Архиепископ Бельгийский и Брюссельский Василий (Кривошеин). Спасенный Богом


---------------------------------------------------------------
     © Copyright В.А.Кривошеин, наследники, 2004
     Email: urtcha@noos.fr
     Date: 14 Jul 2004
---------------------------------------------------------------







        Навсегда с Россией

     Несколько  лет тому  назад  я  была  в  Брюсселе  и  брала  интервью  у
архиепископа Брюссельского и Бельгийского Симона (Ишунина).  В  его кабинете
висят портреты  предшественников, в  разные годы  возглавлявшие эту кафедру.
Среди них и портрет Владыки Василия (Кривошеина). Судьба  его, пастырское  и
литературное  наследие  настолько  интересны,  что  сегодня в России  многие
обращаются к его опыту.
     Мы представляем здесь редкую возможность познакомиться с воспоминаниями
Владыки  Василия  (в миру  Всеволод Кривошеин).  Они написаны совсем молодым
человеком, в те смутные и тревожные годы ему было около девятнадцати лет. Он
родился  в Петербурге 19 июня 1900 года  в  семье А.В.  Кривошеина, Министра
земледелия  и землеустройства, в  правительстве  Государя императора Николая
II.   Февральская  революция  застала  Всеволода  студентом  филологического
факультета Петроградского университета.  Эти события, очевидцем  которых  он
стал,  потрясли его.  Трое из его старших  братьев  уже  были  в действующей
армии. Переехав вскоре в Москву, Всеволод решает перебраться на юг,  перейти
фронт и вступить в ряды Добровольческой армии. " Все в советском строе стало
мне к тому времени неприемлемым и отвратным,  и вместе с тем  я осознал, что
для меня нет в нем места. Я не в  силах был сидеть  сложа руки", - пишет он.
Интересен  рассказ молодого Всеволода, что  перед дорогой его тетушка надела
на него нательный образок великомученицы Варвары. Тогда еще будущий монах по
своей  малоцерковности  не  знал,  что  Великомученица  Варвара  спасает  от
неожиданной и насильственной смерти, и тем не менее он молился ей всю дорогу
как умел.  С  Божией помощью он уходил  от, казалось, неминуемой смерти. Бог
спасал  его  много  раз  от  расстрелов,  тюрьмы,  ран и  стихии.  Поражение
Деникина,  Врангеля и  Колчака привело к  исходу  Белой  армии с юга России.
Всеволод отступал вместе  со  всеми, из  Новороссийска он прибыл  в  Каир, а
потом  в  середине  1920 года  в  Константинополь.  В  начале 1921  года  он
оказывается в Париже со всеми оставшимися в живых членами своей семьи. Здесь
он  поступает  в  Сорбонну  и  одновременно  принимает  участие  в   съездах
православной молодежи. В 1924 году он  записывается студентом в  только  что
основанный митрополитом Евлогием  Свято- Сергиевский Богословский институт ,
а через  несколько месяцев Всеволод едет с группой студентов на экскурсию на
Афон. Это  посещение  настолько потрясает его,  что он решает остаться здесь
навсегда. На Святой Горе он проводит более двадцати лет и здесь же принимает
постриг. Потом будет Оксфорд, Бельгия и опять Россия.
     Удивительный путь прошел Архиепископ Василий  (Кривошеин), от студента-
патриота,  с  нательным  образом  великомученицы  Варвары,  до известнейшего
архипастыря,  доктора  богословия,  знаменитейшего   патролога,  написавшего
фундаментальные  труды  об  аскетическом и  догматическом  учении  святителя
Григория Паламы и преподобного Симеона Нового Богослова.
     Первым его послушанием на Афоне была работа в мастерской отца Матфея по
починке  облачения,  а  следующим - за  два  года  выучить греческий язык  в
совершенстве. Он выучил современный греческий и древнегреческий и владел ими
в совершенстве,  не  хуже  чем  русским,  французским  и английским.  Вскоре
молодого   монаха    назначили   монастырским   секретарем-грамматиком,    в
обязанности,  которого  входила  переписка с  афонским  Кинодом,  Вселенской
Патриархией  и  греческими  правительственными  учреждениями.  Затем   монах
Василий  стал  членом  монастырского  Совета и  его  почти ежегодно посылали
вторым  чрезвычайным  представителем  русского  Пантелеимонова  монастыря на
общеафонские  собрания  двадцати  монастырей,  где  решались  и  обсуждались
наиболее важные святогорские  вопросы. С 1942 года он становиться постоянным
представителем монастыря в Киноте (Афонском парламенте), а в 1944-45 годах и
членом Эпистафии (Афонского административного округа).  Надо сказать, что то
были десятилетия, далеко не лучшие для Святой Горы.  Если в 1925 году, когда
Всеволод  Кривошеин   попал   на   Афон  вместе  с  архимандритом   Софроний
(Сахаровым), братии в русском монастыре насчитывалось 550 человек, то в 1947
году  было  только  180.  Одна  из серьезных причин такого сокращения -  это
ограничительные меры  греческих властей против приезда  иностранцев на Афон,
распространившиеся и  на русских эмигрантов. Монах Василий как  монастырский
секретарь  и  представитель  в  Киноте  многие  годы  боролся  против  таких
ограничений.  Понятно,  что  это  вызвало  недовольство  у  лиц,  враждебных
русскому  монашеству на Афоне,  а потому в сентябре  1947  года отец Василий
вынужден был оставить Святую Гору. Прошло тридцать лет, и он опять ступил на
эту  благословенную  землю,  но  уже  как  архипастырь Русской  Православной
Церкви.
     По приезде в Оксфорд о. Василий  был рукоположен в иеромонаха; а в 1959
году  состоялась в  Лондоне  его  хиротония и он  был  назначен епископом на
бельгийскую кафедру Московской Патриархии.
     Как- то в семидесятые  годы, в Пюхтицком  Успенском женском  монастыре,
игумен  Серафим  с Афона вспоминал с огромной теплотой  о последнем  приезде
владыки Василия на Святую Гору: " Дел  у  меня  в монастыре,  как говорится,
непочатый  край. С утра до  вечера хожу, хлопочу. И владыка  Василий  целыми
днями за  мной  ходил и,  очень часто  просил поисповедовать его,  а  я даже
удивлялся  этому. Видно, святое место  обострило  духовное зрение  человека,
чувствовавшего приближение  Вечности,  и  он старался очистить душу от  всех
нераскаянных грехов".  Как  тут не  вспомнить  слова  покойного  митрополита
Нижегородского и  Арзамасского Николая об  огромном  опыте духовного делания
Архиепископа  Василия (Кривошеина).  Действительно, только представить какой
непростой  путь он прошел,  сколько  испытаний выпало  на его  долю, в какие
тяжелые обстоятельства на  грани физической смерти ставила  его жизнь, а Бог
был всегда рядом и спасал его!
     Многие  кто знали Владыку по  жизни, особо  подчеркивают, что он никого
никогда  не  осуждал. Но и с несправедливостью смиряться не хотел  - тут его
голос звучал громко  и  отчетливо. Историки религиоведы знают, какую большую
роль сыграли его выступления накануне Поместного Собора Русской Православной
Церкви в 1971 году. Голос Бельгийского Архиепископа был  одним  из немногих,
прозвучавших  в пользу тайного  голосования при  избрании будущего Патриарха
Пимена.
     В продолжение  воспоминаний о Гражданской войне, мы  приводим несколько
писем, послушника, инока,  монаха  Василия к своим близким. Счастье, что эти
свидетельства  его жизни на Афоне  дошли до  наших дней и были  тоже спасены
Богом.  Для  нас  они говорят о  многом, не  только о  трудностях монашеской
жизни, но и об огромной любви  и привязанности  к людям. Но главное, что его
жизненный путь освещала вера, которую он  в своем научном труде "Преподобный
Симеон Новый Богослов" назвал "<i>жемчужиной несравненной ценности"</i>.
     В  одном  из некрологов было  написано, что кончина  Владыки Василия на
родной  земле  видится  как  явный  знак Божьего  благословения за  длинную,
трудную и многострадальную жизнь  архипастыря и богослова в служении Русской
Церкви и в свидетельстве правды Христовой. Отпевали Владыку в Преображенском
соборе в Ленинграде, где  когда-то его младенцем  крестили. Похоронен он  на
Серафимовском кладбище, как он  часто  говорил " в городе на Неве", а теперь
вновь как при его рождении Санкт- Петербурге.

     Н.И.Ставицкая.

     (текст приводится в сокращении, газета "Православная Москва")





        Архиепископ Бельгийский и Брюссельский Василий (Кривошеин)

     <b>Эти  воспоминания  подписаны   В.А.Кривошеин  (Всеволод   Александрович
Кривошеин),  Владыка  ставил   сознательно  свое   мирское   имя   под  теми
воспоминаниями,    которые   относились    к    разряду    "мирских",    или
"светско-гражданских". В тексте сохранены особенности авторской орфографии и
стиля.</b>


        " СПАСЁННЫЙ БОГОМ"


        <i>предисловие</i>

     Писать  о событиях полувековой  давности -  дело нелегкое.  Как ни ярко
запечатлелись в  сознании действительно потрясающие  события  и  переживания
грозной  эпохи революции и гражданской  войны  в  России -  все, что я лично
пережил, видел и слышал, - время  многое вырвало из памяти, особенно имена и
даты. Да  и сами переживания, чувства тех времен невольно окрашиваются  тем,
что мне  пришлось испытать впоследствии в течение долгой жизни. Я это хорошо
понимаю  и, тем не менее, пишу  эти воспоминания, как ни далеко  и, казалось
бы, даже чуждо описываемое в них прошлое, которое так различно со  всей моей
настоящей  жизнью,  с  ее  духовными  и  интеллектуальными интересами.  Пишу
потому, что не могу не писать. Хочется высказаться ведь прошлое  все  ж таки
живо, да и мне пришлось многое пережить, а  поэтому  есть, о чем рассказать.
Не в  смысле,  конечно,  большой  истории,  - я был слишком  молод и слишком
незначительно  было  мое  тогдашнее  положение, чтобы я  мог  быть  деятелем
исторических событий. Но то, что я лично видел и слышал и что испытал, - это
я  постараюсь рассказать, может быть не достаточно объективно, но правдиво и
до конца искренне, ничего не замалчивая, даже если это не всем понравится. Я
хочу  рассказать о феврале  1917 года  в Петрограде,  о начале революции и о
кульминационном моменте гражданской войны в  России осенью 1919 года  по обе
стороны фронта. Рассказать, как  Бог  неоднократно спасал  меня от, казалось
бы, неминуемой смерти.
     Единственное, что я счел  возможным  добавить  к этим "Воспоминаниям" -
это ряд  примечаний,  преимущественно исторического характера.  Они  уясняют
обстановку описываемых мною событий и делают более понятным мой рассказ.



        Февральские дни в Петрограде в семнадцатом году.

