рательных экспедиций в наши районы была ясна: засечь радиостанции, окружить отряд и ликвидировать его. Сведения Николая Ивановича подтвердились. На следующий день после получения его письма разведчики сообщили, что в село Михалин прибыла какая-то машина под большой охраной немцев. С рассветом машина выезжала за село, и на расстоянии двух километров к ней никого не подпускали. Кроме того, немцы группами ходили по лесным дорогам с аппаратами и наушниками. Как быть? Связь с Москвой прекращать нельзя, а продолжать работу - значит, выдать место лагеря. Выход нашли сами радисты. - Товарищ командир! - сказала мне Лида Шерстнева. - Мы с ребятами подумали и решили вот что. Сегодня же ночью мы можем уйти от лагеря километров за двадцать - двадцать пять, и все в разных направлениях. Поработаем, свернем рации - и обратно в лагерь. Назавтра пойдем работать на новые места. Пусть гитлеровцы нас засекают! Так и сделали. Несколько суток подряд радисты, сопровождаемые группами бойцов, уходили в разные стороны, кочевали с места на место и не только продолжали работу с Москвой по расписанию, но и назначали новые дни и часы для радиосвязи. "Кочующие" рации выручили нас. Немецкие пеленгаторы сбились с ног. Они засекали работу партизанских радиостанций то в одном, то в другом, прямо противоположном направлении. Каратели окружали и обстреливали уже опустевшие места. Конец этой хитрости был положен нами самими. Мы устроили засаду на фашистских пеленгаторов. Правда, захватить пеленгационные установки не удалось, но, напуганные партизанами, фашисты прекратили свои облавы на радиостанции. МАРФА ИЛЬИНИЧНА Марфа Ильинична Струтинская пришла в штабной чум. Я очень удивился. Что заставило ее преодолеть свою застенчивость и явиться ко мне? До сих пор все ее просьбы передавал Владимир Степанович. В чуме горел костер; вокруг него лежали бревна - они служили нам сиденьем. Я указал на бревно: - Садитесь, Марфа Ильинична! Она степенно уселась и объяснила: - Я к вам ненадолго, по делу. Хочу просить вас, чтобы меня послали в Луцк. В это время мы готовили большую группу партизан для посылки в район Луцка. Надо было выяснить обстановку в городе, узнать, какие там немецкие учреждения, какой гарнизон, какие штабы и на случай перехода отряда разведать леса в этом районе. Задача была сложной. Мы стояли от Луцка в двухстах километрах, и путь только в один конец должен был занять не меньше пяти дней. Но дело не только во времени и расстоянии. На каждом шагу можно было нарваться на немцев. Людей в эту группу мы подбирали очень тщательно. Предпочтение отдавали тем, кто хорошо знал город. Одними из первых вызвались Ядзя, племянница Струтинских, и Ростислав Струтинский. От них-то, видимо, Марфа Ильинична обо всем и узнала. - Марфа Ильинична, - ответил я, - вам идти в Луцк не следует: сил не хватит. Вы и здесь приносите большую пользу. - Ну, какая польза от моей работы! Варить и стирать всякий может. А насчет сил моих, пожалуйста, не беспокойтесь: я крепкая и пользу принесу больше молодого. В Луцке у меня есть родственники, знакомые; через них все, что надо, узнаю, с кем хотите договорюсь. - Ну, а как же маленькие? - Я имел в виду младших детей Марфы Ильиничны - Васю и Славу. - За ними Катя присмотрит. - Ведь опасное это дело. - Бог милостив. Ну кто подумает, что я партизанка! С чувством большого уважения посмотрел я на Марфу Ильиничну, на ее хорошее, доброе лицо и невольно подумал: "Сколько силы и благородства в этой советской женщине!" - Хорошо, - ответил я, - посоветуюсь с товарищами. Боясь, что будет отказ, она прислала ко мне мужа - Владимира Степановича. Но я все же не решался. Через несколько дней Цессарский сказал мне, что Марфа Ильинична простудилась и ей сильно нездоровится. Я решил воспользоваться этим и поручил Фролову, который был назначен командиром группы, передать Марфе Ильиничне, что в Луцк ее не пошлем. Не успел Фролов возвратиться, как со слезами на глазах прибежала сама Марфа Ильинична: - Да я только малость простыла. Все завтра пройдет! И она принялась так упрашивать, что я в конце концов согласился. В середине февраля шестьдесят пять наших партизан ушли по направлению к Луцку. Владимир Степанович вместе с младшими детьми провожал жену далеко за лагерь. Прошло две недели. За это время мы получили сведения, что группа благополучно прошла в район Луцка и удачно ведет там работу. Расположились они в лесу, в двадцати пяти километрах от Луцка, а разведчиков посылают в самый город. В те дни гестапо начало большой поход против партизан. Во всех районах появились карательные экспедиции, усиленно вооружались полицейские. Я забеспокоился и, опасаясь, что все дороги будут перекрыты, передал Фролову приказ: вместе со всеми людьми немедленно возвращаться в лагерь. Фролов вернулся, но вести принес неутешительные. Неподалеку от переправы через реку Случь, на опушке леса, они натолкнулись на засаду. Лишь несколько минут длился бой. Гитлеровцы, не ожидавшие отпора, как-то сразу рассеялись, оставив в лесу убитых и раненых. Но и в группе Фролова было убито шесть человек. Расстроил меня Фролов и другим сообщением: оказывается, Марфа Ильинична, Ядзя, Ростислав и еще пять бойцов остались под Луцком. Марфа Ильинична с Ядзей два раза ходили в город, связались с полезными для нас людьми и познакомили их с Фроловым. Один из них, инженер со станции Луцк, сообщил ценные сведения, в частности о том, что немцы разгрузили на станции несколько вагонов химических снарядов и авиационных бомб и намерены опробовать их на партизанах и мирных жителях. Этот инженер обещал достать подробный план города с указанием всех немецких объектов: штабов, учреждений, складов боеприпасов и химических снарядов. Марфа Ильинична через несколько дней должна была снова пойти в Луцк за этим планом. Но тут как раз был получен мой приказ о возвращении. Марфа Ильинична ни за что не хотела уходить без этого документа: - Да как же я брошу такое дело! Небось этот план в Москву отошлют... Вы оставьте мне Ядзю и Ростика, с ними я и вернусь... Она вновь настояла на своем. Пришлось Фролову оставить ее, Ядзю и еще шестерых бойцов, в том числе и Ростика Струтинского, для охраны на обратном пути. Как только Фролов закончил свой рассказ, я пошел к старику Струтинскому. Он уже все знал и сидел в землянке расстроенный, хмурый. - Ну, как дела, Владимир Степанович? - спросил я. - Ничего дела, - сдавленным голосом ответил он. Потом, помолчав, добавил: - Да чего там, скучаю по своей старухе! Я попытался его успокоить: - Владимир Степанович, вернется Марфа Ильинична. Там же остался Ростислав, он не даст мать в обиду. - Он-то в обиду не даст, но может так получиться, что и его обидят... Ну, ничего не поделаешь, война. Через несколько дней пришли в лагерь Ядзя, Ростик и два партизана. Старик перехватил их раньше всех. Он молча выслушал Ядзю и Ростика и, не проронив ни слова, скрылся в своем шалаше. Ядзя тут же пришла ко мне. Она вытащила из потайного кармана пакет: - Вот, тетя Марфа велела передать. - И, заливаясь слезами, рассказала мне все, как было. Они с Марфой Ильиничной пошли в Луцк на условленную встречу, получили от инженера пакет и вернулись в лес, где их ждали партизаны. Документ Марфа Ильинична вшила в воротник своего пальто. Всей группой отправились домой, к своему отряду. Днем отдыхали в хуторах и селах, ночью шли. В хуторе Вырок хату, где они отдыхали, окружили полицейские - не меньше сорока человек. Ростик и его товарищи предложили матери и Ядзе бежать через двор в лес, а сами выскочили из хаты. Марфа Ильинична быстро распорола воротник своего пальто и достала пакет: - Возьми, Ядзя. Ты убежишь... молодая. Передашь командиру... Схватка шла около хаты. Шесть партизан не могли устоять против сорока полицейских. Трое наших были убиты, а Ростик с двумя бойцами, уверенный, что мать и Ядзя уже скрылись, стал отходить к лесу. - Ростик не видел, как в хату ворвались полицейские, - рыдая, рассказывала Ядзя. - Тетю ранили, а меня схватили за руки... Я уже больше ничего не видела... вырвалась, схватила пистолет, стреляла, выпрыгнула в окно, убежала. Только на другой день я встретилась в лесу с Ростиком и двумя нашими ребятами. Ростик не знал, что мать у немцев осталась. - Ну, а дальше что было? - Дальше вот что. Мы ходили все в этом лесу, недалеко от Вырок. Вечером, смотрим, идет какая-то женщина. Мы ее дождались и спросили. Она сказала, что тетю ужасно били, но она ничего не выдала. Потом гестаповцы ее увели и за деревней расстреляли. Ночью крестьянки подобрали ее тело и похоронили в лесу. Эта женщина и повела нас на свежую могилу. Она, оказывается, тоже хоронила тетю и теперь шла в лес, думая кого-нибудь из нас встретить. "Я, говорит, так и знала, что вы где-нибудь тут ходите". Мы жили на войне. Мы не раз видели смерть, не раз хоронили наших товарищей. Мы беспощадно мстили за них. Казалось, мы уже привыкли к жестокостям борьбы. Но смерть Марфы Ильиничны потрясла нас всех до глубины души. Весть о ее гибели разнеслась по лагерю мгновенно, и как-то необычно тихо было у нас в лесу, когда я шел в чум Владимира Степановича. С ним говорить было нельзя: спазмы душили старика. Я скоро ушел от него, чувствуя, что в чем-то перед ним виноват. Сейчас, вспоминая гибель Марфы Ильиничны, я нашел один из номеров нашей партизанской газеты и в нем некролог, написанный партизанами, хорошо знавшими нашу мать-партизанку. Вот этот некролог: "Печальную весть принесли наши товарищи, возвратившиеся из последней операции: от руки фашистских извергов погибла Марфа Ильинична Струтинская. Мы хорошо узнали ее за месяцы, что пробыли вместе в отряде. Мать партизанской семьи, семьи героев, она и сама была героиней - мужественной патриоткой. В отряде она была матерью для всех. Неутомимая, умелая, она работала день и ночь. Марфа Ильинична добровольно отправилась на выполнение серьезного оперативного задания. На обратном пути пуля фашистского палача оборвала ее жизнь. Перестало биться сердце замечательной женщины. Но смерть ее будет отомщена. За нее есть кому отомстить. Поплатятся фашисты своей черной кровью за дорогую для нас жизнь Марфы Ильиничны Струтинской. Родина ее не забудет!" Николая и Жоржа Струтинских не было в лагере, когда мы узнали о гибели их матери. Они находились в Ровно. Тем тяжелее было Владимиру Степановичу. Чтобы как-то рассеять его горе, мы специально придумали для него командировку. Он поехал, вернулся, пришел ко мне и доложил, что задание выполнено. Я поразился, до чего же старик изменился: за несколько дней постарел, осунулся. - Садитесь, Владимир Степанович. Он тяжело опустился на пень. Я налил ему чарку вина. Но он отодвинул ее: - Не могу. Молчание казалось бесконечным, и я не смог нарушить эту безмолвную исповедь: старик не нуждался в том, чтобы его утешали. Наконец он заговорил - вернее, поделился своей давно выношенной мучительной мыслью: - Вот если бы с ней был Николай... или Жорж - этот тоже крепкий. Ну, да что уж теперь, не вернешь. Война... Теперь Владимир Степанович часто справлялся о сыновьях, когда они были в отлучках: - Что с Жоржем? Когда вернется Николай? После смерти Марфы Ильиничны наши девушки-партизанки ухаживали за Васей и Славой, но заменить мать они не могли. Да и опасно было у нас, поэтому в апреле мы отправили Васю и Славу на самолете в Москву. С ними улетела и Катя. Отец строго наказал ей заботиться о братьях. 