ва".
     Шеварднадзе: "В Политбюро  в те годы не  было  коллегиальности, решения
часто принимались узкой группой лиц, минуя Политбюро".
     Выступление  Ельцина  тогда воспринималось просто  как несколько  более
критичное, чем  другие, а не как  выражение особой позиции. Лишь потом стало
ясно, что за  ним скрывается и нечто  большее. Это  были суждения и по очень
важным,    существенным    вопросам,    но    и    мелкие   замеча-ния,чисто
терминологического характера, в духе  распространенных в то  время понятий и
догм. Он, например, возразил  против  термина "производственная демократия",
сославшись на  то,  что в свое время  его критиковал Ленин. Предложил  более
твердо сказать о восстановление веры в партию, убедительно раскрыть вопрос о
роли местных Советов.
     Ельцин выразил несогласие с  завышенной оценкой  перестройки:  "Большой
контраст  в  оценке  доапрельского и  послеапрельского  периодов.  Во многих
эшелонах не произошло ни  оздоровления, ни перестройки. Критика  идет пока в
основном сверху вниз.  Мы  никак не можем уйти от нажимного стиля в работе и
что это идет от отделов ЦК."
     Ельцин  предложил пополнить  перечень территорий, пораженных застоем, и
вместе  с  тем дать оценку  перестройки по  крупным  организациям. Тут  явно
содержался  намек  на Москву. В докладе, действительно, отсутствовали ссылки
на московскую и ленинградскую партийные организации, традиционные в прошлом,
когда считалось, что они всегда были впереди.
     Между  тем  в  Москве  шли  очень  сложные  процессы. Приход Ельцина  к
руководству  в  столице  кардинально  изменил   обстановку  в   ней.  Москва
превратилась   из   зоны,  свободной   от   критики   в   зону   насыщенной,
концентрированной критики,  и  тон в  ней задавал первый секретарь. Началась
яростная борьба с застоем,  привилегиями, с нарушениями дисциплины, массовая
замена  кадров.  Но положение дел в городе в жилищно-коммунальном хозяйстве,
на транспорте, в  торговле,  в поддержании  порядка менялось очень медленно.
Начали сказываться и перехлесты в кадровой политике.
     Такая  информация доходила  до  руководства  ЦК,  вызывая  определенную
озабоченность -- ведь столица есть столица. Какое-то внутреннее беспокойство
и настороженность проявилась у московского руководителя.
     Должен сказать, что критический  настрой Ельцина,  его динамизм на фоне
инертности многих руководителей мне импонировали. Случайно сохранился листок
бумаги, на котором мы с Яковлевым обменялись репликами по поводу выступления
Ельцина на этом заседании Политбюро:
     -- Я - А. Н.: "Оказывается, есть и левее нас, это хорошо".
     -- А. Н. - мне: "Хорошо,  но я почувствовал какое-то позерство, чего не
люблю".
     -- Я - А. Н.: "Может быть, но такова роль".
     -- А. Н. - мне: "Отставать -- ужасно, забегать -- разрушительно".
     В  заключительном  слове  Горбачев,  поблагодарив за  анализ и  оценки,
подчеркнул, что  через Пленум  мы выходим на новые рубежи  теории, политики,
новые подходы ко многим вопросам. Всем нам надо  учиться работать в условиях
демократии.
     Кратко, но довольно весомо докладчик ответил на замечания Ельцина в том
смысле,  что,  конечно,  нельзя  впадать  в  самоуспокоение  и тем  более  в
самовосхваление, но в то же время было бы неправильно и  принижать  значение
того  перелома, который происходит  в стране. Он  подчеркнул, что  нам нужна
перестройка,  а не перетряска,  как  это иногда  понимают некоторые  горячие
головы.
     Все  это не выходило за пределы нормальных дискуссий в Политбюро. Борис
Николаевич  воспринял эту  реакцию болезненно. Все  разошлись, а он  остался
сидеть  в своем  кресле,  не  скрывая своих  тяжелых  переживаний.  Пришлось
вызывать врача, но его помощь, кажется, не потребовалась.
     27  -  28  января состоялся  Пленум  ЦК.  Выступили  34  оратора из  77
записавшихся.  Надо прямо сказать,  что уровень выступлений  на Пленуме  был
значительно  ниже  доклада,  несмотря  на то,  что  члены  ЦК  заранее  были
ознакомлены  с  его основными идеями.  К  сожалению, в  дальнейшем это стало
дурной традицией.  Естественно, постановление Пленума было  принято  в  духе
доклада.   В  основном   одобрен  также   проект  Закона  о  государственном
предприятии для вынесения его на всенародное обсуждение.
     Решены  и персональные  вопросы.  От обязанностей члена  Политбюро  был
освобожден  Кунаев, а  от обязанностей  секретаря  ЦК  Зимянин. Яковлев  был
избран кандидатом в члены Политбюро, а Лукьянов -- секретарем ЦК КПСС. Место
Лукьянова как заведующего Общим отделом ЦК занял Болдин.
     М. С. Горбачев пригласил меня с Яковлевым и Болдиным на дружеский ужин,
на котором присутствовала и Раиса Максимовна. Он проходил в комнате рядом со
служебным  кабинетом Горбачева  в  Кремле, как  принято  было  называть  "на
высоте".  Шел  непринужденный  товарищеский   разговор.  Настроение  у  всех
приподнятое, ведь пройден очень важный начальный рубеж перестройки.
     Пленум   действительно   дал   мощный   стимул  к  усилению   процессов
демократизации в  стране и  в партии. Его  решения,  помимо  того,  что  они
подготовили   политическую,  психологическую  почву  для  коренной   реформы
политической системы, имели и прямое  действие. На них стали ориентироваться
прогрессивные  силы  в  партии,  беря на практическое вооружение  его  идеи,
установки,  не дожидаясь  формальных  постановлений.  Демократические начала
стали  все полнее входить  в  жизнь трудовых  коллективов, регионов, в  весь
механизм общественного управления.
        Программа экономической реформы: многообещающее начало
     В 1986 году экономическая ситуация в  стране несколько улучшилась,  что
естественно,  связывалось с  позитивным влиянием  перестройки, и  это  было,
по-видимому,  действительно так.  Сказались  общественный подъем,  повышение
дисциплины и организованности. В результате удалось в полтора раза, с 2,4 до
3,3 процента увеличить прирост валового национального продукта, с 3,4 до 4,4
-- продукции промышленности, с 0,2 до 5,3 -- сельского хозяйства.
     Я думаю,  это расхолаживающе  подействовало на руководство,  усыпило  в
какой-то   мере   бдительность  и   снизило   решительность   в   проведении
экономической реформы.
     И вдруг в  январе  произошел  сбой.  Возникли  трудности с  топливом  и
энергией,  с  некоторыми  видами  проката и  шарикоподшипников,  а  также  с
продуктами  химической промышленности. Наступил спад  производства, который,
впрочем,  в  дальнейшем   удалось  локализовать  и  нейтрализовать.  Он  был
воспринят   тогда   как   результат   стечения   некоторых   неблагоприятных
обстоятельств. Но  в  действительности  это  был  первый  признак  серьезной
болезни,   звонок  глубокого   экономического   кризиса,   в   полную   силу
развернувшегося через  два--три года. Именно такой  срок был  отведен жизнью
для проведения радикальной реформы, хотя в полной мере мы тогда этого еще не
осознавали.
     Январский  сбой стимулировал  возвращение  к радикальной  экономической
реформе, работа  над  которой  до  этого  шла  вяло, вразброс,  без  должной
концентрации  внимания и сил. Уже в начале марта, находясь в кратковременном
отпуске в Пицунде,  Горбачев  вел интенсивные  переговоры по этим вопросам с
руководителями  правительства, учеными.  По его  поручению и  я подготовил и
направил ему свои соображения.
     Вернувшись  из отпуска Горбачев  пригласил к  себе Рыжкова,  Слюнькова,
Яковлева, меня, Болдина, Можина, Биккенина, Аганбегяна, Ситаряна и Абалкина.
Состоялся  развернутый   четырехчасовой  разговор  по  концепции  очередного
Пленума и подготовке  необходимых для него  материалов. Разговор до  предела
откровенный. Все  сходились на  том, что  должна  быть разработана целостная
система управления экономикой.  Об  этом  говорили и  Рыжков, и Аганбегян, и
Абалкин. Только комплексный подход мог дать шанс на успех.
     Но  уже  на  этой  стадии обнаружились  серьезные различия в  подходах.
Особенно острая дискуссия развернулась  по вопросу  об объемных показателях.
Как заметил Горбачев, представители государственных органов управления -- за
то, чтобы объемные показатели  держать в руках планирующих органов, а ученые
-- за то,  чтобы обеспечивать регулирование производства через экономические
методы и нормативы.
     Рыжков  сетовал,  что  правительство  начинает  терять  нити управления
материально-техническим  снабжением, что  цены тоже  нельзя упускать и  т.д.
Делались  ссылки  на  ситуацию  в  легкой промышленности, которая  заключила
договора с торговлей на 3 млрд. меньше, чем предусматривалось планом, и этим
мотивировалась необходимость директивных заданий для предприятий отрасли. Но
возник резонный вопрос -- зачем же задания на эти 3 млрд. продукции, если на
них торговля не предъявляет спроса?
     Об  остроте  дискуссии  можно  судить  по  замечанию Абалкина:  "Нельзя
предложения по перестройке поручать тем,  кого она касается". Справедливость
его был подтверждена всем последующим ходом событий.
     В дальнейшем подготовка Пленума шла  как бы по двум руслам. В Волынском
силами ученых  и  работников  ЦК  КПСС  -- Анчишкина,  Аганбегяна, Абалкина,
Ситаряна,  Можина,  Биккенина,  Ожерельева --  развернулась подготовка общей
концепции реформы в виде  тезисов, а затем  и самого текста доклада. С  этой
группой  постоянно  работал я, привлекая  и других товарищей,  в  том  числе
Павлова, Попова, Белоусова. Впервые  был приглашен к работе группы Петраков,
ставший впоследствии помощником Горбачева.
     Одновременно  в  правительстве  с  участием  Слюнькова шла  работа  над
пакетом постановлений по конкретным компонентам хозяйственного  механизма, и
по  мере готовности  эти  документа  выносились  на заседания  Политбюро.  В
частности,  обсуждались  финансовая  ситуация  в  стране  и  предложения  по
перестройке  финансово-кредитного механизма,  ценообразованию, об  изменении
планирования     и    материально-технического     снабжения,     управления
научно-техническим прогрессом,  предложения о структуре и  функциях  органов
управления и некоторые другие.
     На каждый из этих проектов,  с  учетом общей концепции  реформы, нами в
Волынском   давалась  развернутая   оценка,  которая  широко  использовалась
Горбачевым в ходе обсуждения.
     Практически  каждый  раз  пришлось  и  мне  высказывать  нелицеприятные
замечания  по  проектам  правительства.  На  этой  почве  нередко  возникали
перепалки  с  Рыжковым, болезненно воспринимавшим критические замечания, мои
отношения с ним временами становились напряженными.
     В   чем  суть  этих  споров?  Конечно,   проекты,  выходившие  из  недр
правительства, не могли не откликаться на насущные  потребности  перестройки
экономического  механизма. Но  это было отступление  с  боями, сопротивление
оказывалось  на каждом рубеже.  Можно было почти физически ощущать насколько
был труден  и мучителен для  правительственных структур отход от сложившихся
стереотипов, централистских методов управления.
     Постепенно выявилась их позиция, на которой  решено было "застолбиться"
и дать  главный  бой  сторонникам  радикальных  экономических  перемен.  Она
касалась  трактовки  контрольных цифр  и госзаказа.  По сути дела речь шла о
том, чтобы предложить  новые термины, но  сохранить в этом облачении  старую
систему  централизованного   планирования.  Контрольным  цифрам  по   объему
продукции в рублях  стремились придать обязательный  характер,  а  госзаказ,
навязываемый  сверху,  распространить  на  подавляющую  часть   номенклатуры
производимой  продукции.  Таким  образом,  в  рамках  жесткой  централизации
оставались и объем продукции и ее номенклатура.
     Наша  позиция, которую поддерживал  и  Горбачев,  состояла  в том,  что
контрольные  цифры   могут  носить   для  объединений  и  предприятий   лишь
ориентировочный  характер.  В  основном  же  они  должны  использоваться  на
макроуровне для изучения и регулирования народнохозяйственных пропорций. Что
касается  госзаказа, то он должен  выдаваться предприятиям на поставку лишь,
некоторых видов продукции для  удовлетворения особо важных государственных и
общественных   потребностей.   Он   должен   стимулироваться  и   ценами,  и
гарантированным обеспечением ресурсами, не навязываться предприятиям, а быть
выгодным для них.
     В  правительственных  проектах  явственно  прослеживалась  тенденция  к
затягиванию  сроков  осуществления  ценовой  реформы,   перехода  к  оптовой
торговле средствами производства,  причем, применялся казавшийся  их авторам
неотразимым аргумент: оптовая торговля хорошо,  но переход к  ней невозможен
до тех пор,  пока не преодолен дефицит в ресурсах. С  немалым трудом удалось
внедрить истину,  что дефицит  ресурсов сам является  неизбежным  следствием
карточной   системы   распределения  ресурсов,  неизбежно  порождается   ею.