     В четверг 23  февраля  1917 года я вернулся  около четырех часов дня из
университета  в  нашу  квартиру  на Сергиевскую 36,  что  почти  на  углу  с
Воскресенским  проспектом. Я был  тогда,  несмотря на мой  ранний возраст, -
студентом первого курса  историко-филологического факультета  Петроградского
университета.  Насколько  помню, я  вернулся домой пешком, как  я это иногда
любил делать, тем более что трамваи  были обычно  переполнены и  на них было
трудно  попасть. День  был  солнечный,  небольшой мороз,  в городе я  ничего
особенного не заметил. От  университета до нас около часа ходьбы,  я устал и
прилег на некоторое время  на кровать отдохнуть в комнате, где жил вместе  с
моим старшим братом Игорем,  поручиком  Лейб-гвардии Конной  артиллерии.  Он
служил тогда в ее запасной батарее в Павловске, но был в эти дни в отпуску в
Петрограде.  Сейчас  он  отсутствовал.  Не  знаю точно, сколько  я пролежал,
полчаса или час, как в мою комнату стремительно вошла с присущей ей энергией
моя тетя, Ольга Васильевна Кривошеина, и прикрикнула: " Что ты тут валяешься
и спишь?  Не  знаешь, что  происходит!?  В  городе  бунт,  революция,  а  ты
валяешься!"
     Характерной чертой  моей  тетушки  была ее  склонность  иронизировать и
подтрунивать. И сейчас она, конечно, подтрунивала надо мною: Вот ты считаешь
себя  таким "революционером"  (а  у  меня  действительно  были  тогда  такие
настроения), а сейчас происходит революция, а ты валяешься и почиваешь. Сама
Ольга Васильевна  была отнюдь  не левых убеждений, но она не  принимала меня
всерьез, да  к  тому же не придавала, видимо, большого значения начавшимся в
городе беспорядкам.
     "  Как? Какая  революция?- спросил  я, вскакивая с постели.  - Я сейчас
вернулся из города и ничего не видел". "Да ты никогда ничего не замечаешь, -
продолжала иронично тетя, - в городе бунт. По Литейному разъезжают казаки. Я
сама сейчас видела" Я стал быстро  собираться и направился к выходу. " Куда,
куда? Оставайся, никуда не ходи!" - крикнула вслед мне тетушка, пытаясь меня
остановить, но я не послушался и быстро вышел из дому.
     Я  пошел  направо  по Сергиевской  улице  по  направлению  к  Литейному
проспекту,  ее  пересекающему.  До  него  было  около десяти  минут  ходьбы.
Сергиевская  казалась пустынной более обыкновенного,  хотя  особого движения
вообще не  бывало. Я  вышел на Литейный. Никаких казаков, о которых говорила
тетя,  нигде  не было  видно.  Зато  Литейный  проспект, обычно  оживленный,
казался  совершенно  пустым. Особенно бросалось в глаза отсутствие трамваев.
Не  было видно и городовых; полицейский  всегда  стоял  на  углу Литейного и
Сергиевской, а сейчас  его не было.  Все это  создавало  какое-то смутное  и
тревожное настроение, хотя никаких других признаков революции  или смуты  не
было заметно,  так что я даже был разочарован. "Пошел и ничего не увидел", -
говорил  я  сам себе. Постоял немного и  думал, было возвращаться  домой, но
потом  решил пройтись еще дальше по Сергиевской,  посмотреть, что делается в
округе.  На  углу Литейного проспекта и  Сергиевской,  в направлении Летнего
сада,  находился тогда большой Литейный оружейный завод.  Я пошел вдоль  его
стены, на  Сергиевскую улицу  выходили  деревянные ворота завода.  Как раз в
этот момент  они  раскрылись,  и из  них  стала  вываливаться  густая  толпа
рабочих.  Многие уже  средних  лет и более, бородачи.  Шли молча,  почти  не
разговаривая друг с другом. Вид у них был  серьезный, почти мрачный, как мне
казалось   достаточно  решительный.  Они   долго   выходили  и   потом,   не
останавливаясь, расходились  по  улицам.  Что  это такое? Окончание рабочего
дня? Смена? Или  начало забастовки? Эти вопросы  мгновенно пронеслись в моей
голове.  Вернулся  на Литейный. Та же пустыня и  полное  отсутствие полиции.
Вдруг я заметил, что вдоль  Литейного, по  направлению от Невского, движется
отряд конных казаков, человек пятнадцать. Они ехали шагом и, доехав  до угла
Сергиевской  улицы,  свернули и остановились. Уже темнело.  Казаки слезли  с
коней, сложили  свои  ружья и стали разводить костер посреди улицы.  Видимо,
они располагались на ночлег. Я вернулся домой.
     На следующий день, в пятницу  24 февраля, я вышел из дома  около девяти
часов утра, сказав, что иду, как обычно  в  университет. Это была  правда, я
действительно туда направлялся, но на самом деле мне, прежде всего, хотелось
посмотреть,  что происходит  в  городе,  и  даже  принять какое-то участие в
событиях. Мне думалось, что вот в университете узнаю много нового, соберется
какой-   нибудь   студенческий  митинг,   и  мне   будет  интересно  на  нем
присутствовать. Я,  да и многие  другие, пожалуй, не  представляли себе  всю
серьезность  наступающих  событий  для  России.  Добраться  до  университета
оказалось, однако,  невозможным.  Дойдя до Литейного,  я сразу  заметил, что
полиции, как вчера совсем не было, трамваи не ходили. По Литейному двигалось
много народу, все  шли  по  направлению  к Невскому  проспекту. Шли большими
группами, молча, частью по тротуарам, но  постепенно  все, более  захватывая
улицу. На ней я скоро заметил  конные отряды казаков,  в  несколько десятков
каждый, а  также отряды конной полиции в серых шинелях, более малочисленные.
Толпа, увидев  казаков,  дрогнула  и  смутилась,  но,  заметив,  что  казаки
держатся середины улицы и никого не трогают, осмелела и продолжала двигаться
вперед.
     Образовалось какое-то  сплошное  шествие,  тысячи народа; в большинстве
рабочие по виду, но много студентов. Начали раздаваться революционные песни.
Казаки, очевидно,  получили  приказ  разогнать толпу. Они  стали скакать  на
своих  конях  посредине   широкого  Литейного  проспекта,  махая  в  воздухе
нагайками.  Толпа опять шарахнулась, но, видя,  что казаки их не  трогают, а
только скачут  посредине  улицы, люди  опять  осмелели. Раздались  радостные
крики: " Казаки с нами!"  и даже "  Ура казакам!". Напротив,  на полицейских
кричали: "Фараоны! Фараоны! Долой фараонов!"
     Эти выкрики стали как бы лозунгом революции. Дальнейшее  продвижение  к
Невскому  было, по- видимому,  преграждено казаками, или  полицией на уровне
Бассейной улицы, и толпа( или часть ее, в которую я попал)  свернула направо
и стала  отсюда  продвигаться  к  Невскому,  приблизительно  по  направлению
Казанского  собора. Как- то сразу, в один  момент на  нас с гиком и  криками
напали казаки, толпа бросилась бежать и была прижата к  домам, но вскоре все
заметили, что казаки только делают вид, что хлещут нагайками по спинам, а на
самом  деле  бьют  по  воздуху.  Опять  паника  сменяется  торжеством.  "Ура
казакам!"- кричит толпа.
     Дальше новая  сцена. На  этот раз на  толпу  в  сотню-  другую  человек
налетает отряд конных полицейских.  Их совсем  немного,  всего каких- нибудь
пять-десять  человек  максимум,  но этого достаточно,  чтобы толпа бросилась
бежать и, прижатая  к  домам, залегла,  стараясь подставить полицейским свои
спины, а те стали  лупцевать нагайками, тех, кто поближе подвернулся. Помню,
недалеко от  меня залег какой-то студентик, полицейский  усердно хлестал его
по спине, на лице студента  ярко было выражено чувство  страха и паники,  но
отнюдь  не  боли. И действительно, как он потом рассказывал, его били совсем
не "смертным боем".
     Вся эта сцена полицейской расправы продолжалась однако, не очень долго.
Вдруг,  откуда  -то  подскочили  те  же казаки  и  начали  бить  полицейских
нагайками! Те мгновенно исчезли. Опять крики торжества  в  толпе,  а молодые
казаки  самодовольно ухмыляются. Как  бы то  ни было, толпе удалось дойти до
Невского,  там  она  слилась  с  другою  толпою,  запрудившей  весь  Невский
проспект.  Начались  митинги,  выступления  ораторов,  но  пройти бунтарям к
площади Казанского  собора, по-видимому, в этот  день  не удалось.  Впрочем,
события этого насыщенного дня,  в памяти  моей иногда смешиваются с тем, что
происходило  на  Невском на следующий день.  Идти мне дальше к  университету
сквозь громадную толпу на Невском было немыслимо, да и так  я потратил много
часов, чтобы добраться до Невского, и там пробыл долго. Усталый, голодный (я
целый  день ничего не ел), я в поздние послеполуденные часы вернулся  домой.
Литейный, по  которому  я возвращался, был  полупустынным, народ,  очевидно,
собрался  на  Невском,  а  многие,  можно  думать,  возвращались  по  домам.
Настроение было смутное и тяжелое, а еще более усталое.
     На следующий день, в субботу 25 февраля, я опять вышел у утра из дому и
направился к Невскому, чтобы  оттуда попасть, если  возможно, в университет.
Не  помню  подробностей,  но  картина  мне  напомнила  вчерашнюю.  Пустынная
Сергиевская, множество народа,  движущегося  по  Литейному  к  Невскому.  Ни
трамваев,  ни  городовых,  многие  лавки  и  магазины  закрыты,  а газет  не
продавалось вообще, -  они почему-то  исчезли  с  первого дня беспорядков. И
даже,  в отличие  от  предыдущего дня,  не было  видно ни казаков, ни конной
полиции. Они, по-видимому, были стянуты в район Невского проспекта, так, что
толпа  продвигалась в  его  направлении беспрепятственно.  На самом Невском,
близ  Казанского  собора,  собралось несметное количество  народа.  Не  могу
сказать точно,  но  скорее всего, много  десятков тысяч.  Впервые  появились
красные флаги, которых я накануне не  видел (а может быть  не заметил?)  Эти
флаги были странные, небольшие, "портативные",  их можно было легко спрятать
в карман, некоторые на  коротких, небольших древках. Флаги  несли высоко над
толпой,   эти   же   люди  выкрикивали   революционные   лозунги:   "  Долой
правительство! Долой самодержавие!  Долой фараонов!" А вслед  за тем, как-то
более робко следовало: "Долой войну!"
     Видно   было,   что   в   отличие   от   предыдущего   дня    появились
"профессиональные"  агитаторы  и  революционеры,  стремившиеся  организовать
взбунтовавшиеся   массы  и  направить  этот   бунт  в  желательном  для  них
направлении.  В подавляющем большинстве  эти  массы  состояли из  городского
простонародья,   преимущественно  рабочих,  разных  возрастов.  Но  в  толпе
мелькало и немало студентов с  их университетскими фуражками. Мужчины в этой
толпе всецело  преобладали, женщин из народа, простых  баб, почти  совсем не
было,    зато   довольно   много    курсисток.   Начались    сентиментально-
искусственные,( как мне показалось, несмотря на мои левые настроения), сцены
"братания"  рабочих  со  студентами.  Выглядело  это  так:  рабочий  берет у
студента  его  фуражку,  надевает ее  себе на  голову  и  отдает  свою кепку
студенту. "Да здравствуют студенты!", - кричит кто-то из толпы, - они всегда
с  народом!" Какой-то молодой  парень, на вид  мастеровой, со смазливой,  но
пошловатой физиономией, берет  под ручку молодую толстенькую, хорошо одетую,
в  шубку,  курсистку  с  миловидным  лицом  и,   шагая  так  с  ней,  громко
разглагольствует: "  Вы представить  себе не можете, какие я в себе чувствую
силы. Дайте мне волю,  я черт знает, что способен сделать. Но не  могу!  Нас
душат, нас давит самодержавие, капиталисты. Мы порабощены капиталом. А то бы
я черт  знает,  что был бы способен  сделать!" Это "чертыханье" он повторяет
много  раз.  Я  видел, что  курсистка воспринимала  эти громкие  излияния  с
каким-то смущением, видно,  она  не  привыкла  ходить по улице  под ручку  с
мастеровыми, но  вместе с  тем было заметно, что она  гордится,  что  служит
революции.
     Вскоре  организовался грандиозный  митинг,  море  голов. На  возвышение
вылез  оратор,  человек  лет  сорока  с всклокоченной  бородой  в  рыжеватом
пальтишке, яркий  брюнет, но скорее с русскими  чертами лица.  Он начал свою
речь. Было  видно, что он натасканный и опытный  оратор, говорил плавно, без
запинки, говорил злобно, угрюмо, сначала без особого  пафоса и без  огня, но
под конец он умело и театрально зажег толпу своими  лозунгами.  Первая часть
речи была посвящена  теме: "  Долой  самодержавие!", вторая: "Долой войну!".
Оба эти лозунга он выкрикивал на протяжении всего своего  выступления. Толпа
отвечала  воем  одобрения, аплодисментами, но должен сказать,  что опять  же
лозунг " Долой самодержавие!" имел  несравненно  больший успех, чем,  "Долой
войну!".   Этот   последний   призыв   казался   каким-то   непривычным,   и
чувствовалось, что он не вполне соответствовал настроениям большинства.
     Внезапно произошло какое-то замешательство, движение в толпе. Раздались
крики: "Провокатор! Провокатор! Поймали провокатора!" Оказывается, - так, по
крайней мере, шумели в толпе, лично я ничего не видел из-за народа, - кто-то
пытался  крошечным  фотоаппаратом  снять  чернявого оратора.  Это  заметили,
аппарат вырвали  и разломали  на куски, а с  "провокатором" тут же покончили
самосудом. Убили! "Мы его давно знаем, он нам  известен",  кричали  в толпе.
Вскоре  новая сцена  убийства.  Вижу,  совсем недалеко  от  меня, происходит
какая-то свалка,  кого-то  сильно бьют, а другие кричат: " Не  убивайте,  не
убивайте! Никого не надо убивать!" Толпа  разделилась во мнении. Подхожу. На
земле лежит убитый полицейский офицер в шинели. Я плохо разбирался  в чинах,
но это  был или  пристав, или  околоточный.  Лицо  молодое,  бледно-зеленого
цвета.  Глаза закрыты. Из правого  виска сочится  кровь,  из  носа  тоже, из
открытого рта  слюна. На лице выражение муки  и боли. Видно, он был забит до
смерти. Это был первый  убитый, которого  я видел в моей жизни. Но как он, в
форме  полицейского  офицера,  очутился  один   среди   этой  многотысячной,
обезумевшей  и  взбунтовавшейся  толпы  народа?  Говорили,  будто  он  хотел
арестовать митингового оратора. Трудно поверить. Убитого куда-то уносят...
     Толпа  двигается вдоль Невского  проспекта по направлению Николаевского
вокзала.  На этот  раз никто ей не препятствует. Все больше и больше красных
флагов.  Появляются  целые красные  полотнища с  теми же лозунгами:  " Долой
самодержавие!  Долой  войну!"  Толпа  заполняет почти  всю  ширину  Невского
проспекта, простирается далеко на горизонт. Но не все идут посредине улицы с
процессией.   Много   народу   стоит   на  тротуаре,   они   не   двигаются.
Преимущественно интеллигенция,  люди  "прилично"  одетые, но есть  и простые
люди,  питерские обыватели,  служащие, лавочники....  Они  стоят неподвижно,
молча, лицом к проходящей толпе. Внимательно, с серьезными лицами смотрят на
нее, но  ничем  себя  не  проявляют  -  ни сочувствием,  ни  одобрением. Это
вызывает неудовольствие у демонстрантов. Начинаются крики, провокации.  "Что
вы там  стоите  на панели?  - кричат  из толпы, - идите,  присоединяйтесь  к
нам!".  Люди на  тротуаре, однако, никак не реагируют. Раздраженные крики из
толпы  усиливаются: "  Долой  с панелей! Буржуи, долой  с  панелей!  Прочь с
дороги!" Но Люди на тротуарах продолжают неподвижно стоять и мрачно смотреть
на демонстрантов. Видно, что угрозы их не пугают
     Толпа идет дальше. Проходим мимо редакции газеты "День", самой левой из
тогдашних  легальных петроградских  газет. На балкон второго  этажа высыпали
служащие газеты, с полтора  десятка. Машут  какими-то платками, почему-то из
черной  материи,  видно  красных  флагов  не  успели  припасти. Приветствуют
демонстрантов. В ответ жидкие выкрики: " Да здравствует газета "День"!" (  У
большевиков эта газета была не в почете. Меньшевицкого духа!)
     Слышу  вокруг нелепые разговоры, поразившие  меня  своим невежеством (и
это несмотря  на  мое тогдашнее сочувствие происходящему): " Сейчас  ни один
буржуй  не выйдет на улицу без револьвера в  кармане" Или: " От войны буржуи
только наживаются. Самый  последний лавочник получает сейчас более восьмисот
процентов  прибыли со  своего товара". Но  раздаются  и более  благоразумные
голоса.  Пожилой  рабочий  с умным  лицом, сразу видно -  положительный тип,
говорит:  "  Я  понимаю,  почему  немцы   с  их  Вильгельмом  должны  теперь
радоваться, тому, что у нас начались беспорядки. Это им на руку. Нехорошо во
время войны устраивать бунты.  Но что поделаешь? Довели нас до  всего  этого
все  те  же Штюрмеры. Как  им доверить ведение войны?" Подходим к Знаменской
площади,  против  Николаевского  вокзала. Со  стороны  Лиговки  приближается
пехотная воинская часть  с ружьями за плечами, походными сумками и т.д. Идут
рядами, направляются на вокзал. Рядом с ними офицеры. Видно,  их привезли на
вокзал  для  отправки  на фронт. Все  больше  пожилые,  многие  с  бородами.
Агитаторы из толпы стараются их пропагандировать, кричат им: "Долой  войну!"
Но солдаты  не  обращают на них  никакого  внимания. Молча продолжают шагать
рядами.
     Было около  трех часов  дня. Толпа  остановилась на Знаменской площади.
Опять  начался  митинг.  Ораторы  взбирались   на  возвышение   у  памятника
Александру Третьему и оттуда зажигательными речами старались  воздействовать
на  народ.  Мне трудно было  расслышать,  что они  говорили,  но  как  будто
тематика  была обычная революционная.  Вдруг неожиданно, откуда  ни возьмись
(вероятно,  со стороны Знаменской  улицы) появились пять, если  не ошибаюсь,
конных полицейских с  шашками наголо и  устремились  карьером на стоявших  у
