остоялся  такой
диалог:
     Берия: -- Какая у вас скорость?
     Я: -- Шестьсот.
     Он: -- Мало, надо семьсот! Какая дальность?
     Я: -- 2000.
     Он: -- Не годится, надо 3000! Какая нагрузка?
     Я: -- Три тонны.
     Он: -- Мало, надо четыре. Все!
     Обращаясь  к  Давыдову:   "Прикажите  военным  составить  требования  к
двухмоторному  пикировщику.  Параметры,  заявленные  гражданином  Туполевым,
уточните в духе моих указаний".
     На этом  аудиенция  закончилась, мы вышли в секретариат, Давыдов кивнул
головой Кутепову  и  Балашову, те  на цыпочках  подобострастно  скрылись  за
священными  дверями,  и вскоре,  уже  в  виде  гостиничных  боев,  появились
обратно, нагруженные чертежами и расчетами".
     Позднее, уже на свободе, он поделился с нами:
     "Немного у  меня  было  таких  напряженных и ответственных разговоров в
правительстве, разговоров, от которых зависела судьба всех  нас. Делать ПБ-4
было  безумием.  Военные ее, конечно, забраковали бы  и  были бы правы,  ибо
пикировать на ней на точечные цели, конечно, было невозможно.  Отрицательное
заключение Берия квалифицировал бы как вредительство, ведь ему нужно было бы
оправдаться.  Вспоминая его злобный  взгляд, я склонен считать,  что он,  не
задумываясь, принес бы нас всех в жертву, а что ожидало бы нас?"
     Когда он вернулся  и изложил события, которые произошли с ним в эти три
дня, все вздохнули  с  облегчением, на  сей раз грозу пронесло, и  открылись
какие-то,  хотя  и  смутные,  но  перспективы.  Работа над ПБ-4  не вызывала
сомнений, она  была бы  равносильна строфе из песни революционеров: "Вы сами
копали  могилу себе, готова  глубокая яма". Чудовищное напряжение  сменилось
чувством  облегчения, душевной свободы,  мир  показался опять розовым.  Люди
вздохнули, в глазах появилась жизнь, появились интересы.
     Вскоре  состоялся  переезд в Москву, сформировался коллектив ОКБ-103, и
работа закипела.
     Служба информации  в СССР  всегда  была  поставлена  из рук вон  плохо,
особенно  это  относилось   к  оборонной  промышленности,   где   все   было
засекречено. Если работе конструкторов  самолетов это  и мешало, то терпимо.
Но для занимавшихся  оборудованием  это было камнем преткновения. Оторванные
на  целых два года от жизни,  наши  зэки совершенно не знали, что ставить на
"103". А ставить надо было  все самое новое и лучшее. И вот трое, отвечавшие
за него, --  Надашкевич,  Френкель и Кербер -- обратились с декларацией к А.
Н. Т. о  необходимости посетить ряд заводов. "Мда-а, -- сказал  Туполев,  --
казус белли! Заключенные посещают ОКБ! Попробую поговорить с Кутеповым".
     Видимо,  подобная необходимость была понята, и в один  прекрасный  день
всю   троицу  под  конвоем  Крючкова  и  двух  тягачей  повезли   на   завод
Орджоникидзе. Как рассказывала троица,  "цирк" начался сразу же.  Первый  же
вахтер  потребовал  пропуска.  Майор  Крючков  вынул  свое  удостоверение  и
сообщил,  что   остальные   "специалисты  при  мне".   Разгневанная  бабенка
усомнилась:   "Какие   такие   специалисты,   а   может,   шпиены!"   Кругом
заинтересовались, начала собираться  толпа, назревал конфликт. Крючков исчез
и  вскоре  явился начальник охраны,  после  чего всех пропустили  в  кабинет
главного инженера. Когда туда вошли ведущие специалисты завода  --  началось
второе отделение. Сперва немая сцена, затем расспросы: "Куда вы исчезли, где
вы,  что  с вами?"  Форма Крючкова,  охранники  с пистолетами  ставят все по
местам.  "Свободные"  все  понимают  и  с  большой  охотой  выкладывают  всю
необходимую информацию. Прощаются они  подчеркнуто тепло. Первое  общение со
свободным миром стало и последним. Надо думать, что на  Крючкова и попок оно
произвело тяжелое впечатление.
     Вернувшись  все  трое  взахлеб  рассказывают  о  вылазке  за  стену,  и
лейтмотивом был тезис: "они понимают все".
     С этого времени информацию стали добывать чины НКВД, и это было ужасно.
Путали,  привозили   не  те  чертежи  и  не  то,  что  нужно,  одним  словом
конструировать лучшие самолеты было крайне затруднительно.
     Все  же постепенно  материалы  собирались  и  открылся  какой-то  фронт
деятельности. После бесчисленных переделок макет самолета довелся, и Туполев
информировал  Кутепова о необходимости  затребовать макетную комиссию.  Надо
сказать, что это  событие волновало всех заключенных. Как произойдет встреча
с военными  членами комиссии, которых большинство знало много лет? Ведь  это
политически  подкованные  люди,  и  не  проявится   ли  слишком  предвзятое,
напряженное  и  неприязненное  отношение   к  арестантам?  По  счастью,   ее
председателем  был  назначен  не  просто военный,  а инженер-генерал  П.  А.
Лосюков, умный и дальновидный человек.
     Собралась  комиссия  в  кабинете  Кутепова.  Когда все  члены  комиссии
собрались и расселись,  ввели  заключенных. Прохор  Алексеевич сразу находит
верный тон, он  поднимается, подходит к Андрею Николаевичу и здоровается. За
ним  встают  со  своих  стульев  все  остальные члены  комиссии,  и  стороны
раскланиваются. После обстоятельного доклада все  вместе  следуют на  шестой
этаж  в макетный цех. Весь натурный  макет  облеплен  людьми  в сине-голубой
форме   ВВС.  Арестанты   отвечают  на  вопросы   офицеров,  доказывая,  что
спроектированный ими самолет достоин защищать социалистическое  государство.
Два дня творится содом и гоморра. Наконец, все осмотрено, ощупано, обмерено,
осознано и оценено. На пленарном заседании военные, как и обычно, выставляют
максимальные   требования,  зэки  отвечают  реальными.   Постепенно  страсти
уступают место  разуму,  находятся  компромиссы, наконец акт с положительной
оценкой  самолета  готов.  По  традиции положен банкет  с вином.  Компромисс
находят  и  здесь:  сотрудники   НКВД  с  военными  усаживаются  за   столы,
арестованных уводят.
     Через много лет П. А. Лосюков  сознался, как ему было трудно. Несколько
ортодоксов  из  числа   членов  комиссии  пытались  создать  коллизию  между
партийной и технической совестями. Извечный принцип передовой идеологии "как
бы чего не вышло"  диктовал для спокойствия уйти от оценки, пусть начальство
потом разбирается.
     Было  трудно  и  нам,  мы  ожидали,  что  решение  любого,  пусть  даже
пустякового  вопроса  могло перерасти  в  полемическое  "ах,  вы  не  хотите
выполнить наше законное требование,  следовательно..." Такой поворот событий
мог повлечь за собой далеко идущие последствия -- карцер, отправку в лагерь,
прибавку к сроку заключения еще нескольких лет, да и похуже. Но, слава Богу,
все обошлось.
     Вспоминая эту комиссию, нельзя не  остановиться на отношении Туполева к
требованиям  военных,  которые  выдвигались   отдельными  специалистами.   К
пожеланиям,  улучшающим  самолет,  он  относился  положительно  и  обычно их
принимал. Когда же какой-либо ортодокс выдвигал явно демагогическое, основой
которого было не  столько  улучшение машины, сколько  желание  запечатлеть в
акте  "какой я непримиримый  борец  за  прогресс", такой человек подвергался
моральному уничтожению через осмеяние.
     На комиссии по ТУ-16, где стрелок сидел на высоком  пьедестале, один из
военных,  подполковник Т. потребовал обеспечить ему обзор не только верхней,
но  и нижней  полусферы.  Тщетно Надашкевич пытался объяснить Т.,  что этого
сделать невозможно,  а  главное  не нужно, так как  на самолете  есть нижний
стрелок. Т. упорствовал. Тогда А. Н. Туполев  с улыбкой  произносит:  "Т., к
тому времени, когда у вас на ж... вырастет глаз, я Вам обзор вниз обеспечу".
Взрыв смеха не дает ему закончить и показывает, что требование снято.
     Второй эпизод был на  комиссии по самолету  ТУ-14,  на котором  впервые
были  применены катапультные  сидения.  Военврач  Я.  потребовал,  чтобы  мы
обеспечили  пользование  парашей,  не  сходя  с  такого  сидения.  Когда  на
пленарном заседании дошли до этого пункта,  "старик" от смеха чуть не упал с
кресла.  "Ох,  не  могу! ох, уморил! -- кричал он своим высоким  голосом. --
Егер,  поставь   ему  вместо   катапульт  унитазы,  дернет   за   цепочку  и
выстрельнется". Бедняга доктор не  знал, куда  ему  деться, пункт,  конечно,
сняли.
     Надо сказать, что  такая  ирония  действовала, и  постепенно  подобные,
откровенно глупые требования выставлять перестали.
     Тем временем на  заводе закончили  сборку  самолета 100 и начались  его
летные испытания. Вел их П.  М. Стефановский. 1 мая 1940 года было приказано
показать  его над Красной площадью.  Мы обрадовались --  увидим его полет из
обезьянника.  Однако назавтра выяснилось, что тюремная администрация  решила
праздничные  дни держать нас  в  спальнях,  и обезьянник  будет заперт.  Под
давлением  коллег Петляков  пошел  к  Кутепову,  и  компромисс  был  найден.
Обезьянник откроют на два часа, но  в нем будут два  попки. Рано утром  туда
набилось столько народу, что мы стояли, как в черном вороне, плечом к плечу.
Несчастных попок вдавили в решетку так, что они  умоляли: "Раздвиньтесь,  мы
задыхаемся!" День был ясный и на горизонте отчетливо проектировались силуэты
кремлевских башен. Со  стороны Белорусского вокзала  появились точки. Видно,
как ниже и обгоняя их, мчится серебристая сотка.  Но что это, силуэт  машины
необычен,  снизу  торчат черные  предметы.  Машина  обгоняет  строй и свечой
уходит в небо. Всех  беспокоит, что это было. Три  дня все в волнении  и  не
находят  себе места,  дежурные попки отнекиваются.  Утром  3  мая  вольняшки
сообщили, что самолет шел с неубранными  шасси, что П.  М. забыл убрать  их!
Конечно,  нам повезло,  Стефановский шел на  максимальной скорости,  створки
могли  разрушиться и  упасть, не  дай Бог, на трибуну, что было  бы тогда  с
коллективом В. М. Петлякова?
     После парада выяснилось,  что самолет Политбюро  понравился, но  Сталин
предложил "несколько  уточнить  его  назначение"  и  в  серию  запустить  не
истребитель,  а   пикирующий  бомбардировщик.  Учитывая  успехи  Ю-87,  это,
вероятно, было мудро, но зэкам от этого не легче. Петляковцы  надеялись, что
после демонстрации  их освободят,  переделка откладывала это минимум на год.
Беспокоила всех и какая-то путаница в умах руководства. Петлякова заставляют
из герметического высотного самолета  делать пикирующий (всем было ясно, что
ничего хорошего  от подобной  трансформации  ожидать  не  приходится),  в то
время, как Туполева из пикирующего невысотного  -- герметизированный ПБ-4. И
все это в преддверии войны, неизбежность которой отчетливо понимали даже мы,
"штатские" люди.
     Туполевцев это изменение назначения "сотки" затрагивало и меркантильно:
второй пикировщик, -- не  закроют ли  103-ю  и не лишатся ли  они тем  самым
призрака  свободы? В  КБ-100 аврал, они  работают день  и  ночь, мужественно
стараясь из "трепетной лани" сделать коня. Все страшно нервны, шипят друг на
друга,  потихоньку  ругают Петлякова  за его  недальновидность (восемь  дней
назад они после парада без шума качали его в спальне) и клянут про  себя или
вполголоса всю  иерархию  от Кутепова  и до Берия.  Клянут  же про себя  или
вполголоса  потому,  что дело провокации и  сыска было  поставлено в  ЦКБ-29
воистину на космическую высоту.  Как  потом обнаружилось, довольно часто под
видом вызова  на  производство  тягач вел  зэка  в  одну  из комнат тюремной
администрации. Там  его вежливо просили о помощи: "Присматривайтесь к врагам
и  информируйте нас, о  большем  мы  не  просим". Уже  не намеками,  а прямо
обещали учесть эту помощь при составлении списков на освобождение. "Куда как
метко целит Иуда". Встречая отказ, переходили к угрозам отправить на Колыму,
добавить  10  лет.  Большинство угрозы выдерживало,  меньшинство  рассуждало
достаточно скользко -- соглашусь, а писать не буду. Таким на втором, третьем
вызове давали понять, что теперь они связаны круговой порукой с ними,  выход
откуда один -- смерть. Перепуганный начинал  выдумывать  турусы на  колесах,
возникали  организации,  шпионы,  вредители.  Все  это  до поры  до  времени
складывалось  в  досье.  Печально,  но  факт  --  число  завербованных  было
достаточно велико. Удивительно другое, информация  об этом  просачивалась, и
большинство  лягавых<sup>31</sup> мы знали. В одном  случае,  исчезнувший от
нас  зэк  прислал с дороги письмо  вольнонаемной  девушке, а та  рассказала.
Письмо  было выброшено в унитаз столыпинского вагона  с просьбой  заклеить в
конверт  и  опустить  в  ящик.  Добрая  русская душа выполнила  эту просьбу.
Спасибо ей за это, выдержавшей тридцатилетние демагогические вопли о врагах.
     Психология наших стукачей была гораздо менее понятной. Опасность смерти
в лагере в ЦКБ-29 отпала. Работали они по  любой специальности среди друзей,
которых знали до ареста, байки  о "врагах" испытали на себе.  Нет, воистину,
"чужая душа -- потемки".
     Как и  охрана, вокруг  нас были  три цепи наушников<sup>31</sup>, среди
вольнонаемных и, наконец,  свои  собственные сиксо. Нечего  говорить, рыцари
меча и лаврового венка (эмблема НКВД) могли спать спокойно!
