одкопах, ходах и лазах: альбиносы рассыпались в надежде уйти от преследования. Засада из трех затаившихся в темноте человек ждала своего часа. Вскоре они услышали шаги: кто-то крался подкопом. Едва человек достиг развилки, Бирс и Ключников включили фонари, следом за ними включил свой фонарь и Хартман. Они увидели молодого альбиноса, юношу, почти мальчика, в руке он держал пистолет; от испуга глаза у юнца расширились и полыхали на бледном лице, как яркие фары. Он успел выстрелить, фонарь в руке Хартмана разлетелся вдребезги, Ключников бросился вперед, вывернул стрелку руку и подмял его под себя. Они разоружили альбиноса, Бирс с помощью наручников приковал пленника к руке Хартмана. - Это вам боевое задание, - объяснил он американцу. - Ведите его, иначе он нам руки свяжет. - Я понял, - кивнул Хартман, и хотя было видно, что задание ему не по нраву, он, однако, согласился без лишних слов, чтобы принести хоть какую-то пользу. Как все альбиносы, мальчишка был похож на моль: блеклое мучнистое лицо, белесые волосы, болезненно-белая кожа... Лишь глаза с красными зрачками светились на неподвижном, похожем на маску лице. - Покажешь нам бункер? - обратился к нему Ключников без всякой надежды на ответ. Альбинос и впрямь не ответил, разведчики посовещались и стали пробираться в Хохлы и Старые сады, где отряд с утра прочесывал запутанные ходы Ивановской горки. - Будьте бдительны, неизвестно, что у него на уме, - предостерег Бирс Хартмана. - Я понял, - кивнул Стэн. - Кто он? - ровным бесстрастным голосом неожиданно спросил альбинос, разведчики от удивления переглянулись: неужели заговорит?! - Американец, - Бирс глянул на мальчишку с интересом. - Шпион? - Почему обязательно шпион? Обычный человек. - Этого не может быть. Они все враги. - С чего ты взял? - спросил Ключников. - Я знаю. Они капиталисты. - Что он говорит? - поинтересовался Хартман. - Что вы - капиталист. - Что ж, он, пожалуй, прав, - согласился американец. - Смотри-ка - прорезался! - удивленно покачал головой Ключников. - Может, выведешь нас к бункеру? - Выведу, - внезапно согласился юнец, и это было так неожиданно, что разведчики уставились на него с недоверием. - А не врешь? - спросил Ключников. - Не вру, - ответил мальчишка и, пригнувшись, двинулся в темноту, вытянув назад руку, которая была скована с рукой Хартмана. - Мы с ним, как альпинисты в связке, - заметил на ходу Хартман. - Он считает вас врагом, - остудил его Бирс. - Почему? - Вы - американец. - Этого достаточно? - Для него - да. - Странно... Никогда бы не подумал... - Они все такие. Милые людишки. Это они украли Джуди. - А ему нельзя объяснить, что это ужасно? - Нельзя. Он не поймет. - Может, попробовать? - Уже пробовали. Бесполезно. - Что ему надо? - спросил Ключников, имея в виду американца. - Хочет их перевоспитать. Не верит, что это невозможно. - Спроси: а его самого можно было убедить не лезть сюда? Бирс перевел, Хартман выслушал и покладисто сказал: - Я понял, извините. Альбинос вывел их в тоннель метро, они гуськом шли по узкой обочине. Бирс заметил шахтный телефон и решил позвонить в диспетчерскую, которую Першин использовал для связи: через диспетчера шли приказы нарядам и донесения от них. Антон открыл дверцу металлического кожуха и снял трубку, когда показался поезд: горящие фары, как яростные глаза смотрели издали в круглое вытянутое чрево тоннеля. Ключников показал американцу, как стать, чтобы оказаться на безопасном расстоянии от колеи. Поезд приближался с устрашающим грохотом. Впереди летел ураганный ветер, подгоняемый безжалостным настырным конвоиром. Гул и слепящий свет до отказа заполнили тесное замкнутое пространство, поезд с неумолимой предназначенностью накатывался, громыхая, и любую живую душу могла взять оторопь: казалось, деться некуда и спасения нет. Все замерли, прижавшись к ребрам тюбинга, как вдруг пленник с диким воплем резко рванулся в сторону, как бы в нестерпимом желании освободиться и убежать. По естественной причине связанный с ним намертво Хартман дернулся следом, и всем вдруг с ослепительной ясностью стало понятно, что пленник летит под поезд и тащит Хартмана за собой; спина американца уже оторвалась от тюбинга, длинное тело повисло в пустоте над обочиной. Лишь миг длилось оцепенение. Ключников был начеку, мгновенно вцепился в американца и удержал, остановил падение. Непонятно было, сколько это длилось - секунды или вечность. Пленник изо всех сил неудержимо рвался к рельсам, точно старался достигнуть самого желанного для себя - рвался и тянул Хартмана за собой. Трудно было предположить такую силу в мальчишке. Скорее всего, решившись, он на мгновение собрал все, что мог, всю силу и вложил в одно последнее движение. Конечно, Хартман не удержал бы его один, оба были обречены. К счастью, Бирс и Ключников пришли американцу на помощь, но стащить пленника с колеи не хватило времени: поезд налетел, ударил несчастного и отбросил на обочину. Вагоны, громыхая, проскакивали мимо, внезапно стало оглушительно пусто и тихо: последний вагон со свистом улетел в даль, оставив за собой пустоту и беззвучие; все трое почувствовали себя в безвоздушном пространстве. Было похоже, они побывали в молотилке. Ошеломленные, они медленно приходили в себя, словно после жестокой трепки, и вяло, сонливо двигались, приводя одежду в порядок. Справившись с оцепенением, они неожиданно обнаружили, что залиты кровью. Хартман одной рукой вытирал лицо и недоумевая разглядывал окровавленную ладонь: рану он не находил, а догадаться, что это чужая кровь, не умел. Несчастный альбинос лежал рядом на обочине, неестественно мятый, будто и не человек вовсе, а тряпичная кукла: схваченная стальным браслетом рука висела изогнуто, как сломанная ветка. Мальчишка был мертв. Страшный удар убил его на месте. И теперь Хартман был прикован к мертвецу, который не отпускал его ни на шаг. - Спроси у него, можно ли им что-нибудь объяснить? - предложил Ключников, но Бирс не стал переводить. Он расстегнул наручники, американец не обратил внимания; было заметно, как он бледен и как растерян. - Он хотел меня убить? - скованно спросил Хартман после некоторого молчания. - Хотел, - кивнул Бирс. - Зачем? - Он считал вас врагом. - Но... такой ценой? - искренне недоумевал Хартман, стараясь уразуметь непостижимую для него загадку. Где было ему, американцу, понять фанатизм этой неистовой веры? И как мог он, рожденный и выросший вдали, осилить умом людоедскую суть этой идеи? Идеи, которая требовала от человека все во имя своя, даже жизнь. - Значит, если б не я, он остался бы жив? - спросил Хартман. Вывод американца едва не сразил Антона наповал. "Мать честная! - подумал Бирс. - Вот чем мы отличаемся от них. Вот в чем мы не сойдемся никогда. Любой из нас проклянет врага. Любой из нас крыл бы убийцу последними словами. Этот винит себя. И в чем?! В чем?!" Это тем более выглядело странно, что Бирс помнил другого Хартмана: самоуверенного, если не сказать - самодовольного, неизменно стремящегося к первенству. Неужто это был тот самый Хартман? Не ведающий сомнений Хартман-победитель, которого он знал? И неужели таким он был только там, у себя, в Америке, а здесь, на этой земле он вдруг задумался о душе? 20 По шахтному телефону Бирс из тоннеля позвонил диспетчеру, известил его, где они оставят тело убитого. Он не стал докладывать о Хартмане, все равно того некуда было деть, приходилось брать с собой; диспетчер передал приказ командира: не выходя на поверхность, двигаться в сторону Чертолья, проверить по пути коммуникации и ходы сообщений. Не доходя до станции "Китай-город" они свернули в Кулишки, откуда подвалами пробрались в Никитники. Здесь повсюду, вплоть до Ильинки, на многих уровнях под землей располагались хорошо оборудованные и обустроенные убежища коммунистической партии, связанные тоннелями с Кремлем и Лубянкой, однако разведчики направились в другую сторону. Глубокие, нескончаемые склады старинных торговых подворий на Варварке и в Рыбном ряду напоминали подземный город: в двух уровнях, одна под другой, тянулись длинные галереи с каменными сводами и высокими арками, от которых в стороны уходили двухэтажные переулки. Приходилось быть начеку. Бирс и Ключников настороженно озирались, освещая сильными фонарями бесконечные аркады, проемы, каменные столбы и колонны. Пахло сыростью, гнилью, луч фонаря то и дело выхватывал из темноты горы мусора. - Здесь мог получиться прекрасный торговый центр, - заметил на ходу Хартман. - Туристы обожают такие места. Антон перевел его слова Ключникову. - Кто о чем, а вшивый о бане, - усмехнулся Сергей. - Ты напрасно. Он бы живо навел здесь порядок, - возразил Антон, зная твердо: уж кто-кто, а Хартман наверняка превратил бы это место в рай для туристов. В Зарядье разведчики обошли стороной расположенный под гостиницей гигантский бункер глубокого заложения. По сведениям, которые Першин оценивал как недостоверные слухи, посредством транспортного тоннеля бункер сообщался с расположенным неподалеку от Можайска подземным штабным центром военно-морского флота. Из Зарядья давний полузасыпанный ход вел к церкви Покрова "что на рву", можно было попытаться проникнуть в церковный подвал, откуда другой ход вел в Кремль, но разведчики решили, что риск слишком велик: ход в любой момент мог обвалиться. Кирпичная галерея привела их в обширные склады под верхними торговыми рядами. Здесь разведчики с немалым трудом нашли коридор, соединяющий подземную систему с тоннелем, идущим от Старой площади в Кремль. В подземельях Кремля ничего не стоило заблудиться. Современные секретные объекты опускались, похоже, к центру земного шара, во всяком случае, чтобы добраться вниз, следовало горизонт за горизонтом преодолеть не одну сотню метров глубокой шахты. Бетонные штреки, тоннели и коридоры во всех направлениях прорезали подземное пространство, задевая старинные ходы и погреба, вспарывая древние арсеналы, тайники и колодцы. Изрядно проплутав, разведчики у основания Боровицкого холма выбрались к подземному руслу Неглинки, откуда рукой подать было до Чертолья. Ведя поиск, отряд от Земляного города или Скородома, ограниченного Садовым кольцом, постепенно приблизился к Бульварному кольцу. Пройдя под землей Охотный ряд, Воздвиженку, Арбат и Остожье, они вышли к исходным рубежам: теперь поиски следовало вести между Знаменкой и Пречистинским бульваром, с третьей стороны текла Москва-река. Это было странное место, дурная слава которого тянулась с незапамятных времен. Московская молва спокон веку нарекла его Чертольем и связала с темными силами: немногие люди осмеливались здесь жить, случайные прохожие испытывали смутное беспокойство. Убравшись отсюда, человек испытывал заметное облегчение, словно душу отпустили на покаяние. Преследуя противника, отряд оказался в старом Ваганькове под прекрасным и знаменитым домом, который стоит здесь с восемнадцатого века. Прежде на этом месте располагалась усадьбы царя Ивана IV, который помимо того, что имел грозный нрав, был крупнейшим магом, чернокнижником и чародеем. Еще раньше на холме стоял дворец его прапрабабки, великой княгини московской Софьи. В старом Ваганькове, названном так по той причине, что первыми здесь поселились шуты и скоморохи - ваганты, вниз на немыслимую глубину уходит гигантский белокаменный колодец, от которого в разные стороны расходятся коридоры; весь ваганьковский холм прорезают древние кирпичные галереи. Спустившись под холм, отряд вышел в подземелья Ленивки и Лебяжьего переулка, откуда старые, выложенные растрескавшимся белым известняком ходы направлялись к упрятанным под землю Неглинке и кремлевским погребам, и в другую сторону, к бассейну, где стоял прежде храм Христа Спасителя, а еще раньше - женский Алексеевский монастырь. Чертолье было изрезано внизу на разных уровнях, с каждым днем отряд спускался все ниже. В темноте Бирс и Ключников, задыхаясь, ползли по узкому земляному лазу. Они не зажигали фонарей, чтобы не превратиться в мишени, и ползли в кромешной черноте, как кроты; иногда сверху падали комья глины и осыпался песок, они замирали с опаской, страшась обвала; пережидая, лежали