовинов. Немного позже покончил с собой секретарь Троцкого в Реввоенсовете Глазман. Евгения Бош, возглавлявшая вместе с Юрием Пятаковым и Юрием Коцюбинским советское правительство Украины в 1917-1918 гг., застрелилась ночью в своей квартире в 1925 году. Дискуссия в партии в 1923 г. о партийной демократии и свободе мысли, чистка вузов в 1924 г. от "оппозиционеров" и "инакомыслящих" вызвали такую волну самоубийств, главным образом среди молодежи, что созданная Центральная контрольная комиссия при ЦК партии посвятила свое первое заседание рассмотрению вопроса о причинах самоубийств. Сколько молодежи покончило с собой после чистки вузов в 1924 году, вряд ли можно установить даже приблизительно: молодежь уходила из жизни в результате разочарований и многих неудач, вызванных невозможностью примириться с действительностью. "Старики" уходили, увидев, что революция, о которой они мечтали и за которую боролись, оказалась не революцией, принесшей свободу массам, а страшной и кровавой катастрофой - диктатурой. Другим крупным событием 1924 года было великое наводнение в Ленинграде в ноябре 1924 года. Наводнения в Петербурге были характерной особенностью Невы. Ветер с Запада гнал воду Невы обратно, закрывая устье Невы для стока воды в море. Нева и ее притоки - Мойка и Фонтанка - выходили из берегов, затопляя город. Самым крупным наводнением в Петербурге было наводнение 7 ноября 1824 года, воспетое Пушкиным в "Медном всаднике", когда вода в Неве поднялась на 4,14 метра выше обычного уровня ("ординара") . Наводнение 23 ноября 1924 года, т.е. через 100 лет, немногим уступало наводнению 1824 года, так как вода в Неве поднялась на 3,64 метра выше обычного уровня ("ординара"). Вода хлынула через гранитный парапет Невы и залила Васильевский остров и Петроградскую сторону. В центре города вода залила весь район от Адмиралтейства до Фонтанки. Я шел по Невскому и увидел толпу прохожих, бежавших изо всех сил от Гостиного двора и Садовой к Фонтанке с криками: "Вода! Вода!" Люди спасались бегством от гнавшейся за ними большой волны. Репортеры из "Красной газеты" взобрались на пьедестал памятника Екатерины II у Академического театра драмы (быв. Александринка) и созерцали бегство прохожих от невской волны. Тяжелые железные покрышки водосточных люков на улицах под напором воды снизу прыгали, как пробки, вверх. Мне удалось, повернув обратно, добежать до Литейного, не промокнув. В центре города население отделалось испугом. Многие промокли до колен, до пояса, но человеческих жертв в центре города не было. Прохожие спасались на лестничных площадках второго этажа, куда вода не доходила. Окна второго и высших этажей в квартирах были усеяны любопытными. Вода подняла знаменитую торцовую мостовую Невского и деревянные торцы носились по волнам. На Васильевском острове вода залила почти все улицы, подвалы и первые этажи, но не дошла до второго этажа. Район от Фонтанки и Литейного к Московскому (Октябрьскому) вокзалу, Лиговка, Пески, Смольный не пострадали - вода туда не дошла. К вечеру вода схлынула обратно в Неву, но встревоженный и промокший город гудел. Я пробрался в редакцию и слушал рассказы репортеров "Ленинградской правды" о наводнении в разных частях города. Убытки были огромны - позже их исчисляли в 100 млн. рублей (червонцами). Запасы дров, выгруженные с барж на набережных Васильевского острова и Петроградской стороны, были унесены водой. Петрограду, большинство домов которого отапливалось дровами, грозило остаться на зиму без дров. Продукты и товары на складах были испорчены. Их "сушили" на малопроезжих улицах. Человеческих жертв, к счастью, было не много, так как спасательные лодки, разъезжавшие по затопленным улицам и площадям, спасли огромное большинство жителей, захваченных наводнением. Жители 2-3-4 этажей охотно пускали в свою квартиру жильцов из залитых квартир нижних этажей и прохожих, отрезанных наводнением от своих домов и квартир. Несчастье сплотило ленинградцев. На другой день мы с Юрием пошли осматривать город. Невский "облысел": торцы, вырванные водой из мостовых, валялись беспорядочно кучами по бокам у тротуаров, обнажив покрытое цементом основание мостовой. Самую поразительную картину мы увидели на набережной Зимнего дворца: огромная баржа, в 30-40 метров длиной, поднятая волнами, была переброшена через гранитный парапет набережной и врезалась носом в стеклянную галерею первого этажа Дома ученых, пройдя внутрь зала. Зрелище было потрясающим. Ничего подобного за всю свою жизнь мы не видели. Великое наводнение 1924 года долго вспоминали в Ленинграде, отсчитывая по нему время: "до наводнения", "после наводнения"; до Второй мировой войны оно служило темой для рассказов жителям других городов и районов, приезжавшим в Ленинград. 1925 год был высшей точкой, расцветом моей газетно-журнальной деятельности в "Ленинградской правде". Мне .нравилась моя работа: чтение газет и журналов и широкая осведомленность обо всем том, что было за пределами советской страны, уже державшей границу "на замке" и начавшей воздвигать "железный занавес". Мне нравилось писать статьи и корреспонденции для "Ленинградской правды" и для ленинградских журналов. В 1923-1925 гг. я был в Ленинграде, пожалуй, наиболее осведомленным наблюдателем жизни зарубежных стран. Я сотрудничал в журналах "Ленинград", "Современный Запад", "Звезда". В 1925 г. Госиздат выпустил мою небольшую книжку об "Обезьяньем процессе" в Америке. Обилие газет и журналов позволило мне следить за международной дискуссией историков о причинах и виновниках Первой мировой войны, и я со страстью и пылом занялся изучением этого вопроса, о котором написал и издал в 30-х годах две больших монографии. Это давало смысл и интерес моей жизни, ибо газета живет всего один день. И все же я чувствовал известную неудовлетворенность своим положением: сегодня - хорошо, а что будет завтра? Сегодня - есть иностранные газеты, а вдруг выписку их запретят, что и случилось в 1927 году. Мне было 30 лет, и я как-то инстинктивно тянулся душой в науку и искал возможность включиться в преподавательскую работу - в какой-либо школе, в техникуме, попасть в аспирантуру, стать ассистентом в каком-нибудь институте. Личная моя жизнь в 1923-1925 гг. сложилась также удачно. Девушка, с которой Юрий познакомил меня в день моего приезда в Ленинград, через два года стала моей женой. Ее отец и мать, Соломон Григорьевич и Софья Яковлевна Пумпянские, были в значительной степени ассимилированными евреями: шаббат и кошер они не соблюдали, в синагогу ходили редко, иврита не знали, на идиш говорили свободно, но предпочитали говорить по-русски. Соломон Григорьевич был скромным бухгалтером в каком-то учреждении, Софья Яковлевна - домохозяйкой. Их дочка - Александра Соломоновна, или Шура, окончила русскую гимназию, не знала ни идиш, ни иврита, но прекрасно без акцента говорила по-русски. Она страстно любила русскую литературу, бегала на литературные вечера в Союз поэтов и в Союз писателей и сама была немного причастна к литературному ремеслу. Александр Рафаилович Кугель напечатал один фельетон моей будущей жены в редактируемом им журнале "Театр и искусство" (Петроград). Наше сватовство или роман тянулся почти два года. Мать Шуры, Софья Яковлевна, имевшая в своем роду в прошлом веке какого-то известного еврейского ребе, была против брака Шуры с "гоем". Соломон Григорьевич не возражал. Должен сказать, что в 20-30-е годы в Ленинграде просто не существовало "еврейского вопроса". В тех кругах, где я вращался - в газетно-журнальных, литературных, научных, - не проводили никаких различий между русскими, евреями, украинцами, белоруссами и прочими "националами". Все мы до Второй мировой войны были "советскими" без какой-либо национальной дискриминации. Вопросу анкеты о социальном происхождении или участию в какой-либо оппозиции власти придавали гораздо большее значение, чем вопросу о национальности. Когда известный дирижер Большого театра в Москве Н.Н. Голованов позволил себе в конце двадцатых годов антисемитскую выходку против скрипача-еврея, Михаил Кольцов высек его на страницах "Правды". У нас в семье не было никаких национальных предрассудков. Браки превратили нашу семью в настоящий женский интернационал: у меня - и первая и вторая жена были еврейки. У Юрия жена - чешка, у третьего брата - жена полька, у четвертого - украинка, у пятого - первая жена русская, вторая - еврейка, у шестого - и первая, и вторая жены - еврейки. Этот список говорит сам за себя. Мы с Шурой прожили дружно и счастливо 19 лет. Она неизменно помогала мне в моей работе: быстро научившись стучать на машинке, она печатала рукописи моих статей и книг на стареньком "Континентале". В 1927 году она поступила на двухгодичные высшие библиотечные курсы, успешно их закончила и была принята на работу в Публичную библиотеку младшим библиографом русской "отметки". Она была хорошим и добросовестным работником, и в библиотеке ее любили. Накануне войны она была уже старшим библиографом русской "отметки". Шура умерла от рака легких в 1944 г. в Саратове. Через мою жизнь она прошла светлым лучом. Моя учеба и начало научной работы Переехав в Ленинград, я перевелся с четвертого курса правового факультета и с третьего курса экономического факультета Киевского института народного хозяйства на соответствующие отделения факультета общественных наук, или ФОНа, Ленинградского Университета. В 1924 году я не спеша сдавал последние экзамены по предметам четвертого курса, когда внезапно грянул гром: в университете была образована "авторитетная комиссия" из представителей администрации, студенчества, партийной и комсомольской организаций для чистки студентов и удаления из университета "классово чуждых" и "идеологически враждебных лиц". Под этим соусом фактически шла чистка интеллигенции непролетарского происхождения. Искали прежде всего бывших офицеров царской армии и "белых", а затем искали детей чиновников, дворян и купцов, а вообще чистили "очкастых". Чистка была трагедией, избиением интеллигентской молодежи. Вычищенные теряли возможность получить высшее образование и специальность - стать юристом, инженером, экономистом, учителем. Немало вычищенных покончили с собой. Юрия, хотя он сдал почти все экзамены и зачеты за третий курс правового отделения, вычистили без всяких разговоров как офицера царской армии, заключенного к тому же в концлагерь во время гражданской войны. Напрасно он ссылался на работу в "Красной газете" и показывал свои статьи в ней. Председатель комиссии по чистке студентов-юристов, сотрудник рабочего отдела (отдела "фабрик и заводов") редакции "Ленинградской правды" был непреклонен. Он считал Юрия чуждым элементом. Но Немезида истории сделала свое дело. Через два года Юрию и мне пришлось успокаивать и утешать этого председателя комиссии, горько рыдавшего в коридоре редакции "Ленинградской правды": как "деятеля зиновьевской оппозиции" его вычистили из комсомола и уволили из "Ленинградской правды"... Мне грозила участь Юрия: непролетарского происхождения, "очкастый", знает четыре иностранных языка! Я попробовал за несколько дней до моей чистки, назначенной на 8 июня, поговорить о своей судьбе с председателем комиссии, вычистившим Юрия. Председатель комиссии работал в "Ленинградской правде" через три комнаты по коридору от иностранного отдела, был знаком со мной и отлично знал