тил инженер. - Пани Герман, а большой у вас багаж? - справился носильщик. Она отрицательно покачала головой. - Видишь, тебя уже все знают! - обрадовался Збышек. - Наверное, трудно быть знаменитой? "Знаменитой"!.. Это слово кольнуло ее. Конечно, существует немалое число артистов, которые буквально упиваются своей славой, которые бывают счастливы, если на них оглядываются на улицах, выпрашивают автографы. Не то чтобы она осуждает такое тщеславие, но, во всяком случае, сама им не страдает. Сцена стала для нее любимой, но очень трудной работой, поглощающей всю ее без остатка. Здесь сразу видно, чего ты достигла, а что начинаешь терять. Была ли Анна довольна новой победой в Сопоте? Конечно же, была! Хотя по результатам ее обошла канадская певица - умелая профессионалка, с отлично поставленным голосом. Но без изюминки, без своего творческого "я". Одна из многих у себя на родине. И первое место, присужденное ей жюри, было, скорее, как об этом говорили в кулуарах, стремлением оргкомитета придать Сопотскому конкурсу международное значение. - Победительница - представительница Нового Света. Ну а тебе, Анна Герман, - сказал ей Люциан Кыдринский, - придется завоевать первые места в Италии и Канаде. Он усмехнулся чуть печально и добавил: - Как там говорят наши братья на Востоке? "Нет пророка в своем отечестве...". Анна провела со Збышеком целый день в столице. Для нее был забронирован номер в гостинице "Бристоль" (его оплачивал "Пагарт": суточная стоимость номера как раз укладывалась в ее двухнедельный заработок). Они поехали в парк Лазенки, потом бродили по улочкам Старого Города, обедали в том самом ресторане, где она встретилась с Марком Бернесом. Вечером Збышек отвез ее в аэропорт Окенче. Вечерним рейсом Анна улетала в Москву... И снова студия на улице Станкевича. Удивительно милая, доброжелательная обстановка. И снова пирожки с капустой в доме Качалиной, в короткий срок ставшей для нее почти родным человеком. С композитором Арно Бабаджаняном они встретились в студии. Он сыграл Анне свою новую песню на стихи Евгения Евтушенко "Не спеши". Правда, предупредил, что ее уже "сделал" Муслим Магомаев. Но, в принципе, это не важно. Женское исполнение будет ведь совсем другим. Песня ей понравилась - и музыка и слова. Был в ней какой-то трогательный, грустный лиризм. Обидно, конечно, что ее исполнение не будет первым, но что поделаешь... Каждой репетиции Анна ждала, как праздника. Конечно, если бы не концерты, которые отнимали много сил, записи могли бы стать более насыщенными, более яркими, но поневоле приходилось совмещать записи и концерты. Потом работу над пластинкой пришлось на некоторое время отложить: польских артистов ждали в других городах Союза. И если почти все ее товарищи не скрывали радости от мысли, что через несколько часов будут купаться в Черном море, то Анна прощалась с Москвой с затаенной грустью. В поездке она особенно сблизилась с балериной Барбарой Битнерувной, в недавнем прошлом солисткой варшавского Большого театра, гордостью польского балета. Барбара до этого выступала несколько месяцев в Союзе, и в Москве ее подключили к их группе. Какими бы утомительными и долгими ни были переезды, как бы поздно ни заканчивались концерты, каждый день рано утром Барбара надевала черное трико и отправлялась на репетицию. Репетиция "до седьмого пота" продолжалась по четыре-пять часов. А ведь Барбаре далеко за сорок. Лицо у нее немолодое, сплошь изрезанное сетью морщин. Но фигура, движения почти девичьи, изящные, легкие. Однажды (это было в Одессе) после концерта сквозь толпу зрителей, как всегда, карауливших ее у служебного входа, к Анне прорвалась пожилая женщина, совсем седая, с бледным усталым лицом. Анна сразу же обратила на нее внимание - внешне она резко отличалась от молодых зрителей. Женщина сжимала в руках картонную коробку, аккуратно перевязанную алой ленточкой. - Это вам, - сказала она, протягивая коробку, - Что это? - удивилась певица. - Подарок за ваш голос, - произнесла женщина. - Ничего особенного: пластинки с нашими русскими песнями. Если какая понравится - может, споете. А нет - так просто послушаете. Тут мой адрес, - продолжала женщина, - если у вас найдется время, черкните пару слов... Через несколько месяцев жительница Одессы Варвара Николаевна Плотникова получила письмо из Варшавы. "Дорогая Варвара Николаевна! - говорилось в нем. - Огромное Вам спасибо за Ваш подарок. Он оказался бесценным. Видно, Вы действительно любите песню, если сумели сохранить такие старые пластинки в хорошем состоянии. Правда, у меня было множество хлопот с проигрывателем. Где сейчас достанешь проигрыватель со скоростью 78? Но у меня множество кавалеров в Польше, и один кавалер, по имени Збьшек, притащил мне патефон... Я поставила самовар, завела патефон и... Ах, если бы Вы знали, сколько удовольствия я получила! Как хорошо, как искренне, как сердечно поют и Леонид Утесов, и Клавдия Шульженко! Знаете, мое детство прошло в Советском Союзе, далеко-далеко, в Средней Азии. И вот услышала я эти песни и как будто снова вернулась в детские годы, и сердце сжалось. Может быть, через какое-то время, когда я стану старше и, как принято говорить, "созрею", - я попытаюсь спеть все эти песни с позиции сегодняшнего дня, но очень бережно, чтобы не обидеть людей старшего возраста, которым эти песни, наверное, бесконечно дороги. Если мне посчастливится выступать снова в Одессе, обязательно увидимся. Еще раз спасибо за подарок. Ваша Анна Герман". Сколько было хлопот с этим патефоном} Збышек позаимствовал его у приятеля, который коллекционировал старые вещи - самовары, часы, фотоаппараты, - и привез во Вроцлав. Патефон долго не заводился, очевидно, как говорил Збышек, "сдохла" пружина. Он чертыхался, что-то разбирал, собирал, смазывал. И наконец послышалось шуршание. "Брестская улица на запад нас ведет, - запел хрипловатый голос Утесова, - значит, нам туда дорога, значит, нам туда дорога..." Потом - "Раскинулось море широко". А на следующей пластинке - "Ай да парень, паренек, с этим парнем выйдет толк!" Мама с бабушкой оставили домашние дела и подсели ближе к патефону. Мама мечтательно и грустно улыбалась. Анна вспоминала детские впечатления, одновременно подмечая индивидуальные оттенки исполнения, манеру, настрой песен, восхищаясь мастерством русских певцов. Клавдия Шульженко пела знаменитый "Синий платочек", незабываемые "Дороги", мужественно-лирическую песню-воспоминание "Где же вы теперь, друзья-однополчане...". Анна почувствовала, что у нее к глазам подступили слезы. xxx Когда Анна вернулась из Москвы, родные наперебой начали расспрашивать ее: - Ну, как там, на родине? Как вас принимали, что видела, расскажи! Как принимали? Принимали здорово! Пожалуй, даже незаслуженно здорово. Иногда делалось обидно, что она не в состоянии по-настоящему отблагодарить этих людей за их доброту и сердечность. Что Анна видела? Да, в сущности, очень мало! Переезды из города в город, из одного концертного зала в другой, репетиции накануне выступлений, когда заранее знаешь, что тебя ждут. Две недели находиться в Москве - и только раз совершить двухчасовую экскурсию по городу, побывать в Третьяковской галерее, в Музее имени Пушкина!.. А все остальное время было занято работой. Как, наверное, слушателям смешно рассуждать со стороны! Подумаешь, песня! Продолжается всего-то две с половиной - три минуты... А сколько за этим кроется, не говоря уже о муках творчества, еще и чисто организационных дел, которых, к сожалению, многим даже очень талантливым исполнителям решить так и не удается, Музыкальный редактор. Для людей, далеких от искусства, эта должность, название которой мелькает в титрах кинофильмов и телевизионных передач, вписано мелкими буквами в тексты конвертов к грампластинкам, кажется если не абстрактной, то, во всяком случае, малозначительной, "прикладной". Между тем от музыкального редактора, от его художественного вкуса, нравственных критериев, зависят и репертуар певца, и его творческое лицо... Анна Качалина оказалась тем идеальным музыкальным редактором, который смог увидеть в молодой польской певице огромные потенциальные возможности, спустя несколько лет с таким блеском раскрывшиеся в интерпретациях песен советских авторов и русских старинных романсов. Юлиана Кшивку Анна встретила в "Пагарте", когда приехала туда за иностранным паспортом. Он явно был в хорошем настроении, выглядел отлично, от него пахло дорогим французским одеколоном, глаза скрывались за цейсовскими стеклами. - Как живешь, Анна? Вспоминаешь нас? - похлопывая певицу по плечу, говорил Кшивка. - Мы вот тоже не теряемся. Только что вернулись из ФРГ, через месяц едем в Швейцарию. - Вспоминаю, и очень часто, - приветливо ответила Анна. - И не только вспоминаю, но и скучаю... - А ты здесь какими судьбами? Читал, читал о твоих успехах в СССР. Опять туда? - Увы, нет, - ответила Анна. - Совсем в другие края, в США - Тогда почему же "увы"? Увидишь, как люди живут, заработаешь пару долларов. Возьми с собой польскую водку, фотоаппарат... Анна прервала его: - Пан Юлиан, ну какой из меня торговец! Вы же знаете... - Эх, Анна, Анна... - Лицо Кшивки подернулось насмешливой печалью. - Не на земле ты живешь, а в облаках витаешь. Ты сейчас, именно сейчас должна сделать себе состояние. Через три-четыре года и захочешь, да не сделаешь. Ты сейчас на вершине - так пользуйся! - Он подумал. - А хочешь, я брошу все и стану твоим импресарио? Дай мне полную свободу действий - и через год мы будем в полном порядке! Пока все, что ты имеешь после Со-пота, - это ноль, зеро... Квартиры нет? - спросил он. - Нет. Зато, говоришь, Збышек есть? Эка невидаль! Смешно сказать! Звезда польской эстрады - в таком загоне... - Пан Юлиан, зачем вы говорите со мной в таком тоне? Я вам благодарна за все, но это не дает вам права... - И уже совсем тихо она пробормотала: - Я вполне довольна тем, что имею. Было бы здоровье. Кшивка понял, что хватил лишку, и заговорил совсем по-другому: - Ты пойми, Анна, я желаю тебе только счастья. Меня просто бесит, когда вижу, что те, кто твоего мизинца не стоят, берут от жизни все, а ты... - Он замолчал. - Короче говоря, я в любую минуту готов бросить все и стать твоим импресарио! Анна очень не любила, когда разговор заходил о материальной стороне творчества. Выступления в СССР дали ей возможность отложить довольно значительную сумму. Но и этих денег было бы явно недостаточно, если бы дело коснулось таких серьезных трат, как, скажем, покупка кооперативной квартиры. Поездка в Соединенные Штаты, казавшаяся такой заманчивой в финансовом отношении, вопроса все равно бы не решила. Польские артисты получали суточные, которых едва хватало на питание и небольшие сувениры. Правда, возможность пересечь океан на роскошном пассажирском лайнере "Стефан Баторий" предвещала несколько недель безмятежного отдыха и приятного времяпрепровождения среди коллег. "В сущности, - думала Анна, устраиваясь в комфортабельной каюте лайнера, - я ведь еще ни разу в жизни не отдыхала. Даже в университете в летние каникулы была практика. А уж как вступила на стезю служения музам, так закружило, понесло...". Как бы угадав ее мысли, соседка по каюте, талантливая певица Катажина Бовери, быстро заговорила: - Самое главное, Аня, в жизни - это отдых, витамины, здоровый сон, легкий флирт... Вот отоспимся здесь как следует и пустимся во все тяжкие! - Она озорно подмигнула Анне, изо всех сил затискивая под койку огромный, неподъемный чемодан. Анна не поняла, серьезно говорит Катажина или шутит. Но она была так рада предстоящему путешествию, что не обратила на эти слова никакого внимания. Путешествие из Гданьска в Нью-Йорк действительно было и увлекательным и приятным. Если не считать трех дней морской болезни, когда почти все пассажиры лежали в лежку. Но и это прошло. Ярко светило солнце. А когда становилось нестерпимо жарко, можно было побарахтаться в бассейне. Прямо отдых миллионеров... Соседка по каюте действовала ей на нервы. Она говорила без умолку, посвящая Анну в свои бесчисленные приключения и задавая бесконечные вопросы: "А ты как думаешь?", "А ты как считаешь?" Куда интереснее было проводить время с Люцианом Кыдринским. Это был человек знающий, эрудированный. Он