а в апреле 1991 года подписали заявление о коллективном выходе из ЦК, если отставка Горбачева будет принята. Одним словом, эпопея выборов народных депутатов на заседании ЦК партии не принесла ей дивидендов. На Пленуме возник еще один вопрос, усложнивший и без того непростую обстановку. В ходе обсуждения выборных дел взял слово Тихомиров, рабочий завода имени Владимира Ильича, член ЦК КПСС. Выразив беспокойство по поводу того, что в ходе предвыборной кампании проигрывают в первую очередь рабочие и крестьяне, что при общем подъеме социальной активности людей выплескиваются антиобщественные проявления, и они не встречают должного противодействия, оратор высказал затем ряд критических замечаний в адрес Ельцина, касающихся его предвыборных выступлений, а также проявлений бюрократизма в аппарате Госстроя, сославшись на личный опыт общения с ним. Кратко ответил Ельцин, признав "элементы бюрократизации" внутри Госстроя, но решительно отвергнув обвинения в адрес своих предвыборных выступлений, которые, по его мнению, не противоречат предвыборному Обращению ЦК КПСС. Председательствовавший в этот момент на Пленуме М. С. Горбачев высказался в том духе, что, наверное, нет необходимости продолжать обсуждение, что оценки октябрьского Пленума 1987 года остаются в силе. Никто не возразил, и, казалось, вопрос был исчерпан. Но в течение второго дня работы Пленума, когда обсуждались проблемы аграрной политики партии, в президиум Пленума (то есть в Политбюро, ибо по традиции оно вело заседания Пленумов) поступили записки от участников Пленума -- рабочих из Москвы, Ленинграда, Харькова и других городов, от первых секретарей Одесского и Запорожского обкомов партии Крючкова и Харченко, работавших в свое время в Отделе оргпартработы ЦК КПСС. В них высказывались неудовлетворение вчерашним обсуждением эпизода с Ельциным, требование дать политическую оценку его выступлениям, опубликовать речи Тихомирова и Ельцина. Возникла щекотливая ситуация. Не реагировать на поступившие записки было невозможно. Но как реагировать? В перерыве в комнате Президиума за чашкой кофе произошла короткая, но острая дискуссия. Мнения разделились. Раздавались и решительные голоса, вплоть до того, чтобы продолжить на следующий день работу Пленума, обсудить выступления и позиции Ельцина и принять соответствующие решения. Похоже, что те, кто подталкивал Тихомирова к выступлению на Пленуме, кто организовывал записки в Президиум (а я абсолютно уверен, что именно так и было), рассчитывали на такой, по сути дела скандальный исход. Но он не был поддержан большинством Политбюро и Генсеком. Противоположное мнение -- информировать Пленум о поступивших записках и предложениях, но не обсуждать их или отложить обсуждение, дав поручение Политбюро изучить соответствующие материалы. Горбачев заявил, что ему надо над всем этим еще раз подумать, а в конце работы Пленума предложил создать из членов ЦК КПСС комиссию, которой поручил изучить данный вопрос и свои выводы доложить очередному Пленуму ЦК КПСС. Горбачев назвал несколько фамилий, в том числе мою (как возможного председателя), Разумовского, Пуго, Затворницкого и других. Но решений по персоналиям Пленум не принимал, состав комиссии был определен несколькими днями позднее и нигде не публиковался. Естественно, не назывался он на пресс-конференции, которую я вместе с Лигачевым и Мураховским провел сразу после окончания Пленума. Зато Ельцин чуть ли не в тот же или на следующий день объявил на одном из митингов обо мне, как председателе комиссии, сделав ряд нелестных высказываний в мой адрес, да и в дальнейшем не упускал случая их повторять. История эта имела продолжение. Московские руководители хотели втянуть ЦК в редактирование статьи Тихомирова в "Московской правде", был поставлен также вопрос о публикации интервью Тихомирова в "Правде". Я отвел эти предложения, а в разговоре с Горбачевым высказался за то, чтобы не выводить это дело за пределы Москвы, не вовлекать в него ЦК и его органы. "Ведь есть поручение комиссии ЦК. Зачем предвосхищать ее выводы?" Так и решили. Выступление Тихомирова не было поддержано в трудовых коллективах и партийных организациях Москвы, даже на его родном предприятии. Сам он оказался в трудном положении, встречая повсюду реакцию отторжения. За всю эту некрасивую, неприятную историю несут ответственность те, кто ее инспирировал и организовывал. Мы не стали выяснять, кто именно. Но для меня, например, тут неясностей не было -- сама логика событий давала ответ на вопрос. А результат? -- Новое обсуждение Ельцина на Пленуме, создание комиссии поддерживали вокруг него ореол преследуемого, но несгибаемого борца, способствовали нагнетанию настроений недоверия и критики в адрес ЦК. Что касается комиссии, то она поручение выполнила. Ее члены были ознакомлены с многочисленными выступлениями Ельцина и пришли к единодушному выводу, зафиксированному в кратком (на четверть страницы) документе, что, несмотря на субъективность некоторых оценок, в целом эти выступления не противоречат предвыборному обращению партии, ее политической линии. Комиссия предложила на этом рассмотрение данного вопроса закончить. Такое заключение за подписями членов комиссии было мною направлено Генсеку с предложением поступить так: мне встретиться с Ельциным и после этого кратко выступить на Пленуме (дело было перед майским Пленумом). Горбачев вернул мне документ: "Подержи у себя". Но больше к нему мы не возвращались, а через некоторое время нахлынули другие события и заботы, и вопрос сам собой отпал... ...Политическая обстановка в стране после выборов еще более осложнилась. Подобно допингу они возбудили энергию оппозиционных и экстремистских сил и в то же время повергли в уныние, а кое-где и в панику партийные круги, а широкие партийные массы -- в состояние неуверенности. В обществе усилились тенденции негативистского отношения к партии. Каждый шаг, предпринимаемый сверху, встречался с какой-то настороженностью. Не успеют читатели ознакомиться с опубликованным документом, а на него уже вылит критический ушат. Все настойчивее стали звучать требования об обновлении ЦК и Политбюро, о созыве для этого чрезвычайного съезда партии. Осложнилась ситуация в республиках: сработал нагорнокарабахский запал. Помимо Прибалтики начались волнения в Молдавии. Страсти разгорелись вначале вокруг, казалось, не такого уж значительного вопроса -- об использовании латиницы вместо кириллицы. Но в межнациональных отношениях мелочей не бывает, за ними скрываются самые животрепещущие проблемы. В дальнейшем это обнаружилось с полной очевидностью. Кульминацией явилась тбилисская трагедия в ночь с 8 на 9 апреля. О том, что произошло той ночью, что ей предшествовало, что было потом, написано и сказано очень много. Немало вокруг Тбилиси возникло политических спекуляций, домыслов, искажений и предположений. Думаю, нет необходимости сейчас их подробно разбирать, что-то подтверждать, что-то опровергать. Тем более, тбилисские события 1989 года сейчас уже как-то не воспринимаются без учета того, что происходило в Грузии в дальнейшем,-- вооруженной борьбы за власть в республике, кровавых конфликтов в Южной Осетии и Абхазии. Но как человек, обладавший подробной информацией о нарастании событий в Абхазии и Грузии, который принимал участие во всех совещаниях в ЦК по этому вопросу, считаю необходимым сказать следующее. Да, ввод частей МВД и армии в Тбилиси для охраны правительственных зданий и других объектов был за несколько дней до этого согласован с Москвой. Но санкции на применение их для разгона митинга на площади высшее политическое руководство страны не давало. Это была инициатива грузинских властей. Да, в ночь с 7 на 8 апреля при встрече Горбачева в аэропорту Шеварднадзе и Разумовскому было поручено выехать в Тбилиси. Но обвинять их в самовольном невыполнении поручения нет оснований. Дело в том, что с утра 8 апреля из Тбилиси пошла информация о спаде напряженности, резком уменьшении числа митингующих на площади и передана убедительная просьба Патиашвили никого в Тбилиси не направлять. Эта просьба с согласия Горбачева и с учетом обстановки была удовлетворена. Я думаю, ключ к пониманию происшедшего -- в оценке действий грузинского руководителя. Он страстно хотел на этот раз сам справиться с ситуацией, во всяком случае без Шеварднадзе. Не как в предыдущий раз, в ноябре... Тогда тоже народ вышел на улицы и площади. Патиашвили пребывал в паническом состоянии, требовал войск, чрезвычайного положения. Я убедился в его неуравновешенности в те дни из его звонков и телеграмм. Но вот по совету Горбачева вмешался в дело Шеварднадзе, в течение ночи переговорил с авторитетными земляками, передал пожелания от Горбачева, успокоил и на следующий день все улеглось. Второй раз продемонстрировать свое бессилие..., да еще в сравнении со своим предшественником ... И Джумбер Патиашвили начал действовать. Каким образом, у кого ему удалось добиться решения на участие войск в карательной акции? Но в ЦК к Горбачеву никакого обращения по этому поводу не было. Словом, ситуация в стране требовала принятия неординарных мер, которые могли бы ответить на ожидания общественности, сохранить политическую инициативу в руках руководства. В связи с этим уже сразу после выборов поднималась тема отставки Политбюро. О ней говорил Рыжков: Генсеку следует подумать о таком варианте. Я добавил, что об этом должен подумать и каждый из нас. О коллективной отставке Политбюро, чтобы развязать руки Генеральному секретарю, говорил и Шеварднадзе, мотив возможной личной отставки звучал у Слюнькова. Но Горбачев не воспользовался этой идеей, а выдвинул вариант обновления состава ЦК и ЦРК. Из-за интенсивной смены руководителей прослойка пенсионеров превратилась в мощный пласт -- 83 члена ЦК из 301. Состав руководящих органов партии ассоциировался в общественном мнении с доминированием в партии догматических, консервативных сил. Разговор Горбачева с этими товарищами был максимально открытым и честным. Соображения Политбюро были встречены ими с полным пониманием. Выступавшие, правда, высказывали опасение, как бы их уход не был воспринят как демонстрация или дезертирство, чтобы после этого их не стали пинать вслед. Такие гарантии были даны. Подготовленное тут же старым "идеологом" Зимяниным с моим участием обращение к ЦК КПСС с просьбой об отставке подписали 110 членов руководящих органов, включая недавних коллег по Политбюро и старейших деятелей-- Громыко, Соломенцева и других. Поставили свои подписи затем и те, кто не смог по болезни и другим причинам присутствовать на этих собраниях, -- все, кроме Славского -- бывшего министра среднего машиностроения, и, таким образом, в составе ЦК остался один человек старше 90 лет. Пленум, проходивший 25 апреля, оставил двойственное впечатление. Члены ЦК по достоинству оценили шаг своих коллег, решение по их обращению принято единогласно. Одновременно 24 человека переведены из кандидатов в члены ЦК. Эти решения восприняли в стране и в мире, как крупную политическую акцию, свидетельствующую о том, что партия самокритично и реалистически оценивает свою деятельность, проводит перегруппировку сил. В то же время на Пленуме выплеснулась вся горечь поражения многих партийных руководителей на мартовских выборах, поднялась настоящая волна демагогии, стремления свалить вину на деятельность верхов, на 'разлагающую" роль средств массовой информации и т. д. Это было по существу первое массированное выступление консервативных сил в партии против горбачевского руководства, против перестройки. Со всей остротой встал вопрос об ускорении процессов демократизации в партии, а в связи с этим -- о приближении ее очередного съезда. В эти сложные дни и недели на мою долю выпало еще одно нелегкое испытание -- выступление с докладом по случаю ленинского юбилея. Времени было, что называется в обрез, а следовать по наезженной колее -- произнести декларативно-восхвалительный доклад было просто немыслимо. Требовалась сквозная идея, созвучная ленинской мысли и адекватная моменту. Такая идея была найдена: это ленинский антидогматизм, стремление и умение уловить дух времени, отреагировать на