памятника ораторов. В  моей памяти ярко запечатлелся один из них,  вероятно,
начальник,   с   высоко  поднятой  вверх  обнаженной  шашкой.  Трудно   себе
представить, какая паника овладела  многотысячной толпой. "Рубят! Рубят!"  -
раздались  крики. Все бегом устремились  скрыться в прилегающие  к  Невскому
улицы; в частности, бежали на Знаменскую улицу. Туда поспешил и я.
     Должен  признаться,  что  паника  всецело охватила  и меня.  Это был не
просто страх смерти, но и сознание бессмысленности и ненужности такой смерти
неизвестно за  что. Вернее сказать смерти, ни за что! Ведь не было  в данный
момент  ничего,  за  что  стоило  бы  сложить  свою  голову  или  героически
погибнуть. Это ощущал  я всем  нутром моим, сознательно или бессознательно -
не знаю, но с  непреодолимой силой. И  потому бежал в  этой толпе со всеми и
очутился на Знаменской улице. Вдруг остановился и увидел, что остановились и
все другие. Тут  (или, может  быть, пока я  еще  бежал)  со стороны  площади
донесся  до нас крик  торжества,  а  вслед  и  голоса ликующей толпы. Что-то
неожиданно произошло. Все стали  возвращаться на площадь, сначала осторожно,
потом смелее.  Оказывается,  -  так  говорили вокруг,  -  казак  на  коне  с
обнаженной шашкой подскочил к полицейскому и выстрелом уложил  его на месте.
Остальные разбежались. Победа осталась за революцией!
     Постояв немного, усталый, я вернулся пешком домой по Знаменской,- около
получаса расстояния.  Больше в этот день я не  выходил.  Положение в  городе
оставалось     неопределенным,    никаких     серьезных    столкновений    с
правительственными войсками мы  еще не видели,  разве с  казаками,  явно  не
хотели  бороться,  даже  наоборот.  События  подавляли  своим  размахом, все
нарастающей  грозностью,  но трудно и  страшно было  себе  представить,  что
взбунтовавшиеся массы победят. Это было бы невероятно,  хотя бы потому,  что
очень уж робка и подвержена панике была толпа.
     Следующий день, 26 февраля, был воскресный.  В этот день в Петроград из
Минска  вернулся  мой  отец,  (Александр  Васильевич  Кривошеин)  так как  в
понедельник 27 февраля должна  была открыться сессия  Государственной Думы и
Государственного Совета. После  своей отставки с  поста министра  земледелия
отец, был  уполномоченным представителем Красного Креста на Западном фронте,
а, следовательно, он был членом Государственного Совета по назначению. Выйти
на улицу в воскресенье утром под  предлогом идти в университет я не мог, и я
оставался все утро  дома, завтракали поздно, около  часа дня.  Вокруг стола,
где  собралась вся семья, настроение  было подавленное,  больше молчали,  но
вряд  ли  кто  из  нас тогда  сознавал,  что  мы  накануне  событий, которые
перевернут  всю  Россию.  Во  втором  часу  дня  я все же вышел на  улицу  и
направился  обычным маршрутом, в сторону Литейного и  Невского.  Картина  не
изменилась.  Все  было, как  и в прежние  дни. Ни полиции,  ни трамваев,  ни
войск, только на домах висел  приказ командующего войсками генерала Хабалова
о  том, "  что  ввиду  продолжающихся беспорядков Петроград  объявляется  на
военном  (или  осадном, не помню  точно)  положении.  Всякие  демонстрации и
скопления народцу на улицах воспрещаются, в случае неповиновения войскам дан
приказ открывать стрельбу".
     Не помню точно, как я дошел до Невского.  Ничего особенно не  приметил,
демонстраций и шествий  не было. На Невском,  однако, опять начал собираться
народ,  целыми толпами, но  как мне показалось в меньшем количестве,  чем  в
предыдущие дни.
     Возможно,  что  приказ  генерала  Хабалова  кое-кого  напугал.  Все  же
образовалось внушительное шествие, которое двинулось от Казанского собора по
направлению  к  Николаевскому  вокзалу.  Было около  трех часов  дня.  Вдруг
совершенно неожиданно, по крайней мере,  для меня  и близ  меня находившейся
толпы, приблизительно около Александровской площади и памятника Екатерине II
раздалась довольно  частая оружейная  стрельба. Стрелявших не было  видно, и
кто стрелял, я не знаю. Потом  говорили,  что  это были  солдаты Павловского
полка. При первых же выстрелах толпа бросилась бежать  прочь от Невского  на
улочку вдоль сада, где памятник Екатерине, по направлению к Александринскому
театру. Стрельба продолжалась  минут пять-десять,  и было  впечатление,  что
стреляют  по  бегущей толпе.  Но  вот, что удивительно! Не только убитых или
раненых не  было  видно,  но не было слышно  и свиста пуль, ни  звуков от их
ударов  о   мостовую.   Создавалось  впечатление,  что  стреляли   холостыми
патронами. А может быть стреляли в  воздух? Это заметила и толпа. До сих пор
она бежала или, когда  стрельба усиливалась, залегала на тротуаре  у решетки
сада, а  потом  вновь бросалась бежать. Но, увидев, что  никого не  убивают,
люди поднимались и уже не бежали, а скорее  стремились разойтись  и скрыться
быстрыми шагами. Как бы то ни было, все опустело на улочке.
     В это время ко мне подошел незнакомый  мне студент еврей. "  Коллега, -
сказал он мне, видя мое волнение,  - как вас эти негодяи напугали.  Стреляют
по  толпе! Вам,  может быть,  далеко идти  до дому?"  Я сказал,  что живу на
Сергиевской. "Это далеко, - заметил студент, -  пойдемте ко мне на квартиру,
я  живу  тут  близко.  Там  переждем,  а  если  хотите,  и ночевать  сможете
остаться". "Нет, мне нужно на ночь вернуться домой",- ответил я. Но пойти на
квартиру к студенту согласился, хотя  и  без большой охоты, так как стрельба
совершенно прекратилась и я не видел в этом особой надобности.
     Студент жил где-то поблизости,  на одной из улиц близ Садовой. Мы вошли
в большую  комнату на  втором этаже, заставленную  в  беспорядке  мебелью  и
вещами.  Посредине  как  будто  стоял стол. В  комнату  постепенно набралось
больше десяти человек. Три курсистки,  остальные студенты.  Все  евреи,  это
сразу  было  видно  и  по  их  типу,  и по  манере  говорить. Они  все  были
революционно  настроены, но вместе  с тем видимо, подавлены событиями. Среди
них было двое-трое тридцатилетнего возраста, остальные более молодые. "Вот я
привел вам  товарища,  а  то его  там  на  улице  чуть  не  пристрелили",  -
представил меня студент. Меня  встретили любезно,  хотя несколько сдержанно.
Разговор,  естественно,  сосредоточился на  событиях дня  и  на  только  что
имевшем  место обстреле  толпы. "  Слыхали,- говорил один из присутствующих,
-Николай II перетрусил и удрал  в ставку". " Да, -  продолжал  другой,  - но
перед  тем он дал приказ стрелять  по толпе. И что же? Стоило дать несколько
выстрелов, чтобы все разбежались!" "Да, но завтра все может начаться вновь!"
- попытался возразить кто-то.
     "  Нет,  нет!  -  говорили  все,  -  революция  подавлена.  Завтра  все
успокоится, никто не выйдет на улицу". -"Никто не думал, что Николай решится
стрелять в  народ. А  вот  решился, и все  разбежались".  -  "Не  надо  было
начинать эту авантюру, раз народ неспособен к революции. Теперь самодержавие
выйдет только окрепшим".
     Разговор  перешел  на  сионистов.  Присутствующие  ругали их,  называли
предателями, возмущались  их  нежеланием  принимать участие в  революционном
движении. "Встретил  я Гришу, - рассказывал один из  евреев, - знаете, такой
маменькин  сынок, сионист. Говорит он мне: "Нас,  евреев,  эта  революция не
касается. Мы ведь не русские". Ах мерзавец!" Кто-то, несмотря на присутствие
женщин, стал рассказывать циничные анекдоты. Но его  остановили, может быть,
стеснялись меня. Они чувствовали, что я человек другой среды. А меня поражал
невысокий культурный уровень этих студентов, их неосведомленность.
     Просидев  несколько  часов  в  этой  компании,  усталый  от  всех  этих
разговоров  и  с  больной  головой  от  тяжелого  табачного  дыма,  я  решил
возвращаться домой. Студент,  который привел меня сюда, и  самый симпатичный
из  всех,  пытался  всячески  отговаривать меня,  но я настоял  на своем  и,
поблагодарив его  за гостеприимство, вышел  на улицу. Было уже  около девяти
часов  вечера.  Погода переменилась.  Все  предыдущие  дни было сравнительно
тепло,  около нуля,  пасмурно,  но без снега. А тут  ударил мороз. Я  быстро
дошел до Невского по совершенно пустынным  улицам и  вышел на  него напротив
Надеждинской улицы. Но тут на  моем  пути  возникло препятствие. Вдоль всего
Невского, посредине  него,  в две шеренги стояли войска. Тесно друг к другу,
так  что пройти сквозь них было  невозможно. На небольшом расстоянии один от
другого  горели костры, своим красноватым светом освещавшие стоящих  в строю
солдат. Перед строем  ходили офицеры. Из небольших групп гражданских  людей,
толпившихся кучками  на  тротуарах,  раздавались  выкрики:  "Долой офицера!"
Помнится,  как  один из  офицеров  продолжал  расхаживать взад  и  вперед не
обращая никакого внимания на кричавших. Но другой, в адрес,  которого  также
слышались выкрики,  резко обернулся. Группка штатских трусливо шарахнулась и
попятилась.
     Мне  нужно было  пересечь Невский, чтобы  попасть домой, и  я попытался
пройти  сквозь  ряды  стоящих  солдат, но меня не пустили, сказали,  что без
разрешения нельзя. Я обратился к ближайшему офицеру, объяснил, что мне нужно
попасть домой. Тот  сразу разрешил,  и я  прошел сквозь солдатские ряды, что
было не так то просто. Мне пришлось буквально проталкиваться между ними, так
тесно они  стояли.  В течение  получаса  я  благополучно дошел до  дому,  не
встретив  на  улицах  ни  души. Дома  я  узнал,  что  взбунтовался  батальон
Павловского полка, но  этот путч был подавлен другими частями того же полка,
и что зачинщики арестованы и будут преданы военно-полевому суду.
     На  следующий день, в понедельник 27 февраля, я  вышел из дому  часов в
девять-десять  утра.  Одновременно  со  мною вышел мой  брат  офицер  Игорь,
находившийся в это время в отпуске. Не знаю, по какому делу он вышел,  но мы
вместе направились налево  по Сергиевской  и стали  двигаться к Таврическому
саду.  Мы  пересекли  Сергиевскую  и  дошли   до  близко  находящегося  угла
Воскресенского проспекта. И вот здесь, на углу Сергиевской и Воскресенского,
мы  услышали со  стороны  Кирочной, доносившийся оттуда  не то  вопль, не то
протяжный крик. Слышно было  на расстоянии,  что кричало  множество голосов,
сотни, тысячи, как нам казалось. Вопили долго, непрерывно, то усиливаясь, то
ослабевая. И хотя голоса были мужские, но кричали на высоких нотах, истошно,
с надрывом, не то с остервенением, а может и с восторгом. И так долго-долго.
" Что это такое? - недоуменно обсуждали мы с братом,  - кто это так кричит и
почему?"
     В это время к моему брату подошел молодой,  высокого роста унтер-офицер
с приятным лицом. Он ловко  стал во фронт, шаркнул ногами  и, отдавая честь,
сказал  брату:  "  Ваше  благородие,  не  ходите  туда.   Там  на   Кирочной
взбунтовался Волынский  полк. Там Вас могут  убить!" В голосе его  ощущалось
сочувствие и  озабоченность о жизни офицера, даже лично ему незнакомого.  Мы
сразу  поняли,  что  означали  эти  крики  со  стороны  Кирочной.  Брат  мой
смертельно побледнел, хотя сохранял  спокойствие.  На лице  его изобразилось
горе и страдание,  как будто что-то дорогое для него  рушилось на глазах. Он
поблагодарил унтер-офицера и пошел обратно домой. Я хотел, было идти дальше,
но  мой брат начал строго  требовать, чтобы я  немедленно возвратился домой.
Восстание  в  армии  было  и  для него  и для  меня неожиданностью, казалось
невероятным!  Но  в  отличие  от брата  я  ощутил сильную  радость. Вот она,
настоящая русская  революция,  сейчас начинается.  И это казалось мне  тогда
привлекательным  и  заманчивым.  Очень уж кошмарной  была  вся петроградская
атмосфера в последнее время, так что  неудержимо хотелось перемены и выхода.
Тот, кто  не был  тогда в Петрограде,  этого не поймет.  Что  было, то было,
прошлого не вычеркнешь и что бы не случилось в последствии, история делалась
на моих глазах.
     Отец  строго запретил мне выходить из дому.  Но через некоторое время я
снова захотел выйти, но моя  тетушка это заметила и сказала отцу. Ослушаться
отца нам никому не приходило в голову, я просидел дома два дня, не выходя на
улицу, а  потому дальнейшего  хода революции непосредственно не видел. Я мог
бы, поэтому прекратить здесь мой рассказ; добавлю, однако, еще немного, чему
я все же был свидетель.
     За окнами нашей квартиры,  выходившими  на  Сергиевскую, послышался гул
многочисленных голосов. Мы стали  смотреть  в окна,  хотя  прислуга, пожилая
горничная, меня оттаскивала, говорила:  " Не надо! Увидят в окне, выстрелят,
убьют! От них всего теперь можно  ожидать. Бунтовщики, потеряли человеческий
вид!"  И  действительно,  по  улице  по  направлению  к  Литейному двигалась
беспорядочная группа солдат, человек сто пятьдесят-двести. Очевидно, это был
взбунтовавшийся Волынский полк или, по крайней мере, часть его. С ружьями за
плечами, не держа строя, без офицеров,  они шли толпою посреди улицы, громко
разговаривая  между  собою  и то,  и  дело  останавливаясь. Наконец,  кто-то
крикнул "Вперед!", и  все двинулись по Сергиевской. Но через минуту крикнули
"  Обратно!", и все  солдатское  стадо  отхлынуло назад  и скрылось за углом
Воскресенского.
     Во всех  этих событиях, поражало  полное отсутствие  противодействия со
стороны правительственных сил.  Александр Васильевич Кривошеин, мой отец,  в
те дни сделал замечание: " Я вижу  революцию, но не вижу контрреволюции". Он
сказал это смотря в окно на взбунтовавшихся солдат.
     В эти дни в Петрограде пошел  мелкий, но  довольно частый снег. В нашей
квартире  появился министр  земледелия Риттих, бывший  помощник моего отца и
близкий ему человек.  Он не смог добраться до своего министерства и прибыл к
нам на квартиру, надеясь отсюда созвониться по телефону с правительственными
учреждениями,  выяснить  обстановку и попытаться  как-  нибудь  организовать
сопротивление.  Телефоны, несмотря  на  революцию, работали более или  менее
нормально, но все попытки  связаться  с нужными людьми оказались тщетными. В
одних учреждениях  говорили, что никого нет, в других не отвечали, в третьих
уже  работали  какие-то "комитеты". Не добившись  ничего  толкового,  Риттих
скоро ушел. Он был возмущен быстрым правительственным развалом, бездарностью
и безволием правящих лиц, как военных, так и гражданских.
     Вскоре  на  нашей  квартире  начали  появляться  своего  рода  беженцы,
искавшие у нас безопасного места.  Дело в том, что мой отец уже полтора года
как ушел с поста министра земледелия и  не был у  власти. О его уходе многие
жалели, он  пользовался  доверием  в  общественных  кругах.  Вообще  он  был
"одиозной фигурой", и потому наша квартира могла казаться  многим безопасным
убежищем. Конечно, это была чистая иллюзия.
     Первым к  нам пришел  друг моего  отца, член  Государственного  Совета,
барон  Роман  Дистерло,  крайне  правый  по   убеждениям.  Отец  оказал  ему
гостеприимство,  но  сказал,  указывая  на улицу,  где  бродили  вооруженные
солдаты: " Смотри, до чего вы нас довели своими безумными резолюциями, своим
сопротивлением  всем  необходимым  реформам  в  России.  Вы ответственны  за
происходящее!" Барон Дистерло промолчал. Он был умный человек и понимал, что
замечание моего отца основательно. Но если  появление у нас  барона Дистерло
было понятно, так как он, несмотря на разницу во  взглядах, был другом моего
отца, то приход к нам бывшего премьера А.Трепова был совершенно неожиданным.
Он совсем  не был близок  к моему отцу  и в  политическом отношении  был его
противником.  И  тут  проявилась  любопытная  человеческая черта.  Будучи  у
власти, да  и вообще всю свою жизнь,  Трепов был сторонником самых крутых  и
решительных  мер,  а  тут,  как  только  началась  революция, он  перетрусил
чрезмерно  и  ни  о каком  сопротивлении, конечно,  не помышлял. Был всецело
занят вопросами своей личной безопасности. Он пробыл у нас несколько дней!
     В  течение дня стрельбы почти не было  слышно, и мы точно не знали, что
происходит в городе. В послеполуденные часы на небе стали видны темные клубы
дыма.  Как выяснилось, это горел Окружной суд на  Литейном, не так далеко от
нас.  Вечером в  нашу квартиру  позвонили. Вошел отряд  вооруженных  солдат,
пять-шесть  человек  под командованием какого-то  штатского.  "  У вас,  нам
сказали находится офицер, - спросили они, - мы должны его видеть, проверить.
Нет  ли  у него оружия, а то  с  крыши вашего  дома стреляют  из  пулемета".
Конечно, это была чистейшая ложь, никто из пулемета  не стрелял. Потребовали
моего брата Игоря. Наша  мама, Елена Геннадиевна, очень испугалась: " Вы его
убьете!" - взволновано заговорила она." Не беспокойтесь, не убьем, - ответил
штатский, - только проверим, есть ли оружие".
     Брат был в нашей  комнате.  Вошедшие  потребовали  сдать  оружие.  Брат
побледнел,  стиснул   зубы,  но  отдал  револьвер.  Сопротивляться  было  бы
безумием. Другого оружия не было. Между солдатами начался спор, забрать ли с
собою моего брата  Игоря или нет, но возобладало мнение не  трогать. Солдаты
ушли. Вероятно, они постеснялись присутствия нашей матери.
     На этом я кончаю. Писать о том, что я лично не видел, мало смысла. Да и
февральские дни кончились, наступил март.

