он сам появился в дверях моей
канцелярии и совершенно по-штатски собирался поздороваться, протягивая мне руку.

     -- Скажите, капитан,-- обрезал я,-- вы имеете представление о воинской дисциплине и
чинопочитании? Благоволите прежде всего официально мне представиться.
Невзрачный на вид человек, с плохо выбритым лицом был ошеломлен и, вспомнив,
верно, свои кадетские годы, встал "смирно" и тоном надутого, но провинившегося
парня объяснил свое вчерашнее вторжение в мою канцелярию в неприсутственные часы
и порчу моего бювара стремлением сэкономить упущенное время.
Окончив блестяще артиллерийскую академию, Костевич был оставлен при главном
артиллерийском комитете и командирован за границу как специалист по трубкам;
успехи попросту вскружили ему голову, он считал, что все ему позволено. Париж
его протрезвил лучше, чем германская тюрьма, а наша встреча привела к совсем
неожиданным для нас обоих последствиям.
     Совершенно случайно Михаил Михайлович Костевич оказался снова проездом в Париже
в те дни, когда мне пришлось в начале мировой войны разрешать задачи организации
материальной помощи русской армии из-за границы.
     Вот тогда-то я нашел в этом грубоватом и мало воспитанном капитане бесценного,
неутомимого и высококвалифицированного помощника. Помимо этого он был глубоко
честным русским человеком, страдавшим за участь русской армии и разделявшим все
мои взгляды на необходимость самой срочной помощи из-за границы.
Недаром всевластный тогда начальник артиллерийского снабжения Сергей Михайлович
говорил окружавшим его в Петербурге льстецам:
     -- С Игнатьевым справиться трудно, с Костевичем тоже, но переносить
сотрудничество этих двух людей -- невыносимо!
     Нас разлучили, к сожалению, навсегда, так как, завладев этим выдающимся
специалистом после войны, английская армия использовала его в своей интервенции
на севере России.
     Другим моим техническим осведомителем еще в мирное время явился постоянный
военный приемщик на заводе "Шнейдер-Крезо", тоже высокообразованный артиллерист,
полковник Борделиус.
     Артиллерия в эту эпоху завоевывала во всех армиях особенно важное значение.
Еще с маньчжурской войны я полюбил этот род оружия, постиг всю его мощь в
современном бою, а этим двум русским артиллеристам остался навсегда благодарен
за те практические уроки по химии, баллистике и металлургии, которые мне так
пригодились в мировую войну.
     Вздыхал неразговорчивый Борделиус, показывая мне во всех деталях заводы "Крезо",
где до войны существовали еще устаревшие прокатные прессы с откатом на холостом
ходу. Первоклассные мастера [373] и рабочие, образованные инженеры и наряду с
этим устарелое оборудование, грязь в цехах и во дворах -- вот картина этого
главного металлургического и военного завода Франции до мировой войны.
За роскошным банкетом, устроенным, как полагается, дирекцией завода, только и
было разговора что про русскую артиллерию. Фирма "Шнейдер-Крезо" считала себя
государством в государстве и чуть ли не враждебно относилась к казенным
французским заводам. Ее гораздо больше интересовали иностранные заказчики, с
которых можно было драть любую цену, чем собственная французская армия.
Директора "Крезо" доказывали, между прочим, что руководящей программой своего
артиллерийского отдела они считали программу русской артиллерии. Такова, видно,
была вечная судьба нашей отечественной техники в прошлом: все ее передовые идеи
осуществлялись иностранной промышленностью и перехватывались иностранными
армиями.
     Но кроме артиллерии мне было необходимо во Франции ознакомиться и с новым, как я
доносил в то время, пятым родом оружия -- авиацией. Верная своим традициям,
Франция всегда была застрельщиком во всех новинках техники -- первые пароходы,
первые паровозы, первые автомобили и первые аэропланы. Но после первых
дерзостных опытов и связанных с ними жертв она отказывается от дальнейшего
развития нового изобретения, и Германия первая использует его в широких
размерах.
     Французская же армия относилась всегда с особым недоверием к новинкам и создание
за два года до войны зачатка специальной авиационной инспекции уже считала за
великое достижение. Военная авиация находилась при этом с первых же шагов ее
создания и до конца существования Третьей республики в полном плену у частных
авиационных фирм, которые в предвоенное время росли, как грибы. Каждая из них
убеждала в преимуществах своих машин, и глаза разбегались на аэродроме в
Виллакублэ между серебристыми металлическими "Дюпердюсеннами", грандиозными, как
тогда казалось, "Морис Фарманами" и считавшимися верхом достижения техники
"Вуазенами". Каждая фирма вывозила для осмотра из своего ангара машину,
точь-в-точь как коня из скаковой конюшни.
     Такая же конкуренция и неразбериха царили и в автомобильном деле, и мне стоило
больших трудов добиться от французского генерального штаба ответа на личный
запрос Сухомлинова о сравнительной оценке автомобильных фирм. Эта табличка
считалась секретным документом, как могущая нанести ущерб той или другой частной
фирме. Французам, впрочем, не было нужды этого опасаться, так как выбор наш был
уже навсегда сделан: фирма "Рено" через услужливого и ловкого полковника
Секретева, любимца Сухомлинова и даже самого царя, задолго до войны захватила
монополию на автомобили в русской армии. Против этого, как и против многих
других монополистов, мне и суждено было "вести войну" во время мировой войны.
Вся эта зарождавшаяся военная техника с великим трудом воспринималась
французской армией. Офицеры, интересовавшиеся ею, были наперечет. Армия,
несмотря на свой республиканский характер, [374] жила обособленной от
окружающего ее мира жизнью и лучше всего воплощала тот дух консерватизма,
который характеризует французскую нацию.
     "Cela se fait ainsil Cela se faisait toujours amsi!" <a href=#s16>{16}</a> -- можете вы слышать и
сейчас от любого мастера, от любого чиновника.
     И когда по прошествии шести лет пришлось вернуться к изучению французской армии,
то я с ужасом заметил, что она не только не сделала прогресса, не только не
использует всех достижений техники, но что вообще военная мощь нашей союзницы к
началу 1912 года шла на убыль.
     Постоянной причиной этого явления было, конечно, неумолимое падение рождаемости:
французы из экономии не позволяли себе иметь более одного ребенка, а в
результате число призывных с каждым годом уменьшалось.
     Идеи Жореса об упразднении вообще постоянных армий и замене их вооруженным
народом казались соблазнительными, и потому мне было очень интересно
познакомиться с главой французской социалистической партии. Жорес со своей
стороны, прослышав о моей службе в Норвегии, не погнушался для подтверждения
своих взглядов познакомиться с военным представителем ненавистного для него
царского режима. Свидание наше устроил один наш общий знакомый депутат в ныне
уже не существующем ресторане "Жюллиен" на Больших Бульварах, служившем тогда
местом сбора многих журналистов. Редактор созданной им в 1907 году газеты
"Юманите" оказался плотным человеком среднего роста с рыжей седеющей бородой
лопатой. Взгляд его светился доброжелательством и прямотой.
Как у истинного парижанина и журналиста, у Жореса была куча самых неотложных
дел, и, пожирая с аппетитом завтрак, запивая каждое блюдо красным вином, он
забрасывал меня вопросами, как будто желая завербовать в моем лице лишнего
союзника против задуманного удлинения сроков службы во французской армии.
     -- Нет, нет, вы не можете допустить, чтобы такие люди, как французы,
s'abrutissent (одурялись бы) бесполезным сидением в казармах и сабельными
приемами на казарменных дворах!
     Он был в восторге, когда я согласился с его мнением в отношении вредного
пристрастия французов к казарменной подготовке, но, к сожалению, я со своей
стороны не получил того впечатления от Жореса, которого ожидал. Вождь
социалистической партии представлялся мне грозным обличителем, сосредоточенным
мыслителем, а не только симпатичным горячим идеалистом, и недаром лучшей
надгробной речью на его похоронах оказались слова, брошенные из толпы плакавшим
навзрыд французским рабочим: "Какое несчастье! Это был такой добрый человек!"
Еще в 1905 году под влиянием Жореса сроки службы были уменьшены до двух лет без
соответственного усиления постоянных кадров волонтеров и сверхсрочных, что
понижало с каждым годом и уровень боевой подготовки, и численный состав мирного
времени. [375]
     (На 1 января 1913 года во французской армии состояло под знаменами 559 592
человека против 750 000 германской армии.)
     Наконец, и что самое важное, в последующие годы дисциплина в армии пошатнулась:
антимилитаристическая пропаганда делала свое дело.
     "Слухи о проекте увеличения службы под знаменами на один год вызвали уже в армии
беспорядки, которые носили во всех случаях характер уличного, громкого выражения
протеста. Генерал Жоффр, у которого я был на днях, казался мне несколько
нервным, но убеждал меня не придавать крупного значения этим беспорядкам" -- вот
в каких выражениях было составлено мое секретное письмо от 9 мая 1913 года на
имя генерал-квартирмейстера Юрия Данилова.
     "Число уклонившихся от воинской повинности возрастало с каждым годом и достигло
к 1911 году 10 000 человек, то есть 5 % годового призыва, а число дезертиров --
2600 человек в год",-- доносил я в другом рапорте в конце 1912 года.
Такова была мрачная картина состояния союзной армии к моменту начала балканских
войн и грозного вооружения германских армий.
     Крутой поворот внутренней политики с приходом к власти Пуанкаре имел своим
прямым последствием лихорадочную работу по усилению военной мощи Франции. С этой
минуты на мою долю выпадала задача следить за этой работой, с тем чтобы в каждый
данный момент иметь возможность дать должную оценку степени подготовленности к
войне нашей союзницы.
     Казалось, главным источником осведомления должен был являться французский
генеральный штаб, куда я имел свободный доступ. Однако мне вскоре пришлось
убедиться, что любезные приемы высокого начальства никогда не дают военным
атташе обоснованного и четкого ответа и реального осведомительного материала.
     -- С тысяча восемьсот семидесятого года не было еще сделано так много, как за
этот год,-- сказал мне осенью 1913 года начальник генерального штаба генерал
Жоффр.
     Конечно, я привел эти слова в своем очередном донесении, но о том, что именно
сделано, мне пришлось узнавать из других источников.
     Еще в скандинавских государствах я привык относиться с особым уважением к
толстым томам, заполненным на первый взгляд мертвыми цифрами,-- военным бюджетам.
Во Франции эти цифры дополнялись печатными комментариями докладчиков
парламентских комиссий, на них мне удалось подписаться с первого же дня моего
приезда.
     Когда знаешь общую структуру армии, а главное, ее недочеты, бюджетные цифры
постепенно оживают при сравнении с цифрами предшествующих лет, получают еще
большее значение и в конце концов если и не дают полного осведомления, то во
всяком случае намечают те вопросы, которым тебе следует уделить особое внимание.
Бюджет -- это душа всякого дела.
     Такой же кабинетной работы потребовал и ряд так называемых законов о кадрах,
стремившихся привести в какую-нибудь стройную [376] систему нагроможденные за
долгие годы отдельные и подчас противоречивые циркуляры и инструкции.
"Основанием организации французской армии до 1912 года служил закон о кадрах от
13 марта 1875 года" -- так за два года до мировой войны начинал я свой обширный
доклад о реорганизации пехоты.
     Я, конечно, в ту пору не мог предвидеть, что до начала великого испытания в
распоряжении Франции оставались уже не годы, а месяцы, что казавшиеся мне
грандиозными военные реформы начнут осуществляться буквально за несколько недель
до мировой войны. Я просто считал, что нам необходимо знать во всех подробностях
работу союзной армии не только для учета ее сил, но и как материал для реформ
собственной нашей армии. Я знал, с какими трудностями бывали сопряжены всякие
нововведения в России.
     На мое счастье, военным министром после Милльерана был назначен мой старый
знакомый еще по командировке 1906 года, всегда приветливый и приятный в
обращении господин Этьенн. Он не раз уже занимал этот пост и считался "верным
другом армии". Чтобы заслужить эту репутацию, он специализировался на военных
вопросах, все равно как какой-нибудь другой из его коллег депутатов -- по
профессии адвокат -- занялся бы финансами, колониями или изящными искусствами.
К нему-то я и обратился с просьбой помочь мне получить во всех подробностях
проект закона о чрезвычайных военных расходах, внесенный после длительной
разработки в палату депутатов. Небывалая по тогдашним временам цифра полтора
миллиарда золотых франков объяснялась в этом законе лишь кратким перечнем статей
и для отвода глаз -- подробными историческими справками.
     -- Вам надо по этому вопросу поговорить с Клемантелем,-- ответил Этьенн при
очередном свидании.-- Вы ведь с ним знакомы, Я помню, мы с вами встретились на
свадьбе его дочери в Версале.
     -- Да, я знаю, что Клемантель состоит в настоящее время докладчиком военной
комиссии палаты, но мне бы хотелось, чтобы вы его предупредили,-- настаивал я.--
Так будет солиднее.
     Я чувствовал, что не только Жоффр, но и сам военный министр не решаются открыть
мне официально секретную программу вооружения, и это еще больше возбуждало мое
нетерпение.
     Ждать пришлось, правда, недолго. Не я, а сам Клемантель пригласил меня
позавтракать в модном ресторане "Larue" на рю Руаяль.
     В общем зале я его, однако, не нашел и, зная парижские порядки, поднялся во
второй этаж, где помещались отдельные кабинеты, назначавшиеся не только для
любовных, но подчас и для деловых свиданий.
     -- Кабинет господина Клемантеля? -- спросил я дежурного гарсона на верхней
площадке лестницы.
     -- Тут, тут,-- как всегда с некоторой таинственностью, ответил мне полушепотом
опытный гарсон и бесшумно пропустил меня в одну из окружающих площадку дверей.
[377]
     Но вместо Клемантеля передо мной предстал высокий почтенный старик с большой
седой бородой и, как все французы, представляясь, неразборчиво назвал свою
фамилию:
     -- Я друг господина Клемантеля, он депутат нашего города.
Стол был накрыт на четыре прибора, и старик пригласил меня заранее занять
почетное место на диванчике.
     Едва я успел узнать, что незнакомец является хозяином крупной фирмы каучука в
Клермон-Ферране, как в кабинет с обычной для французских деловых людей
поспешностью влетел и сам депутат Клемантель. Он был очень красив, знал это и с
особой тщательностью расчесывал свои усы стрелкой.
     Никто не мог бы предположить, что под лощеной, полупарикмахерской наружностью
Клемантеля, как нельзя более подходившей к типу парижского ловеласа, скрывались
поразительная работоспособность и усердие.
     -- Министр немного опоздает и просит его не ждать.
О фамилиях министров всегда предоставлялось догадываться: называть их считалось
дурным тоном и недостатком почтительности. Мне хотелось верить, что Клемантель
намекает на Этьенна. Посидеть за хорошим завтраком и распить бутылку старинного
бордо с военным министром и докладчиком военных бюджетов мне, как военному
агенту, представлялось большим достижением.
     Однако как до приезда Этьенна, так и при нем разговор вертелся исключительно
вокруг интересов фирмы "Бергуньян", из чего я понял, что это и есть фамилия
старика, занимавшего меня разговором.
     -- У вас там в Риге царит германская фирма "Треугольник". Она снабжает калошами
всю Россию. Дело это блестящее, но в случае войны русская армия будет поставлена
в безвыходное положение: она останется без автомобильных шин, поставляемых ей
тем же "Треугольником". Как же вам не поддержать стремление французской фирмы
"Бергуньян" стать поставщиком вашей армии? Ее шины в техническом отношении,
конечно, не уступают немецким.-- Вот та тема, которую на все лады развивали мои
собеседники, взяв с меня в конце концов обещание передать в Россию предложение
господина Бергуньяна.
     Господин Этьенн спешил на заседание в сенат, не допил своей чашки кофе,
извинился и только тогда, пожимая руку и мне, и Клемантелю, спросил:
     -- Вы договорились о свидании?
     -- Да, да, все будет исполнено,-- поспешно успокоил своего друга министра
Клемантель.
     В это время старик с бородой вынул из кармана сюртука бумажник и, не
просматривая сложенного надвое счета, подложил в него крупный банковский билет.
Подоспевший гарсон понял, что клиент сдачи не просит, и почтительно склонился.
На следующее утро Клемантель уже сидел в моей канцелярии, разложив на столе
толстую рукопись. Он постоянно в нее заглядывал, объясняя мне постатейно новые
спешные ассигнования. Сидя напротив моего собеседника и не спуская с него глаз,
я покрывал [378] карандашными записями один за другим запасенные заранее листки
писчей бумаги. Клемантель в свою очередь делал вид, что не замечает моей работы.

