вался Ключников у него. - Как же... Они с нашей помощью многих зайцев убивают. Во-первых, всегда можно на нас кивнуть: вот она, демократия - безумство и хаос. Во-вторых, с нашей помощью они всем показывают необходимость своего существования: без них, мол, никуда, только они способны удержать порядок. В-третьих, в нужный момент нас всегда можно спустить с цепи, пугануть кого следует... В-четвертых, если мы придем к власти, они скажут, что всегда были с нами заодно. Видишь, как удобно. Так что мы им нужны. - А вам они зачем? - Как же, помогут, прикроют, если что... Возьмем власть, там посмотрим. А пока... Большевики перед революцией тоже немецкие деньги получали, не гнушались. В движении все были убеждены, что действуют по своей воле и своему желанию, никто не догадывался, что направляет их умелая рука. Федосеев между тем исправно являлся на конспиративные квартиры, где давал отчеты и получал инструкции. ...серое утро тихо вползло в Москву. Рассветный туман обложил подножья московских холмов и осел в низинах - на Студенце, в Садовниках, на Кочках и на Потылихе. Солнце растопило туман над холмами и отразилось в окнах высоких домов в старом Кудрине, на Воробьевых горах, в Конюшках и Дорогомилове, в Котельниках, на Сенной и у Красных Ворот. Просыпаясь, город постепенно наполнялся гомоном и разноголосицей, на улицах взбухал городской гул - взбухал и катился из края в край. Страх, который всю ночь сжимал Москву, отпустил, но не исчез - затаился в урочищах и логах, в сумрачных подворотнях, в подъездах, в глубоких подвалах и колодцах, откуда он выползал с наступлением темноты. Смутная тревога витала над Чертольем по обе стороны от Волхонки. Правильнее было сказать - Черторье, название шло от ручья Черторый, текущему прежде по Сивцеву Вражку, однако на язык москвичам легло - Чертолье, и привычка укоренилась. Место издавна слыло нечистым, тревога тянулась с незапамятных времен - дурная слава устойчива. Задолго до прихода христиан возникло здесь языческое капище, дурная молва тянулась из века в век. Обширной округой вплоть до Никитской улицы владел Опричный приказ, здесь стояли пыточные избы и застенки, здесь томились в погребах сидельцы, здесь располагалась усадьба Скуратовых и верный пес Малюта держал здесь двор по соседству с хозяином, царем Иваном IV, прозванным за нрав Грозным, который поставил усадьбу на холме в старом Ваганькове - на том месте, где стоял дворец его прапрабабки, великой княгини Софьи, дочери великого князя литовского Витовта, вышедшей замуж за Василия I, сына Дмитрия Донского. В восемнадцатом веке на древних каменных подземельях вырос редкий по красоте дом Пашкова, и случайно ли, отсюда обозревал Москву мессир Воланд? Невнятное беспокойство висело над изрезанными и запутанными дворами Чертолья. Это был лабиринт давних построек, лестниц, террас, галерей, густых зарослей, тупиков, загадочных особняков, конюшен, каретных сараев, глухих затянутых плющом стен, мшистых каменных рвов; старые кирпичные дома поднимались по склонам, крыши их уступами высились одна над другой, проходные дворы, сплетаясь, теснили друг друга, и множество извилистых дорог вели в соседние околотки: на Знаменку, в Антипьевский, Колымажный, Ваганьковский и Ржевский переулки. Молва, наделившая Чертолье дурной славой, неизменно указывала на древние подземелья. Уже в наше время очевидец рассказывал о подземном ходе, идущем от Храма Христа Спасителя в сторону Неглинки и Кремля; выложенный в рост человека белым известняком узкий сводчатый ход вел под Ленивый торжок на Всехсвятской, названной так по церкви Всех Святых, "что на валу". Очевидец утверждал, что под Ленивкой сводчатая кровля растрескалась и осыпалась, что тоже имеет объяснение: по Ленивке когда-то ходил трамвай. На углу Ленивки и Лебяжьего переулка ход, по рассказам, раздваивался: одна часть уходила за развилкой к Боровицкой башне Кремля, другая - в старое Ваганьково. Что ж, молва иной раз не есть вымысел, триста лет носит имя Лебяжий переулок, хотя, казалось бы, какие лебеди? Но стояла, в семнадцатом веке запруженная Неглинка, стояла на этом месте Лебяжьим прудом и отсюда к царскому столу подавали лебедей. Жители первых этажей по Лебяжьему переулку и Ленивке не раз обращались в ремонтные конторы, жалуясь на проваливающиеся часто полы, под которыми открывались обширные подземелья. И в прежние времена ясновидящие зрили под землей по всему Чертолью ходы и палаты, как видят их нынче. Разумеется, можно отмахнуться, но как быть, если современные сейсмографы, ультразвуковые и электромагнитные локаторы указывают в глубине земли пустоту? А те, кому повезло, могли своими глазами увидеть поражающие воображение подземелья старого Ваганькова: под холмом таятся шатровые палаты, сводчатые переходы, загадочные каменные мешки и гигантский выложенный белым тесаным камнем колодец, уходящий под землю на глубину небоскреба. И, похоже, там, внизу, к нему с разных сторон подходят подземные галереи. Необъяснимая тревога во все времена владела человеком в Чертолье, ныла в груди и не давала покоя. Многие люди с чуткой душой и поныне испытывают в Чертолье смущение и душевное неудобство: у одних благодушие сменяется здесь непонятным смятением и робостью, а другие испытывают неоправданную тревогу и злость. ...сверху в шахту стекали тонкие струи воды. Тело беглеца подняли по стволу в верхний коллектор, сюда с поверхности доносился громкий плеск воды, словно поблизости на землю обрушился ливень. По лестнице из сдвоенных прутьев Першин поднялся к решетчатому люку, открыл его и выбрался наружу. В это трудно было поверить. Он стоял у подножья фонтана, шумящего за спиной Карла Маркса, который каменным кулаком стучал по каменной трибуне посреди просторной Театральной площади. Семь чугунных ангелов держали чашу тесаного гранита, из которой вода падала в круглую чугунную ванну, стоящую в гранитной беседке, куда вели кованые воротца. Лестницы с двух сторон поднимались к фонтану, окруженные ажурной решеткой, а вокруг плотной зеленой стеной рос стриженый кустарник, и казалось невероятным после ночи преследования и погони оказаться вдруг здесь, против Большого театра и гостиницы "Метрополь". "С ума сойти! - подумал Першин. - Мотаться всю ночь под землей, чтобы утром вылезти из фонтана посреди Москвы!" Было раннее утро, площадь по кругу обегали редкие машины, и холодный свежий воздух был особенно вкусен после подземной духоты, запаха креозота и машинного масла. Разведчики один за другим вылезали из люка и опускались в густую траву у фонтана. Настроение у всех было подавленное, словно они совершили что-то такое, отчего самим стало тошно. И все же они не зря спускались и не зря провели ночь под землей: внизу таился кто-то, кто был готов на все, даже на смерть. Ключников и Бирс лежали на траве, уставясь в белесое небо, на душе было муторно, словно в том, что беглец покончил с собой, была их вина: не преследуй они этого человека, он был бы жив. Першин по рации вызвал машины и в ожидании их медленно гулял по дорожкам сквера. Каменный Маркс по-прежнему стучал каменным кулаком, и эхо стука отзывалось во всем мире войнами, голодом и мором. Першин подумал, что, как бы не развивались события, памятник в любом случае следует оставить для вящей острастки. Пришли машины, на одной разведка отправилась отсыпаться, на другой беглеца повезли в лабораторию. При дневном свете незнакомец выглядел особенно бледным, точно всю жизнь провел под землей: белые рассыпающиеся волосы, бесцветные зрачки; биохимический анализ показал отсутствие в тканях красящего пигмента. Это был настоящий альбинос, в лаборатории весьма удивились и долго разглядывали анализы. - Похоже, этот человек никогда не знал солнца, - сказал один из биохимиков. - Почему вы решили? - спросил Першин. - Цвет глаз, кожи и волос зависит от меланина. А меланин образуется под действием ультрафиолетовых лучей. Тем временем криминальная лаборатория определила, что одежда, обувь, белье и шлем незнакомца изготовлены - подумать только! - вскоре после войны. 8 Из лаборатории Першин отправился домой. Жена была на работе, дочки играли во дворе. Они не видели его, прыгали через веревочку, а он думал, как мало он может дать своим детям. Из поколения в поколение дети этой страны не получали сполна всего, что положено, и кто знает, может быть, по этой причине нация постепенно вырождалась. В Москве и особенно в провинции Першин на каждом шагу встречал больных людей: даже веру в коммунизм он полагал болезнью, особым видом слабоумия, поразившим большую страну. Эта земля, похоже, была проклята Богом. То ли пролитая обильно кровь, то ли дела людей были причиной, но Творец оставил эту землю без призора, остальное доделали сами люди: поверили преступникам, пошли за ними, и те ввергли их в грех, растлили и сделали соучастниками. И вот он, отец, смотрел на своих дочерей, жалел и горевал - у него сердце заходилось от жалости и горя. Он не мог дать им всего, в чем они нуждались - расшибись в лепешку, не мог, потому что всю свою бездарность и свои пороки режим переложил на него - не расхлебать. Першин знал, что режим ставит его ни в грош, каждый человек в этой стране значил для режима не больше, чем обгорелая спичка - каждый, кроме соучастников, замаранных общим делом. Першин еще спал, когда пришла жена. Он проснулся, из-под опущенных век смотрел, как она осторожно двигается по комнате. Лиза была еще молода, но следы раннего увядания уже читались в ее лице, заботы женщину не красят. Лиза работала в больнице и, как все женщины, моталась по пустым магазинам, часами стояла в очередях, готовила еду, стирала, шила, тащила на себе дом - и ни просвета впереди, ни проблеска. "Коммунисты украли жизнь", - думал Першин, испытывая стыд: он не один год состоял в этой партии, созданной злоумышленниками, навязавшей себя народу, но не способной дать ему ничего, кроме лишений и горя. И сейчас, когда наступила полная ясность, когда все было понятно и очевидно, эта партия по-прежнему цеплялась за власть, лгала без смущения, чтобы продлить свое существование у кормушки, морочила головы и воровала, воровала, воровала, прежде чем уйти и кануть в небытие. Лиза заметила, что он проснулся, присела рядом, глядя ему в лицо. - Ночью не спал? - спросила она сдержанно, и он поразился ее самообладанию: она догадывалась, что он подвергается опасности, но не подала вида. - Не спал, - ответил Першин. Он видел, что Лиза хочет что-то спросить, но не решается. - Что? - спросил он, опередив ее. - Это опасно? - она пристально смотрела ему в лицо в надежде угадать правду. - Не очень, - как можно беспечнее ответил он, но она не поверила. - А что с нами будет, если... - она осеклась, испугавшись произнести вслух то, о чем думала: реченное слово существует въяве, как вещь. - Не бойся, ничего со мной не случится, - попытался он ее успокоить, но, съедаемая тревогой, она отвернулась и печально смотрела в сторону. ...