сравнивал ее манеру исполнения с творческой манерой других певиц, которых она не знала, интересно рассказывал об их судьбах, взлетах и падениях. Ему нравилось рассказывать об одаренных, талантливых музыкантах, которых он знал лично. Он мог часами с восторгом говорить о Ханке Ордонувне, той самой, чью пластинку маленькая Аня слушала в родном Ургенче. О ее удали, бесшабашности, огромном даровании, о ее женственности, изяществе и самоотверженности. В нью-йоркском порту их встретил Эндрю Джонс. Он бодро всем улыбался и без конца повторял свое жизнерадостно-безразличное "о'кэй". Когда все расселись в автобусе, Джонс снова торжественно приветствовал "польских друзей на территории Соединенных Штатов". И тут же перешел к делу: - Все вы прекрасно знаете пословицу "время - деньги". В нашей стране она стала реальностью. Программа насыщенная. Вечером концерт. Ночью сон. В восемь утра переезд в следующий город. О финансовых условиях говорить не буду. Они оговорены в "Пагарте". Прошу сверить часы. Сейчас по нью-йоркскому времени пять часов. В девять у нас концерт для поляков Нью-Йорка. Его короткую речь выслушали молча. Их разместили в маленькой грязной гостинице на окраине Нью-Йорка, с общей ванной, туалетом на этаже, "прекрасной" слышимостью, сразу напомнившей Анне ее поездки по польской провинции. Краем глаза она посмотрела на Катажину Бовери, пытавшуюся поднять свой тяжеленный чемодан, и невольно улыбнулась. Катажина была явно удручена. Хоть она и не бывала в США, но во время плавания на "Батории" с восторгом рассказывала о Штатах, о комфортабельных гостиницах, шикарных авто, исключительном сервисе... От гостиницы до зала, где им предстояло выступать, два часа езды на автобусе. Они ехали по переполненным людьми и машинами нью-йоркским улицам, и Аня вдруг почувствовала себя ничтожной пылинкой в пустыне этого огромного, суетного, торопливого мира, подсвеченного сейчас ослепительной рекламой и мигающими огнями. То же, по всей очевидности, происходило и в душах ее товарищей. На концерте атмосфера разрядилась. Их ждали! Сотни американизированных поляков, истосковавшихся по родине, неистово свистели, топали ногами, изо всех сил били в ладоши. Атмосфера в зале чем-то напомнила Анне московский "Эрмитаж": такая же доброжелательность, благодушие, готовность полюбить, понять. Но в отличие от Москвы разнузданность в поведении, вседозволенность эмоций. В середине песни в зрительном зале могли истошно завопить, попытаться запеть вместе с артистом. Как недавно в Москве, слушатели восторженно встретили "Эвридики". Поляки хлопали Анне, требовали петь еще и еще. На сцену летела мелочь. Несколько человек подбежали к краю сцены, протягивая певице зеленые долларовые купюры... Анна отрицательно мотала головой: "Нет, нет, что вы, что вы..." Зрители все равно тянули руки, размахивая ассигнациями как символом высшего одобрения. Примерно так же в концерте "прошел" и певец из Варшавы Ежи Поломский, ровесник Анны. Людвик Семполинский, воспитатель целого поколения польских артистов, не особенно верил в Поломского: по его мнению, он был лишен природного дарования. Но Ежи оказался прилежным учеником. То, в чем отказала ему природа, он восполнял феноменальной работоспособностью, занятиями вокалом по пять-шесть часов в день, уроками у хореографа, отнимавшими не меньше времени, неустанным поиском своего репертуара. Он быстро стал одним из кумиров эстрады. Оригинальная манера исполнения, бравшая истоки в польской песне конца 30-х годов - чуть сентиментальная, искренняя, эмоциональная, - снискала ему популярность не только в Польше, но и далеко за ее пределами. Что бы ни пел Поломский - "Пусть только расцветет белая черемуха", "С девушками никогда неизвестно, хорошо или плохо" или советскую "Три года ты мне снилась", - во всем ощущались разносторонность дарования, актерское мастерство. Поломский много ездил по миру, ему предлагали участвовать в шоу-программах в модных ресторанах Лас-Вегаса. Ежи решительно отвергал эти предложения, заявляя импресарио, что в тот момент, когда он споет на потребу жующим и пьющим, он кончится как певец... Спустя полтора месяца, уже на родине, Анна отчаянно пыталась вспомнить, что же ей больше всего запомнилось в Америке. Там она постоянно чувствовала усталость: от резкой ли перемены климата и часовых поясов или от бесконечных переездов из города в город. Импресарио не давал им ни сна, ни отдыха. Внешне он всегда выглядел веселым и добродушным. Но в нем чувствовалась какая-то нервозность, напряженность, которые в любой момент могли выплеснуться наружу. Его преследовал панический страх опозданий. И он тормошил артистов, поглядывая на часы, бранил шофера, если их автобус обгоняли. Артисты заразились этой изматывающей нервозностью, и даже время отдыха казалось им непозволительной роскошью. Америку они видели преимущественно из окна автомобиля - Америку, бешено суетящуюся, вечно мчавшуюся куда-то и, как показалось Анне, однообразную и заземленно-прозаичную по сравнению с Европой. Их концерты шли с успехом. Американцы польского происхождения настолько неистово аплодировали, что порой создавалось впечатление, будто их волнует не столько искусство, сколько возможность услышать польскую речь из уст поляков, живущих "там". После концертов десятки зрителей пробирались за кулисы, приглашали артистов отужинать вместе, вспомнить родину. Однажды Анна согласилась и потом очень жалела. Ужин получился утомительным, сентиментальным, каким-то даже унизительным. Ее собеседники - седенький старичок, эмигрировавший из Европы после окончания войны, и его спутница, Анина ровесница, американка польского происхождения, говорившая по-польски с сильным акцентом, - поначалу долго расспрашивали о Варшаве и Кракове (Анне казалось, что вот-вот они расплачутся). А потом как-то забыли о родине, и началась обычная похвальба американским благоденствием. При этом старичок, стараясь заглянуть ей в глаза, прилипчиво выспрашивал: "А что вы имеете? А какая у вас квартира?" Ей вдруг захотелось их подразнить: - Шикарная! Вилла на Маршалковской, с окнами на Вислу. Сейчас строим подземный гараж! Граждане США заметно стушевались, разговор увял, и они судорожно старались придумать, чем бы еще поразить в самое сердце певицу из коммунистической Польши. Однажды после концерта Эндрю Джонс пригласил Анну на ужин. Это показалось ей странным: за две недели их странствий по Америке менеджер никого никуда не приглашал. В обеденное время он неизменно куда-то испарялся, никто его не видел и во время совместных ужинов после концертов. Анна сначала отказалась. Она чувствовала себя измученной после семичасового переезда на автобусе и двух концертов. Джонс настаивал, уверяя, что действует в ее же интересах. Когда они спустились в гостиничный бар, Эндрю представил ее моложавому, коротко подстриженному человеку в темных очках. - Майкл, тоже Джонс, - представил его Эндрю, - по-польски не говорит: он ирландского происхождения. Зато Майкл - большой знаток искусства. Он был на концерте и считает, что у вас все задатки стать звездой в Америке. - Я польщена, - растерянно ответила Анна. - Майкл, - уверенно продолжал Джонс, - предлагает вам хороший контракт. Но прежде всего надо в корне изменить репертуар. Кажется, я вам уже говорил, что в Америке надо петь по-американски? Официант принес холодную закуску. Мужчины принялись есть, запивая испанским вином. Анна отпила глоток и почувствовала прилив сил... В принципе предложение Майкла Джонса казалось ей заманчивым. Он готов был заключить контракт с ней сроком на два года. Месяц интенсивных репетиций с одним нью-йоркским коллективом - и потом участие в программе "Интер-шоу" в лучших концертных залах США и Канады... Майкл дружелюбно посматривал сквозь темные очки в сторону Анны, когда Эндрю явно подавал "товар лицом", одобрительно кивал головой. Потом заговорил. Смысл его слов был понятен и без переводчика: для "пользы дела" и во избежание длинных и хлопотных формальностей, и самое главное (он повторил еще раз: "самое главное") - для суммы гонорара, было бы проще поменять гражданство, стать гражданкой Соединенных Штатов Америки. - О, не беспокойтесь! - Он заметил, как Анна побледнела при этих словах. - Я не предлагаю вам "выбрать свободу". Я предлагаю вам нечто более удобное и простое - фиктивный брак... Да-да, фиктивный брак с американцем! Впрочем, при вашем обаянии, мастерстве и потенциальном богатстве я не сомневаюсь, что в скором времени вы найдете не фиктивное, а подлинное личное счастье в Америке. Решайте, Анна. - И с долей иронии он добавил: - На худой конец, Америка обойдется и без вас. Я в этом не сомневаюсь. А вот вы без Америки... Запомните, такие предложения делаются лишь раз. - Ну а если я не соглашусь изменить гражданство? - ровно, бесстрастно спросила Анна. - В таком случае, - хмуро пояснил Майкл, - дело существенно осложнится и вряд ли может стать и для вас и для меня экономически выгодным. Вопрос для нее был ясен и решен однозначно - и во время разговора и после него. Если бы ей предложили, скажем, небоскреб в центре Нью-Йорка и волшебник-джинн перенес бы через океан ее родных - она и тут отдала бы все, чтобы вернуться назад в Польшу! Одно дело - выступать с концертами, пусть и долгое время, и совсем другое - остаться здесь навсегда! Среди чужих, деловых, холодных людей, пропахших бензином и виски, кичащихся своим благосостоянием и материальным превосходством. Да нет, конечно, и здесь люди влюбляются, страдают, ненавидят, ревнуют, любят песни, ценят талант... Но она не могла и подумать, чтобы остаться здесь навсегда, на чужой земле с чужими законами и понятиями. Когда через несколько дней под большим секретом Катажина Бовери сообщила ей, что решила фиктивно выйти замуж в Америке, Анна взглянула на нее не столько с осуждением, сколько с состраданием. Как же должен быть плохо воспитан человек, как низменны должны быть его инстинкты, как неустойчивы нравственные критерии, если он может в течение нескольких дней, почти не задумываясь, поменять свою родину, забыть отца, мать, друзей во имя пресловутого благосостояния, сомнительного, "фиктивного" счастья... Конец лета, осень, зима прошли в постоянных зарубежных гастролях. На несколько недель Анна выезжала в ГДР и Чехословакию, потом колесила по дорогам Франции и Португалии, десять дней провела в туманном Лондоне. В Европе она себя чувствовала лучше, чем в Америке. Что ни говори, нет постоянной спешки. Люди кажутся более открытыми и добрыми. Есть время оглянуться, осмотреться, побродить по тротуарам и бульварам европейских столиц, купить билет в музей и затеряться в толпе любознательных туристов. Сборные концерты с ее участием проходили хорошо. Почти всякий раз ее заставляли бисировать, засыпали цветами, десятки поклонников провожали от служебного входа до дверей гостиницы. Но сама она чувствовала, что радость успеха уже проходит, что ее мало волнуют и дружные овации в зале, и многочисленные просьбы оставить автограф на программке. Она чувствовала, что необходимо сделать перерыв. Репертуар, за который она боролась годами, ей уже приелся, "Эвридики", с которыми она связывала свое творческое рождение, теперь вызывали у нее чуть ли не физическую неприязнь... Ей казалось, что она заштамповалась в интонациях, в ее исполнении нет искренности чувств и ее спасает только профессионализм. А там, где нет искренности, кончается святое искусство. И вот-вот зрители это заметят... Она забирала с собой клавиры новых песен, после концертов долго не ложилась спать, проигрывала их про себя, пытаясь найти хоть одну песню, которая смогла бы по-настоящему взволновать ее. Но такой песни не было. И она снова выходила на сцену со старым, проверенным репертуаром, боясь, что не сумеет скрыть равнодушие. Анна давно мечтала отдохнуть. Хоть недельку! Побыть одной, поваляться в скрипучем желтом песке на Балтийском побережье. Или снять комнатушку в заброшенной деревеньке на Мазурских озерах, со всех сторон окруженных непроходимыми лесами. Не слушать радио. Не смотреть телевизор. Просто побыть одной. Или вместе со Збышеком: он такой тактичный, заботливый, предупредительный... Жаль, что он не умеет говорить нежных слов. А может быть, наоборот, это