Ганс-Ульрих Рудель. Пилот "Штуки"



      Проект "Военная литература": militera.lib.ru
      Издание: Rudel H.-U. Stuka-Pilot : His Life Story in Words in Photographs. New York, Ballantine Books, 1963
      Книга в сети: http://militera.lib.ru/memo/german/rudel/index.html
      Иллюстрации: http://militera.lib.ru/memo/german/rudel/ill.html
      Предоставлено: Е.М. Ковалев
      Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
      Перевод: Е.М. Ковалев
      Обсуждение текста на ВИФ2

ПРЕДИСЛОВИЕ ПОЛКОВНИКА КОРОЛЕВСКИХ ВВС (RAF) ДУГЛАСА БАДЕРА К АНГЛИЙСКОМУ ИЗДАНИЮ

      Как это часто происходит на войне, особенно в авиации, вы знаете имена пилотов, воюющих на стороне противника. Впоследствии вы редко встречаетесь с ними. В конце этой войны некоторые из нас имели возможность лично познакомиться с хорошо известными пилотами Люфтваффе, которых до этого мы знали только по именам. Сейчас, семь лет спустя, некоторые из их имен не сохранились в моей памяти, но я хорошо помню Галланда, Руделя и немецкого ночного пилота-истребителя по фамилии Майер. Они посетили Центральную базу истребительной авиации в Танжмере в июне 1945 года, и некоторые их бывшие противники из Королевских военно-воздушных сил (RAF) получили возможность обменяться с ними взглядами на воздушную тактику и самолеты, две темы, вечно занимающие пилотов. Совпадение, которое изумило нас всех, если меня простят за изложение этого анекдотического случая, произошло, когда Майер беседовал с нашим хорошо известным пилотом-истребителем Брансом Бурбриджем и обнаружил, что именно Бранс сбил его над немецким аэродромом однажды ночью, когда Майер спускался кругами, заходя на посадку.
      Находясь в немецком плену большую часть войны, я много слышал о Гансе-Ульрихе Руделе. Его деяния на Восточном фронте время от времени получали большое внимание со стороны немецкой прессы. Именно поэтому я с огромным интересом встретился с ним в июне 1945. Незадолго до конца войны Рудель потерял ногу ниже колена, при обстоятельствах, которые он описывает в своей книге. Во время этого визита командующим в Танжмере был хорошо известный в RAF Дик Этчерли. Здесь также находились Франк Кери, Боб Так (который вместе со мной был в плену в Германии), "Рац" Берри, Хоук Уэллс и Ролан Бимон (ныне главный испытатель фирмы Дженерал Электрик). Мы все считали, что должны попробовать заказать протез для Руделя. Очень жаль, что мы не смогли довести это дело до конца, поскольку, хотя все необходимые мерки были сняты, обнаружилось, что его ампутация была сделана слишком недавно, для того чтобы изготовить и подогнать протез, и мы, в конце концов, оставили эту идею.
      Мы все читаем автобиографию того, с кем мы встречались хотя бы мельком с большим интересом, чем написанную незнакомцем. Это книга Руделя - отчет из первых рук о его жизни в германских ВВС во время войны, в особенности на востоке. Я не могу согласиться с рядом заключений, которые он делает или с некоторыми его мыслями. Помимо всего прочего я воевал на другой стороне.
      Эта книга не является всеохватной по масштабу, потому что повествует о жизни одного человека - храброго, - сражающегося в прямодушной, бесхитростной манере. Тем не менее, она проливает свет на противников Руделя на Восточном фронте - пилотов русских ВВС. Это, возможно, самая ценная часть всей книги.
      Я счастлив, написать это короткое предисловие к книге Руделя, поскольку, хотя я и виделся с ним всего несколько дней, он, по любым стандартам отважный человек, и я желаю ему удачи.





