шпионаж и хранение золота. Большинство находит, что садизму в убийстве нет оправдания и они, садисты, стоят вышака. Это те, кто наносит сотни ранений, испытывают радость и наслаждение, убивая детей, старых людей, сжигая живьем. Считают кощунством над памятью убитого относить расходы по похоронам за счет зэков-убийц. Особенно зэки ненавидят убийц-садистов на сексуальной почве. К таким группам убийц зэки очень жестоки - их избивают, помоят, насилуют, чешежопят хором: и практически убивают до смертного приговора, так что они ждут расстрела как избавления, как радости. Особым глумлениям подвергаются людоедыканнибалы, для которых в зэковском понятии существует особая людоедская статья в У К РСФСР, предусматривающая съедение людоедов людоедами. Такие типы встречаются, и не так уж редко. В середине 70-х годов случай людоедства произошел в Первомайском районе Новосибирска, на станции Инской. Там бывшие зэки, забалдев, передрались, перессорились из-за шмар. Одного в драке пришили и: решили это дело замять. Но так как девки-биксы очень перепугались, один из компании предложил 'всех связать'. Он отрезал с ляжек и ягодиц убитого солидные куски мяса и заставил чувих приготовить из него жаркое. Что было и сделано. Все похряпали это кушанье, запив за упокой водочкой. Ночью, расчленив труп, его сбросили с переходного моста в пустые угольные вагоны поездов, проходящих по маршруту Новосибирск-Новокузнецк. Но случилось непредвиденное, одна из частей трупа не долетела, а зацепилась, повиснув на контактных проводах. И в добавок одна из блядей все же не выдержала и донесла в милицию. Областной суд всех троих парней-людоедов приговорил к исключительной мере наказания. Народ же был гневно возмущен не людоедством, а тем, что бляди на процессе проходили как свидетели. В местечке под названием 'Сто домиков', где жили свидетели, прошла стихийная демонстрация протеста против блядей. Но потом страсти улеглись, и бляди преспокойно перекочевали в другие компании. Обывателей Сибири лет десять тому назад очень развлек случай с одним каннибалом из Таджикистана, который людоедством боролся много десятков лет с несправедливостью, завлекая и 'пожирая', точнее, скармливая другим, ментов-пенсионеров всесоюзного значения, разных орденоносцев и заслуженных работников, у которых самих руки по локти в крови. У этого ментоеда отец погиб в одном из сибирских лагерей, мать умерла от голода и отчуждения. Проведя жуткое детство, он выжил, работал, семьей не обзавелся, но построил хороший, добротный дом в одном из пригородов Душанбе. Развел сад и слыл очень добрым и гостеприимным человеком. Рано стал пенсионером по труду, получив увечье на производстве. Весной и осенью ездил в сибирские и дальневосточные города, где торговал фруктами и пряностями, а также другими домашними изделиями. Отличался редчайшей способностью определять в покупателях бывших чекистов, энкэвэдэшников и эмвэдэшников, с ними знакомился так, что они принимали его за своего, бывшего соратника по лагерной и прочей службе. Он же им заливал о том, что мечтает продать свой дом и перебраться к родственникам в Липецк. Многие менты планируют в старости погреть косточки на югах и купить там дома. На черноморском побережье они стоят дорого, а в Средней Азии дешевле. Изучив подноготную дзержинцев, он выбирал из них одиноких, бессемейных пенсионеров и приглашал к себе посмотреть дом, отдохнуть на фруктах, прицениться. Дом ментам нравился, они даже давали деньги в зарок, чтобы другим случайно не продал. Ночью такого замечтавшегося чекиста он убивал и разделывал по всем правилам скотобойного промысла. Из пенсионеров всесоюзного значения изготовлял твердокопченые колбасы - сервелат, салями, имея для этого в саду коптильню. Бывало, закатывал и тушенку под вид кроличьей с лавровым листом и перцем-горошком. Копчение колбасы из ментов производилось на лиственничных лучинах, которые поставлял ему багажом лучший коптильщик Восточной Сибири Ликкер. Он работал на Усольском мясокомбинате и был широко известен в среде любителей копченостей, его твердокопченая колбаса под названием 'Советская' считалась лучшей в Союзе. Он сам выбирал лиственницу, сам ее умело расщеплял, да так, что на колку собирались любители посмотреть. Сам прожаренный, как черт, он знал такие секреты, что его колбасы из-за особой твердости резались только острейшими ножами. Даже не резались, а строгались, и в разрезе можно было увидеть отражение своего лица. Даже большие любители еды уставали, смакуя и разжевывая шайбы его колбас. Все почитали Ликкера и даже земляки, иркутские евреи, хотя по их закону возиться со свининой иудеям строжайше запрещено. Обвалочные кости и лысые головы ментоед использовал как топливо в перемешку с углем. Людоеды в отличие от писак на тему людоедения, знают, как и охотники-таежники, что кости хорошо горят, долго держат тепло и рассыпаются в чистейший пепел, коим хорошо чистить посуду. Одежду втихаря раздавал нищим на вокзалах. Лично изделия из ментов не потреблял, а колбасы и тушенку увозил в Сибирь, продавая в местах расположения лагерей охранникам, которые в драку раскупали и облизывались. Следствие обнаружило около полусотни съеденных значкистов МВД. Попался ментоед случайно, один из ментов, гостивший у него, приметил на книжной полке свою книгу, которую много лет назад давал почитать коллеге, который вскоре исчез, пропал. Шли слухи, что он поехал в Среднюю Азию. Гость притаился, ночью не спал и, когда людоед с топориком стал подкрадываться, вскочил, вывернулся и, что было мочи помчался в дежурное отделение милиции. Ментоед-убийца не убежал, а при аресте сдал стопку милицейских удостоверений распотрошенных им сотрудников. Его возили на следствие и проводки по многим городам Сибири и Дальнего Востока. Это, пожалуй, был единственный людоед, которого полюбили зэки, стремились заполучить его в свою хату, поддерживали едой и одеждой, не прессовали. Менты ходили на него смотреть, как на диковинку, как на сокровища гробницы Тутанхамона. Он спокойно выслушал приговор. В последнем слове поблагодарил адвоката. Затем недолго находился в смертной камере. Будучи переведенным в расстрельную тюрьму, перед самой кончиной