8 марта, в Международный женский день, я послал около сотни партизан под командованием опытного командира Базанова к селу Богуши. Мы узнали, что там обосновался целый вражеский батальон, часть которого и напала на Фролова. Около этой деревни, вдоль западного берега реки Случь, когда-то проходила старая линия обороны, построенная еще при панской Польше. Там сохранились траншеи и укрепления - доты. Река в это время разлилась, и все доты были залиты водой. Базанов умело разведал местность и хорошо рассчитал силы. На рассвете он напал на Богуши. Как перепуганные звери, заспанные гитлеровцы носились по селу, и везде их настигал партизанский огонь. Многие бросались к траншеям и дотам. Но это им не помогло. Преследуемые пулями, они тонули в залитых водой траншеях и в реке. Базанов вернулся в лагерь с большими трофеями - оружием и боеприпасами. Это было нашей местью за гибель товарищей, за смерть Марфы Ильиничны Струтинской. ДВЕ ОПЕРАЦИИ Все переправы через реки по дороге из нашего лагеря в Ровно немцы перекрыли. Теперь для того, чтобы связаться с Ровно, требовались не один-два курьера, а целая группа бойцов в двадцать-тридцать человек. Вооруженные стычки стали обычным явлением. Немцы и бандиты-предатели в этих стычках несли большие потери, но и с нашей стороны увеличились жертвы. Чтобы спокойно продолжать работу в Ровно, я решил с частью отряда перейти в Цуманские леса, расположенные с западной стороны города. Эти леса и были разведаны нашими товарищами, которые ходили к Луцку во главе с Фроловым. Я отобрал с собой сто пятнадцать человек. В старом лагере командиром остался Сергей Трофимович Стехов. Помимо разведчиков, которые уже работали в Ровно, я взял с собой всех партизан, знающих город. Пошел со мной и Александр Александрович Лукин. Незадолго до этого он возвратился из Москвы, куда улетал для доклада о положении в тылу противника. Лукин спустился с самолета на парашюте. С этого же самолета нам сбросили много гостинцев: письма от родных и знакомых, журналы и газеты, автоматы, патроны, продукты. На созванном мною совещании работников штаба Лукин передал последние указания командования о направлении работы отряда и о важнейших задачах, которые на нас возлагались. Вместе с Лукиным прилетели в отряд четыре новичка. Один из них, Гриша Шмуйловский, оказался старым товарищем Цессарского и Мачерета. Шмуйловский учился в Московском литературном институте и долгое время добивался, чтобы его послали в наш отряд. - Ну, а как институт? - спросил я его. - Институт? После победы закончу... Прилетел с Лукиным и Макс Селескириди, студент театрального училища при театре имени Вахтангова. Там он готовился к амплуа комика, а у нас хотел стать подрывником. Меня не раз удивляло: какой же комик из Макса? Ни разу я не видел улыбки на его лице. Из двух радисток, прилетевших с Лукиным, особое внимание наше привлекла Марина Ких. Родом она была из села Новоселки-Кардинайские Львовской области. В 1932 году Марина вступила в подпольную организацию Коммунистического союза молодежи Западной Украины, а через три года - в Коммунистическую партию Западной Украины. Дважды, в 1936 и 1937 годах, Марина была арестована польскими жандармами за активную революционную деятельность. После освобождения Западной Украины Марина была избрана представителем в Народное собрание Западной Украины. С делегацией Народного собрания она ездила в Москву на Чрезвычайную сессию Верховного Совета, а затем в Киев, чтобы передать Советскому правительству просьбу населения о присоединении Львовской области к Украинской Советской Социалистической Республике и о приеме ее жителей в советское гражданство. Когда началась война, Марина окончила курсы радистов и была направлена в наш отряд. Всеми новичками я был доволен и, готовясь к переходу в Цуманские леса, включил их в свою группу. Переход этот был для нас сложной боевой операцией. Первый бой мы провели с гитлеровцами у села Карачун, неподалеку от переезда через железную дорогу Ровно - Сарны. Немцы, видимо, узнали о нашем продвижении и устроили здесь засаду. После короткой перестрелки я решил отойти в лесок, чтобы выяснить, с какими силами врага мы имеем дело. Только мы отошли к месту засади, подошел поезд с карателями. Возможно, это подкрепление было вызвано по телефону. Надо было во что бы то ни стало перейти через железную дорогу. Я решил нападать первым. Едва каратели выгрузились и поезд отошел, раздалось наше партизанское "ура". Такого быстрого натиски немцы не ожидали. В военном деле стремительный и неожиданный натиск всегда дает преимущество. Мы уничтожили человек двадцать гитлеровцев и пятерых взяли в плен. Пленные, допрошенные Кузнецовым, показали, что из Ровно и Кастополя в район Рудни-Бобровской отправлено большое количество эсэсовцев. Эти же сведения подтверждали и местные жители. - Не менее двухсот грузовиков с немцами прошло в ту сторону, - говорили крестьяне. - И пушки на прицепе! Я попытался по радио предупредить Стехова, но радиосвязь не удалась. Тогда я отправил ему радиограмму через Москву, хотя понимал, что это предупреждение уже опаздывает. В бою при переезде был убит один партизан и двое ранено. Раненым оказался наш инженер-подрывник Маликов: разрывная пуля раздробила ему два пальца на правой руке. Цессарский тут же на месте ампутировал перебитые пальцы и обработал рану. Вторым раненым был испанец Гросс, наш талантливый минер, большой выдумщик по части партизанских хитростей. Это он подсказал, как одной миной уничтожить железнодорожный мост и целый состав. Так же как в боях у себя на родине, он отличался храбростью и у нас в отряде. Редкая операция на железных дорогах проходила без его участия. Ранение у Гросса оказалось серьезным. Разрывная пуля попала в лопатку и частично раздробила ее. - Не скоро он в строй вернется, - доложил мне Цессарский. - Рана хотя и не опасна, но заживать будет долго. К вечеру следующего дня - новый бой. Наше передовое охранение, передвигаясь по ровному, как стрела, большаку в направлении села Берестяны, неожиданно было встречено пулеметным и ружейным огнем. Враги стояли лагерем в лесу, метрах в ста от дороги, а у дороги была их засада. На этот раз бандиты упорно сопротивлялись. Бой длился часа два с половиной. С трудом удалось пробить себе дорогу. Правда, "трезуба" мы все же дождались: кто навсегда остался на дороге, кто сдался в плен. Помимо трофейного оружия, мы отобрали у бандитов штук двадцать кабанов. Это было кстати. Пять суток наша группа была в пути и не видела горячей пищи. К общему удовольствию, в числе трофеев оказалась и походная армейская кухня. Наконец-то у нас был приготовлен вкусный, жирный обед! В этом бою у нас был ранен Коля Фадеев, командир взвода. Пуля раздробила ему кость ниже колена. По приходе на место обнаружилось, что у Коли Фадеева началась газовая гангрена. - Необходима операция, - доложил мне доктор Цессарский, - иначе погибнет Фадеев. Что же делать? Наше новое местожительство опять было в лесу. Густой лес, и пока никакого жилья, а ведь всякая операция требует чистого, закрытого помещения, света, настоящих хирургических инструментов. Ничего этого у нас пока не было. Хирургические инструменты, какие были, Цессарский оставил в старом лагере и взял с собой медикаменты и инструменты, необходимые лишь для оказания первой помощи. - Как же быть? - спрашиваю я Цессарского. - Если разрешите, я ампутирую Фадееву ногу обычной поперечной пилой. - Что вы, Альберт Вениаминович! Да разве это возможно? - Риск, конечно, большой, но я приму все меры предосторожности. Без ампутации он умрет. Пришлось дать согласие. Предстояла на этот раз не боевая, а медицинская операция, и совсем необычная. "Эх, - думалось мне, - недаром Цессарский так приставал к Кузнецову и другим разведчикам, ходившим в Ровно, чтобы они достали ему медицинские инструменты и лекарства!" Многое я передумал, много нервничал, пока готовилась эта операция. Дело шло о жизни молодого нашего товарища: Коле Фадееву только что минул двадцать один год. Между тем наш хирург, внешне по крайней мере, казался совсем спокойным. Он позвал к себе моего ездового Петра Петровича. Держа в руках простую поперечную пилу, Цессарский сказал ему: - Вот, Петр Петрович, эти зубцы сточи начисто. Вместо них нарежь новые, маленькие. И подробно стал объяснять, какие нужны зубцы и какого размера. Через два часа пила с маленькими зубцами была готова, и Цессарский стал дезинфицировать ее - протирать спиртом, прожигать и снова протирать. Тем временем по его указанию в санчасти готовили все остальное: построили нечто вроде палатки, вернее просторную четырехстороннюю загородку из еловых ветвей с открытым верхом, чтобы было много света, кипятили инструменты, готовили бинты. Минут за двадцать до операции Коля Фадеев позвал меня к себе. Я пришел. Еще недавно сильный и веселый, он лежал сейчас на траве похудевший, c бледно-землистым лицом. - Товарищ командир, если все сойдет благополучно, прошу вас дать мне рекомендацию для вступления в кандидаты партии. До слез тронул он меня своей просьбой. - Конечно, дам. Ты же молод, Коля. А за операцию не беспокойся. Ведь у нашего доктора все выходит хорошо. О том, какой пилой ему собираются отнимать ногу, и о всех наших волнениях Фадеев, конечно, не знал. Но он понимал, что операция в таких условиях - дело рискованное. Кроме Цессарского и его помощника, все мы, в том числе и я, отошли от "операционной". Через несколько минут мы услышали... громкие ругательства. В нашем отряде ругаться запрещалось строго-настрого. Сами бойцы считали, что сквернословие недостойно советского партизана. Но под наркозом Коля разошелся. - Вот человек и душу отведет и наказания ему никакого не будет! - сказал стоявший рядом со мной Лукин, желая шуткой скрыть свое волнение. Операция продолжалась больше часа. Хорошо, что у Цессарского было много хлороформа: на открытом воздухе хлороформ быстро улетучивается. Цессарский пришел ко мне после операции бледный, измученный, на лице - капельки пота. - Есть, конечно, большая опасность, но надежды на спасение не теряю. И он не ошибся. На другой же день температура у Фадеева снизилась, и все пошло, как в первоклассном госпитале. Он стал быстро поправляться. А через несколько дней Коля опять попросил меня зайти. - Товарищ командир! Неужели правда, что я ругался во время операции? Или, может, ребята наврали? Я улыбнулся. - Значит, правда? Вы уж меня извините. - Ничего, Коля, ничего. На этот раз придется извинить. - Спасибо, товарищ командир... У меня к вам еще один вопрос: что же я теперь без ноги буду делать? Я не хочу отправляться в тыл. - Погоди, придумаем. Ты еще полезнее других будешь. - Вот и за это большое спасибо! По выздоровлении мы назначили Фадеева начальником учебной группы по подготовке подрывников. Ему были доверены охрана и учет всего подрывного имущества. Он очень хорошо выполнял свои обязанности. И рекомендацию в партию я, конечно, ему дал. Случай с Колей Фадеевым - не единичный. Самые чистые, лучшие свои чувства партизаны связывали с большевистской партией. Трудно переоценить значение и роль нашей партизанской коммунистической организации. Из Москвы в числе бойцов и командиров прилетело только пятнадцать членов партии. Среди вновь вступивших в отряд членов партии было тоже немного. Но и небольшая количественно партийная организация имела в отряде громадный авторитет. Объясняется это тем, что члены партии и в боях и в быту вели себя безукоризненно. "Достойный большевик", - говорили о коммунистах партизаны. Жизнь в боях и походах, жизнь в тревогах, постоянные трудности были наилучшей проверкой большевистских качеств человека. Неудивительно поэтому, что почти с самого начала нашего пребывания в тылу врага от многих партизан стали поступать заявления о приеме их в партию. Мы не могли в наших условиях оформлять прием в партию так, как это положено по уставу. Анкет у нас не было, не писали мы и рекомендаций. Все делалось устно, сначала на заседании партийного бюро, потом на партийном собрании. Только секретарь делал у себя необходимые записи, чтобы потом, по возвращении в Москву, оформить вступивших товарищей и установить стаж со дня их утверждения на нашем партийном собрании. Принимали в кандидаты партии и переводили в члены партии только тех, кто зарекомендовал себя настоящим большевиком. Помню, одними из первых были приняты в партию доктор Цессарский, секретарь комсомольской организации Валя Семенов и Дарбек Абдраимов. И наша партизанская партийная организация день ото дня росла за счет лучших из лучших товарищей. ПОМОЩНИКИ  Переход на новую базу в Цуманские леса на некоторое время отвлек наше внимание от Ровно. Теперь мы решили наверстать потерянное. Разведчики выбрали кратчайшие и наиболее спокойные дороги к городу, и в первых числах апреля в Ровно ушли не только те, кто уже раньше там работал, но и еще человек десять, знавших этот город. Николай Струтинский не пошел в Ровно. Его, Жоржа и Ядзю