Ася Пекуровская. Когда случилось петь С.Д. и мне

---------------------------------------------------------------
    Copyright © 1996, Asya Pekurovskaya
    WWW: http://www.an-animation.com/ ? http://www.an-animation.com/
---------------------------------------------------------------



                                   <b>посвящается Маше</B>



                    - Вы слышали, Довлатов умер?
                    - Интересно, зачем ему это понадобилось?"
                              (Имена героев взяты из реальной жизни)



        ЗАВТРА В ДОРОГУ

     "К счастью, я не принадлежу к числу людей, которые, растянув свой рот в
улыбке,  обнажают миру остатки  вчерашней трапезы  в виде осевших  на  зубах
шпинатовых волокон. И это вовсе не потому, что я чищу зубы лучше других. Мое
объяснение  гораздо  более  категорично. Просто я  не ем шпината.И  так  все
складывалось в моей  жизни, что я всегда  считал шпинат, равно как  и прочие
атрибуты,  тем или  иным  образом  еды  касающиеся,  ценностью морального  и
эстетического порядка."Если  Сальватор Дали, которому эти строки принадлежат
в более или менее адекватном переложении, видит своеобразие своей личности в
сведении   ее  гастрономических  потребностей   к  ценностям  морального   и
эстетического  порядка,  то  я хочу воспользоваться  его авторитетом  для не
менее категоричного заявления о себе.

     По прихоти судьбы, я  не принадлежу к  числу людей, которые просыпаются
утром с покаянной мыслью об упущенном вчерашнем дне, а засыпают  в страхе от
того, что  завтрашний день может не наступить. Возможно,  в том сундуке и  в
том  бауле, где хранилось мое приданое  и мое  наследство, не осталось места
для  страха  и  покаяния.  И не потому, разумеется, что они  уступили  место
бесстрашию  и безгреховности.  Скорее всего, тот сундук и тот баул канули  в
лету, как  и  их  лексические  формы, разумеется,  если поверить, что  право
владения ими изначально признавалось именно за мной. Конечно,  доказательств
у меня  почти нет. Осталась  одна  серебряная  ложка,  да и та  погнутая и с
зазубринами  на  концах.  Сохранилась еще скатерть из  брюссельских  кружев.
То-то, что из брюссельских... - уже с пристрастием уличают меня тени далеких
предков.  Ведь  брюссельские-то  лежали  справа. А  тебе  достались как  раз
венецианские, со следами рыбьего жира - те, что никем не оспаривались.

     Не скажите. Из приданого, которое никем не оспаривалось, был только мой
характер. В  нем все достоинства  выполняли функцию всех недостатков, что не
вызывало популярности в семье. А  мне не то, чтобы нравилось. Но так. Удобно
для жизни.  Но не  подумайте, чтобы я это  свойство сама для  себя  выбрала.
Просто  износила  с  полдюжины башмаков, бот и  полуботинок  с  людьми,  чьи
достоинства  являлись   их  же   недостатками,  и  пошло-поехало.   Всего-то
понадобилось  полдюжины  износить,  не  больше,  причем,  в период  полового
созревания, хотя, конечно, могла бы износить и до него. Но не  получилось. Я
довольно много натерпелась оттого, что у меня ничего в жизни не  получалось.
Например, с точки зрения тех, что со мной износили полдюжины башмаков, бот и
полуботинок,  я  представляла собой  генетическое  большинство. Конечно, это
абсурд, никакого большинства я нигде не представляла. A  впрочем кто  знает,
что они имели в виду.

     Вы, конечно же, думаете иначе, но я  человек частный. И, если свериться
с той записной книжкой, которая осталась в телефонной будке на станции метро
в  моем отечестве, круг  друзей  с  годами  приобрел  очертания  размытости.
Когда-то, конечно, был совершенно правильный. Даже не круг, а вовсе квадрат,
и даже  параллелепипед.  О  них я еще  скажу,  дайте только  расписаться.  В
каком-то  смысле он был  спасательным. Ведь  в нем  всего естественнее  было
опираться  на безотчетные влечения, скажем, пускаться вплавь в  Черное  море
или делать такие признания, которые в мире строгих людей принято держать при
себе. Когда человечество рядом с тобой говорит приглушенным голосом, а порой
просто движением  глаз, хорошо вдруг сказать что-то  звонко,  бросить ценный
серебряный  рубль  николаевской  чеканки  во  все  без  исключения затянутые
шнурками шапки-ушанки. Впрочем, мне пора в упряжку. Уж  больно меня заносит.
А  тут еще  эта проклятая манера говорить, которая, даже без учета голосовых
возможностей, раздражает большинство домашних  животных.  Впрочем,  своих  у
меня нет. Я имела  в виду машиных. Вот как будто и все.  Как видите, я редко
сомневаюсь  в  собственной правоте,  хотя  на письме позволяю себе  изрядное
число допущений и оговорок.

     Вы спрашиваете, молюсь  ли я?  Да, я молюсь.  Но невнимательно. Я  и  в
музее всегда хожу против течения. Добродетельные  люди смотрят  друг другу в
затылок, а я иду им навстречу. И ничего. Либо они расступаются, либо я. Чаще
ни   они,  ни   я.  И   я  молю   всемилостивейшего   Бога  спасти  меня  от
"добродетельных"  людей.  Ведь  от   безнравственных  я  спасусь  сама.   Вы
спрашиваете, почему я говорю с обещательным уклоном, когда тут нужен как раз
извинительный?  Если  по  правде,  то для  меня что обещательный  уклон, что
извинительный...  Мне  главное,   чтобы  последнего  контакта  не  лишиться.
Конечно, для этого  есть  телефонные линии. Но ведь и тут своя канитель.  На
другом  конце  провода вам  нет-нет и пропоют таким тоненьким,  препротивным
дискантом, как  "дверь,  ведущая в спальню", у Гоголя. И не пропоют вовсе, а
так,  намекнут,   нашепчут,  дескать,  ваши  объяснения  попахивают   чем-то
малополезным, малоинформативным и  даже не  развлекательным вовсе. Одинокого
путника легче всего убить таким тоненьким дискантом.  Конечно, если рядом не
случится краснознаменный  хор при исполнении, так  сказать, "полюшко  поле".
Тогда сразу легче, как гора с плеч. Акустика.

     Из всего сказанного, однако, не следует, что утрата контактов с прошлым
включена в  разряд  моих жизненных установок. Как раз наоборот. По природе я
человек общительный. К людям  отношусь  с большим  энтузиазмом. Куда  меньше
интересуюсь картографией и пиротехникой. Научные факты меня убивают, хотя я,
например, знаю, что жабы  дышат  легкими,  а птица казуар рифмуется довольно
покладисто,  но не  всегда пристойно.  Короче, ко  всему, что  дышит,  жует,
отплевывается, повязывает салфетку, давит клопов, выпивает, слегка оттопырив
мизинец,  я  благоволю по  мере  сил.  - Ваш  образ  мыслей,  -  шепчет  мне
колоратурное  сопрано,  делая  долгий  нажим  на сонорные  звуки,  -  сродни
болезненным аберрациям психического характера. -  Откуда же вам это знать? -
беспокоюсь  я, продолжая сидеть  на мраморных ступенях.  - Это общеизвестно.
Откройте  толковый  словарь  на   эвфемистическом  названии   "инфантилизм".
Множество  зелий,  распивавшихся вашим  поколением, настоено именно  на нем.
Было время шкаликов  и штофчиков. После них  пошли  графинчики.Потом зацвели
абажуры цвета апельсиновой  корки. А вам достался инфантилизм. - Слава Богу,
что достался! - кричу я. - В те дни, когда облака были высокими, снег белым,
Россия - нашей родиной, и еще никто не вызвался  добежать-доскакать-долететь
до того дуба, который оказался деревом, мы были самыми молодыми.

     Теперь вообразите  себе  Америку с  ее гражданским уложением и  детской
преступностью.  Да чего  там  уложение  или преступность. Вообразите  вашего
дитятю. В Америке он становится американцем, держит в одной руке надкусанный
бутерброд, а другой  распивает  Кока Колу, попирая ногами белоснежный батист
покрывала.  И что вы думаете у него  при этом  на уме? Он желает рассифонить
сахарную смесь по  поверхности  батиста, а  потом заснуть  перед  включенным
телеэкраном. Впрочем, очередность  может быть иной. Ведь  у  него,  у вашего
дитяти,  по  тому  гражданскому уложению, вся  жизнь впереди.  Однако,  чуть
перевалит дитятя за свой рубеж, тут ему уже другой хвост каметы светит. А не
пора ли, друг сердечный, тебе выпась  в темный осадок? А причем тут свобода?
То есть не то, что демократия качнулась вправо. Как раз наоборот. Демократия
сонорно стоит на  своем сорок втором, как раз  на широте Крыма. Но ведь  она
тоже не без своих капризов. Так  что тебе, повзрослевшему дитяти, надлежит в
своем темном остатке  не выкрахмаливаться.  -  Так мне  ж  так сподручнее, -
думает  себе дитятя.  -  Я и сам того себе желаю. Не выкрахмаливаться,  чтоб
было мягко да морщинисто. Что с  того, что они все еше твердят: отцы и дети,
дети  да отцы,  хотя отцов уже, можно сказать, днем с  огнем. - А как  нужно
твердить? - Подскажите, как?

     Вот  и  представьте  себе  мою  Машу,  охваченную скарлатинным заревом,
причем,   даже   не   своего,   а   моего   инфантилизма,   тогда   еще   не
диагностированного,  но уже отмеренного ртутным шариком в графе гражданского
уложения. "А вот ты ответь, - слышу я строгий голос где-то на  уровне своего
бедра, - почему на балет я должна ходить в колледж,  а на  уроки рисования в
музей?  Ведь я же  девочка. Я люблю  Кока  Колу.  И  почему  у  нас запрещен
телевизор?  На  каком основании?" Были  у нее и сверстники, тоже дитяти, уже
набравшиеся  серьезности и гражданской причастности,  диагностированные у их
родителей.  Их  досуг  и  мозговой  потенциал  уже  измерялся  активом  типа
бойскаутство, "slumber party" и  групповые ристания,  проходившие под именем
"спорт".  Моя  "девочка",  надо  отдать  ей  справедливость, отстаивая  свои
конституционные права, изъяснялась со мной исключительно по-русски, каких бы
мук ей это ни стоило.

     Система  запретов  и  предписаний,  насаждаемая в нашем доме,  не  была
окрашена в моем  сознании сомнением в ее непогрешимости, хотя не было такого
провидца,   который   бы  не  узрел   в  моем  родительском   стиле   заряда
догматичности, жестокости и произвола. Конечно, Маше благочестиво внушалось,
что она вольна читать и обозревать на экранах все, что ей заблагорассудится,
исключая,  разумеется,   то,   что  уже  заблагорассудилось   поколению   ее
сверстников.  Маша   бунтовала,  искала  поддержки  у  взрослых.  Появлялись
взрослые,  которые,  потея, разъясняли мне,  что моя  позиция лишает ребенка
самой  драгоценной в стране,  где  мы живем, возможности - быть тем, чем она
хочет, а хотел мой  ребенок тогда именно того, чего хотели все ее сверстники
- быть как все.К счастью для  меня и, надеюсь, для давно повзрослевшей Маши,
судьба уберегла ее от этой драгоценной  возможности и уберегла безвозвратно.
Однако результат был достигнут средствами, единственно  доступными человеку,
выращенному в нашем благословенном отечестве  - догматичностью, жестокостью,
произволом и слепой верой в эстетический канон.

     И  все  же был один  момент в машиной биографии, никакими эстетическими
критериями  не  объяснимый, от  которого  ее охраняли от рождения и  до того
момента,  к  которому  я   с  не  свойственной  мне   осторожностью  подвожу
доверчивого читателя. На машин вопрос, где ее папа, к ней неизменно поступал
поначалу  уклончивый,  а  впоследствии откровенно  лживый ответ:  Остался  в
России, из которой мы эмигрировали без него. - почему без него? - Разошлись,
расторгли  брак.  На  этом  машин  интерес,  как  правило,  исчерпывался  до
следующего приступа детской любознательности. Однажды, в возрасте лет восьми
Маша получила школьное задание написать  автобиографический очерк. Отличаясь
обстоятельностью,  она  собрала  имеющийся  в  наличии материал и, уже начав
писать, вдруг спросила: "А как выглядит мой папа?"

     Когда-то  в  молодости  на  сережин  вопрос  о  том,  как  я  себе  его
представляю, я, не задумываясь, ответила:  "Как разбитую параличом гориллу",
тем самым  сильно  расширив диапазон его собственных представлений  о  себе,
который ограничивался лишь образом Омара  Шарифа. Впоследствии мои авторские
права на "разбитую параличом  гориллу" были переданы "своенравному, нелепому
и бессмысленному"  персонажу "Филиала"  по  имени Тася, который,  по крайней
мере,  в  своей  первоначальной  версии,  "писался" с меня. С  учетом  своих
авторских  прав  тридцатилетней давности, вряд ли признаваемых на территории
страны, где был задан  вопрос, я ответила Маше,  сделав надлежащую скидку на
возраст. "Твой папа похож на  гориллу, такой же большой и неуклюжий." Прошло
несколько месяцев прежде чем Маша в очередной раз посетила  зоопарк. Постояв
продолжительное  время  у отсека,  где проживали  гориллы,  Маша произнесла,
обращаясь скорее к одной из обитательниц отсека, нежели ко мне: "Горилла мне
нравится. Она ходит так же мягко, как мой папа".

     Когда  "папа"  объявился  в 1978  или  1979  году в Америке, послав мне
экземпляр напечатанной Карлом  проффером повести  "Компромисс" с дарственной
надписью: "Милой Асе и ее семейству  - дружески", я  осмотрительно решила не
оповещать Машу о приезде отца. Решение это в дальнейшем не пересматривалось,
пока  не случилось нечто поистине неожиданное. Однажды в  нашем американском
доме, как гром среди ясного неба, раздался звонок из Нью-Йорка: "Асеночек, -
так называет  меня моя подруга Нина Перлина,  - умер Сережа. часа два назад.
Подробностей  пока не знаю. Позвоню  позже. Похороны послезавтра." Я  была в
шоке. И  тут мне  предстоит покаяться перед Сережей, что  моей первой мыслью
все же была мысль не о  нем. Как,  в какой форме оповестить Машу о гибели ее
отца в Нью-Йорке? Как объяснить двадцатилетней девочке, что, не будь ее мать
тем, что она есть, Маша могла бы познакомиться со своим отцом при жизни.

