Альберт Шпеер. Воспоминания Перевод с нем. Предисловие "Теперь Вы, наверное, мемуары пишете?" -- спросил один из первых американцев, которых я встретил в мае 1945 г. во Фленсбурге. С тех пор прошло 24 года6 из которых 21 год я провел в тюремном одиночестве. Долгие годы. И вот мои мемуары готовы. Я стремился изобразить прошлое таким, каким я его видел. Кому-то оно покажется искаженным, кто-то найдет мою перспективу неправильной. Это может соответствовать действительности, а может и нет: я описал то, что я пережил так, как я это вижу сегодн. При этом я старался не уходить от прошлого. Моим намерением было не обходить молчанием ни слепоту, ни ужасы тех лет. Те, кто участвовал во всем этом, будут меня критиковать, но это неизбежно. Я хотел быть искренним. Эти воспоминания должны показать некоторые из тех предпосылок, которые почти неизбежно вели к катастрофам, сопровождавшим конец того времени, раскрыть последствия единоличной и бесконтрольной власти и охарактеризовать личность этого человека. На суде в Нюрнберге я сказал: "Если бы у Гитлера были друзья, я был бы его другом. Я обязан ему вдохновением и славой моей молодости так же, как позднее ужасом и виной". В образе Гитлера, каким он был по отношению ко мне и другим, можно уловить некоторые симпатичные черты. Вознекнет также впечатление человека, во многих отношениях одаренного и самоотверженного. Но чем дольше я писал, тем больше я чувствовал, что речь шла при этом о поверхностных качествах. Потому что таким впечатлениям противостоит незабываемый урок: Нюрнбергский процесс. Я никогда не забуду один фотодокумент, изображающий еврейскую семью, идущую на смерть: мужчина со своей женой и своими детьми на пути к смерти. Он и сегодня стоит у меня перед глазами. В Нюрнберге меня приговорили к двадцати годам тюрьмы. Приговор военного трибунала, как бы несовершенно ни изображали историю, попытался сформулировать вину. Наказание, всегда мало пригодное для измерения исторической ответственности, положило конец моему гражданскому существованию. А та фотография лишила мою жизнь основы. Она оказалась долговечнее приговора. Альберт Шпеер 11 января 1969 г. Первая часть Глава 1 Среда и молодость Мои предки были швабами или происходили из бедных крестьян Вестервальда, они происходили также из Силезии и Вестфалии. В большинстве своем они были ничем не примечательными людьми. За одним исключением: им был наследственный рейхсмаршалл 1< > граф Фридрих Фердинанд цу Паппенгейм (1702 -- 1793), который с моей незамужней прародительницей Хумелин произвел на свет восьмерых сыновей. По всей вероятности, его не очень-то заботила их судьба. Спустя три поколения мой дед Герман Хоммель, сын бедного шварцвальдского лесника, в конце своей жизни стал единоличным владельцем крупнейшего в Германии торгового дома, ведущего торговлю станками, и фабрики, производящей инструменты. Несмотря на свое богатство, он жил скромно, был добр к своим подчиненным. Он не только был прилежен, но и владел искусством заставлять других самостоятельно работать на себя: задумчивый шварцвальдец, который мог часами сидеть на скамейке в лесу, не проронив ни слова. В то же самое время другой мой дед, Бертольд Шпеер, стал в Дортмунде состоятельным архитектором, он создал многочисленные постройки в господствовавшем тогда стиле классицизма. Хотя он умер рано, средств, оставшихся после него, хватило на то, чтобы дать образование его четырем сыновьям. Дедам помогла в их подъеме начавшаяся во второй половине 19 века индустриализация. Но она не помогла многим, начинавшим в лучших условиях. Рано поседевшая мать моего отца в моей юности вызывала у меня скорее чувство благоговения, чем любви. Она была серьезная женщина, придерживавшаяся простых взглядов на жизнь, энергичная и упорная. Она царила в своем окружении. В воскресенье, 19 марта 1905 г., в полдень я появился на свет в Мангейме. Весенний гром заглушал, как мне часто рассказывала моя мать, благовест расположенной неподалеку церкви Христа. Мой отец, открыв в 1892 г. в возрасте 29 лет свое дело, был одним из наиболее модных архитекторов Мангейма, в то время находящегося на подъеме баденского промышленного города. Он уже успел создать себе крупное состояние к тому моменту, когда в 1900 г. женился на дочери богатого коммерсанта из Майнца. Характерный для крупной буржуазии стиль нашей квартиры в одном из его мангеймских домов соответствовал успеху и престижу моих родителей. Большие чугунные ворота с коваными арабесками распахивались вам навстречу: импозантный дом, во двор которого могли въезжать автомобили. Они останавливались перед лестницей, соответствовавшей богато украшенному дому. Впрочем, мы, дети -- два моих брата и я -- должны были пользоваться задней лестницей. Она была темная, крутая и узкая и безо всяких затей завершалась задним коридором. И все же детям было нечего делать на фешенебельной, устланной ковром лестнице. Наш детский мир находился в задних комнатах от наших спален до похожей на зал кухни. Мимо нее можно было пройти в парадную часть 14-комнатной квартиры. Из обставленного голландской мебелью зала с бутафорским камином из ценного дельфтского кафеля гостей проводили в большую комнату с французской мебелью и драпировками в стиле ампир. Особенно прочно, и сегодня физически ощутимо врезались мне в память сверкающие хрустальные люстры со множеством свечей, а также зимний сад, дизайн которого мой отец купил на всемирной выставке в Париже в 1900 г.: с индийской мебелью с богатой резьбой, занавесями с ручной вышивкой и покрытым ковром диваном, с пальмами и экзотическими растениями, пробуждающий мечты о таинственно-далеком мире. Здесь мои родители завтракали и здесь отец делал нам, детям, бутерброды с ветчиной со своей вестфальской родины. Воспоминания о прилегающей гостиной, правда, стерлись в памяти, но облицованная деревянными панелями в неоготическом стиле столовая сохранила свое очарование. За стол могли одновременно сесть более двадцати человек. Здесь праздновали мои крестины, здесь и сегодня проходят наши семейные торжества. Моя мать ревностно и упоенно следила за тем, чтобы мы входили в число лучших семей мангеймского общества. Со всей определенностью можно сказать, что было не больше, но и не меньше 20-30 домов в этом городе, позволявших себе подобные расходы. Для представительности держали многочисленную прислугу. Помимо по понятным причинам любимой нами, детьми, кухарки, у моих родителей служили также "кухонная девушка", горничная, часто лакей и всегда шофер, а также для присмотра за нами гувернантка. Девушки носили белые наколки, черные платья и белые фартуки, лакей -- фиолетовую ливрею с позолоченными пуговицами; самым великолепным был шофер. Мои родители всеми силами стремились обеспечить своим детям прекрасную и беззаботную юность. Но осуществлению этого желания противостояли богатство и престижные соображения, светские обязанности, большое хозяйство, гувернантка и слуги. Я и сегодня еще ощущаю искусственность и дискомфорт этого мира. Кроме того, у меня часто кружилась голова, иногда я падал в обморок. Гейдельбергский профессор, которому меня показали, поставил диагноз: вегетососудистая дистония. Этот недуг означал существенную нагрузку на психику и рано поставил меня в зависимость от внешних обстоятельств. Я страдал тем более оттого, что мои товарищи по играм и оба моих брата были физически крепче, и я чувствовал, что уступаю им. Они сами нередко давали мне это почувствовать. Какой-либо недостаток часто пробуждает компенсирующие силы. Во всяком случае, эти трудности привели к тому, что я научился гибче приспасабливаться к окружению мальчика. Если позднее я проявил упорство и ловкость в отношении противодействующих мне обстоятельств и людей, то это, по всей видимости, не в последнюю очередь связано с моей тогдашней физической слабостью. Когда наша гувернантка-француженка выводила нас на прогулку, мы, в соответствии с нашим общественным статусом, должны были нарядно одеваться. Конечно, нам запрещали играть в городских парках или, тем более, на улице. Поэтому наше поле игры находилось у нас во дворе -- ненамного большем, чем несколько наших комнат взятых вместе -- ограниченном и зажатом между задворками многоэтажных доходных домов. В этом дворе росли два-три чахнущих без воздуха платана, была увитая плющом стена, туфовые блоки в углу изображали грот. Толстый слой копоти уже с весны покрывал деревья и листья, и все остальное, к чему мы только могли притронуться, способно было лишь превратить нас в совершенно неблагородных грязных городских детей. До того, как я пошел в школу, я больше всего любил играть с Фридой, дочерью нашего домоправителя Альмендингера. Я любил бывать у нее в скромной, темной квартире в полуподвале. Атмосфера скудной непритязательности и сплоченность живущей в тесноте семьи странным образом притягивали меня. Я начал учиться в привилегированной частной школе, в которой детям из лучших семей нашего промышленного города преподавали чтение и письмо. Мне, всеми оберегаемому ребенку, особенно тяжело было в первые месяцы учения в реальном училище оказаться среди озорных сверстников. Мой друг Квенцер, впрочем, скоро научил меня всяким глупостям, подбил меня также на то, чтобы купить на мои карманные деньги футбольный мяч. Плебейский поступок, вызвавший бурю негодования дома; тем более, что Квенцер происходил из небогатой семьи. В это время, по-видимому, впервые проявилась моя склонность к статистическому учету фактов: я переписывал все замечания из классного журнала в мой "Календарь школьника "Феникс" и каждый месяц подсчитывал, что получил больше всего замечаний. Конечно, я отказался бы от этой затеи, если бы у меня самого не было шансов иногда возглавлять этот список. Архитектурная мастерская моего отца примыкала к нашей квартире. Здесь рисовали большие планшеты с эскизами перспективы для застройщиков; всякого рода чертежи возникали на синеватой кальке, запах которой и сегодня все еще связан для меня с воспоминаниями об этой мастерской. Постройки моего отца создавались под влиянием неоренессанса, он "перепрыгнул" через югендстиль. Позднее образцом для него стал Людвиг Гофман, влиятельный берлинский советник по делам градостроительства со своим спокойным классицизмом. В этой мастерской на двадцатом году жизни я создам в качестве подарка отцу ко дню рождения мой первый "шедевр": чертеж своего рода "часов жизни" в обильно украшенном завитушками корпусе, поддерживаемом коринфскими колоннами и лихо закрученными волютами. Я употребил для этого все цвета туши, какие только мог. При поддержке служащих мастерской возникло произведение, явно обнаруживавшее склонность к эпохе позднего ампира. Помимо фаэтона у моих родителей до 1914 г. был лимузин, которым пользовались зимой и для поездок по городу. Эти машины стояли в центре моих технических мечтаний. С началом войны, чтобы поберечь покрышки, их пришлось поставить на козлы, но если поладить с шофером, то можно было сесть в гараже за руль: это были первые ощущения технической лихорадки в том пока едва технизированном мире. Лишь когда я вынужден был в тюрьме Шпандау в течение 20 лет как человек, например, XIX века обходиться без радио, телевизора, телефона и автомобиля, когда меня даже лишили возможности пользоваться выключателем, мной овладевало похожее счастливое чувство, когда спустя 10 лет мне разрешили работать с электрополотером. В 1915 г. я столкнулся с другим изобретением технической революции этих лет. Под Мангеймом помещался один из цеппелинов, предназначенный для воздушных налетов на Лондон. Командир и офицеры вскоре стали постоянными гостями в нашем доме. Они пригласили двух моих братьев и меня осмотреть их воздушный корабль; я, десятилетний, стоял перед техническим великаном, карабкался в машинную гондолу, и далее -- по таинственным полутемным переходам внутри аэростата, в гондолу пилота. Когда воздушный корабль к вечеру стартовал, командир делал красивую петлю над нашим домом, а офицеры махали из гондолы простыней, взятой у нашей матери. Ночами я со страхом представлял себе, что корабль может сгореть, а наши друзья -- погибнуть. Моя фантазия была направлена на войну, успехи и поражения на фронте, страдания солдат. По ночам иногда