ничком, уткнувшись носами в землю. Хартману они приказали держаться сзади, но он то и дело приближался, норовя оказаться рядом; им приходилось орать на него, чтобы он отполз в безопасное место. Здесь полным-полно было таких лазов, нор, ходов, отрытых повсюду на большой глубине. Пройти их стоило большого труда. Иногда из темноты раздавался выстрел или автоматная очередь. Если бы не бронежилеты и шлемы из титановых пластинок, их давно уже перебили бы. Часто случались обвалы: порода внезапно рушилась, продвижение замедлялось, пока саперными лопатками откапывали проход. Им казалось, они здесь давно. Мокрые от пота, надсадно дыша, они час за часом продвигались под землей все дальше и дальше, принимая иногда бой: огонь вели на поражение, зная, что пленных не будет, поливали очередями невидимую в темноте цель. Если быстро подавить сопротивление не удавалось, Першин давал команду, и сопло ранцевого огнемета выплевывало огненную струю, которая яркой дугой прорезала темень. К ночи отряд выбрался к штреку с бетонным покрытием. Отсюда отходили боковые коридоры, которые, в свою очередь, делились, образуя лабиринт. Дорогу часто преграждали стальные двери, задраенные наглухо на винтовые запоры; каждую дверь приходилось открывать с помощью взрывчатки. От непрерывной стрельбы замкнутое пространство заполнили пороховые газы, копоть и цементная пыль - дышать было нечем. Частые выстрелы с особой силой гремели в сдавленной бетоном тесноте, пули с оглушительным звоном били по стенам, выбивая мелкую крошку, все оглохли, ушам было больно, и казалось, разламывается голова. Время от времени стрельба прекращалась, противник менял позицию, и отряд переходил на бег, чтобы не дать ему оторваться. Грязные, оглохшие, мокрые от пота, задыхающиеся, с камуфляжной краской и копотью на лицах, они тяжело бежали с автоматами наперевес, гул и грохот катились бетонными коридорами, грузный топот сотрясал стены, будто не люди бежали, а стадо буйволов. Отряд хорошо знал маневр. В опасных местах они короткими перебежками поочередно выдвигались вперед, подстраховывали друг друга, брали под прицел все уступы, углы, щели и отверстия, простреливаемые участки проходили по одному, выставив охранение, и стоило заметить что-то - движение или тень, поливали огнем подозрительное место, а в помещение бросали гранату и врывались следом. Это был невероятный, зарывшийся в землю город, о котором никто ничего не знал. Десятки лет существовал он тайком от всех - за полвека он ничем не выдал себя, погребенный заживо в глубине земли. Тоннели и штреки вели в огромные машинные залы, электростанции, насосные, в казармы, в большие, похожие на вокзалы, склады, в сумрачные хранилища, уставленные металлическими баками. Бирс и Ключников подорвали герметичную дверь, сразу после взрыва прыгнули в клубы пыли и дыма, пробежали какие-то отсеки и застыли, напряженно озираясь и держа пальцы на спусковых крючках. Но было тихо, пусто, безлюдно, только пыль после взрыва медленно расходилась, заволакивая емкое помещение, похожее на ангар. Под округлым сводом вполнакала горели слабые лампочки, с расстоянием свет слабел, превращаясь в мутный полумрак. Вероятно, это была столовая: от стены к стене рядами тянулись столы. Бирс и Ключников разошлись в стороны и медленно, изготовив оружие, обходили зал вдоль стен. Пахло гарью, бетонным крошевом, зыбкая, неустойчивая тишина висела в задымленном пространстве. В углу послышалась слабая возня, из полумрака раздался выстрел. Ключников почувствовал сильный удар в грудь, который сшиб его с ног. К счастью, бронежилет выдержал, исподняя гидроподушка развела удар по поверхности и ослабила контузию. Это был выстрел, что называется, в упор: притаившись, стрелок целил в грудь, однако сорокаслойный дюпоновский кевлар, простеганный титановым кордом, выдержал пистолетную пулю, Ключников упал и лежал, оглушенный, чувствуя боль в груди. Едва прогремел выстрел, Бирс дал очередь на звук, прыгнул в сторону и пустил еще одну очередь. Ответных выстрелов не последовало. Бирс, выставив автомат, осторожно подкрался к тому месту, откуда стреляли. В углу, привалясь к стене, сидел альбинос. Автоматная очередь прошила его насквозь, и теперь он беззвучно истекал кровью. Глаза его были открыты, в них держалась тихая печаль и томление, безропотно, как усталый путник, уходил он из жизни. Альбинос сидел в луже крови, рядом с ним на полу лежал пистолет. Морщась от боли в груди, Ключников поднялся и тряхнул головой, приходя в себя после контузии. Увидев, что он поднялся, альбинос не поверил, глаза его удивленно расширились. - Нет, - убежденно покачал он головой. - Не может быть. Я попал в него. Ключников ногой отодвинул пистолет, чтобы стрелок не дотянулся. - Я попал в тебя, - сказал ему альбинос. - Попал, - подтвердил Ключников, потирая ладонью ушибленное место. Лужа крови под стрелком медленно растекалась, но он не замечал или не обращал внимания. - Я попал в него, - повторил он Бирсу капризно, словно тот не верил. - Попал, попал, успокойся, - оборвал его Бирс. - Скажи лучше, где бункер? - Не-е-т... - заикаясь, усмехнулся стрелок с легким злорадством. - Не скажу. - Ну и зря. Перебьем вас, что хорошего? - Не скажу, - повторил альбинос. - Не говори, - легко согласился Бирс. - Сами найдем. Он подозвал Хартмана, тот приблизился и остановился. Стрелок внимательно, не отрываясь, смотрел на них, переводил глаза с одного на другого, взгляд его твердел, становился пристальным и жестким. - Предатели! - неожиданно сказал он со злостью. - Все предали! Глаза его побелели, наполнились странным светом - то ли гнева, то ли ненависти. Ключников подумал, что альбинос похож на Бурова: такие же белесые волосы, такое же бледное лицо, но главное - те же белые горящие глаза, испепеляющий взгляд. Глядя на альбиноса, Хартман жалел его, как и прочих несчастных, обретающихся под землей. Не знающие жалости, непримиримые, оголтелые в своей несуразной вере, укоренившиеся в ненависти, обреченные навсегда на существование под землей, непоколебимые в злобном своем фанатизме, стоящие насмерть за нелепые химеры, они были сродни безумцам - что можно было им объяснить, до чего достучаться, как втолковать? Они были смертельно опасны, потому что не могли ни с кем ужиться, не могли смириться с чем-то иным, кроме своей веры, и всюду несли ненависть и кровь. И неужели только и оставалось, что уничтожить их, как чумных крыс? Неужели только так и можно было с ними - гнать, травить, жечь? Однако другого было не дано: стоило промедлить, они губили все, к чему прикасались. Пока Бирс, Ключников и Хартман стояли над умирающим, где-то в стороне, поодаль, за стенами послышались голоса. Они росли, превратились в ропот, в сбивчивый гомон и вдруг, как обвал, вырвались в крик. У Бирса, Ключникова и Хартмана мороз пошел по коже. Это был истошный крик многих людей, пронзительный многоголосый вопль - ужас, смертельный страх, отчаяние были в этом хоре, от которого волосы становились дыбом. Бирс и Ключников рванулись в узкую дверь, вышибли ее ногами, стремглав пронеслись по коридору и ворвались в тесное помещение, заполненное людьми; следом за разведчиками прибежал Хартман. Едва они появились, в мгновение стало тихо, толпа в сто или двести человек смотрела на них, не отрываясь. Вероятно, помещение было не таким маленьким, просто людей было очень много - скопище лиц и глаз. Это были те, кто исчез. Альбиносы держали их в подземной тюрьме, изо дня в день учили уму-разуму, читая вслух краткий курс истории большевиков, кормили скудно, впроголодь и сулили скорый революционный трибунал и расправу. Поняв, что они спасены, пленники облепили разведчиков, толпа сжала их, сдавила, многие обезумели от счастья, у некоторых сдали нервы: рыдая, они обессиленно опустились на пол. Женщин содержали в другом помещении, приспособленном под тюрьму. Расспросив пленников, Бирс стремглав кинулся в коридор, Ключников погнался за ним - насилу догнал, чтобы прикрыть в случае нужды. Они миновали несколько технических отсеков и вышибли дверь, закрытую на замок. В тусклом свете им открылась печальная картина: бледные, забившиеся в угол женщины, испуганная толпа; в полумраке на серых, землистых лицах выделялись расширенные от страха глаза. В отличие от мужчин, женщины молчали. Немая, теснящаяся в углу толпа напоминала скопление теней. И когда Бирс вспоминал впоследствии, как они с Ключниковым ворвались в камеру, он мог вспомнить лишь бледные неподвижные лица и неестественно большие, просто огромные взирающие на него глаза. Без единого звука, окаменев, женщины напряженно и выжидающе смотрели на застывших у входа вооруженных людей: разрисованные камуфляжной краской, с автоматами наперевес, те настороженно и цепко обшаривали взглядами помещение. Автоматчики весьма отличались от тюремной охраны и подземного гарнизона - ростом, пятнистой формой, оружием и снаряжением; до узниц постепенно доходило, что это - свобода. И когда они это поняли - поняли и поверили, глаза их наполнились тихим сиянием, которое залило, затопило камеру и потоком хлынуло на разведчиков. Теперь пленницы не сдерживались. После невероятного напряжения наступила разрядка, все обмякли и заплакали: кто в голос, навзрыд, кто обессиленно всхлипывал, иные молча и неподвижно смотрели на освободителей глазами, полными слез. Внимательным взглядом Бирс обвел лица пленниц, у него упало сердце: Джуди среди них не было. 21 Получив донесение, Першин приказал выставить охрану, чтобы альбиносы напоследок не расправились с пленниками. Он поинтересовался, как им жилось, они рассказывали наперебой. Всех живущих наверху альбиносы определили в предатели. Лишь здесь, внизу, чтились идеалы, завещанные вождями, лишь здесь хранили верность и блюли чистоту, лишь здесь жили по ним и за них умирали. Живущих наверху альбиносы намеревались перевоспитать, неподдающихся - уничтожить. Своей жизнью альбиносы гордились: каждый день они без устали рыли землю, занимались военной и политической подготовкой и каждый день проводили собрания, на которых все говорили, как плохо, как ужасно жить наверху и какое счастье жить в бункере. - Что ж, они построили, что хотели, - сказал Першин. - Как раз то, о чем все мечтали. Бирс расспросил пленниц: Джуди до последнего дня находилась вместе со всеми, накануне освобождения ее увели, больше ее никто не встречал. В поисках Джуди Бирс и Ключников обходили одно помещение за другим. Хартман увязался за ними; после происшествия в тоннеле, где он едва не погиб, прогнать его они не смогли. Втроем они забрели в увешанное трубами и заставленное баками и цистернами машинное отделение, где гудели старые насосы и компрессоры и мелко дрожали стрелки допотопных манометров. Приходилось соблюдать осторожность. Здесь полным-полно было укромных мест, где могла таиться засада: ничего не стоило схорониться в бесчисленных закутках, тупиках и отсеках, соединенных переходами, мостиками и лестницами. Подстраховывая друг друга, они с автоматами наперевес поочередно выдвигались вперед, проходя открытые участки, внимательно осматривали сумрачные углы, забирались в заброшенные темные помещения, освещали фонарями глухое цокольное пространство под насосами и черную пустоту всевозможных емкостей и резервуаров. Как ни старались, они нигде никого не нашли. Даже следов, что здесь кто-то есть, не было, хотя ощущение опасности и чужого присутствия внятно угадывалось в пространстве; по мере движения ощущение то усиливалось, то слабело, но не исчезало. Опасность отчетливо понималась повсюду, и похоже, исходила сразу со всех сторон; они ощутимо улавливали ее, и потому нельзя было дать себе передышку или расслабиться хоть на миг. Обойдя все и осмотрев, они добрались до огромных баков, опоясанных металлическими трапами и маленькими площадками из прутьев. Стараясь не шуметь, Бирс и Ключников осторожно поднялись наверх. Баки были заполнены водой, гладкая ее поверхность неподвижно темнела в широких горловинах. Ключников сунул руку, зачерпнул горсть воды, понюхал, попробовал на язык. Это была обычная вода, запас на случай осады или для других