мою работу в иностранном отделе. Но он остался так же непреклонен. Тогда я решил перехитрить - переиграть судьбу. Просидев две ночи за учебниками уголовного права и процесса, я пошел 7 июня на свой последний экзамен к профессору Люблинскому. О чем меня спрашивали и что я отвечал, я, конечно, не помню, но помню, что Люблинский недовольно морщился, крутил и качал головой. Наконец, вздохнув, он поставил "зачтено" и в экзаменационную ведомость и в мою зачетную книжку. Из аудитории, где шел экзамен, я бросился к секретарю правового отделения и, вручив ему под расписку (так требовалось инструкцией) зачетную книжку, исступленно, вне себя, завопил: - Я кончил! Вот последний экзамен по уголовному праву и уголовному процессу! Какое счастье! Я кончил! - И очень вовремя! - любезно и сочувственно заметил секретарь, давая мне расписку, что он принял мою зачетную книжку. - Очень, очень вовремя! Сдача зачетки означала, что я, сдав все зачеты и экзамены, выполнил учебный план и окончил правовое отделение. Поэтому завтра, 8 июня, идти в комиссию по чистке я не должен. Я был спасен! С третьего курса экономического отделения ФОНа меня вычистили "заглазно". На мои протесты председатель комиссии по чистке студентов-экономистов заявил: "Хватит с вас, гражданин, двух факультетов". Я возражал что, кончая 3-й курс и переходя на четвертый, я не отнимаю вакансии и места ни у кого из поступающих на первый курс. Все было напрасно. Чистили "очкастых"! Окончание Ленинградского Университета в 1924 году развязало мне руки для научной работы, на которую я решился еще в 1914 году и ради которой покинул Киев, а именно - для изучения вопроса о происхождении и виновниках мировой войны 1914-1918 гг. Работа в иностранном отделе "Ленинградской правды", чтение большого количества иностранных газет и журналов, получаемых редакцией, открыли предо мной широкие возможности для изучения этого вопроса. Газеты и журналы, печатавшие статьи известных европейских и американских историков по этому вопросу, позволили мне следить за "битвой документов" по вопросу о происхождении и виновниках мировой войны 1914-1918 гг. и собирать материалы по этой теме. Я бросился в изучение войны со всем пылом и энергией поколения, на которое эта война положила тень, искалечила его жизнь и раздавила его будущее. Я занимался изучением этого вопроса добровольно и охотно. Никакой платы за это я не получал, никакой стипендией не пользовался. Это было моим ЬоЬЬу. Мало того, я тратил большие деньги на выписку из-за границы сборников документов, мемуаров, специальных журналов. Я отдал изучению документов и материалов о происхождении этой войны почти всю свою научную жизнь, как это сделали полтора-два десятка европейских и американских историков, также потративших всю свою научную жизнь на изучение этой роковой и важной эпохи и ее материалов и источников. В споре историков разных стран о происхождении и виновниках войны 1914-1918 гг. я был не сторонним наблюдателем, а участником этого спора и как историк внес свой вклад в изучение этого вопроса. Мои работы, хотя я был советским историком, были в тридцатых годах отмечены в США, как "важный вклад в изучение происхождения Первой мировой войны". В течение 25 лет (1914-1939) "спор историков" о виновниках Первой мировой войны занимал огромное место в политической и общественной жизни Европы. "Между европейскими историками происходят настоящие битвы, - писал я в 1934 г., - пока, правда, не кровавого, а чернильно-словесного характера, причем каждое утверждение, каждая формулировка берется с боя и служит предметом ожесточенных споров... В момент нарастания противоречий это был спор на тему о том, кто подготовляет войну, кто хочет напасть; в момент организации войны, когда механизм ее развязывания был пущен в ход, это был спор о том, кто "обороняется"; в момент окончания войны и все последующее время (с 1919 г.) это был спор о том, кто несет ответственность за возникновение войны... "Чисто научный спор", каким его хотят изобразить обе стороны, на самом деле вовсе не так безобиден и невинен, как кажется. Он является особой формой подготовки к новой войне и инструментом этой подготовки". В частности, "спор историков", начатый побежденной Германией, должен был мобилизовать сознание германского народа на войну-реванш с Англией и Францией ради передела мира, и Гитлер использовал эту мобилизацию сознания масс для развязывания Второй мировой войны в 1939 году. Я вмешался в этот "спор (или битву) историков" еще в 1924 г., напечатав об этом свою первую статью "Как началась война" в специальном номере большого ("толстого") журнала "Звезда", посвященном десятилетию мировой войны. Статья была первым наброском двух моих больших монографий на эту тему, изданных в 1930-1935 гг. Эти монографии были одними из первых обобщающих работ по вопросу о виновниках войны 1914-1918 гг. Глядя на борьбу за власть После смерти Ленина в январе 1924 года борьба за власть между претендентами, втайне начавшаяся с его болезнью в конце 1922 - начале 1923 г., выплыла наружу. Претендентов было пятеро, и я перечислю их имена в том порядке, в котором советский обыватель, конечно, про себя, взвешивал их шансы: на первом месте шел Троцкий, второе место занимал Зиновьев, третье - Каменев, четвертое - Бухарин и пятое - Сталин, "темная лошадка", если применить к Сталину американское выражение о выдвижении кандидатов на президентских выборах в США, ибо Сталина 1917-1922 гг. был почти неизвестен советскому обывателю. В иностранных газетах, которые я читал, в 1923 г. шла открытая дискуссия о том, кто будет преемником Ленина. Большинство иностранных газет во всех странах, независимо от направления, считали, что преемником Ленина будет Троцкий. Вторым по шансам считался Зиновьев. Каменев и Бухарин котировались слабо. Сталин совсем не котировался. Так гадали о шансах претендентов и дома, в Советской России, и за границей. И все же к XVI съезду партии в 1930 г. на первом месте оказался Сталин, считавшийся в 1924 г. последним. На XVI съезде не было ни слова критики или возражений против "генеральной линии партии", представляемой Сталиным. Как и почему это случилось, попробую разобраться как историк. О самих съездах партии и о борьбе на них между претендентами говорить не буду. На съездах партии я не присутствовал, что там происходило, я знаю лишь по официальным и очень мало достоверным отчетам газет и "стенографическим" отчетам съездов и конференций и по той информации, которая просачивалась в заграничную прессу. О борьбе оппозиции против Сталина, или, вернее, о борьбе Сталина за власть против соперников из "левой" и "правой" оппозиций, я могу судить лишь по той реакции, какую эта борьба вызывала у партийцев "Ленинградской правды" и "Красной газеты". Как "свидетель истории" хочу отметить, что вопрос об "ошибках" в толковании ленинизма тем или иным претендентом на верховную власть не играл для всех беспартийных почти никакой роли. Правильно или неправильно толкует ленинизм Троцкий, или Зиновьев, или Бухарин, или Сталин, кто из них ошибается и кто прав - Троцкий или Зиновьев, Бухарин или Сталин; что является самым важным зерном или ядром в учении Ленина, - все это в 1924-1930 гг. беспартийных (а партийцы составляли лишь 0,5% всего населения Советской России) очень мало или совсем не интересовало. Беспартийные уже понимали, что теоретические споры о толковании идейного наследства Ленина - это только предлог и ширма, прикрывающая борьбу за власть, что самым важным вопросом является вопрос, кто станет у кормила правления и куда он повернет руль огромного корабля, имеющего название "Россия". Партийцы с дореволюционным стажем ("старые большевики") и партийцы со стажем с 1917 г. следовали за теми претендентами из "пятерки", кого они считали своим вождем и клиентуру которого они составляли. Однако за "боссами" партии шли далеко не все члены и кандидаты партии. В 1923 г., еще до "ленинского набора" 1924 г., в партии было немало "нейтральных", готовых примкнуть к тому, кто победит. Идейность сохранялась лишь у старых большевиков -политкаторжан, у части большевиков - членов партии с 1917 г. и у самой зеленой комсомольской молодежи. И среди комсомольцев было немало таких, которые понимали, где "пахнет жареным". Поэтому в годы борьбы Сталина за власть против "оппозиции" огромное большинство членов и кандидатов партии и комсомольцев внезапно перешло в лагерь победителя - Сталина. Борьба за власть между претендентами вырвалась наружу во время похорон Ленина в январе 1924 г. Тогда Сталин, считавшийся самым слабым из претендентов и именно по этой причине занявший в мае 1923 года на XII съезде партии пост Генерального секретаря ЦК партии, 26 января 1924 г. в Колонном зале Дома Союзов дал клятву "Памяти Ильича" беречь единство и идеологическую чистоту партии. Клятва Сталина, опубликованная в газетах 30 января 1924 г., была воспринята беспартийной интеллигенцией как заявка на верховную власть в стране. Главной опасностью для других претендентов считался Троцкий. В 1917 году Троцкий был председателем Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов и председателем бюро, созданного ЦК партии для организации и руководства восстанием. Иначе говоря, Троцкий был главным организатором и командиром октябрьского переворота в 1917 году и организатором побед Красной армии в гражданской войне 1917-1920 гг. Сталин, член этого же бюро в дни октябрьского переворота, не прославился никакими подвигами, иначе сталинские историки партии в 30-40 годах раздули бы эти подвиги до гигантских размеров. Зиновьев и Каменев, также члены бюро, выделенного ЦК для руководства восстанием, струсили и "сбежали в кусты", выдав правительству Керенского подготовку и сроки переворота. В 1922 г. Ленин заболел. Первые два удара были у него в 1922 году, третий удар - в марте 1923 года; на XII съезде партии в мае 1923 г. он не присутствовал. Всеми делами в ЦК в 1923 г. руководила тройка членов Политбюро - Зиновьев, Каменев и Сталин - "непоколебимый триумвират", по выражению Зиновьева. Сталин, кроме того, был с VIII съезда партии членом оргбюро ЦК, а после XII съезда партии в мае 1923 г. - Генеральным секретарем ЦК. Зиновьева и Каменева не волновало пребывание Сталина на этом посту. Они считали себя "мыслителями", определяющими теоретическую и политическую линию партии. Практической организаторской работой, будничными текущими делами они не занимались, считая это второсортным делом. В результате в руках Сталина оказалась огромная организаторская власть: подбор и назначение ("рекомендация от имени ЦК") членов партии на руководящие посты - секретарей республик, обкомов, губкомов. Эти секретари, в свою очередь, подбирали и "рекомендовали" партийным собраниям секретарей райкомов и крупных парторганизаций. Постепенно основная масса секретарей - от низовых ячеек до секретарей ЦК национальных республик, секретарей обкомов и губкомов - оказались сторонниками Сталина. Обкомы, губкомы и райкомы стали лишь регистрирующими и передаточными инстанциями приказов, идущих из ЦК, который заменил собой партию. Одновременно Сталин исподволь пополнял состав ЦК своими сторонниками: на IX съезде партии в апреле 1920 г. членами ЦК были избраны Андреев и Рыков, кандидатами ЦК - Молотов и Петровский, на Х съезде в марте 1921 г. в члены ЦК были избраны Молотов и Куйбышев (оба - помощники Сталина по генеральному секретариату партии), Ворошилов, Петровский, Орджоникидзе, Михайлов, Киров, Устинов, Чубарь. Естественно, что новые члены ЦК поддерживали в ЦК позицию Сталина. Из 25-27 членов ЦК, избранных на Х и XI съездах партии в 1921-1922 гг. треть была подопечными и сторонниками Сталина. С XIII съезда Сталин имел большинство в ЦК. Таким образом, в руках Сталина к 1923 г. сосредоточилась огромная власть: треть членов ЦК и большинство секретарей партийного аппарата на периферии. Созданная на IX съезде партии Центральная Контрольная комиссия была слита с Наркоматом контроля "Рабкрином", которым руководил Сталин, получивший благодаря этому власть над судьбой каждого члена партии. Словом, как сказал мне в 1938 г. будущий академик В.