Образуется  порочный  круг,  который  надо разрубать,  иначе  ни на  шаг  не
продвинуться вперед.
     Пакет правительственных документов дорабатывался вплоть  до Пленума, но
с моей точки зрения, так и не был доведен до состояния, адекватного докладу.
Я  считал,  что  их не следует  принимать  на Пленуме,  а  лишь  одобрить  в
основном, а после этого подвергнуть доработке с учетом итогов Пленума. Чтобы
иметь официальную  концепцию  реформы,  мы  предложили  принять  на  Пленуме
адекватный  докладу документ -- "Основные направления перестройки управления
экономикой". Так и  было сделано: такой документ был подготовлен в Волынском
и предложен Политбюро, а затем и Пленуму.
     После  некоторого  перерыва,  вызванного  совещанием  ПКК в  Берлине, и
состоявшегося  сразу  после этого  визита Горбачева в Бухарест, в  которых я
также принимал участие, наступила заключительная фаза работы над подготовкой
доклада,  в  которой  помимо  Генерального  секретаря  участвовали  Яковлев,
Слюньков, Болдин и я.
     В  субботу, 20  июня, уже  после  того,  как  доклад  разослали  членам
Политбюро,  в Волынском  произошло  решающее  объяснение  по  тем  вопросам,
которые  были  предметом  горячих споров на протяжении всех  этих месяцев. В
Волынское прибыли Рыжков с помощником и, по-моему Талызин.  В результате еще
одной дискуссии  в  проекте  документов Пленума вместо туманных формулировок
включено ясное  указание на то,  что контрольные цифры не имеют директивного
характера. Вместе с тем в перечень контрольных цифр  включен не только объем
продукции,  но и платежи в  бюджет, а  также  показатели научно-технического
прогресса и социального развития.
     22 июня  доклад обсужден  на заседании Политбюро,  в ходе  которого был
воспроизведен по сути дела весь спектр мнений, выявившийся задолго до этого.
Заслуживает быть упомянутым, пожалуй, лишь одно -- позиция Ельцина, который,
как я хорошо помню, высказался в том духе, что Пленум и особенно  конкретные
правительственные  постановления  недостаточно  подготовлены. А  еще раньше,
по-моему, при обсуждении тезисов,  он,  правда, в сослагательном  наклонении
заметил, что не следует ли с докладом на Пленуме выступить Рыжкову?
     В отношении пакета правительственных решений внутренне я был согласен с
ним. Но  откладывать проведение Пленума было  уже  некуда.  И без того  было
потеряно  много  времени.  На  этом  этапе  он  заключал  в  себе  серьезное
продвижение вперед, но все дело состояло в том, чтобы быстрее двинуть вперед
разработанные решения.
     Что  касается   самого  Пленума,  состоявшегося  25--26  июня,  то  тут
повторилась та же картина, что и в январе. Несмотря на то, что члены Пленума
располагали и тезисами, и  пакетом документов, уровень  их выступлений слабо
корреспондировался   с    постановкой   в   докладе   проблем   кардинальной
экономической  реформы. Опять  обилие  общих оценок  и  заверений, увлечение
сравнительно узкими местными или отраслевыми вопросами.
     Значимость  Пленума была подчеркнута принятием постановления  о  созыве
XIX  партийной   конференции.  Изменился   состав   Политбюро,   пополненный
Слюньковым, Яковлевым и  Никоновым.  Кандидатом в  члены  Политбюро  избрали
Язова, сменившего на посту министра обороны СССР Соколова.
     Как известно,  толчком  для этой  замены  послужил  казус  с полетом  и
приземлением  на Красной  площади Руста. Об  этом мы  узнали  в  Берлине,  и
возмущению порядками в Вооруженных Силах не было предела. На обратном пути в
самолете, обсуждая  это событие с Михаилом Сергеевичем,  Шеварднадзе и я, не
сговариваясь, посоветовали ему принять самые срочные и жесткие меры по этому
поводу,  в  том числе в  отношении руководства  Министерством  обороны.  Как
выяснилось на Политбюро, такой  же  позиции придерживались и все другие наши
коллеги.
     Вечером в Волынском  собрались Яковлев, Болдин,  Лукьянов, Разумовский,
был и Кручина, поздравили нового члена Политбюро. А на следующий день Михаил
Сергевич, как и в январе, пригласил нас с  Яковлевым и Болдиным на дружеский
обед в Кремле.
     Повторю,   я   воспринимал   это  как   знак   дружеского   доверия   и
признательности и как случай для обсуждения ситуации. Мне казалось, что этим
жестом Горбачев, как  и в январе,  хотел также снять  некоторую  неловкость,
которая возникала в связи с тем, что Яковлева он  продвинул в Политбюро, а я
оставался в прежнем качестве. Кое-кто из нашеп-тывателей пытался поиграть на
этом, но  я  с пониманием  относился  к  шагам Генсека, зная  обстановку  на
идеологическом участке и понимая необходимость укрепления позиций Яковлева.
     Непросто,  в  трудных   поисках,  столкновении  мнений  рождался   план
проведения реформы. С  учетом печального опыта реформы  середины 60-х годов,
на сей  раз исходным  моментом был определен перевод на новые методы  работы
первичного   звена   народного   хозяйства.   Попытки   в   прошлом   начать
преобразования   с  верхних  этажей  не  удавались,   встречали   сильнейшее
сопротивление прежде всего со стороны тех органов управления, которые должны
были сами ограничить свои права.
     Замысел состоял в  том, чтобы в низовых звеньях создать  бастионы новых
экономических структур и затем, опираясь на них, перестраивать экономический
механизм  на  более  высоких  этажах.  По  мысли  авторов  реформы   несущей
конструкцией и своеобразным  камертоном  при принятии и  осуществлении  всех
других решений по хозяйственной  реформе должен служить Закон о предприятии,
принятый Верховным Советом СССР 30  июня. Его решено было ввести в  действие
через полгода, с 1 января 1988 года.
     Одновременно  предполагалось развернуть постепенный  переход на оптовую
торговлю средствами производства, перестроить финансово-кредитную  систему и
готовить  реформу ценообразования, чтобы  провести ее  в начале  1989  года.
Имелось в виду,  что переход на новые методы хозяйствования позволит вначале
укрупнить отраслевые министерства, а затем постепенно их упразднить.  Вместе
с тем партийные органы постепенно  освободились бы от функций экономического
управления.
     Таким образом,  предполагался  некий переходный  период сосуществования
старых  и новых  методов хозяйствования  продолжительностью  примерно в  3-4
года.  Можно,  конечно,  по-разному оценивать план реформы  1987  года.  Я и
сегодня  считаю, и не потому, что причастен  к  ней, что она была  серьезной
попыткой экономических  преобразований, прогрессивна для  своего времени,  и
что  очень  важно --  комплексно решала основные проблемы.  С  точки  зрения
сегодняшнего    дня   некоторые    ее   важные    слагаемые   представляются
недостаточными, робкими, компромиссными и даже наивными, но надо было начать
реформу, а жизнь помогла бы выработать дальнейшие шаги, внести коррективы.
     Необоснованно растянутыми оказались сроки реализации намеченных мер. Мы
правильно  оценили  ситуацию в экономике страны  в середине 80-ых годов  как
предкризисную.  Как показал  дальнейший ход событий более или менее  сносная
конъюнктура сохранялась в течение 1987-1988 годов, а уже в 1989 и особенно в
1990  годах  кривая  отчетливо  пошла  вниз.  Это  значит,  что  времени  на
осуществление  радикальной экономической реформы нам было  отпущено  не  3-4
года, а  значительно  меньше. Надо  было  принимать  экстраординарные  меры,
решительно переходить к рыночным отношениям.
     Произошло же нечто обратное  -- некое самоуспокоение и даже отступление
от  принятой  программы  экономических  реформ.  Подспудно  активизировались
инерционные, консервативные  силы в в  недрах  того  аппарата,  который  был
призван практически  реализовать  принятые решения. Предприятия стали душить
госзаказом, обволакивать  системой нормативов.  Не  происходило  и  реальных
подвижек в  переходе к оптовой торговле средствами производства. Оказывалось
яростное сопротивление упрощению и сокращению управленческих структур.
     По-существу  та  борьба,  которая  велась при  подготовке  Пленума,  не
прекратилась и после него, напротив, разгорелась с  новой  силой. Тут многое
зависело от Рыжкова, к которому в  руководстве сохранялось полное доверие. Я
думаю, он не был  противником реформы, и  тем более его трудно заподозрить в
какой-то  двойной игре. Но он находился под сильнейшим давлением со  стороны
могущественных экономических структур, не мог ему противостоять.
     Меня  особенно встревожил  начавшийся  спустя  несколько месяцев  после
Пленума отход от реформы ценообразования. Госплан, Минфин и Госкомцен  стали
выдвигать различного  рода урезанные ее варианты, например,  провести только
реформу оптовых цен, не затрагивая розничных, что было равнозначно отказу от
общей реформы ценообразования.  Такие предложения вносились в  Политбюро,  а
правительство при этом занимало выжидательную позицию.
     Массированная  кампания  против   пересмотра  розничных   цен  с  чисто
популистских  позиций была развернута в печати.  Никакого противодействия ей
не  оказывалось. От  реформы  цен начали  отворачиваться  и  ученые... -- те
самые, которые были ее соавторами.
     В середине  августа 1987 года у меня  состоялся разговор с  Горбачевым,
который находился в это время на юге. Он спросил:
     "Вадим,  не  изменилась  ли твоя  позиция в связи с тем, что  мнения по
вопросу о ценообразовании разделились и произошла их поляризация?"
     "Нет,  не  изменилось и не изменится, ибо это сама судьба реформы.  Без
нее все  разговоры о перестройке  экономического  механизма -- пустопорожняя
болтовня. Конечно, лучше было  бы проводить реформу в 1987 году или в  1988,
но отодвигать ее и с 1989 года -- это безрассудство."
     Горбачев поручил мне посоветоваться с  учеными и высказать обитую точку
зрения.  В дальнейшем у меня  произошло несколько встреч со своими коллегами
--  экономистами,  и я убедился:  большинство из них  пришло к  выводу,  что
реформу  ценообразования  в  ближайшее  время  проводить  нельзя.  Последний
разговор  состоялся  6  ноября  с  участием  Абалкина,  Петракова, Шаталина,
Куликова и Ожерельева. По сути, я оказался в изоляции. В  какой-то мере лишь
Петраков  занимал  приемлемую  позицию.  Я  без обиняков назвал такое мнение
коллег отступничеством.  Самый легкий путь: вместо того,  чтобы пойти против
сиюминутных  общественных  настроений,  двигаться   вперед,  предлагают  все
затормозить и тем  самым обречь реформу на  неудачу:  ведь дальше нас ничего
хорошего не ожидает.
     В  итоге  сложился  своего  рода  консенсус  между   правительственными
кругами,   учеными,   прессой  и  общественным  мнением.   Причем,   позиция
правительства  была  примерно  такой:  "Мы-то не  против,  но  видите, какое
настроение в стране".
     Тут  нужно  было проявить огромную настойчивость,  твердую  волю, пойти
против течения. Запас  политической прочности,  авторитета власти, доверия к
ней, да и экономическая ситуация позволили еще в 1988  и даже в начале  1989
года  начать болезненные,  но  необходимые экономические  меры. К сожалению,
этого сделано не было.
     А затем  обстановка  стала быстро  меняться.  Нарастание  экономических
трудностей,  дезорганизация  потребительского  рынка и  денежного  обращения
из-за  утраты  контроля  над  денежными  доходами  населения,  принятия  под
давлением  популизма  нереальных  социальных  программ  и  т.   д.   Всплеск
политических страстей, начавшееся противоборство  левой и правой  оппозиций,
падение  авторитета  Горбачева  вообще  поставили под  вопрос  осуществление
радикальных экономических реформ.
     С осени  1988 года  я  стал  меньше  заниматься экономическими делами в
связи с переменами в моей деятельности, о которых я скажу ниже. Но, участвуя
в  работе   Политбюро  и  Секретариата,  с  тревогой  наблюдал,  как  быстро
ухудшается  экономическая ситуация  и  уходит  время  реформ.  И  не  только
наблюдал,  но и высказывал  свое  мнение  на  этот  счет, но оно каждый  раз
воспринималось правительством как вторжение в чужую епархию.  По-видимому, и
у меня сказывалось все-таки недостаточное понимание опасностей, нависших над
экономикой,  не  были  использованы  полностью  все возможности  влияния  на
Горбачева.  Я это говорю не в порядке оправдания, ибо оправдания  нет и быть
не может. Я, как член Политического руководства  того времени, не могу снять
с себя ответственность за то,  к чему мы пришли в экономике, в других сферах
жизни.
        Уроки истории
     Все это было  потом,  а на 1987 год  выпало еще одно событие, оказавшее
большое  влияние  на  перестройку,  формирование  ее   идеологии,  понимание
исторических  корней  и смысла осуществляемых преобразований. Таким событием
явилось празднование 70-летия Октябрьской революции.
