.. Папа без охоты помазал себе колени, локти и пошел на работу... "Товарищи, очень пахнет керосином, как бы не было пожара, здесь же дети". Бедный папа прибежал домой, сбросил с себя одежду, всю в рыжих пятнах. "Хай оно сгорить! Який позор!" И отнес рыжую бутыль Соне. А как папа следил за своей внешностью! Каждый месяц мама восстановителем убирала его седину, и как бы то ни было, но выглядел он лучше мамы. Всегда хорошо одет, подтянут, строен, легок. Ему шли модные вещи, и он с удовольствием их носил. Пользовался успехом у женщин. Мама уже считалась у него пожилой. Ему семьдесят, а маме пятьдесят! Человек, который давал ему пятьдесят пять, папе уже не нравился: "У него глаз злой... не-е, он недобрый к людям". - "А сколько же ты хочешь, Марк-котик?" - "А пятьдесят четыре!" У папы по-прежнему были дружки. Но после того, как сам перестал курить и выпивать, стал получать удовольствие от того, что поил других, а сам, чокнувшись "за честь, за дружбу", пил "Березовскую" - харьковскую минеральную воду. Потом совал другу в карман деньги на такси и, удовлетворенный, все убирал со стола сам, чтобы не сердить маму. Но увлечения его стали еще сильнее и азартнее, чем раньше. Он постоянно "шел вперед", ему было интересно "завтра", а не "вчера". - Леля, ето вже прошло, иди уперед, назад не оглядайсь. Допустила ляпсус, сделай вывод - и иди дальший... От так, детка моя. Давай дальший, займись новым делом. Они с мамой проводили массовку за городом. У хозяйки папа увидел два роскошных фикуса. - Лель! Давай купим фикус у дом! Якая прелесть! Фикусы тогда стояли в залах и считались богатым украшением интерьера. - Лель, давай! Увесь Дворец ахнить! У во Дворце такого нима, а в нас будить! Но мама не захотела категорически. Папа разбудил меня рано, и мы тихо вышли из дома. - Ета лежень хай ще спыть. Увесь мир можить проспать. Все вже на роботу пошли, и Сонька з базару пришла, а она як барыня... Обычно папа уже в шесть часов утра поливал из шланга двор, цветы в нашем палисаднике и громко разговаривал со всеми соседями на самые щекотливые темы. Во дворе стоял смех. А потом он пускал в окно струю холодной воды, прямо на кровать с шариками, где блаженно и сладко спала мама, - будил ее. Так начинался день... Но в то утро мама осталась спать, а мы в поезде поехали за город. Оказывается, папа уже давно сговорился с той хозяйкой, и она его ждала. За сто пятьдесят рублей (старыми) мы купили огромный фикус в деревянной кадке. До станции фикус дотащили еле-еле. А что будет дальше? В поезд фикус не влезал. Обломалось несколько листьев, и папа, расстроенный, держал их в руках "при всякий случай". Фикус был объектом всеобщего внимания и восхищения: "Какое красивое растение!", "Ценная штука", "Где достали?", "Вот живут люди". Папа сиял. В трамвай дерево не входило, и мы тащили его через базар по Клочковской до самого вокзала. Папа нес фикус на плече, а я изо всех сил поддерживала его локоть. На нас все оглядывались. - Щас, дочурка, увидишь, як она бельмы вылупить... А я своего добився. Як поставлю на своем, так и будить. Як же ты мне помогаешь, мой сухарек, моя ластушка дорогенькая! Я же готова была лопнуть от счастья, хоть и руки затекли, и шея онемела. Через месяц фикус стал желтеть. Потом начали опадать листья. Потом остался один ствол. Мама была очень довольна. - Што же я не так сделав? Я ж за ним, як за ребенкум, ухаживав, поливав исправно, - жаловался папа интеллигентному старичку из Дворца - старичок этот вел ботанический кружок. - И как вы его поливали, Марк Гаврилович? - Ну як... Литровую банку утрушком, полбанки вечером. Думаю, лист толстый - хай пьеть. - Ну, так вы же его, голубчик, загубили. Нельзя столько жидкости, сгноили растение. Горевал папа, торжествовала мама, а потом: "Ладно, пошли дальший". И вскоре у нас в доме появилась клетка с двумя красивыми птичками. - Лель! Не сердися! Щас на базаре они мне так пели! Выбрав самых лучих! Щас споють. Што за птица, прямо прелесть! Но птички дома так ни разу и не запели. Он их и уговаривал, и угощал сладкой водой с вареньем, и щебетал перед ними. На ночь закрывал клетку черной тряпкой, а утром, как советовали, быстро срывал ее с клетки, надеясь, что они тут же запоют... Но птицы, нахохлившись, ближе садились друг к другу и... молчали. - Марк, да тебе подсунули других! Показали певчих, а дали этих! Понимаешь ты? Ну зачем нам еще птицы! И кукуй с ними... одна грязь от них... Мама опять была на коне. А папа виновато уходил в другую комнату и начинал тщательно чистить клетку. В это время птицы свободно летали по комнате. За ними жадно наблюдал наш кот Мурат. А папа следил за Муратом. Но однажды папа задержался на кухне, и от птичек остались только пух и перья. А кот Мурат на целую неделю исчез из дома. - Лель! Давай сделаем свое вино. Паштетик меня угостил своим вином. Во вкусное! Прямо прелесь! - Давай, - лениво сказала мама. Папа притащил в дом бутыль на пять ведер. И все с тем же неослабевающим энтузиазмом, с горящими глазами. - Ну, теперь усе ахнуть! У Марка свое вино! - Насыпал в бутыль вишен, много-много сахару и стал ждать. Как придет с работы, поставит баян на кухне и тут же бежит в комнату проверять вино. - Лель! Уже бродить! Попробуй, укусно як. Ето ж прямо прелесь! - И закрывал наглухо бутыль огромной пробкой. - Лель! Хай себе бродить, а зимой усех буду угощать. Бутыль взорвалась неожиданно, как бомба! Мы ужинали на кухне. - Ах ты ж, мамыньки родныи, погибло вино! По всей комнате: на кровати, на полу, на столе и стульях валялись черные вишни. А по стенам и потолку разливались. красные струи, как после побоища. - Эх, гаварили мне, што не нада пробкою - хай воздух выходить, не послухав, боявся, што аромат увесь улетить. Во дурак. - Хи-хи-хи... так закон же не писан, - сказала мама, боясь произнести слово "дурак". Во-первых, она знала, что за это бывает, а потом, папа был так искренне потрясен... Долго он ничего не приносил в дом и "пошел дальший" втайне от мамы. Потом она узнала, что папа потихоньку стал сам делать баян. Не маленькие гармошки, а настоящий пятирядный баян - от начала до конца. Не сразу, но получилось. Он ходил к знакомым мастерам - смотрел, а потом ночами мастерил и мастерил. Проснешься ночью, а свет в комнате горит - папа еще не спит, работает. Среди тишины вдруг он так начинал костерить какую-нибудь несчастную дощечку или пластинку целлулоида, что мы с мамой прятали лица в подушку, чтобы до него не донесся наш смех... Что он говорил? Вот этого не могу описать. Это неописуемо! В этом - весь мой папа, о котором что бы ни рассказывала, а тем более ни описывала, - доносишь всего лишь половину или треть, а вернее - совсем не то... Эх, папу надо было видеть, слышать, знать. Баян получился прекрасный! Мама притихла. Потом папа нашел клад в голубой кастрюльке. Мама совсем притихла. А потом папа решил посадить в нашем саду розы. Пошел в Ботанический сад, тот самый, где я рвала шиповник, договорился с садовником, все расспросил, все разузнал. "Теперь я навчился. Усе взнаю досконально, а потом вже делаю! Жисть есть жисть". И в нашем палисаднике размером два на четыре метра расцвели розы необыкновенной красоты. Мама замолчала, даже улыбалась, когда приходили к нам во двор полюбоваться папиными розами. Он обнес палисадник колючей проволокой и был "исключительно счастливый", если люди говорили, как само собой разумеющееся: "А-а! Это в том дворе, где баянист с розами живет?" Мама, глядя на то, как папа поливает розы, все чаще напевала "Осень". Папа ведь знал, что розы - мамины любимые цветы. А когда я уже училась в десятом классе, папа купил себе фотоаппарат "Киев". Это было самое интересное его увлечение. Папа долго изучал "внутренности" "Киева", но разобрался только с помощью мамы, которая расшифровала инструкцию по пользованию фотоаппаратом. Потом папа долго то засвечивал пленку, то путал закрепитель с проявителем, или щелкал, забыв снять с объектива крышку. фотографии были хрупкие, жалкие, скатывались в трубку. Он все-таки овладел этим искусством! Но каждый раз, когда мы с ним проявляли фотографии, удивлялся, как в первый раз: "Як его от якой-то водицы на свет выходить люди, лес - усе на свете?" На фотографии уходила половина папиной зарплаты. Он всех снимал бесплатно, карточки дарил пачками. За ним ходила толпа детей. Папа снимал всех сотрудников Дворца - у входа, где по обеим сторонам парадной лестницы сидели два огромных льва. А мама была главной папиной моделью. Она сидела и на скамейках, и на стульях, и на траве, и под елкой, и с баяном, и выглядывала из-за деревьев, и склоняла голову к гипсовому дискоболу, и счастливая выходила из воды, и даже, под папиным нажимом, садилась на льва. Как же она терпеливо переносила папину железную режиссуру, не допускающую никакой отсебятины и импровизации. Потому он меня и не любил фотографировать - я уже постепенно выходила из-под его влияния... А мама, наоборот, все больше и больше становилась похожей на папу. Он ее подавлял. И в конце концов она скрепя сердце ему терпеливо подчинялась. "Распрастрите глаза поширей, пыжалста! Влыбайсь веселей! Ну! Три-чечирнадцать!" - и все: дети, старики, соседи, сотрудники, "кровенные", дамочки, ухажерки - все на папиных фотографиях весело и жизнерадостно улыбались. Благодаря аппарату у папы появилась возможность беспрепятственно знакомиться с теми женщинами, которые ему нравились. На фотографиях они сидели или на траве, или на скамейке, или выглядывали на пол-корпуса из-за дерева. А фон - или клумба с бюстом посередине, или олень с ветвистыми рогами, или девушка с веслом, или мускулистый дискобол с занесенным ввысь диском. Все фотографии обязательно на фоне какого-нибудь произведения искусства. - Марк, котик, что-то у тебя очень много карточек этой дамочки... Вообще-то очень приятная дамочка, но почему-то я ее не помню. Кто это, интересно, а? - Да видела ты ее, Лель... Ничего, абсолютно ничегинька хорошага. Я и сам ее не знаю - вот тибе крест святой! Напросилася. Ну а если человек просить, разве я могу отказать? Ты ж меня знаешь, я ж человек благородный. Лель! Да я могу ей фотографии и не давать. Як ты скажешь, крошка. Он никогда не был, как все. Он и не мог, как все. В нем бурлила и кипела кровь до тех пор, пока он не находил возможности "выделиться". Когда вышла на экраны "Карнавальная ночь", папа и мама стали в Харькове едва ли не самыми популярными людьми. Папе - радость! Если он в центре событий, если он объект внимания - его хлебом не корми, только дай рассказать про меня, про "концертик в деревне", про чечеточку, про аккордеончик. Он работал перед публикой, как артист, - преображался, перевоплощался, отбивал чечеточку, которой и меня когда-то учил... А мама наоборот. Она перестала ходить на работу пешком, только - на трамвае, отвернувшись от всех: стала носить темные очки, что возмущало папу. "Ты гордися, а не ховайся! Ето наша дочурка, наша з тобою гордость". Мама ругала папу за то, что он раздаривает всем мои фотографии. Он дарил их со своей личной подписью. В тот год я приехала к родителям на зимние студенческие каникулы. По дороге с вокзала мама сказала мне, что в моей комнате папа сделал ремонт по своему собственному вкусу. Она просила быть сдержанной и не подавать вида, если мне не понравится, чтобы не огорчать его: "Он так старался к твоему приезду..." Комнату свою я не узнала. На стенах сидели птички с длинными хвостами. На потолке - подводное царство. Вокруг люстры - кружочком, друг за дружкой - плавали пушистые золотые рыбки, точно такие, как в довоенном Дворце пионеров в мраморном бассейне. В четырех углах потолка сидели морские чудовища с многочисленными щупальцами, похожие на Медузу Горгону. А с потолка на стены свешивались длинные ветвистые водоросли - все в розово-зеленой гамме. Мама тихонько сжимала мою руку, а папа с надеждой заглядывал мне в глаза. "Ну, як твой папусик встречаить актрису? Поработали на славу, што там гаварить... Я такое, дочурка, только у бароньским замку видев, а теперь и в нас дома вже такое. А. дочуринка?" У папы был "кровенный" дружок-маляр по фамилии Беспорточный. "Етый Анатолий Беспорточный - настыящий художник - нарисуить тибе што хошь". Сколько же этот Беспорточный