изменения реальной обстановки. Тогда еще не было такой разнузданности и бесовщины в отношении Ленина и тем более марксизма, которые возникли позднее. Поразительно, что этой волне поддались не только те, кто и раньше проявлял критическое отношение к коммунистическому учению, но и те, кто считал себя последовательным марксистом, занимал видное место в прежней официальной идеологии. С их стороны анафема Марксу и Ленину звучит, пожалуй, всего громче, а критика их -- еще хлеще и уничижительней, хотя далеко не всегда профессиональней. Хотят, видимо, решительно отмежеваться от своих прежних "греховных" увлечений. Не стоит морализировать по этому поводу, хотя такие кульбиты уважения не вызывают: это уже не изменение взглядов под влиянием фактов, а измена позиции, перемена веры, маскируемая деидеологизацией. Я за самую серьезную критику марксизма, ленинского наследия и не только его конкретных выводов, но и фундаментальных посылок, но против того, чтобы эта критика превращалась в самоцель, против метода этой критики, вошедшего в моду, -- вначале оглупить его, взять его сталинскую вульгаризацию, а затем начать сокрушать. Особенно смело за это берутся дилетанты, никогда всерьез не изучавшие ни философские, ни политико-экономические проблемы марксизма. Смешны попытки вычеркнуть марксизм из истории развития обществоведческой мысли. Тут некоторые наши авторы, среди которых позднее оказался и А. Н. Яковлев, задрав штаны, бегут впереди даже профессиональных критиков марксизма на Западе ... Доклад удалось подготовить за две недели в немалой степени благодаря помощи Биккенина и Мушкатерова и, конечно же, благодаря тому, что многие сюжеты были апробированы мною в разных аудиториях в ходе многочисленных выступлений последнего времени. Доклад предварительно рассылался членам Политбюро, получил положительную оценку Генсека, Яковлева и некоторых других коллег. И тем не менее я испытывал немалое волнение, направляясь к трибуне. В зале стояла напряженная тишина. Никаких аплодисментов в ходе доклада, как это бывало в прошлом, 'а проводили неплохо. Товарищи поздравляли с успешным выполнением трудной миссии. Характерна реплика Лигачева: "Доклад хороший, но уж больно сильно отличается от только что спетого нами "Интернационала". Против этого мне возразить было нечего. Положительные отклики доклад вызвал в среде интеллигенции, раздавались звонки от Михаила Шатрова, от некоторых обществоведов. Оживленно комментировались сюжеты доклада в зарубежной прессе и радиопередачах. В ряду других мер, предпринятых руководством партии, доклад в определенной мере способствовал выравниванию политической ситуации, выведенной из равновесия выборами, а затем тбилисскими событиями. Демократия или охлократия: из зала Съездов народных депутатов Уже задолго до открытия первого Съезда народных депутатов стало ясно, что нас ожидает нечто совершенно новое, невиданное. Появление значительной группы оппозиционно настроенных депутатов, отражавшее зарождение различного рода политических и национальных движений в стране, обстановка гласности, общий демократический настрой исключали движение по наезженной годами и десятилетиями колее. А во что это все выльется, конечно, никто толком не знал. Уже в процессе подготовки съезда возникли серьезные коллизии и столкновения мнений. Альтернативной программы по основным проблемам внутренней и внешней политики не было и не могло быть, ибо оппозиция еще не сформировалась, да и само это слово громко не звучало. Так что схватки происходили по отдельным вопросам, преимущественно процедурного характера. Но они обсуждались с большой горячностью, на предельном накале страстей. Так было и на встрече членов руководства КПСС (Горбачев, Зайков, Лигачев, Воротников, Яковлев и я) с депутатами от Москвы, и на собрании депутатов от РСФСР, и на совещании представителей групп народных депутатов от республик и областей, которые обсуждали проект повестки дня съезда и другие вопросы его организации. По повестке дня, например, с большим нажимом выдвигалось предложение сначала заслушать и обсудить доклад или даже доклады кандидатов на пост Председателя Верховного Совета СССР, а затем его избрать. Вроде тут была своя логика, но лишь на первый взгляд. Ведь только что прошли выборы. Предвыборная программа партии, которая выдвигает своего лидера на высший государственный пост, хорошо известна и парламентариям, и широким массам граждан. Зачем же опять начинать с обсуждения программы, ставя в зависимость от этого выборы главы государства? Другое дело -- его доклад, заявление после избрания. Вставал вопрос и о собрании партийной группы съезда, т. е. фракции КПСС. Но вот тут-то и пришлось столкнуться с парадоксом: ведь это 87 процентов депутатов. Какой смысл тогда проводить сам съезд? Правда, коммунистов-депутатов по их взглядам и позициям было уже трудно отнести к одной партии. Но как из разделить? Кто может взять на себя эту миссию? Все эти вопросы остались нерешенными и в результате один из классических принципов парламентской деятельности -- работа по фракциям -- оставался нереализованным. Депутаты--члены КПСС действовали на свой страх и совесть. Дважды вопросы работы съезда обсуждались на Пленумах ЦК: один раз -- перед открытием, а второй -- в ходе работы. Оба они протекали очень остро под общей доминантой критических, в основном консервативных настроений, как это уже было в апреле. Немало слегка прикрытых язвительных замечаний было высказано в. адрес Горбачева, Рыжкова, Яковлева. Не обошли "вниманием" и меня. А голосование по предложениям руководства было практически единодушным (при одном воздержавшемся). Именно такой был исход голосования по рекомендации Пленума: Горбачева -- на пост Председателя Верховного Совета СССР, Лукьянова -- на пост его заместителя, а Рыжкова -- председателем Совета Министров. Кстати, такое сочетание -- острейшей, переходящей в демагогию критики горбачевского руководства с почти единодушным голосованием в его пользу -- постепенно превращалось в типичную черту пленумов ЦК. В чем тут дело? Не в том ли, что в решающие моменты смелость покидает критиков? Или все же верх берут благоразумие, понимание опасности хаоса и неразберихи, которые могут наступить? Наверное, и то, и другое. Воздержавшимся во всех трех случаях был Ельцин. Свою позицию он мотивировал не тем, что против предложенных кандидатур, а отсутствием альтернативности. Но ведь в данном случае альтернативность была бы за пределами здравого смысла и обычаев классической демократии. Зачем же одной партии выдвигать две кандидатуры на пост главы государства? Если она не доверяет своему лидеру, то тогда должна его менять. Кто из членов партии согласится вести борьбу с ее руководителем, в какое положение ставятся депутаты-члены партии? Альтернатива нужна не для игры, она возникает сама собой, если другие партии или политические силы выдвигают свои предложения. Столь же противоестественно главе государства предлагать альтернативные кандидатуры на посты своего заместителя и председателя правительства. Впрочем, на прямой вопрос, как он будет голосовать по принятым рекомендациям, после красноречивой паузы Борис Николаевич ответил, что вынужден подчиниться решениям Пленума. Первый Съезд народных депутатов СССР... Шестнадцать дней -- с 25 мая по 9 июня -- продолжался этот политический марафон, бушевали страсти под сводами Кремлевского дворца. В зал были выплеснуты годами и десятилетиями копившиеся в стране эмоции, в первую очередь, негативно-критические, надежды на коренные перемены, энергия молодых, динамичных сил, вызванных к жизни началом демократических преобразований. Немало проявилось и наносного, амбициозного, стремления во что бы то ни стало застолбить свое место на всесоюзной политической арене. И в этой обстановке надо было решить важнейшие государственные вопросы, сформировать высшие органы власти, выработать и утвердить, теперь уже на государственном уровне, основные направления внутренней и внешней политики. Шестнадцать дней внимание людей было приковано к телевизионным экранам, на которых полностью, частично в ночное время, воспроизводился ход работы съезда... Весь первый день ушел на дискуссию о порядке дня и лишь к 23 часам избрали Председателя Верховного Совета. Как и следовало ожидать, Горбачев прошел подавляющим большинством голосов. Лишь 87 депутатов из двух тысяч проголосовали против и 11 -- не опустили бюллетени. Второй день -- выдвижение и обсуждение кандидатов в члены Верховного Совета СССР и голосование, закончившееся за полночь. А наутро -- сенсация. По московскому списку, включавшему чуть ли не вдвое больше кандидатур, чем надо было избрать (москвичи не смогли свести список к разумному числу кандидатур), не прошли по большинству голосов наиболее активные оппозиционеры, в том числе Попов, Станкевич и другие. В Совет Национальностей по списку Российской Федерации оказался забаллотированным Ельцин. Разразился кризис, повергший в состояние большого возбуждения радикально настроенных депутатов, посыпались протесты и заявления со стороны Адамовича, Афанасьева, Попова. Последний заявил о создании официальной оппозиции, вновь избранный Верховный Совет был тут же объявлен "сталинско-брежневским". Зато консервативная часть депутатов не скрывала своего удовлетворения и даже злорадства. Признаюсь, мои чувства как бы раздваивались. Трудно было отрешиться от настроения реванша. В то же время я прекрасно понимал, что Верховный Совет ныне немыслим без представительства новых сил, что их конфронтационное отстранение от законодательной деятельности ничего хорошего не сулит, способно лишь усложнить обстановку, породит лишние препятствия на пути выработки демократических механизмов. Эти соображения разделяли, я уверен, многие депутаты. Неестественность ситуации чувствовал и Горбачев. Вот почему в зале произошла некая разрядка, когда было объявлено, что депутат из Омска Казанник решил отказаться от мандата члена Верховного Совета в пользу Ельцина. Никто не стал цепляться за процедурные неувязки, напоминать о том, что съезд уже утвердил итоги выборов, и вопрос о членстве Ельцина в Верховном Совете был без дискуссий решен положительно. Между тем, в Волынском в традиционном составе завершалась работа над докладом Горбачева, чтобы приблизить его по характеру и стилю к программному заявлению вновь избранного главы государства. 