ВВЕДЕНИЕ


      Йоханнес Рудель, пастор Саусенхофен, сентябрь 1950

      Отцу и матери нечасто приходится писать введение к книге сына, но мы полагаем, что было бы неверно отказываться от сделанного нам предложения, даже если в настоящее время может показаться неосторожным писать введение к "книге о войне".
      Компетентными властями было сказано: "что Ганс-Ульрих Рудель (1 января 1945 ставший полковником Люфтваффе в возрасте 28 лет) отличился в большей степени, чем все остальные офицеры и солдаты германской армии. Его вылеты в важнейшие пункты и сектора фронта оказались решающими для общей ситуации (вследствие чего он стал первым и единственным солдатом, награжденным высшим отличием - Золотыми Дубовыми Листьями с Мечами и Бриллиантами к Рыцарскому Кресту Железного Креста)..."
      "Рудель как никто другой подготовлен к тому, чтобы написать о своем военном опыте. Огромной важности события войны все еще слишком близки для того, чтобы можно было составить их исчерпывающую картину. Таким образом, все важнее, чтобы те, кто выполнял свой долг до конца, оставили бы нам точные воспоминания. Только на основе объективного взгляда и опыта из первых рук вторая мировая война предстанет однажды в полной ретроспективе. Имея 2530 боевых вылетов на своем счету, Рудель, - и этот факт признан и его врагами, - самый выдающийся пилот в мире..."
      Всю долгую войну он почти не бывал в отпусках, даже после ранения он немедленно вернулся на фронт. В начале апреля 1945, в бою он потерял правую ногу (ниже колена). Он отказался ждать, пока полностью поправится, но, несмотря на открывшуюся рану, заставил себя идти в бой на протезе. Его кредо заключалось в том, что офицер принадлежит не самому себе, а фатерлянду и своим подчиненным и поэтому он должен, на войне - в большей степени, чем в мирное время, показывать пример, пусть даже рискуя жизнью. С другой стороны, он, хотя и смягчает свои слова, обращенные к вышестоящему начальству, но говорит то, что думает, открыто и честно. С помощью этой прямоты он добивается настоящего успеха, поскольку успех может быть только там, где существует взаимное доверие между начальниками и подчиненными.
      Старые солдатские достоинства - лояльность и послушание определили всю его жизнь. "Погибает только тот, кто смирился с поражением!" вот та аксиома, которую наш сын сделал самой главной в своей жизни. Он следует ей и сейчас, живя в Аргентине.
      Мы, его родители и сестры, а также бесчисленное множество других людей часто боялись и молились за него, но мы всегда повторяли, как повторял и он, вслед за Эдуардом Морике: "Пусть все, и начало и конец, пребудут в Его руках!"
      Пусть эта книга принесет слова успокоения и приветствия многим его друзьям, станет вдохновляющим посланием всем далеким читателям.
      Мать: Марта Рудель
      Для утешения всех матерей я хотела бы сказать, что наш Ганс-Ульрих был вежливым и нежным ребенком (он весил, пять и три четверти фунта, когда родился). До его двенадцатилетия я должна была держать его за руку во время грозы. Его старшая сестра часто говорила: "Из Ули ничего хорошего не выйдет, он даже боится спуститься один в погреб". Именно эта насмешка заставила Ули вступить на путь отваги, он начал закалять себя всеми доступными средствами и приобщился к спорту. Но он отстал из-за этого от школьных занятий и утаивал ведомости об успеваемости, которые должен был подписывать его отец, вплоть до самого последнего дня каникул. Его бывший учитель, которого я однажды спросила "Как у него дела в школе?" ответил мне: "Он прелестный мальчик, но отвратительный ученик". Много историй можно было бы рассказать о его мальчишеских проделках, но я счастлива, что ему была дарована беззаботная юность.

"Погибает только тот, кто смирился с поражением!"





