ндского эсэсовца, ныне миллионера... За участие  в массовых убийствах
евреев на Украине голландский  суд осудил его, потом отпустил из-под стражи,
потом снова принял дело к производству. Как относиться к делу, учитывая, что
основные улики и показания раздобыл КГБ СССР?
     По  мнению  политзэков, логика  советских  юристов такова: если  Ментен
действительно виновен и существуют подлинные улики - их найдут  и представят
судьям. Если он  невиновен - КГБ сфабрикует доказательства вины. Руководство
определило политическую цель дела: Ментен должен  быть  осужден. Разговоры о
чем-то ином так же  излишни  в  ГБ, как разговоры  о невиновности Стюарта  в
клане   Кэмпбеллов...   Если   истина   по   делу   поможет   доказательству
"постулированной" виновности  -  КГБ  несомненно использует  истину: хватает
опыта  и умения ее раскопать. Если истина  не годится для осуждения Ментена-
ее на суде не будет... Зэки полувсерьез говорили, что в делах подобного рода
советские  следственные аргументы нужно рассматривать  как  показания одного
совокупного свидетеля - КГБ СССР. Если они подтверждаются показаниями других
свидетелей, им верить в суде можно. Если  нет, это  показание одного, хотя и
коллективного свидетеля. А, как известно, "один свидетель - не свидетель".
     ...Только сейчас, через  столько  мостиков и переходов, добрался  я  до
немудреной  мысли, которую  хотел  высказать  с самого начала  - как  только
услышал рассуждения американского корреспондента о добродетельных юристах из
"обычной,  не политической  сферы законодательства". Так вот, как ни грустно
мне  признать,  но  как  профессионалы  именно  гебисты  - лучшие  работники
советской   юридической    системы.    Как    говорил    Александр    II   о
писателях-оппозиционерах - "лучшие из худших".
     Их  преимущество начинается с  того, что в следизоляторах нынешнего КГБ
подследственных не бьют (это вам не КПЗ обычных отделений  милиции! Впрочем,
западные полицейские, если судить  по фильмам, тоже избивают арестованных  в
следственных кабинетах). Но куда важнее само отношение к букве закона. В КГБ
с  буквой считаются. Например, когда понадобилось продлить срок следствия по
моему делу, ЛенУКГБ составил бумагу в прокуратуру, что срок просят продлить,
дабы  следствие смогло  разыскать свидетеля по делу - Р. Пименова.  Я  очень
смеялся,  читая эту  бумагу:  неуловимый  свидетель  Пименов  четвертый  год
отбывал ссылку в Сыктывкаре,  отправленный туда именно ЛенУКГБ... Но комедия
вокруг буквы  закона дает  некие преимущества  не  только  следствию,  но  и
обвиняемому. В "обычной же", т. е. бытовой сфере подобными комедиями себя не
утруждают:  мы  -  власть,  что хотим, то воротим. Однажды я  спросил  моего
следственного  "бригадира"  майора ГБ  Рябчука, почему подпольные бизнесмены
рады, когда их  дела ведут гебисты,  а  не обычная прокуратура. Якобы в этом
случае  сроки  выходят  меньшие...  Он с неудовольствием, но  объяснил:  "Мы
стараемся не посылать в суд сомнительные эпизоды. Вполне хватает бесспорных.
А в прокуратуре как делают? Суют в  суд что попало  - авось,  проскочит. Нам
этого не нужно".
     Позже, сталкиваясь  со сферой обычного бытового права, я не  переставал
дивиться  наглой  бесцеремонности судов, выраженной  этой  формулой Рябчука:
"Суют, что попало".
     Вот пример  из близкой мне  "издательско-писательской" сферы.  Владимир
Осипов  дал  почитать  сборник минюста  СССР,  где анализировались  типичные
судебные казусы 1976  г. Один из них касался вопроса, в котором я разбирался
до тонкостей - в силу профессии.
     По типовому  договору с писателем  после принятия  и одобрения рукописи
издательство  обязано выпустить ее в  свет в течение двух лет.  Если условие
нарушено, писатель должен получить 100% гонорара.
     Естественно, закон в  СССР охранял, прежде  всего, права государства, а
не  автора.  Например,  достаточно  было директору  издательства  прислать в
течение двух лет автору  письмо в несколько строк,  отвергающую  уже целиком
исполненную работу под любым предлогом ("нас не удовлетворяет художественное
качество текста"  - попробуй, оспорь,  когда  о вкусах  не  спорят!), и  все
обязательства   подписавшей   договор  государственной   стороны   считались
аннулированными. Однако закон  бюрократии требовал, чтоб отказ от договорных
обязательств даже и государственной стороны должен быть  зафиксирован - хоть
в какой-то бумажке. Иначе за бюрократическую небрежность платится  "штраф" в
форме гонорара автору!
     Это - по закону.  В практике это правило издательствами не соблюдалось.
Если почему-либо принятую и одобренную рукопись  не отправляли в  типографию
(такое  случалось  нередко) -  автор о гонораре  и  думать  не  моги,  скажи
спасибо, если аванс успел получить!
     Ленинградцы, по-моему, ни разу не  судились: издательств  в городе было
мало,  получишь репутацию "склочника" - вообще никуда не пустят. Но в Москве
издательств побольше, и там литераторы обращались в суды  по поводу принятых
и неоплаченных рукописей.
     Так вот, московские  судьи  систематически отклоняли  иски авторов. И в
отличие от гебистов, которые, насколько я их знаю, придумали бы какую-нибудь
юридическую  зацепку,  судьи  даже  не  искали   фиговых  листочков!  Писали
напрямую: да, по закону  вам деньги положено. Но,  руководствуясь интересами
государства, вводить  казну в  расходы  не  следует! Министерство юстиции  и
Верховный суд как раз  и уговаривали в  этом сборнике  местных судей, что их
обязанность - соблюдать  закон,  а  не  печься по своему особому  разуму  об
интересах государства.
     А вот случай из моей личной практики.
     Когда  "дело   No15"   вкатилось  в  стадию   написания  обвинительного
заключения, перед Рябчуком и Карабановым предстала неприятная  проблема.  Во
времена действия сталинской 58-10 изготовление,  хранение  и распространение
антисоветской  литературы  каралось  десятью  годами   -  точка!  Однако  по
буквальному смыслу закона к ответственности мог быть  привлечен следователь,
"распространявший" вещдоки среди  своего  начальства; судья,  знакомивший  с
ними,  например,  заседателей;  даже  и  прокурор,  что-то  цитировавший  на
процессе... После  обвалов массовых репрессий на карателей 30-50-х гг.  было
решено  уточнить формулы  закона.  Теперь наказанию  подлежало  только такое
"изготовление, хранение и распространение",  которое  совершалось "с умыслом
на подрыв и ослабление советского строя"...
     И поди ж ты, мелкое уточнение буквы закона  страшно мешало следователям
ГБ!  Для моих, например, оно значило просто катастрофу подготовленного дела.
Главный  криминал  -  мое  предисловие  к  собранию  сочинений  Бродского  -
действительно  был написан в четко антисоветском духе оспаривать это не смог
бы  никто,   и  я   тоже...  Однако   из-за   этого  оно   было  забраковано
редактором-составителем ("Мишка,  нас  всех посадят,  и культурное начинание
будет   погублено",   -   сказал   Владимир   Марамзин.),   предназначалось,
следовательно,  не для распространения  - хранилось в личном  архиве автора,
свидетели, которые его читали, все показывали, что я спрашивал у них совета,
как его  "деполитизировать" (выражение следователя),  т.  е. сделать  как-то
приемлемым для заказчика - Марамзина. Мне тогда виделось, что подвести такое
дело  под  "подрыв  и  ослабление" государства  невозможно.  Я  ошибался.  В
обвинительном  заключении  был  целый лист доказательств "умысла на подрыв".
Правда, он не выдерживал даже легкого разбора (например, солидно указывались
ссылки на страницы "дела", где ничего подобного обнаружить было  невозможно.
Это правильный расчет на то , что ссылки постранично никто не проверяет, раз
сказано, что нечто там есть - наверно, оно и есть...)
     Теперь самое время вроде бы  обрушиться  с нападками  на гебистов -  но
только  не   с  моей   стороны!  Напротив:   следователи,  потому  и  латали
обвинительное   заключение  фальшивками,  что  их  сознание  было  сознанием
профессионалов-юристов,  и  они старались  хотя  бы  оформить  дело  чем-то,
похожим на правду. И на том спасибо!
     Зато судья мне попался  из  "сферы  обычного  права": то был его первый
политический   процесс.   Причем   он   тоже   был   относительно   неплохой
профессионал...  На  суде  я  только  слегка  прикоснулся  к  обвинительному
заключению - и оно  развалилось на  осколки. Судья дословно переписал его  в
приговор, но исключил лист с доказательствами "умысла на подрыв", о  которых
я заговорил  на процессе... И взамен Олег Васильевич Карлов вставил супротив
гебистских  законоподобных фальшивок  простую, как блеяние,  фразу:  "Умысел
Хейфеца М. Р. на подрыв и ослабление Советской власти доказывается всеми его
действиями".  Конец  цитаты. Признаюсь,  я  от  радости  обалдел!  Я  дышал,
например, или ел, или ходил в кино, или спал с  женой - и оказывается, самым
фактом своего существования подрывал советскую власть. А?
     Но, подумав, я смирился. Судья по сути был прав!
     Ибо я  родился в годы сталинских  пятилеток в бедной по происхождению и
абсолютно  советской по убеждениям  семье. Я  воспитан комсомолом и  книгами
Маркса-Энгельса-Ленина, а  также "Кратким  курсом истории  ВКП  (б)".  Потом
комсорг и целинник (правда, не вступил  в КПСС)... Посторонних влияний  и то
не  найти:  ни  одного знакомого  иностранца,  способного  совратить  меня в
буржуазную  веру,  да  и диссидентских  знакомств практически  не  было.  На
сберкнижке обнаружено пять рублей - значит, незаконных доходов не имел. Но и
не беден - имел средний заработок (хотя лишь немного поступившись  совестью,
имел  возможности  очень  значительных  поступлений   -  мне  и  корысть  не
пришьешь). В глазах Олега Васильевича само существование  такого "оборотня",
как я, являлось  свидетельством ослабления Советской власти  -  и мог  ли  я
что-то возразить?
     Но все же утверждать, что в Союзе при Брежневе происходило  "укрепление
сферы  обычного  правопорядка",  когда   судья,  сочинивший  такую  формулу,
значится  в  списке  самых-самых  значительных  в  городе,  а в этом  городе
население  превышало  число жителей  ста государств  планеты  (тогдашнего-то
Израиля  -  точно,  да  и соседней Финляндии, наверно)  - тоже,  знаете  ли,
парадокс!
     И - пара слов вдогонку.
     В  ЛенУКГБ  у  меня  похитили  мою  собственность  -  пишущую   машинку
"Электрооптима". Все говорят, что  в принципе  работники ГБ  много честнее в
бытовом поведении, чем "стражи правосудия" в обычной  бытовой сфере. Скажем,
золото и драгоценности у  арестованных "делашей" они будто бы как правило не
исхищают. Но по пустякам эти - все ж советские - люди воздержаться от краж в
доступных  им  по  службе  местах  не  в  состоянии.  Вот  у  Юры  Бутченко,
звукооператора     вокально-инструментального     ансамбля,    возмечтавшего
завербоваться в ЦРУ, в  Ленинграде магнитофон конфисковали с протоколом и по
всем правилам, но модные пленки-записи изъяли у него уже без всяких актов...
У Германа Ушакова, "революционера-коммуниста", в том же Питере без протокола
исчез на обыске...  машинописный экземпляр "В круге первом". А. Солженицына.
У Виталия Лысенко совсем смешная кража - растворился без следа после  обыска
нагрудный значок выпускника Военно-морского училища  (попался  ему  на обыск
коллекционер-любитель?). Это все родной Питер, а вот  на  Украине, у беглеца
за границу Карпенка сперли... турецкий галстук. Признаюсь, я с удовольствием
коллекционировал  информацию: приятно  же, когда тебя преследуют такие слуги
закона.
     А  у  меня  похитили,  повторяю,  пишущую  машинку.  Собственно,  чисто
формально  они  имели  право  ее конфисковать:  как  же,  орудие  совершения
преступления! Но ее почему-то не вписали в  приговор на предмет конфискации,
как положено по  закону.  По-моему, собирались вести  какие-то игры  с  моим
"перевоспитанием", и машинка должна была играть  в  этом социальном процессе
некую неясную мне роль  "покупки".  Мне тогда казалось, что,  убедившись  на
суде,  что я сволочь и игра не получается,  игру-то отменили, а вот  вписать
машинку в приговор обратно просто забыли - за делами...
     Но - что  бы им ни мерещилось, а после вступления приговора в  законную
силу машинка уже не подлежала конфискации! Таков закон.  И я подал заявление
- отдайте, мол, граждане...
     Сразу оговорю:  дальнейшее не связано с ГБ, ибо  вопрос о  судьбе  моей
машинки политических, либо  государственных интересов никак не затрагивал! В
камеру приносят  постановление  того же  судьи Карлова:  дополнить  приговор
постановлением  о  конфискации  машинки.  Я  перехватываю  мяч:  швыряю  ему
заявление, что,  огласив мне  приговор в зале  суда, Карлов  сам  лишил себя
права  изменить его задним числом. Закон, даже советский,  такой  привилегии
судье не дает!
     Противник  кроет мое  заявление тузом:  в  тюрьму  специально  является
"Шкаф" - прокурор Пономарев.
     - Давно ли изучаете юриспруденцию, Михаил Рувимович?
     - В тюрьме начал...
     -  По  вашему  заявлению  я  консультировался  с...  -  названа фамилия
университетского   профессора.    -   Вы,   оказывается,    забыли    статью
Уголовно-процессуального  кодекса  No... (сегодня  я забыл  этот номер.) Она
разрешает суду вносить изменения в уже вступивший в законную силу приговор -
и  именно   в  одном-единственном  случае:   в   части  судьбы  вещественных
доказательств!
     Побил меня, побил полностью юрист-специалист.
     Возвращаюсь  в камеру, рассказываю о  беседе со  "Шкафом" соседу,  Боре
Соколовскому по кличке "ЮК", т. е. "Юный контрабандист".
     - Он тебе показал текст статьи закона?
     - Нет. Ну, не выдумывает же он закон...
     -  Это  странно, - задумался  Боря. -  Обычно  прокуроры  любят  сунуть
страницу кодекса под нос: смотрите, все по закону... Давай проверим?
     Я  был очень "юная хунд". Не  мог  в голову впустить  мысль, что старый
человек  в полковничьем  чине станет меня  обманывать по  такому  ничтожному
делу, да еще  так примитивно...  Мы аж поссорились с "ЮК", но он  настоял на
своем - и попросил у библиотекаря УПК РСФСР.
     Да, есть там такая статья! Правду сказал прокурор...
     И вдруг Борис заметил ма-а-аленькую звездочку над ее номером.
     - Что это?
     Оказалось  -  к  статье  есть  примечание.  Изменение  приговора  после
вступления   его  в  законную  силу  в  части   вещественных   доказательств
допускалось только  в том случае, "если это изменение не ухудшает  положения
осужденного".
     И началась переброска заявлениями. Конечно,  мне не нужна была машинка.
Я просил только указать  мне статью  закона, согласно которой  конфискация у
меня  имущества  после  оглашения  законного  приговора  не  ухудшала  моего
положения.  Издевался,  ерник,   на   беспомощным  правосудием.  Прокуратура
бесилась,  а  я  ее  дразнил,  унижая  обвинением  в  хищении  вещественного
доказательства!
     Но выпустить из пасти заглотанную добычу,  чтоб  хотя  бы  симулировать
"соблюдение законности" - это оказалось выше сил наших юристов.
     И наконец - заткнулась прокуратура.
     А вы говорите по радио о "прогрессе сферы обычного права"!
     Dixi. Я кончил и искупил свой грех.


