в, обрабатывавших тот же участок. Невозможно было глядеть без
возмущения и боли, как наши войска бесцеремонно вырубали эти рощи на дрова.
Меня назначили сперва в разведывательное отделение, как будто специально затем,
чтобы дать мне лишний раз убедиться в пробелах нашей военной подготовки. В
академии нас с тайной разведкой даже не знакомили. Это просто не входило в
программу преподавания и даже считалось делом "грязным", которым должны
заниматься сыщики, переодетые жандармы и другие подобные темные личности.
Поэтому, столкнувшись с действительностью, я оказался совершенно беспомощен.
Была у нас войсковая разведка -- конные отряды генерала Мищенко и полковника
Мадритова.
     Генерал Мищенко командовал разведывательным отрядом на границе с Кореей. Но по
настоянию Куропаткина избегал вступать в бой с превосходящими силами армии
Куроки. Ему приходилось довольствоваться фантастическими сведениями, получаемыми
от так называемых секретных агентов, корейцев.
     Офицер генерального штаба полковник Мадритов еще за два года до войны действовал
на лесных концессиях у реки Ялу в качестве главноуполномоченного Русского
лесо-горнопромышленного торгового общества на Дальнем Востоке, как тогда
именовалась безобразовская антреприза. Куропаткин, в зависимости от положения на
Дальнем Востоке, то требовал увольнения полковника Мадритова из генерального
штаба, то хотел использовать знания и большой опыт этого энергичного офицера как
полезного эксперта в маньчжурском вопросе. В конце концов Мадритов войну провел
во главе импровизированных отрядов, настолько оторванных от остальной армии, что
после мукденского погрома о нем даже забыли. Он очутился со своими частями в
тылу японских армий, и ему удалось с большим трудом пробиться из окружения.
Я оказался как в темном лесу среди добровольных китайских осведомителей и
подозрительных китайских переводчиков.
     Штаб сидел в Ляояне с завязанными глазами и буквально ждал у моря погоды. Прав
оказался пьяница подполковник на станции Маньчжурия: торопиться было некуда.
Наконец 20 марта к Ляоянскому вокзалу тихо и торжественно подошел великолепный
поезд, составленный из десятка тяжелых пульмановских вагонов. Вокзал был
расцвечен несколькими убогими трехцветными флагами, а на перроне "папашка"
Линевич, окруженный штабом, встречал своего преемника, вновь назначенного [152]
командующего маньчжурской армией генерал-адъютанта Куропаткина.
Мы, немногочисленные генштабисты, сразу отметили неприступность нового нашего
высокого начальника: при представлении нас Линевичем он никому не подал руки.
С приездом Куропаткина штабная жизнь сразу преобразилась. Линевич жил, как и все
мы, в железнодорожном городке, занимая, правда, лучший, но все же скромный дом,
а Куропаткин остался жить в поезде, для которого уже была построена специальная
ветка. Личная свита Линевича, состоявшая из его родного сына и двух бурбонистых
адъютантов, как говорится, "никакого места не занимала". Блестящая же свита
Куропаткина составила свой особый мир -- поезд, в который даже мы, генштабисты,
начиная с самого начальника штаба, имели доступ только по делам службы.
Каждый из обитателей поезда, вплоть до самого ничтожного ординарца, имел свое
отдельное купе, а сам Куропаткин -- отдельный вагон-салон со спальней и рабочим
кабинетом. В состав поезда входил также первоклассный вагон-ресторан, снабженный
обильными запасами провизии, привезенной и пополнявшейся из России, и даже
вагон-церковь с иконостасом из светлой карельской березы и бесчисленными
иконами, поднесенными генералу при отъезде.
     Куропаткин начинал службу скромным армейским офицером. Впоследствии он был
боевым генштабистом -- он видел походы своего начальника, белого генерала
Скобелева, туркестанские пески; он лично водил на штурм русских стрелков при
покорении Коканда. Откуда, спрашивается, появилась у Куропаткина потребность во
внешнем блеске, в создании вокруг себя атмосферы недоступности?
Все становилось ясным с той минуты, как мысль переносилась за десять тысяч
верст, в ту военно-придворную среду, с которой Куропаткину пришлось столкнуться
после неожиданного для него прыжка в военные министры и даже в "свиту его
величества". При дворе его не признавали. Вдали от придворного, враждебного для
него мира он его копировал, находя в этом какое-то удовлетворение. Вместе с тем,
желая сохранить связь с петербургским высшим обществом, он составил свою свиту
почти сплошь из титулованных особ.
     Прежде всего преданный, скромный "раб" -- доверенное лицо, полковник,
мелкопоместный барон, бесцветный Остен-Сакен. Потом личные адъютанты. Когда я
выходил в полк, отец мне наказывал: "Будь чем хочешь, только не личным
адъютантом!"
     С этой должностью в русской армии всегда соединялось представление о чем-то
холопском, полулакейском.
     Но Куропаткин нашел себе двух представителей самых блестящих гвардейских полков.
Правда, этим людям пришлось лишиться гвардейских мундиров из-за женитьбы на
дочерях московского купца Харитоненко, однако имена были блестящие: кавалергард
князь Урусов и лейб-гусар Стенбок. Но и этого было мало Куропаткину: ему
хотелось установить негласную связь с семьей Романовых, и он [153] повез с собой
в качестве личного ординарца родственника царской семьи по морганатической линии
Сережу Шереметева. Хотя Сережа был и не граф, но зато состоял в переписке чуть
ли не с самим царем; в солдатской гимнастерке со скромными погонами сибирского
стрелка Сережа старался подчеркнуть простоту обращения, плохо, впрочем,
скрывавшую его природную хитрецу.
     Придворным гофмаршалом, то есть заведующим хозяйством, был полковник -- бывший
кавалергард, брат моего командира эскадрона, Андрей Романович Кнорринг. Он
любезно встретил меня и просил считать поезд "своим" и заходить "откушать". Но
я, конечно, не воспользовался разрешением, чтобы не выделять себя из среды своих
новых товарищей.
     Несколько обособленно и с большим достоинством держал себя старший из всех
состоявших при Куропаткине, генерал граф Жорж Бобринский, будущий (в мировую
войну) неудавшийся наместник Галиции -- личность, ничем не замечательная.
Весь этот персонал только состоял при командующем, а единственным работником,
составителем всех без исключения бумаг и телеграмм, даже самых секретных,
являлся полковник генерального штаба Н. Н. Сивере.
     Лишенный Куропаткиным всякого самостоятельного мышления, Николай Николаевич мог
один удовлетворить страсть своего высокого начальника к писанине.
Приехал мой бывший профессор по военной истории генерал Харкевич, занявший пост
генерал-квартирмейстера, то есть ближайшего помощника начальника штаба по
оперативной работе. Про него, впрочем, вскоре стали говорить, что Куропаткин его
выбрал не столько для военной работы, сколько для написания после окончания
войны "блестящих страниц" ее истории.
     Был в свите и свой личный лейб-медик, и даже личный телохранитель -- неграмотный
имеретин, соратник Куропаткина по Средней Азии, произведенный по случаю войны в
прапорщики. В кавказской бурке и папахе, на лихом текинце, он возил за своим
начальником бинокль, подзорную трубу и маленький складной парусиновый табурет.
Начальник штаба генерал Сахаров держал себя особняком и редко выходил из своего
вагона, стоявшего на другой специальной ветке, в ста шагах от поезда
командующего.
     С приездом Куропаткина работы прибавилось. В оперативном отделении вычерчивались
красивые схемы расположения биваков с указанием пути следования "его
высокопревосходительства". Остальным генштабистам было предписано обследовать
Ляоянский район, который как бы заранее предназначался к обороне.
Мы должны были проверить правильность двухверстной карты, состояние и
проходимость дорог и особенно тщательно обследовать позиции.
По окончании рекогносцировок Куропаткин пожелал проверить некоторые из наших
работ. Поседлали прекрасных, кровных, отдохнувших от перевозок коней, и весь
поезд превратился в блестящую [154] кавалькаду, во главе которой на нарядном,
прекрасно выезженном вороном коне выехал сам командующий.
     -- Ну, Игнатьев, ведите нас на ваш участок! Мы начнем с левого фланга!
Обогнув город и переправившись на противоположный берег реки Тай-Дзыхе, я поехал
по знакомой мне прибрежной дороге. Она вскоре уперлась в те высоты, которые
войскам 17-го армейского корпуса пришлось обильно обагрить кровью в Ляоянском
сражении. Поднявшись на одну из сопок, я стал докладывать командующему армией
свои соображения о тактическом значении правобережного горного района.
     -- Обращаю особое внимание вашего высокопревосходительства на срочную
необходимость двухверстной съемки далее на север, в направлении Янтайских
копей,-- докладывал я, показывая составленные мною карандашом кроки, дополнявшие
верхний обрез карты.
     -- Ну, бог даст, мы их досюда не допустим! -- глубокомысленно изрек наш высший
начальник, улыбнувшись и пронизывая меня взором своих маленьких прищуренных
глаз.
     Увы, через пять месяцев тот же Куропаткин приказал мне разыскивать в этих местах
бродившие без карты, как в потемках, наши войска, отражавшие обход армии Куроки.