мы отправили в Луцк с заданием организовать там группу разведчиков из людей, с которыми связала нас Марфа Ильинична. Место нашего нового лагеря оказалось значительно удобнее прежнего. Расстояние до Ровно сократилось почти вполовину, и путь к нему был лучше. Раньше разведчикам приходилось по пути к Ровно переходить две реки, а здесь была лишь одна узкая речушка - приток Горыни. Речушку эту переходили по небольшим кладкам. На полпути к Ровно мы вновь организовали "маяк". В отличие от прежних, он находился не на хуторе, а прямо в лесу, в полукилометре от дороги Ровно - Луцк. Поэтому и назвали его "зеленый маяк". Апрель в Западной Украине - хороший месяц. Снега уже нет и в помине. Кое-где зеленеет трава; почки на деревьях набухли и готовы вот-вот распуститься. Но ночи были еще холодные и сырые, особенно в лесу, поэтому на "зеленом маяке" апрель был неласковым. Разведчики по ночам мерзли - им приходилось спать на сырой земле; согреться негде: костры разводить они не могли, чтобы не обнаружить себя. Помимо "зеленого маяка", каждому разведчику, уходившему в Ровно, указывалось отдельное место для "зеленой почты". В разных сторонах неподалеку от "маяка" подыскивались подходящие места в лесу - либо дерево с дуплом, либо пень или большой булыжник. В этих местах разведчик прятал свое донесение и тут же находил для себя почту из лагеря. Места "зеленых почт" сохранялись в тайне - это были наши центральные узлы связи. Хождение на "маяк", дежурство там, сбор писем и разноска их по "зеленым почтам" поручались самым опытным и осторожным разведчикам. Их возглавлял Валя Семенов. В это время наравне со взрослыми стал работать Коля Маленький. Мы его назначили курьером связи при Николае Ивановиче Кузнецове. Когда к нам прилетела Марина Ких, Коля как-то сразу привязался к ней. Марина, видно, тоже полюбила мальчика и взяла над ним шефство: стирала и штопала его одежду, подолгу бывала с ним, рассказывала ему о Москве, о метро, о школе. Когда Колю Маленького назначили курьером, Марина сшила для него специальные костюмы. Один крестьянский: рубашка и длинные штанишки из домотканного крестьянского полотна; к этому костюму наш мастер по лаптям Королев сплел маленькие лапотки. Другой костюм для Коли Марина сшила городской: рубашка с отложным воротничком, короткие штанишки и к ним ботинки. В лесу около Ровно Коля переодевался. Если идет в Ровно, надевает свой городской костюм, а деревенский прячет в облюбованном месте. Если идет на "зеленый маяк", надевает лапотки и длинные штанишки. Валя Семенов с нетерпением ждал Колю, когда тот впервые отправился с "маяка" в Ровно. Коля благополучно вернулся и принес пакет от Кузнецова. - Ну, рассказывай, как сходил? Останавливали где-нибудь? - Останавливали. Так я же им говорил, как учили: отца, мать убили, сам собираю милостыню. Только в один приличный день... - Это когда было? - улыбаясь, спрашивает Семенов. Коля очень любил говорить "приличный день". Рассказывая о чем-либо, случись оно давно или только вчера, Коля всегда говорил, как сейчас: "в один приличный день". - Вчера утром, когда я от вас ушел. Остановили меня в деревне три полицая и спрашивают: "Куда идешь?" Я сразу стал плакать: "Дяденьки, миленькие, к мамке иду, она в госпитале". Ну, ничего, отпустили. Я хоть и заплакал, только по правде ничуть не испугался. И еще один помощник появился у Кузнецова в Ровно. Это была Валя Довгер. В начале марта мы потеряли отца Вали, Константина Ефимовича Довгера. По нашему заданию он вместе с другим местным жителем. Петровским, шел на станцию Сарны. В дороге их схватили бандиты и жестоко избили, требуя сведений о партизанах. Ничего не добившись, предатели скрутили нашим товарищам руки колючей проволокой и повели к реке. Река в те дни еще была покрыта толстым слоем льда. Довгера и Петровского подвели к проруби и живыми стали топить. "Лучше умереть от пули!" крикнул Петровский и бросился бежать. Бандиты стреляли, но ночь была темная, и ему удалось добраться до лагеря. От него мы и узнали, как погиб Константин Ефимович. С трудом разыскали мы тело замученного товарища и похоронили его с партизанскими почестями. После похорон отца Валя пришла к нам в отряд. - Мы с мамой заменим папу, - сказала она. Я познакомил Валю с Кузнецовым. После первого же разговора с ней Николай Иванович сказал мне, что Валя во многом может помочь ему, если будет жить в Ровно. Так мы и поступили. Валя отправилась в Ровно и стала подыскивать для себя квартиру. В апреле она там устроилась и сумела даже оформить прописку, что по тем временам было делом нелегким. Разрешение на постоянное жительство в Ровно давало только гестапо. Через свою подругу Валя познакомилась с сотрудником гестапо Лео Метко, который работал личным переводчиком полицмейстера Украины. Лео Метко не только поверил Вале, что отец ее работал с немцами и за это был убит советскими партизанами, но и помог ей достать бумажку, удостоверяющую правдоподобность ее рассказа. С его помощью Валя получила и прописку и работу - продавщицей в магазине. Теперь у Вали была удобная комната с отдельным ходом, и она смогла взять к себе и мать, и младших сестер. Когда все было устроено, она познакомила Метко со своим "женихом" - немецким офицером Паулем Зибертом. Так под видом немецкого офицера Николай Иванович стал входить в круг новых знакомств. С помощью Метко он познакомился еще с несколькими сотрудниками рейхскомиссариата и гестапо. Обер-лейтенант Зиберт всем очень нравился. Веселый, остроумный, щедрый, он не жалел немецких марок на угощение друзей; этих марок у нас было много, целыми транспортами забирали их у немцев. Друзья уже знали, что Пауль - сын помещика из Восточной Пруссии, и после войны собирались посетить его большое и богатое имение. Кузнецову удалось познакомиться с местным жителем, поляком по национальности, Яном Каминским. Каминский был членом польской подпольной организации и рвался к активному делу. Он охотно согласился работать с Кузнецовым и скрепил свое слово письменной клятвой. Изо дня в день мы стали получать от Кузнецова сообщения одно интереснее другого. Мы узнавали о различных мероприятиях гитлеровцев на Украине и о планах немецкого командования. Николай Иванович сообщил нам фамилии и адреса советских людей, готовых бороться с гитлеровцами. Ему удалось выяснить фамилии и приметы тайных агентов, которых гестапо забрасывало в советский тыл с заданиями диверсионного и террористического порядка. Однажды в ресторане Пауль Зиберт познакомился с обер-ефрейтором немецкой армии Шмидтом, который занимался дрессировкой собак для личной охраны рейхскомиссара Коха. Ярко-рыжий, веснушчатый Шмидт был весьма польщен знакомством с блестящим офицером Зибертом. - Очень, очень приятно! - говорил он, крепко пожимая руку Кузнецову. - Я тоже рад с вами познакомиться. Я очень люблю собак и интересуюсь их дрессировкой. В имении моего отца целая псарня... Будет время, заходите в гости, господин Шмидт. И Кузнецов дал ему адрес своей "официальной" квартиры. Шмидт не заставил себя ждать. В назначенное время он пришел к обер-лейтенанту Паулю Зиберту с немецкой овчаркой, которую дрессировал для Коха. - Это восьмая. Я уже сдал господину гауляйтеру семь овчарок. Но эта лучшая из всех. Она сразу чувствует не арийца; партизана узнает за километр. Я ее отобрал из псарни СС. - Что вы говорите! Какая умница! - восхищался Кузнецов, бросая собаке кусок колбасы. - Феноменальная собака! - восхищенно болтал Шмидт, с любовью глядя на свою воспитанницу, которая облизывалась, дружески виляла хвостом и с благодарностью смотрела на Кузнецова. За короткое время ефрейтор Шмидт оказался полностью под влиянием Кузнецова. Зиберт дал Шмидту "взаймы" денег, Зиберт угощал в ресторане, Зиберт охотно выслушивал жалобы Шмидта и сочувствовал ему. - Другие наживут за войну столько, что будут всю жизнь жить припеваючи, - скулил Шмидт. - А я как ничего не имел, так пустым и вернусь домой после войны. - Дорогой мой, - утешал его лейтенант, - после войны я вас устрою управляющим в имении отца. Вы будете прекрасно жить. Я теперь же напишу домой о вас. Со своей стороны и Зиберт оказывал полное доверие Шмидту. Он познакомил его со своей "невестой" - Валей Довгер. - Хорошая девушка, - сказал доверительно Зиберт, - но ей не везет в жизни. Отца убили русские партизаны, и документы о ее немецком происхождении попали в руки бандитов. Теперь она никак не может оформиться. - Ну, боже мой, что вы говорите!.. У меня есть знакомые, через которых я помогу фрейлейн Валентине оформиться. - Буду вам очень-очень признателен, Шмидт, - с искренней радостью говорил ему Кузнецов. - Если потребуются расходы, не скупитесь. Пожалуйста! - И он вручил Шмидту пятьсот марок. Через несколько дней Валя получила документ о принадлежности ее к "фольксдейч" и карточки на соответствующий паек. Кажется, все было устроено, но вдруг Валю вызвали в полицию и объявили, что она должна ехать в Германию. Конечно, мы не допустили бы ее отъезда, в любую минуту взяли бы ее в отряд, но это расстраивало наши планы. Надо было добиться законного права проживания ее в городе. За это дело опять взялся Шмидт. - Столь сложный вопрос может разрешить только сам рейхскомиссар господин Кох, - объяснил Шмидт. - Сейчас он находится в Берлине, но в начале мая прибудет в Ровно. Вы, фрейлейн Валентина, напишите заявление, а я передам бумагу адъютанту рейхскомиссара капитану Бабаху. Он доложит гауляйтеру. Заявление было написано, и Шмидт взял его с собой, получив при этом от Кузнецова тысячу марок "на расходы". - До разрешения этого вопроса вас никто не тронет, фрейлейн, - обещал Шмидт взволнованной Вале. Когда он ушел, Николай Иванович облегченно вздохнул: - Ну, это дело устроится, А другое требует спешного разрешения. Коля Маленький пришел? - Да, наверное, уже сидит во дворе. - Зови его. Коля уже был около дома и пережидал Шмидта. - Ну как, все благополучно? - спросил Кузнецов, обняв Колю. - Прошел хорошо, - солидно ответил Коля. - Что ж, отдохни, покушай, и опять придется бежать на "маяк". Хотя Коля был выносливым и подвижным, хождение на "маяк" его утомляло. От Ровно до "маяка" было двадцать пять километров. Туда и обратно в один день - пятьдесят. Такие концы не шутка. Пока Коля отдыхал, Кузнецов написал донесение в лагерь. Через час Валя разбудила Колю. Усталость валила его с ног, но, чувствуя ответственность, Коля сразу встал, поправил костюм. - Будь осторожен. Доверяю тебе важный пакет. Скажешь на "маяке", чтобы срочно отправили командиру. Сам дождешься ответа и быстро доставишь мне. Коля взял пакет, спрятал его в потайной карман, простился и ушел. - Господи, - сказала Валя, глядя ему вслед, - ведь совсем ребенок еще! Ему бы дома с мамкой жить. - Да, Коля маленький, а ведь какие большие дела делает, - задумчиво ответил Николай Иванович. На этот раз путь мальчика на "маяк" прошел не гладко. Километрах в пяти от Ровно он вдруг услышал окрик "Хальт!" и, оглянувшись, увидел позади себя двух гитлеровцев. По дороге он их не видел; очевидно, они сидели где-то в засаде, в стороне. Коля мгновенно сообразил, что делать. Он бросился к лесу. Немцы открыли стрельбу, пули засвистели, но мальчик продолжал бежать, пока не скрылся в спасительном лесу. Пакет от Николая Ивановича был доставлен на "маяк" и оттуда мне. ХОЗЯЕВА МНИМЫЕ И ХОЗЯЕВА НАСТОЯЩИЕ Донесение, которое нес Коля Маленький, было весьма интересным. Кузнецов сообщал, что в Ровно идет подготовка к празднованию дня рождения Гитлера. 