когда Лиза привезла его в Бор, у него дух захватило от новизны: после боев, вертолетных десантов, засад на горных тропах, после безлюдных, брошенных жителями кишлаков, после казарм и госпиталей Бор ошеломил его. - Вы что-то очень задумчивы, мой пациент, - обратила внимание Лиза, привыкшая к Бору, как к собственной квартире. - Что с мужчинами стало - ума не приложу. Совсем мышей не ловят. Вместо того, чтобы наброситься на меня, как дикий зверь, лишить невинности, он погружен в раздумья. - Как?! - не поверил Першин. - Неужели?! - Представь себе. Тебя ждала. Вообще-то это довольно обременительно, но я решила, что дождусь. Я только не понимаю, почему ты медлишь: пора тебе исполнить свой супружеский долг. - А-а разве... мы уже? - неуверенно спросил Першин. - Как же, ты не заметил? Я тебя совратила, и теперь я просто обязана взять тебя в мужья. Иначе это непорядочно с моей стороны. Хотя, я знаю, многие девушки так поступают: воспользуются доверием мужчины, а потом подло бросают их. Не бойся, милый, я тебя не брошу. Она действительно никого не знала до него, он был у нее первый мужчина - новость сразила его наповал. И меняя на бескрайней кровати испачканную кровью простынь, он ошеломленно думал: неужели так еще бывает?! Но оказалось - бывает. Его обуяла некоторая гордость, как любого первооткрывателя и первопроходца; надо думать, Колумб гордился не меньше, как и те, кто первым проник на полюс или взобрался на Эверест. Его просто распирало от гордости. Впору было привязать простынь к оглобле и проскакать по деревне, предъявив флаг местному населению, как это бывало на свадьбах в России после первой брачной ночи. Притихшие, они лежали в необъятной постели, оглушенные событиями и новостями. - А как отнесется к этому генерал? - поинтересовался Андрей. Это был не праздный вопрос. Генералы планировали браки детей, как военную компанию: проводили разведку, рекогносцировку и вели подготовку по всем правилам тактики и стратегии. Обычно браки заключали в своем кругу. Иногда кому-то удавалось подняться по лестнице вверх, укрепить позиции семьи, и редко, по случайности или по недосмотру здесь появлялся кто-то пришлый, посторонний. Таких здесь не любили и в свой круг старались не допускать. Першин был посторонним. - Я не знаю, что думает генерал. Тебя это не должно интересовать. Если только... - Лиза помолчала, как бы подыскивая подходящее слово. - Что? - спросил Першин. - Если, конечно, ты не рассчитываешь на приданое. - Рассчитываю! Еще как рассчитываю. Как увидел тебя, так сразу и рассчитал, - засмеялся Андрей. - Ты мне скажи: кто кого уложил? - Я тебя, - призналась Лиза, как и положено честной девушке из приличной семьи. - Значит, это ты рассчитывала, - сделал вывод Першин. - А я и не скрываю, - заявила она высокомерно, как истинная дочь генерала. Понятно, что в постели у нее не было опыта, но она оказалась способной ученицей, схватывала все на лету - спортсменка, как никак, мастер спорта. Она вообще ко всему, за что бралась, относилась вдумчиво и всерьез, с большой ответственностью. На тренировках и на соревнованиях она делала все старательно. Такой она и была в их первую ночь, которую они провели в постели, похожей на гимнастический помост. Першин диву давался, как быстро гимнастка усвоила новое упражнение. Она была вдумчива и серьезна, будто выступала на ответственных соревнованиях. Когда Першину предложили взять отряд, для него это было, как гром с ясного неба. Он полагал, что с военной жизнью покончено, однако нежданно-негаданно кому-то понадобилось его десантное прошлое: позвонили, назначили встречу. Першин приехал на Никольскую улицу и долго блуждал среди старых строений, закоулков и тупиков Шевалдышевского подворья, пока не отыскал неприметную кирпичную постройку, где его уже ждали. В комнате он неожиданно обнаружил отцов города, которых видел иногда по телевидению; Першин удивился их мрачному озабоченному виду. Впрочем, их можно было понять: уже который день городом владел страх. Это выглядело неправдоподобно, но страх обрушился на Москву и овладел ею в одночасье. Понятно было, что если в короткий срок от него не избавиться, в городе возникнет паника. - Андрей Павлович, вам известно, что происходит в городе? - обратился к Першину мэр при общем молчании остальных. - Слухи, сплетни... - неопределенно пожал плечами Першин. - Толком ничего не знаю. - Как все мы, - вставил заместитель мэра, а остальные покивали, соглашаясь. - Я думал, уж вы-то знаете, - улыбнулся Андрей. - Не больше вашего, - признался мэр. - Поэтому мы вас и позвали. - Не понимаю, - покачал головой Першин. - Почему я? Есть милиция, внутренние войска, армия, комитет безопасности. - Все уже занимались, никто ничего не нашел. Население волнуется. - Мы даже не знаем, откуда исходит опасность, - неожиданно вставил кто-то из сидящих. Все выжидающе смотрели на Першина и молчали. Он чувствовал себя так, словно они хотят сообщить ему нечто, но не решаются сказать вслух и предпочитают, чтобы он догадался сам. Это была какая-то странная игра: они явно намекали на что-то, но опасались, что могущественные силы, которые они подозревают, обвинят их в сговоре и расправятся с ними. Першин обратил внимание, что все тщательно подбирают слова, как будто разговор записывается на пленку; видно, такую возможность никто не исключал. - Не понимаю. Неужели опасность может исходить из государственных структур? - спросил Першин. Никто не подтвердил и не опроверг его слов, все промолчали. - Мы ничего не знаем, - уклончиво развел руками мэр. - Нужен независимый поиск. Надо выяснить, откуда исходит опасность, кто за этим стоит. У вас высокая профессиональная подготовка. Вас никто не знает. Подберите себе отряд, все, что нужно, вам дадут. Насчет оплаты... сумму назовите сами. Город не скупится. - А если я откажусь? - Жаль, это будет прискорбно. Поищем другого человека, вам только придется молчать. Першин сразу понял, чем это грозит: можно попасть в жернова, в которых не уцелеешь, однако он почувствовал зуд в крови, азарт и жгучий интерес. Мгновенно и остро ощутил он, как истомила его размеренная жизнь. Все смотрели на него и ждали ответа. Уже случались в жизни такие минуты, когда судьба висела на волоске и надо было решать, куда ее повернуть. Можно было возомнить, что сам волен, как поступить, сам решаешь, сам делаешь выбор, но суть состояла в том, что все равно поступишь, как написано на роду. - Я согласен, - сказал Першин. - Оплата поденно. Расчет каждый день. - Почему? - обескураженно спросил один из присутствующих, вероятно, финансист. - Затея опасная. Риск. Если платить иначе, человек может не дождаться своих денег, - объяснил Першин, но они не поняли. - Как это? - спросил кто-то. - Не доживет, - кратко ответил Першин, и все вдруг отчетливо уяснили, что за этим кроется. - Страховка на каждого, - продолжал Першин. - В случае смерти, выплата семье в тот же день. Похороны и все расходы на вас. - Само собой, - подтвердил мэр. - Нам понадобятся комбинезоны и бронежилеты. Оружие - десантные автоматы, пистолеты, гранаты, ручные пулеметы, список я составлю. И договоримся сразу: нам доставят все необходимое до начала действий. Не получим, не пойдем. - Постараемся, - мрачно пообещал осанистый человек с прямой спиной, в котором Першин угадал военного. Из снаряжения главным были бронежилеты. Лучшими слыли изделия из кевлара, мягкой ткани золотистого цвета фирмы Дюпон, на разрыв ткань была в два раза прочнее стали. Кевлар простегивали титановым кордом; жилет, прикрывающий грудь и живот, весил около трех килограмм. Надежным считался бронежилет из сорока слоев кевлара с тонкими пластинками из титана, такой жилет весил около шести килограмм и прикрывал тело от горла до паха. В новых иностранных моделях применялась гидроподушка, которая располагалась с изнанки и распределяла удар пули на широкую поверхность. При активном обстреле пользовались цельными костюмами из кевлара, надевали покрытые кевларом шлемы из титановых пластинок, лицо закрывали пуленепробиваемым забралом с узкой смотровой щелью из бронебойного стекла. Правда, такое снаряжение снижало подвижность, но зато повышало надежность. Першин потребовал жилеты из кевлара и титановые шлемы, три полных костюма на случай активного сопротивления и два бронежилета из титаново-алюминиевой чешуи; они были тяжелые, и в них было трудно передвигаться, но они могли пригодиться при сильном встречном огне. Удобных, прочных и легких керамических жилетов, которые придумали московские умельцы, в Москве не нашли: новинка уплыла за границу, где ее запатентовали и принялись изготавливать. Из оружия Першин выбрал АКС-74-У, автомат имел складной приклад и укороченный ствол и не годился для прицельного боя, его обычно использовали для штыковой стрельбы. Кроме автоматов, каждый в отряде имел пистолет Стечкина, гранаты, штык-нож и баллончик с газом. На вооружении у отряда были ручные пулеметы, ранцевые огнеметы и базуки, пускающие мощный реактивный снаряд с плеча. Першин понимал, что отряд - единственная для города надежда: если не унять страх, Москва ударится в панику. Паника означала военное положение, комендантский час, и любой генерал, получивший чрезвычайные полномочия, мог устроить переворот и захватить власть. Впрочем, могло статься, именно в этом заключался смысл происходящего. ...к вечеру Першин собрал отряд: предстояло снова идти в ночь. После первого спуска все поняли, что это не прогулки и теперь тщательно проверяли оружие и снаряжение. Накануне Першин заехал в горный институт, вскоре в штаб доставили необходимое оборудование: сейсмостанции "Талгар", ультразвуковые приборы с набором преобразователей, установку "Гроза" для определения акустической эмиссии и мощный немецкий определитель электромагнитной эмиссии с вращающейся кольцевой антенной. Эти приборы могли с поверхности или из тоннеля указать тайные подземные сооружения или пустоты, но таскать их с собой было неудобно; их наладили и поставили на машину сопровождения, чтобы использовать в случае нужды, а с собой взяли два маленьких легких черных ящичка в матерчатых чехлах - приборы, которые по скорости распределения упругих волн в среде могли определить скрытые проемы, щели, ниши, проходы в грунте и замаскированные пустоты в стене, за стеной и даже за чугунным тюбингом или в бетоне. Перед выходом Першин собрал разведку. - Тот человек перед прыжком в шахту что-то крикнул. Для меня это важно, но я не уверен, что понял правильно. Пусть каждый напишет то, что слышал, на бумаге. Он смотрел, как они пишут, его разбирало любопытство. Когда он заглянул в листочки, то понял, что не ошибся: в большинстве записок стояло лишь одно слово: "Сталин!" 9 Передача была объявлена заранее, пропустить Бирс не мог. Он отпросился у Першина, тот высказал досаду, но узнал, о чем передача, и отпустил. Бирс любил запах павильонов, студийную суету, сосредоточенную тишину аппаратных, но больше всего ему нравилось работать в прямом эфире. Это напоминало прогулку по минному полю или по краю пропасти: на каждом шагу таилась опасность, и он, как игрок, испытывал возбуждение, когда предстояло схлестнуться с кем-то на глазах у страны; в предвкушении схватки его разбирал азарт. Сегодня был особый случай: Бирс встречался с полковником-депутатом, который не скрывал, что уповает на военный переворот и даже угрожал во всеуслышанье, что армия возьмет ответственность за судьбу страны на себя. Когда пошел эфир, они сидели друг против друга за столом, и Бирс, как водится, представил гостя зрителям. - Вы - инструктор по агитации и пропаганде политического отдела воинской части, не так ли? - спросил он полковника. - Так точно, - улыбчиво подтвердил депутат, но держался настороженно, зная, что в разговоре его на каждом шагу ждет подвох. Яркие осветительные приборы отражались в очках полковника, большой рот придавал лицу хищное выражение, и когда он улыбался, в улыбке читалось нечто плотоядное и зловещее: это была улыбка удава, разглядывающего кролика. - О чем вы мечтали в детстве? - неожиданно спросил Бирс. - В каком смысле? - не понял собеседник, и на его лице появилась озабоченность. - Мальчишки обычно хотят быть летчиками, шоферами, пожарными... Мне трудно представить мальчишку, который хотел бы стать инструктором по агитации и пропаганде, - приветливо улыбнулся Бирс и увидел, как за стеклами очков злобно и холодно блеснули глаза депутата. - А вы мечтали стать журналистом? - спросил полковник с деланным добродушием. - Я им стал. - А я мечтал стать маршалом. - Но политработник не может стать маршалом. - Согласен на генерала. - А вам не кажется, что у нас и без того много генералов. - У нас их столько, сколько нужно. - Только в главном политическом управлении сотни генералов. - Это нам решать. - Однако налогоплательщикам не безразлично, куда идут деньги. Я служил в армии. У нас в части был кот по кличке Замполит, вечно спал в столовой. Полковник осуждающе покачал головой. - В любой армии есть службы, отвечающие за моральную подготовку и боевой дух. - Правильно. Но там специалисты, психологи... Наши политработники понятия об этом не имеют. - В каждой армии свои особенности. Нам нужны политработники. - Но тогда каждая партия захочет иметь в армии своих