     Опытный докладчик бюджетов с целью облегчить членам палаты проглатывание горькой
пилюли начинал свои объяснения с экономии, произведенной новым законом в
прежних, уже утвержденных парламентом ассигнованиях.
     "Чрезвычайные расходы в 500 миллионов франков на техническое оборудование армии
сокращались на 80 миллионов вследствие исключения из них расходов на полевые
гаубицы",-- доносил я на основании разговора с Клемантелем в рапорте 27 марта
1914 года.
     Смешными кажутся теперь подобные цифры, трагичным, однако, тогда показалось мне
это сокращение. Ведь уже за четыре года до этой минуты, еще сидя в Копенгагене,
мне удалось раздобыть из опытной германской артиллерийской комиссии в Шпандау
полную коллекцию рабочих чертежей полевой гаубицы, вводившейся тогда на
вооружение нашего общего с французами противника. Сколько раз, на основании
опыта маньчжурской войны, доказывал я французам значение крупных калибров в
полевой войне: если мы не могли разбить глинобитной стенки в Сандепу, то что же
смогут сделать полевые орудия против любой европейской деревушки, построенной из
камня!
     Я сам разделял их влюбленность в семидесятипятимиллиметровую пушку, глядя, как
четырехорудийная батарея без малейшего смещения лафетов давала свободно сто
выстрелов в минуту. Не мог я, однако, соглашаться даже с таким авторитетом, как
сам генерал Жоффр, по словам которого "это орудие способно разрешать любую
задачу в полевой войне".
     Из экономии французы долго пытались добиться от этого орудия более крупной
траектории, приближавшей его к гаубице, путем навинчивания на снаряд
пресловутого кольца Маландрэн, но я продолжал скептически к этому относиться и
потому, не вдаваясь в длинные споры по этому вопросу с Клемантелем, все же счел
долгом влить каплю яда в розовые мечты докладчика военного бюджета.
     -- Да, но зато мы увеличиваем боевой комплект снарядов полевой артиллерии до
тысячи пятисот выстрелов на орудие и по двести запасных,-- не без гордости утешал
меня мой собеседник.
     Но вместо утешения эта цифра заставляет содрогнуться при мысли о родной армии;
вспоминается нехватка снарядов под Ляояном, встает в памяти мой приказ:
"Стреляйте до последнего" -- перед атакой Путиловской сопки. "Наверно,-- думаю я,--
у нас такого количества не запасено". Но размышлять долго не приходится --
Клемантель сыплет все новыми и новыми цифрами.
     Ура! Наконец-то пятнадцать миллионов на походные кухни!
Еще восемь лет назад убеждал я французов, что разводить костры и варить суп в
походных котелках на войне не удастся, а они меня уверяли, что французы
индивидуалисты и предпочитают готовить суп по своему вкусу!
Присутствуя на больших маневрах 1912 года, наш будущий главнокомандующий Николай
Николаевич тоже был возмущен этим [379] французским ретроградством и по
возвращении в Россию выслал через мое посредство в подарок союзной армии все
образцы наших походных кухонь. До Северного вокзала в Париже кухни доехали
благополучно, но сколько же хлопот доставили они мне при перевозке их в город и
подыскания для них достойного помещения. Ни один из родов оружия не считал их
для себя полезными, а потому и лошадей для перевозки не отпускал. В конце концов
мои кухни много месяцев стояли во дворе Высшей военной школы, но долгое время
мне никого не удавалось ими заинтересовать.
     А вот и новый вздох облегчения вырывается из груди: тридцать три миллиона на
создание неприкосновенного запаса новой формы обмундирования серо-голубого,
защитного, цвета. После смелых атак французской пехоты в мировую войну немцы
прозвали французских пехотинцев "голубыми дьяволами". Прощай традиционные
красные штаны, которые можно было разглядеть за сто верст! Потребовалось тоже
десять долгих лет, чтобы учесть опыт русско-японской войны.
Рука устает записывать, но усердный Клемантель уже разошелся: в 1918 году должно
быть закончено оборудование больших лагерей по расчету один на каждый из
двадцати одного существовавших в ту пору во Франции корпусов. К сожалению, война
нагрянула в том же 1914 году, и большинство полков могло готовиться к бою только
на небольших гарнизонных плацах да на дорогах. Сходить с них и топтать не только
посевы, но даже луга войска не имели права. Частная собственность охранялась
лучше, чем права нации на самооборону.
     Дойдя до цифры сто тридцать миллионов, ассигнованных на переоборудование пяти
сухопутных крепостей, Клемантель прерывает чтение и задает мне деликатный
вопрос:
     -- Я слышал от сопровождавшего вас нашего генштабиста, что при посещении
крепостей Верден, Туль и Бэльфор вы нашли их очень устаревшими, даже как будто
никуда не годными?
     -- Что вы! Что вы! -- успокаиваю я.-- Это не совсем так. Просто мне показалось, что
в них еще много кирпича и недостаточно бетону.
     -- Да, но вы не видели Мобежа,-- защищается Клемантель.
     -- Пытался,-- говорю я,-- взглянуть на это чудо техники, о нем мне говорит генерал
Жоффр всякий раз, как я позволяю себе ему напомнить о работе моего
предшественника Лазарева и о вероятности германского наступления через Бельгию.
     -- Они в этом случае упрутся в Мобеж,-- возражал мне всегда начальник генерального
штаба, но когда, очутившись случайно на пограничной станции Мобеж, я в ожидании
парижского поезда пожелал взглянуть на эту крепость, то под разными предлогами
меня до нее не допустили.
     Ассигнованные на крепости миллионы израсходовать не пришлось: чудо техники --
Мобеж был в первый же месяц войны обойден германскими армиями и сдался 3-му
резервному германскому корпусу после кратковременной осады, а за устарелость
Вердена заплатили те сотни тысяч храбрецов, что пали под его стенами в 1916
году. [380]
     Пространные рапорты и доклады, составленные на основании многочасовых бесед с
Клемантелем, показались мне недостаточными. "Величайшим нашим несчастьем,--
говорил мой коллега по генеральному штабу Федя Булгарин,-- является то, что мы
гораздо больше пишем чем читаем". А мне хотелось, чтобы добытые мною сведения не
только были подшиты к делу, но и использованы для намечавшейся у нас программы
всех наших вооруженных сил.
     Не мог я, конечно, определить срока грубого нарушения Германией всех договоров и
вторжения этих современных гуннов в цветущую Францию и потому, несмотря на все
недочеты, считал французскую программу грандиозным достижением.
Хотелось это закрепить, поскорее реализовать и подогнать наших союзников
сообщением им хоть чего-нибудь из того, что делалось у нас, и я поехал в
Петербург.
     Я чувствовал, что предстоит выдержать бой с начальством.
     -- Ну что там опять выдумали твои французы? -- тоном нескрываемого пренебрежения
спросят меня коллеги по генеральному штабу, и, конечно, мне придется затратить
все свое красноречие, чтобы доказать начальству необходимость ответить доверием
на доверие.
     "При отсутствии взаимного доверия всякий военный союз является только ненужным и
даже вредным бременем для армии" -- так заканчивал я в свое время один из своих
рапортов.
     Но это был глас вопиющего в пустыне. Начальник генерального штаба Жилинский, сам
же назначивший меня в Париж, был всегда как будто чем-то раздражен. Я позднее
только понял, что это объяснялось ненавистью его, заклятого монархиста, к
республиканскому режиму. После двукратной, но бесплодной беседы с ним мне
пришлось заявить, что возвращаться с пустыми руками к своему посту мне просто
невозможно.
     -- Ну переговорите с Беляевым. Он в курсе дела, а потом перед отъездом можете еще
раз зайти ко мне,-- отделался от меня Жилинский.
     Беляева, будущего военного министра, я знал по маньчжурской войне. Там ему,
полковнику генерального штаба, не нашли лучшего применения, как заведовать
полевым казначейством. Он привозил нам из тыла кипы желтых рублевых бумажек --
наше жалованье: бумажки мы прозвали "чумизой", а Беляева -- "мертвой головой"
из-за его лысого и лишенного всякой жизни черепа. Как я мог предполагать, что
именно этому усердному кабинетному работнику, давно оторванному от армии и
военной жизни, суждено будет сделать столь блестящую карьеру?!
От природы застенчивый и боявшийся собственной тени, Беляев знал в свое время
маньчжурских "зонтов", остерегался их едких язычков и потому, несмотря на свой
генеральский чин, относился к ним всегда с некоторой опаской. С какими душевными
муками пришлось ему выполнять поручение своего высокого начальства и передавать
мне, старому "зонту", сведения о нашей большой программе! [381]
     -- Западные крепости, как вы знаете, решено упразднить,-- начал Беляев,-- и отнести
район сосредоточения подальше от границы.
     -- Но ведь крепости, как нас учили в академии, и должны прикрывать развертывание
армии,-- возражал я, пытаясь получить объяснение на этот волновавший французов
вопрос.
     -- Ну, это уже решено самим военным министром генералом Сухомлиновым,--
невозмутимо объясняла "мертвая голова", оставляя для меня навсегда неразрешенным
вопрос, где кончалось недоразумение и где начиналась измена.
Перешли к пехоте. Вспоминая свою службу в полку, вечную нехватку людей в строю,
безобразный процент запасных, вливавшихся в маньчжурские первоочередные полки, я
обращал внимание Беляева на сильный состав французских рот мирного времени,
доведенных, подобно германским, почти до численности военного времени.
     -- У нас тоже приняты меры,-- объяснял Беляев.-- Например, сувалкская пограничная
стрелковая бригада будет иметь штаты военного времени, а пехотная дивизия в
Вильно будет иметь одну бригаду более сильного, а другую -- более слабого
состава.
     -- Я вперед отказываюсь командовать подобной дивизией,-- попробовал я пошутить.--
Ведь ее полки даже на параде друг другу в затылок не поставишь! Да и боевая
подготовка в отдельных полках будет на разном уровне. Неужели же нужна такая
пестрота?
     Беляев не нашел нужным реагировать и продолжал:
     -- А в кавалерии мы решили изъять из дивизии четвертые казачьи полки и придать их
заранее пехотным дивизиям.
     "Уж и так казаки отстают в строевой подготовке, а тогда окончательно останутся
без призора",-- подумал я, но оспаривать Беляева уже себе не позволил.
     -- Главная же реформа коснется артиллерии: вместо восьмиорудийных батарей мы
сделаем шестиорудийные, что увеличит число батарей.
     -- Это же полумера,-- возмутился я.-- Правда, выставлять восьмиорудийные батареи на
одну позицию опасно. К ним легко пристреляться, но мы в Маньчжурии делили их
пополам, вот и все. Если уж проводить реформу, так проводить ее до конца и
делать батареи четырехорудийными. Если этого не позволяет скорострельность наших
орудий, так надо заменить их новыми, хотя бы французского образца. Для чего,
спрашивается, все же эта полумера?
     Ответ Беляева характеризовал не только его самого, покорного и удобного
прислужника последних дней царского режима, но и всю тяжелую русскую предвоенную
атмосферу.
     -- Дорогой Алексей Алексеевич, скажу вам по секрету -- это желание
генерал-инспектора артиллерии, великого князя Сергея Михайловича, желающего
ускорить во что бы то ни стало производство офицеров своего рода оружия.
Увеличивая число батарей, мы увеличиваем и число подполковничьих вакансий в
артиллерии!..
     Самым же страшным, как я и ожидал, оказался вопрос боевого комплекта полевых
снарядов. [382]
     -- У нас сейчас приходится около шестисот снарядов на орудие, и мы считаем, что,
увеличивая это число до девятисот, из коих часть будет в разобранном виде (одна
часть в Самаре, а другая часть в Калуге,-- подумал я про себя), мы вполне
обеспечим нашу артиллерию.
     О французской цифре -- тысяча пятьсот -- Беляев и слышать не хотел, Жилинский
тоже, и все мои доводы получили вполне определенный отпор.
     -- У них так, а у нас так,-- изрек мой высокий начальник.
Он не мог предвидеть, что именно на меня и выпадет во время войны тяжелая задача
восполнить этот пробел в нашей собственной неподготовленности к войне.
     -- Как же мне поднести весь этот багаж французам? -- спросил я одного из своих
ближайших коллег по генеральному штабу.
     -- Ну, на то ты и дипломат,-- ответил он.
С этой кличкой, слышанной мной впоследствии не раз и от советских товарищей, мне
не придется, вероятно, расстаться до конца моих дней.