        Глава 2. Потьма, ЖХ 385-18


        19 апреля 1978 г. Дорога до Потьмы


        Без сна

     Рассказывают, будто  перед освобождением  зэки  якобы не волнуются.  Не
знаю: меня ведь не освобождали, а этапировали на ссылку. Ощущение вот какое:
когда сроки такие громадные, как в СССР,  зэк забывает, что есть на свете не
лагерная  жизнь... Я своими ушами слышал утверждения, что все сидели, только
скрывают.  Отсюда склонность в зонам к неимоверным преувеличениям количества
обитателей лагерей - меня, например, уверяли, якобы в СССР восемнадцать а то
и  двадцать  миллионов  сидельцев,  и когда я прикинул  - по  своей методике
подсчета  -  что  на  самом деле  миллиона  три  (причем это вкупе с  ордами
"декабристов"-пятнадцатисуточников),  то  услышал  в  ответ  разочарованное:
"Всего лишь...  Пустяки".  При таком ощущении жизни зона ощущается нормой, а
"воля" -  сказкой: в  сказке,  конечно,  приятно  побывать, кто  спорит,  но
каждому предстоит проснуться и каждому -  вернуться  в  нормальную  жизнь. В
лагерь.
     ГУЛАГ,  по моему  ощущению, устроен вредоносно именно профессионально -
т. е.  как система  пенитенциарного воздействия на  обитателей.  Он  отучает
зэков  от нормальной жизни.  Зэк-бытовик,  т.  е.  человек  лагерной  массы,
убежден,  что  накормить его  обязаны  (безвкусной  "баландой"  и  отвратной
"сечкой", но это вопрос  второй, пан  профессор!), что жилое место (пусть на
нарах) ему  должны предоставить, что  одежду (робу, бушлат, кирзовые сапоги)
непременно выдадут.  Да,  надоевшая  еда, да. бездарная одежда, да, постылое
место в бараке  -  но все положено, выдается, не зарабатывается. Выдается не
бесплатно, нет, ты отрабатываешь это  вроде бы на производстве, но в зоне-то
чувство, что, работая, ты делаешь это  для себя совершенно атрофируется. Зэк
работает  в  зоне  не  для  того,  чтоб  обеспечить  свое  существование,  а
исключительно из страха наказания.
     Выйдет  он на  волю, и ему  уже  трудно вести нормальную  жизнь. Трудно
работать,  если  на заводе  или  в  конторе  не  угрожают  карцером.  Трудно
рассчитывать  свои  доходы  и  расходы - без  указаний  "отрядника".  Трудно
организовать  быт - без лагадминистрации.  Не  раз я наблюдал,  как ветераны
ГУЛАГа возвращаются в зоны - примерно как обычные люди выходят из отпуска на
работу: немного с тоской, но, честно говоря, не без некоторой же приятности.
Старый круг знакомств, устойчивый быт, привычная,  а  потому как бы домашняя
лямка. Потом снова надоест (как надоедает люба работа за год), но  тут опять
срок кончится - и опять можно в отпуск на волю...
     Последнюю ночь в зоне я почти не спал. Не от волнения. Нелагерная жизнь
как раз казалась сном, а кто ж будет волноваться, приготовляясь ко сну?
     Просто, допуская, что нужные записи будут обнаружены на обыске бумаг, я
учил их ночью наизусть. Черепная коробка -  единственный  абсолютно надежный
тайник для  вывоза информации из  лагеря. К  утру все "пункты" были  надежно
уложены на стеллажах памяти.


        "Подельники Николаи" - Гамула и Гуцул

     Утро. Последний раз перед построением на развод прощаюсь  с товарищами.
Целует  Пэнсон. Бессвязно и неожиданно  трогательно  признаваясь в сердечной
привязанности, трясет руку "революционер-коммунист" Герман Ушаков...
     Среди  прощающихся два пожилых  украинца,  подельники Николай Гамула  и
Николай Гуцул.  Оба "рецидивисты",  оба  сидят по  второму заходу.  Гамула -
бойкий,  черноволосый,  с плутовато косящими глазами, любопытный, как муха и
любит  изобразить дурачка - но на самом деле как раз неглуп и себе на уме. В
войну вступил  в польскую армию Андерса,  но  почему-то  не уехал  с  ней  в
Италию, а  был  арестован  МГБ  и  получил  тогда  10  лет по  58-й  статье.
Обстоятельств ареста  не  знаю - но в 1956 году Гамула  был  реабилитирован,
устроился садовником в совхозе, народил троих лукавых, как он сам, мальчишек
-   и  мог  бы,   кажется,  успокоиться,  зажить   жизнью,  как   говорится,
равномерно-прямолинейной...  Но  однажды  в  бане,  где  подслушек точно  не
стояло,  я   услышал,  как  Гамула  снисходительно  поучал   земляка-полицая
Коломийца:  "Не каждому дано  быть  борцом". Ему  это, видимо, было дано  на
долю: лет через  пятнадцать после  освобождения вступил  в  кружок любителей
"запретного чтива" во главе с Оксаной Попович. Кроме Гамулы, в кружок входил
еще Гайдук (его не  знаю, он сидит во  Владимирской  крытке)  и нынешний наш
сосед по бараку - Гуцул.
     Гуцул -  потомственный бандеровец: отец и старшие братья погибли в УПА.
И сам он сидел  под "вышаком",  которое "по  несовершеннолетию" заменили ему
десятью годами. Через несколько лет,  отвечая на стандартные вопросы конвоя:
"Срок? Статья?"  -  крикнул:  "Гуцул,  пятьдесят висьма, десить роцив", и  в
ответ услышал: "Какие десять?  Двадцать пять!" То есть заочно кто-то навесил
15 лет  сроку  и  даже  не сообщил: какая разница,  все равно  ведь  в  зоне
сдохнет... Через 11  с хвостиком лет после  ареста попал Гуцул под  амнистию
1956 года,  а  еще  через  три года пришло  сообщение Верховного  суда:  ему
отменили двадцатипятилетний срок  и восстановили первый,  десятилетний... Он
тоже читал запретные книжки у Оксаны Попович.
     Гамула - преступник больший:  он  не  только  читал, но и  изготовлял -
перефотографировал "Новый класс" Милована Джиласа. Но срок у него - меньший:
учли,  видимо,  первую  десятку,  по  которой  был оправдан,  как  аванс,  и
милосердный суд выдал ему всего восемь лет.  Пять зоны  плюс три ссылки.  За
написание  своей  книги  Джилас  получил много меньше,  чем  его  украинский
читатель-почитатель...  Впрочем,  Гуцул  за чтение  "Украинского  вестника",
составленного   Вячеславом  Чорноволом,   получил  ту  же  мерку,  что   сам
составитель -  девять лет. (Еще раз вспомнил французскую коммунистку: "У них
в СССР такие законы...")
     Однажды Гуцул рассказал  мне свою  историю,  и я - загорелся: "Давайте,
напишем жалобу! Вы пересидели в первый приговор год с хвостиком,  пусть хоть
этот "пересиженный" год  зачтут в срок  второго приговора".  Написал от  его
имени жалобу - и недель через  шесть пришел ответ из украинской прокуратуры:
лишний, сверх приговора  год  и  месяц  за колючей  проволокой ему милостиво
обещали засчитать в... рабочий стаж при  выходе  на пенсию (в принципе  годы
работы  на лагерных производствах  в трудовой стаж  не  засчитывают).  Экие,
прости Господи, гуманисты в юридических органах!
     Сейчас  он  прощался, и  на  его  остриженном  черепе  кожа  собиралась
глубокими складками - как всегда, когда волнуется:
     - Пане Михайло, на воле про мий рик нэ забувайте, напишить в суд еще...
     Что ему ответить?
     Напишу.  Но когда-то Михаил Коренблит  изображал  мне  в лицах  реакцию
начальства на полученную жалобу: "Гражданин Гуцул, вы  отсидели 11  с лишним
лет  и после этого читали "Вывид  прав  Украины"? И  еще смеете нас о чем-то
просить?  Скажите спасибо,  гражданин  Гуцул, за  гуманизм Советской власти,
которая вас мгновенно не  расстреляла!" Я чувствовал, что визгливо-шутовские
выкрики Коренблита -  это адекватное, точное отражение чувств Шариковых, что
сидят подотделах по очистке страны от кошек...


        Контригра Зиненко (ложный цугцванг)

     Утренний  развод  возле большого плаката  "Свободу  узникам  капитала!"
(ей-Богу!  Именно   так.  Интересно,   кто   из   лагерных  зэков-художников
развлекался?).  Бригады уходят на завод. Через час вызовут в штаб  на личный
обыск перед этапом.
     ...Обшмонали, но -  некому отдать мои личные  бумаги: из  штаба исчезли
все сотрудники! "Найти бы  кого-нибудь..."... "Конвой  опаздывает, он  может
уехать без  вас..." Наконец ангелами-спасителями являются двое: оперативник,
кривоногий,  с  обликом  хулигана,  и  миловидная  толстушка-цензорша.  Суют
поспешно бумаги:  "Берите - и скорей на этап! Все цело..." Явно "операция" в
стиле родного и любимого капитана Зиненко.
     Но я успел-таки перебрать свое имущество. Главное - цело.
     То есть, конечно, не хватало половины открыток с видами Израиля. Но эту
пешку я умышленно пожертвовал, как помнит читатель, пану капитану.
     Из-за чего Зиненко замыслил  всю операцию? Видимо,  чтоб  изъять у меня
письма  из  Израиля  в  зону  на имя  Бори  Пэнсона  и  Миши  Коренблита.  Я
действительно повез их с собой как материал  для  задуманной книги  "Израиль
глазами  мордовских  зэков".  Заковыка  состояла  в  том,  что  письма  были
пропущены цензурой в зону - формально,  значит,  они были "кошерными", я мог
бы протестовать против изъятия- и возражать мне было бы сложно. А раз никого
в  штабе  нет,  то  протестовать  невозможно. Нет  у меня ходов! В  шахматах
положение, когда тебя загоняют в позицию "без хода", называют "цугцвангом".
     Но  как раз  со стороны  капитана было  б разумно оставить письма  мне:
тогда,  возможно,  я  сейчас  писал  бы  об  Израиле, а не о Зиненко...  Но,
Господи, до таких  ли тонкостей  додуматься начальству? Я  же торопился  как
можно скорее вырваться  из ворот: мне еще не верилось, неужели они больше не
будут рыться в моих бумагах?
     Как здесь люди живут?
     На "последней тропе"  меня сопровождали двое  "хранителей": надзиратель
Фролкин, "поэт обысков", карапет с блудливыми глазами и смущенной улыбкой, и
почти неизвестная девушка из "спецчасти" - некая Вельмакина.. Выводят  меня,
грешного, за вахту...
     Претензии  к администрации зоны  есть? -  спрашивает начальник этапного
караула.
     Нет.
     Фамилия? Срок? Статья?...Садись.
     Я забросил  в "воронок" рюкзак,  чемодан -  и тут Фролкин  усек мелочь,
которую именно от него я и скрывал.
     При  мне  находился  подарок друзей на  Новый год  - лаковый  медальон,
овальный  сосновый сучок  с выжженной надписью  "Мордовия,  1977" и паутиной
проволоки над  ней. Он  по  закону подлежал  изъятию:  во-1-х,  сучок  сосны
принадлежит  лагерю,  во-2-х, подарки в зонах  запрещены инструкцией  МВД. Я
скрывал  дар  товарищей  любимым способом, позаимствованным у  Эдгара По  (в
"Похищенном письме").  То есть скрываемый предмет должен находиться на самом
виду, куда  добросовестные  сыщики  не смотрят.  На  обороте  выжег  фамилию
"Хейфец"  и привязал к чемодану с вещами. Именная бирка!  Из  моего чемодана
даже  и  замок вынимали - не спрятал ли я  в замочном отверстии какой-нибудь
криминал, а бирка как была, так осталась привязанной к ручке. Но в последнюю
секунду Фролкин углядел ее, потянулся лапой:
     А это что?
     Тут я впервые ощутил, что  срок кончился! Шлепнул ладонью по протянутой
руке надзирателя, рявкнул:
     - Акт подписан! Ты теперь никто. Пшел вон!
     Он замер, как песик, которого хозяин щелкнул по холодному носу.
     В этот  миг  , обернувшись, я  заметил  у  вахты  Вельмакину. Последнее
воспоминание о зоне.
     Она  смотрела  вслед  с тоской  -  спокойно-усталой,  безжизненной.  Я,
собственно, был  не при чем  - мы и знакомы не были. Просто отсюда я уезжал,
она  оставалась. Мое заключение  тяжелее, чем ее, но оно все-таки временное.
Вот  срок  кончился, и мир  снова мой. А ей оставалось место службы  - зона,
вечные драки в поселке, пьяные и матерящиеся кавалеры, а в будущем  - пьющий
муж,  осенью -  копка картошки лопатой, зимой растапливаемые в русской печке
дрова, летом - ручная дойка коровы - и это каждый день, каждый день...
     Тогда я  не понял  ничего - просто зафиксировал  мгновенно  постаревшее
лицо,  повянувшую фигуру девушки. Понял же  через пять минут, когда в первый
(и последний) раз увидел поселок, где она жила.
     Обычно  в  автозаке  зэку  не  видно  происходящее снаружи.  Входишь  в
маленький проход сразу за кабиной, там автоматчики,  сворачиваешь налево - в
камеру   без  окон  (свет  поступает  через  дверь   из  "караулки").  Между
"караулкой"  и  камерой   стена:  на  самом  деле  стена   состоит  из  двух
камер-"стаканов", каждая примерно 60х60 см. Меня как "особо опасного" всегда
возили  в "стакане" (в  тот раз, хотя  ехал я один  на  весь  автозак,  тоже
посадили  в  "стакан").  Но какой-то  предприимчивый  зэчок  сумел  отогнуть
полоску "жалюзи"  в малой дверце "стакана"  и как раз напротив нее оказалось
окно "караулки". В двойную "дырку" я и смог впервые увидеть поселок Лесной -
мой "почтовый адрес".
     Помню  мысль,  сверлившую  тот момент:  "Господи, как  по своей-то воле
здесь  люди  живут!"   Кое-как   слепленные  домишки,  грязь,  неопрятность,
свойственные всякому  временному  жилью;  заваленная  по ухабам полусгнившим
хворостом  дорога, связывавшая не только нас,  но ведь и их с внешним миром.
Бедность,  бросающаяся  в  глаза, серость  неизбывной скуки,  забившая щелку
моего  "жалюзи"...  Год  назад,  в  Статусную акцию, уполномоченный  по зоне
капитан КГБ  Борода укорял статусников: "Бараки побелены, цветы в зоне всюду
посажены,  деревья цветут - да разве кто  в поселке живет лучше вас?"  Тогда
воспринималось дурной шуткой начальника, а вот теперь...
     Девушка  в красивом импортном костюме, с ресницами, подкрашенными тушью
по правилам европейской моды - для кого все?
     ...Дорогу  описывать не  стану. По  ней  уже  две недели  никто  не мог
проехать вообще (мы  ее  обновили).  Отогнутая пластинка  "жалюзи"  помогала
видеть  ухабы заранее, подпрыгивать, пружинить -  иначе, наверно, выключился
бы...  Примерно пятнадцать километров до железнодорожной станции мы  одолели
за полтора часа.