     Недели  через  две выяснилось, что пикирующая "сотка"  конкурировать со
103-ей не  может. Крупных бомб она брать не  может, дальность  у нее меньше,
оборонительного  вооружения недостаточно, скорость на  100  км  ниже.  Может
быть, это и нехорошо  по  отношению к друзьям по несчастью,  но эти сведения
нас  ободрили. Сбой, вызванный этими событиями, наверстали и вошли в график,
чертежи шли хорошо.
     На них (чертежах) главный  технолог ЦКБ-29 Е. П. Шекунов ввел новшество
-- "No сборочного узла". Номера эти он почему-то выдавал только сам. Занятый
каким-то важным совещанием,  он  в шутку бросил  одному из  надоедавших с No
узла инженеров: напишите "гордиев". И пошел гулять этот "гордиев узел", пока
не натолкнулся на  бдительного технолога. Тот к начальству,  он -- Шекунова.
Сколько  ни пытался Е. П. объяснить, что это шутка,  что существуют "авгиевы
конюшни", "прокрустово ложе", "дамоклов меч"  и т. д. разгневанный начальник
КБ-100 Балашов предложил: "Заграничных терминов не употреблять!"
     Этот случай натолкнул нас на мысль выяснить культурный уровень вольняг.
В то  время все  увлекались "Петром  I"  А. Н.  Толстого. Было известно, что
роман нравился вождю,  злые языки  поговаривали,  что Толстой  в  свой  герб
вписал "без лести предан"<sup>32</sup>.  Действие  романа  разворачивалось в
районе, где стояло  здание ЦКБ. Слева от  него  в Яузу  впадала речка Кукуй,
напротив  на  прудах НДСК  Петр  катал Анну Монс,  невдалеке виднелась крыша
дворца  Лефорта. На месте строительства КОСОС была  обнаружена могила Брюса,
вельможи  и   автора  веселого  календаря.  Скоро  выяснилось,  что  никаких
ассоциаций эти обстоятельства не вызывают, более того, названия Лефортовский
район, Немецкий рынок, Семеновская  церковь, Солдатская  улица,  Гошпиталь и
другие с историей  ими  не связывались.  Такова  была  историческая эрудиция
"советского интеллигента", заполненная "взамен  этой  кутерьмы",  как сказал
один из вольнонаемных, датами съездов, -- словно у великой страны  истории и
не было. Какая уж тут мифология!
     Мы, заключенные, жалели этих людей: быть может, они и не были виноваты,
поскольку  мощная  пропагандистская машина  денно  и нощно вдалбливала  им в
голову, что  все  завоевания  мировой  цивилизации во все  века не более чем
собачий  вздор! Важно  одно  --  производство  тракторов,  рельс, паровозов,
металла  и т.  д.  В  соответствии с решением такого-то съезда, конференции,
пленума и т. п. подняли что-то на столько-то процентов, ура! Если для  этого
или  из-за  этого разрушили 20 исторических памятников, продали за границу 5
Рембрандтов,  заморили  10  талантов   (Вавилова,  Плетнева,   Тухачевского,
Бухарина, Есенина, Гумилева, Мандельштама, Пастернака, Цветаеву, Фалька), ну
и черт с ними, это не имеет никакого значения.
     Нам казалось,  что это  не самый  лучший выход. Потребность внутренней,
духовной жизни не вытравили ни  следствие, ни лагери, ни ЦКБ-29. Конечно, мы
понимали всю важность пуска очередной  домны или шахты, увеличения суточного
выпуска автомобилей, но думали, что с этим легко уживаются любовь  к музыке,
поэзии, наконец, к нравственной философии.
     Вечерами, когда мы становились "свободными", по углам спален собирались
кружки людей, связанных чем-то  общим. Так возник кружок любителей музыки. С
одобрения "руководства", своими  руками,  из бакелизированной фанеры, широко
применявшейся в конструкциях,  были  изготовлены скрипка,  альт, виолончель.
Звучали  они чудовищно, однако трио  Базенков-Бочаров-Боровский, исполнявшие
по  воскресеньям  Оффенбаха  и  Штрауса,  неизменно собирало  многочисленных
поклонников.  Был  и кружок любителей поэзии. Библиотека ЦКБ  пополнялась из
фондов Бутырской тюрьмы. Были в  ней  Фет, Плещеев, Тютчев, Надсон, Блок, ну
и, конечно, Пушкин и Лермонтов. А. К. Толстого там, естественно, не держали.
Книги были из конфискованных частных собраний, и  порой  мы  обнаруживали на
них (экслибрисов в то  время  не уважали) пропущенные по недосмотру  надписи
"из  книг  Бухарина",  "А.  И.  Рыкова".  Две  такие  книжки один  из  наших
библиофилов припрятал, эвакуация помешала их спасти.
     Многие  увлекались   различного   рода  поделками:  делали   мундштуки,
курительные  трубки,  выпиливали  из плексиглаза брошки, монограммы,  клеили
коробочки, портсигары и т. д.
     Рисовали.  А.  М.  Черемухин --  жанровые  сценки,  Т.  П.  Сапрыкин --
саврасовских грачей. Несколько человек писало стихи, а один оригинал -- даже
роман о строительстве в Сибири авиазавода в  стиле особенно одобряемых  в то
время "Сталь и шлак", "День второй".
     Особняком стоял вопрос о взаимоотношениях с женщинами. Наш штаб-лекарь,
фельдшер Бутырской тюрьмы, под страшным секретом проговорился о том, что нам
в  пищу  подмешивают  бром или  что-то иное, долженствующее  снизить половой
тонус. Возможно, что это и так, но дело ведь не только в тонусе. Людям нужна
женская  ласка, сочувствие, поддержка,  наконец, общение. То  самое  обычное
человеческое общение, которое мы так  мало ценим, пока, оказавшись в тюрьме,
не осознаем его необходимости.  Когда, не  выходя из ЦКБ неделями, месяцами,
годами, заключенные встречали дружеское участие, словесную ласку, а порой  и
глубокое понимание, -- рождались, хотя и платонические, но глубокие чувства.
Порой  они  падали на  подготовленную почву. Было  известно, что  некоторые,
особенно  партийные,  жены  отказывались  от  своих  арестованных  мужей.  К
сожалению,  встречались и такие, которые  делали это публично, на собраниях.
Объяснить  причины трудно,  возможно, это был страх,  возможно биологическое
начало, -- стремление спасти детей, род. Так или иначе, следовало оставаться
порядочными.  С   заключенными,  у  которых  в  вопросах  взаимоотношений  с
представителями  администрации,  власти и т. д. был  выработан  свой  особый
кодекс чести и  порядочности, так делать было нельзя. Слишком легко ранимыми
и  беззащитными  были  их  души...  Женщина,  публично  отрекшаяся от  мужа,
конечно,  не могла рассчитывать на  его возвращение к ней. Узнав об  этом  и
встретив другую, бескорыстно проявляющую нежность и внимание, лишенную права
получить в ответ что-либо, постоянно рискующую, что ее  выгонят из ЦКБ, мало
этого  -- вышлют  из Москвы  или, еще хуже, арестуют, спросишь:  "Кто первый
бросит в нас камень?"
     Так  в  результате  бессмысленных   арестов  развалились  семьи  С.  П.
Королева,  И.  Г.  Немана,   В.  Л.  Александрова,  Е.  К.  Стомана,  А.  А.
Енгибарьяна,  К.  В. Минкнера и многих других  достойных  людей,  во  многих
других воцарилось непонимание и отчужденность.
     Между тем процесс создания  103-ей шел вне этих психологических эмоций,
сам по себе. Из синек  в цехах  рождались детали, они сливались в подсборки,
из  тех появлялись (пропуск. -- Ред.) и постепенно еще  не рожденная  машина
размещалась  на  полках  складов.  В огромном  сборочном  цехе  --  гордости
Туполева -- собирали стапели. А.  Н. говорил, что, когда его проектировали и
строили, не было человека, который бы  язвительно  не  вопрошал: "Кому нужен
этот аэродром  под крышей,  какие  самолеты  вы собираетесь  строить в нем?"
Среди  ферм  стапелей  уже  вырисовывалась  хищная  морда  передней  кабины,
удивительно  легкое  и  изящное  оперение,  мощный  кессонный  центроплан  с
длинным,  скошенным  для  выхода бомб на пикировании  люком, красивые отъемы
крыльев,   хвостовая   часть   фюзеляжа  совершенной  формы,  мотогондолы  и
удивительно  стройные шасси.  Без преувеличения  можно  сказать, что внешние
формы опытной 103 были верхом изящества.
     Несомненно,  этому  способствовало,  что,  стремясь  выжать  из  машины
максимум возможностей,  Туполев  обжал ее  до  предела.  Это  обстоятельство
вызвало несколько конфликтов.  В машине было действительно  тесно, ни одного
лишнего дюйма, и несмотря на это "старик" требовал еще и эстетики. Был такой
случай. Вечером два зэка зашли в макетный цех. Обычно в это время там никого
не  было,  но  их поразило,  что в  кабине самолета раздавался треск, затем,
описывая параболу,  из нее вылетал какой-либо  предмет  и с треском падал на
пол.  Когда они  поднялись на  леса, окружавшие машину,  выяснилось, что это
Главный  ее  облагораживает.  Можно было расслышать, как  он довольно четко,
правда,  вполголоса  разговаривал сам  с собой: "Что  за бардак,  понатыкали
каждый свое. Не интерьер, а.......!  Человек здесь  будет жить,  работать, а
порой и  умирать, а они  вместо того,  чтобы сделать  ее  уютной  и манящей,
натворили Бог знает что!" С этими словами очередная панель, щиток или пульт,
жалобно проскрипев отдираемыми гвоздями и описав дугу, покидала кабину.
     Если в  таких  случаях  кто-либо  говорил:  "Андрей Николаевич, но ведь
план, сроки,  чертежи", -- он резко перебивал: "А разве в плане сказано, что
надо делать гадко?"
     Еще   раз,   уже  в  который,   принимаемся   за  интерьер.  Появляется
необходимость истребовать из  производства  чертежи для  переделки. Об  этом
узнает Балашов, нас вызывают:  "Это  еще  что за новости, никаких переделок,
что  еще за "интерьер", выдумываете какие-то слова,  какой  No чертежа этого
"интерьера",  принесите  его  мне на  стол". Но  Туполев неумолим и  требует
шлифовки. Мучаясь  и потея, захватывая вечера и  часть  ночи, находим  новые
решения.  Можно было  бы  сказать, что  тюрьма не  лучшее место для  поисков
оригинальных  решений. Возможно, но даже  тут "старик"  не хотел отходить от
своих принципов.
     Время  -- песочные часы, неумолимо тоненькая струйка  песка отсчитывает
месяцы и годы. Колонны вермахта уже продефилировали  по Польше. Риббентроп в
Москве. Заключен пресловутый пакт  двух  самых  крупных тиранов. В четвертый
раз они  разделили  многострадальную  страну Коперника, Шопена  и Мицкевича.
Пикирующие бомбардировщики сеют  смерть и разрушение, гремят оркестры "Хорст
Вессель".  Гиммлер  строит  Освенцим  и  Треблинку,  на  границах  Фландрии,
Эльзаса,  в  Арденнах  -- Манштейн, Гудериан, Клейст сосредоточивают клинья.
Одни мы, изгои, арестанты, з/к, падлы, не понимаем ничего, но чувствуем, что
мир  катится в пропасть. Ввели  десятичасовой рабочий день, многие радуются,
меньше времени  для  тягостных раздумий.  Самолет 103 вытащили  из стапелей,
состыковали и  начали  начинку его оборудованием.  И  днем и вечером десятки
нумерованных конструкторов, каждый со своим "тягачом", облепили самолет так,
что  в него  не протиснешься. Возник кризис на "тягачей". К этому  времени в
цехах шла  работа по всем  трем  самолетам  --  103 начиняли  оборудованием;
пикирующую сотку собирали, а по 102 изготовляли детали.
     Возвращаясь из  цехов, мы рассказывали главным,  что  рабочие жалуются:
"вызывают утром, а вы  приходите вечером". Трое главных -- Петляков, Мясищев
и Туполев -- выступили  с  предложением  "один тягач на двух  арестованных".
Предложение было  отвергнуто, -- тягач берет  арестанта под  расписку, а  за
двумя он уследить  не  может! Тогда главные попросили Кутепова  увеличить их
количество.   Оказалось,   и   это  невозможно.  Ресурсы   квалифицированных
исчерпаны,  а  для  обучения  собак (по-видимому это  вызывалось  равенством
интеллектов),   требовалось   шесть   месяцев.    "Руководство"    выдвинуло
контрпредложение  --  "уплотнить  время  пребывания   з/к  в  производстве".
Началась спешка и неизбежные в таких случаях конфузы, последствия которых мы
предвидеть не  смогли.  На 103-ей перепутали трубки к гидромеханизму  уборки
шасси, одна нога убиралась, в то время  как другая выпускалась. Посмеяться и
переключить,  но  не  тут-то было.  По  звонку "тягача"  прибыли  Балашов  и
Крючков. "Руководство"  водит по схеме пальцами и силится разобраться, на А.
Р. Бонина  начинают  посматривать  косо,  он волнуется,  время идет, рабочие
сердятся. Не  выдержав, один из  них  говорит: "Товарищ  начальник, оставьте
так, она у вас как человек разбегаться будет!"
     На  этот раз  кризис  миновал.  Затем  начались  загадочные  явления  с
триммерами, ни с того, ни с сего, они самопроизвольно перемещались в крайние
положения. Опять разложены схемы и наморщены лбы. На этот раз дело оказалось
сложней,  беднягу Л.  Л. Кербера отвели к администратору тюрьмы, посадили  в
комнату  под  наблюдением  попки  и  предложили  писать объяснение.  Запахло
следствием, вредительством и прочим. Выручил "авангард пролетариата, рабочий
класс". Один  из электриков подметил,  что  несколько  свободных  "тягачей",
облокотившись  на  обшивку, так  деформировали  ее,  что,  прогнувшись,  она
закоротила  контакты.  Дождавшись обеденного перерыва,  когда зэков  из цеха
увели и "тягачей"  не было, он воспроизвел дефект и сообщил начальнику цеха,
тот Кутепову, и Кербера выпустили.
     Вот тут уместно рассказать об отношении к арестованным рабочего класса.
