в газетный лист. - Что-то я сегодня не в ударе... Теперь была очередь стрелять Владимиру Ильичу. Вскинув ружье, он быстро выстрелил. Весь заряд точно и кучно попал в газету. Владимир Александрович только руками развел: - Отлично, Владимир Ильич. Вы отменный стрелок. С вами тягаться трудно. Весной 1919 года, уже после того, как Елена Дмитриевна сообщила мне решение Оргбюро ЦК, несколько воскресений подряд Владимир Ильич уезжал за город без охраны, пользуясь тем, что дежурные сотрудники не успевали выйти вовремя. Тогда, решившись на крайнее средство, я отдал посту у Спасских ворот приказ не выпускать Ленина из Кремля, если он поедет без охраны. Распорядился, а сам сижу в комендатуре и жду - что-то будет? Часов около 10 утра подкатывает к комендатуре машина Ильича. В ней он сам, Надежда Константиновна, Мария Ильинична. Я следил в окошко и, как увидал машину, сразу выскочил на улицу. Владимир Ильич уже открыл дверцу и шагнул на тротуар. Вид у него не то рассерженный, не то растерянный, не то даже слегка виноватый, сразу не разберешь. Напустился он на меня, во всяком случае, грозно: - Будьте любезны, товарищ Мальков, объясните, что происходит? Часовой наотрез отказался выпустить меня из Кремля. Это что еще за фокусы? - Нет, - говорю, - Владимир Ильич, это не фокусы, а решение Оргбюро Центрального Комитета партии - не выезжать вам из Кремля без охраны. Я поеду следом за вами, и вас сразу выпустят. Гм, гм! Решение? Что-то я этого решения не видел. Может, потому, что я не член Оргбюро? Так что же, в решении сказано, чтобы давать часовым приказ задерживать председателя Совнаркома у кремлевских ворот? Это уж, батенька, не решение, а самоуправство. - Позвольте... - Не позволю! Именно самоуправство, И за это вы будете строго наказаны. Немедленно. Тут же. На месте. Извольте сесть в мою машину и отменить ваше нелепое распоряжение, а потом останетесь вместе со мной в машине, под арестом. А насчет решения Оргбюро... Насчет решения там посмотрим. Тон сердитый, грозный, а в глазах - лукавая ильичевская усмешка. - Зачем же я буду вас беспокоить? У меня машина наготове, - я показал рукой на стоявший невдалеке автомобиль, - вы поезжайте, а я - следом. Владимир Ильич решительно открыл дверцу своей машины. - Ну уж это совсем ерундистика. Будьте любезны, садитесь. Гонять вторую машину, жечь зря государственный бензин, заставлять напрасно работать шофера - ведь это же просто глупо. Нет, не глупо. Это преступно. Да, да, что вы на меня смотрите? Именно преступно. Транжирить народные деньги - преступление. Нам всем вполне хватит места в одной машине. Кроме того, не забывайте - вы под арестом! Поехали. И все же, несмотря на все наши ухищрения, Владимир Ильич нет-нет, а уезжал из Кремля без охраны. Впрочем, однажды не помогла и охрана. Одна из поездок Ильича чуть не кончилась трагически. Случилось это в январе 1919 года. Зима в тот год стояла морозная, вьюжная. Снег в Москве почти не убирали - некому было, и московские улицы утопали в сугробах. Расчищали только трамвайные пути, отбрасывая снег в сторону, и вдоль путей выросли высоченные снежные валы, а сами пути превратились в узкие траншеи. Но и в этих траншеях рельсы лежали в глубоких, будто каменных, колеях, пробитых колесами трамвайных вагонов. Попадешь в такую колею и не скоро выберешься. В конце 1918 года серьезно заболела Надежда Константиновна. Ей необходим был длительный отдых, полный покой, чистый воздух. Поскольку санаториев под Москвой тогда не было (да и какие могли быть санатории в 1918 году?), Надежда Константиновна поселилась в Сокольниках, в детской лесной школе. Ведь Сокольники были тогда чуть не дачным местом, воздух там был, во всяком случае, настоящий загородный, лесной, особенно зимой. Владимир Ильич чуть не ежедневно навещал Надежду Константиновну, возил ей продукты, возил подарки ребятам. Ездил он чаще всего с Марией Ильиничной в сопровождении сотрудника охраны. Как-то в один из январских вечеров зашел я в приемную Ильича. Смотрю - дверь в кабинет распахнута, Ильича нет, все в растерянности. Сотрудники секретариата СНК хватают то одну, то другую телефонную трубку, кричат, шумят, бьют тревогу. Оказывается, Владимир Ильич поехал с Марией Ильиничной в Сокольники, а по дороге на них напали бандиты. Из машины высадили, машину угнали. Пешком они добрались до Сокольнического районного Совета, находившегося, по счастью, вблизи от места происшествия, с трудом добыли там машину и в конце концов приехали в школу, где уже начала волноваться Надежда Константиновна. Адрес лесной школы был мне прекрасно известен, раздумывать было нечего. Я мигом вызвал машину - и скорее в Сокольники. Приехав в школу, первым делом взял за бока сотрудника охраны Ильича, уныло сидевшего внизу, в прихожей. - Что же ты, - говорю, - шляпа!.. - Понимаете, Павел Дмитриевич, молоко! Если бы не молоко... - Молоко? Какое молоко? Я никак не мог сообразить, о чем речь. Оказывается, когда они отправлялись из Кремля, Владимир Ильич вручил сотруднику охраны бидончик с молоком для Надежды Константиновны и просил держать его как можно осторожнее, предупредив, что крышка закрывается неплотно. Ну, он и держал этот бидон, руки были заняты. Да поначалу еще не сообразил, что произошло, потом уже было поздно. Бандиты, как он рассказал, бросились наперерез машине. Пришлось остановиться. Все думали, что это просто проверка документов. Такие проверки устраивались в те тревожные времена постоянно. Ильич вышел из машины и предъявил свое удостоверение, а ему приставили револьвер к виску, удостоверение отобрали, даже не прочитав, высадили остальных пассажиров и шофера из машины, сели в машину и удрали. Хорошо еще, обошлось без стрельбы. Пока мы разговаривали, по лестнице спустился Ильич. Поняв, как видно, о чем мы беседуем, он сказал, что винить товарища из охраны нечего, обстоятельства сложились так, что ничего поделать было нельзя. - Вообще, когда стоит выбор: кошелек или жизнь и сила на стороне напавших разбойников, надо быть окончательным идиотом, чтобы выбрать кошелек! - заметил Ильич. Узнав, что Ильич пробудет у Надежды Константиновны еще не менее часа, я решил отправиться на розыски машины, благо до места происшествия было недалеко. Машин в этом районе почти не бывает, следов мало, дай, думаю, поищу, авось что и выйдет. След машины Ильича нашел без труда, вылез на подножку, лег на крыло и поехал по следу. Рукой шоферу знаки подаю: налево, направо. Однако след вскоре пропал: проехав версты полторы-две, бандиты направили машину в трамвайную колею. Пришлось возвращаться ни с чем. Между тем вся ЧК, вся московская милиция были поставлены на ноги. По городу пустили патрули, снабдив их приметами угнанной машины. Вскоре после нашего возвращения в Кремль, в начале ночи, мне сообщили, что машину Владимира Ильича заметили в районе храма Христа. Она мчалась на большой скорости. Попытались ее остановить, не вышло. Отстреливаясь, бандиты скрылись, Организована погоня. Задержали машину только возле Крымского моста, однако захватить преступников не удалось. Они бежали, перебравшись через Москву-реку по льду. В ту же ночь по Москве была проведена массовая облава на бандитов, и среди арестованных оказались такие, которым история с угоном машины была известна. Одного они не знали: чья это машина, и удивлялось, почему ее ищут так упорно, с таким рвением. Кто-то из задержанных сообщил, что история с машиной - дело рук Королькова, известного тогда в Москве уголовника-рецидивиста. За поимку Королькова взялся Уткин, мужественный и инициативный чекист, бывший питерский рабочий. Ему-то и удалось вскоре выследить и захватить этого бандита. Всех подробностей я не знаю, но, как мне рассказывали, Корольков оказал при аресте отчаянное сопротивление. Его взяли лишь после того, как он расстрелял всю обойму своего маузера, и то пришлось бросить гранату. При обыске у Королькова нашли записку, подтвердившую, что бандиты не знали, кто едет в машине, и не узнали Ильича. *** Страшно не любил Владимир Ильич, когда вокруг него поднимали шумиху, совершенно не терпел фимиама, славословия. В апреле 1920 года собрался IX съезд партии. Я был на съезде, охрану организовывал. На одном из заседаний товарищи решили торжественно отметить пятидесятилетие со дня рождения Владимира Ильича. Начались выступления. Взял слово Михаил Иванович Калинин, выступил Феликс Кон. Владимир Ильич ужасно рассердился. Я невдалеке от него был, когда он махнул рукой и говорит: - Если вы хотите заниматься делом, давайте работать, а тратить время съезда на праздные разговоры нечего. Будете продолжать свои выступления - уйду, ни минуты на заседании не останусь. Пришлось прекратить. А ведь все выступали от души, горячо, искренне любя Ильича. Что же говорить о тех случаях, когда восхваление шло не от чистого сердца, когда в нем была хоть нотка фальши, угодничества? Тут уж Ильич просто свирепел, и подхалим переставал для него существовать раз и навсегда. СПОДВИЖНИКИ ИЛЬИЧА Мне нередко приходилось выполнять непосредственные поручения или указания Владимира Ильича, но, конечно, постоянно делами комендатуры Кремля, как ранее и Смольного, Ильич никогда сам не занимался. Руководил комендатурой Кремля Президиум Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, и больше всего мне приходилось иметь дело с Варламом Александровичем Аванесовым, бессменным секретарем ВЦИК первых лет Советской власти. Ему я докладывал обо всех текущих делах, от него получал большинство практических указаний и распоряжений. Виделись мы с Варламом Александровичем ежедневно, постоянно я бывал у него во ВЦИК, иногда он заходил ко мне в комендатуру, бывали и дома друг у друга. Работал Аванесов невероятно много. Пожалуй, мало кто другой, разве что Феликс Эдмундович Дзержинский, засиживался так поздно по ночам, как Варлам Александрович Аванесов. И дел у него было столько, что и перечислить трудно. Ведь помимо того, что Аванесов был секретарем ВЦИК, он входил и в состав коллегии ВЧК, а сколько ответственейших поручений по линии Центрального Комитета партии и Совнаркома он выполнял постоянно! Жил Аванесов скверно, Семьи у него не было, был он одинок, а здоровье было - хуже некуда. Днем он обычно работал в Кремле, во ВЦИК, на ночь уезжал на Лубянку, в ВЧК, а под утро вновь возвращался в Кремль, в свой кабинет, и опять садился за дела. Частенько в это время, часа в три-четыре утра, у меня в комендатуре или дома, в зависимости от того, где я находился, раздавался телефонный звонок: - Павел, не спишь? Ты уж извини, брат, что тревожу, пожевать чего не найдется? Это Аванесов, вернувшись из ВЧК и принимаясь за неоконченные днем дела по ВЦИК, вспоминал, что он не поужинал, а то и не пообедал, дома же у него, в пустой неуютной комнате, еды не было никакой. Я, конечно, отвечал, что не сплю, хотя порою видел уже не первый сон, захватывал несколько пшенных оладий, печь которые моя жена была великой мастерицей, или котелок каши и отправлялся к Варламу Александровичу во ВЦИК. Ну, а уж когда принесешь кашу, начинался разговор, затягивавшийся на час, на два. Бывало, что "на огонек" заходил Феликс Эдмундович, возвращавшийся из ВЧК еще позже Аванесова, бывало, появлялся Демьян Бедный, нередко работавший над своими стихами по ночам, еще кто-нибудь из товарищей, и расходились мы в 5-6 часов утра... *** Первая в мире Советская Республика рождалась в суровой, жестокой борьбе с врагами трудящихся, с силами старого мира, стремившимися повернуть историю вспять, свергнуть власть рабочих и крестьян, восстановить господство помещиков и капиталистов. В борьбе против государства трудящихся объединились капиталисты, русские и иностранные, объединились вес буржуазные и мелкобуржуазные политические партии внутри страны - от эсеров и меньшевиков до кадетов и оголтелых монархистов. Без самой суровой и беспощадной борьбы с контрреволюцией, без решительного отпора всем открытым и тайным попыткам свергнуть Советскую власть молодая Советская Республика не просуществовала бы и недели. Рабочий класс нашей Родины, руководимый большевистской партией, опираясь па поддержку миллионных масс трудящихся, стеной встал на защиту завоеваний