было слышно, как далеко под Верденом с грохотом сшибались два железных вала. Из по-детски пламенного чувства солидарности я часто по нескольку ночей спал рядом с моей мягкой постелью на жестком полу, потому что мне казалось, что жесткая постель более соответствует лишениям фронтовиков. Трудности с продовольствием и "капустно-свекольная зима" не миновали и нас. У нас было богатство, но не было родных и знакомых в деревне, где снабжение было лучше. Правда, моя мать умела придумывать все новые и новые вариации на тему капусты и свеклы, но часто я бывал так голоден, что тайно с большим аппетитом один за другим поедал твердые как камень, оставшиеся от мирного времени собачьи бисквиты, пока не приканчивал весь пакет. Воздушные налеты на Мангейм, по сегодняшним представлениям довольно безобидные, начали учащаться; небольшая бомба попала в один из соседних домов; начался новый отрезок моей юности. Неподалеку от Гейдельберга мы владели с 1905 г. летним домом, построенным на отвалах каменоломни, откуда, по слухам, брали камень для строительства расположенного поблизости гейдельбергского замка. За равниной поднимались гряды Оденвальда, тропы тянулись по склонам сквозь старые леса, сквозь просеки порой открывался вид на долину Неккара. Здесь были покой, прекрасный сад, овощи, а также корова у соседей. Летом 1918 г. мы переехали. Состояние моего здоровья вскоре улучшилось. Каждый день, будь то снег, гроза и дождь, я проделывал 45-минутный путь до школы, последний его отрезок часто бегом. Потому что велосипедов в то время после военных экономических трудностей не было. Дорога вела мимо клуба общества гребли. В 1919 г. я стал его членом и в течение двух лет рулевым четверки и восьмерки. Несмотря на мое еще хилое сложение я вскоре стал старательным гребцом. В 16 лет я стал загребным юниорской четверки и восьмерки и участвовал в нескольких гонках. Впервые мной овладело честолюбие. Оно открыло во мне возможности, о которых я сам не подозревал. Это была первая страсть моей жизни. Возможность задавать ритм всей команде привлекала меня еще сильнее, чем шанс обратить на себя внимание и добиться уважения в к тому же очень небольшом мирке гребцов. Правда, мы в большинстве случаев проигрывали. Поскольку, однако, речь шла о командном зачете, меру собственной вины определить было невозможно. Напротив: возникло чувство совместных действий и поражений. Преимущество таких тренировок заключалось также в принятии торжественного обещания воздержания. В то время я презирал тех моих соучеников, которые находили свои первые удовольствия в танцах, вине и сигаретах. По дороге в школу, в 17 лет, я познакомился с моей будущей спутницей жизни. Это подстегнуло мое усердие в школьных занятиях, потому что уже через год мы решили пожениться после окончания моей учебы. Я уже несколько лет был хорошим математиком; но теперь улучшились и мои оценки по другим предметам, и я стал одним из первых в классе. Наш учитель немецкого языка, убежденный демократ, часто читал нам вслух статьи из либеральной "Франкфуртер Цайтунг". Без этого учителя я провел бы свои школьные годы совершенно вне сферы политики. Дело в том, что нас воспитывали в соответствии с буржуазной консервативной традицией и, несмотря на революцию, мы считали что власть и признанные авторитеты в обществе -- от бога. Течения, повсюду возникавшие в начале двадцатых годов, нас почти не коснулись. Подавлялась также критика школьных порядков, учебного материала и, тем более, начальства. От нас требовали безусловной веры в непререкаемый авторитет школы. Нам даже не приходило в голову подвергнуть сомнениям установившиеся в школе порядки, потому что в школе мы были подчинены диктату в известной степени абсолютной системы господства. Кроме того, не было таких предметов, как обществоведение, стимулирующих способность к выработке самостоятельных политических оценок. На уроках немецкого языка даже в выпускных классах писали сочинения только на литературно-исторические темы, просто-напросто ислючавшие размышления об общественных проблемах. Конечно, такой аскетизм школьной жизни не способствовал возникновению политических споров в школьном дворе или вне школы. Коренное отличие от сегодняшней действительности заключалось также в невозможности поехать за границу. Не было организации, которая позаботилась бы о молодежи, даже если бы были деньги для поездки за границу. Я считаю необходимым указать на эти недостатки, которые сделали то поколение беззащитным перед быстро умножающимися в то время техническими средствами воздействия на людей. Дома также не велись разговоры о политике. Это было тем более удивительно, что мой отец с 1914 г. был убежденным либералом. Каждое утро он с нетерпением ожидал "Франкфуртер Цайтунг", каждую неделю читал критические статьи в журналах "Симплициссимус" и "Югенд". Интеллектуально ему близок был Фридрих Науман, выступавший за социальные реформы в мощной Германии. После 1923 г. мой отец стал сторонником Куденгова-Калерги и ревностно отстаивал его идеи паневропеизма. Он определенно хотел бы поговорить со мной о политике, но я скорее уклонялся от таких возможностей, и мой отец не настаивал. Такое отсутствие политических интересов, правда, соответствовало поведению усталой и разочарованной в результате войны, революции и инфляции молодежи; однако, одновременно это не позволяло мне определить политические масштабы, категории суждения. Мне больше нравилось ходить в школу через парк гейдельбергского замка и там с шеффелевской террасы по нескольку минут мечтательно рассматривать старый город и развалины замка. Эта романтическая склонность к разрушенным крепостям и кривым улочкам сохранилась у меня и вылилась позднее в мою страсть коллекционировать ландшафты, особенно гейдельбергских романтиков. Иногда по пути к замку я встречал Штефана Георга, преисполненного чувства собственного достоинства и имевшего чрезвычайно гордый вид; казалось, будто от него исходил святой дух. Так, наверное, выглядели великие миссионеры, потому что он обладал каким-то магнетизмом. Мой старший брат был старшеклассником, когда ему посчастливилось войти в ближайшее окружение мастера. Меня сильнее всего привлекала музыка. В Мангейме я до 1922 г. слушал молодого Фуртвенглера и затем Эриха Клейбера. В то время я находил Верди более впечатляющим, чем Вагнера, а Пуччини был для меня "ужасен". Напротив, мне очень нравилась одна симфония Римского-Корсакова, и Пятая симфония Малера, хотя и казалась мне "довольно сложной, но она мне понравилась" (кавычки автора). Посетив берлинский Шаушпильхаус, я отметил, что Георг Кайзер -- "самый значительный современный драматург, в произведениях которого шла борьба вокруг понятия, ценности и власти денег", а посмотрев ибсеновскую "Дикую утку", я нашел, что порядки в высшем обществе показались нам смешными: эти персонажи "были комедийными". Ромен Роллан своим романом "Жан Кристоф" усилил мое восхищение Бетховеном.< > Так что это было лишь приступом юношеского нигилизма, когда мне не нравилась кипучая общественная жизнь дома. Продпочтение, отдаваемое мной авторам с социально-критическими позициями, товарищам по обществу гребли или альпинизма, носило вполне оппозиционный характер. Даже привязанность к простой буржуазной семье противоречила обычаю искать себе компанию и будущую жену в своей касте (в замкнутом социальном слое, к которому принадлежала твоя семья). У меня даже возникла стихийная симпатия к крайне левым, хотя эта склонность так и не оформилась во что-то осязаемое. Я был невосприимчив ко всякого рода политической деятельности: на это никак не повлиял мой национализм и то, что я, например, во время оккупации Рурской области в 1923 г. волновался из-за бесчинств оккупантов или грозящего угольного кризиса. К моему удивлению, я написал лучшее в выпуске сочинение на аттестат зрелости. Тем не менее я подумал про себя "Тебя это вряд ли касается", когда ректор школы в своем заключительном слове объявил нам, абитуриентам, что теперь для нас "открыт путь к самым великим свершениям и почестям". Будучи лучшим математиком класса, я хотел продолжить свои занятия этим предметом. Мой отец привел убедительные доводы против этого намерения, и я не был бы математиком, знакомым с законами логики, если бы не уступил ему. Ближе всего после этого мне была профессия архитектора, оставившая столько впечатлений со времен моей юности. Итак я, к большой радости отца, решил стать архитектором, как он сам и его отец. В первом семестре я, по финансовым соображениям, учился в Техническом институте по соседству в Карлеруэ, потому что инфляция буквально захлестывала. Поэтому мне каждую неделю приходилось предъявлять к оплате мой вексель, а в конце недели сказочная сумма превращалась в ничто. Из велосипедной экскурсии по Шварцвальду я писал в середине сентября 1923 г.: "Здесь очень дешево! Ночь в гостинице -- 400000 марок и ужин 1800000. Молоко (поллитра) -- 250000 марок". Спустя полтора месяца, незадолго до окончания инфляции, обед в гостинице стоил 10-20 миллиардов, а в студенческой столовой -- 1 миллиард, что соответствовало 7 пфеннингам золотом. За билет в театр я платил 300-400 миллионов. Моя семья вследствие этой финансовой катастрофы была вынуждена в конце концов продать концерну торговый дом и фабрику моего покойного деда; продала за ничтожную часть настоящей стоимости, но за "казначейское обязательство в долларах". И вот, моя ежемесячная сумма составляла 16 долларов, на которые я без забот прекрасно мог жить. Когда инфляция закончилась, я весной 1924 г. перешел в Мюнхенский Технический институт. Хотя я учился там до лета 1925 г., а Гитлер, после освобождения из тюрьмы, снова заявил о себе весной 1925 г., я ничего из этого не воспринял. В своих подробных письмах я писал лишь о своей работе допоздна, о нашей общей цели пожениться через 3-4 года. На каникулах моя будущая жена и я часто бродили с еще несколькими студентами в австрийских Альпах, мы шли от хижины к хижине, трудные подъемы создавали ощущение того, что мы действительно чего-то добивались. Подчас я с характерным упорством уговаривал моих спутников не прерывать начатый поход даже при самой плохой погоде, несмотря на бурю, ледяной дождь и холод, хотя туман закрывал вершину. Часто с горных вершин мы видели темно-серый слой облаков над далекой равниной. Под нами жили по нашим понятиям измученные люди, мы считали, что стоим высоко над ними. Молодые и несколько высокомерные, мы были убеждены в том, что только порядочные люди любят горы: когда нам приходилось возвращаться из своих заоблачных далей в нормальную жизнь низменности, я нередко поначалу бывал сбит с толку городской суетой. "Связь с природой" мы искали также, путешествуя на наших складных байдарках. В то время путешествия такого рода были еще в новинку; водоемы не заполнены как сегодня лодками любых видов; в тишине мы спускались по рекам, а вечером разбивали палатку в самых живописных местах. Эти безмятежные путешествия сообщали нам частицу того счастья, которое было самим собой разумеющимся для наших предков. Еще мой отец в 1885 г. предпринял путешествие пешком и на лошадях из Мюнхена в Неаполь и обратно. Позднее, когда он на своем автомобиле смог объехать всю Европу, он считал, что это путешествие было самым лучшим в его жизни. Многие представители нашего поколения искали этот контакт с природой. При этом дело было не только в романтическом протесте против буржуазной узости -- мы бежали и от требований все усложняющегося мира. Нами владело чувство, что окружающий нас мир утратил равновесие -- в природе же гор и долин рек все еще чувствовалась гармония. Чем более нетронутыми были горы, чем более уединенными долины, тем более они нас привлекали. Конечно, я не принадлежал ни к какому молодежному движению, потому что их массовость разрушила бы это стремление к изоляции, а я был скорее индивидуалистом. Осенью 1925 г. я направился вместе с группой мюнхенских студентов-архитекторов в Берлинский технический институт, находившийся в районе Шарлоттенбурга. Я выбрал проектный семинар профессора Пельцига, но он ограничил число его участников. Поскольку я не очень преуспел в черчении, меня не приняли. Я и без того сомневался, что когда-нибудь стану