     Дело,  конечно,  тут не  в круглой дате и  не  в юбилейных  торжествах,
которые прошли несравненно более скромно и в этом смысле выпадают  из обоймы
юбилеев, с помпой отмечавшихся  в  60-е и  70-е годы. Значение этого события
определяется  тем,  что в связи с ним был поставлен по-новому ряд крупнейших
проблем  истории   советского  общества,  сделан  важный  шаг  в  переоценке
традиционных ценностей.
     Собственно, эти проблемы стали вставать сразу же, как только мы  начали
разбираться  в  истоках  застойной  ситуации. Было ясно,  что причины застоя
лежат глубже, в особенностях социально-политической  системы, сложившейся на
протяжении ряда десятилетий.
     По  мере  проникновения в  суть  этих  проблем  становилось  все  более
очевидно,   что   в  50-60-е   годы   критический  анализ  основных   этапов
"социалистического строительства в  стране"  был  дан односторонне,  главным
образом с точки зрения  личностного фактора, культа личности Сталина. Да и к
тому же он был прерван на полпути, а может  быть  даже и в его  начале.  Без
возобновления этого процесса и  доведения его до конца,  без  восстановления
исторической правды нечего  было и надеяться  на успех перестройки. Честная,
открытая  политика  в  настоящем  и  будущем  требует   столь,  же  честной,
объективной и реалистической оценки пройденного пути.
     Нельзя было не учитывать  и  то, что демократизация и гласность создали
совершенно новую  идеологическую  обстановку в  стране. Произошел  в хорошем
смысле взрыв в  духовной жизни,  наступил конец "запретных" тем,  касающихся
как современной жизни, так и истории.
     Подлинным  откровением  для общественности  стали книги,  десятилетиями
пылившиеся в рукописях  или лежавшие в "спецхранах". Среди них "Дети Арбата"
Анатолия  Рыбакова,  "Белые  одежды"  Владимира  Дудинцева,  "Зубр"  Даниила
Гранина,  "Новое  назначение"  Александра  Бека,  "Ночевала  тучка  золотая"
Анатолия Приставкина, книги авторов русского зарубежья.
     Ошеломляющее впечатление  произвел фильм  Тенгиза  Абуладзе "Покаяние".
Появились  новые,  яркие и острые спектакли. Ученые  получили доступ к ранее
запретным произведениям  Бухарина  и  Троцкого,  экономистов  Кондратьева  и
Чаянова, философов  Соловьева и Бердяева,  нетрадиционных историков. Начался
бурный процесс  переосмысления исторических  событий  и личностей средствами
публицистики,  литературы  и  искусства.  В  своей  основе он носил здоровый
творческий  характер,  но,  естественно,  не   обходился   без  субъективных
увлечений,  односторонности,  перехлестов,  а   порой  и  прямого  искажения
исторических событий. Одна полуправда нередко подменялась другой.
     Надо было активно включиться в этот процесс, чтобы не утратить  влияние
на него, выработать свои критерии и ориентиры.
     Откровенно   говоря,  весной   1987  года,  когда  в  наших  внутренних
дискуссиях  возник  этот   вопрос,   я  высказался   против   массированного
перенесения огня  с брежневского  периода на 20--50-е годы и  как  раз не по
принципиальным  мотивам, а по мотивам своевременности.  Я говорил Горбачеву,
что  еще  мало  сделано реального  в обновлении  страны,  решении  назревших
проблем,  чтобы  можно  было  на  это  опереться  в  критическом  осмыслении
пройденного пути.  В перенесении огня с брежневского  застойного  периода на
предшествовавшие   этапы   в  немалой  степени  заинтересована  определенная
журналистская братия, повязанная активным прославлением успехов брежневского
правления.
     Я  считал  также, что нельзя  проявлять односторонность,  давать полный
простор одним  мнениям, настроениям и ограничивать или вытеснять другие. Это
недемократично. В идеологической  сфере должен  быть представлен весь спектр
мнений, суждений, а сама жизнь отберет то, что правильно.
     Такую позицию  я излагал  не только в узких беседах, но  и на заседании
Политбюро.  Но  когда в практическую  плоскость  встал  вопрос  о подготовке
доклада к 70-летию  Советской власти  и  начали вырисовываться его  основные
контуры, стало ясно,  что без  обращения  к Октябрю  и к последующим  этапам
развития  страны  --  исключительно  сложным   и  болезненным  --   обойтись
невозможно. Горбачев пришел к выводу, что прежде чем выступать с докладом на
70-летии  Октября  эти  вопросы,  ввиду  их  первостепенной  политической  и
идеологической важности, придется вначале  обсудить  не только на Политбюро,
но и на Пленуме ЦК.
     Припоминаю, что еще в середине июля Михаил Сергеевич  пригласил  к себе
секретарей   ЦК   и  ознакомил   их  с   материалами  комиссии  Шверника  по
расследованию политических процессов 30-х  годов, созданной при Хрущеве. Это
расследование было закончено в 1962 году, а выводы представлены в ЦК. Хрущев
информировал о них членов  тогдашнего Президиума, но  дальнейшего хода им не
дал.   О   содержании  этих  материалов   знал  Брежнев,  впоследствии   они
докладывались  Андропову и  Черненко,  но до последнего  времени  лежали без
движения.
     28 сентября Горбачев вернулся к этому вопросу и по его предложению была
создана комиссия по пересмотру  дел  30--50-х  годов в  составе Соломенцева,
Яковлева, Чебрикова, Лукьянова,  Разумовского, Болдина и Смирнова (директора
ИМЛ). Ей переданы материалы комиссии Шверника, а по  мере готовности выводов
они  докладывались  Политбюро.  После  ухода  Соломенцева на  пенсию, работу
комиссии возглавил Яковлев, а я вошел в ее состав.
     В принципе  было ясно, что все эти дела сфабрикованы, а потому  имелись
все основания для  того,  чтобы поставить  вопрос  о законности политических
процессов  30-х  годов   в  целом,  независимо  от   того,  какие  обвинения
предъявлялись к репрессированным лицам, к каким оппозициям в  свое время они
принадлежали или  наоборот, не принадлежали (последних оказалось подавляющее
большинство). Что  касается идейно-политических течений в  20-е годы, то они
требуют  научного  анализа  и  оценки.  В таком  духе высказывал свое мнение
Горбачеву. Позднее я убедился, что работа по оценке процессов 30--50-х годов
была необходимой не только с юридической, но и с политической, да и просто с
человеческой, точки зрения.
     Перед нашими  глазами  прошли  сотни и  тысячи  исковерканных судеб,  в
подавляющем большинстве  ни  в  чем  не  виновных,  честных и  чистых людей,
искренне преданных партии и социализму. В конце пришлось все-таки принять  и
общее  решение  об  отмене  незаконных  решений "двоек",  "троек"  и  особых
совещаний.
     К началу 1990  года реабилитация  жертв сталинских репрессий в основном
была завершена. Всего реабилитировано 807 тысяч человек, репрессированных по
решениям  "троек",  "двоек" и "особых  совещаний",  а  также 31  тысяча  342
человека  по   решениям   судебных  и   прокурорских  органов.   Отказано  в
реабилитации 21 тысяче 333 лицам -- карателей в период Отечественной войны и
других   преступников,   их   пособников,   а    также   бывших   работников
административных  органов,   уличенных  в  фальсификации  уголовных  дел.  В
пятидесятые  годы  было  реабилитировано  737  тысяч 182 человека, но  тогда
рассматривались лишь дела тех, кто оставался в живых.
     Всего   же  за   1917--1990   годы  по  обвинению   в   государственных
преступлениях было осуждено 3 миллиона  853 тысячи  900  человек, из них 827
тысяч  995  -- расстреляно.  К  этому  надо добавить  2  миллиона  300 тысяч
депортированных, не говоря уже о жертвах голода и других лишениях.
     Тягчайшие преступления сталинского режима никогда не будут забыты!
     К работе  над  юбилейным докладом я подключился в середине сентября. До
этого  над  ним  вместе с  Горбачевым  трудились Яковлев, а также  Фролов  и
Черняев, ставшие  к тому  времени помощниками Генсека. Моя роль  состояла  в
изложении  современных проблем перестройки,  прежде  всего  в  экономической
области.
     Ознакомившись с уже  имевшимися материалами, я убедился, какая огромная
и  принципиальной  важности  работа  проведена  Горбачевым, и вместе  с тем,
сколько еще  надо сделать,  чтобы  довести  доклад  до  необходимых  высоких
кондиций. Дал  Горбачеву  свои  развернутые замечания  и  предложения.  Они,
по-моему,  представляют определенный  интерес, и  не только с содержательной
точки зрения, сколько,  как  иллюстрация характера  внутренних  дискуссий  в
команде Горбачева, уровня критичности и т. д.
     Привожу некоторые из них по своей записке:
     "Считаю  ненужным,   искусственным   введение   понятия  "развивающийся
социализм" (на нем настаивал Фролов,  предлагая вынести его  даже в название
доклада). Оно  представляется  мне тавтологичным,  ибо  подлинный  социализм
только и можно  мыслить как развивающуюся систему. Кроме  того,  эта формула
вызывает  ассоциации с понятием развитого социализма. Да и  вообще, стоит ли
концентрировать внимание вокруг определений, понятий,  терминов, тем  более,
канонизировать их, повторяя ошибки прошлого".
     "...В  отношении идейно-политических течений в 20-е годы  -- как левой,
так и правой оппозиции -- следовало бы больший акцент сделать не  столько на
личностных мотивах борьбы  за власть, сколько  на содержании  тех  или  иных
идейно-политических   платформ.  Особенно   это  относится  к   троцкистской
оппозиции, о которой  у  многих очень смутное представление.  Прояснить этот
вопрос еще важно и для того,  чтобы отмежеваться от авантюризма в  политике,
от   идеологии   насаждения   мировой   революции,  насильственных   методов
социалистического строительства. Это не утратило актуальности и сегодня."
     "...Более     обстоятельного    рассмотрения    заслуживает    проблема
международных условий развития нашей  страны. Ведь  в прошлые годы  сложился
стереотип, согласно которому именно положение страны во враждебном окружении
явилось,   якобы,   главным   фактором   ограничения  демократии,   усиления
централизма,  да и вообще  возникновения всего  того, что  принято  называть
последствиями культа личности."
     "...С моей точки зрения, оказались обедненными и характеристики периода
торможения,   предшествующего   перестройке,   не   раскрыта,   хотя   бы  в
принципиальном виде, острейшая ситуация,  сложившаяся в  стране.  А потому и
обоснование перестройки получилось несколько односторонним, отличающимся  от
того, которое давалось в предыдущих выступлениях Горбачева и соответствующих
документах.  Получилась  примерно такая  схема:  в  20-е  годы  отступили от
Ленина, от принципов социализма, после 1953 года пытались поправить дело, но
не  довели  его  до  конца,  а  вот  теперь, "на  новом  витке  исторической
спирали... возрождаются во всей чистоте идеи Октября."
     "...Слов нет, в процессе  перестройки общество  должно освободиться  от
наслоений прошлого, восстановить ленинские принципы социализма, но ее нельзя
понять  и  вне  задач  обновления общества под  влиянием  новых исторических
факторов  и  прежде  всего  научно-технической революции.  Если  об  этом не
сказать,   то  само  возникновение  стагнации   и   предкризисной  ситуации,
содержание  процесса  обновления не  могут быть раскрыты  достаточно полно и
глубоко. "
     "...Не вполне  адекватно,  не очень  гибко изложены идеи XXVII съезда о
современном  мире.  Подчеркивается взаимосвязь,  взаимозависимость  стран  и
народов,  целостность  мира  и  слабее  звучит  тезис о его  разноликости  и
противоречивости. А ведь там шла речь о целостности современного мира, как о
незаконченной,  становящейся, в  которой противоборствуют  интеграционные  и
дезинтеграционные тенденции."
     "...В   докладе   следовало   бы   сказать   о    нашем   отношении   к
социал-демократии,  тем  более,  что  многие  из   социал-демократических  и
социалистических партий  будут присутствовать на  торжественном заседании, а
затем участвовать в  широком совещании представителей левых партий,  которое
решено провести в Москве сразу после юбилея."
     Высказал замечания и  предложения  по ряду  других  вопросов.  Они были
приняты с пониманием и в той или иной степени учтены.
     В середине октября  работа  над  докладом в основном закончилась и  его
вынесли на обсуждение Политбюро.
     Предварительный обмен мнениями, состоявшийся у Генерального секретаря с
членами Политбюро,  показал,  что доклад  можно  взять  за  основу.  Поэтому
председательствующий   предложил   конкретные  замечания   передать  ему,  в
выступлениях  остановиться  лишь  на принципиальных вопросах. Тем  не  менее
получилась довольно развернутая дискуссия. В  ходе большинство ее участников
-- Рыжков, Лигачев, Громыко, Долгих, Чебриков, Щербицкий, Алиев, Воротников,
Соломенцев,  высказав, естественно,  положительную  оценку,  в то  же  время
старались  как-то   смягчить  критический   настрой  доклада,   восстановить
традиционные  подходы  и  формулы.  Мы с  Яковлевым,  а  также  Шеварднадзе,
естественно,   отстаивали   основные   положения  и   тональность   доклада,
подчеркивая, что нужен доклад реалистичный и объективный ("юбилейный, но без
юбилейщины"),  способный  открыть  новые возможности  для  идеологической  и
теоретической работы.