     Одно казалось кристально ясным. Нужно было немедленно рассказать  Маше,
и как можно подробнее, о ее отце, после чего предоставить ей выбор. Если то,
что  она услышит,  склонит  ее  в  пользу  свидания  с отцом, она  поедет на
похороны. И  я  поеду  вместе с  ней. Если  по  каким-либо причинам  ей этот
единственный шанс знакомства  с отцом покажется неприемлемым, я поступлю  по
ее  усмотрению. Наш  разговор длился всю  ночь. Маша  стоически  вынесла мои
импровизированные истории  об  отце и  о нашей молодости. Всю ночь  из нашей
комнаты  раздавались хохот  и  всхлипывания.  Часов в  пять  утра моя бедная
девочка сказала: "Ну, иди спать. Ведь  завтра же в дорогу. Когда еще удастся
поспать, неизвестно".






        КОЛЕСО БЕЗ ВЕРХА И БЕЗ НИЗА

     <i>Аполлон Безобразов  был весь в настоящем.  Оно было как  золотое колесо
без  верха  и без  низа,  вращающееся  впустую, от  совершенства мира, сверх
программы и бесплатно,  на котором стоял  кто-то  невидимый,  восхищенный от
мира своим ужасающим счастьем.
     Борис Поплавский</I>

     Будучи человеком застенчивым с оттенком заносчивости,  к концу третьего
семестра  в  Ленинградском  университете, то  есть к декабрю 1959 года, я не
завела  ни  одного  знакомства,  исключая,  пожалуй, некий  визуальный образ
гиганта, идущего вверх  по лестнице  вестибюля университета в  сопровождении
хрупкой,  бледнолицей  шатенки,  чьи  светлые  глаза  и тонкие,  укоризненно
поджатые губы робко выглядывали из-под гигантового локтя, монолитно и рука в
руку влекущего их  за собой. Было  очевидно, что сопровождение гиганта, Мила
Пазюк, возникло там не по воле случая слепого, а по предопределению свыше, и
они  оба прекрасно вписывались в сюжет "влюбленная пара," привлекая всеобщее
внимание и сами ни в ком не нуждаясь.

     Вероятно,  картина суверенного великана так засела  в моем воображении,
что, когда я  услышала  вопрос, адресованный явно ко  мне: "Девушка,  вам не
нужен ли фокстерьер чистых кровей?" и  сережино участливое лицо, я охотно  и
поспешно  откликнулась:  "Фокстерьер у меня уже  есть,  а вот в трех  рублях
сильно  нуждаюсь."  моментально  мы почувствовали  себя  уже давно знакомыми
людьми,  и  Сережа  пригласил меня к себе  домой: покормить  и познакомить с
мамой  -  по-кавказски,  но  на  сережин  манер,  то есть в  соответствии  с
ритуалом, о котором расскажу позже. Заручившись моим согласием, Сережа начал
было  спускаться  по  лестнице,как  вдруг, то ли под  бременем  свободы  как
осознанной  необходимости,   то   ли,   наоборот,  поддавшись   самой   этой
необходимости,   отвергающей   свободу,   он   вспомнил   об   академической
задолженности  по немецкому языку, срок которой истекал в соседней аудитории
в пандан с течением нашей беседы.

     Оказавшись  тоже  человеком застенчивым,  Сережа  заметался  в  поисках
выхода  из  ситуации. Как  закрепить  новое  знакомство, уже построенное  на
обоюдном  желании  покинуть  университет,  и  в  то  же  время сдать  зачет,
требующий наоборот присутствия в университете.  Вступали в конфликт ценности
высшего  порядка. Тут долг противостоял желанию, и,  хотя было очевидно, что
такие  конфликты  возникали у людей типа Сережи  чрезвычайно редко,  являясь
скорее лишь теоретической  возможностью, в тех (немногих) случаях, когда они
все же возникали, желание неизменно терпело поражение  в борьбе  с долгом, а
долг продолжал оставаться долгом и расти, как все долги. Кроме того, несдача
зачета   по   немецкому   языку,  налагаясь  на   уже   сложившиеся   тяжкие
обстоятельства, грозила перерасти в роковые последствия высшего порядка типа
исключения из университета и скандала в доме.

     - Видите ли, - решился  на признание Сережа,  - тут есть одно досадное,
хотя и не  непредвиденное обстоятельство:  у меня с  немецким  языком живого
контакта  так и  не состоялось, как, впрочем, и  с  любым другим иностранным
языком.  Я  имею  в виду,  в рамках  университета.  (Сережа учился  тогда на
финно-угорском отделении). - А за рамками? - спрашиваю я.- Тоже нет.- На что
же вы надеетесь? - поддерживаю  беседу. - Честно  говоря, ни на что, хотя я,
при прочих скромных способностях и ординарной внешности, обладаю незаурядной
памятью.  При  благоприятном стечении обстоятельств мне  не  составит  труда
удержать  в  памяти  содержание  этой  книжки  (откуда-то  извлекается роман
Германа Гессе).  Однако, не буду вводить вас  в заблуждение, утверждая,  что
моя память  беспредельна: все будет бесследно утрачено в момент, когда зачет
окажется в книжке".

     - Чего же вы ждете?- решаюсь  я на  своего рода мнение.  -  Подходящего
момента...Скажем,  попадись  мне  сейчас  Абелев   или  Азадовский,  готовые
исполнить свой товарищеский долг перед Довлатовым и перевести прозаика Гессе
на доступный Довлатову, то-есть  общечеловеческий,  язык, буду считать,  что
момент  наступил. Тогда  не  пройдет  и  получаса,  как  я окажусь  в  вашем
распоряжении... (Тут Сережа делает паузу). - Разумеется, при условии, что вы
согласитесь  провести  эти  полчаса здесь (взгляд  падает на угол деревянной
скамьи университетского вестибюля) в тоскливом ожидании меня.

     Зная  немецкий  язык в  степени,  достаточной для  перевода  сережиного
текста,  я  предложила  свои услуги, которые  были приняты с  благодарностью
человека,  у которого в  последнюю минуту раскрылся  парашют.  Сережа внимал
моему  переводу  и следил за  текстом с таким напряжением, как  если  бы  он
взялся  проглотить  себе  подобного  гиганта.  Полчаса  спустя он  появился,
помахивая зачеткой,  и с улыбкой победителя бросил: - Вот так. Нам поставили
зачет. В  наше настоящее ваш  вклад оказывается  первым. Люблю быть в долгу.
Хотя все происходило  на  моих глазах, поверить  в  то, что некая  китайская
грамота, коей был  для  Сережи, согласно  его версии, немецкий  текст, могла
быть перенесена на камертонных вилках слуха, из  одной комнаты в другую, как
нота "ля", было выше  моих сил. Угадав причину  моего недоверия (А что, если
он знает немецкий язык не хуже меня?), которое, по-видимому, застыло на моем
лице,  Сережа  сказал:  -  Разве  я  вас   не   предупреждал,  что   обладаю
феноменальной памятью? Чтобы поспеть за мной, вам может понадобиться золотая
колесница.

     Шостакович  пишет  о  феноменальной  памяти  Глазунова,  который   мог,
прослушав   музыкальное  произведение   любого  размера,  тут  же   сесть  и
воспроизвести   его  по   памяти.   Учитывая  жанровый   диапозон  сережиных
возможностей, можно сказать, что  его феномен  был соизмерим с глазуновским.
Однако, в отсутствие Глазунова и Шостаковича эффект сережиной памяти не знал
себе  равных.  Конечно,  помимо  памяти,  была  сноровка.  Представьте  себе
великана   с  обманчивой  внешностью  латино-американской   звезды,  который
скользит по  университетской  лестнице в поисках приложения  своих  скромных
духовных  и  физических   сил,  и  тут  ему  навстречу   выплывает   хоровод
восторженных   студенток,   проходящих,   вроде  меня,  свой  курс   наук  в
университетских коридорах. - Да это же Довлатов. Ведите его сюда!

     Сережин  аттракцион  обычно  начинался   с  воспроизведения  по  памяти
шестнадцати  строчек  незнакомого   ему   рифмованного   текста,  немедленно
протягивавшегося  ему  из  разных  рук  и  исполнявшегося  в  первозданности
оригинального  звучания.  Одаренный  "повсесердно,"  ничуть   не   смущенный
всеобщим восторгом публики, Сережа тут же выражал  готовность побеседовать с
аутентичным  носителем  любого  языка  без  вмешательства  переводчика.  Ему
приводили    аборигенов    всех   континентов:    американцев,   европейцев,
австралийцев, которых предупреждали, что им  предстоит  встреча с человеком,
посвятившим жизнь  изучению  их родного языка и культуры.  Сережа немедленно
вступал  с   ними   в  разговор,  начиная  что-то  объяснять  быстро,  почти
скороговоркой,  без  пауз,  завораживая  эффектом  звучания,  не  уступавшим
эффекту  спиритического сеанса.  Русская  аудитория слушала его, как слушают
романсы Вертинского,  уносящие  вас "туда, где улетает и тает печаль,  туда,
где расцветает миндаль", в то время как оторопевший иностранец, не готовый к
спонтанному соучастию,  покорно  держал  улыбку восхищения на страдальческом
лице.

     Но не  было такого  слушателя,  который бы отважился Сережу прервать и,
Боже упаси, уличить в очевидном для нас всех шарлатанстве. Едва  оправившись
от шока, заокеанский  гость  спешил заверить Сережу - на своем  родном языке
или  на  своей  же  версии  русского  в  своем  полнейшем  восторге  от  его
импровизаций.  Разумеется, тут  были и признания,  мол,  дескать, не  мог  в
полной  мере  насладиться  нюансами  Вашего  маленького шедевра то  ли ввиду
неповторимости  всякого   экспромпта,  но,  возможно,  и  по  причине  общей
эфемерности  всякого звукового  ряда.  Некоторые слушатели,  преимущественно
американки,  затрудняясь с  уверенностью определить принадлежность  акцента,
пытались все же угадать,  в  каком  штате проходил Сережа свои университеты.
"Was it Iowa or Wyoming"?

     Когда   кто-то   восхищенно  сказал  Сереже:   "Боже,   какая   у  тебя
поразительная память!" Сережа  бросил  небрежно:  "Причем тут память? У меня
всего лишь абсолютный  музыкальный слух.  Получил  по довлатовской линии. От
матери".


        САМАЯ СТРАННАЯ ОСОБЕННОСТЬ

     ...  <i>Ровно,  твердо   и  даже  добродушно  смотрели  небольшие,  широко
расставленные   голубые  глаза,  которые  имели  ту  особенность,  отчетливо
осознанную мною  значительно позже  и чрезвычайно редко  встречающуюся среди
европейцев, особенность, состоящую в том, что они ровно ничего  не выражали.
Поэтому-то я  с первого раза  приписал  им добродушие. Не дай Бог вам, милый
читатель, встретиться  когда-нибудь  с  таким  добродушием,  ибо  добродушие
Аполлона  Безобразова   именно,  может  быть,  и  было  самою  страшною  его
особенностью.
     Борис Поплавский</I>

     -Девушка,  вглядитесь  в  мои голубые глаза.вы в  них найдете  вязкость
петербургских  болот  и  жемчужную  гладь  Атлантической  волны  в   час  ее
полуденного  досуга.  Надеюсь,   вы  не  взыщете,  если  не  найдете  в  них
обывательского  добродушия?  Обладая  незаурядным  ростом   и  феноменальной
памятью,  скажете  вы,  мужчина  может поступиться добродушием.  Девушка, вы
заметили, как темнеют мои глаза в  момент откровенных признаний? Такого типа
монологи, адресованные  будущим и прекрасным незнакомкам,произносил Сережа в
часы будничной трапезы, выдавая их  мне,  при этом жадно  предвкушая  другие
подиумы на  обруче  вселенской  орбиты.  Однако в  каждый знак препинания, в
каждое новое  слово, включенные в монолог, Сережа верил свято,  ибо они-то и
были святой правдой его обреченной на мечту молодости.

     Хотя  свой джентльменский  набор Сережа выдавал  сразу, при  первом  же
знакомстве, особенно, если хотел  произвести  впечатление, в  чем никогда не
отказывал себе,  а тем  более собеседнику, в  силу то  ли логического, то ли
астрологического баланса  опасность  разочароваться в нем  впоследствии тоже
оставалась ничтожно  малой. В своем  графическом  обличии Сережа был  одарен
удивительной  диспропорциональностью.  Короткое туловище  плотно  сидело  на
гигантских  ногах,  отмерявших  шаги  вверх  по  просторной  университетской
лестнице, а  позднее, вдоль  перспективы  Невского  проспекта,  с  точностью
землемера.  При  этом короткие, детские ручки  его  либо  утопали  в  мелких
карманах  уникального  в   своей   единственности  твидового  пиджака,  либо
беспомощно и бездельно повисали в воздухе.

     Однако Сережа справедливо избежал репутации бездельного человека. О его
каждодневных  и  систематических  занятиях  с достоверностью и  красноречиво
свидетельствовали как  его натруженный указательный палец  правой руки (хотя
по  анкетным данным он  должен  был быть левшой), так  и  заусенцы на каждой
фаланге.  Человеком беспомощным его  также  нельзя было назвать, хотя в этом
его  личной заслуги было  уже меньше.  Не без тайного  кокетства и  гордости
Сережа  любил  посетовать, с  какой  великодушной щедростью  его  мама, Нора
Сергеевна, распоряжалась его мужскими ресурсами. "Ну какие  грузчики! Сережа
вам  этот шкаф  сегодня же доставит.  По какому  адресу?  Записываю."  "Нина
Николаевна,  милая моя,  забудьте о  ваших  чемоданах. Сережа  после занятий
забежит к вам и поднесет их к перрону."