и хорошо? Пылкие слова быстро надоедают. А вот доброта и искренность - никогда. Но отдых не получался. Расписания концертов составлялись надолго вперед, и практически не было ни одного свободного дня. Даже возвращение из-за границы с подарками становилось только своего рода антрактом между концертами. Дома задерживалась ненадолго: на день, в лучшем случае - на два. На журнальном столике около кровати ее уже ждало заказное письмо с маршрутами гастролей. Качалина через знакомых, едущих в Польшу, а иногда и по почте регулярно присылала ей заветный пантокрин. На первых порах лекарство помогало: нормализовывало давление, снижало тяжесть в голове. Анна становилась бодрой, ее охватывал прилив энергии, казалось, что она в состоянии свернуть горы... В такие минуты ей хотелось безудержно веселиться, танцевать, петь. Не для зрителей, просто для себя. Через несколько месяцев она обнаружила, что пантокрин действует уже не так эффективно, как раньше. "Чего же вы хотите? - сказал ей врач. - Лекарство помогает, а не вылечивает, К тому же ваш организм уже привык к пантокрину, его нельзя пить, как компот! Вам нужен отдых, свежий воздух. Ваша нервная система истощена!" "Не было бы счастья, да несчастье помогло". Отдых получился зимой совершенно неожиданно. Началась очередная эпидемия гриппа, принявшая такие размеры, что власти вынуждены были закрыть на неопределенный срок помещения театров и концертных залов. Они бежали со Збышеком на лыжах по петляющей горной дороге в Закопане - утомленные, счастливые, едва поверившие в возможность отдыха, Солнце ослепительно сверкало. Еще утром его лучи пробивались сквозь малейшие щели в шторах, а за окнами гостиницы слышались веселые, бодрые голоса. Анне казалось, что здесь течет какая-то своя, непонятная ей, счастливая жизнь. Три-четыре дня они не думали ни о чем на свете, кроме отдыха, который, по ее понятиям, выражался в долгом безмятежном сне, четырехчасовых прогулках по сугробам в заснеженном лесу, ужине при свечах в местном ресторанчике. Анну всюду узнавали, выпрашивали автографы. На шестой день ею овладело тревожное чувство: тоска по работе, по сцене, по музыкантам и зрителям. В душе Анна упрекала себя: "Вот мечтаешь-мечтаешь об отдыхе, а когда он наконец пришел, тебя тянет обратно в суету..." Ее уже не радовала заботливость, по которой раньше тосковала. С плохо скрываемым нетерпением Анна распечатала телеграмму, в которой сообщалось, что карантин снят и завтра у нее концерт в Кракове. Остаток зимы и начало весны 1965 года прошли в беспрерывных разъездах по Польше. Для ее выступлений планировались лучшие концертные залы, всюду ее встречали восторженно, со сцены она видела радостные, счастливые лица и в минуты выступлений тоже чувствовала себя счастливой. На время Анна забывала о нездоровье (головные боли и приступы тошноты стали ее постоянными спутниками). Врачи утверждали, что ее слабый от природы организм не справлялся с такими эмоциональными перегрузками, что надо резко ограничить количество выступлений. Несколько раз она пыталась это сделать. Но чувствовала, когда наступал затяжной отдых, что тоскует по сцене, что ее пронзает почти физическая боль и она начинает считать минуты до выхода на эстраду. Отношения со Збышеком оставались теми же, что и раньше. Она уже привыкла к его внезапным появлениям и отъездам, видела, как он устает и как искренне к ней привязан, как мучается от такого образа их жизни. - Збышек! - часто говорила она пану инженеру. - Ну зачем тебе я - рабочая лошадка? Тебе нужна жена, которая могла бы уделять тебе все свободное время. А у меня, как видишь, этого свободного времени просто не бывает. Я же цыганка - сегодня здесь, завтра там!.. Он ничего не отвечал, а иногда в ответ грустно улыбался: "Ничего не поделаешь, я люблю тебя именно такую - со всем твоим цыганским кочевьем". Они встречались со Збышеком по субботам - он гнал на машине от Варшавы сотни километров до пункта, где она выступала, а прощались в воскресенье вечером. Чтобы снова встретиться и снова проститься через неделю. Правда, когда Анна выезжала за рубеж, разлуки становились долгими, но она часто звонила ему из Москвы и Берлина, из Парижа (этот разговор она запомнила, пришлось заплатить за него чуть ли не треть заработанных денег) и из Вены... Поездка в Австрию была памятной: она пела на ответственном музыкальном фестивале, пела, как ей самой казалось, хорошо, с подъемом. Зал гремел от аплодисментов. Решение жюри было неожиданным: первое место присудили довольно средней канадской певице, второе - ничем не примечательной певице из Греции. Анна оказалась на третьем! Ее не столько поздравляли, сколько выражали соболезнования. Подвыпивший журналист из ФРГ сказал сущую правду: - Тут кое-кто ненавидит поляков. Да еще поляков-коммунистов! Если бы Карузо был из коммунистической Польши, он бы получил в Вене шестнадцатое место! Так что у вас несомненный успех... Но Анна не испытывала ни горечи, ни обиды. Она от души забавлялась, ловя на себе недоброжелательные взгляды членов организационного комитета, отвечая на их прохладную вежливость совсем уж ледяной церемонностью. Даже придумала себе еще одну забаву, извлекая из нее максимум удовольствия: довольно сносно владея немецким, она тем не менее всякий раз неукоснительно требовала переводчика и объяснялась по-польски только через него... Всякий раз в Варшаву Анна возвращалась с томительной надеждой. Уже полтора года в городском Народном совете лежало ее заявление с просьбой предоставить ее семье отдельную квартиру. Заявление, скрепленное ходатайствами нескольких государственных учреждений. Там говорилось о ее больших заслугах, о необходимости создать для нее нормальные условия, которые могли бы способствовать дальнейшему совершенствованию ее таланта... Но бумаги по-прежнему пересылались из одной инстанции в другую. Один ответственный чиновник Министерства культуры сообщил Анне, что решение ее вопроса вот-вот близится к развязке. Он пригласил Анну поужинать с ним в "Бристоле". Возбужденный и радостный, он озирался по сторонам, ловя на себе восторженные взгляды варшавских ловеласов: "Ай да счастливчик! Ужинает в обществе Анны Герман!" С некоторых пор Анна не любила больших ресторанов: ее раздражали постоянные оглядывания незнакомых людей и даже идущие от чистого сердца знаки внимания. Вот и сегодня официант едва успевал ставить на их столик дорогие напитки и роскошные коробки конфет, посланные богатыми посетителями "Бристоля". "Сейчас, - думала Аня с горечью, - все разъедутся по своим домам, хорошим или плохим, однако по своим. А я, как вечный странник, поплетусь в гостиницу. Пусть роскошную, с ванной, горячей водой, цветным телевизором, но гостиницу..." Сколько времени уходило на утрясание бесконечных бюрократических неувязок! Заявления, звонки, приемы, просьбы, новые бумаги, новые заявления, свидетельства, подтверждения, результаты обследования жилищных условий разными комиссиями во Вроцлаве, справки о состоянии здоровья матери и бабушки, справки о предыдущем месте жительства в СССР... Правда, время можно подсчитать: по часам, по листкам календаря. Труднее измерить израсходованную нервную энергию, моральные затраты. Впрочем, газеты по-прежнему писали о творческих поисках Анны Герман, о ее мастерстве, которое растет "прямо на глазах": от концерта к концерту, от фестиваля к фестивалю. Но она в душе с этим не соглашалась. Анна была честна с собой: да, наступил спад, и на Сопотском фестивале 1965 года премия, присужденная ей, была не вполне заслуженной, а выступление было не таким удачным, как в 1964 году. Песня "Я зацвету розой" Катажины Гертнер хоть и казалась привлекательной, наполненной подлинной грустью и лиризмом, сделанной добротно и профессионально, заметно уступала "Танцующим Эвридикам". После фестиваля они остались со Збышеком на несколько дней в Сопоте. Погода была теплая, целыми днями они гуляли по побережью, дышали морским воздухом. Анна чувствовала себя, как никогда, хорошо. Тревожные мысли отступали, казались не такими грозными и зловещими. "В конце концов, слава богу, мы все живы. И, слава богу, заняты любимым делом... А остальное приложится", - успокаивала себя Анна. Но, увы, "остальное", каким бы мизерным оно ни казалось, никакие "прилагалось". Оно, это "остальное", по-прежнему требовало стараний, энергии, администраторских способностей, которые у нее полностью отсутствовали. Теперь всякий раз, когда она возвращалась домой, мама с бабушкой принимались наперегонки жаловаться на жизнь. Они бесконечно устали жить в такой тесноте. Все смеются над ними: дочь - европейская звезда, а у них такая плохая квартира! Со слезами на глазах Анна доказывала, что это не в ее силах, что она старается, как может. Но ясно видела, что мать не верит ей, сомневается в ее искренности. Несмотря на относительно высокие заработки, денег на покупку кооператива по-прежнему не хватало. Переезды из города в город, обеды и ужины в кавярнях (кафе) забирали львиную долю ее бюджета. Самый маленький прием или банкет, как саранча, уничтожал все ее месячные накопления. Надо было не забывать и о нарядах для сцены, а они стоили немало... Она забывала обо всем на свете, только уходя в мир музыки. Она еще раз тщательно пересмотрела старые клавиры и нашла в них кое-что интересное. Два или три отдала в работу оркестровщику и подолгу просиживала с ним, пытаясь найти общий язык, мечтая о том, чтобы его сугубо современное музыкальное мышление совпало бы с ее видением песни. Знакомый режиссер Зося Александрович-Дыбовская уговорила ее сняться в небольшом музыкальном фильме "Морские приключения". Впрочем, и роль была небольшая - капитан военно-морского флота. Она, разумеется, должна была петь. Песня композитора Марека Сартра "Слова" показалась Анне не особенно интересной. Зато сами съемки ее увлекли. Несколько лет назад она случайно на встрече Нового года познакомилась с замечательным мастером польского кино Збигневом Цыбульским. Они разговорились. Цыбульский много говорил о своей усталости, о том, что нервная система у него совершенно расшатана, что он страдает бессонницей и головными болями. Потом он как-то очень ласково посмотрел на Анну, и даже сквозь темные очки она почувствовала его добрый взгляд. Она мельком улыбнулась, поглощенная беседой. - Вообще-то я не люблю эстраду, - чистосердечно признался Цыбульский, - но ваше пение - оно особенное, в нем чувствуется человеческая душа. Я видел вас по телевидению. Вы хорошо смотритесь. Мне кажется, вы бы смогли интересно сниматься в кино. Попробуйте! - Это я-то - в кино? - поразившись, воскликнула Анна. - Кто же еще? Если хотите, можем сняться вместе. Сейчас я читаю интересный сценарий. Роль главной героини написана как будто специально для вас. Знаете что? Оставьте свои координаты, я вас найду. Анна с нетерпением ждала весточки от Цыбульского. Но он не писал и не звонил. В конце концов она решила, что он просто о ней забыл в сутолоке дел, съемок, встреч... А через несколько недель, посмотрев по телевидению дневник новостей, она с ужасом узнала о трагической гибели Цыбульского, по пути на очередную съемку сорвавшегося в проем между перроном и вагоном экспресса Катовице - Варшава. В этот день, приехав поздно ночью к себе домой во Вроцлав и разбирая накопившуюся корреспонденцию, она обнаружила... долгожданную весточку, посланную несколько дней назад. В письме Цыбульский долго извинялся, что не писал: "Знаете, все дела, дела..." Но он помнит о ней и надеется, что замысел удастся осуществить. Он рассказал о своем намерении режиссеру, тот, зная Анну по телевизионным передачам, в принципе согласился. Съемки предполагается начать месяца через три. Так что покорнейшая просьба не планировать концерты на это время... Спустя несколько месяцев режиссер Анджей Вайда сам нашел Анну через дирекцию Варшавской эстрады. Дал прочитать ей сценарий фильма, в котором собирался снять ее с молодым Даниэлем Ольбрыхским. Она прочитала сценарий и с уверенностью заключила, что эта роль не для нее. Она неспособна на подобное перевоплощение. Режиссер настаивал, Анна упорствовала. В конце концов он предложил эпизодическую роль: "Надо хоть посмотреть, как вы выглядите на экране". Роль действительно оказалась