        Глава третья. Иностранные военные агенты


     -- На вас возлагается ответственное поручение. Вы должны организовать прием
иностранных военных агентов, назначенных состоять при нашей армии,-- объявил мне
однажды, в конце марта, генерал Сахаров, неожиданно вызвав меня в свой вагон.--
Их двадцать семь человек! Надо их встретить, устроить для них помещение,
довольствие, достать лошадей, седла. Словом, обдумайте все это и действуйте.
Командующий армией требует, чтобы вы отвечали за иностранцев во всех отношениях.
Получите в полевом казначействе аванс в сто тысяч рублей, но будьте экономны.
Отправляясь на войну, я не мог предвидеть, что она надолго предопределит мою
дальнейшую судьбу и составит первый этап моей многолетней военно-дипломатической
работы. Связь с военными агентами дала мне возможность изучить нравы и обычаи
представителей иностранных армий, и притом не в великосветских и дипломатических
салонах, не на маневрах, зачастую похожих на пикники, а на войне, где каждое их
донесение приобретает особенно важное значение.
     Военные агенты, или, как их называют теперь у нас по примеру заграницы, военные
атташе, впервые появились на дипломатическом горизонте в наполеоновскую эпоху.
Наиболее ярким их прообразом был тогда русский полковник флигель-адъютант
Чернышев, представитель [155] Александра I при Наполеоне, посылавший свои
донесения непосредственно императору, минуя посла. Он вел в Париже, казалось,
беспечную великосветскую жизнь, пользовался большим успехом у женщин и, отвлекая
всем этим от себя внимание французской полиции, умудрялся иметь почти ежедневные
тайные свидания с офицерами и чиновниками французского военного министерства,
подкупил некоторых из них и, в результате, успел вывезти из Парижа в конце
февраля 1812 года, то есть за несколько недель до начала Отечественной войны,
толстый портфель, содержавший подробные планы развертывания великой армии
Наполеона.
     С легкой руки Чернышева военные атташе в течение всего XIX века играли большую
роль в дипломатической работе. После франко-прусской войны 1870 года их
положение было узаконено официальным включением в состав каждого посольства
специального военного, а впоследствии еще и морского атташе.
Донесениям военных агентов стали придавать все большее значение, и их прогнозы
зачастую оказывались более реальными, чем предсказания заправских дипломатов.
Иностранные военные агенты в Маньчжурии дали мне несколько ценных уроков.
Дуайеном, то есть старшим в чине, оказался английский генерал-лейтенант Джеральд
     -- сухой седой джентльмен, знаменитый охотник на тигров. Рассказывали, что он
убил на своем веку сто семьдесят "королевских" тигров. Его назначение к нам
объяснялось тем, что, в бытность свою командующим войсками в Индии, он
организовал охоту для Николая II во время путешествия последнего еще как
наследника российского престола.
     Положение Джеральда при нашей армии было особенно щекотливым, так как Англия
была тогда военным союзником Японии. Роль старшины, то есть лица, ответственного
за сохранение всеми остальными военными агентами правил дипломатического
этикета, усугубляла трудность его положения. Но Джеральд недаром был характерным
представителем Британской империи. Англичане, привыкнув чувствовать себя
хозяевами на всем земном шаре, легко приспособляются к любой обстановке и всегда
сохраняют традиционное хладнокровие, доходящее до невозмутимости, усердие "по
разуму" и умение больше слушать, чем говорить. Джеральд никогда ни о чем меня не
просил, ни на что не жаловался, а когда я в награду за его столь хорошее
поведение предложил ему проехаться на моем сером Ваське, восторгу его, казалось,
не было границ. Он всем доказывал, что конь из иркутской казачьей сотни -- лучшая
лошадь из всех, на которых ему приходилось сидеть.
     При Джеральде состоял бывший военный атташе в Петербурге, еще более сухой,
молчаливый полковник Уотерс. Никто, конечно, так никогда и не узнал, что таил в
себе и что думал Уотерс, а знать он должен был много, так как в случае
необходимости мог отлично объясняться на русском языке.
     Вскоре появился и третий англичанин -- молодой краснощекий майор Хьюм,
командированный прямо из Индии и приехавший [156] к нам через Китай. В отличие
от двух своих замкнутых коллег, Хьюм оказался веселым, разбитным малым и
поставил себя сразу запанибрата с молодыми представителями других стран, да и со
мной обращался запросто.
     Я не находил в этом ничего предосудительного. Мне уже тогда объяснили резкую
разницу в воспитании офицеров метрополии и колоний. Для обращения с
туземцами-рабами воспитания не требовалось, и колониальные офицеры, занимая
привилегированное положение среди населения, привыкали считать, что им-де все
дозволено.
     Недолго видели мы этого майора. Джеральд попросил меня как-то зайти к себе и,
плотно прикрыв дверь, спросил, не разделяю ли я его мнения о недостаточно
почтительном ко мне отношении майора Хьюма. Как я ни старался заступиться за
бедного малого, Джеральд, видимо, остался при своем решении, и на следующий
вечер Хьюм исчез так же быстро, как и появился.
     Англичане, между прочим, выделялись среди других военных агентов своими удобными
френчами цвета хаки и походным снаряжением, принятым в настоящее время всеми
армиями мира. Уроки англо-бурской войны не прошли для них даром. Японцы также
ими воспользовались, по-новому одев свою армию.
     Резко отличался от Джеральда глава французской миссии генерал Сильвестр, в
черной венгерке с черными "бранденбургами" и ярко-красными штанами. Роскошная
золотая вышивка на красном кепи не в силах была осветить его желтое желчное лицо
с торчащими черными усиками, придававшими всей его фигуре вызывающий вид.
Сильвестру всего хуже удавалось любезное обращение, так как слащавая улыбка,
разливавшаяся при этом по его лицу, никого обмануть не могла, а вкрадчивый тон
только подчеркивал неискренность.
     В связи с франко-русским военным союзом Сильвестр, вероятно еще в Париже,
получил соответствующие директивы. Прибыв в Ляоян, он пожелал занять место
официального советника при Куропаткине и, соответственно этому,
привилегированное положение среди других военных агентов. Для него было большим
и неприятным сюрпризом оказаться моложе чином английского представителя, а после
каждой неудачной попытки получить отдельную аудиенцию у командующего армией
желчь разливалась у него еще сильней. Я же со своей стороны считал, что французы
должны сами понимать, насколько нам неудобно подчеркивать перед другими
иностранцами, а в особенности перед немцами, наш военный союз, направленный
тогда против Германии. Нам необходимо было улучшить, насколько возможно,
отношения с нашей западной соседкой и обеспечить мир на Западном фронте. Но
Сильвестр не был способен это понять. Он, конечно, не мог догадываться, что
император Вильгельм подарит Николаю II картину, висящую и по сей день в ванной
комнате бывшего Ливадийского дворца и изображающую грядущую "желтую" опасность.
Сильвестр, вероятно, и до конца войны не знал про письмо того же Вильгельма, в
котором кайзер, со свойственной ему страстью рисоваться, предлагал снять с нашей
западной границы всю артиллерию. "Я сам беру на себя охрану нашей общей
границы",-- писал он Николаю II. И мы [157] действительно с развитием военных
действий перебросили в Маньчжурию почти все наши полевые орудия.
Сильвестру тем более было трудно примириться с созданным для него у нас
положением, что назначением своим в Маньчжурию он был обязан исключительно тому
полупридворному посту, который он занимал ранее, как начальник военного кабинета
президента французской республики. Назначение на этот пост было неразрывно
связано со всеми политическими интригами Третьей республики, и генерал,
ухитрившийся получить его, был вправе считать себя достаточно влиятельным лицом
в государственном аппарате.
     Генерал Сильвестр, не говоривший ни слова по-русски, ни на шаг не отпускал от
себя своего офицера-ординарца, лихого альпийского стрелка в синем берете
набекрень -- капитана Буссе. Этим, кстати, он лишал себя прекрасного
осведомителя, ибо Буссе свободно говорил по-русски и мог бы знать все что
угодно. Буссе был настолько симпатичен, что на этом впоследствии и сломал свою
служебную карьеру -- его у нас попросту споили.
     Третьим офицером французской миссии был тяжеловатый и угрюмый на вид артиллерист
майор Шеминон. Он был женат на русской, любил нашу страну, как свою собственную,
и потому глубоко переживал все наши маньчжурские неудачи. Ему удалось вскоре по
приезде вырваться из рук деспотичного Сильвестра и при моем содействии
прикомандироваться к славным войскам 1-го Сибирского корпуса. Однако природная
скромность не позволила этому серьезному работнику выступить после войны в
защиту новых тактических приемов, рожденных на маньчжурских полях. Можно с
уверенностью сказать, что неподготовленность французской армии уже к первой
мировой войне в большей степени объяснялась неправильной оценкой уроков
русско-японской кампании.
     Итальянцы попросту дали распоряжение своему морскому агенту в Китае капитану
Камперио прибыть в Ляоян, и он явился в сопровождении двух китайских мальчиков --
"боев", с которыми, к великому ужасу английского генерала, разместился в одной
палатке. Красавец итальянец с длинной традиционной бородой моряка успел потерять
на Дальнем Востоке весь лоск европейского дипломата, шутил над русскими
генералами и резал правду-матку кому угодно. Его талантливость и острый южный ум
заставляли прощать ему его выходки. Серьезным он стал лишь с минуты выхода из
Кронштадта эскадры Рожественского. Встретив меня как-то раз уже на фронте,
Камперио пожал мне руку и тоном, не допускавшим возражений, сказал:
     -- Если вам удастся дойти хотя бы до Сингапура, то вы можете записать имя
адмирала Рожественского на одну доску с Нельсоном!
     Полную противоположность Камперио являл испанский полковник маркиз де
Мендигориа. Придворно-дипломатический этикет заполнял всю его жизнь, а
пребывание на войне являлось лишь атрибутом его дворянской гордости.
В первый же вечер он взял меня под руку и почти силком заставил, выслушать во
всех подробностях его роман. Это нужно было ему [158] только для того, чтобы
объяснить мне необходимость для него посылать ежедневно письма своему кумиру в
поэтическую Испанию. Бедный маркиз! По возвращении с войны он кончил
самоубийством из-за того же предмета своей страсти!
     Его ужасал своей солдатской грубостью его собственный помощник капитан де ла
Сэрра, не менявший за всю войну грязного светло-голубого гусарского доломана и
не расстававшийся с громадной саблей, похожей на сабли наполеоновских гусар.
После всех наших разгромов и отступлений де ла Сэрра продолжал твердить: Nous
marrchons toujourrs verrs la gloirre! <a href=#s5>{5}</a>
     Молчаливо и сосредоточенно взирал на своих коллег белокурый великан швед капитан
Эдлунд, гордившийся своим прекрасным знанием русского языка. В громадной
фетровой шляпе с широкими полями он приводил на память времена Густава-Адольфа.
Совсем на него непохожий, маленький, нервный, некрасивый, экспансивный норвежец
Ньюквист тоже старался объясняться со всеми по-русски, но говорил на таком
ломаном языке, что вызывал невольную улыбку.
     Скромно и малозаметно держали себя два румынских капитана и серьезный болгарский
полковник Протопопов. Показательно было, что уже тогда болгары послали нам не
кого-нибудь из многих офицеров, окончивших нашу академию генерального штаба, а
предпочли, вероятно, для обеспечения беспристрастности суждения послать
воспитанника итальянской академии.
     Отдельно держались американцы. Никто не мог различить их чинов по полуспортивным
курткам цвета хаки; никто не понимал, зачем эти полуштатские люди приехали к
нам, а они упорно отказывались понимать какой-либо другой язык, кроме
английского.
     Военные агенты возмущались тем, что при каждом нашем отступлении кто-нибудь из
американцев покидал нас и уходил к японцам.
     Лучше всех других знали нашу армию немцы и австрийцы.
     Глава германской миссии генерального штаба полковник Лауэнштейн, будущий
командующий одной из армий в мировую войну и бывший военный атташе в Петербурге,
был старым служакой, видавшим виды на своем веку. В синем сюртуке, в каске с
шишаком, в высоких до колен сапогах и с тяжелым стальным палашом, Лауэнштейн
воскрешал в памяти старую прусскую армию, победительницу 1870--1871 годов. Его
воинственная внешность не могла скрыть тонкого дипломата старой школы, ловкую
лису, приверженца испытанной политической европейской формулы "драйкайзербунда"
(союза "Трех императоров -- русского, германского и австрийского"). Он еще
считался с англичанами, но уже на французов и особенно на представителей малых
держав смотрел с высоты бисмарковского мировоззрения.
     С первых же дней он нашел предлог закрепить свой "кайзербунд", пригласив меня и
австрийского полковника Чичерича отведать полученных им из Берлина гостинцев.
Поздно ночью, когда все остальные [159] коллеги уже спали крепким сном,
представители трех великих империй распивали бутылки старого душистого рейнвейна
и, забыв на время действительность, делились историческими воспоминаниями о
поражениях и победах их предков под стенами Вены, Парижа и Москвы.
Спокойствие Лауэнштейна нарушал только его суетливый помощник майор Тетау.
Толстенький белобрысый майор со вздернутыми по-прусски усиками не оставлял
действительно никого в покое и своими бесконечными и подчас бестактными
вопросами являл тот тип германского генштабиста, который считал себя вправе
знать даже то, что другим иностранцам ведать не надлежит. Тетау так хорошо
говорил по-русски, что мог держать себя запросто не только с офицерами, но и с
любым солдатом, к которому он обращался по-русски, повторяя постоянно слово
"братец". Он глубоко изучил истинные причины наших поражений и напечатал после
войны свой отчет, воздав в нем должное мужеству наших солдат. Стремясь привить в
германской армии необходимые реформы, Тетау навсегда сломал на этом свою военную
карьеру: за применение в своем батальоне не предусмотренных уставом тактических
приемов барон Тетау был лишен командования.
     Запомнился мне курьезный случай с одним из офицеров германского генерального
штаба, переусердствовавшим в своем стремлении отличиться во что бы то ни стало.
Император Вильгельм в знак своей "традиционной дружбы" командировал к нам
специального офицера с приказом состоять при Выборгском пехотном полке, в
котором числился почетным шефом <a href=#s6>{6}</a>. Штаб корпуса, в состав которого входил
Выборгский полк, предпочел держать майора, на всякий случай, при себе. Но
немецкий генштабист воспользовался этим с целью ознакомиться с работой самого
штаба. Для этого он повадился опаздывать к обеду, заходил по дороге в штабную
фанзу и посвящал несколько минут перлюстрации штабных бумаг. Наши штабные
офицеры, заметив это, продырявили однажды в задней стене фанзы дырочки и
оставили на столе написанную крупным почерком по-русски записку: "Такой, значит,
и сякой! Имей в виду, что в эту минуту смотрит на тебя десяток русских глаз".
Вечером злосчастный майор примчался на двуколке к нам, в штаб армии, где получил
свой приговор от Лауэнштейна. Никто его больше не видел.
     Подобным офицерам следовало бы взять несколько уроков в манере себя держать у их
союзников -- австрийцев, издавна славившихся тонким военным воспитанием и
корректностью.
     В Ляояне австро-венгерская армия была представлена двумя стройными офицерами,
затянутыми в зеленые старомодные мундиры. [160]
     И без того рослые, они казались великанами из-за своих высоких киверов. Старший,
полковник Чичерич де Бачан, венгр по национальности, считался одним из
выдающихся офицеров генерального штаба своей армии и впоследствии, в мировую
войну, занимал ответственный пост. Он говорил исключительно хорошо по-русски,
изучив наши нравы, язык и обычаи в доме какой-то купчихи в Казани. В этот город
с разрешения русского правительства направлялись иностранные офицеры,
командированные на два-три года для усовершенствования в русском языке. Они,
конечно, времени не теряли и знали Россию не по книгам, не из окон посольских
дворцов, а такой, какой она была в действительности.
     В память о своем пребывании в Казани Чичерич всегда пил чай, пользуясь
подстаканником, подаренным ему купчихой.
     Помощником его состоял генерального штаба капитан граф Шептицкий, всю войну не
покидавший передового отряда Ренненкампфа.
     С первых же дней центром общих сборов всей этой разношерстной публики явился
вокзал. В вокзальном буфете пришлось организовать и питание. Ляоянский буфет
похож на все русские вокзальные буфеты: был он достаточно грязен, и в середине
зала возвышалась стойка с водкой и закусками, у которой с самого утра и до
позднего вечера толпились офицеры всех чинов и чиновники всех рангов. Пахло
спиртом и щами, все было окутано серым туманом табачного дыма. Стоял гомон
трезвых и пьяных голосов, вечно споривших и что-то старавшихся друг другу
доказать. Вот сюда-то четыре раза в день приходилось мне водить своих "питомцев"
и, садясь спиной к водочной стойке, как бы заслонять от военных агентов
неприглядную картину нашего пьяного тыла.
     Неприятно было также видеть, с каким бестактным любопытством наши офицеры
рассматривали иностранцев.
     По окончании каждого незатейливого обеда надо было под тем или иным предлогом
удалить иностранцев с вокзала, попросту, чтобы не дать им войти в
непосредственное общение с моими словоохотливыми соотечественниками. Вокзал с
первых же дней войны стал центром, куда стекались новости не только от
прибывающих из России, но и самые свежие и достоверные вести с фронта. Главными
поставщиками их в начале войны являлись офицеры военной охраны
Китайско-Восточной железной дороги. Среди них встречалось много забубенных
головушек, нашедших в высоких окладах, которые установил Витте для этих войск,
главный стимул своего военного рвения. Вокзал представлял для некоторых из них
прекрасную аудиторию. Здесь ловилось каждое их слово, и можно было сойти если не
за героя, то, во всяком случае, за видавшего виды матерого маньчжурского волка.
Вскоре среди этой праздной толпы стали появляться и более опасные элементы в
виде военных корреспондентов. Им-то уже никто не мог запретить заносить в свои
блокноты вокзальные новости. К тому же это, по преимуществу, были иностранцы. Я
вздохнул спокойнее, когда получил наконец в свое распоряжение вагон-ресторан.
[161]
     Первый завтрак за маленькими столиками вызвал непредвиденное затруднение. Я
предполагал ежедневно менять свое место за обедом, с тем чтобы поочередно
оказывать любезность всем иностранным представителям, невзирая на их чины. Но в
дипломатическом мире местничество сохранялось в полной силе. Когда я в первый
раз вошел в вагон, военные атташе еще только размещались, но мое место было ими
уже наперед точно определено: а именно -- рядом с дуайеном -- генералом
Джеральдом, за столиком которого уже выбрали себе места старшие представители
германской и австрийской армии -- Лауэнштейн и Чичерич. Рассевшиеся за соседним
столиком, отдельно от других, три наших союзника -- француза -- тоже оставили для
меня четвертое место, но немец и австриец, используя старшинство Джеральда,
отказывались сесть за стол без меня. Пришлось подчиниться, хотя этот сам по себе
незначительный факт окончательно испортил мои отношения с главой французской
делегации Сильвестром.
     Разница в военном образовании и воспитании командного состава различных армий
особенно ярко сказывалась в их корреспонденциях, которые проходили ежедневно
через мою цензуру. Англичане были лаконичны, но смотрели в корень, указывая на
трудности положения нашей армии в связи с малой провозоспособностью сибирской
магистрали и затруднениями в постройке Кругобайкальской железной дороги. Немцы
подробно разбирали будущий театр военных действий и, видимо, тщательно изучали
двухверстную карту, заранее намечая наши будущие линии обороны. Французы были
еще более пессимистичны, чем немцы, и выражали удивление по поводу недостатка у
нас артиллерии.
     Но все же представители великих держав были довольно корректны. Наоборот,
итальянец Камперио, со свойственной южанам экспансивностью, горячо протестовал
против сделанного мною замечания по поводу описания строившихся ляоянских
полевых укреплений. Он искренно считал, что в этом нет секрета. Испанский
полковник рассказывал в своих письмах о воскресных завтраках в поезде
командующего армией, на которые приглашались только старшие иностранные
представители, а американцы описывали китайские нравы, лавки и товары.
Но с течением времени я стал замечать, что некоторые представители мало-помалу
перестали передавать мне для цензуры свою корреспонденцию. После ряда
напоминаний о ненадежности отправки писем через китайскую почту мне пришлось
принять меры против нарушителей заведенного порядка. Конечно, никакой репрессии
я применить не мог, да и не хотел, и потому пошел на хитрость.
Китайское почтовое отделение помещалось в самом городе.
     -- Послушайте,-- сказал я, обращаясь через переводчика к директору почтового
отделения, китайцу с длинной косой,-- вот конверты с адресами. Вы должны
откладывать в сторону все письма, которые будут написаны тем же почерком. Их
надо сохранять и передавать мне.
     -- Шен-хоу, шен-хоу (Очень хорошо, очень хорошо),-- лепетал напуганный китаец,
отвешивая низкие поклоны. [162]
     Маневр удался на славу. Через несколько дней я появился к завтраку, держа в руке
целую кипу писем, отправленных моими питомцами помимо меня. Вся эта
корреспонденция имела уже длинный стаж.
     -- Я же говорил! Какие подлецы китайцы! -- воскликнул я с деланным возмущением.--
Разве можно на них полагаться? Вот они держали у себя эти письма, не зная, как
их отправить, а теперь прислали мне с просьбой найти отправителей. Вот это ваши
письма, полковник! А это ваши, майор!..
     Раздавая письма, я глядел на смущенные лица своих собеседников. Мне не довелось
только слышать, как они, вероятно, ругались после завтрака.