нужд; резервуары, вероятно, выполняли роль водонапорных башен и особого интереса не представляли. Разведчики собирались уже спуститься, как вдруг Ключников тронул Бирса и молча показал глазами на воду: снизу, из глубины, на поверхность поднимались пузыри. Хартман наклонился над горловиной, потом сунул голову в воду и застыл, всматриваясь пристально в непроницаемую темноту. - Нужен акваланг, - сказал Ключников, а Хартман понял без перевода и отрицательно покачал головой. - Я так нырну, - предложил он, Бирс перевел ответ. - Он что, спятил? - пожал плечами Ключников. - Не хватает, чтобы его утопили. - Он нырнет, - подтвердил Бирс. Хартман принялся торопливо раздеваться и вскоре был готов. Бирс отдал ему свой ремень, к которому прикрепил нож, Хартман надел ремень, взял фонарь, несколько раз энергично продышался, сделал напоследок глубокий вдох и мягко, бесшумно погрузился в воду. Бирс и Ключников видели, как он быстро уходит вниз, похожий на большую белую рыбу, тело его потеряло четкие очертания, превратилось в размытое светлое пятно, которое таяло с каждой секундой, пока не исчезло совсем. Вода в горловине успокоилась, плеск угас, темная поверхность застыла гладко, словно ничего не произошло. Время тянулось мучительно долго. Они ничем не могли помочь Хартману, только и оставалось, что набраться терпения. Но как раз терпения оказалось у них ни на грош, ждать было невмоготу. Они изнывали от неведенья, и много бы дали, чтобы узнать, что происходит под водой. Прошло уже довольно много времени, запас воздуха у Хартмана, вероятно, был на исходе, но ни намека не было на появление американца, ни малейшего признака. И по мере того, как шло время, росла тревога. - Я говорил, нужен акваланг, - сказал Ключников, слова его прозвучали упреком. Они уже тревожились не на шутку. Бирс не выдержал, зажег фонарь и сунул его в воду, стараясь что-нибудь разглядеть. Их разбирало отчаяние, непонятно было, что следует предпринять. В глубине души еще теплилась надежда, но слабела, слабела, угасала с каждой секундой. Вскоре стало понятно, что Хартман погиб: то ли утонул, то ли его утопили; ни один человек не мог так долго оставаться под водой. И теперь следовало организовать поиски. Когда прошли все разумные сроки, они все еще не двигались. Тянули, как бы сознавая, что если они уйдут, то все, конец, его уже не спасти. Они уже совсем поверили, что он погиб, и собрались позвать на помощь, как вдруг из воды вынырнули две головы - так неожиданно и так стремительно, что можно было решить, будто снизу их выстрелили на поверхность. Отфыркиваясь и отдуваясь, Хартман поддерживал на плаву молодого альбиноса, которого он приволок из глубины. Они сообща вытащили пленника из цистерны, с его старого комбинезона ручьями бежала вода. Им пришлось сковать его и смотреть в оба, чтобы он не вздумал прыгнуть вниз и покончить с собой; поддерживая его с двух сторон, медленно и осторожно они спустились по трапам и присели, переводя дух. - Парень, у вас здесь была американка, - миролюбиво обратился к альбиносу Бирс, стараясь расположить его к себе. - Молодая американка. Где она? Альбинос молчал, надежды, что он заговорит, не было никакой. Нет, дружелюбием их нельзя было изменить, они не понимали нормальных человеческих отношений, понятных слов, естественных чувств; вскормленные одной безумной идеей, они понимали лишь язык ненависти и вражды. - Говори, а то я тебе!.. - Ключников резко замахнулся на пленника. В ожидании удара тот прикрыл глаза, но не шевельнулся и продолжал молчать. - Подожди, - остановил напарника Бирс и снова обратился к альбиносу. - Ты мне только одно скажи: она жива или нет? - Жива, - внезапно произнес пленник, и это было так неожиданно, что разведчики молча уставились на него с двух сторон. - Откуда ты знаешь? - недоверчиво спросил Ключников. - Знаю, - кратко ответил альбинос. - Ты уверен? - замирая, чтобы не спугнуть проснувшуюся надежду, обратился к нему Бирс. - Уверен, - по-прежнему скованно и односложно подтвердил пленник. - А где она? - Не знаю, - последовал ответ и разговор оборвался: пленник молчал, все вопросы оставались без ответа. Хартман тем временем оделся и спустился вниз. - Он говорит, что Джуди жива, - сообщил ему Бирс. - Неужели?! - воскликнул американец. - Где она?! - Он не знает, - сказал Антон и поправился тотчас. - Говорит, что не знает. - Значит, я не зря нырял, - оживленно заметил Стэн. - Еще бы! Вы просто герой! - похвалил его Бирс, а Ключников похлопал американца по спине и одобрительно показал большой палец. Хартман рассказал им, что произошло под водой. Молодой альбинос сидел в комбинезоне на дне бака, держа во рту конец трубы, по которой компрессор гнал сжатый воздух. Вероятно, альбинос заметил разведчиков и скрылся от них в воде, чтобы переждать, пока они уйдут. Он отчаянно сопротивлялся, в руке у него оказался нож, но Хартман обезоружил его, скрутил и доставил на поверхность. Разумеется, все это заняло изрядное время. - Спроси: откуда у него такая дыхалка? - обратился к напарнику Сергей. - Он ныряльщик, - объяснил Бирс, вспоминая бассейн на Беверли-Хиллс. Вчетвером они стали пробираться на соединение с отрядом. Чтобы развязать себе руки, разведчики, как прежде, сковали наручниками альбиноса и Хартмана, наказав американцу быть настороже и присматривать за пленным. Да, здесь повсюду надо было вести себя осмотрительно и рассчитывать каждый шаг, каждое движение, беспечность могла стоить жизни. Они настороженно двигались по коридорам и отсекам - безмолвный караван, пересекающий минное поле. Впереди, с автоматом наперевес, шагал Ключников, цепко шарил взглядом вокруг; иногда он поднимал руку, и караван застывал, выжидая до тех пор, пока Ключников не разрешал двигаться дальше. Бирс прикрывал движение с тыла. Он тоже был начеку, чтобы им не ударили в спину, и внимательно наблюдал, не появится ли кто-нибудь сзади. Они знали, что опасность может возникнуть в любой момент, в любом месте, однако надеялись, что на этот раз повезет, пронесет... Но не повезло, не пронесло. Сзади прозвучала автоматная очередь, Бирс почувствовал сильные удары в спину, от которых его бросило на пол; к счастью, бронежилет выдержал, да и стреляли из старого, времен второй мировой войны автомата с круглым магазином. Хартман тотчас лег, повалив пленника, Ключников быстро откатился в сторону, выставив автомат перед собой. Лежа на полу, Бирс засек место, откуда вели стрельбу. В два ствола они повели ответный огонь и мгновенно изрешетили панель, за которой укрылся автоматчик. Ключников бил короткими прицельными очередями, под прикрытием его огня Бирс ползком подобрался к засаде, лежа на боку приподнялся на локте, метнул гранату и упал, уткнув лицо в пол и накрыв голову руками. Им показалось, будто рухнул потолок. Осколки просвистели над головами, взрывная волна с силой ударила в стены, тесное пространство заволокло дымом и цементной пылью. Вскочив, разведчики заученно бросились вперед, и дым еще не развеялся, не осела пыль, они уже проникли в укрытие и наставили автоматы на стрелка. Его спасло то, что перед взрывом он сменил позицию. Взрыв контузил его, он лежал на полу и, оглушенный, медленно, оцепенело, словно во сне, пытался подняться, но лишь раскачивался на месте, не в силах совладать с собственным телом. Разведчики поставили его на ноги и подождали немного, пока он пришел в себя. Между тем Хартман, видя, что бой окончен, привел альбиноса, который был прикован к его руке. - Дарю вам свободу, - Бирс снял наручники с Хартмана и надел на второго альбиноса, сковав пленников между собой. - Спасибо, сэр, вы очень любезны, - поблагодарил его Хартман. Караван из пяти человек двинулся дальше. Скованные наручниками альбиносы шли рядом, новый пленник едва слышно спросил о чем-то молодого альбиноса, которого Хартман выудил из воды, тот отрицательно покачал головой. - Молчать! - рыкнул на них Ключников. - Разговаривать нельзя, - вторя ему, объяснил пленникам Бирс. Это было понятно: они не должны сговариваться, что им делать и как им быть. - Спросите у него, где Джуди, - напомнил Хартман; новый пленник, услышав английскую речь, внимательно прислушивался, морща лоб, точно решал про себя какую-то задачу. - Вряд ли он скажет, - ответил Бирс, но все же спросил, хотя и не надеялся на ответ. И вновь, в который раз, Хартман стал доказывать, что любого человека можно убедить, любому человеку нужен шанс, чтобы понять свои заблуждения, а вера в коммунизм такое же заблуждение, как и любое прочее. - Для вас это теория, - возразил Бирс. - Вы смотрите издали и рассуждаете, а мы все испытали на собственной шкуре. - Но это не значит, что их следует уничтожать, как крыс, - пытался урезонить его Хартман. - Кто он? - спросил новый пленник, который судя по всему уже оправился от контузии. - Американец, - ответил Ключников. - Шпион, - понимающе кивнул альбинос, словно догадывался раньше, но теперь убедился воочию. - С чего ты взял? - спросил Бирс. - Они все шпионы. А вы их прислужники. Разговаривать с ним было не о чем, все шли молча, и никто не заметил, как он на ходу запустил свободную руку под комбинезон, извлек пистолет и навел на Хартмана. Разумеется, они ничего не успели бы сделать, и конечно, он убил бы американца, потому что стрелял в упор. Но странно повел себя второй пленник: в момент выстрела он толкнул соседа, Бирс и Ключников видели это отчетливо. - Предатель! - прорычал стрелявший и взмахнул пистолетом, пытаясь ударить соседа рукояткой по голове. Свободной рукой молодой альбинос отвел удар, и они сцепились, кружа на месте. После короткой борьбы стрелок изловчился и спустил курок: молодой альбинос дернулся и обмяк, а потом осел к ногам соседа, оттягивая руку, зажатую браслетом. Бирс и Ключников бросились к стрелку, но добежать не успели: тот выстрелил себе в голову, и это было все на сегодня, полная программа. Хартман стоял, привалясь к стене, сжимая ладонями бок, из-под пальцев у него сочилась кровь. Он пытался удержаться на ногах, но сил не хватало, и он медленно сползал вдоль стены; Ключников подхватил его и осторожно усадил на пол. Вдвоем они расстегнули одежду, рана сильно кровоточила, Хартман был весь в крови. - Ах, Стэн, говорили вам: не лезьте сюда! - раздосадованно упрекнул его Бирс, достал индивидуальный пакет и с треском разорвал плотную упаковку. Они перевязали его, кровь тотчас пропитала повязку, Хартман морщился от боли, но больше от сознания своей вины. Он чувствовал себя виноватым, оттого, что доставил всем столько хлопот, а теперь он становился настоящей обузой и связывал разведчиков по рукам и ногам. - Придется вам потерпеть, Стэн, - обратился к нему Антон. - Я потерплю, - с готовностью согласился Хартман. - Извините меня. Не обращайте на меня внимания. Его смирение выглядело странным. Бирс помнил Хартмана другим - победительным, уверенным в себе, а сейчас он кротко принимал чужую волю и послушно следовал ей. Возможно, у него хватало ума понять, что в чужой монастырь не идут со своим уставом и нельзя быть первым всегда и везде; уразумев это, он, к чести своей, укротил себя и одолел свой нрав. Или такова уж природа человека, что для того, чтобы что-то понять и переменить в себе, требуются страдание и боль? Узнав о Хартмане, Першин выругался: - Я же приказал его не брать! - Никто и не брал, - ответил Бирс и объяснил, что произошло. Першин на чем свет костерил американца, но все же навестил его, когда тот лежал на одеяле, разостланном на полу. - Я вас предупреждал, Хартман, - хмуро напомнил Першин. - Вот что получается, когда любители не слушают профессионалов. Вы взялись за чужое дело. - У меня не было другого выхода. А сидеть, сложа руки, я не привык, - возразил Хартман. - Могу сказать лишь одно: вы очень смелый человек. В одиночку, без оружия... Я бы не рискнул. - Спасибо, сэр, - поблагодарил Хартман, бледный от потери крови. Фельдшер обнаружил у него проникающее ранение в плевральную полость, требовалась операция, но эвакуировать его возможности пока не было, и он терпеливо ждал, морщась от боли и справляясь время от времени о судьбе Джуди. Ее искали повсюду. Патрули обошли все помещения, но она исчезла, даже следов ее не могли отыскать. 