     Выступал и Ельцин. В своей книге "Исповедь на  заданную тему" он пишет,
что  это  Политбюро послужило  импульсом к его  выступлению  на  октябрьском
Пленуме  ЦК:  что  его  замечания,  якобы,  вызвали  неудовольствие  и  даже
раздражение Горбачева, что после этого Горбачев чуть ли не прекратил общение
с ним и т. д. и т. п.
     Мне,  конечно,   трудно,   не   располагая   стенограммой,  текстуально
воспроизвести это выступление. Но  я хорошо помню, что никакой обостренной и
тем более конфликтной  ситуации  в связи  с ним на  заседании не  возникало.
Сохранившиеся у меня пометки говорят  о  том, что основные замечания Ельцина
не несли  в себе негативного отношения к докладу, шли в общем  русле, носили
традиционный характер.
     Ельцин,  как  и  некоторые  другие  ораторы,  возражал  против смещения
акцентов  с октябрьской  революции на февральскую,  говорил  о необходимости
иметь  в  докладе  "целый  блок"  о   роли  Ленина,  предлагал  назвать  его
соратников. Он критиковал доклад за  то, что выпал целый  период гражданской
войны, предложил уменьшить объем оценочных суждений относительно оппозиции в
партии до получения выводов комиссии Политбюро.
     И  на  Пленуме, состоявшемся  через несколько  дней, основные положения
доклада  получили дружную поддержку. Было даже  решено не открывать прения и
только после известного заявления  Ельцина об  отставке  развернулась острая
дискуссия, но уже не по докладу. К ней я вернусь несколько позже.
     Окончательно  Михаил  Сергеевич  доработал  доклад  вместе с Яковлевым,
Черняевым, Фроловым и  мной в Завидове.  Там  же  подготовили и  выступление
Горбачева   для   международной   встречи   представителей   левых   партий,
состоявшейся после юбилейных торжеств.
     Торжественное  заседание, посвященное  70-летию Октябрьской  революции,
международная  встреча руководителей и представителей  левых  партий вызвали
большой  резонанс  в  стране  и  за  рубежом,  оказали  заметное  влияние на
политические и  идеологические  процессы в нашем  обществе. Столь  серьезное
обсуждение теоретико-исторических  проблем  как  бы осветило  перестройку  с
точки зрения крупных исторических этапов развития страны, пролило свет на ее
корни,    дало    богатую    пищу    для   процесса    обновления    системы
идейно-теоретических и исторических ценностей.
        Начало борьбы: "бунт Ельцина" и "ниноандреевский манифест"
     Начавшиеся  в  1987  году  преобразования  впервые  серьезно  затронули
интересы  людей,  различных  социальных  групп,   общественных  организаций,
управленческого персонала --  так называемой номенклатуры. Началось реальное
политическое самоопределение людей, размежевание позиций.
     Именно этот период отмечен бурным ростом общественной самодеятельности.
Число  различного   рода  неформальных   объединений   и  организаций  стало
измеряться сотнями и тысячами. К этому времени  относится зарождение широких
национальных движений. В подавляющей массе это был  совершенно естественный,
здоровый демократический процесс, который, впрочем,  отражал уже тогда очень
широкий   спектр  настроений   --   от   прямой  поддержки  перестройки   до
экстремистских проявлений.
     На  поверхность  одна за другой  стали  всплывать проблемы,  которые не
решались в  течение десятилетий, загонялись вглубь,  становясь  от этого еще
более болезненными и не  только в  социально-экономической  сфере. Появились
первые  признаки обострения межнациональных  отношений. Обнажились  проблемы
Нагорного  Карабаха,   которые  послужили  детонатором   обострения   других
национальных проблем и конфликтов.
     Естественно, и сама партия, и ее руководство оказались не свободными от
влияния   противоречий,  возникших   в  обществе,  от  противоборства  между
различными пониманиями сути перестройки и ее методов. В идеологической сфере
и, особенно  в  средствах  массовой информации,  после  длительного  периода
вынужденного  молчания, запретов  и  ограничений  бурно  развивался  процесс
критической  активности,  нарастания   плюрализма  мнений.  Начались  острые
идеологические   схватки   и   баталии,   иногда   приобретавшие    характер
беспринципной  междоусобицы  и даже склок.  Противоборствующие  силы  искали
покровителей в высших партийных сферах и, прямо скажем, небезуспешно.
     За перестройку были практически все. Но теперь за этим одобрением стали
проявляться  глубокие различия в позициях.  Те, кто понимал под перестройкой
лишь устранение некоторых одиозных  явлений  и легкое  обновление  общества,
теперь, когда встал вопрос о глубинных преобразованиях, почувствовали, что у
них почва начинает уходить  из-под ног. Стали поднимать панику, заговорили о
размывании  "основополагающих ценностей" и  чуть ли не  о  "крушении основ".
Другие,  напротив, полагали, что движение  идет слишком  медленно, что нужно
решительнее  кончать  со старым,  не особенно  разбираясь, что  представляет
реальную  ценность,  а  что порождено  административно-командной  системой и
тоталитарными методами руководства.
     Именно на этом фоне следует, как мне представляется, рассматривать два,
казалось  бы  совершенно  разных события --  "бунт  Ельцина"  на Октябрьском
Пленуме ЦК  1987  года  и острую  схватку в  Политбюро  вокруг  статьи  Нины
Андреевой  в марте  1988 года. Оба они вызвали  большой резонанс в партии  и
стране,  имели самые  серьезные  последствия,  по сути дела положили  начало
острой политической борьбе, открыли в ней левый и правый фронты.
     Об этих событиях немало  написано и сказано. Но  их смысл и фактическая
канва  прояснены  далеко не до конца... Немало  тенденционных и даже крайних
оценок.
     Тут нам надо вернуться к Пленуму  ЦК  КПСС 21  октября. Заслушано почти
двухчасовое  выступление  Горбачева  об  основных   положениях  предстоящего
доклада  о 70-летии Октябрьской революции. К тому же участники Пленума имели
возможность и предварительно  ознакомиться с  материалом по  этому  вопросу,
розданным  заранее. С  учетом  этого  Пленум решил не  открывать  прения  по
докладу. И тут грянул "гром среди ясного неба": Ельцин решительно потребовал
слова и  выступил с хорошо известным  теперь  заявлением, которое  произвело
эффект  разорвавшейся бомбы.  Это было совершенно неожиданным  не только для
членов  ЦК,  но и для  членов Политбюро  и секретарей  ЦК,  да  и для самого
Горбачева...
     Развернулись прения, в которых приняло участие 26 ораторов, в том числе
все  члены Политбюро, практически все они осудили выступление Ельцина,  да и
сам  он в конце  признал  свой шаг ошибочным. Председательствующий  Горбачев
предложил  ему  взять  назад  заявление об отставке, тем самым как бы бросил
спасательный круг, но он не был принят. Результат -- известное постановление
Пленума,  в котором выступление  Ельцина признано  политически ошибочным,  а
Политбюро  и  Московскому  горкому  партии  поручено  рассмотреть  заявление
Ельцина об освобождении его  от обязанностей  первого  секретаря МГК КПСС  с
учетом обмена мнениями, состоявшегося на Пленуме ЦК КПСС.
     Стала известной и предыстория вопроса.  Оказывается, 12 сентября Ельцин
направил  Горбачеву, находившемуся в то время в Крыму,  письмо, в котором со
ссылкой на  "недостаточную  поддержку  и  равнодушие  к  московским  делам и
холодное  отношение  к  нему со  стороны  некоторых  из состава  Политбюро",
неправильный   стиль   работы   Секретариата   ЦК    и    лично    Лигачева,
"скоординированную  травлю",  в  категоричной  форме  сделано  заявление  об
отставке.
     Возвратившись из отпуска в конце сентября, Горбачев ответил, что  нужно
во  всем  разобраться,  что  после  праздника посидим,  подробно  поговорим,
обсудим все и тогда будет видно, как решать вопрос, а пока надо работать.
     Борис Николаевич понял это по-своему. "После праздника" понял как после
7 октября, тогдашнего Дня конституции, хотя в таком контексте праздником его
никто не считал. И  когда пошли день за днем, а Горбачев никаких сигналов не
подавал, он, как сам об этом пишет, пришел к выводу, что Горбачев не намерен
с ним разговаривать, а хочет поднять этот вопрос прямо на Пленуме ЦК, "чтобы
уже не один на один, а именно там устроить публичный разговор со мной".
     Спрашивается,  зачем  же   было   Ельцину  мучиться  предположениями  и
сомнениями? Если  он видел, что встреча  откладывается, почему бы не поднять
трубку и не спросить у Горбачева, когда же будет такой разговор? Уверен, что
контакты между ними были,  ведь под председательством Горбачева состоялось в
это время три заседания Политбюро, на которых присутствовал Ельцин.
     И на Пленуме Ельцин не мог  не  видеть, что никакого выступления против
него  Горбачев не  замышляет. Зачем  же  он все-таки вышел на трибуну и стал
апеллировать  к  ошеломленному  ЦК, не дождавшись  разговора  с  Генеральным
секретарем? Или уж в крайнем случае не поставив вопроса на Политбюро?
     Вывод только один -- Ельцин сознательно  шел на развязывание публичного
конфликта,  и  в  руководстве  партии  разразился  кризис,  причем  в  очень
неподходящий момент.
     Как  развивались события  дальше? Было решено  случившееся не предавать
огласке до пленума Московского горкома,  который провести "после праздника",
хотя, конечно, "шила в мешке не утаишь" и уже в ближайшие дни общественность
Москвы была  сильно  взбудоражена.  Ельцину был  высказан  совет  заниматься
делами,  особенно хлопотными  в  связи  с  крупным  праздником. Он  принимал
участие во всех юбилейных мероприятиях.
     31 октября на заседании Политбюро  Горбачев  сообщил  о  полученном  им
письме   Ельцина,  в   котором  тот  еще  раз  признает  допущенную  ошибку,
информирует  о  том,  что  бюро  Московского  горкома  обсудило  сложившуюся
ситуацию, одобрило решение Пленума ЦК, призвало его взять назад заявление об
отставке. Но позиция Ельцина не изменилась.
     Перед  Горбачевым  встала  сложная проблема --  найти замену Ельцину на
посту московского  руководителя.  Во время  международной встречи  левых сил
Генсек  завел разговор  на  эту  тему со  мной,  сказав, что  его  непростые
размышления выводят на меня. "Как ты относишься к этому?"
     Откровенно  говоря,  я ожидал, что такой  разговор может  возникнуть  и
потому  ответил, не задумываясь: "Отрицательно. Москва не  для меня,  да и я
для них чужой. Если  брать  немосквича, то в тяжелом весе". Назвал Лигачева,
Воротникова, Зайкова. "Будем думать", -- сказал Горбачев.
     Обменивался  мнениями  я на сей счет с  Яковлевым и Болдиным, просил их
поддержать меня  и встретил  понимание  с их стороны, хотя, может быть, и по
разным мотивам.
     Утром 12  ноября,  как сказал мне потом Болдин, над моей головой  вновь
начала сгущаться опасность, но затем найдено другое решение. И в тот же день
состоялся известный  Пленум  Московского горкома,  освободивший  Ельцина  от
обязанностей первого секретаря МГК и избравший на эту должность Зайкова.
     В "Исповеди на заданную тему" Ельцин интерпретировал Пленум, как разгул
антиельцинской кампании, сопровождавшейся воем и визгом, а свое поведение  и
покаянное выступление на Пленуме  объяснил  болезненным состоянием, тем, что
его подняли с постели в больнице и напичкали какими-то лекарствами.
     Нельзя исключать, что кто-то из обиженных людей и сводил с ним счеты на
Пленуме.  Но что  касается выступления  самого Бориса Николаевича, то оно не
было невнятным или  сумбурным, отличалось характерными для  него четкостью и
ясностью.  Оно полностью совпало  с  тем, что он ранее говорил на  Пленуме в
своем  кратком  заключительном  слове,  а  затем  и  в письме,  направленном
Горбачеву.
     Кандидатом в члены Политбюро Ельцин  оставался еще в течение нескольких
месяцев до очередного  Пленума, который состоялся в  феврале следующего 1988
года, уже будучи первым заместителем Председателя Госстроя СССР.
     Анализируя "октябрьский бунт  Ельцина" с  учетом личных наблюдений и  в
свете  последующего развития событий, я склоняюсь к выводу, что тогда в  его
действиях преобладали личностные факторы и мотивы,  хотя уже просматривались
контуры нарождавшейся левой оппозиции, с ее лозунгами радикальных реформ.
     Ельцин был  выдвиженцем  Лигачева. Именно Егор  настаивал на том, чтобы
взять Бориса из Свердловска заведующим Отделом строительства ЦК КПСС, он его
двигал в секретари ЦК, а затем и на роль московского руководителя. Отношение
Горбачева  к  Ельцину  с  самого начала  было  сдержанным --  слишком велика
разница в стиле работы и поведения. Напротив, Лигачев и Ельцин  очень похожи
друг  на  друга, принадлежат к одной школе. Их  сближает  безаппеляционность
суждений,  отсутствие  комплексов,  рефлексий и сомнений,  авторитарность  в
методах руководства, жесткость в практических действиях.