        19 апреля - 22 апреля 1978 года. ЖХ 385-18. Станция Потьма


        Ворота ветки

     Исток аппендикса зон в Мордовии - пересыльная тюрьма в ЖХ 385-18.
     Железнодорожная ветка подходит  близко,  но  не вплотную - к магистрали
Москва-Куйбышев.  Кроме  лагерей,   вокруг  ветки  нет  остановок.  Примерно
тридцать  километров торчком  она  идет  на  север,  в тупик,  и  на  каждом
километре - зоны.
     Ветка  окружена  мифами.  Якобы  именно  ее  строят  герои  знаменитого
кинобоевика 30-х  гг.  "Путевка в жизнь" ("Дорога в социализм"). Или - якобы
это первое оригинальное строительство эпохи социализма, на открытие приезжал
лично Дзержинский... Тоже символично, если только правда.
     Пересылка встретила  меня сюрпризом: привычную , всегдашнюю нашу камеру
"ГП" ("государственные  преступники") отдали бытовикам, а "политикам" отвели
"стакан" на две персоны.
     В  нем  меня  приветствовал  знакомый  -  возвращавшийся на 19-ю зону с
дополнительного следствия в Смоленске "военный преступник" Василий Коробкин.


        "Советский простой человек"

     Вася  Коробкин  - веснушчатый,  рыжеватый  (насколько  можно  разобрать
оттенок  по  коротко  остриженному  черепу)  мужик  лет  шестидесяти.   Лицо
скуластое,  глаза  белесо-голубые,  речь  медленная,  голос  тонкий.  Этакая
"натура"  для  художника-натуралиста,   чтоб  писать  крестьянина  в  толпе.
Чабано-пастух из бескрайних казахских степей...
     Этот последний осколок 19-й зоны неизбежно ассоциируется  в моей памяти
с  персонажами  мещанских  рассказов Володи  Марамзина, о  коих  следователь
Рябчук спрашивал: "А почему герои Марамзина говорят не по-русски?" Попытаюсь
ему здесь ответить.
     ...Одна из пограничных проблем искусства связана с  тем, что занимается
оно,  прежде  всего, Духом  человека.  Хотя  количественно  мещанские  массы
преобладают  в жизни,  в искусстве они заняты  на служебных,  второстепенных
ролях, да и работники искусства стараются зафиксировать внимание на моментах
их   сдвига,  пробуждения  масс   к   Духу   (потому  люди   книжные  обычно
преувеличивают   значение   идеалов   в   реальном   земном   сообществе   -
сформированный ими же образ принимают за реальность!)
     Не  безгранична  способность  творческого  человека  к  перевоплощению.
Человек способен вникнуть в психологию  собаки,  но психология рыбы остается
для него  недоступной. Для литераторов  психология бездуховного  человека по
сути есть психология рыбы.
     Владимир Марамзин пытался прорвать барьер  между  собой  и объектом. Не
без потерь: его  игры со словом,  выгибание речевых конструкций - не  только
метод  передачи  сумеречности,  разорванности  сознания персонажей,  это еще
своего  рода  авторский  допинг,  тонизирующий  укол  в стихию  собственного
таланта, чтоб сохранить для себя интерес к изображаемому предмету.
     Я, например, его техникой не владею, и когда  повествование доходит  до
персонажей  подобного  сорта -  маневрирую от изображения  в рассуждение. От
капитана  Зиненко,  помните,  убегал  в  размышления о  власти,  а  от  Васи
Коробкина  вот пробую убежать в разбор прозы Владимира Марамзина. Между тем,
вовсе  избежать  таких  персонажей  нельзя, если  хочешь  писать  не  только
интересно,  как бы по законам "игры", но  и как-то полезно. Слишком обширное
место занимают они в наших  судьбах.  Коробкиных в  разных  обличьях - людей
образованных  и  темных, старых  пьяниц  и  очаровательных  трезвенниц  -  я
постоянно вижу вокруг, пока пишу книгу, они наполняют казахский город Ермак,
место моей ссылки.
     ...Вот вчера по телевизору передавали репортаж с новгородского процесса
над тремя  военными преступниками. В составе батальона карателей расстреляли
на льду Волхова 253  человека. Выступали свидетельницы, которые 36 лет назад
были девочками.  Плакали на суде: "Мама,  прошу  ее, ляжем. А  она отвечает:
чего ложиться, доченька, все  равно убьют. Я легла  и живая осталась, а маму
застрелили. Сестра двоюродная, ей года четыре было, все тетке кричала: мама,
вставай,  мама, мне страшно... Я  после выбралась  из-под трупов и дошла  до
деревни.  Не выгоняйте меня,  говорю, маму у меня убили. А папку  еще раньше
убили, когда нас из избы они выгоняли..."
     Мой сосед, с которым  я  двое суток отсидел в  камере-"стакане", вполне
мог быть страдальцем на той скамье подсудимых. Этакий вершитель казней пап и
мам  -  ну  как  обойти  его литературе? Выстрелил  - и нет  чьей-то  жизни.
Поленился добить валявшихся  среди трупов малых девочек - и через треть века
вот выходит  свидетельница на суд...  Курил  Вася  непрерывно, вентиляции  в
камере  не было - тяжко  пришлось  на Потьме.  Зато  рассказал много о своей
жизни - конечно, не  о военной, о преступлениях мало говорят в зоне - но про
мирную, обычную, ту, что была у него после войны.
     Рассказывал  о  первой  жене, в  которой  познакомился  на  Волго-Доне:
"Немка, отличная баба была, только что ноги  мне не мыла". В землянке всегда
чистота, вкусное варево, дети ухоженные - трое детей у Васи родилось!
     Почему разошлись?
     - Блядь оказалась.
     Спросил,  почему  блядь.  Оказалось,  после  завершения  стройки  семья
поселилась в  городке, где у Васи заработок был невелик. Он сказал: "Поеду в
Свердловск, говорят, там можно заработать". А там тоже заработков не  нашел.
От мужиков,  что варили  смолу возле  вокзала, узнал  про  другое  "денежное
место",  уехал туда. Оттуда еще куда-то... Странствовал несколько лет. Когда
вернулся к семье,  оказалось: за годы жена нашла себе другого мужа. Потому -
блядь.
     - Так ты ж сам от нее уехал?!
     -  Я  ведь писал  ей  из Свердловска, что здесь  плохо мне,  еду  место
получше искать...
     И складки сомнений нет, что все делал правильно.
     А в  нашу зону  он,  оказывается, попал  вовсе не с воли, а из бытового
лагеря, где отбывал срок за неуплату алиментов этой вот, первой жене.
     -А  с  каких  сумм  мне  бляди  платить,  - не спрашивает,  а  спокойно
объясняет. - Ей же на троих денег давать, так ползарплаты отчислят. А у меня
с новой женой шестеро детей.
     - Шестеро? Как она их прокормит без тебя?
     - В  столовой  уборщица,  прокормит.  Вот  купить  им шмотки, обувку  -
трудно. Зарплата - слезы.
     - Ты ей чего-то переводишь?
     -  Говорил, чтоб на  алименты в зону подавала. Да че  там, какой смысл.
Ползарплаты на "проволоку" идет,  ну, за  питание вычтут, по иску возьмут...
Но рублей десять кажный месяц посылаю.
     ("Проволокой"   называют   особый   налог   на   содержание    лагерной
администрации в размере половины зарплаты осужденного.)
     -  Это  на  шестерых-то!  Василий,  "проволока"  приравнена  к  налогу.
Алименты  обязаны  вычитать  из  заработка  до уплаты  налогов. Твоим  могут
высылать до пятидесяти рублей!
     -  Да... Я  и не знал,  - высказался он вовсе без энтузиазма. Почему-то
мне показалось, что постарается поскорее забыть об этом разговоре.
     Он не глуп. Просто на своих детей сейчас так же наплевать, как когда-то
на  чужих. Без экспрессии наплевать, спокойно: как идет,  значит,  так надо.
Коли можно будет не наплевать, так и не наплюем... А што?
     Заговорили о последнем вызове - на следствие в Смоленск.
     -  Замело  ГБ одного  старичка. Из наших -  был мой начальник, взял  на
службу. Возили меня с ним на очную ставку.
     - Он?
     - Он. Изменился  здорово, тридцать лет все ж прошло, да только все одно
- я узнал. А че с ним теперь сделают?
     - Старик. Из начальства. В зоне не работник.... Вышак.
     - Жалко старика.
     Жалко, так зачем опознавал?.. Я не спрашивал - бессмысленных разговоров
не веду.
     Благодарный за нужные показания следователь дал Васе право на получение
внеочередной посылки в тюрьму.
     - Спасибо Аньке-сибирячке, сразу выслала.
     Анька-сибирячка - Васина сестра.  Далее следовал рассказ, как  когда-то
он ездил к сестре в гости.
     -  Муж  ейный  -  начальник  с портфелем. Вечером  говорит  мне: выпить
хочешь? Ясно, хочу, че я  не человек, что ли. Ну, говорит,  только  Аньке не
сболтни, щас  достанем.  Анна, идем  с  Василием  гулять,  город ему покажу.
Столовка.,  заходим  туда с  заднего  хода. Заведующая  сама  нам  навстречу
выскочила.  Во баба! Че вам надо? Сама не понимаешь?! Щас будет. Выносит нам
на подносе  графин  водки и  закусь. Хорошо угостила. Зять ее жарил, я сразу
допер, потому боялся, что я Анке сболтну. Ну, стоящая  у зятя баба. Сиськи -
во!
     ...Больше всего в этом месте опасаюсь, что читатель подумает,  будто  я
обличаю "военного преступника". Во-1-х,  как раз среди них я встречал совсем
иных людей (другая тема, я  уже писал о ней в  "Месте и  времени").  Во-2-х,
вчера таким же Васей выглядел обвинитель, прокурор на новгородском процессе,
успевший за три минуты эфирного времени солгать, по моим  подсчетам, минимум
два раза.  И  телекомментатор процесса - тоже.  Почему я  сравниваю  обычных
советских лжецов  на  должности  с сотрудником  гиммлеровской военно-полевой
полиции? Да  потому что у  лжецов на должностях никогда  не  хватило бы духу
сказать "нет" врагу  в лагере для военнопленных, где из  троих молодых людей
двое погибало от  голода и болезней (данные, имеющиеся у меня здесь: из пяти
миллионов семисот пятидесяти  тысяч советских военнопленных, преимущественно
солдат-новобранцев,  погибло  за  четыре  года  войны три  миллиона  семьсот
пятьдесят  тысяч). Кто  из  этих, "нынешних", мог  бы умереть за отечество в
безвестности, как собака за  хозяина, бесславно, не только без благодарности
Родины,  но  наоборот, оплеванным  ею, умереть  с  достоинством  ради  своих
внутренних принципов  - люди, которые и жить с достоинством не  научены! Все
обличители Коробкиных,  прокуроры и пропагандисты, следователи и писатели  -
доведись поменяться с ним местом в тех обстоятельствах - и никто  не заметил
бы сейчас разницы между нынешним судьей и  нынешним  подсудимым. Все простые
советские люди, воспитанные на лжи и потому бессильные перед Злом.
     Может быть, потому я так несдержанно об этом  говорю,  что узнал, слава
Богу, достаточно людей  в Союзе, способных с достоинством и жить,  и умереть
во имя принципов их  духовной  жизни. Но с годами безмысленная,  бездуховная
муть все шире  разливается  по этой стране. Греки когда-то определили  самый
могущественный  народ  своего  мира, персов,  как "людей,  которые  не умеют
говорить "нет"...  Сейчас здесь, в Ермаке, я кругом  вижу людей, которые "не
умеют говорить "нет"  - ни начальству, ни подлецу, ни -  что главное - самим
себе, своей внутренней пошлости  и  распущенности, что присуща человеку. Это
реальность, которая  окружила меня  после выхода из  зоны на волю, она-то  и
заставляет вспоминать Васю Коробкина...
     ...В  соседней  со мной комнате  живет  разливщик  стали  на  комбинате
ферросплавов  -  28-летний экс-милиционер, уволенный из  МВД  за алкоголизм.
Устроившись на завод,  из  первых четырех  дней  работы  пропьянствовал три,
снова пьянствует,  и уезжал  лечиться от  алкоголизма, и  после этого  опять
пьет. Троих внучат кормит его пожилая мать.
     ...Дом  напротив. Вдовец,  чиновник,  владелец  немалого  приусадебного
хозяйства.  К  слову,  в   прошлом  коллега   Васи  Коробкина  по  службе  в
гехаймефельдполицай, в  нынешнем -  мой "опекун" от ГБ по  месту жительства.
Иногда, налакавшись,  дядя Вася выходит на  промысел - ворует у соседей мясо
из кладовок и охапки сена из стогов.
     ...Еще сосед  по  квартире  - молодой казах.  "Условник", получивший за
взятку в милиции право жить не  в общежитии, а на частной квартире. Укладчик
бетона, пропивает приличную получку  за два дня ("вмажем флакон, Михаил?") и
до  следующей получки ходит вечно голодным, ненавидя и  завидуя  тем, у кого
имеются  тарелка с едой. Особая примета - склонность ко лжи не для получения
выгод, это бы нормально, а исключительно из какого-то  своеобразного чувства
самоутверждения ("Здорово я ему лапши на уши навешал, Михаил?")
     ...Другой   объект    наблюдения   -   пышнотелая   супруга    крупного
инженера-металлурга. Собирает деньги у подруг на покупку импортных изделий у
неких  "торгашек",  но  вещи подругам не  отдает, деньги  тоже. Коли  совсем
припрут,  всучивает  подругам  под  видом  "фирмы" какой-нибудь  кемеровский
промкомбинат, неаккуратно срезая с него советские наклейки.
     Все эти "объекты" и напомнили про Коробкина  из гехаймефельдполицай. Не
злодеи  -  злодейство  ведь  предполагает  духовность,  только  сатанинскую,
враждебную добру. Здесь - ничего похожего. На  месте совести пустота, как  у
майора Ковалева на месте носа.  Ну, может,  у  кого-то  бугорок остался,  не
знаю.
     Винить  ли  Советскую власть  с ее  безрелигиозностью, тотальной ложью,
пьянством и пр.?
     Но ведь она все-таки  насаждает - даже  той же ложью! -  мораль (хотя и
советскую  мораль).   Для  того  и  коробкиных  судит  ("вот  что  бывает  с
изменниками! Все равно найдем  и покараем!"), и снимает все эти бесчисленные
фильмы,  телепередачи  о  войне.  Победа  в  войне  над  гитлеризмом  -  это
единственное  чистое  дело  Советской  власти,  и  она инстинктивно  за  нее
цепляется...  Но  это  -  стремление  насадить  в  обществе  мораль,   а  не
аморальность!
     Да и объективно: рядом со мной живут люди,  воспитанные Соввластью,  но
не лишившиеся совести. Рядом с моим экс-милиционером иногда  вижу его брата,
старательного  рабочего,  поступившего  в   вечерний  институт,  увлеченного
коллекционированием марок (здесь и это - признак определенной духовности). В
конце  концов, я сам воспитан на  "Антидюринге" и "Государстве и революции",
безо религии - и не стал же я "коробкиным"...
     Думается, обширное  сословие  возникло  в  процессе  ломки  сложившихся
обществ (не только  в  России) -  из  выломившихся со своих  мест людей. Как
горьковские  босяки,  они  перемещаются  в  пространствах., не  имеют  круга
жизненных привязанностей.  Вчерашний  крестьянин -  потом горожанин-рабочий,
вчерашняя  доярка  - секретарша  в конторе,  модница,  вчерашний  хулиган  -
инженер, а  инженер  наоборот -  сегодня рабочий  (это  не  "художественный"
перечень, упоминаю их всех без фамилий, но перед глазами  реальные соседи по
Ермаку).  Каждое перемещение из слоя в слой, из региона в регион, из семьи в
зону, из  лесов  в степи (и наоборот)  - разрушает  стереотипы общественного
поведения,   выработанного  в   месте   воспитания  человека  -  стереотипы,
выработанные общиной, классом, нацией - и усвоенные под названием совести.
     Конечно, это "совесть для  людей", а не тайный голос души, направляющий
наши  поступки,  который  принято обозначать  сим  словом.  Но  суть-  не  в
терминологии. Выламываясь из  своего общественного слоя, миллионы коробкиных
теряют  какую-никакую,  а  все  же  свойственную им  культурную  традицию  и
превращаются  в  "перекати-поля",  заполняющие   советские  города,  поселки
и...лагеря.
     СССР  все-таки  превратился в современное индустриальное общество  и  -
платит положенную цену.