30 мая доклад был произнесен и началось его обсуждение, перемежаемое бурными всплесками эмоций вокруг создания комиссий по событиям Тбилиси, по оценке советско-германских договоров 1939 года, по делу Гдляна-Иванова, в связи с выступлениями "афганцев" по поводу утверждений Сахарова о расстрелах с вертолетов наших воинов, чтобы только не допустить их пленения, утверждением Сухарева Генеральным прокурором СССР. Были перерыв в работе съезда и траур по случаю крупнейшей железнодорожной катастрофы в Башкирии, куда выезжал и Горбачев. Для меня вторая половина съезда была связана с работой его Редакционной комиссии, которую мне было поручено возглавлять. Основной документ съезда, в отличие от прошлой практики, от начала и до конца был подготовлен самой Редакционной комиссией. Впрочем, силы ее были немалые: шестьдесят восемь народных депутатов, представляющих все регионы и республики, все социальные слои общества, все общественно-политические движения. Членами комиссии активно работали Рыжков и Ельцин, Назарбаев и Зайков, Рой Медведев и Павел Бунич, Дайнис Иване и Марью Лауристин. Пять пленарных заседаний комиссии проходили в обстановке живой и острой дискуссии, сопоставления мнений и точек зрения и в этом смысле были как бы продолжением работы съезда. Проект, подготовленный Рабочей группой комиссии в составе Медведева, Абалкина, Попова, Кудрявцева, Лауристин, Лаврова, Адамовича, Примакова, Лаптева содержал в себе некую сумму политических выводов и оценок, касающихся внутренней и внешней политики и вместе с тем был достаточно конкретным, включал поручения Верховному Совету, Совету Министров по широкому кругу вопросов. Он открывался краткой преамбулой, провозглашавшей, что "Съезд народных депутатов берет на себя всю полноту государственной власти в стране". Тем самым реализовалось выдвинутое Сахаровым и другими депутатами предложение принять специальную декларацию на сей счет. Сделано это было спокойно, без излишней драматизации и надрыва. Учтены и многие другие идеи, высказанные депутатами различных направлений и групп. Всего комиссией в ходе работы съезда взято на учет и проанализировано 702 проблемных вопроса и предложения, прозвучавших в зале или поступивших непосредственно в комиссию. Часть из них нашла отражение в постановлении, часть передана для рассмотрения в Верховный Совет, его комиссии, в правительство. Документ завершался призывом ко всем слоям нашего общества к объединению во имя перестройки и вывода страны на современные рубежи социально-экономического развития. К заключительному дню съезда -- 9 июня в депутатской массе ощущалась заметная усталость, хотя наиболее рьяные и неутомимые по-прежнему рвались в бой. В перерыве я еще раз собрал комиссию, чтобы согласовать поправки к розданному депутатам проекту. Тут вновь разгорелась жаркая дискуссия. Особенно острой она оказалась по военным вопросам. Начальник Генштаба Моисеев предложил зафиксировать в постановлении, и категорически настаивал на этом, принцип экстерриториального прохождения военной службы. Мои доводы, что такая норма больше подходит для будущих законов и других актов, регулирующих воинскую службу, что обсуждение такой поправки на съезде может вызвать негативную реакцию, особенно со стороны республик, не помогли. В конце концов нашли более общую, компромиссную формулу и по этому вопросу, тем более, что поджимало время: Горбачев заканчивал свое заключительное слово и надо было идти на трибуну докладывать съезду проект постановления. В течение десяти минут я доложил итоги работы Редакционной комиссии, прокомментировал характер и содержание предложенного комиссией проекта, после чего он был поставлен на голосование и принят съездом за основу подавляющим большинством при девяти против и сорока воздержавшихся. Это было одно из самых единодушных голосований. Проект поддержало большинство и оппозиционно настроенных депутатов из зарождающейся Межрегиональной депутатской группы. Я столь подробно остановился на подготовке постановления съезда потому, что эта сторона работы съезда очень поучительна, ибо показывает, что даже при наличии острых разногласий можно вести плодотворный диалог и добиваться консолидирующих результатов, проводя центристскую линию здравого смысла и отторгая конфронтационные крайности. Этот опыт в дальнейшем пригодился в работе над Программным заявлением XXVIII съезда КПСС. В более широком общеполитическом плане он был применен и в Ново-Огаревском процессе. И еще один момент. После съезда мне пришлось много раз выступать в различных аудиториях и почти каждый раз отвечать на один и тот же вопрос: почему на съезде отмалчивались члены Политбюро? Такой упрек в свой адрес в свете изложенного выше считаю неоправданным. В целом же выступления представителей руководства КПСС, и прежде всего Горбачева, Рыжкова, Лукьянова, более чем достаточно представили позиции Политбюро. Если бы каждому из 20 членов, кандидатов в члены Политбюро и секретарей ЦК предоставлялось слово (всего на съезде выступило примерно 80 ораторов), то это был бы не Съезд народных депутатов, а нечто другое. Работа съезда завершалась... И в это время слово для краткого пятиминутного выступления было предоставлено Сахарову по его настойчивой просьбе. Оказалось, что оно понадобилось не для прояснения каких-то вопросов и не для справки, а для оглашения пространного политического заявления, претендующего на подведение итогов съезда и оценку ситуации, разумеется, с позиций определенной политической группы. Но ведь дискуссия на съезде была уже завершена, произнесено заключительное слово и принято постановление. Возобновлять обсуждение? Это означало бы навязывание чьей-то воли депутатам. Или просто выслушать и принять как должное это заявление, поставив на этом точку, закончив на этой ноте съезд? Вряд ли это могло пройти. Я не видел тогда и не вижу сейчас рационального, конструктивного и компромиссного смысла в этом шаге. У тех, кто толкнул уважаемого академика на него, по-видимому, был замысел смазать концовку съезда скандалом, обращенным к многомиллионной телеаудитории, используя авторитет ученого. И у председательствующего не оставалось никакого другого выхода, кроме как напомнить оратору об истечении регламента, призвать его закончить выступление, а когда неоднократные призывы не возымели действия, прервать его... Читатель, думаю, хорошо знает эту сцену, многократно использованную в фильмах и телепередачах о перестройке. Что и говорить, сцена не из приятных, но слова из песни не выкинешь. Да и вопрос, кто тут виноват? Съезд миновал, ушел в историю, но борьба продолжалась и вокруг интерпретации его итогов. Оппозиция провела крупный митинг, на котором выступили Ельцин, Заславский, Гдлян, Иванов и другие ораторы, давшие съезду по существу негативную оценку. Он, якобы, не оправдал надежд, в обществе ничего не изменилось, передача власти не только не произошла, но и не началась, съезд ушел от решения конкретных проблем, выдвинутых в выступлениях многих депутатов и т. д. и т. п. Негативистские нотки звучали в оценках съезда и со стороны традиционалистских, консервативных сил. Здесь акцент делался на проявлениях анархии, критиканства, психологии разрушительства со стороны отдельных групп депутатов, их ставки на митинговую демократию, с позиций лицемерной заботы об укреплении государства, сохранении роли партии. Такие оценки, независимо от субъективных мотивов, играли недобрую роль, подталкивая нагнетание социальной напряженности в стране в то время, когда надо было, засучив рукава, браться за решение неотложных проблем, которые буквально вопиют и о которых с таким чувством наболевшего говорили депутаты на съезде. При всей неоднозначности того, что происходило на съезде, при всей сложности процессов, которые он отразил, он выполнил стоявшие перед ним задачи -- принял на себя всю полноту государственной власти и сформировал новые высшие органы, определил в русле перестройки основные направления внутренней и внешней политики государства. Второй Съезд народных депутатов по накалу страстей, митинговой активности депутатов мало чем отличался от первого, но все же накопленный опыт, подготовительная работа позволили придать ему большую организованность и деловитость. К сожалению, Межрегиональная депутатская группа не смогла стать нормальной парламентской оппозицией и внести сколько-нибудь конструктивный вклад в работу съезда. Этому мешали внутренние раздоры и противоречия, которые в дальнейшем стали сказываться все больше и больше. За две недели съезд заслушал и обсудил доклад Рыжкова о мерах по оздоровлению экономики, этапах экономической реформы и принципиальных подходах к разработке тринадцатого пятилетнего плана, принял Закон об изменениях и дополнениях Конституции по вопросам избирательной системы в связи с предстоящими выборами народных депутатов в республиках и на местах, Закон о конституционном надзоре СССР и образовал соответствующий комитет. Были заслушаны и обсуждены доклады комиссий, образованных первым съездом: о политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года (Яковлев), о событиях в Тбилиси в ночь с 8 на 9 апреля (Собчак), о политической оценке решения о вводе советских войск в Афганистан в декабре 1979 года (Дзасохов). По всем этим вопросам приняты соответствующие решения. Кроме того, сделаны доклады от комиссии по привилегиям (Примаков) и от комиссии по .следственной группе Гдляна-Иванова. Что можно сказать о докладе Рыжкова? Я думаю, к тому моменту активная позиция в реформировании и оздоровлении экономики была в значительной степени утрачена -- не стратегия перестройки задавала тон, а наоборот, планы и действия центра приноравливались к спонтанным экономическим процессам и популистским требованиям. Программа экономических реформ 1987 года фактически оказалась похороненной, о ней вспоминали все реже. Главное же -- был выпущен из рук контроль за наличной денежной массой, за денежными доходами населения, дан сильнейший толчок раскручиванию инфляционной спирали, остановить который дальше оказалось все труднее. В 1989 году прирост денежных доходов населения составил 13,1 процента (против 3,9 в 1987 году) при 2,3 процента прироста производительности труда. Что же предлагалось на 1990 год? Сохранить инфляционный прирост денежных доходов, но покрыть еще более быстрым ростом товарных ресурсов. Правительством предложены прямо-таки фантастические цифры: прирастить за год физический объем непродовольственных товаров народного потребления на 20 процентов, в том числе продукции легкой промышленности -- на 11 процентов. Это с самого начала было просто самообманом. Не мог сколько-нибудь серьезно помочь делу и предложенный Абалкиным, который стал в это время заместителем Рыжкова, прогрессивный налог на прирост фонда оплаты труда, превышающий 3 процента. Под напором снизу сразу же приобрели массовый характер исключения из этого правила. Но и там, где оно вступило в действие, чрезмерный рост фонда оплаты труда не был предотвращен. К тому же суммы налога стали направляться в государственный бюджет, а через него -- в безналичный и наличный денежный оборот. А ведь за ними не стояло ровным счетом ничего. Обо всем этом говорилось и Горбачеву, и Рыжкову еще осенью, когда только формировались контуры модели экономического развития страны на следующий год. Что-то подправлялось, но существенных корректив в разработки правительства внесено не было. Сказалась, я думаю, поглощенность Горбачева политическими и межнациональными процессами. Надо признать, что в этот период мне также не удавалось, как раньше, заниматься экономическими проблемами. Что-то пытался сделать Слюньков, видевший, что дело, особенно в части финансов и денежного обращения, идет не туда, но Рыжков ревностно защищал правительство от вмешательства со стороны ЦК КПСС, слушал только Генсека, да и то не всегда делал выводы. С точки зрения разделения функций партийных и государственных органов он был, может, и прав, но иногда в жертву этому принципу приносился и здравый смысл. Ведь Политбюро еще действовало, и замечания и предложения по вопросам экономической политики адресовались ему, как члену Политбюро. Доклад правительства подвергся на съезде ожесточенной критике и не только со стороны оппозиционно настроенных депутатов. Горбачев, естественно, защищал его. Началась очень трудная для правительства полоса. В печати, на съездах и сессиях Верховного Совета постоянно маячил вопрос об отставке правительства. Не прекращались попытки вбить клин между Председателем Верховного Совета (а затем Президентом) и главой правительства. Но главное, конечно, -- накатывающиеся волны забастовочного движения, вызываемые прежде всего дезорганизацией рынка, товарного и денежного обращения, острой нехваткой самого необходимого для людей. Социальная напряженность в стране особенно усилилась в конце зимы и весной следующего 1990 года. В бурных формах обсуждался доклад комиссии по Тбилиси, сделанный Собчаком. Сам доклад был довольно взвешенным, хотя и содержал некоторые спорные утверждения. Напряжение в зале достигло апогея во время выступления военного прокурора Катусева, который полностью снял вину с армии за ее действия в ходе тбилисских событий. Грузинские депутаты с возгласами "позор" встали и покинули зал, за ними последовали прибалты и межрегионалы. Для разрядки обстановки объявили перерыв. Горбачев направился к грузинской делегации, я был вместе с ним. Нашли их на выходе около раздевалки. Состоялось трудное объяснение. Горбачев призвал депутатов вернуться в зал, обещав выступить сразу после перерыва в духе примирения и уважения к чувствам грузинского народа. В перерыве же были внесены изменения в резолюцию, прямо осуждающие применение насилия против демонстрантов. Горбачеву и всем нам, кто в это время находился в комнате президиума, пришлось приложить немалые усилия, чтобы как-то успокоить Шеварднадзе. Никогда раньше я его таким не видел --возбужденным до последней степени. Он рвался на трибуну с намерением заявить о немедленной отставке. С большим трудом удалось удержать его от этого шага и более или менее уладить конфликт. Довольно удачно доложил о первых итогах деятельности комиссии по привилегиям Примаков. И уже коли зашла об этом речь, не могу пройти мимо довольно широко распространенной версии, что, дескать, партийное и государственное руководство всячески сопротивлялось постановке вопроса о привилегиях, сделало это лишь под давлением "демократов", выступлений Ельцина. Хочу сказать, что обсуждение этой проблемы в узком окружении Горбачева началось задолго до появления этой темы в печати, еще до апреля 1985 года. Все мы были за переход к нормальной, цивилизованной системе оценки и вознаграждения труда управленческого персонала и высших руководителей через заработную плату, за преодоление кастовости руководящих кадров, их свободное движение из различных сфер профессиональной деятельности в сферу управления и наоборот. Делались и практические шаги. В первую очередь было решено ликвидировать выродившуюся в позорное явление систему льготного распределения продуктов через так называемую столовую лечебного питания. Поручение по этому вопросу было дано Кручине и Смиртюкову, как помнится, еще в середине 1985 года. Затем последовали и другие меры. Не могу утверждать, что этот процесс протекал гладко и безболезненно, не встречал сопротивления и не затягивался. Вспоминаю такой факт. Где-то вскоре после XXVII съезда партии, мы вчетвером с Горбачевым (был, как всегда и Болдин) сидели над очередным текстом. Зашел разговор об охране, которая у нас появилась. Я высказал сомнение в необходимости охраны секретарей: "Кому нужна охота за нами? Кто заинтересован покушаться на нас?" И потом вообще неясно " охрана это или слежка". Охранять надо, по моему мнению, двух-трех высших руководителей страны -- не больше. Яковлев, помнится, тоже был согласен с этим. Прошло немного времени... и численность охраны была увеличена, а когда я стал членом Политбюро, пристегнули еще одну "Волгу" с дюжиной сменявших друг друга охранников. Мнение 9-го управления КГБ, основанное на каких-то одному ему понятных доводах, оказалось сильнее здравого смысла. В дальнейшем Горбачеву с немалыми трудностями давался каждый шаг по свертыванию привилегий, встречал глухое сопротивление в кругах партийно-государственной элиты. Кампания общественности, проводимая в прессе и в депутатском корпусе по этому вопросу, несмотря на перехлесты и преувеличения, стремление отдельных лиц с помощью сенсационных разоблачений нажить себе политический капитал, приносила свою пользу. С сожалением приходится констатировать, что с лета и особенно с осени 1991 года проблема привилегий, "номенклатуры" практически сошла со страниц газет и журналов, из радио- и телепередач. А напрасно, ибо это помогло бы сдержать аппетиты новой волны руководящих работников и администраторов, многих из которых потянуло на старую заманчивую стезю... Да что там -- побиты все прежние рекорды по части дач, квартир, транспорта, охраны и других привилегий. Работа съезда была омрачена кончиной Андрея Дмитриевича Сахарова. 15 декабря не стало этого выдающегося, неповторимого человека. Огромная потеря не только для науки, но и человеческой цивилизации в целом, для демократического процесса в стране. Об этом я говорю с полной ответственностью и откровенностью, несмотря на то, а, может быть, именно потому, что академик стоял в оппозиции к тогдашнему партийно-государственному руководству, оказывал лишь, как он сам говорил, условную поддержку Горбачеву, не спуская ему ни одного, с его точки зрения, ошибочного или опрометчивого шага. Оппозиция оказалась без своего интеллектуального и морального лидера, утратила вместе с этим шанс внести свой вклад в создание нормально функционирующей парламентской системы, предполагающей наличие демократической оппозиции. Трудно предполагать, как складывалась бы деятельность Сахарова после прихода оппозиции к власти. Одно можно с уверенностью утверждать -- он оставался бы таким же честным, благородным и открытым, непримиримым к любой фальши, любой форме насилия и диктата над людьми, пренебрежения их интересами. Нужно ли говорить, как пригодились бы эти качества в наши дни! Мое общение с Андреем Дмитриевичем не было обширным: одна обстоятельная -- два с половиной часа -- встреча в ЦК КПСС и несколько телефонных разговоров. Собеседник он исключительно интересный, но не простой, знающий цену собственному мнению, твердо отстаивающий свои позиции. Интересы демократии, гласности, ненасилия для него были превыше всего. Теперь мне пришлось заниматься некрологом, основу для которого представил Президиум АН СССР, разгрузить его от специальной научной терминологии, полнее осветить общественную деятельность ученого, а 18 декабря вместе с Горбачевым, Рыжковым, Зайковым, Яковлевым, Примаковым и Фроловым был на прощании с Сахаровым, состоявшемся перед зданием Президиума Академии наук. Горбачев становится Президентом Между тем обстановка в стране продолжала осложняться. На фоне экономических трудностей усиливалось недовольство различных слоев населения, в трудовых коллективах. Нарастала критическая волна против партии и ее руководства. Требования более радикальных перемен в партии становились все более жесткими. Они концентрировались вокруг статьи 6 Конституции. Пошла на убыль первоначальная перестроечная эйфория среди интеллигенции, усилился критический настрой в отношении власти в средствах массовой информации, появились признаки снижения авторитета и популярности Горбачева. Новый драматический оборот стали принимать события в межнациональной сфере. В Прибалтике это было связано с решением Компартии Литвы о выходе из КПСС, что всеми воспринималось, как прелюдия объявления этой республикой своей независимости. Обсуждение данного вопроса на Пленуме ЦК КПСС, две мои поездки в Литву, причем вторая -- в составе большой группы авторитетных членов ЦК (в нее входили: член Политбюро, председатель Госплана СССР Маслюков, первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Каримов, первые секретари обкомов: Вологодского -- Купцов, Витебского -- Григорьев, академик Велихов, писатель Олейник, актер Ульянов, министр Колесников и другие) и, наконец, поездка самого Горбачева не смогли изменить решения литовских коммунистов. Это была целая серия тяжелейших, можно сказать, тотальных встреч в коллективах, на улицах и площадях. Откровенно и без всяких скидок и каких-либо подлаживаний под аудиторию излагалась наша точка зрения на проблемы независимости Литвы и Компартии Литвы. Горбачева встречали и восторженно, и настороженно одновременно. Мы получили достаточно полный и, главное, горячий срез общественного мнения -- подавляющее большинство литовцев за независимость с большим или меньшим сохранением связей с Союзом. Буквально на глазах у некоторых товарищей взгляд на литовскую ситуацию претерпел существенную, если не коренную, перемену. Каримов, например, перед отъездом был настроен очень решительно на применение жестких мер к отступникам и сепаратистам, а увидев реальную обстановку, стал по-иному оценивать действия Бразаускаса и других руководителей КПЛ. Последующие события в республике и прежде всего победа "Саюдиса" на выборах, сформирование саюдистского правительства переместили основную остроту проблемы независимости Литвы из плоскости партийной в сферу государственную. Лишь значительно позднее в 1993 году, уже в независимой Литве после провала политики Ландсбергиса партия Бразаускаса сумела добиться успеха, а сам он стал первым президентом Литвы. На январь падает сильнейшее, можно сказать, катастрофическое обострение обстановки в Азербайджане. Власть в ряде районов и городов (Ленкорань) была утрачена и перешла в руки анархиствующих националистических сил. В Баку в течение нескольких дней шли погромы в армянских кварталах с насилием и многочисленными жертвами. Возбужденными толпами людей на большом протяжении смята государственная граница с Ираном. Управляемость в республике утрачена. Нависла опасность крупномасштабной армяно-азербайджанской войны в самых жестоких формах. В ночь с 19 на 20 января в Баку было объявлено чрезвычайное положение и введены войска. Были жертвы с обеих сторон. С большими усилиями, после встречи в Москве членов Политбюро с Муталибовым, Гасановым, Мамедовым и Поляничко, примерно через пять дней удалось восстановить деятельность республиканского руководства. Первым секретарем ЦК Компартии был избран Аяз Муталибов. Постепенно обстановка в республике стала нормализоваться, хотя главный источник нестабильности -- Нагорный Карабах продолжал кровоточить. В феврале прорвался нарыв в Таджикистане, неблагоприятные тенденции постепенно нарастали и в других республиках. Более того, во многих регионах и независимо от межнациональных отношений стали появляться настроения обособленности и неподчинения центру. Началось общее ослабление государственной власти, исполнительской дисциплины. В условиях наметившегося отхода партии от властных функций это могло привести к утрате управляемости страной, параличу власти со всеми вытекающими отсюда пагубными последствиями. Возникла необходимость срочно вносить изменения в структуру высших органов государственной власти, исправить допущенные здесь ошибки. Опыт проведения съездов и деятельности Верховного Совета показали, что роль представительных органов возросла, а исполнительно-распорядительная власть ослабла, а ведь на одних конституционных, законодательных актах далеко не уедешь. Глава государства, как Председатель Верховного Совета, оказался слишком сильно привязанным к его деятельности, превращался в спикера парламента, а ведь он теперь стал постоянно действующим. Вести все заседания Верховного Совета Горбачеву было просто немыслимо, да и нецелесообразно. Но длительное его непоявление на заседаниях было бы просто неуважением к Совету и к своей должности. Все это выяснилось уже вскоре после того, как Верховный Совет СССР приступил к систематической работе. В узком окружении Горбачева уже летом и осенью начали ставиться эти вопросы. Я, например, считал, что коррективы в принятую модель государственной власти следовало бы внести на втором съезде в конце 1989 года. В порядке подготовки к возможной постановке этих вопросов на съезде мной вместе с Шахназаровым были подготовлены и отданы Горбачеву соответствующие предложения. Их смысл -- в более последовательном разделении властей, в переходе к принципам традиционной парламентской системы с сохранением "советских элементов" лишь в отношении местных органов. Предложения предусматривали отказ от двухзвенной структуры власти с сохранением только Верховного Совета в качестве парламента, от прямого представительства общественных организаций, освобождение Верховного Совета от распорядительных функций, введение института Президента как главы государства и распорядительно-исполнительной власти с состоящим при нем кабинетом министров в составе председателя Высшего Совета народного хозяйства, министров иностранных дел, обороны, внутренних дел, финансов, труда, культуры, по вопросам федерации, председателя КГБ. Президент как и руководители распорядительно-исполнительной власти на местах, должны избираться голосованием граждан. Чтобы не затягивать переходный период, в порядке исключения до истечения полномочий нынешних органов власти избрать Президента на втором или на третьем съезде народных депутатов. Горбачев уже тогда, отлично представляя необходимость серьезных корректив в структуре институтов власти, не пошел на то, чтобы сделать это на втором съезде, понимая, видимо, что общество и партия не готовы к ним. В ходе подготовки второго съезда мною при поддержке Разумовского предлагалось проявить инициативу и по статье 6 Конституции: принять на Пленуме ЦК КПСС постановление, в котором дать критическую оценку статьи и поручить Политбюро подготовить и внести в порядке законодательной инициативы предложения по этому вопросу. Предложение тоже тогда не было принято, к нему Горбачев имел в виду вернуться в связи с введением