     Неявно и в  соответствии  с  им  насаждаемыми  законами  вкуса,  Сережа
гордился собой  и  своим  ростом,  легко носил свой  вес  даже когда  сильно
отяжелел,  и сам больше чем что бы то  ни было, служил материалом для своего
мифотворчества. Например, он любил рассказать, как при виде его ступни сорок
седьмого размера,  шагнувшей  внутрь обувной лавки,  продавщицы  умирали  от
восхищения и сострадания, восхищаясь магической цифрой "47," о существовании
которой дотоле  не  подозревали,  и сострадая от сознания  безнадежности его
поиска.  Между  тем, ботинки этого размера поступали к Сереже, хоть и слегка
поношенными, но зато от самого Черкасова,  который предварительно хаживал  в
них  по  сцене  Пушкинского  театра,  представляясь  то Иваном  Грозным,  то
Александром   Невским,   и   с  семьей   которого   сережина  мама   издавна
приятельствовала. При этом  трофей выставлялся на стол,  протираемый рукавом
уже  упомянутого  единственного  пиджака  из  твидовой  материи,  и   Сережа
ревностно следил за тем, чтобы каждый из гостей в полной мере поучаствовал в
ритуале всеобщего любования.

     В  физико-гастрономической ипостаси, -  пишу я,  спохватываясь,  что со
словом  "ипостась",  то ли в виду его греческих  корней,  а, возможно, из-за
наличия в нем двойного согласного, у Сережи  с юных лет были особые счеты...
В  физико-гастрономическом  обличии,  поправляю себя я, Сережа был чемпионом
гаргантюанизма.  Он  мог  съесть  ведро  сосисок,  восемнадцать  бутербродов
величиной в кирпич, раздуть  живот  до размеров  взрослого  ньюфаундленда  и
втянуть его в себя так, что вам доводилось физически ощутить слияние брюшины
с позвоночником. Он умел поднять стул за  одну ножку на вытянутой  руке, при
этом  убеждая присутствующих  в том, что никому  в мире не удалось повторить
этого  эксперимента. Когда  Леня Мак,  о котором речь пойдет ниже, без труда
повторил его эксперимент  в усложненном варианте, легенда уже утвердилась за
Сережей,  и менять  что-либо  было  поздно.  Настоящее  тем  и  хорошо,  что
опережается  прошлым.  И  будь нам тогда  известно, что  за четыре  года  до
сережиного  рождения  советской властью  был расстрелян  человек,  способный
поднять  одной рукой не только стул, но и сидящую на нем человеческую особь,
вопрос  о  сережином  суперменстве  мог  бы приобрести  иную  окраску.  Ведь
человеком  этим  был не кто  иной, как  маршал  Тухачевский,  прозванный  за
военную доблесть Красным Наполеоном.

     "Но в  чем  он истинный был  гений..."  -  говаривал  когда-то  адвокат
другого  питерского  повесы, к довлатовскому  ремеслу  вовсе не причастного.
Конечно, тут следует принять в расчет, что у Довлатова, если и было какое ни
на есть ремесло, то оно было такое, какого у того повесы как раз не было. Не
исключено, что у Довлатова ремесла, как такового, еще не было, чем он весьма
и  весьма отличался от повесы, у которого ремесла не было вовсе,  то есть не
было другим  макаром. Однако важным в этом рассуждении  является  то, что  и
тот,  и другой, можно сказать,  для звуков жизни не щадил. Сережа, например,
любил во  всем насаждать свой "канон",  разумеется, не библейский и  даже не
отпевальный,   а   скорее  грамматический.   Стоило  Ане  Крот   неосторожно
обмолвиться словом "сложен", с ударением на первый слог, вместо "сложен", на
нее с двухметровой высоты уже оврушивалось с  укоризной: "это дрова сложены,
а человек сложен." Только не подумайте, что Сережа подражал Гоголю. Конечно,
за Гоголем тоже водилась привычка оборвать собеседника на полуслове, дескать
("Кто  это научил вас говорить так?").  Но откуда у  Гоголя могли возникнуть
готовые  каноны? Если  он  что  и  канонизировал,  то  как  раз  поэтические
вольности, а вовсе не каноны. М.И. Лонгинову, например, он приказал называть
"Балтийское море" "Балтическим".

     Короче,  Сережа  обходился без  Гоголя,  так  сказать, шел своим путем.
Скажем, обронит  кто-то  фразу типа "пара слов", помеченную  в академическом
словаре  Бархударова  как  "разговорная" и  допустимая  к  употреблению  "по
преимуществу, в мелочной торговле". Не  успевала эта "пара слов" сорваться с
уст  своего неосторожного заложника, Сережа возникал  в своей жреческой роли
заимодавца. Он  подходил к жертве осторожно, с кошачьей мягкостью восточного
диктатора, и начинал издалека, так что порой  сама жертва и не подозревала о
том, что ей было уготовано, и хохотала вместе со всем племенем. С грузинским
акцентом,  который он умел  имитировать виртуозно, жрец-Сережа  выговаривал,
любовно  заглядывая  в  мерцающие предзакатным блеском  глаза  своей жертвы:
"Зачем обижаешь? мы  тут  все князья. А  ты как  сюда попал?  ЗаблудЫлся что
ли?".

     Конечно, степень  наказания согласовывалась с  составом преступления, а
состав преступления с высшими законами раздела мяса и крови. По высшей мере,
например, каралось неудачно оброненное "по средам", с ударением на корень, а
не   на  окончание.   Едва   засвидетельствовав  нарушение  канона,   Сережа
приближался  к  жертвенному  животному  на  манер  паука,   обволакивая  его
обманчиво-простодушными   нитями  липких  слов.   "что   никитинские   среды
происходили  и в самом  деле в??по средам,' а  не  по пятницам, как среды  у
какого-нибудь  незадачливого Довлатова,  это я допускаю, - говорил он мягко,
без  попрека  или угрозы  паутинного удушья,  -  даже беру  на себя  с  этим
согласиться. Но зачем  при этом  русскую грамматику ставить под удар?  И как
только  такое  может выговориться: в??по  средам,в??  когда  у  человека так
природой все устроено, что ему куда естественнее сказать "по средам?" Ты что
же, друг, на саму природу решил посягнуть?!

     Свои жреческие функции Сережа выполнял, как  и все жрецы, за семейным и
родовым столом, где традиционно совершались обряды еды и питья, так сказать,
"смазывание  крови",  которое,  на манер всякого  тотема, обращало чужаков в
друзей-кунаков. На завершение одного такого обряда не хватило всей сережиной
жизни. В  году эдак  1961-м кто-то  из сидящих  у нас  за столом  затребовал
тарелку  с творогом, произнеся слово "творог" с ударением на первом слоге. С
неизменной  педантичностью  Сережа  внес поправку,  передвинув  ударение  на
конец.  "Вы,  наверное,  имели  в  виду  творог"?  Уличенный  снял  с  полки
орфографический   словарь   и,   найдя  нужное   место,   пригласил   Сережу
засвидетельствовать   узаконенное  грамматикой  альтернативное  произношение
слова "творог" с  ударением либо  на первом,  либо на втором  слоге. Не умея
капитулировать, Сережа  пробурчал что-то себе  под нос, что звучало примерно
так:  "Хотел  бы  я  услышать  как  императрице  Марии Федоровне  предлагают
в??творог' на завтрак вместо творога."

     Спустя  35 лет открываю  я  Русско-Французский  словарь  под  редакцией
макарова в поисках значения слова  "тверезый", и первое, что бросается мне в
глаза,  это слово "творог" с помеченным над  ним, как единственно возможным,
ударением на  втором  слоге.  Памятуя  о  посвящении  лексикографа, я листаю
вспять  страницы  словаря  и  сижу  долго,  ностальгически  перечитывая  его
незамысловатый автограф:

     Ея Императорскому величеству Всемилостивейшей Государыне цесаревне
     и великой Княгине Марии Федоровне, с  Высочайшего Соизволения Свой Труд
с Глубочайшим Благоговением посвящает Николай Макаров.

     Жреца не подвело тотемное чувство  стиля. Императрице  Марии  Федоровне
действительно творог не  могли подавать вместо творога. Иначе им пришлось бы
иметь дело с самим макаровым.

     Щедро одаренный природой от рождения, Сережа даже в своем обличии жреца
избежал  жреческого   апломба,  ибо,   в  соответствии  с  тогдашней  модой,
пренебрегал  природными данными и  ценил то, чего не имел, например,  личное
упорство, спортивные достижения, успех и образованность. Впоследствии, когда
на горизонте стало маячить почетное место в иконостасе литературных гениев и
когда кропотливая  работа  над  созданием  собственного  имиджа  стала делом
литературного  долга потомству  - детям  и  внукам,  а  долги Сережа  привык
отдавать  -  пригодился и  жреческий  апломб: "Если  обнаружите у Лермонтова
строчку ничтожного значения, я  буду  абсолютно  раздавлен.  А если уж  долю
безвкусицы,  то  я  откажусь от намерения эмигрировать  и остаток дней (дней
восемь) посвящу апологетизации безвкусицы," - писал Сережа Елене Скульской.

        НЕ МЕНЯЯ ПОЗЫ

     <i>На  оранжевой  воде, в  маленькой  лодке у самой набережной  неподвижно
сидела человеческая  фигурка, казавшаяся с этого моста совершенно маленькой.
Не знаю, сколько времени  я стоял на мосту, но каждый раз, когда поворачивал
глаза в ее сторону, фигурка продолжала неподвижно сидеть, не поворачиваясь и
не  меняя позы,  с беспечностью и  настойчивостью, показавшимися  мне сперва
бесполезными, затем нелепыми и наконец прямо-таки вызывающими.
     Борис Поплавский</I>

     По мере  нашего ознакомления  с жизнью кулуаров, коридоров и лестничных
площадок,   служивших,   при   всей    нерадивой    сноровке   администрации
Ленинградского   университета,  агитаторским  пунктом   для  прогульщиков  и
разгильдяев, круг сережиных друзей стал пополняться генералами от литературы
и продолжателями чеховской традиции: "хорошо после обеда выпить рюмку водки,
и сразу же другую".Так на  арену  вышли Андрюша Арьев, Слава Веселов, Валера
Грубин и  несколько других  будущих товарищей  Сережи.  Как истый кавказец и
жрец  анклава,  Сережа  не  замедлил внести свою  собственную лепту,  открыв
филиал  кулуаров,  коридоров и лестничных  площадок у себя  дома,  на  улице
Рубинштейна,  где  сразу  же получил  признание у  узкого круга, квадрата  и
параллелепипеда,  ничего,  кроме  хлеба и  зрелищ  от него не  требовавшего.
Сережа   любил  кормить   гостей   с  избытком,  и,  по  обычаю  российского
хлебосольства, умел делиться последним куском.

     Раздел пищи происходил в сережиной хореографиии и при негласном участии
Норы Сергеевны. Ее стараниями  на  плите коммунальной кухни вырастала порция
солянки на  сковородке, которая могла бы составить дневной рацион небольшого
стрелкового подразделения,  хотя  и  поедалась без остатка всего  лишь узким
кругом нашего анклава, чаще  всего не превышающим четырех едоков. Сам Сережа
питался  результатами собственных  трудов,  исследуя  те отсеки коммунальной
кухни, где хранились трофеи,  припрятанные  хлебосольными соседями.  Главным
поставщиком по  части мяса и котлет была семья  полковника Тихомирова. Овощи
выдавались  добровольно  соседкой  Зоей  Свистуновой. Со сладким столом было
туговато,  так что  одного определенного источника не было, а иногда и вовсе
случались перебои, как и в прочихроссийских домах.

     С  едой и  вокруг  нее был  связан  разговор, который  тек то  в  ключе
футуристическом: "Сбросим Пушкина...", то на фасон Хармса: "Сбросим Пушкина,
споткнемся о Гоголя."  Но больше  всего доставалось австрийцам  и французам,
причем не Гитлеру и Наполеону, а скорее Кафке и Прусту, которых то возносили
на  Олимп,  то  сбрасывали с  Олимпа,  при  этом  следуя,  главным  образом,
колебаниям   маятника  Фуко  или  просто  измерителей  степени  алкогольного
погружения. Сережа всегда был  на  страже стиля  и вкуса.  "Вот  мы говорим:
Достоевский...  А  между  тем Достоевский  был  смешон именно в  самые  свои
патетические моменты. У него Раскольников где-то взял сестру и мать за руки,
после чего  минуты две всматривался  то в ту, то в другую, и  при этом  мать
Раскольникова,  к  тому  же  в??Пульхерия  Александровна,' как сообщает  нам
читавший Гоголя Достоевский, не выдержав грустного взгляда сына, разражается
рыданиями. Теперь  представьте себе человека, который в своих небольших двух
руках  (демонстрация небольших рук, которые, как известно, были  в  наличии)
держит  еще четыре  руки, строго  говоря  ему не  принадлежащие, и  в  такой
комической позе еще пытается, не без успеха, зарыдать от сострадания. Именно
зарыдать. И именно от сострадания."

     Располагая  чутьем  к   слову,   "безупречным",  как   аттестовали  его
впоследствии  потомки,  но еще  не  написав ни строчки, Сережа  дебютировал,
подвергая цензурным вымаркам погрешности стиля непререкаемых авторитетов, по
преимуществу,  классиков.  Конечно,   о   его  причастности  к  устанавлению
литературного канона  в  молодые  годы речи не  было, чего не скажешь  о его
эмигрантском опыте.

     "Лучший поэт - Иосиф Бродский. Его Сергей боготворил...Лучший прозаик -
Куприн... Лучшая вещь - в??Капитанская дочка'... Тут ему вкус мог отказывать
-   он,  повторяю,  мечтал  о  читателе  плачущем   ..."  -  писал,  цитируя
его,Александр Генис, представитель довлатовской свиты в эмиграции.

     Когда  Битов называет  "тайной слабостью" Набокова,  "разделяемой верой
Евсеевной", стремление учредить  "ученические отметки  русской  классике: то
одному четверку с  плюсом, то другому четверку с минусом...",  он, возможно,
не учитывает  того, что  амбиции сродни  набоковских  разделялись  не  одним
поколением русских писателей. "по моему мнению,  Тютчев - первый поэт, потом
Лермонтов,  потом  Пушкин,  - наставлял своих современников  Толстой. И если
Набоков  имел   такую   "слабость",  кстати,   далеко  не   тайную,   сильно
подретушевать  иконостас  литературных  гениев  России,  отнеся,  к примеру,
Достоевского к разряду дешевых собирателей  сенсаций, он всего лишь следовал
традиции. Согласно той же традиции новые низвергатели литературных гениев не
преминули оказать аналогичную  услугу  самому  Набокову, восстановив во всех
регалиях   низвергнутого   им   Достоевского.   В  каком-то  смысле  Сережа,
кстати,принявший  померное  участие в восстановлении  доброго  имени  Федора
Михайловича, явился всего лишь продолжателем  традиции цеха, который "бранил
Гомера, Феокрита" по роду службы.