        x x x

     Чудес на свете не бывает, и если свою победу на Марне французы называли чудом,
то, конечно, это должно было найти свое объяснение в том балансе положительных и
отрицательных данных об иностранной армии, который военные агенты обязаны
подводить еще в мирное время.
     Запоздалый закон о чрезвычайных кредитах, раскрывая главные недочеты в
подготовке Франции к мировой войне, не мог дать представления о боевых качествах
союзной армии, зависящих всегда и больше всего от организации высшего
управления.
     -- Рыба с головы воняет,-- говаривал частенько Михаил Иванович Драгомиров.
Главным преимуществом высшего французского командования по сравнению с нашим
являлось существование в мирное время так называемого "Conseil superieur de
guerre" -- Высшего военного совета. В то время как в России Военный совет
представлял складочное место для престарелых и негодных для действительной
службы генералов, Высший военный совет во Франции был составлен из будущих
командующих армиями, при которых состояли уже заранее назначенные их ближайшие
сотрудники -- ячейки полевых штабов. Половину времени эти генералы инспектировали
войска тех корпусов, которые в военное время должны были войти в состав их
армий, а другую, большую часть времени, сидели как ученики за решением
стратегических и тактических задач, связанных главным образом с маневрированием
и железнодорожными перевозками вне поля сражения. Руководил этими занятиями
начальник генерального штаба Жоффр, будущий главнокомандующий. Он придавал
особенное значение полевым поездкам генерального штаба, на которых значительное
место уделялось использованию в военное время [383] железных дорог. Зная, что
основной слабостью русской армии, так ярко выраженной в маньчжурской войне,
являлось неумение управлять крупными военными соединениями, мне хотелось во что
бы то ни стало использовать эту сильную сторону подготовки союзной армии, и
начать это дело я думал с командирования нескольких русских генштабистов на
секретные полевые поездки высшего французского командования, и после некоторых
затруднений мне удалось заручиться на это согласием Жоффра. Разочарование
ожидало меня в Петербурге: едва я попробовал заикнуться о моем проекте, как один
из самых влиятельных генералов на Дворцовой площади стал убеждать меня
отказаться от этого намерения.
     -- Подумайте,-- сказал он,-- придется после этого на правах взаимности пригласить к
нам французов, а последние полевые поездки в Виленском округе окончились таким
провалом, что открывать это союзникам никак нельзя.
     Французов в свою очередь крайне беспокоил вопрос о том, кто будет назначен в
случае войны русским главнокомандующим, и, не добившись на это ответа от своих
представителей в Петербурге, они сами решили назначить нам такового. Жоффр и его
окружение иначе и не титуловали великого князя Николая Николаевича.
Никто не мог предполагать, что Жоффр сможет заслужить ту популярность, которую
он себе стяжал в мировую войну. Тучный, но еще вполне бодрый старик, только что
перешедший предельный возраст шестидесяти лет, Жоффр совершенно был отличен от
того трафаретного типа французских генералов, которые так ценят внешний блеск и
склонны к самовлюбленности. По своей молчаливости, замкнутости и безграничной
способности владеть своими внутренними переживаниями, он больше всего напоминал
мне Кутузова. Трудно было вести с ним беседу: он долго присматривался к
собеседнику и, даже уверившись в нем, не выражал ему никаких внешних признаков
симпатии. О завоеванном мною постепенно доверии я мог судить только по числу
удовлетворенных им просьб и по отрывочным разговорам с его ближайшим окружением
     -- двумя-тремя порученцами. По этим офицерам можно было легко оценить главное
качество Жоффра, характеризующее всех крупных военных и государственных людей:
умение выбирать своих сотрудников и знание людей, доходящее до проникновенности.

     Выбору лиц даже на самые мелкие посты Жоффр придавал первостепенное значение.
Как-то раз, перед приездом во Францию Николая Николаевича, он спросил мое мнение
о лицах, выбранных им для сопровождения великого князя на маневры. Последним в
списке стоял неизвестный мне тогда капитан Вейган.
     -- Он хоть и гусар, но замечательно серьезный офицер. Вы обратите на него особое
внимание,-- сказал Жоффр.
     В другой раз, исполняя мое желание посетить один из пехотных полков, Жоффр
направил меня в 100-й пехотный полк, стоявший в небольшом городке Бар-ле-Дюк.
Полк ничем особым не отличался, учиться ему было трудно из-за местности, сплошь
возделанной под ягодные огороды (Бар-ле-Дюк всегда славился своим вареньем),
[384] стрельбище полк имел на дистанцию только в двести метров, но командовал
этой частью полковник Бертелло, умнейший из умных генштабистов, будущая правая
рука Жоффра в первые месяцы мировой войны.
     К сожалению, назначения высшего командного состава мало зависели от Жоффра; это
была привилегия военного министра, и этим можно объяснить, что во время войны
французский язык был обогащен новым глаголом "limoger" -- "лиможэ",
соответствующим по смыслу -- "уволить, прогнать". В город Лимож направлялись
десятки генералов, уволенных Жоффром за неспособность командовать. Для смягчения
толков об их судьбе и был выдуман этот новый глагол.
     Другим качеством Жоффра была независимость его суждения о подчиненных. Жоффр был
франкмасон, то есть принадлежал к той могущественной тайной политической
организации, одной из задач которой являлась борьба с дворянскими предрассудками
и клерикализмом. Жоффр, несмотря на это, не только переносил, но и высоко ценил
военные качества такого яркого представителя католицизма и врага франкмасонов,
как его ближайший помощник еще в мирное время -- генерал Кастельно. Хотя военные
и не пользовались титулами, но все знали, что Кастельно является отпрыском
древней французской семьи графов и маркизов Кюри де Кастельно. Ничего, впрочем,
кроме религиозности, являвшейся его личным делом, и военной доблести, он от
своих предков не унаследовал. Его живой мозг был направлен только на военное
дело, а свои чувства патриотизма он доказал в минуту, когда в разгар войны ему
доложили о потере четвертого и последнего из его убитых сыновей.
     -- Ах, и он убит! Господа, продолжаем наше дело! -- обратился он к присутствующим
на Военном совете под его председательством.
     Кастельно, как впоследствии и Фош, являл, между прочим, пример истинно военной
вежливости, не допускающей слащавости и подобострастия, но далекой от
напыщенности и недоступности. Для этих людей я прежде всего являлся полковником,
потом русским и, наконец, по каким-то печатным справочникам, дипломатом.
Обижаться на это не приходилось, до того это было искренно и по-военному.
     -- Bonjour, Ignatieff! (Здравствуйте, Игнатьев!) -- кричит, бывало, во весь голос
Кастельно, обгоняя меня галопчиком на утренней проездке в Булонском лесу. Он
успевает при этом поднять руку к козырьку, а мне отстается только для порядка
салютовать ему штатским котелком, отвечая вдогонку:
     -- Bonjour, mon g&#233;n&#233;ral! (Здравствуйте, мой генерал!) Приставка "мой" во
французской армии употребляется только при обращении младших к старшим. Военное
чинопочитание, даже в штатском платье, соблюдалось, а военную форму я имел право
носить только при торжественных приемах и церемониях.
     Трудно определить, чем объясняется отношение иностранцев к дипломатам: одни
приходятся ко двору, другие нет, одни хороши для одной страны и совсем
непригодны для соседней. Одному верят, а слова другого заранее вызывают
сомнение. [385]
     Из долголетнего опыта службы за границей я пришел к заключению, что секрет
заключается в том чутье, которое подсказывает иностранцам, насколько дипломат
отражает лицо своей страны и насколько ему по вкусу нравы и обычаи чужеземной
страны. Я всегда любил Францию, любил ее народ, и, вероятно, поэтому французские
генералы за редким исключением еще до мировой войны считали меня "своим". При
этом мне не приходилось затрачивать столько усилий, расточать столько
любезностей, как, например, в Швеции. Французский генеральный штаб умел ценить
всякую работу и знал, что для меня вся она направлена для подготовки отпора
германскому империализму. Он уже привык выслушивать от меня и острую критику и
требование уважения к своей стране.
     Еще при своем назначении в Париж я заявил своему начальству, что организовать
агентурную работу, подобную той, которая была мною создана в Дании, я считаю не
только бесцельным, но даже вредным. Мне уже было известно, что
агенты-профессионалы привыкли доить вместо одной сразу двух коров, продавая те
же сведения по дешевке французам и втридорога русским. Кроме того, при пропуске
через границу одни агенты могли предавать других и вносить большую путаницу в
руководство разведкой. Поэтому я предложил всемерно использовать агентурную
разведку союзной армии и начать это с организации обмена уже существующими
секретными документами.
     -- Ну, попробуйте, едва ли вам это удастся,-- ответило мне тогда мое начальство.
Оно было, пожалуй, по-своему право, так как в продолжение долгих лет французы
имели большие подозрения, что их сведения могут попасть не только в Петербург,
но через Петербург и в Берлин.
     Рассчитывать на инициативу в этом вопросе с нашей стороны я тоже не смел,
вспоминая маньчжурские неудачи с Харкевичем и Гидисом. Выбирая из двух зол
меньшее, я решил все же преодолеть недоверие французов и считал для себя большим
праздником тот день, когда запечатал пятью печатями конверт с краткой
препроводительной запиской: "При сем представляется первый список агентурных
документов, предлагаемых нам на правах обмена французским генеральным штабом".
Начало было положено, и этим я обязан дружескому сотрудничеству со стороны
своего нового французского знакомого, тогда только майора, Дюпона. Несмотря на
свой невысокий чин, он ведал уже всей агентурной разведкой, сосредоточенной в
особом отделе, подчиненном 2-му бюро генерального штаба. Для того чтобы только
видеть Дюпона, надо было добиться права ходить в генеральный штаб не только с
парадного, но и с черного хода, а для этого заручиться доверием и Жоффра и
Кастельно.