донельзя "эпизодической": в картине "Пейзаж после битвы" крупный план Анны держался на экране меньше минуты. Дебют ее, вполне естественно, разочаровал, хотя Анджей Вайда уверял Анну, что "для начала" это совсем неплохо. Он не сомневается, что се следующая работа в кино станет откровением. Сколько соблазнов!.. И все-таки следующее предложение сниматься она отклонила. Спокойно, без эмоций, независимо от качества своего кинодебюта Анна пришла к убеждению, что кинематограф не ее дело. Конечно, карьера киноактрисы весьма заманчива. Но она, Анна Герман, способностями драматической актрисы не обладает - и точка. Ее роль в кино - наивная самодеятельность. Зато предложение малоизвестной итальянской фирмы грамзаписи "Компания Дискографика Итальяна" (ЦДИ) подписать с ней контракт она приняла без колебаний. Несмотря на то, что первая поездка в Италию по стипендии Министерства культуры ПНР оставила в ее душе горький осадок, она не уставала восхищаться музыкальностью итальянцев, их самобытностью, высоким уровнем мастерства вокалистов. Кроме того, существенную роль сыграла еще одна немаловажная деталь, а именно: материальная сторона этого предложения. Хотя хозяин фирмы Пьетро Карриаджи предлагал ей гонорар за выступления и за записи значительно меньший, чем получали его соотечественники, для нее этот гонорар был достаточно высок, чтобы здесь, в Польше, поправить свои финансовые дела и в конце концов решить проблему с жилплощадью. Если она соберет значительную сумму денег, то с кооперативом, как ей пообещали в Министерстве культуры, все будет в порядке. Збышек провожал ее на аэродроме. Он как-то натянуто улыбался, смеялся неестественно громко. Было видно, что новая разлука его угнетает. - Так грустно уезжать, Збышек, - утешала его Анна. - Но пойми, милый, я же не на экскурсию еду, а на тяжелую работу. Ты даже себе не представляешь, как трудно жить в Италии! На сей раз прием на итальянской земле отличался от первой поездки на Апеннины. Не надо было искать ночлега, звонить незнакомым людям. Анну поселили в отличной гостинице в самом центре Милана. В комнате тепло, светло, уютно, красивый вид из окна. Но если в прошлый раз она была предоставлена сама себе и от этого терпела уйму неудобств, то на сей раз неудобства подкрались совсем с другой стороны. Заботливые хозяева - Пьетро Карриаджи и его помощник, совсем молодой парень Рануччо Бастони, журналист по профессии, - сразу дали понять, что Анна для них - ценный "товар", на котором они собираются заработать деньги. "Прежде всего - реклама, - твердил ей Рануччо. - Без рекламы ты - ноль!" Он сразу перешел на "ты", говорил, казалось бы, обидные вещи тоном столь деликатным и заинтересованным, что на него невозможно было обидеться. "Где твои афиши, фотографии, пластинки, где они?" Анна беспомощно развела руками. Действительно, как это раньше она не думала об этом? Всего этого у нее не было. Афиши, как правило, писались от руки и вывешивались поблизости от помещений, где приходилось выступать. Было несколько, с ее точки зрения, хороших фотографий, сделанных во время фестивалей в Сопоте и Ополе, но итальянские хозяева забраковали их без колебаний, найдя их примитивными и несимпатичными. С собой она привезла записи, сделанные в Польше и в Советском Союзе. Когда итальянцы их слушали, Анна была уверена, что вот-вот прослушивание прервется шумным взрывом неудовольствия, но, к счастью, ошиблась. Ее хозяева, хотя внешне и не выражали особого энтузиазма, все-таки (по их лицам было видно) были довольны... Записи тотчас отправили в дело, и через день она услышала свое пение по радио. Но пока сама она не могла приступить к репетициям - ее собирались сделать звездой и все внимание было сосредоточено исключительно на внешней стороне. Анну возили по роскошным магазинам - примерки платьев, кофт, юбок. Оказалось, что и здесь были сложности с покупками. Среди итальянок, по-видимому, не было таких высоких женщин, и ее спутники ругались, чертыхались, шумно спорили с предупредительными и услужливыми продавцами. Поиски нарядов затянулись, и Анна заметила, что никогда до этого так много не ездила по магазинам. Значительное время занимало и позирование фоторепортерам. Три человека, три загорелых красавца, ждали ее каждое утро в баре при гостинице. Они усаживали Анну в авто и возили ее по наиболее достопримечательным районам Милана. Анна искренне радовалась возможности посмотреть замечательный город, полюбоваться его памятниками и музеями... Несколько раз созывались пресс-конференции. На лицах журналистов - нескрываемое любопытство. Их вопросы были далеки от музыки. Прежде всего их интересовало, как "леди из-за железного занавеса чувствует себя в "свободном мире". Журналисты выпытывали, как в Польше с продуктами питания и много ли противников "режима", собирается ли Анна "выбрать свободу" или все-таки вернется на родину. На все эти вопросы она пыталась отвечать "соответственно". - Господа, я певица, понимаете, певица! И я приехала, чтобы петь! А не обсуждать цены на колбасу в Варшаве... Журналисты хохотали и весело аплодировали. - Когда же наконец?! - спрашивала Анна у Рануччо с мольбой. - Везет мне с Италией! Приезжала сюда учиться петь, а вместо этого расхаживала по музеям. Теперь приехала работать, а вместо этого отвечаю на дурацкие вопросы... Первый концерт состоялся в роскошном миланском Доме прессы, и, хотя репетиций практически не было, Анна, истосковавшись, пела с таким настроением и подъемом, что видавшая виды публика не смогла скрыть своего восторга. Итальянцы изо всех сил били в ладоши, кричали "браво", неистово топали ногами, требуя, чтобы Анна пела еще и еще. - Браво! - сказал за кулисами и Пьетро Карриаджи. - Мы не ошиблись: полька покоряет Италию! С тобой хочет познакомиться сам Буонассизи из "Коррьере делла сера", уж будь с ним поприветливее. Наконец-то Анна встретила журналиста, которого интересовали исключительно проблемы искусства. Он поздравил Анну с успехом: "О поверьте, синьора, итальянцы знают цену настоящему пению! А поскольку концерт транслировался по радио и его фрагменты показывались по телевидению, очень скоро вы и сами почувствуете, что значит быть хорошей певицей в Италии". Действительно, пророчество Буонассизи сбылось на следующий день после концерта. Она видела, как на улице у спешащих по делам людей вдруг загорались глаза и они останавливались, провожая Анну любопытными, добрыми взглядами, некоторые весело кивали ей и поднимали вверх мизинец, что означало высшую оценку. Рануччо предупредил Анну, чтобы она в одиночестве не особенно "шаталась" по городу. "Могут украсть, - доверительно сказал он. - Мафия действует". Собственно говоря, она и раньше не очень-то любила бродить одна. А теперь в свободное время она сидела в гостинице у рояля, разучивая популярные итальянские песни и арии итальянского композитора средневековья Доменико Скарлатти. Как ни странно, о Скарлатти вспомнили не в Италии, а в Польше. Известный музыковед профессор Тадеуш Охлевский разыскал Анну и, к ее удивлению, пригласил выступить в концерте старинной музыки. - Эстрадная певица, - весело удивилась Анна, - и сам Скарлатти! - Ну-ну, не надо себя недооценивать, - заметил Тадеуш Охлевский. - Я заметил, что у вас большой диапазон, не надо ограничивать себя только современной песней. Надо искать, искать - даже в давно забытом жанре. Это "искать" как-то особенно врезалось в ее память. Она вспомнила, как сражалась за "Танцующих Эвридик" и как потом вдруг осознала, что эта песня начала приедаться. Какое это счастье - искать и находить! Сражаться за найденное, отстаивать его, доказывать. Но главное - почувствовать, что это твое, родное, что именно там твои муки, твое горение, твои потери и открытия! Как разительно отличалась музыка Скарлатти от всего того, что она сейчас делала на эстраде! И как радовалась она старинным, полным изящной гармонии ариям полузабытого композитора, в которых находила необходимое для себя! Не только для манеры пения... Но для души, открывшейся навстречу романтике, нежной искренности, прекрасным человеческим порывам. Как когда-то она ездила из Вроцлава в Варшаву, так теперь летала из Варшавы в Милан, но уже как признанная европейская звезда. Ее узнавали в Варшаве и в Милане, узнавали в самолете туристы из ФРГ и деловые люди из Чикаго. К ней подходили в салонах самолетов, просили автографы, говорили хорошие слова, желали удачи. Радовала ли популярность Анну? Естественно! Изменилась ли она по сравнению с той Анной, которую когда-то школьная подруга насильно притащила на прослушивание во Вроцлавскую эстраду? Пожалуй, нисколько. Редко так бывает, крайне редко. Но Анна совсем не изменилась: держалась так же скромно, была так же застенчива, искренна. А в глубине души оставалась такой же ранимой, часто не уверенной в себе, незащищенной, обуреваемой единственным желанием - трудиться. А значит - петь! Она часто думала о Москве, о Качалиной. Особенно в Италии. И невольно сравнивала - Москву и Милан... Душевно она склонялась к размеренному, всегда спокойному ритму Москвы, с ее сердечностью, доброжелательностью, не омраченной меркантильностью. Нет, здесь, в Италии, в тех кругах, где ей приходилось вращаться, тоже была сердечность, жаркие объятия и поцелуи при встречах... Но за всем этим, она знала, скрывается холодный расчет и безразличие. Совсем как на бегах: ох, не ошибиться бы, ставя на фаворита! Иначе разорение, всему - крышка. Анна чувствовала, что здесь, в Италии, она словно не принадлежит самой себе. На нее с надеждой смотрят и Пьетро Карриаджи, и Рануччо, и другие служащие из "Компания Дискографика Итальяна", их жены, дети, любовницы, которых она не знает и не увидит, но благополучие которых тоже зависит от того, как она выступит, как "пойдет". Теперь Анна больше не жаловалась на отсутствие концертов: их было предостаточно, и ее хозяева ревниво следили за тем, в каком зале, перед какой публикой она будет петь... Однажды Пьетро Карриаджи объявил Анне, что в скором времени ей предстоит принять участие в знаменитом фестивале эстрадной песни в Сан-Ремо. Сан-Ремо! Что тут греха таить, даже в минуты самых блестящих успехов она и не мечтала когда-либо петь на эстраде этого итальянского курортного городка. Впрочем, до этого ее ожидало еще выступление в столице Франции - в знаменитой "Олимпии". Газетные репортеры не переставали подчеркивать тот факт, что Анна Герман - первая полька, которой выпадет честь петь в "Олимпии". Ее это забавляло. Смешило само словосочетание "первая полька". Будто речь шла не о концерте эстрадной певицы, а по меньшей мере об открытии Америки! Она заметила, что многие импресарио-профессионалы порой просто теряют голову, если речь заходит о концертах в престижных залах и на стадионах Запада. И видимость утраты чувства меры, и преувеличенная экспансивность, и даже размеры концертной площадки - все это органично входит в их "объем работы", от которой зависит успех артиста и песни, а следовательно, и реальный, ощутимый финансовый результат. Словом, все это - тоже разновидность бешеной рекламы в расчете на прибыль. В "Олимпии" Анна пела в одном концерте вместе с Далидой, находившейся тогда на вершине славы. И хотя посетители "Олимпии" принимали свою любимицу более бурно и тепло, нежели совсем неизвестную во Франции польку, Анне этот концерт принес большое удовлетворение. Она видела, как безразличные при ее появлении лица в зале с началом ее пения менялись на глазах: на них появлялось любопытство, удивление, интерес, выражение радости. И аплодисменты, аплодисменты без конца... Поздно вечером, после концерта, знакомый польский журналист Янек, которого она знала еще студентом (они учились вместе во Вроцлаве), долго возил ее по ночному Парижу на посольской машине. - Я обязательно напишу об этом концерте, - весело говорил ей Янек. - "Первая полька в "Олимпии"! Нет, лучше по-другому: "Первая полька покоряет "Олимпию"!" Далида уходит без цветов"! Ничего заголовочки? - Как это - без цветов? - возмутилась Анна. - Да ее буквально засыпали цветами! Я по сравнению с ней просто Золушка. - Эх, поляки! - увеличив скорость на широком проспекте, сокрушался журналист. - Недотепы мы, одно слово! Абсолютно не умеем использовать