президентской системы. Подготовил я для второго съезда и свое выступление, в котором затрагивались проблемы статьи 6-й, а также в качестве пробного камня ставился вопрос о введении президентской модели. Поскольку речь шла об очень серьезных вещах, я счел нужным информировать об этом Генсека. Он не посоветовал выступать с этими вопросами. Может быть, с моей стороны тут была проявлена излишняя щепетильность. В итоге решение о переходе к президентской структуре власти было принято на третьем съезде народных депутатов в середине марта следующего года. Оно нашло понимание и поддержку в обществе. Положительно отнеслись к нему оба течения в партии -- и реформаторское и традиционалистское, правда, по разным мотивам. Оппозиции тоже было довольно трудно воевать против него: ведь президентская форма правления -- их собственное предложение. Поэтому выступления "межрегионалов" на съезде по существу вопроса были более или менее лояльными, хотя логика борьбы толкала на поиск и выпячивание спорных моментов. Их было два -- способ избрания Президента и совмещение постов руководителя партии и государства. По ним и развернулись на съезде основные баталии. За безотлагательное избрание Президента на съезде мы выступали скорее по прагматическим, чем по принципиальным мотивам, да и конституционная норма предусматривала всенародные выборы. С точки зрения их возможного исхода особых сомнений не возникало: должен был победить Горбачев. Просто в сложившейся в стране ситуации было крайне нежелательно проводить избирательный марафон, взвинчивать страсти, отвлекать внимание от острейших насущных проблем, усугублять нарастающий хаос. Обстановка требовала более короткого и эффективного решения, чтобы побыстрее выбраться из управленческой сумятицы и рыхлости, которую уже окрестили параличом или вакуумом власти. Голосование по этому вопросу, сопровождавшая его дискуссия явились кульминацией съезда. В перерыве перед голосованием Примаков, Яковлев, Лукьянов и я порознь и вместе убеждали Горбачева сделать хотя бы небольшой шаг навстречу оппозиции, согласившись на сокращение срока полномочий первого Президента, избираемого съездом, до трех или четырех лет. Терзали серьезные опасения за исход голосования: ведь решения по конституционным вопросам требуют квалифицированного большинства. Но Горбачев был непреклонным. Напряжение достигло апогея, ибо на карту было поставлено очень много. Тут большую роль в поддержку выборов первого Президента съездом сыграли выступления Залыгина, Яковлева, Лихачева. Неожиданно для многих за это выступил Травкин и, что уж совсем оказалось сюрпризом -- Собчак. Исход дела был решен -- рубеж в 2/3 голосов превышен с перевесом всего в 43 голоса. В последующей политической борьбе вопрос о способе выборов Президента не сошел с повестки дня, возвращение к нему активно использовалось оппозицией для подрыва позиций Горбачева, особенно после всенародного избрания президентов РСФСР и других республик. Можно ли считать, что тут была допущена ошибка? Да, в контексте последующего развития событий было бы правильней иметь всенародно избранного Президента СССР. Его власть была бы прочней, было бы значительно трудней развалить Союз, легче было бы предотвратить тиражирование президентских должностей в стране. Но, как говорится, "знал бы, где придется упасть, соломки бы подстелил". Тогда волновало другое -- как быстрее с помощью президентской власти предотвратить нарастание кризисных тенденций, укрепить правопорядок, стабилизировать ситуацию. Не вышло. Очевидно, все-таки надо было прогнозировать и худшие варианты. Не менее остро на съезде, да и в обществе дискутировался вопрос о совмещении партийных и государственных постов. На Горбачева оказывалось сильнейшее давление. Оно особенно усилилось после избрания его Президентом. Тут, пожалуй, сомкнулись интересы "межрегионалов" (позднее -- "демороссов") и крайних партийных консерваторов. Первые "спали и видели" отделение Президента Горбачева от партии, чтобы лишить его серьезной политической опоры, поставить его в зависимость от себя. Вторые мечтали об избавлении партии от перестроечной заразы. На партийных пленумах все назойливей муссировалась тема о том, что Горбачеву трудно совмещать руководство партией и государством, что он забросил партийные дела, но при этом почему-то никто не ставил вопрос о его отставке с президентского поста... Смыкание разнородных сил на позиции несовмещения партийных и государственных постов серьезно осложнило ситуацию на съезде вокруг этого вопроса и отразилось на результатах голосования поправки к Конституции, запрещающей Президенту занимать другие политические и государственные посты. Поправка не была принята, ибо не набрала квалифицированного большинства, но за нее было подано 1303 голоса из 1974 при 607 против. Вот насколько остро стоял этот вопрос! У меня и тогда, и позднее была совершенно четкая и ясная позиция: ни в коем случае сейчас не идти на разделение постов. Эту точку зрения я высказал в своем выступлении на третьем съезде, ее я отстаивал на всех публичных встречах, во всех дискуссиях, в которых мне пришлось участвовать. Горбачеву я говорил, что его отход от руководящей роли в партии не может не иметь в нынешних условиях губительных последствий и для президентства и для самой партии. Партия может оказаться под контролем консервативных сил, ее реформирование, только начавшись, будет прервано, возникнет противопоставление партии и президентской власти. Лишившись же политической опоры, да не имея к тому же президентских структур на местах, президент не продержится и трех месяцев, ибо ни новые демократы, ни консервативная партия его терпеть не будут. Путь один -- оставаясь и Генеральным секретарем в партии, и президентом, осуществлять обновление партии на современных демократических основах, в рамках гражданского общества и правового государства. Путь нелегкий, но другого не дано, если мы хотим избежать анархии и разложения. К сожалению, эта возможность оказалась нереализованной. Глава IV Кризис партии Как ускорить перестройку в партии. -- Платформа ЦК КПСС или "Демплатформа"? -- На авансцену выходит российский фактор. -- Последний съезд КПСС. Как ускорить перестройку в партии Уже первый Съезд народных депутатов показал необходимость ускорения и углубления перестройки партии, которая начала отставать от процессов, происходящих в обществе. Руководство партии по-прежнему выступало инициатором демократической перестройки, а сама она все более погрязала в самоанализе, обостряющейся внутрипартийной борьбе. Многие ее звенья, особенно на областном и районном уровнях, стали превращаться в тормозящую силу. В аппарате партии, в том числе в ЦК, зрело глухое недовольство переменами. КПСС входила в трудную для себя полосу вставала перед выбором: или обновить себя или оказаться перед угрозой распада. Еще за год до этого лишь 10--15 процентов опрашиваемых в ходе социологических исследований заявляли об утрате надежд на способность партии осуществить перестройку, а сейчас таких ответов было уже 35 процентов. Негативные суждения о работе ЦК компартий республик, крайкомов и обкомов партии, горкомов и райкомов высказывало еще большее количество людей -- около 60 процентов опрошенных. Эти настроения, естественно, не могли не находить отражения в прессе. Особенно жесткой критике подвергался партийный и государственный аппарат, что еще более взвинчивало страсти. Стали раздаваться требования чуть ли не немедленного созыва чрезвычайного съезда КПСС. В подавляющем большинстве случаев они исходили от партийных функционеров, не принимающих перестройку, не способных на коренные перемены, явно или тайно осуждающих линию горбачевского руководства. Они надеялись, что съезд отвергнет эту линию и вернет все на круги своя. Но с идеей чрезвычайного съезда, очевидно, не задумываясь над ее последствиями, носились и радикально настроенные реформаторы в партии. Результат чрезвычайного съезда, по моему убеждению, тогда мог быть только один -- поражение реформистских сил, консервативный поворот, возврат к старому. Я чувствовал, как Горбачева мучает ситуация с партией. Он понимал, и я его в этом отношении поддерживал, что без партии не обойтись -- не удержать управление страной и не осуществить демократическое обновление общества, сопряженное с крутой ломкой общественных отношений. И в то же время видел, что для этого нужно коренное обновление самой партии, а оно наталкивается на упорное сопротивление и даже контрнаступление консервативных сил. После XIX партконференции прошел лишь год. Потенциал ее решений еще не был исчерпан. Для нового съезда надо было наработать сумму новых идей, создать новый программный документ, пересмотреть устав, выработать линию социально-экономического развития страны на предстоящий пятилетний период. Иначе говоря, нужно было сформировать такую мощную идейно-теоретическую и политическую платформу, которая позволила бы на новом этапе сплотить партию или во всяком случае ее основной массив вокруг перестроечных целей и задач. К этому мы не были готовы. Требовалось время. И не только для того, чтобы подготовить доклад и резолюции, а прежде всего для того, чтобы произошел поворот в массовом партийном сознании в пользу глубоких демократических перемен или во всяком случае более или менее четкое размежевание. Не терпели отлагательства и очередные дела. Полным ходом шла подготовка Пленума по вопросам национальной политики партии. Общество ждало ответов на самые животрепещущие вопросы в этой области, критической переоценки традиционных подходов, чтобы найти ключ к решению острейших межнациональных конфликтов, которые сотрясали страну. На очереди дня -- изменения Конституций союзных республик, проведение выборов народных депутатов республик и местных советов, формирование органов власти и управления на местах. И, конечно же, экономическая реформа, которая все более глохла под воздействием консерватизма и популизма, под ударами политической борьбы, а ситуация в стране продолжала ухудшаться. Исходя из всего этого и была выработана позиция приблизить проведение партийного съезда, но провести, как полномасштабный очередной форум, используя его подготовку и проведение для активизации и сплочения прогрессивных перестроечных сил. Предполагалось усилить работу по передаче реальной власти Советам и превращению партии из ядра государственной власти в общественно-политическую организацию, освободить партийные органы от вопросов, входящих в компетенцию государственных органов, не позволять соответствующим руководителям прикрываться партийными решениями и уходить от ответственности, не настаивать на замещении одним лицом постов первых секретарей партийных комитетов и председателей советов. В головах партийных кадров много ностальгии по прежним временам, когда раздавались команды и указания по всем направлениям общественной жизни всем государственным и общественным организациям, хозяйственным органам, и они безоговорочно исполнялись ими. Все сильнее проявлялось противопоставление центра и мест, звучали обвинения в адрес центра за недостаточность или даже отсутствие ясных и исчерпывающих директив, за критический настрой в средствах массовой информации. Надо было продолжать настойчивые усилия, чтобы шаг за шагом преодолевать старые привычки и стереотипы, перемалывать их, переплавлять в горниле новой общественной практики. С учетом того, что проблемы перестройки партийных структур и партийной работы оказались в эпицентре событий и общественных дискуссий, было решено провести совещание первых секретарей ЦК республиканских компартий, крайкомов и обкомов партии. Оно состоялось 18 июля. Горбачев произнес реформаторский, но хорошо сбалансированный доклад. Что касается выступлений, то наряду с прежними, твердокаменными мотивами, хорошо известными по апрельскому Пленуму и прозвучавшими на сей раз из уст Бобыкина (Свердловск), Масалиева (Киргизия), Месяца (Московская область), заметными оказались и серьезные подвижки в сторону реализма у Назарбаева, Володина (Ростов) и других. Сравнительно спокойным оказалось выступление Лигачева, но зато поразил всех Рыжков. Практически ничего