попил у папы "за честь, за дружбу"! У него болела совесть, и он постоянно предлагал папе свои услуги. "Спасибо, друг, спасибо. Ще придеть время". И вот это время пришло. Я смотрела, натужно улыбаясь, благодарила папу, но через несколько дней перешла в другую комнату - там, якобы, светлее. Папа все понял, и через месяц мама мне написала в Москву, что Беспорточный все перекрасил заново и теперь у нас нормально, как у людей. Как у людей. С серебряными накатами, готовыми трафаретами. Как у всех. Побелкой занималась мама. Папа к ремонту интерес потерял - он не мог "как все". Даже когда в 1972 году он лежал со вторым инфарктом в больнице, а я приехала из Ленинграда, где снималась в фильме "Табачный капитан", папа попросил, чтобы я пришла к нему в самом красивом и модном платье. Уже вся палата и больница знали, что он "отец актрисы". Я пришла к папе с розами. В палате лежали еще шестеро старичков и пожилых мужчин. Пахло лекарствами... Как странно, неужели папа - мой папа, мой сильный, неистощимый папа, может умереть! Сейчас он совершенно другой. Предельно экономный в движениях, взгляд помутневших глаз мудрый, сосредоточенный, трагичный. Таким я его не могла и представить... Как так получается, что крепкие, жизнерадостные люди в старости становятся немощными и жалкими? Куда же уходит сила? Как это несправедливо! Нет! Мой папа не может быть старым и слабым. Это все временно. А на душе так пасмурно, безнадежно и горько... Как я буду жить без него? Чем? Папа пошевелил губами. Я поняла, что надо к нему нагнуться, он хочет сказать что-то, чтобы никто не слышал. "Дочурка, сделай што-нибудь артистическое". И еле-еле кивнул головой, мол, "не стесняйсь"... Мне тридцать шесть лет. Я в мини-платье с люриксом - самом модном, сижу около смертельно больного папы, кругом такие же еле живые старые люди. И сейчас вот, мгновенно, должна "сделать что-то артистическое" - ведь все чего-то от меня ждут, ведь я актриса, и папа наверняка уже намекнул, заверил, а я, ничего не продемонстрировав, уйду? - Дорогие мои товарищи, друзья! Я вам очень благодарна за внимание к моему дорогому папе, за то, что уважаете и понимаете друг друга... Я уверена, что скоро вы все поправитесь и вернетесь к вашим женам, детям, внучатам. Как я вам благодарна! - Я искоса взглянула на папу - он доволен, но этого, кажется, для него маловато. Ну что же, ради моего папочки я всегда была готова на все... - Может, я вам что-нибудь спою? - Людочка! Мы стеснялись Вас попросить, но вот Вы какая хорошая. Споете для нас про пять минут... "Пять минут". "Карнавальная ночь". Прошло пятнадцать лет, а больные старые люди просят "Пять минут". Может, это еще не срок для удачной, полюбившсйся людям веселой комедии? Прошло немало лет после выхода картины на экран. Я уже снялась более чем в пятидесяти фильмах, во многих из них пела. В чем сила и успех картины? Почему эта комедия до сих пор живет? ... 1956 год. Я перешла на третий курс института кинематографии. Мне двадцать лет. На роль Леночки Крыловой в фильме "Карнавальная ночь" пробовалось много актрис. На пробе я исполнила песню Лолиты Торрес из фильма "Возраст любви". Все говорили, что я на нее похожа, и мне это нравилось. Я так ее копировала, что, если закроешь глаза, не отличишь, кто поет - Лолита Торрес или я. Это всех приводило в восторг, а меня еще больше. Но кинопробы я не прошла. Обо мне на худсовете не было и речи. Роль Леночки начала другая актриса. ... Я шла подпрыгивающей походкой по коридору студии "Мосфильма" в огромной широченной юбке, затянутая в талии так, что Лолите Торрес и не снилось. Голова моя, в колечках и с челочкой, была чуть ли не вдвое больше талии. В моде были нижние юбки. Если другие девочки носили одну, то я - сразу две, да такие накрахмаленные, что лучше не садиться... И я весь день была на ногах. Вечером еле-еле доплеталась до общежития - пешком, троллейбусом, электричкой - и падала замертво. Зато фасон держала целый день! Я шла по коридору студии "Мосфильма". На лице у меня было написано: "Все хочу, все могу, всех люблю, все нравятся". Навстречу шел Иван Александрович Пырьев. Я еще больше завихляла, еще выше задрала подбородок. Пырьев поднял голову, увидел меня, поморщился, а потом лицо его заинтересованно подсобралось, как будто он увидел диковинного зверька. - Стойте. - Он развернул меня к свету. - Я вас где-то видел. - Я пробовалась в "Карнавальной ночи". - А-а, вспомнил. Вы пели... - Из "Возраста любви". Сама! - Тут же добавила я, боясь, вдруг он подумает, что я пела под чужую фонограмму. - Пела хорошо. А зачем ты так гримасничаешь? - Ну... Мы еще постояли, глядя друг на друга. Я нервно переминалась с ноги на ногу, а Пырьев очень серьезно и внимательно глядел на меня. - А ну, пойдем. Быстрым шагом он устремился вперед, а я вприпрыжку за ним. Мы пришли в третий павильон. Здесь стояла маленькая декорация радиоузла - сцены, где Гриша Кольцов признается Леночке Крыловой в любви. Съемок не было. Снова срочно искали актрису на роль Леночки. Почему расстались с актрисой, принятой на роль раньше, - так и не знаю. В павильоне почти никого не было. Пырьев подошел к главному оператору: "Вот актриса. Ты сними ее получше. Поработай над портретом - и будет человек". Вот так я, негаданно и неслыханно, попала в картину, где не прошла пробы... Для меня кинопроба - заведомый провал. И какое счастье, что последние годы я снималась без проб: "Обратная связь", "Вторая попытка Виктора Крохина", "Красавец мужчина", "Остров в океане", "Сибириада", "Пять вечеров". На следующий день я стояла перед камерой в своей серой юбке и клетчатой кофте. Костюмы еще не успели перешить на меня. Снималась декорация радиоузла. Юрий Белов играл роль Гриши Кольцова. Ему было двадцать пять лет. "Что это у нее под глазами черно, как у негра в желудке после черного кофе?" - громко сказал главный оператор. Все: "Ха-ха-ха". Я знала, что меня нелегко снимать. У папы и мамы под глазами были тени и припухлости, они передались и мне. Вот это группка! Вот это я попала! Хотелось плакать. Я никому не нравлюсь. Меня не принимают. А я ведь еще ни одного слова не сказала - пока только ставили свет... "Дуй свое, дочурка, иди уперед, не тушуйсь, усех положишь на лупаты - ето як закон!" Главный оператор своей репликой сбил мою готовность, и я начала "с нуля": мягко сказала свою первую фразу, улыбнулась... - Вы извините, что я сказал про черноту. Это шутка - немного неудачная. А вы - актриса. Меня зовут Аркадий Николаевич Кольцатый. - А меня - Люся. И мы навсегда стали большими друзьями. "Карнавальная ночь" была экспериментом для всех членов группы. Сценарий Б.Ласкина и В.Полякова несколько лет никого на студии не мог заинтересовать и валялся по ящикам - теперь он в работе! Режиссер Э.Рязанов сделал первую художественную картину - до этого он работал в документальном кино. Игорь Ильинский снимался в кино после длительного перерыва. А мы с Юрием Беловым впервые попали на главные роли. И в самом сюжете фильма - тоже эксперимент. Если учесть, что музыкальных фильмов тогда почти не было, удачных - тем более, а джаз (в картине - новая музыка, новые джазовые оркестровки), мягко говоря, не поощрялся... то понятно, почему эта тема (победа нового над старым) в фильме была близка всему коллективу. Мы искренне и азартно высмеивали надоевшее старое и косное. И, конечно, главную партию здесь вел по-настоящему смешно, ярко и неповторимо И. Ильинский. Для всех нас эта картина была важным этапом в жизни. Собрались люди молодые, любящие музыку, шутки, юмор, умеющие искренне радоваться жизни. Вот эта наша общая радость, свет, желание победить опостылевшее старое и льются с экрана к зрителям... Картины никто не ждал, она не рекламировалась. Просто вышла 28 Декабря - под Новый год. Шефствовал над "Карнавальной ночью" И. А. Пырьев - тогда художественный руководитель студии "Мосфильм". Он-то и уговорил и вдохновил Э.Рязанова на эту музыкальную комедийную картину. Иван Александрович смотрел каждый отснятый эпизод и, если он был неудачным, заставлял переснимать. Так "кабинет Огурцова" - первая встреча с Огурцовым-Ильинским - был переснят трижды, пока не получилось. Иван Александрович давал важные советы о ритме и темпе комедии, сам прослушивал музыку А. Я. Лепина. В кабинете Пырьева Лепин показывал свои песни, а я их пела. Анатолий Яковлевич написал такую замечательную песню о любви! Но Пырьев прослушал ее и сказал: "Песня очень хорошая, но не для этого фильма. А музыку не бросайте, используйте". Тема этой песни звучит в музыкальном номере "Танец с зонтиками". Впервые картина была снята в интерьерах, а не в павильоне. Было лето. Театры разъехались на гастроли. И добрая половина фильма делалась в коридорах и фойе Театра Советской Армии. И дешево и быстро. Там же пересняли и объект "радиоузел", в котором я участвовала в свой первый съемочный день в этой группе. "Карнавальную ночь" завершили в рекордный по тем временам срок - за пять месяцев. Многое было впервые. Звукооператор Виктор Зорин записал меня в "Песне о хорошем настроении" отдельно от оркестра. Сбежались смотреть все работники звукоцеха. В тонзале оркестром дирижировал Эдди Рознер, а я пела под простейший наушник, слушая оркестр, а поддерживала меня и вдохновляла музыкальный редактор Раиса Александровна Лукина. Эксперимент был во всем. "Карнавальная ночь" получилась удачной по всем компонентам: сценарий, режиссер, композитор, оператор, звукооператор, оркестровки Юрия Саульского, актеры. У всех в творчестве - пик. Й так получилось, что у Б. Ласкина и В. Полякова - это лучший сценарий, снятый в кино. У Э. Рязанова - самая оптимистичная и живучая музыкальная картина. У Л.Лепина - самая популярная музыка. У Игоря Ильинского - самая большая в кино удача после "Волги-Волги". У нас с Юрием Беловым после "Карнавальной ночи" началась биография в кино. Сценарий был написан на Игоря Ильинского. У него была острая и гротесковая роль. На ней держался фильм. У нас с Ю.Беловым - роли голубые, подсобные, в них все решала наша собственная индивидуальность. В "Карнавальной ночи" у Юрия Белова, как ни в какой другой картине, проявился его редкий трагикомический талант. ... Я смотрю на фотографии мамы, папы, свои. И невольно улыбаюсь и чувствую острую щемящую ностальгию по тому неповторимому времени. Мне никогда не было скучно и неинтересно дома с моими родителями. Всегда что-то новое и обязательно радостное - "дальший и дальший". В нашем доме была удивительная здоровая атмосфера. Все - и плохое, и хорошее, и страшное - все открыто! Никто не стеснялся быть слабым. Если кому-то плохо - прекращались шутки, и все силы, вся нежность и любовь переносились на того, кому тяжело. А потом опять шли "дальший". Я выросла в странной, сумбурной, бессистемной и, может, неразумной, но чистой, доброй, широкой и абсолютно иррациональной семье. Огромная моя страсть, стать актрисой, непрестанно подогревалась папой. Он в меня верил. Я к своей мечте шла прямо, без сомнений и раздумий, вбирая в себя все необходимое. Такой я и пришла прямо на экран. Искренней, верящей в добро, жизнерадостной, полной сил, с желанием непременно "выделиться". Какое счастье я испытала, когда в черном платье, с белой муфточкой пела "Песню о хорошем настроении"! Ведь именно об этом я мечтала в те голодные и страшные вечера в детстве, когда мы с тетей Валей в упоении, среди боа и вееров, мурлыкали мелодии из "Большого вальса"... "Карнавальная ночь" - это итог моей двадцатилетней жизни с родителями. И больше я такой не была. Никогда. Потому что на следующий же день после выхода картины на экраны, на меня обрушилась слава. Но об этом позже... "ПАПА" Реальная жизнь была посередине. Папа существовал над ней. Постоянная эксцентричность, чудачество, сознательное оглупление себя - при этом зоркое наблюдение за произведенным эффектом... Шутки "свои", независимые остроты и розыгрыши, даже увлечения - все, чтобы создать вокруг себя веселую, здоровую жизнь. Все грустное и горькое папа развеивал и гнал от людей, от себя, и от нас с мамой. После огорчения никто не мог успокоить так, как папа. - "Ето усе временное, дочурка. Главное - береги здоровье. Не допускай до нервной системы. "Ето" вже прошло. Смотри