     "... Хемингуэй плоский. Фолкнер объемистый, но без рентгена.  А у этого
-  душераздирающие  нравственные  альтернативы...  Я  бы их так  расположил:
в??Деревушка'  Фолкнера, в??Преступление и Наказание' (угадайте, кто автор),
в??Портрет' Джойса,в??Гетсби', в??Путешествие на край ночи'  Селина, в??Арап
Петра Великого', в??Гулливер', в??Бовари...' а дальше уже идет всякая просто
гениальная литература.  Пропустил в??Милого друга', в??Мастера и Маргариту',
в??Воскресенье'  и  в??Постороннего'  Камю,"  -  вдохновенно писал  он Елене
Скульской.

     Категоричность  суждений  о  вкусе, как известно,  не  принятая на веру
античным миром  и, вслед за Кантом, западной цивилизацией новейшего времени,
пустила   свои  нежные  ростки  на  русской  ниве.  При  этом  именно  нашим
соотечественникам труднее  всего дается  признание того, что  мы  не  устаем
спорить о вкусах, определяя через понятие вкуса даже границы своего "я". "Вы
любите ли сыр? - спросили раз ханжу. - Люблю,  - он отвечал. - Я вкус в  нем
нахожу" - аукнулся поэт Жемчужников и  иже с ним под именем Козьмы Пруткова.
"Ты  Кавку любишь? -  Люблю, но только  манную,"-  откликнулся  им в  другом
столетии   аноним.   И  если   в  Древней  Греции  установление  авторитетов
осуществлялось   особым   цехом  "рапсодов",  в  России  литературный  канон
насаждался самостийно, по капризу насаждающего, причем  мантия литературного
судьи  была, "от  Гостомысла  до наших дней", доступна каждому. Конечно, был
еще  Иосиф  Бродский, который  когда-то  пропел,  что вкус  бывает только  у
портных. Но кто его тогда услышал?

     Платон,  как  следует  из "Иона",  уподоблял суждение о вкусе  действию
магнита. Вкус, как  и магнит, обладает свойством притяжения  и отталкивания.
Вероятно, согласуясь со вкусами Платона, магнитная стрелка греческой истории
качнулась в сторону,  ибо "рапсоды" были изгнаны из Сициона вслед за котами,
которых,  как  известно,  не  было  уже  в Древней  Греции.  Что же касается
российской земли, то она, не выполнив завета своего  неродовитого гения,  не
родила  "собственных  Платонов",  таким  образом,  не  удосужившись  изгнать
"рапсодов"  из своих пределов, что  благоприятно  сказалось также на  судьбе
котов. Конечно,  в  России, в  отличии  от  Греции, котов  было  практически
невозможно  отличить от бездомных кошек,  особенно  после открытия магнитных
месторождений.  Рапсоды  же не  утратили способности насаждать  литературный
вкус даже в теплых климатических условиях.

     "И я понял, что стихи должны быть  абсолютно простыми, иначе даже такие
Гении, как Пастернак или  Мандельштам, в конечном счете, остаются беспомощны
и бесполезны, конечно, по сравнению с их даром и  возможностями, а Слуцкий и
Евтушенко становятся нужными и любимыми  писателями, хотя Евтушенко рядом  с
Пастернаком, как Борис Брунов с Мейерхольдом", - писал рапсод Сережа отцу из
армии, уподобляясь магнитной стрелке греческой истории, хотя  уже без  риска
быть изгнанным из Сициона вслед за котами.

     Ну,  а  филиал кулуаров,  коридоров и лестничных площадок,  разумеется,
попал к Сереже не из греческого меню,  а скорее из латинского  ("filialis" -
"сыновний").  Однако,  не исключено, что и  в Афинах, и в Риме  литературные
амбиции  были неотделимы от амбиций по части: "особенно поесть". Это  Сережа
почувствовал правильно.



        БОЛЬНО УДАРИЛСЯ

     <i>Потом  Аполлон Безобразов  заспорил  с  бедным семнадцатилетним юношей,
носящим готовое платье,  с неуместной и беспомощно-нежной улыбкой на  полных
губах  о  том, ктоиз  них перепрыгнет через большее количество  стульев. Они
поставили  по одному и по два стула  посредине мостовой, и оба  перепрыгнули
препятствие,   потом   они   поставили   три  стула,  и  Аполлон  Безобразов
перепрыгнул, а юноша этот в конце  прыжка сел на  землю и больно ударился...
Аполлон  Безобразов с  неимоверной  жестокостью  пригласил его  перепрыгнуть
через четыре стула...
     Борис Поплавский</I>

     К понятию литературного вкуса и предшествующей ему репутации человека с
литературным вкусом Сережа пришел, разумеется, своими  молитвами, однако, не
без  помощи завсегдатаев филиала на улице Рубинштейна. Речь в первую очередь
должна  пойти  о  ныне забытом, да  и  в  свое  время  не  сильно популярном
прозаике, Федоре Чирскове, впоследствии  удостоенном  в  Париже премии Даля,
что  не прибавило  ему ни  популярности, ни  успеха  в  издательствах своего
отечества. Не  исключено, что в фединых неудачах Сережа сыграл роль, обратно
пропорциональную  тому  влиянию,  которое Федя  оказал  на успех  сережиного
восхождения.  Общеизвестно,  что  Сережа  не  афишировал  фединого  таланта,
причем, не в силу того, что не считался с его наличием, а по весьма и весьма
таинственным  мотивам,  распутывание  которых  вряд  ли уже актуально  после
смерти  обоих,  хота  судьба  все  же уготовила Сереже несколько  неприятных
мгновений, связанных с чтением одной из фединых публикаций.

     "Что  касается  Феди, -  писал  Сережа, по-видимому, в ответ  на  прямо
поставленный  вопрос, в письме к  Юлии  Губаревой,  -то я прочел в альманахе
в??Круг' его  рассказ, в  одном из персонажей  которого,  пошляке и  большом
засранце, с удовлетворением узнал себя".

     О том, с каким удовлетворением Сережа любил узнавать себя в персонажах,
едва ли дотягивающих до ранга "пошляка  и  большого засранца",  у  нас будет
возможность  убедиться  в  будущем.  Однако  от  того  застенчиво  чарующего
великана, о котором  мы ведем здесь речь,  и до  того  персонажа, в  котором
четверть века спустя  Сережа узнал "с удовлетворением" себя, не  нужно  было
шагать через весь Египет.

     Сережу  с Федей связывала тесная и многолетняя дружба,  которая, в силу
нерасчлененности тотемного мышления  тех  лет,  понималась  Сережей  же  как
тесная и многолетняя  вражда. И если можно допустить,  что Сережа когда-либо
научился  мыслить независимо,  а  у будущих поклонников Сережи, кажется,  не
возникает  в этом  сомнения,  то  благодарить  за это они должы  именно Федю
Чирскова, или, во всяком случае, Федю в первую очередь.

     Федя не  отличался кавалерийской щедростью, которую с избытком расточал
Сережа, и  чуждался всякого  бравурного проявления чувства локтя,  в связи с
чем  служил мишенью для сережиного острословия,  во всех  прочих  отношениях
уступавшего фединому. Федя был  удивительной  личностью в свои девятнадцать.
Он  обладал  всем, что  было тогда  в  цене  -  острослововием,  страстью  к
каламбуру, к умной цитате, к  праздности и артистическому разгильдяйству. Но
в нем все эти свойства органично уживались  с  тем, что было чуждо всем нам:
усидчивость, тяга  к порядку,  к размышлению  и, чего не знала наша праздная
толпа, - одиночеству. Федя жил  вне тотемного шаблона, который царил в наших
рядах.  И  в  этом  заключалась  причина  его  очевидной непопулярности.  Не
помогало  и  то, что,  как  и  все  другие, и более  других,  он  был  яркой
личностью. Однако, что бы он ни делал, что бы ни говорил, а, главное, что бы
он  ни  чувствовал,  было продуктом  его собственных ощущений,  собственного
видения. Возможно, он, как и  Сережа, и даже с  большим  правом, чем Сережа,
тайно считал себя  непризнанным гением.  Но сказать с достоверностью  о том,
что было у Феди на уме, не мог никто. Федя был одинок.

     Будучи одарен  саркастическим умом и  преуспев  гораздо больше Сережи в
острословии,   Федя   отличался  замедленностью  реакций,  в  связи   с  чем
создавалась  видимость  того, что  он  терялся под градом  сережиных  шуток.
Однако, так  обстояло  дело лишь в присутствии толпы. В  камерном кругу Федя
был   гораздо   смелее,  и  порой   Сережа   уходил   с   поединка,  им   же
спровоцированого, зализывая раны. Образцом фединого стиля,  не  допускающего
поспешности, была  реприза,  произнесенная  с  задумчивой  полу-улыбкой  или
короткая  эпиграмма-экспромт,  метящая   в  лицо  очевидное   и  моментально
распознаваемое. Помню одну из них:

     Аллочка-красавица
     Слушала Бетховена...
     - Вам Бетховен нравится? -
     Кавалер спросил.
     Встрепенулась Аллочка:
     - Тот, что машет палочкой?
     Очень, очень мил.

     Однажды  в  морозный  зимний  вечер  Сережа  явился  домой без  пальто,
которое, как  выяснилось,  пропало  из университетского  гардероба  вместе с
помещенными  в  карман  одолженными  тремястами  рублями.  -  По  дороге,  -
рассказывает  Сережа,  -  встречаю Федю. Идет, одно плечо выше другого,  шея
обмотана кашне, протягивает мне  руку  в теплой перчатке. Сразу видно, что у
человека  все в  порядке  и,  если  чего  нехватает,  так  это  собеседника.
Останавливаемся. Ну, я делюсь  с товарищем своим несчастьем. Дескать,  такое
случилось. Остался  без  пальто.  Похитили  триста рублей.  Зуб  на  зуб  не
попадает. - Из всего  сказанного заключаю, - говорит  Федя  в ответ, - что в
теплую погоду у тебя с  зубами все в порядке, в то время как у меня, видишь,
один зуб  качается  вне зависимости от погоды.  - Тут я  вижу, - сворачивает
свою повесть Сережа, - что он движется  к фонарю  с целью продемонстрировать
свои не очень здоровые и сильно уступающие моим зубы.

     Примерно год спустя,  Сережа звонит  мне  поздно  вечером: -  Асетрина,
слушай внимательно.  Ты  меня слышишь? Возвращаюсь я с Федей из  Дома  Кино.
Идем  неспеша,  беседуем.   Обсуждаем  западный  кинематограф.  Рирпроекция.
Монтаж. Угол зрения.  Угол отражения. Еще один  угол:  падения. Вдруг федино
лицо искажается такой гримасой и весь он как-то начинает оседать. От ужаса у
меня  самого  что-то  лопнуло в  позвоночнике.  -  Тут  у  меня,  - слышу  я
задыхающийся голос, - во внутреннем кармане пальто было пять рублей, которых
недостает. Как ты  думаешь, они уже  закрыли  свой гардероб? Ведь если я  их
завтра прищучу, уже может быть поздно. Пропьют.

     Другим поедателем сережиной селянки был до дерзости застенчивый в
     Валера Грубин,  который  обладал  широким и  открытым  лицом,  сияющей,
обезоруживающей улыбкой,  не  допускающей мысли  о том, что  внешность может
быть  обманчива,  а также  способностью  краснеть  при  произнесении  звуков
собственного имени.  Сразу  заняв  положение  завсегдатая сначала  у  нас  с
Сережей, а затем у меня без Сережи, Грубин нарушал рутину ежедневных визитов
к нам  внезапными и кратковременными исчезновениями,  после которых возникал
опять, как  ни в чем  не бывало  размахивая спортивной сумкой,  напоминавшей
сундук,  из  которой неизменно  торчала  водочная головка, и  на  лаконичный
вопрос: "Где  был?" отвечал  уклончиво:  "Сначала  на  соревнованиях,  потом
пьянствовал".  Все, что было известно о Грубине, поступало в  виде сережиных
домыслов, к  которым  сам  Грубин относился безучастно, и  только лицо  его,
неизменно  приобретавшее  цвет  кумача,  воздвигнутого   освободителями  над
Рейхстагом, выдавало присутствие зрения и слуха.

     Впоследствии  оказывалось,  что  спортивный  гений Грубин,  ни разу  не
обмолвившийся  о  существовании  отчего  дома,  куда-то  посылал  трактаты о
французской литературе, как-то оказывался почетным членом если не  Пенклуба,
то   союза  духоборцев,   где-то  печатал  статьи  о  Достоевском,   кому-то
рецензировал научные  публикации на тему Крестоносцы со времен Папы Григория
Девятого  до  наших  дней  и  для кого-то  писал  за  ящик  водки докторскую
диссертацию на  тему "Влияние  манифеста Александра Первого о  присоединении
Финляндии к России на Апрельские Тезисы Ленина".

     Жизненным  пульсом  сережиного  филиала  был  бывший  авиатор,  еще  не
расставшийся с  защитной гимнастеркой поблекшего  хаки,  хотя уже оставивший
седую  гриву своей  стальной птицы. Слава Веселов во всем бросал вызов своей
армейской профессии, сведения о которой были нами извлечены из  аксеновского
эпиграфа:  "Там, где пехота  не  пройдет, где  бронепоезд  не  промчится..."
Вероятно,  осуществив свое первое  столкновение  с  литературой  в  небесной
сфере,  Слава  попал в  наш анклав с куском ватного облака,  на котором то и
дело проступали открытые им непревзойденные сюжеты.

     "Сейчас  Слава  Веселов переписывает в??Анну Каренину'.  У него  с этим
произведением особые счеты", - говорил Сережа, посмеиваясь.