хорошим архитектором и этот приговор не стал для меня неожиданностью. В следующем семестре в Берлин пригласили профессора Генриха Тессенова, сторонника провинциально-ремесленного стиля, сведшего свою архитектурную выразительность к минимуму: "Решающим является минимум пышности". Я тут же написал моей будущей жене: "Мой новый профессор -- самый значительный, самый просвещенный человек из всех, кого я когда-либо встречал. Я в полном восторге от него и работаю с большим рвением. Внешне он также лишен фантазии и сух, как и я, но несмотря на это, в его постройках есть что-то глубоко пережитое. Ум его ужасно остр. Я постараюсь через год попасть в его мастерскую и еще через год попытаюсь стать его ассистентом. Все это, конечно, слишком уж оптимистично и показывает путь, которым я пойду в лучшем случае". Уже через полгода после сдачи моего экзамена я стал его ассистентом. В нем я нашел свой первый катализатор -- пока через семь лет его не сменил другой, более мощный. Очень высоко я ценил и нашего преподавателя истории архитектуры. Профессор Даниэль Кренкер, по происхождению эльзасец, не только увлекался археологией, но и был эмоциональным патриотом: когда во время своей лекции он демонстрировал Страссбургский собор, он расплакался и вынужден был прервать свою речь. Я делал у него доклад по книге Альбрехта Хауйта "Зодчество германцев". Одновременно я писал моей будущей жене: "Немного смешения рас всегда хорошо. И если мы сейчас находимся на нисходящей ветви, то это не потому, что мы -- смешанная раса. Потому что таковой мы были уже во времена Средневековья, когда в нас была еще внутренняя энергия и мы расширяли свое жизненное пространство, когда мы вытеснили славян из Пруссии или позднее пересадили европейскую культуру на американскую почву. Мы нисходим, потому что наши силы израсходованы; точно так же, как это случилось с египтянами, греками или римлянами. Здесь ничего нельзя изменить". Берлин двадцатых годов был фоном, из которого я черпал вдохновение в годы моей учебы. Многочисленные театральные постановки производили на меня очень сильное впечатление: инсценировка "Сна в летнюю ночь" Макса Рейнгарда, Элизабет Бергнер в "Орлеанской деве" Шоу, Палленберг в инсценировке "Швейка" Пискагора. Но меня захватывали и постановочные ревю Шарелля с их ослепительным блеском. Напротив, я тогда еще не оценил вызывающий шик Сесиля Б. де Милля. Я не подозревал, что через десять лет я в этом отношении переплюну эту киношную архитектуру. Я еще находил эти фильмы "довольно безвкусными на американский лад". Однако все впечатления тускнели от бедности и безработицы. "Закат Европы" Шпенглера убедил меня, что мы живем в период упадка, имеющего сходство с позднеримской эпохой: инфляция, упадок нравов, беспомощность империи. Эссе "Пруссачество и социализм" восхитило меня презрением к роскоши и уюту. Здесь сошлись уроки Шпенглера и Тессенова. Однако мой учитель, в отличие от Шпенглера, сохранял надежду на будущее. В ироническом тоне он выступил против "культа героя" того времени. "Может быть, нас окружают сплошные непонятные действительно "величайшие герои, которые в своем высочайшем хотении и умении вполне вправе отмахиваться даже от самых ужасных вещей, как от незначимых побочных явлений, и смеяться над ними. Может быть, прежде чем вновь смогут расцвести города и ремесла, должен пойти дождь из серы, может быть, для их последнего расцвета нужны народы, прошедшие через все круги ада" < > Летом 1927 г., после 9 семестров учебы, я выдержал дипломный экзамен. Следующей весной я в свои 23 года стал одним из самых молодых ассистентов института. Когда в последний год войны устроили благотворительный базар, гадалка предсказала мне: "Ты рано познаешь славу и рано уйдешь на покой". Вот уж у меня были основания подумать об этом предсказании, потому что я довольно точно мог бы предположить, что я, если бы только захотел, когда-нибудь, как и мой учитель, стал бы преподавать в Техническом институте. Это место ассистента сделало возможной мою женитьбу. В свадебное путешествие мы отправились не в Италию, а по уединенным мекленбургским озерам с поросшими лесом берегами. Мы взяли с собой байдарки и палатку. Наши лодки мы спустили на воду в Шпандау, в нескольких сотнях метров от тюрьмы, в которой мне суждено было провести двадцать лет моей жизни. Глава 2 Профессия и призвание В 1928 г. я чуть было не стал государственным и придворным архитектором. Аманулла, повелитель афганцев, хотел реформировать свою страну; для этого он пожелал пригласить молодых немецких техников. Йозеф Брикс, профессор градо- и дорожного строительства, составил группу. Я должен был ехать в качестве градостроителя, архитектора и, кроме того, преподавателя архитектуры в одном техническом учебном заведении, которое собирались открыть в Кабуле. Моя жена вместе со мной проштудировала все книги об этой изолированной стране, какие только удалось достать; мы размышляли, как из простых построек создать национальный стиль и, рассматривая девственные горы, строили планы, как мы будем ходить на лыжах. Были предложены выгодные условия контракта; но едва только все стало совсем определенным, короля с большими почестями принял Гинденбург, как афганцы устроили государственный переворот и сбросили своего правителя. И все же меня утешала перспектива продолжить работу у Тессенова. Я и раньше колебался, а тут уж просто обрадовался, что вследствие падения Амануллы мне не нужно принимать решение. Семинар занимал у меня только три дня в неделю; кроме того, было пять месяцев студенческих каникул. Тем не менее, я получал за это 300 рейхсмарок; это примерно соответствовало сегодняшним 800 маркам. Тессенов не читал лекции, а исправлял в большой аудитории работы своих чуть ли не пятидесяти студентов. Его можно было видеть примерно 4-6 часов в неделю, все остальное время студенты должны были довольствоваться моими консультациями и исправлениями. Особенно напряженно я работал в первые месяцы. Студенты сначала были критически настроены по отношению ко мне и старались подловить меня на некомпетентности или обнаружить у меня какую-либо слабинку. Лишь постепенно ушла моя робость новичка. Однако заказы на строительство, которые я надеялся выполнить в щедро отпущенное мне свободное время, не поступали. Наверное, я слишком уж моложаво выглядел, кроме того, строительная деятельность находилась в упадке вследствие экономической депрессии. Исключением стал заказ на строительство гейдельбергского дома родителей моей жены. Это была непримечательная постройка, за которой последовали еще несколько творений того же рода: два пристроенных к виллам на Ваннзее гаража и перепланировка берлинского общежития службы по обмену кадрами высших учебных заведений. В 1930 г. мы на своих двух байдарках поплыли от петель Дуная вниз по течению до Вены. Когда мы вернулись, 14 сентября состоялись выборы в рейхстаг, оставшиеся у меня в памяти только потому, что их результат чрезвычайно взволновал моего отца. НСДАП получила 107 мандатов и внезапно оказалась в центре политических дебатов. Непредвиденный успех на выборах пробудил в моем отце самые мрачные опасения, связанные прежде всего с социалистическими тенденциями в НСДАП; он ведь уже был обеспокоен силой социал-демократов и коммунистов. Наш технический институт тем временем стал гнездом национал-социализма. В то время как небольшая группа студентов-коммунистов сконцентрировалась в семинаре профессора Пельцига, национал-социалисты собирались у Тессенова, хотя сам он был и оставался открытым врагом гитлеризма. И все же были невысказанные и нечаянные переллели между его учением и идеологией национал-социалистов. Конечно, Тессенов не сознавал, что они есть. Без сомнения, он пришел бы в негодование при мысли о родстве между его представлениями и национал-социалистическими взглядами. Тессенов среди прочего учил: "Стиль выходит из народа. Само собой разумеется, что родину любят. Интернационализм не может дать никакой истинной культуры. Она выходит только из материнского лона народа. 1 < > Гитлер также отвергал интернационализацию искусства, его соратники видели в родной почве корни обновления. Тессенов осуждал большие города, противопоставляя им крестьянские представления: "Большой город -- ужасная вещь. Большой город -- это хаос старого и нового. Большой город -- это борьба, жестокая борьба. Все уютное следует оставить за его пределами... Там, где городское встречается с крестьянами, крестьянство гибнет. Жаль, что нельзя иметь крестьянский менталитет". Точно таким же образом Гитлер выступил против морального разложения в больших городах, предостерегал против вреда, которым цивилизация угрожает биологической субстанции народа, и прочеркивал важность сохранения здорового крестьянства как стержня государства. Гитлер умел инстинктивно схватывать подобные направления общественного сознания своего времени, частично еще неосязаемые и находящиеся в диффузном состоянии, формулировать их и использовать в своих целях. На консультациях студенты-национал-социалисты часто втягивали меня в политические дискуссии. Конечно, мнения Тессенова вызывали страстные споры. Слабые аргументы, которые я пытался почерпнуть из политического словаря моего отца, они без труда опровергали с диалектической искушенностью. Студенческая молодежь того времени искала свои идеалы преимущественно в лагере экстремистов, и гитлеровская партия как раз и обратилась к идеализму этого мятущегося поколения. А разве Тессенов не подстегивал их фанатизм? Примерно в 1931 г. он высказался следующим образом: "По всей видимости, должен будет появиться кто-то с совсем примитивным сознанием. Мышление наших современников стало слишклм уж сложным. Необразованный человек, какой-нибудь крестьянин гораздо легче смог бы решить все проблемы, именно потому, что он еще не испорчен. Он также нашел бы в себе силы для реализации своих простых идей. 2 < > Нам казалось, это беглое замечание применимо к Гитлеру. В это время Гитлер выступал на берлинской "Заячьей пустоши" перед студентами Берлинского университета и Технического института. Мои студенты потащили меня, правда, еще не убежденного, но колеблющегося, с собой, и я пошел. Грязные стены, узкие проходы и неухоженные интерьеры производили впечатление бедности; обычно здесь проходили рабочие пирушки. Зал был переполнен. Казалось, будто почти все студенчество Берлина хотело видеть и слышать этого человека, которому его сторонники приписывали столько замечательного, а противники -- так много плохого. Многочисленная профессура сидела на почетных местах в центре лишенных каких-либо украшений подмостков; ее присутствие, собственно, только и придавало общественное значение этому мероприятию. Нашей группе тоже удалось пробиться на хорошие места на трибуне недалеко от оратора. Гитлер появился, приветствуемый многочисленными сторонниками из числа студентов. Уже сам по себе этот восторг произвел на меня большое впечатление. Но и его выступление было для меня неожиданностью. На плакатах и карикатурах его изображали в гимнастерке с портупеей, с нарукавной повязкой со свастикой и с диковатой челкой. Здесь же он появился в хорошо сидящем синем костюме, он старался продемонстрировать хорошие буржуавзные манеры, все подчеркивало впечатление разумной сдержанности. Позднее я узнал, что он отлично умел -- осознанно или интуитивно -- приспосабливаться к своему окружению. Всеми силами, чуть ли не выражая свое недовольство, он пытался положить конец продолжавшимся несколько минут овациям. То, как он затем тихим голосом, медленно и как-то робко начал даже не речь, а своего рода исторический доклад, подействовало на меня завораживающе, тем более, что это противоречило всем моим ожиданиям, основывающимся на пропаганде его противников. Я ожидал увидеть истеричного демагога, визжащего, жестикулирующего фанатика в военной форме. Даже бурные аплодисменты не смогли сбить его со спокойно-наставительного тона. Казалось, что он раскованно и откровенно делился своей озабоченностью относительно будущего. Его иронию смягчал юмор уверенного в себе человека, его южно-немецкий шарм вызывал у меня ностальгию, немыслимо, чтобы холодному пруссаку удалось бы поймать меня в свои сети. Первоначальная