        x x x

     Основной работой кроме рассмотрения годовых бюджетов, уставов, инструкций
являлись у меня отчеты о больших маневрах. В них кроме описания самого хода
маневров было удобно сделать [386] выводы о боевой подготовке армий на основании
сведений, собиравшихся постепенно из разных источников в течение круглого года.
Неутешительными кажутся лежащие передо мной пожелтевшие от времени листы моего
рапорта за No 433 от 5 декабря 1913 года о больших маневрах.
"Из разносторонних отраслей боевой подготовки пехоты,-- писал я -- наиболее
страдают те, кои вообще представляют слабые стороны французской пехоты, а
именно: стрельба и ведение пехотного боя в сфере ружейного огня. Французы в этих
вопросах положительно не прониклись достаточно опытом русско-японской войны...
Мыслящие офицеры сознают, что пехоте придется многому переучиться под огнем. На
это необходимо ответить вопросом: ценою каких жертв?
     ...Кавалерия, как и везде, является наиболее яркой носительницей консервативных
идей, что во французской армии особенно заметно вследствие присущей нации
ненависти к изменениям существующих и освященных временем обычаев. Езда и
действие холодным оружием -- вот главные основания обучения французской
кавалерии... Все отрасли обучения, не связанные непосредственно с конной атакой,
находятся в пренебрежении. Для характеристики отношения кавалерии к стрельбе
достаточно сказать, что весь курс стрельбы проходится в три дня, а в некоторых
полках и в два дня в году.
     ...Артиллерия сделала наибольшие успехи по сравнению с другими родами оружия, и
французская полевая артиллерия, вооруженная 75-миллиметровыми орудиями,
представляет совсем другую силу, чем японская и наша в 1904 -- 1905 годах;
мощность ее. действия настолько выше этих артиллерий, что она должна
рассматриваться как совершенно другой тактический элемент... Одно из зол, с коим
артиллерии еще не удалось справиться,-- это пренебрежение к телефону, следствием
чего в бою является слабая связь батарей между собой и с пехотой".
В трагических последствиях, которые имело это пренебрежение телефоном, мне
пришлось, к сожалению, убедиться очень скоро в настоящем сражении на Марне, где
передовые роты французской пехоты полегли, скошенные собственными мелинитовыми
снарядами.
     Нелегко мне было и до войны, исполняя свой долг, писать эту тяжелую правду о
французской армии сухим канцелярским языком и не выразить словами того, что
воспринимается только живым свидетелем -- духа войск и нации. В России этому все
равно бы не поверили.
     Вероятно, во избежание всегда возможной провокации со стороны Германии большие
маневры 1913 года производились не на восточной, а на испанской границе, в
районе Монтобана. В этом живописном, утопающем в зелени городке сохранились
развалины средневековой крепости, один из бастионов которой и был обращен в
столовую для иностранных военных атташе.
     Новые времена ввели и новый распорядок дня для иностранных представителей:
вместо верховых лошадей можно было передвигаться в не очень блестящих, но все же
каких-то автомобилях, дававших [387] "возможность с раннего утра до поздней ночи
объезжать, как всегда, обширный район военных действий и даже видеть войска. Так
же, как и тогда, в 1906 году, с поражающей выносливостью совершала французская
пехота сорокаверстные марши, как и тогда, прямо с походных колонн, без остановок
и привалов, развертывалась и неудержимо наступала, напоминая наполеоновские
времена. Чувствовалось, что охватившая страну волна воинственного патриотизма
докатилась и до армии, что люди выполняют свой долг не за страх, а за совесть. Я
знал тоже, что тренировка в маршах составляла основную часть воспитания
французского пехотинца того времени, но мой германский коллега Винтерфельд не
мог воздержаться от восхищения. Он, вероятно, чувствовал какую-то перемену в
духе войск.
     -- Ils sont merveilleux ces hommes l&#225;! (Эти люди чудесны!) -- повторял он мне.
Вечером того же дня, выходя из столовой, он отвел меня в сторонку и сказал:
     -- Послушайте, мой милый Игнатьев, вы будете, конечно, составлять отчет об этих
маневрах. Окажите же услугу Германии. Попросите, чтобы некоторые из ваших
выводов были бы тем или иным способом доведены до сведения нашего императора. Он
окружен такой компанией сорвиголов (des t&#233;tes brul&#233;es), что они нуждаются в
хорошем холодном душе. Я чувствую, что с некоторых пор моим донесениям в Берлине
не доверяют. А Петербург может это сделать.
     События показали, что переданные мною слова моего германского коллеги и его
высокая оценка французской армии желаемого действия не произвели.
Эта ночная беседа с Винтерфельдом явилась последней до мировой войны, заставшей
его в той самой французской деревушке, с окраины которой мы наблюдали накануне
за французскими маневрами. Катастрофа, жертвой которой оказался Винтерфельд,
произошла на следующий день утром.
     Мне частенько приходилось слышать, что мне в жизни везло, но в этот день мне
действительно повезло. Военные атташе рассаживались по машинам, соблюдая строгое
старшинство в чинах. На задних местах -- генералы и полковники, на передних --
подполковники и капитаны. Мое место было во второй машине на заднем сиденье, но
посадка в машины задержалась из-за опоздания Винтерфельда, забывшего захватить
бинокль. Желая соблюсти точный час выезда, один из сопровождавших нас
французских генштабистов попросил меня сделать "союзническое" одолжение и занять
место Винтерфельда в первой машине, на переднем, менее почетном месте, что я,
конечно, и исполнил. При движении маршрут был все же вскоре нарушен из-за
необъяснимого отставания от нас второй машины, а часа через два мы уже совсем
остановились и, потрясенные совершившимся, бережно положили на берегу ручейка
бесчувственное тело нашего германского коллеги. Его мертвенно бледное лицо еще
не выражало страданий, оно только казалось особенно серым из-за окружавшей его
ярко-зеленой травки. Оказалось, что вторая машина опрокинулась на повороте, но
серьезно пострадал только Винтерфельд, сидевший как раз [388] на моем месте. В
течение долгих месяцев крохотная французская деревушка в которой мы приводили в
чувство Винтерфельда, сделалась местом паломничества всех врачебных
знаменитостей Франции и Германии. Ранение оказалось настолько серьезным, что об
эвакуации больного не могло быть и речи. Это был тот самый Винтерфельд на
которого после войны выпала унизительная обязанность подписать капитуляцию своей
армии в вагоне маршала Фоша в Компьенском лесу.
     Катастрофа произвела тяжелое впечатление на всех коллег, а в особенности на мало
повинных в ней французов. Мне она показалась символической.
В бастионе засиделись в этот вечер дольше обычного. На площади перед выходом
стояла, как всегда, толпа и, несмотря на поздний час, ожидала выхода русского
военного агента. Крики: "Vive la Russie! Vive les RussesI" (Да здравствует
Россия! Да здравствуют русские!) встречали меня, нарушая ночную тишину.
Отведенная мне комната у местного нотариуса находилась на противоположной
стороне маленького городка, и я шел каждый день окруженный толпой, из которой то
и дело протискивались женщины, одетые, как везде на юге Франции, в черное
платье. Они хватали мои руки, стремясь их поцеловать, и, показывая меня
детишкам, учили их: "Vois, mon gars! C'est un Russe! C'est lui qui va nous
sauver!" (Смотри, малыш! Это русский! Он-то нас и спасет!)
Спасем ли мы? Вот над чем мог призадуматься в подобные минуты представитель
союзной армии.




        Глава десятая. Amis et allies
        <a href=#s17>{17}</a>


     Из тьмы веков через голову извечного общего врага тянулись нити непонятной
взаимной симпатии между Россией и Францией -- странами, столь отличными и по
своему характеру и по своей исторической судьбе.
     Когда в мировую войну германские полчища вторглись во Францию и приближались к
древнему городу Реймсу, угрожая чуду архитектуры -- Реймскому собору, я просил
французов спасти хранившийся там драгоценный памятник русской письменности --
евангелие на славянском языке XI века нашей эры.
     История этого рукописного документа такова: колыбель русской культуры -- Киев
стал уже в эту эпоху известен Европе, с ним начали считаться, и французский
король Генрих I испросил себе в супруги дочь киевского князя Ярослава -- Анну.
Сделавшись французской королевой, она принесла присягу, положив руку на
евангелие, привезенное из Киева. С тех пор все французские королевы приносили
присягу на верность Франции на том же русском документе. [389]
Наполеоновские войны, окончившиеся для Франции унизительной оккупацией Парижа
союзными армиями, не могли разрушить симпатии французов к далеким "русским
варварам". Австрийцы занимали южный сектор столицы, пруссаки -- восточный, а
русские -- северный. Штаб русской комендатуры размещался в рабочем предместье
Парижа -- Сен-Дени. И вот когда русские войска, восстановив ненавистную для
французов карикатуру старой монархии, покидали Францию, жители Сен-Дени поднесли
военному коменданту генералу Нарышкину благодарственный адрес за исключительно
гуманное отношение оккупационного корпуса к местному населению. Другие союзники
таких адресов, конечно, дождаться не могли.
     Страх перед революционной заразой побудил русских царей построить солидный
барьер, отделявший Россию от "вольнодумного" французского народа. Заключенный во
время освободительной войны с Наполеоном союз трех монархий -- русской, прусской
и австрийской -- продолжал на протяжении почти всего XIX века препятствовать
какому бы то ни было военному сближению России и Франции. Российская империя
Николая I и Александра II систематически онемечивалась, и немцы имели основания
смотреть на нашу страну как на собственный "хинтерланд", выжимая из нас все с
большей и большей наглостью необходимые для себя материальные ресурсы.
Навязанный России и вечно возобновлявшийся хлебный договор, кормивший немцев
дешевым русским хлебом, как нельзя лучше характеризовал надетое на царскую
Россию германское ярмо.
     Немалую роль в изменении курса русской политики в сторону сближения с Францией
сыграл, между прочим, бывший русский посол в Париже барон Моренгейм. Этот
хороший маклер, еще будучи посланником в Дании, сумел устроить свадьбу
Александра III и датской принцессы Дагмары (будущей императрицы Марии
Федоровны). Попав в Париж, Моренгейм использовал этот брак для обработки
русского увальня Александра III и его молодой супруги, истинной датчанки; не
простившей разгрома Бисмарком ее родины в 1864 году. Нелегко было примирить
этого заклятого реакционера, задержавшего на тринадцать лет своего царствования
всякое прогрессивное движение в России, с мыслью о союзе с презренным
республиканским строем. Рассказывали, что, пригласив французского посла в
Петергоф на парад конногренадеров, Александр III вынужден был впервые услышать
"Марсельезу". Он не в силах был взять руку под козырек для отдания чести
французскому гимну и, сделав вид, что умирает от жары, снял тяжелый
конногренадерский кивер и стал обтирать пот с головы.
     Жившая воспоминаниями о разгроме ее немцами в 1870 году, Франция 80-х годов
видела в России свою спасительницу. Вот почему прием русской эскадры адмирала
Авелана в Тулоне, первый приезд Александра III во Францию, грандиозный, ставший
историческим, парад в его честь -- все эти события медового месяца франко-русской
дружбы врезались в памяти целых поколений, и воспоминания о них дожили до моих
дней. Французский генералитет рассказывал мне об этом, захлебываясь от восторга.
[390]
     В 1912 году одних восторгов уже не было достаточно, хотелось во что бы то ни
стало использовать официальные посещения ответственных военных начальников
прежде всего для развития взаимного понимания Русские, например, принимали ни к
чему не обязывающую французскую любезность в обращении за чистую монету,
раздражались французской аккуратностью, казавшейся им ненужной мелочностью и
придирчивостью, а французы не могли примириться с нашей беспечностью и давно уже
характеризовали наши деловые отношения словами "ничего..." и "сейчас...".
Эта разница культуры двух стран отражалась и на служебных отношениях. Особенно
тяжелое впечатление производили периодические совещания начальников союзных
генеральных штабов. Сядет толстяк Жоффр, насупивши брови, и ждет, что скажет
сидящий против него накрахмаленный и цедящий слова сквозь зубы генерал
Жилинский. Жоффр приехал в Россию и считает вежливым предоставить слово своему
коллеге.Разместившись на краю стола и разложивши перед собой протокол i
совещания, смотрю на сидящего против меня генерала Лагиша, французского военного
атташе в Петербурге. Этот сухой чопорный старичок, гордившийся своим
аристократическим происхождением, очень подходил к петербургскому высшему
обществу. Он был достаточно скучен и консервативен.
     -- Какой номер вашего телефона? -- спросил я раз Лагиша.
     -- Я его не имею и никогда не допущу, чтобы в мою спальню вторгался по
телефонному проводу чужой и, быть может, вовсе мне неприятный голос. Я не лакей,
чтобы меня вызывали по звонку.
     До Петербурга Лагиш провел несколько лет на том же посту в Берлине, где карьеру
ему сделала жена, болезненная, но очень неглупая женщина, обворожившая, как
говорили, самого Вильгельма.
     Начальники союзных генеральных штабов напоминали двух карточных игроков.
Жилинский, не имея достаточно козырей, пытался их не разыгрывать, а Жоффр
старался тем или иным путем их вытянуть у своего партнера.
Вот Жоффр приводит известные уже мне данные о производимых в его армии реформах,
а Жилинский ни одной конкретной цифры, даже всем известной численности царской
армии в мирное время в миллион двести тысяч штыков, не приводит, отделываясь
общими местами. Рассказывая об усовершенствовании французской железнодорожной
сети, Жоффр явно стремится навести разговор на недостатки наших железных дорог,
но Жилинский делает вид, что французские железные дороги его совсем не
интересуют, а развитие собственных зависит от министра путей сообщения.
Доходим до самого деликатного вопроса -- сроков мобилизационной готовности,
естественно, более длинных для России, чем для Франции. Тут приходится назвать
какое-то число дней, но Жилинский не может понять, что Жоффр, как всякий
француз, предпочитает смотреть правде в глаза, чем мириться с неясностью.
     -- Без обозов эти войска, конечно, могли бы быть готовы к такому-то дню, ну, а с
обозами вопрос другой,-- объясняет Жилинский. [391]
     Прения затягиваются, и мы с Лагишем долго не можем добиться, сколько же дней
надо записать в протокол. Наконец армии мобилизованы, начинается обсуждение
планов сосредоточения, для которых, казалось, надо было бы учесть возможные
планы противника. Но об этом в протоколе за долгие годы умалчивалось, и только
на последнем совещании в 1913 году Жоффр наконец решил попытаться открыть и эту
последнюю карту. Жилинский, намечая в общих чертах план развертывания русских
армий, вероятно, с целью сделать удовольствие Жоффру, особенно напирал на
крупные силы, которые будут выставлены против Германии (Австро-Венгрия для
французов не представляла большого интереса). Но к великому моему удивлению,
Жоффр, водя пухлой рукой по разложенной на столе карте нашей западной границы,
вместо одобрения наступательных тенденций Жилинского, стал убеждать его в
опасности вторжения в Восточную Пруссию.
     -- Это самое невыгодное для нас направление,-- доказывал он.-- C'est un guet-apens
(ловушка),-- несколько раз повторял он.
     И, слушая в первые дни войны о разгроме в Восточной Пруссии армии Самсонова,
брошенной в этом направлении тем же Жилинским, передо мной лишний раз вставал
неразрешимый вопрос: где кончается недоразумение и где начинается предательство?