политработников. - Исторически сложилось так, что воспитательную работу в армии ведут коммунисты. Я думаю, нет смысла ломать традиции. - Это мнение заинтересованного лица. Вы не можете сказать: да, правильно, мы не нужны. По правде сказать, я не могу представить себе здорового мужчину, или, как говорят, мужика, у которого руки-ноги на месте, голова в порядке, а в графе "профессия" записано: инструктор по агитации и пропаганде. Разговор напоминал бокс: обмениваясь ударами, соперники кружили по рингу, уклонялись, ныряли, делали ложные выпады, готовя тяжелый удар - апперкот или свинг. - Такие, как вы, растлевают армию, подрывают боевой дух. Политработники мешают вам, - сказал полковник. - Мы можем потребовать, чтобы вас уволили, не боитесь? - стекла очков победно сверкнули, депутату показалось, что он послал противника в нокдаун. - Если меня уволят, я найду работу в другом месте. А вы? Если вас уволят, куда вы пойдете? - поинтересовался Бирс. - О, нам всегда найдется работа, - многозначительно усмехнулся полковник. - Как вы понимаете патриотизм? - спросил Бирс. Полковник не торопился с ответом, размышлял, взвешивал каждое слово. - Патриотизм - емкое понятие, которое означает поступки, слова, мысли, характеризующие любовь к Родине, - сказал он веско, как ученый, выводящий точную формулу. - Но разные люди по-разному понимают любовь к Родине, - возразил Бирс. - Патриотизм всегда направлен на пользу отечеству, - жестко заявил полковник тоном, не терпящим возражений. - Да? - Бирс улыбнулся так, словно ему неловко за собеседника. - А как понимать пользу? Те, кто послал войска в Афганистан, были, конечно, большими патриотами, правда? И действовали на пользу нашей стране? Академик Сахаров протестовал против войны, и значит, он не патриот, так? - А как вы считаете? - неожиданно спросил полковник. - Я считаю: если человек способен испытывать стыд за свою страну, он патриот. А те, кто на всех углах кричат о своей любви к родине, а сами проповедуют ненависть к другим, позорят нас перед всем миром. - Люди пекутся о своей родине, - изрек полковник. - О чем они пекутся, о родине?! Они ее разрушают! Эти люди не могут ничего создавать. На злобе и ненависти нельзя создавать, можно только разрушить. Они требуют расправиться, уничтожить... Ну уничтожили, что дальше? Они примутся друг за друга. Телефоны в студии звонили не переставая, в адрес Бирса сыпались угрозы, и когда он вышел после передачи, его ждали: десятки людей маячили у входа с плакатами, призывающими к расправе. Сослуживцы предостерегли Бирса, но он рассчитывал пробиться к машине, как вдруг зачирикал бипер, и на экране возник номер штабного телефона. Бирс позвонил в отряд, Першин выяснил обстановку и приказал ждать. - Бирс, выходить запрещаю! - сказал Першин. - Жди, мы сейчас приедем. Антон дожидался в просторном холле центрального входа, где находился милицейский пост и бюро пропусков. Из лифта появился недавний собеседник, отдал постовому пропуск и направился к выходу. Сквозь стекла он еще издали заметил злобную толпу. - Это вас ждут, Бирс? - улыбнулся он на ходу. - Меня. Читайте: "Бирса к стенке!" - Видите, каково трогать политработников и патриотов. Это опасно. - Ничего страшного... - Хотите я проведу вас? - Нет. Я жду, за мной должны приехать. - Могут побить. Не боитесь? - Не боюсь. - Как знаете... - полковник прошел вращающуюся дверь и направился к депутатской машине, которая поджидала его в стороне. Толпа стала аплодировать, полковник, улыбаясь, кивал с признательностью и, как тенор перед поклонниками, приветственно поднимал руки. Вскоре прикатили на микроавтобусе Першин и разведчики, никто не посмел тронуть Бирса, лишь выкрикивали что-то и угрожающе размахивали руками. - Шпана безмозглая! - брезгливо ворчал Першин. - Недоумки! ...после пролетья [конец мая] немыслимая жара подступила к Москве, навалилась и обволокла город. День за днем тяжелое солнце калило камни, густой, липкий, похожий на жидкое стекло воздух с утра до вечера висел над раскаленными мостовыми, город погрузился в изнурительный зной, как в кипяток. На Тверской и Мясницкой, в Охотном ряду, на Моховой, по всему Садовому кольцу и на площадях у вокзалов одуряющая жара плавила асфальт. Горожане мечтали о дожде. Всяк москвич, знающий толк в приметах, напрягал внимание в надежде узреть тайный знак или угадать скрытую посулу. Старожилы не помнили столь знойного июня, сушь обрушилась на Москву, как Божья кара. Некая старуха, неизвестно откуда взявшаяся в одном из зеленых дворов Чертолья, читала по черной тетради извлечения из древнего календаря. - Ежели солнце при восхождении окружено красными облаками, день обещает ненастье, а скорее - дождь с ветром. Белый обруч кругом солнца сулит непогоду, а ежели солнце при восходе увеличено против обыкновения и бледно, непременно случится дождь. Бледная луна к дождю, как и мутные звезды. Окружившие чтицу горожане слушали с вниманием, но ни знака не было, ни приметы, сулящей перемену погоды, напротив, все приметы твердили одно и тоже и сводились к стойкому ведру и зною. Ночь приносила слабое облегчение, было душно, нагретые за день камни отдавали тепло. Вместе с темнотой приходил страх, бремя ожидания было не легче, чем гнет жары. ...ветер бил в открытые окна, электричка, как тяжелый снаряд, пробивала ночное майское пространство, оставляя за последним вагоном безвоздушную пустоту. Яркий лобовой фонарь взрезал сумеречную мглу, под колесами клубилась пыль, отброшенный в стороны рваный воздух трепал заросли чертополоха, росшего у полотна. Издали освещенные окна электрички смотрелись, должно быть, как бегущее в темноте светлое многоточие, но так пусто, так безлюдно было в ночных полях, что поезд с уютно горящими окнами мнился единственным убежищем, где теплилась жизнь. Ключников возвращался в Москву из Звенигорода. После Егория в лист пошли рябина, клен, сирень и тополь, и вскоре стали лопаться почки березы и липы, а на Якова, тринадцатого мая, теплый вечер и тихая звездная ночь предвещали ведренное лето, но не думал никто, какой предстоит зной. Ночью в садах и рощах безудержно разорялись соловьи. Они прилетали вслед за ласточками - те объявились на Егория, шестого мая, а следом, через день, на Марка, как водится, шестым прилетом после грачей нахлынули стаи соловьев, мухоловок, пеночек и стрижей. В Борисов день, разломивший май надвое, соловьи, похоже, и вовсе ошалели и старались так, словно им предстояло спеть и умереть. Все двенадцать соловьиных колен оглашали ночную тишь, и хотя певцы в запале не слышали друг друга, можно было возомнить, что каждый старается перещеголять соседа. Ближе к концу май повернул на холод, как случается в цветение черемухи, впрочем, черемуховый холод недолог, хотя раз в семь лет мороз бьет наотмашь. Но на этот май седьмой год не пришелся, едва отцвела черемуха, повеяло теплом. В пролетье на исходе мая седьмым прилетом с зимовий прибыли самые опасливые и чуткие к теплу птицы - иволги, жуланы-сорокопуты и камышовки. Птичий гомон чуть смолкал на короткий срок посреди ночи, лишь соловей, облюбовавший ивняки, бересклет и орешник, а в садах заросли крыжовника, неутомимо перебирал все колена от зачина до лешевой дудки. Записавшись в отряд, Ключников решил съездить в Звенигород. Был будний день, после ошеломительной московской толчеи Звенигород умиротворял медлительностью и тишиной. Ветер рябил воду на Москва-реке и раскачивал высокие корабельные сосны на прибрежных холмах. Родители были на работе, Галю Сергей застал дома, она дежурила в ночь, днем была свободна, и они, не раздумывая, уединились в сенном сарае. Затворив дверь на щеколду, они привычно поднялись на полати. Под скошенной кровлей висели душистые веники первотравья - дягиль, горицвет, дубровка и мать-и-мачеха, томительный запах кружил голову, как слабое вино. Сергей обнял Галю, от нее, как всегда, исходило ощущение прохлады, опрятной свежести, устойчивого покоя и надежного домашнего уюта. Они обнялись, радуясь встрече, и также радостно, безмятежно отдались любви, словно вошли в сильную спокойную реку, неторопливое течение несло их в жаркий послеполуденный час. Позже они медленно гуляли по окрестным тропинкам, вышли оврагами к Городку и поднялись к Успенскому собору. С высоты холма открылась неоглядная даль, плес, речная излука, в стороне над лесом высились монастырские купола. Сергей рассказал Гале об отряде, она обеспокоенно взглянула на него: - Если с тобой что-то случится, я не переживу, - призналась она, и по обыденности, с какой это было сказано, он понял: это правда. Галя никогда не старалась произвести впечатление, все, что она говорила и делала, было неизменно исполнено естественности и простоты - никакого притворства, никакой игры и жеманства. - Я думаю, пора, - неожиданно произнес Ключников. Галя сразу поняла, о чем идет речь. Никогда прежде они не говорили о женитьбе. Галя не задавала вопросов и не торопила его, как опрометчиво поступает большинство женщин; когда подруги и родственники одолевали ее вопросами, она сохраняла спокойное достоинство и невозмутимость. - Пора, - повторил он и спросил. - Ты согласна? - Я счастлива, - ответила она без лукавства. - Мне следовало это сделать раньше, - упрекнул он себя, но она тут же стала на его защиту: - Ты раньше не мог. - Я не хотел начинать с нищеты. А теперь у нас есть деньги. - Я предпочла бы без них. Это опасно, Сережа, - в ее голосе угадывалась внятная тревога. - В конце концов, я работаю, могу взять еще одну ставку. - Неужели моя жена будет работать на износ? Я сам заработаю, - ответил Ключников, но снова, в который раз, подумал, сколько в ней рассудительности, здравого смысла и преданности - о лучшей жене и мечтать нельзя было. По заросшему косогору они вышли к берегу холодной быстрой Разводни. Густой раскидистый ракитник укрывал песчаные отмели и глубокие омуты, высокая трава раскачивалась под ветром, и казалось, берега зыбко колышутся над бегущей водой. Пахло душистой древесной смолкой, среди общего разнотравья выделялись запахи яснотка, кашки и сныти, птичий гомон наполнял заросли в долине реки, но стоило прислушаться, можно было отчетливо различить голоса славки, малиновки, иволги, а поодаль в лесу с утра до темноты вразнобой стрекотали зяблики, вили трель, подражая сверчкам, тренькали, рюмили, зазывая дождь, и неистово кидались в драку, стоило соседу приблизиться к гнезду. Сергей и Галя легли в траву под деревья, потерялись в густой зелени, и казалось, они здесь свои, сродни траве и деревьям. Под вечер, когда Ключников вернулся домой, во дворе его встретил отец. - Надобно поговорить, - сказал он озабоченно и нахмурился, насупил брови, как бы в поисках нужных слов. - Неудобно, сынок... Столько лет вместе, а все молчком, молчком. У нее родители, подруги, родня... Полгорода в знакомых. А мы вроде всем голову морочим - нехорошо. Перед людьми стыдно. - Мы уже решили, отец. Приеду на той неделе, заявление подадим. Можешь всем объявить. - Вот и ладно, - облегченно вздохнул отец и повеселел сразу, посветлел лицом. В Москву Ключников возвращался поздней электричкой. До Голицына он читал, не поднимая головы, людей в вагоне было немного - раз-два и обчелся. Позже народу прибавилось, электричка с диким воплем проскакивала станции без остановок, в мутной мгле за окном горели далекие фонари. Ключников дремал, когда двери резко разъехались, из тамбура ввалилась шумная орава и покатилась по вагону, горланя во все горло и вдруг смолкла, застыла, словно наткнулась на преграду. Девушка сидела одна с журналом в руках, напротив клевал носом мелкий мужичок, парни потоптались в проходе и внезапно швырнули мужичка на соседнюю лавку, а сами обсели девушку - двое рядом, трое напротив. Она попыталась встать и уйти, но они не пустили, усадили силой, прижали к стенке и ухмылялись, корчили рожи, и уже понятно было, что добром это не кончится. Подняв голову, Ключников увидел испуганные глаза девушки, они были и без того большие, но испуг увеличил их, и теперь они казались огромными на побледневшем лице. Шпана изголялась над ней, как хотела. Они были