не сказав о деятельности возглавляемого им правительства, о нарастании кризиса в экономике, о планах и намерениях по предотвращению ее развала, он обрушил тяжелую критику на партию и, что уж совсем странно, на Политбюро и Генерального секретаря. Причем, это не было похоже на самокритику, а скорее походило на взгляд со стороны. Долго еще после совещания вспоминали этот демарш Рыжкова (что бы это значило?), много ссылок делалось на его выступление представителями ортодоксальных сил в партии. Не вступая в открытую полемику с Рыжковым и другими ораторами, я в своем выступлении говорил о взаимодействии экономических, политических и идеологических факторов, приведших к нынешней сложной ситуации в стране, о неправомерности попыток все свалить на центр, на средства массовой информации, о перестройке идеологической работы. А на заседании Политбюро, обсуждавшем итоги совещания, я поднял вопрос о том, что в критике и оценке деятельности руководства со стороны членов Политбюро должны соблюдаться определенные этические нормы: это следует делать прежде всего в рамках самого Политбюро, для чего, по моему мнению, есть все необходимые условия. И только в том случае, если это не дает результата, апеллировать к более широкой аудитории. Никто из коллег эту тему не затронул, хотя в кулуарах она бурно обсуждалась, никто не отреагировал на мое замечание ни в плане поддержки, ни в порядке возражения. Самое удивительное, что даже Лигачев, который не упускал случая "поправлять" главу правительства, на сей раз прошел мимо. Я думаю, в отношениях между ними начались перемены, на почве критического отношения к Горбачеву наметилось определенное сближение. Не "вышел" на эту тему напрямую и Генсек. Ему тут было просто не с руки, да и, вероятно, между ним и Рыжковым состоялось какое-то объяснение. В августе во время отпуска (я проводил его в Мухалатке неподалеку от Фороса, где, по-моему, первый год отдыхал Горбачев) по телефону шел регулярный обмен мнениями относительно намеченного на сентябрь обсуждения проблем национальной политики партии на Пленуме ЦК КПСС. Генсек вынашивал план нового существенного обновления Политбюро и Секретариата ЦК, советовался по конкретным лицам, в частности, по партийным руководителям Украины, Москвы, Ленинграда. Тогда же впервые возникли фамилии будущих секретарей ЦК Гиренко, Шенина, Манаенкова и других. Я предложил на этот раз привести в действие главный резерв -- коллективную отставку Политбюро, чтобы развязать руки Генсеку в формировании нового состава Политбюро. У меня не было сомнений в том, и что его полномочия будут подтверждены, и именно ему будет поручено сформировать новое Политбюро. Можно было бы упразднить Аграрную комиссию и аграрный отдел в ЦК, существование которых наряду с соответствующими подразделениями по социально-экономическим проблемам выглядит анахронизмом. Зато создать комиссию и отдел по межнациональным отношениям. Михаил Сергеевич, рассуждая обо всем этом, высказал опасение, что при полном переизбрании Политбюро, за чертой может оказаться Яковлев. Я добавил, что и меня может не миновать подобная участь, и тем не менее такой шаг может оказаться при определенных условиях необходимым и оправданным. По поручению Горбачева написал и направил ему записку по вопросам, связанным с досрочным созывом XXVIII съезда КПСС. В ней предлагалось принять на предстоящем Пленуме решение созвать съезд в октябре следующего года, т. е. на 4-5 месяцев раньше уставного срока. В целях развертывания в партии и стране предсъездовской дискуссии заблаговременно опубликовать политическую платформу ЦК КПСС, а по итогам ее обсуждения принять на съезде программный документ, а также новый Устав КПСС. К принятию новой Программы мы еще не готовы, да и не время погружать общество в умозрительные рассуждения о фазах коммунистического общества, о мировом революционном процессе и т. д. Не удастся ограничиться и частичными изменениями действующей программы, которая и без того является "новой редакцией". В этом духе и было в дальнейшем принято постановление на сентябрьском Пленуме. Подготовка Пленума -- доклада Горбачева, концептуального документа о национальной политике партии велась в Ново-Огареве по традиционной схеме. Вместе с Горбачевым там были Яковлев, Шахназаров, Фролов, Болдин и я. В напряженный, но размеренный ритм работы тех дней вторглась история с перепечаткой в "Правде" статьи итальянской газеты "Репубблика" о пребывании Ельцина в США. Текст статьи в переводе на русский язык попал в Ново-Огарево в одной папке информационных материалов ТАСС 14 сентября. Почитали, посмеялись и после некоторых колебаний пришли к выводу, что эту дешевку перепечатывать в нашей прессе не следует -- она дискредитирует страну. Такая точка зрения была доведена мною до руководства Идеологического отдела. Впоследствии мне доложили, что некоторые газеты, в частности, "Советская Россия" обращались в отдел с предложением опубликовать статью, и им посоветовали воздержаться от такого шага. Каково же было мое удивление, когда, раскрыв утром 18 сентября "Правду", обнаружил в ней злополучную статью! Выступая в тот день в АОН, я был буквально засыпан вопросами по этому поводу. Я чувствовал, что моим пояснениям далеко не все верят, и только довод о том, что публикация скандальной статьи --это ошибка, дискредитирующая страну, недопустимый метод полемики, заставил слушателей подзадуматься над случившимся. Обо все об этом было сказано и Афанасьеву, а публично на следующий день Горбачев заявил об этом на Пленуме ЦК. Случай этот еще раз показал, что руководство "Правдой" со стороны главного редактора ослаблено и что тут нужны перемены. Впрочем, и сам Афанасьев это видел и ждал, когда вопрос перейдет в практическую плоскость. Эпизод с перепечаткой в "Правде" статьи из итальянской газеты был не единственным отзвуком на заокеанское турне Ельцина. Через некоторое время мне позвонил Ненашев и сообщил, что Гостелерадио располагает видеозаписью нашумевшего на Западе выступления Ельцина в США, в котором он предстает в весьма своеобразном виде. Оказывается, это его лекция, прочитанная в Балтиморе. Как быть, ведь об этом факте широко известно зарубежной, а теперь и советской общественности? Мне рассказывали о таких передачах люди, приехавшие только что из Европы и США. Я высказал мнение, что надо обязательно предварительно сообщить о показе самому Ельцину. После телефонного разговора Ельцин приехал в Останкино и сам просмотрел запись. Возразить тут было нечего. И единственно, что он попросил, так это показать не только это выступление, но и другие сюжеты о его пребывании в США. Что было и сделано. А потом пошли объяснения -- выступал-де Ельцин в утомленном от бессоницы состоянии после того, как наглотался снотворных таблеток, но ведь от снотворных таблеток люди приходят в заторможенное, а не в возбужденное состояние. Затем появилась новая версия насчет эффекта "буратино", что, дескать, запись была сознательно искажена и ей придан карикатурный вид. Последовали официальные опровержения представителей Гостелерадио и разъяснения о технической невозможности такой операции. В общем-то к этой теме не стоило бы возвращаться, но версия об эффекте "буратино" повторена в книге "Исповедь на заданную тему"... Пленум ЦК КПСС продолжался два дня 19 и 20 сентября. По докладу Генсека принято краткое постановление и платформа ЦК КПСС "Национальная политика партии в современных условиях". Мне пришлось достаточно много поработать над этим документом и до Пленума и в ходе его, вести работу редакционной комиссии и докладывать Пленуму ее предложения. Могу сказать, что получился грамотный, взвешенный, серьезный документ, но вот здесь, пожалуй, более, чем в каком-либо другом случае правы те, кто критиковал нас за опоздание или точнее -- за неумение работать на опережение. Процессы уже вскоре ушли за пределы тех формул, которые провозглашались в платформе, принятой Пленумом. Последовавшие события, в частности в Прибалтике, подтвердили это, обрекли документ на короткую жизнь. Пленум в принципиальном плане высказался за приближение проведения очередного съезда партии. Весьма важными были и новые шаги по обновлению партийного руководства. Освобождены от своих постов в Политбюро и Секретариате Чебриков, Щербицкий, Никонов, Соловьев, Талызин в связи с уходом на пенсию. Новыми членами Политбюро стали Крючков и Маслюков, кандидатами в члены Политбюро Примаков и Пуго, секретарями ЦК Строев, Манаенков, Усманов и Гиренко. Вот когда только закончился процесс обновления высшего эшелона партийного руководства. И вместе с тем в отставку по разным причинам стали уходить и некоторые выдвиженцы Горбачева. Произошла смена партийного руководства в Москве, Ленинграде, на Украине. Уход Щербицкого был естественным. Я хорошо знал его еще в брежневские годы, общался с ним во время неоднократных поездок в Киев, участия в различного рода политических мероприятиях и конференциях. Владимир Васильевич был самостоятельным человеком, способным отстаивать свои позиции перед любым авторитетом, как это было, например, еще при Хрущеве, за что и поплатился в свое время. С Брежневым у него были самые тесные, доверительные отношения, при его поддержке Брежнев решал самые щекотливые вопросы. Помню, как-то Щербицкий пригласил меня лететь из Киева домой на его самолете. Он вместе с несколькими лицами -- председателем Президиума Верховного Совета Ватченко, председателем Совмина Ляшко, секретарями ЦК КПУ Титаренко и Качурой -- направлялся на Пленум ЦК. В полете Владимир Васильевич в разговоре со мной (остальные почтительно держались в стороне) вдруг начал критиковать Подгорного, в то время всесильного Председателя Президиума Верховного Совета СССР, говорить о неправильном поведении его родственников на Украине и т. д. Я был немало удивлен, но секрет назавтра раскрылся -- на Пленуме был поставлен вопрос об освобождении Подгорного от высших должностей и уходе в отставку. А роль забойщика отводилась секретарю ЦК КПУ Борису Качуре, доверенному лицу Щербицкого... Давным-давно отношения с Украиной по партийной линии были довольно своеобразными. В единственной республике -- на Украине -- сохранялось свое Политбюро. На первого секретаря ЦК КПУ с какими-то крупными вопросами "выходил" лишь Генсек. В области Украины из ЦК, особенно минуя Киев, ездить было не принято. Щербицкий все это поддерживал, да его можно понять: Украина -- крупное государство с 50-миллионным населением, огромным экономическим потенциалом. Но при всем этом он был убежденным интернационалистом. Вел последовательную борьбу с "самостийниками". Немаловажна и моральная чистоплотность этого человека, его личная скромность. Но возраст брал свое, силы уходили, преследовали болезни и вскоре после ухода на пенсию Владимира Васильевича не стало. При проработке вопроса о его преемнике возникали фамилии Бакланова (по национальности он украинец и какое-то время работал, по-моему, в Харькове), Капто, Ревенко, Гуренко, Гиренко. Сам Щербицкий еще раньше готовил себе в преемники Качуру. А в итоге остановились на Ивашко, бывшем в то время вторым секретарем ЦК Компартии Украины. О нем я выскажу свое мнение несколько позднее, в связи с избранием его заместителем Генерального секретаря КПСС. О смене московского руководства. Два года пребывания Зайкова на посту первого секретаря московской парторганизации в конце концов обнаружили неудачность такого решения. Лев Николаевич -- разумный человек, крупный специалист по оборонным вопросам, уверенно и свободно себя чувствовал в сфере промышленности, городского хозяйства и административных органов, но испытывал большие трудности, когда дело касалось идеологии, средств массовой информации и культуры, взаимоотношений с интеллигенцией, новыми общественными движениями. Он довольно умело вел диалог с одним или несколькими собеседниками, беседу в узком кругу, но выходя на трибуну, терял эти качества, выглядел довольно стандартно мыслящим, лишенным элементарных ораторских данных. По прошествии некоторого времени он стал перед Горбачевым ( об этом он мне тоже сказал) поднимать вопрос об уходе из Московского горкома, чтобы сосредоточиться