Октября, развил невиданную революционную энергию в деле строительства основ нового общественного и государственного строя, организовал сокрушительный отпор попыткам контрреволюции свергнуть Советскую власть. Основная тяжесть борьбы с контрреволюцией внутри страны легла сразу после Октября на Военно-революционный комитет, а затем на Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией при Совете Народных Комиссаров, на ВЧК. Бывая постоянно в Военно-революционном комитете с первых дней Октября, я чаще всего из членов Центрального Комитета партии встречал там Якова Михайловича Свердлова и Феликса Эдмундовнча Дзержинского. Затем, когда функции ВРК стали все более сводиться к борьбе с контрреволюцией, когда Яков Михайлович был избран председателем ВЦИК, и стал реже бывать в ВРК, я почти каждый раз заставал в Военно-революционном комитете Дзержинского, в котором постепенно стал видеть фактического руководителя ВРК. Наконец, когда ВРК был упразднен и 20 (7) декабря 1917 года была создана Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией, во главе ее встал Феликс Эдмундович Дзержинский. В те дни и годы, когда все приходилось создавать заново в ожесточенной борьбе с врагами трудящихся, все работали безумно много, по 16, 18, 20 часов в сутки, не зная сна, отказывая себе в отдыхе. Иначе было нельзя. Этого требовали интересы революции. И даже в тех условиях среди железных людей той эпохи выделялся Дзержинский. Казалось, Феликс Эдмундович вообще обходился без сна. Бывая у него в Петрограде на Гороховой, в Москве на Большой Лубянке, днем ли, глубокой ли ночью, я всегда заставал Феликса Эдмундовича бодрствующим, всегда за работой. Особенно часто мне доводилось бывать у Дзержинского в Москве, на Б. Лубянке, 11, где помещалась тогда Всероссийская Чрезвычайная Комиссия. Феликс Эдмундович работал в небольшом, скромно обставленном кабинете, где не было ничего лишнего, никаких украшений, никакого убранства. В этом же кабинете Феликс Эдмундович фактически и жил вплоть до конца 1918 года. Здесь, за невысокой ширмой, стояла узкая скромная койка, покрытая простым солдатским одеялом. Стены этой комнаты были свидетелями неустанного труда Дзержинского, они слышали признания в совершенных и затеваемых злодеяниях врагов революции, отступавших перед необычайной проницательностью и несокрушимым напором железного Феликса, лично допрашивавшего десятки и сотни наиболее оголтелых контрреволюционеров. Здесь, в этих стенах, раскрывались самые мрачные заговоры, самые чудовищные преступления. Только поздней осенью 1918 года Феликс Эдмундович впервые подумал о собственном быте, впервые, да и то изредка, стал ночевать не в своем кабинете, а дома, в Кремле. Случилось это так. По настоянию Владимира Ильича и Якова Михайловича Дзержинский в октябре 1918 года, измотанный нечеловеческим напряжением, уехал на несколько дней в Швейцарию, где находилась его семья - жена Софья Сигизмундовна и маленький сын Ясик. Поехал Феликс Эдмундович, конечно, не под своей фамилией. Уезжая, он сбрил бороду и изменил свою внешность на случай неожиданных встреч с белогвардейской нечистью, бежавшей за границу, среди которой могли оказаться такие, что лично встречали Дзержинского. Увидав Феликса Эдмундовнча на улице в канун отъезда без бороды, я в первый момент даже не узнал его: настолько бритый Дзержинский не был похож на того Дзержинского, каким все мы его знали. Вскоре после возвращения Феликса Эдмундовича из Швейцарии приехала оттуда и его семья, и зажили Дзержинские в Кремле, в крохотной трехкомнатной квартире. Будучи по-спартански прост, на редкость скромен и нетребователен, Дзержинский отказывал себе во всем, никогда не думал о каких-либо жизненных удобствах или особых материальных благах. Такой же была и его семья. Зимой 1918/19 года свирепые вьюги не раз заметали Кремль, наваливая такие сугробы снега, что по Кремлю нельзя было ни пройти, ни проехать. Расчищать снег было некому, рабочих не хватало. Однажды, когда несколько суток неистовствовала отчаянная метель, Яков Михайлович, с трудом добравшись от своей квартиры до ВЦИК, вызвал меня. - Ну, товарищ комендант, что будем делать? - Прямо не знаю, Яков Михайлович. И так на ноги поставлено все, а не справляюсь... - Все, говорите? А жителей Кремля полностью используете на уборке снега? - Кого можно - использую: штат комендатуры, курсантов школы ВЦИК, швейцаров, рабочих - всех мобилизовал, кого же еще? - Да, трудновато. Только, товарищ Мальков, вы про жен наших ответственных товарищей забыли, надо их тоже привлечь. Кое-кто из них не работает, вот и пусть снег чистят. В случае чего, сошлитесь на меня. Пусть уж я буду в ответе. В Кремле тогда жило много ответственных работников. У большинства жены были старыми членами партии и, конечно, работали. Но были и такие, которые нигде не работали. Их вполне можно было использовать на уборке снега, и я поспешил воспользоваться советом Якова Михайловича. Не все, однако, приняли мое предложение с энтузиазмом. Кое-кто начал отказываться, а некоторые попытались попросту улизнуть. Тогда я составил список тех, кого считал возможным мобилизовать на расчистку снега, и дал команду на посты у Троицких и Спасских ворот не выпускать их из Кремля ни пешком, ни на машине. Сразу же разыгралась настоящая буря: начались звонки - почему, по какому праву не выпускаете жен из Кремля? Кричит один, звонит другой, возмущаются, протестуют. Правда, стоило только ответить особо яростно наседавшему на меня мужу, что это распоряжение Свердлова, обращайтесь, мол, к нему, как тот моментально стихал и молча клал трубку. Одним словом, жены были мобилизованы, расчистка снега пошла ускоренным порядком. Софья Сигизмундовна Дзержинская только что приехала в Москву и еще не начала работать, однако ее я в список не включил. Ничего не подозревая, она спокойно ушла из Кремля, а вскоре раздался звонок Феликса Эдмундовича: - Товарищ Мальков, я только сейчас узнал, что вы поставили жен ряда товарищей на уборку снега и тех, кто отказывается, не выпускаете из Кремля. Это верно? - Верно, Феликс Эдмундович. Только Софью Сигизмундовну я выпустил... - Вот, вот. По этому поводу я и звоню. Я не понимаю, почему, если все работают, моя жена должна быть освобождена от этой работы? Считаю ваше решение совершенно неправильным. Если бы Софья Сигизмундовна знала, она никогда не ушла бы из Кремля. Прошу вас впредь моей семье не предоставлять никаких привилегий. Мелкий эпизод, а в нем весь Феликс Эдмундович со своей суровой требовательностью к себе, и своим близким. Феликс Эдмундович был на редкость проницателен. Ничто, казалось, не могло укрыться от его пристального взгляда. Человека он видел насквозь, и редко, очень редко кому-либо удавалось его провести. Его проницательность сыграла огромную роль в деле комплектования кадров чекистов, что было отнюдь не легкой задачей. Кому-кому, а уж мне-то постоянно приходилось иметь дело с чекистами, и я каждый раз изумлялся, с каким великим мастерством подбирал Феликс Эдмундович работников для ВЧК, как неустанно он их воспитывал. А как комплектовались кадры чекистов? Рабочие-большевики, которых партия посылала на трудную и почетную работу в органы ВЧК, никакого опыта следственной работы не имели. Они весьма смутно представляли себе, что такое разведка и контрразведка, а враг был хитер, ловок, изворотлив. ВЧК на первых порах приходилось использовать кое-кого из старых юристов, от некоторых из них можно было ждать подлости и предательства. На работу в ВЧК всячески стремились пробраться враги рабочего класса, туда лезли всякие авантюристы, прикрываясь поддельными документами и вымышленными биографиями. Умение Феликса Эдмундовича разобраться в людях, его превосходные душевные качества помогали в самый короткий срок сделать превосходных разведчиков и контрразведчиков из вчерашних токарей, слесарей, кузнецов. Врагам революции редко удавалось пробраться в ВЧК. Проницательность Феликса Эдмундовича способствовала раскрытию ряда самых запутанных дел, самых зловещих заговоров. В один из весенних дней 1919 года в Троицкую будку явился изможденный человек в драной солдатской шинели и потребовал, чтобы его пропустили к секретарю ВЦИК Аванесову. Дежурный позвонил мне, я - Варламу Александровичу. Он велел пропустить. Я отдал дежурному распоряжение выдать пропуск, а сам пошел к Варламу Александровичу: дай, думаю, сам посмотрю, кто его так настойчиво добивается. В случае чего лучше быть самому на месте. Через несколько минут неизвестный уже входил к Аванесову. Как раз в это время у Варлама Александровича сидел Феликс Эдмундович. Едва войдя в кабинет Аванесова, неизвестный скинул шинель, распорол гимнастерку и вынул зашитый в шов кусок материи, испещренный мелкими буквами. Это было удостоверение, свидетельствовавшее, что податель его, Иван Петренко, является представителем подпольной большевистской организации, работающей в тылу деникинской армии на Украине. Варлам Александрович и Феликс Эдмундович не раз принимали людей, снабженных подобными документами, и подлинность удостоверения Петренко не вызывала сомнения. Начался обстоятельный, задушевный разговор. Петренко подробно, со знанием дела рассказывал о работе пославшей его организации, просил денег, оружия, помощи в установлении связи с другими организациями, действовавшими на захваченной белогвардейцами Украине. Все было так, как бывало не раз, когда являлись в Москву из вражеского тыла посланцы героического большевистского подполья. Выслушав Петренко, Дзержинский и Аванесов пообещали решить в ближайшее время все поставленные им вопросы. Поскольку, как сказал Петренко, пристанища у него в Москве не было, Варлам Александрович написал записку, чтобы его поместили в 3-м Доме Советов, на Садовой, где тогда постоянно останавливались приезжавшие в Москву товарищи. - Ну, какое впечатление? - спросил Феликс Эдмундович Аванесова, когда Петренко ушел. - Знаешь, Феликс, что-то этот Петренко не нравится мне, хотя оснований к тому как будто и никаких нет. - Есть, Варлам, есть основания. Тон у него нехороший; когда он о Советской власти говорит, нет-нет, а какие-то нотки недружелюбия прорываются. Да и глаза скверные: бегают. Надо к нему повнимательнее присмотреться. Дзержинский дал указание организовать за Петренко тщательное наблюдение. Через несколько дней Феликсу Эдмундовичу доложили, что Петренко бросил в несколько почтовых ящиков свыше десятка писем. По распоряжению Феликса Эдмундовича их изъяли. На нескольких письмах значились московские адреса, другие были адресованы в Петроград. Петренко сообщал, что все идет удачно, что он проник в Кремль, добился свидания с секретарем ВЦИК и завоевал его доверие. Проверили тех, кому были адресованы письма, оказалось - бывшие офицеры. Теперь сомнений не было, Петренко арестовали. Вскоре выяснилось, что никакой он не Петренко, а белогвардейский офицер, участник контрреволюционного заговора. Белогвардейская контрразведка захватила подпольщика Ивана Петренко, зверски расправилась с ним, а с его документами направила в Москву матерого врага, поручив ему пробраться в Кремль, а также узнать явки и адреса подпольных большевистских организаций на Украине. Разгадывая с непревзойденным мастерством уловки врагов революции, Дзержинский яростно обрушивался на тех из чекистов, кто готов был обвинить человека на основе одних лишь подозрений, без убедительных доказательств. В каждом деле он требовал проведения самого тщательного расследования, решительно отделял виновных от невиновных. Однажды вызывает меня Феликс Эдмундович к себе на Лубянку: - Слушай, Мальков, неприятная история. Поступают сигналы, что комиссар Бутырской тюрьмы безобразничает: берет взятки, пьянствует. Расследуй. Поехал я в Бутырки. Побеседовал с рядом сотрудников охраны, допросил кое-кого из арестованных. Картина была ясная: комиссар тюрьмы разложился. За взятки он незаконно разрешал подследственным арестованным свидания, передачи, а нескольких человек, родственники которых поднесли ему особо большой куш, и вовсе выпустил из тюрьмы. Доложил я Феликсу Эдмундовичу все как есть. Тут же, при мне, он велел арестовать комиссара и предать