уверены в себе и в том, что никто не вступится, а вступится, они дадут укорот, чтобы неповадно было. - Отстаньте от нее, - вмешалась какая-то женщина, но они не обратили внимания, лишь один лениво повернул голову: - Заткнись, тетка! Женщина умолкла, а больше никто не рискнул - впутаешься, себе дороже. Девушка озиралась в надежде, что кто-то придет на помощь, но соседи отворачивались, и она снова попыталась встать и уйти, но шпана не выпустила ее. - Кк-у-да?! - весело заорал самый вертлявый из них, которому, судя по всему, в компании отводили роль шута. Он выламывался больше других, кривлялся, ерничал, хлопотал, не переставая, чтобы развлечь приятелей. Девушка поняла, что ей никто не поможет, и сжалась, затравленно смотрела на обидчиков и беспомощно отстранялась, когда они тянули к ней руки. Ключников знал повадки шпаны. Тупые и злобные, они, как бездомные собаки, сбивались в стаи, которые рыскали повсюду в поисках добычи. Каждый сам по себе был ничтожен, но вместе они были опасны, и потому уповали на стаю: в стае их разбирал кураж, в стае они мнили себя сильными и значительными, стаей они мстили всем прочим за свое ничтожество в одиночку. Такие стаи были сущим бедствием повсюду. Они были плоть от плоти режима, который с первого мгновения, как возник, ставил человека ни в грош, возведя произвол и насилие в норму, изо дня в день доказывая, что все дозволено. И потому отребье по всей стране уверовало: так есть, так должно быть. Ключников надеялся, что они покуролесят и отстанут, но, не получая отпора, они лишь наглели и расходились; уразумев, что все их боятся, они победно озирали вагон. Один из них был верзила, вероятно, спортсмен, он надменно бычился и свысока, лениво поглядывал по сторонам; он был накачан без меры, майка едва не лопалась на груди, и как все верзилы, он был медлителен и сонлив. Ключников окинул взглядом вагон: рассчитывать на помощь не приходилось. Пассажиры помалкивали, делали вид, что происходящее их не касается, но понятно было, что они боятся. В вагоне повисла зловещая немота, в тишине стучали колеса, и было что-то мертвое в общем молчании, как будто всех разбирала общая хворь. Но то был страх, тошнотворный страх, каждый, кто прятал глаза, полагал, что если не встревать, то его не тронут, иные глазели с любопытством, посмеивались, а на лицах некоторых держался неподдельный интерес. Впереди предостерегающе завыла сирена, вагон мчался стремглав, раскачиваясь на рельсах, и отчаянный медный вопль был в ночном пространстве, как трубный глас свыше; далеко окрест, тем, кто слышал его, становилось не по себе. Ключников присмотрелся и определил в стае коновода, им оказался рослый блондин с длинными волосами. У него были шалые глаза и что-то безумное в лице, нескончаемая истерика, понятно было, что он постоянно взъяривает себя и готов на все, чтобы доказать свою власть. Наглее других держался шут. Он тянул к девушке руки и громко, на весь вагон смеялся дурным ломким смехом. Ключников поднялся, никто не обратил на него внимания, видно, решили, что он собирается выходить. - Кончайте, - сказал он спокойно, надеясь, что они угомонятся. Но они уже вошли в кураж, и любое слово поперек мнилось им досадной помехой, которую следовало стереть в порошок. - Что?! - взвизгнул шут, словно не веря ушам. - Сейчас под колеса сбросим, - пообещал главарь, вставая. По правде сказать, вырубить его не составляло труда. Он не успел подняться, Ключников ударил его коленом в пах, потом рубанул наискось ребром ладони по шее, такой удар обычно ломал ключицу. Парень обмяк, согнулся и мешком осел на лавку. Верзилу Ключников без промедления ударил ногой, потом быстро нанес кулаком удар снизу в челюсть, подключив бедро и вложив в удар вес тела. Апперкот удался на славу, Ключников тотчас сплел пальцы в замок и ударил сверху двумя руками в затылок, как будто рубил дрова. Все это произошло очень быстро, никто даже опомниться не успел. Весь вагон таращился, не понимая, что происходит: только что стая сокрушительно правила бал и казалась неодолимой, и вот двое самых могучих бездыханно валяются на полу и, вероятно, не скоро еще поднимутся. Трое оставшихся вскочили и вырвались в проход между сиденьями. Шут вытащил нож и кинулся на Ключникова, но Сергей отступил назад, взялся за ручки на спинках сидений и, поджавшись, взмахнул ногами, словно на брусьях; в гимнастике такое движение называется - "мах вперед". Удар ног пришелся нападавшему в грудь, он отлетел, врезался спиной в дверь. Ключников, не мешкая, подскочил к нему и, схватив за волосы, ударил головой в пол. Двое пустились наутек, Ключников бросился вдогонку, настиг заднего, тот обернулся и попытался ударить его ногой, однако Сергей поймал его щиколотку, резко рванул на себя, и парень как подрубленный упал навзничь. Падая, он, видно, сильно ушиб спину, потому что завыл от боли и стал кататься с боку на бок в проходе. Последний из стаи, не дожидаясь, выскочил в тамбур, метнулся в соседний вагон и быстро побежал дальше, словно убегал от контролеров; он спугнул по дороге безбилетников, которые, не зная в чем дело, побежали следом. Закончив урок, Ключников заправил выбившуюся из брюк рубаху и вернулся на место, где оставил сумку. На него пялился весь вагон, таращились оторопело, точно не могли взять в толк, что произошло. - Хулиган! - во всеуслышанье объявила какая-то толстуха, и все загалдели вразнобой, вагон наполнился гомоном, все оживленно обсуждали случившееся; Ключников понял, что многие его осуждают. Это была знакомая картина: все помалкивали, пока грозила опасность, страшились подать голос, но стоило кому-то избавить их от страха, как все тотчас осмелели, и теперь возмущались наперебой. Пока Ключников творил расправу, девушка неподвижно смотрела во все глаза, как бы не веря, что кто-то вступился за нее. Когда все было кончено и Ключников сел на место, она поднялась, прошла весь вагон и приблизилась. - Спасибо, - тихо сказала она, сев напротив. - Без вас я пропала бы. Она была красива. Сергей взглянул на нее и смутился: ее большие темные глаза смотрели в упор. Да, она внимательно разглядывала его, словно хотела что-то понять, он неловко поерзал, ему стало не по себе. Электричка стремительно летела сквозь ночь. Вечерняя заря догорала вдали - там, откуда неслась электричка. Над полями висела размытая летняя мгла, чернели печально леса, окутанные мраком, за стеклом мелькали тускло освещенные поселки и станции, и иногда на излете взгляда появлялись вдруг россыпи ярких огней, выстилающих горизонт. Новая знакомая не сводила с Ключникова глаз. - Я уже думала, перевелись в этой стране мужчины, - улыбнулась она грустно, и было в ее лице и взгляде что-то торжественное, отчего он снова смутился. Молча и неотрывно она смотрела в упор, он не знал, как быть. Ключников глядел в окно, делая вид, что его что-то там занимает и как бы в надежде, что она тоже заинтересуется, но она смотрела на него, и он краем глаза замечал обращенный на себя взгляд, который был ощутим на лице, как прикосновение. Не то чтобы Ключников сторонился женщин, но за все годы он знал лишь одну, другие его не занимали, вернее, они не были ему нужны. И сейчас, когда красивая молодая женщина смотрела на него в упор, он испытывал смущение и неловкость. В вагоне тем временем поднялся общий ропот, пассажиры сочувствовали пострадавшим, самые сердобольные стали им помогать. - Я думаю, нам лучше перейти в другой вагон, - предложила девушка. Она поднялась и, не оглядываясь, направилась к двери, как бы не сомневаясь в том, что он идет следом. Ключников и впрямь послушно двинулся за ней, она уже имела над ним непонятную власть, словно это не он, а она спасла его, впрочем, давно известно: сплошь и рядом спасенный приобретает странную и неодолимую власть над своим спасителем. Они шли по проходу, пассажиры провожали их взглядами, выворачивали вслед шеи, Ключников на ходу подумал, как хорошо она сложена. Смуглая и спортивная, сильные загорелые ноги, короткая стрижка, упругий, гарцующий шаг, в ней проглядывалось что-то стремительное, какая-то скрытая резкость, как у игрока в пинг-понг, который в любую секунду может взорваться хлестким топ-спином; в ней ощутимо угадывалась чувственность, что-то терпкое, некий дурман, соль, жгучий перец. Они прошли два вагона, сели, и она по-прежнему беззастенчиво разглядывала его, а он смущенно отводил взгляд, словно стыдился того, что произошло. Между ними уже существовала некая тайная связь, о которой невозможно было еще ничего сказать, но которая внятно угадывалась. - Надеюсь, вы проводите меня? - спросила она, когда поезд, постукивая на стыках, приблизился к Белорусскому вокзалу. - Провожу, - покорно кивнул Ключников. 10 Двумя пятерками разведка двигалась по обочинам колеи. Едва отключили напряжение в контактном рельсе, они спустились на станцию "Спортивная", двинулись в сторону Воробьевых гор. В тоннеле горело рабочее освещение, которое включали в час ночи и отключали в шесть утра; цепь ламп под коническими колпаками, направленными по ходу движения, чтобы не слепить машиниста, тянулась вдоль тоннеля и исчезала за плавным поворотом. Разведка осматривала каждую щель, даже стыки тюбингов, чтобы не прозевать тайный ход, который мог вывести к цели. На каждом шагу им встречались путейские эмалевые знаки, указывающие начало и конец сопрягающих кривых полотна, номера пикетов, иногда попадались белые стрелки, указатели телефонов и сами шахтные телефоны, заключенные в защитные металлические кожухи, которые висели каждые пятьсот метров; при необходимости по телефону можно было вызвать диспетчерскую, где Першин оставил связного. Разведка двигалась мимо больших и малых пикетов, путейские знаки указывали разметку: расстояние между большими пикетами составляло сто метров, по номеру пикета можно было определить пройденное расстояние и понять, под каким местом на поверхности находится отряд. После свежего ночного воздуха докучал резкий запах креозота, сланцевого масла, употребляемого для пропитки шпал, смешанный с запахом антрацена, угольной вытяжки, которую добавляли в креозот. Поблизости от пикета N_077 отряд вышел к шахтному стволу, где вентиляционная сбойка соединяла тоннели; со стен и свода сочилась вода, по дну бежал ручей, все намокли, но следов чужого присутствия никто не заметил. Неподалеку от станции основные тоннели разветвлялись и соединялись между собой дополнительными тоннелями, где были устроены стрелочные переводы, раструбы и камеры съезда, по которым поезда и мотовозы перегонялись с одного пути на другой. За перекрестком неожиданно обнаружился новый тоннель, не обозначенный на схеме, которой пользовался отряд. Это было непостижимо: основные тоннели, по которым ходили поезда, поднимались к мосту через Москва-реку, тогда как загадочный тоннель спускался между ними вниз, под реку, и по дуге круто уходил в сторону. Першин определился по карте и понял, что странный тоннель идет в направлении правительственных особняков, стоящих в парке над рекой на склонах Воробьевых гор. Першин решил разведать ответвление, как вдруг за спиной вдали послышался звук моторов: со стороны центра приближался мотовоз или "единица", как говорили путейцы. По приказу Першина разведчики быстро рассредоточились, все укрылись за поворотом, Першин натянул черную спецовку и оранжевый сигнальный жилет ремонтника. Мотовоз приблизился, на платформах стояли новые глянцевые отражающие свет микроавтобусы "тойота", мотовоз с грузом направлялся в тоннель: уходящий под дно реки. Першин сделал вид, что возится с крепежными болтами рельсов, и пока помощник машиниста переводил стрелку, спросил простодушно: - Куда вы их гоните? - Кто их знает... Раньше все "рафики" везли, а теперь "тойоты", - ответил машинист. - Нас туда не пускают. Довезем до ворот и баста, дальше другие везут. - Не доверяют? - Да ну, секреты у них! - машинист состроил гримасу и выругался. - А что за ворота? Я тут новый, с другой ветки перевели, - объяснил Першин. - Ну, так поезжай с нами, покажем, - предложил машинист. Першин забрался на платформу, они проехали вниз по