     По  капризу,  случайности   или  произволу  в   наших  рядах  оказался,
впоследствии так же неожиданно и бесследно исчезнув,  уже вписанный в анналы
тотема  Леня Мак, который  появился  в  университете  транзитом  из  Одессы,
нуждался  в ночлеге, получил  его  у Сережи  в  доме  и стал  членом  семьи.
Маленького роста, в очках, очень спортивный,  в подчеркивающих каждый мускул
панталонах, он был похож на  боксера, был штангистом и  называл себя поэтом.
Однажды, будучи  припертым к  стене  (если мне память не  изменяет, на  него
свалился шкаф), он подтвердил свою принадлежность к гильдии поэтов, прочитав
лирическую поэму, которая звучала так:

     Она училась в политехническом,
     А я заочно учился в горном.
     И я ей свои стихи читал,
     И я ей рассказывал про горы.

     По  утрам Леня разделял  с нами традиционный сережин завтрак, а в конце
дня, который  обычно проводился им в  неустанных бегах по  городу и заботах,
его  приглашали к трапезе,  называемой ужином,  оставляя его, таким образом,
брошенным  на  произвол судьбы  по  части обеда.  Однажды он попался  мне  в
обеденное время,когда с вытаращенными глазами несся по коридору университета
в  поисках  чего-то упущенного. Еще  не вполне осознав, с кем имеет дело, он
выпалил, останавливаясь на лету: "Лапушка, накорми, я не ел три дня."

     В один из тех  ярких, солнечных  дней,  которыми особенно  полна жаркая
пора сдачи  экзаменов,  выпадающих  на  конец второго  семестра,  директором
университетской   столовой   был   назначен   человек,   почерпнувший   свой
гуманитарный   опыт    из    золотого   фонда   отечественной    литературы.
Непосредственно  ли  столкнулся  он  с сокровищницей  нашей  словесности или
присвоил чужие  знания по этой части, сказать было трудно. Но бесспорным был
тот  факт,  что новый директор начал  свой первый  эксперимент с того  места
"Мертвых  Душ",где у  Гоголя  сказано  примерно  так:  "Как  только  Павлуша
замечал, что товарища начинало тошнить, - признак подступающего голода, - он
высовывал ему из-под скамьи,  будто невзначай, угол  пряника  или  булки, и,
раззадоривши  его,  брал  деньги,   соображаясь  с  аппетитом."  Определенно
расходясь с  Павлом  Ивановичем по  части моральных  ценностей  и  отторгнув
принцип ложного сострадания в пользу сострадания  истинного,  новый директор
приказал  наводнить  университетские  столы  образцами   дармового  хлеба  и
дармовой капусты.

     Будучи в числе тех, кто первым признал и оценил широту подлинно русской
благотворительности,  Сережа проявил исключительную проворность в том, чтобы
дать этой широте должный простор. Опередив прочих доброхотов, он ринулся  на
поиски Мака, который  не преминул нам вскорости попасться на глаза. "Я тут в
столовой договорился с новым директором, - сказал деловито Сережа, - который
проникся твоим положением и  пообещал, начиная с завтрашнего утра, оставлять
лично  для  тебя...  на  первом  столе  справа...  кое-что  из  съестного...
например, хлеб,  а, возможно, и капусту. Если тот стол  окажется занятым, не
вздумай  чего-либо  требовать, а  спокойно  проследи, чтобы он  освободился,
после чего  садись  и жди. Хлеб тебе непременно принесут. Возможно,  даже  и
капусту."

     Мак  со  слезами благодарности внимал сережиным речам,  и, пока  новому
директору университетской столовой  не было суждено отправиться вслед за его
предшественниками, в  связи  с чем  тарелки с бесплатными хлебом и  капустой
растворились в фимиаме ими  пропахшего воздуха, Мак, свято  веря  в сережину
заботу о нем  и в избранность своей судьбы,  проводил  свой день до закрытия
столовой  в  неусыпной  мечте об открывающихся вакансиях  на первом  столике
справа.

     Маком  была  внесена   особая   маковая  лепта  в  арсенал   сережиного
суперменства. Обладая сверхчеловеческой  физической  силой,  Леня мог, держа
штангу на уровне плеч, сделать четыреста приседаний, что превосходило предел
сережиных возможностей, в  которые поднятие штанги не  входило, на величину,
примерно равную тремстам  восьмидесяти пяти. Ироничный Сережа,  наблюдая  за
маковоцветным маком, совершающим свой утренний ритуал приседаний со штангой,
давал советы, которым упрямый  Мак отказывался внимать, типа увенчать штангу
каким-либо  сувениром  из  домашней утвари,  а однажды предрек  Маку  разрыв
сухожилий,  который  игнорировать  было  глупо,  ибо   сухожилия  и  вправду
порвались, поставив Мака в зависимость от Сережи по части передвижения.

     Сережа охотно согласился возить Мака от и до  автобусной  остановки  на
плечах, хотя в  ходе первого же рейса  выяснилось, что поступил опрометчиво.
Усевшись верхом, Мак немедленно закурил, пуская кольца дыма Сереже в лицо, а
при  подходе к  <i>алма матер</I>, когда Сережа взмолился, чтобы Мак  убрал дымовую
завесу,  развеселившийся пассажир сделал  честную попытку ее убрать, загасив
окурок о сережину макушку, в результате чего  был отнесен назад к автобусной
остановке и оставлен там в ожидании нового филантропа.

     Генералы  от  литературы и  продолжатели  чеховской традиции составляли
скромную  долю  в  том  узком  кругу, квадрате  и  параллелепипеде,  центром
которого считал  себя и  был почитаем Сережа. Существовали и другие интимные
аллеи, под  сенью которых Сережа вершил свое ритуальное застолье, "делил", с
позволения Баратынского,  "шумные  досуги/ разгульной  юности моей".  Список
друзей  этого круга  составляли Игорь Смирнов, Миша  Абелев,  Саша Фомушкин,
Нина Перлина, Марина Миронова, тогда подруга Миши Абелева, и более отдаленно
- Сережа Байбаков,  Леша  Бобров и  Костя  Азадовский.  В  этих  ежевечерних
застольях  текла наша жизнь, в которой все принималось как должное. Хрупкого
вида Саша Фомушкин оказывался  многократным  чемпионом по  боксу, отец  Миши
Абелева  женился  во  второй  раз,  о чем свидетельствовало вошедшее  в  наш
лексикон  слово  "мачеха", отец  Смирнова  был  не  то  полковником,  не  то
генералом КГБ, а отец Азадовского лучшим в России специалистом по фольклору,
под  редакцией  которого  выходили уникальные издания  сказок.  Завсегдатаям
вечерних посиделок, как, впрочем, и генералам от литературы, было  известно,
что Сережу можно называть "Сереньким," как его любовно именовал Донат Мечик,
его отец, Игоря Смирнова - "Гагой", а меня - "Асетриной," как когда-то ловко
окрестил меня Сережа. С этими людьми связаны истории самого разного толка.

     Однажды в  присутствии Сережи  Нина Перлина упомянула о своем знакомом,
сочинителе  экспромптов,  перещеголявшем  Пушкина.  Сережа,  всегда  натужно
внимавший  рассказам о здоровой конкуренции,  тут же перевел  свои  мысли на
язык собственных возможностей и глухо сказал: "Я тоже способен на экспромт".
Выдержав   подобающую  торжественному   моменту   паузу,   Нина  потребовала
доказательств,  но натолкнулась  на отказ сначала  под  предлогом отсутствия
вдохновения,  потом  со  ссылкой  на  то,  что  труд  должен  быть  оплачен.
Вознаграждение в  размере рубля, тут же предложенное Ниной,  устранило разом
оба препятствия,  после  чего  Сережа  с готовностью приступил  к исполнению
экспромта,  то есть, на  секунду  задумавшись, прочел  нечто, походившее  на
чьи-то третьесортные стихи, вроде:

     Я боюсь ваших губ, ваших локонов,
     Я боюсь тех, что лгут, тем, что около...
     Чтоб страшились вы нашего окрика...
     Будьте счастливы, будьте прокляты...

     Сделав такой разгон, он заметно вдохновился и выдал подлинный экспромт,
благодаря которому пополнил свою казну суммой в один рубль.

     Всем известно, что стихи
     Это вам не пустяки.
     За такую сумму денег
     Я писал бы целый день их.
     Нина Перлина, греми.
     Папа, шляпа, до-ре-ми.

     В эмиграции  оказались  две  Нины  Перлиных,  причем,  та, другая, была
славистом и вероятно, жила в Нью-Йорке, как и наша старая подруга, которая и
рассказала мне эту историю с  чьих-то слов.Звонит другая Нина Перлина Сереже
по его  приезде в  Америку с  целью  познакомиться и говорит: "Здравствуйте,
Сережа. Меня зовут Нина  Перлина". "Нина Перлина! Ну что за  формальности, -
откликается оживленный Сережа, -Немедленно приезжайте в гости",  что  другая
Нина Перлина тут же исполняет. Сережа открывает ей дверь и видит перед собой
незнакомого   ему   человека,  откликающегося  на  Нину   Перлину.  Минутное
замешательство, а потом искренняя радость: "Ой, Нина. Ну подумать только! Вы
совсем не изменились."

     У Леши Боброва Сережа был на первой в своей жизни свадьбе, где оказался
назначенным шафером, и в этом  качестве  был  посажен  рядом с  невестом. На
следующий день, описывая друзьям  свадьбу Боброва,  он говорил примерно так:
"Ну ростом  она примерно с меня, но уже  в  сидячем  положении я  ей  сильно
уступаю. У  меня,  собственно говоря...  только  ноги, а  у нее  шея, грудь,
прочие выпуклости, а один зуб просто из  драгоценного металла.  Она по-моему
мною крепко заинтересовалась, потому что, когда подали еду,  придвинулась ко
мне вплотную своей пылающей щекой и говорит: "вы любите салад-т? Я так люблю
салад-т."

     Молчаливый Леша Бобров однажды имел  неосторожность пригласить Сережу в
баню,  в связи  с чем приобрел  не  востребованную  славу  Казановы.  Помню,
позвонил Сережа часа в два ночи. "Асетрина, мог бы позвонить утром, но потом
подумал, зачем  тебе терпеть  и мучиться до утра. Хочешь  узнать, что было в
бане? Нет? Ну так вот, лежу я себе  и парюсь, а Бобров на верхней полке тоже
как  бы  парится. И  вдруг  вижу, на  меня спускается шланг, такой  типичный
садовый шланг с нарезкой  на  конце. Приглядываюсь и вижу. Детородный орган.
Но  какой!И  следом,  вижу, спускается мыльная  рука  и  так по-хозяйски его
загребает  и вверх уводит, а я мучаюсь,  было  видение  или у  меня фантазия
разыгралась. Вот, живешь с человеком бок о бок, не подозревая ничего, женишь
его, а он тебя - и мытьем, и катаньем."













        ЗАМКНУТОЕ СУЖДЕНИЕ

     <i>Аполлон Безобразов, никогда  не ошибавшийся в  людях, любил колебаться,
любил  одновременно   утверждать   и   отрицать,   любил   долго   сохранять
противоречивые суждения  о человеке, пока вдруг, подобно внезапному процессу
кристаллизации,  из  темной  лаборатории  его  души  выходило  отчетливое  и
замкнутое суждение, содержащее в себе также и момент доказательства, которое
потом  и  оставалось  за   человеком  неотторжимо,   как  проказа  или  след
огнестрельной раны.
     Борис Поплавский</I>

     Если  можно  говорить  о таком  явлении, как  "литература шестидесятых"
прошедшего  сквозьсмехи  слезы  столетия,  то,  едва сославшись на  "время",
необходимо тут же  уточнить "место",  причем, уточнить со всей  интимностью,
ибо речь должна пойти не о России вовсе и даже не  о Невском  проспекте,  а,
если позволите,  о  "Восточном  ресторане",заведении  питейном  с элементами
кулинарии  высшего,  по  нашим,  российским  стандартам,   пилотажа.  Однако
несмотря  на неотделимость наших литературных  амбиций  от  всего, что могло
быть выпито, разжевано и переварено, "Восточный ресторан" вошел в нашу жизнь
вовсе не за это.

     "Царил еще в питере, не зная  заранее  своей гибели  от руки в??Садко',
великий  в??Восточный  ресторан',  - вспоминает  много  лет  спустя писатель
Сережа Вольф, -  На Бродского. Я любил ходить туда каждый день, за  вшивые 2
руб. 50 коп. Выпить бутылку сухого с сыром, ну, а вечером - чанахи, ничем не
запивая,  так как  это следует делать наоборот... Однажды приходит. Высокий,
красивый, якобы застенчивый (да нет, застенчивый) - огромный, право, на фоне
портьеры между залом и, ну, как его... не залом..."

     Сережа  не  упускал случая, чтобы  не похвастаться  тем, что  обедал  в
"Восточном" ресторане каждый день, тем самым взяв на себя непосильную задачу
разделить ежевечернюю трапезу как  с  его  завседатаями, так  и с  лицами, к
оному ресторану  не причастныеми, при  этом,  разумеется, не  погрешив перед
исторической правдой. И  в этом не было большой натяжки, ибо все наши друзья
и родственники,  прежде, чем  начать  отыскивать  нас по  другим  телефонным
каналам,  нарушали   рутину   всегда  переполненного   гостями   "Восточного
ресторана"  неуместными  просьбами  пригласить  Сережу или  меня к телефону.
Официанты,  чье  беззвучное   перемещение  по  залу  "Восточного"  равнялось
скорости отсутствующего при  их  перемещении  звука,  на  ходу  перепоручали
задание  скрипачу  Степе,  который  был  единственным  человеком,   исключая
посетителей ресторана, которому спешить было решительно некуда. Приложив ухо
к  покорному и преданному  ему Страдивариусу и  вторя  его плачу  молчаливым
участием подернутых влажной грустью армянских глаз, Степа начинал лавировать
под плывущими  подносами и локтями танцующих пар (он был ростом немного выше
спинки  стула) по направлению  к нашему столику, и мы уже знали, что кого-то
из нас требуют к телефону.