робость Гитлера вскоре исчезла; теперь он уже повысил тон, заговорил внушительнее и с большой силой убеждения. Это впечатление было намного глубже, чем сама речь, от которой у меня в памяти осталось немного. Сверх того, меня захватил прямо-таки физический ощущаемый восторг, вызываемый каждой фразой оратора. Это чувство развеяло в прах все скептические предубеждения. Противники не выступили. Отсюда возникло, по крайней мере на какое-то время, ложное ощущение единодушия. Под конец Гитлер, казалось, говорил уже не для того, чтобы убеждать, гораздо в большей степени он казался человеком, уверенным в том, что он выражает ожидания публики, превратившейся в единую массу. Так, как если бы речь шла о простейшем деле в мире -- привести в состояние покорности и повести за собой студентов и часть преподавателей двух крупнейших учебных заведений Германии. Притом в этот вечер он еще не был абсолютным повелителем, защищенным от всякой критики, напротив, он был открыт нападкам со всех сторон. Некоторые любят обсудить за стаканом пива события волнующего вечера; конечно, и мои студенты попытались побудить меня к тому же. Однако мне было необходимо привести в порядок свои мысли и чувства, преодолеть обладевшее мной замешательство, мне нужно было побыть одному. Взбудораженный, я уехал на своем маленьком автомобиле в ночь, остановился в сосновом лесу, раскинувшемуся на холмах, и долго бродил там. Вот, казалось мне, надежда, вот новые идеалы, новое понимание, новые задачи. Даже мрачные предсказания Шпенглера казались опровергнутыми, зато его пророчество о грядущем исператоре -- исполнившимся. Опасность коммунизма, который, казалось, неуклонно приближался к власти, можно было, как убедил нас Гитлер, обуздать, и, наконец, вместо непроглядной безработицы мог даже быть экономический подъем. Еврейский вопрос он едва упомянул. Однако подобные замечания меня не беспокоили, хотя я и не был антисемитом, а напротив, в школьные и студенческие годы имел друзей-евреев. Через несколько недель после этой столь важной для меня речи мои друзья взяли меня с собой на митинг во дворце спорта, выступал гауляйтер Берлина Геббельс. Как отличалась эта речь от речи Гитлера: много хорошо составленных отточенных фраз; безумствующая толпа, которую вели ко все более фанатичным выражениям восторга и ненависти, ведьмин котел спущенных с цепи страстей, какие я до сих пор видел только ночами во время шестидневных гонок. Это противоречило моему естеству, положительное влияние Гитлера на меня померкло, если не исчезло совсем. Дворец спорта опустел, люди спокойно уходили по Потсдамской улице. Речь Геббельса укрепила их самосознание, и они вызывающе занимали всю проезжую часть, блокируя движение автомобилей и трамвая. Полиция вначале отнеслась к этому спокойно, может быть, она также не хотела раздражать толпу. Но на боковых улицах стояла наготове конная полиция и грузовики с готовыми к операции полицейскими. Полицейские на конях, с поднятыми дубинками врезались в толпу, чтобы освободить проезжую часть. Взволнованно следил я за происходящим, до сих пор я не сталкивался с таким применением силы. Одновременно я почувствовал, как мной овладело чувство солидарности, складывающееся из сочувствия и протеста, вероятно, ничего общего не имевшее с политическими мотивами. Собственно говоря, не произошло ничего чрезвычайного. Не было даже раненых. Через несколько дней я подал заявление о приеме в партию и в январе 1931 г. получил членский билет НСДАП N 474481. Это было решение, начисто лишенное всякого драматизма. Я также не очень ощущал себя с этого момента и навечно членом политической партии: я избрал себе не НСДАП, а принял сторону Гитлера, с первой встречи покорившего и больше уже не отпускавшего меня. Сила его воздействия, сама магия его далеко не приятного голоса, чужеродность его скорее банального манерничанья, соблазнительная простота, с которой он подходил к нашим сложным проблемам, все это приводило меня в замешательство и очаровывало. О его программе почти ничего не было известно. Он завоевал меня, прежде чем я это понял. Посещение мероприятия, проводимого популистским "Союзом борьбы за немецкую культуру" тоже не сбило меня с толку, хотя здесь порицали многое из того, чего старался добиться Тессенов. Один из ораторов требовал возврата к дедовским формам и концепциям искусства, нападал на модернизм и под конец обругал объединение архитекторов "Ринг", в которое помимо Тессенова входили также Гропиус, Мис ван ден Роэ, Шарун, Мендельсон, Таут, Беренс и Пельциг. После этого один из наших студентов послал Гитлеру письмо, содержащее протест против этой речи и полное детского восторга от нашего замечательного мастера. Вскоре он получил полное казенных любезностей письмо на солидном бланке партийного руководства, в котором говорилось, что творчество Тессенова высоко ценят. Нам это показалось вестма знаменательным. Тессенову я тогда, конечно, не рассказал о том, что вступил в партию. 3 < > Кажется, в эти месяцы моя мать увидела штурмовиков, марширующих по улицам Гейдельберга: видимость порядка во время хаоса, впечатление энергии в атмосфере всеобщей беспомощности не могло не завоевать и ее; во всяком случае она, не прослушав ни одной речи и не прочитав ни одной листовки, вступила в партию. Нам обоим это решение казалось нарушением традиционного семейного либерализма; во всяком случае, мы держали его в тайне друг от друга и от моего отца. Лишь спустя годы, когда я давно уже принадлежал к ближайшему окружению Гитлера, мы случайно открыли, что так рано выбрали один и тот же путь. Глава 3 Путеводные знаки Было бы более правильно, если я, характеризуя те годы, преимущественно рассказывал бы о своей профессиональной жизни, семье и склонностях. Потому что новые впечатления и переживания играли для меня подчиненную роль. Я был прежде всего архитектор. Как владелец автомобиля, я стал членом вновь созданного национал-социалистического автомобильного клуба (НСКК), и, поскольку это была новая организация, одновременно -- и руководителем секции Ванзее, где мы жили. Однако я поначалу не собирался всерьез окунаться в партийную жизнь. Впрочем, я единственный в Ванзее, а тем самым и в моей секции, кто владел автомобилем, другие ее члены только хотели получить их, если бы произошла "революция", о которой они мечтали. В ожидании ее они выясняли, где в этом богатом дачном поселке можно было бы достать автомобили для дня Х. По партийным делам я иногда бывал в окружном руководстве Вест, которое возглавлял простой, но интеллигентный и энергичный подмастерье мельника по имени Карл Ханке. Он только что снял виллу в фешенебельном районе Грюневальд под будущее бюро своей организации. Дело в том, что после успеха на выборах 14 сентября 1930 г. окрепшая партия стремилась к респектабельности. Он предложил мне оборудовать виллу, конечно, без гонорара. Мы обсудили все, что касалось обоев, драпировок и краски; молодой крейсляйтер выбрал по моему предложению обои в стиле "баухаус" (нужен комментарий), хотя я обратил его внимание на то, что это "коммунистические" обои. Но он грандиозным жестом отмахнулся от этого указания: "Мы берем все лучшее у всех, в том числе у коммунистов". При этом он высказал то, что Гитлер и его штаб делали уже годами: не взирая на идеологию, повсюду собирать все, обещающее успех, даже идеологические вопросы решать в зависимости от их воздействия на избирателя. Я выкрасил прихожую в ярко-красный цвет, а кабинеты -- в интенсивный желтый, в сочетании с которым красные драпировки выглядели довольно кричаще. Мнения по поводу этого продукта деятельности стосковавшегося по работе архитектора, по всей видимости желавшего изобразить революционный дух, разделились. В начале 1932 г. оклады ассистентов были понижены; небольшая лепта в уменьшение напряженности бюджета прусского государства. Большие строительные работы не предполагались, экономическая ситуация была безнадежной. Три года ассистентства были нам вполне достаточны, мы с женой решили оставить Тессенова и переехать в Мангейм. Мое финансовое положение было прочным благодаря средствам, получаемым от принадлежащих семье доходных домов. Я хотел там всерьез заняться архитектурой; до сих пор мне не удалось стяжать славы на этом поприще. Я разослал бессчетное число писем местным фирмам и деловым партнерам моего отца, в которых называл себя "самостоятельно работающим архитектором". Но, конечно, я напрасно дожидался, чтобы нашелся застройщик, который бы захотел (рискнул) связаться с 26-летним архитектором. Ведь даже известные в Мангейме архитекторы в то время не получали заказов. Я пытался привлечь к себе какое-то внимание, участвуя в конкурсах; но мне не удалось подняться выше третьих премий и продажи одного -- двух проектов. Перестройка магазина в принадлежавшем родителям доходном доме осталась единственной строительной акцией в это неутешительное время. В партии все было по-баденски уютно. После кипучей жизни берлинской организации, в которую я постепенно втягивался, в Мангейме мне казалось, что я попал в какой-то кегельный клуб. Не было автомобильного клуба, поэтому Берлин приписал меня к моторизованному корпусу СС, как я тогда считал, в качестве полноправного члена, но, по всей видимости, в качестве всего лишь гостя. Дело в том, что когда я в 1942 г. захотел восстановить свое членство, выяснилось, что я не состоял на учете в моторизованном корпусе СС. Когда началась подготовка к выборам 31 июля 1932 г., мы с женой поехали в Берлин, чтобы слегка окунуться в атмосферу выборов и, по возможности, быть полезными. Дело в том, что перспективы в профессиональной деятельности по-прежнему отсутствовали, и это очень оживило мой интерес к политике или то, что я называл интересом к политике. Я хотел внести свой вклад в победу Гитлера на выборах. Правда, речь шла всего лишь о паузе продолжительностью в несколько дней, поскольку из Берлина мы намеревались поехать дальше, чтобы совершить уже давно запланированное путешествие на байдарках по озерам Восточной Пруссии. Вместе со своим автомобилем я явился к своему руководителю автомобильного клуба берлинского окружного руководства Вест Виллю Нагелю. Тот задействовал меня для осуществления курьерской связи между штабами различных организаций нашей партии. Если речь шла о "красных" кварталах, мне нередко становилось очень не по себе. В подвальных помещениях, больше напоинающих норы, ютились всеми преследуемые национал-социалистические отряды. Точно также чувствовали себя коммунистические форпосты там, где господствовали национал-социалисты. Никогда не забуду бледное от недосыпа, угрюмое и измученное от переживаний лицо командира отделения в Моабите, в то время одном из опаснейших районов. Эти люди рисковали своей жизнью и жертвовали здоровьем во имя идеи, не зная, что их использовали для осуществления фантастических представлений алчущего власти человека. 