        "Хейфецу на день народження"

     Уже перед  этапом  Коробкин  стал  мне доказывать, что  он невиновен  в
позорной  истории,  когда   на  пересылке  рецидивисты  пытались  "опустить"
подброшенного  на растерзание  украинского  национал-демократа  Осадчего,  а
Коробкин, по рассказам, им помогал... Я не успел дослушать защитительной его
речи - Васю увели на этап.
     Оставшись один,  занялся детальной ревизией  "обысканных" бумаг: "Тогда
считать мы стали раны, товарищей считать..." Что у меня конкретно слямзили?
     Выписанные афоризмы  Шамфора - ну, афоризмы для Зиненко, что червяк для
иртышского  чебака  (еще в зоне  он  слямзил у  меня  афоризмы Ключевского).
Капитан думает, что эти  "мудрые мысли" написал я, что это - конспекты  моих
лагерных  заметок  (не так я прост, пан  капитан!).  А почему удалили первую
страницу  (!)  из  конспекта  книги  о  Кромвеле   или  конспект  статьи   о
"негритюде"? Потому что  национальная  тема  - она и в  Африке  национальная
тема?..  Изъяты  все  переводы  с  украинского  языка(вообще все  украинское
вызывает у Зиненко хрюкающую ненависть). Еще на 17-й зоне  он конфисковал  с
мотивировкой   "Антисоветское   стихотворение,   содержащее   клеветнические
измышления против советского строя" перевод на украинский язык классического
стихотворения  Киплинга "If", сделанный Василем Стусом  (так  точно  и  было
записано - изымали-то  у  меня...)  Впрочем  "клеветнической антисоветской",
согласно   протоколу,  была  книга   Владимира  Короленко   "История   моего
современника"  -  видимо, нестерпимым  показался  капитану абзац  классика о
недопустимости  подачи  прошений  о  помиловании на Высочайшее  имя в  среде
узников 19 века.
     По-настоящему из потерянного  я  жалел только открытку - стихотворение,
подаренное Миколой Руденко на день рождения. Конечно, я помнил его наизусть,
а все ж жалко... Ну, стерпим. В привычке терять - наша сила.


        Айрикян versus "Дубовлаг"

     22 апреля, когда кончился мой официальный лагерный срок, объявляют:
     - Хейфец на этап.
     На выходе, на внешней стене, ловлю глазом надпись:  "Айрикян. Увезли  в
Ереван 31.III". Значит, Паруйр выиграл совместную партию!
     Айрикян  -молод, горяч,  красив:  и  ему скучно долго  сидеть на  одном
лагерном месте.(Из  его рассказов о  первом сроке: "Отсидел на тройке -  там
вся  зона сто метров на пятьдесят. Кончил  срок,  вышел -  не могу  смотреть
вдаль. Разучился"). Время от времени он устраивает для себя  развлекательные
перерывы в виде поездок на допросы и "беседы" в Саранское, а то и Ереванское
ГБ, а на этапах постоянно  ищет "дырки в заборе", чтоб  отправить послания и
инструкции своей Национальной Объединенной партии.
     Месяца  три назад его привезли в  нашу  зону в лагтюрьму и...неожиданно
перевели   оттуда   в   лагерную   амбулаторию  -   "подлечиться".  Подобная
"гуманность" настолько не в духе "товарищей", что все понимали  - в прихожей
амбулатории  установлен  "клоп". Что-то им важно узнать (тогда  мы ничего не
знали о  взрыве в  московском метро,  устроенном армянскими националистами).
Посему  по  сценарию  Паруйра  я  провел  с  ним   возле  "клопа"  несколько
"исповедных" бесед. Долго и нудно упрекал армянских гебистов  за их ошибки в
предыдущем  раунде переговоров  с Айрикяном, объясняя,  как  бы им правильно
требовалось проводить беседы. "И вот вам результат" - он едет в Ереван...
     (Уже в Ермаке получил письмо от ссыльного члена НОП Размика  Маркосяна:
"Паруйра в тот раз увезли не в Ереван, а в Москву. Предлагали освободить, но
с обязательным выездом за границу, что, как ты знаешь,  его не  устраивает".
Действительно, Паруйр  мне говорил: "Человек должен жить на  родине: евреи в
Израиле, а армяне в Армении. И я - тоже").


        Финита ля "Дубровлаг"

     На  этапе из  тюрьмы на  станцию - натурально  еду в "стакане". В общей
камере разместили  женщин,  даже  в  "караулке"  сидит  хорошенькая  молодая
женщина с грудным ребенком на руках (потом выяснил - младенец чужой, она его
взяла  подержать  на  руках). Разговариваем сними  через  "жалюзи",  молодух
интересуют  "короли" политических  зон, и  я  выступаю  агентом  по  "паблик
рилейшнс" Эдуарда Кузнецова  (тем успешнее,  что никогда  его не  видел).  В
караулке москвичка с ребенком держится "королевой" блатных зон, и  конвой ею
покорен. Когда на станции конвой открыл дверь  "караулки", она  произнесла с
интонацией интеллигентки из анекдотов:
     - Извините, пожалуйста, будьте так добры, закройте, еще раз пожалуйста,
дверь, нам дует.
     Ошеломленный конвой ретировался без звука.
     Узнав, что я - "политический", молоденький часовой стал  расспрашивать:
"Чего  вы хотите?" Изложил ему "12 пунктов" Сергея Солдатова и впервые понял
правоту теоретиков, разрабатывающих  программы. Сам я не верю в исполнимость
любых,    до    жизненного   опыта    намеченных    схем,    и   по   натуре
-импровизатор-прагматик,  но теперь  - из того  же жизненного опыта - понял:
для пропаганды  в массах четкая, логичная, короткая программа незаменима. Ее
действительно хочет услышать рядовой человек, утомленный в быту рысканьем за
"флаконами" и  "пузырями", а  в политике рысканьем от  Сомали к Эфиопии,  от
Китая к США, от Хрущева к Брежневу... За полчаса стоянки в ожидании поезда я
успел завоевать в солдате конвоя МВД вполне доброжелательного слушателя.
     Наконец,  прибыл состав  со  "столыпиным". Нас  вывели из  автозака  на
перрон.  Дальнейшее   -  сфера  видеоряда,  а  не  словесного   изображения.
Представьте группу в семь женщин, одна с грудным младенцем на руках, поодаль
от них  небритый  немолодой  интеллигент с зэковским деревянным  чемоданом и
грязным рыжим рюкзаком. Напротив  полукругом цепочка из одиннадцати солдат с
автоматами  "Калашников" наизготовку и...десять  (sic! - я сосчитал)  собак:
две   свирепые   на   вид   кавказские   овчарки,   остальные   -    обычные
восточноевропейские...
     А на заднем плане видеоряда - бредут еле волочащие ноги  нищенки, будто
спрыгнувшие с картин Сурикова.
     Команда: "Пошел!"
     Тяжело  взбираться с  моими  вещами  в  вагон.  Обычно зэки  -  с малым
мешочком, чтоб  удобнее  взбираться в  автозаки или вагонзаки:  едут либо из
дома в тюрьму,  либо из тюрьмы домой. Ни там-  ни там  ничего привезенного с
собой не требуется (в тюрьме все домашнее "не положено",  дома тюремное - не
нужно). А я и не домой, и не в тюрьму - потому багажа много.
     Ну,  вот  сейчас  почувствовал:  лагерь  как таковой кончился. "Прощай,
любимый лагерь", - как пели мы в пионерах.
     Или - до свиданья, "Дубровлаг"?