     Если уж совещания начальников генеральных штабов не могли наметить, хотя бы в
общих чертах, совместного плана войны, то, конечно, этого нельзя было ожидать от
свиданий других высоких представителей союзных армий.
     Неприятное впечатление, которое производил всякий раз на французов Жилинский,
мне удалось, между прочим, смягчить при посещении Парижа Сухомлиновым. Он был
одним из тех приятных собеседников, в разговоре с которыми не только можно не
замечать их собственных недостатков, но и не настаивать на уточнении излагаемых
ими положений.
     Приехал Сухомлинов в Париж частным лицом, со своей супругой, но охотно исполнил
мою просьбу посетить и Жоффра, и военного министра. Надо же было чем-нибудь
возместить мою собственную неосведомленность о русских делах.
Один вечер, проведенный с ним в Париже, пролил для меня некоторый свет на
причины его будущей позорной репутации. Я чувствовал, что ему хотелось показать
своей жене веселящийся вечерний Париж, и решил пригласить их ужинать в только
что тогда открытый, а потому и самый модный ночной ресторан "Сиро". Цены в нем
были баснословные, и, когда гарсон подал мне счет, Сухомлинов сказал:
     -- Этого еще не хватает, чтобы военный агент платил за своего министра. А
впрочем, Алексей Алексеевич, это уж не так несправедливо, как кажется. Какие
наши с вами оклады жалованья? Почти одинаковые, а расходы на представительство
мне ведь тоже никто не возмещает... Как вы счастливы жить в таком городе,--
задумчиво сказал мне мой министр, глядя на окружающих декольтированных красавиц
и танцующих с ними элегантных кавалеров во фраках.-- [392]
Ей-богу, -- шутя, как мне показалось, добавил он,-- я рад был бы поменяться с вами
должностями.
     Я невольно улыбнулся.
     -- Вот вы не верите,-- продолжал Сухомлинов,-- если бы вы знали, как мне тяжело, до
чего хочется свободно вздохнуть -- пожить наконец.
     Рядом со мной сидела и флиртовала его не столько красивая, сколь обворожительная
супруга. Мне стало понятно, что этот человек в самом опасном возрасте -- переходе
к старости -- попал под полное влияние этой привлекательной авантюристки; какая
громадная пропасть лежала между его частной жизнью и служебным долгом, который
уже отходил в его уме на второй план. Он переставал сознавать всю
ответственность, возложенную на него за судьбы его страны, и, быть может,
всерьез был бы не прочь обратиться из генерал-адъютанта в молодого полковника
генерального штаба, променять служивый Петербург на веселящийся Париж!
Гораздо большим испытанием явились для меня приезд на маневры в 1912 году
Николая Николаевича и ответный визит Жоффра в следующем году в Красное Село. Эти
поездки, как когда-то приезд царя в Стокгольм, не укрепляли, а расшатывали мой
служебный авторитет за границей, заставляли снова краснеть за некоторых
представителей своей страны. Скажи, с кем ты знаком, и я тебе скажу, кто ты
такой; и о высоких лицах чаще всего судят по их окружению. Жоффр, отправляясь в
Россию, собрал вокруг себя весь цвет генерального штаба, лучших специалистов по
всем родам оружия до службы железных дорог включительно. Ему за них краснеть не
приходилось, даже при попытках нашего офицерства споить союзников. (Толстяк
Бертело ответил за всю французскую армию: его не свалили, и он выходил с попоек
на своих могучих ногах.)
     Чем руководствовался Николай Николаевич, привезя с собой кучку генералов,
снабженных баронскими титулами и немецкими фамилиями, объяснить невозможно.
Лучшим доказательством ничтожности всей его свиты на французских маневрах
явилась мировая война: ни один из этих генералов ничем в ней не отличился.
Церемониал приезда нашего будущего главнокомандующего был разработан еще моим
предшественником и включал в себя, между прочим, бесконечные осмотры древних
замков на Луаре, входивших в район маневров. Мне же было дано единственное
оригинальное поручение -- оказать содействие командированному за три месяца до
маневров в Сомюрскую кавалерийскую школу наезднику великого князя Андрееву. Он
должен был выбрать и специально объездить верховую лошадь для Лукавого <a href=#s18>{18}</a>. Мне
казалось, что этим могли заняться сами французы, но Андреев мне объяснил, что
"его высочество изволит непрерывно толкать лошадь левой ногой и что к этому ее
надо заранее приучить". Зачем понадобилась лошадь, когда все высокие начальники
давно уже следили за ходом маневров из автомобилей,-- понять было трудно. Я,
признаться, забыл бы про эту [393] деталь, если бы при первом же выезде в поле
не увидел на одной из лужаек построенных верховых лошадей. Жоффр взгромоздился
на своего рыжего лысого коня, а для Николая Николаевича, вероятно, с целью
угодить, Андреев подготовил своего старого мерина серой гусарской масти. Не
успел я еще пригнать себе стремян, как оба будущих главнокомандующих двинулись
шажком, направляясь на ближайшую полевую дорожку -- на этом наша конная прогулка
и закончилась: разбитый на передние ноги старый скакун по препятствиям, не
чувствуя своей высокой ответственности, споткнулся, задев копытом о небольшую
кочку. Этого было достаточно, чтобы долговязый всадник, бывший генерал-инспектор
русской кавалерии, сперва съехал к нему на шею, а затем, потеряв равновесие, и
совсем слез на землю. После этого решено было продолжать объезд войск на
машинах.
     К вечеру я сделал новое для себя и страшное открытие в отношении военных
способностей Лукавого: как ни старались французские генштабисты объяснять ему
быстро сменявшуюся маневренную обстановку, он, привыкший к нашим мертвым схемам,
не был способен в ней разбираться.
     "Путаник",-- подумал я.
Очень мне также казалось обидным, что никто из соотечественников, сопровождавших
Николая Николаевича, не задавал мне ни единого вопроса -- то ли они считали меня
полным невеждой, то ли хотели показать, что вся эта новая незнакомая обстановка
для них вполне ясна и что их ничего не поражает. Как же мне было не скорбеть
душой за русских, когда французы, сопровождавшие Жоффра в Красное Село,
забрасывали вопросами не только Лагиша, но и меня. Это ни на чем не основанное
русское зазнайство лишний раз доказывало, что уроки маньчжурской войны ничему
нас не научили.
     Особенно странное впечатление должна была производить на церемонных французов
своей истеричностью жена Николая Николаевича, дочь черногорского князя.
     -- Зачем вы вернулись? -- кричала она на меня, выскочив из вагон-салона.-- Как вы
смели оставить великого князя одного!
     По-видимому, страх перед покушениями, ставшими у нас обычным явлением, ни на
минуту ее не покидал.
     Самовластию этой самодурки, сыгравшей уже немалую роль в разложении царского
окружения, рекомендовавшей такой же истеричке, как и она, Александре Федоровне
то Бадмаева, то Гришку Распутина, не было пределов. На маневрах она решила
разыграть роль сверхфранцузской патриотки и, к великому смущению французского
правительства, пожелала совершить специальную поездку на границу в Эльзас, что
являлось настоящей нескромностью и провокацией. Бедный Извольский чуть не разбил
при этом известии своего монокля. Черногорка, ни с кем не считаясь, разыграла на
границе настоящую комедию: она стала на колени у ног французского пограничника,
протянула руку на германскую сторону и, захватив горсточку земли, стала ее
целовать. Она стяжала этим большой успех у дешевых репортеров парижских
бульварных газет. [394]
     При посещении Жоффром Красного Села для меня приоткрылась завеса над истинным
настроением русских солдатских масс. При объезде лагеря гвардия действительно
кричала еще верноподданно "ура", но в авангардном лагере, где стояла какая-то
армейская пехотная дивизия, приказ приветствовать "обожаемого монарха"
выполнялся только передними шеренгами. В задних же рядах, столпившихся между
бараками, некоторые солдаты демонстративно молчали, другие, опустив глаза в
землю, не желали даже смотреть на процессию. Как бы этого не заметили французы!
Неужели никто из русских не хочет этого видеть? Не с кем было поделиться
впечатлениями, как будто все окружающие заткнули ватой уши и надели себе повязку
на глаза.
     Первые дни Жоффру приходилось обращаться ко мне по всем вопросам. Сопровождавшая
его русская свита с каким-то ничем себя не проявившим генералом во главе
совершенно не соответствовала своему высокому назначению, особенно хорош был
выбор личного адъютанта, доверенного лица Николая Николаевича,-- Сашки Коцебу,
полного невежды в военном деле и обязанного во многом в своей служебной карьере
исполнению цыганских романсов под гитару, они были в большой моде в России.
Но постепенно Жоффр заметил, что сам-то царь, которого приходилось встречать
ежедневно то на Военном поле, то в царской столовой, ни разу не только не
заговорил со своим военным атташе, но даже не поздоровался. Подобное обращение
монарха, привычное уже для нас, русских, но совершенно непонятное для французов,
указывало Жоффру, что в России надо считаться только с ближайшим царским
окружением, с романовской семьей. Результаты сказались по возвращении в Париж.
Не успел я там приняться за обычную работу, как прибыл генерал-квартирмейстер
Данилов. Он лично был приглашен генералом Жоффром, но тот, вероятно, про это
забыл и принял его, даже не предложив сесть -- в рабочем штатском пиджаке Жоффр
стоял, опершись на свой письменный стол, а перед ним в парадной форме, с лентой
через плечо стоял, вытянувшись, русский генерал. Пренебрежительное отношение
царя и его ближайшего окружения ко всем, кто не носил царских вензелей на
плечах, окончательно сбивало с толку французов, а царский двор так им кружил
голову, что русским представителям в Париже приходилось каждый раз после их
возвращения из России "наводить на них порядок".
     Проводив своего возмущенного прямого начальника до гостиницы, я немедленно
вернулся в генеральный штаб, где задал настоящую головомойку дежурному порученцу
Жоффра. (Французский юмор позволяет высказывать самые неприятные вещи в легкой и
веселой форме.)
     Случайно на следующее утро я встретил "провинившегося" на похоронах какого-то
важного французского генерала (это тоже входило в мои обязанности). Склонившись
с присущей ему манерой как-то набок, Жоффр сконфуженно жал мне руку и просил
помочь ему загладить неприятное впечатление, произведенное им на Данилова. [395]