     Я  думаю, что Лигачев  рассчитывал, что Ельцин будет  "его человеком" в
Москве, но просчитался: "нашла  коса на камень". Ельцин знал себе цену и  не
захотел быть  послушным орудием в чьих-то руках, тем более, что не так давно
все трое -- Горбачев, Лигачев, Ельцин  были  на равном положении --  первыми
секретарями обкомов, а с  Лигачевым работали,  можно сказать,  по-соседству.
Оказавшись в  Москве лишь в роли заведующего Отделом, Ельцин чувствовал себя
ущемленным,  о  чем  он  сам  пишет  в  своей  книге.  И   естественно,  как
руководитель Москвы, который всегда в  партии был на особом положении и имел
дело напрямую с Генсеком, он не, захотел "ходить под Лигачевым".
     Не случайно основной огонь своей  критики Ельцин  в  то время направлял
против Лигачева.  Общеполитические мотивы  проходили вскользь и  сводились к
недостаточной,  с   его  точки  зрения,   радикальности   принимаемых   мер,
недостаточной  поддержке  его действий.  Прошло немало  времени,  прежде чем
позиция  Ельцина  обрела  более   или  менее  ясные  политические   контуры,
сомкнулась в чем-то с  настроениями зарождающейся радикально-демократической
оппозиции.
     Она нашла в  лице Ельцина своего лидера, а Ельцин -- в ней политическую
опору. Но этот процесс был очень непростым, противоречивым. Сходились они на
критическом отношении к  руководству страны,  радикализме.  Но что  касается
приверженности демократии, то здесь, пожалуй, больше различий, чем сходства,
если демократизм отличать от популизма.
     Разночтение   в  понимании  демократии   и  сейчас  --  главный  камень
преткновения  во взаимоотношениях  политических  сил,  на которые  опирается
Президент России Ельцин.
     Не менее  показательна история с публикацией статьи  Нины Андреевой "Не
могу поступаться принципами". Если  "бунт Ельцина" выразил пока еще не очень
ясные радикально-демократические настроения  в стране, то  упомянутая статья
явилась  своего  рода  манифестом правоконсервативных  сил,  сигналом  к  их
консолидации и активизации.
     Статья появилась  в  "Советской  России"  13 марта 1988 года  во  время
визита Горбачева в Югославию. Вместе с ним были мы с Силаевым. А в это время
в  Москве  кипели  страсти.  Статья  была  однозначно  воспринята  в  кругах
интеллигенции, как антиперестроечная акция,  причем тщательно подготовленная
и спланированная, как сигнал к контрнаступлению антиперестроечных сил.
     И все это связывалось  с именем Лигачева. На  совещании в ЦК он, якобы,
расхваливал статью, рекомендовал вокруг нее провести соответствующую работу.
Об этом стало известно из  Академии общественных  наук, из МИДа, а также  из
Ленинграда, где в  некоторых партийных организациях рекомендовали чуть ли не
изучение  этой  статьи. По  личному указанию  Хонеккера  она  перепечатана в
газете  "Нойес  Дойчланд". Говорили,  что  статья  и готовилась  при  прямом
участии работников ЦК. Ясно, что речь идет не об ординарной  публикации, а о
тщательно рассчитанном политическом шаге.
     23 марта в перерыве между заседаниями Съезда  колхозников в присутствии
большинства  членов Политбюро и секретарей ЦК Горбачев  поднял  этот вопрос.
Оказалось, что некоторым статья понравилась: Воротников,  Никонов, Бакланов,
по  их  признанию,  восприняли  ее,  как  рядовое,  но  довольно  интересное
выступление  конкретного  лица.  Это еще  более  насторожило  Горбачева.  Он
отметил,  что так легко  к  публикации  статьи относиться нельзя,  предложил
обсудить ее специально.
     Такое обсуждение  и  состоялось  в  последующие два дня.  Открывая его,
Горбачев  подчеркнул, что  дело  не  только в самой  по  себе  статье.  Были
выступления и похуже, вопрос  в  обстоятельствах, связанных с ее появлением,
отношении  к  ней как  некоему эталону,  который надо поддерживать, изучать,
перепечатывать и т.  д.  В  этом  смысле позиция  некоторых наших  товарищей
вызывает тревогу.  Вряд ли  Андреева сама  могла написать такую статью.  Нам
надо объясниться, чтобы не накапливались недоумение и разночтения, чтобы они
не отягощали и личные отношения между нами.
     Выступивший   первым   Воротников  дезавуировал  свою  оценку   статьи,
прозвучавшую  накануне, объясняя это тем, что отнесся к ней,  как проходному
материалу и вначале не проанализировал ее достаточно глубоко.
     Развернутый  анализ   антиперестроечного   характера  статьи  был   дан
Яковлевым. Он затем нашел отражение в редакционной статье "Правды".
     Что касается Лигачева, то  он, как будто  не понял,  о  чем  идет речь,
вроде бы и не  заметил почти прямых  высказываний о  его роли в публикации и
пропаганде статьи, да и содержания статьи почти не касался, сосредоточившись
на некоторых  общих  вопросах.  Он, в частности,  говорил  о  не  мнимом,  а
подлинном единстве в Политбюро, обстановке свободы обсуждения и высказывания
мнений, о своей приверженности перестройке,  которая "нужна,  как воздух", о
своем критическом отношении к руководителям застойного периода. По сути дела
его выступление означало защиту позиции Андреевой.
     Рыжков, солидаризируясь в основном с оценкой статьи, данной  Яковлевым,
говорил  о том, что нам надо не отталкивать, а привлекать интеллигенцию.  Он
выразил  недоумение, почему  одним и тем же  участком  идеологической работы
занимаются два члена Политбюро, намекая на неприятие Лигачева в этой роли.
     Замечу в скобках, что на том этапе между Рыжковым и Лигачевым сложились
весьма неприязненные отношения. Став  Председателем Совета Министров, Рыжков
ревностно  боролся   за   самостоятельность  в  своей   работе,   болезненно
воспринимал попытки  секретарей  и  отделов  ЦК  вмешиваться в  деятельность
правительства,  хотя  сам  до  недавнего  времени,   будучи  секретарем  ЦК,
действовал также.  Лигачев, как второе лицо в  партии, считал своим правом и
обязанностью осуществлять по отношению к правительству "руководящую роль".
     Выступление Чебрикова  было  выдержано  в обычном  для руководителя КГБ
стиле, который впоследствии унаследовал и Крючков  --  говорить о внутренних
проблемах   страны  через   критику  "замыслов   и  нашего   идеологического
противника".
     Затем  слово  было  предоставлено  мне.  Надо  сказать, что  иногда  на
Политбюро велась запись желающих выступить-- не запиской, а каким-то  жестом
или   легким  поднятием  руки,  а   председательствующий  определял  порядок
выступлений. Традиция  была такой,  что вначале выступали  члены  Политбюро,
начиная то ли с Громыко, то ли с Рыжкова,  то ли с Лигачева. После членов --
кандидаты  в  члены  Политбюро и  затем секретари  ЦК. На  этот раз Горбачев
предоставил мне слово одному из первых.
     По сохранившимся  черновикам  воспроизвожу основное  содержание  своего
выступления. Оно  в какой-то мере  наряду с выступлением  Яковлева,  оказало
влияние на последующий ход обсуждения этого вопроса.
     "...Не   могу  согласиться,  что  статья   есть  реакция   на  крайние,
злопыхательские,  очернительские  выпады  отдельных  авторов. В статье  есть
упоминание об этих крайностях, и, может быть, поэтому  она чем-то, на первый
взгляд, подкупает читателя. Но это лишь спекуляция  на некоторых настроениях
общественности. Основной смысл и пафос статьи в другом  -- она своим острием
направлена против перестройки."
     "...В  пространной  статье под претенциозным названием не нашлось места
ни  для одной проблемы  перестройки  по  существу, ни одного слова одобрения
демократическим  процессам,  оживлению  духовной  жизни.  Так,  о гласности,
открытости, исчезновении зон, свободных от  критики,  автор упоминает лишь в
связи с  тем,  что они открыли  возможность постановки проблем, подсказанных
западными радиоголосами или теми из наших соотечественников, кто  не тверд в
своих понятиях о сути социализма."
     "...В статье  дается  искаженная оценка  настроений  среди  молодежи  и
студенчества.  Выходит,  что  и  их   волнуют  лишь  негативные  последствия
гласности и демократии".
     "...Отношение  автора  статьи  к  личности  Сталина  достаточно   ясно.
Тридцатые  годы  названы  "эпохой   бури  и  натиска".  Спрашивается,  зачем
понадобилось  напоминать  о  постановлении  1956  г.,  подчеркивая, что  оно
остается  ориентиром для сегодняшнего дня? Автор, по-видимому, не согласен с
тем,  что по этому  вопросу говорилось  в докладе  о 70-летии  Октября  и на
февральском  Пленуме ЦК, а  именно: что  работа  по критике  культа личности
после XX съезда не была доведена до конца".
     "...О  высказываниях  автора  статьи  по  национальному  вопросу  можно
добавить  лишь одно: выпячивание сомнительного  тезиса о  контрреволюционных
нациях  носит   с  учетом  сегодняшней  ситуации  прямо-таки  провокационный
характер, иначе на назовешь. А где же классовый подход,  ревнителем которого
изображает себя автор?"
     "...В  рассуждениях  о  роли  идеологической  работы  явно  чувствуется
ностальгия по административным методам. Зачем понадобилось автору вспоминать
о выдворении  из  страны  в 1922  г. лиц из числа интеллигенции?  Нет ли тут
призыва к возобновлению подобных методов в идеологической сфере?"
     " ...В целом статья -- это не поиск, не размышление, не переживание, не
выражение сумятицы в мыслях, а жесткое изложение весьма определенной позиции
-- позиции  догматических  консервативных  сил...  Оставить  без реакции  ее
нельзя. Но это должен быть не окрик, а  обстоятельный разбор в той же газете
"Советская Россия", а еще лучше -- в "Правде".
     "..В заключение хотел бы присоединиться к товарищам, которые говорили о
необходимости    дальнейшего   укрепления   единства   в    руководстве   по
принципиальным  проблемам перестройки, не давать  ни малейшего основания для
нечестных и  нечистоплотных людей пользоваться какими-то действительными или
мнимыми различиями в оценке отдельных процессов и тем более  втягивать нас в
междоусобные  перепалки.  Любителей таких  методов  немало: одних цитируют и
выпячивают, других -- обходят за версту..."
     Ярко  и, как всегда, эмоционально выступил Шеварднадзе. Он отметил, что
статья   --   это,   несомненно,   социальный   заказ   определенных  кругов
фундаменталистского  толка. Они есть не только в религии, но и в  марксизме.
Подчеркнул,  что,  конечно,  очень  важно сохранение  единства, но  не любой
ценой, а на принципиальной основе поддержки  перестройки и демократизации, и
не  на  словах, а  на  деле.  Шеварднадзе  поддержал соображения  Рыжкова  о
недопустимости параллелизма в руководстве идеологической сферой.
     Не  обошлось  и без  курьезов. Щербицкий высказался  в  том духе,  что,
дескать, кто-то за этой акцией стоит: не следует ли этим заняться Чебрикову?
Я так и не уловил -- всерьез он это или в шутку.
     Конечно,  все понимали,  о  чем и  о ком идет  речь: о  Лигачеве  и его
аппарате, о редакторе "Советской России" Чики-не. Горбачев, верный себе,  не
довел  дело  до  персоналий, до  обсуждения  роли тех или иных  членов ЦК  и
Политбюро во  всей этой истории,  полагая, что состоявшееся обсуждение будет
достаточно весомым политическим уроком для всех.
     Выпад  антиперестроечных сил был отражен, но  это касалось лишь видимой
части  айсберга консервативной  оппозиции,  которая чем дальше,  тем  больше
давала о себе знать в первую очередь в партии.
        Вокруг XIX партконференции и после нее
     Ключевым  событием  1988  года,  да  и  всей перестройки,  явилась  XIX
партийная  конференция.  Жизнь  показала,  что рамки  решений  XXVII  съезда
оказались  тесными   для  начавшихся   в   стране  преобразований.  Возникла
настоятельная необходимость на середине дистанции  между съездами обсудить в
общепартийном порядке ход перестройки и задачи по ее углублению.
     На  конференции предстояло рассмотреть все основные проблемы внутренней
и внешней политики, остро и самокритично проанализировать  ход экономической
реформы, обосновать необходимость  социальной переориентации  экономики и т.
д.
     Но  все же  на  первом  плане и в центре дискуссии  оказались  проблемы
политической  реформы,  функций  и  структуры  государственных   органов  --
законодательных, исполнительных и судебных, перестройки самой партии. Таково
было  веление времени. Без  действительной  демократизации органов  власти и
управления в центре и на местах, без преодоления тотального огосударствления
экономических   и    социальных    процессов,   без   коренного    изменения
взаимоотношений    государственных   и    партийных    органов    дальнейшие
преобразования в стране были просто немыслимы.
     Как  обычно, Горбачев запасся  обширными  разработками,  аналитическими
материалами, предложениями научных институтов,  отдельных ученых, работников
государственных и партийных органов. Еще в январе мы с Шахназаровым, который
был  моим  первым  заместителем в Отделе ЦК  по  соцстранам,  а  затем  стал
помощником Горбачева,  направили ему развернутые  соображения по перестройке
политической системы.