        x x x

     Однажды поздно ночью, сидя в своей комнатке за разбором очередного бесконечного
послания испанского полковника, я был поражен появлением на пороге худенького
блондина, обросшего той нелепой бородкой, которая отличала фронтовых офицеров, в
течение многих дней не имевших времени побриться. Потертая золотая портупея
шашки и кавалерийской лядунки, несвежий вид серого пальто свидетельствовали, что
передо мной стоит офицер, прибывший прямо "оттуда".
     -- Честь имею явиться! Приморского драгунского полка поручик граф Стенбок-Фермор.
По приказанию генерал-квартирмейстера штаба армии передаю в ваше распоряжение
захваченного моим разъездом японского шпиона.
     -- Сашка, да как же ты к нам попал?-- спрашиваю я, узнав в дисциплинированном
молодом мальчике корнета лейб-гвардии гусарского полка Сашу Стенбок. Еще так
недавно я видел его камер-пажом царя и фельдфебелем Пажеского корпуса, потом
лихим спортсменом в гусарском полку.
     Саша держит себя как-то загадочно, чего-то не договаривает и производит
впечатление человека, чем-то подавленного. Я объясняю это переутомлением от
службы в передовом отряде и предлагаю ему остаться временно при мне, так как
давно нуждаюсь в помощнике, хорошо знающем европейские языки. Саша благодарит,
но уже на второй день он просит отпустить его в полк, чтобы забрать оставленное
в обозе белье. Я исполняю его просьбу, взяв с него слово, что он вернется.
Генерал Харкевич также настаивает на его прикомандировании к штабу армии. Однако
больше я Саши не видел и считал его убитым.
     Недели через две меня встретил протоиерей Голубев, состоявший при Куропаткине в
качестве руководителя всего военного духовенства (штаты военного времени даже и
это предусмотрели). Дородный, благообразный, в богатейшей шелковой рясе, с
тяжелым золотым наперсным крестом, Голубев являл собой тип утонченного духовного
дипломата.
     -- Неладное случилось,-- сказал мне Голубев.-- Вы отпустили в полк графа
Стенбока-Фермора, а вот он и наделал хлопот. Теперь [163] дело идет о спасении
чести невинного полкового священника тридцать пятого стрелкового
Восточно-Сибирского полка молодого отца Шавельского. Я могу ручаться за его
честность, а на него полетел жандармский донос, обвиняющий его в крупной взятке,
полученной им якобы от Стенбока за то, что он согласился обвенчать его в
походной церкви в Инкоу с девицей Носиковой!
     -- С какой Носиковой?!-- восклицаю я.-- Уж не с той ли дамой полусвета, что мы все
знавали в Петербурге?
     -- С той самой.
     -- Но позвольте, при чем же тут я?
     -- Неужели же вы не знаете?-- продолжал почти шепотом Голубев.-- Графу Стенбоку
принадлежит чуть ли не половина Урала. Он круглый сирота и только недавно,
достигнув совершеннолетия, мог начать распоряжаться своим состоянием, не
считаясь с опекунами, графом Воронцовым-Дашковым, министром двора, и
генерал-адъютантом бароном Мейндорфом. Воспользовавшись романом с Носиковой, эти
опекуны добились от царя наложения на графа опеки. Мало того: они, помимо его
воли, перевели молодого человека в Приморский драгунский полк и в сопровождении
переодетого жандарма доставили его в Маньчжурию. Так-то ведь легче
прикарманивать его миллионы! А девица-то, не будь дура, провела жандармов,
перекрасилась в брюнетку, раздобыла чужой паспорт и, сбежав из России через
румынскую границу, добралась на океанском пароходе через Китай в Маньчжурию, где
и встретилась со своим милым! Пришла эта парочка к Шавельскому, объяснила ему
свою взаимную любовь и желание перед военной опасностью получить брачное
благословение. А Шавельский, ничего не подозревая, взял да и повенчал их!
Опекуны -- люди всесильные, они Шавельского сотрут в порошок, да и мне будет
неприятно! Разве только ваш отец заступится через высшего начальника военного
духовенства -- протопресвитера Желобовского.
     Я, конечно, написал отцу, и все уладилось.
     Носикову же Саша Стенбок впоследствии бросил, а самого его я встретил уже только
в Париже -- после революции. Он еще до войны покинул Россию и после новых и столь
же сильных романических похождений на старости лет сделался весьма популярным
лицом среди парижских шоферов. Его знание автомобильного дела и поражающая
французов неподкупность помогли ему сделаться чиновником по выдаче разрешений на
право управления легковыми машинами в Париже.
     Но кто же был тот таинственный шпион, которого привез тогда Стенбок ко мне в
Ляоян? Харкевич предписал мне прежде всего принять все меры к предотвращению
побега, так как из письма, полученного от командира Приморского полка,
следовало, что шпион, пользуясь повязкой военного корреспондента, уже дважды
пытался бежать. Распорядившись приставить к нему надежный караул и обеспечить в
то же время хороший стол и ночлег, я, признаться, заранее рассчитывал
использовать незнакомца как собственного нашего осведомителя. [164]
Первую встречу с ним я устроил в своей комнате, незаметно поставив снаружи, на
всякий случай, часового с приказом задержать человека, который мог бы выпрыгнуть
из окна.
     Положив около себя заряженный револьвер, я решил, что все меры предосторожности
приняты, и потому, отпустив конвой, сопровождавший арестованного, остался с ним
наедине, любезно поздоровался и предложил присесть. Заложив ногу на ногу,
собеседник мой сразу принял непринужденную позу, а я, как новичок в этом деле,
только удивлялся, что ни арест, ни все перипетии его доставки с завязанными в
течение трех дней глазами не произвели на него никакого впечатления. Он, видимо,
привык к подобным переделкам. Одет он был в легкий френч и брюки галифе
защитного цвета, на ногах были обмотки, а на рукаве алела красная повязка с
нашитыми на ней белыми иероглифами. Он объяснил мне, что подобная повязка,
выдаваемая военным корреспондентам японской армии, дает им право доступа на
передовые линии. Труднее всего было определить его национальность, так как на
английском языке он говорил без американского акцента. Внешним своим видом,
темно-смуглым лицом, несколько раскосыми глазами и черными, как смоль, волосами
он напоминал если не японца, то обитателя южно-американских стран. Он, однако,
твердо уверял меня, что может объясняться только по-английски и что является
корреспондентом какой-то английской шанхайской газеты.
     Из сбивчивых и подчас противоречивых объяснений мне стало все же ясно, что
звание корреспондента является только прикрытием настоящего его ремесла --
шпионажа. Вытянув от него не без труда сведения о японском десанте, я предложил
отпустить его обратно в японские линии с тем, что он за хорошее денежное
вознаграждение вернется к нам и доставит интересующие нас дополнительные
сведения о неприятеле. Он согласился, но настойчиво просил дать ему хотя бы
некоторые сведения о нашей армии, чтобы не прийти к японцам с пустыми руками.
Однако в этом вопросе я встретил самое сильное сопротивление со стороны
Харкевича. Помню, что единственными более или менее точными сведениями, которые
я предлагал дать шпиону, являлась нумерация тех двух полков 30-й пехотной
дивизии, которые еще до войны были присланы в Маньчжурию из России. Долго спорил
я со своим бывшим профессором, доказывая, насколько было безобидно посоветовать
агенту рассказать о встреченных им солдатах с синими и красными околышами и тем
прикрыть нарочито неверные сведения, которые мы бы хотели передать в японский
генеральный штаб. Поставив в конце концов на своем, я потратил еще много
времени, чтобы убедить штаб сделать перевод в английских фунтах из Синментина,
находившегося вне района военных действий, на Шанхайский банк. При последнем
свидании незнакомец просил называть его Гидисом и открыть ему также мою
собственную точную фамилию, так как в порученном ему деликатном деле он хотел
иметь сношения только с одним определенным лицом.
     Гидис сдержал свое обещание и не дальше как через три-четыре недели вернулся в
наши линии, доставив ценные сведения о правом [165] фланге армии Оку,
наступавшей с юга, и вновь получил от меня задания. Но больше мне его видеть не
пришлось.
     Уже зимой следующего года я получил через штаб письмо, посланное японским штабом
и доставленное по китайской почте в Мукден. Это было предсмертное послание
Гидиса, написанное в ночь перед казнью.