его суду Революционного трибунала. Одновременно я выяснил в Бутырках, что кое-кого из арестованных, находящихся под следствием, держат по месяцу-полтора не допрашивая, и освобождать не освобождают, и судить не судят. Ох, и рассердился же Феликс Эдмундович! Вызвал он начальников отделов и такую устроил им баню - сказать страшно. Все планы серьезных операций Дзержинский разрабатывал обычно сам и зачастую лично руководил ликвидацией наиболее крупных контрреволюционных организаций. Мужество его было поразительно. Чувство страха, сознание опасности были, казалось, вовсе чужды ему. Взять, к примеру, левоэсеровский мятеж. Получив сообщение о том, что германский посол в Москве Мирбах смертельно ранен левыми эсерами, Дзержинский немедленно выехал на место преступления. Предполагая, что убийца - бывший сотрудник ЧК левый эсер Блюмкин - скрылся в отряде ВЧК, которым командовал также левый эсер Попов, Феликс Эдмундович отправился туда. Он еще не знал, что левые эсеры подняли мятеж, выступили с оружием в руках против Советской власти. С Дзержинским было всего три чекиста, а они очутились в окружении открыто враждебной толпы свыше чем в тысячу человек, того и гляди готовой пустить в ход оружие. И, несмотря на это, Феликс Эдмундович ни на мгновение не растерялся. Когда левоэсеровские вожаки отказались выдать убийцу Мирбаха, Дзержинский решительно заявил им: "Вы арестованы, следуйте за мной!" Столько силы, столько твердости было в его голосе, что главари мятежников растерялись и покорно двинулись сквозь растерявшуюся толпу своих сообщников к машине, вслед за уверенно шагавшим Дзержинским. Еще мгновение, и Феликс Эдмундович увез бы главарей мятежа из их логова на глазах у ошарашенных мятежников. Однако те спохватились, кинулись на Дзержинского и его спутников, разоружили их и посадили под замок. Один из чекистов, сопровождавших Дзержинского во время его поездки в отряд Попова и находившихся вместе с Феликсом Эдмундовичем в течение суток в плену у левых эсеров, рассказывал мне на следующий день после ликвидации мятежа, как разговаривал безоружный, сидевший под арестом Дзержинский с вооруженным до зубов главарем тысячной банды мятежников предателем Поповым. Попов каждые полчаса забегал в комнату, где находился Феликс Эдмундович и его товарищи, и сообщал "новости", одну нелепее другой, вроде того, что все московские войска перешли на сторону левых эсеров, что Кремль вот-вот капитулирует, и тому подобное. Наконец выведенный из себя Дзержинский резко бросил Попову в лицо: - Эй, вы, отдайте немедленно ваш револьвер! - Револьвер? Зачем? - растерялся Попов. - Чтобы вам, мерзавцу и изменнику, пустить пулю в лоб! Наряду с беззаветным мужеством и потрясающей личной храбростью у Дзержинского было необычайно высоко, как мало у кого другого, развито чувство дисциплины. Решения Центрального Комитета, указания Ленина были для Феликса Эдмундовича законом. Очень считался Феликс Эдмундович и с Яковом Михайловичем, постоянно наблюдавшим за работой ВЧК. Варлам Александрович не раз рассказывал мне, что Яков Михайлович, бывало, пишет Феликсу Эдмундовичу товарищескую записку: в ЧК, мол, такие-то и такие-то непорядки, следовало бы сделать то-то и то-то. Феликс Эдмундович берет эту записку и, не меняя в ней ни единого слова, не переставляя ни одной запятой, сняв лишь обращение и поставив свою подпись, рассылает ее органам ВЧК в качестве директивы. Если возникали какие-либо осложнения с организацией охраны Кремля, я часто обращался к Дзержинскому, и всегда Феликс Эдмундович приходил мне на помощь. Вышло у меня однажды столкновение с председателем Верховного суда Галкиным. И в самый серьезный момент вмешался Феликс Эдмундович. Галкин все требовал, чтобы я в Кремле поликлинику устроил, да пообширнее. А у меня с помещением зарез, Амбулатория-то в Кремле была, только маленькая, но и ее я временно закрыл - срочно понадобились комнаты. Ну, Галкин и устроил скандал, перенес вопрос в Оргбюро ЦК. Вызвали меня на Оргбюро. В 1919 году, после смерти Якова Михайловича, оно заседало на его квартире. Так уж повелось. Прихожу - народу много: Дзержинский, Елена Дмитриевна Стасова, другие члены Оргбюро, Варлам Александрович Аванесов, Клавдия Тимофеевна Свердлова (она заведовала секретариатом ЦК), еще кто-то, ну и Галкин, конечно. Начал он меня честить на все корки: и то у Малькова плохо, и другое, и поликлиники в Кремле нет, и охрана бездействует. Тут поднялся Варлам Александрович: - Насчет охраны вы зря, товарищ Галкин. Как у Малькова охрана поставлена, мы знаем, в дни левоэсеровского мятежа убедились, да и не только тогда. Мне слово предоставили. Я говорю, что боевую защиту Кремля обеспечиваю. Это моя главная задача. В две минуты все части в боевую готовность приведу, хоть сейчас проверяйте. Галкин начал было реплики подавать, тогда заговорил Феликс Эдмундович: - Не с того конца, товарищ Галкин, подходите, главного не понимаете. Мальков прав. Его задача - Кремль охранять, и тут он на высоте. А от всяких хозяйственных дел его вообще давно пора бы освободить, не его дело поликлиниками заниматься. Ну, с Дзержинским, конечно, все согласились. Кто же лучше Феликса Эдмундовича знал, насколько важна организация охраны Кремля! *** Если по всем текущим вопросам своей работы я постоянно имел дело с Варламом Александровичем Аванесовым, если часто мне при0x08 graphic ходилось выполнять указания Феликса Эдмундовича Дзержинского, то общее руководство всей деятельностью комендатуры Кремля неизменно находилось в руках Якова Михайловича Свердлова. Невзирая на свою огромную занятость, председатель ВЦИК и секретарь ЦК РКП (б) постоянно занимался делами комендатуры. Яков Михайлович всегда был в курсе всей нашей работы, постоянно сам непосредственно или через Аванесова ставил перед работниками комендатуры те или иные задачи, давал практические указания, распоряжения. То и дело бывая у Якова Михайловича по различным вопросам, наблюдая его на заседаниях Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета (а я не раз избирался в состав ВЦИК первых созывов), на различных съездах, собраниях, митингах, совещаниях, я воочию видел, какое огромное участие принимал Яков Михайлович Свердлов в строительстве Советского государства, в строительстве нашей партии, на плечи которой легла теперь вся ответственность за судьбы Республики Советов. Я не раз слушал Владимира Ильича, когда он говорил о Якове Михайловиче, а кто же лучше Ленина знал Свердлова, мог его характеризовать. Владимир Ильич был очень близок с Яковом Михайловичем, очень ценил его. Уж я-то это знал! Каждое утро, обходя посты, я встречал Якова Михайловича, шагающего к подъезду Совнаркома, к Ленину. На голове летом - фуражка, зимой -- круглая шапка, в руках - большой портфель желтой кожи, до отказа набитый бумагами. И я знал, что рабочий день Свердлова начинается беседой с Ильичем, что редко он направлялся в свой кабинет, не побывав предварительно у Ильича. А сколько раз я видел их вместе в президиуме различных съездов, конференций, совещаний, на заседаниях ВЦИК и его большевистской фракции! Заседания эти то и дело протекали куда как бурно. Страстные споры вспыхивали не только на общих заседаниях ВЦИК, в который входили в 1918 году левые эсеры и даже несколько анархистов и меньшевиков, но и внутри большевистской фракции. Особенно неистовствовал среди большевиков Рязанов. Он постоянно был "против", без конца сыпал острыми, язвительными репликами беспрестанно просил слова и выскакивал на трибуну. Яков Михайлович твердой рукой вел самые бурные заседания, и, чем сильнее разгорались страсти, тем спокойнее и невозмутимее он казался. Чего стоит хотя бы то заседание ВЦИК в июне 1918 года, когда из Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета изгоняли меньшевиков! Меньшевики к этому времени перешли к вооруженной борьбе против Советской власти, и церемониться с ними дальше было нечего. Они полностью разоблачили себя перед рабочим классом как враги революции. Провести, однако, решение об исключении меньшевиков из ВЦИК и провести его с тактом было не так просто. С одной стороны, меньшевиков поддерживали левые эсеры, которые составляли еще довольно солидную группу в составе ВЦИК, с другой стороны, поведение меньшевиков было столь вызывающе и возмутительно, что у большевиков лопнуло последнее терпение, и дело могло дойти чуть не до рукопашной. Заседание происходило в "Метрополе", как и все заседания ВЦИК в 1918 - 1919 годах. Я сидел в зале, когда на высоченной трибуне появился президиум и Яков Михайлович открыл заседание. Как только на обсуждение был поставлен вопрос о выводе меньшевиков из состава ВЦИК, в зале поднялось нечто невообразимое. Крик, шум, оглушительный свист - ничего не разберешь. Все повскакали с мест, машут руками, вот-вот кинутся врукопашную. Меньшевики жмутся жалкой кучкой, боятся поднять головы. Сочувственные возгласы левых эсеров тонут в грохоте всеобщего негодования большевиков. И в этот момент, когда схватка казалась неминуемой, Яков Михайлович заглушил все крики своим могучим голосом и с такой внутренней силой потребовал восстановить порядок, что разбушевавшийся зал начал стихать. Еще минута - и воцарилась полная тишина. Не произнося ни слова, Яков Михайлович указал на дверь, и жалкие и пришибленные меньшевики один за другим покинули зал заседания, а ВЦИК перешел к деловым вопросам. Но какого бы накала ни достигали страсти, как бы ни были остры споры, будь то заседание ВЦИК или большевистской фракции, Яков Михайлович Свердлов неизменно был вместе с Лениным, плечом к плечу с Владимиром Ильичем. В середине мая 1918 года был случай, когда выступив на проходившем чрезвычайно бурно объединенном заседании ВЦИК и Московского Совета с докладом о внешней политике, Ильич вынужден был уехать, не дождавшись окончания прений, и с заключительным словом по докладу выступил вместо него Яков Михайлович. Я не знаю, был ли еще хоть один случай, чтобы Владимир Ильич кому-нибудь другому поручил выступать вместо себя с заключительным словом по собственному докладу. 7 ноября 1918 года, в первую годовщину Советской власти, Ленин, Свердлов, Аванесов, Владимирский, Луначарский, Подвойский, другие члены ВЦИК, наркомы вышли из Троицких ворот, направляясь к Большому театру, где строилась колонна делегатов VI Всероссийского съезда Советов для участия в демонстрации. Я шел чуть поодаль, сзади Владимира Ильича. Как раз в тот момент, когда мы выходили из Кремля, с Троицкими воротами поравнялась колонна ребятишек лет десяти - двенадцати, которые задорно пели звонкими голосами: Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе, В царство свободы дорогу Грудью проложим себе! Владимир Ильич, Яков Михайлович, другие товарищи остановились, их лица расцвели улыбками. Слышу, Яков Михайлович обращается к Ильичу: - Да, дело наше непобедимо! Если мы и погибнем, они, вот эти ребята, пойдут вперед и вперед. Если в десять лет они поют наши песни, то вырастут настоящими революционерами и совершат все то, чему мы положили начало! Хорошо!.. - Хорошо! - ответил Владимир Ильич. Не раз, бывая у Владимира Ильича по какому-либо вопросу, я слышал, как он говорил в телефонную трубку тому или иному товарищу, особенно когда речь шла об организационных делах или назначении работников на ответственные посты: - Посоветуйтесь со Свердловым. Столкуйтесь с Яковом Михайловичем... Нередко Владимир Ильич, говоря, что-то или иное дело надо бы поручить Свердлову, вдруг перебивал сам себя с легкой усмешкой: - Впрочем, у Якова Михайловича, наверное, "уже" У него всегда "уже сделано". Когда после злодейского покушения 30 августа 1918 года Владимир Ильич был болен, Яков Михайлович часами работал в его кабинете, решая ряд вопросов по Совнаркому. Ни до этого, ни после никто, кроме Якова Михайловича, в кабинете Ильича не работал. Не раз в эти тревожные дни я бывал у Якова Михайловича в кабинете Ильича и ни разу не заметил у него и тени растерянности, ни малейших следов усталости, а я знал, что Яков Михайлович, если и спал в эти дни, то часа два-три, не больше, прямо в кабинете. Домой он не ходил. И, невзирая на это, Яков Михайлович был бодр, тверд, решителен, непреклонен. Но какое огромное волнение, какое беспредельное уважение и горячая любовь слышались в его голосе, как только речь заходила об Ильиче. Через два дня после покушения на Ильича, 2 сентября 1918 года, я пошел в "Метрополь" на заседание Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета. Большой ресторанный зал, где заседал ВЦИК, с нелепым фонтаном посередине, казавшимся теперь особенно неуместным, был переполнен. На трибуну поднялся Яков Михайлович. Не раз я его слушал, но, пожалуй, никогда так страстно не звучал его голос, как в тот день, когда заговорил он об Ильиче, заговорил о том, что каждый из нас, сидящих в зале, всегда рос и работал в качестве революционера под руководством Ленина, что Ленина в партии заменить не может никто. Прошел день или два. Состояние Владимира Ильича было еще тяжелое, исход не был ясен. Яков Михайлович вызвал меня по какому-то срочному вопросу. Когда я зашел к нему, он разговаривал с Каменевым и Рыковым. Несколько поодаль молча сидел Аванесов. Разговор, как видно, был крутой. Начала я не слыхал, но заключительные слова Якова Михайловича, которые он произнес как раз в тот момент, когда я открывал дверь, говорили о многом. Подробнее об этом разговоре я узнал позже, от Варлама Александровича Аванесова. Суть дела была такова. После покушения на Ильича Каменев и Рыков, вконец растерявшись и разуверившись в скором выздоровлении Ильича, явились к Якову Михайловичу и поставили вопрос об избрании временного председателя Совнаркома. - Согласия на подобные предложения я не дам никогда, - непреклонно заявил Яков Михайлович, - и буду самым категорическим, самым решительным образом возражать против каких бы то ни было попыток избрать кого-то другого на пост, принадлежащий Ильичу. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы не допустить подобного решения, а ответственностью пугать меня нечего. Ответственности я не боюсь. Меня поставила сюда партия, народ, и перед партией, перед народом я отвечу за каждое свое решение, за каждый поступок. Авторитет Якова Михайловича был непререкаем. Я постоянно в этом убеждался, выполняя различные указания и распоряжения Якова Михайловича, связанные с теми или другими учреждениями. Взять, к примеру, Московский Совет. Мне нередко приходилось бывать в Моссовете по разным хозяйственным вопросам. Далеко не всегда и не во всем работники Моссовета шли навстречу. Часто приходилось "воевать" с Михаилом Ивановичем Роговым, с другими членами президиума Моссовета, чтобы получить требуемое. Но совсем иначе обстояло дело, когда я шел, заручившись согласием Якова Михайловича. Стоило сказать, что есть распоряжение Якова Михайловича, как все, будь то член президиума или рядовой сотрудник Моссовета, становились на редкость покладистыми и сговорчивыми. Причем Яков Михайлович редко давал письменные распоряжения - разве черкнет несколько слов на листке своего блокнота, - он терпеть не мог лишней писанины. - Скажите, - говорил он обычно, что это мое распоряжение. И этого было достаточно. В конце октября 1918 года был такой случай. Яков Михайлович уезжал на фронт. Он вызвал меня и поручил подобрать из реквизированных у буржуазии товаров теплую одежду для подарков красноармейцам. Я отправился в Моссовет, в ведении которого находились реквизированное имущество, склады и магазины. Прихожу прямо к председателю Моссовета (там еще кто-то из членов президиума сидел) и говорю, что нужны шубы и зимние куртки, прошу срочно отпустить. - А у вас что, требование есть или распоряжение о выдаче? - Нет, письменного требования у меня нет. - Ну вот! Всегда вы так: не оформив документы, требуете то да се. Без письменного требования, товарищ Мальков, ничего не дадим. - Товарищи, - попытался я убедить, - дело срочное, оформлять документы некогда. Оформлю потом. Не себе же беру... Нет и нет, уперлись руководители Моссовета. - Не можем без письменного требования. Да и вообще надо проверить, есть ли у нас шубы и сколько. Может, их совсем немного, тогда и требование не поможет, все равно не дадим. - Ладно, - говорю, - не давайте! Так и передам Якову Михайловичу. Это его распоряжение. - Распоряжение Якова Михайловича? Так бы сразу и говорили. Тогда, конечно, дело другое... Сняв телефонную трубку, председатель Моссовета соединился с кем-то из заведующих от делами: - К вам сейчас зайдет товарищ Мальков. Да, да, комендант Кремля. Немедленно поезжайте с ним на Кузнецкий мост, там в одном из меховых магазинов, что недавно реквизирован, была, помнится, теплая одежда. Отберите все, что нужно, и выдайте. Если окажется не достаточно, поищите в другом месте, но требование должно быть выполнено полностью. Что? Как оформить? Возьмите у товарища Малькова расписку, вот все оформление. Это распоряжение Якова Михайловича. Часа через полтора или два я уже въезжал в Кремль на машине, набитой шубами и куртками. Разгрузив одежду, я позвонил Якову Михайловичу, что его распоряжение выполнено. Вскоре они пришли с Аванесовым посмотреть, что отобрано. На Якове Михайловиче, между прочим, было драповое демисезонное пальто, изрядно поношенное, а холода стояли уже основательные, надвигалась зима. Я знал, что, кроме этого пальто и неизменной кожаной куртки, верхней одежды у Якова Михайловича нет, поездка же ему предстояла дальняя. Пока Яков Михайлович и Варлам Александрович осматривали привезенные мною богатства, я подобрал хорошую шубу, скромную по виду, но очень теплую. - Яков Михайлович, посмотрите, вот эта шуба как раз по вашему росту, словно на заказ шита. - Что, что? Взять шубу? Для себя? Вы это что придумали? - Так вам же ходить не в чем, зима на носу... - Запомните раз и навсегда, - сурово перебил меня Яков Михайлович, - мы реквизируем у буржуазии для народа, для рабочих, для наших красноармейцев, а не для того, чтобы снабжать ответственных работников. К себе Яков Михайлович был очень требователен, но и другим, когда надо, спуску не давал. Уж это все знали. Однажды направляюсь я к Якову Михайловичу, навстречу Аванесов. - Ты к нему? - Он кивнул на дверь кабинета. - Лучше сейчас не ходи. Там такое идет, дым коромыслом. Дело в том, что между двумя членами коллегии одного из наркоматов, товарищами весьма уважаемыми, разгорелась несусветная склока. Один отменял распоряжения другого, писали друг на друга жалобы в Совнарком, в ЦК. Каждый, утверждал, что другой не желает с ним считаться, подрывает его авторитет. Аппарат наркомата лихорадило, нарком был не в силах обуздать развоевавшихся членов коллегии. Тогда вмешался Яков Михайлович, пригласив их к себе вместе с наркомом. Ожидая, пока Яков Михайлович освободится, мы с Аванесовым задержались в приемной. Прошло каких-нибудь пятнадцать - двадцать минут, как дверь из кабинета распахнулась и на пороге показались донельзя сконфуженные "вояки", а за ними их нарком с не менее смущенным видом. - Да-а! - уныло протянул один из членов коллегии, когда дверь за их спиной закрылась. - Вот ерунда-то. И как такая ерунда получилась? Другой сокрушенно махнул рукой: - И не говори! Уж до того скверно, до того скверно... Они вместе направились к выходу. Нарком чуть задержался, и Аванесов подошел к нему: - Ну что, было дело? Нарком тяжело вздохнул. - Ох, брат, ну и история! - Внезапно он расхохотался. - Такое было, что и ума не приложить. Ну и Михалыч (так звали Свердлова подпольщики). Ты думаешь, он ругался? Аванесов недоуменно посмотрел на него. - Судя по вашему виду, вам всем влетело по первое число, а ты радуешься. - В том-то и дело, Варлам, что влетело - это не то слово. Совсем не влетело. Хуже, куда хуже. Пришли мы, понимаешь, к Якову Михайловичу, уселись. Он им и говорит - выкладывайте, мол, послушаем. Ну, те и пошли и пошли. Как два петуха. Кроют друг друга на чем свет стоит. Михалыч молчит, слушает, покуривает. Потом перебил их, да так тихо, спокойно, но таким тоном, что даже мне не по себе стало. - Нельзя ли, говорит, - по существу? Прошу изложить ваши принципиальные разногласия. О том, как поссорился Иван Иванович е Иваном Никифоровичем, мне известно. Читал. У Гоголя. А принципиальных-то разногласий и нет. Просто склочничают. Ну, они тут сразу тон поубавили, Михалыч и спрашивает: "Что, бояре, выговорились?". Один было вскинулся: - Бояре? Как это бояре? - Непонятно? Попробую пояснить, - все так же спокойно продолжает Михалыч. - В давние времена в боярской думе шла борьба за место, кому выше сесть. Слыхали? - Слыхали. -Может, и слыхали, да запамятовали, вот и приходится вам напоминать, - говорит Яков Михайлович. - Друг друга сейчас внимательно слушали? Думу-то боярскую часом не вспомнили? Они молчат. Сказать нечего. Все и так как на ладони. А Михалыч продолжает: - Рабочий класс, партия доверили вам посты членов коллегии, чтобы вы проводили партийную линию, создавали советский аппарат, а вы никак разобраться не можете кому "выше сесть", из-за "места" передрались, работу разваливаете. Наркомат в боярскую думу превратить хотите? Не выйдет, не позволим! А с вами пусть рабочий класс разберется: в очередной партийный день мы и попросим вас обоих на одном из московских заводов доложить на митинге, как это у вас получается. Оба в голос: увольте, Яков Михайлович! Слово даем, больше такого не повторится. Вот и весь разговор. Подействовало, лучше не надо. А перед пролетариатом-то ребятам придется еще выступить, там им не такая баня будет. Ну, да это на пользу! Мне тоже порой доставалось от Якова Михайловича. Его суровую требовательность знали все, но это не пугало. Работать с ним было легко. И не просто легко - радостно. Всегда он был справедлив, во все, чем бы он ни занимался, вносил кипучую революционную страсть, неистребимый большевистский жар, ну прямо зажигал всех, кто его окружал. Он мог быть строг, порою суров, когда этого требовали интересы революции, но никогда ни к чему и ни к кому не был равнодушен, никогда ничего не делал без сердца. Яков Михайлович был беспощаден к врагам революции, но к рабочим, к крестьянам был неизменно внимателен и чуток, к товарищам же по партии всегда относился с исключительным доверием и теплотой. Каждый знал - случись какая неприятность, Яков Михайлович разберется, не допустит несправедливости. Когда я уезжал из Питера, Манаенко, мой боевой товарищ и помощник, ненадолго задержался в Смольном. А как приехал в Москву, сразу явился ко мне, в Кремль. - Ну, Павел, дело табак. Не пойму, почему, но в Смольном в твоих бумагах ЧК копается. Пытался было я выяснить, что им надо, куда там! Слова не вытянешь. Вроде обвиняют тебя в том, что не то ты посадил кого незаконно, не то в расход пустил. Я возмутился. Как, думаю, так? Мне никто ни слова, обвиняют черт знает в чем, и все за спиной. Снял телефонную трубку, звоню Якову Михайловичу: - Разрешите зайти... - Заходите. Пришел и брякнул с места в карьер: - Прошу освободить от обязанностей коменданта Кремля. Раз меня подозревают, проверяют, комендантом Кремля не могу оставаться. Ну и отчитал же меня Яков Михайлович! Ему-то вся история была великолепно известна. Оказывается, еще в бытность мою в Питере арестовали нескольких студентов и одного незаконно расстреляли. Конечно, началось расследование. Поскольку арестованных держали в Смольном, проверили и мои архивы. Разобрались, видят - я не причастен, доложили в Москву, и на том все закончилось. А мне ничего не говорили, чтобы зря не дергать. Зато теперь, когда я устроил скандал, Яков Михайлович задал мне перцу. - Вы что, - говорит, - виноваты в чем-нибудь? Нет? Так что же тут комедию с отставкой устраиваете? Другое дело - была бы ваша вина. Вот за разговор об отставке надо бы вас наказать, да покрепче. А я уж и так готов язык себе откусить, сам не рад, что начал. Понял Яков Михайлович мое состояние, отпустил. Только велел в другой раз крепко подумать, прежде чем словами бросаться. Несколько месяцев спустя, осенью 1918 года, стряслась беда с одним моим близким товарищем, Ароновым, старым членом партии, прошедшим в годы царизма через ссылки и тюрьмы. Летом 1918 года его направили в Ярославль на подавление белогвардейского мятежа. Действовал он там энергично, решительно, но то ли с кем там не поладил, то ли еще