М. Хвостов: "Самое важное - получить руководящий пост и всюду посадить своих сторонников, как это сделал Сталин в 1920-1922 гг." Задачей триумвирата, в особенности Зиновьева, мнившего себя "наследником Ильича", было всеми средствами скомпрометировать Троцкого и устранить его из числа претендентов на власть, на руководство партией и правительством. С этой целью еще в октябре 1923 г. на одном из заседаний Политбюро, на котором Троцкий не присутствовал, была даже принята секретная резолюция, что "троцкизм враждебен ленинизму". В дни похорон Ленина Троцкий лечился на Кавказе и не приехал на похороны в Москву. Это было вменено ему в вину. В редакции "Ленинградской правды" и "Красной газеты" рассказывали, что отсутствие Троцкого на похоронах Ленина было истолковано Зиновьевым и Каменевым перед делегациями республик и губерний как пренебрежение Троцкого к Ленину. Он, Троцкий, вел борьбу против Ленина не только при жизни последнего, но и сейчас, после смерти Ленина, враждебно и неуважительно относится к его памяти. Особенно упирали на то, что Троцкий - не настоящий большевик и примкнул к большевикам только в дни февральской революции 1917 года. Вопрос о Троцком был поднят через четыре месяца после смерти Ленина - на XIII съезде партии в мае 1924 г. На съезде присутствовали делегации от 735 тыс. членов и кандидатов партии. Половина партии - 370 тыс. членов и кандидатов - были рабочие "от станка", принятые в партию по "ленинскому призыву" в течение нескольких месяцев со дня смерти Ленина. Все они, люди невежественные или малограмотные, были "за Сталина", открывшего им ворота в партию. В дни съезда партийцы "Ленинградской правды" рассказали мне, что на съезде, очевидно по требованию сторонников Троцкого, было оглашено "Завещание" Ленина - два письма Ленина делегатам XII съезда партии в мае 1923 года. Одно письмо было написано Лениным в конце декабря 1922 г., другое - в начале января 1923 г. Но, так как Ленин был болен и на XII съезде не присутствовал, его письма были скрыты от делегатов XII съезда и только сейчас, более года спустя, на XIII съезде в мае 1924 г., они были оглашены. На мой вопрос о том, что же содержится в "Завещании" Ленина, сотрудник партийного отдела редакции Питерский (он был расстрелян, кажется, в 1934 г.), говоривший каждый вечер с ленинградской делегацией в Москве по телефону, ответил, что Ленин советовал делегатам XII съезда не переизбирать Сталина на пост Генерального секретаря ЦК. Далее Ленин рекомендовал XII съезду партии обсудить кандидатуру Троцкого, как наиболее подходящего деятеля партии, способного продолжать его, Ленина, дело. По словам Питерского, весь съезд замер, слушая "Завещание" Ленина. Сталин сидел, понурив голову и ожидая решения своей судьбы. И тут Зиновьев выступил на защиту Сталина, против рекомендаций ленинского "Завещания", предав своего вождя и учителя. "Мы счастливы сказать, - заявил Зиновьев делегатам съезда, - что в одном вопросе опасения Ленина сказались неосновательными. Я имею в виду вопрос о нашем Генеральном секретаре (Сталине). Мы все свидетели нашего дружного сотрудничества в последние месяцы... И хотя у Сталина имеются подмеченные Лениным недостатки, но они настолько незначительны, что о них не стоит говорить. К тому же Сталин дал обещание исправить их". Выступление Зиновьева решило вопрос. Раз сам Зиновьев, долголетний ученик Ленина, считает обвинения последнего против Сталина преувеличенными, то о чем же еще говорить! Сталин был спасен. Он остался Генеральным секретарем ЦК. Питерский назвал выступление Зиновьева на съезде его очередным предательством Ленина. Я удивленно спросил Питерского, почему же Сталин до сих пор считался любимцем Ленина, который на Пражской конференции 1912 г, провел Сталина в члены ЦК. "Какой он любимец! - возразил Питерский. - Ленин ненавидел Сталина за грубость и невежество!" И тут Питерский рассказал историю, которая показалась мне невероятной. По словам Питерского, в 1907 году Сталин с группой грузинских большевиков ограбил под Тифлисом почту, которая везла казначейские деньги. Они захватили 341 тыс. рублей на "нужды партии". Хотя Сталин вскоре был арестован и отправлен в ссылку, денег у него не нашли. В 1908 г. Максим Литвинов (впоследствии Народный комиссар иностранных дел СССР) привез деньги в Париж. Там его арестовала французская полиция и отобрала часть денег; другая часть, по словам Питерского, попала все же в кассу партии, и часть их была дана Ленину в качестве пособия на жизнь. Благодаря этим деньгам Ленин в Париже жил скромно, но не бедствуя и не нуждаясь, как бедствовали и нуждались другие большевики-эмигранты. После этого подарка Сталин быстро пошел вверх. После Пражской конференции 1912 г. он был кооптирован в члены ЦК партии. В дальнейшем его карьера члена ЦК шла бесперебойно. Я записал этот рассказ Питерского в тот же день. В декабре 1924 г. "Социалистический вестник" (?? 23- 24) напечатал сокращенную версию выступления Зиновьева в защиту Сталина на XIII съезде без упоминания денег, полученных Лениным от Сталина. Свою запись со ссылкой на "Социалистический вестник" я сжег в 1938г. В ноябре 1924 г. Троцкий ответил на нападки триумвирата (Зиновьев, Каменев, Сталин) своей книгой "Уроки Октября", в которой критиковал политическую линию ЦК и обвинил его в "секретаризации" партии. Пленум ЦК 17-25 мая 1925 г. снял Троцкого с поста председателя Реввоенсовета Республики, то есть убрал его в отставку из Красной армии и пригрозил Троцкому в случае дальнейшей борьбы против ленинизма исключением из партии. Вопрос об исключении Троцкого из ЦК был отложен до ближайшего XIV съезда партии в декабре 1925 года при условии, что со стороны Троцкого в это время не будет новых "антипартийных выступлений". Зиновьев и Каменев (Сталин в это время держался позади, выдвигая на передний план их) проявили в борьбе против Троцкого необычайное рвение: и до пленума, и на пленуме они требовали немедленного исключения Троцкого из ЦК партии. Но пленум ЦК покончил с Троцким более тонким путем: пленум предложил всем органам пропаганды в партии усилить разоблачение антибольшевистского характера троцкизма. Тем самым троцкизм был определен как враждебный большевизму и ленинизму социал-демократический уклон. Этим Троцкий был исключен из претендентов на наследие Ленина. Три года - 1923-1925 гг. от болезни Ленина до XIV съезда партии - были годами расцвета Зиновьева, высшего подъема его как претендента на верховную власть в Советской России. Он был твердо убежден в эти годы, что: мировая революция начнется вот-вот, сейчас, сию минуту, в одной из стран Европы и быстро разгорится в мировой революционный пожар; партийная организация и пролетариат Ленинграда твердо станет на его, Зиновьева, сторону, и поэтому Ленинград - его неприступная партийная твердыня и вотчина, и что, опираясь на "город Ленина", он сможет добиться верховной власти в стране. (Не Зиновьева ли изобразил Маяковский под фамилии "Оптимистенко" в одной из своих пьес?) В редакции "Ленинградской правды" все эти годы примеряли, какие посты займут ближайшие сторонники Зиновьева, когда он победит. В ожидании победы партийцы считались своим стажем и влиянием, так некогда, в XVI-XVII вв., московские бояре изобрели "местничество" для спора о "местах", т.е. постах и должностях. В ленинградской парторганизации (а возможно, и в Москве) право на власть и на "пост" измерялось в эти годы своеобразным критерием: отношением Ленина к тому или иному советскому чиновнику. Конечно, партийный стаж, сроки пребывания в тюрьме и на каторге играли свою роль. Но появился еще один, более высокий критерий: сколько писем или записочек Ленина получил персонально тот или иной член партийной верхушки. В конечном счете притязания на тот или иной пост, по мнению Зиновьев цев, определяли письма и записочки Ленина. Следующим этапом борьбы Сталина за власть был XIV съезд партии, состоявшийся 12-31 декабря 1925 г. Партия к съезду насчитывала 1 млн. 88 тыс. членов и кандидатов, по сравнению с 386 тыс. членов и кандидатов партии на XII съезде в мае 1923 г. За полтора года партия выросла почти втрое, увеличившись на 702 тыс. членов. Все это были рабочие, принятые по "ленинскому призыву". Сталин добился своей цели: он создал в партии огромное большинство (больше 2/3) партийцев и кандидатов "от станка", малообразованных или просто невежественных, не разбиравшихся ни в марксизме, ни в большевизме и ленинизме, ни в социал-демократизме. Это был "ленинский призыв", желавший постов и должностей и послушно голосовавший за "генеральную линию партии" в образе Генерального секретаря ЦК Сталина, от которого в конечном счете зависели эти посты и должности. "Очкастые" интеллигенты в партии, от которых всегда можно было ожидать критики, а не самокритики, были окончательно подавлены рабочими от станка. Так Сталин, провозгласивший в день смерти Ленина "ленинский призыв" под предлогом возместить потерю "Ильича", создал для себя огромное большинство в партии. "Ленинский призыв" в два раза превышал численность членов партии в мае 1923 г. При таком огромном большинстве партийцев и кандидатов, зависимых и беспрекословно повинующихся Генеральному секретарю ЦК Сталину, Зиновьев и Каменев, которые спасли его на XIII съезде партии в мае 1924 г. и помогли одержать победу над Троцким, были ему не нужны. Наоборот, они, как претенденты на верховную власть, могли быть только опасны для Сталина. На XIV съезде Зиновьев выступил с особым докладом, параллельным политическому докладу Генерального секретаря ЦК Сталина. Таким образом, Зиновьев оказался "инакомыслящим": он осмелился иметь и предложить съезду свое собственное мнение, отличное от мнения Сталина. XIV съезд отверг доклад Зиновьева о политической линии партии, поддержанный группой Каменева, большинством в 559 голосов против 65 голосов, главным образом ленинградской делегации. Съезд стал полным поражением Зиновьева и Каменева. Я помню подготовку в Ленинграде к XIV съезду партии. Репортеры "Ленинградской правды" и рабкоры с фабрик и заводов Ленинграда приносили сведения о тщательном отборе кандидатов в члены ленинградской делегации на съезд. С торжеством сообщали, что члены и кандидаты в огромном большинстве голосовали за делегатов. Делегатов рекомендовали секретари райкомов, которые в Ленинграде фактически назначались Зиновьевым. Сам Зиновьев, как говорили в редакции, накануне съезда был глубоко убежден в том, что он на съезде партии может убедить другие деделегации цитатами из Ленина в правоте своих позиций. На съезд ленинградская делегация отправилась, как на праздник, не представляя себе реальной силы Сталина в партии и в ее аппарате. Итоги голосования на съезде против предложений ленинградской делегации были потрясающе неожиданными для Зиновьев цев. Только сейчас, после XIV съезда, они уяснили себе, и то не полностью, огромную власть Сталина в партии. Когда ленинградская делегация вернулась из Москвы, в редакции "Ленинградской правды" наступили растерянность и зловещее затишье. Сотрудники партийного отдела ходили точно прибитые. В редакции пытались умалить размеры поражения и говорили: "На съезде нас победил аппарат партии, но рядовые члены партии за нас". Повидимому, это был лозунг Зиновьева, оптимистически верившего в возможность вернуть рядовых членов партии на свою сторону, либо игра Зиновьева в оптимизм. Борьба Зиновьева и Каменева со Сталиным тянулась два года (1926-1927) и кончилась полным их поражением, несмотря на сближение Зиновьева и Каменева с Троцким и создание в 1927 г. "оппозиционного блока". Вся эта борьба шла лишь внутри партии, только между партийцами. Беспартийные массы, в том числе и беспартийные рабочие, не выражали никакого желания поддержать Зиновьева, Каменева и даже Троцкого против Сталина. Для беспартийных масс было все равно, кто из претендентов победит и будет править ими. В теоретических спорах они не разбирались и ими не интересовались. К тому же, к участию в таких спорах беспартийные даже не были допущены. Поэтому равнодушие беспартийных масс рабочих и служащих к спорам на XIV съезде, как я помню, было потрясающим. Но и в самой партии оппозиция не нашла и не могла найти сколько-нибудь мощной поддержки. 