     Брюссель, 1976г.



     *Текст был опубликован в книге "Воспоминания", Нижний - Новгород,
     издательство " Братство во имя Св. Князя Александра Невского",1998г.
     и в книге "Судьба века-Кривошеины", СПб, издательство "Звезда", 2002г




        ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ ГОД

        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: К БЕЛЫМ!


     Глава I

        <i>В поисках выхода</i>

     Решение поступить в Белую  армию и сражаться против большевиков созрело
во мне к зиме 1918-1919 года. Все в советском строе стало мне к тому времени
неприемлемым  и отвратительным, и вместе с  тем я осознавал,  что для меня в
нем нет места. Нет жизни в буквальном смысле этого слова. И хотя я далеко не
был уверен в  конечном  успехе Белой борьбы, принять участие в ней стало для
меня жизненной  потребностью. Я не  в силах был  сидеть, сложа руки.  Однако
осуществить  мое  желание было  не так  легко и не так  просто.  Я пропустил
благоприятный момент, когда пробраться к Белым через гетманскую Украину, при
всеобщей дезорганизованности и слабости  советской власти, было сравнительно
нетрудно. Люди  целыми  семьями  бежали  тогда  из Москвы  в  оккупированные
немцами  области Юга России,  а оттуда,  кто мог и хотел, попадали  к Белым.
Сейчас  положение  резко  изменилось.  Советская  власть  окрепла, всюду  на
железных дорогах  контролировали  пассажиров, установлена была  прифронтовая
полоса, которую никто  не мог пересечь без особого разрешения ВЧК а. Так что
без советских  документов невозможно было  даже приблизиться к линии фронта,
не говоря уже о трудности его перейти.
     Я жил тогда в Москве, был студентом историко-филологического факультета
Московского университета, летом 1918 года мне исполнилось восемнадцать  лет.
Моему отцу  удалось еще в июле этого  года бежать из -под ареста и уехать на
Юг,  где он  сейчас находился  в районе Белых.  Никакой связи с ним у нас не
было. Мои два старших брата -офицера, Василий и Олег, тоже  с лета 1918 года
находились в  Добровольческой армии  (1). Моему третьему брату Игорю удалось
по знакомству устроиться на постройку железной дороги в северной России, что
освобождало его от призыва в  Красную армию. Моя мать и младший брат Кирилл,
под чужими именами уехали  весной 1919 года в занятый большевиками Киев, где
и оставались до прихода туда Белых. Я тоже поехал в это время в Киев с целью
пробраться оттуда к Белым, но, убедившись, что это крайне трудно, а жить мне
в Киеве опасно, должен был вернуться в мае в Москву. До этого я жил в Москве
у моих родственников, нигде не  служил, а только  учился  в университете.  У
меня не было  никаких  связей с антисоветскими организациями, которые, как я
думал, могли бы мне помочь в деле перехода к Белым частям и снабдить нужными
для этого  документами.  А без  документов, нечего было, и  думать  что-либо
предпринимать. Но парадокс заключался в том,  что для получения таких бумаг,
не было иного способа,  как поступить на советскую службу. Такая возможность
мне  представилась  в  конце мая того  же года.  По знакомству я был  принят
старшим рабочим на постройку железной  дороги,  где уже работал  мой старший
брат.
     Подробное описание этого периода  не входит в мою задачу. Скажу кратко,
что  железная  дорога   Овинище  -   Суда  начала  строиться  в  1916  году,
строительство было прервано после революции и возобновилось при  большевиках
осенью 1918 года. Ей придавали большое стратегическое значение, так как  она
обеспечивала железнодорожную связь Петрограда с Москвой  помимо Николаевской
железной дороги. Собственно говоря,  строился только небольшой  участок в 90
верст с деревянным (за  недостатком  металлов)  мостом  через реку  Мологу у
города Весьегонска на границе Тверской и Новгородской губернии. Вот туда я и
поехал.
     До революции дорогу строил известный инженер  предприниматель Чаев, а в
1918  году  во  главе  работ  был  поставлен  большевиками инженер  Будасси,
ближайший сотрудник Чаева, уехавшего к тому времени  к Белым. И вообще среди
служащих и  рабочих  на  дороге  было много лиц работавших  раньше  у Чаева.
Благодаря Будасси  мне  не только удалось поступить на службу, но и получить
нужные документы.
     Почему   он  мне   помогал  в  то  время?  Думаю,  главным  образом  по
оппортунизму.  Будасси работал на большевиков, был  с  ними  тесно связан, а
лето 1919  года было неопределенное, кто победит, Белые или Красные. Будасси
хотелось иметь заручку среди Белых на случай, если  они победят. Но и личное
знакомство моего  отца,  Александра  Васильевича Кривошеина  с Чаевым  тоже,
вероятно, сыграло свою роль. Как бы то ни было, я жил и работал этим летом в
Весьегонске,  ожидая для дальнейших действий благоприятного  случая. А в это
время наступление армии генерала Деникина на Южном фронте бурно развивалось.
Был взят Харьков, части Белой армии подходили  к Курску, Сумам,  Киеву.  Мое
нетерпение попасть к Белым только усиливалось от этих успехов. Если раньше я
иногда опасался, что белые потерпят поражение, прежде чем я попаду к ним, то
теперь я скорее "опасался", что они победят без меня! Впрочем, серьезность и
тяжесть борьбы с большевиками никогда не выпадали из моего сознания.
     Благоприятный  случай скоро представился. В середине  августа  железная
дорога командировала  старшего рабочего П., давнего "чаевского" служащего, в
Курскую  губернию,  в село Селино Дмитриевксого уезда, нанимать плотников  -
специалистов для  постройки  деревянного железнодорожного моста  через  реку
Мологу у города Весьегонска. В этой командировке не  было ничего фиктивного.
Мост  через  Мологу  действительно  строился  и  на  самом  деле не  хватало
плотников-специалистов,  которых  невозможно  было  найти  поблизости,  а  в
Курской  губернии они были.  Сам П. Был  родом  из Селина,  куда его  теперь
посылали, он оттуда недавно приехал и знал, что там он  может найти и нанять
хороших  плотников.  Фиктивность  ситуации  начиналась  с  того,  что  к  П.
присоединили меня в качестве помощника и спутника. Правда, и в прошлые разы,
в такого рода командировки посылали обыкновенно двоих, но в данном случае П.
во  мне  нуждался  и  я  был ему  как  бы  совершенно  бесполезен  по  своей
неопытности и полному незнанию дела. Но  зато мне  такая командировка была в
высшей степени на руку.
     Фронт проходил тогда в Курской губернии,  на Кореневском и Дмитриевском
направлении, немного к югу  от местности,  куда  меня посылали. Эта  поездка
давала мне возможность проникнуть в прифронтовую полосу и попытаться перейти
фронт. Вот  почему  я был  чрезвычайно  рад и  счастлив,  когда  около 15/28
августа я получил на  руки "Удостоверение" от железной дороги приблизительно
такого содержания: "Предъявитель сего старший рабочий Всеволод Александрович
"<i>Кривошеев"</i> (так  была переделана  моя фамилия) посылается  в командировку в
село  Селино  Дмитриевского  уезда  Курской губернии для  найма  плотников -
специалистов  для постройки деревянного  железнодорожного  моста через  реку
Мологу   у  города   Весьегонска.   Железная  дорога   эта   имеет   большое
военно-стратегическое  значение,  и   потому  просим  все  власти  оказывать
старшему  рабочему  Кривошееву  всевозможное  содействие для  выполнения  им
возложенной  на   него  задачи.   Как   служащий  железной  дороги,  имеющей
стратегическое значение, Кривошеев освобожден от  призыва  в Красную армию".
Печать  и  подпись  Будасси.  Совершенно такой  же  командировочный документ
получил и мой компаньон П.(2)
     Для успешности моего предприятия я должен был посвятить в него, хотя бы
отчасти, моего  спутника.  Мне  рекомендовали его  как  надежного  человека,
которому  можно  вполне  доверять,   который  не  предаст,  тем  не   менее,
посоветовавшись между  собой, мы решили  не  говорить с П.,  что  целью моей
командировки  было поступление  в Белую  армию, (что могло его  напугать), а
сказать,  что  Будасси  посылает  меня к  своему  бывшему "хозяину"  Чаеву с
отчетом  о  строительстве  железной  дороги. Надо сказать, что П. был старым
"чаевским" служащим, лично  ему преданным как своего рода "барину". Чаев его
вывел в люди, и такого рода поездке он охотно мог содействовать. Кроме того,
он  тоже вероятно, думал, что Чаев еще  может вернуться.  Поэтому "услужить"
ему  было всегда полезно. Как  бы то  ни было, П. оказался верным спутником,
всегда готовым помочь. Для меня  он был ценен прежде  всего  как человек,  у
которого были родственники и друзья в местности куда я ехал. (3)
     Итак, к  вечеру 17/30 августа, получив на  руки  все нужные  документы,
распростившись с  братом  Игорем (4),  в  макинтоше  на  плечах,  с  кожаным
чемоданом в  руках  и с фуражкой железнодорожника на голове, я  был  готов к
отъезду на Юг к Белой армии. Моя давняя страстная мечта сбывалась,  но самое
трудное и страшное было еще впереди.
     Мне только что исполнилось девятнадцать лет.