дуге три пикета, около трехсот метров, и теперь, вероятно, находились под дном Москва-реки. Дорогу преграждали огромные, во весь просвет тоннеля решетчатые ворота, затянутые белой, с перламутровым отливом тканью, похожей на мягкий пластик. В центре ворот на створках висели ржавые железные панели, контактный рельс обрывался за тридцать-сорок метров до ворот. За воротами было темно, в глубине тоннеля из открытой двери дежурки на колею падал тусклый свет, освещая вторые, уже глухие ворота, в которых была заметна узенькая калитка. Першин, машинист и его помощник спустились на полотно, створки ворот открылись, и новый экипаж - серьезные непроницаемые люди - повели мотовоз дальше. - Зачем им машины? Неужто у них там дороги? - недоверчиво покрутил головой Першин, изображая простака. - А ты думал! - отозвался помощник машиниста. - Разъезжают! Мне отец рассказывал... Дороги, да еще какие. - Ну да! - охнул Першин. - Куда же они ездят? - Под землей куда хошь проехать можно, - вмешался машинист. - По Москве и за город. - Неужели за город?! - Само собой. На любое шоссе. В лес, к примеру, на аэродром. Удобно! - Мать моя! Это ж сколько денег вложили! - очумело чесал в затылке Першин, а машинист и его помощник усмехались снисходительно - кто, мол, считает... Они коротали время в досужем разговоре, вскоре послышался рокот мотора, ворота распахнулись, и мотовоз выволок пустые платформы. Неразговорчивый сменный экипаж скрылся в полумраке за решеткой. - Видишь? - кивнул помощник машиниста на пустые платформы. Першин доехал с ними до развилки, слез, мотовоз загрохотал и, набирая скорость, умчался в сторону центра. Пока разведка двигалась дальше, Першин размышлял. Тайный тоннель соединял действующее метро с правительственными особняками и многоярусным подземным городом в Раменках, расположенном на большой глубине под пустырем между проспектом Вернадского и Университетом: тоннель был связан с сетью подземных дорог, которые вели далеко за город, на десятки километров - в леса, к шоссе, в укрытия и на аэродромы. Один из тоннелей шел от глубинных бункеров Кремля на юго-запад, через Воробьевы горы и Раменки выходил к Кольцевой дороге, откуда через Солнцево направлялся на аэродром Внуково; другой тоннель от Кремля уходил на юг по соседству с Варшавским шоссе и достигал аэропорта Домодедово, соединяя его с лесным пансионатом Бор, где был устроен резервный бункер для правительства и Генерального штаба; третий тоннель тянулся от Кремля на восток, в Измайлово и в стороне от Щелковского шоссе пересекал кольцевую дорогу, чтобы уйти дальше, в лес, где в двадцати пяти километрах от города располагался под землей штаб противовоздушной обороны. Еще один тоннель шел из центра Москвы в сторону Можайска, где по непроверенным сведениям находился резервный командный пункт военно-морского флота; на лесной опушке рядом с шоссе на полпути между Немчиновкой и Баковкой тоннель имел выход на поверхность, другие тоннели имели запасные выходы рядом с кольцевой дорогой в Медведково, Бирюлево и Новокосино. Кроме тайных подземных дорог, на большой глубине существовали закрытые ветки метро, которыми пользовались высокопоставленные лица и секретные службы. В некоторых московских домах, где проживали эти люди, имелись специальные лифты, что-то вроде комфортабельной шахтной клетки для спуска на глубину. Одним из таких домов был знаменитый желтый дом с башенкой на Смоленской площади, построенный после войны по проекту академика Жолтовского. С торца дома располагался вход в обычное метро, но жильцы дома, среди которых было немало высоких чинов из госбезопасности, могли пользоваться и другим метро, куда имели доступ только они: отдельная ветка подходила к Лубянке. Першин знал и другие такие дома, но этот вызывал у него особую неприязнь: роскошные подъезды, просторные холлы, колонны и балясины, радиаторы отопления, декорированные под старинные камины с лепными голенькими младенцами, несущими гроздья винограда, затейливо украшенные потолки... Во дворе Першин обнаружил пологий, ведущий под землю пандус, прикрытый сверху козырьком и огражденный фигурными каменными тумбами, напоминающими морские кнехты. На большой глубине под Страстной площадью тайное метро имело развязку - кольцо с радиусом: гигантский краб тянул клешни в разные стороны. Не случайно в институте, проектирующем метро, существовало особое засекреченное управление, где создавались проекты закрытых веток и тоннелей. Готовя отряд к действиям, Першин что ни день спускался под землю. Из дома бывшего народного комиссара Ягоды в Больших Киселях шел ход на Лубянку, проложенный в тридцатые годы. Дом был двухэтажным особняком с маленьким балконом, огражденным ажурной решеткой, фасад был украшен каменной резьбой и белыми наличниками, изрядное расстояние от дома до работы нарком мог преодолеть под землей, что было удобно в дождь и безопасно, учитывая козни врагов. Правда, подземный ход не спас комиссара от расстрела, но пока он работал, вероятно, чувствовал себя в безопасности. Из Юсуповых палат в Большом Харитонии, принадлежавших прежде боярину Волкову, старый обвалившийся ход тянулся в палаты Малого Успенского переулка; по преданию, на месте Юсуповых палат стоял охотничий домик Ивана Грозного, куда вел подземный ход из Кремля, Першин вздумал проверить, но следов чужого пристутствия и свежих землеройных работ не обнаружил и затею оставил. Барочная пристройка XVIII века соединялась под землей с одноэтажным домом в углу двора, но ход был местного значения и интереса для отряда не представлял. В один из дней Першин приехал на Солянку. Он въехал на машине под арку большого доходного дома, построенного страховым обществом в начале века на месте бывшего казенного соляного двора. Першин увидел широкий спуск, который дугой уходил под землю, огражденный выщербленной кирпичной стеной. Внизу Першин обнаружил огромные каменные галереи и переходы, обширные помещения простирались в глубь холма, где соединялись с подземельями Ивановского монастыря. Из монастыря ход под улицей шел к церкви Владимира в Старых садах и в другую сторону, на Хитровку. Теперь понятно было, куда скрывались когда-то хитровские воры и бандиты при облавах полиции: глубокие подвалы и норы ночлежек и притонов соединялись подкопами с подземельями Ивановской горки. Першин обследовал галереи и выбрался на поверхность в Большом Ивановском переулке на развилке Хохлов и Старых садов. Понятное дело, что обитатели хитровских ночлежек "Кулаковки", "Утюга" и "Сухого оврага" и завсегдатаи трактиров "Каторга" и "Сибирь" легко уходили от облав и быстро оказывались далеко от Хитровки: похоже, вся Ивановская горка была пронизана ходами и галереями. Старые подземелья Першин обнаружил в Армянском переулке и в других местах Сретенского холма, под Арбатом и под Китай-городом. По всему центру Москвы древние подземелья соседствовали и пересекались с новыми, которые строили особые отряды метростроя из управления 10-а и госбезопасности. В старых подземельях Першин искал следы чужого присутствия. Ходы обычно были забиты землей и камнями, если отряд утыкался в преграду, и если ничего подозрительного не обнаруживал, поиски прекращались. Першин вызывал строительную бригаду, чтобы заложить ход строительным камнем. Много времени ушло на то, чтобы отследить коммуникации и ходы сообщений глубоких бункеров Старой площади, подземных сооружений госбезопасности, армии и других ведомств: тайные объекты, как правило, сообщались с системой метро, подвалами домов, техническими коллекторами и колодцами, не говоря уже о сети секретных тоннелей, ведущих за город. Отыскав ход, Першин выставлял наблюдение, чтобы определить, пользуются ходом или нет: по слухам, вся опасность в Москве исходила из-под земли. ...тоннель наискось поднимался вверх, разведка миновала наружный портал и оказалась на мосту. Они почувствовали ночную стынь реки, свежесть нависающих над водой парков; после духоты и запаха путевой смазки в легкие хлынул чистый холодный вкусный воздух. Иногда по верхнему ярусу моста проходила редкая машина, и гул катился над головой, угасая вдали. Разведка пересекла мост, впереди, как разинутая пасть, их поджидал портал тоннеля, уходящего в глубину Воробьевых гор. Перед самым порталом они услышали соловья. Это было так неожиданно, что все невольно замедлили шаг: трель и щелканье громко и отчетливо раздавались в тишине; могло сдаться, что певец до поры сидел в засаде. Миновав несколько пикетов, отряд обнаружил две штольни, уходящие в сторону под прямым углом к полотну. За толстыми решетками одетые в проволочную арматуру плафоны освещали бетонные стены, выкрашенные синей масляной краской, по стенам висели связки кабелей, внизу тянулись водопроводные трубы с вентилями, муфтами и задвижками; по центру бетонного пола была прорезана узкая дренажная канавка. Штольни были довольно длинными, в сотне метров от входных решеток их перегораживали массивные металлические щиты, с маленькими оконцами, закрытыми наглухо, как в тюрьме. Першин прикинул по карте, штольни, похоже, тянулись в сторону загадочного пустыря, просторно раскинувшегося через дорогу напротив Университета, одна из сторон пустыря круто обрывалась над зеленой бугристой долиной, у края обрыва стояли старые университетские дома, а внизу к насыпям и путям Москвы-товарной тянулись огороды, свалки и заросли. Под пустырем в глубине холма располагался подземный город, и штольни, которые обнаружила разведка, вероятно, связывали его с метро; Першин отметил штольни на карте. Вся карта была испещрена пометками, каждая означала опасность. Уже несколько недель Москва полнилась слухами: по ночам исчезали люди. Таинственные пришельцы нападали внезапно, словно из-под земли, - бесшумно проникали в дома, неожиданно возникали среди ночи, как снег на голову, забирали людей и уводили с собой. Никто не знал, откуда они появились, как пришли, и не было случая, чтобы к дому кто-то подъехал: люди бесследно исчезали за дверью вместе с пришельцами, никто не знал, где их искать, - исчезли, как в воду канули. Рассыпанные по городу пешие наряды, постовые и патрули, снующие по улицам и дворам, ни разу, когда случались похищения, не заметили у домов машины. В то же время понятно было, что выкрасть человека без машины невозможно, нападавшие появлялись и исчезали в мгновение ока. Следствие ломало голову, необъяснимые нападения случались почти каждую ночь в разных местах Москвы, уже сотни людей исчезли без следа, и никто не знал, живы ли они и куда направить поиски. ...