уперед и себя береги на завтра." - И становилось легче. А действительно, неприятность, она же пройдет. Повседневной жизнью руководила мама. А папа "выступал" редко. Только в самые поворотные моменты в жизни нашей семьи. Выступал мудро, умно и веско. В 1969 году маме осталось несколько лет до пенсии, но папа решил: "Леля! Щас мы у самом разгаре (успехе). Нам нада щас, и только щас, уходить з работы. Наше время вже кончилося. Уходить нада раньший, пока тибе не сделали намек. Хай у людей будить добрая память про нас. Ты вже не та, он як расползлася. Ну ладно, не в етом дело. Мне што? Я играв и играю. А ты у кругу стоишь... Не, дочурка, послушай, она мне гаварить на массовке: "Товарищ баянист, играйте помедленнее, пожалуйста". Ето ж кому сказать! Радному мужу гаварить: "Товарищ баянист!" Усе ж дети знають, што мы твои мать и отец. Ей, значить, помедленней, а она еле ходить... А детям як? Ето ж дети, ребяты - скорые, чуковные. Сегодня помедленней, а завтра што делать товарищу баянисту? Не, Лель, не, детка, крошка моя ненаглядная, ето больно, но ето жисть. Мы с тобой честно усю жисть проработали, а теперь надо ехать у Москву. К дочурке. Теперь дочурка - наша главная опора. И ей надо по хозяйству и з Машую помочь. Будем переезжать у Москву". И в сентябре 1969 года они переехали. Папа трагически переживал то, что я не снимаюсь. - Ничегинька не понимаю. Танцуить, поеть, на аккордевончике и на пианини играить. Хочишь драму - заплачить, хочишь - комедию. И дома садить. Усе работают, а она не. Дочурка, ты мне што-то не договариваешь. Наверно, ты допустила якой-то крупный ляпсус, и за ето тибя не беруть у кино". - Да нет, папа, нет же. - Ну а тогда у чем же дело? Чем ты хужий? А я и сама не знаю. У него были на все свои ответы. Объясняешь ему, что нет роли... - Як ето для тибя нет роли, когда ты усе вмеишь? Что прошла мода... - Якая такая мода? Як талант, то усегда у моди. Что другая тематика... - Так нада пойти у студию, подсказать им тематику. Что для музыкальных девушек я уже постарела... - Лель! Што она гаварить?! Да ты, дочурка, як прибодрисся, да подкрасисся - тибе як семнадцять! А в драматической роли меня не видят... - А ты сделай так, штоб увидели. Скажи: дайте я вам зыграю любую драматическую роль. И режиссер тогда глаза распрастреть! Во як нада - боевито! Мой папа был так далек от сложной и запутанной жизни на студии! Я ничего не могла ему объяснить. Доведет меня до слез, закроюсь в своей комнате и уже не рада, что родители переехали. Я так надеялась, что будет легче. Привыкла одна... Мама все понимала и очень меня поддерживала, но и папу защищала: "Ты его тоже пойми. Он ведь страдает. И по-своему прав". Папа внимательно следил за всеми актрисами, о которых писали в газетах и журналах, не пропускал их фильмов, пытался сам во всем разобраться. В то время мне очень нравилась одна актриса - самая популярная и очень красивая. Все ее роли были интересные, она казалась не по годам умной. А лицо - как на полотнах Ботичелли. Я могла долго, не отрываясь, смотреть на ее чудесное лицо. - Папа, сегодня к нам придет самая красивая актриса! Папа приоделся и стал ждать. Когда она пришла, он с ней поздоровался и пошел в другую комнату. А мы сидели у меня, разговаривали, смеялись, я ей пела свои песни. Потом я вошла к папе и спросила: - Ну, как тебе, пап? Правда, она чудесная? - Хто? Вот ста девычка? Ето она и есь? Он ждал большую русскую красавицу с косой. А эта очаровательная молодая женщина была хрупкой, высокой, стройной, в коротеньком платьице и никак не походила в его представлении на кинозвезду. Папа замялся, а потом, чтобы меня не огорчить, неуверенно сказал: - Не-е, она приятная... Лицо востроватое. И глаза як стекло. Когда он успел все разглядеть? Он же ее видел мимоходом, здороваясь. Я потом более внимательно смотрела на нее. Глаза распахнутые, необычные - очень красивые. А вот подбородок, действительно, "востроватый". Глаз у папы был меткий, все подмечал мгновенно: характеристику давал точную, как реприза в эстраде, - в двух словах. Актрису же с "востроватым" лицом на следующий же день пошел смотреть в кино. Чем-то она ему все же приглянулась. Вставал он очень рано и в кино всегда ходил на первый сеанс, пока мы с мамой еще спали. - Лель, ну посмотрев я ету девычку. Она неплохо справилася. Хоть она у кино и не танцуить и не поеть. Только гаварить... - Марк, это замечательная актриса! У нее есть свое лицо. Совсем необязательно ей отбивать чечетку... - Во-о! Здорово, кума! Куда заехала. Оставь, Леличка, бога ради. Актриса должна уметь усе. На то она и актриса. В гостях у меня побывала Кира Муратова. Мы с ней вместе учились у Сергея Аполлинариевича Герасимова в институте кинематографии. У нас была объединенная мастерская актеров и режиссеров. Кира была режиссером. Я часто играла на курсе в работах, которые режиссировала она. Мы давно не виделись, и нам было что вспомнить, о чем поговорить. К нам заглянул папа. - Извиняюсь, не помешаю? - Нет, что Вы, наоборот. Люся о Вас так много рассказывала... - Ето она можить. Про роднога отца нагаварить, чего, можить, и не нада... А ты чечеточку бьешь? - Что? - Чечеточку, гаварю, бьешь? - Н-нет... - А на аккордевончике играешь? - Н-нет... - А Люська усе чисто вмеить. И чечеточку, и на аккордевончике. Ну, я пойду вам чайку поставлю... - Пап! Так Кира же не актриса. Она режиссер! - Ах ты, мамыньки родныи! Я вот так близко и не видев женщину, якая режиссер. Я хочу у Вас попросить... Знимите меня у кино! Хай у Харькуви и у деревни меня увидять! Я любую роль могу зыграть - что хошь! Дочурка - она ж в меня! Кира смотрела на него, и я чувствовала, что папа ей чрезвычайно интересен. И точно. Она сказала, что хотела бы его снять. - Вы знаете, если только у меня будет картина, мы обязательно с Вами встретимся. Обязательно... Но в работе у нее тоже долго не ладилось. - Лель! Я тебе гаварив, што я ще ув историю попаду! Сегодня до Люси режиссер приходила. Баба такая... ничегинька особеннага. Они з Люсюю уместе в Герасимова вчились. Знаешь, она в меня прямо улюбилася. Гаварить: "Як же ето я раньше з Вами не познакомилася. Такой артист пропадаить". В 1978 году я снялась в небольшой эпизодической роли в фильме Киры Муратовой "Познавая белый свет". Она мне показывала отснятый материал. На экране шла сцена знакомства главного героя с характерным, эксцентричным вторым героем. Главный герой называет свое имя и ждет ответа. "А ты чечеточку бьешь?" - неожиданно спрашивает второй герой. В просмотровом зале раздался смех, а на экране этот второй герой стал проделывать замысловатые каскады чечетки... - Кира! Как здорово! Приглашали балетмейстера? Правильно, ради этого стоит. Прекрасный ход! - Я хохотала от удовольствия, а потом вдруг осеклась и посмотрела на Киру. - Узнала? Я заплакала... Папа собирал вырезки из газет, где было написано обо мне, - и хорошие рецензии и плохие - и аккуратно их подклеивал. Папа не пропускал ни одного моего фильма в повторном прокате. А когда с 1963 по 1966 год я работала в театре "Современник", папа с мамой специально приезжали в Москву, чтобы посмотреть спектакль с моим участием. Где бы папа меня ни видел: в кино, по телевизору, в концерте или слушал по радио, он всегда плакал. В "Современнике", играя на сцене, я каждую минуту чувствовала, что папа сейчас плачет и что в темном зале мелькает его белый платок. В спектакле "Голый король" по пьесе Евгения Шварца я играла гувернантку. Это острохарактерная роль. Длинный острый нос, черный парик, скрывающий лоб до бровей, вместо глаз - черные точки. В антракте мама объясняла папе суть пьесы. А в конце спектакля, когда все актеры выходят на поклоны без грима, папа чуть не разрыдался, еле сдержался: - Лель, што ж ето? Не могли ей роль якую подобрать? Вышла на сцену у самом конце, покланялася, и усе. Не могу, Лель, жалко дочурку... - Марк! Люся играла одну из интереснейших ролей. Ты что, не узнал Люсю? Она играла смешную гувернантку, ты же смеялся, Марк. - Вон тую, што с длинным носум? А, мамыньки родныи! Ах, ты ж моя птичка дорогенькая! Смотри, родную дочурку и не познав... Во, брат... А меня потом просил, чтобы я больше таких уродов не играла: - Хай етих уродов другим дають, хай поишуть. А ты в меня красивая, ззящненькая. В программках, среди действующих лиц, в конце было написано: девушка - Гурченко, прохожая - Гурченко, манекенщица - Гурченко, девушка с монеткой - Гурченко. - Тибе з етаго театра надо втикать. Тут в тибя ничегинька не выйдить. Папа первый произнес мои мысли вслух. Но я ждала. Надеялась на роль... а потом отболело. Я ушла из "Современника". Ушла в никуда. Зато с легким сердцем. А жаль. Большой заряд пропал. Но жизнь в театре меня закалила. Я не жалею, что работала в "Современнике". Я много ездила по стране с концертами - заработаю денег, приеду в Москву... "Звонили мне?" Папа и мама сразу меняют тему, что-то возбужденно рассказывают, я им подыгрываю, а все втроем думаем об одном: "Не звонили". Ну что ж... Пойду в комиссионный магазин, куплю тарелку, повешу на стенку и долго на нее смотрю. - Надо, дочурка, иметь про черный день, а ты на ерунду... Надо копейку беречь. Вон як она достается, вся осунулась. - Хи-хи-хи, с каких это пор ты, Марк, котик, стал такой бережливый? - Утикай, я щас з дочуркою разговариваю. - Папочка, дорогой, а кто первый начал? А бронзовое зеркальце, а бисерное платье? - Эх, таго платтика никогда не забуду. Ето я тибе настыящий вкус привив. Што да, то да, што там гаварить. А теперь, дочурка, такое время, работы у кино нема, надо придержаться, а ты усе стены тарелками позавалила! Хай воздуху у доме больше будить. Когда ко мне приходила подруга Надя, папа ее водил по комнате и рассказывал, как экскурсовод: - Во, Надь, шо она делаить, глянь. Вот за етага пацана учера двадцать рублей улупила! "Пацан" - это небольшая миниатюра на фарфоре "Павел Первый в детстве со щеглом в руке". Еще раньше у меня в доме появилась картина, на которой ангел-работник летит строить божий храм. В одной руке у него клещи, в другой молоток. Папа рассматривал картину, удивлялся, что она написана не на полотне, а на дереве. - Марк Гаврилович, а почему он с клещами и молотком? - Надь, я сам смотрю на него, смотрю. Думаю, ведь ангел, ведь ще ребенык, а вже слесырь. - И тут же краем глаза наблюдал за реакцией. С тех пор у нас картина с ангелом так и называлась "Слесарь". - Марк, - говорила мама во время ремонта, - не разбей "пацана". А "Слесаря" будем перевешивать в другое место? И никто уже не смеялся. Привыкли. Надя Мухина папе очень нравилась. Это обаятельная женщина со вздернутым носиком и прелестной улыбкой, по профессии инженер. Она так внимательно слушала папины рассказы, так искренне смеялась, что лучшего собеседника для него и представить было нельзя. В Москве он друзей еще не завел и потому страдал без общения. Кроме того, Надя еще была и "дамочка" в папином вкусе. И он ее ждал... - Почему Надя до тибя не приходить? Может, она на што-то обиделася? - Да нет, папа, не выдумывай. Приходила Надя. Все папины болезни как рукой снимало. Он был здоров, бодр и весел. Угощал Надю чаем, медом, настоятельно советовал пить молоко. И невозможно было поверить, что пятнадцать минут назад он просил маму поставить банки, заварить траву, кряхтел: - Вот уж точно, не сегодня-завтра помру. Останисся одна, тогда успомнишь Марка. Такого раба больший в тибя не будить. Ну, ты-то одна не задержисся, дай тибе бог счастья. А мне пора на покой... А сейчас с Надей он был такой молодой и красивый. Мы с мамой старались не делать "акцента" и давали ему полную свободу. А сами сидели на кухне. К нам из комнаты доносились знакомые папины рассказы, которые перемежались взрывами Надиного смеха. Надя так оригинально смеется - ее смех сразу, вдруг, без разгона, надолго повисает на высокой ноте, а потом уже делает разгон: "А-а-а! Ха-ха! Ха-ха-ха!" И папе эти взрывы очень нравились. Он еще круче заворачивал, чтобы почаще слышать Надин смех. Папа три раза рассказывал ей про Германию, "бароньский" замок, про Рокоссовского, а потом, шепотом - про шахту, про свою буйную молодость, про "етага брата" (кивая в сторону мамы), которого в то время у него сначала были