на оборонных вопросах в ЦК КПСС. Начали подыскивать замену, что оказалось делом непростым. Нужна была кандидатура из недр Москвы, третья подряд рекомендация из ЦК КПСС немосквича была бы наверняка отвергнута, как просто унизительная для Москвы. В процессе предварительных обсуждений назывались Вольский, Председатель Госстроя Серов, вице-президент АН СССР Лаверов, секретарь горкома Писарев, секретари райкомов Брячихин и Клюев и некоторые другие. А вопрос решился неожиданно просто, когда Горбачев решил обратится за советом и мнением сначала к членам бюро, а затем и Пленума горкома. Подавляющее большинство высказалось за Прокофьева. О других и слышать не хотели. Нам казалось, для Москвы это не тот масштаб и не тот уровень, что будет больше тяги к партийной рутине, но не посчитаться со столь единодушным и категоричным мнением москвичей было сочтено невозможным. Смена руководства московского горкома, приход Юрия Анатольевича Прокофьева на первых порах внесли определенное оживление в деятельность горкома -- началась более активная работа с другими общественными партиями и движениями, завязался диалог, первый секретарь смело шел на дискуссии. Однако совершенно неожиданно, где-то уже перед самым съездом, я думаю, под влиянием жестокого поражения московской парторганизации на выборах народных депутатов России и Моссовета, в позиции Прокофьева произошел перелом в пользу более догматичных, консервативных позиций, что и проявилось в его выступлениях на съезде и последующих событиях. Пожалуй, еще более болезненной оказалась обстановка в Ленинграде. Соловьев не пользовался там авторитетом, его избрание было санкционировано и навязано сверху из ЦК, не обошлось тут без влияния Лигачева. Он мало общался с населением, особенно с творческой интеллигенцией, да и они не тянулись к нему. По своим настроениям был близок к консерваторам и традиционалистам, к тому же на нем постоянно был налет какого-то барства и высокомерия. Нового первого секретаря обкома Бориса Вениаминовича Гидаспова я знавал еще в пору его молодости по работе в Технологическом институте имени Ленсовета, и тогда у меня сложилось о нем представление как о современном, эрудированном, прогрессивно мыслящем человеке. Наше знакомство возобновилось на Первом съезде советов, на котором Гидаспов не раз выступал как председатель мандатной комиссии. Не припомню, у кого возникла мысль именно его рекомендовать первым секретарем Ленинградской парторганизации, но я ее поддержал. Гидаспов никогда до этого не был на партийной или государственной работе, но входил в бюро обкома как ученый, руководитель крупного научно-производственного объединения. Мне казалось, что он может действовать в духе времени, в русле перестройки, но, очевидно, не хватило сил противостоять общим настроениям в ленинградских партийных кругах, переломить их, выйти на диалог с новыми демократическими движениями. Мне пришлось несколько позднее -- в апреле 1990 года -- выдержать бурный натиск со стороны актива родной парторганизации, обвинявшего во всем центр и категорически возражавшего против рыночной реформы и т. д. Думаю, не случайно (хотя мне об этом, как ленинградцу, писать не так просто), именно в Ленинграде появились и Нина Андреева, и так называемый "инициативный съезд РКП". Гидаспов в конечном счете попал под влияние этих настроений, занял жесткую позицию партийного фундаментализма, которая приносила одно поражение за другим. Положа руку на сердце, не могу не признать, что кадровые перемены на Украине, в Москве и Ленинграде складывались скорее под давление конкретных обстоятельству не как результат далеко идущей линии с учетом стратегических задач перестройки. В принципе нужны были руководители иной формации и по пониманию проблем, и по стилю мышления и практических действий, но таких не оказалось под руками, а на решительный выход за рамки сложившейся номенклатуры нам просто не хватило духу. Генсек в разговоре со мной вернулся к теме организации работы Секретариата, распределения обязанностей между секретарями. Договорились о том, что два секретаря из числа вновь избранных на Пленуме при сохранении кураторства со стороны соответствующих членов Политбюро будут заниматься координацией партийной работы в РСФСР, Гиренко -- проблемами межнациональных отношений. Речь шла о возобновлении регулярных заседаний Секретариата. Я предложил, чтобы его вели по поручению Генсека члены Политбюро в зависимости от выносимых на обсуждение вопросов. Чувствовалось, что с таким вариантом Генсек не очень согласен, но другого пока просто не существовало. Все эти вопросы были затем оговорены на ближайшем заседании Политбюро. Секретариат начал время от времени собираться и, главным образом, по вопросам организационно-партийной и идеологической работы и потому под моим председательством. Лигачев, и особенно Яковлев, как я и ожидал, отнеслись к этому довольно кисло, старались уклониться от заседаний, с остальными секретарями таких проблем не возникало. В начале ноября на заседании Политбюро Горбачев поставил вопрос о форсировании подготовки XXVIII съезда партии с тем, чтобы уже в январе опубликовать проект предсъездовской платформы. Имелось в виду, что это может усилить позиции партии на выборах в республиканские и местные советы. К этому времени созрело предложение и о еще большем приближении партийного съезда, проведении его в мае -- июне следующего года. Платформа КПСС или "Демократическая платформа"? Еще в декабре мною по поручению Горбачева была начата подготовка материалов к предсъездовской партийной платформе. Даны поручению ИМЛу (Смирнову), АОН (Яновскому), ИОН (Красину). Приглашал я также на персональной основе неординарно мыслящих людей, в том числе -- Лена Карпинского и Евгения Амбарцумова, просил их поразмышлять над концепцией предсъездовской платформы и получил от них интересные соображения. Был разговор на эту тему и с моим соседом по съезду народных депутатов и однофамильцем Роем Медведевым, но он сказал, что больше склонен к историческому жанру. Уже в канун нового года первый 80-страничный вариант был направлен Горбачеву. В начале января Генсек собрал традиционную команду в Ново-Огарево. Тут выявились большие расхождения. Представленный материал по существу не обсуждался, было ясно, что он не очень-то воспринимается коллегами. Состоялся общий обмен мнениями о характере будущей платформы к съезду, смысла и тональности документа. Мое понимание его как обозначения последнего рубежа, с которого отступать уже нельзя ("просто некуда"), а потому документа максимально острого, откровенного и самокритичного, встретило возражения, прежде всего со стороны Яковлева: не надо, дескать, впадать в панику, говорить об отступлении, ведь мы, наоборот, наступаем и т.д. Это было началом разногласий с Яковлевым, которые затем стали проявляться все больше и больше. Мое участие в дальнейшей работе над проектом платформы было ограниченным из-за поездки в Литву и занятости другими делами, да я и сам не стремился его активизировать, чувствуя иные подходы со стороны коллег. Сведение материала и финишную доработку вели Яковлев и Шахназаров. Проект платформы нравился мне все меньше -- обтекаемость, литературщина, увлечение красивым словом в ущерб содержательности. Возник острый спор по структуре собственно программного раздела. Мне казалось, начинать его надо с того, что всего больше значит для людей -- с социально-экономических проблем, включая самые неотложные. Яковлев и другие -- чтобы начать с политических свобод. В итоге Генсек остановился на компромиссном варианте, предложенном Болдиным, и обратился ко мне, чтобы я его реализовал. Но я отказался, сославшись на то, что это противоречит моему пониманию. Наступили тягостные минуты, чего до сих пор никогда не бывало в нашей коллективной работе. Материал по экономической реформе я все же свел и к вечеру отдал Болдину. В начале февраля состоялось обсуждение проекта Платформы на Пленуме ЦК КПСС. Он был созван в расширенном составе с участием руководителей республик, краев и областей, не входящих в состав ЦК, группы первых секретарей горкомов и райкомов партии, секретарей парткомов крупных первичных партийных организаций, руководителей министерств, центральных ведомств, творческих союзов и организаций, средств массовой информации, ученых, военных, группы шахтеров из некоторых угольных бассейнов. Обсуждение вылилось в широкую общеполитическую дискуссию, отразившую весь спектр позиций, взглядов в партии, начиная с радикально-деструктивных и кончая консервативно-фундаменталистскими. Как и на предыдущих Пленумах, во многих выступлениях звучали мотивы неприятия перестроечных процессов, хотя на словах все заверяли в приверженности им. Характерным в этом отношении было выступление Бровикова, посла в Польше, а до этого длительное время работавшего в отделе организационно-партийной работы ЦК КПСС и вторым секретарем ЦК Компартии Белоруссии. Я хорошо знал его по работе в ЦК КПСС и в Польше. Это был способный, остро мыслящий человек, но насквозь пронизанный аппаратной "орготдельской" психологией брежневских времен. На его настрой, суровый и мрачный, по-видимому, повлияли также состояние здоровья после тяжелого заболевания и серьезные неприятности в семье. Но, конечно же, не это было главное. Аплодисменты, сопровождавшие выступление, красноречиво свидетельствовали о наличии в составе ЦК мощных сил, противостоящих Горбачеву. Свои "десять требований" выдвинул Ельцин. Некоторые из них были вполне реальными (об отмене статьи 6-ой Конституции, о прямых выборах делегатов съезда), другие дискуссионными (отказ от принципа демократического централизма, признание самостоятельности фракций), третьи -- просто утопичны (ликвидация аппарата, подчинение партийных средств массовой информации только съезду или партийной конференции). Ельцин оказался единственным воздержавшимся при одобрении проекта Платформы. Мотив -- не учтены его десять предложений, хотя, по признанию Ельцина, документ и заключает в себе некоторые новые и прогрессивные позиции. Несмотря на острые противоречия, все же возобладал конструктивный подход. Тон был задан докладом Генерального секретаря, который поддержали большинство ораторов. На сей раз выступили члены Политбюро, и это произошло не по предварительной договоренности, а потому, что всем было ясно значение данной дискуссии. У каждого из нас имелись свои оценки ситуации, разное отношение к обсуждавшемуся проекту, чем-то он каждого не удовлетворял, но надо было поддержать его в принципе, ибо от этого зависела судьба партии, идущей навстречу своему съезду. Работа над проектом Платформы продолжалась и на Пленуме в рамках комиссии, созданной им во главе с Горбачевым. В ее состав вошли и мы с Яковлевым и Фроловым, но итоги работы комиссии было поручено докладывать не Яковлеву и не мне (видимо, Горбачев, учитывал мое неоднозначное отношение к проекту), а Разумовскому. В подготовительной работе он не участвовал, не знал всех тонкостей и предыстории вопроса, поэтому оказался в довольно трудном положении. Впрочем, обсуждением поправок руководил сам Горбачев, и вся тяжесть этой миссии выпала на него. О том, как это происходило, читатель может составить представление по стенограмме, опубликованной в "Известиях ЦК КПСС" за 1990 год, номер 3. Наибольшее давление на проект шло в направлении ужесточения формулировок, восстановления привычных заходов и формул. Основное реформаторское содержание удалось сохранить, но текст приобрел некую лоскутность, создавая впечатление, что он делался двумя или даже тремя разными руками. На заключительной части работы Пленума я не присутствовал в связи с визитом в Лондон во главе делегации Верховного Совета СССР, который до этого дважды переносился. ...