        Глава 3. 22 апреля - 6  мая 1978 г. Рузаевская пересыльная тюрьма

     <b>- перекресток мордовских зон</b>


        Нехорошие мысли о хулиганах

     В вагонзаке меня сунули в купе с "бытовиками".
     По уставу это  делать запрещено, причем  сразу по двум пунктам:  нельзя
соединять  особо  опасных политиков с  идейно  неиспорченными  грабителями и
вдобавок  нельзя соединять заключенных и ссыльных. С точки  зрения  властей,
вполне  разумная  мера:  потенциально  агитаторов  отсекают  от обиженной  и
решительной массы, преимущественно - "пролетарской". Но мест в вагонзаках не
хватает, и конвой запихивает политиков в любые свободные ячейки.
     Если  правозащитник  протестует,  ему   доступно   ехать   отдельно  от
уголовников.  Неутомимый  правозащитник  Вячеслав  Чорновил  протестовал  на
каждом этапе, требовал, чтоб  его  нигде не держали  больше  десяти суток на
этапном  перегоне - и  добился  своего.  Доехал  до  Чаппанды без уголовного
соседства (только  в Якутии  его продержали в  тюрьме дольше  десяти суток -
никак не могли  качественно установить в его квартире "клопа". Он "обнаружил
его мгновенно и  устроил жуткий хай ленинским гебистам" (из письма ко  мне в
ссылку).  Но я не  правозащитник, а  литератор, мне интересны  не законы,  а
живые люди,  новые впечатления  - и борьбой за чистоту советского уголовного
права я на этапах  пренебрегал. Если уж честно  признаться, была еще причина
сдержанности: я  физически не  могу просить у  властей  ничего, что способно
показаться  им "поблажкой", пусть  вполне законной. Враг  и  насильник  есть
только враг  и  только насильник.  Когда добиваюсь от него "прав",  невольно
признаю его причастным к понятию права,  т. е. признаю пусть  неприятным, но
государственным  мужем,  а  не обыкновенным пиратом,  исхитрившимся  украсть
Большую казенную  печать.  Словом, на жалобы  в защиту своих личных  прав  я
жалел истратить  пасту из шариковой ручки (протесты, конечно, шли по  другой
графе, их я писал - было дело).
     ...Все  купе в вагонзаке отделены от  коридора, где  находится  охрана,
косой  металлической решеткой  (солдатам мы, наверно, напоминаем  зверюшек в
зоопарке).  Купе обычные  вагонные,  но  второй  ряд  полок  складной доской
превращается  в  сплошную,  от  стены  до стены полку -  этакий  потолок над
нижними  сиденьями. На  самых  верхних, багажных  полках тоже,  естественно,
лежат люди  -  и  в  обычное  "купе  на  четверых" вмещается  иной раз до 15
человек!
     Как зэк с опытом, я, едва  вступив в  клетку, сунул  чемодан вниз,  под
сиденья  и  мартышкой взлетел под потолок. Багажная полка  - самая  удобная:
узкая, делить ни  с кем  не придется, рюкзак - готовая подушка,  спать можно
лежа - это большая роскошь на этапе!
     Через минуту багажную  полку напротив занял  сосед, парень лет 20-и,  с
физиономией напористого хулигана.  Бывают лица, ясные  с  первого взгляда. В
тот момент ,  однако, он дергался на полке от бессильной ярости, от  желания
врезать  от  бедра  в   челюсть...  А  уголках  глаз   подозрительно  что-то
посверкивало... Только что его ограбил конвой.
     Он  ехал  на  пресловутое  "условное   освобождение"  и   вез  фигурные
авторучки-самоделки,  по  его  словам,   сувениры  родителям.  Отобрали  их,
разумеется, без акта -авторучки просто  перешли в карманы  тех, кто в данную
минуту сильнее.
     ...По  российской   традиции,   наверно,   я   должен   посочувствовать
ограбленному - тем более, что материл он всех,  начиная с лысого пидора (так
почему-то  обозначал В.  И. Ленина) или  Героя Малой земли  и кончая "е....м
прапором", что ходил  возле  клеток (нижний  ряд как  раз  и уговаривал  его
купить пронесенный через  обыск изящный  медальон-самоделку: "Да ты не п...и
офицера, он свою долю получит! Всего пачка чая,  посмотри сам, какая вещь! А
нам зажувать надо" и пр.) Как говорил Дон-Кихот: "Дело странствующих рыцарей
помогать обездоленным, принимая  в соображение их страдания, а не мерзости".
Нормальные писатели в России так поступали.
     Но я хорошо помню, о чем размышлял на багажной полке. Вот рядом со мной
типичный   представитель   трудовых  масс,   миллионами   проходящих   через
гулаговские воспитательные  курсы.  Каких доказательств  искать  насчет  его
антисоветской настроенности?
     Но  думалось  мне,  что подобный  вывод явится типичной  арифметической
ошибкой.
     Да, если  власть ослабеет,  хулиган-молодец себя покажет. Станет первым
революционистом,   обнаружив    для   мести   и   агрессивности   подходящую
идеологическую  курточку.  Уж  он-то  обдерет  бывших  угнетателей  -  и  не
машинально, как  его самого сегодня  солдатики,  а с ретивостью установителя
правопорядка. Но это - если... А пока советская жизнь твердо впечатала в его
вечно "поддатое" сознание: сила сделает что угодно, с кем  угодно, когда  ей
угодно. Власть - прежде всего, сила. И если такая кодла, как власть, захочет
принять  его,  распустеху  и  алкаша,  себе  на  службу -  он  с  рвением  и
инициативой кинется ее обслуживать.
     По  странной  ассоциации сосед  хулиган вызвал  в памяти размышления  о
Сталине. Уникальный  ведь был негодяй,  но  большой политик...  В частности,
никогда  не  забывал  реалии  этого  мира -  моих  соседей по вагонзакам.  И
использовал  масштабно для  решения  вопросов  не  только внутренней,  но  и
мировой  политики. Вот к началу войны молодые идеалисты России  и всего мира
(кроме  самой  Германии и немногих ее искренних союзников) встали  плечом  к
плечу со  Сталиным - фюрер не оставлял иного выбора.  Но идеалистов всегда и
всюду  не  хватает  для  победы.  И  тогда  Сталин  мобилизовал  гулаговскую
уголовную вольницу. Построил мобилизацию по  законам их  мира,  по-блатному:
кто не хотел работать на пахана, тех мочили! Кто отступал - тех тоже мочили.
Пахан  есть пахан,  и сила  есть  сила.  И  когда  озверевшие в  зонах урки,
прошедшие отбор на выносливость голодом, холодом, научившиеся на этапах  и в
лагтюрьмах бить первыми, чтобы выжить, и, чтобы  выжить, никогда и никого не
бояться  -  когда  сотни  тысяч блатных  гвардейцев  Сталина  обрушились  на
вермахт, это сокрушало даже немецких солдат.
     Когда молодчики вошли в пределы  Германии, пахан лично отпустил пружину
воинской дисциплины. Грабежи и насилия в поверженной стране - доля  кодле от
пахана, положенная ей по воровскому закону. Он сам объяснил это распоряжение
наивному  югославу Джиласу: "Мы пустили  в  армию  уголовников... Я не  вижу
большой беды, если солдат побалуется с женщиной".
     Кодла  до сих  пор  чтит  память своего пахана. В  Ермаке, где я  живу,
десятки  шоферов  - бывшие  бытовики,  и  их  грузовики и  автобусы украшены
портретами вождя советских народов... Он их понимал, атаман!
     Молодцы, проклинающие в ГУЛАГе  власть, - это не угроза Советам,  а  их
единственный живой резерв на будущее.


        "Химия" и "химики"

     "Так  думал молодой  повеса,  летя в пыли на почтовых..." Но через  час
выяснилось, что купе - это  лишь шлюз, куда партию рабочего скота загнали на
станции наспех. А по дороге конвой залез в дела и принялся сортировать гурты
- по режимам.
     Меня перевели в полукупе  в конце вагона  - там возят  "политиков".  На
этот раз, однако, со мной сидело еще трое бытовичков.
     Представляюсь: "Михаил, статья 70-я".
     Раньше,  когда  представлялся   таким  образом  через  стены  полукупе,
неизменно  спрашивали:  "А  что  это  такое?"  Сейчас  сосед,  лет  30-и,  с
приятными, закругленными чертами лица и соломенного цвета волосами, радостно
приветствовал: "О, какая редкая статья! Политик? Приятно познакомиться."
     Свои статьи  соседи назвали  мне  без  пояснений,  как  нечто известное
каждому.  "140-я",  -   если  не  ошибаюсь,  сказал  интеллигентный   знаток
"политики". "145-я",-  объявил  мордатый  вожак "бытовой"  компании. Решаюсь
обнаружить  свое  постыдное  невежество  в  общеизвестных  реалиях советской
жизни. "Что такое - 140-я?" - "Кража". "А ваша - 145?" - "Разбой", -  сказал
все-таки со вздохом.
     Оба москвичи  и  оба  "химики" ("лица,  условно  освобожденные  из мест
заключения  с  обязательным  привлечением  к  труду  на  стройках  народного
хозяйства"), а в этот вагонзак их поместили  как... беглецов с "химии". Были
пойманы в Москве, сейчас этапируют обратно в Мордовию. Потому и выглядят так
странно: в гражданских костюмах, с длинными волосами, с бородами, совершенно
запрещенными в зонах.
     Терминологическое отступление для  несведущего читателя:  что  такое  -
"химия и "химики" на здешнем специфическом жаргоне.
     Так хранит народная память один  из великих  починов  Никиты Сергеевича
Хрущева.  Забыты  "царица  полей  кукуруза"  и  "елочка"  в  животноводстве,
торфоперегнойные  горшочки  и органоминеральные компосты,  картинная галерея
имени  Ленина  (взамен Третьяковки)  и  Пантеон  (на месте  мавзолея)...  Но
"стройки   Большой  Химии",  видимо,   помнятся:  там  впервые  использовали
"условное освобождение с обязательным привлечением к труду". Отсюда -"химия"
и "химики".
     Вопреки, казалось бы очевидности, рабский труд при близком рассмотрении
не выгоден Хозяину. Месяцы рабочего времени бесполезно съедаются следствием,
судом, этапами  на  стройку,  переобучением на  нужную  здесь  специальность
(вопреки  инструкции,  никто не работает по прежней специальности). Качество
труда рабов справедливо оценивал еще Цицерон... МВД этого не замечает, как в
первой  половине   XIX  века  плантатор-южанин   не   замечал   общественной
убыточности  труда  негров  (сам-то   он  получал  прибыль).  Но  экономист,
способный видеть проблемы хозяйства шире счетовода, знает  громадные  минусы
рабской, т.  е. по определению консервативной системы. Вот черточки из  моей
родной зоны ЖХ 385-19: станки довоенных лет  выпуска (лишь несколько  - 40-х
гг.); на рельсах, по которым полупродукты перевозили из цеха в цех,  я нашел
товарное клеймо: "1889 г.". При мне все-таки смонтировали мостовой  кран для
выгрузки древесины из вагонов, но он так и стоял без работы - привычнее было
разгружать фанеру и бревна вручную по ночам... (Уже в Израиле я познакомился
с редактором  Краткой Еврейской  энциклопедии  Нафтали  Пратом (в  Украине -
Анатолием Парташниковым), сидевшим в той же зоне, но лет за 20 до меня. "Что
вы выпускали на 19-й?" - спрашиваю его. "ЧГ-11", - отвечает ("часы гиревые -
одиннадцатая  модель"). "И мы тоже."  Вот  что  такое  консерватизм  рабской
системы!).А  ведь  наша   зона   еще  и  нетипична  -  в  ней  исключительно
добросовестные рабочие.
     ...Первую забастовку на моей памяти организовал  на швейной фабрике  ЖХ
385-17-А Гуннар  Родэ.  15  апреля 1975 года  он  сформулировал  требования:
"Протест против  невыполнимых  норм". Когда впоследствии я сам, очень плохой
швей-моторист, научился шить  "белые рукавицы с одним пальцем",  то спокойно
завершал  "невыполнимую"  норму  за  два  часа  до конца смены. А  настоящие
мастера  пошива,  Зорян Попадюк  или  Валерий Граур, спокойно  могли сделать
"невыполнимую" норму до обеда. Но Гуннар Родэ не лгал и не преувеличивал: он
не отрывался  от машинки с утра и до конца рабочего  дня и норму выполнить -
не  мог.  Ибо  он  делал  качественную  продукцию.  По-советски тяп-ляп  наш
аккуратный  прибалт  работать  не выучился... Земляк Гуннара, Фрицис  Клява,
чтоб выполнить норму, приходил в цех по особому разрешению начальника на час
раньше развода и вечером подрабатывал на нее  же... Зато рукавицы выходили -
"хоть  сейчас  в  Монреаль  посылай",  как  шутил  бригадир.  Правда,  кроме
прибалтов, мучеников качества, так  не работал  никто.  Мы, "политики",  еще
считались образцовыми  мастерами. Но  когда администрация  соседней, бытовой
зоны,  где  "бытовички"  давали  по  три  нормы,  попробовала  их  продукцию
продавать  в  единственном магазине  страны  (кажется,  в  Костроме), оттуда
пришло такое  количество  рекламаций и возмущенных  писем  от  привычных  ко
всякому   провинциальных   потребителей,   что  идею  "товарной   продукции"
начальство абортировало. Рукавицы, перчатки, робы -  все по прежнему уходило
в соседние и дальние лагеря и приносило  "прибыль", и зона ЖХ  385-17 всегда
числилась  среди  передовиков  производства.  Боюсь,  что  на  этом  примере
раскрываются успехи не только гулаговских отраслей советской экономики.
     Должен оговорить: создание зон  рабского  труда не являлось  следствием
чьей-то   недальновидной  тупости.  Когда  зоны  создавали,  в   них  имелся
определенный  общественный  смысл.   Главная  задача,   поставленная   перед
администрацией  зон.  -  не  экономическая выгода,  это  побочный  эффект, а
уничтожение,  но с некоторой социальной отдачей  идеологически сомнительного
человеческого материала.  И с  этой  задачей  - справились.  Второе: хозяину
требовался   в   огромных  количествах   ручной,  неквалифицированный   труд
(землекопы,  лесорубы,  горняки  и пр.), чтобы добытое кайлом и  пилой сырье
экспортировать  в   Европу,  а  ввозить  оттуда  оборудование  и   продукцию
высокоразвитой техники для создания  базы промышленности в  стране.  Третье:
основную  массу зэков  составляли тогда не  уголовники, а крестьяне -люди, в
силу   жизненной   привычки   трудившиеся  всегда  добросовестно  (вспомните
солженицынского Ивана  Денисовича, вкалывающего на лагерной стройке изо всех
сил  - втайне  от  товарищей... Иначе не умеет, иначе ему невозможно жить...
Мое знакомство с Родэ, Клявой и другими "осколками эпох минувших" заставляют
верить в жизненность этого, внешне неправдоподобного эпизода.)
     Четвертое. Рабские зоны дали возможность Хозяину быстро сосредоточивать
нужные массы тружеников  в  запланированных, хотя непригодных для нормальной
жизни,  в  отдаленных точках запустевшего или  неосвоенного,  громадного  по
площади материка.
     Но  прошли  годы,  в  СССР  появились  сложные станки,  компьютеры -  и
первостепенное  значение  неквалифицированного труда  незаметно  испарилось.
Падение общественной нравственности в ходе "раскрестьянивания" страны  дает,
оказывается,  непредусмотренный побочный эффект - продукция ГУЛАГа  потеряла
последние  признаки  качества. Неуемные аппетиты силовых  структур истощили,
казалось   бы,   неисчерпаемые   людские   ресурсы:  к   четырем   миллионам
военнослужащих мужчин приплюсуйте как минимум два с лишним миллиона мужиков,
обитателей ГУЛАГа (ныне ГУИТУ): такая перекачка огромных людских резервов из
производительной сферы  в армии  (пусть  в "трудармии") чувствительна даже в
СССР,
     По подсчетам демографов  (их я  читал в "Литгазете"),  в 1977 г. на 170
невест  приходилось  примерно 100 женихов.  Как после  страшной войны... Где
женихи? Видимо, в  армии  и  ГУЛАГе.  "И вот  вам результат":  на заводах  и
фабриках во многих областях  не хватает рабочих рук, а в ГУЛАГе напротив  не
знают, чем занять  уже посаженную МВД публику. Не хватает на  воле, конечно,
рабочих на трудоемких и мало оплачиваемых работах.
     Так и  возникла идея  "условного освобождения"...  на  стройки  Большой
химии.  Зэков  отвозят в нужные  Хозяину пункты,  освобождают из-под стражи,
поселяют в общежитиях (по сути - в те же лагерные бараки) и в направляют  на
вольнонаемные  должности,  которые отказываются  заполнять обычные работяги.
Что  выигрывал зэк?  Сам  себя  кормил.  То  есть мог наесться  досыта.  Мог
встречаться с  семьей,  с  девушками.  Мог  переписываться  без  ограничения
количества  писем.  Мог  ходить  по  округе   без  охранника.  Что  выиграло
начальство? Получало нужные ему кадры, в  нужных количествах, в нужной точке
СССР, и  вроде заинтересованные в  заработке (для  покрытия своих нормальных
нужд)   и   соответственно   в  предоставляемой   работе.   Был  у   системы
дополнительный  "побочный"  эффект:  "химией"  можно было  соблазнять  зэков
хорошо поработать в зонах тоже. Деньги-то в зоне никого особо не интересуют,
карцер никого особо не пугает (дашь сто процентов при низком качестве - и ты
спасен!), а вот  если посулить приз за хорошую работу -  свободу, пусть даже
неполную...
     В вагонзаке у меня  возникла возможность понаблюдать за  эффективностью
новой  системы  (до  сих  пор  только  слышал о ней). "Политики"  мечтают  о
"химии", где можно поесть до сыта, наговориться со своими вволю. (но с наших
зон за  три  с  лишним  моих года освобождено на  "химию" восемь  человек  -
шестеро  военных преступников, один  неудачливый беглец  за  границу  и один
"бытовик-политик").Тем сильнее поразило,  что  те бытовики., что  пользуются
"благами химии", ценят их так низко.
     Что  мне объяснили? "Полуволя  хуже неволи". Да,  доступны еда и водка,
да, есть девки и ножи,  но живут-то блатные совместно, в общежитиях, и  не в
силах  в команде удержаться от  свершения новых преступлений.  Кто не  хочет
пить и орудовать ножами - тех вынудит атмосфера "хазы", "малины" или как там
ее "по  фене ботают"? Типичный бытовик совершал новое преступление,  попадал
на зону, и проведенный на "химии" срок не шел ему в зачет!
     Возникла  неожиданная  зэковская реакция: попав  в общежитие,  "химики"
сразу  уходили в побег.  Как беглецы мне объяснили в  купе, "все равно снова
посадят, так хоть успеем  погулять". Рассказывали, якобы, побывав на "югах",
бытовики иногда  сами возвращались к воротам  бывшей зоны: спасибо,  мол, за
отпуск, начальник, а теперь с легкой душой можно законный срок досидеть.
     И все-таки, видимо, "химия" настолько выгоднее  зон для начальства, что
МВД пошло на уступки...
     Теперь так, - объяснял мне "разбойник", неформальный  лидер компании, -
выполнил  на "химии" норму - день твой,  в  срок считают,  даже если в побег
ушел Все  в зачет приговора идет.. Да потерпи немного, - успокоил он соседа,
совсем юного грабителя, умиравшего от желания  помочиться (прошу прощения за
физиологию, но ехали-то живые люди в клетке).  -. В Рузаевке из общаги сразу
машину за нами пришлют...
     А вдруг в пересылку?
     Должны бы в общагу.
     И тут я "врубился",  что  они уверенно ждут не возвращения в зону после
побега, но к себе, в общежитие "условников".
     С "химии" сбежал -  на "химию" возвращают. Погуляем  пару  деньков  - и
можно на Первое мая снова в Москву дернуть...
     Вор, оказавшийся  в миру парикмахером,  только  вздохнул: побаивался он
неистребимой  решительности  шефа-"разбойника",   но  противостоять   напору
грудастого спутника не умел. Что ж, в побег, значит, в побег...
     Разговор  переключился  на прописку, единственный,  кроме  "помочиться"
вопрос, волновавший простых советских людей.
     Ленинград с этого года  открыл прописку для зэков,  - деликатно включил
меня  в  общую  беседу  вор-парикмахер  (я не стал объяснять  разницу  между
обычным  зэком  и  "особо  опасным  государственным"), - а  нам,  москвичам,
трудно. После зоны  отправляют в Енисейск, поживи, говорят, там  год -  два,
тогда в Москву вернешься. Это если кто холостой, то можно, а у меня в Москве
семья...
     Тут я сумел вклинить вопрос, меня все же волновавший:
     Почему отменили возврат в зону после побега с "химии"...
     Так  не  всем  же...  В  Мордовии,  например,  только  для  иногородних
отменили.  А если ты  местный, мордовский, то  коли  ушел  в побег - опять в
зону.  Наши  так думают, что  это  заселяют мужиками Мордовию. Кто поживет в
общежитии  в Саранске несколько лет,  привыкнет  к городу,  девушку  найдет,
работу  по душе -  и  вот, глядишь, и остался в Мордовии. Если  ты женился в
Мордовии, то разрешают уйти  из общежития на квартиру.  Мне  вот жена пишет:
ты, небось, блядуешь  в  Саранске! Да на фига  мне  саранские  девицы, я без
Москвы жить не могу...
     А, пожалуй,  верно рассуждают "наши" - "химиками"  заселяют  российскую
провинцию. Причем есть тут есть и национальный ракурс проблемы - в Мордовии,
например,  национальную   область   разбавляют   жителями   центра   России.
Традиционная форма колонизации дальнего края - преступниками.