что, во всяком случае, нашлись такие, кто обвинил его в самоуправстве, превышении власти и прочих смертных грехах. Время было горячее, и, толком не разобравшись, работники ЧК арестовали Аронова. Я ни минуты не сомневался в Аронове, был глубоко уверен, что это недоразумение, и считал, что держать его в тюрьме нет никакой нужды. Можно расследовать и не арестовывая товарища, тем более когда речь идет о коммунисте, старом члене партии. Решил обратиться к Якову Михайловичу. - Яков Михайлович! ЧК арестовала моего товарища, друга. Я его знаю много лет, он настоящий большевик. Может, сгоряча и сделал что не так, но человек он честный, партии предан, зачем же его держать в тюрьме? Нельзя ли, пока будут вести следствие, отдать его мне на поруки? Пусть живет у меня на квартире, не убежит же. 0x08 graphic Яков Михайлович спрашивает: - Знаете его? Ручаетесь? - Головой ручаюсь. - Ну, что ж. Ручательство большевика - штука серьезная и, учтите, ответственная. Поговорю с Феликсом Эдмундовичем. Проходит день-два, и Аронова прямо из ЧК приводят в Кремль, ко мне на квартиру. Говорят - по распоряжению Якова Михайловича. Аронов, надо сказать, мужик был грамотный, образованный, а у нас в Кремле на курсах как раз лекторов не хватало. Я опять к Якову Михайловичу. - Можно, - спрашиваю, - мой "арестант", пока суд да дело, лекции будет курсантам читать? Яков Михайлович расхохотался. - Эх ты, - говорит, - адвокат. Ладно, семь бед - один ответ, пусть читает. И начал Аронов читать лекции кремлевским курсантам по политэкономии. Здорово читал! Тем временем с делом его разобрались, и все обвинения отпали. Не вмешайся Яков Михайлович, сколько пришлось бы Аронову ни за что просидеть в тюрьме! Или был такой случай. Как-то в конце сентября или начале октября 1918 года, когда Владимир Ильич жил в Горках, часа в два-три ночи вызывает меня Яков Михайлович: - Товарищ Мальков, вот вам пакет, немедленно поезжайте в Горки, к Ильичу, и передайте ему в руки. Ответ получите сейчас же и скорее возвращайтесь. Дело неотложное. Учтите, документ особо секретный, будьте осторожней. Возьмите лучше с собой кого-нибудь из охраны. Я было замялся. - Поздно, - говорю, - Яков Михайлович. Удобно ли Ильича будить? - Знаю, что поздно, но раз посылаю, значит надо. Поезжайте немедленно, - повторил Яков Михайлович и протянул мне пакет. А пакет-то не запечатан. - Яков Михайлович, вы забыли запечатать пакет. Яков Михайлович пристально посмотрел на меня, - А если пакет не запечатан, так вы вынете документы и прочитаете? Я обиделся: - Как вы могли такое подумать? Разве я когда стану читать то, что меня не касается, тем более документы, предназначенные Ильичу?! - Я и не думал, что станете читать, - смеется Яков Михайлович, - это вы меня упрекнули, что я вам дал незапечатанный пакет. Я-то знаю, кому вручаю документы, поэтому и не стал зря сургуч тратить. Внимательно и любовно относился Яков Михайлович к бойцам, охранявшим Кремль, часто с ними беседовал, интересовался их бытом, условиями службы. Спрашивал, что пишут им из дому, выступал на собраниях. Недаром красноармейский клуб в Кремле назвали клубом имени Я. М. Свердлова. Сижу я как-то и комендатуре, вдруг двери настежь, на пороге Яков Михайлович, а за ним часовой с винтовкой наперевес. Не успел я и рта раскрыть, как боец рапортует: - Товарищ комендант Кремля! Мною задержана подозрительная личность без пропуска возле квартиры председателя ВЦИК товарища Свердлова. Означенная личность доставлена в ваше распоряжение. Я вскочил. - Да ты, - говорю, - такой-сякой, кого за держал? Ведь это же и есть Яков Михайлович, председатель ВЦИК товарищ Свердлов! Часовой оторопел. На лбу у него даже пот выступил. Стоит, переминается с ноги на ногу, смотрит то на меня, то на Якова Михайловича, вконец растерялся. А Яков Михайлович хохочет. - Ну, - говорю часовому, - придется тебя, голубчик, суток на десять посадить за такое дело, чтобы знал в другой раз, как председателя ВЦИК водить по Кремлю, направив ружье в спину. Яков Михайлович сразу посерьезнел. - Постойте, товарищ Мальков, постойте. За что вы, собственно говоря, собираетесь товарища наказывать? Он прав. Ведь у меня на лбу не написано, что я председатель ВЦИК, а пропуска с собой действительно не было. Товарища надо не наказывать, а объявить ему благодарность за революционную бдительность. Так-то! Я вытянулся: - Слушаю, Яков Михайлович. Есть объявить часовому благодарность за революционную бдительность. - Ну вот, это другое дело, - улыбнулся Яков Михайлович. - Так, как, товарищ конвоир, - повернулся он к часовому, - могу я теперь идти? И, пожав часовому руку, Яков Михайлович вышел из комендатуры. Бесконечное количество народу шло к Якову Михайловичу с разнообразнейшими делами. Бывая у него, я постоянно встречал в его приемной секретарей губкомов, уездных и районных комитетов партии, руководителей низовых партийных организаций. К Якову Михайловичу шли вожаки рождавшегося в те годы комсомола, председатели губернских и уездных исполкомов Советов, командующие армиями и дивизиями, председатели совнархозов и директора предприятий, партийные, советские, хозяйственные, военные руководители всех степеней и рангов, десятки рядовых членов партии, бесчисленные делегации рабочих и крестьян. Здесь, в кабинете Якова Михайловича, рабочий-большевик становился комиссаром полка или дивизии, руководителем Советской, сласти: района или уезда; старый член партии - руководителем главка, членом коллегии наркомата, членом Реввоенсовета армии или фронта. За бесконечной грудой важных дел Яков Михайлович ни на минуту не упускал из поля своего зрения повседневных вопросов кремлевского обихода, постоянно оказывал помощь нуждавшимся товарищам, следил за жизненным укладом Кремля. Чуть не ежедневно раздавались телефонные звонки Якова Михайловича, и я получал четкие, конкретные указания, задания, распоряжения. Зачастую мне вручали коротенькие записки: "20 сентября 1918 г. Коменданту Кремля. Считаю целесообразным мебель для квартир в Вознесенском монастыре получать из дворцового имущества. Предлагаю за мебелью и обращаться туда. Я. Свердлов". Или: "1 октября 1918 г. Коменданту Кремля. Прошу предоставить кремлевский оркестр для похорон т В. М. Бонч-Бруевнч. Я. Свердлов". "11 декабря 1918 г. Тов. Мальков. Необходимо, предоставить квартиру т. Бокию. С т. Бонном сговоритесь сейчас же. Я. Свердлов". "6 февраля 1919 г. Коменданту Кремля. Прошу выдать подателям делегатам жел.-дор. рабочих 25 фунтов хлеба. Я. Свердлов!" Сколько их было, таких немногословных, лаконичных записок... Постоянное, живое участие Якова Михайловича в делах комендатуры стало таким привычным, что казалось, будто иначе и быть не может. И вот, вернувшись в первых числах марта 1919 года из поездки на Украину, Яков Михайлович тяжело заболел. Днем 16 марта 1919 года я заканчивал уборку помещения круглого зала в помещении ВЦИК, где должен был открыться VIII съезд Российской Коммунистической партии (большевиков). Ну что ж, кажется, все готово. Стены увиты гирляндами зелени, празднично алеют знамена, плакаты, тяжелыми складками свисает со стола президиума пунцовая скатерть. В глубине сцены - бюсты Маркса и Ленина. Да, готово все. Вот еще телефон. Закончена ли подводка? Подхожу к аппарату. Звонок. Ага, значит, уже работает. Снимаю трубку. - Павел, ты? Чей это голос? Аванесов? Не может быть! Никогда так не дрожал, не прерывался голос Варлама Александровича. - Что случилось? - кричу в телефон, охваченный внезапной тревогой. В ответ слышится глухой, сдавленный голос: - Да, это я, Аванесов... Яков Михайлович... Пять минут назад... Без сил, без мыслей я рухнул на стул. Горло свела мучительная спазма, глаза застлал какой-то туман. ...Два дня спустя, 18 марта 1919 года, мы хоронили Якова Михайловича Свердлова. У подножия Кремлевской стены, в самом центре Красной площади, зияла свежая могила. Замерли в горестном молчании десятки тысяч людей, заполнивших из края в край огромную площадь. На могильный холм поднялся Владимир Ильич Ленин. - Мы опустили в могилу пролетарского вождя, который больше всего сделал для организации рабочего класса, для его победы... В Кремле, в круглом зале здания ВЦИК, названном отныне Свердловским, я увивал черным крепом алые полотнища знамен и лозунгов. Открывался VIII съезд РКП (б). В гробовой тишине зазвучали скорбные слова Ильича: - Товарищи, первое слово на нашем съезде должно быть посвящено товарищу Якову Михайловичу Свердлову... *** Две недели спустя, 30 марта 1919 года, председателем Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета был избран Михаил Иванович Калинин. Прошло еще несколько дней, и Михаил Иванович переехал из Питера, где до этого работал, в Москву. Квартиру для него в Кремле подобрали сразу, в Кавалерском корпусе, но она была не в порядке, требовала ремонта, и Калинин поначалу поселился у одного из своих товарищей, тоже из старых питерцев. Прямо надо сказать, ремонт двигался не очень быстро: то рабочих нет, то материалов. День проходит, другой, неделя, квартира Калинина все не готова. А Михаил Иванович молчит. Хоть бы раз позвонил, напомнил, обругал кого-нибудь, так нет! Живет с семьей в одной комнатке у товарища и молчит. Очень деликатный и обходительный человек. Никогда для себя ничего не требовал. Прошла этак неделя с небольшим - звонок. Калинин вызывает. Ну, думаю, будет мне за ремонт! Заранее ответ подготовил - дело-то действительно по тем временам не простое. Пришел к Михаилу Ивановичу, только он о квартире ни слова: пойдем, говорит, по Кремлю, покажи, как у тебя охрана организована, где какие посты стоят, как бойцы живут, на чем спят, чем питаются. Пошли. Михаил Иванович все обошел, все облазил, на стену Кремлевскую взбирался, всюду побывал. Возле курсантов, стоявших на часах, не раз останавливался и с некоторыми подолгу беседовал, расспрашивал обстоятельно, дотошно: и про то, как несут службу, не трудно ли, и про учебу, и что кому из дому пишут, и про харч кремлевский. Разговаривал Михаил Иванович с курсантами здорово. Ему было все едино: рабочий ли перед ним, одетый в красноармейскую шинель, крестьянин ли. И с тем и с другим Калинин моментально находил общий язык. Он великолепно знал жизнь, условия труда, всякие там профессиональные тонкости любого собеседника, будь то слесарь, токарь или крестьянин. Обстоятельно, с большой мудростью и неизменным юмором отвечал на любой, порой самый заковыристый вопрос. Я видел, как прямо расцветали лица курсантов во время беседы с Калининым. И только когда мы кончили обход, Михаил Иванович как бы невзначай спросил: - Ну, а как там с квартирой моей, скоро ремонт закончат? Я стал было объяснять, а он руками замахал: - Да ведь я так, к слову, мне что? Вот только перед товарищем неудобно. У него семья, квартира небольшая, а тут еще я с целой оравой. Живу и живу. Еще дня три-четыре прошло, вызывает Ильич: - Что там у Калинина с квартирой? Скоро ремонт закончите? Знаю я вас - на вас не нажмешь, без конца копаться будете. Калинин - человек скромный, он небось не требует, а просит, вот вы и тянете. Кончать ремонт надо... Только мы зря не тянули. Действительно трудно было с ремонтом, делали, как могли, в, чуть закончили, я сразу доложил Михаилу Ивановичу, и он переехал в свою квартиру. Прием у Калинина был очень большой - бесчисленные делегации и ходоки шли со всей страны к Всероссийскому старосте. Особенно много приезжало крестьян. Каждый хотел повидаться непременно с "самим Калининым", и почти каждого Михаил Иванович стремился сам принять. Дежурные в бюро пропусков у Троицких ворот сбились с ног. Пойди разбери: кому давать пропуск, кому нет. Вроде каждому, кто идет к Калинину, надо дать пропуск, но давать каждому нельзя, мало ли кто под видом ходока пролезет в Кремль? Выход из положения нашел сам Михаил Иванович. Он перенос свою приемную из Кремля на Моховую, в 4-й Дом Советов, что против Троицких ворот, где и сейчас находится приемная Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Туда к Калинину мог прийти каждый, у кого была нужда в председателе Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, кто хотел встретиться, побеседовать с Всероссийским