     "Уважаемый капитан,-- писал мне Гидис по-английски,-- я сохранил о Вас добрые
     воспоминания и хотел перед смертью рассказать Вам кратко, что со мной
     случилось. Я родом португалец, родителей своих никогда не знал, ни братьев, ни
     сестер не имел. Мальчишкой я устроился юнгой на английский торговый пароход,
     отходивший из моей страны на Кубу во время испано-американской войны. Я
     понравился испанскому командованию и был послан агентом в американские линии.
     Американцы в свою очередь обрадовались моему хорошему знанию английского
     языка, дали мне поручение в испанские линии, и вот таким образом я ознакомился
     с моим новым ремеслом и полюбил его. К сожалению, в последний раз, когда я был
     в вашем штабе, Вас заменил другой русский офицер, который дал мне новые и
     довольно подробные сведения о вашей армии. Они казались, на первый взгляд,
     очень интересными, но японское командование сразу открыло их полное
     несоответствие с действительностью, арестовало меня и, обвинив в шпионаже в
     вашу пользу, приговорило к смерти".

     Я сохранил это письмо...
     Эпизод этот не нарушил, однако, постепенно налаженного мирного порядка дня.
Каждый вечер я должен был делать устные доклады военным атташе о положении на
театре военных действий. Они всегда ждали этих докладов с нетерпением в расчете
на проверку правильности "вокзальной" информации. Все они, за исключением
американцев, владели в той или иной степени французским языком, но для
американцев приходилось повторять доклад на английском. Не все, однако,
иностранцы относились к нам одинаково, и потому кроме необходимого соблюдения
военной тайны приходилось еще представлять события, смягчая, насколько возможно,
характер наших первых неудач. Самым же трудным было высасывать из пальца
сведения о противнике. Ко дню приезда к нам военных агентов, то есть к 1 апреля,
у нас не было даже определенного мнения о месте вероятной высадки японцев на
побережье, а сведения были самые разноречивые.
     Первые свои доклады я посвятил описанию и стратегической оценке театра военных
действий, намекая на несоответствие имевшихся тогда в нашем распоряжении сил
(восемьдесят батальонов при двухстах орудиях) с общим протяжением фронта в
шестьсот верст.
     В первые три месяца войны мы могли получать в среднем только по одной роте в
день. Недаром всем казалось, что мы попросту не получаем ни одного солдата из
России. Действительность мало-помалу начинала вырисовываться.
Первой тяжелой вестью, которой мне пришлось поделиться с иностранцами, была
потеря броненосца "Петропавловск". Он взорвался на мине. На нем погиб лучший из
наших адмиралов -- Макаров, на которого возлагались большие надежды. [166]
Не успело улечься это волнение, как 18 апреля долетели до нас первые недобрые
вести о разгроме восточного авангарда генерала Засулича на Ялу, под Тюренченом.
Происшедшая ночью после боя паника в обозах была представлена как паническое
бегство всего отряда. Скрыть это от иностранцев было невозможно, так как на
вокзале на следующий день появились уже первые паникеры, прискакавшие чуть ли не
от Фын-Хуанчена, отстоящего от Ляояна больше чем на сто верст. Но объяснить эту
неудачу мне было тем труднее, что даже в штабе никто не мог себе представить,
каким образом японцам удалось не только безнаказанно переправиться через
широчайшую реку, не только сбить наш авангард, но и захватить несколько орудий.
По своему моральному значению орудия являлись для нас тогда тем же, что и
полковые знамена. Отдать орудия считалось величайшим бесчестьем.
Пятикратное превосходство японских сил нам в ту пору известно не было, и в конце
концов единственной реальной причиной поражения стали считать плохое управление
войсками и даже личную трусость генерала Засулича. Он один был виноват во всем!
Никому не приходило в голову попытаться изучить этот кошмарный бой во всех
подробностях, чтобы использовать тяжелый урок для коренной перестройки наших
тактических принципов. Войскам, побывавшим в боях, или, как называли,
обстрелянным, самим приходилось изменять боевые приемы, а необстрелянным --
учиться на собственном кровавом опыте, дорого расплачиваясь за подобные уроки.
Куропаткин так и выражался: при неудаче -- "не сдали урока" или, наоборот,--
"хорошо сдали урок".
     Чего они стоили, эти "уроки", мы узнали через несколько дней, когда увидели
наших страдальцев, раненных под Тюренченом, столпившимися у Ляоянского вокзала в
ожидании санитарного поезда. После тяжелой тряски на двуколках и носилках они
выглядели вконец измученными. Многие оставались не перевязанными в течение пяти
дней, и кровь, запекшаяся на широких марлевых повязках, свидетельствовала об их
героизме.
     "За что?" -- прочел я на их лицах.
Они были угрюмы и молчаливы, эти без вины виноватые люди.
Настроение в моем вагоне-ресторане заметно упало. Я уже имел неприятную стычку с
генералом Сильвестром, позволившим себе как-то во всеуслышание заявить, что
сведения мои неточны и что, по его данным, японцы дошли до такой-то линии, а не
до той, какую я указывал. Пришлось, скрывая внутреннее возмущение, обратить это
в шутку.
     В моих вечерних докладах Харкевичу я все настойчивее убеждал его в необходимости
отправить военных агентов подальше от растлевающего влияния вокзала и получил,
наконец, одобрение составленному мною плану откомандирования их по различным
корпусам и отрядам. При своей главной квартире Куропаткин пожелал оставить
только четырех старших представителей четырех великих держав: Англии, Франции,
Германии и Австро-Венгрии.
     Связанное с этим мое личное освобождение не порвало еще, однако, [167] моей
связи с военными агентами. Лишь через год, уже в Мукдене, все тот же генерал
Сильвестр дал мне повод окончательно освободиться от этих обязанностей. Он
проведал, что ночью будут выгружены тяжелые орудия, и высказал пожелание
осмотреть их. Отказать в этом я не мог. Но Харкевич предложил мне скрыть этот
факт от иностранных представителей. Когда на следующий день утром Сильвестр
пошел искать орудия, их уже не было. Взбешенный, он бросился жаловаться на меня
Харкевичу, а последний объяснил, что все, мол, зависит от капитана Игнатьева.
Мне оставалось только просить начальство заменить меня другим офицером.
Но желчного Сильвестра и это не удовлетворило, и он, как рассказывали мне
впоследствии французы, поклялся, что я никогда не буду награжден орденом
французского Почетного легиона.
     Судьба, однако, устроила иначе. Не далее как через год по окончании войны мне
довелось временно исполнять должность военного агента во Франции и состоять в
свите президента республики на параде в день праздника 14 июля (взятие
Бастилии).
     К великому моему удивлению, на фланге одной из дивизий я узнал в лице ее
начальника своего старого маньчжурского знакомого. Генерал Сильвестр, вероятно,
был еще более изумлен, увидев своего бывшего недоброжелателя на столь высоком
посту, да еще в его собственной стране. Обычную слащавую улыбку генерал
Сильвестр сопровождал на этот раз салютом палашом с тем особенным шиком,
унаследованным от рыцарских времен, который сохранился, кажется, только у
французов. А вечером того же дня я получил от Сильвестра по пневматической почте
городское письмо, в котором он просил меня "сделать ему честь" -- позавтракать в
кругу старых маньчжурских друзей, чтобы отпраздновать полученный мною на параде
орден Почетного легиона.
     Еще позже, когда я, уже в чине полковника, состоял русским военным агентом, я
нашел в газете "Тан" краткую заметку о смерти "бывшего военного представителя
французской армии в японскую войну, дивизионного генерала Сильвестра".
Непопулярным оказался этот генерал и среди своих коллег. Лишь немногие
представители французской армии собрались в церковь отдать последний долг
умершему, и не без удивления увидели они русского полковника в полной парадной
форме, возложившего на фоб громадный венок с русскими национальными лентами и
надписью: "От старых маньчжурских русских соратников..."
     Одним из заключительных эпизодов пребывания агентов в Ляояне явился неожиданный
и серьезный инцидент со швейцарцами.
     Представителем их был полковник Одеу, профессор военной академии, болезненный и
мрачный человек, а помощником его -- веселый капитан, надевший военный мундир
лишь по случаю нашей войны, так как в мирное время он был часовщиком в Варшаве.
Оба они были неразлучны и держались в стороне от других иностранцев, как бы
подчеркивая свою традиционную нейтральность.
     Из окон вагона-ресторана видны были только железнодорожные пути, и иностранцы во
время обеда, естественно, внимательно разглядывали [168] редкие поезда,
подходившие с севера. Но, к своему разочарованию, они ни солдат, ни орудий не
видали.
     Не надо при этом забывать, что военные дипломаты отличаются от штатских тем, что
для них уже сам военный мундир представляет собой символ некой международной
военной солидарности. Если эта солидарность ощущается на обычных маневрах, то
тем сильнее она давала себя знать на войне, носившей характер колониальной.
Полуштатским швейцарцам эти чувства, конечно, были непонятны. Невольным
виновником инцидента явился обычно столь сдержанный австрийский полковник
Чичерич.
     -- Смотрите, смотрите! -- воскликнул он во время завтрака.-- Наконец мы видим
орудия на железнодорожных платформах.
     Все бросились к окнам, но мрачный полковник Одеу заметил:
     -- Чему вы радуетесь? Ведь русские получают пушки лишь для того, чтобы скорее
передать их японцам!
     Генерал Джеральд побагровел. Румыны подали сигнал, встали из-за стола и,
поклонившись мне, вышли из вагона-ресторана; швейцарцам пришлось последовать за
ними.
     Немедленно состоялось совещание старших представителей. Они единогласно сочли
невозможным оставление в своей среде полковника Одеу. Они объявили мне об этом с
принесением извинений за своего случайного коллегу и просили доложить об этом
командующему армией. По телеграмме Куропаткина в Петербург швейцарские
представители были в тот же день отозваны.
     Через несколько недель среди вороха вырезок из заграничных газет, доставлявшихся
в штаб армии, я прочитал мало для меня лестные отзывы в швейцарской прессе:
"Какой-то мальчишка капитан дозволил себе оскорбить нашего уважаемого профессора
и великого военного эксперта полковника Одеу. Неужели русское командование не
нашло кого-нибудь потактичнее капитана Игнатьева?"
     С этого началась заграничная оценка моей скромной личности. Так же, но в других
и более сильных выражениях, она и окончилась тридцать лет спустя. Не только
белогвардейская эмигрантская пресса, но и часть французской не скупилась на
крепкие слова, чтобы хорошенько потрепать мое имя только за то, что при всех
обстоятельствах я не переставал себя считать на службе своей родины.