     Глава 2
        <i>На Юг!</i>

     <i>Dahin! Dahin!</i>
     <i>Где зреет желтый апельсин.</i>
     Пародия на Гете

     Так как летом и осенью из-за мелководья пароходы по Мологе не ходят, то
в Москву нужно было ехать окружным путем через Вологду.  Мы собрались поздно
вечером с моим  спутником  П., в три  часа ночи сели на дрезину и поехали по
еще не вполне законченному  участку строящейся железной дороги Весьегорск  -
Суда.  Через  некоторое время мы  пересели на паровоз, который  на  рассвете
18/30 августа довез нас до станции железной дороги Петроград- Вологда- Суда.
Кроме нас двоих и машиниста с нами  ехал еще один человек,  по виду рабочий.
Машинист,  хулиганистый и  развязно болтливый парень,  рассказывал, как  ему
приходится часто возить важных большевиков. Упоминая о них, он ругался  по -
матери.    "Вот    еще    на    днях   мне    пришлось    возить   какого-то
важного...(неприличное слово)".  Что  это  было  - своего рода  политическая
оппозиция или просто хулиганство, трудно сказать, вероятно, и то и другое. К
девяти  часам  утра  пришел с  многочасовым опозданием  поезд из Петрограда,
который  к  полудню  довез нас  до Вологды. Благодаря  нашим командировочным
удостоверениям  нам  удалось  попасть   в   вагон  первого  класса.  Он  был
переполнен. Пришлось расположиться с вещами в коридоре и стоять всю дорогу..
Среди ехавших  многочисленных военных Красной  армии  внимание  мое  привлек
молодой   офицер    аристократической   наружности,   щегольски   одетый   в
красноармейскую  форму,  в  фуражке  с  красной  звездой. Лицо  у него  было
грустное,  и он,  сидя в коридоре  на своих шикарных чемоданах,  в  глубокой
задумчивости смотрел перед  собою.  Он  мне напомнил  одного  петроградского
знакомого,  так что я  готов был с ним поздороваться, но я был  не уверен  и
поколебался это сделать.  Да  это  было и рискованно, ведь я не знал, что он
делает в Красных частях, может быть, он на самом деле перешел к большевикам.
И  он  со  своей стороны упорно  не обращал  на меня внимания  и  неподвижно
смотрел  перед  собою, хотя я  стоял рядом  с ним. Впоследствии  в  Париже я
встретился с его отцом (если  красный офицер был действительно мой знакомый)
и рассказал ему об этом случае. "Отец" сказал мне, что его сын действительно
был  призван  в Петрограде в Красную армию  и приблизительно  в те же дни, о
которых я говорю, уехал на фронт. С  тех пор прошло много лет, и от сына нет
никаких известий.  Моя встреча  с ним  -  если  это  действительно был он, -
последнее, что он о нем знает.
     В Вологде нужно пересаживаться на московский поезд, но билеты продаются
только  по разрешениям.  Пришлось  обращаться  к  какому-то  "  чекистскому"
учреждению  тут же на  вокзале в отдельном здании.  Это  был Отдел по выдаче
пропусков при штабе  шестой  Красной армии, действовавшей  на  Архангельском
фронте. Тип в военной форме (один из двух) просмотрел мои бумаги и с угрюмым
видом  выдал мне пропуск до Москвы. Впоследствии эта бумажка мне помогла. До
отхода поезда оставалось несколько часов. Я вышел походить по городу. Смутно
помню  старинные  церкви.   На  большой  площади  базар.  Бегали  мальчишки,
предлагали  по  пять (!)  спичек  и  кричали: " А вот спички,  спички,  кому
нужно!" Курьезно, что эта площадь была переименована большевиками в "Площадь
борьбы со спекуляцией". Так гласила табличка,  видимо недавно повешенная. Но
никакой борьбы с процветавшей на ней спекуляцией не  было заметно. Тем лучше
для населения, подумал я.
     Часам  к пяти  мы сели с  моим спутником  в поезд  Вологда-  Ярославль-
Москва. Попали в привилегированный, но довольно  необычный вагон.  Вероятно,
это был раньше вагон ресторан. Во всяком случае, он не был разделен на купе,
но в одной общей зале были расставлены стулья,  на которых мы  разместились.
Ночью это было  утомительно. Народу  было много,  но  не  слишком,  никто не
стоял.  Среди  пассажиров выделялась  группа, человек шесть-восемь,  молодых
красных офицеров,  только что кончивших военное училище. Все они побывали на
Северном фронте и сейчас не то ехали в отпуск, не то их переводили на другой
фронт. К моему огорчению (должен в  этом признаться), они производили скорее
хорошее  впечатление.  Совсем  молодые  крестьянские  или  рабочие  парни, с
настоящими русскими лицами, что среди красных  редко,  аккуратно одетые, они
держали себя  подчеркнуто вежливо  и  скромно. Видно  было,  что они страшно
довольны,  что стали офицерами  и вышли  в  люди. Культурный уровень  их был
очень  низкий,  примитивный, и  голова забита  большевистскими лозунгами  со
смесью некоторого патриотизма. Они с удовольствием рассказывали,  как побили
англичан у Мезени и даже взяли в плен несколько человек!  Со мною они охотно
и  любезно разговаривали, им и в  голову не приходило, кто я  такой.  На  ум
пришли грустные мысли:  не так-то легко будет разбить Красную армию. Эти -то
будут сражаться! И вместе с тем мне стало их даже жалко: как это большевикам
удалось околпачить этих в сущности хороших русских людей.
     На платформах встречных  станций, чем ближе к Москве, тем больше стояли
толпы  народа  в ожидании поезда, но в наш вагон их не пускали, мы ведь были
привилегированные.  На платформе  города  Александрова,  куда  я на  минутку
вышел, меня окликнул из толпы один московский знакомый. Он смотрел на меня с
удивлением,  недоумевая, что я здесь  делаю. Вероятно, он полагал, что я уже
давно уехал из Москвы к Белым.  А я смотрел на него с опаской. Тоже не зная,
какие у него отношения с "товарищами". Мне было  неприятно,  что по дороге к
линии  фронта  меня  кто-то узнал. В общем, мы ничего  существенного  друг -
другу не сказали, никаких планов не раскрыли, и я оставил своего знакомого в
состоянии неудовлетворенного любопытства. Но и он боялся или  стеснялся меня
спрашивать.
     В послеполуденные  часы 19 августа/1 сентября мы благополучно прибыли в
Москву. От Ярославского вокзала до Кудриной-Садовой (*), где я остановился у
моих родственников,  выехавших с  тех пор  на Запад, пришлось  идти  пешком.
Трамваи, правда, ходили, но были так  переполнены,  что нечего было и думать
попасть на них с вещами. Вещи мы положили за плату на двигавшегося  в том же
направлении ломовика, а сами пошли  рядом. В то время грузовых автомобилей в
Москве было сравнительно немного, и на улицах преобладал  ломовой транспорт.
Дом, где я  остановился, был  частично реквизирован представительством нашей
строящейся  железной дороги. Это  во  многом  облегчало  предстоящие нам еще
хлопоты. Я точно не помню  все  учреждения,  где нам пришлось  побывать, для
окончательного оформления  бумаг к отъезду, но, в  общем,  дело  происходило
следующим  образом.  В  понедельник 21 августа/3сентября,  получив некоторые
дополнительные  бумаги  от  представительства нашей  дороги,  подтверждающие
необходимость  найма  плотников,  мы  с  моим  спутником  П.  отправились  в
учреждение,  где  выдавались  железнодорожные билеты для служебных  поездок.
Попросили билеты до станции Дмитриев железнодорожной линии Брянск- Льгов. На
сказали,   что  предварительно  нужно   получить   разрешение   от   ЦУПВОСО
(Центральное Управление Военных  Сообщений)  Пошли  туда.  ЦУПВОСО  занимало
громадный многоэтажный дом,  думаю, что в районе Арбата, точно не помню. При
входе нас спросили документы, потом на лифте  мы поднялись в одну из комнат,
на стене,  которой висела  большая  карта с обозначением  линии  фронта. Я с
любопытством  стал ее  рассматривать  (не  делая  вида, конечно), но  ничего
нового из нее не  узнал по сравнению с официальными сводками. Помню крупными
линиями обозначалось  положение Красных и Белых  в районе прорыва Волчанск -
Купянск (5).
     Затруднений мы  не  встретили,  и, насколько  помню нам  тут же  выдали
нужную бумагу.
     Выходя  из  здания,  я  был  опять  охвачен  грустными  мыслями:  какая
громадная организация и какое это преимущество -  из центра руководить всеми
военными сообщениями. Можно ли то же  самое сказать о Белых? Нет, перед нами
не  Красная  гвардия семнадцатого  года! Отправляемся  оттуда  за получением
билетов. Но тут происходит неожиданная  задержка.  Служащие нам говорят, что
билеты не готовы, что они  не могут их так  сразу приготовить, вот приходите
завтра или даже послезавтра. Меня это крайне не устраивало. Моя командировка
в  определенную местность, а сейчас  она  сравнительно близко от  фронта, но
положение  каждый  день меняется.  Деникин  может  продвинуться  вперед  или
отступить, тогда весь план моего  перехода к Белым рухнет, нельзя терять  ни
одного  дня  с отъездом.  Конечно, всего этого я  тогда им не сказал,  но  в
несколько повышенном и настойчивом тоне  стал говорить, что железная дорога,
которая меня  командировала, имеет большое  военно-стратегическое  значение,
мост  должен  быть построен  в срочном  порядке, а  потому всякая задержка с
билетами недопустима, вы будите, ответственны, если меня задержите. Речь моя
имела полный успех. Нам тут же приготовили и выдали билеты.
     Окрыленный успехом, я пошел вместе с моим спутником в последнюю и самую
страшную инстанцию: отдел  ВЧК по выдаче  пропусков в прифронтовую полосу. В
газетах незадолго  до  этого  было напечатано  постановление  Совнаркома  об
образовании прифронтовой  полосы  размером в 150 верст от  линии фронта. Там
вводилось военное положение,  и  для въезда  в нее по служебным  надобностям
требовалось особое разрешение  ВЧК. Нарушители подвергались  ответственности
по законам военного времени.  А в  ЦУПВОСО  мне  сказали, что Дмитриев, куда
меня  командировали,  находится  в пределах прифронтовой полосы. Итак, мы не
без  страха  в  душе отправились  на  Лубянскую площадь.  Что там  находится
"чрезвычайка",  мы,  конечно,  знали, но в  каком именно  здании,  нам  было
неизвестно. Слава  Богу,  до  сих пор мне  не приходилось иметь дело с  этим
учреждением. На площади  спросили  милиционера, где  ВЧК?  Он  молча  указал
пальцем  на подъезд большого здания страхового общества "Россия", выходящего
на Лубянскую  площадь. Мы вошли. У  входа  часового не было, и нас  никто не
окликнул, пройдя несколько  шагов,  стали подниматься по  широкой  лестнице,
имевшей всего несколько ступеней.  Дальше была площадка, и на ней против нас
нечто  вроде  высокого  прилавка,  за которым  сидело двое мужчин.  "Вам что
нужно?"  - спросил один из них, как только мы приблизились к этому прилавку.
"Нам  нужен  пропуск  для  проезда  в  прифронтовую  полосу".  - "Предъявите
документы", - сказал чекист. Просмотрев их, он  вернул их нам и сказал: "Это
не здесь, а в Отделе выдачи пропусков. В другом здании, тут поблизости".
     Мы вышли и направились к  указанному нам  зданию. Насколько  помню, оно
было типа особняка. У входа на этот раз стоял часовой с винтовкой, но ничего
нас не спросил. Мы вошли в одну из комнат,  где было  довольно много народа,
пришедших, очевидно,  так же как мы за  пропусками. За  таким  же  прилавком
сидело  двое,  один  - лысый  латыш  лет  под пятьдесят,  говоривший  хорошо
по-русски,  но  с  сильным иностранным акцентом. Другой  -  молодой  еврей с
характерно  еврейской физиономией,  интеллигентного  вида. Я  стал объяснять
наше дело. "Предъявите документы от московской биржи труда,  - сказал латыш,
-  что  в Москве нельзя  найти  плотников-специалистов".  Пришлось объяснять
этому болвану, что правление  дороги не стало бы посылать людей  так  далеко
для  найма  плотников,  если  бы их  можно  было  найти  в  Москве.  Мы  ему
доказывали,  что  тех,  кого мы  нанимаем, уже работали на постройке моста и
знают дело,  ну и т.д. К  счастью, в дополнительном документе,  который  мне
дали  в Москве,  были разъяснения по этому поводу. Чекист, в  конце  концов,
перестал  настаивать на  своей  дурацкой "бирже  труда",  задал еще какой-то
нелепый вопрос и в  результате уступил.  "Заполните  анкету", -  сказал  он.
Анкета  содержала довольно подробные  вопросы: что делал до революции, какая
сейчас профессия, образование,  место и год рождения, московский адрес, цель
поездки и т.д.  Но  самого опасного вопроса о  социальном происхождении,  то
есть, кто были родители, не было. Для меня, поэтому заполнить  эту анкету не
составляло труда  -  на  все  вопросы  о  профессии и занятиях  в прошлом  и
настоящем я отвечал - студент, учился.
     Анкету  нужно было заполнять также без всяких поправок, под наблюдением
чекистов,  которые внимательно  следили, как  мы писали. Закончив  заполнять
анкету,  мы  подошли к латышу и  отдали  ее ему. Просмотрев  ее, он  сказал:
"Приходите  послезавтра  днем".  Мы  стали  просить   дать  нужные  пропуска
поскорее,  опять убеждая  о срочности дела,  но  он был неумолим: "Приходите
через два дня".  Пришлось уступить. "  Но тогда,  наверное, будет готово?" -
спросил я. " Да, наверное", - обещал латыш.
     Эта двухдневная отсрочка  была для меня крайне  неприятна. За последние
дни  сведения  с  фронта  были  неблагоприятные.  Войска  генерала  Деникина
отступили как  раз на интересовавшем  меня  фронте.  Они  очистили Рыльск  и
Коренево, отошли от Льгова  и отступили  к  Сумам  и  Судже  на  Харьковском
направлении.  Я   опасался,  что  они  отойдут  еще  дальше  от  места  моей
командировки. Москва продолжала  жить в атмосфере ожидания быстрого  прихода
Белых.  Моя тетушка принесла  мне  с места  ее  службы  тайно печатаемую  на
гектографе газетку "Воскресение России".  Там печатались явно преувеличенные
сведения  об  успехах Белых,  например о  занятии Брянска  и  Курска. Брянск
белыми войсками не  был  взят, а Курск заняли  позже.  С другой стороны, мой