     Мы решили предоставить ему разрешение присутствовать на маневрах пограничного XX
корпуса, считавшихся секретными.


        x x x

     Гораздо более могучим средством для сближения армий, чем эти официальные
"налеты", должны были бы явиться ежегодные взаимные шестимесячные командировки
офицеров в войска.
     К сожалению, они ограничивались смехотворным числом -- три офицера от каждой из
армий.
     В первый год, организовав это дело, я имел неосторожную мысль устроить у себя
дружескую встречу французских и русских офицеров-стажеров и пригласил их к себе
на завтрак. Сели за стол, выпили водки, закусили русской кулебякой и стали
обмениваться впечатлениями.
     -- Не нравится мне Париж,-- заявил вдруг почтенный русский капитан.-- Грязно у вас
здесь. То ли дело Берлин. Вот где чистота!
     ...Пришлось впредь отказаться от дерзкой мысли устраивать подобные встречи.
От русских командированных во Францию офицеров я получил немало ценных сведений
о быте и боевой подготовке наших союзников, но для некоторых французских
офицеров русская армия осталась непонятной. В этом мне пришлось убедиться после
революции, когда начальником 2-го бюро оказался полковник Фурнье, проходивший
как раз перед войной стажировку в одном из наших пехотных полков. К великому
моему огорчению, он явился одним из злейших врагов Октября. Это объяснялось
просто: он видел Россию и солдатскую долю из окон офицерского собрания.
Все это показывает, что не только настоящего сотрудничества между союзными
армиями на случай войны не было подготовлено, но и взаимного понимания между
Россией и Францией не было установлено.
     Рекорд в непонимании чувств французского народа побил один из самых верных
клиентов парижских кабаков, великий князь Борис Владимирович. Франция являлась
вообще излюбленным местом для проматывания денег не только всех монархов, но и
их некоронованных родственников. Первое место в этой компании занимала, конечно,
семья Романовых, "освещавшая" ежегодно, как выражался один мой приятель,
"парижский небосклон звездами большой и малой величины". Все они проживали здесь
частными людьми и нисколько не, интересовали французские правительственные
круги, но Борис решил использовать оживление франко-русских отношений в целях
собственной популярности, благо в России и русской армии он давно потерял всякое
к себе уважение. (Назначение его в мировую войну атаманом всех казачьих войск --
эта оплеуха, нанесенная казакам,-- доказала ту окончательную аморальность,
которая характеризовала последние месяцы русского царизма.)
В Париже Борис начал подготовлять свое "политическое" выступление, как
оказалось, еще при Ностице, используя с этой [396] целью слабость моего
предшественника к памятникам. Я как раз никогда не принадлежал к их особым
поклонникам, считая, что дела и творения людей говорят за себя лучше всякого
каменного изваяния.
     Борис чувствовал, вероятно, что у меня слишком много другого и более важного
дела, и потому продолжал действовать за моей спиной, подыскав для этого весьма
подходящего исполнителя в лице старого парижанина, полковника Ознобишина, или,
как он себя называл, "Д'Ознобишина". (Этой приставкой буквы "Д" большинство
русских нетитулованных дворян стремились подчеркнуть во Франции свою
принадлежность к аристократии, не учитывая, что эта приставка для французских
дворян произошла от родительного падежа названия того замка, который принадлежал
данной семье. Замка "Ознобишин", конечно, в России не существовало.)
Ознобишин во многом напоминал мне моего старого маньчжурского знакомого Ельца.
Оба они в свое время кончили академию генерального штаба, отличились в войне
против полубезоружных китайских боксеров, оба были талантливы, но, покинув
генеральный штаб, предпочли, сохраняя военный мундир, обратиться в Молчаливых
при высочайших особах. Ознобишин числился состоящим при герцоге Лейхтенбергском,
проживавшем большую часть года во Франции. Известный в мое время сатирик
Владимир Мятлев в своем стихотворении "Чем гордятся народы?" после упоминания
других стран недаром посвятил строки тем герцогам, что жили на счет русского
народа:
     А мы -- самодержавием,
Поповским православием,
     Саксонскими, Кобургскими
И даже Альтенбургскими...
     Фамилия "Лейхтенбергский" плохо рифмовала и потому в эту плеяду не попала.
От безделия Ознобишин по поручению Бориса объехал все места сражений кампании
1814 года, ознакомился с воздвигнутыми на них памятниками в честь русских воинов
и составил подробный доклад о необходимости их реставрации. После этого он
позвонил мне однажды по телефону и просил принять по "крайне срочному делу".
     -- Я являюсь к тебе, Алексей Алексеевич,-- торжественно объявил мне Ознобишин,-- по
поручению его высочества Бориса Владимировича, он приказал ознакомить тебя вот с
этой бумагой,-- и положил передо мной напечатанный на великолепной веленевой
бумаге рапорт Бориса не больше и не меньше как на имя самого царя!
Это заставило меня углубиться в изучение пространного документа, но, по мере
того как я читал, я все больше находил его невероятным.
     -- Слушай, Дмитрий Иванович, ты что это? Пошутить лишний раз захотел? -- смеясь,
спросил я. (Ознобишин не лишен был остроумия и очень хорошо, как подобало
приятному царедворцу, распевал цыганские романсы под рояль.)
     -- Нет, нет! Это уже вопрос решенный,-- обиделся Ознобишин.-- Мы только хотели
заручиться твоей формальной поддержкой. Как [397] видишь, мы предполагаем
включить вопрос о памятниках в общую программу чествований в будущем году
столетия кампании тысяча восемьсот четырнадцатого года против Наполеона. Борис
Владимирович прибудет во Францию во главе делегаций от всех полков, принимавших
участие в этом походе. На площади Конкорд, на том самом месте, где была
воздвигнута трибуна для союзных монархов, мы устроим, как и тогда, сто лет
назад, торжественное молебствие.
     -- Ну, так знайте же,-- прервал я, не будучи в силах сдержать себя,-- что если вы
вздумаете предлагать всерьез подобную нелепость, то я немедленно подам со своей
стороны рапорт по команде и буду категорически протестовать.
Как ни был слаб Николай II, он все же не внял просьбе своего двоюродного брата и
положил следующую краткую резолюцию: "Разделяю мнение военного агента".
Немного, конечно, находилось в царской России таких косных людей, как Борис, но
все же в культурных слоях столицы судили о Франции в общем так, как судил я сам,
высадившись впервые на Северном парижском вокзале. Аристократия болтала
по-французски, как болтал я и сам когда-то, но языка не знала. Петербургская
знать посещала по субботам Михайловский театр, где играла постоянная французская
труппа, но до франко-русских отношений и их желательного развития никому не было
дела. Париж в этом отношении шел впереди Петербурга.
     Искусство во все времена являлось лучшим средством пропаганды, а русское
искусство и русский гений буквально завоевали в мое время Францию без всякого
содействия и вмешательства в это дело царского правительства.
Одним из самых близких мне домов была семья Мельхиора де Вогюэ, известного
переводчика наших классиков и инициатора основания французской школы в
Петербурге.
     Основоположники русской современной музыки, эта непревзойденная пятерка --
Бородин, Римский-Корсаков, Мусоргский, Лядов и Серов, явились истинными
вдохновителями таких современных композиторов, как Дюкас, Морис Равель и
Дебюсси.
     Такой колосс, как Шаляпин, создал свое имя за границей тоже при мне в Париже. Я
помню его дебют в "Борисе Годунове", постановкой которого открывался только что
построенный театр Елисейских полей. Когда поднялся занавес, когда полились
родные мелодии и грянул русский хор под трезвон московских колоколов, появилась
могучая фигура Шаляпина. Он, как никто из певцов, мог отображать в мелодии ее
текст. У меня забилось сердце от чувства бесконечной гордости за свою страну, за
ее гений, за ее несравненный язык.
     "Смотрите! Слушайте!" -- хотелось крикнуть декольтированным, усыпанным
брильянтами дамам и лощеным кавалерам во фраках, представлявшим весь Париж,
съехавшийся на невиданный спектакль. Он в рекламе, впрочем, не нуждался.
Театральный зал, забывший на минуту всякую светскую условность, как один человек
кричал, аплодировал, не давая опуститься занавесу. [398]
     С таким триумфом можно было впоследствии сравнить только появление в Париже
нашего Красноармейского ансамбля песни и пляски затмившего все, что было
показано на Международной выставке 1937 года.
     Не меньшим успехом пользовался в предвоенном Париже и русский балет. Он был,
однако, совершенно отличен от традиционного балета Мариинского театра. Для
заграницы надо было создать нечто артистически целое: танцы, наглядно
отображающие музыкальный замысел автора, танцы, пластическая экспрессия которых
идет в унисон с музыкой. Пионером в этом новом жанре хореографического искусства
выступил Дягилев. Сын кавалергардского офицера, поначалу только талантливый
дилетант, он быстро достиг высокой эрудиции в области искусств и сумел составить
свою труппу из таких первоклассных артистов, как Павлова, Карсавина и
неподражаемый Нижинский. В России места для этого новатора не нашлось.
Консервативный императорский балет не мог примириться с революцией в театральном
искусстве. Использованная Дягилевым музыка Римского-Корсакова, Черепнина,
Прокофьева, Стравинского требовала новых, полных смелой оригинальности
постановок, декораций Бакста, Рериха, Бенуа и не только классических танцоров,
но и высоко талантливых исполнителей.
     Париж ахнул, Париж потерял голову: в России -- темная реакция, а в Париже --
ballets russes (русские балеты), представляющие для искусства дерзкий отрыв от
прошлого и смелый прыжок к новому и неизвестному.
     Чем-то далеким от всего земного запечатлелось в памяти французов и бессмертная
Анна Павлова в исполнении "Смерти лебедя" Сен-Санса.
     Совершенно обособленный характер носили "Концерты танцев" -- эти песни без слов,
как их называли французы,-- нашей соотечественницы Наташи Трухановой. Они
соревновались со спектаклями Дягилева в отношении исполнения танцев в новой
концепции, но использовали исключительно современных французских композиторов.
Казалось бы, что все подобные торжества русского искусства должны были стать
прежде всего центром внимания со стороны многочисленных русских, издавна
избравших Париж своим постоянным местожительством. (Внук писателя Фонвизина,
приехавший в Париж на три дня, остался в этом городе на всю жизнь.) Однако даже
манифестации русского искусства не могли их спаять. Русских колоний, подобных
тем, которые; естественно, образуют представители других наций в каждом большом
заграничном центре, не существовало. Средостения, царившие между различными
общественными классами в России, еще сильнее проявлялись в Париже: на правом
берегу Сены проживали состояния русские богачи, а на левом берегу прозябала
царская эмиграция. Только после Октября среди моря враждующих между собой
белоэмигрантов создались островки -- советские колонии. Революция перековала
русских людей, создала новые понятия о родине. [399]
     Я поставил себе задачей войти как можно глубже во французскую жизнь и встречал
русских только по царским дням в посольской церкви, служившей уже тогда не
столько религиозным, сколько светским центром.
     Единственным русским, с которым меня связала судьба в эти годы, оказался мой
бывший посланник в Стокгольме, Кирилл Михайлович Нарышкин. Он сменил там
Будберга и за короткое свое пребывание в Швеции особенно близко сошелся с
Петровым и со мной. Он вышел в отставку одновременно с моим назначением во
Францию и, вернувшись в родной ему Париж, из симпатии ко мне нанял квартиру
напротив моей канцелярии. Ему-то, этому мало кем оцененному уже старому
человеку, обязан я многим для познания Франции и французов.
При знакомстве с этим оригиналом прежде всего бросалась в глаза его неприглядная
внешность, заросшее волосами лицо, подслеповатые глаза, но с первых же слов в
нем чувствовался высококультурный русский человек, гордящийся своей родиной,
своим происхождением, тонко воспитанный и опытный дипломат.
Кирилл Михайлович получил воспитание в Пажеском корпусе и часто вспоминал, что
был фельдфебелем строевой роты и по своей должности состоял камер-пажом при
Александре II.
     Следующий эпизод хорошо характеризовал как Нарышкина, так и этого представителя
семьи Романовых, считавшегося среди русских царей одним из самых воспитанных и
гуманных.
     В пасхальную ночь, после продолжительного богослужения в дворцовой церкви и
парадного выхода, царская семья собралась по традиции в Малахитовом зале Зимнего
дворца на разговение. Уже светало, когда царь вышел из зала и, увидев ожидавших
дежурных камер-пажей, подошел к Нарышкину, похристосовался и в виде милой шутки
сказал:
     -- Что ж, молодежь, по усам текло, а в рот не попало? -- Он намекал на
продолжительную придворную службу камер-пажей без возможности закусить.
     -- Для Нарышкиных всегда найдется чем закусить во дворце вашего императорского
величества,-- ответил Нарышкин, напоминая этим царю, что его семья, хотя и
нетитулованная, всегда гордилась своим родством с царем Петром Великим, мать
которого была, как известно, из рода Нарышкиных.
     Престарелый уже тогда Александр II не забыл полученного им урока от своего
камер-пажа и, христосуясь с ним на следующий день, как с фельдфебелем шефской
роты, прибавил:
     -- Ну, Христос воскресе, бунтарь!
Было действительно в этом аристократе, как во многих русских людях, что-то
бунтарское, какое-то глубоко критическое отношение ко всему окружающему миру.
Это, вероятно, всеми чувствовалось, а потому и создало для Нарышкина так много
врагов среди его коллег и так много друзей среди всегда и все критикующих
французов.
     Строевая служба в Петровской гвардейской бригаде, куда по семейной традиции
вышел в офицеры Нарышкин, его не удовлетворяла. [400]
     Он немедленно подал в отставку и устроился одним из многочисленных атташе при
парижском посольстве. За долгое годы, проведенные на этом посту, он
соответственно обленился, но внедренная с малых лет военная дисциплинированность
и служебная аккуратность сделали из него в конце концов полезного сотрудника для
всех сменявшихся в Париже русских послов. Дослужившись до советника посольства,
ему пришлось покинуть Париж. Он был назначен посланником при Ватикане. Там,
между прочим, секретарем посольства оказался в то время Сазонов -- "опасный
человек",-- так характеризовал всегда Нарышкин будущего министра иностранных дел.
Политика царского правительства последние месяцы до мировой войны доказала
правильность подобной оценки.
     -- Прежде всего,-- учил меня Кирилл Михайлович,-- русский дипломат не должен
допускать, чтобы какой бы то ни было иностранец смел наступить ему на ногу, чем
бы то ни было не посчитаться с достоинством России. Мы оба с вами любим
французов, но знаем также их склонность к зазнайству. Если вы провели день, не
осадив хорошенько какого-нибудь француза, то должны считать свой день
потерянным.
     Однажды мы спускались с Нарышкиным в метро, и какой-то француз после неудачной
попытки протолкнуться в толпе сказал Нарышкину: "Вы меня толкаете, сударь!", на
что Нарышкин, не задумываясь, ответил: "Нет, извините, я только вас отталкиваю!"
французы прощают всякий ответ, лишь бы он был остроумен.
     Давая мне советы о сношениях с французским правительством, Кирилл Михайлович
считал, что никакая из моих письменных просьб без удовлетворения оставаться не
могла.
     -- Ведите заранее переговоры, преодолевайте затруднения, но не пишите бумаг без
уверенности в благоприятном ответе. После первого же отказа ваше положение
пошатнется, после второго -- вам придется вети самые неприятные объяснения, а
после третьего -- вам не останется другого выхода, как покинуть ваш пост, передав
его более опытному преемнику. Вместе с тем вы должны зорко следить за формой
всякого полученного вами официального письма. Малейшее пренебрежение в отношении
вашего звания или положения может повлечь за собой самые неприятные для вас и
для вашей страны последствия.
     Этот совет мне особенно пригодился после революции, когда французы, стремясь
незаметно и безболезненно лишить меня дипломатической неприкосновенности,
пробовали, как бы по ошибке, пропустить в официальных письмах звание военного
агента и тем свести к нулю мое соглашение с ними о русских капиталах,
действительное до признания Францией Советской власти. В ответ я немедленно
закрывал мой казенный счет во французском государственном банке и этим на
следующий день восстанавливал свои права.
     У Нарышкина на почве переписки произошел следующий характерный для него инцидент
с зазнавшимися римскими кардиналами.
     В Ватикане дипломатическая переписка велась, как обычно, на французском языке,
но итальянские кардиналы попробовали не считаться [401] с международным
правилом, особенно в своих сношениях с православной и уже поэтому им враждебной
Россией. Они написали русскому посланнику Нарышкину бумагу на итальянском языке.
Тот обратил внимание на эту некорректность при первом же визите к кардиналу,
ведавшему у папы иностранным отделом. Итальянцы извинились, но продолжали писать
по-итальянски. Тогда Нарышкин решил их проучить и составить ответ на русском
языке. Для этого потребовалось, однако, разыскать в архивах Ватикана
единственное в своем роде письмо папе, составленное Петром I на русском языке.