сотни, а потом уточнил - "четыреста штук". И опять: "А-а-а! Ха-ха! Ха-ха-ха!" - Марк, а почему ты не сообщил Наде, что родился на грани двух веков? Хи-хи-хи... - А она меня и не спрашивала. Ей ето неважно. Я свой возраст не скрываю. Я родився 23 апреля 1899 года у день святого Марка. Ето и бог, и люди знають. Надя собиралась уходить, и папа начинал нервничать. - Ну чего тибе иттить? Уж ночь на дворе, оставайся в нас. Муж твой у командировки, а ты, як верная жена, - у подруги. Утром он будил Надю на работу. Готовил чай - уже выбритый, причесанный, свежий. Напевал свою любимую частушку: Эй, сыпь, кума, ладь, Кума, дело не подгадь... А когда Надин муж возвращался с гастролей - он музыкант, и я много работала с ним в концертах, - папа с ним выпивал "за честь, за дружбу". Себе подливал минеральной, ну а Надиному мужу - водочку. Папа ему рассказывал, какая у него верная "спутница жизни", как же она ждала своего муженька. - Она тут нас усех позамучила... все Юрик, да Юрик, Юрик да Юрик... Прямо жить без тибя, Юрик, не можить. Юра расплывался в улыбке, таял, чувствовал себя неотразимым, а Надя смотрела на меня с недоумением. - Когда я говорила "Юрик"? Я его вообще ни разу в жизни Юриком не называла... - Марк! Что ты болтаешь? Вечно лезешь не в свое дело. Это семья. - А што я такога сказав? Што верная жена ждала своего мужа? Так ето так и есть. Она была в нас, никуда не ходила. А ему радость. Ты видела, якой он был радый? А? То-то. Надо людям радость делать. Хай усе будить радыми! Ты бы мне лучий банки поставила, а то зразу насыпалася. От не сегодня-завтра помру, тогда успомнишь Марка. Такога раба больший тибе у руки не попадеть... Многие папины пророчества сбылись. Кроме одного. Не нашла себе мама "такога раба". Она и сейчас разговаривает так, будто папа где-то тут, рядом: "Вот Марк говорит", "Вот папа считает", "Папа этого не любит", и вдруг вспоминает какую-нибудь обиду времен 1936 года, и у нее вырывается: "А вот твой любимый папочка позволяет..." - "Позволял, понимаешь? Прошедшее время, мамочка". Она сразу стихает, уходит в другую комнату. И ищет утешения в Маше. На нее она смотрит с обожанием и нежностью. Я давно уже не понимаю, чья это дочка - моя или мамина. Не дай бог мне сделать Маше резкое замечание. Начинается такая гроза, что лучше и не связываться. Лучше промолчать. Ничего не докажешь и не справишься. Они очень похожи - моя дочь и моя мама: обе абсолютно лишены тщеславия, предельно скромны в своих желаниях. - Мам, что тебе привезти? - Да у меня все есть. Ты себе... - Маша, что тебе привезти? - Мам, привези знаешь что... открытки. Ну и жвачку. У обоих любимое место - кухня. Холодильник - хлоп-хлоп. И мои бесполезные окрики: "Поменьше хлопайте холодильником!" И мамино: "Но мне нужно подсолнечное масло!" А потом из кухни - запах колбаски, шепот и тихое хихиканье. Мама называет Машу "Рыбуша". А Маша бабушку - "Лялюша". Подружки. У них свои секреты, тайны, денежные расчеты. Я ни во что не посвящаюсь. Теперь я в роли цербера. Как когда-то моя мама. И даже в своих оценках мои самые близкие - мать и дочь - одинаково скупы на похвалы. - Мам, как тебе моя новая роль? - Ты знаешь, Люся, ничего. Я бы сказала, вполне прилично. - Маша, тебе понравился фильм? - Очень милый фильм. И за тебя, мам, не стыдно. И не больше. Но иногда мама спохватывается. Ведь папа сейчас на ее месте был бы так возбужден, так бы за меня радовался! Мама вдруг начинает меня "хвалить". Да так неумело... Ее "пафос через силу" потихоньку слабеет, а потом - "блысь - и пусто". И тут мы еще острее чувствуем, что папы больше с нами нет. Изредка маме удается перехватить эстафету папиной заразительности. Она "бывает в ударе". Тогда это незабываемые вечера. Мама сидит в своей любимой позе - локти на коленях, и, глядя в одну точку, без улыбок и реакций, вспоминает такие вещи, что "где же ты, мамочка, была раньше? Почему никогда не рассказывала?" Мама в тончайших нюансах чувствует жанр трагикомедии. Она связывает папины выражения: "жисть есть жисть", "за копейку з церквы спрыгнить", "за хорошим мужем и чулинда жена" со своим: "Позвольте, в самом деле", "Поверьте - уж кто-кто, а я-то знаю", "Эх, жизнь - это трудная штука"... Ух, как же папа не любил эти ее "выработки"... Она это прекрасно помнит. И от этого мне еще интереснее ее слушать. Однажды мама увидела из трамвая, как папа шел с хорошенькой медсестрой из пионерского лагеря. "Я Марка не узнала. Такой незнакомый, раскрасневшийся, такой молодой. А в руках... Люся, ты можешь себе представить папу с авоськой, с угодливой улыбкой? А в другой руке несет сумочку. Наш папа с дамской сумочкой! Я как увидела - думала, умру со смеха! А дома так, между прочим, ему говорю: "Марк, я сейчас тебя видела около гастронома. Что это ты за сумочку нес? А? Марк, котик?" Ах, какое у папы было лицо! Какое же я получила удовольствие! Прости душу грешную!..." Папа никогда не ходил на базар, не знал, что почем. А если и делал покупки, то говорил продавцу: "Давайте усего, што здесь лежить, - зразу на усе деньги". Базар, авоськи, "вочереди - ето дело бабское". Это у него еще с деревни. Я поняла, что мой папочка стареет, когда в первый раз увидела его с авоськой. Как-то мама заболела. Я была в школе. И папа вынужден был пойти в магазин. "Приходит Марк какой-то растерянный и подавленный. У меня как раз жуткая ангина, температура. Смотрю, выкладывает на стол сто граммов колбасы. Думаю - что это с папой? Уж если он покупает, то все, что надо и не надо. Что-то его мучает. Мне ничего не говорит, а потом: - Леличка, ты прости меня. Я тибя ругав, што ты не хозяйка. Я тока щас поняв, якая ты исключительно расчетливая. Ето ж кому сказать... четыре рубля сто грамм колбасы! Ето ж у трубу вылететь - у два щета... Як же ты справляисся? - Как четыре рубля сто грамм? - Леличка, ты же больная, я и купив тебе самую что ни на есть дорогую. Ты же любишь, аде сала многа. - И ты заплатил за сто грамм четыре рубля? - Ну а як же? Даю я ей пять, а она мне рубль сдачи. - Пойди немедленно в магазин, забери три рубля шестьдесят копеек! - Да хай оно сгорить, штобы я унижався! Я вскочила, у меня и температура сразу прошла. - Я-то продавщицу эту знаю... Ну ладно, не смейтесь... - А колбаску ты сьела? А, мам? - А как же! И колбаску съела, и сдачу забрала. Три шестьдесят! Во время своих "воспоминаний" мама ни разу не переменит своей любимой позы. Сидит спокойная, грузная... и никакой внешней игры. Все через внутреннюю эксцентрику. Когда родители стали жить в Москве, первым делом папа захотел пойти в Третьяковскую галерею - близко рассмотреть, как Иван Грозный убивает своего сына. Мы с мамой пустили его вперед, а сами пошли следом. До "Грозного" много залов. И папа, забыв о нас, окунулся в незнакомую, интересную жизнь. Он подходил близко к картинам, читал надписи, отходил, ухмылялся, потирал руки, хмурил брови, улыбался, что-то шептал, искал нас глазами. Около картины Иванова "Явление Христа народу" нам пришлось присесть. Папа внимательно и долго изучал каждое лицо. Потом рассмотрел все фрагменты к картине, потом каждый фрагмент искал на картине, потом опять долго смотрел на Христа. Эта загадочная сила интересовала его всю жизнь. Женский портрет привел его в восторг. Его поразило не лицо, а то, как написаны "бахрамотки", "як насквозь светять, прямо як живые..." От Васнецова папа был в восторге. То, что раньше он видел в репродукциях, на конфетных обертках и коробках, теперь увидел на больших полотнах на всю стену. Папа любил все масштабное. И это были его любимые сказочные герои. Около Верещагина "Апофеоз войны" вдруг стал грустный, настроение упало. - Лель, пошли домой. - Марк, ты же хотел Грозного посмотреть. - Вже не могу, устал. Нет, надо посмотреть, а то совесть будет нечистая. "Иван Грозный" привлекал к себе много посетителей. Картина была под стеклом. Папа это сразу подметил. Смотрел грустно, долго... рассматривал ковер, глаза Грозного. - От так бы и меня батька тоща, если бы не осечка, дочурка. Я не знала, что мне делать: или быть рядом с папой, у которого испортилось настроение, или успокаивать маму, которая плакала в соседнем зале. Она даже не замечала, что на нее обращают внимание. - Шахта, деревня, война... он ведь ничего не видел... не могу... так его жалко. Счастлив, как ребенок. Стыдно, и сердце болит. Фикус, вино, птицы, в деревне не было, а он хотел... Не знаю, что со мной, все время плачу, жалко... Бедный мой папочка! Всю жизнь он хотел отрастить живот "як у буржуя, у помещика", но никогда не поправлялся. Мечтал приобрести "летчискую куртку, як у Чкалова", но кожаные куртки не продавались. Просил маму: "Хай портная-швейка пошиить мне френч з карманами, як у Сталина", но мама считала это нескромным и была категорически против. И единственное, что он осуществил - приобрел и носил "шляпу у сеточку, як у Хрущева". На первом этаже музея настроение у папы наладилось. - Лель, а ето што за куча? - Где ты видишь кучу, Марк? - Ну, во ета. - Марк, котик, это же скульптура из дерева. Папа подошел ближе: - Лель! Да ето дидок з сопилкою! Во мастер! Во ето руки! 3 одного полена вырубив... Як? Ко-нен-ков! Ну, спасибо... Як же ты меня порадовав. Шли домой через мост, мимо кинотеатра "Ударник". Папа рассуждал об искусстве. - Ето великое дело. Усе давно повмирали, а я смотрю, што сделали их руки. Ето навеки. Главное у жизни - работа. Ты помрешь, а работа твоя стоить и гаварить людям за тебя. Когда в 1972 году мы снимали дачу в Шереметьеве, папа увидел в заброшенном сарае доски. На следующее утро он уже мастерил замысловатые скамейки: "для двоих", "для компании", "для одинокага". Его изделия и сейчас украшают двор той дачи. Когда кто-нибудь садится на красивые, прочные скамейки, хозяева с удовольствием комментируют: "Это знаете, в 1972 году нам смастерил Марк Гаврилович. Редкий человек". "Лель, закрути унученьке волос на бигуны и купи ей новые колгоспы. Мы завтра з ею у фотографию пойдем. Хай ей будить память. Она з дедушкую". Папа прекрасно знал, что надо говорить "бигуди" и "колготки". Но это были нерусские слова. Несерьезные, глупые; он чувствовал, что из них можно вытянуть смешное. Он их и перевернул на свой лад: бигуны и колгоспы. Мы долго не могли дать имени карликовому пинчеру, которого я купила папе. По предложению актрисы с "востроватым", лицом мы его назвали Федором. Папа был возмущен! "Як можно поганить русское имя! Ето грех. Собака есть собака. Эдик! Иди сюда!" - и назвал свою любимую собаку Эдик. Федя - это русское, а бигуди, колготки... "Унученька, моя богинька, моя клюкувка. Вот дедушка умреть, а ты ему цветики на могилку принесешь, поплачешь, и дедушке легче станеть". Везде после папы оставался след, память, истории... "Штобы не сидеть у дочурки на шее", папа против нашего желания устроился работать ночным сторожем. Служебным собакам возил колбасу и сахар, даже в выходные дни. На работе сделал сам всю проводку, заменил все лампочки. Там уже давным-давно работают другие, а папины лампочки все горят. И всем светло! Он любил меня, свою внученьку Машеньку, обожал своего карликового пинчера - Эдика-Федора... Но больше всех на свете папа любил маму! При ней он был весел, жизнерадостен, любил "кровенных", увлекался "приятными дамочками", но если мамы не было - на душе у папы был мрак. Когда она задерживалась в городе, у портнихи, он уже нетерпеливо ходил по квартире, по двору, по Клочковской - туда-сюда, туда-сюда. "Ну што швейки так долго делать? Вже три плаття можна пошить... ее А. усе ждуть. Во, якой несознательный человек". Если мама уезжала в санаторий, он ей писал такие жалостливые письма, что мама, не пробыв до конца срока, возвращалась домой. Да что-то я и не помню, чтобы она ездила по санаториям. По-моему, это было один раз. В 1959 году у меня родилась Маша. И мама приехала в свой отпуск ко мне в Москву. С тех пор она все свои отпуска проводила с нами. Всегда приезжала с полными корзинами. "Усе, усе вези дитям. Дочурке и моей клюкувке унученьке. Они - наша радость. Больший в нас никого на свете нима, Лялюша". Мы с мамой были так дружны, мне было легко с ней. Вдруг, через неделю приходит срочная телеграмма из Харькова: "Леля, выезжайте немедленно. Марку очень плохо. Соня". Мама сразу почернела, побежала на вокзал и уехала с первым же поездом в Харьков. А через три дня пришло письмо от нее: "Я неслась с вокзала. На ходу выпрыгнула из трамвая, думала, разобьюсь. Ведь у него с сердцем - ты знаешь. Он может в любую минуту... Уже около ворот слышу баян, и папа заливается частушкой. Представляешь? Паштетик в гостях, играют в два баяна. Я как вскочила в комнату! Представляешь, какое у папы лицо, когда его застают врасплох? Я к Соньке - думала, убью ее. "Леля! Я не виновата! Он же вчера болел. Я ему только что банки ставила, а сейчас он уже поет". Все остальное я уже знаю. Я слышу, как тетя Соня говорит: "Он же самасечий! Вы все самасечии! И зачем я его только послушала! И наверху соседи самасечии! Те - просто кусок Гитлер!" Я вижу своего папу - опять несчастного, больного, слабого. Я слышу, как он говорит: "Лялюша, прости. Я вже не мог дождаться. Аккынчательно без тибя присох. Думав, ты ще не скоро собересся. А ты вже война. Вже и дома. Ах ты ж, крошка моя ненаглядная". И мама уже забыла про телеграмму, про поезд, про трамвай и про то, как она услышала баян и папину любимую частушку: Эх, сыпь, кума, ладь, Кума, дело не подгадь! Ах, сыпала и ладила, А дело не подгадила! 