     .К  конкретной  подготовке конференции он привлек примерно тот  же круг
лиц  --  Яковлева,  Лукьянова,   Шахназарова,  Фролова,  Черняева,  Болдина,
Ситаряна, Можина, Биккенина и меня. Ввиду новизны и важности вопросов решено
было  вначале   подготовить   и   опубликовать  тезисы   для  общепартийного
обсуждения,  в  котором,  безусловно,  примут  участие  самые  широкие  слои
населения.
     Уже при подготовке тезисов в апреле -- мае стало ясно, что  у Горбачева
вполне  сложились  представления о  новой  политической  системе,  структуре
органов  государственной власти и  управления.  Но он не захотел их излагать
достаточно   полно   и   конкретно   в   тезисах,   ограничившись    общими,
принципиальными  посылками.  Это  раскрывает  один  из  тактических  приемов
Горбачева -- не ошеломлять сразу своих коллег, членов ЦК, тем более партию и
общество крутыми и неожиданными решениями, а постепенно вводить их в оборот,
"перемалывая"   возникающие  вопросы,   сомнения  и   даже  неприятие  через
дискуссии, толкования,  разъяснения.  И это в большинстве случаев  приносило
успех.
     Основная же эпопея разыгралась на стадии  подготовки  доклада вначале в
Волынском, куда Горбачев наезжал время от  времени,  а затем в Ново-Огарево,
где с докладчиком работали в узком составе -- Яковлев, Болдин, я и помощники
Генсека. Особым накалом  отличалось  обсуждение  второго раздела  доклада  о
реформе политической системы, и третьего раздела о демократизации КПСС.
     Все мы были единодушны в том, что в политической системе нужны коренные
перемены в направлении правового государства.
     В  существующем  порядке  отсутствовало  главное --  контроль  снизу за
органами   государственной   власти   и   управления,   их   руководителями.
Бесконтрольность власти развращает тех, кто стоит у  ее  кормила, не  говоря
уже о том, что она неспособна обеспечить высокое качество управления.
     Оказалась приниженной роль Советов. Состав депутатов вроде бы отличался
достаточной представительностью, но  он не был результатом  демократического
волеизъявления,  а   просто  заранее  подгонялся   под  заданные   параметры
посредством "выборов без выбора". Работа Советов носит формальный характер и
сводится к штамповке законов  и постановлений, подготовленных аппаратом, без
глубокого проникновения  в их содержание. В  этих условиях  не  могло быть и
речи о  сколько-нибудь  действенном  контроле  за  исполнительной властью со
стороны Советов.
     Мы  полностью отдавали  себе  отчет  в  том,  что  корень  дела  --  во
взаимоотношениях  государства  и   партии.  Власть  и  управление  в  стране
принадлежат  по  существу  партии,  осуществляются  партийными  органами,  в
избрании которых  не участвуют  4/5 населения  страны. В решениях  партийных
органов даются  прямые  указания по  тем  или иным вопросам государственной,
хозяйственной и культурной жизни.
     Ведомства  центрального  государственного  управления-- по  иностранным
делам, обороне,  госбезопасности,  внутренним делам, культуре, телевидению и
радиовещанию,  издательствам --  и многие другие  лишь  номинально входят  в
правительство, а фактически работают под руководством ЦК. В рамках ЦК в виде
отраслевых отделов сформировался и аппарат хозяйственного управления.
     Аналогичная  картина  и  на  местах. В  противоречие даже с действующей
Конституцией, первичные партийные организации наделены  Уставом  КПСС правом
контроля деятельности администрации всех предприятий и организаций.
     Годами  и  десятилетиями  обсуждался  вопрос   о   бесправии   Советов,
принимались многочисленные решения, но дело не двигалось с  места. На каждом
съезде  партии  и  почти  каждом  Пленуме  ЦК  говорилось   о  необходимости
решительной  борьбы  с  подменой  государственных  и  хозяйственных  органов
партийными, но сдвиги, если и происходили, то  в сторону усиления партийного
контроля и диктата. Да и  как могло быть иначе, если партия и, прежде всего,
ее  аппарат  были  превращены  во  властные  структуры,  и  на  каждом  углу
твердилось о необходимости " повышения руководящей роли партии".
     Конечно, в  тезисах, да и  в докладе, об  этом говорилось  не  в  столь
прямой  и  открытой форме:  приходилось считаться с  глубоко  укоренившимися
представлениями,  но понимание ситуации уже тогда  было  именно таким. А вот
какой должна  быть  новая модель политической  системы, --  тут  мнения были
разные. Пошли горячие споры. Лукьянов носился с идеей  "Республики Советов".
Яковлев и Шахназаров склонялись к президентской системе. Болдин, как обычно,
сохранял таинственную неопределенность.
     Что касается меня, то, не отвергая  в принципе президентскую систему, я
стоял за такую  модель: партия как политическая  организация ведет борьбу на
выборах  за  большинство в Советах,  опираясь  на это большинство,  получает
мандат на формирование  правительства,  как высшего  исполнительного органа,
ответственного  перед  представительным  органом.  Лидер  партии  становится
главой правительства. Это та система, которая существует в большинстве стран
Запада.
     Замысел  Горбачева  оказался   иным:  превратить   Советы  в  постоянно
действующие органы, учредить посты председателей Советов всех  уровней,  как
высших должностных лиц, имея в виду, что руководитель  партийной организации
соответствующего  уровня,   а   в   стране  --  лидер   партии,   избирается
председателем соответствующего Совета. Все это теперь  хорошо известно и уже
в значительной мере ушло в историю.
     Насколько я мог уловить, вариант  Горбачева был продиктован стремлением
поднять  роль  Советов,  превратить  их  в  действительно работающие  органы
народной  власти.  По-видимому,  сказывалось  и  другое   --  опасение,  что
соединение  роли партийного лидера  и  главы  исполнительно-распорядительной
власти  возложит непосредственно на пар-"  тию ответственность за  любой шаг
правительства, вынудит партию и ее лидера заниматься массой оперативных дел.
Но  ведь  реформы  (политическая и  экономическая)  привели  бы  к изменению
функций правительства  --  освобождению его  от  текучки,  сосредоточению на
крупных вопросах внутренней и внешней политики. В  принципе же правительство
должно заниматься теми вопросами, которые сейчас входят в ведение Политбюро.
     Могу   сказать,  что  к  моменту  коллективного   обсуждения  структуры
государственных органов -- этого главного вопроса политической реформы --  у
Горбачева  представления уже  прочно сложились, и повернуть  его было трудно
или скорее всего невозможно.
     Видя, что  мои  предложения не  имеют  шансов, я стал действовать таким
образом,  чтобы  трансформировать  фигуру  Председателя  Верховного  Совета,
наделив его и рядом распорядительных  и даже исполнительных функций. В  этом
направлении были сделаны некоторые подвижки. Они в какой-то мере снизили мои
возражения, но не  сняли  их.  И в  дальнейшем, уже после конференции, когда
вопрос  о   совмещении  постов  партийного   лидера  и  председателя  Совета
превратился в объект массированной критики, я чувствовал себя неуютно.
     Что касается двухступенчатой системы представительных органов -- "Съезд
народных депутатов  --  Верховный  Совет  СССР",  то  особых  дискуссий  при
подготовке доклада  она  не вызвала.  Исходили  из того,  что  она расширяет
возможность   демократии,    законодательной   деятельности,   контроля   за
исполнительной  властью.  При всех  издержках  и  недостатках съезды вошли в
историю, как яркие всплески демократизма.
     И, наконец,  еще  один непростой,  оказавшийся  болезненным вопрос -- о
выборах народных депутатов от общественных организаций. Первоначальная идея,
которую я разделял, состояла в том, чтобы в лице народных депутатов  иметь в
парламенте   представительство   с  учетом  социальной  структуры  общества,
позволившее бы полнее, адекватнее отразить гамму интересов людей. Как решить
эту  задачу?  Было  внесено  предложение  --  выбирать  часть  депутатов  от
партийных и общественных организаций. Меня оно с самого начала смущало своим
формализмом и возможностью субъективизма в определении перечня  общественных
организаций, норм представительства  и т. д. Порой возникало чувство, что мы
себя    загоняем   в   какой-то   лабиринт,   но    других    сколько-нибудь
удовлетворительных предложений на этот счет не оказалось.
     При  всем  этом  только  негативная  оценка  опыта   избрания  народных
депутатов  от  общественных  организаций,  с  моей  точки  зрения,  была  бы
несправедливой.   Ведь   благодаря   ему   в    депутатский   корпус   вошли
авторитетнейшие  представители  советской   интеллигенции,  многие   деятели
оппозиции, без которых работа съездов и Верховного Совета явно бы проиграла.
Среди них -- А.  Д. Сахаров, Д. С. Лихачев, С.П.  Залыгин, К.Ю. Лавров, Д.А.
Гранин, Г.Х.Попов,  В.  И.  Гольданский  и  многие  другие.  Небезынтересная
деталь: в составе российского  парламента  деятелей науки и культуры  такого
масштаба вообще не оказалось.
     Наконец, сама конференция...
     Доклад Горбачева слушали  с напряженным вниманием. Думается, это лучшее
его выступление тех лет. Сильно прозвучали и экономическая часть, и раздел о
политической  реформе,  и  выводы  о перестройке  партии.  Обратила  на себя
внимание  и  характеристика  облика  гуманного демократического  социализма,
которая вначале была предложена  Фроловым,  но  мною  была коренным  образом
переработана  и   в  таком  виде  переходила  из  варианта  в  вариант  и  в
окончательный текст доклада.
     На  конференции  возникла  совершенно  новая,  немыслимая  для  прошлых
времен,   атмосфера.   Проявилась   нетерпимость   делегатов   к   серым   и
невыразительным выступлениям,  раздавались  хлопки, выражающие  недовольства
делегатов и даже требования  прекратить выступление. Настороженно встречался
малейший  намек на  восхваление руководства даже  там, где очевидны  заслуги
Горбачева.
     Палитра выступлений оказалась весьма многокрасочной.
     Критицизм  Абалкина,  радикализм  Кабаидзе  и  Федорова,  открытость  и
искренность Бакатина, мудрая  ирония Олейника. Мне  трудно представить,  что
произошло с Борисом Ильичем  после 1991  года? Что  ввергло его в мистицизм?
Постепенно   начали  доминировать  настроения   основной  части   делегатов,
представляющих  среднее  и  высшее   звено   партийного  и  государственного
аппарата. Под видом критики, перехлестов и  крайностей  по  существу  начала
ставиться  под  сомнение  правильность избранного пути.  Многие  говорили  о
разрушении ценностей, пугали крушением мироздания.  Под бурные  аплодисменты
закончил  свою мрачную, почти трагическую речь в этом духе  Юрий Бондарев. А
вот Григорию Бакланову, который вступил в  полемику  с  Бондаревым, почти не
дали говорить.
     Со всей очевидностью проявилось стремление держать перестройку в рамках
косметического ремонта прежней системы. Представители интеллигенции искренне
и  с  воодушевлением  защищали  идею  коренных  преобразований,  критиковали
непоследовательность  и  нерешительность  в их  проведении, но поддержки  не
получали. Напротив, массированная атака на средства массовой информации и на
творческую интеллигенцию со стороны местных партийных руководителей получала
неизменный  положительный  отклик в  зале. Слова же Ульянова в защиту прессы
оказались невоспринятыми.
     Всплеск эмоций вызвало выступление Ельцина в конце прений. Он дал  свои
критические  оценки  ситуации  в  стране,  хода   перестройки  и  потребовал
собственной  реабилитации. Оставалось,  правда,  неясным,  в  чем же  должна
состоять  реабилитация?  Ведь никакого партийного наказания  на  Ельцина  не
налагалось, он  оставался членом ЦК и  правительства,  был избран  делегатом
конференции. Восстановление его в прежних должностях? --  Но  он сам настоял
на  отставке.  Отмена постановления Пленума ЦК о  признании  его выступления
ошибочным? -- Но тогда он сам его признавал таковым.
     Этого момента только и ждал Лигачев.  Он был психологически настроен на
выступление,  заранее  подготовленное  и продуманное. Никакими уговорами  со
стороны членов  Политбюро и Генсека,  всех  нас  не удалось удержать  его от
выхода  на  трибуну.  Выступление было  выдержано  в  свойственном  Лигачеву
наступательно-петушином духе, в стиле сложившихся "безотбойных"  стереотипов
и содержало  в себе ряд некорректных  замечаний, набившие оскомину ссылки на
блестящий томский  опыт.  В  общем,  это  выступление лишь  прибавило  очков
Ельцину.  Реакция Горбачева была совсем иной --  спокойной,  уравновешенной,
исходящей из того, что дискуссия с  Ельциным --  это вещь не чрезвычайная, а
вполне вмещающаяся в рамки партийной демократии.
     Сложность  обстановки  на конференции усугублялась  тем,  что некоторые
предложения  по совершенствованию  политической системы  и,  в частности,  о
совмещении   партийных   и  государственных  постов  вызвали  недопонимание,
возражения  у  многих делегатов,  независимо от  их  политических  взглядов.