приезд в Москву с намерением перейти фронт не мог остаться скрытым, хотя сам
я ни с кем не виделся, и ни с кем на эту тему не разговаривал. Тем не менее,
ко мне явился один из моих двоюродных братьев с просьбой  взять его к Белым.
Дабы   освободиться   от   призыва   в   Красную   армию   он   поступил   в
военно-интендантское  училище,  но сейчас  ему  грозила  отправка на  фронт.
Собственно говоря,  его  не  столько  интересовала Белая  армия, он  не  был
большим воякой, сколько он желал избавиться  от отправки  на фронт и попутно
удрать из Совдепии. Я  сказал  ему, что помочь  ничем конкретно не могу. Без
советских командировочных документов  до  фронта не доедешь. Достать их  для
него у меня возможностей нет, а сам я их получил  с огромным  трудом. " Чего
ты  боишься отправки на  фронт?  Ты ведь  там сможешь перебежать к  Белым! -
сказал я ему" " Боюсь, - ответил он мне, - не поверят! Примут за коммуниста.
Расстреляют. Доказывай, что ты не верблюд". Конечно, мой двоюродный брат был
человеком, не способным  меня предать,  но  было крайне неприятно сознавать,
что  слухи о  моих намерениях поползут  по Москве. Кроме  того, ЧК а  (отдел
пропусков), зная мой московский адрес, могла навести справки и многое узнать
обо мне. Одним словом, нужно было торопиться.
     Через два дня, в назначенное  время,  мы  явились в ЧКа за  пропусками.
Часового у входа не  было, и  вообще  дом производил  впечатление  разгрома,
всюду валялись разные вещи, бумаги... В приемной комнате за прилавком сидели
тот  же  латыш  и еврей, но  ни других чекистов,  ни посетителей  не было. Я
обратился  к  латышу за пропусками. "Сегодня ввиду переезда нашего Отдела  в
новое помещение, - ответил латыш, - мы не можем вам выдать пропусков. Они не
готовы. Вы их получите завтра утром в Чернышевском переулке". Меня взорвало.
Опять  новая  задержка!  " Да  ведь  вы  определенно обещали, что  я  получу
сегодня!" - " Это совершенно невозможно. Мы переезжаем!" Выведенный из  себя
и вспоминая как я два дня тому назад добился  немедленного получения билета,
я обратился  к моему спутнику П.  и процедил сквозь зубы,  но так чтобы всем
было слышно: " Это чистый саботаж!" Эффект получился совершенно неожиданный.
Латыш вскочил и, красный,  как  рак, спросил  сидящего рядом  с  ним чекиста
еврея: "  Вы слышали,  что он сказал?" " Слышал", - ответил тот с  противной
улыбкой. Латыш резко ударил ладонью по прилавку и сказал: " Я Вас арестую за
оскорбление сотрудника ВЧК". Проговорив это, он выбежал из комнаты.
     Мы двое и чекист-еврей остались в комнате в  напряженном молчании. Дело
принимало опасный оборот. Через несколько минут латыш вернулся и сказал мне:
"  На Ваше  счастье по случаю  переезда у нас нет сегодня нашего  советского
стрелка (то есть часового). А то бы Вам показали, как оскорблять сотрудников
Чека!" Чтобы замять  эту глупую и вместе с тем опасную историю я счел нужным
заметит, что  я погорячился,  сказал, что  наша  командировка  действительно
срочная и промедление  меня  обеспокоило.  В ответ на это латыш стал  читать
мне,  с сильным  акцентом, целую  лекцию о  том, что  требовать невозможного
является  мещанством и что я как интеллигентный  человек  должен  был бы это
понимать.  Я  хотел  ему  возразить,  (объяснить)  что,  как  раз  наоборот,
требовать  невозможного -  это  романтизм,  а  мещанство  есть примирение  с
действительностью.  Но  предпочел  промолчать. Главное  - это  выбраться  из
страшного и опасного ЧК!
     Думая сейчас об  этом страшном и опасном  эпизоде,  я не  могу  решить,
правда  ли латыш  хотел  меня  арестовать  или  играл комедию с  целью  меня
напугать.  Отсутствие  стрелка,  скоре  представляется  мне  предлогом,  чем
причиною перемены его решения. Причем  здесь  стрелок?  Меня арестовали бы и
без  него.  Вероятно,  он  передумал  и  решил,   что  задержание  человека,
посылаемого в срочную командировку, может  иметь неприятные последствия.  На
мое счастье, меня принимали за какую-то важную личность.
     На следующий день к одиннадцати часам утрам  мы были  в новом помещении
Отдел ВЧК по выдачи пропусков  в  Чернышевском переулке недалеко от Тверской
улицы.  На вид - тоже бывший особняк  довольно больших размеров. В  приемном
зале много народа, ожидающего  пропусков,  но вчерашних чекистов,  латыша  и
еврея, не видно. Вместо  них с  десяток служащих,  все красивые и  элегантно
одетые молодые женщины нахального отталкивающего типа с жестоким  выражением
лиц. С просителями обращаются резко, даже грубо. " Вот еще, ему нужно ехать,
так мы должны из-за  него  торопиться", - говорит одна из них своей подруге,
когда  кто-то  из  толпы  настаивает,  чтобы  ему  поскорее   дали  пропуск.
Умудренный опытом, я этого не делаю, а только говорю: " Мне сказали прийти в
одиннадцать.  Готов  ли  пропуск?"  "Подождите,  Вас  вызовут",  -  отвечает
чекистка.  Крайне  неприятный  ответ:  вызовут,  подумал  я,  значит,  будут
расспрашивать, проверять и  т.д. Плохо! Однако через полчаса входит чекист в
кожаной куртке и читает по списку фамилии лиц, получивших пропуск. Среди них
и наши  фамилии.  Подхожу, называю  свое имя.  Чекист, ничего не  спрашивая,
молча подает мне пропуск. В нем сказано, что товарищу <i>Кривошееву</i> разрешается
по служебным обязанностям въезд в прифронтовую полосу в районе Курска сроком
на  один  месяц.  Подпись  и печать Отдела  ВЧК. Слава Богу, все  в порядке,
удалось-таки обмануть чекистов. Остается только сесть в поезд и двинуться на
Юг.
     Но  поезда, как мы уже выяснили, ходили на Брянском  направлении только
через день. Приходится  ждать  до завтра.  Делаю  последние  приготовления к
отъезду.  У  меня прекрасный (слишком  уж  шикарный,  как потом  выяснилось)
кожаный чемодан и еще какая-то сумка  с  бельем, брюками и т.д., но  никаких
теплых  вещей. В Москве осень едва начиналась (в Весьегонске она была  уже в
полном разгаре, все листья пожелтели),  стояла чудная солнечная погода, днем
просто  жарко. До холодов, думалось, Бог  даст,  доеду  до Белых,  а там всю
одежду  мне дадут. Чего обременять себя лишними вещами! Это рассуждение было
правильным  только с  одной точки зрения: до Белых свои чемоданы я все равно
бы не довез!
     Тетушка снабдила  меня  в  дорогу  деньгами,  двумя тысячами керенок  и
зашила  их  для предосторожности в подтяжки. Керенки тогда ценились выше чем
советские  деньги и имели то  преимущество, что ходили также  в тех районах,
которые были заняты Белыми частями. Тетушка мне  подарила  также и нательный
образок  Великомученицы Варвары. "Надень, - сказала  она, а то  попадешься к
казакам, они примут тебя за  нехристя  и расстреляют!" Мой золотой нательный
крест я  незадолго перед этим  потерял, а в советских  условиях стало трудно
найти другой. По своей малоцерковности я  тогда не  знал, что Великомученица
Варвара спасает от внезапной насильственной смерти, но теперь я твердо верю,
что по ее молитвам  Господь избавил меня тогда  от гибели. И во  время моего
путешествия к линии фронта, да и потом я ей молился, как умел.
     Итак, с 24  августа/6 сентября, после пятнадцатидневного  пребывания  в
Москве,  мы с моим спутником П. добрались с нашими чемоданами в три часа дня
до Брянского вокзала. Около  поезда составленного  из теплушек, кроме вагона
третьего класса, толпилось множество народа. Многие, естественно, стремились
попасть в классный вагон, но  два комиссара в "классических" черных кожанках
и с наганами  их не  пускали.  Они  буквально истерически визжали  на толпу,
состоящую   из   простонародья.   Классный  вагон   был   предназначен   для
"привилегированных" коммунистов, советских служащих  в командировках  и т.п.
Мы  показали свои бумаги, и  комиссары нас  беспрекословно пропустили. Вагон
был  полон людьми  с их багажом, но мы все же нашли сидячие места в одном из
купе.
     Поезд  отошел к шести часам вечера.  На  следующий  день  к  полудню мы
приехали в Брянск, откуда дальше шла одноколейка на Дмитриев - Льгов (тем же
поездом без пересадки). Но еще до Брянска нам встретился бронированный поезд
шедший на Север. Это была первая ласточка приближающегося фронта, чему я был
доволен.  Публика в вагоне  была  разнообразная,  но  в  основном "товарищи"
разных  рангов.  Завязались  разговоры.  Я  старался быть  как  можно  более
сдержанным и, конечно  никому не  давал повода подозревать о настоящей  цели
моей поездки. "Товарищи" принимали меня за  своего. Помню,  как двое из  них
рассказывали мне,  как  они занимали ответственные посты в  одном из уездных
городов Екатеринославской губернии и как им пришлось бежать при  приближении
Деникина. Один из них был комиссаром по продовольствию. Он был комиссаром по
продовольствию и  был  убежденным сторонником по регламентации хозяйственной
жизни, государственной монополии на всю торговлю, введение продовольственных
карточек  и т.п. Все  зло,  по  его  мнению, шло  от  свободной  торговли  и
спекуляции.  "  Мы  построили   целый   аппарат   государственной  торговли,
уничтожили спекуляцию. А теперь пришел Деникин и разрушил все наши труды", -
говорил он. " А как работал ваш аппарат?" - спросил я его. -Было ли налажено
продовольственное  дело?" " Нет, все  плохо  работало,  -  признался  он,  -
продовольствие совсем исчезло. Но только  потому, что мы  не  успели  хорошо
наладить  работу  нашей   системы.  Да   и  спекулянты   мешали".  Другой  "
екатеринославец" был скорее чекист. " Куда же  Вы сейчас едете? - спросил  я
его, - ведь  почти  вся Украина занята  белыми  отрядами". -" Меня  посылают
организовывать партизанские отряды в тылу белых". - "  Да  неужели так легко
перейти фронт?" - спросил я. Этот вопрос меня  интересовал. " Одному трудно,
но при  помощи наших на фронте это совсем легко.  Войска ведь  хорошо  знают
линию фронта, и какие движения войск предстоят".
     И  он стал рассказывать,  как он будет организовывать свои партизанские
отряды.  "  Партизанскому  движению  и  разведке  в  тылу  противника,  наше
командование придает большое значение". Мой спутник П. был занят в это время
оживленным  разговором  со своими соседями, которые  слушали его  с открытым
ртом. Он  рассказывал, как  в  1916 году он принимал  участие  в  подавлении
восстания "сардов" (так  их называли до революции). Довольно  мало известно,
что когда  царское правительство постановило в 1916  году призывать в  армию
туземское  население  Туркестана,  которое  было   освобождено  от  воинской
повинности,  то  эти  туземцы  восстали  и  перерезали  три  тысячи  русских
переселенцев.  Конечно, это  восстание было жестоко подавлено армией.  И вот
мой П.  рассказывал, как он  служил тогда на железной дороге  в Туркестане и
как  знающий хорошо  местность  водил войска по  горным  аулам указывая, где
происходили убийства русских, и как войска  расправлялись  потом  с туземным
населением. Надо сказать,  что я с ужасом слушал эти рассказы П. и несколько
раз пытался  толкнуть его  ногой,  дать знак, чтобы он прекратил  их.  Я был
убежден,  что слушающие его "товарищи" вскочат со своих мест  и арестуют его
как царского карателя и контрреволюционера, подавлявшего  народные восстания
против "царизма". Но не тут-то было! К моему удивлению, " товарищи", слушали
его с восторгом и полным сочувствием и одобрением.
     Я потом  наедине сказал П.: "Зачем Вы это рассказывали? Ведь Вас  могли
арестовать как  участника карательных экспедиций  при  старом режиме. А меня
могли арестовать за компанию. Будьте осторожны". П. очень  удивился: " А что
плохое  я сказал? Ведь  сарды убивали русских". По-  видимому,  и "товарищи"
рассуждали так же. Интересно отметить, что во всех вагонных разговорах почти
никто не касался военных событий на фронте.
     Начиная с Брянска, стала ощущаться близость фронта и войны. В  Брянске,
где мы простояли около двух часов, вокзал был занят красноармейцами. Человек
полтораста -двести. Им раздавали сейчас обед из походной  кухни. Большинство
сидело тут же  на  платформе или на земле и  ело из  своих  котелков. Другие
бродили  по вокзалу.  Офицеров  не было  видно.  Потом  их  стали собирать и
грузить  в воинские  эшелоны  для  отправки на фронт. Вид у них был довольно
распущенный. После Брянска вошел кондуктор проверять билеты.  Так как у меня
был  служебный билет,  он  потребовал от меня  паспорт. Никакого  паспорта у
меня, конечно, не было, я показал ему мои командировочные документы, включая
пропуск  от  ЧК  а,  а  также  вид  на   жительство,   выданный   Московским
университетом. Это был  единственный документ, имевшийся у меня помимо  моих
бумаг. Но все эти документы его не интересовали. " Мне нужно удостоверение с
фотографией, а  то ведь  все могут пользоваться  чужими служебными билетами.
Такое  новое  распоряжение". Мне еле  удалось  избавиться  от этого чересчур
усердного железнодорожного служаки. Какие там еще фотографии,  где их взять,
когда все закрыто, даже в ЧК их не требуют. Но  повредить серьезно он мне не
мог, он был не чекист.
     Стемнело. Мы подъехали к последней  станции перед Дмитриевым, Дерюгино.
На этот раз в вагон вошел военный, сопровождаемый красноармейцем с винтовкой
на плечах.  Военный держал  в  руках фонарик. Вагон наш слабо освещался, а в
теплушках вообще  не было никакого освещения. Впрочем, как я потом убедился,
и контроль там почти не проводился. Началась проверка документов. Мы въехали
в прифронтовую полосу. Военный долго, при свете  фонарика,  рассматривал мои
документы, видно было, что  он не ахти  как  грамотен. Потом молча вернул их
мне и пошел дальше по вагону.