Механизм вызова заключенных-конструкторов  состоял  в  следующем:  Увидев  в
штампе  чертежа  No конструктора,  рабочий  при надобности  через диспетчера
завода вызывал его в цех. Согласно инструкции, он должен был, разговаривая с
ним, называть  его  "гражданин инструктор". Первая трещина  появилась именно
здесь,  --  иначе  как по имени-отчеству рабочие к нам не обращались. Далее,
обо всех изменениях,  вводимых нами в чертежи, обо всех ошибках, которые они
в них обнаруживали, рабочие должны  были писать  рапортички. Мало  того, что
они этого не делали, они постоянно дружески говорили: Петр Петрович или Иван
Иванович, вот здесь из своего опыта я бы Вам  посоветовал то-то и  то-то, --
будет   проще,   либо   надежнее,   либо  дешевле.  Надо  сказать,  что  при
взаимоотношениях с  вольными  конструкторами обычно такие  мелкие  улучшения
оформлялись так  называемыми рацпредложениями, за которые полагались, хоть и
ничтожные, но денежные вознаграждения.  В отношении  нас отказы от этих сумм
были   проявлением   дружеского  сочувствия.   Здороваясь  за  руку,  угощая
папиросами, шепча на ухо: "пойдемте в  цех, мы вам  там  припасли  сто грамм
водочки выпить",  наконец, предлагая отнести домой  весточку  (были и  такие
случаи)  -- авангард пролетариата показывал, что и он великолепно разобрался
в классовых врагах.
     Приходилось задумываться, кто же все эти Кутеповы, Балашовы, Устиновы и
др.  --  круглые  идиоты,  начетчики  или  актеры?  Ведь каждый  раз,  когда
происходили  случаи,  вроде  описанных  с  триммерами  или  шасси,  как  нам
рассказывали вольняги  из ЦКБ,  они  созывали у  себя  за  закрытыми дверями
совещания лучших специалистов и часами  разбирались:  что  это -- ошибка или
злой умысел?
     Вспомнилось,  как злополучные триммера искупили свою вину и на этот раз
заставили  искренне  посмеяться  и  арестантов,  и  тюремщиков.  Молоденькая
машинистка, печатая  описание  самолета,  во всех  случаях  вместо "триммер"
напечатала "триппер"!
     Вызванная  к  "руководству"  (уж не  вредительство  ли опять?), она  не
смущаясь сообщила, что "триммер" для нее "терра инкогнита", в то время как с
"триппером" она, хоть и теоретически, но знакома.
     Был и такой случай.  Вечером вызывали в цех  по  самолету  "100"  К. Б.
Рогова. Влезая  в  машину,  он  ударился и  рассек лоб,  кровь залила  лицо.
"Тягач" перепугался и  закричал.  Подбежали рабочие, схватили его под руки и
отвели в медпункт. В ЦКБ  он  вернулся забинтованный,  поднялся переполох, и
его срочно  увезли в больницу Бутырской тюрьмы.  К.  В.  рассказал,  что его
долго допытывал  следователь, уж не попытка ли  это самоубийства? Видимо, мы
относились к категории ценного государственного имущества.
     Успокоились  все только  после  того,  как  он  подписал  длиннейший  и
подробный протокол.  Самым смешным в этом эпизоде оказался "тягач". Разыскав
Рогова  в ЦКВ  и  убедившись,  что никто  его не подслушивает, он  попросил:
"Гражданин  конструктор,  Вы  уж  на  меня  не  пишите,  пожалуйста,  мне от
начальства  здорово  влетело,  премии  лишили!   (оказывается,  за  "высокие
показатели" в  "тягании"  они  получали премию). Жена  велела -- ты попроси,
чтобы они не жаловались". (!!!) "Они" -- не жаловались.
     Наконец на самолете все проверено, отлажено и опробовано. На  следующий
день отстыковали крылья. 103-ю вытаскивают во двор, вольнонаемный механик И.
Ф. Жилин  влезает в кабину  и опробует  двигатели.  Струя от винтов  срывает
желтые осенние листья, они тучей носятся по двору завода.  В  открытых окнах
сотни  лиц наблюдают  за первой проверкой их  фетиша. Хищный фюзеляж  103-ей
дрожит  как энглизированная  лошадь  перед  стартом.  Улыбающийся  Туполев в
теплом пальто пожимает нам руки.
     Наутро машину задрапировывают брезентом, завязывают,  цугом выстраивают
несколько грузовиков с деталями, появляется тягач-автомобиль. Ночью, пока мы
мирно спим в зарешеченных спальнях, ее увозят в Чкаловскую.
     II

     Неслучайно  закончили  мы  первую  часть на том,  как машину  повезли в
Чкаловскую. Это был крупный рубеж нашей  работы, и  руководство вспомнило  о
том, что наряду с кнутом есть и пряник. Некоторым из зэков дали свидания.
     Было предложено привести  себя  в  достойный  вид (?).  Нас  отвезли  в
Бутырки. В тюрьме мы не создатели  грозных машин, а арестованные, о том дали
понять тут же: "Руки  за спину, лицом к стене, не  разговаривать!" От такого
милого и знакомого  отношения мы отвыкли, но перспектива свидания заставляет
молчать. Под  стук ключа о пряжку  ремня или о перила  лестницы  ("внимание!
веду арестованного!") по бесконечным коридорам попка приводит меня в комнату
без окон, метров  шести,  в  ней  стол,  три  стула  и песочные часы.  Минут
двадцать томительного ожидания. Дверь открывается и другой попка вводит жену
с ребенком.  Это мой сын, которого я еще никогда не видел. Мы здороваемся, я
целую  мальчика, он  смотрит на меня,  как  на чужого.  Попка переворачивает
часы. За столом друг против друга -- мы, у торца -- попка. Жена рассказывает
об их  жизни, изредка он прерывает: "Об этом нельзя".  О  себе  я  почти  не
говорю,  действительность -- под замком,  а вымысел -- кому нужен? Наступает
конец, время истекло, буквально. Жена говорит: "Сынок, сынок,  попрощайся  с
папой".  Он протягивает ручку  попке. Горько, но понятно, на  попке петлицы,
блестящие  пуговицы.  Когда она поправляет, малыш  с  таким же  безразличием
протягивает  ручку  мне. Второй  попка  уводит их. Так  много  ждали  мы  от
свидания  и так мало оно дало. Под  бдительным  оком  мы  сидели стесненные,
словно связанные,  и 10 минут  из проведенных  в тюрьмах 1019800  пролетели,
словно их  и не было. Возвращались мы в ЦКБ-29 молча, ушедшими в себя. Вечер
был тяжелый.  Все  разбрелись,  каждому  хотелось побыть  одному,  пережить,
прочувствовать этот подарок судьбы.
     Несколько дней  мы ходили  сами  не  свои,  а  тут  еще  потрясение  --
освобождают петляковцев!
     Самого Владимира Михайловича освободили накануне, -- прямо с доклада на
Лубянке  о ходе испытаний пикирующей 100 отвезли домой. Слухи о  готовящемся
освобождении  ходили  уже давно,  а когда он не вернулся -- ожесточились. Во
всех трех спальнях далеко за полночь обсуждали, когда и кого? Подсчитывались
шансы,  строились гипотезы, высказывались  предположения.  Волновало это  не
только петляковцев, но и всех остальных, ведь прецедентов не было!
     Утро было обычным, позавтракав, разошлись на рабочие места. Часов около
10  по  ЦКБ молнией  разнеслось: приехал вольный Петляков и прошел в кабинет
Кутепова.  Около  11, когда  туда стали по  одному  вызывать  освобождаемых,
волнение достигло  апогея. Вызванные не возвращались, под разными предлогами
зэки  спускались  на  третий  этаж, ходили  по коридорам,  в  надежде узнать
что-либо, но тщетно.
     В обеденный перерыв,  когда мы сидели в столовой, освобожденных провели
в канцелярию тюрьмы, и  наше общение с ними закончилось. Мы не поздравили их
и  не  попрощались.  Это  было  жестоко,  еще  более  жестоким было  то, что
остальным  не  сказали ни слова. На  петляковцев, оставшихся  в  заключении,
трудно  было  смотреть, они  ходили  совершенно убитые.  Свобода --  химера,
незримо присутствовавшая в эти  дни рядом, испарилась. Что будет с ними, где
они будут  работать, да  и  будут ли  работать  вообще,  освободят  ли  их в
дальнейшем, увидят ли они свободу -- вот мысли, роившиеся в их головах.
     Всякий человеческий коллектив в любых  условиях  вырабатывает  защитные
рефлексы.  Так было  и  у нас. Хотя  прямо  нам  обещаний  освободить  после
постройки машины никто не давал, все считали это само собой  разумеющимся. А
коль скоро так, надо работать и жить, жить и работать.
     И мы  жили, творили, спорили, ругались, читали, мастерили, отчаивались,
смеялись.  Порой  это был  смех висельников, порой  настоящий. Нельзя же,  в
самом деле, вечно "стоять перед отчизной немою укоризной".
     В этот  день  налаженная жизнь  коллектива ЦКБ лопнула, словно  мыльный
пузырь,  обнаружив  действительность.  Большинство  зэков  было  москвичами,
где-то  рядом  жили  наши  семьи,   жили  тяжело,  без  заработка   основных
кормильцев,  если не  впроголодь,  то  отказывая себе  почти во всем. Вопрос
освобождения для нас был не только морально-нравственной категорией, нет, он
нес  нашим женам и детям право на труд и образование, избавлял их от  кличек
-- сын, мать, жена врага народа, -- наконец, позволял им спать  спокойно, не
вскакивая ночью от стука в дверь.
     Тяжелый   был   этот   день,  наступивший   после   освобождения  части
петляковцев. Во всех помещениях -- мертвая тишина, словно в доме потерявшего
кого-то из своих близких. Трагизм оставшихся в неволе понимали не только мы,
работавшие  над  другими  самолетами,  но  и вольнонаемные,  думается,  даже
наиболее человекоподобная часть охраны.
     Оставшиеся  в  тюрьме  петляковцы  были  окружены  всеобщим  вниманием,
каждому хотелось хоть чем-нибудь облегчить их участь.
     Через день,  ровно в 9 утра, Путилов, Изаксон,  Минкнер,  Н. И. Петров,
Енгибарьян,  К.  В.  Рогов,  Качкачян, Лещенко,  Базенков, Стоман,  Шекунов,
Абрамов, Шаталов, Невдачин, --  сияющие, веселые, помолодевшие, -- появились
на  своих  рабочих  местах.  Радостно  пожимают  они  руки  друзей,  делятся
впечатлениями.  Но что это, на следующий день между ними, ставшими вольными,
и нами, заключенными, возникла отчужденность. Они явно избегают разговоров с
глазу на глаз, взгляды потуплены, движения скованы... Что такое? В чем дело?
     Причину мы узнали позднее. По плану предполагалось сразу же переместить
их на 39 завод.  Как и  обычно,  что-то  не успели, и  переселение  пришлось
отложить. Администрация всполошилась, близость  "вольняг"  с  зэками  всегда
была  ахиллесовой пятой  системы НКВД. Теперь  у  Ахиллеса  оказались уже не
одна,  а  две пятки.  И  вот  Кутепов  собирает  их  у  себя  и внушает  им:
освобожденные оказались не такими как неосвобожденные, общение не нужно, это
не в ваших интересах, -- и еще какие-то  турусы на колесах. А так как он сам
понимает,  что эти слова и аргументы -- несусветная  чушь,  то  и  добавляет
чисто  по-солдатски:  "не общаться, разговоры  только  на служебные темы", и
т.д.
     Тяжелая,   для  многих  трагическая  полоса  прошла  и  медленно  стала
забываться. Через неделю -- десять дней  ритм жизнедеятельности ЦКБ пришел в
норму. Из спален вынесены лишние  койки,  в столовой  убрали пару  столов, и
поверхность воды стала ровной. Ничто не выдавало бури, пронесшейся над нашей
тихой заводью!
     Впрочем, нет, -- всех смутило, когда Енгибарьян с усмешкой бросил: "Да,
вот вспоминаю, как мы сытно и вкусно питались, на свободе так не поешь!"
     В газетах, которых мы лишены, но которые "вольняги" приносят регулярно,
сплошная муть! Молотов рядом с Гитлером в Имперской канцелярии, Риббентроп и
Сталин  в Кремле. Как  это понять? Куда  направлена пресловутая "генеральная
линия",  весьма  смахивающая  на  броуновское  движение? Кто  в  кого  будет
"диалектически"  перерастать   --  мы   в  фашизм  или  он   в  нас?  Голова
раскалывается от всех этих мыслей, они ворочаются, как чугунные шары, но вот
беда, безрезультатно.
     Альянс,  дружба, а  нас  торопят, стране нужны  пикировщики:  в подвале
делают  бомбоубежище;  приходят  на  работу  заплаканные  девушки --  милого
призвали в армию; в  каптерку шараги привезли противогазы; живущие  на дачах
по Белорусской и  Виндавской дорогам жалуются  -- ночью  нельзя спать, гонят
эшелоны с танками, пушками! Слухи, слухи, слухи  --  и только. Правительство
-- "все для человека, все во имя человека" -- молчит, информации никакой.
     В  Чкаловскую  прилетели  Юнкерсы  Ю-87  и Ю-88; Мессершмиты  МЕ-109  и
МЕ-110,   Дорнье   ДО-217,    Хейнкель-111,   штурмовик   Хеншель,   связной
"физелершторьх",  Фокке-Вульф  --  "рама",  подаренная одним вождем другому,
возможно,  не без задней  мысли: "посмотрите,  чем мы  собираемся вас бить".
Хищные  машины со свастикой на килях (!!!) выстроены  на линейке, вот она --
боевая техника, разгромившая Польшу, Голландию, Бельгию, Францию и Норвегию,
но пока поломавшая зубы на Англии.
     Нас везут осматривать. В самолетах много интересного, что без угрызений
можно  позаимствовать.   Осматриваем,  эскизируем,  беседуем  с  персоналом,
который  эксплуатирует  и летает. Он хвалит, обращает наше  внимание  на ряд
разумных конструктивных решений.
     Время летит  незаметно,  наступает  обед, мы голодны, Крючков исчезает,
затем все улажено, военные ведут в гарнизонную  столовую нас. Как  известно,
военные столовые  в демократической стране  делились на бездну категорий.  В
Чкаловской их  было  пять: для сержантов,  лейтенантов, капитанов и майоров,
подполковников и  полковников и, наконец, для  генералов. То ли потому,  что
она  была  более  изолирована, либо  НКВДэшникам было  приказано считать нас
генеральским  эквивалентом, так  или иначе, но нас повели  в  нее. Когда  мы
вошли, за одним из столиков мирно беседовали три генерала: П. А. Лосюков, С.