20 апреля в честь фюрера гитлеровцы устраивают парад. "Прошу разрешить "командование" этим парадом", - писал Кузнецов. Несколько позже такие же донесения я получил и от других ровенских разведчиков. "Разрешите на площади совершить акт возмездия над главарями оккупантов", - запрашивал меня Шевчук. Всем был дан одинаковый ответ: "Категорически запрещаю. Этим мы можем сорвать всю работу по разведке. Придет время, и мы рассчитаемся с палачами. Разрешаю быть на параде в толпе. В случае, если кто-либо, помимо вас, будет действовать, поддержите оружием". Подготовка к гитлеровскому празднику проводилась очень своеобразно. Эсэсовцы и фельджандармы разъезжали по селам и отбирали у крестьян продукты и вещи. Награбленное добро сдавалось в специальные конторы фирмы "Пакетаукцион". Всей этой "заготовкой" ведал заместитель Коха - генерал Кнут. В конторах "Пакетаукциона" из награбленных вещей и продуктов делались "подарки от фюрера", по десять-пятнадцать килограммов каждый. Подарки эти, прочно и красиво упакованные, раздавались немцам в самом Ровно, посылались на фронт и в Германию. Наши партизаны и в особенности местные жители Ровенской области знали цену этим "подаркам от фюрера". Они знали, как добывались эти "подарки", знали, сколько слез и крови стоили они нашим людям. В середине апреля прибыл вызванный мною Стехов с сотней партизан и рассказал, как в Сарненском районе немцы делали заготовки для "подарков". Наши сведения о карателях, которые мы получили когда-то в пути, были верны. 30 марта каратели, как саранча, налетели на деревни и хутора нашего партизанского края и в первую очередь на Рудню-Бобровскую. Партизан каратели, конечно, не нашли. Стехов успел увести отряд. Больше половины жителей тоже скрылись в лесах. Но всех, кто остался в деревнях, постигла тяжелая участь. Гитлеровцы заходили в села, забирали скот и всякое добро, а потом поджигали дома. Стариков, детей и больных расстреливали, а молодых гнали на сборные пункты для отправки в Германию. В районах, где мы теперь находились, проделывалось то же самое. По всем дорогам "победители" конвоировали угоняемых в рабство жителей, обозы с награбленным крестьянским добром и продуктами. 20 апреля, как и было назначено, состоялся парад. Центральная площадь в Ровно была оцеплена. На ней выстроились все части немецкого гарнизона: каратели, войска, несшие охрану штабов, подразделения эсэсовцев и фельджандармов, отряды полиции. У трибуны на специально отведенных местах расположились "почетные гости": чиновники рейхскомиссариата, военная и гражданская знать. Среди гостей под руку с молоденькой девушкой стоял лейтенант Пауль Зиберт. Над трибуной огромный портрет Гитлера. Рачьи глаза, фатовские усики и чуб, спускающийся на низкий лоб, не вяжутся с его наполеоновской позой. В назначенный час к площади на комфортабельных машинах подъехали высшие представители власти и командования. На трибуну поднялся первый заместитель Эриха Коха - правительственный президент Пауль Даргель. Высокий, худой, он шел, не глядя по сторонам, полный собственного величия. Следом за ним появился второй заместитель Коха, глава "Пакетаукциона" - Кнут. Он с трудом нес свой огромный живот. Шеи на его фигуре совсем не было: между головой и туловищем все заплыло жиром. Пыхтя и сопя, Кнут взобрался на трибуну. Потом поднялись главный судья на Украине доктор Функ, командующий особыми, то есть карательными, войсками генерал фон-Ильген и еще несколько высокопоставленных персон. Несмотря на оцепление и строжайшую охрану, нескольким нашим боевикам, в том числе Гнедюку и Шевчуку, удалось пробраться на площадь. Каждый из них имел при себе по паре пистолетов и по две-три противотанковые гранаты. С речью выступал Даргель. Он говорил о "заслугах Гитлера", о "непобедимой немецкой армии", о том, что "немецкие власти обязаны здесь, в тылу, организовать все, в чем нуждается армия". На площади украинского города Даргель нагло заявил: - Пусть побежденные мрут с голода. Германскую нацию это нисколько не беспокоит. У Германии свои великие идеи и цели. И мы их добьемся любой ценой. Прочь жалость! Жалость - это позор для сильных! Я призываю к беспощадности! Наши партизаны молча слушали бредовую речь правительственного президента. Хотелось в один миг покончить с фашистской гадиной, но приказ был приказом, и они дали возможность гитлеровцам до конца довести свой парад. Уходя с площади, Кузнецов громко на немецком языке говорил своей девушке: - У вас очаровательные маленькие ножки. Немецкий офицер умеет ценить красоту. Разрешите, я вас провожу домой. Девушка восхищенными глазами смотрела на бравого офицера немецкой армии. Но когда они выбрались из толпы, Валя тихо сказала Кузнецову: - Напрасно командир запретил. До чего ж тошно было все это видеть и слышать! - Ты, Валя, неправа. Нельзя рисковать всей работой. Не горюй! Живыми отсюда они не уйдут. Не они здесь хозяева! - И, мельком посмотрев на другую сторону улицы, Николай Иванович сказал: - Обрати внимание на человека в потертом пиджаке и кепке, который идет по левой стороне. Это один из настоящих хозяев города. Мы уже давно догадывались, что в Ровно есть своя подпольная организация. Нетрудно было понять, что пожары на предприятиях, убийства немецких офицеров - дело рук подпольщиков. Но найти организацию мы долго не могли. Наконец, по тоненькой ниточке сведений и намеков, наша разведка дошла до директора войлочной фабрики большевика Терентия Федоровича Новака. Он и оказался руководителем подпольной организации в Ровно. Вскоре после парада Новак побывал в нашем лагере, и мы установили с ним полный контакт в работе. Эта организация провела в Ровно очень большую работу, но я расскажу, да и то вкратце, лишь о том, что сделано нашим отрядом совместно с подпольщиками Новака. Мы начали с того, что регулярно снабжали городскую подпольную организацию сводками Совинформбюро. Там их размножали и распространяли среди населения. Время от времени мы пересылали Терентию Федоровичу Новаку "Правду", "Красную звезду" и другие газеты, которые нам сбрасывались с самолетов. Кузнецов, Шевчук, Гнедюк и Николай Струтинский, так же как и другие наши разведчики, не могли в городе вести агитацию или распространять листовки. Зато организация Новака, пользуясь передаваемым нами материалом, широко развернула политическую работу среди населения. Диверсионные ячейки организации Новака вместе с нами совершили два крупных подрывных акта. В Ровно на полную мощность работал завод чурок, владельцем которого был приехавший из Германии немец Тангольц. Чурки из дерева шли для газогенераторных автомашин немецкой армии. Завод этот был единственным на всей оккупированной Украине. По совместно разработанному плану, завод чурок был сожжен дотла. Второй диверсией был взрыв на перроне ровенского вокзала. Гитлеровцы разгрузили там несколько вагонов двухведерных бутылей с азотной кислотой. Подпольщики Новака заложили среди бутылей полученные из отряда две мины замедленного действия. После первого взрыва кислота из разбитых бутылей потекла по деревянному настилу перрона, и он загорелся. Загорелись также плетеные корзины, в которых стояли бутыли. Немцы бросились тушить пожар, но в это время взорвалась вторая мина и одна за другой начали рваться бутыли. Брызги кислоты и летевшие во все стороны осколки не давали возможности приблизиться к месту пожара. Спустя несколько минут пламя охватило весь перрон. Ликвидировать огонь уже нельзя было, И в течение нескольких часов немецкие полицейские и вызванные воинские части были безучастными зрителями пожара. Наш отряд получал от организации Новака большую помощь. Особенно благодарны мы были за медикаменты, перевязочные материалы и хирургические инструменты. Во всех медицинских и санитарных учреждениях Ровно работали русские врачи - военнопленные или не успевшие эвакуироваться. Люди из подпольной организации связывались с ними, доставляли нам медикаменты и медицинское оборудование по спискам Цессарского. Узнав о нашем партизанском отряде, врачи просили и их взять в лагерь. В то время мы остро нуждались в медицинском персонале. Схватки с немцами и бандитами-предателями участились; количество раненых увеличилось. Подпольщики стали договариваться с врачами и фельдшерами и посылать их к нам. Приезжали они обычно в лес не с пустыми руками, а с ценнейшим грузом: вывозили из больниц и госпиталей целые подводы с медицинским оборудованием. Скоро в нашем лагере собралось тринадцать врачей по различным специальностям и до двадцати фельдшеров. Прибыл к нам и зубной врач, притащив с собой целый зубоврачебный кабинет, вплоть до бормашины, которая приводилась в движение ногами. Так во главе с нашим молодым партизанским врачом Цессарским образовался у нас солидный госпиталь. В нем были хирургическое и терапевтическое отделения и зубоврачебный кабинет. НА ПРИЕМЕ У КОХА Майским утром обер-ефрейтор Шмидт зашел к Вале и торжественно сообщил: в четыре часа дня ее вызывает рейхскомиссар Украины Эрих Кох. - Адъютант Бабах передал, чтобы вместе с вами явился и обер-лейтенант Зиберт. Возможно, господин гауляйтер захочет лично убедиться, что за вас ходатайствует немецкий офицер. Откланявшись, Шмидт ушел. Валя тут же побежала к Николаю Ивановичу. - Что же теперь делать? А вдруг ловушка? - Отступать поздно. Я, конечно, поеду... Я никак не предполагал, что вызовут и меня, иначе я бы запросил командира. - А без его разрешения нельзя? - И Валя многозначительно посмотрела на Кузнецова. - Решу все на месте, - ответил ей Николай Иванович. Около четырех часов дня по центральной улице Ровно, названной немцами Фридрихштрассе, ехали в экипаже Валя Довгер, Пауль Зиберт и Шмидт. У ног Шмидта мирно сидела овчарка, та самая овчарка, которая "чуяла партизан за километр". Николай Иванович был одет в блестящий парадный мундир. На кителе были наколоты и нашиты все заслуги и отличия: значок члена гитлеровской партии, ленты, которые указывали, что Зиберт дважды ранен в боях, и два ордена железного креста. Парадные сапоги начищены до блеска. На новеньком поясе, с левой стороны, пистолет в кобуре. В кармане - второй пистолет на боевом взводе. Валя была в темном платье с креповой нашивкой на рукаве - знак траура по убитом отце. Еще раньше мы снабдили ее справкой от имени фельджандармерии, что "ее отец погиб от рук партизан". На козлах, натягивая вожжи, сидел кучер. Это был Гнедюк. В кармане у кучера - пистолет, под сиденьем - несколько противотанковых гранат. Дома вдоль улицы, по которой ехал экипаж, были сплошь заняты немецкими учреждениями и заселены немецкими чиновниками. В конце ее помещался рейхскомиссариат - управление наместника. Рядом с рейхскомиссариатом, в тупике за высоким забором с колючей проволокой, находился особняк - дворец Коха. Экипаж остановился у дворца. Вдоль забора прохаживались автоматчики-эсэсовцы. Шмидт, торопясь, вышел из экипажа и подошел к караульному помещению. - Пропуска для господина обер-лейтенанта Пауля Зиберта и фрейлейн Валентины Довгер готовы? - спросил он через окошко у дежурного по охране. - Так точно, - ответили ему. Зная лично Шмидта, дежурный подал Кузнецову и Вале пропуска, даже не спросив документов. Эсэсовец откозырял и пропустил всех троих за ворота. Дворец Коха находился в огромном саду. Залитые солнцем дубы, липы, клены бросали тень на асфальтированную дорожку. Кусты сирени наполняли ароматом воздух. Садовники возились над цветочными клумбами и у плодовых деревьев. Помимо большого особняка, на территории дворца было выстроено еще несколько домиков - здесь размещалась охрана и прислуга Коха. Все это и много других мелочей успел заметить опытный глаз Кузнецова. - Прошу вас пройти прямо к адъютанту, а я пойду сдавать собаку, - сказал Шмидт, указав Зиберту на парадное крыльцо. - Ты будешь стрелять? - задыхаясь от волнения, спросила Валя. - Если буду уверен, что убью, - ответил Кузнецов. Адъютант Бабах любезно встретил посетителей и проводил их на второй этаж, в приемную Коха. - Садитесь, пожалуйста. Гауляйтер сегодня в хорошем расположении духа, - улыбаясь, предупредил он. - Сейчас доложу о вашем приходе. И Бабах скрылся за тяжелой дверью. В приемной в ожидании вызова молча сидели несколько офицеров. Среди них два генерала в полной форме. Не успели Валя и Кузнецов осмотреться, как адъютант вернулся. - Прошу в кабинет рейхскомиссара, - обратился он к Вале. - А вас, герр обер-лейтенант, попрошу подождать. У Вали кругом пошла голова. Не выдаст ли она себя? Позовут ли потом Кузнецова? Будет ли он стрелять в Коха? У двери она обернулась и посмотрела на Николая Ивановича. Тот, сидя в мягком кресле, как ни в чем не бывало вполголоса о чем-то говорил с соседом - капитаном. Адъютант открыл дверь кабинета, пропустил Валю, закрыл дверь и сам остался в приемной. Валя сделала лишь шаг вперед, как к ней в два прыжка подскочила огромная овчарка. Валя