старостой. Ежедневно, энергично постукивая по тротуару своей неизменной палочкой, шагая быстро и решительно, направлялся Михаил Иванович Калинин из Кремля в свою приемную, ежедневно сюда стекались десятки и сотни людей со всей страны, рассказывали, искали совета, просили помощи. И ни один вопрос, ни одна просьба не оставались без ответа. Как-то месяц или два спустя после избрания Калинина председателем ВЦИК я вошел к нему, чтобы доложить кое-какие дела по комендатуре. - Знаешь, Мальков, - перебил меня Михаил Иванович, - ты уж докладывай лучше все свои вопросы секретарям ВЦИК. Они знают все твои дела досконально, сами разберутся, а мне со всем этим наново знакомиться надо. Не возражаешь? Так и пошло: делами комендатуры Калинин заниматься не стал, и я докладывал все больше секретарям ВЦИК; или Феликсу Эдмундовичу. ЧАСТЬ III БОРЬБА С КОНТРРЕВОЛЮЦИЕЙ. РАЗГРОМ АНАРХИСТОВ. В Москве, как и в Петрограде, мне постоянно приходилось выполнять различные боевые задания, участвовать в многочисленных операциях, в разгроме контрреволюционных гнезд, подавлении мятежей, ликвидации заговоров. Такое уж было время! В апреле 1918 года я принял участие в операциях по разгрому анархистов. Первое время Советская власть терпела так называемых "идейных" анархистов, выступавших в дни Октября против помещиков и капиталистов. Анархистские группы и федерации существовали легально, представители анархистов даже входили в состав Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета. Однако, чем больше крепло Советское государство, чем решительнее вводился порядок во всех сферах общественной и государственной жизни, тем острее и непримиримее становились противоречия между Советской властью и "идейными" анархистами. Анархисты - порождение наиболее разнузданной части мелкобуржуазной стихии - начертали на своих знаменах требование уничтожить всякую власть, организацию, дисциплину. Они призывали к неорганизованному разрушению основ государственного строя, к освобождению личности от всех законов и обязательств, что неизбежно вело к насилиям, эксцессам, личной выгоде в ущерб общественной. К анархистам примазывался всякий уголовный сброд: хулиганы, мошенники, грабители, убийцы. Захваченные анархистами особняки, предназначавшиеся, по заверениям вожаков анархистов, для организации культурной работы, превратились в притоны разбоя и разврата. Нашли пристанище у анархистов и ярые белогвардейцы. Под флагом анархии открыто процветал не только бандитизм, но и готовились контрреволюционные заговоры. К моменту переезда Советского правительства из Петрограда в Москву анархисты бесчинствовали здесь вовсю. Должных мер для борьбы с ними местные власти не предпринимали. В Москве легально выходили две анархистские газеты: "Анархия" и "Голос труда", на страницах которых велась гнусная кампания лжи и клеветы в адрес Советской власти. Открыто существовали анархистские группы и отряды, именовавшиеся "Немедленные социалисты", "Независимые", "Смерч", "Ураган" и т. п., которые захватили в центре города и на важнейших городских артериях ряд особняков, превратив их в настоящие крепости, вооруженные пулеметами, бомбометами и даже орудиями. Анархисты открыто получали оружие с советских военных складов. Они захватывали среди бела дня целые дома; арестовывали и задерживали по своему усмотрению кого угодно; учиняли в любое время дня и ночи самочинные обыски в частных квартирах, кончавшиеся грабежами; под видом ревизий и конфискаций грабили склады, магазины, отдельных граждан. В официальном сообщении Президиума Моссовета указывалось, что в Москве "...не проходило дня без нескольких ограблений и убийств", Враги революции всячески использовали кажущуюся силу анархистов, пытаясь дискредитировать Советскую власть перед всем миром. Анархия, вопили иностранные дипломаты и журналисты, русские белогвардейцы, меньшевики и эсеры, - вот к чему привела Октябрьская революция. Большевики, кричали они, сами породили анархию, а обуздать ее не могут! Советская власть не собиралась терпеть беспрестанное нарушение революционного порядка, постоянные самочинные действия, разбои и грабежи. Безобразиям, творившимся под флагом анархии, нужно было положить конец. 11 апреля 1918 года под руководством Феликса Эдмундовича Дзержинского состоялось заседание Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, на которое были приглашены представители военного ведомства, городских и районных организаций Москвы. На заседании было принято решение ликвидировать анархистские гнезда и разоружить всех "черногвардейцев", как именовали себя анархисты. Тут же был утвержден план операции. К участию в разоружении анархистов привлекались отряды ЧК, воинские части и латышские стрелки из охраны Кремля. За несколько дней до совещания, числа 8 - 9 апреля, вызвал меня Феликс Эдмундович. С анархистами, говорит, решено кончать. Надо составить план ликвидации анархистских гнезд. Займись, тебе не впервой, кое-какой опыт накопил в Питере. В ЧК мне вручили адреса особняков, занятых анархистами, - их оказалось двадцать шесть. И все больше в центре города, поближе к Кремлю: на Поварской, Большой и Малой Дмитровке, на Мясницкой. Вернувшись из ЧК, я вызвал Берзина, который теперь командовал 4-м Видземским полком латышских стрелков, охранявшим Кремль, и комиссара полка Озола и ввел их в курс дела. Мы решили прежде всего провести разведку: изучить расположение особняков, занятых анархистами, обследовать подходы, выяснить возможные пути отступления наших противников. Поделив между собой особняки, мы приступили к делу. Берзин отправился в Замоскворечье, Озол - в Хамовники, а я взял Поварскую, обе Дмитровки, Мясницкую. На машине объехал весь район предполагаемых действий. Невдалеке от каждого особняка останавливался, прятал машину куда-нибудь за угол, чтобы не привлекать излишнего внимания, и пешком обходил особняк со всех сторон. Каждый дом тщательно осмотрел, прикинул, откуда и как лучше вести наступление, изучил близлежащие переулки и проходные дворы. Особо серьезное внимание я обратил на здание бывшего Купеческого собрания по Малой Дмитровке, дом 6 (ныне Театр Ленинского комсомола). В этом здании, именовавшемся "Дом анархии", помещался штаб так называемой "черной гвардии" анархистов. Сюда анархисты натащили уйму всякого оружия, из окон угрожающе торчали пулеметы, а возле подъезда было установлено даже горное орудие. Когда с разведкой противника было покончено, мы вновь собрались к набросали примерный план действий. Сводился он вкратце к следующему: в заранее назначенное время, ночью, все особняки анархистов одновременно берутся в кольцо, анархистам предъявляется ультиматум с требованием немедленной сдачи оружия. На размышление - 5 минут. Не подчиняются - переходим в решительное наступление и разоружаем их силой. С этим планом я отправился к Феликсу Эдмундовичу. На совещании 11 апреля план был окончательно доработан и утвержден. Операцию назначили на эту же ночь. Было решено всех захваченных анархистов отправлять под конвоем в Кремль, где я должен был разместить их на кремлевской гауптвахте и обеспечить надежной охраной. На совещании определили, какие отряды участвуют в операции, и утвердили начальников отрядов. Мне с латышскими стрелками предстояло захватить дом на Большой Дмитровке, возле ломбарда, где ныне находится Академия строительства и архитектуры. Это был небольшой двухэтажный особняк (впоследствии его надстроили), стоявший в глубине обширного двора. Особняк отделяла от улицы высокая чугунная решетка примерно в два человеческих роста, с массивными двустворчатыми воротами, примыкавшая своими концами к фасадам соседних с особняком зданий. Решетка покоилась на каменном фундаменте, на полметра возвышавшемся над тротуаром. Вскоре после полуночи отряд в двести латышских стрелков уже выходил из Кремля. На безлюдных улицах стояла глубокая тишина, изредка нарушавшаяся грохотом стремительно проносившихся грузовиков. Это разъезжались по отведенным участкам чекистские отряды и воинские части, принимавшие участие в операции. Миновав Охотный ряд и Театральную площадь, мы свернули на Петровку. Возле Столешникова переулка отряд разделился. Примерно половина отряда во главе с Берзиным двинулась вверх по Петровке и свернула в Петровский переулок, а мы с Озолом повели остальных по Столешникову и Большой Дмитровке. По мере продвижения вперед отряд вытягивался цепочкой. Через каждые 5 - 10 шагов мы ставили по часовому. Так же действовал и Берзин. Прошло каких-нибудь 30 - 40 минут, и мы с Берзиным, двигаясь навстречу друг другу, сошлись против занятого анархистами особняка. Весь квартал был замкнут в сплошное кольцо. По Столешникову переулку, Петровке, Петровскому переулку, Большой Дмитровке растянулась цепь настороженных, готовых к любой неожиданности латышских стрелков. Возле ломбарда, по соседству с особняком, сосредоточилась группа человек в пятьдесят, предназначенная для непосредственных действий против засевших в особняке анархистов. Начало светать. В сером предутреннем сумраке четко проступали контуры особняка, угрюмо притаившегося за чугунной оградой. Ворота были наглухо заперты. Вдоль фасада особняка мрачно чернели распахнутые настежь окна. Это было необычно - ведь апрель только начался, было прохладно - и настораживало. Разделив ударный отряд на две группы, я поставил одну из них, под командой Берзина, возле ломбарда, а вторую, под командой Озола, - за углом другого здания, у противоположного конца решетки. Обе группы со стороны особняка не просматривались. Едва я, закончив все приготовления, вышел из-за укрытия и громко окликнул обитателей особняка, как из окон загремели винтовочные выстрелы, рванула частая пулеметная очередь, дробью рассыпавшись по булыжнику мостовой. Я поспешно отскочил за угол. К счастью, стреляли анархисты неважно, да и видели они меня плохо - еще не совсем рассвело, - и ни одна пуля меня не зацепила. А анархисты продолжали вести ожесточенную беспорядочную пальбу. Как видно, боеприпасы имелись у них в изобилии. Поскольку моя попытка вступить в мирные переговоры окончилась безуспешно, я решил действовать иначе. Укрывшись за углом, я отстегнул от пояса ручную гранату и что было мочи швырнул ее вдоль решетки, целясь прямо в ворота. Десятифунтовая граната взорвалась со страшным грохотом возле самых ворог, заглушив на мгновение ружейную трескотню. Стрельба было утихла, но через минуту возобновилась с еще большим ожесточением. Ворота же стояли себе как ни в чем не бывало. Дело оборачивалось скверно. Операция могла затянуться, а идти на штурм особняка в лоб, через ограду, было безумием, грозило гибелью десяткам людей. Берзин предложил вызвать артиллерию или броневик. Я и сам об этом подумывал, приглядываясь к массивной ограде, преграждавшей доступ к особняку. Как вдруг в голове мелькнула одна мысль. - Постой, постой, - перебил я Берзина. - У тебя нет веревки? - Какой веревки? - опешил тот. - Ну, обыкновенной веревки. Шпагата там, что ли, или бечевки. Только попрочнее. Аршин этак двадцать пять - тридцать. Берзин смотрел на меня во все глаза, ничего не понимая. У одного из латышей оказался прочный шнурок. Правда, не двадцать пять аршин, значительно меньше, но можно было обойтись и этим. Когда я, засунув в карман шнурок, от которого отрезал предварительно небольшой конец, подошел к углу здания и лег на тротуаре, Берзин сообразил, в чем дело, Нагнувшись, он тронул меня за плечо: - Павел Дмитриевич, давай-ка я... Но я, плотно прижимаясь к тротуару, уже полз вдоль каменной опоры, в которую была вделана решетка, прямо к воротам. Заметив мой маневр, анархисты усилили стрельбу. Вблизи противно взвизгивала пуля, но я был недосягаем. Каменный фундамент решетки служил надежным укрытием. Вот и ворота. Закинув за прут решетки короткий шнурок, я прочно обвязал им тяжелую гранату и подвесил ее примерно на том уровне, где должен был находиться замок. Затем, прикрепив длинный шнурок к кольцу гранаты, я опять распластался на тротуаре и, пятясь, пополз обратно, осторожно разматывая веревку. Как я и предполагал, веревка кончилась примерно на половине пути между воротами и спасительным углом, за