А. Данилин, Н. П. Шелимов.  Увидя А.  Н. Туполева и нас, генералы поднялись,
поздоровались,  и  стали  ухаживать  за  нами.  Рассаживали,  интересовались
впечатлениями  о  немецких  машинах.  В  их  действиях  сквозили  неловкость
ситуации, скованность  от присутствия  Крючкова (попок оставили за  дверью),
смущение.   Опять   столкновение  с  этой  несуразицей  между   лозунгами  и
действительностью. В душе  они истину понимали и врагами нас не  считали, но
по    службе   присутствовали   на   собраниях,   где   народ   оболванивали
байками<sup>33</sup> о продаже чертежей  за  границу. Шел общий,  достаточно
непринужденный  разговор, когда А. Н.  Т.,  неожиданно обращаясь к Лосюкову,
сказал: "Вот, Прохор  Алексеевич, удостоился, осмотрел МЕ-110, увидел  "свою
машину"". Все замолчали, каждому было ясно, на что  он намекал. Крючков явно
взволнован, что  будет  дальше?  Но  Туполев замолчал. В  маленькой  комнате
возникло удручающее состояние. Обед подходил к концу, когда генералы встали,
чтобы уходить. Данилин и Лосюков подошли к старику и крепко пожали ему руку.
     Этот  инцидент  был  знамением  эпохи. Видели, ужасались, но молчали. В
драматической же ситуации  неожиданной встречи искренность брала верх,  люди
своих чувств скрывать не могли и проявляли их, не задумываясь.
     Версия  о  якобы  проданных  Туполевым  чертежах  была  макиавеллевской
работой НКВД.  Она  хоть  как-то  объясняла  арест  АНТ. Нужно  сказать, что
самолеты с разнесенным  оперением,  как  у МЕ-110 и  ТУ-2, путали не  только
дилетанты,  но даже зенитчики, довольно  успешно пытавшиеся сбить  несколько
ТУ-2.  Для  обывателя  же они были  тождеством, и многие из  нас десятки раз
сталкивались даже  после войны  с глубокой  убежденностью, что именно так  и
было.
     Еще  через пару  недель вновь едем в Чкаловскую, самолет состыковали  и
его  нужно готовить к  первому вылету. АНТ  создает  "оперативную группу" по
летным испытаниям, куда он вводит начальников всех конструкторских бригад, а
в качестве ведущего -- А. М. Черемухина.
     Поездки наши  проходили по  стандарту. Во  двор КОСОСа подавали большой
автобус. Задний ряд сидений занимали "попки", затем, пересчитывая, по одному
впускали  зэков,  на передних сидениях рассаживалась вторая  группа попок, а
рядом с шофером -- Крючков. Туполев имел постоянное место в правом  переднем
углу.  Между ним и  дверью на откидном сиденье сидел один из  охранников. На
всем  пути мы  с  оживлением  рассматривали в окна жизнь города, природу,  В
автобусе  была эрзац-свобода, решеток не  было, мы как бы окунались  в жизнь
свободного города...
     Здесь я  забегу  вперед. В  одну из поездок, весной, когда по промоинам
бежали ручьи, на потолке автобуса весело мельтешили солнечные блики, яростно
чирикали воробьи и через открытые окна вливался бодрящий весенний воздух, --
в самой гуще площади Преображенской заставы у нас прокололась шина. Возникла
драматическая ситуация! Ведь выпустить на улицу нас нельзя! Посоветовавшись,
попки вылезли сами и расположились вокруг, дверь осталась открытой. Хотя все
они  были  в  штатском,  оттопыренные  пистолетами  зады  не ускользнули  от
внимания мальчишек. Стайка их сперва робко, а потом  все нахальнее крутилась
вокруг нас. Наконец, один из них сунул голову  в дверь и предерзко  заметил:
"А мы знаем,  кто вы". Сидевший первым АНТ заинтересовался: "Ну, кто же?" Не
смущаясь его патриархальным  видом, мальчишка  бросил: "Жулики!" Часто после
этого АНТ с грустной усмешкой звал нас: "Ну, жулики, пошли" или "давайте-ка,
жулики, обмозгуем", -- видимо озорник ранил его. Через много лет  мы группой
ехали  в  его ЗИМе, был  мартовский  день  и на  деревьях на набережной Яузы
шумели и дрались воробьи. "А помните,  как нас жуликами обозвали? Ведь метко
подметили, а?"
     Но вернемся назад, в  осень.  Машину по первой пороше  выводят на поле,
колеса  прочерчивают по мягкому снегу ясные, четкие следы. М. А.  Нюхтиков в
кабине  один  пробует  двигатели, винты  гонят  облака  снега.  Наконец  все
опробовано  и  старик  кричит  ему "с  Богом!"  Нюхтиков  дает  газ,  машина
трогается  и исчезает  в облаках мягкого  снега. Проходит несколько минут, и
стремительная,  красивая  и  хищная  103-я  появляется в конце бетонки.  Вот
Нюхтиков разбегается, тормозит, вновь разбегается. Проделав эту операцию три
раза, он заруливает на стоянку. В нашей группе  споры -- оторвался  или нет?
Десятки самолетов  проходили свою первую рулежку на наших глазах, но не было
случая, чтобы такой спор не возник.
     Нюхтиков подрулил,  выключил моторы, уютно  потрескивают  остывающие на
морозце выхлопа. Он спускается по лестнице: "Все в порядке, готов к вылету".
Рапортующий арестанту  полковник ВВС  --  тоже неплохо! Для  первого  вылета
самолета нужна куча бумаг -- сто куч. Несколько дней АНТ, вызывая то одного,
то  другого  из  нас, разбирается в манускриптах, чтобы  на  каждом  из  них
поставить 011.
     Как дети,  играющие в таинственное,  верят, что если  Бог  захочет,  то
палка  выстрелит,  взрослые дяди из НКВД  подозревают, что так может быть, и
для отпущения грехов страхуют себя бумагами со штампиками 011.
     Наконец, все формальности  соблюдены, запрошен прогноз погоды, назначен
день вылета. Взволнованные до последней степени, едем в Чкаловскую и мы. Наш
неторопливый  автобусик  одну  за  другой  обгоняет   роскошные   машины   с
"руководством". На этот  раз отброшена инфантильность и на  сладкий пирог со
всех сторон слетаются черные, большие и жирные мухи.
     Нюхтиков  и  штурман   Акопян  надевают  парашюты  и,  сосредоточенные,
молчаливые, занимают свои места. Вероятно, хотя он потом отрицал это, идти в
первый  вылет на  машине,  спроектированной "врагами", волнительно. А  может
быть, он никогда в это не верил? Чужая душа -- потемки.  Запущены двигатели,
хищное  тело 103-й рвется  в  воздух.  Нюхтиков  поднимает  руку,  мотористы
вытаскивают колодки, и машина медленно движется на старт.
     Вслед за ней  спокойно, не  торопясь, шагает  АНТ,  и такова внутренняя
сила этого человека,  что никто  его не останавливает  и никто не  идет  его
сопровождать. Он идет наискось поля, подходит к полосе  и останавливается, и
мы  твердо знаем, что где-то рядом самолет оторвется. Так всегда, при каждом
вылете. Что-то сейчас в голове этого одинокого пожилого человека?  Жена -- в
тюрьме, дети --  неизвестно где, сам он  в  ЦКБ, а его творение, от которого
зависит так много, сейчас уйдет в небо.
     Гул  моторов  нарастает.  Нюхтиков  отпустил  тормоза, самолет набирает
скорость, отрывается и исчезает в осенней дымке. И тут напряжение, державшее
нас взвинченными, спадает, и все  становится удивительно будничным. Ну и что
же? Еще один самолет вылетел.
     Через  двадцать  минут  машина  очень  спокойно  заходит  на  посадку и
подкатывает к группе собравшихся начальников НКВД и ВВС. Мы в стороне, и нас
просят  не  подходит. Выслушав экипаж, начальники в лимузинах отправляются в
Москву.  Теперь  летчики  рассказывают нам. Они довольны.  Нюхтиков отмечает
простоту пилотирования. Грузят в  автобус  и  нас. "Не  надо оваций" --  как
говорил все тот же Остап Бендер.
     Когда мы  вернулись,  выяснилось,  что  все зэки  ждали нас  почти  как
освобождения. Наш отчет вызвал бурю восторгов. Поздно вечером, когда страсти
поулеглись, все  работавшие  на 103-ей  собрались в дубовой спальне. Не было
речей, вина, тостов.  Была потребность  всем вместе поздравить  своего шефа.
Хотя  большущее  окно  в  решетках, в  коридоре  неслышно ходит попка, более
свободной и теплой дружеской беседы я не помню.
     Испытания шли хорошо. На четвертом или пятом  полете сняли максимальную
скорость. В ангаре, где был филиал  шараги, для нашей  работы была  отведена
маленькая комнатка. В ней шли совещания, разборы полетов,  во время  которых
туда  набивалась  масса народу.  Тесноте  способствовали  "тягачи",  ведь  у
каждого из нас был  "свой". На  этот раз "руководство" предложило  им выйти,
максимальную  скорость охране  не  решились  доверить.  Ведущий от  военных,
полковник  Муриц, волнуясь  и, как обычно  в таких случаях, немного заикаясь
доложил: 643 км.  Это  была  фантастическая цифра  --  ЛАГГ,  МЕ-109, МИГ-1,
Харикейн -- все имели меньшую. Надо было видеть лицо старика в этот  момент.
Радость, гордость и такое озорное мальчишеское "знай  наших!" сияли на  нем.
Это был  его  успех, успех  человека,  сумевшего переубедить Берия  заняться
вместо призрачного ПБ-4 реальной и нужной машиной. Нашлись  скептики: не шел
ли Нюхтиков  со  снижением. Заходы на мерной  базе  повторили несколько раз,
результат  тот  же.  "Шаражная"  бюрократическая машина  пришла в  движение.
Кутепов, прихватив Балашова,  повез материалы Кравченко.  Тот всеподданнейше
доложил  автору "Развития большевизма  в Закавказье". Последний, по  слухам,
стрелой помчался  к "корифею". С трепетом ждали мы развития  событий, но рты
"руководства"  не разверзались.  Через  пару дней  в ЦКБ появились "вольные"
технологи  из Казани и  Куйбышева с  крупных  заводов, расположенных  там, и
только от них  мы узнали, что Сталин принял решение строить 103-ю в массовой
серии.  Более того, он назначил  срок выхода  первых самолетов, и  срок этот
невелик -- один год.
     Мы ходим  именинниками, видимо, не  сегодня-завтра занавес поднимется и
для нас.  Ведь группу Петлякова освободили сразу же  после решения  о серии!
Призрачная свобода  становится реальностью.  Период  подавленности и  уныния
сменяется другой крайностью, -- веселье, оптимизм,  улыбки. Некоторые чистят
и гладят одежду, иногородние узнают  у вольных расписание  поездов, с какими
ехать домой. Радость захлестнула и вольных сотрудников, --  нас поздравляют,
приглашают в гости, рассказывают, какое  вино закуплено,  какие пироги пекут
их жены.
     Проходит день, второй,  неделя,  но  все остается, "статус  кво", более
того,  поползли ХУСы<sup>34</sup>. Первый  удар нанесли мотористы:  у А.  А.
Микулина  двигатель не заладился и в серию не пойдет, его  нужно заменить на
42-й,   а  данные  этого   двигателя  похуже.  Второй  пришел  от   военных:
насмотревшись на немецкие машины, они твердо настаивают на том, чтобы экипаж
был сосредоточен в одной кабине. Очередная смена доктрины. Совсем недавно на
макете  103-й отмечалось как достоинство, что он  рассредоточен и  тем самым
обеспечивается   живучесть   машины,  теперь  настаивают  "для   обеспечения
живучести разместить экипаж в  одной общей кабине". Все тот  же Остап Бендер
говорил в таких случаях: "Здравствуйте, мама, я ваша тетя!"
     Идут   совещания,  где-то  кто-то  что-то  решает,  мы  ждем.  Наконец,
соломоново  решение принято. "Чтобы  не  обижать  петляковцев,  как  говорят
остряки, решено делать в качестве эталона для  серии вторую машину,  которую
назвали  103-5. На  103-5  штурман переносится  вперед  к летчику,  ставятся
двигатели АМ-42,  добавляется  еще  одна  оборонительная  стрелковая  точка,
увеличивается емкость баков и предусматривается наружная подвеска двухтонных
бомб. "А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо..."
     Самое  пикантное состоит  в  том, что сроки  сдачи чертежей  заводам не
меняются, нельзя "огорчать Иосифа Виссарионовича", а если попросту -- боятся
доложить, ведь могут полететь головы, не наши, которые стоят дешево,  а свои
собственные, "а это всегда неприятно", как поется в песенке.
     Понимая,    какой   это   удар   для   зэков,   "руководство"   пускает
"парашу"<sup>35</sup> -- освобождены мы будем, как только 103-5 покажет свои
летные данные.
     Несмотря  на эти  посулы, подъем, царивший среди  зэков  последние дни,
сменяется не менее острой депрессией.  Людей  словно  подменили.  Пустяковые
вопросы,  решавшиеся вчера  походя, превращаются  в квадратуру круга. Кабина
никак не может  скомпоноваться, обводы меняются  ежечасно, не лезет на  свое
место мотор, поползла центровка, нужно новое шасси,  изменения увеличиваются
и растут, как снежный ком.  Старик сидит  в бригаде Егора  до глубокой ночи,
технические  конфликты перерастают в  личные, дружеское сообщество способных
людей превращается в сборище неврастеников, все летит к черту, налицо угроза
полного развала.