с вокзала Ключников проводил новую знакомую до самого дома. Девушка жила на Знаменке между Пречистенским бульваром и Волхонкой, за Музеем изящных искусств. От метро они медленно шли переулками и дворами, заросшими густой зеленью, где пахло сиренью, и сквозь зелень уютно светились окна особняков и редкие фонари. Ключников никогда не бывал здесь прежде. Он не знал эту Москву и сейчас как будто попал в чужой город, в провинциальную глушь, хотя помнились небоскребы и рокот машин на близкой Воздвиженке, бессонная круговерть Манежа и мерцающие по соседству башни и купола Кремля. Сюда едва долетал гул города, приглушенный деревьями, из распахнутых окон, как в провинции, доносились обыденные звуки человеческого существования - голоса, музыка, шум воды, звяканье посуды, но казалось, что вокруг тихо, необычайно тихо повсюду, в тишине отчетливо стучали тонкие каблучки спутницы. Ключников чувствовал себя неспокойно и скованно. Привыкший к покою, который исходил от Гали, он испытывал сейчас странную робость и тревогу, словно ему предстояло что-то необычное, какое-то испытание, которому он даже названия не знал. Он догадывался, а вернее предчувствовал, что знакомство сулит неожиданности и резкие перемены - прости-прощай привычная жизнь. И понятно было, само собой разумелось, что спокойное существование новой знакомой не по нраву. Внятная тревога была разлита вокруг - в тенистых дворах, в мрачных подворотнях, в едва освещенных извилистых переулках, где стояли дворянские усадьбы, купеческие особняки и доходные дома в стиле "модерн". Они медленно шли рядом, но ему мерещилось, новая знакомая спешит куда-то, где ее ждут. Он угадывал в ней скрытое нетерпение, азарт, под стать праздничной лихорадке; вероятно, они жили на разных скоростях: ее всегда одолевала спешка, она вечно рвалась куда-то, вечно бежала, неслась, летела - даже тогда, когда оставалась на месте. Идя рядом, он чувствовал электрический ток, который исходил от нее, она была вся пронизана электричеством, высокое напряжение угадывалось на расстоянии, энергия пульсировала в каждом движении, и казалось, стоит коснуться, смертельный разряд убьет наповал. - Хотите, я покажу вам что-то? - неожиданно предложила она. - Что? - спросил он, испытывая тоску по привычному покою, который рушился на глазах и который он не в силах был отстоять. - Здесь есть любопытные места... - Может, в другой раз? - неуверенно спросил Ключников. - Другого раза не будет, - сказала она уверенно, и было видно, что это правда: не будет. - Поздно уже, - вяло сопротивлялся Ключников. - Поздно?! - поразилась она, как человек, привычный к ночной жизни, и, подняв голову, быстро глянула на него: Ключникову показалось, в лицо ударил яркий фонарь. - Вы торопитесь? - в ее голосе послышались насмешка и разочарование. - Нет, но... я думал... ночь на дворе... - пустился он в объяснения, но увидел обращенный к себе насмешливый взгляд, смутился и осекся. Ключников с тоской подумал, что опаздывает на метро, и теперь придется тащиться пешком или брать такси, что было ему не по карману. Она, похоже, угадала его мысли. - Я отвезу вас, - неожиданно пообещала она, и он понурился от смущения. - Не беспокойтесь... - пробормотал он в замешательстве, но она засмеялась и перебила: - Отвезу, отвезу! Впоследствии он отчетливо уяснил, что она с легкостью называет вещи своими именами и вслух говорит то, о чем другие помалкивают. Она не испытывала сомнений, когда следовало кого-то отбрить, язык у нее был, как бритва, и она всегда находила точные слова, живость ума уживалась в ней с резкостью суждений. В ней постоянно играла ртуть, переливалась, каталась упруго, рождая электрическое поле, сопротивляться которому не было сил. И уже разумелось само собой: тот, кто попадет в это поле, покончит со спокойной жизнью. Новая знакомая повела его на задворки Музея изящных искусств. В запущенном парке за каменной стеной Ключников увидел старинный дворец, похожий на итальянский палаццо, украшенный несуразной лепниной: медальоны дворца несли на себе профили основателей коммунизма, пятиконечные звезды и скрещенные серпы с молотами. В старой усадьбе князей Долгоруких размещался музей коммунизма, но здание обветшало и рушилось на глазах, чтобы вскоре превратиться в руины; окна первого этажа были заколочены досками. Одно из крыльев дворца занимал журнал "Коммунист", крыло выглядело пристойно, во всяком случае стены были оштукатурены и покрашены, в просторном вестибюле горел свет. Свет горел в окнах второго этажа, как будто за белыми занавесками шла круглосуточная работа, редакция, видно, не могла спать и по ночам перелистывала первоисточники, которые так хорошо кормили их до сих пор, а теперь мало кого привлекали; и они перебирали их, перетряхивали, штопали в надежде обновить и снова всучить кому-нибудь, как это бывает со старой изношенной одеждой. За дворцом на отшибе, в дальнем углу парка, куда сквозь заросли крапивы и чертополоха вела узкая асфальтированная дорожка, стоял темный пустой особняк. В нем было два этажа, уютное крыльцо, балкон, крутая, на западный манер крыша, и выглядел он нездешне, точно пришелец издалека. Рядом рос большой куст жасмина-чубушника, цвела старая липа, и большой раскидистый клен надежно прикрывал острую крышу сверху. За стеной поодаль высились помпезные здания Министерства обороны, особняк выглядел странно, словно иностранец в русской глуши, как будто его поставили здесь, чтобы напоминать о дальних чужих краях. Они стояли в темноте среди зарослей, сильный запах жасмина и цветущей липы наполнял ночной воздух, с улицы, из распахнутого окна едва слышно долетала музыка. И потом, позже, спустя много лет, Ключников с тоской вспоминал эту ночь и с пристрастием вопрошал себя: неужели она была? Нельзя было поверить, что вокруг Москва, центр города, настолько от всей картины веяло чем-то давним, забытым. - Чей это дом? - спросил Ключников, глядя, как редкие огни пробиваются сквозь заросли и отражаются в черных стеклах особняка. - Ничей, - ответила она. - Хотите, будет наш с вами? - Как? - удивился Ключников. - Поселимся, будем жить, - улыбнулась она лукаво. - Согласны? Ключников не знал, что ответить, он не умел вести светские беседы с женщинами - онемел, язык проглотил. - Боитесь? - улыбнулась она сочувственно, ее глаза блестели в темноте, и похоже, ей нравилось дразнить его, глядя, как он теряется и немеет. То, что он не речист с женщинами, было сразу понятно, другой бы уже развел турусы на колесах, а она была настоящая горожанка, девушка из центра, столичная штучка, рядом с ней Ключников тушевался и чувствовал себя увальнем, жалким провинциалом. Они обошли несколько обширных дворов, в которых стояли старинные усадьбы и древние палаты, в сумраке ночи здания напоминали оперные декорации. Ключников узнал, что околоток, по которому они гуляют, издревле называется Чертольем и всегда был опасным местом, жить здесь не рекомендовалось, а старые москвичи остерегались сюда приходить. - А вы как же? - простодушно спросил Ключников, не подозревая, к чему это приведет. - Я? - она глянула серьезно и ответила без улыбки. - А я сама ведьма, - она вдруг приблизила лицо вплотную и глядя в упор, сказала твердо. - Захочу - любого приворожу. От нее пахло дорогими духами, и волосы ее пахли чем-то душистым, у него даже голова закружилась; Ключников на какое-то время потерял власть над собой. Он отчетливо все помнил, мог двигаться и говорить, но по непонятной причине не двигался и не говорил. Могло сдаться, он находится в чужой власти и не волен делать, что вздумается; так ему мнилось позже. Она смотрела в упор, потом вдруг отстранилась резко, как бы оборвав разговор на полуслове, и направилась к выходу; Ключников покорно побрел следом. И потом, после, он неизменно поражался ее своеволию: она была непредсказуема в словах и поступках, он всякий раз дивился ее норову и строптивости. Она привела его к старому доходному дому, стены были покрыты светлой керамической плиткой, в которой тускло отражались уличные огни. Сквозь арку они вошли в небольшой замкнутый двор, и Ключников удивился: во дворе горел свет, слышались голоса, и какие-то люди, мужчины и женщины, озабоченно сновали из дома во двор и обратно. Возле подъезда Ключников увидел раскрытый железнодорожный контейнер, который загружали мебелью, утварью, связками книг, ящиками с посудой и одеждой. - Аня, где ты была? - недовольно спросила женщина средних лет, Ключников понял, что это мать. - Разве так можно? Ночь, а тебя нет. Ты же знаешь, что творится в городе. Мы все волновались. - Мама, меня проводили, - ответила Аня, и все быстро взглянули на Ключникова: провожатым был он. Анна достала из сумочки ключи и открыла стоявшую в стороне машину. - Ты куда? - хмуро спросил один из мужчин. - Папа, я скоро вернусь, - она жестом пригласила Ключникова сесть в машину. - Не надо, я сам доберусь, - отказался он, но она повелительно указала ему на машину - не разговаривай, мол, садись! Свет фар скользнул по темным окнам, осветил черное чрево подворотни и метнулся по переулку вдоль красивых старинных домов, машина стремглав понеслась вперед. Как она водила! Они мчались по ночным улицам, летели по пустынному, охваченному страхом городу, стремительно брали повороты, машина была похожа на снаряд, пронзающий пространство. - Аня, у вас кто-то уезжает? - спросил Ключников. - Мы все уезжаем, - ответила она. - Все? - удивился он. - Куда? - Куда угодно. Виза в Израиль, но там видно будет. Главное - отсюда вырваться. Он оглушенно помолчал, соображая, и недоуменно уставился на нее: - В Израиль? Вы разве еврейка? - Не похожа? - усмехнулась она со значением, точно за его словами что-то крылось. - Нет, я просто... честно говоря, я не очень разбираюсь... - пробормотал он сбивчиво. По правде сказать, новость оказалась для Ключникова полной неожиданностью; время от времени он украдкой поглядывал на Аню, точно хотел удостовериться, не разыгрывает ли она его. Он подумал, что узнай Буров о его знакомстве, он осудил бы его и заклеймил. Они мчались по безлюдным улицам. Их несколько раз останавливали вооруженные патрули, осматривали машину и отпускали, они неслись по пустынному городу, который казался вымершим. Анна знала язык, работала переводчицей, ее бывший муж уехал в Америку несколько лет назад, а теперь вся семья решила, что оставаться здесь больше нельзя. - Вы _х_о_т_и_т_е_ ехать? - спросил Ключников. Она с грустью покачала головой: - Если бы я хотела, я бы уехала с мужем. Он хорошо устроен, у него дом, работа... Но я отказалась, и мы развелись. - Тогда отказались, а сейчас... - Я люблю Россию, все мои предки жили здесь. Даже в самые трудные времена они эту страну считали своей. Воевали за нее. А теперь нам говорят: убирайтесь, вы здесь чужие. Она напряженно смотрела на дорогу, сжимая руль. - Ладно, уедем, - сказала она как-то устало. - Весь наш клан снялся, вся фамилия. Ничего, не пропадем. Посмотрим, что здесь будет. - Думаете, будет плохо? - глянул на нее Ключников. - По-моему, эта земля проклята Богом. Избавятся от нас, примутся друг за друга. Она быстро домчала его к общежитию и затормозила резко там, где он указал. Они посидели молча, как бы свыкаясь с мыслью, что надо расстаться. - Иди, счастливо, - она неожиданно обняла его за шею, притянула к себе и поцеловала мягкими влажными губами. Ключников опешил и растерялся. От поцелуя у него закружилась голова, он едва не задохнулся. - Прощай, - открыв дверцу, она подтолкнула его. - Спасибо тебе. Ключников очумело стоял на тротуаре. Взревел мотор, машина рванулась и унеслась. Он постоял, приходя в себя, и как пьяный, неуверенно побрел к двери. 11 Улучив свободный час, Першин заехал домой. Замотанный делами, он скучал по детям и жене, хотя понимал, что от того, как сработает отряд, зависит их будущее. Андрей поцеловал Лизу и детей, дочки отвыкли немного, и он обнял их и усадил на колени. Лиза села напротив, вид у нее был рассеянный, и понятно было, что какая-то мысль гложет ее неотвязно. Он жалел их всех - жену и миллионы женщин, которые имели несчастье жить в этой стране. Целые дни они бегали в поисках самого необходимого - рыскали, сновали, кружили по городу, не зная, как прокормить семью, их одолевали мучительные горести и заботы, что, как известно, женщину не красит. Он смотрел на жену, какая-то затаенная горечь запеклась на ее лице, ему было стыдно за ее ранние морщины и грустные глаза, за то, что она с утра до вечера мотается в поисках пропитания, за ту участь, которую ей уготовил он - муж, защитник, который не мог для нее ничего сделать и не мог ничего обещать, кроме вечной маеты. ...