22 К утру отряд прочесал весь лабиринт и вышел к мощной крепостной стене, армированной стальными балками; техники измерили приборами толщину стены и недоверчиво ахнули: несколько метров стали и железобетона! Судя по всему, это был главный бункер, который они искали. Похоже, обитатели бункера замуровали себя, ни ворот не было, ни маленькой щели - глухая голая бронированная стена. Да, это был главный бункер альбиносов, святая святых и, как водится - устой, надежда и оплот. Первые обитатели бункера оказались здесь как бы в изгнании, в эмиграции; для детей, родившихся под землей, для всего второго поколения, бункер был отечеством, милой родиной, они ее любили и о другой не помышляли. Першин понимал, что вести с ними переговоры бессмысленно и бесполезно: они не выйдут, не станут объясняться, не смиряться и предпочтут смерть. Он решил вывести пленников наверх, дать отряду отдых. К этому времени отряд едва держался на ногах, пот ел глаза, все тяжело и хрипло отдувались. Отряд с трудом отыскал дорогу назад. Разведчики бродили, перебираясь с горизонта на горизонт, петляли, пока не нашли вентиляционный ствол - широкую трубу, прорезающую толщу земли снизу вверх. В свете фонаря вмурованная в трубу железная лестница отвесно уходила в сумрачную высоту. И теперь, чтобы подняться наверх, всем предстояло одолеть эту лестницу и эту трубу. Было раннее утро, сентябрь, бабье лето. Вся трава в обширном московском дворе посреди Чертолья была усыпана разноцветными палыми листьями. Во дворе повсюду росли липы, тополя, клены и рябины, медленно и бесшумно листья скользили вниз, и казалось, в неподвижном воздухе за ними тянутся пестрые извилистые следы. Кто любит Москву, тот знает сонливую погожую задумчивость московских дворов в разгар бабьего лета и к печали своей или к радости со смирением ждет перемены судьбы, которая в эту пору случается неизбежно. На краю двора, в густых зарослях жимолости, чубушника и одичалой сирени, поодаль от домов и построек стоял заброшенный каменный сарай. Никто не знал, за какой надобностью он здесь поставлен и какая в нем человечеству нужда. Правда, никто до сих пор не интересовался, что и не мудрено: мало ли у нас настроено, что никому не нужно, однако никому не мешает. В тишине осеннего утра дверь, которая никогда прежде не открывалась, неожиданно заскрипела, и рослые автоматчики в грязной пятнистой форме стали выводить из сарая измученных бледных людей, которые тут же бессильно опускались на траву, словно после тяжкой пешей дороги. С лихорадочным блеском в глазах пленники затравленно озирались, каждый жадно вдыхал прохладный утренний воздух. Никогда еще уютный зеленый двор в самом центре Чертолья не собирал столько людей - весь двор заполонили. Изможденные, они молча и неподвижно сидели на траве под деревьями, и разноцветные листья, кружа и взмывая, плыли над ними, как причудливый флот. Хартман и молодой альбинос лежали в стороне на расстеленных на земле одеялах. Американец время от времени забывался, обессиленный потерей крови, недосыпом, усталостью, альбинос бессонно озирался - вероятно, слишком разительной была перемена: он внимательно обозревал разноцветные осенние деревья, траву, цветы, увитые плющом дома и пристально всматривался в прозрачное высокое небо, где умиротворенно плыли невесомые пушистые облака. - Как ты? - присел возле него на корточки Бирс. - Нормально, - сдержанно и односложно ответил альбинос. - Очень больно? - Я привык. - Ты когда-нибудь видел небо? - Нет. - Никогда? - Никогда. - Нравится? - Я не знаю. Пусто. Да, он привык к тесноте, стенам, потолку, ограниченному пространству, даль и простор были для него пустотой, которая существовала вокруг неизвестно зачем. Бирс подумал, что юноша впервые видит солнце, траву, деревья и прочее, прочее, что люди знают с рождения. И какой же должна быть идея, если вера в нее лишает человека чего-то важного для него, столь же ценного, как и сама жизнь. Впрочем, она и жизни лишает с легкостью, словно это пустяк. В ожидании машин Бирс размышлял, как разговорить альбиноса, чтобы разузнать что-нибудь о Джуди. Пленника наверняка интересовало, что с ним станет, но он не задал ни одного вопроса, что, впрочем, и понятно было: когда человек обязан лишь выполнять приказ, он не должен задумываться, что его ждет. Там, внизу, они не имели права задумываться о будущем, у них не было будущего, вернее, будущее означало для них новый приказ, и это было все, что их ждало впереди. - Сейчас тебя отвезут в госпиталь, - наклонился Антон к альбиносу. - Зачем? - спросил альбинос. - Тебя там подлечат... - Чтобы убить? - с прежним равнодушием поинтересовался альбинос. Изо дня в день им твердили - плен означает смерть, они готовы были к ней, Бирс не замечал в пленнике ни страха, ни тревоги. Тот знал, что его ждет, но сохранял спокойствие перед любой участью, какую уготовила ему судьба. - Почему убить? - удивился Бирс. - Вылечат, будешь жить. - Это обман, - убежденно сказал пленник. - Обман - то, что тебе вбили в голову. Никто не собирается тебя убивать. Ты мне лучше скажи: ты действительно не знаешь, где американка? - Не знаю, - сказал он после затянувшейся паузы. Антон отошел от него и медленно брел по двору, размышляя: альбинос несомненно что-то знал, но таился. Бирс увидел в стороне машину сопровождения, дверцы были распахнуты, на переднем сидении сидел Першин и разговаривал по радиотелефону. Антон вдруг подумал, что надо позвонить домой. Впоследствии он пытался найти причину, но не мог: не было ему ни голоса, ни знамения, просто подумалось, что надо позвонить домой. И все же это не была случайность; вероятно, в пространстве возник сигнал, и Антон его получил. Першин, как правило, не разрешал никому пользоваться служебным радиотелефоном для частных разговоров - в любой момент могло поступить сообщение, да и вообще нельзя засорять эфир, а кроме того, командир опасался утечки информации. Бирс побрел со двора в надежде отыскать автомат, однако, что-то, видимо, ощутил и Першин, потому что неожиданно окликнул его и молча протянул трубку радиотелефона. Замирая, Антон набрал номер и вдруг почувствовал, как у него ослабли ноги: Джуди была дома. Вначале ему показалось, что он ослышался, но нет, это была она - она! - Джуди... - растерянно пробормотал он. Услышав его голос, она заплакала: - Тони, где ты?! Приезжай скорее! Она сказала, что ее отпустил охранник. - Как отпустил?! - не понял Антон. - Кто?! Это было немыслимо, верилось с трудом. Антон решил, что он чего-то не понял или она что-то путает, но было не до расспросов: Джуди вся тряслась от страха. - Тони, это ужасно, ужасно! Они могут вернуться! Я боюсь, приезжай скорей! - твердила она, не переставая, видно, натерпелась, бедняжка, ему стоило большого труда убедить ее, что ничего не случится. - Поезжай, - сказал Першин, и это было похоже на приказ, но Бирс не уехал, прежде чем не известил Хартмана: - Стэн, вы слышите меня? Стэн!.. Джуди нашлась! Хартман открыл глаза, взгляд его блуждал, как бы не в силах остановиться на чем-то определенном. Наконец, он зацепился за лицо Бирса, но оставался мутным и замороченным, а потом стал яснеть, и Хартман очнулся. - Джуди нашлась! - повторил Бирс. - Неужели?! - обрадовался американец. - Она здесь?! Вы видели ее?! - Нет. Я говорил с ней по телефону. Она дома. - Как дома? - не понял Хартман. - Где?! Как она туда попала? - Она говорит, что ее отпустили. Охранник отпустил. - Вот видите, я был прав, - улыбнулся Хартман. - Если человеку дать шанс, он одумается. Джуди смогла убедить охранника. - По-английски? - спросил Бирс. - Или она под землей выучила русский? "Что-то здесь не так", - думал он, но спорить не стал. Антон обратил внимание, как сосредоточенно прислушивается лежащий рядом альбинос: разговор шел по-английски, но юноша явно прислушивался, Бирс отметил. Разумеется, Антон не поверил, что Джуди кого-то убедила. Да и разве можно было кого-то убедить там, внизу? И все же, все же - никуда от этого не деться - внизу нашелся кто-то, кто нарушил грозящий смертью приказ. Да, кто-то не пошел там за лживыми поводырями, а поступил по своей воле. Бирс подумал, что в толпе, орущей в тысячи глоток - "Распни его!" - всегда найдется человек, способный промолчать или сказать "нет!". Молодой альбинос спас Хартмана, внизу нашелся кто-то, кто не повиновался слепо. Оба решились на поступок, и это внушало надежду на здравый смысл людей. - Командир, я могу остаться? - спросил Ключников, подойдя к машине, в которой сидел Першин. - Где? - не понял капитан. - Здесь, рядом, - Ключников мотнул головой в сторону, за деревья, где поодаль виднелись дома. - Куда ты пойдешь? Посмотри, на кого ты похож. Ключников и впрямь мог напугать любого: разрисованное камуфляжной краской, закопченное пороховой гарью лицо напоминало африканскую маску; повстречайся прохожий, страха не оберется. - Ничего, командир, - успокоил он Першина, - я быстро. - Оружие сдай, - напомнил он. Ключников сдал автомат, запасные рожки к нему, пистолет, штык-нож, газовые баллончики и неиспользованные гранаты, снял бронежилет и шлем и медленно побрел со двора; в спину молча смотрели сидящие на траве люди. Аня была дома, спала. Ключников поднялся на лифте и открыл дверь своими ключами, которые она дала ему, когда он поселился у нее. Он зашел в комнату, устало опустился на пол и смотрел на нее, спящую напротив. Она привыкла спать голой, так и спала, одеяло сползло, и он разглядывал ее, стыдясь откровенности, с какой она лежала перед ним. Вот она, твоя любовь, в нескольких шагах, спит невинно, не подозревая, что ты здесь, рядом. А ты не можешь без нее, впрочем, это понятно, но ты не можешьи с ней, потому что ее жизнь - это ее жизнь, тебе в ней отведено мало места. И как тут быть, где выход? Он смотрел на нее, разметавшуюся во сне, и даже во сне она была свободна и своенравна и спешила куда-то, неподвластная никому. Аня пошевелилась, видно, почувствовала взгляд и потянулась томно и женственно; несмотря на усталость, он почувствовал желание. Она замороченно разлепила глаза и смотрела непонимающе, как бы не веря себе. - Это ты? - спросила она сонно. - А ты кого ждала? - поинтересовался он бесстрастно, хотя вопрос резанул его. - Никого, - ответила она, не мудрствуя лукаво, и он снова отметил про себя обиду в ее словах. - Значит, я зря пришел? - спросил он, откинувшись затылком к стене. Аня улыбнулась, зевнула и гибко, как кошка, потянулась, закинула руки за голову, не смущаясь своей наготы. Его всегда поражала свобода, с какой она открывала тело, словно ей неведом был стыд. - Какой ты чумазый, - улыбнулась она, зевая и обольстительно потягиваясь. - Иди в душ. - Нет, - отказался Ключников. В ее глазах на мгновение мелькнуло удивление, но она промолчала и ждала продолжения. - Я не грязнее, чем любой из твоих знакомых, - сказал Ключников. - А-а... - понимающе кивнула она. - Вот как... - Да, так, - подтвердил он. - Не нравлюсь? - Уходи, - Аня натянула на себя одеяло, а он, напротив, принялся раздеваться. - Нет, - сказала Аня, когда он, раздевшись, приблизился к ней. - Не хочу. Не обращая внимания, он наклонился к ней, она закуталась в одеяло и отвернулась к стене. - От тебя дерьмом несет, - поморщилась Аня с отвращением. - Вот и хорошо, - кивнул он удовлетворенно. - Как раз то, что нужно. Ключников потянул с нее одеяло, она не отдала, и какое-то время они сражались, словно это было не одеяло, а воинское знамя. В конце концов он одержал победу - стянул с нее одеяло и отбросил в сторону. - Не смей! Пошел вон! - ее просто трясло от ненависти и отвращения. Она яростно отбивалась, он и не подозревал в ней столько силы и злости, вероятно, злости было больше, и она давала ей силу. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы сломить сопротивление, они долго отчаянно боролись, прежде чем он одолел ее. Но стоило ему добиться своего, она вдруг застонала, ее лицо исказилось, глаза закатились от вожделения, и она с той же силой и яростью стала ему помогать; можно было подумать, что они сражаются не на жизнь, а на смерть. Он думал отомстить ей, унизить, но ничего не удалось; он испытывал странную досаду и опустошение, словно это она сделала с ним что-то против его воли. Беззвучно и неподвижно Аня лежала рядом, лицо у нее было спокойным, словно она, наконец, получила то, что давно ждала. - Черт знает что! - огорченно произнес Ключников. - Предупреждали меня: не имей дело с евреями! Не послушался, дурак, связался. Теперь расхлебываю. - Что?! - встрепенулась Аня. - Что ты сказал?! Она даже села, чтобы получше услышать его - услышать и разглядеть - и неожиданно расхохоталась. - Ну наконец-то, наконец! - проговорила она сквозь смех. - А я все ждала, когда же, когда!.. Все думала: когда ты прорежешься? Наконец-то! Она продолжала смеяться и вдруг сдержала смех и глянула пытливо: - А ты знаешь, дружок, меня тут убить обещали... - Кто? - спросил Ключников, уже зная, уже предчувствуя. - Твои друзья. - Какие? - Не знаю, твои. Они так и сказали: твои друзья. Убьем, говорят. - За что? - За тебя. Прикончат, если не оставлю тебя в покое. Звонили, на улице подходили. Сказали, чтобы я убиралась. - Что ж ты молчала? - А что говорить? Скука. Я бы и сейчас не сказала, ты сам начал. - Глупости. Ничего они не сделают. - Как знать, как знать... - улыбнулась она легко. - О тебе заботятся: осквернили тебя евреи. Вот и ты туда же... - Я пошутил. - О да, конечно! Прекрасное чувство юмора! Веселье в морге! - Чушь все это, - он с досадой пожал плечами и отправился в ванную. Сергей долго мылся горячей водой, оттирая с себя минувшую ночь. Когда он вышел, Ани не было, он решил, что она спустилась в магазин, и вдруг она позвонила по телефону и сказала, чтобы он уходил, она не хочет его видеть. По тому, как спокойно она говорила, он понял: все обдумано, все решено. Ключников собрал вещи и поехал в общежитие отсыпаться. ...едва Бирс переступил порог, Джуди кинулась ему на грудь, обхватила руками шею, прижалась и замерла. Он с горечью отметил про себя, как плохо она выглядит: осунулась, побледнела, глаза запали, красивые волосы ей остригли, можно было подумать, что она перенесла изнурительную болезнь. Джуди была убеждена, что сейчас за ней придут - опомнятся и придут, и если Антон не спрячет ее, ей несдобровать. Страх застыл в ее лице, в глазах, - утвердился, окаменел, и как Антон ни разубеждал ее, что бояться нечего, все позади, она не верила, страх не таял, не отпускал. Бирс справился о загадочном охраннике. Да, ее на самом деле выпустил молодой охранник, который каждый день водил ее на допрос. Пока шел допрос, он молча посиживал у дверей, обычно он стерег пленниц на земляных работах, которые именовались трудовым воспитанием, и на собраниях, где обучали политической грамоте. Что ни день, охранник пристально разглядывал Джуди. Какая-то мысль неотвязно владела им, можно было подумать, что американка представляет для него некую загадку, которую он настойчиво пытается разгадать. Недели, что Джуди провела под землей, показались ей кошмарным сном. Как правило, молодой охранник дежурил в паре с белесой девицей, которая нередко повторяла пленницам, что охотно возьмет на себя исполнение приговора. Всех, кто обитал на поверхности, она относила к предателям. Девица была из тех, кто верил, что каленым железом нужно выжечь чуждые идеи, заблудших перевоспитать, неподдающихся уничтожить. Американку белесая охранница невзлюбила сразу. Джуди вообще тяжело привыкала к заточению. Особенно ее угнетало тесное замкнутое пространство. Ей казалось, ее замуровали. Она тяжело переносила отсутствие окон, дневного света, ей не хватало дали, со всех сторон тяжело давил бетон, любое помещение мнилось ей сумрачным каменным мешком. Узников всюду водили строем. Иногда от них требовали чеканить шаг: начальникам почему-то очень нравилось, когда марширующий строй, как один человек, общим ударом твердо ставил ногу. При этом они, похоже, хмелели, глаза их увлажнялись, в них загорался странный восторг. Дважды в неделю пленников строем водили на собрания гарнизона. На закрытые собрания, которые проводились каждый день, их не допускали, открытые собрания считались как бы поощрением. Начальники были уверены, что таким образом они выражают доверие, которое побуждает людей к подвигам и борьбе. Начальники свято верили, что само присутствие на собраниях перекует заблудших, вернет им идеалы и устои, превратит в сознательных членов общества. Начальники вообще были убеждены, что общие собрания, чтение трудов вождей и земляные работы - все это способно творить чудеса: сплачивать людей и делать из них единомышленников. Судя по всему, у них в голове не укладывалось, что труды вождей могут кому-то прийтись не по вкусу, собрания вызовут скуку и досаду, а землекопные работы - отвращение и протест. Такого просто не могло быть, а если и случалось, то это было попрание святынь и подлежало безжалостному искоренению. Некоторые собрания вызывали все же любопытство - те, на которых решалось создание семьи. Брак в гарнизоне был наградой за политическую грамотность, за успехи в копке земли и боевой подготовке. Кандидатов на брак обсуждали порознь, словно они вступали в какую-то организацию, уклониться от обсуждения никто не имел права, как и выразить несогласие с решением собрания; собственная инициатива или шашни на стороне пресекались и строго наказывались. Белесая охранница терпеть не могла пленниц. Джуди приводила ее в ярость. - Ничего, ничего, скоро будет приказ! Я сама, своей рукой... всех в расход! А эту американку... эту капиталистическую шпионку... - от ненависти охранница начинала задыхаться. - Мне на нее даже пулю жалко! Слишком легко для нее. Я штыком! Штыком! Пусть долго издыхает, медленно! Молодой охранник молчал, уставясь на Джуди пристальным неподвижным взглядом. Гарнизон жил по жесткому распорядку, каждый шаг был расписан заранее, все знали, кому чем заняться в любую минуту. Когда Джуди доставили вниз, ей назначили дознавателя - старика из первого поколения. Он сразу определил ее в шпионки по причине иностранной принадлежности; она не смогла ничего ему объяснить. Бирс отчетливо представил ее растерянность, испуг, немоту, беспомощность, невыносимое кромешное одиночество - ведь она даже не могла перекинуться ни с кем словом. Джуди не понимала, чего от нее хотят, лишь смотрела затравленно, когда на нее кричали. К счастью, среди пленниц нашлись знающие язык, с их помощью Джуди кое-как стала объясняться с охраной и следователем. Старик утверждал, что американские капиталисты послали Джуди выведать подземные секреты, по этой причине она заслуживает смертной казни, но ее помилуют, если она откроет американские секреты и согласится работать на подземный гарнизон. Это было нелепо и было смешно, если б не было страшно. Судя по всему, альбиносы добивались, чтобы их боялись. Они помышляли о власти, а власть давал страх. И надо сказать, они своего добились: их боялись. Их боялись в Москве, страх перед ними был сродни страху перед аллигатором, к примеру, так, вероятно, боялись когда-то большевиков, а позже их последышей: то был тяжелый, удушающий, не поддающийся рассудку страх перед тупой жестокой силой, которой нельзя ничего объяснить. Джуди страдала: ее окружал абсурд, нелепый мир, непостижимая чужая планета, на которую ее неведомо как занесло. Все, что происходило вокруг, было лишено всякого смысла. Это был полный бред, несуразность, вывих мозга, буйство больной фантазии, судорога сдвинутого ума. Иногда ей казалось, что она вдруг проснется, и все, что ее окружает, сгинет, исчезнет, канет, как мимолетный кошмар. Но дни шли за днями - ничего не менялось. Позже она поняла: это была школа рабства. Изо дня в день их учили рабству, в этом и заключался высший смысл невероятной бессмыслицы, которая ее окружала. Джуди поняла, что спасение лишь в одном: нельзя подчиняться. Она решила сопротивляться - каждой мыслью, воспоминаниями, всей душой, каждым вздохом, всеми силами, какие могла собрать. Это было тем более трудно, что в бункере цвело доносительство. Это был общественный долг и вменялось в обязанность. Уклонение от доноса приравнивалось к измене. О, здесь царил настоящий культ доноса! Под землей донос превозносили, как доблесть, на этом воспитывали детей, доносчик считался героем, достойным славы и подражания. Все было прекрасно организовано, отлажено - никакой суеты, отсебятины: продуманная система, устойчивый, рассчитанный на века механизм. В гарнизоне каждый имел свой день и час для доноса. Накануне разрешалось внеочередное посещение бани, что само по себе было изрядным поощрением, учитывая расход мыла и воды. В день доноса виновник принаряжался насколько это было возможно, во всяком случае, порцию гуталина для башмаков выдавали неукоснительно. Сослуживцы торжественно и даже с воодушевлением провожали доносчика до дверей конторы, зная наперед, что в доносе всем им найдется место. Исполнив долг, доносчик принимал поздравления и, как донор, получал дополнительный обед. Впрочем, в гарнизоне донос и был чем-то сродни донорству - почетный долг, святая обязанность. У детей первый донос праздновали в яслях, как первое причастие: причащенный получал подарок и дополнительный компот. Торжественный день помнили всю жизнь. Так было заведено с первых дней, как отцы-основатели спустились под землю, и с тех пор улучшалось, улучшалось, пока не достигло совершенства. Кормили в гарнизоне скудно. Начальники получали дополнительный паек - чем выше должность, тем лучше и обильнее полагалось питание. Но основная масса жила впроголодь, и потому день доноса был как праздник, ожидали его с нетерпением: доносчику причитался двойной обед. Джуди никак не могла взять в толк, почему подземные обитатели позволяют так с собой обращаться. Неужели причина заключалась в идее, которая сплачивала всех и во имя которой они готовы были терпеть? Но нет, Джуди понимала, что идеи, обрекающие людей на лишения и невзгоды, владеют душами и умами короткое время, потом терпение тает, вера в идею угасает, угасает, превращая поклонников во врагов. Так что держаться долгое время на идее режим был бы не в состоянии, и не в этом состояла причина долгого терпения обитателей бункера. Джуди терялась в догадках. Где было ей понять, что главная причина состоит в другом: в страхе и в ненависти. Они боялись поверхности, боялись и ненавидели, жизнь наверху была для них страхом Господним, ненависть к врагу сплачивала, как никакая идея не могла сплотить. Внизу все было понятно, известно, все строго обозначено - что можно, что нельзя, за что похвала и награда, за что наказание. Внизу всегда, сколько они помнили себя, у них был кров. В назначенное время они получали пищу - пусть скудную, но от голода никто не умирал, в назначенный срок меняли белье и одежду. Каждую минуту они знали, что кому делать, чем заниматься - никакой путаницы, неразберихи, во всем железный выверенный уклад, раз и навсегда заведенный порядок. Так было всегда, и они знали, так будет и впредь. И потому чувствовали они себя уверенно, под надежной защитой. Поверхность представлялась им адом кромешным. То, что им внушили, что они знали понаслышке, страшило. На поверхности царил хаос, человек там был беспомощным ребенком, брошенным на произвол судьбы. Наверху все были предоставлены сами себе, никто о них не думал, не заботился: самим следовало печься о жилище и одежде, самим добывать хлеб насущный, самим думать о будущем и растить детей. Все было неопределенным, зыбким, непредсказуемым, а потому - страшным. Что ж, бывший заключенный, отбыв срок, боится выйти на свободу. А разве служивый человек не боится оказаться вне армии - в беспорядке и непредсказуемости гражданской жизни? 