17 марта 1972 года в ЦДРИ был мой творческий вечер. Процедура эта очень тяжелая и нервозная. Как только актер решил дать согласие на творческий вечер, ему сразу надо выдавать награду. Еще до результата. Мало того, что нужно точно наметить программу вечера, все отрепетировать и знать назубок, упросить партнеров прийти на репетиции, освободить их от спектаклей в театрах на этот вечер, еще нужно суметь уговорить авторитетных людей прийти на вечер и сказать несколько теплых слов о тебе. Без этого нельзя. В программе стоят известные фамилии, и в зале их ждут. Кто-то не смог. Кто-то дал согласие, а потом заболел. У кого-то как раз в это время работа в другом городе. У кого-то спектакль, а замены нет. Мы с руководителем ЦДРИ никак не могли уточнить фамилии в программе вечера. Многие хотели сказать обо мне. Пришли только двое. Треть вечера в зале был "лед". "Карнавальная ночь" прошла при гробовом молчании. Смеялись только на экране. Это жутко! Но без "Карнавальной ночи" нельзя! Потеплело, когда после фрагмента из "Рабочего поселка" я сыграла сцену из мюзикла "Целуй меня, Кэт", где мои куплеты заканчиваются эксцентрическим танцем. Это соединение двух полярных жанров, видимо, понравилось публике. Она поблагодарила сдержанными аплодисментами. После фрагмента из нового фильма "Тень", где я в роли придворной актрисы Юлии Джулии, в зале уже было теплее. А когда на экране прошла сцена Юлии Джулии и Министра финансов, роль которого исполнял 3. Гердт, в зале появился интерес, и вечер пошел "набирать"... В конце программы я пела. Пела знакомые и незнакомые песни, пела свои песни. И даже "Песенку о хорошем настроении" уже приняли. Но наибольший успех вызвала "Маленькая балерина" Вертинского. Я ее сделала по-своему. После песни - секунда молчания - и горячий прием. За смелость, наверное. Этим творческим отчетом мне нужно было себя проверить - созрела ли я к поединку с московской публикой? Она меня забыла. Она вообще ничего обо мне не знает. А я уже другая. Смогу ли я изменить свое положение? Смогу ли выйти из "второго сорта"? И я, сцепив зубы, никак внутренне не реагируя на "лед", на прием публики, в абсолютном одиночестве проводила свой вечер. Я видела и любила только своих партнеров, экран и пианиста Давида Ашкенази. Уже закончилась программа, уже много раз я уходила за кулисы и опять выходила на сцену. Но в зале еще и еще чего-то от меня ждали... Я подошла опять к микрофону. - Спасибо. Я счастлива. Здесь, в зале сидят мои родители. - Все зашевелились, а папа, слегка приподнявшись, поклонился; мама втянула голову в плечи. - Я хочу для них исполнить песню, романс их молодости - "Осень". Давид Ашкенази начал вступление... Я смотрела в зал. Впервые мелькали два белых платка. Мама плакала вместе с папой. - Ах ты, моя дочурочка! Якой же я радый, какой же я довольный твоим вечером... Усех положила на лупаты! Правда, одним недовольный. Надо было на сцену и родителей вывесть - нас з Лелею - хай усе видять, хто тибя родив! ... Часто очаровывалась, преклонялась, восхищалась. А потом проходило время - и я удивлялась: неужели этот человек мог меня восхищать? В институте кинематографии я восхищалась одним человеком. Когда я впервые увидела его в студенческой столовой, у меня чуть поднос не выпал из рук: "Высокий, чернявый сокол". Таких красивых и совершенных людей я видела только в детстве на экране: он пел, играл на гитаре, был умен, неожидан, остроумен и очень популярен среди студенток в институте. Я стеснялась своей провинциальности, была "зажата"; я даже не слышала о существовании того, о чем он смело рассуждал. Он цвел таким буйным и роскошным цветом, что никто вокруг не оставался равнодушным. Всех в себя влюблял. И меня тоже. Прошло время. Он располнел, поседели виски, поредели зубы. Никто бы не поверил, что не так давно он был неотразим. Очень изменился. А как заговорит - и остроты, и рассказы, и небылицы, и претензии - те же, как будто слышишь все это в том же 1958 году. А время ушло вперед. Были в институте и другие. Приезжали из деревни или из небольших провинциальных городков, ходили тихо, стараясь не бросаться в глаза, даже вызывали удивление - почему их вообще приняли в институт кинематографии? За что? Проходили годы. И они становились лидерами в кино. Мой папа ничем в искусстве себя не проявлял, а о лидерстве и речи нет. Но тот, кто его узнавал, сразу понимал, что имеет дело с человеком незаурядным, из самой гущи народа. Есть люди, которые, видя, что собеседник умнее, тут же круто меняют свои убеждения, подстраиваются к другой точке зрения. Они обвивают умного собеседника, как плющом. Папа никогда не юлил, не был подобострастным, во всем имел личное мнение и все, что думал, говорил открыто. И умные люди восхищались его своеобразной речью, им не мешало отсутствие у папы эрудиции. Он все компенсировал своей неповторимой самобытностью. В Москве папа очень скоро сориентировался и больше не задавал мне наивных вопросов "про кинематографию". И верил в меня теперь даже больше, чем раньше. Весной 1973 года я неожиданно начала сниматься сразу в трех интересных ролях: в фильмах "Дети Ванюшина" и "Открытая книга" - во второстепенных и в главной роли в фильме "Старые стены". Двенадцатого июня я приехала домой со съемок фильма "Старые стены". Я очень хорошо помню, что это было двенадцатого июня 1973 года, потому что этот день был последним, проведенным с папой. Через пять дней он умер. С утра он принял горячую ванну, как всегда. Я его накормила, расспросила о работе, о здоровье... Папа был "радый", что я с ним, что я наконец-то приехала. Он попросил сделать музыку потише. - Што ето теперь за музыка? Так гремить... - Папочка, это опера "Иисус Христос". - Як, опера про бога? - Да, американская рок-опера. - Во, што уздумали американцы. И ув опири до бога добралися! Это его очень заинтересовало. Папа, порозовевший после "бани", в сатиновых трусах до колен, сидел на хрупком старинном диванчике. Над головой висел "слесарь", на руках у него сидел Эдик, на стол я поставила перед ним молоко и мед. Папа жадно слушал эту странную музыку. Я ему говорила, о чем идет речь, и ждала, что ему это вот-вот надоест. А папа все слушал и слушал. - Уничтожили хорошага человека, як моего брата Мишку... Я етага Иуду на куски бы порезав. Загубили душу христианскую... Потом он лежал на моей кровати с Эдиком. - Да! Дочурка, дай я запишу названия картин. Расскажу про твои фильмы Чугуну, Партизану. Память стала не та, усе не то... Так. Есть. Записав. Да-а, што-то я тебе усе хотев сказать. А! Во што. Не те, не те роли ты играешь, дочурка, не те. Усе яких-то... словум, не то. Тибе бы щас хорошую роль - оборонную! Во ето було б дело. - Да, вот, папа, в этом фильме - "Старые стены" - я играю... не оборонную, правда. Хотя для меня она "оборонная". Не знаю, как играть директора? То ли я делаю? - Якого директора? Настыящего директора? Ну, дочурка, ето ни к чему. Люди не поверять. Не. Хто режиссер? - Трегубович. Виктор Иванович. - Иванович? Значит, наш, смоленский. Як мой брат Иван. Да-а. Я б на его месте не рискнув. Ето, як билет щастливый в игре вытянуть - большой риск. Смелый парень. Сколько ему лет? - Столько, сколько мне. - Ну, ще молодой. Хай рискуить. - Пап, тридцать семь лет - это уже совсем не молодой. Я рассказала папе, что весь худсовет "Ленфильма" решил, что моя проба лучшая и что все-таки это не моя роль. Виктор Трегубович сказал членам худсовета: - Если проба лучшая, значит, эта актриса будет сниматься. Меня не смущает то, что она снималась в комедии. Это даже интересно. Я ее видел в "Рабочем поселке", в пробах... И я стала директором. Я всегда пересказывала папе сценарий, делилась с ним сомнениями, возникшими в работе над ролью. Папа, сам того не понимая, мог одной репликой попасть в самую сердцевину роли, одним словом определить ее суть. Так было и тогда, 12 июня 1973 года. "Тот, што кричить, бьеть по столу, а тибя по плечу шлепаить: "Молодец, голубчик, молодец", - ето не директор. Не. Такога люди не уважуть. Хочу придти до своего директора с душой нараспашку. Во ето человек." Следующим объектом, который должен был сниматься в "Старых стенах", был "кабинет директора фабрики". Этого объекта я больше всего боялась. Нет-нет, я не стану кричать, не стану бить кулаком по столу и снисходительно хлопать по плечу. Пусть меня не боятся мои работницы, пусть они приходят к своему директору с "душою нараспашку". Пусть мой директор не будет "начальником" в обычном представлений. Мой директор будет говорить тихо, будет теплым, человечным, верящим в энтузиазм - как мой папа. Он ведь тоже из старых стен. Он тоже - старая гвардия. Рядом с ним выросли новые молодые, которые играют лучше его. Играют, "як звери", но без души, не любя сердцем свою работу, свое дело, детей... Есть в жизни высокие, непреходящие ценности: вера в энтузиазм, щедрая душа, неравнодушие, любовь к людям, духовность, любовь к Родине. - Дочурка, як ты считаешь, если ты з етим директором справисся, "народную" дадуть? - Опять? Я же тебя просила, папа... - Мне так хочется, дочурка, дожить до "народной". Народная актриса! Значить, ее, дочурка, увесь народ любить... В МОСКВУ Я развивалась стихийно. Война, голод, оккупация, трудности способствовали раннему развитию во мне взрослых качеств: быстрой ориентации в обстановке, умению приспособиться к трудностям. А с другой стороны, я была темной и необразованной. Все меня интересовало лишь настолько, насколько это могло быть полезным в моей будущей профессии. Отбор происходил чисто интуитивно: хочу, нравится, люблю... Зачем мне то, что не пригодится в работе? Было только ликование молодости, беззаботное, самонадеянное. И вдруг - проснулась. Поздно. Школа практически была закончена. Остались последние выпускные экзамены. И что? Математику запустила, химию запустила, физику... С ней, и в самом деле, было безнадежно. И я сейчас поражаюсь, как это маленький приемник ловит весь мир. Мне сто раз объяснят, я вроде уже и поняла, а потом: "Нет, как же - такой маленький, и весь мир?!" Это у меня точно от папы. В багаже - только русская классика. Правда, немного шире, чем в школьной программе. Времени мало. Но делать что-то надо. У меня же получается то, что нравится, что меня интересует. Значит, надо попробовать себя заставить. Когда в десятом классе мне купили пианино, я с азартом засела за музыку и в короткий срок одолела программу. В музыкальной школе тогда все были удивлены этому скачку. Могла же для папы за два дня разучить на аккордеоне "Чардаш" Монти, а потом одолеть и сложный вальс Тихонова! "Пальцовка трудная, тут сам черт ногу сламаить! Я не потяну, а моя дочурочка вже играить". Но это мне интересно. А физика, химия, математика - неинтересны. Эти предметы мне, в сущности, не пригодятся в жизни. Но уже появился азарт: смогу или не смогу? Села за математику, нащупала то место,* откуда начались проблемы. И передо мной поплыли веселые вечера, песенки и наши с Милочкой