сдвинул пломбу на зубе, где была капсула с цианистым калием. Мгновенно скончался, однако, говорят, что его все же затащили в расстрельный кабинет и уже мертвого стреляли. МОЗГИ НАБЕКРЕНЬ Рынок, базар, толкучка, барахолка - сосредоточение социальной грязи: ханыг, бичей, забулдыг, пропойц, бикс, прощелыг, проституток, воров, бандитов, бездельников: покупателей и продавцов. Рынок - центральный, колхозный, вещевой, птичий, скотный, собачий: все продается и все покупается. Рынок согревает, опускает, насилует, убивает: встречи, события, факты, информация, выставка всего и вся. Все обувные киоски торгуют только привязанными для примерки левыми ботинками. Наберешь левых, стыришь - не поносишь, не натянешь. Левые, левые и только левые. Лешка-вор принес новость: на Глазковском рынке привязали правые. Ура, меняем, составляем пары! Орут, кричат истошно продавцы - утащили. Усмехаются, поперхиваясь махоркой, завсегдатаи, выплевывая обмусоленные газетные закрутки. По пятницам всегородская выставка инвалидов - увечных, калечных, ломаных-переломанных, шитых-перешитых, штопаных-недоштопанных. Висят в самодельных плетеных авоськах, подвешенные к заборам, навесам и воротам самовары - люди без рук и ног. Полагается с самоваром поговорить, дать ему закурить, то бишь воткнуть в рот папироску или самокрутку и прикурить. Папироска гуляет по губам, самовар плюет и рассказывает о зверствах фашистов и о том, как Сталин в госпитале его по лбу погладил и сказал: 'Не пропадешь, долго проживешь в благе и радости. Мы строим в Крыму специальный самоварий-санаторий, где все будет: пирожки, пюре с маслом, бабы, а ежели их не захочешь, то хуй специальные девки будут дрочить'. Слышал, что через несколько месяцев нас всех повезут в самоварий. Рядом с самоваром или под ним лежат шапки, фуражки - деньги в них сыпятся. Мамы бегают и покупают шкаликами водку и вливают в самовары. Есть такие самовары, которые умудряются еще и веселые разухабистые песни петь-распевать. Рынок. Иркутский рынок сороковых и начала пятидесятых годов. Рассказывают, раньше, еще при губернаторе Пестеле в конце XVIII века здесь было озеро, где по вечерам прогуливались и отдыхали, перемывая друг другу косточки, обыватели. Потом, как водится на Руси, стали зимою и летом в озеро мусор свозить и так самостийно засыпали. Власти привычку к месту не запретили и понастроили там амбарчики и лавочки. Образовался таким манером рынок с мясными павильонами, ягодными рядами, мануфактурными и бакалейными отделениями. Сибиряки до революции кушать любили и покупали мясо тушами, пельмени возами, копченую рыбу метровыми связками, ягоду, грибы, огурцы бочками и маленькими чанами прямо с рассолом и маринадом. Любили сибиряки пожрать. Советская власть от этой любви отучать стала еще до расстрела Александра Васильевича Колчака, который к Иркутску прирос навечно, здесь в Тихвинском соборе венчался со смоленской уроженкой и тут же недалеко при впадении Ушаковки в Ангару его порешили расстрелом. Да так, что не успели в спешке обшмонать карманы, и в прорубь спустили, где он ушел в вечное странствие к своему любимому Ледовитому океану. С тех пор, с 20-х годов кушают обильно иркутяне только победные сводки и круглятся очередями за всеобщим дефицитом. Долго думали власти о повышении благосостояния подведомственного им народа и посчитали нужным рынок поставить крытый, то есть теплый, чтобы не мерзнуть, а париться в очередях. Лучше старого под новый рынок места не найдешь. Часть старого обнесли забором и приступили, раструбив в прессе, к строительству величественного амбарного сооружения. Озеро о себе дало знать, в котлованах под фундаментами забурлила, задымилась вода, чистая, ангарская, успевшая за многие годы размыть и растворить мусор прошлых веков. Наметили ударный график, выбрали лучшего прораба из треста 'Востоксибжилстрой' литовца Валанчуса, материалы предоставили. Однако (любимое слово сибиряков) стройка шла плохо: краны останавливались, строители сидели на лесах, раскачивая ногами, и уходили, смеясь, тешась, крича, ругаясь в гласность и наглядность. В понедельник к десяти часам на стройку приходил Коля Элегант. Он не спеша, но строго, как Ф. Э. Дзержинский с памятника на одноименной площади в Москве, вставал на водочные ящики, изящно (толпа уже ждала и нервно терзалась, строители бросали мастерки и топоры): расстегивал ширинку и всенародно, гласно, памятно всем показывал всем известное. Затем смущался, краснел, как местный актер Тишин, и убегал под всеобщий гвалт, радость и улюлюканье с гиканьем-подхлестом. Говорят, Коля был комсомольцем, выгнали, повествуют, даже окончил вуз, его уже за это хулиганство и сажали, обсуждали на партийно-профсоюзных собраниях. Не помогло. Он обещал сотню раз не показывать гражданам:, родители его под давлением общественности женили на одной шлюхе, на которой места для проб не было. Не помогло. Предлагали даже: ампутировать, но граждане успели к показу привыкнуть, некоторые даже по Колиному раскрытию: сверяли часы. Ровно десять часов, минута в минуту, точь в точь. Вторник был днем гомырным. В хозяйственном с девяти часов продавали рыночный напиток - гомыру, закрашенный не то чернилами, не то сажей денатурат. Этот напиток так поднимал чувства, что на досках стройки и под ними начинался день зачатий. Летели костыли и протезы, обнимались в совокуплениях и драках, целовались и чешежопились на ангарских плахах, кирпичах Лисихинского завода и цементных мешках с красными иероглифическими надписями 'Марка Великая Стена'. 