98-99% "ленинского призыва" в партию были за Сталина, так как именно он открыл им ворота в партию. Каждый партиец - рабочий или служащий - не только из "ленинского призыва", но и из партийцев со стажем с 1917 года был рабом своей двухнедельной или еженедельной "получки", своего "хлеба насущного", то есть хлеба текущего дня. Потерять работу после вычистки из партии - значило голодать всей семьей. Запаса денег ни у кого не было. Поэтому охотников поддержать Зиновьева, Каменева или Троцкого против Сталина и ЦК было очень мало, отдельные единицы. Каждый боялся потерять свой партбилет и работу, в то время как удачное выступление в поддержку "генеральной линии партии" сулило возможность начала партийно-советской карьеры, выдвижения хотя бы на маленькую партийную или административную начальственную должность. После XIV съезда партии, во время чистки ленинградской партийной и комсомольской организации ЦК партии, то есть Сталин, отправил в Ленинград группу своих самых приближенных сторонников: В.М. Молотова, С.М. Кирова, К.Е. Ворошилова, А.А. Андреева, М.И. Калинина и др. Им было поручено обработать основную массу рядовых партийцев и комсомольцев Ленинграда и добиться поддержки ими решений XIV съезда партии. В связи с их приездом редакция "Ленинградской правды" забаррикадировалась, чтобы не допустить в здание эмиссаров ЦК. Потом стражу и барьеры пришлось снять, и в партийной организации "Ленинградской правды" началась чистка. Зиновьев, считавший накануне съезда, что Ленинград является его "неприступной твердыней", его партийной вотчиной, быстро увидел, насколько призрачными были его иллюзии. Партийные ячейки и группы на фабриках и заводах одна за другой выносили решения о поддержке "Ленинского Центрального комитета партии, возглавляемого его верным учеником и соратником Сталиным", и осуждали Зиновьева и Каменева, как оппозиционеров, взрывающих "монолитное единство партии". Несогласных поддержать "Ленинский курс ЦК" вычищали из партии и комсомола. Мне рассказывали, и я сам наблюдал, как шла обработка партийной массы (от Зиновьева к Сталину) в партийной организации "Ленинградской правды". Юрию пришлось наблюдать это в "Красной газете". В результате потребовались всего неделя-две для того, чтобы вся партийная организация Ленинграда одобрила решения XIV съезда партии и выразила доверие "Ленинскому ЦК партии во главе с т. Сталиным". За оппозиционерами была установлена слежка агентов ГПУ, но арестов в 1926 г. было не так много. Именно в эти дни Юрий и я столкнулись в коридоре редакции "Ленинградской правды" с горько плакавшим комсомольцем. Это был тот самый председатель комиссии по чистке студентов на правовом отделении ФОНа, который в 1924 г. вычистил Юрия и чуть не вычистил меня (не успел!!!) из университета. Он горько плакал и жаловался: "Что я скажу бабке? Она подняла меня с колыбели и кормила меня. Сейчас ей 70 лет. Разве может она работать? Вздулись жилы, пальцы скрючены, еле ходит... А я только-только стал зарабатывать, как меня из комсомола и сотрудников редакции вычистили". Мы утешили его как могли: повели в ближайшую пивную у "Пяти углов" на Загородном проспекте и после четырех кружек пива он отошел и успокоился. В августе 1926 года Зиновьев был исключен из Политбюро ЦК, в октябре 1926 г. - отстранен от работы в Коминтерне. Троцкий в октябре 1926 г. был исключен из Политбюро, Каменев - из кандидатов в члены Политбюро. Наибольший подъем деятельности "оппозиционного блока" падает на 1927 г., год 10-летия октябрьской революции. "Оппозиционный блок" готовил программу своей деятельности (так наз. "платформу") и пропагандировал ее только в узком кругу членов и кандидатов партии. Агитационные собрания оппозиции происходили в частных квартирах. На них присутствовало 40-50 человек. Попытки создать более многочисленные собрания были редки. Мне говорили в "Ленинградской правде", что в Москве было организовано собрание в каком-то театре, но ГПУ перерезало провода, и собрание проходило при зажженных свечах. Организованные банды "сталинцов" разгоняли собрания и избивали собравшихся. В Москве особенно отличился в этом отношении секретарь одного из райкомов партии Рютин. В Ленинграде общее собрание оппозиции намечалось во Дворце Труда, но в последнюю минуту Зиновьев струсил и отказался выступить на собрании: "самое важное - не делать глупостей". "Платформу" подписали 17 членов ЦК, в том числе Троцкий, Зиновьев, Каменев, Смилга, Евдокимов, Раковский, Пятаков, Бакаев и др. Руководители оппозиции с трудом набрали под "Платформой" по всей стране 5000-6000 подписей на отдельных листах (с ?? партийных билетов), но не желая подвергать подписавшихся репрессиям, в ЦК было сообщено лишь несколько сот имен старых большевиков, подвергавшихся репрессиям при царизме. С другой стороны, сообщение в ЦК имен всех подписавшихся выдало бы малочисленность оппозиции. Самые крупные выступления оппозиции состоялись в Москве и в Ленинграде. В этих городах оппозиция мобилизовала все свои силы и вышла на демонстрацию со знаменами и плакатами, на которых стояло: "Ленин и Троцкий". В Москве демонстрантов не трогали, пока они проходили по Красной площади мимо мавзолея Ленина (на площади были иностранные дипломаты и журналисты). Демонстрантов разогнали, когда они миновали Красную площадь. В Октябрьской демонстрации в Москве участвовало, по данным оппозиции, всего 500-600 человек. В Ленинграде в демонстрации оппозиционеров участвовало 400-500 человек. Демонстранты-оппозиционеры, собранные со всех концов Ленинграда, шли отдельной колонной, среди других колонн демонстрантов. До последней минуты - до трибуны ленинградских властей под окнами Зимнего Дворца - оппозиционеры скрывали свои плакаты: "Ленин и Троцкий" и развернули их у трибуны. Масса участников демонстрации, проходившая мимо трибуны, равнодушно отнеслась к этим лозунгам. Плакаты оппозиционеров вызвали движение лишь на трибуне среди ленинградских властей. Я шел за колонной оппозиционеров и видел, как милиция пропустила ее мимо трибуны. Но когда оппозиционеры вышли на улицу Халтурина (бывшая Миллионная), у входа в Эрмитаж, конная милиция стала разгонять их. Началась драка. Оппозиционерами руководили бывший глава ленинградской ЧК Бакаев, ближайший соратник Зиновьева; бывший секретарь горкома Евдокимов; его жена, бывший секретарь Ленсовета Костина, и бывший командующий одной из армий в годы гражданской войны Лашевич. Драка у Эрмитажа была упорной и ожесточенной. Милиционеры пустили в ход нагайки. Лошади теснили и топтали демонстрантов. Словом, все было, как "в старые времена" при "проклятом царизме", при "Николае Кровавом". Оппозиционеров вел в бой командарм Лашевич, но его армия на этот раз была немногочисленной. Со стороны проходившей толпы было заметно лишь любопытство. Не было никакого желания оказать помощь и поддержать колонну оппозиционеров. Масса демонстрантов не видела в этом никакого смысла. Кого и за что поддерживать? Обыватель понимал, что оппозиция борется не за свободу для народа, а за право немногочисленной троцкистско-зиновьевской группировки самой господствовать над народом вместо более многочисленной сталинской группировки, у которой к тому же власть в руках: армия, милиция, ГПУ. Какую свободу, какую демократию и права мог дать народу бывший председатель ленинградской ЧК Бакаев, пославший на смерть тысячи, если не десятки тысяч "инакомыслящих", в том числе и "мятежников Кронштадта" в 1921 г., и участников выдуманного ЧК "заговора Таганцева" вместе с поэтом Н.С. Гумилевым? Попытки оппозиционеров изобразить себя борцами за свободу против тирании сталинского ЦК не обманули ленинградцев. Схватка с милицией проходила при полном молчании и невмешательстве глазевшей на драку толпы. В конце концов милиция разогнала оппозиционеров. Раненые были и с той и с другой стороны. Лашевич, Бакаев и Евдокимов были избиты, одежда их была разорвана в клочья. Но среди оппозиционеров не было единства. Часть партийцев из "Ленинградской правды" стояла за капитуляцию : "Против кого мы деремся? Против наших? Куда мы дойдем?" Другие были сторонниками борьбы до конца: будь что будет! 16 ноября, за две недели до XV съезда партии, в "Правде" было опубликовано сообщение об исключении Троцкого и Зиновьева из ЦК. Это было сделано для того, чтобы они не могли выступить на съезде. XV съезд партии принял резолюцию, в которой говорилось, что "принадлежность к троцкистской оппозиции и пропаганда ее взглядов несовместимы с пребыванием в рядах большевистской партии". Съезд исключил из партии 98 наиболее отъявленных оппозиционеров, не отказавшихся от своих взглядов. Зиновьев и Каменев в обращении в ЦК заявили, что подчиняются решениям XV съезда и. будут работать, повинуясь приказам партии. Они "вползли на брюхе в партию", но их политическая жизнь кончилась. Они стали политическими трупами. Физическими трупами они стали десять лет спустя. После XV съезда Сталину оставалось добить лишь "стариков" в ЦК - Бухарина, Троцкого, Рыкова, которых он объявил "правыми уклонистами". Это было сделано на конференциях партии и на пленумах ЦК и ЦКК в 1928-1929 гг. XVI съезд партии в 1930 году был "съездом победителя" - Сталина: на нем не было ни дискуссий, ни споров, ни возражений. Съезд восторженно одобрил все предложения Сталина. Так создалась единоличная диктатура Сталина, столь же единоличная, как диктатура Кромвеля, удушившего английскую буржуазную резолюцию XVI века, и диктатура Наполеона I, довершившего переворот 9 термидора 1794 года и старавшегося стереть в памяти Франции всякое воспоминание о Французской буржуазной революции XVIII в. Менялись исторические костюмы, не совпадали и менялись внешние политические цели, но сущность этих трех диктатур оставалась одной и той же, а именно: господство над народными массами и беспощадное кровавое подавление не только всяких попыток протеста, но и всякого "инакомыслия". Первейшей обязанностью советского гражданина стала обязанность поддерживать Сталина - "наше солнце", "вождя и отца народов". Всякий диктатор-самодержец, вступая на трон, издает манифест. Таким манифестом Сталина явилось его "Письмо в редакцию газеты "Пролетарская революция" (? 