вздрогнула от испуга. - На место! - раздался громкий окрик на немецком языке. Собака отошла прочь. Тот же голос предложил Вале: - Прошу садиться. Испуганными глазами посмотрела Валя на говорившего. За столом она увидела большого, полного человека с усиками "под Гитлера", с длинными рыжими ресницами и догадалась, что это и есть Кох. Стол Коха был поставлен в кабинете углом, вплотную к нему примыкал перпендикулярно другой, длинный стол. За этот стол и пригласили ее сесть. Между нею и Кохом с двух сторон сидели охранники, у окна поодаль - еще один. У ног Коха лежала овчарка. "Боже, какая охрана!" - успела подумать Валя, но тут же услышала вопрос. - Почему вы не хотите поехать в Германию? - спрашивал Кох, глядя не на Валю, а на лежавшее перед ним заявление. - Вы девушка немецкой крови и были б очень полезны в фатерланд. Чтобы победить большевиков, надо работать всем. При последних словах Кох вскинул глаза на девушку и во время всего дальнейшего разговора уже смотрел на нее в упор. - Моя мама серьезно больна, а сестры малы, - пересиливая волнение, стала объяснять Валя. - После гибели моего любимого отца я должна зарабатывать для всей семьи. Прошу вас разрешить мне остаться в Ровно. Я знаю немецкий язык, русский, украинский, могу и здесь принести пользу Германии. - А где вы познакомились с господином Зибертом? - Познакомились случайно, в поезде. Потом он часто заезжал к нам по дороге с фронта. Мы с ним помолвлены, - добавила Валя смущенно. Кох несколько минут беседовал с Валей. Он поинтересовался, с кем еще из немецких офицеров она знакома. Когда Валя назвала в числе своих знакомых не только сотрудников рейхскомиссариата, но и гестапо, Кох, видимо, был удовлетворен. - Хорошо, идите, - сказал Кох и, обратившись к охраннику, резким голосом приказал позвать обер-лейтенанта Зиберта. Ни одним словом Валя не могла перемолвиться с Кузнецовым. Они только посмотрели друг на друга: Валя - испуганно и вопросительно, Кузнецов - ободряюще. - Хайль Гитлер! - переступив порог кабинета и выбрасывая руку вперед, провозгласил Пауль Зиберт. - Хайль! - ответили за столом. Овчарка зарычала, но Зиберт и бровью не повел. Кох жестом показал вошедшему кресло, где перед этим сидела Валя. - Где вас наградили крестами? - спросил Кох. - Первым - во Франции, вторым - на ост-фронте, герр гауляйтер, - ответил Кузнецов. - Что вы делаете сейчас? - После ранения работаю по снабжению своего участка фронта. - Какого? - Курского. Зиберт полез в нагрудный карман за документом, хотел показать его Коху. Но при этом, казалось бы безобидном, движении гестаповцы насторожились. Собака оказалась у ног Кузнецова. - Не беспокойтесь. Вы ведь показывали документы моему адъютанту? - Да, конечно. - Откуда вы родом? - Из Восточной Пруссии. В сорока километрах от Кенигсберга у моего отца имение. - Значит, вы мой земляк. - Так точно, герр гауляйтер. - Каково настроение в армии? - О, все полны решимости! - Скажите, многих испугали последние события? - Вы имеете в виду Сталинград? Он укрепил наш дух. - Да, да. Возвращайтесь к себе в часть. Имейте в виду: фюрер именно на вашем курском участке готовит хороший сюрприз русским, - многозначительно сказал Кох. - Я не сомневаюсь, герр гауляйтер. После минутного молчания Кох сказал; - Я удивлен, что вы, заслуженный офицер германской армии, человек арийской крови, да еще родом из Пруссии, ходатайствуете за какую-то польку. Все это Кох проговорил с брезгливой миной. - Герр гауляйтер! Фрейлейн немецкой крови. Я сам видел документы ее отца, которого зверски убили бандиты, - оправдывался Зиберт. - Если каждый германский офицер будет ходатайствовать за женщин из покоренных нами народов, то некому будет работать в нашей промышленности. Ведь вам известно, что мы все бросили на фронт и что у нас не хватает рабочих рук. Вы член национал-социалистской партии и не должны связывать себя с фольксдейчами. Эти люди нужны нам только для того, чтобы временно было на кого опираться в завоеванных государствах. Будучи убежденным в "чистокровности" Пауля Зиберта и преданности его "фюреру", Кох уже без остановки начал его поучать: - Ни русские, ни украинцы, ни поляки, по сути дела, нам не нужны. Нам нужны плодородные земли. Здесь отныне и навсегда будут немцы. - Голос его брал все более и более высокие ноты. - Местное население мы должны обезвредить... В продолжение всей беседы, длившейся около сорока минут, Кузнецов чувствовал в правом кармане брюк взведенный "вальтер". Каждую секунду он готов был выхватить револьвер и всадить всю обойму в ненавистную морду своего "земляка", который, захлебываясь от собственного красноречия, решал сейчас сложную проблему: как добиться уничтожения польского и украинского народов. Но охранники не сводили с Кузнецова глаз, настораживаясь при малейшем его движении. Уперлась в него глазами и овчарка. Видимо, она прошла специальную дрессировку для наблюдения за посетителями. "И руки не дадут поднять, - думал Кузнецов. - Не допустят выстрела..." Удовлетворенный своей программной речью, Кох вновь обратился к Кузнецову с вопросом: - Что вы думаете делать после войны? - Я хочу остаться в России. - Вам нравится эта страна? - Мой долг работать в этой стране так, чтоб она нравилась фюреру. - Ответ, достойный немецкого офицера. Хорошо, я разрешу оставить здесь вашу возлюбленную. Надо иногда и побежденным оказывать милость. Но вы и не думайте вступать с нею в брак, - закончил Кох и сделал надпись на заявлении Вали. А Валя в это время, казавшееся ей бесконечным, сидела в приемной, настороженно всматриваясь в тяжелую дверь. "Вот сейчас раздастся выстрел... Вот сейчас..." - думала она. Но говорить приходилось о другом. Рядом сидевший немецкий офицер приставал с игривыми разговорами. - Да, конечно, есть и подруги хорошенькие, - как в бреду, отвечала Валя. - Могу познакомить... Но вот из кабинета Коха, улыбаясь, спокойно вышел Кузнецов. В руках он держал заявление Вали. - Что вам написал герр гауляйтер? - громко спросил Бабах и, взяв у Кузнецова заявление, прочитал вслух: - "Оставить в Ровно. Предоставить работу в рейхскомиссариате". О, поздравляю вас, фрейлейн, поздравляю вас, герр обер-лейтенант! Все сидевшие в приемной стали поздравлять Зиберта и Валю и пожимать им руки, а Бабах, в знак особенного расположения, предложил Кузнецову несколько пачек отличных сигарет. Валя взяла Зиберта под руку. Они вышли. На квартире она спросила Кузнецова: - Не решился? - Это было бы безумием. Три охранника да еще за драпировкой - ты, вероятно, не заметила - стоял кто-то. Проклятая собака у ног. Да если б я только шевельнулся, меня бы схватили... Лишь бы Кох не уехал из Ровно! Его участь решена, он будет уничтожен, но уничтожен без риска для отряда, для тебя, для меня самого. Я теперь "проверенный". Ведь подумать только: уроженец Восточной Пруссии, рейхскомиссар Украины Кох не догадался, что разговаривает с советским партизаном, который и в Германии-то никогда не был! Но все же наша встреча прошла не без пользы. Ведь Кох прямо сказал, что Гитлер готовит наступление на курском участке, а Кох только что из Берлина. Значит, сведения самые свежие. Надо скорее сообщить об этом! "АГЕНТЫ" И "СПЕКУЛЯНТЫ" Агент уголовной полиции, по фамилии Марчук, приметил в комиссионке одного спекулянта, который часто там появлялся н скупал всякие вещи. Как-то Марчук подглядел, что спекулянт купил разрозненные хирургические инструменты и хороший костюм, но явно не своего размера. Он даже и не пробовал примерять его. Марчук рассказал о спекулянте своему дружку из уголовной полиции, и они решили поживиться: задержать подозрительного спекулянта, содрать с него взятку, а будет упрямиться, забрать в полицию. Агенты выждали в магазине спекулянта и как будто невзначай заговорили с ним. Тот немного растерялся, но разговор был затеян безобидный, и спекулянт в конце концов охотно разговорился. Их беседа закончилась в ресторанчике, куда Марчук предложил зайти и выпить для знакомства. В ресторане агенты заказали дорогое вино и обильную закуску с явным намеком, что спекулянт расплатится. Тот не возражал. В разгар пиршества агент уголовной полиции Марчук заявил спекулянту: - Так что спекулировать надо умеючи, а ты, дружок, и не заметил, как влип к нам в руки. И он предъявил своему новому знакомому документ уголовной полиции, намекнув при этом, что, если тот поделится прибылью, они, пожалуй, его отпустят. Но пойманный спекулянт продолжал есть, никак не реагируя на угрозы. Наконец, закончив еду, он спокойно встал к тоном начальника сказал агентам: - Расплатитесь! - Как так? Ты кто такой? Тогда спекулянт молча достал из кармана книжечку и предъявил ее оторопевшим агентам. В документе значилось, что "предъявитель сего" Владислав Антонович Янкевич является сотрудником ровенского гестапо. С этой минуты за ресторанным столом все изменилось. Агенты не только расплатились по счету, но и стали угодливо извиняться: агенты уголовной полиции страшно боялись сотрудников гестапо. Выйдя из ресторана, они усадили Янкевича в экипаж и вежливо доставили его на квартиру. Янкевич оказался не злопамятным человеком: он даже пообещал Марчуку побывать у него в гостях. Эту историю рассказал мне наш партизан Михаил Макарович Шевчук, когда "по служебным делам" отлучился из Ровно и прибыл в лагерь. Он-то и являлся сотрудником гестапо Янкевичем. Уроженец Западной Украины, Михаил Макарович был старым подпольщиком. В панской Польше он просидел пять лет в тюрьме за революционную работу. Освободила его Красная Армия в 1939 году. Шевчуку было уже больше сорока лет, когда он вступил в партизанский отряд. В Ровно Шевчук быстро применился к обстановке. Как многие немцы, он носил темные очки, ходил по улицам с букетом цветов и занимался мелкой спекуляцией. Спекуляция эта была только для видимости. Большую часть купленных вещей Шевчук направлял в отряд. Удостоверение о том, что он сотрудник гестапо, смастерили мы сами. После истории в ресторане пополз слух, что Янкевич - сотрудник гестапо. Управдом того дома, где он жил, стал сообщать ему о всех "подозрительных", а Шевчуку тем временем удалось обзавестись не одной, а несколькими надежными квартирами, хозяева которых, наши люди, выполняли поручения по разведке. Был у нас в Ровно и другой "спекулянт" - красивый, стройный, как его звали украинки: "гарны очи", Коля Гнедюк. В Ровно он жил по документам на имя поляка Бачинского. Для отвода глаз Гнедюк тоже занимался спекуляцией: покупал дешево, продавал дороже, а иногда и дешевле. К нему, так же как и к Шевчуку, приставали агенты уголовной полиции, но он быстро за взятки поладил с ними. Коля Гнедюк тоже организовал подпольную группу и имел несколько явочных квартир. С некоторых пор в Ровно возвратился и Николай Струтинский. В Луцке, куда мы его направляли, он создал несколько разведывательных групп, наладил работу. Николай Струтинский предусмотрительно запасся там документом, удостоверяющим, что он является корреспондентом луцкой газеты "Украинский голос", издававшейся немцами. Под свое наблюдение Николай взял ровенское гестапо и гебитскомиссариат. Он обзавелся помощниками из служащих этих учреждений. Вместе с ним работал и брат Жорж, который проживал в Ровно под именем Грегора Василевича. Так, шаг за шагом, мы опутывали своей разведывательной сетью гитлеровские учреждения в Ровно. Все наши разведчики почти безвыездно проживали в Ровно. В целях большей конспирации они действовали порознь. Каждый имел своего связного, через которого отправлял на "маяк" и в лагерь добытые сведения: Кузнецов - через Колю Маленького, Гнедюк - через связных здолбуновской группы, Шевчук - через Мажуру, Струтинский - через Жоржа и Ядзю. Разобщенность разведчиков диктовалась условиями конспирации, но время от времени наши люди связывались между собой, когда кому-нибудь требовалась помощь или нужно было согласовать действия. Часто наши разведчики не знали, кто из отряда находится в Ровно. "Новички" не знали "стариков", "старики" не знали "новичков". Поэтому возникало много курьезов. Расскажу такой случай. Николай Гнедюк бывал на квартире подпольщицы Лидии, которая активно нам помогала. Как-то случайно известный уже нам Лео Метко