'Начальник, что делать? Один лежит в котловане и наполовину забетонировался. Вытащить не можем, кричит, орет. Где брать отбойные молотки?' В такой бедлам я попал, чтобы проходить практику, заключительную, преддипломную. Валанчус с литовским акцентом сказал: 'Лучшую характеристику напишу, месячной дополнительной зарплатой одарю. Только помоги, ты молодой, рослый, сильный, красивый. Пособи этот смрад разогнать. Милиция ничего не может поделать. Подумай, скоро в наш город Эйзенхауэр прибывает. Из его свиты могут и сюда заглянуть. Как увидят, меня сразу на долгие годы упрячут. Вот, на - сто рублей, поищи помощников. Подумай'. Вышел я на рынок, разыскал уже спившегося вора Чалдона, мягкого, популярного, авторитетного человека, в безобразиях участия не принимавшего, но под хмельком бывшего почти всегда. Мы с ним познакомились однажды на вокзале, разговорились и с тех пор раскланивались при встречах. - Чалдон, есть разговор в двух плоскостях: ты должен просветить меня по части напитков и помочь удалить рыночную шантрапу с моей стройплощадки. Ныне я там прохожу практику. Помоги, Чалдон, пособи. Пою, кормлю за свой счет.' Он подумал и сказал: 'Это стоит восемь бутылок молдавской бормотухи 'Рошу де десерт', а угощение зависит от твоей щедрости'. Мы с ним потащились в пельменную, что на углу улиц Дзержинского и Литвинова. Пельменную, известную всем, там недавно один непойманный шутник водрузил фашистский флаг, прямо напротив окон КГБ. Прикрепил удачно, да так, что полдня город смотрел, как чекисты не могли снять. На столе стояло четыре бутылки 'Солнцедара', из форточки валил холод прямо на пельмени. - Рассказывай, Чалдон, о том, что люди пьют. А, ежели не против, запишу в блокнот на память. - Пиши, мне все равно. Люди пьют все, что течет, движется, переливается, мажется, красится, нюхается, тянется, слюнявится, прилипает к телу, губам, ушам; все, что грызется, переваливается на языке, смакуется; все, в чем есть градусы - любые: спиртные, эфирные, кислотные; все, из чего идет балдеж, кайф, цимус, выход в себя и из себя, а так же от всего - ментов, людей, матерей, друзей, корешей; творят спирт из всего - томатной и сапожной пасты, из овощных и рыбных консервов, соков и ростков бамбука; известкуют овес, рожь, ячмень в молочных бидонах и спирт готов - одуряйся, мочись, балдей. Спирт есть везде, даже во вшах, ежели их собрать и перегнать, получится вшивая настойка, пот от которой уничтожит всех живущих на теле и одежде вшей. Спирт есть во всем живом, мертвом, гнилом, здоровом и радостном. Только уметь надо его добыть, выгнать. Хорош спирт из экскрементов, что гонят китайцы, прекрасен хмель из молока, что делают буряты, похож на спирт настой из грибов, что пьют коряки, эвены, ороки, орочи. В этом случае лучше всего пить вторяк после перегонки телом, то есть мочеиспускания этих чудаков. Пьют люди крем сапожный, намазав на кусок хлеба, и откусывая куски, где спирт впитается в мякоть; тянут клей, проболтав его в ведре размочаленным обрубком палки, укрепленной на сверлильном станке; не подыхают, глотая гидролизный спирт в Зиме, Тулуне, Бирюсинке: и прочих пунктах. Ты, небось, не знаешь, что человек так пропитывается спиртом, что самовозгорается 'синим пламенем' и горит тихо, не делая пожара. Горит, горит и не догорают только рожки да ножки, черепные коробушки, ботинки ЧТЗ и 'Скороход', а также втулки-бобушки в половых органах. Хорошо горят, сам видел как полыхают полные, крикливые и беззубые бабы'. - Расскажи, что тебе приходилось пить памятного:? - Ворвались мы на танках в один польский город и там все прошерстили, а выпивки нет. Думали, гадали, как и где набраться, накачаться. Паны разводят руками, паночки ногами. Нет и все. Тогда была с нами такая личность, национальности непонятной, но ум не земной, а космический. Звали его Поликарп Обалдуевич. Мы к нему: помозгуй, подумай, где выпить раздобыть. Начал он издалека, как еврей: 'В мире одинаковость в чем: в том, что все совокупляются - это раз; в том, что везде бабы рожают - это два, там, где начало начал, там и конец концов - это в-третьих. Посему делаем вывод, по-научному резюме: в этом городе должен быть родильный дом, а там уж наверняка спиртишко водится'. Расцеловали мы Оболдуя Поликарповича и взялись за рычаги, погромыхали и нашли это заведение. Там, несмотря на войну, рожают. Мы - якобы с обыском. Смотрим - музей уродов человеческих. Да какой большой - вся стена в уродиках, плавают несостоявшиеся гении и солдаты в спиртном бульоне и эссенции, помахивая отростками и многоголовостью. Решение принято мгновенно, без слов - уродов оставили на праздник крысам, пусть напьются в честь нашей победы. А жидкость слили - целая походная кухня наполнилась. Бери сей коньяк - настой на уродах, и пей. Чистейший спирт с привкусом соплей, как пантакрин. Нажрались мы тогда и опохмелялись без блевотины. Война от всего отучит, от всех тонкостей бытия и обоняния. И я пивал сей элексир: - Чалдон, ты все пивал и везде, но есть ли средство, чтобы не пить и завязать с этим делом насовсем? - Есть, скажу по секрету и только тебе. Когда человек умирает, то он последний раз оправляется. Надо собрать этот смертный кал, высушить и настоять на водке. Пусть попьет два, три раза. А потом ему рассказать, что за напиток он пил и обязательно фамилию почившего назвать. Хорошо, если бы это были его мама или папа. Ночью вскакивать начнет, может и супругу убить, ежели она подсунула. Гнев у пьяницы будет страшный, но потом навсегда бросит питье. Другой способ менее эффективный, но с рвотой до крови - это настойка водки на сотне древесных клопов-щитников - зеленых, пахучих, вонючих. Еще помогает настойка на только что пойманном налиме. Он начинает в водке корючиться, извиваться, слизь выделять, затем погибнет. Налима через десять дней выбрасывают, а слизевую настойку пьют. Многим эти способы помогают избавиться от спиртного. Но наша жизнь такова: пить не будешь - жить станет противно, не поговоришь, не посудачишь. Смотри, ежели бы я не пил, то и с тобой бы не встретился. А так ты заинтересовался мной, приметил: На сегодня хватит. Пару пузырьков возьму с собой, выпью со своей шмарой, поговорим. Завтра обсудим другое дело. Уговор тот же - четыре флакона и две порции пельменей. На следующий день Чалдон был аккуратно гладко выбрит без порезов и в вычищенной от перхоти москвичке. 