успех! Представить только, концерт в "Олимпии"!.. Для другой - это же воспоминания на всю жизнь, шесть томов мемуаров! А ты - как Золушка! Фестиваль в Сан-Ремо должен был проходить в феврале. Но готовиться к нему Анна начала еще в июле. И тут она впервые столкнулась с тем, что зовется "песенной коммерцией". Пьетро Карриаджи приехал за ней в гостиницу, попросил официанта принести ему крепкий кофе, Анне - апельсиновый сок. И напористой гангстерской скороговоркой оповестил свою подопечную, что за ее участие в фестивале он вносит кругленькую сумму (таков порядок) - полмиллиона лир. И, конечно, нет, он просто не сомневается, что деньги к нему вернутся обратно, да еще с солидной прибылью. - Иначе... - Тут темп его речи замедлился. - Что - иначе? - Анна побледнела. - Иначе мне крышка, да? - Скорее, мне! Ну, не то чтобы крышка, - теперь уже жалобно пробормотал Пьетро, - но всем нам придется несладко!.. Потом Анна долго раздумывала: что заставило Пьетро Карриаджи, владельца малоизвестной фирмы, у которой практически нет шансов на успех, даже если бы ее представлял на фестивале сам Тито Гобби, послать ее в Сан-Ремо да еще заплатить за это приличные деньги? Скорее всего - прирожденный авантюризм этого человека, привыкшего рисковать, получать от жизни увесистые оплеухи, падать, вставать, собираться с силами и снова рисковать. Другого ответа не находилось. У Анны вновь появилась бессонница, начали мучить головные боли, приступы тошноты. Ощущение счастья, которое всегда приносила ей работа, исчезло, его место заняли нервозность, сознание тяжелой ответственности, даже чувство какой-то вины. Прежде чем быть допущенной на фестиваль, ей предстояло записать две итальянские песни. Жюри решит, какую песню ей будет позволено исполнить в Сан-Ремо. Начались встречи с композиторами, прослушивания песен. К этим встречам Анна готовилась, как к трудной работе, шла на них уже измотанная, встревоженная, с каким-то неестественным напряжением. Композиторы и поэты-текстовики тоже выглядели скованными. Меньше всего они были похожи на людей, призванных дарить радость. Измученные, с пожелтевшими от усталости лицами, тяжелыми от недосыпания веками, с кругами вокруг глаз... Ей очень пришлась по душе песня старейшего итальянского композитора Д'Анци, в которой использовалась мелодия из "Трехгрошовой оперы", способная растормошить слушателей. Анна не сомневалась в успехе предварительного прослушивания. Песня плюс авторитет Д'Анци говорили сами за себя. Каково же было потрясение Анны, когда она узнала, что жюри забраковало песню, найдя ее маловыразительной и беспомощной... И хотя ни Пьетро Карриаджи, ни Д'Анци ни словом не упрекнули исполнительницу (ведь оценивалась песня), Анна чувствовала себя виноватой. Да что там - просто раздавленной! Захотелось немедленно позвонить из Милана в Рим, в Польское посольство, и заказать билет на Варшаву. Как было бы просто! Но, увы, этот выход нереален: существует контракт. Срыв контракта по ее вине грозил бы крупнейшей неустойкой. Ей не выпутаться из этого никогда, даже если бы природа подарила ей еще двести лет жизни... К вечеру в гостиницу приехал Пьетро Карриаджи. К ее удивлению, он был весел. - Пожадничал старичок, - по секрету прошептал Пьетро. - Надо, надо было заплатить, а он захотел на дармовщину! А это никогда не сходит с рук! - Что же теперь делать? - беспомощно спросила Анна. - Ты что-то плоховато выглядишь, - деловито заметил Пьетро. - Ты же актриса, певица, черт подери! Все ваше славянское самобичевание! Да ты здесь вообще ни при чем, пойми наконец. Ну, будем петь другую песню. Подумаешь, горе! "Будем петь". Он сказал это так уверенно. А ведь петь-то придется ей одной! Песня другого композитора, тоже достаточно известного и популярного, Фреда Бонгусто, была традиционно-мелодичной, но без особых откровений, без возможностей для исполнителя показать себя... Анна добросовестно начала работать над этой песней. Но в душе у нее по-прежнему звучала та, первая, отвергнутая жюри, но принятая всем существом ее актерской натуры. Она пыталась забыть эту песню, но не могла и невольно сравнивала обе мелодии, убеждая себя в превосходстве новой... Она ехала на фестиваль и чувствовала, будто участвует в каком-то неженском деле. То она представляла себя в образе гладиатора, обязанность которого, умирая, развлекать праздную публику, то казалась себе прачкой, от каторжного труда которой зависит жизнь или смерть ее детей, то даже загнанной лошадью, которую изо всех сил погоняет растерявшийся, забывший дорогу Пьетро Карриаджи. На сцене блистали прославленные кумиры: Конни Фрэнсис, Далида, Доменико Модуньо, "Сонни и Шер", Клаудио Вилла... Тридцать соискателей награды, которая даст победителю и его хозяевам состояние, возможность через несколько дней устроить здесь, в Сан-Ремо, городке, привыкшем к разгулу и веселью, грандиозный банкет. Будет рекой литься шампанское, отлично вышколенные официанты будут разносить изысканно-острые блюда итальянской кухни... Потом победитель будет подписывать контракты со всемирно известными фирмами грамзаписи, с респектабельными импресарио, способными обеспечить ему лучшие концертные залы мира, с теле- и радиокомпаниями, которые разнесут его славу по свету... - Нечего нам больше здесь делать, - обреченно сказал Карриаджи, когда стали известны результаты первого тура. - Видно, чудес не бывает. Всего несколько дней назад Анне казалось, что если она не станет победительницей, то свершится нечто ужасное, что невозможно даже выразить словами. Теперь другое занимало ее мысли. Луиджи Тонко, композитор и певец, чью песню пела Далида и которому также не суждено было пробиться в финал, приехал в гостиницу, вытащил из ящика стола револьвер и выстрелил себе в рот... Далиду с тяжелым шоком от потрясения увезли в больницу. Что же заставило Тонко покончить с собой? Уязвленное самолюбие, легкоранимая душа артиста, уверовавшего в свой талант и особенно импульсивно отреагировавшего на суровость и придирчивость жюри? Или вещи более прозаические? Например, финансовые неурядицы, угроза разорения, потеря любимой женщины? Любовь и деньги. Искусство и деньги. Как часто они оказываются крепко скованными, связанными, как часто потеря хлеба означает и увядание роз! И раньше, у себя на родине, Анна знала о многих шероховатостях и подводных камнях своей артистической среды, но здесь впервые в жизни столкнулась с откровенным цинизмом, жестокой коммерцией и конкуренцией, где нет места ни снисхождению, ни состраданию... А прием в Сан-Ремо устраивали два человека - певец Клаудио Вилла и композитор Ива Дзаникки. Победители. Анна была уверена, что обречена. Вот-вот в дверь ее номера в гостинице резко постучат, войдет Пьетро Карриаджи или Рануччо и объявит о том, что фирма разрывает контракт. Дадут подписать какие-то документы, и она, разумеется, их без слов подпишет. А потом всю оставшуюся жизнь станет возвращать фирме долги - ведь за нее заплатили! Время шло, но никто не приходил. Она поужинала в одиночестве, рано легла в кровать и провела бессонную ночь. Из забытья ее вырвал телефонный звонок. Она взглянула на стенные часы - было уже четверть двенадцатого. - Ну и спишь же ты! - услышала она в трубке оживленный голос Пьетро. - Собирайся, через час заеду за тобой. У нас отличные новости, В моей фирме такого еще не было! Швейцарское телевидение приглашает тебя вместе с Доменико Модуньо выступить в телевизионной программе. Есть и еще предложение: об участии в популярной у нас телепередаче "Развлечения в семье". Представляешь?! Угадай, что еще? Ни за что в жизни не угадаешь! Твой собственный концерт по Итальянскому телевидению! - Он торжествующе воскликнул: - Вот видишь, не зря мы рискнули деньгами! Через несколько минут в номере появилась кинорежиссер Зося Александрович-Дыбовская. Та самая Зося, у которой она снималась в "Морских приключениях" и которая по ее просьбе уже больше недели находится в Сан-Ремо. Анна, оглушенная событиями, только сейчас о ней вспомнила... Да, они о чем-то говорили, даже вместе обедали... но о чем говорили, что ели? Полный провал в памяти... Анне казалось, что только сейчас она начинает возвращаться к жизни. Редакторы и телевизионные режиссеры выбрали для двух телепрограмм песню Арно Бабаджаняна и Евгения Евтушенко "Не спеши", и Анна вспомнила свою милую знакомую из Москвы Анну Качалину. Вспомнила ее добрые глаза, строгое волевое лицо... И Москва и Качалина еще несколько дней назад казались ей бесконечно далекими, нереальными, будто они находились на другой планете. Теперь Анна начала возвращаться к нормальной жизни. Работа снова становилась радостью, словно все пережитое куда-то бесследно исчезло. "Так что же все-таки случилось?" - не оставлял ее этот неотвязный вопрос. Несколько дней спустя Доменико Модуньо дал ей исчерпывающий ответ: - Главный приз в Сан-Ремо - это, конечно, здорово! Он обеспечивает безбедную жизнь на пару лет. - Модуньо помолчал, разлил по бокалам вино, церемонно чокнулся. - Но главное - понравиться зрителям! Нет, не тем снобам, что сидят в зале, а тем, что собираются в кафе после работы и смотрят телевизор... Телестудию буквально завалили письмами и телеграммами с просьбой еще раз показать вас. Поздравляю! В Италии такой чести удостаивается далеко не каждый. "Вот и ответ на многие вопросы, - подумала Анна. - Реклама, фотографии, интервью, импресарио, решение жюри... А оказывается, чтобы иметь успех, надо просто петь! Петь так, как тебя научила природа". Модуньо оказался веселым, общительным человеком. Он все время шутил, импровизировал перед телекамерой. С ним было легко и весело, он дарил, что называется, положительные эмоции. И Анна от души смеялась над каждой его шуткой. Однажды экспромтом они попробовали спеть вместе - получилось недурно. А раньше ведь Анна думала, что никогда бы не смогла петь в дуэте. В Польшу она летела, как на каникулы. Впрочем, каникулы предполагают беззаботный отдых, а на отдых времени почти не осталось. Во время прощального ужина Пьетро многозначительно сообщил ей, что время "раскрутки" кончилось. Пора "стричь купоны". По плану ей предстоит участвовать еще в одном типично итальянском фестивале - конкурсе на лучшее исполнение неаполитанской песни. А потом - концерты, концерты, концерты... Во Вроцлаве домашние обратили внимание на ее худобу, на болезненный румянец. - Безобразие, - ворчала бабушка, - никакой жалости к человеку. Вы только посмотрите, как девчонку заездили! Анна улыбалась. И думала о том, что в ее словах есть доля правды. Ведь чем больший успех сопутствовал ей в Италии, а следовательно, чем более солидными становились доходы фирмы "Компания Дискографика Итальяна", тем больше дел появлялось у Пьетро Карриаджи, Рануччо Бастони и Ренато Серио, совмещавшего в себе деловитость администратора и талант аранжировщика. Ренато колесил на красном "фиате" по дорогам Италии, мчался из Милана в Рим, из Рима в Турин, из Турина во Флоренцию. Встречался с деловыми людьми - известными импресарио, владельцами концертных залов, менеджерами радио и телевидения. И всюду надо было успеть, вовремя договориться, организовать. Его усталое лицо оживлялось только тогда, когда он говорил о деньгах. - О, Аня, - твердил он, вертя баранку, - ты наше сокровище! Ты даже не понимаешь, какое ты сокровище, как долго мы тебя ждали! Если так пойдет дальше, глядишь, через год я куплю себе дом на побережье. И - что уж совсем невероятно - женюсь по любви!.. - Он приглашал Анну в кафе, умудряясь исчезнуть до того, как надо было платить по счету. Потом униженно извинялся, оправдываясь отсутствием мелочи: - Вот разменяю крупную купюру и верну... Обещание оставалось обещанием. Анна не сердилась, а по своему обыкновению усмехалась про себя. Ренато был скуп от природы. Конечно, это свойство имело свои "социальные корни", но с ним ничего нельзя было поделать. При переезде из города в город, с концерта на концерт он выбирал длинные окольные пути, плохие каменистые деревенские дороги: за проезд по удобной автостраде надо было платить, а страшнее этого испытания для него ничего не существовало. Он готов был пренебречь самой обычной логикой: машина уродовалась на плохих дорогах, они теряли уйму времени (а время - деньги) и