6/113 за 1931 г., перепечатано в журнале "Большевик" ? 19-20, 1931 г.) - "О некоторых вопросах истории большевизма". Это было полное запрещение "инакомыслия" не только в политике, не только в истории партии, но и в науке вообще, и прежде всего в истории, в философии, в экономике и т.д. Мнения и оценки Сталина стали обязательными. Их надо было цитировать как высшее доказательство тех или иных фактов, событий, мнений, ничего не убавляя и ничего не добавляя. При цитировании слов Сталина запрещалось менять падежи и времена. Письмо в редакцию журнала "Пролетарская революция" стало мощным инструментом в создании "культа личности Сталина" и было исходной точкой в создании "сталинского этапа" в истории, философии, экономике и прочих науках. Победа Сталина выразилась прежде всего в репрессиях против "инакомыслящих". После XV съезда Троцкий был по приказу ГПУ выслан в административном порядке (ст. 5 8 Уголовного кодекса) в феврале 1928 г. "за контрреволюционные происки" в Алма-Ату (Казахстан) , Раковский - сначала в Астрахань, затем в Барнаул, Преображенский - на Урал, Радек - в Томск (Сибирь) и т.д. Часть оппозиционеров была расстреляна после процессов 1935-1937 гг., часть "исчезла", часть покончила с собой. По подсчетам оппозиции общее число репрессированных составляло около 10 000 человек, к которым нужно прибавить их семьи и ближайших родственников. С начала 1928 г. было арестовано около 3000-4000 чел., в октябре 1929 г. - около 1000 чел. (в больших центрах), в январе 1930 г. - 300 арестов в Москве. В мае 1930 г. по случаю XVI съезда партии - в Москве 400-500 арестов, в августе 1930 г. - еще 600-700 человек, а всего от 5000 до 6000 человек. Около 3000-4000 было арестовано в 1931-1932 гг. Но параллельно с этим террором против "инакомыслящих" в партии шел террор против беспартийных - служащих, рабочих, крестьян. Начались процессы против "вредителей, срывавших строительство социализма" - Шахтинский, Рамзинский или "Процесс промпартии", Громанский (Госплан), Кондратьевский и т.д. и т.п. Коллективизация потребовала в 1928-1932 гг. первые 2-3 миллиона жертв, высланных в Сибирь, где нужен был принудительный дешевый или бесплатный труд для больших новостроек. "Пророчество" Кейнса в разговоре с Зиновьевым быстро осуществлялось. Ближайшая статистическая перепись показала, что некоторые районы Европейского Севера, Сибири и Казахстана, почти не имевшие до 1914 г. населения, сейчас густо населены. Пришлось объявить перепись недостоверной и организовать новую, результаты которой были не столь тревожными и беспокойными для советского обывателя. Разгром зиновьевско-каменевской оппозиции на XV съезде партии в декабре 1925 г. был началом заката "Ленинградской правды" и "Красной газеты": и когда "сталинская комиссия" (во главе с В.М. Молотовым и С.М. Кировым) прибыла в Ленинград для чистки ленинградской партийной организации, то она занялась не только чисткой партийной организации "Ленинградской правды", но и чисткой редакции "Ленинградской правды", где было слишком много беспартийных и гораздо меньше партийных сотрудников. Чистка йота медленно, не спеша. Как-то незаметно исчез главный редактор "Ленинградской правды" Г. Сафаров, и его место занял М. Рафаил, общественный обвинитель на Чубаровском процессе в 1926 г. Н.П. Баскаков был назначен заведующим Ленинградским домом печати (Шуваловский особняк на Фонтанке) . В.П. Матвеев исчез неизвестно куда, и секретарем редакции стал бездарный и малограмотный инженер Рабинович, единственным достоинством которого было то, что он был братом международного мастера по шахматам Рабиновича. Место И.М. Майского, ушедшего еще в конце 1924 г. в Наркоминдел, занял известный фельетонист меньшевистской газеты "День" (закрытой в 1918 г.) Д.О. Заславский, передвинутый в 1926 или 1927 г. "по партийной мобилизации" в Москву, в "Правду". Словом, из старых членов редакции сохранил свой пост лишь К.Н. Шелавин, который был незаметным и раньше. Новая редакция стала редакцией типичной губернской газеты, не больше. И сама газета в 1926-1927 гг. как-то измельчала и потускнела по сравнению с 19231925 гг. Словом, "Ленинградская правда" стала скромненькой газетой Ленинградского обкома, покорно следующей дирижерской палочке московской "Правды". Она уже не "поднимала" и не "ставила" вопросов, не выступала с собственными мнениями, отличными от мнений "Правды", а скромно пережевывала и повторяла последние. Был закрыт - не знаю, по какой причине и под каким предлогом, - издаваемый "Ленинградской правдой" еженедельный литературно-художественный журнал "Ленинград", штатным сотрудником которого "по иностранной части" был я. Наша дружная компания в журнале - М.Л. Слонимский, Женя Шварц, Леонтий Раковский и я - распалась. Женя Шварц ушел в работу для театра. Но главным ударом для меня явилось прекращение выписки иностранных газет. Газетами на 1926 год редакция "Ленинградской правды" была обеспечена в прежних размерах, так как подписка на газеты была сделана в октябре-ноябре 1925 г., то есть до разгрома зиновьевцев на XV съезде. Поэтому 1926 год прошел для меня сравнительно спокойно. Маленькая комнатенка в редакции, где на полках хранились переплетенные по годам комплекты иностранных журналов и газет и где я писал свои статьи и "корреспонденции" из Лондона, Парижа, Берлина, Вашингтона и прочих столиц мира, стала за три года моим рабочим местом. Сюда-то и заглядывали поговорить со мной писатели и поэты - К.А. Федин, С.Я. Маршак, М.Л. Слонимский, Н.К. Чуковский, Е.Л. Шварц, Василий Андреев, О.Э. Мандельштам, Б.А. Лавренев и др. В конце 1926 г. новый главный редактор "Ленинградской правды" М. Рафаил вызвал меня в свой кабинет для доклада об использовании иностранных газет и журналов для нужд редакции. Выслушав меня, он сказал, что иностранные журналы и газеты в таком количестве, как они выписывались в прошлые годы, сейчас не нужны и что на 1927 год нужно выписать только газеты и журналы коммунистических партий Европы и США. На мой вопрос, что делать с комплектами иностранных газет и журналов за 1923-1926 гг., Рафаил сказал, что эти комплекты можно предложить "в подарок" "отделу полиграфии" Публичной библиотеки. Библиотека с радостью ухватилась за подарок. Я добился, чтобы типография "Ленинградской правды" переплела комплекты иностранных газет и журналов за 1926 год, и в феврале или марте 1927 года я сдал эти комплекты под расписку в Публичную библиотеку. С 1927 года мое положение в редакции "Ленинградской правды" резко ухудшилось, прежде всего в финансовом отношении. Рафаил сократил зарплату сотрудникам иностранного отдела с 20 червонцев в месяц до 15 червонцев. Мои литературные заработки также резко уменьшились. Рафаил был против корреспонденции "собственного корреспондента" "Ленинградской правды" из разных стран мира, а прекращение выписки иностранных газет буквально подрубило меня "на корню". Мало того: так как почти все сотрудники иностранного отдела "Ленинградской правды" были беспартийными, редакция газеты сочла необходимым усилить "партийную прослойку" в составе сотрудников редакции вообще и сотрудников иностранного отдела в частности. Все это в совокупности составляло генеральную чистку сотрудников редакции, работавших при Зиновьеве и замену беспартийных партийцами Сталинского толка. Так, например, в иностранном отделе заведующему П.А. Лисовскому был дан заместитель - Наталья Борисовна Кружкол, с которой в состав сотрудников иностранного отдела вошел ее муж - Ефим Савельевич Берлович, позже преподаватель марксистской политической экономии. Вслед за ними в иностранном отделе появились другие новые сотрудники - Б.А. Орлов, член партии, "правщик ТАССа", который в 1927- 1929 гг. не сподобился написать ни одной статьи. Он занял должность Артура Гофмана, но не в состоянии был заменить его ни по чутью слова, ни по знанию иностранной жизни, ни по культурному уровню. Наконец, по правке бюллетеней РОСТА - ТАСС "По Советскому Союзу" появился новый работник Штейнгауэр. Его привел новый секретарь редакции Рабинович, рекомендовавший Штейнгауэра как "замечательного стилиста". Штейнгауэр не столько обрабатывал и правил "бюллетени РОСТА-ТАСС", сколько наблюдал за работой и прислушивался к разговорам сотрудников иностранного отдела. Я не помню ни одной статьи Штейнгауэра, опубликованной в "Ленинградской правде". Репортеры городской хроники Ленинграда вскоре сообщили мне, что Штейнгауэр посажен в иностранный отдел как "стукач", т.е. агент-информатор ГПУ. В 1927-1929 гг. я сомневался- в этом, но когда я узнал лет 20-25 спустя, что Штейнгауэр, человек невежественный и бесталанный, был "подсажен" как "утка-подманка" в Военно-морскую Академию Генерального штаба им. Ворошилова в качестве преподавателя экономической географии, хотя он высшего экономического образования не имел, то мои сомнения превратились в уверенность. Правда, в 50-60 гг. в Военно-морской Академии найти "вредителей" или "зловредных болтунов" было невозможно, но ГПУ просто вознаградило Штейнгауэра за его прежние "труды": 2-3 года службы в штате Военно-морской Академии позволяли Штейнгауэру получить военную пенсию, в несколько раз большую, чем пенсия скромного учителя средней школы. Положение сотрудников иностранного отдела еще больше ухудшилось. Мы все время чувствовали, что находимся под наблюдением, что каждое наше слово и каждое наше мнение докладывается новому секретарю редакции Рабиновичу. В 1928 г. А.Я. Гофман, опасаясь доносов и клеветы, перешел окончательно на преподавательскую работу. Я же перешел на работу репортера в области культуры и науки в Ленинграде. Мне было поручено собирать информацию в Академии Наук СССР, в университете, в технических вузах, в научных обществах и организациях. Конечно, я продолжал числиться сотрудником иностранного отдела, мне не запрещалось писать статьи и заметки по вопросам иностранной жизни, но я был уже достаточно опытным журналистом, чтобы не надеяться на заработок по этой линии. Точно так же очень скоро выяснилось, что информация о научной деятельности ленинградских научных учреждений и вузов не обеспечивает даже минимального прожиточного заработка. Печатали мои заметки в 1928-1930 гг. очень неохотно. Как беспартийный, я считался регвопа поп га1а в редакции "Ленинградской правды", "укрепленной" после XV съезда в 1927 году надежными сталинцами. Так, в 1928 г. мне стало ясно, что моя работа в "Ленинградской правде" приходит к концу и что мне надо подыскивать другую профессию. Приходилось "менять свою участь". Первой моей попыткой найти работу вне редакции "Ленинградской правды" было сотрудничество в "Советском энциклопедическом словаре" (СЭС), издаваемом Ленинградским государственным издательством (Огизом) в 4 томах. В состав редакции СЭС входили М.П. Вольфсои, Н.Я. Мещеряков, В.И. Невский, Л.М. Турок, А.М. Файнштейн, О.Ю. Шмидт (будущий руководитель Челюскинской экспедиции и начальник Главсевморпути). Л.