донос генерал получил из Бора на другой день: осведомительная служба опоздала на одну ночь. Наутро в пансионат прикатил генеральский адъютант с приказом доставить виновников на ковер. - А если я не поеду? - лежа в постели, поинтересовался Першин из чистого любопытства. - Силой доставим. Я привык выполнять приказы, - объяснил майор. - Если силой, то меньше, чем взводом, не обойтись. - Знаю, воздушный десант. Что ж, взвод, так взвод. Надо будет, дивизию вызовем, - с ленцой пообещал майор и пожмурился благодушно. - Живее, капитан, живее. Не на расстрел едем. Удивляясь, как быстро все стало известно, Першин принялся одеваться. Генерал жил на даче поблизости от Бора, хотя место называлось Лесные Дали. Дача была огромным особняком из множества казенно меблированных комнат, генерал сидел в кабинете за большим письменным столом, несколько старших офицеров в форме стояли перед ним с папками в руках. Тут случилось то, чего никто не ожидал. Не дожидаясь вызова или разрешения, Першин строевым шагом вышел на середину комнаты и стоя навытяжку, доложил, как положено: - Капитан Першин по вашему приказанию прибыл! - и смотрел в упор с бравой дерзостью, ел глазами начальство. Офицеры вывернули шеи, оторопело уставились на наглеца. Адъютант даже руками всплеснул от неожиданности и обомлел, не зная, как быть. Генерал угрюмо, с заведомой неприязнью смотрел на дерзкого верзилу; было видно, как его разбирает злость. - Капитан? - переспросил он брезгливо. - Так точно. Воздушно-десантные войска, - отрапортовал Першин с прежней незамутненностью во взгляде. - А что ж вести себя не умеете? - с каменной, начальственной тяжестью спросил генерал, как бы сдерживаясь через силу, чтобы не расплескать свой гнев. - Никак нет. Умею, - браво возразил Першин, держа грудь колесом. - Это я во всем виновата! - гибко и плавно возникла из-за спины Першина генеральская дочь. - Что?! - опешил генерал, чувствуя, что за всем этим что-то кроется, но что - он понять не мог. - Ты в своем уме?! - Я его соблазнила! - Как?! - еще больше оторопел генерал. - Лаской, угрозой... Ну как соблазняют... Наобещала с три короба: мол, в мужья возьму. Припугнула как следует: откажет - из армии уволю, у меня отец генерал. Он и сдался. Подчиненные генерала стояли ни живы, ни мертвы, от напряжения у них остекленели глаза; устав на этот счет молчал, никто не знал, как себя вести. Адъютант едва сдерживался, ему стоило большого труда не растянуть рот в улыбке. Генерал почувствовал, что становится посмешищем. Лиза объявила семейный совет, попросила всех выйти, в кабинет позвали мать. Першин вышел вместе с адъютантом и другими офицерами, все на всякий случай поглядывали на него дружелюбно и держались приветливо, как с возможным будущим начальством. Спустя время дверь кабинета приоткрылась, Лиза поманила Першина рукой. Першин с порога понял, что гроза миновала: мать взглянула на него с интересом, и генерал уже не казался таким враждебным и неприступным, хотя и пыжился монументально, как будто принимал парад. - Что дальше? - спросил он хмуро, но мирно. - Наверное, назад пошлют, - неопределенно пожал плечами Першин. - На войну. - Не пошлют, - твердо возразил генерал, словно это было уже решено. - Лизонька сказала, что вы учиться хотите? - приветливо обратилась к Андрею хозяйка дома. - Да, если уволят, - подтвердил Першин. - Что значит уволят? Откуда? - непонимающе поднял брови генерал, и в глазах у него мелькнула досада, как часто случается с обремененными властью людьми, когда они чего-то не понимают. - Из армии... - Из армии? - переспросил генерал, словно ослышался. - Почему? - Я хочу уйти из армии, - сказал Першин, понимая, что наносит генералу смертельную обиду. - Как уйти?! Зачем?! - досада генерала росла и на глазах крепла. - Не понимаю. Боевой офицер! Награды! Ранение! В армии таких ценят! Прямой путь в академию! - Я не хочу оставаться в армии. Хватит с меня Афганистана, - гнул свое Першин с некоторым занудством в голосе. - Я уже сказал: в Афганистан не пошлют. Что касается армии... чем это она тебе не нравится? - ревниво, желчно спросил генерал. - Не нравится, - ответил Першин и умолк. Как ему объяснить, он все равно ничего не поймет, а спорить, доказывать - пустая затея, сотрясание воздуха. - Но вы теперь не один, у вас семья, насколько я понимаю, - вмешалась генеральша. - Да, семья, - согласился Першин. - Если Лиза не против. - Что значит - против?! - возмутилась генеральская дочь. - Чья это затея? Я его соблазнила - я за него отвечаю! А если у него будет ребенок?! - Перестань, - велела ей мать. - Прекрати, - веско, начальственно приказал отец. - Вам легко говорить! Если я его брошу, у него теперь вся жизнь поломана. Я не могу с ним так поступить. Иначе я грязная соблазнительница. Распутная тварь! Бедный мальчик: соблазнили и бросили. Как ему теперь жить? Что скажут родители? Они могут отказаться от него. А друзья, подруги? Он не сможет смотреть им в глаза. Как хотите, но я должна, я просто обязана выйти за него! - Успокойся, - улыбнулся ей Першин. - Все! Муж сказал - молчу, - понятливо кивнула гимнастка и с готовностью замолчала. - Вы должны думать о семье, - напомнила Першину генеральша. - Конечно, - согласился с ней Першин. - Зачем вам уходить из армии? Самое трудное у вас позади: война. Теперь все должно быть в порядке. А ты, что думаешь? - обратилась она к дочери. - Зачем мне думать, у меня муж есть, - возразила Лиза. - Как скажет, так и будет. Андрей не мог сдержаться, рассмеялся. Если б не она, разговор вышел бы злой, обидный - горшки вдребезги. Но она на самом деле отныне и впредь была всегда с ним, держала его сторону, как ни уламывали ее родители, друзья, знакомые, орава доброжелателей, она осталась с ним и была ему верна, как никто. После рапорта армейские начальники мордовали его, пугали дисциплинарным батальоном, но отпустили, отпустили, в конце концов, уволили в запас с характеристикой - краше в гроб кладут. И вот она, свобода: свободен, свободен, свободен, наконец! Но куда деться, куда податься, если твоя профессия - убийца, если только и умеешь, что стрелять, драться, орудовать ножом, если другому тебя не научили - на что ты годен в этой жизни? Першин пошел грузчиком в мебельный магазин, не Бог весть что для боевого офицера, но работа без дураков: погрузил, получил... Генерал отказал ему от дома, Першин так и остался для них посторонним. Чужак, чужак! - и не просто чужак, вражеский лазутчик, который проник в их стан. Как они ненавидели его! Он отринул их стаю, отверг их веру, обратил в свою их дочь, плоть от плоти - отбил от стаи, увел. Теперь они не ездили в Бор, не бывали на генеральской даче, не получали генеральские заказы, не ездили на генеральских машинах. Терпеливо и кротко несла его жена свой крест и ни словом, ни взглядом не упрекнула его никогда, не жаловалась, что живет не так, как ей подобает и как могла бы. Однажды его вызвали в военкомат. Майор, начальник отделения, долго разглядывал военный билет и учетную карточку и не выдержал, развел в недоумении руками: - Ничего не понимаю: десантник, капитан, боевой офицер, наград полно и грузчик в магазине! - Мне семью кормить надо, - хмуро ответил Першин. - Другой работы не нашлось? - Нормальная работа. Я, по крайней мере, не дармоед. - А кто дармоед? - недобро прищурился начальник отделения. - Слушай, майор, не заводи меня. Я знаю кто. И ты знаешь. - И кто же? Советую думать. Думай о последствиях, капитан, думай, понял? Ну давай, говори... Кто дармоед? Ну?! - Не понукай, не запряг. И не стращай меня, я все видел. Такие, как ты, на войне дерьмом от страха исходили. У нас генералов - пруд пруди, во всем мире столько нет. А уж полковников... - Так, понятно, - кивнул майор. - Все, капитан. Тебе это не сойдет. - Разжалуете? - улыбнулся Першин. - Дальше грузчика не пошлете. Первое время они жили в двухкомнатной квартире с родителями Андрея. Позже Першин купил однокомнатную квартиру, и они жили в ней сначала вдвоем, после рождения дочери втроем, а теперь, с тех пор, как родилась вторая дочь - вчетвером. Лиза работала врачом, вела дом, растила детей, и это было все, что Андрей мог ей предложить. Она не роптала, однако в глубине души он чувствовал себя виноватым: поступи он так, как хотел генерал - по здравому смыслу и житейскому благоразумию и как поступили бы все их знакомые, отнюдь не плохие люди, жизнь, вероятно, была бы другой. К тридцати годам Першин по-прежнему работал грузчиком в мебельном магазине, по вечерам учился на экономическом факультете. На работе ему приходилось несладко. Он дал себе слово ни во что не встревать, пока не закончит институт, надо было кормить семью, но удерживался с трудом, чтобы не вспылить: первичная организация коммунистов существовала в магазине как ни в чем ни бывало. Это был какой-то нелепый заповедник, бред, несуразица, дурдом: в магазине по-прежнему выходила стенная газета "За коммунистическую торговлю", регулярно проводились партийные собрания, а партийное бюро решало, кому дать премию, путевку и объявить благодарность, а кому срезать заработок или вовсе уволить. Между тем в магазине процветало воровство. Воровали все - директор, заместитель и товаровед, она же секретарь первичной организации коммунистов. Мебель пускали налево по тройной цене, желающих купить было хоть отбавляй, и могло статься, партийное бюро решало куда и по какой цене сбыть товар. Картина была привычная для страны: на собраниях секретарь бюро распиналась о высоких коммунистических идеалах, выскочив за дверь, бешено сновала, устраивая дела. Сбыт был налажен отменно: переплату не брали лишь с высокого начальства, которое при случае могло прикрыть. При магазине кормились всякие инспекции, в том числе и пожарная, кормились районные власти, милиция и многочисленные чиновники. Мебель поставляли смежникам из мясных и винных магазинов, разнообразных торговых баз, управлений, аптек и прочих необходимых и полезных мест. В магазине, как в лаборатории, поставившей опыт, была очевидна суть этой партии и этого режима: лицемерие. Да, это была настоящая модель страны, где на каждом шагу высокопарно провозглашали чистоту идей и при этом беззастенчиво воровали, лгали и пользовались. Как все нахлебники, они то и дело клялись именем народа, объявляя себя его защитником, но презирали его, как рабочий скот. Собирая отряд, Першин не рассказывал Лизе подробности, сказал лишь о ночных дежурствах, но она поняла, что он скрывает правду: какие дежурства у грузчика мебельного магазина? ...чай оказался несладким, Першин удивился, Лиза кротко улыбнулась в ответ. - Нам не дали талонов на сахар, - сказала она, а он не поверил: - Не дали? А ты ходила? - Ходила. Мы не прошли собеседование, - она улыбнулась так, словно знает занятный анекдот, но предпочитает молчать. - Что за чушь? Какое собеседование? - непонимающе уставился на нее Першин. - Чтобы получить талоны на сахар, надо пройти собеседование в домкоме. - Бред! Какой домком?! - недоумевал Першин. - Домовой комитет. Они всех проверяют на верность. Враги сахар не получат. Он недоверчиво поморгал, не смеется ли она, но понял, что это правда, и захохотал. Дочки растерянно глазели на него, они редко видели отца веселым, но он смеялся от души, и они сами охотно развеселились, хотя не понимали причины веселья. - Смейся, смейся - улыбалась жена. - Попьешь пустой чай, будет не до смеха. - Не могу, не могу!.. - мотал головой Першин, всхлипывая и сморкаясь. - А маршировать строем не надо?! Успокоившись, он ссадил дочерей с колен и поднялся: - Пойду на собеседование, - объявил он жене и увидел в ее лице озабоченность. - Ты там не очень, не разоряйся, - предостерегла она, а он не мог удержаться, и пока он спускался в лифте, на его лице блуждала улыбка. В подвале было полно людей, под низким потолком висел сдавленный гомон, все дожидались очереди: людей по одному вызывали за обитую старой жестью дверь, где заседала тройка. Першин, не раздумывая, распахнул дверь настежь и оставил открытой, чтобы все слышали и могли видеть. За дверью Андрей обнаружил трех стариков, которые сидели под портретом Ленина за столом, покрытым красным сукном. Сукно было сильно побито молью и потерто изрядно, Першин почувствовал запах нафталина, видно, сукно долго хранили в шкафу или в сундуке. Посреди комнаты с ноги на ногу переминалась женщина, которая проходила собеседование и, вероятно, ломала голову над ответом. За маленьким столиком в стороне сидела морщинистая старушка-секретарь в красной косынке, повязанной революционным узлом на затылке и писала в толстой амбарной книге, вела протокол. - Это вы домком? - громогласно спросил с порога Першин, и гомон за дверью стих, все уставились в спину пришельцу. - А вы кто? - поинтересовался старик в белой под горло рубахе без галстука, застегнутой на все пуговицы. Он был явно раздосадован, что их перебили на полуслове. - Жилец? - Жилец, жилец, - успокоил его Першин. - Все мы жильцы на этом свете. - А почему врываетесь? - нахмурился другой старик в старом френче с накладными карманами на груди. - Здесь люди работают. Третий старик лишь прищурился и