дуэтики. Папа ведь предупреждал... Постепенно, со скрипом, доходила до истины. Дома не могли поверить, что я сижу ночь над математикой! А мне становилось все яснее и яснее, интереснее и интереснее. Потому что я сама этого достигла! В девятых-десятых классах математику преподавала нам Евдокия Семеновна - прекрасный педагог, в совершенстве знавшая свой предмет. У нее был такой глаз, каждого ученика она видела насквозь. Как войдет в класс, мгновенно поймет, кто не знает урока. Я не только боялась посмотреть ей в глаза, но даже в коридоре старалась быстро прошмыгнуть мимо, чтобы она меня не заметила. Казалось, вся моя фигура ей говорила: "Ничего не знаю. Ничего". На устном экзамене по математике Евдокия Семеновна смотрела на меня тоскливо и безнадежно. Все, кто не любил математику, были для нее людьми неполноценными и вызывали искреннюю жалость. "Ой, Гурченко, Гурченко, що з вас будэ? У вас по матэматыци у голови тэмна нич... Ну що, будэмо видповидаты, чы натягнэмо тры?" Я ответила, что хочу "видповидаты". Новость мгновенно разнеслась по учительской. Больше всех радовалась наша классная руководительница Клара Абрамовна: "Терпение и труд - все перетрут". И вот устная математика - "пять", а письменная - "три". По инерции... а ведь ее могло и не быть. Но поздно. Многое, очень многое прошло мимо. Всю жизнь потом я чувствовала недостаток знаний. Тогда же, в десятом классе, эта бессистемность образования не представлялась мне трагичной и горькой. То был только первый звонок. В том же году я поступила в Институт кинематографии на курс народных артистов СССР С. А. Герасимова и Т. Ф. Макаровой. Началась совершенно новая жизнь. Жизнь в новом измерении. Среди учеников Герасимова я как белая ворона. Я пришла на курс с большим аккордеоном, с желанием на экране петь и танцевать, с мечтой быть только музыкальной артисткой. Обязательно. Постепенно, исподволь и незаметно, Сергей Апполинариевич и Тамара Федоровна подводили меня к тому, чтобы я стала ученицей их школы - реалистической школы. И в то же время ни в коем случае не оставляла, а, наоборот, развивала свои музыкальные способности. На третьем курсе я сыграла в "Разбойниках" Шиллера свою первую драматическую роль - Амалию. И только после этого начала становиться полноценной ученицей Герасимова. И вот роли на дипломном курсе: комедийная эксцентрическая - в водевиле, музыкальная роль Кето в оперетте "Кето и Котэ" и драматическая роль Имоджин, которая и поет, и танцует, и играет на рояле в сценической композиции по Драйзеру "Западня". Именно сейчас, пройдя школу Герасимова, играя театральную примадонну и кокетливую дамочку в мюзикле "Небесные ласточки" и в водевиле "Соломенная шляпка", играя в "Бенефисе", где мне нужно вдохнуть жизнь в десяток женщин-масок, я ищу точную биографию каждой, стараясь понять причины их внутренней неустроенности, реально стою на земле. А они порхают, кривляются, кокетничают, придумывают себе экстравагантные поступки, за которыми удобно прятать свою боль. После школы в институте пошли провалы. Не на уроках мастерства, не по другим предметам, даже не в объеме узкой школьной программы - по истории, литературе - нет. Здесь все внешне было пристойно. Но внутри - я-то знаю! - все время я проваливалась, спотыкалась. Чувствуя на лекциях С.А. Герасимова широкий размах его знаний и эрудиции, я понимала, что мне надо необыкновенно много читать; много нового узнать, очистить свою речь, исправить свой вкус, что мне придется постоянно пересматривать и менять свои взгляды на жизнь, на искусство. Я должна была самостоятельно выбираться трудными дорогами из лабиринта запутанных в моем сознании вопросов. ... На школьном выпускном балу все было прекрасно. Утром мы получили свои аттестаты зрелости, уже все знали, успокоились и к вечеру пришли нарядные, торжественные, совсем взрослые. Одета я была роскошно. На мне было ярко-зеленое платье из блестящего китайского шелка с красными бантами. Туфли красные - на них тоже банты, как у мушкетера. Я себе очень нравилась. С косами мы с Милочкой расстались навсегда: у нас обеих была шестимесячная завивка - кудри, как у барашка. На выпускном вечере был последний концерт школьной самодеятельности. Клара Абрамовна написала литературную композицию по "Евгению Онегину", которая прошла с большим успехом. Юную Татьяну читала Лида Шарапова: "Я к вам пишу..." А Татьяну, повзрослевшую, уже понявшую и разочаровавшуюся в этой суетной светской жизни, - я. А потом я пела под аккордеон. Он был таким модным инструментом! А если на нем играла девушка, да еще и пела при этом... "Та што там гаварить", - как выражался мой папа, когда не хватало слов... Вступления и проигрыши я брала аккордами и растягивала мехи своего большого, на три с половиной октавы, аккордеона так, что он разливался на всю школу! А когда начинала петь, переходила только на левую руку - на бас, чтобы не заглушать собственного голоса. Гармонии у меня на басах были красивые, современные, петь "под бас" мне нравилось. Репертуар у меня был тоже самый современный - из только что нашумевшей итальянской кинокартины "Песни на улицах". В фильме группа певцов ходит по дворам и улицам, исполняя свои прекрасные песни. Весь Харьков пел "Песни на улицах", "О, Мари" - известный неаполитанский романс. На вечере я его тоже пела, в своей интерпретации. Первый куплет пела "по-итальянски". На итальянском языке я знала слова: больконе, кантаре, воляре, примавера, аморе и гондола, но я так варьировала ими, а между ними вставляла набор междометий в чисто итальянской манере, что все наверняка подумали: вон как шпарит на итальянском! К своему "итальянскому исполнению" я прибегнула на пробах к фильму-сказке из русско-итальянской жизни "Роман и Франческа". 1960 год. Киностудия имени Довженко. Я пробовалась на роль итальянской девушки Франчески. На маленькой, необычной гитарке мне играл на пробе очень музыкальный человек - Лев Борисович Олевский. Его сначала пригласили быть в картине консультантом по итальянскому быту, но оказалось, что он десять лет прожил в Мексике, а не в Италии. И он, исполняя небольшую роль итальянского партизана, играл в фильме на своей маленькой гитарке - "укулели". На пробе Лев Борисович сыграл вступление к "О, Мари", и я запела... "на чистом итальянском языке"! Худсовет утвердил меня без разговоров. Нашли, что во мне вообще много итальянского, что у меня тип северной итальянки. А произношение! Аккордеон был уже не в моде. В моду входила гитара. У киевского мастера я заказала гитару "укулели" и научилась играть на ней. В фильме очень хорошая музыка и песни украинского композитора А. Белаша на чудесные стихи поэта Дмитра Павлычко. Его стихи на украинском языке невозможно равноценно перевести на русский. В украинском варианте картины песни звучат полнокровнее. На русском языке припев песни о любви выглядит так: Чайкою в небе любовь моя летает, К милому в мире любовь моя взывает! Ищет его, обгоняя года, Крыльев не сложит своих никогда. А на украинском: Чайкою в нэби любов моя литае, Мылого в свити любов моя шукае, Ни на хвылыночку крыл нэ склада, Скрывджена тяжко душа молода... Слово "скрывджена" в украинском языке очень сильное слово. "Крывда" - ложь, неправда. Ни "лживый", ни "неправдивый" не могут достичь той силы, как "скрывджена". Фильм "Роман и Франческа" до сих пор имеет много поклонников. В нем есть чистота, наивность, искренность. Я тоже люблю его за музыку и за стихи Д. Павлычко. Десять лет я проучилась в украинской школе и очень полюбила украинский язык. ... И одета была роскошно, и выступила с успехом, и мальчики из 58-й школы были, и Толик со мной и с Милочкой танцевал поочередно. Но настроение почему-то было не праздничное. Что меня ждет? Вот кончится вечер, и прощай, моя школа! Мой тыл, моя опора. Смогу ли я одна выстоять? Когда на наш запрос в институт кинематографии пришел ответ, в нем было пояснение: на экзамене нужно прочесть басню, стихотворение, отрывок из прозы. Этюд на заданную тему. Необходимо знание основ системы К. С. Станиславского. В Харьковской библиотеке имени Короленко, той самой, где папа с мамой после войны наводили порядок, я взяла два тома Станиславского. Книга меня: увлекла, и я, как ни странно, поняла все. Даже немного успокоилась. Сделала вывод, что если человек, который собирается стать актером, от природы неглуп и артистичен, то знание этой системы сделает его актером. Обязательно. Пусть не выдающимся, но хорошим сделает. Я даже попробовала читать прозу, постоянно думая о "сверхзадаче" и при этом не теряя "зерна". И... забывала текст прозы, который знала назубок. Вместе с великими актерами "того" МХАТа, рядом с ними рождалась и великая система. Их система. Она существует и сейчас. Ее изучают во всех театральных вузах. Ее можно при желании взять и изучить. Великая система есть, а великие актеры что-то не рождаются... ... Война, голод, смерть... Разве есть более страшные понятия? А люди вынесли и выжили. Женщины находили выход из безвыходного положения и подпоясывали свои серенькие пальто без пуговиц кожаными ремешками мужей, ушедших на фронт. Рождалась "мода". Голодные, замерзшие музыканты исполняли симфоническую музыку в роскошных залах ледяного, блокадного Ленинграда. А каким успехом пользовалась оперетта! Война, голод, горе, симфония, оперетта... Ну как это совместить? А ведь это было! Было! "Всем смертям назло!" А поэзия? А кино? Милое, любимое военное кино! Ты мое детство! А песни? Военные песни... Таких песен больше нет. Есть другие, может, и прекрасные. Но "таких" нет. Сейчас, когда я оглядываюсь в детство, моя самая заветная мечта - спеть песни войны. Заново их прожить, прочувствовать, набраться у них силы, мужества, нежности и любви. Именно песни войны приходили мне на помощь в минуты душевных невзгод. Как тогда в Италии... Как недавно в Америке... Пришлось спеть, раз в интервью говорю, что начала сниматься в музыкальных фильмах. Сейчас же мы привезли в Америку "Пять вечеров" и "Сибириаду", где у меня роли драматические. В Америке везде: и по телевидению, и в многочисленных театрах на Бродвее - джаз, поп, рок, соул, авангард, диско - все! Профессионализм исполнения самого высокого класса! Это рождено в Америке. Это их родное. Как родная нам русская речь и советская песня. И как она звучит у нас на Родине, в исполнении наших артистов, так не прозвучит больше нигде. Даже трудно представить себе, чтобы "Валенки", исполняемые Лидией Руслановой, спела бы Элла Фитцджеральд... В тот момент, когда меня попросили что-нибудь спеть... Эх, если бы ко мне тогда подключить датчики, счетчики и проводочки... Я б не уступила космонавту! Заработал, пришел в движение весь организм! Надо было вычислить ту песню, которую я буду петь без аккомпанемента, в которой бы суть, мелодия и самое главное - моя личная правда! - все совпало. А в чем моя правда? В чем я могу быть уверенной? В чем моя сила? Когда я не уступаю? В какие минуты? Многие-многие вопросы тогда в одно мгновение слились, сплелись между собой. Здесь нас щедро принимают. Люди приветливы и искренни в общении с нами. Но это люди с другой психологией, другим образом жизни - своим, непонятным мне. Как я непонятна им! Но ничего враждебного. Это точно. ... Я улыбаюсь, говорю ничего не значащие фразы, вроде "Ох, так сразу..." ... "с места в карьер"... "с корабля на бал"... "жаль, нет инструмента" - чтобы продлить время... А мысль внутри бьется, бьется... а видения всплывают и исчезают... И ни одно не задерживается... Бегут, бегут ускоренным темпом, как бобслей... И вдруг - стоп! "Мам, как ты думаешь, какой он, этот Веселов? Интересно, правда? И фамилия у него такая веселая - Веселов!" После освобождения Харькова на всех домах было написано: "Мин не обнаружено - Веселов". Казалось, что один Веселов обыскал и разминировал весь Харьков. Я специально уходила подальше от дома, чтобы прочесть и другие фамилии, но, за очень редким исключением, везде был Веселов. Он был, как родной человек, сильный, за его спиной ничего не страшно. "Это он нас от мин спас!" ... Но почему память вынула из своих запасов именно это? Я давно живу совсем другой жизнью, а особенно сейчас, здесь, в Америке. О Веселове я ни разу в жизни не