        Глава четвертая. На фронте


     Весны не было. В конце мая сразу наступила страшная жара. Мои "питомцы" --
иностранцы -- один за другим покидали Ляоян, отправляясь на Восточный фронт -- к
Келлеру и Ренненкампфу -- и на юг -- к Штакельбергу.
     Наконец наступил и мой черед. Возвращаясь как-то поздно вечером из дома военных
агентов, я столкнулся с адъютантом Куропаткина, моим бывшим однополчанином
Урусовым. [169]
     -- Вот! Допрыгались! -- сказал он с возмущением.-- Мукденские стратеги! <a href=#s7>{7}</a>
Добивались наступления на юг для спасения Порт-Артура -- вот и добились!
     -- Что случилось?
     -- Да то, что Штакельберг разбит под Вафангоу. Какой ужас!
Он быстро поднялся в вагон Куропаткина, блиставший в ночной тьме.
В прокуренной и слабо освещенной комнате одного из серых домиков, где помещалось
оперативное отделение, молчаливый и изо дня в день толстевший от сидячей жизни
капитан Кузнецов -- как хороший генштабист -- с канцелярской невозмутимостью
дочерчивал очередную дневную схему расположения наших армий. Она становилась все
сложнее, так как число отрядов росло не по дням, а по часам. Кузнецов только
вздыхал, подставляя названия и номера уже перепутанных рот, сотен и полубатарей!
О Вафангоу он уже слышал, но это нисколько его не волновало. Вслед за мной вошел
мой коллега по академии Михаил Свечин, состоявший при генерале Сахарове. Я
поделился с ним вестью, полученной от Урусова.
     Свечин считал, что действительно выдвижение авангарда Штакельберга на юг,
сделанное по настоянию Алексеева, "а может быть, и Петербурга",-- как таинственно
заметил он,-- было чистой авантюрой.
     -- Я только что был в разведывательном отделении. Там ломают себе головы над тем,
сколько же было сил у японцев. Дрались, говорят, наши сибирские стрелки
замечательно. Потери тяжелые, но катастрофа опять, как под Тюренченом, произошла
из-за незамеченного вовремя обхода нашего фланга. На вокзале рассказывают,--
добавил Свечин,-- что наши опять потеряли орудия, что в обозах была паника...
Не желая мешать Кузнецову, мы вышли на площадь и долго еще бродили, обсуждая
невеселую обстановку. Оба мы негодовали на наш флот, допустивший
беспрепятственную высадку японцев под самым нашим носом у Бицзыво, и пришли к
заключению, что с гибелью Макарова дело явно ухудшилось. Потом мы критиковали
Алексеева за его вмешательство во все распоряжения Куропаткина, нарушавшее
принцип единства командования.
     Не в первый раз судили мы и рядили о Порт-Артуре. Вместо помощи нам он подчинял
себе все наши операции. Свечин сообщил мне по секрету, что комендант Порт-Артура
генерал Стессель уже открыто просил Куропаткина о помощи.
Теперь, с отступлением Штакельберга, мы совсем отрезаны от нашей крепости, и
хорошо еще, что Куроки остановился и не в силах, по-видимому, предпринять
глубокий обход на Мукден.
     На следующий день рано утром меня вызвали к Харкевичу, там уже собралось
шесть-семь генштабистов.
     -- Штаб остается временно в Ляояне, но командующий армией выезжает завтра на юг.
Все мы назначены сопровождать его,-- сказал Харкевич.-- Надеюсь, господа, что вы
оправдаете доверие, [170] оказываемое вам его высокопревосходительством. Лошади
и вестовые должны быть погружены сегодня вечером.
     Эта новость сразу подняла настроение.
     -- Куропаткин, наверное, сразу поправит дело!-- говорили все.
     -- Ну, собирайся в поход!-- сказал я моему вестовому Павлюку.
     -- Наконец-то! -- воскликнул тот, и глаза его в первый раз после отъезда из России
сверкнули радостью.
     Павлюковец, или, как мы его сокращенно называли, Павлюк -- унтер-офицер моего
эскадрона в Петергофе, так умолял взять его с собой на войну, что я не смог ему
отказать. Это был белорус из бедной крестьянской семьи, человек мрачный по
природе. Он еще больше ушел в себя во время службы в уланском полку, в эскадроне
"легкого на руку" князя Енгалычева. Но Павлюковец был лихим унтер-офицером,
искал славы, мечтал получить Георгия, и ляоянское сидение приводило его в
отчаяние.
     Первым важным вопросом явилось распределение моего слишком громоздкого
имущества, которое мы разделили на три части, точь-в-точь как будто дело
касалось войскового соединения. Обоз "первого разряда" -- это седельные кобуры, в
которые Павлюк требовал положить овса для лошадей, раздобытого им по знакомству
у вестовых Куропаткина. Я же возражал: кони наши в походе могут
довольствоваться, как и все решительно лошади в Маньчжурии, чумизой -- просом. В
конце концов я убедил Павлюка уложить в кобуры запасную смену шелкового белья,
как единственного средства против вшей, туалетные вещи (Павлюк пробовал
протестовать против флакона "вежеталя", но я не соглашался: мне рассказывали,
что Скобелев всегда выезжал в бой раздушенным, тщательно причесанным, в
белоснежном кителе). Потом шли, как полагалось, запасные подковы, гвозди, а из
продовольствия -- чай да сахар. Хотелось взять консервы, но к американским
знаменитым "бифам" в жестяных коробках с головой коровы на красной этикетке,
наводнившим весь Дальний Восток, старожилы-офицеры Приамурского округа
советовали относиться с осторожностью: эти консервы, залежавшиеся в Харбине,
представляли собой смертельную опасность.
     Обоз "второго разряда", оставленный нами в Ляояне, состоял из походного вьюка,
которого не было даже у самых видных генералов; они привезли с собой в
Маньчжурию разношерстные сундучки и чемоданы мирного времени.
В обоз "третьего разряда" -- мешок из непромокаемого брезента с кольцами и
замыкающей их ручкой -- мы сложили наши полушубки и зимнюю одежду, отправив их
подальше в тыл.
     Сборы наши к отъезду были закончены быстро. Но, увы, оказалось, что закончить
приготовления еще не значило быть готовым. Опять стала очевидной
неприспособленность нашего обмундирования.
     Когда к отходящему на юг поезду я явился в белом кителе и в белой фуражке, с
шашкой на серебряной портупее, с револьвером и биноклем через плечо, мне
казалось, что у меня вполне боевой вид. Но некий уже побывавший на фронте
полковник сразу расхолодил меня и остальных офицеров, которые тоже были в белом.
[171]
     -- Не забывайте снимать фуражки, когда придется высовывать голову из окопа,--
советовал полковник.-- Лучшей мишени, чем белая фуражка, не сыскать. А японцы --
отменные стрелки!
     Он объяснил нам далее, что белое обмундирование и, особенно, белые фуражки
служат одной из немаловажных причин наших потерь в людском составе.
На первом же ночлеге Павлюк категорически потребовал у меня фуражку и китель и
сдал их в покраску какому-то китайцу.
     -- Никто в белом не воюет!-- авторитетно заявил он.
Впрочем, все перекрасились. Но как! Проснувшись утром, я увидел вместо русской
пехоты толпу в каких-то желто-зеленых, голубоватых и зеленоватых тряпках. Не
лучший вид имело и большинство офицеров. В результате кустарной, спешной и
неумелой покраски обмундирования все наше воинство сразу приобрело жалкий вид.
Мне вспомнилось, что английские и американские военные атташе носили форму хаки,
у японцев тоже хаки. Значит, секрет защитного цвета уже был известен. Почему же
его не использовало русское военное министерство, посылая сотни тысяч солдат на
фронт?
     Потом стала раздражать шашка. Зачем нужен пехотному офицеру этот тяжелый
предмет? В мирное время шашку было даже запрещено оттачивать,-- вероятно, во
избежание несчастных случаев при пьянках,-- а в военное время никто в пехоте за
всю войну не зарубил ни одного японца. Шашка болталась между ног: при карабканий
на сопки и при перебежках ее надо было придерживать рукой! Но и десять лет
спустя после русско-японской войны русские офицеры не смели расстаться с ней.
Через короткое время пришлось снова разочароваться в наших фуражках с их
маленькими козырьками. Маньчжурское солнце ослепляло нас. Большие козырьки по
традиции прошлого века носили только старые генералы, а вся армия ходила с
незащищенными глазами.
     При первой необходимости вскарабкаться на сопку я убедился, что и сапоги мои не
соответствуют назначению.
     Российские булыги оказывались для подошв гораздо более терпимыми, чем
маньчжурские острые камни или замерзшая глина. Я не знал тогда, что вся
иностранная пехота, а во Франции даже школьники, подбивают подошвы гвоздями,
чтобы они не скользили. А по сопкам, бывало, сделаешь два шага вперед и
соскользнешь на шаг назад. Поэтому самые наши лихие пехотные разведчики после
лазания в горах навсегда расстались с сапогами, тем более что уже к этому
времени в передовых отрядах сапог попросту не хватало. Их заменили китайские улы
     -- мягкие туфли на толстой подошве -- и обмотки вместо голенищ.
Даже в отношении обмундирования русская армия оказалась столь плачевно
неподготовленной, что через шесть месяцев войны солдаты обратились в толпу
оборванцев.
     После каждого поражения искали виновных. Каждому хотелось найти виновного, и
притом очень хотелось убедить себя и других, [172] что этих виноватых немного --
всего один человек в каждом отдельном случае.
     Так, например, виновником поражения под Вафангоу считали командира 1-го
Сибирского корпуса Штакельберга. Но как я ни старался, все же так и не смог
установить, в чем же заключалась его вина. Штакельберг был старый соратник
Куропаткина по Ахалтекинской экспедиции, имел Георгиевский крест и репутацию
храброго командира, но, как говорили, был настолько слаб здоровьем, что не мог
обходиться без молочного питания и постоянного ухода 1 жены, которая его никогда
не покидала. Так как в Маньчжурии молока не было, то при штабе Штакельберга, по
слухам, всегда возили корову. Конечно, это подавало повод для многих шуток, и
хлесткие журналисты из "Нового времени" создали целую легенду о генеральской
корове. На самом же деле Штакельберг, несмотря на подорванное на службе
здоровье, требовавшее особого ухода, лично руководил сражением, не щадил себя и
был настолько глубоко в гуще боя, что под ним даже была убита лошадь.
Сражение под Вафангоу вскрыло один из главных пороков в воспитании высшего
командного состава: отсутствие чувства взаимной поддержки и узкое понимание
старшинства в чинах. Генерал Гернгросс, командовавший 1-й Восточно-Сибирской
стрелковой дивизией корпуса Штакельберга, отбил атаки японцев, был сам ранен, не
покинул командования, но нуждался в поддержке. Штакельберг выслал к нему бригаду
под командой генерала Глазко. Вероятно, из ложной деликатности он не подчинил
его Гернгроссу, а лишь предложил действовать совместно. Гернгросс посылал этому
Глазко записку за запиской, указывая, где надо действовать. Но генерал Глазко
был чином старше генерала Гернгросса и, считая, что не может получать указаний
от генерала, стоящего ниже по чину, не сдвинулся с места. Сражение было
проиграно.
     Мне вспомнился кучер Борис Зиновьевич и то, как, сидя на облучке и сводя и
разводя руки с вожжами, он предсказывал, что трудно будет с генералами. Простой
человек, малограмотный, старый солдат, он отлично понимал, однако,
бюрократическую природу нашего высшего командования -- истинную причину многих
наших бед.
     Отступление отряда Штакельберга стало особенно тяжелым из-за проливных дождей,
обративших всю равнину в болото. Когда поезд Куропаткина подошел к станции
Ташичао, он потонул среди моря обозов и палаток, завязших в черной непролазной
грязи.
     Я спросил Сиверса: неужели командующий может спокойно взирать на подобную
картину? Но всегда уравновешенный Николай Николаевич объяснил мне, что
начальнику штаба Сахарову уже послана об этом собственноручная записка
Куропаткина: "У нас тут порядка нет, обозов масса, и все они становятся в
разнообразных позах и в общем, скорее, напоминают запорожский табор, чем
войсковые обозы".
     Генерал Сахаров помещался не за горами, а в соседнем вагоне и на все бумаги
командующего отвечал тоже в письменной форме. [173]
     Окончив дневную работу, я вышел на перрон и в густой толпе, которая с утра до
вечера шумела на вокзале, встретил бывшего своего однополчанина
Александровского. Он был уполномоченным Красного креста.
     -- Знаешь, Катя здесь! -- сказал он мне.
     Это меня очень обрадовало. Моя двоюродная сестра Катя Игнатьева была несколько
старше меня, но настолько очаровательна, что я был влюблен в нее с семилетнего
возраста. Я учился еще в Киеве, когда она появилась барышней на петербургских
балах и сразу покорила сердца молодежи, а главное -- на свое несчастье сердце
великого князя Михаила Михайловича. Он сделал ей официальное предложение. На
следующий день мой дядя Николай Павлович, как полагалось, надел мундир и поехал
к отцу великого князя, старику Михаилу Николаевичу, испросить его согласия на
этот брак, но получил категорический отказ: невеста недостаточно высокого
происхождения. Великие князья имели право жениться только на девушках
коронованных семейств.
     Чтобы залечить незаслуженно нанесенную ей рану, Катя посвятила всю свою
остальную жизнь работе сестры милосердия. Естественно, что с первых же дней
войны она помчалась в Маньчжурию и постаралась попасть в самые передовые части.
Пробираясь между двуколками, китайскими арбами и громоздкими четырехколесными
фургонами, напоминавшими екатерининскую эпоху, я не без труда добрался, наконец,
до походной солдатской палатки, в которую можно было влезть только ползком. Катя
страшно обрадовалась моему приходу. Я же не мог скрыть чувства невольной жалости
к ней.
     -- Что ты, что ты! -- сказала она мне.-- Посмотри какая у меня чудная циновка! Она
так хорошо спасает меня от грязи. Она и раненых спасала. Это все наш
Александровский.-- Катя сразу безудержно стала раскрывать передо мною картины
отступления. Она рассказывала, как трудно было устроить раненых, какой
беспорядок господствовал в тылу. Она еще не ругала Куропаткина, но обвиняла во
всем высших начальников и рассказывала о самоотверженных подвигах солдат,
санитаров и младших командиров.
     Горел фонарик со свечкой, освещая когда-то жизнерадостное, но уже измученное и
постаревшее лицо Кати. Мне так хотелось ей услужить, но я даже ничего и не
посмел предложить. Ни о прошлом, ни даже о родных мы не проронили ни слова. Оба
мы уже стали маньчжурцами.