И. Варшавский, сотрудник "Смены", назначенный редактором отдела "Новейшая история и современная международная политика", пригласил с согласия редакции СЭС к сотрудничеству и меня как специалиста по истории мировой войны 1914-1918 гг. и современной (послевоенной) международной политике. При этом мы разделились: на мою долю достались статьи о странах Европы, о Канаде и США, Л.И. Варшавский взял себе все колониальные и полуколониальные страны Азии, Африки, Океании, Центральной и Южной Америки. Статьи о международных договорах, конференциях, трестах, банках, газетах, биографии политических деятелей каждый из нас писал по своей специальности, причем иногда Л.И. Варшавский нарушал наш договор о разделе сфер писания в свою пользу. В 1 томе СЭС (буквы А-Ж) я написал ряд крупных статей - "Австралийская Федерация", "Австрия", "Бавария", "Бельгия", "Болгария", "Великобритания", "Венгрия", "Германия", "Греция", "Дания". В "Энциклопедическом словаре" я проработал 3 года (1928- 1930 гг.) на гонораре "по строчкам", но этот гонорар был существенным подспорьем. Первый том "Словаря", намеченный к выходу в свет на начало 1932 года, включал 639 страниц убористого текста. Были близки к завершению и работы над остальными тремя томами, каждый из которых выпускался тиражом в 100 000 экземпляров. На бумагу, набор, оплату сотрудников и типографских рабочих были истрачены сотни тысяч, если не миллионы рублей. Но весь напечатанный тираж 1 тома и набранные рукописи следующих были отправлены в перемолку на бумажную массу, набор был разобран, и только основные сотрудники "Словаря" получили по авторскому экземпляру "на память" о своей работе. Причиной "казни" "Словаря" было письмо Сталина в редакцию журнала "Пролетарская революция", опубликованное в октябре 1931 года. Редакция предвидела этот наскок, связанный с созданием в Москве специального издательства "Советская Энциклопедия", для которой ленинградский "Энциклопедический словарь" был конкурентом. В "Советской Энциклопедии" обрадовались возможности удушить конкурента. Но дело было гораздо серьезней. "Энциклопедический словарь" не отражал в своих статьях по истории России и истории ВКП(б) ведущей роли Сталина как вождя партии и советского государства. Редакция "Словаря" старалась предотвратить опасность, поместив в первом томе словаря "Предисловие" и вводную статью "От издательства", в которых пыталась найти извинения и объяснения этим недостаткам. "Как раз в последние годы, - говорилось в "Предисловии", - на теоретическом фронте широко развернулась борьба за ленинский этап в науке, за поднятие революционной теории на высшую ступень, за сочетание теории с практикой. Письмо т. Сталина в редакцию "Пролетарской революции" по поводу некоторых вопросов истории большевизма с особенной силой ставит вопрос о непримиримой борьбе с искажениями марксизма-ленинизма. К сожалению, редакция СЭС была лишена возможности произвести необходимую проверку материала словаря в должном объеме, так как ко времени опубликования письма т. Сталина почти все листы 1 тома СЭС были уже отпечатаны". Признавая, что ее работа "несмотря на многократную выверку и переработку всех статей словаря, все же не свободна от разнообразных ошибок", редакция СЭС оповещала будущих читателей, что "выпускает первый том "неполным тиражом" и обращается ко всем научным и общественным организациям с просьбой дать свои отзывы о недостатках и ошибках, которые будут замечены. Эти отзывы окажут существенную помощь редакции при составлении последующих томов и позволят внести нужные исправления при допечатках 1 тома". Я нарочно останавливаюсь так подробно на уничтожении СЭС, так как это событие было одним из первых "сожжений" трудов советских авторов, и оно давало принципиальную установку издательствам, редакциям и авторам на будущее. Чистка библиотек и уничтожение трудов советских авторов были продолжением этой принципиальной установки. Перечисляемые же ленинградским издательством ошибки и недостатки СЭС ярко иллюстрируют, под каким гнетом идеологии и цензуры, гораздо более суровым, чем гнет Победоносцевых и дурново, должны были работать и писать советские авторы и ученые, начиная с 1931 года. В заключении вводной статьи издательство писало: "Поэтому, хотя в этом томе и имеется ряд ошибок, пробелов, неудачных формулировок и т.п., но все эти ошибки и недостатки не таковы, чтобы из-за них нужно было бросить уже отпечатанный и в общем полезный справочник. Издательство выпускает его поэтому в свет, надеясь восполнить пробел и исправить ошибки в допечатках 1 тома и в последующих томах "Словаря". Это была мольба о пощаде. Но в Москве смотрели на ленинградский СЭС как на литературно-научное предприятие зиновьевцев и решили разделаться с этим изданием. Вскоре в "Правде" появилась разгромная статья о первом томе "Словаря" под нежно-лирическим заголовком "Осени поздней цветы запоздалые". А дальше последовали все кары и скорпионы, все "оргвыводы" по отношению к "Словарю", о которых я писал выше, - уничтожение напечатанных, набранных и написанных материалов, прекращение издания "Словаря" и репрессии против Невского, Мещерякова (старых членов партии) и научной молодежи, подозреваемой в "зиновьевстве". Летом 1929 г. я еще раз выступил в роли "собственного корреспондента" из всех стран Европы и США в иностранном отделе редакции "Красной звезды" (утренний выпуск). Иностранных газет не было никаких, но были телеграфные агентства Англии ("Рейтер"), Франции ("Гавас"), Германии (Телеграфное бюро Вольфа), США ("Ассошиэйтед пресс" , "ЮПИ"). В определенные часы и на определенной волне они передавали "последние известия" азбукой Морзе. Редакция "Красной газеты" достала в НКВД или ГПУ радиста-перехватчика. Как и с помощью каких аппаратов он перехватывал эти звуковые сигналы я, как человек мало что понимающий в телеграфной технике, не знаю. Иностранных языков радист, конечно, не знал, но буквы латинского алфавита и он знал. Ежедневно он приходил в 8 вечера и слушал до 12 час. ночи передачи различных телеграфных агентств, записывал буквы, а я по буквам читал слова и переводил их, составляя за вечер несколько телеграмм "собственного корреспондента" из Лондона, Парижа, Берлина, Рима и т.д. Иногда радист из-за помех в воздухе пропускал несколько букв, и я восстанавливал пропущенное по смыслу. Все эти перехваты радиотелеграмм телеграфных агентств происходили с полного ведома и согласия главного редактора "Красной газеты" Б.А. Чагина (друга Есенина и Кирова) и "органов". Знали об этом и в редакции "Ленинградской правды", но делали вид, что такие телеграммы "собкора" их мало интересуют. Во всяком случае, мы с радистом опережали иногда на один-два дня телеграммы ТАССа, который тоже перехватывал сообщения иностранных телеграфных агентств и выдавал их за радиограммы собственных корреспондентов. Дело было очень интересное, но и опасное. Цензуры фактически не было. Не запрашивать же Наркоминдел о каждой перехваченной радиограмме - разрешается ли публиковать ее или нет? Можно было опубликовать такую информацию, за которую грозила поездка "на молитву в Соловецкий монастырь". Но как это ни было интересно, такая работа не давала мне перспектив на будущее. Оставаться всю жизнь мелким журналистом мне не хотелось. Случайный и неожиданный разговор в редакции "Ленинградской правды" в 1928 году снова повернул мою жизнь "с тропы заблуждений и тревог", какой оказалась моя газетная работа, на мой старый путь - путь в науку. Но прежде, чем перейти к другому этапу своей жизни, мне хотелось бы рассказать о своих литературных знакомствах, во многом связанных с моей журналистской работой. Литературные круги Ленинграда В Ленинграде я познакомился со многими из советских писателей и поэтов, с новой порослью литературы, появившейся в годы революции и гражданской войны, чье творчество было отражением революционных событий 1917-1920 гг. и было порождено ими. Литературная жизнь в Ленинграде в 1922-25 гг. бурлила и кипела. Моим проводником по кругам литературного Ленинграда был мой брат Юрий, который был "своим" и в Союзе поэтов, и в Союзе писателей (критик-рецензент), и в "Русском современнике", и в вечерней "Красной газете". Он всюду представлял меня своим друзьям и знакомым из литературно-газетного мира. Литературный центр Ленинграда находился на углу Невского и Фонтанки. На набережной Фонтанки за дворцом Великого князя Сергея Александровича, где сейчас помещается областной комитет комсомола, находился старинный красный трехэтажный дом, где помещались три наиболее интересные организации ленинградской интеллигенции: "Вольная философская ассоциация" (или сокращенно "Вольфила"), "Всероссийский союз писателей" (Ленинградское отделение), "Всероссийский союз поэтов" (Ленинградское отделение) . Они не мешали друг другу: каждая из организаций имела собственные дни недели для заседаний. Вход был свободный. Здесь каждый мог высказывать свое мнение о прочтенных автором стихах или рассказах. "Вольфила" была учреждена в ноябре 1918 г., когда большевистская цензура уже наложила лапу на свободу мысли в стране. Ассоциация была основана для "исследования и разработки вопросов культурного творчества в духе философии и социализма". В числе учредителей ее были Андрей Белый, Александр Блок, В. Мейерхольд, К. Петров-Водкин, К. Эрберг, критики эсеровского толка Р. Иванов-Разумник, А. Штейнберг, С. Мстиславский. "Вольфила" объединяла философов, поэтов, критиков различных течений, но особенно много в ней было представителей мистико-мессианистских течений в поэзии и философии. Здесь собирались оставшиеся в Ленинграде философы-идеалисты и последователи Н.Бердяева, С. Франка, Л. Шестова, М. Гершензона. Заседания "Вольфилы" были глубокими и содержательными. Я был на двух заседаниях в 1923 г. О политике открыто не говорилось, но она невидимо присутствовала "в подтексте" выступлений. Хотя политические воззрения членов "Вольфилы" были достаточно пестрыми и различными, их объединяли общие для всех черты: глубокое уважение к свободе мысли ( о свободе слова говорить уже не приходилось) и достоинству человека, религиозность, вера в добро, мессианизм, сознание жертвенности и обреченности своего поколения. "Вольфила" доживала последние месяцы своего существования: в мае 1924 г. она была запрещена (распущена) "за реакционный идеализм и мистицизм". Часть членов "Вольфилы" погибла в 30-е годы в концлагерях. Шумными и привлекательными были собрания Всероссийского Союза писателей. Здесь можно было встретить и видных представителей современной литературы и начинающую литературную молодежь. Тон задавали "Серапионовы братья" - К.А.Федин, Н.С.Тихонов, М.М.Зощенко, М.Л.Слонимский, Н.Н.Никитин, В.А.Каверин. Изредка бывала и Елизавета Полонская, единственная "сестра" "Серапионовых братьев". Здесь можно было встретить и А.Н.Тихонова (Сереброва) - редактора "Русского современника". Бывали здесь Б.Лавренев и О.Форш, Ю.Тынянов и др. и совсем молодые и начинающие Н.Чуковский, Л.Раковский.Ф.Берзин. Собрания были шумными и многолюдными, на них присутствовали не только члены Союза писателей, но и любящая литературу публика, так называемые "окололитературные люди", к которым причисляю себя и я. "Официальная" часть собраний состояла обычно из чтения автором рассказа или отрывка из романа, повести и т.