познакомил с ней обер-лейтенанта Зиберта. Зиберт стал захаживать к Лидии, надеясь на то, что она сможет стать его помощницей. Случалось, что Зиберт появлялся на квартире Лидии, когда у нее был Николай Гнедюк, и ей приходилось укрывать партизана от "немецкого офицера". - Слушайте, - сказала она как-то Гнедюку, - надо убрать этого проклятого Пауля. Чего он сюда ходит? Вообще ненавижу его! Охорашивается постоянно, как индюк. По-русски ни слова не говорит, а по-польски так коверкает слова - слушать тошно! - Стоит ли, - ответил Гнедюк, не зная, о ком идет речь. - Стоит. Видный фашист. Когда опять пришел Зиберт, Лидия предложила Гнедюку посмотреть на Пауля. Из соседней комнаты через замочную скважину Гнедюк увидел... Кузнецова. Пришлось раскрыть секрет. "Немецкий офицер", "проклятый Пауль" стал лучшим другом Лидии. Или вот другой случай. Однажды из Ровно пришли два наших разведчика. Они сообщили добытые сведения и рассказали, что нащупали одного украинца, сотрудника гестапо, который мешает им работать. - Чем он вам мешает? - спросил Лукин. - Он ходит к Ганне, у которой наша явочная квартира. - Ну, а каков из себя? Что вы вообще о нем знаете? - Да старый черт! Ходит в очках, появляется на нашей квартире... Да что там говорить, даже управдом знает, что он из гестапо. Пора расправиться с ним. - Погодите, погодите! - заволновался Лукин. - А спекуляцией он занимается? - А как же! Конечно. Словом, выяснилось, что речь идет о Михаиле Макаровиче Шевчуке. Через некоторое время Шевчук устроил "свадьбу" - "женился" на Ганне. На этой "свадьбе" было много приглашенных. Был и агент уголовной полиции Марчук. Теперь Шевчук стал постоянным жителем Ровно, семейным человеком. Но не все в нашей работе проходило гладко. Несколько раз по нашим заданиям ходил в Ровно разведчик Карапетян. В городе он обычно останавливался на явочной квартире, где жила жена лейтенанта Красной Армии с двумя детьми. Однажды Карапетян пришел на эту квартиру пьяный. Там оказались двое незнакомых людей. Пьяному, как говорят, море по колено. Карапетян начал хвастать: - Вы знаете, кто я? Небось, и не догадываетесь. Я опасный для немцев человек! Хозяйка, став за спинами двух новых людей, стала делать Карапетяну предупредительные знаки: молчи, мол. Куда там! - Я знаю, ты помалкивай! Вот... меня, брат, голыми руками не возьмешь. Вот, видали! - И он стал показывать револьвер и гранаты. - Что, испугались? Я вас не трону. А кого надо... Незнакомцы послушали, послушали и, поспешно попрощавшись, ушли. История эта имела печальные последствия. Возвратившись в лагерь, Карапетян ничего не сказал о случившемся. Но Николай Струтинский, который пользовался этой же явочной квартирой, сообщил, что и хозяйку и ее детей гестапо арестовало. Карапетян был допрошен в штабе отряда и во всем признался. Преступление это нельзя было простить. По решению командования отряда Карапетян был расстрелян. А через несколько дней гестапо арестовало Жоржа Струтинского. Его выследили, когда он шел на явочную квартиру, проваленную Карапетяном. Схватили Жоржа по дороге на "зеленый маяк". Ему удалось было вырваться. Отстреливаясь, он побежал, но был ранен и все-таки захвачен. Мы не сомневались в стойкости Жоржа: он не выдаст. Но опасались, что гестапо выследило других наших людей. Поэтому было решено на некоторое время отозвать разведчиков из Ровно. Кузнецов, Шевчук, Гнедюк и Николай Струтинский покинули город и пережидали на станции Здолбуново. Как выяснилось потом, предосторожность эта была излишней: гестаповцы ничего не узнали о нашей работе в Ровно. ВСТРЕЧИ С КОВПАКОМ Еще в феврале 1943 года, когда наш отряд в полном составе находился в Сарненских лесах, мы часто получали сообщения от наших разведчиков из Ровно, Сарн, Клесова и Ракитного, а также от местных жителей, что где-то на севере от нас действует крупное партизанское соединение. - Ковпак ведет тысяч сто партизан, - говорили местные люди. "Фельджандармерия и каратели сильно обеспокоены каким-то крупным партизанским отрядом под командованием Ковпака. Немцы и немки с ужасом рассказывают, что Ковпак везде появляется неожиданно, истребляет немецкие гарнизоны, взрывает мосты и эшелоны. Боятся, чтобы он не пришел в Ровно", - писал мне из Ровно Кузнецов. Что это за соединение и кто такой Ковпак, мы тогда еще не знали. Вскоре разведчик Валя Семенов доложил мне, что в Князь-Село прибыли партизаны Ковпака и расквартировываются по соседним селам. - Ты их видел? - Самого Ковпака еще не видел, но к нам едут его представители. И правда, через час я уже познакомился с представителем Ковпака. Я увидел человека среднего роста, коренастого, с большой бородой. Он слез с седла и представился; - Вершигора, начальник разведки отряда Ковпака. На петлицах его гимнастерки - три прямоугольника, означавших, что он подполковник. На левой стороне груди - новенький орден Красного Знамени. Вершигора скупо отвечал на наши расспросы, зато очень подробно интересовался обстановкой: как расположены немецкие гарнизоны, много ли войск в Ровно и области, какие села контролируются партизанами. - Сидор Артемович Ковпак и Семен Васильевич Руднев решили отпраздновать годовщину Красной Армии. Они просили меня передать вам приглашение прибыть к нам в Князь-Село на праздник, - сказал Петр Петрович Вершигора. На рассвете 23 февраля я в сопровождении Пашуна и небольшой группы партизан выехал в Князь-Село. Много раз за время партизанской жизни мне приходилось встречаться во вражеском тылу с партизанскими отрядами, разведчиками, с отдельными партизанами, и всегда эти встречи как-то особенно волновали. "Мы не одни здесь. Нас много. Мы везде", - думалось мне. Но встреча с Ковпаком и его людьми запала мне в душу на всю жизнь. Когда мы проезжали через села Ленчин и Рудню-Ленчинскую, где расположились подразделения Ковпака, я забыл, что нахожусь во вражеском тылу. По улицам ходили бойцы, вооруженные автоматами и ручными пулеметами. На шапках ярко горели красные ленты и красноармейские звезды. Многие ковпаковцы были награждены, и новенькие ордена и медали поблескивали на их гимнастерках. Кое-где у хат стояли станковые пулеметы и даже орудия. Партизаны распевали песни и лихо здоровались. Ковпак в моем представлении был человеком огромного роста, с громовым голосом. Каково же было мое изумление, когда я увидел перед собой худенького человека лет шестидесяти, с тихим голосом. На его груди сверкали Золотая Звезда и орден Ленина. - Здравствуйте, товарищ Медведев! - сказал Сидор Артемович. - Многое я слышал о вас и в Брянских лесах, и здесь, на Украине. Добре работаете! Ковпак стал забрасывать меня вопросами: давно ли мы в этих местах, как ведем работу, долго ли будем сидеть под Ровно. Я подробно рассказал Сидору Артемовичу обо всем. - А сидеть будем здесь до тех пор, пока сюда придет Красная Армия. В это время в комнату вошел высокий, красивый человек с орденами на гимнастерке. Лицо у него было очень утомленное. - Знакомьтесь: это мой комиссар, - показывая на вошедшего, сказал Ковпак. Мы тепло поздоровались. Семен Васильевич Руднев включился в разговор. - Правда, что вы имеете в Ровно своих партизан? - спросил он. Услышав подтверждение, Семен Васильевич еще больше оживился. Он расспрашивал меня о всех тонкостях дела: как мы добились этого, по каким документам наши люди туда ходят, как удалось установить связь с местной большевистской подпольной организацией, кто такой Новак, как мы совместно организуем операции. - Вот и нам бы организовать такую работу, Сидор Артемович, - сказал Руднев, обращаясь к Ковпаку. Сидор Артемович попросил меня снабдить начальника разведки подходящими документами и добавил: - Хлопцы для города у нас найдутся, только вот немца у меня нет. - Какого немца? - спросил Руднев. - Да у них один партизан в Ровно под немца работает. - Ишь ты!.. Повидать его можно? - К сожалению, нет. Он сейчас в Ровно, - ответил я. - А нельзя ли через вашего "немца" узнать в Ровно о результатах диверсий, которые мы провели в Ровенской области? Я обещал, что поручу это Кузнецову. Близился вечер. В трех комнатах были накрыты праздничные столы. За ними уселись штабные работники, командиры батальонов и рот, всего человек семьдесят. Первый тост за родную партию поднял Сидор Артемович Ковпак. За ним выступил Семен Васильевич Руднев. Нужно было видеть, с какой любовью и искренней преданностью слушали собравшиеся командира и комиссара! Затем слово предоставили мне. Я говорил о своем отряде, о том, какой переполох у гитлеровцев вызвало появление Ковпака и ковпаковцев; не случайно, видимо, каратели, заходя в села и хутора, прежде всего спрашивают: "Ковпака нет?" Рассказал, что немецкие "правители" и их жены в Ровно смертельно боятся, что Ковпак нападет на Ровно. Праздник закончился танцами и плясками под аккомпанемент баяна. На рассвете мы выехали к себе в лагерь. А через три дня, когда соединение Ковпака уходило по своему знаменитому маршруту на Карпаты, мы передали комиссару Рудневу подробные сведения, которые его интересовали. С тех пор прошло четыре месяца. Мы перебрались за это время дальше на запад, за реки Случь и Горынь, обосновались в Цуманских лесах. Помню жаркий июньский день, когда у моей палатки появился встревоженный связной, посланный секретным постом, выдвинутым к одной из дорог в двух километрах от лагеря. - Товарищ командир, вдоль дороги со стороны села Журавичи движется немецкая колонна. Впереди - конные, за ними - солдаты на фурманках. Есть и пушки. Не успел я разобраться в этом донесении, как одновременно, запыхавшись, подбежали двое: боец с одного из постов, охранявших лагерь, и партизан, пасший наш скот на лесной полянке близ лагеря. Оба подтвердили, что своими глазами видели немецких конников. Сомнений быть не могло: гитлеровцы появились с трех сторон. Стехову с поддежурным взводом я приказал выдвинуться в сторону противника и наладить там командный пункт. Сам остался на месте, чтобы подготовить остальных и держать связь с другими постами. Не успел Сергей Трофимович отойти и двухсот метров, как длинная пулеметная очередь прорезала лесную тишину. За ней - плотный автоматный и винтовочный огонь. Я решил, что стреляют наши, и, опасаясь, что они зря пожгут патроны, которых у нас так маловато, послал связного с приказом стрелять прицельно, беречь боеприпасы. Связной мигом скрылся за деревьями. В это время докладывают! - Товарищ командир! С поста сообщают: немцы на дороге разворачивают пушки. Приказываю Базанову: - Взять тридцать пять автоматчиков, захватить пушки! Базанов мигом скрылся в лесу. Бой разгорается. Доносятся крики "ура". "Неужели Стехов повел людей в атаку, не предупредив меня?" - подумал я. Но вернулся посланный мной связной и доложил: - Ваше приказание передано. Товарищ Стехов сообщил, что стрельба идет со стороны гитлеровцев, а наши стреляют мало. Он удивляется, что со стороны противника беспрерывно слышится русское "ура". - Передать Стехову: людей в атаку не пускать. Справа от него - пушки, туда выслан Базанов. Пусть с ним свяжется. Все же обстановка боя была неясной. Почему со стороны противника кричат "ура"? Неужели немцы послали вперед предателей? Ни я, ни оставшийся - со мной Лукин ничего понять не могли. Наконец все прояснилось. Командиром поддежурного взвода, который пошел со Стеховым, был Борис Крутиков. Применяясь к местности, прячась за деревьями и пнями, наши товарищи близко подобрались к противнику. Вдруг совершенно отчетливо Крутиков услышал: - Ты что же, Борис, в своих стреляешь? Кричал ему женский голос со стороны наступавших. Крутиков присмотрелся и чуть не обмер. В "противнице" он узнал свою соученицу, с которой когда-то в киевской школе сидел за одной партой. Они бросились друг другу в объятия. А рядом события развертывались так. Приблизившись к дороге, где противник готовил к бою артиллерию, Базанов, чтобы нагнать на врага панику, громко скомандовал: - Батальон! Первая рота - вправо, третья - влево, вторая - за мной! Тут к нему подбегает незнакомый человек: - Да наш батальон уже развернулся! - Какой батальон? - Второй батальон Ковпака! Стрельба прекратилась, началось "братание": на нас "наступали" ковпаковцы. С Сергеем Трофимовичем