'Приступим - сказал он, посмотрев на бутылки и пельмени. - Всю эту базарную шушеру я знаю наперечет: здесь есть люди, выбитые жизнью из нее и не могущие ни за что схватиться. Есть такие, которые притворяются, привыкнув и войдя в роль прощелыг. Каждая особь сочетается с особью и мой план таков. Слушай и внемли. На твоей территории есть старый павильон, в нем сохранилась печь. Ты дашь стекло и доски. Мы его подремонтируем и сделаем там ночлежный дом. О нем будут знать только наши люди. Вход организуем из рынка через откидную дверь. Возглавлять дом будет Гришка-дурак. Он хороший, добрый дебил, любит подметать, ухаживать, топить. Такое место для него - рай. Он ночами кантуется на складе утиля, там спит в конуре, словно барсук. Мы его вымоем, оденем и поставим начальствовать. В доме будут спать те, кому мы выдадим пропуска. Маркса - огромного, лохматого старика, любителя отрывать доски от твоего забора, накажем. Посадим в канализационный колодец, положим туда булку хлеба и несколько бутылок с водой. На колодец поставишь невзначай: экскаватор. Он не подохнет, помаринуется с неделю, а потом, ругаясь, навсегда уйдет с Центрального рынка на Глазовский или вообще уедет в Канск. Там живут его дети. Элеганта мы проучим раз и навсегда. Необходим ящик гомыры. Твои деньги - моя гомыра. Угощаем вместе. Как только Элегант начнет показывать и собирать толпу, мои люди в этой толпе тоже будут показывать и оголять свои органы, а также плясать и крутиться вокруг него. От позора и подражания он убежит. Кольку-Мусора ты должен знать. Он из мусора мастерит советского человека нового типа. Живет в подгорной части, мать замучил мусором. Собирает по городу - все ненужное, выброшенное - от дохлых собак и кошек до окурков. Приносит домой, раскладывает, препарирует и делает человеков. Умный чудик, это он для вида кричит якобы в припадке и спрашивает: 'Который час'. Торопится человека сделать и как можно быстрее. Его надо пригласить, подпоить и в морг на ночь положить. Ключ от морга мы достанем. Стоимость операции тридцать рублей. С блядями тяжелей, они, суки, увертливые, но очень уважают дружка-хахаля Гуню. Он их соберет и подпоит со снотворным. Их надо оголить, в одно место вставить: по чекушке и краном поднять в воздух. Ничего с ними не случится, ночь повисят в воздухе на виду у города и после этого происшествия исчезнут с горизонта'. Ясно. Порешили и немедленно к делу. Я подвез к павильону стройматериалы и приказал его отремонтировать, утеплить, застеклить, печь переложить. В нем мы сделали стеллажи - вроде бы для хранения материалов, а на самом деле - нары для ночевки. Гришкедурачку сшили матрас и набили его паклей. Он от радости стал махать руками, подбирать щепки, подбивать выступающие шляпки гвоздей. Потом затопил печь и стал в нее смотреть, плача не то от нашей заботы, не то от жары. Чалдон принес ящик гомыры и мешок овечьих голов. В воскресенье их сварили, а рано утром в понедельник пригласили на пир собранных в окрестностях ханыг, чтобы успеть к приходу Элеганта. Гришка-дурачок оказался умельцем - сделал стаканы из выброшенных бутылок. Он их перевязывал ниткой, промоченной в бензине, а затем поджигал. Бутылки ровно кололись и получались стаканы. Хлеб, соль, головы лежали на выструганных досках. Выпив гомыру, кряхтя от градусов, братва гольная закусывала мясом из голов. Языков, конечно, не было - они деликатес и ушли на столы начальству. Любители бульона запивали им, черпая поварежкой из большой кастрюли. Гришка-дурачок находился в экстазе. Чалдон объяснил, что и как надо делать перед Элегантом, как посрамить этого оголителя. Девки-бляди, чтобы в танцах вокруг Элеганта не запутаться, стали снимать трусы и подвязывать юбки. Народ с нетерпением, поглядывая на часы, ждал Элеганта. Как только он появился и вскочил на водочные ящики, тут же из-за угла с шумом нагрянула ватага, которая, расстегнув ширинки и оголив задницы, стала кружиться вокруг него. Зеваки-иркутяне и приехавшие гости города подобного не видели, конечно, никогда. Два подсаженных слепых гармониста затянули фокстрот. Элегант побледнел, прислонился к стенке сарая и как-то согнувшись, под хохот пляшущих и толпы побежал прочь, почему-то мелко-мелко перебирая как бы на месте ногами. Чалдон свистнул - ширинки застегнулись и задницы задрапировались. Доедали овечьи головы и допивали гомыру в неудержимом хохоте и нахлынувшей радости. Пьяных здесь же оставили спать под присмотром Гришки-дурачка. Строители, насмеявшись, вторую половину дня работали в аврале, с подъемом. Говорили: не только своим детям, но и будущим внукам расскажем о виденном. когда я доложил Валанчусу о том, для чего был сделан такой срамной парад, он сказал: 'Эх, посадят, как разберутся, не только меня, но и тебя'. Пляска голых потрясла город. Несколько журналистов расспрашивали строителей о деталях происшествия, так и не поняв суть подобного всплеска. Художникабстракционист Сергей Стариков, удачно доставший справку о том, что он сумасшедший, ходил и набрасывал эскизы, мозгуя экспозицию. Чего только не говорили люди об этом событии, считали его даже следствием монгольского землетрясения. В разговорах и пересудах забыли об Элеганте, который навсегда перестал, успокоившись, расстегивать перед общественностью ширинку штанов производства Черемховской швейной фабрики. С Марксом дело обстояло сложнее, он почему-то в этот день не пьянел и его пришлось аж в сумерки подвести к колодцу и слегка пристукнуть. На колодец закатили асфальтовый каток. Маркс орал благим матом, просился назад, но его скулеж поглощался положенными рядом тюками стекловаты. Маркса пожалели и опустили в колодец теплотрассы, там было теплее. Он пробыл всего несколько дней, так как стали лаять бродячие собаки, которые ночами спали на крышке теплого колодца. На это обратили внимание и услышали зов Маркса о помощи. Каток отодвинули и вылез несчастный, расцарапанный, ободранный, но живой и невредимый тезка классика. В этот же день он покинул неблагодарный город, при этом слышали, как он поминутно матерился, проклинал людей, соцстрой, Советы и все подряд. :Рано утром проснулись от дикого рева больные и медсестры, дежурные врачи и водители машин скорой помощи. Из морга неслось трубное гудение, переходящее в протяжный стон и бормочущее всхлипование. Видно живого резали, и внутренности уже вытащили: оттого он басил, как в пустой бочке. Но морг, как и все советские учреждения, открывается строго по расписанию, не раньше, чем отмечено на таблице: 'Выдача трупов посетителям и родственникам с 10-00'. А пока из запертых дверей неслось: 'Не буду, не надо так, простите, помогите, люди добрые! Не буду больше создавать нового советского