Реакция на публикацию Платформы ЦК КПСС "К гуманному демократическому социализму" была неоднозначной: согласно проведенным опросам большинство членов партии отнеслось к ней положительно, но среди интеллигенции настроения складывались не в ее пользу. В дальнейшем, несмотря на усилия партийной пропаганды, ситуация в лучшую сторону не менялась, скорее, наоборот. В какой-то мере это можно объяснить влиянием альтернативных программ -- "демократической" и "марксистской" платформ, но, как мне представляется, главную роль здесь играли общеполитические настроения растущего недовольства партийным руководством. "Демократическая платформа" все навязчивее преподносилась некоторыми средствами массовой информации, как чуть ли не образец демократизации партии. С большой помпой выступали ее авторы -- доцент кафедры научного коммунизма одного из вузов Лысенко и ректор Московской высшей партийной школы Шостаковский. Последнего я хорошо знал по работе в Академии общественных наук. Путь Шостаковского к "Демократической платформе" был, непростым. Он был помощником бывшего ректора АОН Иовчука, известного своими консервативными взглядами, сформировавшегося еще в сталинские времена. Потом стал ученым секретарем Академии, но вскоре после моего прихода в АОН был взят в Отдел организационно-партийной работы ЦК КПСС и "курировал" партийные учебные заведения, и уже оттуда был направлен ректором Московской ВПШ. Позднее мы встретились с ним уже в Фонде Горбачева. Я был с самого начала принципиальным приверженцем диалога с представителями различных течений в партии и авторами альтернативных проектов. При моем участии были решены вопросы о публикации в партийной печати "Демократической" и "Марксистской" платформ, о приглашении на мартовский Пленум ЦК Лысенко для участия в обсуждении Устава партии (такая просьба была передана через Травкина). В числе немногих я голосовал за предоставление ему слова на Пленуме. Позднее, когда началась переработка программного документа к съезду, в комиссию и рабочую группу были привлечены представители различных течений, они были и в составе Редакционной комиссии съезда. Настроения общественности, в частности, интеллигенции, я отчетливо почувствовал на встрече с коллективом Московского энергетического института 23 февраля, а затем на встрече с партийным активом Калининского района столицы. В МЭИ три часа держали на трибуне, из них 2,5 часа отвечал на вопросы. Многие касались сопоставления предсъездовской Платформы ЦК КПСС и "Демократической платформы". Мои соображения на этот счет выслушивались внимательно, но настороженно и недоверчиво. Аудитория была уже настроена определенным образом. В чем суть вопроса, о чем шла речь? Прежде всего о несопоставимости этих программ. Проект ЦК КПСС дает изложение определенных позиций по всему кругу проблем, начиная с оценки ситуации и кончая вопросами перестройки партии. В альтернативном же проекте охвачены лишь вопросы партийного строительства, практически не затрагиваются вопросы экономической, социальной политики, проблемы межнациональных отношений, не говоря уж о международных делах. Если же брать только одну эту область -- взгляд партии на саму себя, то в этих документах содержалось много сходных и созвучных посылок. Например, о переходе всей полноты власти от партии в руки демократически избранных советов, об исключении из Конституции законодательного закрепления руководящей роли конкретной партии, способах выборов делегатов на партийные конференции и съезды, а также партийных комитетов, бюро и секретарей. К числу дискуссионных можно отнести вопрос конкретной трактовки демократического централизма, как принципа построения партии, соотношения вертикальных и горизонтальных структур. Кстати, мне пришлось соприкоснуться с некоторыми возникшими спонтанно горизонтальными структурами -- советом секретарей парткомов высших учебных заведений, конференцией секретарей партийных организаций учреждений Академии наук -- и убедиться в том, что это полезные и жизнеспособные формы политической деятельности. Принципиальное же различие между двумя платформами по существу одно -- об отношении к фракциям внутри партии. Наша позиция -- плюрализм мнений, полная свобода в отстаивании своих взглядов, возможность выдвижения альтернативных платформ, их пропаганды и отстаивания даже после того, как определилось мнение большинства и на его основе принято решение, обязательное для выполнения. Но без организационного оформления фракционных группировок со своей внутренней структурой и дисциплиной, отличных от общепартийных, иначе говоря-- без партий внутри партии. В новых условиях, при свободе организации новых партий такому подходу нет никакого оправдания, да в этом нет и никакого практического смысла: если не хватает сил и аргументов для завоевания поддержки со стороны большинства партии, выходи из нее, создавай новую партию -- ведь это же союз, сообщество единомышленников! Представители "Демплатформы" вместо того, чтобы попытаться развернуть в дискуссии альтернативную программу по широкому кругу социальных проблем, сосредоточились на одном -- своем требовании свободы фракционной деятельности в партии. Они решили явочным порядком реализовать его, начали создавать организационные структуры в центре и на местах, проводить регистрацию своих сторонников, в том числе и не членов партии, принимать свои решения, рассылать эмиссаров на места. Это была, с моей точки зрения, ошибка, которая негативно отразилась на предсъездовской дискуссии, обрекла "Демплатформу" на неудачу. В адрес ЦК пошел буквально поток писем, да и устных высказываний: куда вы смотрите, против единства партии начата открытая борьба, внутри нее создаются параллельные организационные структуры, для проведения работы против партии используется, как базовое учреждение -- Московская высшая партийная школа. Почему не принимается никаких мер? Не реагировать на эти настроения было просто нельзя. Вопрос об отношении к "Демплатформе" возник на заседании Политбюро 22 марта. Предложения были высказаны разные, в том числе самые крайние: идейно и организационно размежеваться, осудить, не останавливаясь перед роспуском отдельных партийных организаций, которые высказываются за "Демплатформу". Мои соображения сводились к тому, что в массе своей члены партии имеют смутное представление о "Демплатформе", как, впрочем, и о других вариантах программ. Надо опубликовать эти варианты, чтобы "Демплатформа" рассматривалась, как одно из предложений, а организационное размежевание нужно не с самой Платформой и не со всеми, кто к ней проявляет интерес, а с отдельными людьми, которые действуют фракционно, создают партию внутри партии. В результате обсуждения решено направить по этому вопросу Письмо ЦК КПСС партийным организациям и средствам массовой информации. Генсек очень торопил, чуть ли не каждый день напоминал о Письме и вынес его на следующее заседание Политбюро через неделю. Оно было еще довольно сырым и несобранным. Я не успел предварительно ознакомить с ним даже секретарей ЦК. Но основная идея была выражена достаточно четко и ясно -- надо разграничивать тех, кто рассматривает "Демплатформу", как орудие политической борьбы против партии, и массу коммунистов, которая, может быть, больше эмоционально, из-за неудовлетворенности нынешним положением поддерживает ее. Проект Письма подвергся очень жесткой критике и практически был отвергнут из-за, якобы, слишком мягкого, недостаточно крутого подхода к оценке "Демплатформы", недостаточно ясной ориентировки партийных организаций на размежевание с ней. В таком духе выступили Лукьянов, Фролов и другие. Практически я остался один под огнем критики, но тем не менее отстаивал свое мнение, доказывая, что критерием размежевания в партии не может быть отношение к Платформе ЦК КПСС. Ведь это же проект, вынесенный для обсуждения. Поддержка коммунистом "Демплатформы" или другого альтернативного проекта не может служить основанием для его отторжения от партии. Иначе будет конец дискуссии, конец внутрипартийной демократии. О том, какой быть Программе партии, да и самой партии, может решить только съезд. Организационно-дисциплинарные меры могут применяться лишь к тем, кто нарушает партийную дисциплину, ведет борьбу против партии. Да и здесь надо проявлять осмотрительность, ибо нормы партийной жизни -- тоже прерогатива съезда. И в дальнейшем работа над Письмом протекала в борьбе различных мнений и подходов. С его проектом было решено ознакомить руководителей республиканских и областных партийных организаций. Замечания с мест от парткомов шли преимущественно в направлении ужесточения постановки вопроса. А со стороны значительной части коммунистов и особенно партийной интеллигенции, реакция была диаметрально противоположной. 9 апреля на заседании Политбюро вновь возник этот вопрос. Генсек предложил не направлять Письмо, а ограничиться телеграммой с кратким изложением сути дела. Этот вариант был поддержан только Яковлевым. Видимо, это была его идея. Но она не была принята ввиду того, что дело зашло уже далеко и получило довольно широкую огласку. А Лигачев, напротив, выступил за созыв специального Пленума с обсуждением проблем, выдвигаемых в Письме, имея в виду, что Пленум может решить вопрос и о размежевании путем исключения тех, кто поддерживает альтернативные программы. Это предложение было поддержано Рыжковым. Но большинство членов Политбюро выступили против Пленума ЦК партии, исходя из того, что сейчас надо проводить линию на консолидацию, а не на размежевание и раскол. В общем, обсуждение было на сей раз, пожалуй, диаметрально противоположным тому, что на предыдущем заседании. По сути дела решено вернуться к тому подходу, в духе которого был предложен первоначальный вариант, подвергшийся разгромной критике. Возобладал здравый смысл. Оказали свое действие и импульсы снизу, настроения в широких партийных массах. Спустя два дня, Письмо было опубликовано в печати. Как и ожидалось, оно обострило предсъездовскую дискуссию. Ортодоксально настроенные коммунисты, партийные руководители критиковали ЦК за то, что Письмо опубликовано, якобы, слишком поздно, что в нем недостаточно решительно оцениваются иные взгляды, отличные, по их мнению, от линии партии, не ставится вопрос о чистке ее рядов и т. д. И, напротив, реформаторская часть коммунистов, особенно из числа инженерно-технической, вузовской интеллигенции, молодежи, восприняла Письмо, как отрыжку старого, как окрик, чуть ли не как призыв к расправе с инакомыслящими, идущий вразрез с демократизацией и реформированием партии. Оно однозначно истолковывалось, как результат давления со стороны право-консервативной группировки Лигачева, хотя он к этому имел не большее отношение, чем другие члены Политбюро. Безусловно, этот шаг имел некоторые негативные последствия -- дал повод для раскручивания пропагандистского витка против партии и ее руководства, для обвинения его в сдвиге вправо. Но позитивные результаты опубликования Письма, на мой взгляд, все же перевесили неизбежные издержки. Не ограничивая свободы и остроты обсуждения идейно-теоретических проблем партии, оно поставило определенный предел деятельности по организационному расшатыванию партии, помогло предотвратить ее раскол. Последующие события показали, что размежевание партии на этом этапе не дало бы положительного результата. Его линия пролегла бы между основным массивом партии и сравнительно небольшой ее частью из числа инженерно-технической и гуманитарной интеллигенции. Отколовшаяся от партии часть не составила бы серьезной политической силы, зато реформаторские тенденции были бы существенно ослаблены. В дальнейшем работа над проектом Платформы и другими документами стала проходить в рамках Комиссии по подготовке к съезду партии, образованной Политбюро по согласованию с ЦК КПСС. Члены этой Комиссии были разделены на восемь рабочих групп, в числе которых была и группа из 15-ти товарищей по доработке проекта Платформы ЦК КПСС. Руководство ею было поручено мне. Затем эта группа была расширена за счет вновь избранных делегатов съезда -- до 45-ти человек. Состав рабочей группы определялся таким образом, чтобы иметь проекции мнений с самых различных углов зрения, со всех уровней партийной структуры. Тут были и члены Политбюро, и руководители областных, городских и районных организаций, и большая группа секретарей первичных парторганизаций, и ведущие ученые-обществоведы, и руководители средств массовой информации, и представители творческой интеллигенции. Работа была организована не по стандарту,