     Проведя в Америке  более четверти века и так и не найдя места, где, при
всей жестокости американской конкуренции, построенной  на желании заманить и
ублажить клиента,  того самого клиента запомнили бы не по щедрости чаевых, а
по ему  присущему, уникальному признаку, которым должно же как-то отличаться
одно живое существо от другого, я с нежностью и чувством неоплаченного долга
вспоминаю  "Восточный ресторан",  где  мы  регулярно оставляли три  рубля, к
которым приравнивалась тогда  стоимость  бутылки вина и скромной закуски без
включения  чаевых  и  которые  составляли  цифру,  ежедневно выдаваемую  нам
родителями   в  качестве   карманных  денег.  Застенчивый   Сережа   ("якобы
застенчивый?")  иногда  вводил  разнообразие  в свое  вечернее  меню,  ловко
подхватывая с  пустующего  столика, чей владелец нерасторопно задерживался с
дамой на площадке для  танцев, оставленный без присмотра трофей типа  утиной
ножки или бутерброда с паюсной икрой.

     В  круг друзей,  связанных  встречами в "Восточном", входили, как  было
сказано, Сережа Вольф, Андрей Битов, Володя Марамзин, Володя Герасимов, Миша
Беломлинский, его  жена Вика, впоследствии ставшая моей подругой, Ковенчуки,
приятели Беломлинских,  Глеб Горбовский, а также всегда  элегантный,  всегда
женатый на  ком-то  новом  и  загадочном,  галантный без нужды  в  стеганном
картуза  с  козырьком,  любимец  прекрасного  пола   и  его  же  покоритель,
ученый-физик, Миша Петров.

     О  выходце  из  Восточного ресторана,  Володе Марамзине,  Сережа  любил
рассказать две истории.  Начну  с той, что  пришла на  ум стараниями подруги
молодости, Жени Сафоновой,  о которой  речь впереди. Марамзин, подвизавшийся
мелкой сошкой  на ниве  "Ленфильма", оказался  причастным  к  его внутренней
жизни.В  частности,   он   был   осведомлен  об  одной  слабости   директора
"Ленфильма",  Киселева,   отдаленно  касающейся  женского  пола.   Например,
критикуя  директора картины  за  перерасход  бюджета,  Киселев любил сказать
так:"Любая  Зина   Распердяева  распорядилась  бы   деньгами   лучше".   При
недовольстве игрой  актеров  он высказывался в том же ключе:  "У  любой Зины
Распердяевой  эта  роль  вышла  бы интереснее."  Однажды  министр  культуры,
Фурцева,  прибыв  на "Ленфильм", пожелала  попристальнее  ознакомиться с его
работой. Киселев  начал очередное заседание с легкой  критики репертуара  и,
расслабившись, начал было  высказываться в  своей излюбленной манере: "Любая
Зина...  ",  но,   осекшись   на  слове  "Распердяева",  мгновенно  произвел
подстановку: "Любая  Зина Королева смогла бы  подобрать репертуар лучше".  В
этот момент из задних рядов  поступил вопрос, в котором распознавался  голос
Володи  Марамзина:  "А  что, Зина  Распердяева  замуж  вышла?"  В этом месте
рукописи Алик Жолковский, которому пользуюсь случаем выразить свое  нижайшее
за, как я позволю себе вольно интерпретировать, поддержку, приписал на полях
своим  полуидеальным  почерком. Ну,  "furzeln" (Фурцева)  по-немецки  и есть
"пердеть".

     Володя Марамзин был первым литератором, вступившим в юридические распри
с издателем.  Вернее, он  был  первым  из известных  нам авторов, попавших в
почетный  список   "публикуемых".   История  тяжбы  Марамзина  с  издателем,
пополнившая, ввиду ее анекдотичности,  арсенал  сережиных историй, наряду  с
историями   об  Олеше,  получила  мгновенное  распространение  и  признание.
Сережина версия звучала примерно так. Издатель отказался заплатить Марамзину
за напечатанный материал то ли из-за недостатка денег, а, возможно, из общих
соображений - ведь не платить  же добровольно писателю, особенно если он при
этом  похож на еврея  и имеет все шансы евреем оказаться? Марамзин требовал,
издатель  отнекивался,  Марамзин  кипятился,  издатель  стоял  на  своем.  В
результате все  закончилось крупной неприятностью, и суду предстояло решить,
для кого:для издателя ли, в которого промахнувшимся Марамзиным было запущено
пресс-папье,  или для  Марамзина, который запустил пресс-папье  в  издателя,
допустив промах.

     Адвокат Марамзина задает издателю вопросы.

     - Говорят, кабинет у вас внушительный, просторный?
     -  Как раз наоборот.весьма небольшой  и  душный," - отвечает  издатель.



     - Ну, а стол, должно быть, дубовый, солидного размера? "
     - Да нет же, - продолжает сетовать издатель, - и стол достаточно
     маленький и невместительный.
     - А как насчет пресс-папье, оно-то уж наверняка из мрамора?
     - Угадали, из мрамора, под старину.
     - И последний  вопрос, товарищ издатель,  как  вы  объясняете тот факт,
что,  оказавшись  вместе  с  вами в  небольшом кабинете и  сидя за небольшим
столом  прямо  напротив  вас,  обвиняемый марамзин запустил  пресс-папье  из
тяжелого мрамора непосредственно в вас, и именно в вас-то и не попал?
     Издатель,  очень грузный  и  величественного  вида мужчина, зардевшись,
отвечал:
     - Ну так я же не стоял на месте."

     Знал бы издатель Марамзина,  что история подарила ему предшественника в
лице  императора Александра  II,  он,  вероятно,  не позволил  бы  себе  так
малодушно раскраснеться. Как сообщает  нам  Игорь Волгин, автор  талантливой
книги под
     Названием "Последний год Достоевского":

     "2 апреля 1879 года император прогуливался вокруг Зимнего дворца. Когда
(как сказано в правительственном сообщении) он подошел к штабу
     с.-петербургского  военного  округа,  что   у  певческого  моста,  в??с
противоположной  стороны  здания вышел человек,  весьма прилично  одетый,  в
форменной  гражданской   с   кокардою  фуражке.  Подойдя  ближе  к  Государю
Императору, человек этот вынул из кармана  пальто револьвер, выстрелил в Его
величество и вслед
     за этим сделал еще несколько выстрелов'.
     На   деле   картина   выглядела   менее   статично:   шестидесятилетний
царь-освободитель спас свою
     жизнь лишь тем, что, подхватив полы шинели, стал  зигзагами уходить  от
Александра  Соловьева (как  деликатно выражались газеты, государь в??изволил
быстро повернуть направо')".

     Конечно,  сражение  Марамзина  с  издателем  имело  свою  историю  даже
впределах отечественной  словесности.  Не  заходя в глухие дебри, напомню  о
печальном издательском опыте именитого  его  предшественника,Юрия  Карловича
Олеши, который принудил задолжавшее ему издательство расплатиться с  автором
без вмешательства правосудия.

     -  Говорят, - рассказывал  Сережа,  - Олеша  терпеливо ждал денег около
года. Он регулярно ходил в издательство, и каждый раз срок отодвигался ровно
на две недели. Издатель ждал денег. Их же ждал и Олеша, но издатель ждал  их
с завидной терпеливостью, а у Олеши в какой-то момент терпению пришел конец,
и он сказал издателю  в ответ на назначенный  ему новый срок.  "Придти-то  я
приду, но уж без денег не уйду." В назначенный день он пошел на рынок, купил
коровье вымя, аккуратно  заложил его в  свои  штаны и отправился к издателю.
"Где  деньги?" - спросил тот. "Не пришли. Сам без  зарплаты  сижу  уже почти
год.  Как  получим, недельки  через  две,  дам вам  лично  знать" -  ответил
издатель.  "Я  же  вас  заранее  предупредил, что недельки  через  две будет
поздно, да и ни к чему, " - сказал Олеша,  вынимая из кармана складной нож с
выскочившим из него лезвием,  расстегивая ширинку  и  высвобождая нечто, что
смотрелось весьма нецензурно. Когда он стал резать ножом по живому, издатель
побледнел, торопливо вынул из ящика стола  заранее заготовленный  конверт  с
надписью "Олеша",  и, отвернувшись, протянул его  писателю.  "получите  ваши
деньги и перед выходом застегнитесь, ради Христа."

     Видать, печальный издательский опыт запал в душу Олеши так пронзительно
и остро, что, даже  отдавшись  с  головой сочинительству, он нет  нет  да  и
возвращался к своему диалогу с издателями мира, правда, иногда позволяя себе
то одну, то другую вольность по части перочинных ножей и мест их  погружения
в человеческую плоть.

     Издатель "выдернул  перо  и швырнул его вдогонку... Но разве при этакой
толщине можно  быть хорошим копьеметателем! Перо  угодило  в зад караульному
гвардейцу.  Но   он,  как  ревностный  служака,  остался  неподвижен.   Перо
продолжало  торчать  в  неподходящем  месте  до  тех  пор, пока гвардеец  не
сменился с караула".

     Сам  облик  Юрия  Карловича  занимал  значительное, быть  может,  самое
значительное место в  иконостасе  сережиных авторитетов. При  этом Олеша был
представлен Сережей, разумеется,  не как "сдавшийся властям писатель", каким
его считал  Аркадий  Белинков,  и не  как  писатель,  широко  печатавшийся в
официальной советской  прессе. Все эти сведения стали нашим достоянием уже в
эмиграции,   из  публикаций   Аркадия  Белинкова  об  Олеше,  подготовленных
стараниями его жены, Наташи. Что касается нашей молодости, то она прошла под
знаком  того Олеши, которого с интимностью  доброго знакомого представил нам
Сережа.

     -  Юрию Карловичу предлагается  договор на книгу, - повествует он.  - в
тексте договора имеется такая строчка: в??Юрий Карлович Олеша, который будет
в дальнейшем именоваться автором....' Олеша читает договор, после чего молча
отодвигает его в сторону. - В  чем дело?- недоумевает издатель.  - Вы,  что,
отказываетесь подписать? - Отказываюсь.  - Почему? - Не хочу. - Почему же вы
не хотите? - Мне не нравится его форма. - Чем же она вам не нравится? - Меня
не устраивает  одно место. Вы там  пишете,  что  Юрий Карлович Олеша будет в
дальнейшем именоваться автором. - А как бы вы хотели, чтобы мы написали? - Я
хотел бы иначе. - Как? - А вот  как:  "Юрий  Карлович Олеша  будетдальнейшем
именоваться... Юрой".

     Оказавшись в числе немногих авторов, чьи  имена вошли в нашу жизнь в их
интимном,  фамильярно-почтительном  звучании:   Михаил   Афанасьевич,  Борис
Леонидович, Михаил  Михайлович,  Юрий Карлович  Олеша,  в  то время  мною не
почитаемый, нашел  в Сереже  бескорыстного  и  бесстрашного адвоката. Ты мне
скажи, могла бы ты написать: "Веселый вальс улетал с  ветром - пропадал и не
возвращался..." Или: "Женщина уронила толстую  кошку.  Кошка шлепнулась, как
сырое тесто."  А  вот  еще:"Цветочница уронила  миску. Розы  высыпались, как
компот". - Думаю, что  могла бы,- отвечаю я. - Неудачный прозаик застрелился
своей метафорой.  Метафора вошла в него, как курица  в  жаркое.  - Пошло, но
приемлемо, - рассудил Сережа,  немного подумав, и тут же добавил. - Но  не в
отношении Олеши.

     Король  подпольного  мира,  наш университетский  товарищ и  виртуоз  по
добыванию денег, Толя Гейхман, пропивал свои  заработки в том же  Восточном.
Имя Толика  особенно полюбилось тогда еще не встречавшей его Норе Сергеевне,
которая развлекала своих гостей, изображая, как Сережа, не застав меня дома,
бросался с  утра к  телефону и, стоя в коммунальном коридоре в одной пижаме,
говорил с поднятой к уху рукой:

     -  Койсмана,  пожалуйста.  Это  Койсман?  Вас  беспокоит  встревоженный
Довлатов.  У  вас  Аси  случайно не  было?  Не расслышал... Вы хотите знать,
когда?  Ну, вчера вечером или, скажем,  даже сейчас. -  Нет? Очень  жаль.  А
когда  была?  -  На  прошлой  неделе?  А-а-а.  Ну,  простите  что  так  рано
потревожил."  Набирается новый номер.  "Нельзя ли  Гейхмана к телефону?  Да,
Толика.  Нет  дома?  Где бы он мог сейчас  быть? Не с Асей  ли? Вы  сказали,
а-р-е-с-т-о-в-а-н?  Да  ничего  срочного. Передайте  ему, что  один  товарищ
звонил. Хотел  узнать, что  задано по диамату. Да пустяки,  не беспокойтесь.
Всего вам доброго. Привет Толику.

     В "Восточный ресторан" часто заглядывал  знаменитый  фарцовщик по имени
Фред  и  кличке  "Красный",  которая красноречиво и точно  отражала тот  тип
сильно  пьющего человека  с  красным лицом,  каковым  он и  являлся.  Сережа
поддерживал с ним таинственную связь, подробности которой не были включены в
сборник  его устных рассказов  за исключением  одной  истории.  Когда Сережа
рассказывал что-нибудь  смешное,  он  обычно сам хохотал, прикрыв  по-детски
кулаком рот,  но хохотал  он в  процессе рассказывания, а не до того. А  вот
историю  о "Красном"  он принимался  рассказывать несколько  раз,  уже  было
начинал, но срывался на хохот.

     "На Невском образовалась толпа вокруг  огромной овчарки, которую хозяин
не спускал  с  поводка.  Собака  была  столь велика, что  все  держались  на
безопасном  расстоянии  от  нее,  и  никто не  осмеливался  пересечь  черту.
"Красный",  который прогуливался с Сережей по Невскому, подошел узнать,  что
происходит, увидел пса, раздвинул толпу  локтями  и, приблизившись к хозяину
лицом к лицу, кивнул в сторону пса: "За пятерку укушу."

     В  восточном ресторане с Андреем  Битовым произошел случай, которому бы
надлежало  быть вписанным в  анналы истории литературы шестидесятых, который
закончился грустно  для Андрея и катастрофой для двадцать седьмого отделения
милиции,  находившегося  в  непосредсвенном  соседстве  с  "Восточным".  Все
началось с незабвенного Валеры Попова, который, получив свой первый гонорар,
равнявшийся  некой  астрономической по тем временам цифре - из глубин памяти
всплывает тысяча  рублей - заказал в "Восточном ресторане" отдельный кабинет
на десять человек.