д. и его обсуждения. Слово для критики и оценки мог взять каждый. Но критические оценки и споры ограничивались только литературно-художественными достоинствами и недостатками того или иного произведения. О политике "текущего дня" не говорил никто, даже в кулуарах. Это считалось бестактным или, еще хуже, желанием вызвать собеседника или кого-либо из гостей на провокационный разговор. Наиболее интересными были встречи и. разговоры в кулуарах. Здесь можно было узнать самые последние новости о творчестве писателей и услышать оценки еще не опубликованных литературных произведений, очень искренние и откровенные. Братья-писатели и поэты знали многое, о чем ни слова не появлялось в газетах. Самыми шумными и буйными были собрания Союза поэтов. Поэтическая молодежь приходила прочесть свои новые стихи (в отличие от прозы, они были короткими...) и обменяться мнениями о них. Здесь особой любовью и вниманием молодежи пользовался поэт Всеволод Рождественский. Девицы, любившие стихи, млели и смотрели на него умиленными глазами. Выступало и много молодых, из которых помню Надежду Рославлеву, сестер Наппельбаум. Из этих трех основных литературных организаций тянулись прочные нити в Пушкинский дом, в издательство "Всемирная литература" Горького, "Прибой", в редакции журналов "Русский современник", "Современный Запад", в редакции ленинградских газет. Всероссийский союз драматических писателей и композиторов был "на отшибе". Его собрания происходили в Артистическом Клубе. Я стал его членом в 1924 г., когда занялся переводами пьес для московских и ленинградских театров. Был еще один литературный центр: Тургеневский кружок при библиотеке имени И.С.Тургенева. Он находился в конце Садовой улицы на площади Тургенева (бывшая Покровская площадь у церкви Покрова). Это был район старинной Коломны, воспетой Пушкиным и Гоголем. В Тургеневском кружке выступала начинающая поэтическая молодежь. Наиболее талантливые поэты поднимались выше - до Союза поэтов и Союза писателей. Юрий и я регулярно бегали в Тургеневский кружок и в Союз поэтов. Дополнительным магнитом для меня здесь были встречи с Шурой, которая в 1926 г. стала моей женой. Веселой шумливой гурьбой, вместе с Шурой и ее подругой, очень тонким критиком А.Р., тогда еще студенткой проф. А.Горнфельда в университете, мы шли из Тургеневского кружка в Союз поэтов. И встречные "фармацевты" (так назывались в литературных кругах люди, не интересовавшиеся литературой) сперва пугливо шарахались в сторону, слыша издали шум и гам надвигавшейся толпы, но услышав поближе "мерный звук поэтической речи", с облегчением шли дальше. Кто не сходил с ума в годы своей молодости! Это было очень чистое и возвышающее душу сумасшествие! Даже милиционеры на Садовой улице и на Фонтанке, подозрительно настораживавшиеся, заслышав наш шум и гам, при приближении "поэтической оравы" улыбались. В этой шумливой и веселой семье молодых писателей и поэтов были люди, связанные так или иначе с Пушкинским домом Академии Наук СССР, где "пушкинскую фамилию" и моих предков Петра Ивановича и Александра Михайловича Полетика хорошо знали, родилась озорная идея сногсшибательного розыгрыша, а именно: организовать "пушкинский брак", иначе говоря, женить меня или моего брата Юрия, на отпрыске семьи, связанной 100 лет тому назад дружбой с А.С.Пушкиным. В невесты мне или брату (мы были так схожи, что было трудно отличить нас друг от друга) была избрана девушка - правнучка А.П.Керн, которой Пушкин посвятил незабываемые строки: "Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты". Правнучка А.П.Керн оказалась молодой, умной и интересной девушкой около двадцати лет из интеллигентско-барской петербургской семьи. Она была хорошо воспитана. Она всегда ласково и лукаво улыбалась нам. Повидимому, она была посвящена в розыгрыш, задуманный молодыми озорниками из Пушкинского дома и Тургеневского кружка. Думаю, что она могла дать счастье своему избраннику. Очарование привлекательности, ума, интеллигентности и доброты исходило от нее. Следуя своей роли, она старалась увлечь меня или Юрия. Но увы! Мое сердце было пленено в первый день приезда в Ленинград Шурой, и я остался верен этой любви с первого взгляда. Вскоре после моего приезда в Ленинград мой брат повел меня в редакцию журнала "Русский современник", которым руководили писатели А.Н.Тихонов (Серебров), Евгений Замятин и критик Корней Чуковский. Конечно, "Русский современник" был советским журналом. И все же несмотря (а может быть, благодаря именно этому) на присутствие в составе редакции старого "революционного" члена партии большевиков А.Н.Тихонова (Сереброва), редакция "Русского современника" была на подозрении у властей. "Русский современник" формально был беспартийным, а внутренне оппозиционным журналом. Он печатал прозу и стихи, которые говорили правду, не подкрашивая ее в тона "социалистического реализма", построенного на принципе "что могло бы быть, если бы было". Поэтому печататься в "Русском современнике" было рискованно, и он вообще не дожил до 1926 года. Юрий в редакции "Русского современника" был своим человеком. В последнем номере журнала около 40% рецензий, то есть критики современности, поскольку она отражалась в современных литературных произведениях (в прозе и поэзии), принадлежало его перу. Эти рецензии печатались либо под его именем - когда такая критика современности на основе разбора литературных произведений не грозила рецензенту непосредственными репрессиями, - либо под псевдонимом. Редакция "Русского современника" не могла, конечно, признаться в том, что почти половина рецензий в номере журнала принадлежат перу одного и того же автора. Но таковой была старинная практика. Она применялась в "Современнике" 1830-50 гг., в "Отечественных записках" 1860-70 гг. и связана с именами самого Пушкина, а затем Белинского, Добролюбова, Чернышевского. Юрий представил меня всем трем редакторам "Русского современника" и как своего брата, и как сотрудника иностранного отдела "Ленинградской правды". Из них с Тихоновым и Чуковским я в дальнейшем не познакомился близко. А.Н.Тихонова (Сереброва) мне довелось лучше узнать лишь из его воспоминаний "Время и люди", которые показали мне, насколько был интеллигентен, интересен и своеобразен этот еще "довоенный" член большевистской партии по сравнению с "ленинским призывом" и членами сталинской партии 30-40 годов. Корней Иванович Чуковский стал для меня более реальной и живой фигурой. Но до близкого знакомства с ним у меня тоже дело не дошло. Он был знаменитостью и держался вдали от молодежи, которую подавлял и пугал своим авторитетом. Он был также слишком капризен и своенравен в отношениях с другими, и литературной молодежью в особенности. Прекрасный литератор, стилист, тонкий критик, знаток литературы второй половины XIX века (его текстологические исследования произведений Н.А.Некрасова принесли ему степень доктора литературы Оксфордского Университета) , он считался самым серьезным критиком в Советской России 20-30 гг. "Братья-писатели" уважали и боялись его, но считали, что он слишком держит "нос по ветру". Одна эпиграмма - не знаю, попала она или нет в "Чуккокалу", была ли она где-нибудь напечатана или нет, - прочитанная мне в Союзе поэтов, намекала на это: "Красавец Корней Чуковский, Но портит вид наружный, Его нос чертовский, Такой длинный и такой ненужный". Его уважали, еще больше боялись, но вряд ли любили. Знаю это от его сына, писателя Николая Чуковского, который в своей первой детской повести, написанной под влиянием стивенсоновского "Острова сокровищ," отразил эту робость перед отцом, сильным человеком, подавлявшим не только знакомых, но и своих детей. В последний раз я видел К.И.Чуковского на его докладе (отрывки из воспоминаний), кажется, в Московском доме писателей в шестидесятых годах. Он очень постарел, поседел, но держался бодро и даже облобызался с Д.О.Заславским, пришедшим на его доклад. Читал он хорошо, но как-то без уверенности в себе. Мое знакомство с третьим из редакторов "Русского современника", с Евгением Ивановичем Замятиным, оказалось интересным, длительным и постепенно превратилось в дружественные отношения, продолжавшиеся до выезда его из России в 1928 г. Обычно раз в неделю или две я бывал на его квартире на Моховой. В том же доме помещалась и редакция "Русского современника". Здесь с глазу на глаз в кабинете хозяина мы очень откровенно обменивались мнениями не столько о литературе и литературных произведениях и их авторах, сколько по вопросам внутренней и международной политики Советского Союза. Сама личность Замятина притягивала к себе: строго выдержанный и вместе с тем не отталкивающий сухостью и высокомерием тона, какой часто встречается у "знаменитостей", он очень рад был поделиться своими мнениями с интересным для него и надежным человевеком.^1огу сказать, что разговоры наедине имели чисто политический характер, беседуя же со мной в присутствии посетителей, часто очень известных писателей, имена которых и до сих пор сияют на коммунистическом небосводе СССР, он был очень сдержанным. Говоря мягко, он предвидел эволюцию многих писателей в сторону апологии коммунизма и высоких постов в литературе. Исходной точкой наших отношений был интерес Евгения Ивановича к событиям за границей. Что происходат в Европе? Каково отношение капиталистического мира к Советскому Союзу? Он знал, что я читаю много иностранных газет и журналов. Он был в 1916 году в Англии, и наедине мы часто говорили по-английски. У него было отличительное свойство большого писателя - ощущение правды, скрытой за ширмой партийной пропаганды, настоящий, подлинный, а не "социалистический" реализм. Он гораздо лучше понимал советскую действительность, чем понимал ее я в 1923-1928 гг., несмотря на мою закваску историка. Предметом наших споров и дискуссий стал роман Евгения Ивановича Замятина "Мы". Я слышал об этом романе от моего брата Юрия. А когда Евгений Иванович привык ко мне и убедился, что я не являюсь агентом ГПУ, хотя работаю в иностранном отделе "Ленинградской правды", он по моей просьбе дал мне прочесть рукопись своего романа "Мы". В 1924 году он дал мне английский перевод романа, изданный в США. Должен сказать, что русский вариант романа "Мы" был гораздо острее, чем американский. Это понятно: Евгений Иванович жил в Советской России и должен был печататься за границей так, чтобы не попасть на Соловки (о Колыме в те годы еще не было речи). Роман "Мы" стал постоянной темой наших дискуссий и споров в 1923-25 годах. Замятин, давая мне русский текст своей рукописи, предупредил, что роман написан им в 1920 году, и объяснил, что "Великий благодетель человечества" - это Ленин, а не Сталин и не какой -либо фантастический персонаж. Мои споры и дискуссии с Е.И.Замятиным сводились в конце концов к одному основному положению: может ли создание коммунистического общества в СССР вылиться в такую жизнь, какая описана в романе "Мы"? Автор романа утверждал, что может. Я не верил и оспаривал это. Наши беседы в кабинете Замятина происходили в те времена, когда шла первая "оттепель" в виде НЭПа; и многие идеалистические советские "кролики", в том числе и я, верили в возможность либерализации советского строя. Что коммунистическое общество может превратиться в военно-рабочую казарму, где люди будут жить так, как описано в романе "Мы", я не мог поверить. Евгений Иванович утверждал, что процесс оглупления обывателя агитационными лозунгами и формулами зашел так далеко, что обыватель уже перестал мыслить самостоятельно, а пользуется готовыми штампами, преподанными свыше. Евгений Иванович показал мне рассказ одного начинающего писателя, опубликованный в "Русском современнике": герой рассказа, интеллигент в провинции, уже не имеет своих фраз для выражения собственных мыслей. Он видит детей на улице, в его уме мгновенно возникает штамп: "Дети - цветы жизни". Видит старика рабочего - другой штамп: "Слава труду". Видит попа - третий штамп: "Религия - опиум для народа" и т.