23 За недели, проведенные под землей, Джуди многое поняла. Это была особая школа, ускоренный курс. Джуди сопротивлялась, как могла: молилась, вспоминала дом, книги, друзей, работу, Голливуд, занятия спортом, свои романы, а главное - Антона, наверняка он искал ее - она была убеждена, искал, чтобы спасти. Джуди приучила себя терпеть голод, спать на нарах, обходиться без белья, мыла и шампуня, без комфорта, к которому она привыкла. Она училась копать землю, но больше делала вид, что копает, да и вообще надо было научиться притворству, чего она никогда не умела; здесь в этом заключалась борьба за выживание. Так уж повелось, что люди, живущие под властью одной идеи, должны уметь притворяться, иначе им не выжить. И все же Джуди не вынесла бы этого существования, не выдержала бы и двух недель, не приди ей на помощь другие узницы. Они жалели ее и учили всему, что дается долгой неволей - множеству ухищрений, которые знают опытные заключенные. В особенности Джуди сблизилась с двумя женщинами, знающими английский язык. Впоследствии она вспоминала о них с нежностью и думала, как повезло ей на подруг: то была настоящая удача, послание небес. Маша была молодой утонченной женщиной с изысканными манерами, филологом по образованию. Вера отличалась крупным телом, физической силой, громким голосом и грубоватым обращением. Она заведовала хозяйством в посольстве, английский язык понимала, но говорила с трудом. Маша знала язык в совершенстве. На староанглийском она в подлиннике читала Шекспира, наизусть знала стихи Вудсворта и Китса, и она назвала Джуди многих американских писателей, о существовании которых Джуди не подозревала. Но не это было ее особенностью. Она обладала редким талантом, который высоко ценится в России: Маша виртуозно ругалась матом. После объяснений с ней белесая охранница, которую звали Сталена, что означало - Сталин-Ленин, приходила в бешенство и так истошно орала, что все опасались, как бы ее не хватил удар. Сама Маша никогда не повышала голоса, всегда была предельно вежлива и корректна. - Ты, Сталена, - блядь, - говорила она тихо, но так проникновенно, как будто поверяла самое сокровенное. - А если учесть, что в твоем имени еще двое, ты блядь в кубе. Целая блядская компания. Никогда не думала, что в одном человеке может быть столько блядства. Поздравляю тебя! - Ох, Машка, не сносить тебе головы! - ужасалась Вера и обращалась к Джуди. - Не слушай ее, девка. Ты, главное, помалкивай, держи язык за зубами, - говорила она по-русски, а по-английски могла лишь произнести. - Надо молчать! Когда Сталена особенно свирепствовала и приходила в исступление, Вера не на шутку боялась за Машу: - Что ты на рожон лезешь? Слышала, что она тебе сулит? - Будет приказ, нас всех прикончат. А пока нет приказа, эта стерва не посмеет, у них строго, - отвечала Маша, которая не могла отказать себе в удовольствии. - Может, мы ее раньше в говне утопим. Пленницы давно вынашивали эту идею и постоянно размышляли, как ее осуществить. Идея возникла задолго до появления Джуди под землей. На работу Сталена и молодой охранник-альбинос водили пленниц в дальний забой. Сюда из тоннеля вела длинная штольня, от которой отходили обширные штреки, и каждый утыкался в грунтовый забой. Туалет для пленниц и охраны был устроен здесь же, в штреке: узницы отрыли в стене карман, а чтобы удержать породу, подвели под нее крепь и под ее защитой выкопали в грунте яму, сколотили над ней помост и соорудили досчатый скворечник, как водится на Руси. Отхожее место оборудовали на два очка с перегородкой между ними: для пленниц и для охраны. Этим и воспользовалась Маша, сочинив искусный сюжет, хотя пленницы долго не решались осуществить затею. Определиться им помогла сама Сталена. С помощью Джуди, правда. Заметив, что Джуди перестала копать и устроила себе передышку, охранница налетела на нее с гневным клекотом: - А ну, работай, шпионка! Живо! - и она замахнулась на Джуди автоматом. Джуди двумя руками взялась за черенок, выставила лопату перед собой. - Меня можно застрелить, но бить себя я не дам, - сказала она твердо, а Маша перевела и не упустила случая, добавила от себя: - Только тронь ее, блядь подземная! Ты думаешь, у тебя автомат?!.. мы твой автомат! - со свойственным ей талантом Маша дала автомату характеристику и определила свое отношение к нему. - Я твой автомат в рот ...! И тебя тоже! Когда впоследствии Маша перевела текст на английский, Джуди ничего не поняла: получалось, что Маша то ли вступила, то ли готова была вступить с автоматом в половую связь, а кроме того, оказалось, что пленницы подвергли автомат групповому насилию и в качестве жертвы использовали его извращенным способом. В ответ охранница исступленно затрясла автоматом, задергалась, словно наступила на оголенный электрический провод, и срывающимся голосом объявила, что сейчас же, сию минуту приведет приговор в исполнение. Она вполне могла открыть стрельбу, но Вера нашлась: - А приказ?! - крикнула она оглушительно. - Приказ есть?! В глазах Сталены на миг мелькнула нерешительность, злобное лицо стало озабоченным. Молодой охранник за руку увел напарницу, а та упиралась и, выворачивая назад шею, кричала: - Ничего, ничего, будет вам приказ! Недолго ждать. Всех в расход! Сама, своими руками! После этого случая затею не обсуждали, все решилось без лишних слов. Посещая сортир, они сдвигали доску в перегородке, проникали на половину охраны и день за днем разрушали настил над ямой, поддевая доски лопатой. Никогда прежде они так не старались, не работали с таким тщанием и усердием. Каждая из них испытывала настоящее сладострастие, предвкушение, как все произойдет, каждая работала на совесть, даже для себя никто из них так никогда не старался. Спустя день или два настил в сортире для охраны уже держался на честном слове, они всерьез опасались, чтобы он не рухнул раньше времени. Для надежности они расшатали и ослабили крепь, довольно было небольшого усилия, чтобы подпорки разъехались вкривь и вкось. Пленницы стерегли каждый шаг Сталены, и так тщательно и скурпулезно отмечали ее большую и малую нужду, словно в этом заключалось что-то самое насущное для них. На исходе рабочего дня, прежде чем отправить строй в казарму, Сталена опорожнялась на дорогу. Охранница строго выдерживала расписание, и все усвоили твердо: она непременно посещает сортир на посошок. Так случилось и на этот раз. Как положено, с автоматом наперевес, Сталена распахнула дверь для охраны и бдительно проверила, не притаился ли в сортире враг; потом стукнула в соседнюю дверь и в соответствии с инструкцией громко, отчетливо спросила: - Есть кто? - Есть, - ответила Вера, которая загодя расположилась в кабине и уже некоторое время поджидала охранницу. - Выходи! - зычно скомандовала Сталена в строгом соответствии с инструкцией: все знали, что инструкция запрещает совместное пребывание в сортире охраны и заключенных. - Ну вот, только сядешь... - ворчливо и нехотя Вера освободила помещение. - Уж тут-то все равны... - Заткнись! - отрезала Сталена, закрывая за собой дверь. - Все начальники, все командуют, - ноюще посетовала Вера, давая охраннице возможность рассупониться и спустить комбинезон. - Конечно, ежели у тебя автомат... - Молчать! - рявкнула из-за двери Сталена, энергично шурша комбинезоном. - Да молчу, молчу... - вяло отозвалась Вера и крутанула похожую на пропеллер вертушку, запиравшую дверь снаружи. Этим она не ограничилась, а подперла дверь еще и лопатой и даже загнала ее в грунт на полштыка для надежности. Не мешкая, Вера с силой рванула несущий крепежный брус, вышибла его из гнезда, следом за ним вышибла и другой, вся крепь в момент покосилась, сверху поползла и посыпалась порода. Вера уперлась в стену скворечника, под ее слоновьим усилием он накренился, с немилосердным скрипом поехал, заваливаясь на бок, доски настила на глазах стали разъезжаться, открывая длинные черные щели. - Что происходит?! - еще не понимая, а потому начальственно крикнула изнутри Сталена, пытаясь открыть дверь и выбраться наружу, но дверь не поддалась. Между тем скворечник продолжал крениться, доски под ним расползались, обнажая темный смрадный провал, куда медленно, но неотвратимо оседал сколоченный для удобства помост с очком. - Помогите! - не своим голосом закричала в испуге Сталена, до которой дошло, что ей грозит; зажатая падающими на нее досками и брусьями, она вместе с ними съезжала в тошнотворно смердящую черноту. - Кто ж тебе поможет? - рассудительным, резонерским голосом осведомилась Вера, отойдя на несколько шагов и наблюдая со стороны. Сверху на крышу скворечника неимоверным грузом давила порода, доски гнулись, скрипели, все сооружение трещало, выворачивая с тяжким стоном гвозди, и вдруг - нежданно-негаданно - с громким, наподобие выстрела треском, распахнулась дверь, будто ее и впрямь выстрелили изнутри, и она вылетела упруго, как камень из пращи; не выдержав давления, скрученный в спираль крючок болтался размашисто, как ошалевший маятник. Изогнутый дверной проем открыл глазам Веры нутро сортира, где среди досок и жердей из провала торчали плечи и белесая голова Сталены. Они встретились взглядами - палач и жертва, поменявшиеся местами, как бы напоминая: мир устроен что песочные часы, всему на свете по прихоти случая предопределено оказаться то внизу, то наверху. - Помоги мне, - сдавленно, с опаской и как-то скованно обратилась к Вере охранница, уже наполовину поглощенная пустотой и потому страшащаяся звуком или движением ускорить падение. Теперь это была настоящая просьба: смирение, кротость, покорность судьбе, робкая надежда присутствовали в ней, как и страх получить отказ. - Ой, что ты, подруга! - по-деревенски махнула на нее ладошкой Вера. - У тебя автомат, а я страсть как оружия боюсь. Да ты сама, сама... Ты ж говорила: своими руками!.. Вот и действуй. За автомат уцепись, а от меня какая подмога? - Помоги мне! - как бы не слыша, не замечая, уже почти шепотом с мольбой твердила Сталена, обездвижив себя до полного окостенения - даже дышать боялась; и все же мелкими, едва заметными толчками она соскальзывала вниз. - Не хочу! - Понятное дело, кто ж хочет... Я, что ль, хотела лезть сюда к вам? Или другие хотели? Да вы не спросили нас, потащили. А теперь, что ж... тебя спрашивать? Не дождешься, сука яловая! Да ты вспомни, как ты измывалась над нами. Вспомни, вспомни, моль холощеная! Ты нас что ни день смертью стращала. Вспомнила? Ну как, сладко тебе? Из обломков на нее смотрели круглые от ужаса глаза. С отчетливой, ясной, жесткой определенностью охранница поняла, что на помощь ей рассчитывать не приходится: никто ей не поможет - никто! Она умолкла, глаза ее расширились еще больше; не двигаясь, она смотрела с тоской из нужника, как больное животное из норы. Можно было подумать, что она там укрылась среди обломков - спряталась, затаилась в надежде отсидеться и переждать. И такая она была бессловесная, сникшая, безответная, что казалось, и пожалеть можно. Видно, Вера сама испугалась этой мимолетной жалости и отмахнулась от нее, озлобилась, взъярила себя, чтобы не поддаться естественному движению души. - Сгинь, тварь! - сказала она, ожесточаясь. И тотчас, будто слово ее обрело силу, скворечник с грохотом осел, сложился плоско, стал грудой досок; настил окончательно разъехался, а помост вместе с досками, жердями и охранницей обрушился вниз, в густую, пузырящуюся, зловонную жижу, куда долго еще сыпались мелкие обломки, гвозди, древесная пыль и труха. Вера вернулась в строй, где ее с нетерпением и жгучим интересом ждали. Джуди не понимала, о чем украдкой, но живо, без умолку перебрасываются словами пленницы, но было заметно, как любопытство катается по строю из конца в конец. Все вдруг запросились у охранника в туалет, никто не мог дотерпеть до казармы. Охранник разрешил, а сам остался у входа в штрек; побега он не опасался - тупик, деться некуда. Строй распался, пленницы толпой стояли у развалин сортира, могло сдаться, что скворечник подвергся налету вражеской авиации. - Ну ты, мать, как бульдозер, - похвалила подругу Маша, а Вера засмущалась и отнекивалась стыдливо: - Да что вы, что вы, он сам... Узницы перешучивались, посмеивались, гомон стоял над толпой, как на рынке в базарный день. Замордованные, затравленные, изнуренные непосильным трудом, они давно не испытывали такой легкомысленной смешливости. Можно было решить, что им посулили скорую свободу, и они с легким сердцем, бездумно поверили в нее. Но постепенно веселые голоса потухли, смех угас, вокруг установилась привычная подземная тишина. Среди