     Тут необходимо сделать упругий скачок вперед, в то пространство и  в то
время, когда  моя  версия  была  затребована  для  прочтения уже  упомянутой
подругой  юности, Женей Сафоновой, оказавшейся  в самый подходящий момент  в
Америке и прервавшей чтение моей рукописи именно в этом месте:

     "Ну, насчет глубин памяти ты тут приврала и  по сути, и по определению,
- сказала с характерным для нее знанием  сути подруга Женя. - Начнем с того,
что в памяти, особенно когда речь  идет не о воде в новгородских колодцах, а
о  гонораре писателя,  подписывающегося  не Евтушенко,  а  Поповым,  следует
искать не глубины, а жизненной правды. Та память, из которой всплывает  твой
гонорар  в  тысячу  рублей,  называется  как  раз  амнезией,  ибо  в  памяти
сохранилась  подлинная  цифра  в сорок рублей,  по  совокупности  с  которой
возникает  вопрос  о  том, готова  ли ты  признать свою  гнусную роль в этой
истории". "Роль?"-  спрашиваю я  с недоумением человека, в обиходе  которого
слово "роль" еще  не встречалось. Не удостоив меня ответом, подруга  Евгения
углубляется в чтение.

     К моменту закрытия Восточного у всех десяти участников банкета, в число
которых входил  и  Андрей  Битов,  содержание  алкоголя  подскочило  до  той
величины, при которой форма оказывалась куда важнее содержания, а форма тела
уже  не  держала  вертикальной  позиции,   грозясь  принять  непрямой  угол.
Вышагивая вниз по дворцовой лестнице, Андрей, как полагали оцевидцы, не имел
никакой другой цели, как спуститься в гардероб. Однако, судьба  готовила ему
другие  награды и  поражения,  в преддверии которых он  неожиданно  качнулся
вправо, в сторону стены, декорированной со времен  Карла Росси хитрым узором
из зеркальних ромбов.  Отразившись в ста  тысячах плоскостей  на манер героя
романов  Робба   Грие,  Андрей  поник,  всем  своим  видом  угрожая  нанести
"Восточному  ресторану" материальный  ущерб,  который тут же  подтвердился в
виде утраты,  значение  которой,  исчисляемое  при желании  даже в долларах,
росло по астрономической  шкале.  Стараниями  Андрея от старинной  декорации
Росси  отскочил   один   зеркальный  ромб.   Удостоверившись   в  том,   что
воспоследствующая  утрата  ему   не  померещилась,  гардеробщик  "Восточного
ресторана" незамедлительно связался с  двадцать седьмым отделением  милиции,
построенным,  по всем имеющимся догадкам, в том же, как  и "Восточный," 1825
году или  около  того и, скорее всего, по проекту  того же  итальянца Росси,
похоже,  избежавшего,  за  давностью времени,  ответственности  за  то,  что
случилось с Андреем в тот исторический вечер.

     Из ворот двадцать  седьмого  отделения стремительно вынеслось несколько
милицейских   машин,  которые,   разогнавшись   и   не  будучи  в  состоянии
остановиться у парадных дверей "Восточного", были вынесены  Исааком Ньютоном
к Невскому  проспекту,  откуда  вынуждены  были  сманеврировать  назад.  Все
произошло с такой скоростью, что, когда мы с Ингой Петкевич, тогдашней женой
Андрея,  вышли  из  туалета, находившегося  напротив  гардероба,  с беспечно
напудренными носами,  перед нами открылось нечто ошеломляющее. Андрей Битов,
уже  сделавший заявку на то, чтобы быть первым прозаиком России, бушевал  на
ковровом полу  вестибюля  под  натиском двух  верзил  в милицейских  формах,
пытавшихся  его связать  для  помещения  в  милицейский фургон.  Первым, что
бросилось  в  глаза, был гигантский  милицейский  сапог, покоившийся  на шее
Андрея, из-под  которого торчала голова  писателя, хрипло и  с надрывом,  но
членораздельно выговаривавшая: "Вы Ивана Бунина знаете? Толстого читали?"

     В  ту  же  секунду Инга Петкевич, одним скачком  оказавшаяся  в  центре
событий, рухнула спасать  мужа, вцепляясь зубами в милицейские обшлага, икры
и  выи,  но  подоспевшая  подмога  справилась с обоими,  втащив их  в  давно
поджидавший у подъезда милицейский фургон. Мигом протрезвевшие  гости Попова
бросились следом в отделение милиции, из которого Андрей  был отпущен только
к утру,  притом  даже не домой, а в госпиталь, где  ему были наложены швы на
вспоротую от ударов  голову. После этого эпизода двадцать седьмое  отделение
было распущено, и ходили слухи, что этого добился отец Андрея, причастный  к
системе юстиции.  "Если  такие  слухи и  ходили, -  сказал  мне  сам Андрей,
прочитавший  эти строки в Америке спустя тридцать с лишним лет, - то  ходили
без всякого  основания, ибо  мой отец, чью память мне  хотелось бы сохранить
неприкосновенной, никогда не был даже членом партии".

     "Ну так вот, - промолвила  Евгения, отложив рукопись,  - Дело было так.
Валере обломились сорок рублей. Ровно сорок. Понимаешь? И он заказал номер в
Восточном ресторане, куда мы пришли с опозданием и  застали  гостей в сборе:
сидящими,  как  ты там  намекаешь, в  отдельном кабинете при обилии  водки и
некоторого  количества  соленых огурцов.  Мы  садимся,  и Валера,  улыбаясь,
протягивает тебе меню: в??А сейчас нам Ася сделает заказ', что ты, не глядя,
и  делаешь:  в??Хотелось бы, - говоришь,  -ананасов, да побольше, а  к  нему
шампанского, да  послаще'. Памятуя,  что  у Валеры в руках было  по-прежнему
сорок рублей, не больше  и не меньше,  которых на  оплату твоего  скоромного
заказа едва ли хватало, вернемся к Андрею Битову, только что расставшемуся с
последним шансом по-человечески  закусить при  том, что уменьшить количество
авансом выпитой водки уже не представлялось возможным.

     - Спрашивается, - продолжает  невозмутимая Евгения, стряхивая  пепел на
московский манер,  то-есть,  постукивая по  сигарете сверху, а не сбоку, как
было заведено в старом Петербурге, - Мог ли  Битов остаться трезвым  и кто в
чем  виноват? - Евгешка, - оправдываюсь  я  как могу, - если  из  нас  двоих
кому-нибудь  и изменяла память, то это, разумеется,  не тебе. В этом я отдаю
себе отчет. Однако, признаюсь, ничего из здесь тобой изложенного и на дух не
припомню," на что Евгения продолжает: "А дальше события развивались так: Все
скинулись, и  счет был оплачен, после чего официантка  нагнала Валеру  уже в
коридоре: в??Тут вышла ошибка, - говорит. -  С вас еще восемнадцать рублей.'
Валера  задумался:  в??А  вы уверены, что именно  восемнадцать?'  в??Точнее,
восемь.' в??А четырех хватит?'- спросил Валера с надеждой и услышал в ответ:
в??А то.'"

     С восточным рестораном связано  имя  Виктора Сосноры,  который  впервые
встретился  с Сережей на  собственном  бенефисе, оказавшись  одновременно  и
обвинителем,  и  пострадавшим,  причем,  в  качестве  обвинителя  он  вершил
правосудие  над "синагогальными  евреями",  а  в качестве  пострадавшего был
судим коротким  на расправу  Довлатовым. Дело было  так. Нине  Перлиной было
поручено присмотреть за  квартирой  уже  упомянутого  на  страницах  данного
нарратива адвоката по имени Фима Койсман и по кличке "Манюня", свившего себе
гнездо с налетом заграничной роскоши и комфорта.

     Едва убедившись, что  ключи работают, мы  с Ниной немедленно  вызвонили
поэтов.  Соснора, оказавшийся  в числе  приглашенных, был  приятно  удивлен,
найдя  в  холодильнике,  который он  не  преминул обследовать с  дотошностью
непризнанного поэта,  наряду с  кефиром и халвой, нектар заокеанского манго,
дольками уложенный "ананас", захлебнувшийся в сладком сиропе, жбан зернистой
икры  посола Хомени  и  бутыль  коньяка,  носящего  имя  императора, успешно
экспортировавшего  из  России  океан  мучительных  воспоминаний.  Утонув   в
подушках "дивана замш", Соснора  споловинил  первую бутылку  и повел дерзкую
речь,  обращенную  к  "сплотившимся  на  ниве  сионизма" Осе  Бродскому, Яше
Гордину и Осе Домничу.

     В  надежде  привлечь  внимание   "сплотившихся,"  которым  они   упорно
отказывались  его  удостоить,  Соснора пустил в  ход оказавшийся  под  рукой
магнитофон  "Грюндик", который, описав небольшой круг, приземлился на в  тот
же  миг  потерявшую  свое  предназначение  стойку  с хрусталем, что  явилось
началом схватки, в ходе  которой  проигрыватель  "Sony" повис на  утратившей
шелковые  лепестки   люстре   гостиной,  а  динамики  фирмы  "Magna  Planar"
перегородили  столовую  щитами,  уподобив  ее  половецкому стану. В  разгаре
конфликта разгоряченный Сережа схватил не менее разволновавшегося  Соснору в
момент,  когда тот замахивался  на кого-то собственной гитарой, и при помощи
рук  и ног  прочно всадил гитару и ее  хозяина в небольшое  пространство под
телевизором,  после  чего  Соснора утихомирился и  начал  перекатывать  свое
родовое "р" в уже известное нам всем помидордотворение:

     Гордод помидордов, помидорд.

     На следующий день Сережа отчитывался кому-то по телефону о подробностях
вчерашнего поединка с Соснорой. Он говорил, подхихикивая:

     "Тело его было замкнуто по кругу, но глаза и рот  наоборот растянуты, и
из этого растяжения звездным мерцанием сияли две свинцовые пломбы..."

     Много  лет спустя из  сережиного подсознания  был извлечен  контекст, в
котором  кто-то кого-то  избивал,  и,  при акцентах,  расставленных  автором
"Зоны"  в строго инверсионном порядке, те, кого избивали, был уже сам автор,
а те,  кто  избивал, был вовсе  даже не  Соснора, хотя  "свинцовые  пломбы",
перекочевавшие  в  мир  вымысла  из  реального  мира,  безошибочно   вели  к
первоисточнику:

     "Когда  меня  избивали около Ропчинской лесобаржи, сознание действовало
почти невозмутимо:  -  человека  избивают  сапогами.  Он  прикрывает ребра и
живот.  Он пассивен и старается  не возбуждать ярость масс...Какие,  однако,
гнусные физиономии! У этого татарина видны свинцовые пломбы...", - пишет уже
автор "Зоны."

     Еще  два  десятилетия  спустя  и  уже  вдогонку  Сереже, на  небосклоне
санктпетербургской "Звезды" появился,  в  числе  прочих,  мемуарист Соснора,
который, то ли запамятовав о  реальных событиях  прошлого, то ли не найдя  в
них  необходимого  в  мемуарном   деле  специя,   переметнулся   в   сторону
мифотворчества.  И  тут, ровно на этом самом  месте,  хотя,  разумеется, при
полном сознании и знании того, о чем я собираюсь писать дальше, вернее даже,
отменив  или,  скорее, подвесив,  то, что  уже было мною написано впрок, мой
бесценный  критик С. Ш.  Произнес  "Ну, так здесь  же начинается новая тема.
Причем,  многим  темам   тема,  о   том,  как  скрипичный  ключ   сережиного
псевдодокументализма, до которого мы с читателем еще  не добрели, определяет
все  остальные ноты высокого регистра,  которые взяли мемуаристы,  слагатели
легенд о Сереже.

        СКВОЗЬ БЕЗДНЫ И БЕЗДНЫ

     <i>- Аполлон Безобразов! Где вы? Ответьте.
     - Я далеко. - И потом снова тихо, как бы засыпая:
     - Я в том, что было до рождения Света.
     Опять молчание, я хочу что-то возразить, что-то объяснить, защитить, но
я  так  устал,  мысли  путаются у меня в голове, я  теряюсь и  тону  где-то,
медленно опускаюсь сквозь бездны и бездны.
     -  А  искусство,  -  вдруг почему-то  вспоминаю я. -  Далеко,  далеко -
спокойно, спокойно, насмешливо - в точности голос говорящего во сне: - Какой
позор.
     Борис Поплавский</I>

     О ком  бы ни  писал живой  автор воспоминаний, он пишет прежде  всего о
живом себе, желая  того  или  нет.  И  какими  бы  высокими  намерениями  ни
проникался мемуарист, набрав высоту или даже сделав другой  какой  скачок от
мемуариста в  мемуаралисты, как бы не пожелал  он набородить  или выбородить
своего  брадодатного  протеже,  его   мемуарабилии  падут,  в   первую,  как
говорится,  голову на голову  ему самому. Мне возразят, что если сыскать для
мемуаров  подходящее  определение, чего я сделать не могу из  тех  суеверных
мыслей, что не  одному  цеху человеков  делать  это куда  сподручнее, то моя
мысль может потечь по  иному суслу. А где же  взять  подходящее определение,
когда и завалящего-то не сыскать?  Конечно,  воспоминания можно  представить
себе  силлогистично,  где все мемуаристы Сережи, да и Сережа  сам в качестве
мемуариста или  даже мемуаралиста своего поколения, набородили и  выбородили
бы память  о  себе  на фоне своего безбородного  племени,  покрытого  фраком
неизвестности.

     И  тут  возникает такое  любопытное  житейское  обстоятельство.  Ну,  о
мемуаристе,  или мемуаралисте, Сереже, речь, как  говорится,  своей чередой.
Обмолвимся как  раз о  мемуаристах мемуаралиста,  настоявших свой мемуар уже
после  того,  как Сережа опорожнил  все причитающиеся  ему  в домемуаральной
жизни шкалики... Сколько бы, вы  думали, среди них людей, знакомых с Сережей
всего лишь  шапошно, или, скажем,  гитарно,  а  скорее всего, и  шапошно,  и
гитарно,  как Соснора? Теперь  представьте  себе  такого  мемуариста, а  для
простоты представьте  Соснору,  которого  вдруг  призвали  други  -  воздай,
дескать, почести товарищу по перу, незабвенному Сереже Довлатову.