человека. Простите: освободите!!' Дело было в том, что напившись с подставным человеком и за его счет, Коля-Мусор проснулся от чего-то холодного, резинового. Легкий синий свет проникал сквозь решетку. - Решетка! - В мозгу промелькнуло, что спит он в вытрезвителе, где приходилось бывать не единожды. Но, протерев глаза, Коля-Мусор пришел в ужас: подушкой ему служил эксгумированный труп, а на стеллажах лежали новенькие трупы - женские, детские, старческие, резаные, сшитые, распиленные: Он: завыл. С воплями вылетел весь хмель и вся дурь. Когда открыли морг, патологоанатомы оторопели при виде одного из трупов, который побежал, понесся без оглядки. Они сверили ведомость, пересчитали покойников - все оказались на местах. И поверили, наконец, в существование привидений. Коля-Мусор, к удивлению матери, навсегда избавился от чудачества изобретательств. Он устроился на завод карданных валов, где даже работники отдела кадров спустя десять лет поверили в успехи советской медицины. Он стал передовиком, женился и воспитывал сына, осуществляя давнюю мечту о сотворении нового человека. Об его 'пунктиках' забыли даже соседи, а мать так и не узнала, что же все-таки приключилось с ее сыном в ту последнюю ночь, когда он не пришел домой. Всех трудней оказалось удалить с рынка шлюх-проституток. Гуня-хахаль трудился целый день и насобирал шесть штук. Они быстро пьянели и так же быстро вновь трезвели. А входя в трезвость, бранились и дрались друг с другом. Между драками обнимали Гришку-дурачка, прося их совратить. Гришка-дурачок краснел и смущался, не зная, как быть. К вечеру снотворное все же сработало, их наполовину раздели, вставили в органы по полной четушке водки, а в задницу по химическому карандашу, уложили в сеть, к которой прикрепили транспарант 'Опасайтесь трипперных блядей города'. Хорошо обвязав, подняли башенным краном в воздух. Останавливались трамваи, автобусы, глазели читатели областной библиотеки, усть-ордынские буряты, прибывшие на рынок с мясом, немцы из Пивоварихи с остывшим молоком и евреи с парным в помятых бидонах, с крышками, обтянутыми марлей. Плыли по небу бляди. Никто не уходил и никто не понимал, что происходит. Наконец, шедшие на работу кэгэбэшники прибежали на стройку и стали кричать. Пришлось отвечать: - Что я могу поделать пока нет крановщика? Он будет в девять часов: Я-то знал и не смеялся, опасаясь, что бляди сорвутся и тогда нам с Чалдоном крышка. Когда крановщик опускал ценный груз, толпа следила с придыханием, но он был ас своего дела и промороженных блядей мягко опустил на штабель досок. Сняли стропы и люди, влезшие на заборы, увидели, что четушки торчат из чрева, а химические карандаши из задниц. Одна из блядей, дрожа от холода, тут же, как кенгуру, вытянула четушку, зубами отгрызла пробку и стала пить из горлышка теплую водку. Кто гневался, плевался, кто хохотал. Очумевших от всего блядей забрали милиционеры. Больше их никто не видел. По рассказам их перевезли из отдаленных мест Сибири в еще более удаленные, но южные, типа южного побережья Охотского моря. Так закончилась наша с Чалдоном эпопея по наведению порядка на стройплощадке. Прораб Валанчус написал мне положительную характеристику, щедро заплатил. Чалдон, вспомнив, что он когда-то был каменщиком, напросился в бригаду. По моей просьбе его приняли. Он вскоре стал неузнаваем, даже помолодел. При встречах мы пожимали друг другу руки и всегда смеялись. Потом я слышал, что павильон сгорел, якобы ханыги сами его сожгли. Но это туфта, мне сказали знающие люди, что это дело рук ментов. Так они спрятали концы в воду. Жаль Гришку-дурачка, подумал я, и ошибся. Его, оказывается, переманили в сторожа на стройку, где проводили как плотника, ибо ночью он сторожил, а днем помогал на разных работах. Гришка теперь стопроцентный рабочий человек, по двадцать четыре часа вкалывает и все успевает. Молодец парень! Но в павильоне все же кто-то был сожжен, так как обнаружили обгорелый труп, обмотанный проволокой от автомобильных шин. Вроде бы сожгли в шинах, заполненных бензином. Откуда общество пополняет бессчетные ряды отверженных, неудачников, неприкасаемых, парий дна? Откуда это море бичей, ханыг, шантропы, алкашей: В оборотах бытия их расширенно воспроизводит соцреальность. Густой, мутной, мазутной массой они выдавливаются, как чирьи из тюрем и лагерей - из чертей, пидоров; из психбольниц; из разбитых жизнью и алкоголем семей. Люди теряют смысл не только человеческой жизни, но даже биологического существования. Ползут черти-червяки, гусеницы-бляди, облепляя вокзалы, станции, пристани. Бичеграды страны помойными ямами изъели карту: висят они на Транссибе, присосались к Северному морскому пути, влезли в аппендиксы жел- и шосс-дорог, таежного и тундрового освоения. Не поленись, читатель, раскрой карту, найди станции Большой Невер, Лену, Ачинск, Лабытнанги, Новый Уренгой, Нижневартовск, Тайшет, Новосибирск:, пристани и причалы Ванино, Нагаево, Находку, Мурманск, Архангельск, Астрахань, Дудинку, Певек, Ноглики: Летайте аэрофлотом - Якутск, Нижнеангарск, Сеймчан, Надым: Они замедляют движение поездов, бросаясь под составы, не дают ни спокойно постоять, ни удобно присесть на вокзалах, об их бороды вытирают ноги. От слов их разговора шевелятся зубы, словно клавиши фисгармонии; они вылетают, как пробки, со второго этажа Якутского аэропорта, разбиваясь о мраморный пол насмерть. Отчужденная публика на это даже не обращает внимания. Среди них гнездятся все болезни мира, все пороки, они - отстойник грязи и смрада. Они раскуривают обблеванные и оплеванные окурки - бычки, подбирая их под шарканье ног, жуют извлеченные из мусорных бачков хлебные огрызки, жадно вглядываясь в прохожих, даже не моля их. Их любимая поза - зэковская - сидеть на корточках. В стране с самыми большими лесными массивами не хватает скамеек, негде присесть. Задолго до нынешнего нормирования круп, мяса, сахара, водки и вина стали разгораживать вокзальные сидения на клетки. И к этим трубчатым жопоместам устанавливается очередь, уйдешь - не займешь снова. Долго сидишь - выгонят, попросят для тех, кто давно стоит на ногах и ждет не дождется, чтобы присесть. Сидят на корточках и что-то говорят друг другу - люди-зэки-бичи. Не приходилось видеть, чтобы секретари и пузаны-руководители на корточках сидели, собрания и партийные съезды проводили на таком уровне, а не мешало бы - разом отучились бы тянуть тягомотину. Спрашиваю юношу, приятного лицом, в Большом Невере: 'Почему бичуешь, видно, сидел?' Ответ: 'Да, сидел, но не много, всего семь месяцев. Был студентом Уральского политехнического, влетел в зону за драку. Но меня в тюрьме опустили, а сейчас хода домой, к матери, нет. Стыдно. Я уже не человек, подыхать здесь буду'. Случилось так, что уничтожая осенью 1941 года АССР немцев Поволжья, подчистую загребли и саратовских немцев. В том числе музыкальную и поэтическую семью Венцелей, потомственных изготовителей скрипок и виолончелей. Старик погиб в скрипе лесов таежных, там, где щепки летят, в трудовой армии или зоне: может, бревном придавило, может, пеллагра прихватила. Дочь с матерью забросили в Нарымский край. Фрау Венцель верила властям, молилась Богу и сумела впопыхах при эвакуации все же прихватить парочку чемоданов книг: стихи Гельдерлина и Гете, немецких романтиков, грезила рыцарями и прекрасными девами, волшебством и чародейством. Как ни мучил ее смерзающийся навоз, коровьи хвосты, хлеставшие по лицу во время дойки, веру в мужчин-рыцарей она не потеряла. В таком духе она воспитывала дочь, говоря с ней изысканно по-немецки. Рыцарь нашелся - бывший енисейский капитан, потерявший ногу на войне, а семью в жизни. Он приметил фрау Венцель и предложил ей руку и сердце. Он устроился лесником и зажили они в отдаленном лесном кордоне, на берегу реки. От судьбы не уйдешь, с капитаном прожила она недолго. Он умер неожиданно. Похоронили капитана тут же в лесу и тогда же лесное управление решило кордон ликвидировать и его номер, написанный белой известью на тесовой крыше, соскоблить, чтобы кукурузники, облетающие тайгу в поисках возгораний, не путались. О фрау Венцель забыли. Но мать с дочерью по-прежнему занимались огородом, сбором ягод и беседами о рыцарях. Сколько лет они там прожили, без хлеба и соли, никто не может сказать. Дочь Мария превратилась в красавицу, восторженную, с экзальтацией. Когда мать умерла, ее случайно обнаружили забредшие на кордон ягодники. Фрау Венцель похоронили рядом с капитаном, дом заколотили, а Марию, в страхе прижимавшуюся ко всем, привезли во 2-ю психбольницу города Новосибирска. Во всех психах Мария увидела рыцарей, а в психичках - чудо-дев. Она ухаживала за ними, говорила по-немецки, прижимала к груди руки и становилась на колени. Врачебная комиссия ее психику нашла здоровой, в пределах нормы, но констатировала полную неадаптированность к советской действительности. Куда ее девать? Куда пристроить? Скрытый эмигрант врач М. А. Гольденберг нашел выход: Мария Венцель незаменима как воспитатель детей. Она находка, клад. Он бегал по академикам, просил помочь устроить девушку, убеждал. Он говорил: 'Смотрите, детей Лаврентия Берия воспитала закавказская немка Амальдингер. Людьми стали, не пошли по стопам отца. Взгляните на детей Аганбегяна, их тоже воспитывает волжская немка. Славные ребята'. Оказалось - бесполезная трата времени. Только в Искитиме нашли старушку-немку, которая согласилась приютить Марию. А далее она стала проституткой с романтическим уклоном - отдается всем запросто, по просьбе трудящегося и причем любого, собирает в промежутках бутылки, которыми и живет. Читает Гете у приемных пунктов стеклотары и на вокзале, где иногда и спит. Милиция ее часто арестовывает и исследует на беременность, при наличии ее - прерывает. По слухам Марию все же препроводили в зону, обвинив в распространении венерических заболеваний. Она и там читает непонятные никому на неведомом языке стихи немецких романтиков: Дно живет отбросами. Оно копошится на свалках, выбирая то, что можно сдать и за копейки продать, а также одеться в тряпье и обуться в рвань. Оно бегает, собирая бутылки, стеклянную посуду, макулатуру, тряпье. При этом набрать несколько рублей на сборе и сдаче - большая удача, тут и конкуренция, и грошовые цены - килограмм тряпья - б копеек, бумаги - 2, бутылка 20 копеек, пузырьки от лекарств по копеечке. А тут еще дополнительные проблемы - бутылки принимаются не все, а только винные и водочные, из-под шампанского и импортного вина сдать нельзя. Да и как сплавить посуду? То приемщик пьян, то склад затоварен. Чтобы пять рублей заработать, надо сдать 25 бутылок, а их надо насобирать, затем вымыть горячей водой, соскоблить этикетки, горлышко проверить, требуется без скола. Бутылки из-под масла, олифы, растворителей, аммиака и ацетона надо промыть с содой и прочистить ежиками. С приемщиком требуется блат заиметь. А как? Надо ему помогать - разгружать ящики, нагружать машины, материть посетителей, выпивать тут же и так жить. Макулатуру и тряпье меняют на книги - тоже блат необходим. Макулатура и тряпье должно быть личное - книги, поношенная одежда, газеты, журналы, ватные матрасы. Государственное приему не подлежит - это бланки, папки, книги с печатями библиотек. Да еще надо помухлевать - положить в пакет чтонибудь тяжелое, слегка подмочить бумагу. Принимают макулатуру на талоны вечерами и в субботние дни. У каждого приемщика, а это блатная, доходная работа, свои кореша-паразиты. Они выуживают из макулатуры стоящие книги, из тряпья выпарывают годные пуговицы и замки. Говорят, что уборщики спортивных трибун, собирая бутылки, покупают автомобили, а капитаны, возвращаясь с арктических широт, трюмы забивают стеклотарой и за счет этого процветают. Отдельные удачники возможно обогащались стеклом, макулатурой и тряпьем, но бичи-ханыги никогда. При хороших ногах и знании 'дислокации посуды' в большом городе в месяц насобираешь в пределах сотни рублей. Но на нее не попьешь, не проживешь. А где жить бездомному бичубомжу? Дума не из легких. По вокзалам шныряют менты, которые проверяют документы, а при отсутствии оных загоняют в приемники для выяснения личности. Там в течение месяца кормят и под охраной вывозят на грязные работы - чистить улицы, туалеты, склады. В Союзе нет ночлежных домов. Многие бичи переходят на кошачий сон, не спят, а кемарят у любого теплого места, у любой обогревательной трубы и