     Чувствуя трагизм  обстановки, АНТ идет на беспрецедентный  шаг. Вечером
собирает собрание всех зэков, участвующих в проекте  103, -- разумеется, это
делается нелегально.  Выставлены свои "посты", "папа" очень подробно изложил
все  перипетии,  вызвавшие  изменения, информировал  о  собраниях,  куда его
приглашали, и о принятых там решениях, а закончил так:
     "Нас не  информируют, нам приказывают,  однако,  только  осел может  не
видеть, что дело идет к войне. Не менее четко вам ясно, что никто, кроме нас
спроектировать нужный стране бомбардировщик не может. Вероятно, я буду прав,
если скажу, что  мы  любим свою родину не менее других и, наверное,  больше,
чем те,  кто нас собрал здесь. Условия трудные, а если  отрешиться от личных
огорчений  и  взглянуть шире, -- трагические.  И понимая все это,  я  ставлю
перед вами задачу, которую  кроме вас, никто не  выполнит. А  вы, -- я знаю,
что вы выполните, на то вы есть вы. Мы должны вложить в 103-ю максимум своих
способностей  и знаний, больше того,  максимум  таланта. Давайте в последний
раз сожмем зубы  и решим эту задачу. Времени у нас в обрез,  надо  успеть. В
этом залог освобождения. Нельзя  нам к войне оставаться арестантами,  нельзя
воевать в цепях".
     Расходились мы молча, уж очень тяжела была ответственность. Через  день
Кутепов с усмешкой спросил А. Н. Туполева: "Что это вы за собрание устроили,
в профсоюз выбирали, что ли?" Кто-то успел уже продать.
     С этого дня мы работаем до глубокой ночи.  "Руководство" не протестует,
более того,  часам к 11 вечера в столовую  приносят простоквашу,  чай, хлеб,
масло.  "Вольняг"  перевели  на  обязательный  десятичасовой  рабочий  день,
большинство   воскресений  они   также   работают.  Перед   начальством   не
выскажешься, и  они  жалуются  нам: "Жить все  труднее и  труднее,  продукты
постепенно исчезают, надо  стоять в очередях, а времени нет". В народе зреет
уверенность в неизбежной войне. Люди понимают это нутром, они ждут  каких-то
убедительных слов от партии, от правительства, но их нет!
     В один из таких вечеров, когда работалось необыкновенно хорошо и легко,
скрипнула  дверь,  но вместо  попки  в  зал  вошел  главный.  Он  подошел  к
освещенному столу, пододвинул стул и,  поджав под  себя ногу -- его  любимая
поза -- присел.
     -- Работаешь? -- спросил старик.
     -- Да, вот заканчиваю узлы 103-5.
     -- Всем  ты хорош, только воняешь своим табачищем, -- надо сказать, что
АНТ  не  выносил  табачного  дыма, ибо  всю  жизнь  болел  легкими. Щадя его
здоровье,  мы никогда не курили в его  присутствии,  и я  притушил папиросу.
Повертевшись на  стуле, он устроился поудобнее  и  замолчал.  Всем нам давно
хотелось узнать подробности о его  аресте,  -- как шло  следствие, пытали ли
его,  в  чем  его  обвиняли или так же, как  большинству, предложили  самому
выдумать  что-нибудь  подходящее?  Но для  подобного  разговора  нужна  была
соответствующая обстановка,  если  хотите, должна была возникнуть  хотя бы и
преходящая близость, интимность. В сутолоке нашей жизни этого  настроения не
возникало,  а тут  словно слетел тихий ангел, и зэк рискнул  спросить его об
этом. Вначале словно нехотя, затем все более доверчиво, но очень грустно, он
заговорил:
     -- Ты в какой камере сидел?
     -- В пятьдесят седьмой.
     -- Ну вот, а я в пятьдесят восьмой. Знаешь, 58 для меня роковое  число:
58 статья, 58 камера, 58 машина  --  ведь 103-я  это моя  пятьдесят восьмая.
Меня долго держали на Лубянке в одиночке. Потом перевели в Бутырки, стало  и
легче и труднее. Все-таки кругом люди... Но именно здесь (возможно, это было
подстроено  следствием)   я  через  одного  арестованного  узнал,  что  Юлию
Николаевну (жену А. Н. Туполева)  арестовали. А где Ляля и Леша?.. Нет, меня
не били, только подолгу держали  на стойке, а  ведь  мне тяжело, я  грузный.
Стоишь, а следователь  бубнит свое: "Пиши, блядь,  кому ты  продал чертежи!?
Сколько  тебе заплатили?  Пиши,  не  стесняйся,  твои дружки  Архангельский,
Сухой, Петляков, Мясищев давно раскололись<sup>36</sup> и продали тебя. Один
ты упорствуешь, колись, самому легче будет".
     Знаешь, такой тупой, ограниченный маньяк, долдонит свое, а я стою, ноги
болят, глаза  закрываются, спать хочется, стою и  думаю:  кажется, всю жизнь
только  и делал, что  строил для них самолеты, нет,  не для  них,  для своей
страны. Конечно, были просчеты, не все удавалось, но ведь не со зла. Знаешь,
я  очень палки люблю строгать ножом.  Строгаешь,  строгаешь, иной  раз такую
мерзопакость выстругаешь -- оторопь возьмет, плюнешь  и выбросишь. Так  ведь
это палка, а самолет-то посложнее. А потом ты-то не знаешь, дадут задание, а
потом давай уточнять.  Баранов<sup>37</sup>  -- одно, Рухимович<sup>38</sup>
-- другое, Алкснис -- свое, Ворошилов  -- свое, Орджоникидзе -- опять что-то
новое и, наконец,  доложат, -- тут он поднял глаза  и палец к  потолку, -- а
оттуда  еще  что-либо  совершенно  неожиданное.  И вот, когда  посмотришь на
вывезенную на поле  готовую машину,  видишь,  что  достругали  ее до  ручки,
остается только выкинуть. Конечно, просчеты были, -- он вдруг оживился, -- а
ты думаешь,  у Митчела, Фоккера и Мессершмита их не было?  -- Тут взгляд его
потух.  -- Ну да ладно,  стоишь  и думаешь: "Прости  им, бо  не  ведают, что
творят".  Нет, нельзя этого простить, нельзя, -- убежденно  сказал он. --  И
все-таки я верю,  что все это станет  гласным  и  даже на  моей  жизни. А ты
веришь?
     -- Хотел бы, Андрей Николаевич, но не верится.
     -- А ты верь, без этого нельзя,  не вытянешь, наложишь на себя руки, --
закончил он, встал, грустно  улыбнулся, хлопнул зэка по лбу, и пошел мелкими
шагами, загребая правым плечом вперед.
     Было до слез жалко глядеть на удалявшуюся  фигуру старика-конструктора,
самолеты которого были основой  военно-воздушных  сил страны все предвоенные
годы,  старика, превращенного негодяями из НКВД  в преступника,  потерявшего
все -- семью, веру, друзей, -- все.
     Боль,  разочарование,  злобу   и  гнев   будили   произвол,  бесправие,
надругательства над  всем  святым, прикрываемые ханжескими  "человек  -- это
звучит  гордо",  "человек проходит как хозяин",  "самое  ценное для  нас это
люди", "все  для человека,  все  во имя  человека"  и  прочими  фарисейскими
воплями  маньяка и шизофреника, добровольно обрекшего себя  на  заточение  в
Кремле.

     Но жизнь есть жизнь, и работы в ЦКБ-29 идут своим чередом. Мы вкалываем
по  103-5,  как и обычно.  Постепенно  все  утряслось,  и  чертежи уходят  в
производство. График их сдачи  постепенно краснеет (красным К. П. Боровский,
наш плановик, закрашивает выполненные работы). Утрясся даже наиболее сложный
вопрос  с прицелом  штурмана.  На его новом рабочем месте в передней кабине,
где он посажен как бы на  втором этаже, длины оптической колонки не хватало.
Несмотря на все старания  "руководства",  НКАП,  куда входил завод, делавший
прицелы, категорически отказался его удлинить. Помог С. И. Буяновер, главный
конструктор завода.
     Вызванный   к  нам  и   повстречавшийся  с  арестованными  Туполевым  и
Надашкевичем,  которых  он глубоко уважал, С.  И.  неимоверно  расстроился и
поклялся: "А. Н.,  А. В., если бы я знал! Для вас я сделаю это мгновенно!" И
сделал.
     Закончилось  формирование  четвертого  бюро  Д.  Л.  Томашевича,  и  он
приступил к проектированию фронтового истребителя, проект 101.
     Далеко  продвинулся  В. М. Мясищев.  Проект  их  машины был  утвержден,
состоялась макетная  комиссия, и постройка  102-ой шла полным ходом. Все шло
удачно,  никаких  туч на  горизонте  зэков не было,  треволнения,  вызванные
освобождением петляковцев,  улеглись  и ничто  не омрачало нашу размеренную,
как  в  монастыре, жизнь. В  сборочном цеху вытащили из стапелей новую морду
103-5 и мотогондолы, состыковали  машину, и началась ее начинка. Эстетически
она по  сравнению с 103-й была  менее приятной. Агрессивное начало в первой,
уступило  место   менее   выразительным   формам.  Мы   даже  иронизировали:
"Заимствование у  немцев, агрессоров, признанных всем миром, деагрессировало
103-5".
     Как-то  к вечеру  обнаружилось, что  ряды наши  поредели, в неизвестном
направлении увезли Круткова, Румера и Сцилларда. Пошла молва, что в  лагерь,
за нарушение нравственности. Серьезные зэки были возмущены: "Побойтесь Бога,
Юрию Алексеевичу скоро 70 лет, Осип  Борисович убежденный женоненавистник, а
Карлуша только и говорит о жене и детях".
     Потом произошел скандал  между зэком И.  Е.  Свет и начальником  тюрьмы
из-за  какой-то  вздорной чепухи  и  "батюшку  Света",  как  мы  его  звали,
отправили в карцер Бутырской тюрьмы на 10 дней.
     Вероятно, было много и других  событий, но они  забылись.  Арестантская
память   всего   болезненнее  реагировала  на   всякого   рода   перемещения
заключенных.
     Наконец,  закончили  и  103-5,  опять гонка двигателей во дворе,  опять
ночью закутали ее  брезентами и увезли на  Чкаловскую. Весной, когда клейкие
листочки повылезали  из почек,  щебетали  птицы,  а  летное  поле  покрылось
изумрудной  зеленью,  ушла  в  первый  полет и  она.  Вернувшись  в ЦКБ,  мы
говорили, что вылет второго  "вредительского самолета" менее волнителен, чем
первого. Надашкевич сардонически изрек: "Подождите сэры,  когда вам будет по
шестьдесят и вы  выпустите в полет  свой  двадцатый  вредительский  самолет,
будете вовсе  спокойными". Нюхтиков и Акопян похвалили машину, хотя скорость
ее была  на 30-40  км меньше. Начались будни летных испытаний. Был  уже 10-й
или 12-й полет, когда вечером по ЦКБ  разносится слух: катастрофа со  103-5.
Опять смятение и пессимизм, наряду с желанием разобраться в  чем дело; лезут
мрачные мысли  -- опять следствие, опять начнут таскать. Наутро в Чкаловской
выясняются  подробности.  Нюхтиков  выпрыгнул с парашютом,  Акопян погиб. По
словам Михаила Александровича,  загорелся мотор,  несмотря на принятые меры,
пожар  разрастался, и он  принял  решение  покинуть самолет. Акопян, видимо,
зацепился парашютными  лямками  и погиб.  Машина упала  в Ногинских лесах  и
сгорела...
     Теперь уныние в рядах КБ-103, призрачная  свобода  опять растаяла, тучи
сгущаются, по нашему мнению, уже даже дети понимают, что война не за горами,
но даже отъявленные пессимисты не подозревали, что за кунштюк выкинет с нами
судьба.
     В  Чкаловскую отвезли дублер  100. Для  ее  испытания назначен  экипаж:
летчик Хрипков, штурман Перевалов. В одном из полетов в кабине возник пожар,
было  это на  взлете,  и  Хрипков  вынужденно  садился  сразу же  за забором
аэродрома, на  поле, где  на  несчастье гулял детский сад. Погибло несколько
детей. Экипаж и машина побиты. Раненых Хрипкова  и Перевалова  арестовали  и
увезли в больницу. Началось следствие. Вл. Мих. и его  коллеги ходят мрачные
до  предела,   вольняги  рассказывают,  --  подозревают   злую   волю.  Зэки
отстранены.  В  ЦКБ возят  разного рода  экспертов, профессоров  из  МВТУ  и
Энергетического института.  Возникает  совсем  глупая  версия о  статических
зарядах, возникших  будто бы от  неграмотной металлизации оборудования. Дело
запутывается,  истинная  причина начинает тонуть  в заумных  предположениях,
гипотезах и  т.  д. Всерьез дискутируются  величины  возможных  потенциалов,
петляковцы  волнуются,  с  них  снимают  показания,  начинают  приставать  с
требованиями рассказать,  как они организовали эти заряды,  начинает пахнуть
типично НКВДистскими штучками, вроде: "какая иностранная  разведка  поручила
вам..." и т.д.
     По  счастью, на привезенной машине борттехник обнаруживает течь бензина
у манометра  топлива, стоявшего  над переключателем шасси. Все становится на
места, экипаж  освобождают, арестовывают двух  слесарей,  машину  ставят  на
ремонт,  показания  экспертов и зэков прячут в папку на  Лубянке (могут  еще
пригодиться). Все приходит в норму, буря улеглась. Слесарям за вредительство
дают по 10 лет.
     Вначале  поползли  слухи  --  авария  с  100-й,  катастрофа  со  103-й,
руководство  НКВД  сомневается  в  работе ЦКБ-29. Что это -- случайность или
злой умысел?  Оправданно ли наше  существование? Вольняги проговариваются --
многих из них вызывают  с требованием  попристальнее вникнуть в нашу работу,
настроения, разговоры. Мы  замечаем, что нет-нет куда-то вызывают  отдельных
зэков,  возвращаются они помрачневшими,  молчаливыми и замкнутыми. В воздухе
чувствуются назревающие события. Мрачны все, даже старик  ходит сам не свой.
Так проходит неделя, две.
     Когда  состояние умов  коллектива дошло  до точки, после которой  можно
было ожидать чего  угодно,  в ЦКБ  привезли  А. Д.  Швецова.  Он,  Кутепов и
Туполев уединились,  изредка в  кабинет  вызывали  С.  М. Егера.  Вечером  в
спальне А.  Н. объявил нам: "Мотор АМ-42 признан бесперспективным, строиться
в  серии не  будет.  Принято  решение  ставить на  103-ю  моторы  воздушного
охлаждения АШ-82. Самолет с  ними получил  обозначение 103-В и  в таком виде
запускается в серию. Срок на переделку -- два месяца". На вопрос, а когда же
освободят, он мрачно и зло ответил: "Вы что, не видите, что за бардак?"