27 июля 1932 г. Гитлер должен был прибыть на берлинский аэродром Штаакен после утреннего митинга в Эберсвальде. Я должен был отвезти связного из Штаакена к месту следующего митинга, на стадион в Бранденбурге. Трехмоторный самолет остановился, из него вышли Гитлер с несколькими сотрудниками и адъютантами. Кроме нас, на поле почти никого не было, правда, я держался на значительном удалении, но тем не менее я видел, как Гитлер нервничал и выговаривал адъютанту за то, что автомобили еще не поданы. Он гневно ходил взад и вперед, бил собачьей плетью по высоким голенищам своих сапог и производил впечатление не умеющего владеть собой, брюзгливого человека, который пренебрежительно относится к своим сотрудникам. Этот Гитлер очень отличался от того внешне спокойного и цивилизованного человека, которого я видел на студенческом собрании. Особенно не задумываясь над этим, я в то время впервые столкнулся со странной многоликостью Гитлера: с большой актерской интуицией он умел приспосабливать свое поведение на людях к изменениям ситуации, в то же время не особенно церемонясь со своим ближайшим окружением, своими слугами и адъютантами. Автомобили прибыли, я с моим связным уселся в свою спортивную тарахтелку и поехал с максимальной скоростью, на несколько минут опрежая колонну Гитлера. В Бранденбурге по краям дороги вблизи от стадиона стояли социал-демократы и коммунисты, и мы -- мой спутник был в партийной форме -- вынуждены были пробираться мимо раздраженной живой цепи. Когда спустя несколько минут прибыл Гитлер со своей свитой, толпа превратилась в клокочущую яростную массу, заполнившую улицу. Машине пришлось протискиваться со скоростью пешехода, Гитлер, выпрямившись, стоял рядом с водителем. В тот момент я отдал должное его мужеству и до сих пор испытываю это уважение к нему. Негативное впечатление, возникшее у меня на аэродроме, вновь исчезло под воздействием этого зрелища. Вместе со своим автомобилем я ждал за пределами стадиона. Поэтому я не слышал речь, зато я слышал бурные овации, на несколько минут прерывавшие речь Гитлера. Когда партийный гимн возвестил конец, мы снова пустились в путь. Потому что Гитлер в этот день выступал еще и на третьем митинге на берлинском стадионе. Здесь тоже все было переполнено. Снаружи на улицах стояли тысячи людей, которым не удалось войти. Толпа терпеливо ждала уже несколько часов, Гитлер опять прибыл с большим опозданием. Мое сообщение Ханке, что он вскоре прибудет, немедленно передали через громкоговоритель. Раздались неистовые аплодисменты -- первый и единственный случай, когда их вызвал я. Следующий день определил мой дальнейший путь. Байдарки уже были в камере хранения на вокзале, билеты в Восточную Пруссию куплены, отъезд назначен на вечер. Но днем раздался телефонный звонок. Руководитель национал-социалистического автомобильного клуба Нагель передал мне, что меня хочет видеть Ханке, ставший заведующим организационным отделом берлинского гау. Ханке встретил меня радушно: "Я повсюду искал вас. Не хотите ли перестроить здание берлинской организации НСДАП? -- спросил он, едва я вышел. -- Я прямо сегодня предложу это Доктору. 1 < > Дело очень спешное". Еще несколько часов -- и я сидел бы в поезде, и никто бы в течение многих недель не смог найти меня среди уединенных восточно-прусских озер; гау пришлось бы подыскать другого архитектора. Долгие годы я считал этот случай счастливым поворотом в моей жизни. Веха была поставлена. Спустя два десятилетия я в Шпандау прочитал у Джеймса Джинса: "Ход поезда на подавляющем большинстве отрезков пути определяет только то, как проложены рельсы. Но время от времени встречаются узловые пункты, где сходятся различные пути, где можно перевести стрелку в одном, а можно в другом направлении, затратив на это совершенно ничтожную энергию, необходимую для установки вех". Новый партийный дом находился на фешенебельной Фосс-штрассе в окружении представительств немецких земель. Из задних окон я видел прогуливающегося в прилегающем парке восьмидесятилетнего рейхспрезидента, нередко его сопровождали политические деятели и военные. Партия, как мне сказал Ханке, хотела уже зрительно выдвинуться в непосредственную близость центра политической силы и, таким образом, заявить о своих политических претензиях. Моя задача была скромнее: я опять выложился на покраске стен и косметическом ремонте. Зал заседаний и кабинет гауляйтера также были обставлены относительно просто, частично из-за недостатка средств, частично потому, что я все еще находился под влиянием Тессенова. Но эта скромность компенсировалась помпезной лепниной и деревянными панелями времен грюндерства. Я работал день и ночь и очень спешил, потому что партийная организация настаивала на очень жестких сроках. Геббельса я видел редко. Боевая кампания по подготовке выборов 6 ноября 1932 г. отнимала у него все время. Замученный и совершенно охрипший, он несколько раз осмотрел помещение, не проявив особого интереса. Перестройка была закончена, смета значительно превышена, выборы проиграны. Число членов партии сократилось, казначей ломал руки при виде поступавших к оплате счетов, мастерам он мог предъявить только пустую кассу, а те, будучи членами партии, вынуждены были согласиться на многомесячную отсрочку. Через несколько дней после официального открытия Гитлер также посетил названный в его честь партийный дом. Я слышал, что ремонт он одобрил. Это известие наполнило меня гордостью, хотя не было ясно, относились ли его похвалы к простоте, к которой я стремился, или к перегруженности вильгельмовской постройки. Вскоре после этого я вернулся в свое мангеймское бюро. Все оставалось по-старому: экономическое положение и тем самым перспективы получения заказов скорее еще ухудшились, политическая обстановка становилась все более запутанной. Один кризис следовал за другим, а мы этого даже не замечали по той причине, что ничего не менялось. 30 января 1933 г. я прочел о назначении Гитлера рейхсканцлером, но и этому я вначале не придал значения. Вскоре после этого я участвовал в собрании мангеймской организации НСДАП. Мне бросилось в глаза, насколько ничтожен социальный статус и интеллектуальный уровень людей, объединившихся в партию. "С такими людьми нельзя управлять государством", -- мелькнуло у меня в голове. Я напрасно беспокоился. Старый чиновничий аппарат и при Гитлере бесперебойно продолжал вести дела. 2 < > Потом наступили выборы 5 марта 1933 г. и спустя неделю мне позвонили из Берлина. Звонил заведующий орготделом берлинского "гау" Ханке. "Хотите приехать в Берлин? Здесь для Вас обязательно найдется дело. Когда Вы сможете приехать?" -- спросил он. Мы смазали свой маленький спортивный БМВ, собрали чемоданы и всю ночь без остановки ехали в Берлин. Невыспавшись, явился я утром в партийный дом и предстал перед Ханке: "Немедленно поезжайте с Доктором. Он хочет осмотреть свое министерство". Так я вместе с Геббельсом очутился в прекрасном здании на Вильгельмсплатц, построенном Шинкелем. Несколько сотен человек, ожидавших там чего-то, может быть, приезда Гитлера, приветствовали нового министра. Не только здесь я почувствовал, что в Берлин вошла новая жизнь -- после продолжительного кризиса люди выглядели посвежевшими и обнадеженными. Все знали, что на этот раз речь шла не об обычной смене правительства. Казалось, все понимали величие момента. Люди группами собирались на улицах. Не будучи знакомыми друг с другом, они обменивались ничего не значащими замечаниями, смеялись и выражали политическую поддержку происходящему, в то время как где-то вдали от человеческих глаз аппарат беспощадно сводил счеты с противниками в многолетней борьбе за власть, сотни тысяч дрожали от ужаса из-за своего происхождения, своей религии, своих убеждений. После осмотра здания Геббельс поручил мне перестройку своего министерства и создание интерьеров различных помещений, таких, как его кабинет и залы заседаний. Он дал мне четкое задание немедленно начать работу, не дожидаясь предварительной сметы и не выясняя, имеются ли для этого средства. Как выяснилось позднее, это было в некотором роде самоуправство, потому что не был еще составлен бюджет вновь созданного министерства пропаганды, не говоря уже об этой перестройке. Я постарался выполнить свое задание, по возможности не нарушив интерьеры Шинкеля. Однако Геббельс нашел обстановку недостаточно представительной. Несколько месяцев спустя он поручил Объединенным мастерским в Мюнхене переоборудовать помещения в стиле "океанских лайнеров". Ханке обеспечил себе в министерстве влиятельную должность "секретаря министра" и энергично и умело управлялся в его приемной. У него я увидел в те дни проект города Берлина для массового ночного митинга на Темпельхофском поле, который собирались проводить по случаю 1 Мая. План возмутил как мои революционные, так и профессиональные чувства: "Это выглядит как декорация к показательной стрельбе". На это Ханке: "Если Вы можете сделать лучше, пожалуйста!" В ту же ночь родился проект большой трибуны, позади которой предполагалось натянуть между деревянными опорами три огромных флага, каждый выше десятиэтажного дома, два из них черно-бело-красные, в середине флаг со свастикой. С точки зрения устойчивости это было рискованно, потому что при сильном ветре эти флаги превращались бы в паруса. Они должны были подсвечиваться сильными прожекторами, чтобы, как на сцене, еще более подчеркнуть впечатление приподнятого центра. Проект был тут же принят, и опять я продвинулся еще на этап. Исполненный гордости, я показал готовое произведение Тессенову; но тот обеими ногами остался на твердой почве "ремесленного" стиля: "Вы считаете, что чего-то добились? Это эффектно и все". Гитлер, напротив, как мне рассказал Ханке, пришел в восторг от этого сооружения -- впрочем, плоды успеха пожал Геббельс. Через несколько недель Геббельс переехал на служебную квартиру министра продовольствия. Не обошлось без некоторого применения силы; потому что Гугенберг требовал, чтобы она осталась за ним, ??? продовольствия. Но этот спор вскоре разрешился сам собой, поскольку Гугенберг уже 26 июня вышел из состава кабинета. Мне не только было поручено обставить квартиру министра, но и пристроить большой жилой холл. Я несколько легкомысленно пообещал через два месяца сдать дом и пристройку. Гитлер не поверил, что мне удастся выдержать этот срок, и Геббельс, чтобы подзадорить меня, рассказал мне об этом. Я организовал работу круглые сутки в три смены, работы на различных участках были согласованы до мельчайших деталей, в последние дни я использовал большую сушилку и, наконец, дом был меблирован и сдан точно в обещанный срок. У Эберхарда Ханфштенгеля, директора Берлинской национальной галереи, я одолжил несколько акварелей Нольде для украшения геббельсовской квартиры. Геббельс и его жена приняли их с восторгом, пока не явился Гитлер, чтобы осмотреть квартиру, и выразил свое самое решительное неодобрение по их поводу. Министр тут же подозвал меня: "Немедленно уберите картины, они просто невозможны!" В эти первые месяцы после прихода к власти по крайней мере некоторые направления современной живописи, на которые затем в 1937 г. также навесили ярлык "выродившиеся", еще имели шанс. Потому что Ганс Вейдеман, старый член партии из Эссена, имевший золотой партийный значок, руководил в министерстве пропаганды отделом изобразительного искусства. Ничего не зная об этом эпизоде с акварелями Нольде, он составил каталог большого числа картин, примерно направления Нольде-Мунха, и рекомендовал их министру как образец революционного, национального искусства. Геббельс, получивший урок, приказал немедленно убрать компрометирующие картины. Когда Вейдеман отказался участвовать в этом огульном осуждении современного искусства, он вскоре был переведен на второстепенную работу в министерстве. На меня тогда произвел очень тяжелое впечатление такой симбиоз власти и покорности; зловещим был также тот безусловный авторитет, которым Гитлер пользовался даже в вопросах вкуса даже у давних и ближайших сотрудников. Геббельс проявил свою безоговорочную зависимость от Гитлера. Так было со всеми нами. И я, которому было близко современное искусство, молча принял решение Гитлера. Едва я выполнил заказ Геббельса, как в июле 1933 г. мне позвонили из Нюрнберга. Там шла подготовка к первому съезду теперь уже правящей партии. Завоеванная власть победившей партии должна была найти свое выражение уже в архитектуре кулисы; однако местный архитектор не смог предложить удовлетворительный проект. Меня доставили самолетом в Нюрнберг, и я сделал свои наброски. Они не отличались богатством замысла и походили на убранство по случаю 1 Мая, только вместо парусовфлагов я увенчал Цеппелиново поле огромным орлом с размахом крыльев в 30 метров, которого я, как бабочку в коллекции, приколол к лесам. Нюрнбергский заведующий орготделом не решился самостоятельно принять решение относительно этого предложения и послал меня в Мюнхен ???. Я получил сопроводительное письмо, потому что за пределами Берлина я все еще не был известен. В "коричневом доме", по всей видимости, очень всерьез относились к архитектуре или, лучше сказать, к праздничному убранству. Уже спустя несколько минут я со своей папкой с чертежами стоял перед Гессом в роскошно обставленной комнате. Он не дал мне сказать: "По такому вопросу решение может принять только сам фюрер". Он коротко переговорил по телефону и сказал: "Фюрер у себя на квартире, я велю отвезти Вас". Впервые я получил представление о том, что при Гитлере означало волшебное слово "архитектура". Мы остановились перед многоэтажным домом недалеко от театра принца регента. Квартира Гитлера находилась на высоте двух лестничных маршей. Сначала меня впустили в переднюю, всю уставленную безвкусными сувенирами или подарками. Мебель также свидетельствовала о плохом вкусе. Вошел адъютант, открыл дверь, бесцветно произнес: "Пожалуйста", и вот я оказался перед Гитлером, могущественным рейхсканцлером. Перед ним на столе лежал разобранный пистолет, который он как раз, по-видимому, чистил. "Положите Ваши рисунки сюда", -- бросил он. Не взглянув на меня, он отодвинул пистолет в сторону, с интересом, но молча рассмотрел мой проект: "Согласен". Ни слова больше. Поскольку он опять занялся своим пистолетом, я, немного смущенный, покинул помещение. В Нюрнберге меня встретили с удивлением, когда я доложил, что Гитлер лично утвердил проект. Если бы тамошние организаторы знали, какое воздействие окажет проект на Гитлера, в Мюнхен поехала бы большая депутация, а меня в лучшем случае включили бы в последний эшелон. Однако тогда пристрастие Гитлера к любимчикам еще не было повсюду известно. Осенью 1933 г. Гитлер поручил своему мюнхенскому архитектору Паулю Людвигу Троосту, создавшему интерьеры океанского лайнера "Европа" и перестроившему "Коричневый дом", основательно перестроить и заново обставить теперь уже квартиру рейхсканцлера в Берлине. Строительные работы следовало завершить в кратчайший срок. Производитель работ Трооста был из Мюнхена и вследствие этого не ориентировался в берлинских строительных фирмах и порядках. Тут Гитлер вспомнил, что какой-то молодой архитектор в неожиданно короткий срок закончил пристройку у Геббельса. Он решил, что я буду помогать мюнхенскому архитектору подбирать фирмы, ориентироваться на рынке строительных материалов и, по мере необходимости, буду подключаться сам, чтобы как можно скорее закончить перестройку. Это сотрудничество началось с внимательного осмотра квартиры рейхсканцлера Гитлером, его архитектором и мной. Через шесть лет он весной 1939 г. в одной статье описал, в каком состоянии находилась тогда эта квартира: "После революции 1918 г. дом постепенно начал ветшать. Прогнила не только значительная часть стропильной фермы, но и полы полностью превратились в труху... Поскольку мои предшественники в целом могли рассчитывать продержаться на своем посту от трех до пяти месяцев, они не считали нужным ни убрать за теми, кто до них жил в этом доме, ни позаботиться о том, чтобы их преемнику жилось лучше, чем им самим. Им не нужно было представлять свою страну перед иностранцами, потому что заграница ими и так не интересовалась. Поэтому здание полностью пришло в упадок, потолки и пол превратились в труху, обои и полы сгнили, в квартире едва можно было дышать". Конечно, это было преувеличение. И тем не менее, просто невероятно, в каком состоянии находилась эта квартира. На кухне почти не было света, плиты давно технически устарели. Для всех обитателей квартиры во всем доме была единственная ванная, оборудованная к тому же где-то на рубеже веков. Было также много безвкусицы: двери, выкрашенные под дерево, и мраморные поддоны под цветы, которые на самом деле были сделанными под мрамор жестяными ящиками. Гитлер торжествовал. "Полюбуйтесь на это разложение старой республики. Даже дом рейхсканцлера нельзя показать иностранцу; я бы постеснялся принять здесь кого бы то ни было". Во время этого основательного обхода, продолжавшегося чуть ли не три часа, мы зашли также на чердак. Управляющий объяснял: "А вот дверь, ведущая в соседний дом". -- "То есть как?" -- "Есть ход, ведущий через чердаки всех министерств отсюда в отель "Арлон"". -- "Почему?" -- "Во время беспорядков в начале Веймарской республики выяснилось, что восставшие могут изолировать рейхсканцлера в его квартире от внешнего мира. Этот путь должен в любое время обеспечить его эвакуацию". Гитлер приказал открыть дверь, и мы действительно оказались в соседнем Министерстве иностранных дел. "Дверь замуровать. Нам ничего подобного не надо", -- решил он. Когда начались работы, Гитлер почти каждый день появлялся в обеденное время на стройке. Сопровождаесый адъютантом, он смотрел, как продвигается дело и радовался тому, как возникают готовые помещения. Многочисленные рабочие вскоре уже дружески и непринужденно приветствовали его. Несмотря на двух эсэсовцев в штатском, неприметно державшихся сзади, во всем этом была какая-то идиллия. Было заметно, что Гитлер чувствовал себя на стройке "как дома". При этом он избегал дешевой популярности. Производитель работ и я сопровождали его во время этих обходов. Любезно, но кратко задавал он нам вопросы: "Когда оштукатурят эту комнату?" -- "Когда будут окна?" -- "Уже прибыли подробные чертежи из Мюнхена? Еще нет? Я сам спрошу об этом у профессора". -- Так он называл Трооста. Мы осматривали новое помещение: "Здесь уже оштукатурили. Вчера еще нет. До чего красивая лепнина на потолке. Такие вещи профессор делает замечательно". -- "Когда Вы предполагаете закончить? Я очень спешу. У меня сейчас только маленькая квартирка государственного секретаря в мансарде. Туда я никого не могу пригласить. Просто смешно, до чего скаредной была республика. Вы видели подъезд? А лифт? В любом магазине лучше". Лифт действительно время от времени выходил из строя и мог поднять только троих. Итак, таким вот образом держался Гитлер. Легко себе представить, что эта естественность произвела на меня впечатление; во всяком случае, он был не только рейхсканцлером, но и тем человеком, благодаря которому все в Германии начало оживать, который дал работу безработным и начал осуществлять масштабные экономические программы. Только значительно позже, по незначительным мелочам, до меня начало доходить, что во всем этом была хорошая доза пропагандистского расчета. Я сопровождал его, наверное, уже в двадцатый или в тридцатый раз, когда он пригласил меня во время обхода: "Не пообедаете ли Вы с нами сегодня?" Конечно, я был счастлив такому неожиданному проявлению личной симпатии, к тому же я никогда не мог рассчитывать на это, он держался слишком официально. Я часто лазил по лесам строек, но именно в этот день мне на костюм опрокинулся ковш штукатурки. Наверное, у меня было очень огорченное лицо, потому что Гитлер заметил: "Пойдемте со мной, там наверху мы все приведем в порядок". В квартире ожидали гости; среди них Геббельс, немало удивленный моему появлению в этом кругу. Гитлер увел меня в свои апартаменты, появился его слуга и был послан за темно-синим пиджаком самого Гитлера: "Вот так, наденьте пока это!" Так я пошел за Гитлером в столовую, сидел, избранный из всех гостей, рядом с ним. Я явно ему понравился. Геббельс обнаружил то, что я в своем волнении совершенно не заметил. "У Вас же значок фюрера 4 < > Это ведь не Ваш пиджак?" Гитлер ответил за меня: "Это тоже мой!" Во время этого обеда Гитлер впервые задал мне некоторые вопросы личного характера. Только теперь он обнаружил, что я был автором проекта декораций к 1 Мая. "Так, а Нюрнберг, это тоже Вы сделали? Тогда ко мне приходил архитектор с планами! Точно, это были Вы... Что Вы в срок управитесь с квартирой Геббельса, я никогда бы ни поверил". Он не спросил, состою ли я в партии. Когда речь шла о художниках, ему, как мне казалось, это было довольно безразлично. Вместо этого ему как можно больше хотелось узнать о моем происхождении, моей карьере архитектора, о том, что строили мой отец и дед. Годы спустя Гитлер вспомнил это приглашение. "Я обратил на Вас внимание во время осмотров. Я искал архитектора, которому я когда-нибудь смог бы доверить свои строительные планы. Он должен быть молод, Вы же знаете, эти планы ориентированы далеко в будущее. Мне нужен человек, который и после моей смерти продолжил бы их осуществление, авторитет которого был бы связан с моим именем. Такого я увидел в Вас". После нескольких лет неудач я был одержим желанием работать и мне было двадцать восемь лет. За крупный заказ я, как Фауст, продал бы душу. И вот я нашел своего Мефистофеля. Выглядел он не менее обаятельно, чем у Гете. Глава 4 Мой катализатор Я был от природы прилежен, но мне всегда был необходим определенный толчок, чтобы открыть новые способности и высвободить новую энергию. И вот я нашел свой катализатор, более мощный и сильнодействующий я не смог бы найти. Я должен был полностью выкладываться, темп все ускорялся, и нагрузки постоянно увеличивались. Тем самым я лишился того, вокруг чего и протекала моя жизнь: семьи. Гитлер привлекал и воодушевлял меня, я полностью попал под его влияние, и вот уже я принадлежал работе, а не она мне. Гитлер умел заставить ? своих сотрудников с максимальным напряжением. "Человек растет по мере того, как возрастают его задачи", -- считал он. В течение двадцати лет, проведенных мной в тюрьме Шпандау, я часто спрашивал себя, что бы я сделал, если бы распознал действительное лицо Гитлера и истинную природу установленного им господства. Ответ был банальным и одновременно удручающим: я вскоре уже не мог отказаться от своей должности архитектора Гитлера. Мне еще даже не было тридцати и мне рисовались самые волнующие перспективы, о которых только может мечтать архитектор. Кроме того, моя жажда деятельности вытесняла проблемы, с которыми я неизбежно должен был бы столкнуться. В будничной суете отступала всякая нерешительность. Когда я писал эти мемуары, я все больше и больше удивлялся, а потом был просто поражен, что до 1944 г. так редко, собственно, почти никогда, не находил времени, чтобы поразмыслить о себе самом, о том, что я делаю, что никогда не размышлял о своем существовании. Сейчас, когда я предаюсь воспоминаниям, у меня возникло ощущение, что что-то подняло меня тогда над землей, лишило меня всех корней и подчинило многочисленным чужим силам. Если оглянуться назад, почти больше всего меня пугает то, что в то время я в основном беспокоился, каким путем я, как архитектор, пойду, я отходил от уроков Тессенова. Напротив, я, по-видимому, считал, что лично меня не касается, когда я слышал, как люди моего круга говорят об евреях, масонах, социал-демократах или свидетелях Иеговы, как о стоящих вне закона. Я считал, что достаточно было не участвовать в этом самому. Рядовым членам партии внушали, что большая политика слишком сложна, чтобы они могли иметь о ней свое суждение. Вследствие этого каждый всегда чувствовал себя ответственным, и в то же время никогда не аппелировали к личной ответственности. Вся структура системы была направлена на то, чтобы не дать возникнуть конфликтам со своей совестью. Следствием этого была полная стерильность всех разговоров и споров между единомышленниками. Было неинтересно взаимно поддерживать стандартные мнения. Еще более сомнительным было подчеркнутое ограничение ответственности рамками своей компетенции. Круг общения ограничивался своей группой, например, архитекторами, врачами, юристами, техниками, солдатами или крестьянами. Профессиональные организации, в которые каждый входил автоматически, назывались палатами (палата врачей, палата искусств), и это название очень метко определяло обособление в отдельные, словно отделенные друг от друга стеной области жизни. Чем дольше существовала система Гитлера, тем в меньшей степени даже представления выходили за пределы таких отдельных палат. Если бы это упражнение было растянуто на несколько поколений, то уже это иссушило бы систему, потому что мы пришли бы к своего рода "кастовости". Меня всегда ошарашивало противоречие с провозглашенной в 1933 г. "народной общностью", потому что интеграция, к которой оно стремилось, таким образом отрицалась или же ей чинились препятствия. В конечном счете это была общность изолированных. В отличие от того, как это, может быть, звучит сегодня, для нас ведь не было пустой пропагандистской формулой то, что надо всем "думает и управляет фюрер". Восприимчивость к таким явлениям мы получили в юности. Наши принципы мы получили от иерархического государства, а именно в то время, когда законы военного времени еще более усугубили его субординационный характер. Может быть, этот опыт подвел нас как солдат к такому мышлению, с которым мы вновь столкнулись в гитлеровской системе. Жесткий порядок был у нас в