        Из Мордовии делают русскую Австралию?


        Рузаевский киномонтаж

     Хейфец, на выход, с вещами!
     Вызова не ожидал, думал  промчат быстро до Казани. Но  прошло несколько
часов - и вечером 22 апреля меня уже высаживают в Рузаевке.
     Станция  Рузаевка  -  распределительное зэкдепо  Мордовских зон, ее  не
миновать. Предупреждали же еще опытные зэки в зоне...
     Вечер. Юный грабитель не выдержал,  умолил купе  и  стыдливо  мочится в
углу. Нам что, нам на выход. А как тем, кого погрузят в Рузаевке?
     На платформе ночной автозак. Арестанты за решеткой напоминают карандаши
в  связке.  Удивительна  игра  тьмы  и   какого-то  зловещего  электросвета,
просачивающегося через боковое стекло от ворот тюрьмы.
     Здесь остались  только  мы -  зэки.  "Химиков", действительно, увезли в
общежитие.

        x x x

     Длинный, метров на пятьдесят коридор рузаевской  тюрьмы. Десятки солдат
и прапорщиков. Перед  каждым  стоит, повернувшись  к нему  задом, совершенно
голый зэк. Феерическое все же зрелище.

     Ночной обыск.

        x x x

     Рузаевская камера. Живу я, как  испанский гранд, - один в восьмиместном
трюме.  Есть  туалет! Есть  кран! Неслыханная  роскошь.  Кто-то  даже  забыл
обмылок. Кто-то  забыл обрывок тряпки, могущий служить полотенцем. Это воля,
это уже "Хилтон"!

        x x x

     И бюрократизм на что-нибудь полезен.

     Каждый  вечер на камеру положена порция чая. Сколько конкретно в камере
сидит  зэков - того "баландерам" (зэкам из хозяйственной  обслуги) знать  не
положено. Тайна следствия!  "Баландер" открыл "кормушку" моей камеры, всунул
в  нее коленчатую трубу,  я  подставил  бачок -  и он бухнул в него  чуть не
полведра чаю. На восемь обитателей такой камеры!
     Господи, какое наслаждение,  наконец, одеть на  тело отмытое в  горячей
воде белье! Как славно я постирался тогда в Рузаевке... Вы, бедняги на воле,
давно позабыли про такие вот внезапные радости жизни.

        x x x

     И еще наслаждение  зэка, которого "вольняшки" лишены. Рузаевская тюрьма
расположена в котловане между холмов. И каждое утро, когда меня выводили  на
прогулку,  на склонах  этих холмов паслись коровы.  Господи, зрелище, как на
Марсе!  Вот и грузовик пыхтит по дороге. Грузовики-то я не раз видел  за эти
годы, но чтоб вот так, просто по дороге, пыля... Матросы Магеллана, наверно,
вот так глядели на кастильские соборы после трехлетней кругосветки.

        x x x

     Вообще -  какая  у  них теперь жизнь  на воле? Что изменилось за четыре
года?
     Пока  гуляю   по   прогулочной  камере,  часовой  на   стене,  наверху,
отвернувшись, болтает с кем-то невидимым:
     В шесть  утра поехали в Саранск. За мясом. Ну  че  тут, двадцать  кэмэ,
успели. В двенадцать  я  уже с  мясом -  будет  что  на Май  пожрать. А она?
Ворчит, ей, суке, костей много. Да где я ей мясо без костей достану!
     Долго в очереди стояли?
     Долго. Все инвалиды войны, сволота е...я.  То  один  участник войны без
очереди лезет, то другой.  Им положено... И бабы  беременные, суки, тоже все
вперед...  Стоишь, дрожишь, хватит ли,  а она с пузом -вперед! Я ведь и  сам
из-за костей  там поругался, так продавцы  вовсе отпускать  товар перестали.
Ушли от прилавка, и все. Уж так очередь просила вернуться, не обижаться...
     Вернувшись в камеру, записал их разговор для памяти.

        x x x

     24 апреля - вызов на этап.

     На станции колонну зэков ведут  куда-то  далеко  -  через пути. Солдаты
держатся за кобуры.
     Я не  выдерживаю: по нервозности  могут  ударить  отставшего, а  у меня
вещи,  мне тяжелее, чем другим: " Перестаньте психовать. Никто же не убежит,
неужели сами не видите."
     Побежит - так пуля догонит.
     Дурак, разуй глаза: все в гражданском платье,  в робах никого нет. Люди
едут на освобождение - кто ж побежит?
     Он поднял на меня глаза, которые ничего не видели: выпуклые пуговицы.

        x x x

     К слову - о солдатских  глазах. Товарищ по зоне,  бывший  солдатик Миша
Карпенок,   убежавший  в   Турцию  через   южную   "неприступную"   границу,
рассказывал:
     Начали турки допрашивать меня про армию. Я отвечаю: про это говорить не
буду. Я не изменник, а  беглец. Родину  люблю, только  плохих людей в ней не
люблю, оттого ушел. Они поставили меня спиной  к  стене, приклепали руки над
головой (показал - как именно), вроде ничего  особого, а постоишь  несколько
часов - выключаешься. Они  обольют  водой,  и  снова стоишь, пока  голова на
сторону  не упадет.  Опять  отольют. Глаза  жестокие,  посверкивают.  Видно,
веками народ пытками занимался и  с удовольствием, Ну, не выдержал я  пытки,
сказал, что буду говорить. В Советской  армии, рассказываю, солдаты питаются
кашей, вооружены автоматами Калашникова - а  что я еще  знаю, всего 17  дней
служил, даже присяги еще не принял.
     Турецкое правительство выдало  честного и упрямого Мишу своим  коллегам
из КГБ,  причем в  довесок передало заявление о предоставлении политического
убежища,  адресованное в  турецкий МИД - чтоб легче было судить. Он  получил
свои семь лет.
     Когда  выдавали нашим,  я глянул в глаза солдатам-пограничникам - и все
понял.  Эти завезут  сейчас в темный лес и расстреляют... Глаза-то мне давно
знакомые - не глаза, а дырки. Ими, кроме водки, ничего не увидеть. Я от этих
глаз и убегал-то... Турки, они пытают - и ненавидят тебя, потому и пытают, а
кончили пытать, - могут пожалеть, накормить... Ты для них человек,  и к тебе
относятся ,  как к человеку - или плохо, или хорошо, но все по глазам видно.
А наши - это ж нелюдь какая-то, вроде к рыбам попал.
     Вот такие  рыбьи  глаза я в тот день и видел у  солдат на этапе. И тоже
думал: вдруг споткнусь о какую-то рельсу - ведь стрельнет, ненормальный!

        x x x

     В вагонзак нас не принимают - нет мест. Вообще нет.
     Выводят меня одного - к общей зависти.
     Хоть этого одного возьми. Особо опасный государственный.
     -Пятьдесят шестая?
     Шестьдесят вторая.
     Это соответственно статьи "Измена родине" и "Антисоветская пропаганда",
но не по российскому, а  по украинскому уголовному кодексу (на сасмом деле у
меня  по-российски  -  "семдесятая").   Или  он  украинец  или  часто  возит
украинцев... А скорей всего - и то, и другое.
     Зачем  торопиться, - вмешиваюсь  я в их  разговор.  - Могу  остаться  в
Рузаевке...
     Май впереди. Этапов до десятого мая может не быть.
     Мне день этапа за трое суток ссылки засчитывают.
     И то верно. Значит, назад?
     Так я  задержался в Рузаевке  на  14 суток. Значит увижу Ленинград не в
апреле, а в марте 1980 года. Хорошо.

        x x x

     Люблю одиночку.
     Под следствием четыре с половиной месяца сидел один. Читал Шопенгауэра,
какое-то  сочинение, где он  советует проверить  собственную  значительность
одиночеством: если вам будет интересно с самим собой, значит, вы - личность.
Что  кокетничать  - я обрадовался: мне много больше нравилась  одиночка, чем
камера с соседями.