        x x x

     Первой моей рекогносцировкой было обследование района к востоку от расположения
авангарда Штакельберга. Этот район являлся особенно загадочным: японцы ползли
здесь, как муравьи, сведения о них, получаемые от наших разведок и китайцев,
были самые противоречивые. Немудрено, что сюда направлены были генштабисты.
Зимняя желтая пустыня после первых дождей превратилась в сплошной огород, на
котором поля сочного молодого гаоляна (кукурузы) [174] сменялись густыми нежными
всходами чумизы (проса) и темно-зелеными квадратами посевов бобов. Высохшие
русла ручьев, благодаря своему твердому каменистому грунту, служили единственно
доступными дорогами. По берегам ручьев нельзя было встретить ни одного
невозделанного клочка земли. И как возделанного! Трудолюбивые манзы (китайцы)
через маленькую деревянную воронку кладут в землю каждое отдельное зерно
гаоляна. И так на необъятных просторах всей маньчжурской равнины! За два года
скитаний по Маньчжурии я не встретил ни одного сорняка, ни одной невозделанной
ямы, канавы или бугра. Когда после войны я под этим впечатлением возвращался в
Европу, Россия показалась мне плохо обработанной пустыней, и даже хваленые
огороды в парижских окрестностях -- полупустыней.
     Среди зелени выступали китайские деревни, все похожие друг на друга. Через
две-три недели они потонут в высоких зарослях гаоляна, и придется взлезать на
крышу, чтобы разглядеть соседнюю деревню.
     Не только я, но даже мрачный Павлюк восхищался китайскими ребятишками с ярким
румянцем на смуглых щечках и с блестящими, черными, как бусинки, глазенками.
Детишки не шумели, не играли, они уже привыкли к труду. В малюсеньких фарфоровых
чашечках они носили из дворов воду и систематически, с серьезным видом поливали
темно-серую маньчжурскую пыль на дворах и улицах.
     Местность, по которой приходилось проезжать, была еще девственной, она еще не
была затронута войной, и, любуясь опрятным видом китайских фанз с их легкими
полупрозрачными передними стенами из бумаги, заменявшими окна, с их чистыми
двориками и точеными деревянными воротами, я с грустью думал, что вся эта
своеобразная красота и труд могут быть в любую минуту разрушены.
Рекогносцировки дали мне возможность видеть, насколько безнадежно плохо была
предусмотрена и организована войсковая разведка. Мой переводчик -- китаец на
крохотной серенькой лошадке-- говорил на ломаном русском языке. Он упорно не
хотел глядеть мне в глаза и внушал мало доверия. Вместо перевода коротких
вопросов, которые я задавал жителям, он входил с ними в непонятные длинные
беседы. Я еще не подозревал тогда, что большинство наших переводчиков были
японскими шпионами.
     Я научился сам интонациям вопросов на китайском языке, написанных русскими
буквами в наших небольших разговорниках: "Ибен ю?" -- есть японцы?, "Мэ ю" -- нет
японцев, "Сю ю?" -- есть ли вода?, "Че го пуза шима минза?" -- как зовется эта
деревня?, "Доше ли?" -- сколько ли? <a href=#s8>{8}</a>. И в конце концов упросил начальство
освободить меня от переводчиков.
     Бедствием войсковой разведки были и так называемые казачьи конвои. Тот, который
сопровождал меня на первых рекогносцировках, состоял из западносибирских казаков
и имел жалкий и несчастный вид. В отличие от забайкальцев с их крепенькими
мохнатыми лошадками, сибирские казаки сидели на беспородных, разношерстных,
[175] плохо кормленных конях, как будто вчера выпряженных из сохи. Да и ездоки
отличались от мирных крестьян только, пожалуй, надетыми набекрень фуражками с
красным околышем. Небрежная и самая разнообразная седловка с торчащими из-под
подушек тряпками! А мы-то еще утешались мыслью о нашем превосходстве над
японцами в отношении конницы! Где же она, наша блестящая кавалерия?
Она осталась где-то там, далеко, в Петербурге, на парадах! Там коней выезжают по
системе Филиса, а мы должны довольствоваться этой ездящей пехотой.
Невеселому виду сибирских казаков соответствовал и облик их начальника дивизии
генерала Самсонова (впоследствии трагически погибшего в Восточной Пруссии).
"Вы ведь не знаете, что наши несчастные кони не расседлывались по неделям, когда
мы вместо пехоты несли сторожевую службу! Конница моя используется неправильно!
Три четверти моих казаков безграмотны! Да и офицеры мои по своей некультурности
недалеко от них ушли",-- как бы говорили его всегда грустные глаза.
В отличие от сибирских казаков, забайкальские казачьи полки, совсем уже не
имевшие местных офицеров, были укомплектованы по преимуществу офицерами
гвардейской кавалерии.
     Тут был и долговязый Врангель, будущий "черный барон", тут же хватал боевые
награды и Скоропадский, будущий гетман, и его соратник по Киеву князь
Долгоруков. Одно из донесений этого князя даже нашло себе место в официальном
описании русско-японской войны. Вот оно: "16 июня, 3 ч. 30 м. С сопок. Видны две
колонны, которые идут параллельно нашей колонне. Командир 3 сотни 2 Читинского
полка кн. Долгоруков".
     Нужно ли говорить, что в Маньчжурии слова "с сопок" так же мало определяют место
отправки донесения, как слова "из степей".
     Но вдобавок выяснилось, что эти колонны были не японские: князь принял за
противника две наши собственные роты.
     Если такие донесения мог посылать бывший камер-паж и уже немолодой штаб-ротмистр
кавалергардского полка, то чего же можно было ожидать от храбрых, но совсем
безграмотных урядников и казаков-бурят, с трудом понимавших русский язык?
Начальство всегда проводило резкую грань между личными адъютантами, казачьими
офицерами и генштабистами, задумываясь каждый раз, с кем послать то или другое
приказание. Личные адъютанты посылались только, чтобы проверить настроение в
штабе какого-нибудь высокого начальника или поздравить полк с полковым
праздником и свезти от Куропаткина подарки для нижних чинов и провизию для
"господ офицеров".
     Казачьим офицерам можно было поручать только передачу запечатанных конвертов, но
отнюдь не устных приказаний. Боялись, что они напутают, и потому самые простые
поручения приходилось зачастую выполнять генштабистам.
     Немалый вред в отношении разведки принесла работа разведывательного отделения.
Полковник Люпов видел японцев повсюду. Его преемник Линда водил под Тюренченом
батальоны в контратаку, но для [176] разведывательной работы не годился. Вместо
деловых сводок он строил фантастические планы действий нашей армии.
И чем больше получалось многословных телеграмм от командиров корпусов,
противоречивых донесений от начальников многочисленных отрядов и полуграмотных
полевых записок от казачьих сотников, тем больше "оказывалось" против нас
японцев. Давно были забыты все сведения мирного времени; разведывательные органы
верили в существование тех тысяч и десятков тысяч японцев, о которых нам врали
словоохотливые китайцы. Проверить эти сведения не удавалось, так как на
равнинном южном фронте японцы, остановленные дождями, прикрылись плотной завесой
пехотных застав, о которых начальники разъездов могли только доносить:
"Обстрелян сильным ружейным огнем из деревни такой-то". В горном районе
воображаемые тысячи японцев еще труднее поддавались проверке (авиации ведь в ту
пору не было), и японцы одним пулеметом, поставленным за надежной глинобитной
стенкой китайской деревушки, могли в горной долине не только остановить разъезд,
но и выдержать серьезное столкновение.
     Одним из первых важных последствий сумбурного представления о силах и
передвижениях японцев явилось после вафангоуского поражения опасение за так
называемое сюяньское направление, выводившее японцев в разрез между нашим южным
и восточным отрядами.
     Эти соображения высказывал мне генерал Харкевич, неожиданно вызвавший меня к
себе в вагон вечером 13 июня.
     -- На это важное направление,-- сказал он,-- выдвинут отряд генерала Левестама,
которому поручено задержать противника на Далинском перевале. У нас имеются
сведения, что японцы намереваются двинуться именно в этом направлении.
Не будучи в курсе всех оперативных вопросов, я с трудом следил за пальцем
Харкевича, указывавшим по карте на совершенно черную от гор и незнакомую мне
местность.
     -- Отсюда до Симучена, где сейчас находится штаб Левестама, по прямой линии всего
каких-нибудь сорок верст. Правда, прямой дороги я туда не вижу, но на то вы и
кавалерист. Вам будет дан конвой. Вы должны до рассвета найти Левестама и
передать ему это собственноручное письмо командующего армией. Прочтите!
Помнится, письмо было довольно длинное. Оно посвящало Левестама во все детали
сложной обстановки. Высказывались разные, противоречащие друг другу соображения,
обещано было в ближайшее время усилить его отряд, с тем чтобы "силами,
назначенными в Ваше подчинение, Вы удержались на позициях, кои сами для
решительного боя изберете до подхода к Вам подкрепления; главное -- не дайте себя
обессилить поражением по частям".
     Я попросил Харкевича уточнить это приказание, с тем чтобы выяснить, насколько
упорно в конце концов требуется защищать Далинский перевал. Но мой бывший
профессор профессорским же тоном заявил, что в письме все ясно сказано. Спорить
не приходилось.
     Уже темнело, когда я приказал Павлюку седлать лошадей, а сам пошел разыскивать
назначенный мне казачий конвой. [177]
     Пока он собирался, я, по выработанной еще в строю привычке, стал подробно
изучать карту, чтобы наперед, на всю ночь, запечатлеть в голове свой маршрут.
Дороги на Симучен действительно не было, и предстояло прежде всего безошибочно
выбрать в горном лабиринте ту долину, из которой можно было бы выехать к
конечной цели поездки.
     Все шло сперва хорошо. Китайцы еще не легли спать, и в каждой маленькой горной
деревушке удавалось проверять правильность взятого направления. Приходилось,
однако, по многу раз повторять на все лады названия деревушек, так как китайское
произношение, к которому я еще не привык, часто не совпадало с русскими
надписями на карте.
     Совсем стемнело, и горные массивы охватили нас с обеих сторон. Дно ручейков, по
которым мы пробирались, часто меняло свое направление. То и дело казалось, что
черные громады вот-вот преградят путь. Приходилось ехать шагом, путь казался
бесконечным. | Электрический фонарик, привезенный из России, давно отказался
действовать. Рассматривать часы и карту приходилось, каждый раз зажигая спичку.
Было уже за полночь. Я почувствовал, что мы слишком уклоняемся к северу. Мы были
во власти горных ущелий, так как ни вправо, ни влево свернуть было невозможно.
Павлюк же уверял, что мы едем правильно.
     Но после нескольких минут колебания все же пришлось вернуться к последнему
пересечению двух долин, потеряв, таким образом, лишние полтора часа. Сорок верст
Харкевича, по моим расчетам, давно были пройдены, когда, наконец, перед нами
открылась та широкая живописная долина, которая, согласно карте, должна была
привести нас к Симучену.
     Мы пошли рысью, и от сердца отлегло, когда в предрассветном тумане мы въехали в
большое селение. Не хотелось даже верить, что это Симучен.
Там все еще спали. У одной из фанз посреди главной улицы горел зеленый фонарик,
обозначавший штаб дивизии. Я влетел в фанзу и стал будить какого-то офицера,
оказавшегося дивизионным интендантом.
     -- Где генерал Левестам? -- спросил я этого опешившего лысого человека.
     -- Его здесь нет. Он еще с вечера, узнав, что японцы наступают, выехал на
Далинский перевал.
     Отчаянию моему не было границ.
"Вот я и не выполнил приказания,-- говорил я себе.-- Опоздал".
Павлюк предлагал напоить и покормить лошадей, конвой просил "ночевать", но я
решил оставить казаков в Симучене, благо я уже находился среди своих, и, не
теряя ни минуты, двинулся с Павлюком на юг, на рысях, по широкой долине.
Через несколько минут солнце выскочило из-за гор, и не прошли мы еще десяти
верст, как оно стало снова нестерпимо жечь. Проехав уже больше половины пути, я
натолкнулся на хвост колонны бородачей, [178] вяло передвигавших ноги по
непросохнувшей грязи. Плохо скатанные шинели и два безобразно набитых холщовых
мешка, висевших через оба плеча, придавали им вид паломников ко "святым местам".
Согбенные пропотевшие спины сибиряков были черны от мух; войска переносили мух
на себе с одного бивака на другой. Обогнав растянувшуюся колонну, я узнал от ее
начальника, что это батальон енисейцев, которому приказано продвинуться вперед.
О местонахождении генерала начальник колонны ничего не знал.
С юга уже ясно доносилась сильная артиллерийская канонада.
Дорога пересекалась ручьем, превратившимся от дождей в мутный поток, который
надо было перейти вброд. В этом месте енисейцы уже натолкнулись на встречное
движение двуколок, китайских арб, запряженных каждая пятью-шестью бурыми мулами,
серенькими лошадками и крохотными осликами.
     -- Уо-уо! -- кричали погонщики-китайцы.
Тут же плелись и первые раненые. Как раз посреди мутного потока пришлось
задержать моего Ваську, чтобы пропустить четырех китайцев, засучивших выше колен
свои синие штаны и бережно переносивших на плечах носилки с тяжелораненым. Это
был совсем юный белокурый подпоручик 21-го Восточно-Сибирского стрелкового
полка. Лицо его было мертвенно-бледно, но, увидев меня, он приподнял руку,
пристально взглянул мне в глаза и тихо сказал:
     -- Плохо там.
     У меня защемило сердце.
     Ущелье то суживалось, то расширялось, и я рассчитывал где-нибудь за отрогом
встретить, наконец, генерала Левестама. Вместо этого я, проехав еще две-три
версты, увидел густые массы нашей пехоты, залегшие в лощине.
     -- Какой части? -- спросил я на ходу.
     -- Иркутцы,-- ответил мне лежавший у дороги санитар с белой повязкой и красным
крестом на рукаве.
     Глухой треск разрыва и черный столб дыма невольно заставили на мгновение
натянуть поводья и перевести коня в шаг. Я ведь знал про разрывы гранат только
по курсам тактики и артиллерии, но ни разу не был на артиллерийском полигоне.
Такова была наша командирская подготовка в царской армии.
     -- Вот тебе и боевое крещение,-- сказал я Павлюку и дал шпоры Ваське.
Передо мной открывался сплошной зеленый скат. Посреди него, по небольшой, еле
заметной лощине поднималась горная тропа. "Там наверху и должен быть Далинский
перевал",-- догадался я. Последняя деревушка у подножия ската была опять набита
енисейцами, которых я уже распознавал по их синим околышам. Бой едва начался, а
части были уже перемешаны.
     -- А вот, должно быть, и сам генерал Левестам,-- говорю я Павлюку, приметив на
скате небольшую группу, среди которой выделялся человек с большой белой бородой.
Соскочив с коня, подбегаю к генералу и замечаю в его петлице белый Георгиевский
крест, невольно внушающий мне уважение. Старик бегло просмотрел письмо. [179]
     -- Об этом мне уже говорил вчера вечером по телефону сам командующий. Но теперь
уже поздно. Перевала мы удержать не можем.-- В голосе старика чувствовалась
беспомощность.-- Я остался даже без начальника штаба.
     Это обстоятельство, как мне показалось, больше всего его расстраивало. Но меня
это не удивило, так как еще в мирное время я знал, что генштабистов полагается
ругать только до того момента, когда надо писать боевой приказ или отдавать
распоряжения; в этот же момент лишиться генштабистов -- горше всего.
     -- Уехал куда-то на правый фланг навести порядок и запропал. Я уж вас попрошу,
капитан, остаться при мне и выполнять его обязанности.
     Я испытал в ту минуту то чувство, которое овладевает всяким военным человеком,
когда на него возлагается ответственное поручение.
     Тут же стоявший подле меня начальник конвоя, казачий есаул с испитым лицом,
всунул мне в руки целый ворох полученных и не прочитанных еще донесений, часть
которых осталась даже в нераспечатанных конвертах. Я начал разбирать карандашные