Стеховым мы пошли к Ковпаку. И если первая наша встреча, в феврале, была очень теплой, очень дружеской, то эту встречу с Сидором Артемовичем мы в шутку назвали "горячей". Ковпаковцы шли сейчас на Карпаты. Они были крепко вооружены, хорошо одеты и обуты. Неожиданность их появления в наших новых краях объяснялась тем, что двигались они быстро, последний их переход превышал пятьдесят километров. Ни наша разведка, ни тем паче местные жители не могли предупредить нас об их приближении. А за немцев их приняли потому, что конники-ковпаковцы почти сплошь были одеты в трофейное немецкое обмундирование. Несколько дней простояли ковпаковцы неподалеку от нашего лагеря, и каждый день то Ковпак с Рудневым приходили к нам в гости, то мы ходили к ним. - Покажите нам вашего "немца", - вспомнил о Кузнецове Сидор Артемович. Назавтра Ковпак и Руднев были у нас, и я представил им только что возвратившегося из Ровно нашего "немца" - Николая Ивановича Кузнецова. - О це дило - то дило, - говорил Ковпак, слушая рассказы Кузнецова о своей работе в самой гуще гитлеровцев. За столом Сидора Артемовича удивила колбаса, которой мы угощали гостей. Тут и московская, и краковская, и чайная, тут и сосиски, и окорока. - Откуда така добра ковбаса? - Сами делаем, Сидор Артемович. У нас к тому времени действительно наладилось производство колбасы, но не ради роскоши или прихоти мы занялись этим делом. Разведчики уходили из отряда на неделю или две. Несколько человек постоянно дежурили на "маяках". Им надо было питаться, а заходить в села за продуктами не разрешалось. Что можно было им дать с собой, кроме хлеба? Вареное мясо быстро портилось, и люди жили впроголодь. Производство колбасы явилось блестящим выходом из положения. Нашлись у нас такие специалисты-колбасники, что любая фабрика позавидует. Все это я и рассказал Сидору Артемовичу. Часа через два, когда мы еще сидели за столом, появилась целая группа ковпаковцев. - Товарищ командир Герой Советского Союза! - обратился один из них к Ковпаку. - Разрешите обратиться к полковнику Медведеву? - Разрешаю, - ответил Ковпак. - Товарищ полковник, мы прибыли к вам с просьбой обучить нас делать колбасу. Оказывается, пока мы сидели и закусывали, Сидор Артемович послал связного с запиской к своему начальнику хозяйства, чтобы тот выделил людей для обучения их колбасному искусству. ...Соединение Ковпака ушло дальше по своему маршруту. Перед его уходом мы выработали специальный код и условились о расписании для радиосвязи и позывных, чтобы взаимно информировать друг друга о наиболее важном, что могло помочь обоим отрядам. ВОЛОДЯ На небольшой, тихой ровенской улице в маленькой конурке помещалась часовая мастерская. Вывеска "Починка часов всех систем" была больше окошка, около которого работал мастер, по фамилии Дикий. В этой мастерской была наша явка. Пользовались этой явкой Михаил Макарович Шевчук и три других наших партизана. Однажды Дикий заметил, что мимо окна, внимательно вглядываясь, несколько раз прошел мальчик лет одиннадцати-двенадцати. На другой день к Дикому зашел Шевчук. Он подал в окошко свой часы, тихонько что-то сказал и, взяв обратно часы, ушел. Но тут же Дикий на противоположной стороне улицы вновь заметил того же мальчика. "Тут что-то неладное", - подумал часовщик. Прошел час, другой. Мальчик вдруг появился у окна и, просунув голову, спросил: - Дяденька! Вы не знаете, где мне найти партизан? - Да что ты, угорел, что ли? Каких тебе партизан? Большие черные чистые глаза мальчика стали сразу испуганными. Но от часовщика он все же не отошел. - Я думал почему-то, что вы знаете. Может, вы кого-нибудь знаете, кто знает партизан? - Знаете... Знает... Да откуда мне знать! - Ну ладно, - сказал мальчик и отошел. Но Дикий заинтересовался мальчиком. Выйдя из мастерской, он крикнул ему вдогонку: - Мальчик, а мальчик, вернись-ка! Тот снова подбежал к окошку. - Заходи ко мне. Мальчик вошел в мастерскую. - Тебе зачем партизаны? - Этого я не имею права говорить, могу сказать только командиру партизанского отряда Медведеву. - Вон ты какой! Ну, посиди немного. Дикий знал, что скоро должен прийти наш разведчик Лисейкин с бумагой от Шевчука. Вскоре Лисейкин действительно появился у окошка и передал донесение. - Тут вот хлопец у меня. Возьми-ка его с собой и там разберись поосторожней. На вопрос Лисейкина мальчик объяснил, что его послали в отряд Медведева из партизанского отряда имени Ленина, который находится под Винницей. - Только больше я ничего не скажу, - решительно заявил посланец. - Как же тебя зовут? - Володя. Лисейкин взял Володю с собой. Дикий только что передал ему распоряжение Шевчука явиться по определенному адресу, откуда пойдет машина к нам в лагерь. С некоторых пор Кузнецов и Шевчук уже не хотели ходить пешком. Коля Струтинский так умело устроился, что гараж ровенского гебитскомиссариата по первому требованию предоставлял ему машины. Самому ли Струтинскому, Кузнецову или Шевчуку требовалось выехать - легковая или грузовая машина к их услугам. Было даже несколько случаев, когда сам гебитскомиссар ожидал машину, не догадываясь, что его шофер обслуживает в это время партизан. То, о чем я сейчас рассказываю, происходило в конце августа. Я передал Кузнецову и остальным нашим разведчикам в Ровно приказание прибыть в лагерь для инструктажа. К условленному месту им подали обыкновенную полуторатонку. Зубенко, шофер гебитскомиссариата, работавший на нас, устроил себе командировку в Луцк. Ему дали пропуск и груз: полмашины фашистских газет и листовок для Луцка. Лисейкин пришел с Володей к месту отправки. Николай Иванович - обер-лейтенант Зиберт, - стоя около машины, удивленно спросил: - Откуда у тебя этот хлопчик? - Да вот, ищет отряд Медведева, говорит, что послан от другого отряда. - Забирай его в машину, после разберемся. Но тут Володя вырвал свою руку из руки Лисейкина и бросился бежать. Лисейкин в два прыжка догнал его и схватил: - Ты куда, дьяволенок? - Дяденька, отпусти, я нарочно сказал про партизан. - Ах ты, гаденыш? Значит, тебя жандармы подослали? - Сами вы жандармы! - всхлипывая, сказал Володя и злобно посмотрел на Кузнецова. - Ах, чтоб тебя! - рассмеялся Лисейкин. - Ты его испугался? Он совсем не подумал о том, какое впечатление произведет на мальчугана Кузнецов в форме немецкого офицера. Тогда, нагнувшись к Володе, он что-то сказал ему на ухо и мальчик покорно уселся в машину. В кузове сидели шесть наших разведчиков. Оружие свое они прикрыли фашистскими газетами. Кузнецов сел рядом с шофером. При выезде из Ровно, на заставе, висел огромный плакат, написанный на немецком языке: "Выезд машин в одиночку не разрешается". Немцы выпускали машины лишь колоннами, чтобы они могли отбивать нападение партизан. На заставе Кузнецов объяснил, что ждать, пока соберется колонна, он не станет, так как имеет срочное поручение. Машину пропустили, но впереди оказалось большое препятствие. Километрах в десяти от Ровно на дорожном столбе висело объявление, что путь впереди испорчен и надо ехать другой дорогой. Значит, следовало возвращаться назад чуть ли не на десять километров. Кузнецов решил ехать напрямик. Еще издали он увидел, что у моста копошатся немцы. К машине, как только она подъехала, подошел немецкий офицер и, откозыряв "обер-лейтенанту" Кузнецову, сказал: - Видите, мост сожжен. К тому же, господин обер-лейтенант, здесь в одиночку ехать нельзя: возможны засады партизан. Кузнецов повысил голос: - Что значит партизаны! Если партизаны, так, по-вашему, надо в квартирах отсиживаться? Сейчас война! У меня срочное поручение! - Прошу обратиться к командиру полка, - перетрусив, сказал офицер. - Да вот он сам идет! Кузнецов вышел из кабины и направился навстречу немецкому майору. - Хайль Гитлер! - Хайль! В кузове машины разведчики уже держали наготове револьверы. Володя, который только что уверовал, что он уже у партизан, при новой опасности забился в угол кузова. Через две минуты разведчики услышали, как командир полка саперов громко подал команду, и солдаты, строившие мост, бросая топоры и лопаты, направились к машине. "Ну, начинается!" - подумали разведчики. В это время Кузнецов спокойно подошел к грузовику. - Все в порядке. Сейчас саперы перетащат нашу машину, - шепнул он. - Сойти с машины? - спросил Лисейкин. - Сидите! Человек пятьдесят немцев-саперов стали тащить машину через кюветы и грязь в объезд сгоревшего моста. - Давай, давай! - покрикивали наши из машины. Эта процедура длилась минут пятнадцать. Как только саперы перетащили машину на другую сторону и поставили на шоссе, Зубенко дал газ, и грузовик преспокойно поехал дальше. В лагерь они прибыли поздно вечером. Услышав о Володе, я велел его уложить спать, чтобы поговорить утром, но мальчик тут же пришел ко мне сам. - Вы командир Медведев? - Да. - У меня есть к вам секретное дело. - Ну, говори. - Я только вам одному могу сказать. Со мной рядом стояли Стехов, Лукин, Кузнецов и Цессарский. - Что ж, - улыбаясь, сказал я, - вам, товарищи, мы своих секретов не доверяем. Пойдем, Володя, в землянку. Мальчик снял кепку, распорол подкладку и подал письмо. Я вскрыл конверт и стал читать. Письмо было напечатано на машинке. "Податель сего, сын секретаря парторганизации партизанского отряда имени Ленина Володя Саморуха, послан с заданием разыскать отряд Медведева..." Командир партизанского отряда имени Ленина просил сообщить в Москву о том, что такой отряд существует, действует, но не имеет радиостанции и поэтому не связан с Москвой. Далее командир давал свои координаты, назначал дни и условные сигналы для того, чтобы из Москвы послали самолет и сбросили им груз с радиостанцией. В заключение письма была еще одна просьба: отправить Володю в Москву. Я посмотрел на мальчика. Он выпарывал из подкладки своих штанишек еще одно письмо. - Еще письмо? - спросил я. - Это такое же, как у вас. Если бы я кепку потерял, у меня здесь второе. И он дал мне второй такой же конверт. - Как же ты добрался к нам? Оказывается, Володя шел пешком пятнадцать дней. Прошел он около пятисот километров. Ночевал то в лесу, то в поле, а то в каком-нибудь сарае. Питался тем, что подавали люди. Когда его спрашивали, откуда он, Володя говорил, что родители его убиты и он идет к своей тетке. Эта "тетка" каждый раз меняла свой адрес. В районе Проскурова он говорил, что тетка в Шепетовке, а в Шепетовском районе рассказывал, что тетка живет в Ровно. В Ровно бродил несколько дней, пока не присмотрелся к часовому мастеру. - Да почему ты решил, что этот мастер знает партизан? - Не знаю. Так показалось, что знает. Да если бы он гадом оказался, я все равно успел бы убежать. - Ой, Володя! Просто тебе повезло! Володя остался у нас в отряде. Долгое время мы не могли его отправить в Москву. Он и не хотел от нас улетать. Партизаны полюбили мальчика. Ходил он всегда веселый, улыбающийся, чистенький, как будто его каждый день мыли. Теперь, когда в лагерь приходил Коля Маленький, он имел боевого товарища. И Володя и Коля были уже "опытными" партизанами, но у Коли имелось больше интересных историй. - Я уже пятнадцать раз ходил с "маяка" в Ровно. Ты знаешь, как страшно бывает. Иду я в один приличный день. Полицейских дополна везде. Иду и все кланяюсь: "Здравствуйте! Добрый день!" А одному не сказал "здравствуйте". Он выхватил пистолет и кричит: "Вернись сюда, становись к стенке!" Я - плакать: "Дяденька, не убивайте!" А сам думаю: пропадут и письмо к Николаю Ивановичу и деньги, какие у меня в штанах зашиты. А он орет: "Ты куда идешь?" "Домой, дяденька. Я к мамке в больницу ходил". Ну, поверил, отпустил. А в один приличный день я познакомился на одной нашей квартире в Ровно с Геней Боган, ему только десять лет. Я его спросил: "Хочешь моим адъютантом быть?" Он говорит: "Хочу". Стали мы с ним вместе ходить. Пошлет меня Кузнецов к кому-нибудь из наших, мы идем вместе - и веселей и незаметней. Один раз он ходил со мной и на "маяк". Уморился, еле дошел. В один приличный день мы с ним пошли в магазин купить кой-чего. Я даю продавцу двадцать марок и прошу сдачи, а он говорит: "Откуда у тебя деньги! Сейчас в полицию отведу!" Мы бросили деньги и убежали. С этих пор Геня забоялся... Володя с