Этот документ разрешил возникшее было затруднение -- правильное титулование папы
на русском языке. "Ваше высокое святейшество",-- писал Петр I.
Урок этот был кардиналом усвоен.
     Неприятные бывают последствия для дипломата от одного вырвавшегося подчас
лишнего слова, но еще опаснее для него является иногда самая маленькая
неточность выражения в официальной переписке. С этой-то наукой не только
излагать в письменной форме на иностранном языке свои мысли, но и обходить в
вежливой и удобоприемлемой форме все препятствия и стал меня знакомить Кирилл
Михайлович с первых же дней моего приезда в Париж. Мне казалось, что я знаю в
совершенстве французский язык, а на деле вышло, что надо не только переучиваться
для ведения переписки с французами, но и совершенствоваться, так же как и в
родном языке, до конца дней. Как нельзя измерить глубину человеческого мышления,
так нельзя установить предел овладения каждым отдельным человеком словом,
выражающим точно его мысль.
     Поводом для первого урока в составлении служебных бумаг явилось выполнение
невинной на первый взгляд бумаги нашего генерального штаба: мне поручалось
получить через французское правительство рабочие чертежи бронированной башни
завода "Сен-Шаман", принимавшего участие в сравнительных опытах, производившихся
в Севастополе. Я знал, что опыты эти представляли действительно громадный
интерес для артиллерии всех стран. Никому, кроме нас, русских, не пришло в
голову проверить на опыте теоретические выводы о степени сопротивления броневых
башен артиллерийскому огню. С этой целью мы предложили крупнейшим иностранным
фирмам -- английской "Виккерс", германской "Крупп" и французской "Сен-Шаман" --
построить на песчаных берегах Крыма свои башни рядом с нашими собственными,
Путиловского и Балтийского заводов, вывели в море свою Черноморскую эскадру да и
начали разрушать с различных дистанций, не жалея снарядов, эти башни.
Французские показали наибольшую прочность, и казалось, что можно было тут же
договориться с этой фирмой о технической помощи. Но наше начальство, не открывая
мне всей подоплеки, решило использовать на этот раз союзнические отношения с
Францией и получить эту помощь самым дешевым способом, "без расходов от казны",--
через своего военного агента и французское правительство.
     -- Деликатное дело,-- сказал Кирилл Михайлович, прочтя полученную коротенькую
бумажку. [402]
     Я сам вспомнил о моих юных похождениях с японским осадным парком, строившимся
как раз той же фирмой, но на этот раз хитроумные дипломатические выверты моей
длиннейшей ноты французскому министру, составленные под диктовку Нарышкина,
возымели свое действие: через несколько дней к парадному подъезду моей квартиры
подкатила большая французская военная двуколка, и два обозных солдата начали
втаскивать ко мне в канцелярию тюки с драгоценными чертежами.
Нарышкин был для меня еще особенно ценен потому, что, оставаясь русским, то есть
посещая церковь и нанося визит послу по высокоторжественным дням, он привык жить
жизнью парижанина. Куда только мы с ним не попадали: то в студенческие кварталы
на Буль Миш <a href=#s19>{19}</a>, где слушали очень занятные даровые лекции по истории России,
то, смешавшись с парижской толпой, смотрели на многолюдную ежегодную процессию к
стене французских коммунаров на кладбище Пер-Лашез.
     Несмотря на отдаленность этого исторического события, подвиг борцов за лучшее
будущее человечества пленял даже чуждых их идеям людей. Не мог и я думать, что
близок уже день, когда идеал Парижской коммуны будет воплощен в действительность
и сольется для меня с понятием о своей родине и достойным этого высокого идеала
русским народом.
     А по воскресеньям в цилиндрах и с полевыми биноклями через плечо отправлялись мы
со всеми парижанами, и бедными и богатыми, на скачки на один из многочисленных
ипподромов. На тотализаторе мы редко и мало играли, но скачки были интересны
тем, что на них можно было встретить и совершенно непричастных к скаковому делу
людей.
     -- С кем это вы только что разговаривали? -- спрашивает меня Нарышкин, глядя вслед
небольшому человечку, обращавшему на себя внимание своей природной
косоглазостью.
     -- Ах, вы еще не знакомы? Это мой новый помощник -- улан Крупенский.
В эту минуту со всех сторон раздались звонки, оповещавшие об открытии касс
тотализатора для следующей скачки. Нарышкин отошел, но скоро снова отыскал меня
в толпе.
     -- Этому молодому человеку я даю срок на пребывание в Париже не более шести
месяцев,-- внушительно заявил он.-- Ваш улан стоит у кассы пятисотфранковых
билетов, и на подобную высокую игру никаких бессарабских имений не хватит.
Предсказание Нарышкина, конечно, сбылось. Он уже привык без ошибки определять
русских прожигателей жизни в Париже.
     От подобных офицеров, командированных в мое распоряжение, я мог требовать только
ежедневной явки в присутственные часы в мою канцелярию: они никакого содержания
от казны не получали и жили на собственные средства. Они вскрывали почту и
записывали в журнал входящие бумаги. [403]
     -- А знаешь, Алексей Алексеевич, что такое бумаги? -- сказал мне как-то
благодушный Крупенский, еще не выспавшийся от вчерашнего ужина на Монмартре.--
Бумаги -- это ведь только осложнение жизни.
     Частенько вспоминались мне эти наивные слова при разборе почты; много в ней
действительно встречалось "осложнений жизни".
     Посещая скачки, я открыл, что Нарышкин был единственным русским человеком,
состоявшим членом французского аристократического и спортивного жокей-клуба. Он
имел поэтому право входа в "паддок" для осмотра лошадей и в почетную ложу,
откуда можно было следить за всем ходом скачек. Мне, как любителю чистокровных
лошадей, поневоле приходилось ему завидовать. Состоять членом какого-нибудь
фешенебельного клуба вошло в обычай всех дипломатов в Париже и Лондоне.
Принадлежность к клубу выделяла их из общей массы иностранцев, населявшей эти
интернациональные столицы, закрепляла их положение, расширяла круг знакомств и
полезных для службы связей. Клубам, в свою очередь, было лестно иметь в своих
списках представителей иностранных держав, и потому баллотировки их сводились в
большинстве случаев к простой проформе. Единственным исключением являлся
жокей-клуб, куда дипломаты, как и всякие другие иностранцы, не принимались в
постоянные члены, а только во временные, для проверки. Через год, после того как
их могли уже раскусить, они получали право при желании вторично баллотироваться
в постоянные члены. Вот на этот-то искус никто из дипломатов не решался. А это
как раз мне было на руку.
     Подальше от всяких иностранцев, поближе к французам,-- было моим постоянным
девизом в Париже, и я по совету Нарышкина решился на этот рискованный шаг --
поставить свою кандидатуру в жокей-клуб.
     Я, конечно, не мог в то время предполагать, что этот не то спортивный, не то
попросту светский задор мог иметь последствия в самые тяжелые для меня времена
после нашей революции.
     -- Как это вам удалось удержаться в Париже? -- задают мне нередко вопрос советские
люди.-- За одни ваши симпатии к Октябрьской революции против вас должны были
восстать все силы буржуазии.
     Они и восстали, но одна уже буква "J", стоявшая за моей фамилией во всех
справочниках, заставляла задуматься эту самую буржуазию. По ее понятиям, человек
не мог состоять членом подобного клуба, если бы совершил какой-либо позорящий
его имя поступок. А что касается его политических взглядов, то в принципе клубы
во Франции заниматься политикой не имеют права. Их уставы должны быть утверждены
правительством.
     Помню, с какой торжественностью Нарышкин после выборов меня во временные члены
ввел своего крестника в первый раз в раззолоченные и сплошь покрытые пушистыми
коврами залы жокей-клуба. Было пять часов вечера. В сюртуке, с цилиндром в
руках, он представлял меня, обходя один за другим карточные столы, за которыми в
этот час играли в модную коммерческую игру -- бридж. За столами, где играли по
крупной, сидели те представители аристократии, [404] которые уже были
завербованы международным капиталом, и их фамилии служили рекламой для банков и
крупнейших промышленных предприятий. Только два неприятных на вид старичка
играли в углу в устаревший преферанс, а какой-то маньяк, очень злой на язык, как
шепнул мне Нарышкин,-- не примирявшийся с внедрением капитала в королевскую
аристократию, раскладывал в одиночестве пасьянс. Азартные игры со времен крупных
скандалов, характеризовавших эпоху Наполеона III, были строжайше воспрещены.
В соседних залах у пылающих каминов сидели небольшие компании, распивавшие чай.
Их тоже пришлось все обойти. Особое внимание обращал на себя высокий видный
мужчина лет пятидесяти, Иоахим Мюрат, председатель скакового общества,
непосредственно связанного с жокей-клубом. Прямой потомок наполеоновского
маршала, Мюрат, для сохранения своего княжеского достоинства, по примеру многих
дворянских родов, породнился с еврейским капиталом, женившись на богатейшей
приемной дочери эльзасского банкира Эттингера. Для приглашенных в свой
загородный замок Мюрат высылал коляску, запряженную четвериком цугом, с жокеями
вместо кучера, разодетыми в цвета неаполитанского короля (светло-голубой и
желтый).
     В клубной затемненной зелеными абажурами библиотеке сидели за отдельными
письменными столиками старички, составлявшие письма с таким усердием, что то и
дело справлялись в одноязычных французских словарях, стремясь подыскать наиболее
подходящее слово или выражение. Этот культ родного языка представлял всегда
основную черту французской интеллигенции, унаследованную ею от старинной
изысканной в эпистолярном мастерстве аристократии.
     Через громадные окна библиотеки светились электрические фонари парижских
бульваров и витрины роскошных магазинов. Там гудели автомобильные гудки,
раздавались крики бегущих продавцов последнего выпуска вечерних газет, а тут,
перейдя порог клуба, ты мог пользоваться абсолютным покоем и тишиной.
Такая же тишина царила и за обедом.
     В середине столовой был накрыт большой круглый стол на двенадцать приборов,
напоминавший стол короля Артура, за которым восседали только старшие члены и
завсегдатаи клуба, а остальные выбирали по своему вкусу маленькие столики,
вытянутые во всю длину зала,-- "дилижанс", как их называли. Не сразу стали меня
приглашать садиться за почетный стол, над которым, как дерзкий вызов французской
живописи, высилась во всю стену картина Сверчкова "Охота". На первом плане две
густо-псовых борзых, вытянувшись, готовы схватить серого зайчонка, а на косогоре
скачущий русский охотник в сером чекмене и папахе. Без русских и жокей-клуб не
обошелся, и картину эту, как мне объяснили, подарил один из основателей его,
Демидов, бывший владелец Магнитки.
     В течение первого года я вполне освоился с жизнью клуба: бывало очень удобно не
возвращаться из города домой в свой отдаленный квартал и использовать клуб то
для деловых свиданий, то для срочной отправки корреспонденции, то просто для
уединения на [405] часок-другой, чтобы отдохнуть от шума парижской жизни.
Отношения с клубными коллегами настолько наладились, что мне стало даже неудобно
оставаться на положении временного члена, не пользующегося, например, правом
участия в баллотировке. Зная, какому риску подвержены выборы в постоянные члены
клуба, при которых один черный шар уничтожает двадцать белых, Нарышкин
воздерживался от какого-либо совета, но, конечно, пришел в восторг, когда я
самостоятельно принял решение баллотироваться. Имена кандидатов выставлялись
всегда в течение целой недели при входе в залы клуба, но обычай требовал, чтобы
сами кандидаты не появлялись в эти дни и не мешали своим присутствием могущим
возникнуть о них разговорам. Нарышкин, наоборот, клуба, конечно, не покидал и
только в четверг, то есть за сорок восемь часов до баллотировки, с тревогой
сообщил мне, что среди некоторых влиятельных коллег поползли какие-то
неблагоприятные обо мне слухи. Я имел право заранее снять свою кандидатуру --
провал при баллотировке мог сделаться известным немедленно в городе, после чего
оставаться на посту военного агента могло быть неудобным: большая часть членов
клуба состояла из военной молодежи или из их родственников, тоже отставных
французских военных.
     -- Нет,-- сказал я Кириллу Михайловичу,-- ни слов, ни решений своих назад брать не
привык.
     Он дружески пожал мне руку и пошел уведомить о моем решении второго моего
"крестного отца", начальника кавалерийской дивизии генерала де Лэпэ.
В субботу обычный день баллотировки, громадные старинные залы жокей-клуба, как
мне потом рассказывали, представляли необычную картину. Их переполнила толпа
провинциальной молодежи, съехавшейся со всех концов Франции. Все это были
офицеры, которым генерал де Лэпэ послал краткую телеграмму: "Баллотируем нашего
русского товарища, полковника такого-то. Прошу прибыть в Париж".
Под напором военной молодежи притихли любители парижских сплетен, и в семь часов
вечера ликующий Кирилл Михайлович позвонил мне по телефону, чтобы сообщить о
единогласном выборе меня в постоянные члены клуба.
     Тогда только уже стало возможно открыть и виновника поднятой против меня
кампании. Он оказался маркизом Альбюферра, молодым сравнительно человеком,
обладателем прекрасной машины, которой сам правил. Французский генеральный штаб,
чтобы похвастаться своим демократизмом, воспользовался призывом маркиза на
повторную службу и назначил его личным шофером Николая Николаевича на маневрах
1912 года. Там я и познакомился с этим отпрыском наполеоновской аристократии.
(Она резко отличалась своей мужиковатостью от жалких остатков королевского
дворянства.) На следующий год "mar&#233;chal de logis" (сержант) превратился в
гостеприимного хозяина и пригласил нас с женой в свой замок на большой
провинциальный бал. Парижские гости съехались туда засветло, и перед обедом
хозяин убедительно просил меня полюбоваться его образцовой [406] кухней и
приготовленными заранее столами на ужин. Я имел неосторожность согласиться, чем,
как оказалось, и совершил преступление: перед выборами в клуб Альбюферра, желая,
вероятно, похвастаться своим близким знакомством со мной, рассказал про это
одному из брюзжащих старичков, который снабдил эту ничего не значащую деталь
нелестным для меня комментарием: иностранец позволяет себе совать нос даже в
нашу французскую кухню!
     Вот какого рода мелкими интригами могли жить последние обломки старой
аристократии.
     Общество жокей-клуба, как и наш петербургский свет, отличалось одной и той же
особенностью: аристократия утратила навсегда умение веселиться. Люди, как бы из
страха унизить свое достоинство перед перераставшими их новыми общественными
классами интеллигенции и буржуазии, добровольно надевали на себя шоры и
возводили в культ самые отвратительные из всех человеческих недостатков --
ханжество и лицемерие.
     Минутами хотелось вспомнить свои молодые годы, сбросить и фрак, и мундир, и
ордена и провести хоть несколько часов равным среди равных, встретить и мужчин,
и женщин, живущих вне предрассудков официальности. По пятницам, то есть в
курьерский день, покидая свою полную табачного и сургучного дыма канцелярию, я
бежал, конечно, не в чопорный жокей, а в скромный артистический клуб "Les
Mortigny", куда-то в отдаленный от центра квартал рю де Прони, 63. Клуб
представлял собой громадное ателье художника, где собирались раз в неделю, по
вечерам, художники, скульпторы, молодые писатели, начинающие скромные актеры и
актрисы -- будущие парижские звезды. Инициаторами и вдохновителями этого дела
оказались, конечно, несколько русских парижан. По карману большинства
посетителей готовился и обед. Потом раздавались крики: "Colonel, au piano" -- и
так как другого полковника, кроме меня, не было, то я обращался на несколько
минут в дарового тапера. (Армия во Франции пользовалась таким уважением, что
военное звание сохраняло преимущество над всеми прочими, а титулы изгнал из
армии 1789 год.)
     Тем временем на крохотной сценке готовилась импровизация -- недельное театральное
и политическое обозрение. Костюмы допускались только из бумаги или коленкора.
Шелк был изгнан из гардероба, как порочащий славные традиции клуба.
Талантливость режиссера и полная свобода в выборе им как темы, так и трактовки
служили гарантией успеха. Никто из присутствующих не смел отказываться от
исполнения предназначенной для него роли, и Шаляпин от души смеялся, увидев меня
с опущенным на лоб чубом, изображавшего его в классической "Дубинушке". Он, как
и многие проезжие знаменитости, любил посидеть за стаканом самого дешевого
"пинара" и отрешиться хоть на время от своей самовлюбленности. В "Мортиньи" это
бы не прошло. Его даже и петь не просили, но зато поражались его талантом,
когда, закрыв глаза, он проделывал свой немой номер -- полусонного портного,
пришивающего себе оторванную от пиджака пуговицу. [407]
     Эти скромные вечеринки связывали людей прочнее, чем суровые баллотировки. Как
отрадно бывало встречать своих друзей по "Мортиньи" где-нибудь в грязных окопах
то под Реймсом, то под Аррасом, но как горько было недосчитаться большинства из
них после войны. Мировая бойня погубила цвет французской интеллигенции,
подготовила почву для прихода на ее смену новой, оголтелой фашистской молодежи,
а Париж лишила навсегда тех дешевых, но полных французского юмора радостей,
которыми славился когда-то этот вечный город.