     Итак,  как  в  популярной  песенке  времен  гражданской войны:  "Что за
прелесть, что за сласть -- за пять дней шестая власть!"
     Расчетники  считают день  и  ночь, -- и  все-таки  плохо!  Лоб у  АШ-82
гораздо больше, чем у АМ, скорость машины деградирует:  643 км у 103, 610 км
у 103-5, на 103-В мы сползаем к 560-580.  Новые мотогондолы,  новая  система
управления,  снимаются  водяные  радиаторы, спрятанные  на 103-й в  туннелях
центроплана, опять ползет центровка, опять куча неизвестностей.
     Моральное  состояние заключенных, работающих над  103-й, таково, что на
этот  раз  общее  собрание  созывает  сам  Кутепов;  его бессвязный лепет  и
заклинания, что так нужно, мало  кого трогают, и он, и старик это  прекрасно
понимают. Нужен какой-либо "форс-мажор".
     На следующий день Г. Я. Кутепов собирает начальников бригад и заверяет,
что:  "после  первого вылета  он лично  гарантирует...", увидев  недоверие и
скептицизм:  "примет  меры,  поставит  вопрос,  надеется,  уверен..."  --  и
откровенно зарапортовался.
     Старик перебил его:
     "Григорий Яковлевич, не надо, они прекрасно понимают, что от вас это не
зависит. Скажите своим  руководителям, что мы 103-В сделаем, -- тут он обвел
своими руками  всех нас  и  голос  его дрогнул, --  но  скажите  им,  нельзя
бесконечно обманывать людей, даже заключенные должны во что-то верить".
     Он встал, оглядел "руководство" и бросил: "Пойдемте, друзья".
     Уже  в дверях,  обернувшись,  он  сказал:  "Веру  (так  сразу  обозвали
арестанты 103-В) мы сделаем, но дальше..." -- что дальше мы и не узнали, ибо
сказано это было уже без нас.
     Аврал. Все  бригады помогают мотористам.  Теперь мы не уходим в спальни
раньше  часа ночи.  Поправ  все  каноны, старик добился, чтобы  производство
работало  по  белкам<sup>39</sup>.  Еще  только-только вырисовываются  общие
решения, как плазовики наносят обводы на плаз,  и приспособленцы проектируют
стапели. Две недели без перерыва идет эта сумасшедшая работа, когда 15  июня
появляется пресловутое сообщение ТАСС о советско-германском альянсе.
     Много бед наделало это воистину вредительское сообщение.  В потоке лжи,
заполнившем нашу мемуарную литературу, светлым  пятном  звучат слова  Л.  М.
Сандалова: "Выступление притупило бдительность войск...  Командиры перестали
ночевать  в казармах.  Бойцы  стали  раздеваться на  ночь"  --  а  ведь  это
говорится  о  гарнизоне  Брестской крепости. У  нас же в ЦКБ, в глухом тылу,
заключенные  вздохнули с облегчением:  значит, война  не так близка, значит,
успеем сделать 103-В. Все  понимали, что  никакой это не ТАСС, что  написано
оно  самим Сталиным,  и такова была  вера  в его  непогрешимость, что, придя
16-го на работу, вольняги говорили: "Слава Богу, не надо  закупать продукты,
теперь все силы на 103-В".
     Прошла  неделя.  22  июня был солнечный  воскресный  день. Вероятно под
впечатлением сообщения ТАСС, большинство вольнонаемных разъехалось за город.
В огромных залах ЦКБ,  почти пустых, только там  и тут работают заключенные.
За окнами  праздничный  спокойный  город,  в  открытые окна  из  парка  ЦДКА
доносится  музыка.  Радио  у  нас  в тюрьме  не работает,  попки с  нами  на
общественно-политические темы не разговаривают, мы трудимся спокойно.
     Часов  в  двенадцать   мы  заметили,  как   музыка   оборвалась,  и   к
репродукторам на  улицах и в парке устремились люди. Вот уже толпы их стоят,
подняв  лица  к громкоговорителям.  Улицы вымерли,  из  трамваев выскакивают
люди,  что-то непоправимое опрокинулось  на столицу. Схватившись за решетки,
мы  силимся  понять, услышать, что там? Забыв,  что  нас следует отгонять от
окон, с нами и охранники.

     Война!
     Трудно  передать состояние,  которое  нас охватило, --  это  крах,  все
развалилось и погибло. Растерянные зэки совершенно не знают, что делать, что
их  ждет.  Ложимся мы  запоздно,  уверенные,  что  ЦКБ  раскассируют  и всех
разошлют  по  лагерям.  Думается, это не было стадной паникой,  нет, скорее,
железной логикой. Нельзя же в  самом деле предположить, что новейшее  оружие
для  борьбы  с   врагом  проектируют  и  строят  те   самые  государственные
преступники, которые совсем недавно  продавали чертежи этого оружия -- и  не
кому-нибудь, а немцам!
     С трепетом ждали мы утра  23-го  июня, что оно нам  принесет? Это  было
поразительно,  но оно не  принесло  ровным счетом  ничего. Впрочем, неверно!
Наутро попки пришли в форме, с  оружием и противогазами. Позднее противогазы
раздали и  нам!  Пришедшие на работу "вольные" ничего нового  не принесли. В
газетах, которые стали проносить  без утайки, тоже, кроме речи  Молотова, --
ничего!
     Через   неделю  мы  поняли,  что  сохранен  "статус-кво".  Плохо  одно,
появились сразу же Минское, Даугавпилское и прочие направления. Очень быстро
стало  ясно,  что из  пресловутых лозунгов  "ни пяди  своей земли не отдадим
никому"  и "малой кровью и на  чужой территории" -- не  получилось ничего, а
это могло повернуться, как и обычно в таких случаях, репрессиями. Ухудшилось
питание.  Потом  стали  заклеивать  стекла.  Когда  появились  Смоленское  и
Киевское направления, нас заставили рыть во дворе щели и перестраивать склад
старой  дряни в бомбоубежище. Для  нас, немного  разбирающихся в самолетах и
бомбах, занятие это было очевидно бессмысленным и кто-то предложил запеть --
"вы   сами   копали  могилу   себе,  готова   глубокая   яма".  Затем  ввели
светомаскировку,  в ЦКБ привезли  гомерическое  количество  черной байки,  и
вместе с вольнонаемными мы занялись изготовлением штор.
     По настоянию зэков  Кутепов распорядился  повесить  громкоговорители  и
вывешивать "Правду" и "Известия".
     Облегчения это не принесло, и без того было  ясно, что армия отступает.
Описания  отдельных  героических  подвигов  солдат  и  офицеров  радости  не
приносили, слишком мрачен был общий фон. Мы понимали, что печатать их нужно,
но понимали,  почему  нас  так  легко  бьют  и почему область за областью мы
отдаем.  Поползли слухи об эвакуации, к середине июля она  стала  очевидной.
Теперь,   наряду   с  работой  над  чертежами,   зэки  после   шести  вечера
переоблачались  в  прозодежду,  упаковывали  все  в  ящики  и сносили  их  в
сборочный  цех. Охрана  и конвоирование превратились в чистую оперетку.  Вот
четверо зэков несут тяжелый ящик, за ними шествует здоровый попка. Навстречу
другая,  освободившаяся от  своего ящика, четверка со своим попкой.  Один из
несущих  явно  слабеет,  тогда из  встречной  партии  кто-то  становится  на
подмогу. В  одну сторону идут трое, в другую -- пятеро, и ничего. Как тут не
вспомнить, что производство  100,  102, и 103 несколько месяцев  тормозилось
только  потому, что тягач "расписывался за арестованного" и "не мог уследить
за двумя".
     В  ночь с 21 на 22 июля  на Москву был совершен первый  налет. Мы мирно
спали  в  своих опочивальнях, когда  завыли сирены  и  встревоженные  попки,
ворвавшись к нам, завопили: "Тревога, одевайтесь, в бомбоубежище!" Поднялось
неописуемое столпотворение: полуодетые, с бессмысленно схваченными ненужными
вещами,  зэки  ринулись  по  лестнице  во  двор.  Топот  ног,  крики  попок,
потерявших   своих  подопечных,  египетская  тьма,  растерянность.   Кое-как
собрались в своей могиле-убежище, потолок которого не то что бомба,  ведро с
водой пробьет.
     Минут  через  пятнадцать  после  того, как все  собрались,  пришел  АНТ
полуодетый и босой  на одну ногу: "Не нашел одного башмака, какая-то сволочь
в панике схватила". Он был крайне раздражен бессмысленностью запихивания нас
в погреб и унизительностью своего внешнего вида. Попка, который привел  его,
являл собой квинтэссенцию страха, видимо, на лестнице и во дворе ему здорово
досталось  от   арестанта.  Надо  сказать,  что   охранники,   а  впрочем  и
"руководство"  ЦКБ,  побаивались  его  здорово.  Наверное,  это  объяснялось
разницей в интеллектах: с  одной стороны  незаурядный  талант, с  другой  --
ничтожество.  Играло  роль  и  третирование. Когда, облазив в сборочном цеху
весь  самолет и  не найдя своего  тягача, он к удовольствию  всех  рабочих и
вольных  конструкторов зычным  голосом  кричал: "Эй, который  тут мой, давай
сюда побыстрее, я пошел  в ОКБ,  иди за мной и  не  теряйся, мне тебя искать
несподручно", -- это производило впечатление.
     В конце июля  Андрей Николаевич исчез. В последний раз его видели после
обеда в кабинете Кутепова. К ужину он не  пришел, ночью его койка оставалась
свободной. Опять волнение  и  разговоры. К чести своих коллег нужно сказать,
что  причин  для волнений было за последние месяцы больше, чем достаточно. В
10  часов  следующего дня единственный "вольный зэк", как мы окрестили Н. И.
Базенкова, освобожденного с группой  Петлякова, сказал,  что  А. Н. Туполева
освободили, что он  дома с семьей и  что, видимо, пару дней он  на заводе не
будет.  Сложные  чувства  обуревали зэков.  Все  они были безумно  рады, что
старика освободили, и у всех У них возник вопрос: это хорошо, а  что будет с
нами?
     Обстановка в  нашем  подразделении  ЦКБ-29  характеризовалась к моменту
освобождения А. Н.  Туполева так: испытания 103-й  были закончены, всем было
ясно,  что это выдающийся самолет, однако все понимали, что моторов для него
нет. 103-5  разбился, но опять-таки моторов для  него нет. 103-В: чертежи мы
закончили, детали готовы, самолет  собирают, готов он будет через месяц-два.
Исходя из этого, все основания рассматривать нас, как мавра, который, сделав
свое дело, может уйти... Весь вопрос -- куда идти мавру?
     Чертежи  самолета  готовы,  через  некоторое  время его соберут,  затем
военные  летчики  его  испытают,  а  энский  серийный завод  будет  строить.
Наблюдение  над  серией будут  осуществлять "свободные"  Туполев и  Базенков
вкупе с вольными конструкторами.
     Следовательно: "Финита ля комедиа, нох айн маль", как говорил  один  из
зэков. Подобная  схема была слишком глупа, если учесть, что  нам о  том, что
происходит вокруг, никто не говорил ни слова. Все ждали старика -- казалось,
только  он единственный может все расставить по местам, но его нет.  За  все
время нашей жизни в шараге это были самые трудные дни.
     В  обед команда  -- всем зэкам  собраться по спальням.  Молча сидят  50
человек на  койках, головы  опущены, глаза потухли. Безразличные, готовые ко
всему. Входят Балашов, Крючков, три офицера НКВД -- никто не обращает на них
внимания. Балашов информирует: "Граждане, сегодня ночью ЦКБ эвакуируется. На
наше КБ выделено три вагона. Разбейтесь на группы человек по 18-20. Соберите
личные вещи и к 23 часам будьте готовы. Постели и питание будут обеспечены".
     Робкий вопрос -- куда? -- остался без ответа. На другой, мучивший всех,
-- а семьи? -- последовало:
     необходимые  указания  будут даны.  С тупым  безразличием все разошлись
укладываться. Молчаливые,  согбенные фигуры  зэков  пихают  внезапно ставший
абсолютно  ненужным скарб  в  мешки. Наверное,  так же  собирается  человек,
которому объявили вышку<sup>40</sup>.
     В  22.30 за нами  заходят попки, мы бросаем прощальный  взгляд на  свою
спальню,  где все-таки  прошло два года жизни, и  с  мешочками  и чемоданами
трогаемся по парадной мраморной лестнице в новый этап своей жизни. Чем-то он
кончится?
     Не весело, но все-таки любопытно присутствовать при эвакуации на восток
эшелонов с основной  ценностью страны,  мозгом ее технической мысли!  Темно,
нигде  ни  огонька, у  ворот автобусы,  суетится  охрана.  Нас  выстраивают,
считают по головам, при свете фонарика проверяют по спискам, опять проверяют
головы, и  мы  трогаемся.  Открываются ворота, и здание ЦКБ  растворяется во
мраке. Вернемся ли мы к тебе, в качестве кого, свободными  или зэками, будет
ли это наш город, или в нем будут оккупанты?
     Товарная  станция  Казанской дороги,  эшелон, теплушки  с зарешеченными
окнами, солдаты  войск НКВД с винтовками --  куда: в Магадан, на  Колыму,  в
Востсиблаг или другой  ЛАГ, в качестве кого  -- строителей грозных машин или
падла?
     По  ночному  небу шарят  лучи прожекторов,  охрана говорит  вполголоса,
мрачная торжественность словно перед началом службы в гигантском храме вроде
Исаакия или Христа Спасителя. Стоим гуськом у вагона. Подходит конвой, дверь
с  лязгом  распахивают, и  трое  попок,  пересчитывая по головам, сверяя  со
списком, впускают нас в вагон. Вновь лязгает  дверь,  слышен грохот замочной
скобы и "сезам" закрылся. Тишина, никто ни слова.
     Покатав нас  туда-сюда --  эшелон  часа в три  ночи  трогается.  Колеса
постукивают на стыках, дорога "в никуда" началась.
     Светает,  мы сидим  на  тех  местах, куда  опустились  при погрузке  --
бледные тени  "крупнейших  специалистов". В  сумрачном  свете  раннего  утра
сквозь решетку один из зэков прочел название станции "Куровская".
     -- Куда же мы едем? -- спрашивает он.