каракули, извещавшие о наступлении японцев по каким-то скатам и неведомым мне
долинам, но, убедившись, что большинство донесений помечено еще ночными часами,
сунул их в карман. Генералу не пришлось мне сообщать, что за несколько минут до
моего приезда он уже отдал приказ об отступлении: на дороге, идущей с перевала,
послышался грохот нашей батареи, отступавшей на рысях в долину, а слева от
перевала, на вершине, показались люди, отступавшие небольшими группами.
Выбежав шагов на триста в сторону от дороги и поднявшись на ближайшую высоту, я
рассчитывал разобраться в обстановке, но это, увы, было уже невозможно. Японцев
не было видно, и с их стороны слышался только непрерывный пачечный ружейный
огонь. А нам, по уставу, разрешалось доводить ружейный огонь до наибольшего
напряжения только по сближении с противником, то есть перед самым переходом в
штыковую атаку. На больших дистанциях рекомендовалось по возможности беречь
патроны, "держать огонь в руках" и стрелять залпами лишь по особо важным целям.
Этим видом огня многие злоупотребляли, он вошел как бы в традицию русской армии;
хорошие, выдержанные залпы поддерживали дисциплину в войсках и рекомендовались
таким военным авторитетом, как Драгомиров. Помню, что нам прививалась мысль о
том, что не та пуля страшна, что летит, а та, что в дуле сидит. Приводился даже
исторический пример из сражения под Бородино, подтверждающий этот парадокс:
французская кавалерия при виде наших пехотных каре, спокойно державших ружья у
ноги, сперва постепенно замедлила аллюр, а потом совсем повернула назад.
Прошло сто лет, а мы все держались за старинку. [180]
     Наши отступали то кучками, то в одиночку, и только откуда-то справа раздавалась
громкая команда:
     -- Рота, пли! Рота, пли!
На гребне стоял во весь рост офицер, почему-то сопровождая каждый залп взмахом
шашки. К нему лезли люди в тяжелом снаряжении, еле передвигая ноги. Он изредка
поворачивался, видимо подгоняя их.
     Ружейный огонь тонул в громе артиллерийских выстрелов с японской стороны, но нам
уже нечем было отвечать. Было ясно, что противник подготовляет общую атаку, что
перевал уже потерян и надо как можно скорее закрепиться по ту сторону, чтобы
пропустить беспорядочно отступающие передовые роты.
     Едва я стал докладывать генералу мое предложение занять ротами резерва ближайшие
гребни, как слева послышался крик: "Кавалерия!" -- и вслед за тем отходившие люди
побежали стремглав вниз по скату.
     -- Нет у японцев кавалерии,-- закричал я ординарцам генерала,-- остановите панику!
     -- Ваше высокоблагородие,-- доложил мне в это время какой-то запыхавшийся стрелок,
унтер-офицер 21-го полка,-- это наши просят казаков, чтобы вывезти раненых -- в
гору невозможно их оттащить.
     Мне показалось нелепым посылать конных людей под ружейный огонь на верную
смерть, но отказаться я не посмел и приказал нескольким оставшимся казакам
конвоя спешиться и помочь стрелкам вывезти на конях раненых. По традиции,
унаследованной от турецкой войны, оставление раненых в руках неприятеля
считалось почти таким же позором, как потеря пушек. В реляциях о бое так и
писалось: "Отступили, вы неся всех раненых". Но о том, что для этого посылались
на убой свежие части, велись бесполезные контратаки, приносились новые ненужные
жертвы, конечно, не сообщалось.
     Покончив с паникой, я стал распоряжаться высылкой на сопки все еще лежавших у
деревни енисейцев.
     -- Разрешите, ваше превосходительство, сложить в деревне скатки и вещевые мешки,
а то люди никогда не влезут на эти кручи,-- докладывал я генералу.
Но возникло препятствие. Стоявший тут же престарелый командир батальона умоляюще
просил генерала этого не делать, ибо он не может в таком случае отвечать за
потерю казенного имущества. Короткий наш спор помогли разрешить японцы,
возобновившие артиллерийский огонь по долине, но уже шрапнелью. По-видимому, они
подтянули вперед свои батареи, но, как я ни вглядывался в полевой бинокль,
обнаружить их не мог.
     Енисейцы, сбросив снаряжение, побежали к горным отрогам, взлезли кое-как,
скользя в своих тяжелых сапогах, на самый гребень, и оттуда снова раздались
команды:
     -- Рота, пли! Рота, пли!
По кому они стреляли -- определить было трудно.
     Не успели мы организовать сопротивление на новом рубеже, как подбежал стрелок из
охотничьей команды, в китайских улах [181] и обмотках, и передал донесение
неведомого мне до того полковника Станиславского об отходе его "верст на восемь
в тыл под напором превосходных сил противника". Мы были обойдены по соседней
долине с правого фланга, отделенной от нас горным хребтом. Медлить было нельзя.
Надо было во что бы то ни стало опередить японцев и раньше их выйти к скрещению
обеих долин.
     С фронта японцы нас, по-видимому, не преследовали; мы скоро вышли из-под огня и
смогли даже привести в порядок части, скатившиеся с перевала.
Я не замечал времени при отходе, так как выставлял последовательно арьергарды.
Помню название деревни Тадою, где я вошел в фанзу и был радушно встречен
собравшимися там чинами штаба отряда. Все эти незнакомцы считали меня теперь
своим. Я взглянул на часы и с удивлением заметил, что уже шесть часов вечера.
Тот самый казачий есаул, что подал мне утром нераспечатанные донесения, особенно
усердствовал, предлагая закусить. Но есть мне не хотелось. Я только пил из
ободранной по краям эмалированной кружки мутную бурду -- чай с клюквенным
экстрактом -- и лишь на двенадцатой кружке вспомнил, что со вчерашнего вечера мы
с Павлюком еще ничего не ели и не пили.
     Чай вошел в быт армии. Приказ о строжайшем запрещении пить сырую воду спас нашу
армию от самого страшного бича -- тифа, и впервые с существования мира потери от
болезней оказались у нас меньше потерь от ранений. Чай спасал.
О бое и его бесславном исходе никто не говорил. Арьергард был выставлен
надежный, с севера прибывали подкрепления. Все занялись устройством на новых,
незнакомых местах. Приехал даже мой утренний знакомый, дивизионный интендант, и
шепнул мне на ухо:
     -- Когда стемнеет, приезжайте ко мне в обоз. Будут настоящие сибирские пельмени.
Левестам тоже пришел в себя и стал самолично диктовать пространную телеграмму
Куропаткину с изложением всех подробностей дня. В конце он просил разрешения
задержать при себе капитана Игнатьева, что явилось для меня неожиданной
наградой.
     Японцы остановились, по-видимому, на Далинском перевале, и мы оторвались от них
на добрый десяток верст. Началась снова мирная жизнь в китайских фанзах.
Скоро, однако, возникла новая неприятность: день и ночь стал лить непрерывный
теплый дождь, и наш отряд оказался отрезанным от остальной армии ручьями,
превратившимися в бурные потоки, и непролазной грязью в горных долинах. Даже
хлеба нельзя было подвезти, и пришлось питаться черными, твердыми, как камень, а
порой и заплесневевшими от ужасающей сырости сухарями. Для вытаскивания
застрявших повозок высылались то саперы, то казачьи сотни, то целые роты.
Продолжал действовать только неутомимый телеграф, передававший поучительные
циркуляры столь падкого на них командующего.
     Генерал продолжал оказывать мне особое доверие и часами вел со мной откровенные
беседы. Невесело слагались мои мысли. Да, с отступлением [182] из Кореи и
беспрепятственной высадкой японцев на маньчжурском побережье мы, казалось,
навсегда потеряли инициативу, и в этом была главная беда.
Японцы ударяли то по одному, то по другому нашему отряду, подтягивая для этого
из соседних долин подкрепления. Разобраться в их передвижениях в этом горном
лабиринте, столь непривычном для наших войск, было почти невозможно. И к моменту
атаки мы постоянно оказывались перед сильнейшим противником. Так произошло и на
Далине, где, по точным и строгим подсчетам, проделанным мною с генералом, против
нас было не менее двух дивизий, из которых одна -- гвардейская; мы же против них
имели всего-навсего какой-нибудь десяток батальонов, из которых в боевую часть
было выделено три-четыре батальона и две батареи, в том числе одна старого
образца. Я спрашивал Левестама, почему все его резервы, встреченные мною по пути
в Далин, были эшелонированы чуть ли не на десять верст в глубину. Он, признавая
это ошибкой, объяснял ее боязнью глубокого обхода японцев с обоих флангов. И
действительно, рассмотрев донесения передовых отрядов и разъездов, можно было
понять причины растерянности генерала: один молодой корнет определил обходную
колонну, преувеличив ее силу не больше и не меньше как в пять раз!
Много было у нас споров о заведомом преувеличении японских сил не только
китайцами, но даже нашими лучшими разведчиками; всякий старался объяснить это
по-своему, но чаще всего казалось, что, привыкнув высылать далеко вперед
авангарды силою до одной четверти отряда, мы считали, что замеченные японские
колонны тоже составляют авангард, за которым идут еще в три-четыре раза большие
силы.
     А между тем японцы никакой военной хитрости не применяли, а попросту наступали
не по одной, а по двум-трем долинам, не заботясь даже о связи между ними, и,
таким образом, просто и естественно выходили к нам во фланги. Когда я увидел
вычерченную для Куропаткина схему положения нашего отряда к началу отхода с Дал
и на, то понял, из какой беды мы выскочили: японцы так глубоко нас обошли с двух
сторон, что только их пассивность и страх перед нами позволили нашему отряду
почти целехоньким выйти из далинского мешка. Объяснился также и казавшийся
преждевременным уход с позиции лихой батареи полковника Криштофовича,
выпустившей более трех тысяч снарядов в неравной борьбе с четырьмя японскими
батареями, но не имевшей возможности пополнить боевые запасы. Парки из той же
осторожности оставались, по нашему обыкновению, где-то далеко позади. Ни одного
пулемета ни у казаков, ни у Сибирской дивизии не было.
     -- Ах, да все это было бы еще ничего! -- не раз, вздыхая, говорил мой старик.--
Ведь главный виновник всего этого -- Георгиевский крестик! Получил я его давно,
молодым подпоручиком на Кавказе, в турецкую войну. Был назначен в прикрытие
артиллерии, и весь мой подвиг заключался в том, что я не обращал внимания на
турецкие ядра и проходил спокойно с одной стороны батареи на другую. Но какие же
[183] это были ядра? Разве можно их сравнить с японскими шимозами? Ну, потом
благодаря крестику быстро продвигался по службе, обзавелся семьей, командовал
там же, на Кавказе, полком и устроился начальником Тифлисского военного
госпиталя -- казенная квартира, райское место. И зачем нужно было меня с него
трогать? Так вот из-за этого самого крестика главный штаб назначил меня -- как
боевого генерала -- начальником Сибирской резервной бригады. А тут война,
развернули нас в дивизию, в шестнадцать батальонов,-- шутка ли сказать! Придали
артиллерию, парки, обозы. Загнали в эти проклятые горы. Уверяю вас, что на
Кавказе я куда лучше во всем разбирался.
     В штабе Куропатки на продолжали между тем возлагать большие надежды на
Левестама, главным образом потому, что его отряд был выдвинут на сюяньское
направление, по которому Куропаткин предполагал самолично повести серьезное
наступление в разрез между южной и восточной японскими группировками. Для этого
требовалось определить силы и расположение японцев. После долгой переписки
решено было произвести усиленную рекогносцировку тремя колоннами по трем
параллельным долинам в направлении на Далинский перевал. Каждому начальнику
колонны в качестве "надежной гувернантки" был прикомандирован офицер
генерального штаба. Я получил, наконец, самостоятельное назначение в правую
колонну, направленную в долину Ланафана. Эта колонна была самой слабой и
состояла из двух батальонов енисейцев, четырех орудий и сотни сибирских казаков.
Командир Енисейского полка, престарелый полковник Высоцкий, плохо видел на
правый глаз и так же, как и Левестам, растерялся при виде собственного
четырехбатальонного полка, развернутого из родного ему скромного резервного
батальона. Особенно смущали его орудия и казаки, с которыми он попросту не знал,
что делать, да еще в горах. Может быть, растерянность старика была законной,
ибо, конечно, было бы практичнее иметь, подобно японцам, горную артиллерию на
вьюках. А про нее мы слыхали только от офицеров пограничной стражи.
Я посоветовал полковнику собрать перед выступлением старших начальников для
объяснения боевой задачи. Надо отдать ему справедливость, личный состав полка он
знал превосходно. Поэтому было нетрудно назначить в авангард те роты, которые
имели наиболее толковых командиров.
     -- Начальник отряда приказал мне разъяснить порядок продвижения,-- докладывал я
собравшимся в полутемной китайской фанзе.-- Начальник отряда обращает ваше особое
внимание на наш правый фланг,-- продолжал я все в том же тоне.
Полковник со своей стороны не проронил ни слова.
     Нам предстояло пройти за день больше двадцати верст. Наступать надо было со
всеми мерами предосторожности, так как мы были крайней колонной, и вправо от нас
горная местность была совсем не обследована. Японцы могли появиться в любой
момент на высотах и обстрелять нашу колонну, втянувшуюся в горную долину.
Движение, как предписывал устав, должно было охраняться последовательной
высылкой на сопки сторожевых застав, которые присоединялись [184] затем к хвосту
колонны. Зная, как медленно поднимаются на горы наши пехотные части, я
рассчитал, что на продвижение потребуется не менее восьми -- десяти часов, а
потому торопил с выступлением до рассвета. К несчастью, я не мог применить для
наших мало обученных солдат той системы продвижения в горах, о которой мне
рассказывал еще в Ляояне итальянский капитан Камперио. По его словам, не только
дозоры, но даже боевые цепи, выдвинутые на окаймляющие долину хребты, никогда не
должны спускаться вниз; им надо оставаться постоянно в готовности открыть огонь.
Для этого они должны продвигаться с отрога на отрог, один стрелок в затылок
другому, цепочками, восстанавливая фронт на нужных отрогах. Левофланговый на
первом отроге окажется, таким образом, на правом фланге гребня второго отрога и
снова на левом -- на гребне третьего отрога.
     Одним из немалых затруднений при наступлении явилось отсутствие полевых
телефонов. Они оставались привилегией высокого начальства, а мы держали связь со
штабом Левестама по допотопному методу казачьей летучей почты.
     -- Господин полковник, разрешите выслать дозор влево.
     -- Господин полковник, разрешите прочесть вам донесение в штаб отряда.
Начальник мой на все соглашался и был вполне спокоен. Все донесения о скоплении
японских сил в долине Ланафана оказались ложными, и мы после небольшой
перестрелки в передовых частях заняли к вечеру указанный нам по диспозиции
рубеж, выставили охранение и спокойно провели ночь.
     Засыпая на кане -- низкой китайской лежанке,-- мой полковник, вероятно, видел во
сне свой уютный деревянный домик в Иркутске с алой геранью на окнах, в котором
он коротал ночи, поигрывая в преферанс с местным полицмейстером.
На рассвете мы предполагали продолжать наступление и даже обойти прежнюю позицию
на Далине, но приказы об отходе доходили всегда скорее, чем приказы о
наступлении, и нам пришлось вернуться на старые биваки. Выведя отряд на
перекресток дорог, из которых одна шла к расположению енисейцев, а другая -- в
штаб Левестама, я попросил разрешения покинуть долину. Полковник, наклонившись в
седле, крепко пожал мне руку.
     -- Спасибо вам, капитан, за хорошее к нам отношение.
Конечно, скромный полковник не мог предполагать, что своим добрым словом он
сразу откроет мне ту неприязнь, которую питала армия к своему генеральному
штабу. Мне невольно вспомнились наставления моих однокашников -- киевских кадет:
"Смотри, Игнатьев, станешь гвардейцем -- не переставай нам кланяться".