        x x x

     Однажды  вечером  мое  рузаевское  одиночество  было  нарушено.  Прапор
впустил в камеру молодого офицера и запер за нами двери.
     Я пришел поговорить с вами о том, что нужно сделать в стране.
     Слушаю вопросы.
     Ну, я лично думаю, что вообще менять что-либо бессмысленно. Главное зло
нашей жизни  в насилии, а ведь власть, любая, вовсе не только нынешняя - это
аппарат  насилия.  Хоть   вас,   хоть  меня  поставьте  наверх  -  мы  будем
насильничать. Ничем не лучше нынешних.
     (Да, в этом сила идеологической защиты КПСС! Крушение социалистического
идеала, очевидное  в  нынешнем СССР  для  каждого, вызывает сомнение в любых
иных переменах. В 1925 году  Зиновьев и Каменев уговаривали коллег по партии
не  называть строящуюся  модель  общества  "социализмом":  "Когда  она будет
построена, неизбежно наступит разочарование народ обязательно скажет: за это
стоило ли  бороться? Все делается  правильно, иного  пути у  нас  нет, но не
будем  называть  то,  что получается, социализмом.  Оставим  массам  светлую
мечту".  Примерно  так...  Их  заклеймили  за  крамолу  "оппортунистами,  не
верящими в победу социализма". И правильно! Оппортунисты они, если не сумели
придумать дивный термин - "реальный социализм".)
     Вы правы, - помню, ответил офицеру. - Попади власть нам с вами, вряд ли
сможем стать исключением. Но, возможно, есть шанс не избежать насилия вовсе,
а  хотя бы уменьшить количество его  в обществе. Вы из  своего опыта знаете:
все-таки начальник начальнику рознь. Разумно  попробовать  так  организовать
общество, чтоб в  начальники попадали сторонники меньшего количества силовых
действий и чтоб они по  возможности, но вынуждены  были считаться с  другими
людьми.
     Согласен, - отвечает он. - А что конкретно можно придумать?
     Интересный вышел разговор,  часа на два. Так что полной одиночки у меня
в Рузаевке не получилось.
     Таков "homo sapiens"
     Утром четвертого мая загремели замки моей камеры.
     В голову не  пришло, что кого-то сажают ко мне соседом. Думал - дергают
на  этап. Мало ли  что сказали  ("после праздников"), а вот нашлось место  в
вагонзаке, и пихнули меня в свободную ячейку.
     Это - типовое ощущение зэка - случайность места в  мире. Всегда властны
перекинуть  его в пространстве -  неизвестно  куда, неизвестно  зачем  и как
надолго - тоже неизвестно. Как дети переносят кукол. (Говоря объективно, это
мудрая  мера начальства. Уже одно то,  что  я подсмотрел в  спецчасти в зоне
конечный пункт прибытия, Павлодар, придавало мне  немалую сил  на  этапах. А
для начальства  я выгоден именно слабым... Вот Василя Стуса, например, везли
за девять тысяч километров,  через Тихий океан  и  Охотское  море,  и он  до
самого конца точно не был уверен, что его направляют на Колыму.)
     ...Наконец, дверь открылась, и какой-то полетной походкой вошел человек
в черной одежде. Как сейчас вижу его бледно-одутловатое, тюремное лицо, нос,
похожий на сабельный клинок.
     И  все равно  я  ничего  не понял -  так привык  к  одиночке.  Поначалу
подумал, что ко  мне подсадили бытовика  с  "особого  режима" (в пересыльных
тюрьмах  иногда путают "бытовиков на особом режиме" с нами:  "особо опасными
государственными".
     Чтобы сразу все поставить на место - who is who- представляюсь:
     Хейфец, статья семидесятая.
     -Я тоже.
     Что тоже?
     Тоже эта статья.
     Фамилия?
     Гаяускас.
     Вы Гаяускас!!
     И яростно затряс ему руку.
     ...Балиса   Гаяускаса  на  19-й   зоне  хорошо  помнили  ветераны:   он
освободился всего четыре  года назад. Все были  в  курсе и  его  жизни после
освобождения: например, Борис  Пэнсон рассказывал  мне, что "Балис совершает
ошибку: женится на совсем молодой женщине. Зачем ему это надо?"
     -Вас уже судили?
     Уже.
     Сколько?
     Пятнадцать лет. Десять особого и пять ссылки.
     Каунасский  суд выдал ему предельный срок, разрешаемый  законом -  все,
что суд мог и все, что умел!
     Нет, я, Михаил Хейфец, большой молодец - невзирая на насмешки  друзей в
зоне, поволок на этап массу барахла. Ничего своего в зоне не оставил.  И вот
результат: могу угостить неизвестного друга на дороге лагерным  лакомством -
печеньем с маргарином и повидлом, кусочком сала - последним подарком на этап
от деда Алексея Степанюка.
     Но  Балис  Гаяускас  неожиданно  набрасывается  на  самое   обрыдлое  и
противное на этапах -  на селедку, выданную мне  в дорогу в Потьме.  Ржавая,
прогорклая - надоела она зонах,  спасу нет! Балис же  уплетает  с аппетитом:
"На воле селедки вовсе  нет  (вот еще  мне весть со свободы!). Шутят, что ее
выдают только зэкам и...министрам..."
     Откуда попали в Рузаевку?
     С Казани. Там увели в  какой-то подвал, под землю,  посадили в страшную
камеру, -  он говорил медленно, равнодушно, совсем без эмоций  - в голосе  и
лице.  - Я там  совсем не мог есть. Сутки просидел  и  совсем не ел. Поэтому
здесь так хочется...
     (Я думаю,  что Балиса посадили в  Казани в камеру смертников. Вот как в
письме в ссылку  описал мне  такую  же камеру член Национальной Объединенной
партии Армении Размик Маркосян:
     "Спустили  три  этажа  вниз (минус  третий этаж) под  землю...  Открыли
камеру,  и я ужаснулся. Просил, чтоб позвали кого-нибудь из начальства, чтоб
выяснить... Они скрутили мне руки и бросили туда.
     Камера два  на два метра, без форточки.  Вонь. На стене дырка, и  такое
ощущение, что там и совершаются расстрелы. Все стены, дверь,  койка - короче
все  везде  и всюду смазано  говном. У меня  сразу  поднялась температура  и
появился пот.  Сердце рыдало  тихо, как вода.  Миша, брат  мой, признаю, что
стал плакать - наверно, от злости  и от  того, что бессильный и беззащитный.
Там же началась рвота и там же потерял сознание".)
     За  те несколько суток, что мы провели вместе Балис рассказал немного о
своей жизни.
     Родился в  1928 году.  Мальчиком попал  в облаву и потом в гитлеровский
концлагерь. Конечно,  мог бы сочинять  про борьбу с нацизмом  (кто  в  силах
проверить?  А  срок  налицо),  но  хвастовство  заслугами  совершенно  не  в
характере выдержанной, внешне флегматичной натуры.
     Я  действительно не  одобрял  то,  что делали немцы, особенно бессудные
казни  - и евреев, и  вообще  всех невинных людей.  Но активно против немцев
ничего особенного не делал. Мой арест был достаточно случайным.
     После  прихода   советских   войск  он,  однако,  возглавил   юношескую
организацию Сопротивления в Каунасе.
     Листовки. Вообще пропаганда. Ничего особенного не делали.
     Только  в  1948  году  организация  юнцов вышла  на  связь со  взрослым
Сопротивлением.
     -...Но важного ничего сделать не успели. Провал. Всех взяли.
     Он отсидел тогдашний стандартный срок борца Сопротивления  - 25 лет. От
звонка до звонка.
     В зоне не пил чаю. Не курил. Берег здоровье. Знал: впереди дело.
     Освободился в  1973  году.  Приехал в  родной  Каунас, попал в  обычную
"вилку постзэка": на работу не берут без прописки, прописки не дают, если не
работаешь...
     Повезло. Ошибка в  милиции. Случайно поставили штамп  прописки. А я еще
раньше нашел место, где меня хотели взять на работу. Часа через два  уже был
оформлен... На завтра меня вызвали в отделение, забрали паспорт  с пропиской
и больше  не вернули.  Гебист ругался: "Ты нас провел".  Потом распорядился:
"Ладно,  пусть живет в городе, но без  прописки". Сейчас мне в обвинительное
заключение  вставили   -  "нарушение   паспортного  режима,  проживание  без
прописки".
     Я спросил о женитьбе.
     -...Нет. Не успели оформить брак. Только заявление подали, и меня сразу
забрали. Обещали, что брак зарегистрируют в зоне, после приговора...
     Ой, как  мне  это  не  нравится! Сразу вспомнилась мучительная  история
Вячеслава Чорновола и  Атены Пашко, которые тоже не успели пожениться до его
посадки.  Разумеется,   в  условиях  следствия   у   опытного  зэка  имелись
возможности   добиться  от  следователя   регистрации   брака,  но   гебисты
уговаривали Славка:  "Зачем  вам в паспорте  тюремный штамп? Вот прибудете в
зону,  тогда и..." А  когда он прибыл в  зону, выяснилось,  что  издан новый
приказ  по МВД, запрещавший заключение  браков  в местах  лишения свободы. И
шесть лет Вячеслав воевал за право получить свидание, шесть лет нравственный
капитан  Зиненко объяснял: "Мы не обязаны  давать  свидание  его любовнице".
Только в  якутской  ссылке  удалось исправить ошибку: "Поставили мне штамп в
удостоверение ссыльного", - написал он мне в Ермак.
     Услыхав про историю Чорновола, Гаяускас забеспокоился, но сказал:
     Ирене настойчивая. Добьется.
     (Уже здесь, в ермаковской ссылке я услыхал по "Немецкой волне", что она
добилась официальной регистрации брака, молодчина!)

        x x x

     За  что  Балису Гаяускасу, отсидевшему год у  Гитлера, 25 лет у Сталина
прибавили  еще  15  лет  при  Брежневе  (в итоге  за  жизнь  41  год  срока!
Фантастика!).
     Когда  я читал в камере его  приговор,  то  внешне  его дела  выглядело
сборником  нелепостей   даже  по  советским,  подчеркиваю,  меркам.  Скажем,
каунасский  суд  посчитал актом  антисоветской пропаганды эпизод, в  котором
Гаяускас  дал приятелю почитать книгу "Большевизм", изданную  еще до прихода
Советов  в  Литву и хранившуюся в семейной библиотеке отца Балиса. Верю, что
суд  прав и  что  в книге действительно имелись факты,  "порочащие советский
общественный и  государственный строй".  Но  суть в  том, что  книга была на
польском  языке,  а  Балис  языком  не   владеет...  То   есть  пропагандист
пользовался языком, которого он  не знает. Такие нормы советскому правосудию
знакомы, но все же в 30-е годы, не в наше время...
     Другой  эпизод  был  связан с  книгой  на  литовском  языке  по истории
католицизма   (несколько   абзацев   там   было   посвящено   преследованиям
католической церкви  при  коммунизме). Господи, а  как  же  памятный памфлет
Ярослава Галана - "Плевал я на  Папу"? А как же сосед  Балиса  по мордовским
зонам, а в прошлом львовский архиепископ Слипый?
     Центральным эпизодом  послужили  подготовительные  заметки Гаяускаса  к
"Истории  борьбы литовского Сопротивления". Но ведь  даже в коммунистических
странах  в наше  время судили  по результатам,  по готовому тексту, а  не по
выпискам из  дел,  газет,  по  коллекции фактов  -  иначе, например,  любого
американца-советолога  можно  сразу и  сажать во  время посещения Советского
Союза...
     Обвинений Балису  Гаяускасу состряпали  настолько  неуклюже,  что  даже
советский адвокат сначала опротестовал квалификацию деяний, а перед  судьями
вообще утверждал полную невиновность  своего  подзащитного.А ведь по  уставу
коллегии  адвокатов  его  первой  обязанностью  является  "защита  интересов
советского общества", отождествляемого  в СССР с  государством. Только когда
интересам державы уже ничто не угрожает, советский адвокат имеет  юридически
зарегистрированное право заботиться об оправдании  клиента. И  потому,  если
советский  адвокат  взбесился   настолько,   что   опротестовал   обвинение,
сочиненное в КГБ,  значит, даже по  меркам советской юстиции, составили  его
все-таки предельно халтурно.
     Запомнился комический по  сути эпизод из рассказа  Гаяускаса: прокурор,
припертый  защитником, пояснил  суду, что, хотя доказательств у него нет, но
он "внутренне  убежден  в  особой  опасности  подсудимого". Вот  тут адвокат
окончательно нарушил неписаные нормы советской судебной этики  и "брякнул" в
полный голос: "Желательно  мне выслушать более веские аргументы,  обвиняющие
моего подзащитного, чем внутренний голос прокурора".
     Нет, я буду писать  наверх!  -  с силой вырвалось  у  Балиса.  Это  был
единственный  момент  в камере,  когда  мощная  страсть  вдруг вырвалась  на
поверхность души неправдоподобно спокойного моего сокамерника.
     И все-таки я был не искренен, если б взялся утверждать, что  он  был по
меркам  КГБ не виновен. В действиях Комитета в наше  время всегда существует
полицейский смысл,  даже  если  в  суде они  кажутся,  скажем...  ну  так  -
странными.
     Вот пример: совершенно нелепо внешне выглядело мое собственное  дело. Я
был осужден за статью о Бродском, которая осталась лежать в моем архиве,  т.
е.  не предназначалась для  распространения (правду сказать, к моменту моего
ареста  я  уже   почти  забыл   о  ней,  столько  новых  гнусных  творческих
антисоветских  замыслов  успело закрутиться  в  моей  головушке!).  Но  если
рассматривать мое дело не узко юридически,  а общественно-политически, то не
могу  объективно не  признать:  у ЛенУКГБ был прямой интерес  меня судить. И
известный профессор Ефим Эткинд,  и  неформальный лидер ленинградской  школы
"молодой прозы" ("горожан") Владимир Марамзин, и аз, многогрешный, - все  мы
были, конечно, по сути оппозиционными литераторами. И должны были сыграть на
задуманной процессе роль своего рода зиц-Солженицыных.  На нашем примере всю
советскую  писательскую  общественность  как  бы  предупредили:  да,  самого
главного  ГАДА,  Солженицына,  мы  вынуждены  отпустить  на  Запад. Но  этот
прецедент  не  распространяется  на  остальных  литераторов  - других  будем
беспощадно  сажать,  так  что  -  "па-аберегись!"  Вот  реальный   и  вполне
общественно осмысленный подтекст ленинградского "дела  No15",  а Хейфец  или
другой  литератор  будет  на скамье  подсудимых -это  оперативно-техническая
деталь,  решаемая  на  уровне  полковника  Леонида  Баркова  при  содействии
старшего лейтенанта Карабанова...
     Так и в деле Гаяускаса должен  был  иметься некий полицейский смысл. Но
какой же?
     Дальнейшее, как говорят,  в театральной  среде  - "в порядке бреда". То
есть чистые домыслы.
     ...Моя информация из зоны: в последние месяцы перед моим  освобождением
оттуда  кто-то  на воле наладил четкую систему помощи литовцам-зэкам (иногда
ее получали,  к  слову  уж,  и  люди,  вовсе  помощи  и даже  сочувствия  не
достойные). Кто  вспомнил  про  зэков? "Это  не провокация?" - интересовался
бывший  легионер,  осужденный  за  убийство  из  засады начальника  районной
милиции (кстати, по лагерным меркам человек вполне достойный).
     Сопоставляю с информацией из камеры:  Гаяускас упомянул, что при обыске
у  Александра Гинзбурга,  заведующего  Солженицынским  фондом в России,  был
изъят список всех зэков-литовцев в политлагерях Мордовии и Перми.  Гаяускаса
спрашивали на следствии, не он ли помогает в этих делах Гинзбургу?
     Теперь  мое умозаключение: главными политическими делами  того  времени
считались  в СССР процессы Юрия  Орлова,  Александра  Гинзбурга  и  Анатолия
Щаранского. Задним число ясно,  что со свидетелями и уликами дела у Комитета
складывались  худовато.  И  вот  в  КГБ  могли  предположить,  что  литовец,
отсидевший первые 25 лет и понемногу  привыкавший к воле, надумавший,  слава
Богу,  жениться, т. е. очень уязвимый, припертый данными обыска у Гинзбурга,
согласится хоть  немного  помочь следствию  против еврея,  главной  нынешней
мишени для  Комитета  - в обмен на "заботу" о своей личной  судьбе. Потому и
улики  были подобраны хрупкие -  их  всегда  можно было бы  перетолковать на
"условный приговор", если бы обвиняемый повел себя "правильно"...
     Но  Балис Гаяускас отказался помогать своим противникам: он не появился
в роли свидетеля на процессе Гинзбурга. Вот за это и рассчитались - выложили
15 лет срока за эпизоды, не тянувшие юридически даже на 15 суток.
     Я  любовался  им в камере и гордился человечеством, которое имеет таких
людей. Так вот и себя начинаешь уважать: ты тоже  принадлежишь  к  роду Homo
sapiens, представитель которого после 25 лет срока спокойно и с достоинством
идет  на новые 15, ибо верит  - на его  стороне  Правда, на его стороне Бог.
Радостно  ощущать себя человеком, ибо понимаешь: смог  один человек, значит,
может и  другой человек... Чтоб получить такое знание, стоит пройти этапными
путями - во всяком случае, стоит Михаилу Хейфецу.