1. ОТ ЗОНТИКА К ПИКИРУЮЩЕМУ БОМБАРДИРОВЩИКУ


      1924 год. Я живу в доме моего отца-пастора в маленькой деревне Сейфердау в Силезии. Мне 8 лет. Как-то раз в воскресенье отец с матерью отправились в соседний город Швейдниц на "День авиации". Я в ярости, что мне не разрешили идти вместе с ними, и, вернувшись домой, мои родители должны снова и снова рассказывать мне, что они там видели. От них я слышу о человеке, который прыгнул с большой высоты с парашютом и благополучно опустился на землю. Это восхищает меня, и я извожу моих сестер, требуя точного описания того человека и его парашюта. Мама шьет мне небольшую модель, я привязываю к ней камень и парашют медленно опускается на землю. Я думаю про себя, что я сам смог бы сыграть роль этого камня и в следующее воскресенье, когда меня оставляют одного на пару часов, я, не теряя времени, решаю воспользоваться своим открытием.
      Наверх, на первый этаж! Я карабкаюсь на подоконник с зонтиком, открываю его, смотрю вниз, и быстро прыгаю, чтобы не успеть испугаться. Я приземляюсь на мягкой цветочной клумбе, и с удивлением узнаю, что сильно ушибся и сломал ногу. Самым обманчивым образом, как склонны вести себя все зонтики, мой "парашют" вывернулся наружу и почти не задержал мое падение. Но я преисполнен решимости: я стану летчиком.
      После краткого флирта с современными языками в местной школе, где я глотал классиков и учил греческий и латынь в Сагене, Ниски, Герлитце и Лаубане, - отца переводили из одного прихода в другой в прекрасной провинции Силезия, - мое школьное образование закончено. Мои каникулы почти всецело посвящены спорту, в том числе и мотоциклетному. Легкая атлетика летом и катание на лыжах зимой заложили основу для крепости тела, так пригодившейся мне в дальнейшем. Мне нравилось все, поэтому я не специализировался в какой-то одной области. Наша деревня не могла предложить обширный кругозор - мое знание спортивного снаряжения было почерпнуто из одних лишь журналов, так что я практиковался в прыжках с шестом, перепрыгивая через веревку для сушки белья, повешенную моей матерью. Только позднее, используя подходящий шест из бамбука, я смог преодолеть вполне приличную высоту. Когда мне было десять лет, я отправился в Эленгебирге, в сорока километрах от нашего дома с лыжами, подаренными мне на рождество, и там научился на них кататься...
      Неожиданно были созданы Люфтваффе, которым потребовались кандидаты в офицерский резерв. Я был "черной овцой" и не надеялся, что мне удастся сдать вступительный экзамен. Я знал несколько парней, значительно старше меня, которые пытались его сдать, но так и не смогли. По-видимому, будут отобраны шестьдесят человек из шестисот, и я не могу вообразить себе, каким чудом я окажусь среди этих десяти процентов. Судьба, тем не менее, решила наоборот, и в августе 1936 г. я держу в руках уведомление о том, что с декабря я буду учиться в военной школе в Вильдпарке-Вердере. За школьным выпускным вечером в августе последовали два месяца работ в составе Трудового фронта на строительстве плотины через Нейсе в районе Мускау. Во время первого семестра в Вильдпарке-Вердере мы, курсанты, прошли этап базовой тренировки. Наша пехотная подготовка была завершена в шесть месяцев. Самолеты мы видели пока только с земли. Строгие правила запрещают курить и пить спиртное, ограничивают все свободное время физическими упражнениями и играми, в моде показное равнодушие к соблазнам расположенной неподалеку столицы. Я не заработал ни одной низкой оценки по военной и физической подготовке и поэтому мой надзирающий офицер, лейтенант Фельдман, вполне удовлетворен. Тем не менее, я не пользуюсь и репутацией "тихой рыбы".
      Второй семестр мы проводим в соседнем городе Вердере, курорте на озере Хавель. Наконец-то нас учат летать. Компетентные инструкторы посвящают нас в таинства авиации. Вместе с сержантом Дизельхорстом мы упражняемся в полетах по кругу и в посадках. Примерно на шестнадцатый раз я способен предпринять одиночный полет, и это достижение позволяет мне стать средним учеником в своем классе. Наряду с летными уроками продолжаются занятия по техническим и военным дисциплинам, одновременно мы посещаем и продвинутый офицерский курс. Он заканчивается в конце второго семестра, и мы получаем звание пилотов. Третий семестр, снова в Вильдпарке, уже не такой разношерстный. Полетам уделяется мало внимания, напротив, воздушной тактике, атакам наземных целей, методам обороны и другим специальным предметам часов отведено гораздо больше. Тем временем меня посылают в Гибельштадт, неподалеку от Вюрцбурга, прелестного старинного города на Майне, где я прикреплен к летной части в качестве офицера-кадета. Постепенно приближается срок нашего проходного экзамена и начинают распространяться слухи о том, в какой части и кем мы будем служить. Почти все до последнего человека мы хотим стать пилотами-истребителями. Но это, очевидно, невозможно. Ходят слухи, что весь наш класс будет приписан к бомбардировочной авиации. Тем, кто сдаст трудный экзамен, обещают повышение в чине до старшего офицера-кадета и службу в элитных частях.