молча, неодобрительно смотрел сквозь круглые железные очки, взгляд его ничего хорошего не сулил. - Талоны на сахар здесь выдают? - простодушно улыбнулся Першин, сдерживаясь, чтобы не выкинуть что-нибудь раньше времени. - В очередь! В очередь! Он без очереди! Без очереди он! - загомонила, запричитала, захлопотала позади толпа и ходуном заходила от волнения. - Талоны выдают только тем, кто сделал социалистический выбор, - объявил старик в белой под горло рубахе, похожий на сознательного рабочего. - Враждебным элементам - никаких талонов! - Ах, так... - понимающе покивал Першин. - Социалистический выбор... А социализм - это, конечно, учет, как сказал Ильич? - Першин указал рукой на портрет. - Верно, - решительно и строго подтвердили все трое, и даже старушка-секретарь кивнула в знак согласия. Першин вошел в комнату и деловито походил из угла в угол, обозревая скудную мебель, как хозяйственный старшина в казарме. - Что ж, обстановка у вас, я смотрю, революционная, ничего лишнего, - одобрил он, прохаживаясь на глазах у толпы, которая пялилась сквозь распахнутые двери. - Все строго, честно, справедливо, так? И на этот раз они подтвердили единодушно, однако Першин не спешил. - Как я понимаю, социализм - это распределение, - задумчиво произнес он, словно никогда не знал и вдруг додумался, прозрел. - Правильно, так учит наука политэкономия, - вставил старик в зорких народовольческих очках, вероятно, идеолог, Першин глянул на него с признательностью - спасибо, мол, ценю. - Наука! - Першин назидательно поднял указательный палец, как бы привлекая общее внимание к своим раздумьям. Старики внушительно и строго, плечо к плечу сидели за столом, покрытым красным сукном, и были похожи на скульптурную группу. Они были преисполнены важности своего дела и надувались от собственной значительности и от сознания исторического момента; без смеха на них нельзя было смотреть, но Першин старался не подавать вида. - Итак, социализм - это распределение! - объявил он громко и торжественно, потом вдруг полюбопытствовал. - А кто будет распределять? - Першин с любопытством поозирался, как бы в поисках того, кто будет распределять, но не нашел и ответил сам. - Ну конечно, вы, родные мои! Очень вы любите это дело: распределять! Вас хлебом не корми, дай что-нибудь распределить. К кормушке ближе, верно? - Вы антикоммунист? - робко, с надеждой обратилась к нему старушка-секретарь и зарделась от собственной смелости, победно оглядела всех, гордясь своей бдительностью и классовым чутьем. - Анти, анти... - покивал Першин. - Анти-шманти. Сами, небось, себя сахаром обеспечили, акулы мирового социализма? - Молчать! - заорал вдруг, затрясся, сжав кулачки, тощий старик в круглых очках. - Вы здесь контрреволюцию не разводите! А то мы вас живо!.. - зловеще пообещал он, умолк, но и так понятно было: если враг не сдается, ему не сдобровать. - Что живо? - поинтересовался Першин. - К стенке? - он помолчал и улыбнулся добродушно. - Ах, вы, старые задницы, - сказал он прочувствованно, но с некоторым укором и как можно сердечнее. - Все вам неймется. Он услышал в толпе за порогом смех и веселый гомон. Першин неожиданно снял со стола графин с водой и поставил его на пол, красное сукно он растянул в руках против окна и посмотрел на свет: - Кумач-то насквозь светится, - посетовал он сочувственно. - Не уберегли, большевики, моль побила... - Не твое дело! - отрезал старик во френче. - Ну как не мое... Я ведь тоже общественность. Разве можно отстранить человека от народовластия? - усмехнулся Першин всем троим. Теперь они сидели за неказистым старым столом - истертые, покрытые трещинами голые доски, убогая столешница, шляпки ржавых гвоздей. Першин сдвинул стол к стене и засмеялся от открывшегося ему вида: еще недавно старики выглядели внушительно и монументально за покрытым красным сукном столом, сейчас они сидели в прежних позах, но стола перед ними уже не было и смотреть без смеха на них было невозможно; они по-прежнему мнили себя в президиуме, хотя не было ни стола, ни кумача, один графин с водой стоял у ног на полу. - Ну все, довольно, - нахмурился Першин. - Хватит дурака валять. Поигрались и будет. Раздайте людям талоны. - Не дождешься! - заявил идеолог в очках. Тут произошло то, чего никто не ожидал: взмахнув рукой, Першин ударил ребром ладони по столу, доска столешницы разломилась на две половинки, как будто ее разрубили топором. В комнате и в приемной повисла мертвая тишина. - У меня жена и двое детей, нам положено четыре талона, - Першин приблизился к старушке-секретарю, та испуганно оторвала четыре талона и отдала трясущейся рукой. - Большое спасибо, - поблагодарил ее Першин и жестом пригласил людей из прихожей - заходите, мол, берите... Толпа хлынула через порог и заполнила, затопила комнату, старики ошеломленно озирались в общем гомоне и сутолоке; сидя на стульях, они потерялись среди шума и толчеи, на них никто не обращал внимания. Першин наклонился к ним и тихо сказал: - Вам лучше уйти, а то изомнут ведь. Вслед за ним они стали осторожно пробираться в толпе, мелкой старческой походкой оробело двигались к двери, он шел впереди, раздвигая толпу, чтобы не дай Бог, никто ненароком не толкнул их - вывел на простор и отпустил восвояси. ...страх правил в городе бал. Тяжелый ядовитый страх едко травил Москву. По вечерам люди боялись выходить из домов, редкие прохожие спешили убраться с пустынных улиц. Но и в домах жители не чувствовали себя в безопасности, прислушивались с тревогой и страшились лишний раз высунуться за дверь. Промозглый изнурительный страх томил Москву, давил тяжким гнетом, густел день изо дня, и казалось, с каждым днем труднее дышать: город начинал задыхаться. Люди пропадали по ночам, хотя ни одна машина не подъезжала, ни разу никто не видел, чтобы человека куда-нибудь увезли. Следователи терялись в догадках, свихнуться можно было. Все понимали, что без умысла не обошлось, многие решили, что коммунисты, теряя позиции, перешли к тайному террору. Правящая партия открещивалась, но кто поверит, кто поверит, если все годы эта партия только и делала, что врала, морочила и надувала? Быть может, она и не прочь была свести счеты, как, не колеблясь, делала это в прошлом, но теперь настали другие времена, партия сама жила с оглядкой и зябла-прозябала, особенно не разгуляешься, самой бы выжить. Странный мор, казалось, напал на Москву: люди исчезали без следа, повергая город в недоумение и растерянность. Сыскные собаки вели из квартир в подвалы, где жалобно и сконфуженно скулили, потеряв след. Опасность мнилась повсюду - за дверью, за углом, рядом и поодаль: гнетущий безотчетный страх овладел Москвой. Итак, следы вели в подвалы. Поисковые группы обнаружили в подвалах странные лазы, уходящие под фундаменты, в ближние коллекторы или технические колодцы, которые в свою очередь, сообщались с другими подземными сооружениями. Иногда поиски натыкались на загадочные двери - откроешь, а за ней кирпичная стена, свежая кладка. Стоило однажды взломать кладку, открылся узкий лаз, отрытый недавно, по которому при желании можно было ползком добраться до заброшенной горной выработки. Таких выработок было много на старых ветках метро. В тридцатые годы и после войны примитивная техника строительства требовала большого числа вспомогательных сооружений: подъездных штолен, дополнительных тоннелей, штреков и забоев. Старые выработки привели отряд в шахту, не обозначенную на схеме. Она не имела выхода на поверхность, вернее, выход давно был заложен камнем, завален породой, ствол уходил вниз, окруженный забоями. Шахтой, видимо, пользовались при строительстве первых веток метро, позже забросили и забыли; таких шахт было немало по всей Москве. Ведя поиски, отряд время от времени натыкался на осыпавшиеся котлованы, обвалившиеся траншеи, полузатопленные вассерштольни, служившие когда-то для сбора и сброса подземных вод. Разведка находила вспомогательные тоннели для вывоза породы, натыкалась на множество ходов, ниш, камер, отсеков, карманов и каналов; они нередко соединялись с давними подземельями, о которых никто не знал, - монастырскими и дворцовыми переходами, подвалами, колодцами, руслами рек и ручьев, крепостными погребами и казематами, а кроме того, существовали древние подкопы, тайники, арсеналы, не говоря уже о каменоломнях, откуда Москва веками добывала строительный камень. За столетия здесь образовались запутанные катакомбы, в которых можно было заблудиться. В них и впрямь погибали люди, забредшие туда ненароком, исследователи находили скелеты несчастных, которые не смогли выбраться. В Дорогомилово за гостиницей "Украина" на глубине десяти метров Першин отыскал старые катакомбы: галереи из белого известняка высотой в рост человека и шириной в несколько шагов тянулись во все стороны и уходили под пивоваренный завод и дальше; Першин предполагал, что каменоломни имеют выход в тоннели метро. В заброшенных горных выработках на сводах повсюду висели белесые мягкие, похожие на жирных червей, высолы, образуемые просачивающейся сквозь грунт влагой. Иногда разведчикам приходилось брести по воде, местами она поднималась до колен и даже по пояс и по грудь, но чаще в узких сточных канавках с плеском бежал, неизвестно откуда и неизвестно куда, бойкий ручей. Сейчас мало кто знает о существовании этих подземелий, десятки лет сюда никто не спускался и не забредал: пол покрывает полуметровая пыль, кромешная чернота, глаз выколи, проблеска света не случилось здесь за все годы - ни свечи, ни фонаря, даже спичка не чиркнула ни разу, темень уплотнилась, стала твердой, как камень, и не верится, что огонь в состоянии ее одолеть. Без света здесь плохо, но зажег - и оторопь берет. Разбирает жуть от давящей тяжести свода, с которого свисают длинные белые нити: для сведущих - солевой выпот грунта, для несведущих - скопище белых червей, тошнотворная картина, надо признаться. Свет теряется в бесчисленных закоулках, поодаль шевелятся размытые тени, мнится всюду чужое присутствие. И уже сожалеешь горько, что сунулся сюда, желание убраться поскорее ест тебя поедом. ...мать хворала, Бирс ужаснулся, застав ее в постели, некому было воды подать. Он метнулся в магазин и в аптеку, после помчался к бывшей жене. С женщинами Антону не везло. Он был занят всегда, жена называла себя соломенной вдовой, и однажды, вернувшись из командировки, он нашел записку, из которой узнал, что она ушла к кому-то. Это была обычная история, вокруг все только и делали, что сходились и расставались, но его мужское тщеславие было задето: трудно свыкнуться с тем, что твоя женщина ушла к другому. Он сказал: "Не ты первый, не ты последний" - и уговорил бы себя, что ничего не стряслось, если бы не сын: жена забрала его с собой. Да, с женщинами Бирсу не везло. Вот ведь незадача: все тебя знают, на улицах узнают, все у тебя есть, о чем другие мечтают, квартира на Патриаршьих прудах, дом за городом, автомобиль, но как объяснить кому-то, что нет у тебя любви? Он умел знакомиться и сходился легко, но потом на дороге возникали колдобины и ухабы. Секрет заключался в том, что у него была своя жизнь, куда он никого не пускал, а женщинам это было не по нраву, и они начинали жить своей жизнью, что, как известно, до добра не доводит. Приехав к жене, Бирс обнаружил застолье. Было шумно и многолюдно, его пытались усадить за стол, но он отказался, и это вызвало обиду, которая переросла в ссору. Несколько мужчин вышли в прихожую, чтобы выяснить отношения, Бирс сдерживался сколько мог, но потом не выдержал и в досаде уложил их одного за другим, испортил торжество. Он привез сына домой, наказал ухаживать за бабушкой и собрался уходить, когда зазвонил телефон. Бирс услышал английскую речь, второпях ничего не понял, а когда понял, внутри у него все оборвалось. - Тони, это Джуди, - услышал он женский голос, калифорнийский диалект и онемел, окаменел, так что она вынуждена была повторить. - Тони, ты меня слышишь? Это я, Джуди. Это было неправдоподобно. Что делать, если единственная женщина, которая тебе нравится, живет на другом конце света - так далеко, что ее