        x x x

     У каждой тюрьмы свой устав - как у каждого американского  университета.
В  Рузаевке, я  упоминал,  устав в принципе приятный.  Мне, например, выдали
подушку и  одеяло (естественно,  без  простыни или  наволочки, но это  все ж
тюрьма,  а  не  санаторий).  Балису почему-то в  тех  же удобствах отказали.
Конечно. я отдал ему свои, вопреки его стеснительным отказам- ведь он-то шел
в зону...
     Я жалел  об  одном:  в  моем чемодане  и  рюкзаке,  сданных  в тюремную
каптерку,  лежала  куча  теплого  белья,  носки и прочие шмотки,  специально
взятые на  этап, чтоб одаривать ими товарищей встреченных на дороге... И вот
-не могу  отдать Балису:  местный  устав  тюрьмы  не  позволяет пользоваться
каптеркой во время этапного в ней сидения (это в принципе тоже хороший пункт
- он защищает зэков от ограбления рецидивистами-паханами).
     Я  пишу об этом, чтоб напомнить: официально нас  кормят на 50 копеек  в
день.  Можно  приплюсовать  сюда 17  копеек "приварка" из  лагерного ларька,
даруемых за  выполнение нормы на 101%. Правда, следует зато вычесть  то, что
приходится на долю работников лагерной кухни, снабженцев, администрации зоны
- но даже официально это почти в четыре  раза меньше,  чем тратит сегодня на
питание человек на воле.
     Когда  зэк годами  балансирует  на  грани истощения,  несколько  лишних
сэкономленных калорий могут сохранить ему  если не жизнь,  то здоровье.  Вот
почему я  был  рад, когда сообразил - перед этапом  Гаяускаса мог  снять  со
своего тела теплое  белье и  носки  и отдал  ему, и еще в  придачу  какие-то
пластмассовые банки ("и веревочка в зоне пригодится...")
     На  прощанье мы съели подарок, который Гаяускас вез в зону, - литовскую
полукопченую колбасу. Не разрешат ведь пронести в зону, "не положено" - и мы
уничтожили  ее в Рузаевке. Но так грустно  было ее  есть  -  будто отнимал у
товарищей со "спеца" - у Кузнецова и Федорова, у Мурженко и Шумука...
     Горькой запомнилась та колбаса.


        глава 4.
     <b>6 мая - 12 мая 1978 г. На окраине Европы.</b>


        Опять с бытовиками

     Этап  Рузаевка- Свердловск  оказался ничем не интересен. В купе нас  15
человек, 14  - бытовики. "Столыпин" ,был забит в "междупраздничные" дни, так
что даже в туалет выводили не все купе, а  лишь по трое, тех, кто оказывался
самым проворным, первым успевал откликнуться на приказ конвоя...
     Какой-то  здоровяк  ехал с  моей  первой  зоны,  17-а,  превращенной  в
"бытовую". Спросил  его, как  ладит с ворами  наш бывший отрядник, лейтенант
Улеватый. Угрюмо было отвечено: "Петля для него готова".
     А  ведь  каким  мальчишечкой-романтиком  прибыл  он  в   нашу  зону  из
офицерского  училища...  Просился  в  оперативную часть!  Вот  пример  "Васи
Коробкина" из офицеров: хочешь - лепи из него героя войны, хочешь - военного
преступника.  Зиненко   с  удовольствием  взял  на   себя   функции  нужного
воспитателя в нужном месте. Валера  Граур однажды слышал за дверью,  как наш
капитан  разговаривает  с  нашим лейтенантом:  "Ну  что ты,  х...  м......й,
вые......я? У тебя же, м....а, вместо мозгов г...о собачье!" Улеватый только
посапывал...  Ни с  одним зэком,  тем паче с зэком-диссидентом, не посмел бы
пан капитан говорить таким  приятным ему  образом, но в разговоре  со своим,
офицером,  позволял себе  расслабляться от вечных интеллигентных упражнений.
(Мне  рассказывал  доцент   истории  ЛГУ  М.  Коган,  в  войну  служивший  в
разведотделе у будущего маршала и министра обороны Гречко:  "Наш командующий
был приличным  человеком. Но матерился - жутко.  Впрочем, как  осуждать? Без
этого жаргона ни один офицер не понял бы, что от него командарм требует".)
     В два месяца обработал Зиненко Улеватого.  Тот вроде обладал лексиконом
современного образованного человека: встретит, бывало,  тебя, заведет беседу
- например, о студенческом движении в Европе, о Кон Бендите и Маркузе, и, не
прерывая беседы, сунет руку в твой карман, достанет оттуда  твои бумажки, на
ходу просмотрит  записи  и, переводя беседу на новый фильм, положи их в твой
карман обратно - если не  нашел ничего для опера интересного. Даже у Зиненко
для подобных  функций имелись надзиратели, все  ж таки  помнил, что  лицо он
важное - офицер! Шишка...
     Вспомнил я Улеватого в странной связи. Нынче на Западе модно  возлагать
надежды  на  "молодое  поколение"  советских руководителей. Я понимаю: видят
говорливых и приятных на вид молодых людей, одетых  модно (на Зиненко джинсы
сидели,  как пачка на  балерине, а Улеватый и эмведешную форму подгонял себе
точно по фигуре!), начитанных,  владеющих  языками профессионалов  (Улеватый
лекции читал нам - по юриспруденции). Невольно логичным кажется, что с этими
договориться  западным политикам будет  проще, чем с дубоватыми стариками. А
вот я как раз в этом  не уверен: у "ветеранов" имелись хоть "ленинские нормы
поведения", а у "образованных" и  "модных" в глазах "божья роса", совести же
и чести даже меньше, чем у "предшественников"...
     За решеткой возник недомерок с погонами сержанта. Лицо - дебила.
     - Спрячь часы, - обращается ко мне. - Советую по-доброму.
     То, что я ношу на руке  часы - признак "особости", "самости": позволено
их носить, потому что срок  моего тюремного заключения завершен, потому  что
формально я уже не зэк, а ссыльный...
     - А вы мне советов не давайте, - "выступаю" я. - Приказы ваши выполнять
обязан, а советы оставьте для своих друзей.
     "Выступаю" я потому, что именно он против правил водил в туалет  не всю
камеру по очереди, а лишь тройку самых проворных - за наш счет облегчал себе
дежурство! Вот и нашел я повод потрепать ему в ответ самолюбие. Он это так и
понимает, и правильно понимает.
     - Да ты кто такой?! Вот выведу сейчас, п.....й надаю..
     - А вы сначала узнайте, кто я такой!
     Он удалился, а камера пришла к выводу, что  я птица важная. Кстати, для
безопасности  часов  это важнее  любых укрытий. Уже ночью,  в полусне, слышу
разговор урок внизу: "Где  бы монет раздобыть?" - "А если часы?" - "Да ну...
За  ведро  таких  пачку  чаю не дадут". Ложь:  за часы солдат отдаст и  пару
пачек!  Просто уже внесено  в  их  сознание:  я - зэк  со строгого режима, у
своих,  возможно,  пахан, во всяком случае, держусь  хозяином, и кто  знает,
какая кодла служит этому политику в зонах и где он  способен урку достать...
Мои часы такого риска не стоили.
     К  политике "бытовая  публика"  оказалась  равнодушна,  за  исключением
единственной новости  -  создания  "свободного профсоюза": тут  они  помнили
фамилию Клебанова, основателя, и еще какие-то  подробности, о которых я  сам
ничего не  знал... Воров-профессоналов  все-таки в этой толпе немного, сидит
преимущественно  рабочая  публика,  и  потому слух о  "настоящем  профсоюзе"
казался ей важнее и "прав человека", и "соглашений в Хельсинки".
     Один поделился со мной профессиональным секретом: "Я работал  на связи:
в  вашем  поселке Явас.  Все  телефоны на  прослушку  поставлены".  Пришлось
сделать вид, что для меня это новость...  Другой все-таки спросил: "Чего  же
вы,  политики,  хотите?" Изложил "12  пунктов  о России "  Сергея Солдатова.
Ночью  опять  услышал разговор: "Политики дурью маются". - "А, может, в этом
что  и есть? Не с нашими  вонючими  мозгами  разбираться".  "Вонючие  мозги"
запомнились, потому что - удивили.
     Когда   анализирую   тогдашние  реакции   кажется,   что  проще   всего
воспринимались рабочей  публикой пункты о необходимости воссоздать  "русскую
Россию"  и  отпустить на волю колонии. Это  опять же запомнилось потому, что
меня  лично удивило. Раньше  имперская психология представлялась органически
присущей  русскому  массовому  сознанию. А  вот на практике  оказалось,  что
свойственна  она скорее  интеллигенции  и средним  классам,  воспитанным  на
истории  Российской  империи,  а низам надоели  не  только  что колониальные
авантюры на пяти материках (эти надоели, по-моему, даже партаппарату!), но и
старинная собственность - национальные окраины. "Пусть катятся на х..".
     Зато  демократия,  любимая  интеллигентским  сознанием  (хотя  бы   как
мечтание), вызывала народе вполне  осязаемые сомнения. Это тоже запомнилось,
потому  что  разрушало  мой  собственный  стереотип. Наверно,  эти  люди  не
поклонники демократии  потому, что  воспринимают  свои  мозги как "вонючие",
которые,  если по-честному, ну  зачем они  должны заниматься  общественными,
неинтересными им вовсе делами.
     В Казани к купе подошел шеф вагона - прапорщик.
     - Воспользовались  тем,  что я заснул  и  нагрубили моему помощнику? Вы
зачем  "выступаете"? Посмотрел  ваше  дело. Если что надо,  вызывайте  прямо
меня, а ему не грубите.
     ...После заметно разгрузившей вагон татарской столицы он перевел меня в
отдельное купе, где я смог поспать.
     На подъезде к Свердловску заметил за решеткой умное кавказское лицо - в
форме.
     - Армянин? Из Еревана?
     Кивнул.
     - Про Паруйра Айрикяна слышал? Мой друг. Азата Аршакяна знаешь?
     - Да, - совсем тихо.
     - Я ассоциированный член их организации...
     - Она разгромлена, - он прошептал одними губами.
     По  правде  сказать,  я хотел  попросить  его  отправить  письмо  Ирене
Гаяускас,  которое ее  муж дал мне  в  дорогу  (полный текст  приговора). Но
передумал:
     - Скоро здесь  проедет  Размик  Маркосян,  Сделай  для  него  все,  что
сможешь.
     Он кивнул. Он и для  меня  сделал бы все, но я  наивно рассчитывал, что
уже через 5-6 дней смогу сам отправлять свои письма.


        "По улицам слона водили..."

     Четыре часа мы ждали  на свердловском вокзале разгрузки гурта с рабочим
скотом. А женщины  на соседних путях  ждали разгрузки часов двенадцать. Если
так обращаются со скотом мыслящим, представляю, что творится с бессловесными
тварями, которых везут на  бойни... А потом удивляются, почему в  России  не
хватает мяса.
     Ждать  на  станции  тяжело не  только из-за  жары  и духоты вагона, под
завязку  набитого  людьми.  Самое  обременительное -  вагонные  туалеты:  на
станциях,  как  известно,   ими  не  положено  пользоваться.  Лишение  почти
незаметное  для обычных  пассажир