батареи. Тепло - это жизнь и еда. Счастливчики становятся 'танкистами' - заползают в тепло-водо-газо-канализационно-распределительные бункеры и там ночуют в обнимку с ржавыми трубами и вентилями, там гибнут при авариях, топятся, варятся, травятся, сгорают, замерзают, тонут. Живут люди-бичи где придется - в старых погребах, ящиках, трюмах списанных судов. При большом везении пристраиваются к старушкам-вдовушкам и старичкам. Главное для бича - не попасть в милицейский обход-загон. Оттуда путь один - зона. Привычные и это считают выходом - там койка, трехразовая кормежка, одежонка, больничка и часто бывает чифирок. Человек кем угодно может жить: и пидором, и чертом. Все-таки тюрьма - коллектив, в зонах фильмы показывают и телевизор есть. Из тысяч инвалидных домов, психбольниц, спец-ПТУ, зоновских и тюремных ворот текут люди, сами не зная куда, безродные, бессемейные. Бывает, счастье подвернется, попадут в 'ЧеченБАМ'. Так называют кодлы, организуемые выходцами с Кавказа. Они набирают бичей, увозят их в отдаленные районы и там заставляют работать. Там все повязано - не убежишь и не уйдешь; ежели попробуешь смыться, то потом забудешь не только себя, но и свое имя. Даже эти работорговцы развитого социализма в отличие от всенародного государства понимают, что рабсилу надо кормить. Кормят обычно сытно, одевают по сезону, а при расставании даже деньжат подбросят. Многие бичи в тех отдаленных хозяйствах жить остаются навсегда. Бегают по просторам Родины чудесной сотни тысяч бедолаг. Только в одной малолюдной Магаданской области в середине семидесятых было 16 тысяч бичей. Однажды пришло распоряжение: очистить от бичей побережья Охотского, Берингового и Чукотского морей и вымести их в глубь материка. Ныне они там и кантуются на приисках, базах, в совхозах. От кого-то пошла расшифровка слова бич - бывший интеллигентный человек. Это не соответствует истине. Интеллигентности в бичах и в помине нет, а есть уныние, опущенность и потерянность этого сословия среди людей. Бичи живут, где придется, работают, где удастся пристроиться. Основное занятие - погрузкаразгрузка. Поэтому и околачиваются они на перевалочных станциях и пристанях. Грузят они все вплоть до трупов в милицейских моргах. Повешенные, утопленные, найденные на полях и в лесах представляют жуткое зрелище. Ими все брезгуют - и родственники, и менты. В больших городах таких трупов набирается десятки только за сутки. В Новосибирске ментовский морг находится в Матвеевке на территории склада осветительной арматуры. Сидят там на воротах круглосуточно бичи и ждут приглашения на труп, и на привезенные бросаются, как стервятники. В этом случае денег не жалеют и только за вынос из машины на анатомический стол платят не менее пятерки за труп. Главные могильщики кладбищ уже давно забыли лопаты, при каждом имеется группа бичей, которым он дает возможность заработать на рытье могилы и при погребении. У бича одно на уме - лишь бы выпить, лишь бы не подохнуть от голода и холода. Здоровых и молодых бичей иногда берут в геологические партии на сезон для копки шурфов по самой низкой сетке оплаты. Выпрыгнуть из бичевского состояния почти никто не может, так и шестерят они при магазинах, столовых, вокзалах на вечном подхвате и расхвате. Умудряются годами проживать на вокзалах, даже таких холодных, как новые в Тюмени и Тобольске. Сами они - подлинное воплощение коммунистических идеалов, здесь все общественное - и помойная жратва и фуфло. Дай только чуточку выпить и закусить. ПАУТИННАЯ ВОЛЯ В книге Гиннесса не записаны временные рекорды пребывания на воле после выхода из зоны. В СССР у многих это время исчисляется не днями и часами, а минутами после последнего прощального шмона и получения цивильной одежды. Своих 'родных' шмуток, конечно, не сохранилось, хотя при водворении в зону ты и заполнял разные квитанции, в десятки раз занижающие настоящую цену вещей. Зоновскую одежду выходящие на волю обычно бросают в каптерке или у лагерных заборов. Ее подберут хозяйственные колхозники, а также собиратели тряпья - книжники, которые, насобирав 20 килограммов, приобретут дефицитную книжку 'Три мушкетера'. На тебе цивильная одежда, но каждый определит не задумываясь: 'Идет зэк'. Пугливость, изможденность, страх и пустота в глазах и: справка об освобождении. 'Куда податься?' - для тебя вечный вопрос. Билет куплен по согласованию с лагерным начальством до указанной тобой станции, но его надо закомпостировать. Кассир знает, что ты зэк, об этом ведает также дежурный мент вокзала. Он подойдет и скажет даже не 'Предъявите документы!', а 'Покажите справку об освобождении' и при осмотре посоветует как можно быстрее покинуть это место. Но тут же подскочат разные дружки и предложат побалдеть с чувихами. Некоторые бандиты-бакланы только тем и живут, что ловят на живца зэка. Тотчас тебя окружат бляди и заработанные гроши вмиг прокручиваются: до всего зэк соскучился, от всего отучился. Блядь и та сначала кажется красавицей - и нежной, и заботливой. Нередко бывает, что зэк, с ходу влюбившись, ведет такую в ЗАГС, чтобы в недалеком будущем проклинать это мгновение. Если ты решил, что 'завязал', надо жить, как все другие люди. Но не забывай, что ты уже не такой, как был для всех и для самого себя. Годы командировки взвинтили, натянули нервы, как струны: заденет кто-нибудь и вскипаешь, и пенишься. Все вольные кажутся суками, все на пидоров похожи, никакого порядка - лезут везде без очереди, смешиваясь мастями, суют нос не в свое дело, советуют там, где не положено. Терпеть такое не каждый может - руки чешутся, приходится, чтобы сдержаться, губы прикусывать, пальцы закручивать на руках, а то и бить каблуком одного ботинка по носку другого, чтобы успокоиться. Сколько унижения надо на воле перенести, начиная с прописки, постановки на ментовский учет! И каждый тебя стремится унизить. А может так тебе кажется из-за подозрительности? Где взять на воле филки? Как много их надо? Жена, дети (обычно не свои) только и канючат: и то им надо, и то необходимо. Говорят при тебе, не стесняясь: вот то-то, дескать, хорошо живет, прилично зарабатывает, а другой, твой кореш, ворует ловко, не попадаясь. Намек понятен? Эти проблемы не