крови; по сравнению с ним либерализм Веймарской республики казался нам гнилым, сомнительным и уж ни в коем случае не достойным подражания. Чтобы всегда быть под рукой у моего хозяина, я снял для архитектурного бюро ателье художника на Беренштрассе в нескольких сотнях метров от рейхсканцелярии. Мои сотрудники, все без исключения молодые люди, работали, забыв о личной жизни, с утра до поздней ночи; обедом нам обычно служила пара бутербродов. Только около десяти часов вечера мы, обессиленные, завершали свой рабочий день легким ужином в находящемся поблизости Пфальцском винном погребке, где мы еще раз обсуждали все, что успели сделать за день. Правда, крупных заказов все еще не было. Гитлер по-прежнему давал мне разовые горящие поручения, по всей видимости, моей наиболее сильной стороной для него была способность быстро выполнять заказы: кабинет его предшественников на втором этаже рейхсканцелярии тремя окнами выходил на Вильгельмсплатц. В эти первые месяцы 1933 г. там почти всегда собиралась толпа, скандировавшая "фюрер", вызывая его. Поэтому в комнате стало невозможно работать; Гитлер этого не хотел и по другой причине: "Слишком мал! Шестьдесят квадратных метров -- это площадь, достаточная для одного из моих сотрудников! А где мне прикажете присесть с каким-нибудь иностранным гостем? Может, в этом закутке? А за письменным столом такого размера сидеть только моему директору конторы". Гитлер поручил мне оборудовать под новый кабинет зал, расположенный за садом. В течение пяти лет его удовлетворяло это помещение, хотя он считал его временным. Но и кабинет в новой рейхсканцелярии, построенной в 1938 г., вскоре также перестал удовлетворять его. К 1950 г. в соответствии с его указаниями и моими планами должен был быть осуществлен окончательный проект рейхсканцелярии. Там для Гитлера и его преемников грядущих столетий предусматривался рабочий зал площадью 960 квадратных метров, в 16 раз больше кабинета его предшественников. Впрочем, я, переговорив с Гитлером, пристроил к этому залу личный кабинет, его площадь опять составила около 60 кв.м. Старым кабинетом больше нельзя было пользоваться, потому что отсюда он хотел свободно выходить на "новый исторический балкон", спешно пристроенный мной, чтобы оттуда являться толпе. "Окно было для меня слишком неудобным, -- довольно заявил мне Гитлер, -- я не был виден со всех сторон. Не могу же я, в конце концов, свешиваться оттуда". Автор проекта первого нового здания рейхсканцелярии, профессор Берлинского Технического института Эдуард Йобст Зидлер заявил протест против таких изменений, а Ламмерс, начальник рейхсканцелярии, подтвердил, что наши действия являются нарушением авторского права. Гитлер с издевкой отвел претензии: "Зидлер испоганил всю Вильгельмсплатц. Это выглядит как офис мыловаренного концерна, а не как центр империи. Что он там думает! Что он мне еще и балкон построит?!" Но он согласился дать профессору заказ на строительство в качестве компенсации. Через несколько месяцев мне поручили возвести барачный лагерь для строителей только что начатого автобана. Гитлеру не нравилось, как их до сих пор размещали, и он хотел, чтобы я разработал типовой проект для всех таких лагерей. С нормальными кухнями, прачечными и душевыми, клубными помещениями и комнатами на двоих, он, без сомнения, выгодно отличался от существовавших до этого строительных городков. Гитлер входил в мельчайшие детали этого образцового сооружения и спрашивал меня, какое впечатление оно произвело на рабочих. Таким я представлял себе национал-социалистического вождя. Пока шли работы в квратире канцлера, Гитлер жил в квартире своего госсекретаря Ламмерса, на самом верхнем этаже административного здания. Здесь я часто принимал участие в его обедах и ужинах. Вечерами чаще всего собирались люди, постоянно сопровождавшие Гитлера, многие годы возивший его шофер Шрек, командир лейбштандарта СС Зепп Дитрих, заведующий отделом печати доктор Дитрих, оба адъютанта, Брюкнер и Шауб, а также Генрих Гофман, фотограф Гитлера. Поскольку за стол могли сесть одновременно не более десяти человек, свободных мест уже почти не оставалось. Напротив, за обедом собирались преимущественно старые мюнхенские соратники, такие как Аман, Шварц и Эссер, или гауляйтер Вагнер, часто также Верлин, руководитель мюнхенского филиала Даймлер-Бенца и поставщик автомобилей Гитлера. Министры приходили, видимо, редко; Гиммлера я также встречал редко, как и Рема и Штрайхера, зато очень ? Геббельса и Геринга. Уже тогда исключались все чиновники из окружения рейхсканцлера. Так, например, бросалось в глаза, что даже Ламмерс, хотя он и был хозяином этой квартиры, никогда не оказывался в числе приглашенных; конечно, это было не случайно. Потому что в этом кругу Гитлер часто анализировал события дня. Без особых претензий, он просто завершал таким образом свою дневную программу. Он любил рассказывать, как он сумел избавиться от бюрократии, грозившей захлестнуть его в его деятельности в качестве рейхсканцлера: "В первые недели мне докладывали ну буквально о каждой мелочи. Каждый день я находил на своем столе груды бумаг, и сколько бы я ни работал, они не уменьшались. Пока я радикально не положил конец этой бессмыслице! Если бы я продолжал так работать, я никогда не пришел бы к положительным результатам, потому что они просто не оставляли мне времени на размышления. Когда я отказался просматривать бумаги, мне сказали, что я задерживаю принятие важных решений. Но только благодаря этому я и смог поразмыслить о важных вопросах, по которым я принимал решение. Так я стал задавать ритм, а не чиновники -- определять, что мне делать". Иногда он рассказывал о своих поездках: "Шрек был лучшим шофером, какого я только могу себе представить, а наш автомобиль делал 170 километров. Мы всегда ездили очень быстро. Но в последние годы я приказал Шреку ездить со скоростью не более 80 километров. Подумать только, если бы со мной что-нибудь случилось. Мы особенно любили гонять большие американские машины. Всегда плелись в конце, пока у них не взыграет самолюбие. Эти америкашки, если их сравнить с мерседесом, ведь просто дрянь. Их мотор не выдерживал, через какое-то время начинал захлебываться, и они с вытянутыми лицами оставались на обочине. Так им и надо!" Вечерами регулярно устанавливали примитивный кинопроектор, чтобы после кинохроники показать один-два художестваенных фильма. Поначалу слуги очень неумело обращались с аппаратурой. Часто картинка была вверх ногами или рвалась пленка; Гитлер тогда еще относился к этому спокойнее, чем его адъютанты, которые слишком уж любили демонстрировать своим подчиненным власть, которой они были обязаны своему шефу. При выборе фильмов Гитлер совещался с Геббельсом. Чаще всего это были фильмы, которые в то же самое время шли в берлинских кинотеатрах. Гитлер предпочитал безобидные развлекательные фильмы, а также фильмы о любви и о жизни высшего общества. Как можно скорее следовало также доставлять все с Яннингсом и Рюманом, с Хенни, Портен, Лил Даговер, Ольгой Чеховой, Зарой Леандер или Женни Юго. Фильмам-ревю с большим количеством голых ног был гарантирован успех. Нередко мы смотрели заграничные фильмы, в том числе такие, которые были недоступны немецкому зрителю. Напротив, почти полностью отсутствовали фильмы о спорте и альпинизме, никогда также не демонстрировались фильмы о животных, ландшафтные фильмы и фильмы, рассказывающие о других странах. Он также не понимал гротескные фильмы, которые я тогда так любил, например, с Бастером Китоном или даже с Чарли Чаплиным. Немецкая кинематография никак не могла покрыть нашу потребность в двух новых фильмах ежедневно. Поэтому многие из них мы смотрели по два раза и чаще: бросалось в глаза то, что никогда это не были трагедии, зато часто феерии или фильмы с его любимыми актерами. Этому выбору, а также обычаю каждый вечер просматривать по одному-два фильма он сохранил верность до начала войны. На одном из таких обедов зимой 1933 г. я сидел рядом с Герингом. "Над Вашей квартирой работает Шпеер, мой фюрер? Он Ваш архитектор?" Я, правда, им не был, но Гитлер ответил утвердительно. "В таком случае разрешите ему перестроить и мою квартиру". Гитлер согласился, и Геринг, не поинтересовавшись, хочу ли я этим заняться, сразу же после обеда усадил меня в свой большой открытый автомобиль и, как драгоценную добычу, увлек меня в свою квартиру. Он подобрал себе бывшую резиденцию прусского министра торговли, находившуюся в одном из садов за Лейпцигской площадью, дворец, с большой пышностью воздвигнутый государством перед 1914 г. Всего за несколько месяцев до этого эта квартира была перестроена в соответствии с указаниями самого Геринга, прусскому государству это влетело в копеечку. Гитлер осмотрел ее и неодобрительно заметил: "Темно! И как только можно жить в темноте! Сравнить с этим работу моего профессора! Везде светло, ясно и просто!" И действительно, я однаружил романтический запутанный лабиринт маленьких комнат с темными застекленными и тяжелыми бархатными обоями, обставленных громоздкой мебелью в стиле ренессанс. Нечто вроде часовни было увенчано свастикой, в других комнатах новый символ также помещался на потолках, стенах и полах. Вид был такой, как будто в этой квартире постоянно должно было происходить что-то особенно торжественно-трагическое. Характерным для системы, как, пожалуй, и для всех авторитарных общественных форм, было то, что критика и пример Гитлера моментально меняли настроение Геринга. Потому что он немедленно отвернулся от своего только что законченного сооружения, хотя там он себя, наверное, чувствовал бы лучше, потому что оно было ближе его естеству: "Не обращайте на все это внимания. Я и сам не могу это видеть. Делайте, как считаете нужным. Я даю Вам заказ; только пусть все будет, как у фюрера". Это был прекрасный заказ, как и всегда, у Геринга с затратами не считались. Так, сломали стены, чтобы из многочисленных комнатушек первого этажа сделать четыре больших помещения; самое большое из них, его кабинет, имело площадь около 140 кв.м, почти как у Гитлера. Была пристроена стеклянная веранда из легких бронзовых конструкций. Правда, бронза была очень дефицитной, распределялась по фондам и за ее нецелевое использование полагались высокие штрафы, но это ни в малейшей степени не беспокоило Геринга. Он был в восторге, радовался каждый раз, осматривая свою квартиру, сиял, как именинник, потирал руки и смеялся. Мебель Геринга соответствовала его комплекции. Старый письменный стол в стиле ренессанс был громаден, как и рабочее кресло, спинка которого возвышалась над его головой, оно могло бы служить княжеским троном. На письменном столе он приказал установить два серебряных светильника с несоразмерно большими пергаментными абажурами и, кроме того, огромную фотографию Гитлера: подаренный Гитлером оригинал был для него недостаточно импозантен. Поэтому он приказал увеличить его во много раз и каждый, кто приходил к нему, удивлялся такому особому расположению Гитлера. Дело в том, что в партийных и правительственных кругах было известно, что Гитлер дарил своим паладинам свою фотографию всегда одного и того же формата в серебряной рамке, выполненной по специальному эскизу госпожи Троост.