беззвучия они услышали под обломками глухой утробный нечеловеческий вой, сопровождаемый тяжелым вязким плеском. Иногда вой обрывался, и сдавленный прерывистый голос приносил снизу, будто из могилы, одно слово: - Помогите! Мертвая тишина висела над толпой, никто слова не проронил. - Надо ей помочь, - неожиданно предложила Джуди. Она сказала это по-английски, но все поняли, даже те, кто не знал языка. - Сбрендила? - повернулась к ней Вера. - Не тебя ли она больше всех мордовала? Мало тебе? Еще хочешь? - Мы должны ей помочь, - повторила Джуди по-английски и добавила по-русски. - Помогать. - Это с какой же стати?! - возмутился кто-то в толпе. - Уж тогда она нас точно к стенке своими руками! - Ты сумасшедшая! - объявила Маша американке. - Я не есть крейзи, - отказалась по-русски от диагноза Джуди и продолжала по-английски. Она говорила, что это большой грех, она не может допустить, чтобы человека утопили в дерьме. - Кто человек?! - рассердилась Вера. - Где человек?! Она человек?! Голос из-под земли все реже просил о помощи. И вой слабел и прорезался иногда жалобным скулением; понятно было, что охранница теряет последние силы. - Любой человек, даже очень плохой, есть живая душа. Бог говорит: не убивай! Мы не имеем права лишать человека жизни, - сказала Джуди и прибавила по-русски, чтобы ее поняли. - Это не есть христус. - Какого черта?! - взорвалась одна из пленниц. - Что вы, американцы, всюду лезете со своими порядками?! Здесь Россия, понятно?! Здесь все можно! - Мы должны ей помочь, - твердила свое Джуди, и никто не мог ее переубедить. Все это время Маша молчала, пребывала в задумчивости, и похоже, прислушивалась к голосам, которые звучали где-то вдали. Лишь иногда переводила какие-то слова, когда считала нужным. - Если ты ее сейчас спасешь, потом будешь очень сожалеть, - предостерегла Джуди пожилая пленница, а Маша перевела. - Я знаю, - кивнула Джуди. - Я готова. Иначе нельзя. Она попыталась в одиночку растащить завал, но была слишком слаба. Пленницы схватили ее, чтобы помешать, но она вырвалась, побежала к выходу из штрека и привела молодого охранника, напарника Сталены; вдвоем они принялись растаскивать доски под осуждающее молчание остальных. Никто не шевельнулся, никто слова не проронил, одна Маша вздохнула тяжело и стала оттаскивать доски в сторону. Густой смрад заполнил тесное пространство штрека. Вскоре у ног открылась зияющая пустота, охранник посветил фонарем; толпа подалась вперед, среди досок все увидели торчащую из пузырчатой, похожей на жидкий торф гущи голову с безумными выпученными глазами. Иногда охранница уходила вниз, исчезала, и плотная зыбучая поверхность смыкалась над ее головой; потом охранница появлялась, тяжело и обессилено дыша. Альбинос спустил в яму длинную доску, Сталена уцепилась за нее двумя руками, охранник и Джуди стали тащить ее наверх. Никто им не помогал, ни один человек, Маша помедлила и стала к ним третьей. Напрягаясь, они втроем с трудом тянули доску с охранницей, страдая от нестерпимой вони, которая крепла и не давала дышать. Выбравшись наверх, Сталена бездыханно распласталась у ног толпы, долго отдувалась, распространяя вокруг себя одуряющий смрад. Отдышавшись, она села, странно хихикнула, размазывая по себе грязь, потом засмеялась и принялась хохотать. Непонятно было, что ее рассмешило, все опешили, потом поняли и уже смотрели на нее без злости, даже с некоторым состраданием; лица пленниц стали одинаково задумчивыми, словно все сообща задумались об одном. - Свихнулась, - ни к кому не обращаясь, известила в пространство Вера. Больше Сталену не видели, молодой охранник сказал, что она больна и находится в госпитале. Как ни странно, вскоре Джуди обвинили в диверсии. Суд состоял из трех человек, следователь, который допрашивал Джуди был одним из трех. Молодой охранник привел пленниц в тихое помещение, украшенное портретами вождей; над столом, покрытым красной тканью, висел портрет Дзержинского и транспарант со словами "Наш суд - самый справедливый суд в мире". Они сидели в ожидании судей, те запаздывали, видно, добирались издалека, либо были заняты важным делом; молодой охранник, не отрываясь смотрел на Джуди. - Слушай, что он на тебя пялится? - обратила внимание Маша. - По-моему, он в тебя влюбился. Все дни глазеет. Смотри, как вперился. А он ничего мужик. Нет, он точно на тебя глаз положил. - Он следит, чтобы я не сбежала, - улыбнулась Джуди, но она и сама заметила, что альбинос смотрит на нее постоянно. Появились судьи, три старика: все трое были в старых комбинезонах, как пилоты из одного экипажа. Один из них приказал охраннику открыть окна. "Какие окна?" - поразилась Вера и стала с недоумением озираться. Одна из стен оказалась зашторенной, можно было подумать, что за шторами скрыты окна. Так оно и оказалось. Охранник раздвинул шторы, за ними и впрямь обнаружились окна, три окна, все как полагается - рамы, стекла... Окна на самом деле были устроены в стене, но с той лишь разницей, что за стеклами висели старые плакаты: в одном окне - сельский пейзаж, колхозная страда, в другом - большой дымный завод, но, видно, из давних, когда дым над трубами выражал прогресс, в третьем окне открылась Красная площадь, по которой строем шли пионеры. Это была комната суда, здесь же располагался красный уголок, окна были устроены, чтобы посетитель не чувствовал себя взаперти и мог отдохнуть душой. Суд был коротким и скорым. Следователь, он же один из судей, рассматривал происшествие как диверсию враждебной страны. Американская разведка для того и послала Джуди, чтобы та разрушила важный объект и нанесла гарнизону потери в живой силе и технике. Имелся ввиду утонувший автомат. Маша хотела перевести Джуди обвинение, но судьи ее остановили и сказали, что необходимости нет. Другой судья сказал несколько слов о важности бдительности, третий призвал всех выполнять служебные инструкции и крепить могущество подземного бункера - оплота мира и социализма во всем мире. Джуди непонимающе прислушивалась, растерянно поглядывала на Машу, но та обескураженно разводила руками: ее останавливали всякий раз, когда она хотела дать перевод. После судей слово предоставили обвиняемой. Джуди сказала, что произошел несчастный случай, и она помогла спасти охранницу. Ее внимательно слушали, не перебивая, но к переводу так и не прибегли, сказали, нет необходимости, суду и так все ясно. Тем и обошлось. Следователь, он же судья, прочитал написанный заранее приговор: к высшей мере наказания. - Что? - непонимающе вертела головой Джуди. - Что они сказали? - Вы спятили! - загалдели пленницы. - Она ее спасла! - Заседание окончено, - объявил один из судей. - Да вы что?! - вскинулась Вера. - Если б не эта американка, ваша охранница захлебнулась бы в говне! - Что они сказали? - растерянно спрашивала Джуди, чувствуя, что происходит что-то ужасное. - Вы должны были опросить свидетелей. Меня! Его! - Вера показала на молодого альбиноса. - Спросите! Мы там были! Мы все видели! - Нет необходимости, - ответил один из судей, другой приказал охраннику закрыть окна, и тот одну за другой задернул шторы. - Что?! Что?! Что они сказали?! Что происходит?! - чуть не плача, спрашивала Джуди, уже догадываясь, но еще не веря. - Где защита?! Где свидетели?! - кричала Вера. - Это буржуазные предрассудки, мы в них не нуждаемся, - ответил один из судей и объявил, что приговор окончательный и обжалованию не подлежит. С присущим ей даром Маша застенчиво поведала, что она думает о суде и о каждом судье в отдельности, как она к ним относится и что их ждет впереди. - Карцер! - объявил один из стариков. - На месяц! За неуважение к суду! Мягко, не повышая голоса, хрупкая женщина известила суд о своем отношении к карцеру - на английский это было непереводимо, как, впрочем, и на любой другой язык; Маша намекнула на мужские достоинства судей, при этом она утверждала, что между ног у них так пусто и печально, словно она сама в этом убедилась или, по крайней мере, ей это доподлинно известно. Суд удалился, охранник повел узниц в тюрьму. - Died? - тихо спросила Джуди, вокруг нее все подавленно молчали, и она повторила вопрос. - Died? But why? [Смерть? Смерть? Но почему?] Ей не ответили, она как-то сразу отстранилась от всех, отделилась, в ней появилось что-то нездешнее, какая-то отрешенность, и Джуди удалялась, удалялась, хотя оставалась рядом, и ее можно было коснуться рукой. - Когда? - спросила Маша у охранника. - Сегодня, - ответил он хмуро. - Кто? - Кому прикажут. - Любой?! - не поверили пленницы. - Неужели любой?! А если кто-то откажется? - Его казнят. В гарнизоне не было палача, назначить могли любого, никто не вправе был отказаться. Да, исполнить приговор обязан был всякий, кем бы ни приходился ему осужденный. Такие поручения даже поощрялись как свидетельство преданности идее. Если у осужденного были в гарнизоне родственники или друзья, казнь старались поручить именно им. Появился конвой, Джуди поставили перед строем и объявили приказ: исполнить приговор поручалось охраннику, который стерег пленниц. Все тут же - весь строй - повернули головы к нему, словно им дали команду "ровняйсь!": молодой охранник окаменел и стоял ни жив, ни мертв. Понятно было, почему выбор пал на него: в своих доносах Сталена, видно указала на его интерес к американке. Конвой повел пленниц в тюрьму, охранник вместе с Джуди и двумя сопровождающими направился в дальний штрек, где исполнялись приговоры. Бледная, обливаясь слезами, Джуди рассказывала, что с ней произошло вчера. Одной рукой Бирс обнимал ее за плечи, другой гладил ей волосы. Сейчас она переживала все заново - тот страх, то отчаяние и ту слабость, которые одолевали ее вчера. Ее долго вели длинными бетонными коридорами, спускали все ниже с горизонта на горизонт. Наконец они пришли в нижний коридор, Джуди увидела стальную тяжелую дверь, один из сопровождающих долго вращал штурвал герметичного запора, пока ее открыл. За дверью оказался глухой тупик с низким земляным полом; дальняя стена, возле которой поставили Джуди, оказалась щербатой, Джуди поняла, что это следы пуль. Пахло свежей землей, мягкий пол пружинил под ногами, вероятно, казненных здесь же хоронили, и пол был копан-перекопан, став общей могилой. На стене при входе висел тусклый фонарь - стеклянная колба в проволочной оплетке; стоя у стены, Джуди подумала - это последнее, что она видит в своей жизни: тусклый фонарь в проволочной оплетке. Она не переставая молилась и была как во сне, но обостренное ужасом зрение цепко выхватило из сумрака окостеневшее от напряжения лицо конвоира и деловито-озабоченные равнодушные лица сопровождающих. Джуди оцепенело стояла у стены. Беспомощная, покинутая всеми, беззащитная, она покорно ждала конца. Тоскливая черная пустота окружала ее в этот скорбный час: ни близких, ни родных, ни единой души; тюремщики и конвой были не в счет. Невероятное одиночество, от которого сжималось все внутри, охватило ее, тугая горестная печаль щемила сердце и закладывала дыхание. Джуди ждала выстрела, как вдруг произошло что-то странное, непостижимое. Охранник обратился к сопровождающим, те ужасно рассердились, стали на него кричать, она поняла, что они ему угрожают, и вдруг он навел на них автомат, обезоружил и жестом приказал Джуди идти за ним. Она медлила, решив, что чего-то не поняла, а он нетерпеливо поторопил ее, открыв дверь и держа сопровождающих под прицелом. Недоверчиво глядя на охранника, Джуди медленно и оцепенело, вышла, он тотчас закрыл тяжелую стальную дверь и второпях закрутил штурвал герметичности до отказа. Конвоир жестом показал Джуди, чтобы она поспешила, и пока они шли, он то и дело тревожно оглядывался и рукой подгонял ее - быстрей, быстрей!.. Иногда он приказывал ей остановиться, а сам пробирался вперед и проверял, можно ли пройти, и они шли дальше, замирая, когда слышали чужие шаги и голоса, - любой звук заставлял их таиться. Был момент, когда охранник приказал ей лечь и лег сам, погасив фонарь. Тесно прижавшись друг к другу, они неподвижно лежали в темноте, кто-то прошел совсем рядом - вооруженные люди, посвечивающие перед собой фонарями. Иногда