Горбачеву в ходе конференции пришлось специально брать слово, более подробно
развертывать аргументацию в пользу предлагаемого решения. Оно было  вынесено
на отдельное голосование и собрало большинство голосов, как мне  показалось,
скорее   под  воздействием  непреклонности   докладчика,  чем   убежденности
делегатов.
     Да  и в целом решения конференции, принятые ею документы,  носили более
прогрессивный,  реформаторский  характер,  чем  настроения   основной  массы
делегатов.   Конференция   выполнила   свою   историческую  миссию,   открыв
возможности  для развития вширь  и вглубь демократических  процессов, но  не
давала никаких оснований считать, что они  пойдут "как по  маслу". Напротив,
надо было ожидать усиления сопротивления и обострения борьбы.
     Уже в  ходе  работы конференции под тем  предлогом,  что это  не съезд,
возникли настроения  рассматривать ее как совещательный орган,  а ее решения
как необязательные.  Не спеша доработать, домыслить. Потом-де наступит время
очередного  съезда, на  котором и могут быть  приняты окончательные решения.
Если  бы такая точка зрения одержала  верх,  перестройка на  какой-то период
времени  начала  бы  работать  на  холостых  оборотах.  Мы  застряли  бы  на
промежуточной  станции и обманули  бы ожидания  людей. Допустить  этого было
нельзя.
     Чтобы  не  оставлять  здесь  никаких  неясностей   Горбачев,   закрывая
конференцию,  предложил  дать  необходимые полномочия  Центральному Комитету
реорганизовать  партийные  органы  и партийный  аппарат до начала  очередной
отчетно-выборной  кампании   в  партии   осенью   этого  года.   Конференция
высказалась также за то, чтобы на очередной сессии Верховного Совета принять
законодательные   акты,   включая   поправки   к   Конституции,   касающиеся
государственных  органов,  объявить  о  проведении  выборов,  созвать  съезд
народных  депутатов  весной  будущего  года  и сформировать новую  структуру
органов государственной власти. А  осенью следующего года провести  выборы в
республиканские   и   местные   Советы,   завершить  формирование  структуры
государственной  власти  и  государственного  управления  на  местах.  Таким
образом,  осуществить  практическую  реформу политической системы примерно в
течение года.
     Последующее  после  конференции  время  было отмечено началом  глубоких
политических преобразований. На них концентрировались усилия  реформаторов в
партийно-государственном  руководстве.  Они оказались объектом  пристального
внимания   мировой   общественности.   Вокруг   них  разбушевались  страсти,
углубилось размежевание общественно-политических сил, развернулась серьезная
политическая борьба, во многом предопределившая дальнейшее развитие страны.
     В начале сентября на Политбюро обсуждена записка Горбачева "К вопросу о
реорганизации партийного аппарата".  Идеи Горбачева были поддержаны, хотя  и
не  с одинаковой  степенью  решительности.  Сохранить  в  партии  только  те
направления в работе и те организационные  структуры,  которые соответствуют
ее  политической  роли -- такова  позиция  Яковлева,  Шеварднадзе,  моя.  Ее
поддержал  по  существу  и  Рыжков:  как премьеру ему "до чертиков"  надоело
вмешательство отделов ЦК в конкретные вопросы. И он был  прав --  ведь, чем,
как  не  конкретными  хозяйственными  вопросами,  может  заниматься   такое,
например, подразделение ЦК, как  "сектор кремнеорганических  соединений"?  У
другой  части членов Политбюро и секретарей  --  отношение  было сдержанным,
внутренне  напряженным.  Но ничего не поделаешь --  предложенные  меры точно
соответствовали решениям партконференции.
     30  сентября Горбачев представил  свои предложения  Пленуму  ЦК. Работа
длилась   немногим   более  получаса,   но   его   решения   были  расценены
общественностью, как большая победа Горбачева, как крупнейшее преобразование
высшего эшелона партии (некоторые зарубежные обозреватели окрестили его даже
переворотом).
     Отраслевые   отделы  ЦК,  кроме  аграрного,  упразднены,   политические
укрупнены. Число отделов сократилось с 20 ДО 8. .
     По  основным  направлениям  политики  из  членов  ЦК   образованы  пять
комиссий, а деятельность  Секретариата в  ее прежнем виде с  планом  работы,
регулярностью,   одним   ведущим   секретарем   признана   нецелесообразной.
Соответствующую перестройку  предложено  осуществить в нижестоящих партийных
комитетах.
     Проведено наиболее существенное за  последние  годы обновление  состава
Политбюро  и секретарей  ЦК. Освобождены  от обязанностей  членов  Политбюро
Громыко, Соломенцев,  кандидатов  в  члены  Политбюро  Долгих,  Демичев,  от
обязанностей секретаря Добрынин.
     Членом    Политбюро   с   одновременным   утверждением    председателем
идеологической комиссии  был избран  я,  кандидатами  в  члены Политбюро  --
Власов,   Бирюкова,   Лукьянов.   Пленум   рекомендовал   избрать  Горбачева
председателем   Президиума   Верховного   Совета   Союза,   чтобы   он   мог
непосредственно   заниматься   реформой  государственных  органов.  Избрание
состоялось  в Верховном  Совете СССР 1 октября. Воротников рекомендован  для
избрания  Председателем  Президиума  Верховного  Совета РСФСР,  а  Власов --
председателем СМ РСФСР. Чебриков, избранный секретарем ЦК  КПСС,  освобожден
от   должности   председателя   КГБ.   Лукьянов   рекомендован  заместителем
председателя Президиума Верховного Совета СССР.
     Сразу  же после окончания  Пленума я, по поручению  Генсека,  поехал  в
пресс-центр МИДа и  провел  встречу с советскими и зарубежными журналистами.
Она проводилась  до передачи  ТАССовских  сообщений  и  таким образом  стала
первоисточником.  С  тех  пор  такие  молниеносные  пресс-конференции  стали
традицией.
     Резонанс  на Пленум  в  мировой  прессе был  сильным. Вот его  наиболее
характерные моменты:
     -- "крупный успех Горбачева, его политическая победа";
     -- "перестройка структуры партийного руководства";
     -- "уходят последние могикане старой гвардии";
     -- "оттеснение Лигачева от второй роли  в партии и  отстранение  его от
идеологии";   "даже  и  новым  --  сельскохозяйственным  участком  он  будет
руководить вдвоем";
     --  "ослабление  позиций  Чебрикова  в  результате  нового  назначения"
(замечу, что у самого Чебрикова было  хорошее настроение, ибо он мог ожидать
чего-то худшего);
     --  "Медведев  шагнул  от  неизвестности  к  полноправному  членству  в
Политбюро";
     --  "Яковлев,  перемещенный  на   международное  направление,  остается
ближайшим соратником Горбачева" и т. д.
     Для меня новое назначение неожиданным, конечно, не было. Еще в середине
июля во время прогулки  в перерыве  между  заседаниями  ПКК в Варшаве Генсек
завел  разговор о моем переходе на идеологическое направление. Я думаю, этот
замысел  был  навеян  партийной   конференцией,  показавшей,  какая  сложная
обстановка возникла в идеологической сфере, как углубляются противостояния в
ней различных сил.
     Двойное  курирование  идеологической сферы  Лигачевым  и  Яковлевым  не
уравновешивало   обстановку,   а,  наоборот,   обостряло  ее   --   и  из-за
противоположных  позиций.  Но в  немалой  степени  в силу  личных качеств --
самолюбия, крутого характера обоих, несклонности, а может, и неспособности к
компромиссам. Любое действие одного вызывало противодействие другого.
     Это пагубно отражалось на обстановке в  сфере печати, культуры и науки.
Основные  газеты  и  журналы  разделились на два  лагеря,  глубокая  борозда
пролегла и в  мире  литературы и искусства, развились отношения групповщины,
нечистоплотные   люди   стали   бессовестно  пользоваться  такой  ситуацией,
лавировать между большими приемными, ловить рыбу в мутной воде.
     Яковлев  хорошо  видел   и  понимал  ненормальность  такой  обстановки,
двусмысленность  своего  положения  и  неоднократно  говорил  мне  об  этом,
обдумывая возможные выходы -- то ли разделить сферу идеологии, то ли перейти
на  другой  участок, в частности,  международный.  С  Лигачевым у меня таких
доверительных обсуждений не было, да и быть не могло.
     Я  разделял  основные  позиции  Яковлева  и  поддерживал его  линию  на
гласность,  преодоление  догматизма, снятие  запретов,  создание  обстановки
демократизации и творчества  в сфере идеологии и культуры. Вместе  с тем мне
представлялось, что надо более активно  противодействовать (демократическими
же  методами)   разнузданности,  беспредельному   негативизму,   возбуждению
низменных  чувств  и  страстей, отстаивать  прогрессивные,  социалистические
идеалы. Нужно считаться с реальностями, с состоянием общественного сознания,
невозможностью его коренной переделки в один миг. Не усугублять противоречия
и конфликты,  не становиться в позицию поддержки тех или иных  крайностей, а
терпеливо работать над их преодолением.
     По-моему,   такую  же   политику  вел  и  Горбачев,  полагая,   что  из
сопоставления,   взаимодействия  различных  подходов   сложится  взвешенная,
реалистическая линия. Я  много раз советовал Яковлеву постараться наладить с
Лигачевым диалог  и  взаимодействие.  Но  из  этого  ничего  не  получалось.
Горбачеву  все   чаще  приходилось  разнимать  их  схватки,  брать  на  себя
идеологические вопросы. И он решил выдвинуть нового человека.
     Собственно, новичком  в идеологии я  не был,  приобретя  немалый опыт в
этой сфере в Ленинграде, в Отделе  пропаганды ЦК КПСС, Академии общественных
наук и в Отделе науки и  учебных заведений. Сказалась практика международной
деятельности в Отделе  ЦК. Я не  рвался к высоким титулам,  зная,  что  меня
ожидают в бушующем идеологическом океане отнюдь не лавры и почести, а тяжкая
доля. Но сказать "нет" Горбачеву я не мог. Не сделал этого, не раскаиваюсь и
сейчас,  хотя понимаю, что  моя  дальнейшая  судьба  могла  сложиться  более
благополучно.
     Свое  "кредо", видение современных проблем  перестройки,  международных
отношений мне  удалось изложить буквально в первые  дни новой деятельности в
докладе  о формировании  современной  концепции  социализма  на  конференции
"Актуальные проблемы  развития современного социализма".  Даже в сокращенном
газетном варианте он  вызвал живой отклик  и в основном положительные и даже
лестные  дня меня комплименты в мировой прессе. Он  был вскоре опубликован в
виде беседы  под  названием "К познанию социализма"  в  журнале  "Коммунист"
(номер 17 за 1988 г.).
     Что   касается   первых  практических   шагов,  предпринятых  по   моей
инициативе,  то  ими явились:  отмена постановления  ЦК  КПСС  1946 года  "О
журналах:  "Звезда" и "Ленинград",  еще  один заход  на возвращение в  общее
пользование  из  спецхранов  запретных  книг  и   журналов,  ликвидация  при
поддержке Рыжкова ограничений по подписке на периодическую печать.
     Этими шагами достаточно ясно  было продемонстрировано намерение  нового
идеологического руководства продолжать и углублять линию на демократизацию и
гласность,  не  допускать   какого-либо  намека   на   возврат   к   методам
идеологического   диктата.   Вместе   с  тем   я   понимал,   что  предстоит
демократическими методами усиливать противодействие  нездоровым тенденциям в
идеологии,   культуре,    средствах    массовой   информации,    выравнивать
"идеологический  корабль", избавлять  его  от экстремизма, качки до тошноты,
переводить шаг за  шагом управление культурой, наукой, прессой на легитимные
основы.
     В дальнейшем на протяжении почти двух лет  своей деятельности  на  этом
поприще  я  окунулся  в такой бушующий  океан  страстей  и  событий, который
потребовал от меня  огромного напряжения сил -- и духовных, и физических. Но
об этом следует рассказать специально. Что и будет в дальнейшем сделано.
     Как члену Политбюро и как человеку,  входившему в  ближайшее  окружение
Горбачева, мне приходилось  заниматься и общеполитическими проблемами. В это
время  как  раз  развертывалась  перестройка  советских  органов  власти   и
управления.  В конце  сентября на  Политбюро были обсуждены  предложения  об
изменениях и дополнениях  Конституции, а также по выборам народных депутатов
СССР. После рассмотрения  в Верховном  Совете СССР они были опубликованы для
всенародного  обсуждения,  которое оказалось  беспрецедентным по  масштабам,
заинтересованности и остроте.
     В центре  дискуссии  были  те  же  вопросы,  что и  на  конференции:  о
двухступенчатости Советов, о представительстве  общественных организаций,  о
совмещении    государственных    и    партийных   постов,   о    соотношении
представительных,  исполнительных  и судебных  органов и т. д.  Выдвинутые в
законопроектах  положения стали объектом критики  как  справа, так  и слева.
Высказывали  ее  и  многие   представители  партийно-государственной  элиты,
почувствовав  угрозу   для  своего   положения.  К  этому  присоединялось  и
недоумение беспристрастных людей некоторыми аспектами предлагаемой реформы.