которым можно было укрыться. Эх, была не была! Прижавшись к холодному камню тротуара, я с силой дернул веревку. Грохнул взрыв, брызнули во все стороны осколки чугуна, и ворота распахнулись настежь. Путь был открыт. Не теряя ни мгновения, я вскочил на ноги, выхватил из-за пояса кольт и кинулся к воротам. Навстречу вдоль ограды мчался саженными прыжками Озол. За ним, грозно выставив штыки, лавиной катились латыши. Топот десятков пар сапог гремел и у меня за спиной. Это спешил Берзин со своим отрядом. Опережая один другого, Озол и я первыми ворвались во двор и увидели белую скатерть, которой размахивал какой-то анархист, стоя в окне второго этажа. Стрельба прекратилась, анархисты капитулировали. Мы с Озолом остановились, молча взглянули друг на друга. Мимо нас, все так же со штыками наперевес, уже бежали латышский стрелки. Бежали они молча, и это жуткое молчание было куда страшнее любого, самого отчаянного крика. - Стой! - оглушительно крикнул Берзин, вырываясь вперед и загораживая вход в особняк. - Стой, товарищи! Назад! Лежачего не бьют! Из особняка потянулись гуськом понурые, взъерошенные фигуры. Впереди вышагивал пожилой тщедушный мужчина, с бородкой клинышком, в донельзя мятой фетровой шляпе. Я присмотрелся к нему. - Ба. Никак, старый знакомый? Вот где встретились! Он сумрачно глянул на меня из-под густых, косматых бровей. - Мальков. Так? Комендант. Так! На революционеров со штыками пошел, с гранатами. Так. Сейчас он не хорохорился, нет. Совсем не то, что четыре-пять месяцев назад, в Смольном. Во всей его пришибленной фигуре, во внезапно задрожавшем голосе столько было безысходной тоски, что мне стало далее немного жаль его. - Эх, ты! Революционер! Ну, кой черт тебя дернул со всякой бандитской шпаной спутаться? А туда же, "идейный". Он горестно махнул рукой и уныло зашагал к воротам, где латыши, окружив плотным кольцом, выстраивали бывших, обитателей особняка в колонну. Я вошел в особняк, где Озол с группой латышей уже производил обыск. Представившееся моим глазам зрелище производило отталкивающее впечатление. Особняк был загажен до невероятности, Здесь и там виднелись пустые бутылки с отбитыми горлышками из-под водки, дорогих вин, коньяка. Под ногами хрустело стекло. По роскошному паркетному полу расплывались вонючие, омерзительные лужи. На столах и прямо на полу валялись разные объедки, обглоданные кости, пустые банки из-под консервов вперемешку с грязными, засаленными игральными картами. Обок на стенах висели лохмотьями, обивка на мебели была распорота и изорвана в клочья. В одной из комнат на сдвинутых столах громоздилась куча ценностей и денег, обнаруженных при обыске. Здесь были и десятки пар золотых часов, и множество колец, ожерелий, колье, сережек, и массивные золотые и серебряные портсигары, и мельхиоровая посуда - одним словом, настоящий ювелирный магазин. Много было изъято оружия: винтовок, револьверов, патронов, ручных гранат. Хранились в особняке и порядочные запасы продуктов и вин, во дворе же латыши обнаружили целый винный склад. Пока я осматривал особняк я знакомился с "трофеями", латышские стрелки, участвовавшие в операции, собрались во дворе. Операция была закончена, можно было возвращаться в Кремль. Оставалось выставить охрану, чтобы в особняк не проник ненароком никто посторонний, пока не придут выделенные ЧК товарищи. Вдруг вбегают во двор двое чекистов из той группы, которая была направлена на ликвидацию главного гнезда анархистов - "Дома анархии" на Малой Дмитровке. По их возбужденному виду я понял, что там что-то не ладится, да и стрельба в районе Страстной площади не стихает. Так и оказалось. Анархисты, засевшие в своей крепости, отчаянно сопротивлялись. Они поливали красноармейцев и чекистов ружейным и пулеметным огнем, палили из горного орудия шрапнелью, швыряли бомбы и ручные гранаты. Несколько человек было уже убито и ранено. Требовалась срочная помощь. Предложив Озолу организовать охрану особняка, я захватил человек пятьдесят латышей, и мы беглым шагом поспешили на Малую Дмитровку. Наступило утро, московские улицы ожили. Сновали прохожие, изредка громыхал трамвай, проносились одинокие автомобили, медленно тащились извозчичьи пролетки и телеги ломовиков. Становилось людно. На Страстном бульваре толпились кучки любопытных, неистово носились вездесущие мальчишки. В начале Малой Дмитровки стояла густая цепь красноармейцев, преграждая доступ на улицу. Завидев наш отряд, красноармейцы дали дорогу, и мы направились на Малую Дмитровку. Как раз в это время со стороны Тверской подтащили трехдюймовое орудие и установили на углу Малой Дмитровки и Страстного бульвара. Один за другим ахнули два орудийных выстрела. Первым же снарядом искусные артиллеристы снесли горную пушку, стоявшую у подъезда "Дома анархии". Второй выстрел разворотил стену, с треском полопались стекла во всех окнах. Поняв бессмысленность дальнейшего сопротивления, анархисты выкинули белый флаг. Штаб "черной гвардии" капитулировал. Мы подоспели к шапочному разбору. Отрядив группу латышских стрелков в помощь красноармейцам, выделенным для конвоирования задержанных анархистов, я отправился в Кремль. Пора было заняться приемкой арестованных. Часам к двенадцати, к часу со всеми анархистскими гнездами было покончено. В подавляющем большинстве особняков анархисты сложили оружие, не оказав серьезного сопротивления. Бой пришлось вести только на Малой Дмитровке, на Поварской и Донской улицах. Как я узнал к вечеру, всего в результате перестрелки было убито и ранено с той и другой стороны около 40 человек. Из латышских стрелков не пострадал ни один. Когда я вернулся в Кремль, гауптвахта была уже до отказа заполнена, а новые партии анархистов все продолжали поступать. К полудню набралось до восьмисот человек. Надо было их где-то размещать, чем-то кормить. Я позвонил Феликсу Эдмундовичу и попросил ускорить присылку следователей, которые должны были предварительно допросить арестованных, составить списки, отделить уголовные элементы и передать их в московскую милицию. Феликс Эдмундович обещал дать необходимое распоряжение, я вскоре в Кремле появилась группа следователей во главе с одним из членов коллегии ВЧК. Допрашивали анархистов у меня в комендатуре. Впрочем, какие это были анархисты? Многие из участников анархистских отрядов и понятия не имели, что такое анархизм, не представляли себе ни основ анархистского учения, ни анархистских доктрин. Настоящих, "идейных", анархистов вроде моего питерского знакомца оказалось среди задержанных не более двух-трех десятков. Они сразу бросались в глаза в общей массе всякого сброда, взятого в анархистских особняках. В большинстве своем это был народ пожилой. У многих из них были за плечами годы борьбы с царизмом, каторга, тюрьмы, ссылки. Вряд ли все они понимали, к каким гибельным последствиям вела их пропаганда всеобщего разрушения, их разнузданная агитация против всякой государственной власти. Сами они, как правило, совершенно не были причастны к грабежам и разбою. Следователи ЧК начали свою работу с того, что выделили из общей массы арестованных "идейных" анархистов (кстати, в большинстве известных чекистам) и тут же их освободили. Кое-кто из них вскоре понял всю глубину своих заблуждений и стал искренним сторонником Советской власти, те же, кто не пожелал пересмотреть анархистских убеждений, полностью скатились в болото контрреволюции и закончили свою бесславную карьеру в бандах Махно, Григорьева и прочих оголтелых врагов советского народа. Разобравшись с "идейными" анархистами, следователи принялись за остальных. Среди задержанных попадались и такие, что сами толком не знали, как попали к анархистам, просто пришли, надеясь прожить на даровщину, не задумываясь над тем, чем все это может кончиться. Один из допрашиваемых, например, заявил при мне следователю: - Дайте квартиру и обед, ей-богу, никогда анархистом не буду. Другой, недоучившийся студент-медик, говорил, что у него не было ни копейки, а в отряде "Буря" обещали платить жалованье, вот он и пошел. Иначе держались на допросах матерые уголовники. Те всячески изворачивались, лгали, пытались выдать себя за настоящих анархистов, идейных врагов старого строя. Однако тут же обнаруживали свою чудовищную политическую неграмотность. Чтобы как можно полнее выявить затесавшихся в анархистские отряды бандитов, громил и убийц, ВЧК 13 апреля 1918 года опубликовала в газетах следующее сообщение: "От Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией при Совете Народных Комиссаров. Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией при Совете Народных Комиссаров приглашает всех граждан, пострадавших от вооруженных ограблений, явиться в уголовно-розыскную милицию (3-й Знаменский переулок) для опознания грабителей, задержанных при разоружении анархистских групп, в течение 3 дней от 12 ч, до 2 ч., считая первым днем 13 апреля. Председатель Комиссии Дзержинский". Мне пришлось провозиться с анархистами около суток. За это время списки задержанных были составлены, предварительная проверка и опросы проведены, и в течение 13 апреля я постепенно передал всех арестованных московской милиции. С анархистскими бандами и отрядами, с бесчинствами и самоуправством анархистов в Москве было покончено раз и навсегда. МЕНЬШЕВИСТСКАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ После разгрома анархистов крупных операций в Москве некоторое время не проводилось, меня почти не отвлекали от моих текущих дел, и все свое время я посвящал организации охраны Кремля. Разве что приходилось иногда выделять людей на облавы, на проведение обысков и арестов. Обычно в таких случаях я посылал группы латышских стрелков под руководством кого-либо из командиров. Самому приходилось ездить лишь иногда, когда дело шло о ликвидации контрреволюционных групп или организаций, враждебных Советской власти, а не о простом бандитизме. Как-то летом, месяца два-три спустя после разгрома анархистских гнезд, вызвал меня Аванесов. Было уже далеко за полночь. Варлам Александрович только что вернулся из ВЧК. - Держи, - протянул он мне узкую полоску бумаги, едва я вошел. Там был написан какой-то адрес: один из переулков в районе Арбата. Я с недоумением посмотрел на Варлама Александровича. Он не спеша достал папиросу, закурил, сделал несколько глубоких затяжек и продолжал: - По этому адресу собираются меньшевики. Нелегальное совещание, вроде съезда. Обсуждают, как свергнуть Советскую власть. Спелись с белогвардейцами. Всех участников этого сборища надо арестовать. Я поднялся. - Хорошо. Через десять, самое большее через пятнадцать минут выеду... - Стой, стой, - перебил меня Варлам Александрович. - Как раз сейчас-то ехать и не к чему. Меньшевики, как ты знаешь, народ интеллигентный. По ночам они спят, и никого ты там в такое время не застанешь. Ехать надо днем, не раньше одиннадцати, вот тогда все и будут на месте, в полном сборе. На следующее утро я посадил в грузовик пятнадцать латышских стрелков и отправился по адресу, который вручил мне Варлам Александрович. Аванесов сказал, что в заседаниях меньшевистского "съезда" участвуют человек двадцать - тридцать, и я рассудил, что пятнадцати стрелков хватит за глаза. Меньшевики не анархисты, они только говорить мастера. Оставив машину в начале переулка, мы разыскали нужный нам дом, Меньшевистский "съезд" заседал во флигеле, во дворе. Рассыпавшись в цепь, латыши мгновенно окружили флигель, а я с двумя стрелками направился внутрь. Прямо от наружной двери начиналась небольшая лесенка, которая вела вниз, в полуподвальное помещение. В конце лестницы - другая дверь, из-за нее доносились громкие, возбужденные голоса. "Тоже мне, конспираторы!" - мелькнула мысль. Рывком я распахнул дверь настежь. Перед нами был сравнительно просторный зал, сплошь заставленный стульями, В дальнем конце стоял стол, покрытый красным сукном. Президиум. На столе - графин с водой, стакан, одним словом, все как полагается. Половина стульев в зале была пуста, другую половину занимали преимущественно пожилые, в большинстве прилично одетые люди. Лишь двое-трое походили своим обликом на рабочих. Отстранив плечом какого-то парня, притулившегося возле