В холле огромную картину поместили на потолке, чтобы не загораживать окошки расположенной за стеной кинобудки. Картина показалась мне знакомой. И действительно, Геринг, как я узнал, без особых церемоний приказал "своему" прусскому директору Музея им. Кайзера Фридриха доставить к себе домой знаменитое творение Рубенса "Диана на оленьей охоте", бывшее одним из самых замечательных шедевров этого музея. Пока шли работы, Геринг жил во дворце председателя рейхстага напротив здания рейхстага, построенном в начале двадцатого века под сильным эпигонским влиянием рококо. Здесь мы обсуждали интерьеры его постоянной резиденции. Часто при этом прсутствовал один из директоров изысканных "Объединенных мастерских" г-н Пэпке, пожилой, седой господин, очень старавшийся понравиться Герингу, но запуганный резкостью и бесцеремонностью, с какой Геринг обращался с подчиненными. Однажды мы с Герингом сидели в комнате, стены которой в стиле вильгельмовского неорококо сверху донизу были покрыты плоскими рельефами в виде розовых гирлянд -- воплощение мерзости. Геринг тоже так считал, начав: "Как Вы находите эти украшения, господин директор? Не плохо, не правда ли?" Вместо того, чтобы сказать: "Это отвратительно", старик почувствовал себя неуверенно, ему не хотелось портить отношения со своим высокопоставленным заказчиком и клиентом, и он дал уклончивый ответ. Геринг тут же почувствовал, что можно сыграть с ним шутку и подмигнул мне, ища поддержки: "Но господин директор, неужели Вам не нравится? Я хочу, чтобы Вы украсили так все помещения. Мы говорили об этом, не так ли, господин Шпеер?" -- "Да, чертежи уже в обработке". -- "Ну вот, господин директор, видите ли, это наш новый стиль. Я уверен, что он Вам нравится". Директор увертывался, от разлада со своей совестью художника у него выступила испарина на лбу, его острая бородка дрожала от волнения. А Геринг рашил во что бы то ни стало вырвать одобрение у старика: "Итак, посмотрите-ка внимательно на эту стену. Как чудесно она увита розами. Как будто сидишь на воздухе в розовой беседке. И это не приводит Вас в восторг?" -- "Что Вы, что Вы!" -- с отчаянием промямлил тот. -- "Вы ведь известный знаток искусства, такой шедевр уж конечно вызывает Ваше восхищение. Скажите, не правда ли, это прекрасно?" Игра продолжалась долго, пока директор не уступил и не изобразил восторг, которого от него добивались. "Все они такие!" -- презрительно заметил потом Геринг, и действительно, такими были все, не в последнюю очередь это относилось к самому Герингу, который во время обедов у Гитлера без умолку рассказывал, какой светлой и просторной теперь будет его квартира, "точно такая, как Ваша, мой фюрер". Если бы Гитлер приказал увить свои стены розами, Геринг бы потребовал розы и себе. Уже зимой 1933 г., то есть через несколько месяцев после решившего мою судьбу обеда у Гитлера, я был принят в круг наиболее близких ему людей. Кроме меня, было еще немного таких, кого бы он баловал подобным образом. Я, без сомнения, особенно понравился Гитлеру, хотя я по своей природе и был сдержан и неразговорчив. Я часто задавался вопросом, не видит ли он во мне воплощение своей юношеской мечты стать великим архитектором. И все же едва ли можно найти удовлетворительное объяснение явной симпатии Гитлера в его зачастую чисто интуитивном поведении. Я еще был далек от моего позднейшего классицизма. Случаю было угодно, чтобы сохранились чертежи, подготовленные к конкурсу на лучший проект Имперской школы руководящих кадров НСДАП в пригороде Мюнхена Грюнвальде, в котором осенью 1933 г. могли принять участие все архитекторы. Гитлер в сопровождении Трооста и меня ознакомился с проектами, представленными на конкурс еще до принятия решений. Проекты, как полагается на конкурсе, были представлены анонимно. Конечно, я провалился. Только после принятия решения, когда был объявлен победитель, Троост в беседе в ателье отметил мой проект, и Гитлер, к моему удивлению, еще хорошо помнил его, хотя он рассматривал мои чертежи среди сотен других не дольше нескольких секунд. Он ответил молчанием на похвалу Трооста; наверное, он при этом понял, что я еще далек от того, чтобы соответствовать его представлениям. Каждые две-три недели Гитлер ездил в Мюнхен, все чаще он брал в эти поездки меня. По прибытии он, как правило, прямо с вокзала направлялся в ателье профессора Трооста. Еще по дороге в поезде он живо размышлял вслух, какие из чертежей "профессор" уже, наверное, закончил: "Горизонтальную проекцию первого этажа "Дома искусства" он, наверное, переделал. Там нужно было внести некоторые изменения... Готов ли уже проект элементов внутреннего убранства столовой? А потом мы, возможно, увидим наброски скульптур Ваккерле". Ателье находилось в неухоженном заднем дворе на Терезиенштрассе, недалеко от Высшей Технической школы. Нужно было подняться на два марша по голой, давно не крашеной лестнице. Троост, сознавая свое положение, никогда не встречал Гитлера на лестнице и никогда не провожал его вниз. Гитлер приветствовал его в прихожей: "Я жду не дождусь, господин профессор! Покажите, что у Вас нового!" И вот уже Гитлер и я оказывались в кабинете, где Троост, как всегда уверенный в себе и сдержанный, показывал свои чертежи и наброски идей. Однако первому архитектору Гитлера приходилось не лучше, чем потом мне: Гитлер редко открыто проявлял свой восторг. Затем "госпожа профессорша" демонстрировала нам образцы рисунков тканей и тонов стен для комнат мюнхенского "Дома фюрера", неброско и изысканно сочетающиеся друг с другом. Вообще-то они были слишком уж приглушенными для вкуса Гитлера, любившего эффекты. Но ему нравилось. Буржуазная атмосфера гармонии, бывшая в то время в моде в богатом обществе, видимо, импонировала ему своей скромной роскошью. Так проходили всегда два или более часов, затем Гитлер прощался коротко, но очень сердечно, чтобы только теперь уже поехать к себе домой. И еще бросал мне: "Но мы обедаем в "Остерии". В обычное время, около половины третьего, я ехал в "Остерию Баварию", маленький ресторан деятелей искусства, который неожиданно прославился, когда Гитлер стал его завсегдатаем. Здесь скорее можно было представить себе компанию художников, группирующихся вокруг Ленбаха или Штука, с длинными волосами и буйными бородами, чем Гитлера с его тщательно одетыми или носящими форму спутниками. В "Остерии" он чувствовал себя хорошо, ему, как "несостоявшемуся художнику" по-видимому нравилась среда, к которой он когда-то стремился и вот, наконец, одновременно потерял и обогнал. Нередко ограниченный круг приглашенных должен был часами ждать Гитлера: адъютант, гайляйтер Баварии, Вагнер, при условии, что он проспался после попойки, конечно, постоянно сопровождающий его придворный фотограф Гофман, к этому времени дня иногда уже слегка навеселе, очень часто симпатичная мисс Митфорд, временами, хотя очень редко, какой-нибудь художник или скульптор. Затем еще д-р Дитрих, имперский ??? и всегда Мартин Борман, очень незаметный секретарь Рудольфа Гесса. На улице ожидали несколько сот человек, которым достаточно было нашего присутствия, чтобы знать, что "он" приедет. Сплошное ликование снаружи: Гитлер направлялся к нашему углу завсегдатаев, с одной стороны отгороженному полустеной; при хорошей погоде мы сидели в небольшом дворе. Хозяина и обеих официанток приветствовали с напускной любезностью: "Что сегодня хорошего? Равиоли? Если бы они не были такими вкусными. Слишком уж они соблазнительны". Гитлер щелкал пальцами: "Все было бы хорошо у Вас, господин Дойтельмозер, но моя фигура! Вы забываете, что фюреру нельзя есть то, чего хочется". Затем он долго изучал меню и выбирал равиоли. Каждый заказывал, что хотел: шницель, гуляш, также бочковое венгерское вино; несмотря на шутки, которые Гитлер время от времени отпускал по адресу "пожирателей трупов" или "пьяниц", можно было без стеснения позволить себе все. В этой компании все были среди своих. Было безмолвное соглашение: не говорить о политике. Единственным исключением была мисс Митфорд, которая и позднее, в годы напряженности агитировала за свою родную Англию и часто буквально умоляла Гитлера все с ней уладить. Несмотря на холодную сдержанность Гитлера, она не отступала все эти годы. Потом, в сентябре 1939 года, в день объявления Англией войны, она попыталась покончить с собой в мюнхенском Английском парке при помощи слишклм маленького пистолета. Гитлер сдал ее на попечение лучших специалистов Мюнхена и затем отправил ее в спецвагоне через Швейцарию в Англию. Основной темой во время таких обедов обычно были утренние визиты к профессору. Гитлер рассыпался в похвалах тому, что он увидел; он без труда запоминал все детали. Его отношение к Троосту было как у ученика к учителю, он напоминал мне мое некритическое восхищение Тессеновым. Эта черта очень нравилась мне; меня удивляло, что этот человек, на которого молилось его окружение, был еще способен к чему-то похожему на почитание. Гитлер, который сам себя чувствовал архитектором, в этой области уважал превосходство специалиста, в политике он бы этого не сделал никогда. Он откровенно рассказывал, как семья Брукман, одна из культурнейших издательских семей Мюнхена, познакомила его с Троостом. У него словно "пелена с глаз упала", когда он увидел его работы. "Я больше не мог терпеть того, что рисовал до сих пор. Какое счастье, что я познакомился с этим человеком!" Это было действительно так; невозможно себе представить, каким был бы его архитектурный вкус без влияния Трооста. Один раз он показал мне альбом с набросками, сделанными в начале двадцатых годов. В них сквозило пристрастие к монументально-парадным сооружениям в стиле новое барокко 90-х годов прошлого века, которые определяют облик венского Ринга; часто эти архитектурные проекты странным образом перемежались на одной и той же странице с эскизами оружия и военных кораблей. По сравнению с этим архитектура Трооста была попросту скупой. Поэтому его влияние на Гитлера также оказалось эпизодичным. До конца своих дней Гитлер хвалил архитекторов и сооружения, которые служили ему примером для его ранних набросков: Парижскую Гранд Опера (1861-1874) Шарля Гарнье: "Ее лестница -- самая красивая в мире. Когда дамы в своих дорогих туалетах спускаются вниз, а лакеи стоят по обеим сторонам, а, господин Шпеер, мы тоже должны построить что-то подобное! Он мечтательно говорил о Венской опере: "Великолепнейшая опера в мире с превосходной акустикой. Когда я в молодости сидел там на четвертом ярусе..." Об одном из двух архитекторов, построивших это здание, ван дер Нюлле, Гитлер рассказывал: "Он считал, что опера ему не удалась. Вы знаете, он был в таком отчаянии, что за день до открытия пустил себе пулю в лоб. А открытие превратилось в его величайший триумф, весь мир аплодировал архитектору!" Такие рассказы потом нередко переходили в рассуждения, в каких тяжелых положениях и сам он уже находился и как тем не менее всегда выходил из них благодаря счастливому повороту судьбы. Никогда нельзя сходить с дистанции. Особое пристрастие он питал к многочисленным позднебарочным театральным зданиям Германа Гельмера (1849-1919) и Фердинанда Фельнера (1847-1916), застраивавших ими по одной и той же схеме не только Австро-Венгрию, но и Германию конца XIX века. Он знал, в каких городах есть их сооружения и позднее приказал привести в порядок запущенный театр в Аугсбурге. Но он также ценил более строгих зодчих XIX века, таких как Готфрид Гемпер (1803-1879), построивший в Дрездене оперу и картинную галерею, а в Вене Хафбург и ??? и Теофиль Хансен (1803-1883), воздвигнувший несколько значительных построек в стиле классицизм в Афинах и Вене. Как только немецкие войска в 1940 г. заняли Брюссель, мне пришлось поехать туда, чтобы ознакомиться с огромным дворцом юстиции, построенным Пелером (1817-1879), бывшим предметом его мечтаний, хотя он знал его, как и Парижскую оперу, лишь по чертежам. После моего возвращения он заставил рассказать все до мельчайших подробностей. Это был архитектурный мир Гитлера. Но в конце концов его всегда тянуло на вычурное необарокко, которое кулитивировал и Вильгельм II со своим придворным архитектором Ине: в принципе, всего-навсего "упадочное барокко", аналогичное стилю, сопровождавшему распад римской империи. Так Гитлер в области архитектуры, точно также как и живописи и скульптуры застрял в мире своей молодости: это был мир 1880-1910 г.г., придавший особые черты его художественному вкусу, как и его политическим и идеологическим представлениям. Для Гитлера были характерны противоречивые склонности. Так, хотя он открыто восторгался своими венскими кумирами, которые произвели на него большое впечатление в его молодые годы, тут же заявлял: "Только благодаря Троосту я понял, что такое архитектура. Как только у меня появились деньги, я стал покупать у него один предмет обстановки за другим, осматривал его сооружения, интерьеры "Европы" и всегда был благодарен судьбе, явившейся мне в образе фрау Брукман и сведшей меня с этим мастером. Когда у партии появились значительные средства, я заказал ему перестройку и отделку "Коричневого дома". Вы его видели. Какие у меня из-за этого были трудности! Эти мещане в партии сочли это расточительство