     Глава 3
        <i>В прифронтовой полосе</i>

     <i>Эх, яблочко! Да куда катишься?</i>
     <i>В чрезвычайку попадешь, да не воротишься</i>

     Куплеты эпохи гражданской войны

     Часам к девяти  вечера мы прибыли  в Дмитриев. Станция  с ее деревянным
вокзалом казалась  пустынной. Мы  сразу же  в  темноте отправились пешком  с
вещами  к родственникам П.. Их домик  находился  на  окраине города в десяти
минутах  ходьбы от вокзала. Хозяин был в отъезде, в доме находились его мать
и  сестра.  Нас приняли радушно.  Спать меня уложили  на деревянной скамье в
столовой. На следующий день мы пошли в город выяснять положение.  Дмитриев -
небольшой уездный  городок Курской  губернии с  немногими  только  каменными
домами.  На заборах и  стенах  висели приказы командующего  Н-ской советской
армией  (6)  Егорова(7), где население оповещалось, что прифронтовой  полоса
объявляется на военном положении, запрещается выходить из дому  между шестью
часами  вечера и  шестью часами  утра, все  приезжающие из  других  областей
должны безотлагательно  регистрироваться  у  властей, никто  не  должен  без
разрешения   допускать    посторонних   останавливаться   у   себя.   Приказ
предупреждал,  что  нарушители  этих  постановлений  будут  караться со всею
строгостью законов военного времени. Все это очень  затрудняло осуществление
моих планов, особенно  запрещение, выходить ночью, так как перейти  к  Белым
мне представлялось  легче всего  в ночное  время.  Я  понимал, что  риск был
огромным.   На  площади  мы  встретились  с   одним  знакомым  П.,  довольно
сомнительной  личностью,  по  его  словам,  после  революции видным  местным
коммунистом.  Сейчас  ему   были  даны  диктаторские   полномочия  в  городе
Дмитриеве. Говоря о своей должности, он особенно  подчеркивал  свою  власть.
Заспорив  о  чем-то  с  подошедшим  к нему человеком,  он  вдруг вспыхнул  и
закричал: "Смотри, а  то  я  вас  всех порасстреляю!" При встрече  с ним  П.
поздоровался   и  объяснил   цели  своего  приезда,   представил   меня  как
командированного вместе  с ним  нанимать  плотников. Он посмотрел на меня  с
некоторым подозрением, однако  поздоровался, ничего особенного не сказал при
этом. " Что нового?" - спросил его П. Тот принял таинственный вид и произнес
шепотом "  По  секретным  слухам,  Харьков и  Екатеринослав заняты  нашими".
Сказанное им сразу показалось мне полной  нелепицей. Ведь если бы эти города
были заняты красными, то об этом трубили бы все газеты,  а не  передавали бы
шепотом "по секретным слухам". Но, сейчас размышляя об этом, я думаю, что он
имел в виду  партизан в тылу белых, хотя и в таком  случае сведения его были
неверны. (8)
     П. стал разыскивать подводу, чтобы поехать в село Селино, примерно в 25
верстах  к  юго-западу  от  Дмитриева. Он  был  от  туда  родом  и туда  нас
командировали. По всему было заметно,  что  он скорее стремился туда уехать,
не столько  потому,  что спешил  нанять плотников, сколько чтобы отдохнуть в
родном  селе и переждать там развитие событий. Он приглашал меня поехать, но
мне не было  в  этом  никакого  смысла, Селино  было слишком далеко от линии
фронта, сидеть там и ждать  прихода белых, было опасно. Кроме того, я  хотел
дождаться возвращения  хозяина  дома,  где остановился- забыл  его  фамилию,
назову его  условно  М.  Со  слов  П., он  мог  быть  мне  полезным  в  моем
предприятии как человек, хорошо знающий местность. Нужно было позаботиться о
продовольствии. Это было  не  просто,  особенно в путешествии  по  Советской
России,  а  в прифронтовой полосе тем  более. В городе Дмитриеве, так  и  на
станции, невозможно было купить куска хлеба. Местные жители получали его  по
карточкам в ограниченном количестве, так  что мои хозяева, у которых я стоял
на постое, были в нем стеснены. Просить у них лишний  кусок было неловко, да
и они не предлагали. Спасибо им за то, что разрешили у них жить, несмотря на
огромный риск.
     Я выяснил, что в городе действует столовая  для служащих и приезжих, но
для пользования ею нужно получить разрешение от местного совета. Я с большой
неохотой  пошел  туда и  потом пожалел об этом. Стали расспрашивать:  откуда
приехал, зачем, сколько дней останусь и т.д. Дали, наконец, какую то бумажку
на  право  обедать, но сказали,  что  сегодня уже  поздно и  можно  только с
завтрашнего дня, и что  столовая действует  всего  раз в день, а  по вечерам
закрыта. Словом сегодняшний день приходилось "голодовать", как выражался мой
попутчик П. Впрочем, он  меня и  выручил. Уезжая к вечеру  в Селино,  он мне
оставил хлеба и кой-какое продовольствие.
     За это  время  вернулся  из поездки  наш хозяин М. Это была  любопытная
личность. Местный житель, мещанин, лет тридцати пяти, он был образован более
окружающей его среды, но интеллигентом я бы его все  же  не назвал. Он много
разъезжал и занимался тем,  что большевики называют спекуляцией. Торговал он
чем мог. Так, недавно он выехал из Киева, в  день  занятия его Белой армией,
18/31 августа. Вот что он рассказывал :" Мы были на вокзале, который был еще
в руках красных, когда белые заняли город. Я подумал было остаться с белыми,
и это было бы совсем нетрудно,  но потом  передумал. Слишком у меня много не
законченных  дел  дома".  Видно  было, что  он умеет  ладить с большевиками,
особенно на почве спекуляции. С ним приехала  совсем уж  странная  личность,
назовем его К. Он был лет сорока, в уездном масштабе, виднейший коммунист. И
видимо  он помогал  М. в его  спекулятивных махинациях  и поездках. Сам этот
коммунист, чем-то провинился  перед своими  коммунистами и начальством,  ему
грозил арест. Может быть это было связано  с его "торговлей", а может быть и
с политическими проступками, не  знаю,  но ему грозили крупные неприятности,
(арест,  суд,  тюрьма)  и  он в сущности скрывался  у  М. своего сообщника и
сотоварища по сделкам.
     Так вот, этот хитрый спекулянт М., был мне рекомендован П. как человек,
которому можно  вполне доверять и он мне мог быть полезен. Более того, я  не
стал скрывать от него моих целей. Да и скрывать было не чего, так как сам П.
и мать М. ему почти все рассказали. Когда мы оказались наедине  с  М. он мне
сказал:" Не понимаю Вас, какая Вам личная охота рисковать своей  жизнью ради
Чаева? Почему и как Вы согласились везти отчет, да  еще через фронт? Бросьте
все  это  и возвращайтесь поскорее  обратно, а то  Вас могут арестовать.  Вы
задумали опасное  дело, оно может  кончиться расстрелом".  В  ответ на это я
решил сказать  ему  всю правду:  "  Да,  действительно, я  согласен  с Вами,
переходить  фронт, рисковать жизнью ради какого-то Чаева  было бы величайшей
глупостью, и я никогда бы на это не согласился. Не такой я дурак. Еду я не к
Чаеву,  а к Белым. Про Чаева я сказал П., чтобы  не смущать его, а к Белым я
хочу попасть, потому что там мои родители и  трое братьев. Главное для меня,
что я хочу сражаться вместе с Белой армией против большевиков".
     М. сразу  переменился в лице: "  Это другое дело, я Вас вполне понимаю.
Но примите во  внимание,  что это очень рискованное и опасное дело". " Я это
вполне сознаю,  но  под  коммунистами  мне  все  равно нет жизни". Вскоре  в
комнату вошел его друг коммунист К.  и с ним М.  стал  обсуждать способы как
перебраться через фронт. Правда он ни разу не сказал ему зачем ему это нужно
и  назвал моего  имени.  Но  тогда я не обратил достаточного внимания на это
обстоятельство,  и у меня создалось  впечатление,  что  с К.  можно говорить
открыто обо всем.
     Через некоторое время мне случилось остаться в  комнате наедине с  К. и
он мне  стал рассказывать свою жизнь, как он стал революционером-большевиком
и как  он  в революции разочаровался:  "  Я учился  в  школе, был мальчишкой
любознательным,  но живым  и дерзким.  Раз  мне случилось совершить какой-то
неуместный поступок. Директор школы, желая меня пристыдить, сказал мне " <i>Это
все равно,  как если бы ты при всех скинул штаны".</i> Разрешите скинуть сейчас"
- по-мальчишески ответил я ему. Мой ответ был сочтен  неслыханной дерзостью,
и меня исключили из школы с волчьим паспортом. Путь  к образованию  был  мне
закрыт, жизнь  разбита, осталось одно - уйти в революцию. Вот я и ушел. Стал
революционером.  Боролся. Но сейчас  я во всем глубоко разочаровался,  вижу,
что ошибся и хотел бы  начать новую жизнь". После этого рассказа  он перешел
на  актуальные  события, на белых,  и  я сказал ему (лишний раз  подтвердил)
почему собираюсь к ним перейти. В эту минуту кто-то позвал  меня из соседней
комнаты, куда  вела открытая  дверь. Я вышел  туда. Там  стояла мать М., уже
пожилая женщина.  " Что  Вы делаете? Зачем Вы рассказываете ему,  что хотите
уйти  к  Белым? Ему нельзя доверять,  он -  жулик. Он  Вас  предаст".  Я был
ошеломлен,  вернулся в комнату, где К. пытался возобновить разговор о белых,
но я уклонился от обсуждения и  отмалчивался. Более того, попытался сказать,
что сомневаюсь, нужно ли мне совершать столь рискованный шаг. Мой собеседник
заметил мои колебания, обиделся на меня, разговор наш заглох и К. ушел.
     Я находился в большом беспокойстве, что же будет? Через некоторое время
пришел М. " Напрасно Вы говорили с ним о  белых" - сказал он. "  А почему Вы
меня не  предупредили, что  с ним нужно быть осторожным? Более того, Вы сами
при  мне говорили с  ним о планах перехода. Вот я и решил,  что  с ним можно
вести себя откровенно". - "  Но я говорил  с  ним в общей форме,  не называя
Вас,  а это  совсем другое дело. Впрочем, не  беспокойтесь, он не посмеет на
Вас донести. Я  его держу  в руках, знаю про него такие вещи,  что  если  он
пикнет, то ему придется плохо. И  он знает, что я знаю о  нем многое. Я  его
напугаю. Но Вы впредь будьте осторожны".
     В  это время у  меня  возник  новый план  действий. Ехать в  Селино или
оставаться в Дмитриеве было бессмысленно, слишком далеко  от фронта.  Вместо
этого  я мог бы  поехать  к югу  на Льгов, а  оттуда на  станцию Коренево по
дороге на Киев. Коренево было занято одно время Белыми, потом они отошли, но
сейчас все  равно ближе к фронту, чем Селино.  Кроме  того,  П.  оставил мне
записку к знакомому  ему мужику одного  села  в  районе  Коренева, там можно
будет  остановиться и он  мне  сможет помочь. Коренево было далеко  от места
моей командировки, и если бы меня стали проверять по документам, я придумал,
что скажу. Мол не  нашлись плотники  в  Селино, вот я и направился их искать
дальше. А кроме того, в моем пропуске от ВЧК было сказано в общей форме, что
мне разрешен въезд в Курскую губернию, без указания, куда именно, а Коренево
находилось именно в этой губернии, так что мое "попадание" в эти места, были
вполне "законным". Словом,  я решил ехать в  Коренево,  но так как поезда на
Льгов в этот день не было, пришлось остаться в Дмитриеве еще на один день.
     На следующий  день 27 авг./9  сент., я  пошел в советскую столовую, где
меня накормили  плохим и  голодным обедом,  правда, по  дешевке, и  к вечеру
отправился на вокзал ожидать поезда на  Льгов. В некоторых вагонах его везли
раненных  красноармейцев. Стою на  платформе станции  и  поблизости  от себя
слышу такой разговор: "  Мы  их забрали в плен  под Суджей.  Сдаются в плен,
сволочи, поднимают руки, кричат  нам "<i>пощади,  товарищ, мы  мобилизованные</i>".