     --  На  восток, джентльмены, на восток, -- отвечает  наш штурман  Г. С.
Френкель.
     Часов в  10 поезд  останавливается, открывают дверь и подают ведро воды
для умывания,  чайник с чаем и  ящик,  в котором 18 паек черного хлеба  и 36
кусков сахара. Двое под конвоем несут и выливают парашу. Все! Дверь закрыта,
информации не получено.
     В лючке,  с  верхних  нар, видно  --  рядом  эшелон с детьми. Потом  мы
узнали: из Мурманска, прямо из-под бомб, несчастных собрали в вагоны и -- на
восток. Маленькие испуганные мордочки с недоверием смотрят вокруг.
     Пекло, на  небе  ни  облачка,  мы  стоим,  вагон  накаляется,  спутники
раздеваются и ропщут. Пришлось рассказывать,  как ехал в лагерь: в  таком же
вагоне  --  48  человек, в основном,  уголовники,  ведро  воды утром,  ведро
вечером, а температура +30°, рассказывать, как  умер тогда один и  как  двое
суток  у нас  его не брали --  "сдать некуда",  сказал охранник. Приумолкли,
вероятно, подумалось: а быть может, и нам так придется.
     Движемся медленно, на  вторые сутки к вечеру проехали  Волгу. Незнание,
куда  нас везут и что  с нашими семьями, угнетает, никто  не  разговаривает,
молча лежат с закрытыми глазами, так легче.
     На одной из остановок, когда нам из воинского пункта питания принесли в
ведрах щи и кашу,  к  вагону подошел Балашов. Его забросали вопросами, но на
основные  ответов опять  не последовало.  Его глупая  физиономия  оставалась
непроницаемо глупой. Важно одно, если они едут с нами, следовательно, это не
эшелон с заключенными, а эшелон ЦКБ, а это уже значит очень много.
     Днем следующих  суток  рядом встал эшелон платформ с грузами, закрытыми
брезентом, и часовыми. Мы быстро распознали контуры  103-В, 102-й. Значит, и
завод  с нами.  Настроение начало медленно улучшаться.  Это были объективные
свидетельства.
     Ночью где-то около Свердловска мы оказались  соседями с эшелоном  наших
вольняг. Они тоже в  теплушках,  вся разница в  стерегущем  нас конвое. Стоя
рядом,  мы  переговаривались,  пока один  из  эшелонов  не  тронулся.  Они с
семьями, но куда едут -- не знают,  о положении на фронте они тоже не ведают
ничего. Не правда  ли  --  "странная война"?  Правительство,  забыв недавние
"шапкозакидательские" декларации,  забыло  и о  том,  что 150  000  000  его
подданных все же желают знать, что происходит. Вот  так,  изредка встречаясь
на  полустанках,  мчатся   два  потока  граждан,   один,  одетый  в  зеленое
обмундирование, -- на запад, другой, полураздетый, --  на восток, и оба, как
бедные дети из Мурманска, не знают и не понимают ничего!
     За Уралом пошли степи, жара становится труднопереносимой, заболел Г. С.
Френкель,  на  остановке  колотим  в  дверь и  требуем врача.  На  следующей
остановке распахивается дверь и в вагоне появляется наш бутырский лекарь. По
инструкции  в вагон  с заключенными  он один  входить  не  может,  и часовой
подсаживает  за ним  попку,  тоже  из наших.  Но  паровоз свистит,  охранник
захлопывает дверь,  и оба остаются в вагоне. Жорж  лежит на  верхних  нарах,
поднимая туда лекаря, я успеваю шепнуть  ему: "Георгий Семенович, выведайте,
куда?" Фельдшер выслушивает, достает из сумки лекарства, встревоженный попка
сидит внизу среди нас.
     Когда они вылезли, мы набросились  на Г. С. Френкеля -- ну что? Похожий
на Мефистофеля, бледный, с черной прядью волос, прилипшей ко лбу, завернутый
в  простыню,  он  выпростал руку, поднял  палец  к крыше и молвил:  "Не надо
оваций! В Омск! А больше этот кретин ничего, вы понимаете, ничего не знает!"
     В Омск, так в Омск -- тоже неплохо, но  тут мы вспомнили: ведь в  Омске
ни одного авиазавода нет, и тут же решили -- врал, подлец!
     Через  10  дней, прогрохотав по  мосту  через Иртыш, мы остановились на
станции  Омск.  К  вечеру  прибыли машины, они  оказались грузовиками. Здесь
провинциальные  нравы,  нас  сажают  на  пол,  по углам  попки  -- ив  путь.
Озираемся с любопытством:  провинциальный  одноэтажный город, окна освещены,
затемнения нет.  Дороги  ужасные, машины  подскакивают  нещадно.  Зады  наши
отбиты  как  следует.  Покрутив  по   улицам,   подъезжаем  к   двухэтажному
деревянному дому, похожему на школу, въезжаем во двор. Прибыли. Оглядываемся
-- вокруг обычный забор, в углу -- общая уборная человек на пять, около дома
-- рукомойник  на 10 сосков.  Решеток  на  окнах  нет. Попки отсчитывают  по
десять  голов, разводят по  комнатам. Их несколько, в каждой почти  вплотную
друг к дружке стоят десять солдатских коек, в углу -- тумбочка, под потолком
-- тусклая лампочка. Двери в коридор, который пронизывает здание насквозь: в
его средней  части лестница. Дверь, выходящая на улицу, забита, единственный
выход -- во двор. Так вот она, наша новая шарага, -- это вам не Москва.
     Идем  в  разведку по соседним  комнатам.  Выясняется, что в  этом  доме
размещены  все,   работающие   над   103-В  и   оставшиеся  неосвобожденными
петляковцы. Остальных  увезли  куда-то в  другое место.  Спросить не у кого.
Балашова с Крючковым нет, а попки молчат. Они задурены до такой степени, что
на вопрос -- это что, Омск? -- один ответил: не знаю.
     Мы  голодны и  просим ужин. Старший попка извиняется -- не приготовлен,
просим ложиться спать. Делать нечего, утро вечера мудренее, и мы  ложимся. В
окно слышно, как у соседей  в доме играют григовского Пер Гюнта, под него мы
и засыпаем.
     Утром, грязные, обросшие, начинаем обживаться. Умывальник  и уборная во
дворе, дежурный попка сидит на лестнице у двери, второй -- у калитки забора.
Часам к 10-ти зовут в столовую. Теснота адская, но все же кормят, -- правда,
кашей, чаем и  серым хлебом. От безделья слоняемся  по  двору,  из соседнего
дома  на нас с любопытством пялят глаза. Неугомонные ребятишки подтягиваются
на  руках, и их любопытные мордашки появляются  над забором  то тут, то там.
Бедный  попка  не  знает,  гонять их  или  нет. Да, видимо, весь  московский
рокамболь   с  бдительной  охраной   государственных  преступников  придется
упростить.
     К  12-ти  прибывают Балашов с Крючковым, нас  собирают  в столовую и мы
получаем информацию. Итак: "Вы в  Омске. Здесь мы  будем работать и  строить
серию  103-В. Подробности  узнаете  завтра,  а  сегодня  запланирована баня.
Кормить  вас  будут  пока  здесь,  выход  за  забор  не  разрешается".  Вот,
собственно, и все.
     Петляковцы интересуются, что  будут делать они. "Вливаетесь  в КБ 103 и
будете работать над 103-В". Затем руководство нас покидает.
     В  баню идем комнатами, то есть по 10 человек с попкой. Баня далеко, он
сажает нас в трамвай, покупает билеты и мы трясемся в толпе омичей, общаемся
со "свободой". Арестантская жизнь оборачивается настоящим  балаганом. В бане
моемся  все одиннадцать человек,  вместе  с попкой.  Не знаем,  за кого  нас
принимают,  но  когда  он  покупает  11  билетов, это вызывает  любопытство.
Впрочем, раздевшись, мы все одинаковы, и разобрать в наполненной паром бане,
кто  преступник,  кто  охранник,  затруднительно...  Блаженные  от  мытья  и
чистоты, таким же манером возвращаемся в шарагу.
     На третий  день подобной курортной  жизни появляется Н. И. Базенков, от
которого  мы  узнаем:  никакого  авиазавода   в  Омске   нет!  Нам  отведены
недостроенный автосборочный завод и завод тракторных прицепов. На их базе мы
должны  организовать  новый  завод  166  и  в декабре  (!!!)  начать  выпуск
самолетов.  Сюда  эвакуируются наш  156-й  завод, завод  23  из  Ленинграда,
строивший У-2, и Киевский ремонтный завод No 43.
     ОКБ В.  М. Мясищева и Д.  Л.  Томашевича  расквартированы за  Иртышом в
Куломзино. Там  на базе  ремонтных мастерских  школ летчиков и аэродрома ГВФ
организуется другой новый завод 266. Туполев прибудет через пару дней.
     Утром нас выведут на работу --  разыскивать в диком  хаосе разгруженных
эшелонов наши грузы и сносить их в отведенное место. Где  будет ОКБ  -- пока
неизвестно.  Вольняг сейчас распределяют на постой к аборигенам. Пока же они
ночуют в поле, на своих вещах.
     "Адски пикантно", -- говорят в такой ситуации:  уже август,  до выпуска
самолетов  осталось  пять месяцев,  а  нет ни стен,  ни  крыш,  ни  воды, ни
электричества  --  ничего. Мы мрачнеем, но  Николай Ильич  бодр: "Вчера  сам
видел, как в  чистом  поле заработали  первые станки! Со  всех сторон свозят
заключенных  --  раскулаченных  и  уголовников,  рядом  с  площадкой  завода
организуется лагерь. Они будут строить корпуса вокруг работающих станков".
     Ничего не скажешь, задумано лихо.  Мы интересуемся -- а как с морозами?
"Говорят  -- с середины октября, но доживем -- увидим"  -- отвечает  Николай
Ильич.
     Через  день  утром  нас:   Черемухина,  Озерова,  Соколова,   Стерлина,
Надашкевича,  Сапрыкина,  Френкеля,  Егера,  Немана,  Чижевского, Вигдорчика
просят остаться в шараге. Подходит автобус, нас рассаживают и везут к центру
города. Огромная площадь, на ней здание театра, а левее -- большой серый дом
новой постройки, у дверей -- охрана НКВД. Это  областное управление, нас уже
ждут  и проводят  в  бельэтаж, в приемную. Секретарши, чины, с  любопытством
рассматривают невиданных столичных "врагов". В приемной к нам присоединяются
Мясищев, Томашевич, Склянский -- их привезли из-за Иртыша на пароходе. Как и
мы, они ничего не знают, как и нам, им не говорили ни слова -- куда, зачем?
     Выходит адъютант и просит в кабинет, -- он велик и роскошно пуст! Через
несколько  минут  открывается  противоположная дверь и из  нее  выходят  два
генерала  НКВД, Андрей  Николаевич,  Кутепов, Базенков и  Балашов. Возникает
нечто вроде  немой  сцены в  "Ревизоре".  Мы успеваем  заметить блестящие  и
радостные глаза  А.  Н.  Туполева.  Генерал подходит  к  столу,  берет  лист
роскошной,  веленевой  бумаги,  становится   в   позу,   словно  он  римский
прокуратор, и проникновенным, почти шаляпинским голосом начинает читать:
     "По докладу коллегии НКВД  Правительство Союза, учитывая добросовестную
работу  нижепоименованных  специалистов  над  самолетами  (следует  перечень
машин), постановляет освободить из-под стражи:
     1. Черемухина Алексея Михайловича,
     2. Мясищева Владимира Михайловича,
     3. Маркова Дмитрия Сергеевича..."
     Он перечисляет всех 18.
     Так,  в  жаркий августовский  день  1941  года  обрели мы свою свободу.
Следующая партия зэков была освобождена в  Омске весной  1942  года.  В 1943
году сильно поредевшая шарага была  реэвакуирована в Москву, но уже на завод
488  в Ростокино.  Остальные зэки этой шараги были  освобождены в 1945 году.
Перед тем  незначительную их часть  куда-то увезли,  --  предположительно, в
лагеря. О них мы сведений не имели.
        ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА
     1. <b>Намордники</b>  --  листы кровельного железа,  наглухо  закрывающие окна
камер с наружной стороны
     2. <b>Шарага</b> -- закрытое конструкторское бюро, в котором весь  технический
персонал -- заключенные
     3. <b>Черные  вороны</b> -- автомобили для  перевозки  заключенных;  в периоды
самых  интенсивных арестов  1937--1938 гг., чтобы  скрыть их количество,  на
боках писали "хлеб", "мясо", "мебель" и т. д.
     4. <b>Столыпинские вагоны</b>  -- названы так  по имени премьер-министра П. А.