        x x x

     Война разлучила меня навсегда и с моим парижским другом Нарышкиным. Задерганному
предвоенной лихорадочной работой, мне в течение последних дней перед объявлением
Германией войны не приходилось его встречать. Но вечером этого рокового дня он
зашел ко мне и совершенно спокойно сказал:
     -- Ну, Алексей Алексеевич, позвольте мне вас на прощанье обнять.
Я подумал, что в предвидении опасности Нарышкин, как и многие парижане,
собирается выехать с семьей куда-нибудь подальше на юг Франции, и с трудом
поверил, когда, заметив мое недоумение, Кирилл Михайлович решительно мне
объяснил:
     -- Когда наступают дни, подобные тем, которые нам приходится переживать, каждый
должен вернуться на родную сторону.
     -- Но у вас в России нет ни родственников, ни друзей,-- пробовал я возразить.
     -- Это ничего не значит. Вы, полковник, должны оставаться защищать интересы нашей
родины здесь, а я обязан вернуться домой.
     На следующее утро он собственноручно запер на ключ свою прекрасную квартиру и,
забрав болезненную жену и двух дочерей, уехал в Москву.
     Когда произошла революция и семья собиралась вернуться в Париж, Кирилл
Михайлович не пожелал ее сопровождать. Поняв гибель своего класса, он не хотел
стать эмигрантом, взял свою любимую толстую трость -и вышел пешком из Москвы в
неизвестном направлении. Он, видимо, хотел умереть на родной земле. Так кончил
жизнь старый русский парижанин.





        Глава одиннадцатая. Перед грозой


     Весна 1914 года была последней весной для предвоенной Европы. Она явилась и для
меня последним видением прежней парижской жизни и вместе с тем этапом в моем
революционном самосознании.
     Рано и как-то особенно ярко залило в этот год весеннее солнце парижские
бульвары, рано и буйно зацвели каштаны на Елисейских [408] полях. Парижский
сезон обещал быть особенно интересным и блестящим.
     Никогда еще за последние годы политический горизонт не казался столь
безоблачным: на Балканах уже отгремели пушки, и только где-то в далеких горах
Македонии изредка пощелкивали курки каких-то неспокойных повстанцев. Так
представляла положение французская пресса, всегда стремившаяся подладиться под
общественное мнение.
     Пуанкаре старался подогревать чувства воинственного патриотизма факельными
шествиями войск -- "les retraites aux flambeaux" и военными оркестрами,
исполнявшими марш "Sambre et Meuse". Парижане смотрели на них по субботам только
как на красивые зрелища. Стройные компактные колонны пехоты, окруженные победным
пламенем факелов, говорили о мощи армии -- надежной защитницы мира, а совсем не о
грядущей опасности войны. Законы о трехлетнем сроке службы и о каких-то
дополнительных миллионах на оборону были приняты парламентом,-- значит, можно
было спокойно позабыть про тревогу последних месяцев и пожить в свое
удовольствие.
     Так рассуждал во всяком случае правящий класс -- крупная буржуазия -- накопленные
ею богатства позволяли превратить собственную жизнь во время па