вспомнила. Может, было бы все по-другому? Может, память подбросила бы мне в этот момент что-то иное, родись я на десять или на пять лет позже?... Я сказала, что спою песню времен войны, что я тогда была маленькой... Слово "война" слегка насторожило... А у меня молнией пролетело - наверное, подумали: "Вот русские, вроде люди как люди... не могут без идеологии..." Но внутри моя правда не ушла. Они спрятали свою настороженность тонко: "О, Людмила, вы такая молодая, война была так давно..." Ну что-то в этом духе. Но я уже улетела далеко-далеко... На свою родную Клочковскую... Эту песню пел мой папа. ... Майскими короткими ночами, Отгремев, закончились бои. Где же вы теперь, друзья-однополчане? Боевые спутники мои?... Наши американские хозяева почувствовали, что речь идет не о войне. Что-то сильно мучает нас... Как мы все изменились, посуровели; у веселой и бойкой Людмилы нос покраснел, а между бровями обозначилась складка... Теперь видно, что она родилась где-то там, в том времени, что связано с войной. Самый пожилой из американцев воевал, был летчиком, встречался на Эльбе с русскими солдатами. Может, потому и занимается он прокатом русских фильмов. А когда перевели слово "однополчане", оживился, потом загрустил. Наверное, тоже подумал: "Где же вы теперь..." Я обязательно спою песни войны! ... Ехать в Москву я боялась. Мы с мамой ходили вокруг Харьковского театрального института. Там был набор только на украинское отделение. Мы кружили около "Стеклянной струи", подходили ближе к институту и опять шли к "Стеклянной струе". Говорили-говорили, решали-решали. А когда решили, оказалось, что мы опоздали, что приемная комиссия работает до пяти. "Приходите завтра". Мы с облегчением вздохнули. Ну что ж, придем завтра... наверное. Дома мама сообщила папе, что мы решили все-таки подать документы в Харьковский театральный институт. В Москву ехать страшно. "Люся одна, в Москве нет ни родственников, ни знакомых. Столица, огромный город. Люся не выдержит..." И тут выступил папа! "Только у Москву! Моя дочурочка не выдержить? Другие могуть, а она не? Чем она хужий? Только у Москву! Без разговорув! Дуй свое, дочурка! Ты ж в меня - кремень. Мы з ею якой концертик у диревни дали? Целых два часа! Та што там гаварить. Одним словум - у Москву! Леля! Немедленно отправляй документ! Моя дочурочка усех положить на лупаты! Ето як закон! И я ще через ее ув историю попаду! Папусик ще будить гордиться своею дочуркою! От тогда ты посмеесся, Леличка! Ну што ты стала, як былван? Давай чуковней, чуковней! Шевелися шевелися, крошка моя ненаглядная! У Москву поедишь, дочурочка, моя ластушка, мой сухарек, моя богинька, моя клюкувка моя дрыбалачка дорогенькая..." И вот к нашему дому подъехало такси. Меня погрузили - учебники, чемодан, аккордеон. Подумать только - я еду в Москву!! Не хотелось, чтобы были проводы. Вдруг не попаду в институт? Приеду обратно. И так все уже знают, что я еду в Москву, - посмеиваются, пожимают плечами... А тетя Соня честно говорит маме, громко, на весь двор: "Леля! Вы с Марком самасечии! Какая из Люси артистка? Там же одни кости!" До поезда меня провожала мама. "Лель, едь одна. Я ще не здержуся, расплачуся и усе вам испорчу". Мы тихо тронулись... У ворот стоял мой папа в зеленой полосатой пижаме. У ног его сидели старый кот Мурат с облезшим хвостом и "исключительно умный дворняжка" Тобик. Вот и вся моя семья. Мы ехали по Клочковской, по нашей булыжной мостовой где я знала каждый камешек, мимо тети Фроси, мимо базара, мимо кафе, в котором пел Петер, мимо ремесленного N 11, мимо кинотеатра имени Дзержинского. Я уезжала в далекую, неизвестную Москву... Дорогой мой, любимый папочка! Ты будешь мной гордиться. Я тебя не подведу. Я все сделаю. Во что бы то ни стало! Папа стал уже совсем маленьким... Но все стоял и стоял. Только мелькал его белый платок...  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗДРАВСТВУЙ, МОСКВА! *  Я обращаюсь к зрителям-читателям, которым пришлось по душе "Мое взрослое детство". Я искренне поверила в желание прочесть продолжение "...детства". И, может, порой это продолжение будет невеселым, но так складывалась жизнь, которая предшествовала ролям последнего десятилетия. 1983 г. НАЧАЛСЯ РАБОЧИЙ ДЕНЬ Москвичи стонали от жары, а солнце так и шпарило. Своим знакомым я сочувствовала, но про себя думала: жара - ведь это же счастье, "ну прямо прелесь". Намерзлась в летней ленинградской экспедиции, снимаясь в легкой кофточке. Но что же это за летняя экспедиция, если температура воздуха в июне плюс девять! И так полтора месяца. Кончилась только экспедиция - один из этапов картины. Картины "Вокзал для двоих". И сегодня, в Москве, начинаются съемки в павильоне. Сегодня я буду играть сцену объяснения с героем. Он мне скажет: "... Вера, вы прекрасны!" А я ему отвечу: "Знаете, мне таких слов никто никогда не говорил". Сцена сложная, одна из самых важных в картине. Буду беречь силы, никаких лишних эмоций, никакой пустой болтовни. Как подъеду к "Мосфильму", через проходную пойду сразу влево, в обход, как поется в песне у Ролана Быкова: "Нормальные герои всегда идут в обход". Там всегда народу поменьше. ...А когда-то, высунув язык от восторга, я бежала в самую гущу, в самый эпицентр "Мосфильма", чтобы меня все видели, чтобы произвести впечатление, чтобы "выделиться". "Не появляйся от нечего делать на студии". "Болей, терпи, жди". "Уважают того, кто знает себе цену". "Главное - сохранить к себе уважение"... Наставления умных людей стали для меня неписаными законами существования в профессии. В то далекое время, когда не снималась, я, низко наклонив голову, пробегала по студии. Как я боялась, чтобы не спросили из вежливости: "Как дела?" - или еще хуже: "Как настроение?" Мудрый человек останавливался, обнимал меня, заводил в свой кабинет директора картины, а по телефону отвечал: "Позвоните через двадцать минут, я сейчас занят". Чем? Мной? Наверное, у него самого в жизни было немало всяких передряг, и мое состояние неприкаянности было ему знакомо: "Знаешь, девочка, кино - вещь жестокая. Тут каждый проходит суровую проверку на то, что ты в конце концов такое. Нужен сильный характер, железная выдержка. Не выдержать важно, а важно продержаться. Продержаться и не потерять своего лица - вот задача. Потеряешь свое лицо - и нет тебя... Где теперь этот талантливый парень?" - он назвал фамилию актера, который стремительно сделал головокружительный, хотя и краткий, взлет в истории кино. И сгорел. Без остатка. Осталось изображение на пленке. И восторженные статьи о том кратком взлете... "Мосфильм". Проходная. Непривычное скопление людей - не студийцев. У них на лицах то особое внимание и осмотрительность, которые бывают у всякого, кто впервые переступает порог студии - загадочной "фабрики грез". Венки, цветы... Опять черная рамка? Женщины в белых халатах пришли из самого "белого дома". "Белый дом" - это склад, большое двухэтажное здание, выкрашенное в белый цвет. Отсюда и такое прозвище. Он находится в самом отдаленном уголке студии. Эти женщины здесь появляются редко. Около "белого дома" есть своя проходная. Сейчас у каждой женщины в руках по нескольку цветков - сложились и разделили букет по-братски. Вот девушки из монтажных. "От рабочих", - написано на венке. В разное время с каждым из них бывала в экспедициях, всех знаю в лицо. А вон - тот, кто однажды сказал молодому режиссеру: "Пожалуйста, не кричите. Мне дважды повторять не надо. Я работал с Михаилом Ильичом Роммом". Про себя я его называла "роммовцем". Сейчас его уверенное, суровое лицо непривычно растерянно. Чья-то смерть всех потрясла. Но кто же? Кто? - Екатерина Васильевна, здравствуйте, дорогая. Но по тому, как она сдержанно мне кивнула, я смялась и не решилась спросить "кто". Екатерина Васильевна - костюмер. Недавно мы работали в фильме "Любимая женщина механика Гаврилова". К ней я бросалась после отснятого дубля. Она укутывала меня в теплое пальто и была первым свидетелем моих огорчений и неудач. Костюмы у нее всегда были в отличном порядке. Перед выездом на съемку она доставала помаду и, не глядя на себя в зеркало, машинально проводила ею по губам, неизменно говоря: "Ну что ж, боевая раскраска готова, можем идти на работу". Екатерина Васильевна работала со знаменитым Иваном Пырьевым. "Роммовцы", "пырьевцы"... При них строилась и разрасталась студия. На их памяти здесь заселялись, пустели и вновь заселялись комнаты и кабинеты. Менялись на дверях таблички с именами. На их глазах одно поколение сменялось другим. Они видели, как шустрые молодые начинали с головокружительного успеха и как, столкнувшись с кинематографической суетой, истощенные постоянным нервным возбуждением, приходили в отчаяние и уступали место другим, более шустрым и молодым. Они видели многое. Бегу в центральный вестибюль. Там всегда выставлена эта проклятая черная рамка. Олег Александрович Агафонов... А - а - а!!! Как же так?! Только вчера жил, звонил, нервничал, горел, добивался, а сегодня: "... от нас ушел работник студии..." Олег Александрович, милый, как же это? Болел, ну кто же не болеет? Но вы... такой большой, красивый, добрый. Знаете, глядя на вас, я почему-то всегда вспоминала Охлопкова из первых картин о Ленине. Ах, как Вы выхаживали студию и знали ее людей! И теперь вас нет?! Жизнь, бог, судьба!... Черт, дьявол... Не знаю, к кому обращаться... За что вы забираете от нас самых лучших людей? За что в расцвете сил похитили у нас Гагарина, Шукшина, Вампилова, Шпаликова, Высоцкого? Агафонов... Это прекрасное, самое настоящее и дорогое в жизни, чего ничем не возместить, - человечность. Рабочих не обманешь, женщин из "белого дома" не выманишь, "роммовцев" и "пырьевцев" не проведешь, если это не от души, если не от сердца. Я приблизилась к черной рамке. Какая-то наспех увеличенная фотография. Ну да... смерть без подготовки... Ну при чем тут фотография?! Какая чушь! Умер человек! Вот он, факт. Смерть - самый горький факт жизни. Ведь вокруг жизнь... - Говорят, он был неизлечимо болен. Сгорел за полгода... - Сын в армии... - Нельзя было столько работать. Такой случай, надо было осторожнее... - Здорово болел... Но какая тяга к жизни!.. - Да, мужик был... Такого у нас на студии давно не было... Был, был, был. Невозможно! Я изо всех сил сжала кулаки, чтобы физическая боль заглушила беспомощную обиду, чтобы успеть быстро уйти, чтобы не сказать что-нибудь глупое... и бесполезное. Продираясь сквозь толпу балеринок в длинных пачках начала века, я бежала в свою группу, чтобы узнать, состоится ли съемка, - как жить дальше? Эти балерины - из "Анны Павловой". Они такие молодые, весело щебечут себе о том о сем своими сиплыми голосами. Что им... ... Всего лишь год назад, зимой, мы приехали в Ленинград с фильмами нашей студии. Агафонов возглавлял делегацию. Тогда еще и тени его болезни не было. Я приехала всего на один день, а мои картины "Особо важное задание" и "Идеальный муж" были показаны накануне. Пришлось мне к публике выходить перед фильмами, в которых снимались другие актеры. В тот день было четыре выступления, и перед каждым выходом на сцену Олег Александрович извинялся передо мной, да так, что я сама хотела перед ним извиниться: "Да что вы, ничего страшного! Ну, выйду перед другой картиной". - "Нет, это так важно - рассказать о роли именно перед своей картиной. Вы уж простите, что такая путаница с фильмами получилась". А я думала: "Э-э, милый Олег Александрович, если бы это была самая страшная на свете путаница!" Поразительно то, что он не был творческим работником, но всегда чрезвычайно тактично работал с талантливыми людьми. Любил их и прощал им многое. Ему как-то удавалось быть поистине демократичным с подчиненными, быть внимательным к директорам, администраторам, помрежам, ассистентам, актерам. Тогда, в Ленинграде, на встрече с коллективом Ленинградского фарфорового завода, его лицо и фигура выражали восторг, гордость за нас, за то, что нас так горячо принимают, так искренне любят люди. Сам он речей не держал. Когда его объявляли, неловко склонял голову и тут же, улыбаясь, переводил внимание на нас, вот, мол, главные, смотрите: "Клара Лучко, Константин Рыжов, очаровательная Ирина Алферова, наши режиссеры, операторы. А