Столыпина. При нем в них возили по 4  человека в купе, при Ягоде-Берия -- по
16
     5.  <b>КОСОС</b>  --  Конструкторский отдел сектора  опытного самолетостроения
ЦАГИ
     6. <b>ЦКБ-29 НКВД</b> -- Центральное конструкторское бюро No 29 НКВД
     7. <b>Лавочка</b> --  метод  снабжения  заключенных за деньги,  переводимые их
родственниками
     8.  <b>Попка</b>  --  производное  от  попугая,  символ  такой  же глупости  и
механического   исполнения   распоряжений  офицеров,   кличка,   присвоенная
заключенными солдатам охраны
     9. <b>Сидор</b> -- мешок на языке уголовников
     10. <b>Падло</b>  --  производное от падали, т.е.  мертвого скота, --  кличка,
которой охрана наделила заключенных
     11. <b>Закосил</b> -- спрятал, украл
     12. <b>Пайка</b>  -- кусок хлеба, суточная норма для заключенных, колеблющаяся
от 800 граммов (при выполнении нормы) до 400, когда ее не выполняют
     13.  <b>Доходяга</b>  --  человек,  неспособный  из-за  физического  состояния
выполнять норму работы, постепенно доходящий  до уровня инвалида, а затем  и
до смерти
     14. <b>"М"</b> -- термин из суточной  лагерной рапортички -- <b>"М"</b>  -- мертвецы,
<b>"Р"</b> -- работающие, <b>"Б"</b> -- больные
     15.  <b>ГУЛАГ</b>  -- главное управление лагерями,  своеобразное государство в
государстве, имевшее в 1937--1938 гг. около 15 000 000 жителей
     16. <b>Старик</b>, <b>папа</b>, <b>Андрюполев</b>,  <b>дед</b>  --  многочисленные прозвища  Андрея
Николаевича Туполева
     17. <b>З/к</b>, <b>зэк</b> -- официальный термин, обозначавший заключенного
     18.  Из  стихотворения, написанного Маяковским,  на  назначение  Фрунзе
наркомвоенмором взамен Троцкого:
     <i>Заменить ли горелкою Бунзена</i>
     <i>Тысячевольтный Осрам?</i>
     <i>Что после Троцкого Фрунзе нам,</i>
     <i>после Троцкого Фрунзе -- срам!</i>
     19. <b>Баланда</b> -- жидкий лагерный суп
     20. <b>Развод</b> --  ежедневная  процедура  приема заключенных конвоирами  из
зоны лагеря
     21.<b>Фраза</b>,  которую произносил конвоир, принявший  бригаду  заключенных,
перед  началом  движения  к  месту  работы.  Формула позволяла  ему спокойно
пристрелить строптивого  заключенного. Для  оправдания  требовалось немного:
оттащить труп на шаг в сторону от дороги
     22.<b>Уланский переулок</b> -- место пребывания наркомата авиапромышленности
     23. <b>Вольняги</b> -- термин, определявший  вторую, еще не арестованную часть
страны
     24.  <b>Вертухай</b>  --  обозначение  конвоира.  Очень  многие  из  них  были
украинцами  и  вместо  команды  "не  вертись",   подавали  по-украински  "не
вертухайся", откуда зэки и прозвали их
     25. <b>Стукач</b>  --  провокатор,  стучавший,  т.  е. передававший начальству
информацию
     26.  <b>ОСО</b>, <b>тройка</b> -- так называемое особое совещание, имевшееся при НКВД
каждого крупного города,  обладавшее правом  без суда  направлять  в  лагеря
сроком до 10 лет
     27. <b>В счет 1000</b> -- постановление ЦК -- для усиления промышленности 1000
окончивших военно-технические академии инженеров была направлена на заводы и
в конструкторские бюро
     28. <b>Стойка</b> -- распространенная пытка. Арестованного  ставят  в метре от
стены, в лицо ему светит
     29. <b>Тягач</b> -- охранник, который  ведет з/к из  КБ в цеха,  и  неотступно
следует  за ним всюду,  вслушивается во все разговоры, а усомнившись в  них,
имеет право прервать и отвести з/к к начальнику
     30.  <b>Внутренняя  тюрьма</b> --  пятиэтажное  здание  гостиницы  пароходного
общества  "Кавказ и Меркурий", расположенное во  дворе дома No 2 по Лубянке.
Еще   при   Дзержинском   его   превратили   в   тюрьму   для  особо  важных
подследственных. Сообщалось оно несколькими  крытыми переходами,  по которым
водили  на  допросы,  с  основным зданием. Обладала  рядом  привилегий: весь
процесс от ареста до расстрела проходил в одном здании без выхода на воздух,
во-вторых, в паек арестованных входили папиросы "Бокс" на день
     31.   Различные   клички   провокаторов-осведомителей:   "<b>лягавый</b>"   --
производное  от  охотничьей  собаки; "<b>стукач</b>"  --  стучит,  т.  е.  доносит;
"<b>наушники</b>" -- шепчет на ухо; "<b>шпики</b>"  -- прозвище,  доставшееся в наследство
от старой России; "<b>сиксо</b>" -- так назывались они у уголовников
     32. Девиз временщика графа Аракчеева
     33. <b>Байками</b> -- здесь в смысле наглой и заведомой лжи
     34. <b>ХУС</b> -- сокращенное от "ходят упорные слухи"
     35.  <b>Параша</b> --  сосуд для нечистот,  устанавливаемый в  камере  тюрьмы.
Кроме этого, на арестантском языке -- слух
     36. <b>Расколоться</b> -- признать вину
     37.   <b>П.  И.  Баранов</b>  --  начальник  Главного  Управления  Авиационной
промышленности
     38. <b>Рухимович</b> -- нарком оборонной промышленности
     39. <b>Белк</b> -- листы ватмана с чертежами, выполненными карандашом
     40. <b>Вышка</b> -- высшая мера наказания -- расстрел
     <sup>&</sup>  (Очевидно,  где-то  при  перепечатке потерялись  2  типа.
Восстановить их сейчас не беремся. - <b>Ред</b>.)
        О "Туполевской шараге"
     Распространяемая  в Самиздате работа проф. Г. Озерова  (Настоящий автор
<i>Л.Л.  Кербер</i>. --  <b>См.  примечание</b>)  --  "Туполевская шарага" --  может  быть
рекомендована  каждому,  желающему  познакомиться  с  одним  из  необычайных
порождений сталинского периода -- с системой так называемых ОКБ ЭКУ ГПУ-НКВД
(Особых конструкторских  бюро Экономического управления ГПУ). Автор наглядно
и  реалистически  рисует  быт,  рабочую  обстановку и, что  наиболее  важно,
настроения  заключенных  специалистов. Некоторая перегрузка текста именами и
техническими   данными   о  конструкциях  и   типах   самолетов,   несколько
затрудняющая чтение для широкого читательского круга, повышает ценность этой
работы для людей, изучающих сталинский период.
     Особо следует  отметить  ярко  показанное автором отношение  вольных  к
заключенным  в "шараге". Это отношение  существенно отличается от описанного
А. Солженицыным  в "Круге первом". Если  в начале пятидесятых годов -- время
действия романа Солженицына -- это отношение было враждебным, то в тридцатых
годах   --  время  действия   "Туполевской  шараги"   --   оно   было   явно
доброжелательным.  И эту  доброжелательность  проявляли  не  только  вольные
сотрудники  ОКБ,  но  и  рабочие  заводов,  на которых по  ходу дела  иногда
приходилось бывать  "вредителям"  из  "шараг".  Это  подтверждается  и  моим
собственным   опытом,   относящимся  к  первой  половине  тридцатых   годов.
Объяснение,  вероятно,  в  том,   что  в  тридцатых  годах  еще  сохранялись
традиционные  отношения  к  заключенным,  как  к  пострадавшим,  и моральное
разложение  общества,  присущее сталинскому  режиму, еще  не достигло  такой
глубины, как в пятидесятых годах.
     С двумя выводами автора, однако, нельзя согласиться.
     Во-первых,  не  выдерживает  критики утверждение  автора,  что  система
"шараг"  имеет свое происхождение в  дореволюционной  российской бюрократии.
Известная  мера  бюрократизма  --  неизбежный  элемент любого,  даже  самого
демократического  государственного  аппарата.  Не была  исключением  в  этом
отношении и дореволюционная Россия. Но советско-коммунистическая бюрократия,
т.  е. тотальное проникновение  партийного аппарата во все  области жизни, в
том числе  и в частную  сферу каждого отдельного человека, явление не только
количественно,  но  и  качественно   отличное   от   нормальной   бюрократии
консервативных государств.
     Природа  "шараг"  аналогична  природе  концлагерных строек,  которые во
многих случаях были превращением начатых на нормальных  основах строительств
в  объекты   ГУЛАГа   (Главное   управление  лагерей).  Достаточно   назвать
Березниковский  химический  комбинат,  Судострой, Никольское  Устье  (теперь
Северодвинск). Массовые аресты с  целью  терроризации населения, помимо того
служили   разрушению  сохранившихся  с  дооктябрьского   периода  социальных
структур.   Массовые   концлагерные   стройки   эксплуатировали   разрушение
крестьянской  общины как  основы  социальной  структуры  сельского населения
страны.  Процессы  над  "вредителями", создание  "шараг"  служили разрушению
структуры, объединявшей интеллигенцию в особый социальный строй.
     Во-вторых,  ошибочно  утверждение  автора  об  эффективности  труда   в
"шарагах". Автор путает  продуктивность  творческой  деятельности  отдельных
"вредителей", заключенных в "шарагах", с эффективностью системы в целом.
     Творческая  производительность отдельных заключенных  --  это  трагедия
специалиста, знатока своего дела, который не может не работать добросовестно
и эффективно, преодолевая все сопротивления окружающей  системы, в том числе
и условия  своего заключения. Это -- трагедия Ивана Денисовича, описанная А.
Солженицыным, во время кладки кирпичной стены, когда Иван Денисович дорвался
до  настоящей  работы;  это трагедия мостостроителей  на реке  Квай;  это --
трагедия А. Н. Туполева и его коллег, оказавшихся в  "шараге".  Они не могли
иначе работать над своим любимым делом, как вкладывая в  него всего себя. Но
давало ли это суммарную эффективность?
     Думаю,  что  ответ  дает  сам  автор,  когда  он  сообщает,  что  сотни
конструкторов вообще  не были  разысканы  в  концлагерях и не поставлены  на
работу  по  специальности;  когда  он   сообщает  о  нелепых  вмешательствах
чекистско-партийного руководства  в  работу Туполева и его коллег;  когда он
сообщает, что большинство разработанных конструкций так  и не  было доведено
до серийного производства;  когда  он  сообщает о  трудностях  с  получением
необходимой технической и научной информации.
     Все  это, вместе взятое, никак не компенсировалось магическим действием
подписи Ягоды или Берии.
     К этому надо добавить, что все кадры специалистов деморализовались тем,
что  из их рядов  вырывали арестами  ведущих специалистов и что  все жили  и
работали  в обстановке  психоза  "вредительства", сковывавшего инициативу, в
напряженном ожидании ареста.
     По  опыту  ОКБ-14 (энергетическое),  в котором  пришлось работать  мне,
можно сделать вывод о неизбежной стерильности творческой работы в "шарагах".
Хотя некоторые результаты работы  нашей "шараги" были потом опубликованы, но
практического  значения  они не  имели. То же можно сказать и  о прямоточном
котле  Рамзина,  который  до  начала  Второй мировой  войны  практически  до
промышленного производства доведен  не  был (хотя сам Рамзин  получил снятие
судимости в 1934  г.). Относительно паровозов ФД и  ИС надо сказать, что они
были  продолжением разработки паровозов серии Т,  прерванной производством в
начале 1929 г.  в связи с  расстрелом фон Мекка, сторонника  введения  более
мощных типов паровозов и их эксплуатации на советских железных дорогах.
     Чтобы    судить   об    эффективности   системы   "шараг"   в   области
самолетостроения  --  недостаточно  ограничиться  перечнем  отдельных  типов
самолетов   и   вооружения  их,  а   необходимо  сопоставление  с  затратами
материальных и человеческих ресурсов на их производство.
     Эти замечания  отнюдь не  снижают  нашей  высокой  оценки  предлагаемой
вниманию читателей работы.

        С. КИРСАНОВ
        Свобода как условие развития науки
        Ю. А. ШРЕЙДЕР

     ...Наука создает не только научные результаты, но и людей, способных их
получать. Это  должны  быть не  просто компетентные специалисты, но  и  люди
духовно свободные, способные самостоятельно выбирать  путь исследований,  не
подлаживаясь  под начальственные мнения.  Успех работы Туполевской  шараги в
создании фронтового бомбардировщика ТБ-2  определился в первую  очередь тем,
что сам А. Н. Туполев был духовно свободным человеком,  способным отстаивать
нужные  технические  решения  перед  самим  Берия  <sup>1</sup>.  Но  труд в
тюремной  шараге  не  формирует  свободных  людей.  Шарага  паразитирует  на
накопленных людьми  ресурсах свободы, но сама их  не возобновляет, делая  из
людей испуганных рабов. Это относится  не только к шараге  тюремной.  В 50-е
годы шарагами называли любые закрытые институты и КБ  их сотрудники.  В 1960
г.  главный  конструктор  разработки,  в  которой  я  тогда участвовал,  под
давлением   министерского   начальства   повез   на   полигон   неотлаженную
вычислительную  систему.  В течение  полутора  лет  я  7  месяцев  провел на
полигоне, ожидая, когда заработает наше устройство и можно будет исследовать
его эффективность.  В  результате  вся  система  так  и не была  запущена  в
производство.
     В  телевизионной  передаче 12  ноября  1988  г.  тот  же  Л.  Л. Кербер
подчеркивал  умение  А. Н.  Туполева  организовывать "горизонтальные  связи"
своего  конструкторского бюро  (находящегося  по  сей  день в  здании бывшей
тюремной   шараги)   в   обход   сковывающих  инструкций   и  "вертикальных"
(управляющих)  связей.  Так  что  метод сопротивления управлению всегда  был
основным  способом  прогресса  нашей  науки  и техники. Это  относится  и  к
прикладным, и к фундаментальным исследованиям.
     Так вот,  наука, как прикладная, так и фундаментальная, должна защищать
себя от попыток управлять собою. Но делать это они могут разными средствами,
в чем и проявляется существенное различие фундаментальных и прикладных наук,
несмотря  на все попытки авторов доказать, что науки не делятся на два вида.
Разница  состоит  в   том,  что  прикладная  наука  может  выйти  со  своими
результатами на  рынок  и  обрести  экономическую  независимость, а продукты
деятельности  фундаментальной науки товаром не являются  в  принципе.  Можно
представить  себе кооперативы  программистов и сопроматчиков, исследователей
процессов   коррозии  и  селекционеров  пшеницы,  но  невозможен  кооператив
алгебраистов   или   создателей   космологических   теорий,   исследователей
генетического кода или китайской средневековой поэзии...
     Авторы  рассматривают  всего три возможных  отличия  фундаментальных  и
прикладных наук. По  принципу важности целей эти виды наук не отличаются. А.
Н. Крылов прав,  считая исследования по  кораблестроению более  важными, чем
исследования  по паразитам. По крайней  мере  на сегодняшний  день это может
быть и  так, хотя с помощью изучения этих паразитов завтра, возможно,  будут
открыты  средства  борьбы  с энцефалитными  клещами  и  прочей  опасной  для
человека дрянью. Но эти исследования и получат тогда прикладной статус. Ясно
также, что деление наук в  зависимости от ведомственной принадлежности  есть
полная бессмыслица.
     Но вот  различение  наук по  подходу к исследованиям вполне осмысленно.
Авторы  напрасно  называют цитируемый  ими критерий  Капицы  слабым. Но  еще
точнее различает фундаментальные и прикладные науки критерий предсказуемости
и гарантируемости  результата.  В  прикладных  исследованиях обычно  заранее
видно,  может ли быть  данная задача  решена  в  обозримое время при  данном
состоянии  пауки. Фундаментальная  наука  не  интересуется  ситуациями,  где
результ