двери, я шагнул в комнату. Все, кто там был, так и замерли, с ужасом воззрясь на мою матросскую форму. Оратор застыл возле стола президиума, забыв закрыть рот. Несмотря на серьезность момента, я не мог удержаться от улыбки. - Эх вы, деятели! Хоть бы охрану, что ли, выставили. Ну, ладно. Руки вверх, да поживее! Вы арестованы. Раздались возгласы протеста: - Это насилие! - Вы не имеете права! - Завтра же о вашем произволе узнает весь рабочий класс... - Мировая демократия... Руки, однако, подняли все, продолжая выкрикивать бессвязные угрозы и проклятия по адресу большевиков. Не обращая внимания на поднятый шум, я не спеша прошел к столу президиума, взял с него папку с бумагами, сложил туда с десяток разбросанных по скатерти записок и велел арестованным выходить во двор. Они поспешно повскакали с мест и, толкая друг друга, кинулись к двери. Пришлось их одернуть: - Тихо, тихо. Выходите по одному. Успеете!.. Вставшие в дверях латыши бегло обыскивали выходивших из зала меньшевиков, а во дворе уже тарахтел мотор подошедшего грузовика. Протестуя и возмущаясь, меньшевики взбирались на грузовик. Латыши молча и не очень почтительно подсаживали тех, кто медлил. Через несколько минут посадка была закончена, и грузовик тронулся. Мы отвезли меньшевиков прямо на Лубянку, где и сдали дежурному по ВЧК. Захваченные во флигеле бумаги я занес Феликсу Эдмундовичу. Он хохотал до слез, когда я ему рассказывал о "героическом" поведении меньшевиков в момент ареста. ЛИКВИДАЦИЯ МЯТЕЖА ЛЕВЫХ ЭСЕРОВ Далеко не все операции проходили так легко и гладко, как арест меньшевистского "съезда". Но ни одна самая серьезная, самая сложная операция не была сопряжена с такими трудностями, не приносила столько тревог и волнений, как ликвидация левоэсеровского мятежа. Это и понятно. Левые эсеры не только готовили заговор, не только замышляли контрреволюционный переворот. Они выступили против Советского правительства, подняли вооруженный мятеж, и, если бы не решительные действия ни на минуту не дрогнувшей Советской власти, сумевшей подавить мятеж в самом начале, последствия левоэсеровской авантюры могли бы быть весьма тяжелыми. В Октябрьские дни 1917 года левые эсеры выступали за Советскую власть. На II, III, IV, V Всероссийских съездах Советов представители левых эсеров составляли около трети делегатов съездов. Среди членов Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, избиравшегося II, Ш и IV съездами Советов, также около трети было левых эсеров. Вскоре после Октября представители левых эсеров вошли в состав Советского правительства, некоторые из них заняли посты наркомов и заместителей наркомов, даже в ВЧК заместителем Дзержинского был левый эсер Александрович, да и в аппарате ВЧК были левые эсеры. Вплоть до июля 1918 года, несмотря на серьезнейшие разногласия с большевиками, левые эсеры не порывали открыто с Советской властью, оставались на руководящих постах в ряде советских учреждений. Однако по мере укрепления советского строя разногласия между большевиками и левыми эсерами, отражавшими настроения зажиточной части крестьянства, все более и более обострялись. Уже с марта 1918 года, с момента заключения Брестского мира, борьба между большевиками и левыми эсерами приняла самый острый характер. Левые эсеры выступали непримиримыми противниками мира, подвергали отчаянным нападкам мирную политику большевиков, упорно отстаивали авантюристскую, гибельную для дела революции политику продолжения войны с Германией. Когда вопреки ожесточенному сопротивлению левых эсеров и "левых коммунистов", разделявших одну и ту же точку зрения в вопросе о войне и мире, ВЦИК и Совнарком приняли решение о заключении мирного договора с Германией, а чрезвычайный IV Всероссийский съезд Советов это решение утвердил, левые эсеры оставили правительственные посты и вышли из состава Совнаркома. (Во ВЦИК и в ряде правительственных учреждений, в частности в ВЧК, левые эсеры остались.) Борьба левых эсеров против большевиков стала принимать все более ожесточенный и открытый характер с весны 1918 года по мере распространения социалистической революции в деревне и перехода нашей партии и Советской власти в наступление на кулачество. Наряду с беспрестанными выступлениями во ВЦИК, в печати, на митингах и собраниях против политики большевистской партии левые эсеры начали тайком, за спиной у Советской власти, готовить контрреволюционный мятеж. В середине июня 1918 года Центральный комитет левых эсеров принял на нелегальном заседании решение свергнуть Советское правительство и захватить власть в свои руки. Подготовка вооруженного мятежа пошла полным ходом. Левые эсеры решили приурочить мятеж к V Всероссийскому съезду Советов. Они намеревались захватить президиум съезда, арестовать Ленина, Свердлова и других членов ЦК большевиков, обезглавить Советское правительство, взять власть в свои руки и возобновить войну с Германией. Сигналом к выступлению должно было послужить убийство германского посла в Москве графа Мирбаха. К началу мятежа левые эсеры располагали в Москве довольно солидной военной силой. Во главе находившегося в Москве отряда ВЧК стоял левый эсер Попов, активный участник подготавливаемого мятежа. В отряд Попов подбирал либо своих сторонников, на которых мог целиком положиться, либо деклассированные, полубандитские элементы, вроде совершенно разложившихся и опустившихся бывших матросов Черноморского флота, готовых за стакан спирта и пару новых сапог впутаться в любую авантюру. Отряд Попова и должен был, по замыслу мятежников, явиться их основной ударной силой. V Всероссийский съезд Советов открылся 4 июля 1918 года в Большом театре. С момента открытия съезда левые эсеры повели дело к разрыву с большевиками. Они устраивали бесконечные обструкции, прерывали большевистских ораторов оскорбительными репликами. Я присутствовал на первых заседаниях съезда и видел, что там творилось. Левые эсеры вели себя настолько нагло, что только исключительная выдержка большевистской части президиума съезда, самообладание председательствовавшего Якова Михайловича сдерживали кипевшие страсти, каждую минуту грозившие взрывом. "Правда" 5 июля писала: "Эсеры вели себя, как заправские деревенские горлопаны на сельских сходах. Они так кричали, стучали, неистовствовали, что порой казалось, что их большинство... Их бессильная злоба на силу и влияние большевиков выливалась порой в форму грубых мелочных выходок. Тов. Свердлов не раз просил их выражать свои чувства членораздельно". В конце первого дня работы съезда левые эсеры дошли до того, что после очередной обструкции демонстративно покинули зал заседания. Мы, большевики, встретили их уход шумными аплодисментами. Яков Михайлович поднялся со своего председательского места и спокойно, чуть торжественно провозгласил: "Фракция левых социалистов-революционеров покинула зал заседания, заседание Всероссийского съезда Советов продолжается!" - и повел заседание дальше. На следующий день, 5 июля, левые эсеры вернулись на съезд, но вели себя еще хуже, еще более вызывающе, чем прежде. Можно было предполагать, что они готовят новые провокации, замышляют что-то против большевиков. Комендантом Большого театра был Стрижак, однако в организации охраны съезда и я принимал самое активное участие. По распоряжению Якова Михайловича на все наиболее важные посты внутри театра были выставлены латышские стрелки из охраны Кремля. Уже 4 июля Яков Михайлович меня предупредил, что надо быть начеку. От левых эсеров можно ожидать всяких пакостей. По его распоряжению были усилены наружные караулы и внутренние посты в Большом театре. Если бы левые эсеры попытались предпринять что-либо в самом зале заседания, как они вначале и намеревались, или напасть на театр извне, они получили бы самый сокрушительный отпор. Мятеж начался 6 июля. В этот день, часов около трех, в германское посольство явились левые эсеры Блюмкин и Андреев, бывшие сотрудники ЧК. Предъявив подложное удостоверение, на котором была подделана подпись Дзержинского, Блюмкин добился личного свидания с германским послом Мирбахом. Когда Мирбах вышел к нему, Блюмкин выхватил из портфеля пистолет и выстрелил в него, затем швырнул гранату, смертельно ранившую посла, и выскочил в окно. В переулке возле посольства убийц ожидал автомобиль, на котором они и удрали. Получив сообщение о покушении на Мирбаха, Дзержинский немедленно выехал в германское посольство. Выяснив на месте, что преступление совершил Блюмкин, Феликс Эдмундович, связавшись предварительно с Владимиром Ильичей и Яковом Михайловичем, помчался к Покровским воротам, в Трехсвятительский переулок, где в роскошном особняке, принадлежавшем до революции крупнейшему русскому фабриканту Морозову, размещался штаб отряда Попова. Как и предполагал Дзержинский, именно здесь укрылся Блюмкин. К моменту приезда Феликса Эдмундовича в морозовском особняке собрался почти весь ЦК левых эсеров. Тысячный отряд Попова был на ногах. Подбадривая себя спиртом, который по приказу Попова с утра выдавался без ограничения, мятежники готовились к выступлению. Дзержинского они встретили враждебно и, вместо того чтобы выдать Блюмкина, арестовали самого Феликса Эдмундовича и его спутников. Одновременно, воспользовавшись тем, что часть охраны ВЧК состояла из левых эсеров, мятежники захватили здание ВЧК, арестовали заместителя Дзержинского Лациса и отправили его под конвоем также в штаб отряда Попова. От морозовского особняка, ставшего штабом мятежников, по ближайшим улицам и переулкам рассыпались патрули. Поднялась бессмысленная стрельба, пугавшая случайных прохожих. Пользуясь внезапностью выступления, мятежники начали хватать советских работников, случайно оказавшихся в районе Покровских ворот. Был арестован председатель Московского Совета Смидович и еще несколько ответственных товарищей. Обманным путем левые эсеры захватили Центральный телеграф и поспешили разослать повсюду телеграммы, что власть перешла к их партии и все приказы и распоряжения за подписями Ленина или Свердлова отныне не действительны. Пока развертывались все эти события, ничего не подозревавшие делегаты V съезда Советов собрались в Большом театре и недоумевали, почему так долго не открывается очередное заседание съезда. Заседание, однако, так и не началось. Вместо пленарного заседания внезапно было назначено совещание фракций. Все члены фракции левых эсеров были туг же, в Большом театре, задержаны и взяты под стражу, чтобы воспрепятствовать тем из них, кто был связан с мятежниками, принять участие в вооруженной борьбе против Советской власти. Члены большевистской фракции съезда, заслушав краткую информацию о последних событиях, разошлись, не теряя времени, по районам, фабрикам и заводам, вокзалам и воинским частям в качестве политических комиссаров и агитаторов. Но агитировать им никого не понадобилось. Пролетарии Москвы и солдаты Московского гарнизона с негодованием встретили весть о левоэсеровском мятеже и дружно поднялись на защиту Советской власти, Советского правительства. Я пришел в Большой театр часа в два пополудни. Проверил посты, на которых стояли латышские стрелки, и стал ожидать начала заседания. Как и другие, я недоумевал, почему оно запаздывает. Прошел час, второй. Вдруг, когда часовая стрелка подползала уже к четырем, ко мне подбежал запыхавшийся Стрижак: - Павел Дмитриевич, только что звонил Яков Михайлович и велел тебе немедленно явиться в Кремль, прямо к нему. Через пять минут я был уже в Кремле, благо машина стояла наготове. Якова Михайловича в его кабинете я не застал. Мне сказали, что он у Ильича, и велели идти туда же. Из отрывочных фраз, которыми я успел на ходу обменяться со встречными сотрудниками ВЦИК и Совнаркома, мне стало ясно, что левые эсеры подняли мятеж. Я прошел в кабинет Ильича через аппаратную и остановился возле притолоки. В кабинете находились Ленин, Свердлов и Лашевич, один из военных работников, которого я знал еще по Питеру. Они оживленно обсуждали первоочередные мероприятия по ликвидации левоэсеровского мятежа. Поскольку в самом городе почти никаких войск в этот момент не было - все находились в летних лагерях, - было решено, как я понял, вызвать воинские