        x x x

     Прошли года, и я дожил до Февральской революции, которая застала меня в Париже.
Я был свидетелем распада русских бригад. Здесь-то мне и пришлось вспомнить о
Далинском перевале. Поздно ночью жена моя, открыв дверь, впустила группу солдат.
Ее возглавлял [185] Большаков, служивший в запасном батальоне, составленном
преимущественно из сибиряков старых сроков службы.
     -- Вот привел я с собой товарищей поговорить о беспорядках в нашей бригаде,--
сказал он.-- Я рассказал им про наши с вами дела на Далинском перевале,-- объяснил
он мне.-- Я узнал вас, когда вы осматривали наш отряд по прибытии из России, в
лагере Майи; я сказал себе: "Этот полковник был тогда капитаном на беленькой
лошадке, и с ним мы воевали на Далине". (То был мой серый Васька.)
Трудные были тогда вопросы... Подолгу и не раз мы толковали с Большаковым о
событиях в бригаде, которую взволновала русская революция, о потере офицерами их
авторитета... На память он подарил мне свою фотографию в военной форме с двумя
Георгиями и медалями на груди с надписью: "На память о наших рекогносцировках на
маньчжурских сопках".
     Фотографию эту я сохранил.




        Глава пятая. В госпитале


     Кто во время войны не был в военном госпитале, тот не оценит стоимости крови и
человеческих страданий. Цифры потерь убитыми и ранеными, о которых я читал в
учебниках военного искусства, приобрели новый смысл с минуты, когда я сам попал
в госпиталь. На разведках и в пылу боя совсем про это забываешь.
В начале июля я неожиданно был отозван из отряда Левестама в штаб армии и был
послан на рекогносцировку. Впереди наших частей не было, идти приходилось с
предосторожностями, прикрываясь длинным каменистым отрогом.
Земля после июньских дождей быстро просохла, и, несмотря на томящую жару,
ирландская кобыла, казалось, легко меня несла, ступая по толстому слою мягкой
пыли, покрывавшей горную тропу. Помню, как, дав конвою знак перехода на другой
аллюр, я двигаю кобылу, но в эту минуту она неожиданно оступается, я дергаю
поводьями, это не помогает, она вторично падает на передние ноги и бессильно
валится. Я бросаю стремена и не успеваю выдернуть из-под седла левую ногу,
застрявшую под походным вьюком, скатываюсь с тропы на мягкую площадку, покрытую
зеленой чумизой, вскакиваю, но от страшной боли в ноге снова падаю.
Павлюк с казаками меня поднимают, с трудом вытаскивают из подковы лошади
застрявший острый камень и усаживают меня обратно в седло. Для горной местности
нужны и горные лошади. Я оказываюсь калекой и, не имея возможности опустить от
боли ногу, возвращаюсь в Ташичао, поддерживая ногу руками.
Боль, обида, неудача... Сколько раз приходилось в жизни летать с лошади на
больших препятствиях, но ни разу я не сломал даже ключицы. [186]
Не помню хорошо, как в конце концов я очутился на парусиновой койке, подвязанной
между стойками сиденьев вагона третьего класса, что теперь называют жестким. Это
был санитарный поезд No 14. В вагоне, кроме меня, никого не было. Подошла сестра
милосердия, высокая красивая женщина с большими, грустными, темными глазами, в
белой косынке.
     -- Неудобно вам лежать, капитан? -- обратилась она ко мне.-- Койка для вас коротка,
да и холст совсем провис. Хотите, мы вас перенесем на другую койку.
За день вагон накалился от жгучего солнца, и ночь не принесла прохлады, несмотря
на поднятые рамы окон. Когда совсем стемнело и зажглась стеариновая свеча в
фонаре, сестра вернулась и предложила пить.
     -- Вы уж простите,-- с горечью сказала она,-- наш поезд военный, а не Красного
креста. У них там подают холодный крюшон из шампанского, а вот у нас, кроме
клюквенного морса, нечего предложить. Во всем экономия, раскладки казенные, в
обрез.
     И вспомнились мне те роскошные поезда "имени императрицы", которые я видел
проходящими через Ляоян. Их все осматривали, восторгаясь и прекрасной
хирургической, и койками, оборудованными по последнему слову науки, и даже
вагонами для докторов и сестер, и особыми купе, и уютной столовой. Таких поездов
было всего три, и никому не приходило в голову подсчитать, сколько раненых могли
они принять. Впоследствии к ним попросту прицепляли теплушки, куда после больших
сражений раненых сваливали наспех без всякого разбора. "Поезда императрицы" были
созданы для популярности царской семьи и только вызывали чувство зависти к тем
счастливцам, которые могли пользоваться этой роскошью.
     Питье, принесенное сестрой, оказалось, однако, превкусным. Видно было, что о нем
позаботились. Стакан был прикрыт от мух блюдечком, но пить пришлось все-таки
осторожно, так как мухи, того и гляди, могли попасть и в стакан, и в рот. Мухи,
маньчжурские мухи! В историю они не вошли, но сколько же они причинили нам
мучений!
     Поезд останавливался на всех станциях в ожидании раненых. Их было много. Лишь на
второй день поздно вечером добрались мы до Ляояна. Здесь меня передали в
госпиталь.
     Надолго сохранил я благодарную память о сестре, которая за мной ходила в поезде.
Это была настоящая русская женщина, из тех, которые вкладывают всю свою честную
душу в служение страдающей армии.
     С одной из них мне пришлось встретиться через много лет.
Зимой 1939 года, вернувшись как-то со службы домой, я нашел у себя ценный
подарок. Приходила неизвестная особа и оставила для передачи мне туго набитый
бумажник красного сафьяна с тисненными золотом китайскими иероглифами. К
бумажнику было приложено письмо: бывшая сестра милосердия Ольга Брониславовна
Ивенсен посылала мне большую коллекцию фотографий, сделанных ею в свое время в
Маньчжурии. [187]
     В письме сестра вспоминала о том, как умирали русские солдаты в Маньчжурии в
1904 году: "Есть в жизни случаи, которые никогда не забываются, и время не может
их стереть из памяти...

     ...Я не помню его фамилии: то ли Диких, то ли Мягких, это был сибиряк, но
     прекрасно помню, что звала я его дядей Ваней. На эвакуационном пункте, отмечая
     своих больных, я нашла его на носилках, с надвинутой на нос папахой, из-под
     которой торчала борода, а на нем лежала винтовка, которую он прижимал к себе
     обеими руками.
     Винтовка -- я ее ненавидела, потому что у нас был приказ -- прежде всего
     записать винтовку, а потом уже заниматься человеком!
     Рядом с ним стояли носилки с худеньким солдатом, на котором лежала огромная
     медная труба, которая его всего закрывала, и он так же крепко цеплялся за нее
     руками.
     Оба они попали ко мне.
     Когда мы их раздели и уложили, оказалось, что "труба" был после перенесенного
     сыпного тифа, уже с надеждой на выздоровление, а дядя Ваня -- совсем в другом
     положении: у него была ампутирована нога выше колена, швы разошлись, зияла
     огромная гнойная рана, и, несомненно, назревал септический процесс...
     Это был тяжелый больной, который не подлежал эвакуации, и госпиталь подсунул
     его, чтобы не портить свой процент смертности.
     Все мысли и тревоги дяди Вани сосредоточены были на своей семье, на своих пяти
     ребятах.
     "Вот,-- говорил он,-- сестрица, за чужу землю, должно, помру, а своя-то
     осиротеет! Кто ребят будет кормить, кто им помогнет?"
     А когда его спрашивали о болях, о самочувствии, он без надежды махал рукой и
     говорил: "Мне больше внутре болит, за семью болит, все думаю: кто им
     помогнет?"
     И все это говорилось без ропота на свою судьбу, а с какой-то обреченностью и с
     полной безнадежностью за будущее семьи.
     Чужда была ему эта войн