однажды чуть не сорвались в пропасть. Одновременно с концертами шла подготовка к фестивалю неаполитанской песни. На фестивале предстояло петь под фонограмму. Это сильно огорчало Анну. К тому же в студии, где шла запись, было душно. Однажды она почувствовала сильную боль в сердце, в глазах потемнело, и она про себя решила, что это конец. Но через несколько минут пришла в себя. Уставшие музыканты, с которых пот лил градом, даже не заметили, что ей плохо, отчаянно фальшивили и по-итальянски экспансивно выясняли отношения. Фестиваль проходил в три тура - в знаменитом Сорренто, на живописном острове Искья и в Неаполе. Автор песни, которую пела Анна, композитор Дженио Амато, просил ее не слишком близко принимать к сердцу мнение жюри: - Оно далеко не всегда объективно, особенно если учесть, что вы иностранка, первая полька, которая поет в таком сугубо итальянском фестивале. Главное - вы попали в Италию. - Анна! Невероятно! Поздравляю! - с этим воплем в ее номер в Неаполе ворвался Ренато. Лицо его осунулось, большие голубые глаза превратились в щелки от постоянного недосыпания. - Поздравляю! - С чем? - изумилась она. - Я же слышала по радио решение жюри: победил Нино Таранто... - А-а, ерунда! - беззаботно отмахнулся Ренато. - Ты в перечне самых популярных певцов Италии - вместе с Челентано, Катариной Валенте и Рокки Робертсом. Тебе присужден "Оскар симпатий - 1967"! Нет, надо немедленно выпить, иначе я сойду с ума! Послушай, у тебя есть деньги? А то я оставил кошелек в машине. Через два часа верну. - Он искоса взглянул на нее и робко добавил: - Нет, правда верну, обязательно... Несмотря на физическую и нервную перегрузку, постоянно нагнетаемую темпераментными компаньонами, Анна испытывала истинное наслаждение во время концертов. Ей нравилось, как итальянцы слушают. Как они реагируют на пение, прямо на глазах становясь добрыми, внимательными и сердечными. Иногда ей приходилось выступать в залах, где не принято слушать сидя. Под пение посетители танцуют. А вот когда Анна начинала петь, танцы сами по себе прекращались, все головы поворачивались в ее сторону и сотни глаз светились искренним восхищением. Для нее это было дороже аплодисментов и премий, дороже восторженных рецензий в газетах. После таких концертов она преображалась, излучая спокойствие и радость. Анна от души жалела Ренато. Он превратился в комок нервов - озабоченный, встревоженный, боящийся куда-то опоздать, от него все чаще пахло спиртным... И когда он в таком состоянии садился за руль, Анне делалось не по себе. Единственно, в чем он оставался прежним, так это в отношении денег: так же виновато просил "взаймы" и не возвращал. И неизменно предпочитал плохие дороги, лишь бы не платить грошового налога... Концерт в небольшом городке Форли закончился поздно ночью. Гостеприимные, обожавшие музыку жители городка долго не отпускали Анну со сцены, и она, не в силах отказать, пела и пела. В маленькую, уютную городскую гостиницу она вернулась около часа ночи. Было приятно пройтись пешком в окружении восторженных меломанов от концертного зала до гостиницы. Анна уже приняла ванну и собиралась лечь, как неожиданно в дверь постучались. На пороге стоял Ренато. Он был бледен, от него пахло коньяком, но в глазах горели веселые огоньки. - Привет, наше сокровище! - заорал он. - Ты что это, спать собралась?! А ну-ка вставай! Тебя ждет шикарная гостиница в Милане. Там оплачен номер. Оплачен, а здесь надо платить! Сама понимаешь, наша фирма пока не такая богатая, чтобы платить за два номера сразу. Через двадцать минут они уже сидели в машине и мчались по тихим улицам спящего городка. - Скажу тебе честно, - прибавляя скорость, рассказывал Ренато, - я уже два дня не спал. Задала ты нам работу! Утром вернулся из Швейцарии - подписан контракт, о-ля-ля, закачаешься! Обскакал весь Милан и - сюда, за тобой. Всюду надо успеть. Что ни говори, а главное в жизни - деньги! Уж я-то знаю, что это такое, когда их нет, - он замолчал и через несколько минут, когда они выехали на шоссе, вновь обратился к Анне, подавляя зевоту: - Давай не будем плестись по деревням, поедем по автостраде - ночью налоги не берут... Эх, Ренато, Ренато. Он совсем потерял голову от неожиданно свалившегося на них успеха (который выражался конкретными денежными цифрами). Он нежно поглядывал на сидящую рядом с ним пассажирку. Совсем как почтенный отец семейства смотрит на только что приобретенную дорогую вещь, на которую копил по лире много лет. Ренато не заметил, как скорость на спидометре перескочила на цифру 100, потом начала ползти вверх к цифрам 120, 130, 140, 150, 160... Он видел впереди далекие огни Милана и мечтал о мягкой теплой постели. Ренато не сразу осознал, что теряет управление, что руль уже не слушается его, что машина с жутким свистом куда-то летит и страшный тяжелый удар настигает его... Их нашли под утро. Водитель грузовика остановился около разбитого "фиата", в котором без сознания лежал Ренато. А метрах в двадцати от "фиата" лежала окровавленная молодая женщина, как спустя двадцать минут установила дорожная полиция, - польская артистка Анна Герман. Она попробовала пошевельнуться и почувствовала невыносимую боль во всем теле, словно кто-то беспощадно вбивал в нее острые гвозди. Она застонала и чуть приоткрыла глаза: неровный свет ускользал, выхватывая фигуры кричащих людей... "Где я?" - пронеслось в мыслях. Попыталась сосредоточиться, восстановить в памяти картину происшедшего. Концерт, Ренато, автомобиль, дорога в Милан... и пустота, будто оборвалась кинолента... Кто-то склонился над ней. Она услышала, как сказали по-русски со слезами облегчения: "Слава богу, жива!" "Мама?.. Неужели мама?! Или снова сон? Где я?.." Рядом кто-то быстро говорил по-итальянски. Еще кто-то - по-польски. Удивительно знакомые интонации. "Неужели Збышек?" Потом голоса уплыли, стало легко и приятно... Анна бежит по лесной тропинке среди красных, желтых, оранжевых цветов к огромному голубому озеру, сбрасывает с себя платье и бросается в прозрачную, нагретую солнцем воду. Вынырнув, она вдруг слышит музыку. Мелодии, напевы, хор поющих голосов... Они доносятся отовсюду - с берега, с деревьев, с лодок, которые медленно кружат вокруг и стискивают ее со всех сторон. С ужасом ощущает, что теряет силы и начинает тонуть, а ноги запутываются в сетях. Анна отчаянно пытается вырваться, и знакомая невыносимая боль пронизывает все тело... Она снова открывает глаза. Теперь в палате светло. По стенам резво скачут солнечные зайчики. На стуле перед кроватью, ссутулившись, сидит мать. Желтое, утомленное, состарившееся лицо. - Господи, слава богу, жива... - словно молится Ирма, и Анна видит, что слезы текут по ее щекам, что она еле сдерживается, чтобы не зарыдать в голос. Анна хочет сказать что-то успокаивающее, доброе, но язык не слушается ее, горло издает какие-то бурлящие звуки, улыбки тоже не получается. Только теперь к жестокой боли во всем теле добавляется и тяжелая боль в висках. "Наверное, я умираю, - отрешенно думает Анна. - Наверное, с такими страданиями и приходит смерть. Скорее бы. Это же невозможно терпеть..." Сознание снова уходит. Она будто проваливается в огромную черную бездонную пропасть. "Успокойтесь, кризис уже миновал. - Анна ясно различает голос Збышека. - Теперь все будет хорошо". Анна видит его лицо - осунувшееся, усталое, их взгляды встречаются, и она еле слышно, с трудом выговаривает слова: - Как я рада, что вы здесь, со мной. Мать со Збышеком прилетели в Милан на третий день после катастрофы. Никто из сотрудников в Министерстве культуры и "Пагарте" не пытался успокоить пани Ирму. - По имеющимся данным, - сказал ей директор "Пагарта". - состояние крайне тяжелое. Наберитесь мужества. Будьте готовы к худшему. - Директор снял очки, протер носовым платком стекла и тихо добавил: - Это большое несчастье для всего нашего искусства. - Потом сказал еще: - Насколько мне известно, пани Анна не замужем, но у нее есть жених. Он может вместе с вами сейчас отправиться в Италию. В Милане их встретил сотрудник Польского посольства, они завезли чемоданы в гостиницу и сразу же направились в госпиталь. Лечащим врачом был молодой человек с редко встречающимся здесь веснушчатым лицом и ясными голубыми глазами. - Ничего определенного сказать не могу, - говорил он. (Сотрудник посольства почти синхронно переводил с итальянского.) - Травмы очень тяжелые - сложные переломы позвоночника, обеих ног, левой руки, сотрясение мозга, опасные ушибы других органов. Вся надежда на сердце и на молодой организм. Потом Ирма говорила, что до конца дней своих не забудет эти двенадцать бессонных ночей: она сидела у кровати почти бездыханной дочери в переполненной палате, куда доставлялись жертвы особенно тяжелых автомобильных катастроф. Люди бредили, стонали, кричали, плакали... Иногда стоны и крики прекращались, санитары накрывали тело белой простыней, перекладывали труп на каталку и увозили вниз. А на "освободившуюся" койку укладывали новую жертву безумной спешки второй половины XX века. Сколько раз за эти двенадцать суток больно сжималось сердце пани Ирмы, когда дочь начинала тяжело дышать и стонать, а в щелях между веками виден был остановившийся взгляд. - Збышек, ну сделай же что-нибудь, спаси Анюту! - с мольбой бросалась она к понуро сидящему жениху дочери. И Збышек бежал за врачом. Врач вызывал медсестру, та делала укол, и они сразу же исчезали... Сознание вернулось на двенадцатый день. Были отменены искусственное дыхание и питание. Доктор через переводчика сообщил им: - Очевидно, за жизнь опасаться больше нечего. Но все только начинается... - Он запнулся, потом спросил Збышека в лоб: - У вас есть деньги? Большие деньги? Вы богаты? Выздоровление будет очень длительным. Лечение обойдется дорого! Теперь Анну перевезли в Ортопедический институт - один из наиболее известных и уважаемых в Италии, где, по убеждению многих, доктора творят чудеса и где способны, как сквозь слезы сказала дочери пани Ирма, "починить сломанную куклу". Мама... Самый близкий в жизни человек, давший жизнь своему ребенку. Согревший в тяжелую минуту, защитивший, поставивший на ноги. Всегда ли и во всем была права мама? И можно ли горькие ошибки, совершенные ею, рассматривать в отрыве от ее тяжелой судьбы? Сейчас, когда Анне казалось, что вот-вот силы оставят ее, она была благодарна судьбе, что у ее постели - мать. Несколько лет спустя, вспоминая эти трагические дни, Анна напишет: "Для меня присутствие матери стало спасением, благословением, когда пришел самый трудный час". Да, самый трудный час для самой Анны наступил потом, когда вернулось сознание, когда вопрос о жизни и смерти был окончательно решен в пользу жизни... Но какой жизни? Жизни, в которой она была обречена на вечную неподвижность, на существование нелепое и бессмысленное, никому не нужное? Или той, какой Анна жила до катастрофы - и иной себе не представляла никогда, - активной, действенной, трудной? Одним словом, человеческой жизни, наполненной страданиями и радостями, наполненной возвышенным искусством, без которого она не видела ее смысла... Она даже не представляла себе, что эти мучившие ее вопросы станут для нее куда более болезненными, чем страдания от жесточайших травм в первые недели и месяцы после аварии. Анна с надеждой смотрела на профессора Рафаэлло Дзанолли - уверенного в себе специалиста, мягкого и доброго человека, чем-то напоминавшего могучее дерево, которое росло в больничном саду и своими ветвями доставало до окон ее палаты. Предстояла тяжелая операция, связанная с восстановлением нормальной деятельности изломанного и искалеченного человеческого тела. Впрочем, можно ли заново "собрать" человеческий организм, в котором все взаимосвязано, в котором нет мелочей и в котором повреждение какой-нибудь невидимой глазом "детали" могло привести к гибели целого. Анна, разумеется, не думала об этом. Она научилась подавлять в себе боль, во всяком случае, не показывать близким своих страданий. Улыбаться, когда судорога коверкала мускулы, терзала нервы. Болтать о пустяках, когда больше всего хотелось кричать от неотступной режущей боли... Она очнулась после операции и сразу же почувствовала себя так, будто очутилась в каменном мешке. Все тело облегал