д., и т.п. Насколько Замятин видел далеко вперед показывают "письма в редакцию" советских газет пятидесятых годов: авторы писем жаловались на писателей, обрисовавгих в неприглядном виде какого-нибудь милиционера или железнодорожника: "Разве в нашей честной семье милиции могут быть такие люди?" - возмущенно спрашивали они. Но кроме дискуссий "теоретического" характера о том, во что выльется строительство коммунизма в СССР, у нас с Евгением Ивановичем нашлись и другие темы для разговоров, например, о международном положении, о советской экспансии в Китае, о причинах непризнания Советского Союза США, о русской литературе заграницей. Евгений Иванович по образованию и по профессии был инженером-кораблестроителем, построившим первые ледоколы в России (1917г.).Ив этой сфере у нас нашлись общие темы. Меня очень интересовал вопрос, почему германские дредноуты в Ютландском бою 1916 года оказались более жизнеспособными, чем английские. Ведь Англия в течение двух столетий была ведущей страной в кораблестроении. Е.И., знавший, что я изучаю вопрос о подготовке мировой войны 1914-1918 годов, ответил мне не как писатель, а как инженер-кораблестроитель. Он объяснил, что большая жизнеспособность германских дредноутов по сравнению с английскими основана на том, что германские инженеры-кораблестроители, строя дредноуты, использовали теорию остойчивости и непотопляемости корабля, разработанную знаменитым русским теоретиком и практиком кораблестроения академиком А.Н.Крыловым. Евгений Иванович привлек меня к сотрудничеству в журнале "Современный Запад", который он редактировал также вместе с А.Н.Тихоновым (Серебровым) и К.И.Чуковским. Журнал издавался Государственным издательством "Всемирная литература" (Моховая, 36) и был основан по инициативе А.М.Горького, Александра Блока и других представителей старой интеллигенции. Я давал Е.И.Замятину для "Современного Запада" мелкие заметки о новостях литературы и театра за границей, материалы для которых черпал из иностранных газет и журналов. Работа была интересная, и я увлекался ею, хотя заработки были невелики. XIV съезд партии в декабре 1925 года покончил с "вольностями" литературного творчества. И "Современный Запад", и, тем более, "Русский современник" были осуждены как органы интеллигентского "инакомыслия" и прихлопнуты. Е.И.Замятин оказался "запрещенным", его не печатали, пролетарские критики обливали его руганью в советских газетах и журналах. Он понял, что ему нечего делать в Советской России и что в конце концов он станет жертвой репрессий. Он написал свое известное письмо Сталину и просил разрешения уехать за границу. Письмо было передано Сталину через А.М.Горького и - о чудо! - Сталин разрешил. Е.И. уехал в 1928 году и обосновался в Париже. В Ленинград доходили слухи, что он нуждался и бедствовал. Он умер в марте 1934 г., оставив по себе память не только знатока русской жизни и русского духа, но и великого провидца будущего коммунистического общества. В 1926-28 годах произошла окончательная дифференциация ведущей группировки молодых советских писателей - "Серапионовых братьев". Одни из них сохранили свои позиции интеллигентской критики советского быта с его произволом над личностью человека. К их числу принадлежали В-А.Каверин, М.М.Зощенко, М.Л.Слонимский. Они внимательно изучали советский быт и анализировали его провалы и уродства. Зощенко и Слонимский быстро, уже в 30 годах, оказались в числе жертв пролетарской критики, вдохновляемой указаниями Кремля. В.А.Каверина постигла та же судьба несколько позже, в 1950-60 годах. А писатель К.А.Федин, поэт Н.С.Тихонов и менее известный прозаик Н.Н.Никитин пошли навстречу "требованиям времени". Н.С.Тихонов, а позже К.А.Федин возглавляли Союз писателей. Я был знаком со всеми "Серапионами", - с одними больше и лучше, с другими - меньше и хуже, но многое слышал о них и в Союзе писателей, и в Союзе поэтов в 20-е годы, и от моего брата, и от М.Л.Слонимского, редактора журнала "Ленинград", издаваемого "Ленинградской правдой". С М.Л.Слонимским я работал в течение двух-трех лет. Вспоминая сейчас свои знакомства и встречи с писателями и поэтами, главным образом в период 1923- 1928 гг., я хочу предупредить читателей, что не собираюсь выступать здесь в качестве литературного критика их произведений. Я могу лишь говорить о том впечатлении, которое произвели на меня их наиболее выдающиеся произведения той поры, когда писателю и поэту еще можно было сказать хоть часть правды. Многие литературные сочинения периода 1930-60 гг. я не читал, отлично понимая, что под давящим прессом сталинской цензуры они повторяют лишь мысли и переживания, разрешенные и даже предписанные "генеральной линией партии". Поэтому здесь я пишу лишь о писателях двадцатых годов. Каждый из этих людей открылся мне какой-то гранью своей личности, своего характера, своей мысли и своего творчества. Первым из "Серапионовых братьев", с кем я познакомился, был К.А.Федин. В 1923-34 гг. он работал секретарем редакции "Звезды", там и началось наше знакомство, длившееся несколько лет, до конца двадцатых годов. В 1924 году по предложению И.М.Майского я написал к 10-летию Первой мировой войны свою статью "Как началась война" ("Звезда", 1924 г., ? 7). К.А.Федин пришел в мою комнатенку в редакции "Ленинградской правды", уставленную комплектами иностранных газет на полках. Он принес мне свой первый, только что вышедший большой роман "Города и годы" с любезной дарственной надписью и попросил меня как специалиста по мировой войне написать рецензию для "Звезды" о его романе, который дает картину жизни Германии во время войны. Я прочел "Города и годы" с искренним удовольствием. Не говоря ничего о просьбе Федина, я обратился к Майскому с предложением написать для "Звезды" рецензию о романе "Города и годы". Но Майский, повидимому, недолюбливавший Федина, заявил, что рецензия о романе уже заказана. Когда я сообщил это Федину, он с горечью воскликнул: "Значит, рецензия будет не очень-то хорошей!" Предвидения К.А.Федина оправдались: рецензия была очень сдержанной и критической. В Союзе писателей говорили, что Федин слишком идеализировал себя в образе главного героя романа Андрея Старцева. Я и до сих пор считаю "Города и годы" лучшим романом Федина, в нем было много свежести, искренности чувств и незаурядного литературного дарования. Последующие романы Федина - "Братья", "Похищение Европы" и трилогия ("Первые радости", "Необыкновенное лето" и "Костер"), были гораздо надуманней и скучней. Свежесть и искренность романа "Города и годы" в них исчезли, и лишь отдельные страницы этих романов напоминали о ней и своим языком, и описаниями природы, близкими к тургеневским. Последняя встреча с К.А.Фединым произошла, кажется, в 1927 или 1928 г., когда он пришел к нам, в нашу с Юрием квартиру слушать чтение повести писателя Василия Андреева "Серый пиджак". На чтении были, насколько помню, М.Л.Слонимский, критик А.Р. и писатель Л.Раковский. Повесть выслушали и обсудили, и Федин ушел, отказавшись от чая, который приготовила Шура. Вскоре он переехал в Москву и потерял связь с Ленинградом. А когда он стал председателем Союза советских писателей, наше знакомство оборвалось. Приезжая в Москву по своим литературно-издательским делам, я избегал встреч с ним, не желая навязывать свое знакомство высокопоставленному сановнику от литературы. Коротким и случайным было мое знакомство с М.М.Зощенко. Среди "Серапионовых братьев" Зощенко был самой загадочной и таинственной фигурой. Меня познакомил с ним в 1925 или 1926 году М.Л.Слонимский. Он заранее предупредил: "Не вздумайте только назвать Михаила Михайловича писателем-юмористом". Хотя в широких кругах читательской публики Зощенко числился "веселым писателем", автором юмористических рассказов, но такую оценку он воспринимал как оскорбление. "Читательский смех его глубоко огорчает, - говорил мне Слонимский, - он всегда угрюм и мрачен, так как изображает в своих рассказах трагическую сущность нашей советской действительности, самые печальные стороны советской жизни, вызывающие слезы, ужас и отвращение, но прикрытые маской словесного юмора, языковыми и интонационными искажениями". М.М.Зощенко оказался смуглым брюнетом, хорошо и даже элегантно одетым, чисто выбритым и подтянутым. Он походил не столько на писателя, сколько на актера, - такими чаще всего бывают артисты оперы. Он, как обычно, был угрюм и мрачен. К Слонимскому он питал большое доверие, и рекомендация Михаила Леонидовича развязала Зощенко язык в разговоре со мной. (Времена хоть и были "историческими", что ежедневно твердилось в советских газетах, но при знакомствах меньше всего говорили на политические темы). Я спросил М.М., откуда он берет темы и сюжеты для своих рассказов. Он охотно ответил, что в его рассказах нет ни капли выдумки. Он берет темы и сюжеты из советских будней - из писем рабочих корреспондентов (рабкоров), из газетных заметок, из донесений мелких служащих "по начальству". "Все это - голая правда нашей, то есть советской действительности. Философия моих рассказов наивна, но она понятна моим читателям. К тому же, я пишу очень йжато. Фраза у меня короткая, доступная. И если я иногда искажаю язык, то только для того, чтобы показать те существующие сейчас типы, которых не было раньше в русской литературе и которые говорят именно таким языком". Последняя фраза М.М.Зощенко заставила меня залуматься. Кого же он изображает и пародирует, кто его герои, для кого он пишет? И я понял: герои его рассказов, их речь, их манеры, их действия, ситуации, в которые они попадают, - ведь это те малограмотные и малокультурные "внезапные" партийцы и комсомольцы, с уровнем и горизонтом "сельского писаря", которые стали правящей прослойкой советского государства после октябрьской революции, а затем, благодаря "ленинскому призыву", стали властью в стране. Популярность Зощенко заставила пролеткультовских критиков "присмотреться" к его творчеству. В тридцатых годах, после того как Сталин утвердился у власти, Зощенко стали преследовать. Многие его рассказы были задержаны цензурой. Для него настали тяжелые времена. Позже литературная деятельность Зощенко была обрублена Постановлением ЦК КПСС от 14 августа 1946 года. Рассказ Зощенко "Приключения обезьяны", напечатанный в журнале "Звезда", был объявлен клеветой на советскую действительность: обезьяна, бежавшая из зоопарка на улицу, спешит вернуться в свою клетку, так как в зоопарке жить легче, чем на воле, а в клетке легче дышится, чем среди советских граждан. Зощенко исключили из Союза писателей и запретили печатать. Он умер в 1958 году, оставшись в глазах молодого поколения пятидесятых - шестидесятых годов писателем-юмористом. Совсем иное впечатление произвел на меня Н.С.Тихонов. Он мало походил на поэ