Какое там, всем прикололи!" А другой отвечает:" Да у них нет мобилизованных,
у них все добровольцы. К ним попадись, так у них пощады не будет".
     Уже поздно пришел московский поезд на Льгов. Хоть в нем и есть классный
вагон ( имеется в виду 1,2,3 класс), предпочитаю залезть в теплушку, надоели
мне все эти контроли. И действительно, в теплушке вплоть до Льгова нас никто
не беспокоит. С нами едет немного народа, большая часть мужики. Пол теплушки
устлан грязным войлочным покровом. Ложусь на него. Скоро я почувствовал, что
кто-то  по мне ползает. Неужто вши, думаю я.  Это в первый раз в моей жизни.
Мужичок,  едущий с  нами  в теплушке,  их  тоже замечает. "  Воши,  воши,  -
философствует он, -  поползли! Вон как!" Из разговоров  мужичков между собой
выясняется, что  они в  большинстве из Орловской губернии ("ореловской", как
они говорят). Говорят, что там большой  недостаток соли и она страшно дорого
стоит, а на Украине в районе Сум и даже Кореневе соли много и  она  дешевле,
вот они и едут за ней. Это наводит меня  на мысли,  что не ответить  ли мне,
если меня спросят, куда и зачем  я  еду в Коренево: за солью!. Из пассажиров
некоторые обращают внимание на мой шикарный кожаный чемодан. Спрашивают: "Не
продашь ли ты его?" или " Откуда он у  тебя?" И в  дальнейшем пока я ехал до
Коренева, такие вопросы и замечания  продолжаются.  Один "  красный товарищ"
даже  спросил меня:" Ты, наверное, офицера убил и забрал чемодан. На что  он
тебе?  Продай мне  его". Внутренне я  глубоко оскорблен  таким  вопросом, но
молчу. Даже думаю: хорошо, что они меня принимают за одного из "своих".
     Утром  приезжаем  во Льгов. Выясняю,  что через  некоторое время должен
идти  поезд на Коренево. Из разговоров между  собой ожидающих его баб узнаю,
что для поездки в Коренево нужно разрешение от коменданта станции Льгов. Иду
к нему. Комендант  помещается в одной небольшой комнате вокзала.  Невзрачная
фигура средних лет в военном  кителе,  товарищ Кан.  Он кратко просматривает
мои  документы и  пропуск от ВЧК,  дает  мне  бумажку с подписью и печатью о
разрешении проехать до станции Коренево. Дата 10 сентября по н.ст. 1919г.
     Поезд   состоит  из   открытых  теплушек.  Пассажиры  -  красноармейцы,
железнодорожники, бабы, местные жители. Впервые слышу кощунственную матерную
ругань.  Красноармейцы  только  так  и  разговаривают.   Когда  я  служил  в
Весьегонске, на  линии непрерывно был слышан мат, но никогда ни один рабочий
или кто-либо другой кощунственно не ругался. Да и в Белой армии такой ругани
я  впоследствии  никогда  не  слышал.  Кощунственная  ругань  являлась,  так
сказать, отличительным признаком Красной армии. У простых людей,  мужиков  и
баб, она вызывала ужас и отвращение." Страшно слушать, - говорили они, - ну,
ругайся, если  хочешь,  но зачем  святыню затрагивать?" В  теплушке  молодой
красноармеец,   придурковатый  парень,   рассказывает  бабам  свои"   боевые
подвиги": "Так я их всегда убивал. Рубил  шашкой накрест. Вот так  и так". И
он  делает жест, как будто  рубит лежачего. " Что ты, что  ты, - возмущаются
бабы. - Так нельзя!
     На меня мало  кто обращает внимание. Через  несколько часов приезжаем в
Коренево.  Вылезаю. Погода  прекрасная,  солнечная,  чувствуется  в  природе
приближение  осени.  По  ночам  холодно. Листья начинают желтеть. На станции
сравнительно мало народа,  на  путях  тоже не  много вагонов.  Но что теперь
делать? Ждать белых? Сколько времени? На стенах, висят еще обрывки сорванных
деникинских приказов и  обращений к населению (их узнаешь сразу, написаны по
старой  орфографии).  Радостно и  грустно  их  читать, но близости фронта не
чувствуешь.  Стрельбы не слышно. Белые, видимо, сильно  отступили. Да и  где
ждать?  И чем питаться?  Уже  с утра я ничего не ел. Нужно  попытаться пойти
пешком в  сторону Белых, но  вещи мешают. Тяжелые.  Пробовал было пройтись с
ними. Через четверть часа устал.  А главное этот злосчастный желтый чемодан,
на который все обращают внимание. Зачем я его только взял! Принимаю решение:
возвращаюсь  в  Дмитриев, там оставляю все и почти все вещи и  налегке вновь
вернусь в  Коренево.  Может  быть,  к  тому  времени и  обстановка на фронте
изменится к лучшему.
     Сажусь на поезд  в послеполуденные часы, возвращаюсь во Льгов. Такие же
открытые  теплушки.  На  этот раз  в вагоне  вместе  со  мной  едет  десяток
железнодорожников  из Льгова. Вспоминают в разговорах о  пребывании белых  в
Кореневе:  " Не  может  быть,  чтобы белые победили.  Их  всего  кучка.  Вот
Коренево занял отряд всего в 32  человека. Удивительно, как  это  им удалось
занять пол-России. Но они не удержатся. Да и народ не хочет  их власти". (9)
Я в их разговор не вмешиваюсь.
     Во Льгов  приезжаем под вечер.  Здесь полная  "перемена декораций".  На
путях множество товарных составов, станция забита  красноармейцами,  перроны
тоже.  Громкоговоритель непрерывно выкрикивает  для  болтающихся по  перрону
красноармейцев  всевозможный  большевицкий   агитационный  материал.   Помню
распевалось  стихотворение  Демьяна Бедного о том, как большевик и меньшевик
ухаживают за  девицей,  излагают ей  свои программы,  и в  результате девица
отдает свои симпатии большевику и прогоняет меньшевика. На ночь я отправился
спать в большой вокзальный зал, где на каменном полу лежали сотни людей, так
тесно, что  трудно было среди них двигаться. На вид  не то красноармейцы, не
то мешочники.
     В три часа ночи нас разбудили. Проверка  документов,  очевидно,  искали
дезертиров. Как обычно, контролирует военный в сопровождении красноармейца с
винтовкой за  плечом. У  какого-то парня документы оказались не в  порядке и
его арестовали, несмотря на его протесты. Мои документы военный долго вертел
в руках, перечитывал,  но видно не  мог ни к чему  придраться. Утром я сел в
поезд на Дмитриев, куда прибыл после полудня. Вид станции изменился. Большое
оживление, вагоны  на линии, а главное - на вокзале сделан питательный пункт
для красноармейцев  и  агитационный  пункт, где  можно  покупать  московские
газеты. Я их не видел со дня отъезда. В них ничего особенного не было, кроме
сообщения,  что в направлении  на Льгов  и Ворожбу  (точно  не  помню)  идут
"встречные бои". На языке большевицких  военных сообщений это  означало, что
белые  наступают.  На  продовольственном  пункте почти  ничего  нельзя  было
достать, да и это предназначалось только для красноармейцев. Кстати, меня за
такого принимали и трудностей не чинили.
     Опять  остановился  у М.  Его самого не было,  он опять уехал  по своим
коммерческим делам вместе с "разочаровавшимся коммунистом". На другой день в
городе я  наткнулся на другой  агитационный пункт, которого раньше не  было,
нечто  вроде  импровизированной  книжной  лавки, где  торговали и  раздавали
большевицкие  брошюры.  У  двери  магазина  снаружи  большая  карта  Курской
губернии.Это меня  очень заинтересовало я зашел  и спросил ее.  Продали  без
всяких затруднений. Карта была  большого масштаба, десять верст в дюйме, но,
к сожалению, не подробная, были отмечены только более крупные пункты: города
и  большие села. В частности, село  Селино, куда я был командирован, не было
на  ней  указано,  а на  основе  устных  рассказов  у  меня было  не  точное
представления о его местонахождении. В действительности оно находилось не на
северо-западе от села  Фатеевка (близ дороги  Дмитриев-Севск), как  мне  это
представлялось, а  на юго-западе  от него. Эта ошибка могла  иметь серьезные
последствия.
     Все  же  я  был  очень доволен моей  покупкой,  карта могла мне  помочь
ориентироваться  в  местности  при  переходе  через фронт.  Карта  была  уже
советского издания, так как была напечатана по новой орфографии. Так как она
была большого размера,  я вырезал из  нее  часть, которая меня больше  всего
интересовала. Это  касалось  района Льгова-Коренева-Дмитриева  и вокруг них,
вот этот кусок  карты я  и  спрятал в  карман.  Все мои  вещи, в том числе и
злополучный чемодан, я оставил у  М., и отправился в путь только с небольшим
узелком, в котором лежало самое необходимое белье  и кружка. Прошло уже  два
дня как  я приехал  в Дмитриев,  поездов раньше не было  и  я уезжал  только
сегодня вечером. В  теплушке, куда я попал,  находились  опять "  орловские"
мужички.
     Под утро погода переменилась. Пасмурно,  мелкий дождь. Один из мужичков
выглянул наружу из вагона  и проговорил: " сентябрит". И действительно, было
как раз первое сентября старого стиля.


        Глава 4
        <i>Арест</i>

     <i>Меня поймали, арестовали,</i>
     <i>Велели паспорт показать,</i>
     <i>" Я не кадетский, я не советский,</i>
     <i>Я петушиный комиссар"</i>
     Песенка эпохи гражданской войны.

     Утром наш поезд прибыл во Льгов. Имеются три Льгова: Льгов 1, Льгов 2 и
Льгов  3. Вылезать нужно в  третьем, именно  отсюда идет железная дорога  на
Коренево-  Киев,  здесь  же главный вокзал.  В  первую  мою поездку я так  и
сделал, а сейчас ошибся и вылез преждевременно  во Льгове 1. Выяснилось, что
до третьего Льгова мне придется добираться 3 версты и никакого  поезда  туда
не идет. Приходилось только идти пешком и я подумал, как хорошо, что со мной
нет   моих  вещей.  Итак,  я  пошел  по   дороге,   проходящей  недалеко  от
железнодорожного полотна, но тут возникло  неожиданное препятствие.  Впереди
была небольшая канава, и дорога  переходила через нее по небольшому мостику.
Я подошел  к нему и  думал его  перейти, но меня  остановил стоящий у  моста
часовой  красноармеец,  высокий  блондин  с  русским   лицом.  "  Пароль"  -
скомандовал он мне. Я стал  объяснять, что по ошибке вылез слишком рано, что
мне нужен Льгов 3, что я командирован и  т.д.  " Пароль!" -  опять  приказал
часовой,  и так как  я  ничего  не отвечал,  он заявил: " Не  могу  пустить.
Приказ",  -  и  перестал со  мной  разговаривать.  Что было  делать? Немного
подумав,  я  отошел  влево  саженей  на  пятьдесят  и  на  виду  у  часового
перепрыгнул через канаву. Я боялся, что  часовой меня  остановит, но  он  не
обратил на меня никакого внимания. Это был совершенно безразличный ко  всему
мобилизованный  в красную армию парень, исполняющий приказы, но не  желающий
что-либо делать. Красноармеец-большевик так бы не поступил.
     Я зашагал дальше и скоро достиг вокзала Льгова 3. По долетающих до меня
обрывков фраз красноармейцев и железнодорожников я сообразил, что  на фронте
произошла  важная перемена.  Белые  наступают!(10)  Напряженность  и тревога
чувствовалась в воздухе. Однако поезд на Коренево отходил, как обычно. Я сел
в него,  не  зайдя, конечно,  к "товарищу Кану", у которого четыре  дня тому
назад брал разрешение. Мне не хотелось  снова попадаться  ему на  глаза, а в
случае  чего я  покажу  контролю свой старый пропуск. Опять влез в  открытую
теплушку   поезда.  Народу  было  немного:  обычные   деревенские  бабы.  Из
пассажиров выделялись молодой  красноармеец и более пожилой толстый военный,
типа прежнего унтер-офицера. В настоящее время он был если не чекист,  то во
всяком случае имеющий отношение к тому или иному виду "красной жандармерии",
а  может  и к  органам безопасности,  как сейчас  говорят.  Тронулись  около
одиннадцати часов дня. Погода  прояснилась,  и опять был солнечный,  и  даже
жаркий осенний день. Около час