только у тебя, они у всех. Поэтому стоит шалману собраться, чуток забалдеть, как опять начинают базарить только о том, где бы гусей хороших найти. И новости, новости: в универмаг 'Россия' завезли импортные японские магнитофоны, в ЦУМе видели сапожки теплые, завтра получка на 'Сибтекстильмаше', спикуль Толстый доставил цыганам Красноярска аж 200 кожпальто. Графин (кликуха) цапнул две хаты и в одной у торгового грека прихватил несколько десятков кусков. Ныне он с кодлой покатил в Махачкалу шерстить армян. После таких разговоров ой как трудно удержаться на праведном пути: мысли так и вихрятся, и сон не идет. Супруга орет: 'Проспишь, что ворочаешься, знаешь же, что рано вставать надо. Суббота ныне черная'. Получается и на воле жизнь черная, и в тюряге не белая. Может, попробовать последний раз на дело встать, уже приглашали, а потом уж при фарте завязать насовсем, до гроба? Зоны выпускают на волю ежегодно сотни тысяч. И каждый из них начинает жить сначала. Все прерывается: семья разорвана давно, стаж прерван, на воинский учет ставят с особыми пометками, ограничивают список занимаемых должностей и работ, закрывают обширные территории для жительства и прописки. Бывшему заключенному никакого доверия: размочаленный человек с полными штанами болезней. Да и по-трезвому рассудить, кому такой туберкулезно-зэковский элемент нужен, кто желает с ним бывшим: бандюгой, вором, насильником возиться. Сочувствие он только разве в церкви найдет, в мечети, синагоге, дацане или у какихнибудь баптистов и свидетелей Иеговы. В церкви можно с побирушками поговорить, они крохами помогут, а больше - ничем, ибо сами бичи. Живут побирушки по-походному - ставят на день в камеры хранения раскладушки, а ночью их где-нибудь на вокзалах расправят и поспят с часок под присмотром толпы. Впотьмах спать опасно, придушить могут. Помотаешься так, покантуешься на перекладных и начнешь вспоминать лагерное житье, как лучшие дни бытия. Ну, к примеру, как торчал полтора месяца в криминале (судебно-психиатрическая экспертиза), косил-гнал (притворялся сумасшедшим, повернутым, человеком с пунктиком). Какая была лафа: лежишь в белых простынях, три раза кормят по-больничному. Менты смотрят поминутно, но 'психам' на них начхать. Лежи, заполняй мудреные анкеты разных психлабораторий, глотай таблетки и смотри цветные сны. Плохо будет потом, когда признают психику в пределах нормы, возьмут под руки, конечно, ментовские и снова на баланду: Бывший зэк и на воле - не человек, менты для проверки врываются ночью, с испугу не поймешь кто, думаешь, решили кореша замочить. Ведь зачастую мочат по ошибке, по наговору недоброжелателей. Ну, ладно, я - зэк, и с этим смирился. Но причем тут дети и жена? Вышел я из зоны двадцать лет назад, туда залетел по малолетству и глупости. И вот - отрыжка. Сына не взяли в военное училище, потому что 'папа, оказывается, танцевал с Керенским', то бишь меченый, в тюряге бывал. Не оставляют в покое и жену. Ее не пустили за границу, смешно сказать, в Монголию. Все из-за меня. Таскают родителей, затем детей и: внуков, и конечно, правнуков будут на учете держать, у них сейчас компьютеры. И все из-за того, что был в роду зэк. Душа стынет, как вспомнишь многолетние прокладки. Разные крикливые знатоки человеческих душ понять не могут, почему бывший зэк такой по-рабски смиренный человек. Он улыбается затаенной улыбкой с блеском фикс, старается всем угодить, ходит на полусогнутых, никуда не лезет. Это можно объяснить химико-биологическим нарушением каких-то структур организма от долгого запугивания и издевок. Любой сведущий боится чучекской среды. Зять Леонида Ильича Брежнева генерал-полковник МВД СССР Юрий Чурбанов ездил, будучи замминистром, по своему ведомству, кутил, девок портил и взятки греб. А как сам влетел в тюрягу, так следователи пообещали его: отчешежопить. ('Как только я пытался сопротивляться: Гдлян мне заявил: будете дурака валять, отправим вас в Бутырку к гомосексуалистам. Это я дословно говорю, на всю жизнь: в памяти осталось'. Из интервью, данного в 13-й зоне Нижнего Тагила Юрием Чурбановым журналу 'Театральная жизнь'. N 13, 1990 год). И он, как миленький: раскрылся. Страшно стало своего родного ведомства, испугался, знал о прокладках. Оглянись на себя еще на воле и оцени свое будущее чешежопоположение в среде чучеков, прикинь шансы на 'девственное' выживание. Людям, сохранившим человеческие задатки, приходится бояться тюрьмы. Бывшему зэку, чтобы добить остатки жизни, надо опуститься налимом в такую яму и так лечь, чтобы никого не задевать и озираться, предвидя прокладки. Скажем, не так страшно повторно влететь, попадешь уже в строгий режим, более 'правильный' - там лучше знают свое место, беспредела меньше. Плохо другое - засосет тюряга так, что там и подохнешь, уже в ментовских прокладках. Разные опер- и режимные отделы ведь для того и существуют, чтобы человека, если он еще таковым остается, стереть в порошок, загнать в чучеки. Народ в этом случае в унисон с ментами говорит, что ворота в тюрягу он какие широкие, а выход узкий. Арестовали по одной статье, а на суде уже сидишь, облепленный ими, как мухами, и жди - в зоне еще добавят. Если и выйдешь за ворота, то непременно с надзором. Ведешь себя ниже травы, тише воды, но все знают, что ты - зэк - ворюга, бандит. Как только произойдет где-нибудь воровство или убийство, так в первую очередь подумают, что это твоих рук дело. Жить в таких условиях бывает невмоготу, жаловаться и скулить начнешь, так в милицию вызовут по просьбе трудящихся, один из которых непременно настрочит доносраскрытие, коряво напишет: с нами работает бывший зэк, это его рук дело, ибо по его морде видно, что он бандюга, да еще какой! Народ уже давно отучился воспринимать в человеке человека, а видит врага. Из своих первый враг - уже сидевший зэк. Народ бдит народными очами, народными судами, народными заседателями, народными судьями. И такой опутают тебя, сермяжного, паутиной, в сравнении с которой колючая проволока покажется кокетливой набедренной повязкой. Выкарабкаться из зэковского сословия невозможно - став им, им же и подохнешь, безразлично где - в тюрьме или так называемой воле. Такова зэковская судьба.