гипс - холодный, липкий, еще не успевший застыть, как бы грозящий стать вечной броней. Гипсовый панцирь начинался у самых стоп, как длинное вечернее платье, облегал все тело и кончался у самого подбородка, так что даже легкий поворот головы причинял мучения. Впервые в жизни она так горько и безутешно плакала. Она умоляла врачей и санитаров снять гипс, избавить ее от этих новых страданий. Лучше остаться калекой, лучше смерть, наконец, чем эта каменная скованность, которая, казалось, - навсегда. Но врачи призывали ее к благоразумию: иного пути к исцелению нет, а этот, хоть и не дает стопроцентной гарантии, все же самый надежный. Между тем владелец фирмы грамзаписи "Компания Дискографика Итальяна" Пьетро Карриаджи, дела которого заметно улучшились в связи с блистательными выступлениями в Италии "потрясающей польки", впал в уныние. Он на чем свет стоит ругал идиота Ренато, которому имел несчастье доверить единственную реальную надежду фирмы за все время ее существования. Ренато отделался легкими ушибами и теперь смотрел на хозяина виноватыми преданными глазами. - Не переживайте, шеф. Конечно, нет слов, жалко. Но у меня есть координаты еще двух полек, которые, как мне сказал один человек (а ему можно доверять), куда лучше, чем бедняжка Анна. - Короче, - успокоившись, подбил итоги Пьетро, - нет у нас больше денег на ее лечение. Через месяц мы просто вылетим в трубу. Необходимо очень деликатно, повторяю, деликатно организовать ее отправку в Польшу. Действительно, не повезло... Такая певица, такая женщина. Ее, по-видимому, ждет неподвижность. - Он горестно помолчал, потом набросился на Ренато: - Скажи положа руку на сердце, неужели тебя не мучает совесть? Тот только захлопал глазами. Не дождавшись ответа, Пьетро переспросил: - Так что там про этих полек? Или опять врешь? - Вру, - чистосердечно признался Ренато и уставился на шефа робкими, преданными, собачьими глазами. То, что глава фирмы считал "деликатной", но абсолютно необходимой коммерческой операцией, изломанной и исстрадавшейся, закованной в гипс Анне казалось несбыточным счастьем, заветной мечтой. Она связывала с возвращением на родину надежду на исцеление. Конечно же, в Польше все пойдет быстрее, лечение будет более эффективным. Может, какой-нибудь польский врач найдет более действенное средство для выздоровления? Здесь же, в Италии, профессор Дзанолли советовал не спешить, поскольку каждое передвижение, тем более такое дальнее - самолетом, грозит опасными последствиями. - Кости только-только начинают срастаться, и здесь покой - наш главный союзник. - Синьор профессор, - робко вступала Ирма, - у нас кончаются деньги. Мы и так израсходовали почти все, что моя дочь заработала... Профессор Дзанолли лично провожал Анну на аэродром. Ее положили в оборудованную по последнему слову медицинской техники машину "скорой помощи". Сильные, рослые санитары бережно внесли носилки в самолет польских авиалиний "ЛОТ". Следом шли Ирма, Збышек и доктор Чаруш Жадовольский, специально командированный "Пагартом" на время перелета. Итак, прощай, Италия, - страна, подарившая так много прекрасных, незабываемых мгновений творчества и отнявшая взамен не только здоровье, но и саму возможность это творчество продолжать. Теперь, когда страдания немного отступили, Анна меньше всего думала о себе - она жалела постаревшую мать, на долю которой выпало столько испытаний, жалела Збышека, вконец измотанного и измученного, обреченного выхаживать беспомощную невесту. "Вот вернемся домой - поблагодарю его за все: и за доброе сердце, и за порядочность, - думала Анна в полете, - и скажу, что он свободен. Я и так доставила ему столько хлопот". В Варшаве на аэродроме Окенче их ждала карета "скорой помощи". На глазах у Анны выступили слезы, когда она увидела над собой покрытое тучами варшавское небо, услышала, как санитары отдают команды по-польски. Один из них, молоденький блондин, озорно подмигнул Анне: - Ну, пани Анна, до ста лет будете жить, вот увидите! Бабушка просила низко вам поклониться за ваш голос, за песни... Когда выздоровеете, мы все придем на ваш концерт! Она ничего не ответила, только улыбнулась, глотая слезы, хотела кивнуть головой, но малейшее движение причиняло ей боль. Ее привезли на государственную дачу с большим количеством комнат и всевозможными удобствами, с отлично вымуштрованным обслуживающим персоналом. Но комната ей нужна была лишь одна, та, где она бы могла лежать и где могла бы находиться Ирма. В первую ночь на польской земле Анна никак не могла заснуть. По крыше стучал дождь и раскачивались под ветром деревья. Анна прислушивалась к шуму дождя и свисту ветра. Будь она здорова, закуталась бы в теплое одеяло - подальше от непогоды. А теперь нестерпимо захотелось туда - под холодный дождь, навстречу леденящему ветру! Все познается в сравнении, и нет большего счастья, чем просто жить! А сейчас вот мучаюсь сама, изматываю других... Где Збышек? Ах да, он попрощался, поцеловал Анну в лоб, сказал, что утром заедет на работу и тотчас обратно к ней (ему и так дали отпуск за свой счет на два с лишним месяца). Утром, когда Анна открыла глаза, в комнате никого не было, только за дверью слышался чей-то приглушенный разговор. Потом дверь приоткрылась, мать заглянула в комнату и исчезла снова. Через несколько секунд она вернулась в обществе какого-то незнакомого, полного, улыбающегося человека. - Это министр, - неловко представила Ирма. - К тебе, Анюта. - Ну, зачем же так официально? - Министр снова улыбнулся. - Я пришел к вам совсем не как министр, а как большой поклонник вашего таланта. - Он откашлялся и продолжал: - Мы сделаем все возможное, чтобы к вам как можно быстрее вернулось здоровье. Лучшие медицинские силы Народной Польши привлечены для вашего лечения. Мы надеемся, что совсем скоро будет положительно решен и вопрос о вашей жилплощади. "Чтобы вопрос был решен "положительно", мне необходимо было попасть в автомобильную катастрофу", - с невольным сарказмом подумала Анна. - Одним словом, дорогая пани Герман, - продолжал министр, - ни о чем не беспокойтесь и постарайтесь быстрее поправиться. Почему-то в эти дни ей часто вспоминалось детство. Стоило ей закрыть глаза, как в глубине сознания возникали раскаленные улочки Ургенча, по которым она торопится вместе с мамой на базар, бежит на урок к учительнице музыки или играет в прятки с соседскими ребятишками. Вот отчим качает ее на руках и рассказывает о Польше с ее зелеными лесами и голубыми озерами... А за окнами льет дождь, и кажется, что ничто никогда не изменится, что так оно всегда и будет: безжалостный гипсовый плен, ноющие боли во всем теле, сжатая обручем голова. А может быть, это навсегда? Она в расцвете молодости обречена на неподвижность! А врачи, и мама, и Збышек, и министр стараются скрыть от нее страшную тайну... Несколько дней назад она попыталась "поговорить" со Збышеком. - Видишь, - сказала ему Анна, - все против нас. Сначала мы не могли быть вместе из-за моей профессии, теперь вот я инвалид... А там... - она показала взглядом куда-то вдаль, - там, на улицах, столько здоровых и веселых женщин... - Анна улыбнулась, - пахнущих духами, а не лекарствами. Я уверена, ты будешь счастлив. Ты достоин счастья, потому что ты хороший, очень хороший. И я благодарна тебе за все. А теперь - я прошу тебя, я умоляю тебя - уходи! Мне будет легче. Я страдаю вдвойне оттого, что мучаю тебя. Збышек посмотрел на нее укоризненно. - Ах, Анна, Анна, что же будет с нами, если нам придется делить друг с другом только праздники? Самое дорогое, что у меня есть в жизни, - это ты! И надежда на то, что у нас когда-нибудь будет продолжение... - Он запнулся, потом решительно добавил: - И давай забудем этот разговор! Каждое утро он уезжал на работу (Збышек спал в соседней комнате), а вечером возвращался оживленный, обстоятельно рассказывал о делах на заводе, давал колоритные характеристики своим товарищам. Анна слушала с увлечением. Вспоминала свою практику на шахте "Анна". "Вот судьба! Пойди я работать на шахту - может, все было бы по-другому и я не узнала бы этих мучений, не узнала бы этой проклятой неподвижности... Конечно, что греха таить, хочется жить долго. Но хочется жить и счастливо! А заниматься любимым делом, горсть им - одно из самых главных слагаемых счастья...". Две недели спустя Анну перевезли в столичную ортопедическую клинику Медицинской академии. Профессор Гарлицкий, крупнейший специалист в этой области, после тщательного осмотра и многочисленных рентгеновских снимков на вопрос Анны: "Можно ли в скором времени избавиться от итальянского гипса?" - ответил коротко: - Мы постараемся в некотором смысле облегчить ваше положение. Постараемся. Но не торопите нас, и сами не спешите. Сейчас главное - время и терпение. Говорят, что человек приспосабливается ко всему. В какой-то степени эти слова справедливы и по отношению к Анне. Она "приспособилась" к гипсовому панцирю, научилась стойко переносить все страдания, связанные с положением "узницы медицины", осознала, что другого выхода нет и что, пожалуй, наступил момент, когда надо отвлечься от своей болезни, перенестись мысленно в мир искусства, в котором она жила и в котором была счастлива. Многое теперь казалось ей второстепенным, трудности актерской жизни представлялись чуть ли не раем, а былые внутренние терзания - нелепыми переживаниями. Ах, если бы судьба оказалась столь благосклонной! Если бы снова можно было бы окунуться в этот пестрый и удивительный мир! Уехать бы, пусть даже и с плохим оркестром, в захолустье! Просто так, бесплатно... И снова выйти на сцену! Пусть в зале сидит лишь несколько человек - не важно! Но будет сцена, и будут зрители, и она снова увидит их лица и выражение их глаз. Ей принесли газеты и разрешили по нескольку минут в день читать самой. Она прочла несколько восторженных рецензий о своих гастролях в Италии, потом сообщения ПАП о катастрофе, о состоянии своего здоровья, интервью с бабушкой (почему-то о ее детских годах). Дни шли за днями. Физические страдания стали уступать место нравственным. Если совсем недавно воспоминания казались ей целительно счастливыми, то теперь они становились нестерпимой болью, острой, режущей, почти разрывающей. Ее охватила жгучая, мучительная тоска. Та жизнь, конечно, продолжается. Но уже без нее. И вряд ли теперь уже возможно возвращение к той, главной для нее жизни. Внешне эти переживания были незаметны. Анна всегда держалась стойко и достойно в самых трудных, кризисных ситуациях, когда к горлу подступал ком, когда хотелось не кричать, а выть от боли, от обиды, что все могло сложиться иначе... К ней стали пускать посетителей. Приходили старые друзья: и университетские, полузабытые, и артисты Вроцлавской эстрады, и Юлиан Кшивка, и Анеля... Анна радовалась всем посетителям - и Анеле в том числе. Ирма и Збышек читали ей письма и телеграммы, которые сотнями приходили в Министерство культуры: от коллективов больших предприятий и отдельных граждан, написанные скупыми канцелярскими словами и очень искренние, человечные. Ей рассказали, что по радио и телевидению передают много песен в ее исполнении и всякий раз люди спешат к теле- и радиоприемникам и слушают, как никогда. Незримая поддержка изменила к лучшему настроение Анны. Она жадно читала и перечитывала письма и телеграммы с улыбкой растроганной, счастливой благодарности. Каждое утро она получала письма, в общем очень похожие одно на другое: неизвестные корреспонденты пылко признавались ей в своей любви и клялись в верности, желали скорейшего возвращения к полноценной жизни. И обязательно - новых встреч на сцене. Однажды Анна получила письмо, очевидно, написанное пожилым человеком. "Дочка, - говорилось в письме, - была б только ты здорова, остальное не важно. Ты свое уже спела". Это могло показаться обидным. Но, судя по ласковому, сердечному тону письма, автор хотел сказать другое: самое главное вновь стать здоровым человеком, а все остальное не важно, как говорится, "наплевать". Анна попыталась правой, здоровой рукой ответить на несколько писем, но почувствовала, что быстро устает. Надо пересилить усталость, надо приучить себя работать. Обязательно отвечать на письма. Надо попросить маму привезти клавиры, которые