     Думаю,  почесал в  своем затылке и в других  каких  потаенных или менее
потаенных в смысле постороннего  взгляда местах  шапошно-гитарно  знакомый с
Сережей Соснора, пошарил вокруг себя в поисках того-сего, может, даже прочел
чего для  порядку (непременно прочел, говорит мне  внутренний  голос),  ну и
пополнил   том   воспоминаний,   который   в   моей   памяти  осел  в   виде
фактологического,   то-бишь,  "документального"   обезвоживания,  при   этом
сохранившего  псевдодокументальный  привкус   зрелой,   быть   может,   даже
перезрелой, настойки. Я, разумеется, не касаюсь тех зелий, в которых созрело
и воплотилось само бесплодие, вопиющее о засухах, неурожаях,  падеже и вопле
голодающих Поволжья.

     Как же  почтил один  мемуарист другого мемуариста и что при этом пропел
он о себе, желая того или не желая?

     "... Довлатов...создает себе множество щитов то грубого, то изысканного
юмора  и  иронии,  и  за  всем  этим  стоит тот  мальчик,  ранимый,  добрый,
чудесно-умный  и чистый, которого я впервые увидел на университетском балу в
новый,  1962 год, на елке, где он стоял в галстуке, под потолок, и думалось:
как  жить тому,  у кого головы  всех  друзей  -  под мышкой, а женщины -  по
пояс?"-  с умилением  глаголит мемуарист  Соснора, поставив слезно-синильное
пятно на подлинный документ своего шапошно-гитарного  знакомства с Сережей и
возродив псевдодокумент,  основанный  на негласном контракте о доверии между
мемуаристом и читателем.

     Однако, доверие от знания  отличается тем, что знание всегда конкретно,
а  конкретными могут оказаться самые невероятные вещи, причем, даже такие, о
которых известно, что они смахивают  на  самые что  ни на  есть пустяки. При
слове "пустяки" мне на ум  приходит такая безделица. А была  ли в  Павловске
новогодняя  елка?  Допускаю,  что  была, хотя  лично  в  моей памяти она  не
запечатлилась. Возможно, что она не запечатлилась  и у Сережи в памяти, хотя
о   запечатленностях    сережиной   памяти    с   моей   колокольни   судить
предосудительно.  Так  что судить не буду. Что касается новогоднего бала, то
он,  разумеется,  был,  причем был не только  в моей  памяти, но и в  памяти
других  мемуаралистов из числа живущих,  хотя имел  место  совсем  не в 1962
году, как  это запомнилось Сосноре,  а  в 1959-м, то бишь  совершенно в ином
десятилетии,  нежели  это  запечатлилось в памяти досточтимого мемуаралиста.
Казалось бы, пустячок, а все  же  фактическая неустойка,  хотя,  разумеется,
простительная.  Память  на  даты  подводила  не только  мемуаралистов.  Даже
летописцы иногда даты  перевирали. А  тут  речь идет даже не о  летописце, а
вовсе о поэте.  Поэту  сам Бог  велел немного  пофантазировать, ну, а  цифры
раздуть - так это - святое дело. Короче,  что даты перепутал, так на то он и
поэт.Главное,что образ увековечил. За  то ему  и спасибо  и в ноги поклон. А
что забыл, запамятовал, так это бывает.

     Помилуйте,  а  что  за   образ  Соснора  увековечил?  Сережи,  дорогого
"мальчика", стоящего  "в  галстуке под потолок".  Ну,  положим  про  галстук
Соснора  приврал.  У Сережи не только  галстука, да  и  идеи  галстука  в те
времена не возникало. Но  и тут дело пустячное. Кто в  творческом  порыве не
откажет  себе  в  том,  чтобы  при  случае  немного  приврать,  так сказать,
выразиться  метафорически?  А раз  сами  грешны, то что с Сосноры требовать?
Идем дальше. Катимся. Ну, и  докатились  мы  до самых потолков, которые, как
Сосноре наяву  привиделось, "мальчик" Сережа "поджимал". Позвольте, а откуда
этот глаголец "поджимать"  выскочил? Вроде он от самого Гостомысла никогда с
потолками  не  соседствовал,  а,  наоборот,  с  предметами, исключительно  к
поджиманию относящимися, типа коленок, губок или песьих хвостиков?

     Ну, хорошо. А с вами такого не  бывало? Скажем, перепутал поэт глаголы.
Хотел  сказать  "подпирать", а выписалось "поджимать". Делов-то. А что, если
там, где можно "подпирать", позволительно иногда и  "поджимать"?  Что тогда?
Тогда выходит,  что  Сережа  дворцовый  потолок  павловского  замка  плечами
подпирал. Да разве такое возможно?  Ну,  батенька,  тут уж  совсем  нехорошо
выходит.  А  коль нехорошо,  то  мы  в назидание всем грядущим мемуаралистам
самого Сережу  вместе с его жреческим троном напустим. Он преподаст вам урок
русской грамматики и объяснит, конечно, если  сам вспомнит,  что обязанности
подпирать дворцовые  потолки  были  исторически (истерически?)  возложены на
женщин,  притом, даже не на всех. Скорее,  только на карийских дев,  которым
сам жрец Сережа едва ли мог  вырасти "по пояс". Но Довлатова в нужный момент
не оказалось.

     А что же Соснора? Совсем запутался в лабиринте ошибок. Погряз. Хотя  не
он  первый, не он и последний. Видать, не сдюжил,  как очевидец. Вот и решил
собрать по сусекам у других.  Так  и докатился до мемуариста Чирскова  Феди,
которому о "мальчике" Сереже, обложенном щитами, "то грубого, то изысканного
юмора и иронии", было куда сподручнее мемуаризировать. Причем, он, Федя, как
раз  позаботился свою публикацию обнародовать загодя,  чтобы  Сосноре  долго
ходить не пришлось.  Чай, не молодой уж. Да и со зрением не ахти. А Федя как
в воду глядел. Думал, неровен час, поручат Сосноре чего сказать о Довлатове,
а  он ни два, ни полтора, с  "синагогального" момента не  запомнил ничего за
душу берущего. А  сослаться, что,  дескать,  позабылось  о  Сереже к нужному
моменту, тоже нехорошо.

     Короче,  федин  рассказ, ну,  как нельзя лучше, к сроку  пришелся. Одна
беда, что его, кроме Сосноры,  еще тысяч пять народу прочло.  Все подписчики
"Звезды", плюс  заинтересованные лица, и  Сережа  в их  числе, без  должного
эстетического  наслаждения, возможно, но прочел. Ему, Сереже,  может, даже и
невпроворот было читать  федины размышления  о  себе,  а  все  же превозмог.
Воздал долг платежом. Ну, а Сосноре,  чтобы избежать чужих  нареканий, вроде
моих, пришлось немного над фединым текстом потрудиться. Скажем, взял  мотив,
но, как  водится, подменил краски. Контрасты навел. "Галстуком"  отдолжился,
приняв его за деталь реалистического портрета. Одним словом, судите сами.

     "Решено  было ехать на ночной  новогодний бал в  Павловск. Хотя времена
ночных балов и маскарадов в Павловске давно миновали, - писал Федя загодя, в
помощь Сосноре, - в сочетании этих слов оставалось много магнетизма.
     ...  Сергей  Меньшин,  усмехнувшись,  посмотрел  себе  в   глаза  через
квадратное  зеркало,  сделал понимающую гримасу,  неумело  поправил галстук,
который все  время  приходил в противоречие  с воротником рубашки, растрепал
волосы и тщательно  причесался...  Уже одетый, он вернулся на кухню, ухватил
двумя  пальцами  с  боков  и отправил  себе в  рот  холодную  котлету.  Тихо
улыбаясь,  он репетировал  сегодняшнюю  роль,  слегка грубоватый, обаятельно
неуклю-жий мужчина с платком, явственно выглядывающий из бокового кармана".

     По  такому  пути  шел  Соснора,  оставив свидетельство  того,  в чем  в
реальной жизни свидетелем не был. Разумеется, то, в чем  он был свидетелем и
что  такой  неприятной  занозой  застряло  в моей памяти,  могло,  наоборот,
выветриться  из  его  памяти.  Ведь недаром же Фрейд  упреждал нас, что  все
неприятное  мы  склонны  выветривать.  Это  значит, что,  если  Соснора  что
выветрил,  то,  значит,  то,  что  он выветрил,  как  раз  и  было  для него
неприятным. Но была  и  другая встреча  с Сережей, куда более мемуаробильная
для Сосноры.  Он, Соснора, однажды заехал  из "Восточного" прямо в Нью-Йорк.
Как говорил другой поэт, Несоснора, "дал кругаля" и там отыскал своего друга
со времен новогодних елок.

     В результате, ко мне, тоже в Нью-Йорке оказавшейся,  поступил от Сережи
мемуарал одного ресторанного  визита, из которого явствовало, что полуслепой
Соснора,  в  сопровождении  двух огромных  чемоданов, попавших,  по традиции
юности,  к Сереже на предмет перемещения в пространстве, отыскал в  меню, по
опыту непризнанного поэта, тоже известному за ним с юности, самое  что ни на
есть дорогое  и  желанное  блюдо, благо  расплачиваться  по  жребию выпадало
Сереже. О  том,  что это событие  глубоко  запало  Сереже, гласит и  наличие
письменного документа с небольшой редакторской правкой того же автора.

     "Из советских  писателей  видел  Соснору,  ужасно жалкого, больного, но
остроумного и  смекалистого, - повествует Сережа Юлии Губаревой, - мы были с
ним в русском ресторане у  вили Токарева (говорят, он большая знаменитость в
России), и виля сказал: - А дружок-то твой, глухой, слепой, но самый большой
шашлык в меню запросто нашел."

     В одной  части моей  повести,  где я без излишней щепетильности воздала
одному  талантливому поэту, скинув  со  счетов другого, менее  удачливого по
части  таланта  стихотворца,  один  читатель,  оказавшийся  почтенным  А.А.,
которому здесь будет отведено особое  место, мне попенял,  что мои потуги на
деконструкцию ложно  истолкованы мною как право на "размазать по стенке". Я,
разумеется,  сначала  согласилась и даже вознамерилась вымарать то указуемое
им  место  об  одном   поэте  в  соседстве  с   другим.  А   вознамерившись,
вознамерилась всерьез. И дело даже не в  том,  что, согласившись с  А.А.,  я
принесла некоторые свои чувства в жертву разуму,  хотя отчасти дело именно в
том, что  греха таить.  Сами  посудите.  Пишешь о живых человеках,  скромных
рядом  с  пампезными, правдивых  рядом  с,  как бы  это покороче выразиться,
мифотворцами,  попутно выясняя,  что  скромных и правдивых Господь  талантом
наделил,  а  пампезных мифотворцев  не заметил.  Ну,  тут  тебя и  подмывает
поставить  их рядом, как  Иоанна Крестителя с Богородицей в деисусе. Так что
ж, что подмывает, а где же смирение? - упрекает меня А.А. Вот я и смирилась.
Запретную  аналогию  мысленно  вымарала  из   будущего  текста  и  уже  было
приготовилась к физическому изъятию ...

     Но тут, совсем  под  занавес,  то есть когда  неполные  300 страниц сей
рукописи  уже начали собирать пыль  на отведенной им полке вишневого дерева,
навалясь всем  весом на фолианты Довлатова, приобретенные по случаю, да и то
не мной. Получила я майский  номер  "Звезды"  за 1998  год,  спасибо  Андрею
Арьеву.  И сами посудите!Ну,  как  было  мне не  скатиться  дальше в ингресс
запретных   аналогий?   Конечно,   можно   было   отказаться  от  потуг   на
деконструкцию. Можно было  и вовсе  промолчать,  коли не спрашивают. Короче,
неспокойно мне  читалась эта  "Звезда", в которой один талантливый мемуарист
свои  наблюдения выстроил  из  глубин  темных альковов, а другой, талантливо
бесталанный  мемуарист,  разложив  свое словесное  и прочее  разгильдяйство,
провозгласил свои  "воспоминания" с лобного  места, как если бы  выступал от
лица самой императорской фамилии. А от  лица императорской фамилии  даже сам
Господь,  надо  полагать, знакомый с российским законодательством, выступить
бы  не рискнул. Если не верите,  вам Достоевский  расскажет.  Ведь как-никак
поплатился  он  своим  редакторским  местом  в  "Гражданине",  едва от  лица
государя   императора  слово  замолвил.  -  То-то  и  оно,  что  Достоевский
поплатился, а мемуарист Смирнов в очередь встал за очередным авансом.

     Свою  разухабистую  алкоголиаду  начинает  Игорь  Смирнов,  наш  бывший
университетский  товарищ, с бравурного  обещания  не "предавать"  спиртного,
которое звучало бы убедительно, если бы автор данного обещания действительно
был в юности сильно пьющим человеком. А так как  Игорь  Смирнов как  раз был
умеренно пьющим,  скорее  даже  вовсе  не пьющим человеком,  то  верить  его
обещаниям  следовало  бы  с  оглядкой,  а  к  вопросу  о  достоверности  его
застольного опыта  подходить не  иначе, как на цыпочках, чтобы не  попортить
той дрожжевой  опары, на которой вырос его мемуарный вымысел. Конечно, не за
горами то  время,  когда смирновская память  будет подаваться к нашему столу
как хрустальный  сосуд. Возможно, в  сознании Игоря  Смирнова  то  время уже
наступило. Ну,  кто  мог ожидать, что на ниве нашего  анклава мог отыскаться
очевидец,  готовый  Игорю  поперечить,  так  сказать, напомнить о  той  мере
трезвости,  которая была отвешена  ему в  домемуарном опыте. А раз  уж в эти
сани  кто-то  впрягся, и  этим "кто-то" довелось оказаться  мне,  то не могу
отказать себе в том,  чтобы  не  помянуть добрым словом саму трезвость Игоря
Смирнова, которая была  настолько безупречна, что  уступала только мере  его
чувству юмора, тоже  весьма высокой, но существующей уже в другом, минусовом
измерении.

     "Один выдающийся  филолог  спросил меня во  время заст