     Вариант перестройки политической системы послужил уязвимым объектом для
критики и  со  стороны новых демократов, которые  подняли  страшный  шум  по
поводу того, что демократия урезается, сохраняется в слегка обновленном виде
всевластие прежних  сил "аппарата",  "номенклатуры".  12  ноября  состоялось
выступление  Ельцина в Высшей  комсомольской  школе,  положившее начало  его
возвращению в  политику  после  некоторой  паузы. Я думаю,  осенью 1988 года
оппозиционные течения набрали немало очков на критике поправок к Конституции
и новой избирательной системы. А пропаганда их была недостаточно энергичной,
по  сути  дела  оборонительной  по  разным  причинам,  в том  числе  и из-за
внутреннего ощущения неадекватности, искусственности некоторых мер.
     Особенно  осложнилась  обстановка в  Прибалтике.  В  народных  фронтах,
возникших весной  и  летом  как национально-демократические  движения, резко
активизировались радикально настроенные  сепаратистские силы. Они, казалось,
только и ждали повода  для  развертывания  массовых  организованных действий
против центра. Прошло два-три  дня после публикации документов, не появилось
еще никаких  комментариев, а уже посыпались  резолюции, заявления, протесты,
начался  сбор  подписей,  отвергающих  поправки   к   Конституции  и   новый
избирательный  закон.  Основной  мотив  --  сохранение  и  даже  ужесточение
централистских, союзных начал, отсутствие шагов по расширению прав республик
и даже их ограничение.
     При  этом  была подброшена  идея, и  она усиленно  поддерживалась,  что
опубликованные  проекты  --  это и есть  полный  и  окончательный  ответ  на
ожидание   новой   Конституции,  пересмотра  компетенции  между   Союзом   и
республиками  и т.  д.  Тогда как в действительности пока  речь  шла о новой
структуре государственных органов лишь в центре. Проблема же прав  республик
должна была стать предметом следующего этапа политической реформы.
     Накануне октябрьского праздника у меня состоялся  разговор с Горбачевым
о  ситуации  в  Прибалтике. На  следующий день он предложил выехать  в Литву
Слюнькову,  в Эстонию --  Чебрикову  и в  Латвию -- мне.  Поездки состоялись
сразу после праздника. О своем пребывании в Латвии  могу сказать одно -- это
было  настоящее политическое  пекло:  шумные собрания, пикеты, транспаранты,
острейшие дискуссии  в аудиториях,  на улицах  и  площадях. В Москве  ничего
подобного еще не было. Это был ее завтрашний день.
     При подведении итогов всенародного обсуждения поправок к Конституции  и
проекта избирательного закона на Политбюро было признано  необходимым ввести
в них некоторые поправки, не меняющие существа дела. Мое предложение еще раз
вернуться к  проблеме  в целом, решить  сейчас только  те  вопросы,  которые
возникают  в связи с выборами новых государственных органов, а все остальное
отложить до Съезда  народных депутатов, не прошло. Это было бы слишком явное
отступление.
     1  декабря  Верховный  Совет  СССР  принял  Законы:  "Об  изменениях  и
дополнениях Конституции СССР" и "О выборах народных депутатов СССР", а также
постановление "О дальнейших шагах  по осуществлению политической  реформы  в
области  государственного строительства". В это время я  был в Португалии на
съезде  компартии, но знаю, как непросто, в какой напряженной обстановке это
происходило.
     Как  бы то ни  было, дорога к  реформированию  государственной  системы
открылась. Страна вступила в новую полосу своей истории.
     <b>Глава III
     Власть - Советам</b>
     <i>Первые  демократические выборы: победа или поражение? -- Демократия или
охлократия:  из  зала  Съездов народных  депутатов.  --  Горбачев становится
Президентом.</i>
        Первые демократические выборы: победа или поражение?
     Итоги  первых  демократических  выборов  в  марте  1989 года  оказались
настолько  неожиданными,  противоречивыми,  что давали основание  для  самых
разных выводов, порождали сложную гамму чувств и переживаний.
     На первый взгляд, все было в порядке. Среди новых народных депутатов --
87,6  процента членов КПСС  -- больше, чем 71,5 процента в  составе прежнего
Верховного  Совета СССР.  В  некоторых комментариях поспешили  объявить  это
успехом партии,  свидетельством  роста доверия  к ней со  стороны народа. Но
объяснение  этому  иное --  оно  проще и,  я  бы  сказал,  будничнее. Раньше
партийность  депутатов,   как   и  другие  их   характеристики,  социальный,
возрастной состав, доля  женщин и т.  д. жестко контролировались: в показных
целях советы  "насыщались" беспартийными. Теперь за этим никто не смотрел. В
депутаты  двинулись  наиболее   активные  и   динамичные  люди.  Подавляющее
большинство  из  них состояло  в  партии,  но  ко  времени  выборов  разброс
политических  взглядов  и  позиций среди  членов  партии был уже  достаточно
широким.
     В  избирательных  округах  борьба  развертывалась,  как правило,  между
кандидатами,  принадлежащими к одной партии, на  персональной основе при еще
только  начинающемся  размежевании  политических  сил.  Были  случаи,  когда
партийный руководитель состязался с одним  из своих  активистов  или лидером
молодежной организации.
     И  все-таки:  победила партия на  выборах или потерпела  поражение? При
всей условности  такой постановки вопроса  следует признать,  что это больше
поражение, чем успех, больше утрата позиций, чем их закрепление.
     Забаллотированы 32 первых секретаря обкомов партии из 160. Но какие это
организации!  В  Ленинграде  не  избран  ни  один  партийный   и   советский
руководитель города и  области,  ни один член  бюро обкома,  включая первого
секретаря и даже командующего военным округом. В Москве  партийные работники
также в  основном  потерпели поражение,  за Ельцина проголосовало  около  90
процентов  москвичей.  Негативными  для партийных работников  итоги  выборов
оказались во многих крупных промышленных и  научных центрах Поволжья, Урала,
Сибири  и  Дальнего  Востока,  Юга  и  Востока  Украины.  Крупное  поражение
партийные  кандидаты  потерпели в Прибалтике,  Армении,  а  также  в Грузии.
Относительно  благополучными  для  партии  результаты  выборов  оказались  в
областях Центрально-Черноземного  и Северо-Кавказского регионов, Белоруссии,
Казахстана и Средней Азии.
     В  целом по территориальным и национально-территориальным  округам было
избрано  депутатами  примерно  20 --  25  процентов  людей,  острокритически
настроенных  в  отношении  партии. Несколько меньшая  доля  таких  депутатов
прошла и от общественных организаций.  Они и составили впоследствии основной
массив "межрегиональной депутатской группы".
     Иная сторона  проблемы  -- отношение массы  избирателей к  перестройке.
Курс  на  перестройку  был,  безусловно,  поддержан и  не  только  там,  где
проголосовали за представителей партии, но и там, где им выразили недоверие,
в последнем случае, может быть, даже в большей  степени. Требование перемен,
последовательнее и  решительнее вести  реформы раздавалось  отовсюду,  стало
подлинным императивом дня.
     Надо было делать срочные выводы и для работы партии, и для деятельности
правительства  и советов всех ступеней, а  не сетовать  на происки  каких-то
чуждых сил, на "критиканство" в средствах массовой информации. Очень  сильно
такого  рода  сетования звучали при обсуждении итогов  выборов на  заседании
Политбюро  28 марта. "Навалились" на прессу и Рыжков, и Лигачев, и Зайков, и
Слюньков, и Лукьянов -- всех не перечислишь.
     В который раз  мне и Яковлеву пришлось  доказывать в общем-то очевидные
вещи, что пресса и журналисты -- это не какой-то иной мир, а часть общества,
которая  живет  его  мыслями  и чувствами,  только,  может быть,  острее  их
воспринимая  и  выражая.  Да,  они  одновременно  и  отражают,  и  формируют
общественное  мнение,  не привнося  его извне,  а  оперируя тем  материалом,
который вырабатывается  самим обществом и  только  им. В  средствах массовой
информации,  безусловно,  находит  отражение  серьезная  неудовлетворенность
положением в стране, ходом перестройки  и ее  практическими результатами.  О
них и надо прежде всего говорить, их и надо анализировать.
     Что,   например,   происходит   в   экономике?   Относительно  неплохая
конъюнктура 1986--1988 годов  породила новую  эйфорию, стремление  побыстрее
осуществить  дорогостоящие  социальные  программы. На  этот  легкий путь все
сильнее толкала и поднимающаяся волна популизма и социальной демагогии.
     Между  тем,  в  экономике   нарастало   действие  глубинных  негативных
факторов.  1988  год  оказался  в  этом  смысле  последним более  или  менее
благополучным  годом.  Далее  начались  серьезнейшие  осложнения,   наступал
настоящий   экономический   кризис,   в    первую   очередь   ударивший   по
потребительскому  рынку.  Его  привели  в такое неустойчивое состояние,  при
котором даже небольшой, частный сбой вызывал серьезные последствия, всплески
ажиотажного спроса. Из свободной  продажи исчезали то  сахар и  кондитерские
изделия, то зубная паста, то мыло и стиральный порошок, то школьные тетради,
то  батарейки,  то застежки "молния", не  говоря  уж  о мясе, обуви, меховых
изделиях и т. д.
     Экономическая  реформа   завязла   в  бюрократической   трясине.  После
июньского Пленума  никаких крупных шагов  в  этом направлении так и  не было
сделано. 8 сентября Политбюро наказало коммунистов -- руководящих работников
Совета  Министров  и  Госплана  СССР  --  Гусева,  Лах-тина  и  Ефимова  "за
непринятие достаточных  мер  по устойчивому обеспечению  населения  товарами
повседневного спроса". Но, во-первых, это  было  уже  поздно.  Во-вторых, за
кадром  остались  главные  действующие  лица,  отвечающие  не  за  отдельную
строчку,  а  за  общее  расстройство  рынка. И,  в-третьих,  это решение  не
изменило,  а скорее  укрепило стереотип в  общественном мнении,  что за все,
вплоть  до  лезвий для  бритья,  отвечает партия.  Для критиков партии такой
стереотип был очень  удобен.  Я  сам  слышал на  Старом  Арбате  язвительные
куплеты гитариста  по  поводу  нехватки мыла -- "оно уходит на самоотмывание
партии".
     В такой обстановке выборы  для партии были заранее обречены на неудачу,
несмотря на поддержку общего политического курса ее руководства.
     Сказалось и то, о чем много говорилось тогда на всех партийных форумах,
--  неготовность  партийных  организаций к  новым условиям и формам работы и
предвыборной борьбы, привычка к кабинетно-бюрократическим  методам, упование
на силу  команд и  указаний.  Одни  растерялись и  опустили руки,  а  другие
пытались жать на старые рычаги дисциплины  и  послушания, но  в политике они
уже не действовали.
     Несколько  неудачных шагов было сделано непосредственно перед выборами.
Это относится  прежде всего к Пленуму  ЦК, состоявшемуся 15 -- 16  марта. На
нем прошли выборы народных  депутатов от КПСС. Список их тщательным  образом
взвешивался  и  уравновешивался.  В  нем  были Гранин и  Белов,  Айтматов  и
Олейник, Афанасьев и Лаптев, Марчук  и Беликов, Илизаров и Федоров, Биккенин
и Кудрявцев,  Абалкин и Примаков,  Абуладзе и  Ульянов, Патон и  Нестеренко.
Список кандидатов украшали имена известных  рабочих, строителей,  работников
сельского хозяйства. Но  для  публики  список высвечивался  прежде  всего  и
главным образом фамилиями  почти полного состава  партийного руководства. По
страницам печати пошла гулять кличка -- "красная сотня".
     Дело,  однако,   было  не   только   в  самом   принципе   депутатского
представительства  от партии, который  подвергался сомнению многими, но и  в
процедуре  выборов.  Тут  мы   сами   себя   загнали   в  угол:  призывая  к
альтернативности,  сами же  отказались от этого принципа. А что было делать?
Тайное голосование показало,  что  если бы в списке  было  на два  кандидата
больше,  чем положено по  норме,  не прошли бы Лигачев и Яковлев, при десяти
лишних   за  бортом   оказалось  бы  большинство  членов  Политбюро,  а  при
шестнадцати  --  не  был бы  избран ни  один  из  них,  включая Генерального
секретаря! Я  отнюдь  не считаю,  что  каждый  партийный деятель  непременно
должен быть облечен депутатским доверием, но скандал был бы великий, если бы
ЦК  не  доверил  своему  руководству   представительство  в   высшем  органе
государственной власти.
     Эта абсурдная ситуация свидетельствовала: что-то есть неладное  в самой
избирательной системе.
     Голосование по  выборам народных  депутатов от  КПСС  обнаружило начало
серьезного размежевания  в  руководящем  слое  партии. 59 голосов,  поданных
против Яковлева (47 -- против Ульянова), безусловно, принадлежали той группе
партийных  функционеров, которые стали  ядром консервативных сил, определяли
атмосферу  на  последующих  пленумах ЦК, устраивали обструкцию  Генеральному
секретарю.  78  голосов  против Лигачева,  я думаю,  были  за реформаторской
частью ЦК  -- теми, которые в  драматический момент  заявления Горбачева  об
уходе в  отставку с поста Генсек