остались дома во Вроцлаве. Необходимо занять себя полезным делом. Пора возвращаться из страшного мира боли и отчаяния на землю. В реальном, осмысленном труде найти выход из безысходности. Каждое утро по три-четыре часа она отвечала своим корреспондентам, всякий раз отыскивая новые слова, стараясь писать с юмором. Иногда даже подписывалась: "сломанная кукла". "Я очень тронута Вашим письмом, - писала Анна одному из своих почитателей. - Чувствую я себя отлично, настроение солнечное, правда, пока чуть-чуть мешает гипс. Он жесткий, прямо как железный, и неумолимый. Но я считаю денечки, чтобы поскорее избавиться от этого фирменного итальянского наряда. А когда избавлюсь, то снова запою. И постараюсь петь лучше, чем прежде. Потому что за это время я сильно истосковалась по пению. А пока слушайте меня по радио, если я Вам не очень надоела. И еще раз сердечно благодарю за Ваши добрые слова, они куда полезнее и "вкуснее", чем лекарства". Как-то она обнаружила среди груды конвертов письмо, которое сразу же привлекло ее внимание. На нем по-русски было написано: "Польша. Анне Герман". Обратный адрес: Новосибирск. "Новосибирск?! - удивилась она. - Да я же в Новосибирске никогда не была!" "Дорогая Анечка! - начиналось письмо. - Не знаю, дойдет ли до Вас эта моя весточка, но если дойдет, буду очень рада. С болью в сердце узнала я, да и не только я, все мы - советские люди - о случившемся с Вами несчастье. Вы наша самая любимая и дорогая певица. Я хоть и не понимаю по-польски, могу слушать Ваши песни все время, потому что в них чувствуются Ваша светлая душа и Ваше сердце. Хотела попасть на Ваш концерт в Москве, но не достала билета. Надеялась на Ваш приезд к нам, в Новосибирск, да вот беда... Родная Анечка, желаем Вам скорейшего выздоровления, много-много счастья. И чтоб детишек побольше нарожали. И чтобы обязательно приехали к нам в Новосибирск. Тут у нас есть один врач, вернее, не врач, а знахарь, но лечит лучше, чем любой врач. Он тоже знает про Вашу беду. Так вот, очень Вас приглашает к нему полечиться. Говорит, что сделает как новую. А я думаю: зачем как новую? Надо, чтоб такую, какая Вы есть, Анечка. Приезжайте обязательно. Ольга Петровна Иванова, пенсионер". Анна читала и перечитывала это письмо и не могла сдержать слез. Писала женщина, которая, судя по всему, ни разу не видела ее, а лишь слышала ее записи. И вот эти строчки, написанные от всего сердца! Анна немедленно решила ответить Ольге Петровне, но письмо не получалось. То оно казалось Анне слишком формальным, то чересчур многословным. Она решила немного передохнуть и потом вновь взяться за письмо. Но и отдых не получался - такой вихрь мыслей и чувств закружил ее... Всего несколько лет назад никто и не знал ее имени и, случись с ней тогда это несчастье, никто бы не обратил на нее никакого внимания. Мало ли! Ежедневно, ежечасно, ежеминутно в автокатастрофах гибнут, получают тяжелые увечья столько людей! А вот о ней думают, за нее переживают. Конечно, не стоит преувеличивать, но и не надо преуменьшать: может, действительно есть в ее голосе, в ее песнях что-то очень близкое и дорогое сердцам многих? И это, наверное, самое важное, чего ей удалось добиться в жизни. А письма из Советского Союза шли и шли... Теперь Анна была просто не в состоянии отвечать всем своим корреспондентам. Она отвечала некоторым, тем, кто действительно нуждался в ее ответе. Например, одной тяжело больной женщине из Волгограда. Та лежала парализованная много лет, и Анна нашла для нее добрые, ободряющие слова. Пришло письмо из Ургенча; человек, не знавший, что она его землячка (да и откуда он мог знать?), приглашал ее после выздоровления в Ургенч. И уверял, что, если она попробует знаменитой среднеазиатской дыни, все ее болячки как рукой снимет. Анна ответила земляку очень весело, написала, что ловит его на слове, обязательно приедет и съест дыню. Ургенч, Ургенч - город детства, родина. "Все могло быть иначе". Как часто эта фраза сверлила ее сознание, заставляя возвращаться в прошлое, менять все местами, как расставляют дети на полу кубики... Как помнила Анна свою родину! Как тосковала по ней! Как мысленно сотни раз возвращалась, чтобы поклониться родной земле... И вот сейчас она прямо-таки физически ощущает, как ее соотечественники, ее земляки наполняют ее душу уверенностью. Как там, под жестким гипсом, происходит невидимый процесс выздоровления, источник которого здесь, в коротких строчках человеческой любви и сострадания. И вот пришел день, которого она ждала многие месяцы, - день частичного снятия гипса. Была освобождена грудная клетка, и она, впервые за долгое время, вольно вздохнула. Каким же это было блаженством! Она стеснялась Збышека, не разрешала ему присутствовать при перевязках, стеснялась санитаров, даже лечащего врача. От гипса остались кровоточащие ссадины. И хотя врач бодро уверял, что все идет нормально, Анна знала, что он беспокоится по поводу появившейся маленькой опухоли на левой руке около плеча. Клавиры, когда-то забракованные ею, теперь доставляли Анне истинное наслаждение. Она их "проигрывала" в своем сознании. За нотными строчками видела большие оркестры, управляемые превосходными дирижерами, слышала музыку этих оркестров и вновь видела себя на сцене. Она написала письмо в Москву Качалиной - обычное письмо, где ничего не надо было придумывать, заботиться о стиле, а просто и чистосердечно рассказать о том, что произошло, и попросить поддержки. Качалина, как и ожидала Анна, ответила немедленно. Ее письмо было очень трогательным и вместе с тем деловым. Она не сомневалась, что работа над пластинкой будет продолжена, сообщала, что ищет для Анны клавиры новых песен, что у нее имеются клавиры новых песен Пахмутовой и Фельцмана. Скоро она подыщет еще что-нибудь и тогда пришлет все вместе... Анне казалось, что сердце от радости вот-вот выпрыгнет из груди, она радовалась песням, которых еще не знала, но предчувствовала, что, независимо от того, придутся они ей по душе или нет, она их все равно обязательно споет и запишет. Уж слишком деловым и не оставляющим никаких сомнений был тон писем Качалиной. И именно в этом деловом, лишенном сентиментальности тоне больше всего нуждалась Анна. С ней говорили не как с жертвой, не как с человеком, требующим сострадания, а как с деловым партнером, как с артистом, в графике которого практически нет пауз... Анна не предполагала, что день окончательного снятия гипса принесет ей не только радость, но и печаль. И хотя прекрасный специалист, мягкий, сердечный человек Рышард Павляк аккуратно и мастерски при помощи ножниц освобождал Анну из гипсового плена, она чувствовала, что у нее нет сил управлять успевшими привыкнуть к долгой неподвижности конечностями. А может быть, не удалось "починить" позвоночник и теперь она обречена на неподвижность, которая станет ее спутником до самой смерти? Врачи убеждали ее, что после такой тяжелой катастрофы все идет нормально. Только надо запастись терпением и ждать. Но сколько ждать? Год, два, пять лет? На этот вопрос ответа не существовало. Но что значит для певицы ждать, что значит вообще для человека ждать? Заболевший инженер хоть и отстанет от стремительно развивающейся науки и техники, потом (в зависимости от своего прилежания) в состоянии догнать время и наверстать упущенное. Это относится к людям многих профессий. Даже драматический артист может найти себе другие роли. А вот певица... Век певицы так короток! Моды быстро меняются. И вчерашние любимцы публики сегодня становятся никому не нужными... Писем, которые раньше приходили в огромном количестве, полгода спустя заметно поубавилось. Исключение составляли письма из СССР. Все такие же сердечные и доброжелательные. Один из санитаров, руководствуясь добрыми чувствами, как-то сказал Анне: - Что-то вы залежались! Вас теперь совсем не передают. Старые песни всем надоели. Пора, пани Анна, новые учить. Вот вы, как Марыля Родович, сможете? - Это как же? - заинтересовалась Анна. - Колоссально! - восторженно ответил санитар и поднял вверх указательный палец. - Сейчас все в Польше от нее стонут, такие шлягеры Марыля выдает! Все остальные - вчерашний день. - И я, значит, тоже... вчерашний день? - потерянно улыбнулась Анна. - Я не хотел вас обидеть, - осторожно сказал санитар. - Просто, понимаете, сейчас молодежь совсем другая и песни сейчас другие. После этого разговора Анна долго плакала. Пришла Ирма. Теперь Анна лежала в другой больнице, в Константине. Здесь матери не разрешали оставаться на ночь, здесь Анну должны были учить заново садиться, двигать руками и ногами, ложиться, вставать, держаться во весь рост, делать первые шаги... Больница была оборудована превосходным, сложным инвентарем. Анна с интересом и нетерпением ждала, когда наконец специалисты приступят к первым занятиям. Как пришла мысль написать книжку? Тогда ли, когда, посмотрев на листки бумаги, приготовленные для ответа на письма, она вдруг подумала: "А что если заготовить один-единственный ответ для всех, попробовать рассказать о себе, о том, как нелегко давались мне уроки музыки, о своих первых и о своих последних шагах?" А может быть, после одного разговора? Давний знакомый, журналист Яцек, побывав у нее в больнице, посоветовал: "Ты бы, вместо того чтобы здесь вылеживаться, взяла бы да написала о себе! О том, что ты видела, особенно в Италии. Интерес к тебе по-прежнему велик. Тебе, я думаю, найдется о чем рассказать. А если что, я подправлю..." Написать книгу о себе. Это было заманчиво. И в то же время страшно. Писать Анна любила. Ей нравилось поздно ночью, после концерта, завернувшись в плед, писать родным, Збышеку, друзьям или Анечке Качалиной. К письмам она относилась, как к литературному труду - писала не наспех, что в голову придет, а вдумчиво, подыскивая слова, стараясь придать письму литературную форму, напоминающую короткий рассказ... Итак, писать книгу! А, собственно говоря, какое у нее право рассказывать миллионам людей о себе? Кому это интересно? А главное, нет ли в этой затее привкуса саморекламы: вот, дескать, попала певица в катастрофу, лежит, закованная в гипс, и выжимает слезы у сентиментального читателя. От одной этой мысли ее передернуло. Меньше всего Анна хотела, чтобы ее жалели! Больше, чем когда-либо, она нуждалась в поддержке! Она взялась за перо с противоречивым чувством. Писать, чтобы отвлечься от страданий? Чтобы быть "при деле"? Писать, чтобы твой рассказ был интересен для всех, даже для тех, кого мало волнуют проблемы искусства и мир эстрадных звезд? Наконец, писать, не будучи уверенной, что твоя рукопись когда-нибудь увидит свет?.. Она вдруг отчетливо представила себе лица скептиков в варшавском литературном кафе на Краковском предместье. Вот один, за чашкой кофе, ворчит себе под нос: "Мало у нас графоманов, так еще одна решила заработать на собственном увечье..." Конечно, не случись с ней всего этого, вряд ли у нее появилась бы мысль об автобиографической книге. Но сейчас ей хотелось, чтобы эту книгу поняли правильно: она станет ответом на многие письма, которые приходили и приходят к ней отовсюду. И если уж ей больше не придется петь, если она не сможет больше появиться на сцене - пусть книга станет ее исповедью... Первые страницы шли тяжело: ощущалась какая-то внутренняя скованность. Каждое слово давалось с трудом. Первые страницы показались ей слишком женскими, жалобно-плаксивыми. Она разорвала их и начала писать все сначала. Впервые она на самом деле забыла, что большая часть ее тела еще находится в гипсе. Анна снова погрузилась в мир юности, когда энергичная рыжеволосая Янечка силой потащила ее во Вроцлавскую эстраду... Первым литературным ее критиком был журналист Яцек. - В принципе неплохо, - констатировал он, - словом ты владеешь. Но композиционно как-то не очень. Попробуй придумать завязку, разбей все на главы. Тогда будет интереснее, а главное - "читабельнее". Анна опять начала все сначала. Теперь она уже писала по тщательно продуманному плану. Правда, она постоянно сбивалась на детали. Для нее-то эти детали много значили. Но вот будут ли они что-то значить для читателя? Лечащий врач - высокий брюнет с милым, застенчивым взглядом, по имени Войтек Хаджинский, - начал готовить Анну к занятиям