Джуди и охранник почти бежали, иногда осторожно крались. Джуди задыхалась и едва могла двигаться, но терпела, понимая, что иначе нельзя. Он привел ее в какой-то подвал, показал лестницу, которая уходила наверх и сказал одно слово: "Иди". Джуди поняла: он отпускает ее, а сам остается. Она сказала, что ему нельзя возвращаться, но он не понял, тогда она взяла его руку и потянула его за собой. - Let's go, let's go... [Пошли, пошли... (англ.)] - повторяла она, показывая жестами, чтобы он шел за ней, но он покачал головой, отказался. Джуди настаивала, вновь и вновь повторяя, что ему нельзя возвращаться, он должен пойти с ней, он не двигался, лишь печально качал головой и повторял одно слово: - Иди, иди... Она заплакала, понимая, на что он решился ради нее и что его ждет. - Let's go! - твердила она, и тянула его, тормошила, стараясь увести и отчаиваясь от своего бессилия. - Прощай, - сказал он - одно из немногих слов, которые она знала. Джуди стала медленно подниматься по лестнице, брела, оглядываясь, он стоял внизу, глядя вслед, а потом вдруг исчез: когда она в очередной раз обернулась, его уже не было. Она даже не узнала его имени, чтобы помянуть в молитве. Плача, Джуди выбралась из подвала и, не видя ничего от слез, как слепая, пошатываясь, брела по улице под удивленными взглядами прохожих, пока не догадалась взять такси. Бирс ухаживал за ней, словно за ребенком. Он понимал, как ей досталось, и делал все, чтобы она поскорее забыла и пришла в себя. Он не покидал ее ни на минуту: она боялась оставаться одна, страх, что за ней явятся вновь, не давал ей покоя. Хартмана после ранения отвезли в госпиталь. Ему предложили отдельную палату, но он отказался и попросил, чтобы его поместили вместе с раненым альбиносом, которого он вытащил из воды. Хартмана прооперировали. Бирс справился по телефону, узнал, что операция прошла удачно, но еще раньше Джуди известила Аню, та помчалась в больницу и, не раздумывая, стала исправной сиделкой. Спустя несколько дней Бирс и Джуди навестили Хартмана в палате. - Хай! - приветствовал их Стэн и, бледный, обессиленный, улыбался кротко, сидя на хирургической кровати и опираясь спиной на подушки. - Здравствуй, Стэн, - ответила Джуди, и вдруг ее словно током ударило: она вздрогнула и уставилась на лежащего у другой стены альбиноса. - Это он! - прошептала она чуть слышно и всплакнула слегка - на радостях, что он жив, и в горести, что он ранен. На кровати лежал молодой альбинос, который ее спас. Он же спас Хартмана, и выходило, что Бирс ошибся: он надеялся, их двое в подземном гарнизоне - один спас Джуди, другой - Хартмана, но оказалось, это один человек - один на всех. Наверное, его можно было определить в безумцы. Таящийся от всех, окруженный смертельной опасностью, без проблеска надежды, замкнувшийся в себе, рискующий на каждом шагу, а главное - немыслимо одинокий, он не поддался стаду, его богам, и один - один! - противостоял тупой удушающей силе. - Спасибо тебе, - Бирс пожал ему руку. - Ты сделал что-то невероятное! - What is your name? [Как твое имя? (англ.)] - спросила Джуди, а Бирс перевел. - Марксэн, - ответил альбинос. "О Боже! - подумал Бирс. - Маркс-Энгельс! Никуда от них не скрыться!" Джуди поцеловала раненого, было заметно, как он оробел и смутился. - Что с ним? - спросил Хартман, а Джуди растерялась и не знала, как быть. - Что-нибудь случилось? - неуверенно спросила она. Бирс перевел альбиносу вопрос, тот молчал, как бы колеблясь, стоит ли говорить, а сам покраснел, его белая кожа просто загорелась от прихлынувшей крови. - Не смущайте его. Это первый поцелуй в его жизни, - сказал Бирс по-английски. - На самом деле? - не поверил Хартман, а Джуди села к раненому на кровать и погладила по голове: от смущения тот не знал, куда деться. Аня навещала раненых каждый день, Хартман уже не мог без нее и злился, если она не приходила. Молодой альбинос целые дни смотрел в окно, за которым в тепле и тиши бабьего лета дремали старые клены, липы и тополя. В воздухе плавали желтые и красные листья, иногда переулком пробегал мимолетный дождь, по вечерам сквозь опадающую листву уютно светились разноцветные окна, и раненый часами неотрывно смотрел на чужую жизнь, о которой он ничего не знал и которая была для него тайной за семью печатями. Он не знал ничего, что окружает человека с рождения, и теперь открывал для себя новый мир, которого был лишен, - все то, что человек узнает в младенчестве, - открывал и старался постичь. Отряд готовился к последнему штурму. Изо дня в день штурмовые группы отрабатывали маневр под землей. Першин надеялся обойтись малой кровью, хотя понятно было, что за главный бункер альбиносы будут стоять до конца - весь гарнизон. В один из дней Першин наведался в госпиталь, навестил Хартмана и раненого альбиноса, которого все называли Марк. С американцем капитан перекинулся несколькими словами, узнал, как идет лечение, нужна ли помощь и пожелал скорее подняться, - Аня помогла им с переводом. Першин подсел к альбиносу, который, не отрываясь, смотрел в окно. - Я знаю, что ты сделал, мне рассказали. Неужели ты был один? - спросил Першин. - Один, - подтвердил Марк. - И никто тебе не помогал? - Я никого не просил. - Не доверял? - Да, это было опасно. - Как же ты решился? - Слишком много крови. Я не хотел. - Мы все тобой восхищены! Я бы тоже не хотел крови. Как ты думаешь: это возможно? Марк подумал и покачал головой. - Они не сдадутся. Детей уведут, спрячут где-нибудь, сами будут драться. - И нельзя им ничего объяснить? - Нельзя. - А ты бы мог? - Это бесполезно. Меня не послушают. Будет еще хуже. - Врачи говорят, что тебя скоро выпишут. Что дальше? - Не знаю. - Если хочешь, я могу взять тебя в отряд, - предложил Першин. - Воевать? - он глянул на Першина и покачал головой. - Я не хочу. - Ты все знаешь внизу, нам было бы легче. Меньше крови. Марк подумал и спросил: - Вы действительно не будете никого убивать? - Не будем, обещаю. Надо поскорее закончить. Ты себе не представляешь, как нам это надоело. Всем надоело, не только мне. - Хорошо, - согласился Марк. - Если будет нужно, я помогу. - Я на тебя надеюсь, - пожал ему руку Першин и поднялся. - Поправляйся скорее. 24 Сентябрь в Москве был дождливый, ни дня без дождя. Прихотливо, как вздумается, дождь гулял по всему городу: вовсю в Зарядье, на Болоте и на Плющихе, помышлял объявиться в Кочках, на Разгуляе или на Благуше, а во многих прочих местах покропит и уйдет, поминай, как звали. С того дня, как они вышли к бункеру, Першин установил за ним наблюдение. Выдвинутые к стене посты сообщали о полной тишине. Вероятно, бункер жил по своим уставам: долбил землю, занимался военной и политической подготовкой и каждый день проводил общие собрания, на которых обсуждали, как ужасно жить наверху. В штабе ломали головы, как проникнуть в бункер: малым взрывом не взять, большой мог нанести много вреда. Решено было пробурить стену, понадобились особые буровые станки, и пока их готовили, Першин устроил отряду передышку. Страх отпустил Москву. Горожане уже не страшились ночей, и, хотя у магазинов по-прежнему роились толпы и стояли длинные очереди, жителями овладела зыбкая надежда: все рассчитывали на облегчение жизни. В один из дней Першина пригласили в мэрию и объявили, что за заслуги перед городом он получит новую квартиру. Переезжать надо было немедля, всей семьей они принялись паковать вещи. Он подумал, что нет худа без добра; не объявись альбиносы и не случись подземной войны, ему вовек не получить бы такую квартиру. Все свободное время Першин оставлял семье, дочки радовались, что видят его каждый день. В ненастные дни в конце сентября Бирс сделал два репортажа на телевидении, и однажды Джуди сказала, что звонили из Лос-Анджелеса, репортажи заинтересовали студию в Голливуде, и если Бирс согласен, с ним подпишут контракт. Разумеется, он был согласен, это все равно, что выиграть в лотерею по трамвайному билету. Они с Джуди устроили общее собрание, на котором большинством голосов решили половину времени в году жить в России, вторую половину они отдали Штатам, решение было принято единогласно, никто не голосовал против, и не было воздержавшихся. Ключников исправно ходил в институт, жизнь, похоже, наладилась: после тряски на ухабах, пошла, наконец, ровная дорога, появилось устойчивое равновесие, в котором он так нуждался; роман с Аней остался в прошлом, и уходил, уходил - навсегда. После долгого перерыва Ключников впервые поехал в Звенигород. Он был уверен, что встретит Галю. С ним иногда случалось: среди прохожих ему внезапно мерещился кто-то, кого он знал, то был верный признак скорой встречи. И сейчас в идущих навстречу девушках ему несколько раз мерещилась Галя. Он увидел ее издали и понял, что на этот раз не ошибся: по усыпанной желтыми листьями горбатой улице она торопилась к автобусной остановке. Увидев его, Галя от неожиданности остановилась, словно наткнулась на преграду, они медленно, с опаской сходились, сдержанно поздоровались и молчали, не зная, о чем говорить. - Домой? - спросила Галя. Он кивнул и в свою очередь спросил: - А ты? - Я в Москву. - Надолго? - Завтра вернусь. - А я завтра уеду. Они умолкли, стоящий на остановке автобус нетерпеливо пофыркал, словно торопил их. От Гали, как всегда, исходило ощущение свежести, тишины и покоя, чистая кожа и волосы как будто светились в пасмурном воздухе. - Я через неделю приеду, - неожиданно сказал Ключников. - Приезжай, - покладисто разрешила Галя. Они снова умолкли, и было понятно, что они не договорили, разговор оборвался на полуслове, автобус фыркал и вот-вот мог захлопнуть дверь и тронуться с места. - Если хочешь, я встречу тебя, - робко предложила Галя. - Хочу, - тут же согласился Ключников. - Я приеду в это же время. - Встречу, - пообещала она и побежала к автобусу. Он смотрел, как она бежит в сапогах на тонких каблуках, как с разбега вскочила на высокую подножку и пола плаща упала, высоко открыв ногу; автобус захлопнул дверь и тронулся с места. Ключников вспомнил, как легко, просто, спокойно ему всегда было с ней, и подумал, что так и должно быть, ничего другого ему не нужно. В октябре долго держалось погожее бабье лето, потом зарядили дожди, холодные мутные ручьи побежали по московским холмам, шумно скатываясь в стоки. Обложившись учебниками и конспектами, Ключников допоздна занимался. ...отряд собрался под вечер. После отдыха все выглядели резвыми и веселыми, в хорошем состоянии духа, как свойственно здоровым молодым людям. Они посмеивались друг над другом, но без злости, по-дружески, каждый знал, что они идут в последний раз, чтобы закончить эту грязную работу. - Дети мои, - обратился к ним Першин перед спуском. - Я хочу, чтобы все вы уцелели и вернулись. Уважьте старика, прошу вас. Пошучивая и посмеиваясь, они весело пошли вниз, буровые станки к этому времени пробурили в стене шурфы, куда заложили заряды. Отряд залег на исходных позициях, после взрыва все устремились в проломы, за которыми рассыпались веером, ведя беглый огонь на поражение. Альбиносы отчаянно сопротивлялись, умело маневрировали, используя все укрытия; каждое помещение давалось отряду с трудом: шаг за шагом они медленно продвигались вперед, используя базуки и огнеметы. В разных углах бункера полыхали пожары, все было разворочено, повсюду сыпались обломки мебели и куски бетона, клубы дыма и цементной пыли валили из всех щелей и проемов. Рядом с альбиносами-мужчинами оборону держали женщины, старики из первого поколения сражались наравне со всеми. Першин послал Ключникова отыскать тайники с детьми и взять их под охрану - не дай Бог, попадут в зону боевых действий. Получив задание, Ключников порыскал в боковых коридорах и отсеках, где горели тусклые дежурные лампы. Он заметил пробирающегося стороной альбиноса, тот крался в клубах дыма, потом нырнул в какой-то люк, Ключников выждал и полез следом. Он оказался в узком коридоре, увидел спину убегающего альбиноса, который крикнул кому-то в конец коридора: - Уходите скорей! Обернувшись, альбинос заметил Ключникова, вскинул свой старый, с круглым магазином автомат, но выстрелить не успел