я, я... да мое имя вам ни о чем не скажет", - казалось, говорило его лицо. Потом, после выступления, нас кормили вкусным рабочим обедом. Все расслаблялись, хотелось излить душу, посетовать, поговорить. Агафонов слушал всех с вниманием, доброжелательно. "Да нет, - сказал он, - все мы не можем быть великими и главными. Все не могут играть главные роли. Но все могут быть великими и главными в своих небольших, но ответственных ролях". Впервые я увидела его близко на читке сценария в доме Никиты Михалкова. Я еще подумала: "А этот чего здесь? Теперь и не скажешь, что думаешь. Слова надо будет подбирать". Но к концу чтения я успокоилась. Было что-то удивительно естественное в этом человеке. Он органично и легко вписывался в компанию людей, многих из которых видел впервые. Я заметила, как тонко он задал Никите вопрос по ходу обсуждения сценария. Вопрос - вместо: "Ты знаешь, мой тебе совет", или: "Ты знаешь, я бы на твоем месте", "Не совсем понял, но все же советую"... Никаких советов! Все тоньше, деликатнее. Он как будто ощущал ранимость и "бескожесть" талантливых людей. В тот вечер я открыла для себя интересного человека, и с тех пор стала по-другому смотреть на все, что связано с его именем. Тот вечер с читкой сценария затянулся. Я незаметно выскользнула и спустилась на лифте вниз, ще меня дожидался муж. Снег валил огромными хлопьями. Наша машина забуксовала и - ни с места. И на улице ни души. Пришлось подождать. Вот раздались веселые голоса: "Ребята, ну, раз, два - взяли!" К машине подошел большой человек, обнял ее огромными руками, слегка толкнул, и машина плавно покатилась к площади Восстания. Муж с интересом посмотрел на большого человека: "Ого, дяденька! Здоров товарищ. Что-то я его никогда не видел. Кто это?" - "Это Агафонов, заместитель генерального директора "Мосфильма". ... Съемка "Вокзала" все же состоялась. И всем было неловко. После панихиды - "мотор", репетиции, споры... А что делать? Есть план работы. У Олега Басилашвили в Ленинграде завтра спектакль. Обстоятельства, обстоятельства... Планы, планы... Совпали смены. И в большой гримерной одновременно "работало несколько картин". Собрались актеры разных театров из разных городов. Там, в театрах, их главная жизнь, их заботы и радости. А здесь, на студии, они временные люди. Вот отснимутся и разлетятся по родным местам. Гримеры работают молча, только четче и суровее, чем всегда. Они и я - студийцы. Мы молчим. Да и кому расскажешь о душевной боли, о потере дорогого человека. Ведь не родственник, не брат, а просто добрый человек, с которым и говорили-то раза два, да и то все больше про дела других. ... А жизнь идет, жизнь продолжается: - Милый мой, я стреляный воробей. Вот увидишь, тут у него будут аплодисменты. - Подожди, спектакль пройдет раз десять... пока сырой... тогда увидим... - Друзья, а вы слышали постановление о новых ставках? - А у меня восемь рублей. - Не густо. А вы вообще этим занимаетесь? - Эстрадой? Я? Нет. - Тогда чего вам. Как надоел мне весь этот бейсбол! Ставки, ставки... - Вчера мне корреспондент говорит: "Расскажите о вашей актерской лаборатории". - "То есть?" - "Ну, как готовится ваш актерский организм к работе?" - И что ты ответил? - Что я ответил? Я сказал: "Милая женщина, разве можно рассказывать, как готовится актерский организм к работе? Это, знаете ли, все равно что спросить у сороконожки: "Скажите, вы с какой ноги начинаете ходить?" Она задумается и не сдвинется с места". - Ну неужели ни у кого нет "пятерчатки"? Раскалывается голова. - А моя голова, друзья, проходит, как только я вижу лицо кассира крупным планом. Мое же при этом можно скромно оставить на общем. - А вы знаете, все-таки Светка ушла от мужа. И все оставила, ни нитки с собой! - Это мне недоступно. Я помню, моя жена уходила... Тогда я еще нищий был артист. Говорю: "Тань, оставь мне хоть кровать". Прихожу - лампочек нет! Один шкаф с меня ростом. Я его положил на пол плашмя и спал. Прямо как в гробу. Ну чего вы? Ничего смешного... Жизнь, жизнь идет, жизнь продолжается... А ровно час назад я стояла у гроба Агафонова и смотрела на его лицо. Странное, изменившееся, озабоченное. В жизни же сутью его доброго облика была улыбка. Тихо играла музыка. Мне казалось, что на его лице застыл немой вопрос, который мучил нас всех: почему так внезапно оборвалась жизнь? Я стояла между Рязановым и Михалковым. Рязанов - это первая нашумевшая картина, и вот сейчас - "Вокзал для двоих". Михалков, "Пять вечеров" - одна из моих последних работ - и партнерство в том же "Вокзале". Все трое мы были связаны с этим человеком. И, не сговариваясь, собрались вместе в одно время, выстроились молча друг за другом в длинной очереди тех, кто не мог не отдать последнюю дань любви, уважения Доброму Человеку. Разве мы сняли бы "Пять вечеров" за 26 дней? Когда нормальный съемочный период полнометражного художественного фильма - три с половиной месяца. Тогда, в ноябре 1978 года, Агафонов заходил к нам в павильон к концу смены каждый вечер. Встает в стороне, чтобы не смущать своим появлением, - все же начальник - и с доброй улыбкой смотрит... Это был удивительный синтез творческого и производственного, талантливой режиссуры и талантливого администрирования. Этот заместитель генерального был на редкость смелым и прогрессивным человеком. ... Какой длинный, длинный, бесконечный день. Устала, измучена, но знаю, что не засну. Еще утром, по дороге на "Мосфильм", проезжая мимо кинотеатра "Художественный", отметила, что так и не посмотрела фильм "Дамы приглашают кавалеров". Я люблю Марину Неелову. Пойду на последний сеанс. Заняла свое место в пятом ряду, третье с краю, закрыла глаза и вытянула ноги... Быстрее бы погасили свет. Быстрее бы начинали. ... И все-таки надо на такой случай в тайнике иметь фотографию, близкую к себе на сегодня, чтобы она хоть отчасти отражала твою суть. Опять чушь лезет в голову... Перед глазами вдруг явственно увидела Агафонова на футбольном поле, с мячом в руке. Откуда такое? А-а! Игорь Гневашев, наш кинематографический фотограф, показал мне этот забавный снимок. Снял в одной из экспедиций, куда, очевидно, приезжал Олег Александрович в командировку по делам студии. И вот Агафонова уже нет. А я сижу в кинотеатре. Опять ударило, пронзило... Ах, черт! Я оглянулась. Зал уже был почти полон. Какие разные люди! Вот так же они заполняют зал. А потом я выхожу к ним на сцену... "В фильме "Старые стены" вы играли директора. Как вам кажется, каким должен быть руководитель?" - обязательно получаю такую записку. Каким должен быть современный руководитель?... Ах, если бы мне сыграть заново эту роль директора! Многое я сыграла бы по-другому. Как много я бы позаимствовала у вас, дорогой Добрый Человек. "Девушка, какой фильм рекламировали, чтобы знать, на что не ходить?" - спросила соседка. Вот бы режиссер это услышал. Девушка! Меня так часто называют. Со спины - девушка. А на улице за темными очками глаз не видно, только - слишком тяжелый для девушки взгляд. Однажды вечером на улице ко мне долго пристраивался молодой человек. Он и так, и сяк, и оттуда и отсюда, а потом: "Простите, девушка..." - "Какая я вам девушка!" - рявкнула я. Бедный парень с перекошенным лицом отлетел на другую сторону. Мне было неловко. С тех пор на "девушку" решила реагировать спокойно. Закончился рекламный ролик. В зале стоял приятный гул одобрения. Чувствовалось приподнятое настроение. Интересно... Надо почаще "девушке" окунаться в жизнь. На экране появилась скульптура Мухиной "Рабочий и колхозница" - эмблема киностудии "Мосфильм". Итак - "Дамы приглашают кавалеров". Фильм сразу набрал хороший темп. Неелова точна: узнаваемы и поведение, и костюм провинциальной продавщицы. Отлично. До середины. А потом пошло провисание в ритме, в сюжете, и актриса, как бурлак, тянула картину на своих хрупких плечах. Вот-вот, казалось, волны фильма ее накроют. Но нет. Она выныривала. Середину продержала, а к финалу появился "он" - Леонид Куравлев, и в талантливом дуэте они завершили фильм. Неелова - актриса замечательная. Я, как средневековый рыцарь, давший обет, чувствовала себя целиком посвященной и до конца преданной своему актерскому ордену. Меня обуревала гордость за наш заметно выросший актерский легион. Сеанс кончился. В двенадцатом часу ночи возбужденная толпа, вывалившая из кинотеатра, выглядела одиноко на пустой площади старого Арбата. Мимо мчались редкие машины. Арбат... Когда-то, очень давно, он был моим самым любимым местом в Москве. Вон там, на углу, напротив ресторана "Прага", находилась любимая "Галантерея". Изменился Арбат. Нет уже ни той "Галантереи", ни любимого антикварного магазина. Как многое было уже давно. Очень давно. Все еще стояла жара. Прекрасная, "ну прямо до слез". НАШ ПОЕЗД ПРИБЫВАЕТ Как только поезд набрал скорость, во мне прорвалась неукротимая жажда деятельности. Я стала активно обращать на себя внимание своих спутников. Москвичи - отец, мать и сын - возвращались с юга. После отдыха здоровые, загорелые, но какие-то вялые. Все больше молчком. А меня, ну прямо, разрывало на части поскорее открыть им свою тайну: я еду в Москву! Я буду киноактрисой! Для начала я разложила перед ними на столе свой обильный харьковский провиант. Но женщина заметила, что ужинать "еще вроде бы рано, а обедать, детка, вроде бы уже поздно". Тогда я беру в руки свой большой аккордеон и переставляю его в другое, более устойчивое место. Все-таки инструмент, "дорогая вещь". Мальчик тут же оживился - ого, какой тяжелый. Да, говорю, но я привыкла. Это, можно сказать, моя профессия. Хотя, вообще-то, я больше пою и танцую... Да... А чего стесняться? Тут же, без приглашения, раскрываю футляр. Все проделываю демонстративно, важно, не спеша. И вдруг огорошиваю их отработанным пассажем на басах. Это действует безотказно. "Главное, дочурка, - выходка, а потом они вже усе в тибя у руках!" Так и есть. И пошла из репертуара Рашида Бейбутова "темповая вещь": Там, в садах Азербай-джана, Где айва желтей шафрана, Ждет меня Зюлейка-ханум. Станом тоньше кипариса, И лицом нежней нарцисса, Гиллю-джан, Зюлейка-ханум... Ну конечно же, я их расшевелила. А мальчик, мой ровесник, так тот просто остолбенел и смотрел на меня влюбленными глазами. Он-то точно у меня "был у кармани". Насторожил вопрос его мамы: "Что же вы собираетесь на экзамене читать?" - даже не столько вопрос, сколько реакция на мой ответ, когда я сообщила, что приготовила монолог Анны Карениной перед смертью. У женщины было такое вытянутое лицо, она так красноречиво переглянулась с мужем, что если бы это случилось со мной сегодня, то я бы наверняка не спала ночь, мучилась и обдумывала, почему, отчего, зачем и нужно ли вообще мне это читать? А тогда... Боже мой, куда делась та одержимая уверенность? Даже жалко. Все так же медленно, демонстративно и важно я свернула свой аккордеон. Без всякой помощи уложила его на место. Покрутилась с дорогой сумкой из крокодиловой кожи перед носом тети - мол, да-с, мы хоть и из провинции, но кое-что тоже понимаем-с - и вышла в коридор. Эту сумку, которую папа привез маме из Германии, мне сегодня торжественно вручили в знак моей взрослости и самостоятельности. В ней находилось все: и паспорт, и деньги, и аттестат зрелости с драгоценными тремя пятерками: по физкультуре, поведению и хоровому пению. "Ни у коим рази не отпускай от себя ету торбу. Вышла ув уборную - она при тибе. Ложисся спать - клади ее под голову. Усе твое здесь: и документ, и деньги, и подарык папусика. Береги добро, моя детка". Странные люди мои соседи! Если я спела веселую "Зюлейку", значит, что ж, я не осилю грустную сцену со слезой? Да я отлично понимаю, что я не Анна Каренина. Но меня интересовал именно драматический накал этой сцены, мучило состояние Анны. Недоверчивое лицо тети меня здорово задело. Скажи мне тогда, что это "недоверчивое лицо" будет первым сигналом моей будущей беды!.. Что мне придется столько лет завоевывать право играть драматические роли. Тогда, в вагоне, я ни за что не поверила бы... Зажав под мышкой мамину сумку, я стояла в тамбуре и смотрела на мелькающие за окном станции, поселки, поезда, леса... Все, как и у нас под Харьковом. Ничего такого уж нового и примечательного. Интересно