огромным удовольствием и вниманием слушал рассказы Коли Маленького. Рассказал он Володе и про историю с мячом, о которой в отряде не знали. Известна эта история была только Кузнецову и Вале, но они пообещали мальчику о ней не рассказывать. Вот как сам Коля Маленький излагал события: - Николай Иванович оставлял меня то на одной, то на другой квартире, чтоб я заметный не был. В один приличный день послал он меня к одной тете. Прихожу, спрашиваю: - "Нет ли у вас продажного мыла?" Это пароль такой был. "Есть, - говорит. - Заходи". На следующий день вышел я на улицу с ее хлопцем. Гуляю и жду, когда за мной придут. Вдруг вижу - лежит мячик. Хороший черный мячик, каким в лапту играют. Только хотел я его поднять, а хлопец его цап - и в карман. Я ему: "Отдай!", а он не дает. Ну, мы с ним подрались. Мяч я у него отобрал, а он заревел и побежал к мамке. Ох, и попало мне тогда от Николая Ивановича! Он забрал у меня мячик и отдал тому хлопцу. Жалко мне было мяча, но я молчал, только просил, чтоб об этом деле никому не рассказывали. И ты, Володя, никому не говори. Засмеют. Скажут: вот партизан, из-за мячика подрался... Немного даже грустно было слушать эти правдивые детские рассказы наших маленьких помощников-партизан. Им бы в школу ходить, на речке плескаться или зимой на коньках бегать. Война оторвала ребят от привычного, милого детства и бросила в суровую партизанскую борьбу. Но все мы там, в отряде, от всего сердца благодарили наших славных малышей за верную службу народу. ИЗ КОГТЕЙ Долго не могли мы узнать, где находится Жорж Струтинский, схваченный фашистами. Старику Владимиру Степановичу ничего не говорили, вернее говорили не то, что было на самом деле. - Владимир Степанович, вы понимаете, работа у нас секретная. Сказать, где Жорж и что он делает, не могу. Но будьте спокойны: вернется ваш Жорж. И старик, успокоенный, уходил от меня. Но Николай Струтинский знал, что случилось с Жоржем, и страшно переживал это несчастье. Разные попытки предпринимал Николай, чтобы узнать о судьбе брата, и наконец напал на след. Еще летом он познакомился с девушкой по имени Лариса, которая работала уборщицей в гестапо. Это была худенькая, по внешности незаметная девушка. Лариса охотно приняла на себя опасные обязанности разведчицы. Чтобы начальство было ею довольно, она работала очень добросовестно, тщательно убирала помещение, охотно выполняла мелкие поручения. И так же тщательно Лариса выносила из помещения гестапо важные для нас секретные документы: топографические карты, книги ордеров на право обыска и ареста, бланки протоколов обыска. Один раз она принесла Николаю Струтинскому печать гестапо, которую взяла из стола начальника. В этом она перестаралась. Коля Струтинский уже давно сделал для отряда такую же печать по попавшему к нам оттиску, и мы часто пользовались ею, делая документы для разведчиков. Кража печати могла вызвать большой шум. Пришлось Ларисе спешно вернуться в кабинет начальника и незаметно положить печать на место. При уборке Лариса, собирая использованную копировальную бумагу, не бросала ее в мусор, а приносила Николаю. При помощи зеркала ему удавалось прочитывать копирки. Попадались тут списки заложников, фамилии приговоренных к расстрелу, инструкции, как замаскировать трупы расстрелянных. И вот однажды с помощью зеркала Николай прочитал на копировальной бумаге список арестованных и среди них фамилию: "Василевич Грегор". Это был Жорж. Стало ясно главное: Жорж жив и на допросе не назвал своего подлинного имени. Лариса была знакома с некоторыми работниками гестаповской тюрьмы, и через нее Николай связался с ними. Подход был простой - деньги. За взятки делали всякие "одолжения". Тюремщики подтвердили, что Грегор Василевич находится в тюрьме. Еще взятка - и они разрешили передачу арестованному. Николай передал Жоржу обувь, белье и продукты. Постепенно Николаю стали известны всякие подробности. Рана у Жоржа начала было затягиваться, но на допросах его так избивали, что она вновь открылась. Потом узнали, что Жоржа почти ежедневно допрашивают: подозревают в нем советского партизана. Жоржу угрожал расстрел или смерть от пыток при допросах. В отряде у нас был еще один родственник Струтинских - Петро Мамонец, бывший капрал польской армии. Он родной брат Ядзи. Николай Струтинский прибыл в начале сентября в лагерь и попросил разрешения взять с собой Мамонца. - С ним я попробую освободить Жоржа. Они отправились в Ровно. Там довольно быстро Николаю удалось устроить Мамонца в охранную полицию. Мамонец оказался очень старательным "полицаем". Все время вертелся на глазах начальства, ругал партизан почем зря и главное - задабривал начальство маслом, салом и нашей партизанской колбасой. Скоро его назначили старшим полицейским по охране арестованных. Мамонец и сам уже повидал Жоржа. - Его трудно узнать, - рассказывал он Николаю. - Что сделали с парнем! Кости да кожа... Посылки теперь Жорж получал часто, но и они не могли поддержать здоровье человека, которого чуть не ежедневно избивали. Мамонец установил дружбу со старшим надзирателем тюрьмы и предложил ему "выгодную сделку". Он сказал, что в одной частной строительной конторе можно здорово заработать на арестованных. - Дай-ка мне десятка два арестованных и трех-четырех охранников. Я буду гонять их на работу. Заработанное - пополам. Тот долго не соглашался, но продукты и деньги, будто бы данные авансом строительной конторой, "убедили" старшего надзирателя. В конце октября Мамонец узнал, что Жорж значится в списке приговоренных к расстрелу. Этого и сам Жорж еще не знал. Ждать было больше невозможно. 3 ноября Мамонец погнал партию арестованных на работу. За особую взятку в числе других послали и Жоржа. Когда арестованных выводили из камеры, Мамонец успел шепнуть Жоржу несколько слов. Заключенные прошли два квартала, и Жоржу стало "дурно". Как старший полицейский, Мамонец распорядился охранникам вести арестованных. - А с этой сволочью, - сказал он, - разделаюсь сам. И потащил "бесчувственного" Жоржа во двор. Охранники были уверены, что там он его прикончит. Но как только Мамонец втянул Жоржа во двор, тот встал, вместе они перепрыгнули через забор и следующим двором вышли в переулочек. Там уже второй день дежурила машина, в которой находились Коля Струтинский и Кузнецов. Радости по поводу спасения Жоржа не было предела. Для старика Струтинского это являлось и радостью и горем вместе.. Только теперь, когда Жорж прибыл в лагерь, он узнал, какая опасность грозила сыну. Краснощекого, улыбающегося Жоржа нельзя было узнать. Он был истощен до последней степени. На все вопросы отвечал односложно. - Били? - Били. - Ну, а ты как? - Да как же! Ничего. - Терпел? - Сначала терпел, молчал, а потом ругаться стал. - Ну, а они? - Да что же они! Еще сильнее били. Мы постарались сделать все возможное в лагерной, лесной обстановке, чтобы здоровье Жоржа поправилось. Молодость взяла свое, и скоро он снова стал работать по разведке. ВОЗМЕЗДИЕ Эрих Кох... Пауль Даргель... Герман Кнут... Эти имена были хорошо известны в Западной Украине, временно захваченной гитлеровцами. Главари гитлеровской шайки со своими подручными грабили, душили, уничтожали все живое на украинской земле. Одно упоминание этих имен вызывало содрогание и ненависть. С их именами связаны застенки и виселицы, рвы с заживо погребенными, грабежи и убийства, тысячи и тысячи погибших, ни в чем не повинных людей. Эрих Кох, являясь одновременно рейхскомиссаром Украины и гауляйтером Восточной Пруссии, в Ровно бывал только по нескольку дней, наездами, а остальное время проводил в Кенигсберге, где у него были собственные заводы и фабрики. Пауль Даргель, правительственный президент, заместитель Коха по "политическим делам", почти безвыездно находился в Ровно. Лишь время от времени он вылетал в Киев, Николаев, Днепропетровск или другие города, чтобы на месте направлять "деятельность" своры гитлеровских правителей. Руководство сетью националистических банд исходило тоже от Даргеля. Николай Иванович Кузнецов уже давно готовился совершить акт возмездия над гитлеровскими главарями на Украине. В начале сентября в течение нескольких дней мы подробно обсуждали план его действий. Перед уходом из лагеря, прощаясь со мной, Кузнецов передал мне запечатанное в конверте письмо. - Это на всякий случай. Сберегите, - сказал он и, пожав мне руку, быстро ушел. Я посмотрел на письмо. На конверте было написано только четыре слова: "Вскрыть после моей смерти". Валя Довгер к этому времени уже работала в рейхcкомиссариате. Она должна была изучить распорядок дня Даргеля: когда он приходит на работу, когда уходит, все его приметы. Это поручение Валя тщательно выполнила. Она рассказала Кузнецову все подробности, даже провела его по маршруту, где обычно проходил Даргель. При этом сказала, что Даргель ежедневно выходит из рейхскомиссариата в 14 часов 30 минут, и при нем всегда адъютант с кожаной папкой красного цвета. Самого Даргеля Николай Иванович видел только раз на параде, когда тот выступал с речью, и надеялся на свою память. Это было 20 сентября. Шофер ровенского гебитскомиссариата, военнопленный Калинин, предоставил Николаю Ивановичу новенькую легковую машину "оппель-капитан" - личную машину гебитскомиссара. На эту машину за шофера сел Струтинский, одетый в форму немецкого солдата, и седоком - Кузнецов, все тот же лейтенант Пауль Зиберт. Даргель жил в особняке на одной из главных улиц, которую гитлеровцы назвали Шлоссштрассе. На этой улице жили только высшие немецкие чиновники. Там не разрешалось ходить украинцам и полякам. Только немцы могли здесь появляться. В полной готовности Кузнецов и Струтинский поехали на машине по маршруту, где ходил Даргель. Время было выбрано такое, когда Даргель должен был идти из рейхскомиссариата в свой особняк. Успех решала минута. Стоять на улице с машиной и ждать было рискованно. У особняка Даргеля постоянно дежурил один фельджандарм; на улице Шлоссштрассе их было несколько. Кроме того, за две минуты до выхода Даргеля из рейхскомиссариата появлялись жандарм в чине фельдфебеля и агент гестапо в штатском. Они шли впереди Даргеля, просматривая, нет ли чего подозрительного. Кузнецов и Струтинский решили устроить дежурство в переулке, откуда был виден выход из рейхскомиссариата. Точно в 14 часов 30 минут из парадного хода рейхскомиссариата вышел генерал и с ним адъютант в чине майора, с красным портфелем под мышкой. - Они, - сказал Кузнецов. - Коля, газ! Машина быстро догнала обоих гитлеровцев. Кузнецов вышел из машины с револьвером в руке, подошел сзади к Даргелю и его адъютанту. Те, заслышав шаги, обернулись. Кузнецов в упор трижды выстрелил в генерала, потом в его адъютанта, и, когда те упали, он еще по разу выстрелил в них. Кузнецов прыгнул в машину, Струтинский дал полный газ, и она вмиг скрылась из виду. Все это произошло в течение каких-нибудь двух минут. При выстрелах люди, которые шли по улице, кинулись врассыпную. Произошло это во время обеденного перерыва, и людей было много. Окна домов захлопнулись, а когда все опомнились, машины и след простыл. Кузнецов был уже у нас в лагере, когда дня через два после этого разведчики Куликов и Галузо принесли из Ровно немецкие и украинские газеты. Николай Иванович с нетерпением схватил газеты, начал читать и... обомлел. Оказывается, убит был не Даргель, а имперский советник финансов доктор Ганс Гель и его адьютант Винтер. Гель совсем недавно приехал в Ровно, чтобы выкачивать налоги с населения. - Ай, Николай Иванович, как же это вы опростоволосились! - сказал я Кузнецову. - Наваждение, определенно наваждение! Я отчетливо помнил лицо Даргеля. Опять же этот адьютант с красным портфелем. Что все это значит? - не переставал удивляться Кузнецов. Как после выяснилось, Гель действительно был похож на Даргеля, а поскольку Кузнецов только один раз видел его, он мог ошибиться. Но ошибка эта была исправимой. Через десять дней после убийства Геля Кузнецов и Струтинский снова приехали в Ровно. Кузнецов теперь уже был в чине гауптмана - капитана (обер-лейтенанта в немецкой форме разыскивали). На "оппеле", перекрашенном в черный цвет, стоял другой номер. Также среди белого дня, в 14 ча