      Незадолго перед окончанием летной школы нас посылают с визитом в школу артиллеристов-зенитчиков на побережье Балтики. Неожиданно туда прибывает Геринг{1} и произносит речь. В конце своей речи он призывает нас вступать добровольцами в части пикирующих бомбардировщиков. Он говорит нам, что нуждается в молодых офицерах для только что формируемых эскадрилий пикирующих бомбардировщиков ("Штук"){2}. Мне не нужно тратить много времени, чтобы принять решение. "Ты хотел бы стать пилотом-истребителем", говорю я сам себе, "но придется стать летчиком-бомбардировщиком. Так что ты можешь также вызваться добровольцем на "Штуки" и покончить с этим". В любом случае, я не представляю себя пилотом тяжелого бомбардировщика. Я раздумываю недолго, и вот уже мое имя включено в список кандидатов. Через несколько дней нам объявляют, в какие части предстоит отправиться. Почти все выпускники приписаны к истребительной авиации! Я горько разочарован, но ничего не могу поделать. Я - пилот "Штуки". И вот я вижу, как мои счастливые товарищи разъезжаются кто куда.
      В июне 1938 года я прибываю в Грац, в живописную провинцию Штирию, чтобы доложить о своей приписке к этой части в качестве старшего офицера-кадета. Три месяца назад немецкие войска вошли в Австрию и население полно энтузиазма. Эскадрилья, расквартированная в деревне Талерхоф, недавно получила Ю-87 и одноместные Хеншели больше не будут использоваться в качестве пикирующих бомбардировщиков. Основы боевой учебы - отработка пикирования под всеми возможными углами вплоть до 90 градусов, полеты в строю, стрельба из бортового оружия и бомбежка. Мы вскоре становимся хорошо знакомы с этой программой. Нельзя сказать, что я учусь быстро, кроме того, остальные летчики прошли все эти испытания еще до моего прибытия. Мне нужно слишком много времени, чтобы догнать их, слишком много для того, чтобы командир моей эскадрильи был доволен. Я схватываю так медленно, что он перестает верить, что я когда-нибудь вообще все это одолею. Мое положение не становится более легким из-за того, что я провожу свои свободные часы в горах, или занимаясь спортом, а не за разговорами в офицерской столовой, а когда я там все-таки появляюсь, то довольствуюсь стаканом молока.
      Тем временем я получаю звание офицера-летчика и в рождество 1938 года эскадрилье приказано выделить офицера для подготовки в качестве летчика-разведчика. Все другие эскадрильи вернули незаполненные формы, ни одна из них не захотела отпускать своих людей. Тем не менее, это предложение оказалось великолепной возможностью для того, чтобы послать любителя молока в самую глушь. Естественно я возражал, я хотел остаться со "Штуками". Но все мои усилия вставить палки в колеса военной машины не принесли никаких результатов.
      Таким образом, в январе 1939 года я, в полном отчаянии, начал занятия в летной школе разведчиков в Хильдесхейме. Нам читали лекции по теории и практике воздушной съемки, и в конце курса прошел слух, что нас пошлют служить в части, которые должны будут совершать специальные миссии для командования военно-воздушных сил. В самолете-разведчике наблюдатель также играет и роль штурмана, и мы все получили соответствующую подготовку. Вместо того чтобы пилотировать самолет, мы должны были сидеть неподвижно и доверять свою жизнь пилоту, к которому мы естественным образом относились как к дилетанту, пророчествуя, что в один прекрасный день он разобьется - и мы вместе с ним. Мы учили аэрофотосъемку, делали вертикальные и панорамные фотографии в районе Хильдесхейма. Остальное время было посвящено однообразной теории. В конце курса мы были назначены в свои части. Я переведен в эскадрилью дальней воздушной разведки 2F121 в Пренцлау.
      Два месяца спустя нас переводят в район Шнайдемюля. Началась война с Польшей! Я никогда не забуду свой первый полет через границу другого государства. Я сижу напряженно в своем самолете, ожидая того, что должно произойти дальше. Мы испытываем благоговейный страх перед зенитным огнем и относимся к нему со значительным почтением. Польские истребители поднимаются в воздух редко и с большим опозданием. То, что было сухим предметом в классной комнате, становится сейчас волнующей реальностью. Мы фотографируем железнодорожные станции в Торне и Кульме, чтобы установить направление движения и районы сосредоточения польских войск. Позднее наши миссии ведут нас дальше на восток к железнодорожной линии Брест-Литовск - Ковель - Луцк. Верховное командование хочет знать, как перегруппировываются на востоке поляки и что делают русские. Для миссий в южной зоне мы используем в качестве базы Бреслау.
      Война в Польше вскоре окончена, и я возвращаюсь в Пренцлау с Железным крестом 2-й степени. Здесь мой командир тут же понимает, что у меня не лежит душа к разведывательным полетам. Но он полагает, что при нынешнем состоянии дел мое прошение о переводе в часть пикирующих бомбардировщиков не будет иметь успеха. И в самом деле, несколько моих попыток оканчиваются ничем.
      Мы проводим зиму во Фрицларе неподалеку от Касселя. Наша эскадрилья совершает полеты на западе и северо-западе, поднимаясь в воздух с приграничных аэродромов. Мы летаем на очень большой высоте и поэтому каждая команда должна пройти специальное обследование для того, чтобы проверить свою пригодность для таких полетов. Вердикт Берлина - я не смог пройти тест на пригодность к полетам на большой высоте. Поскольку "Штуки" летают на малой высоте, моя эскадрилья поддерживает прошение о переводе в часть пикировщиков, и я обретаю надежду, что смогу воссоединиться со своей "первой любовью". Однако когда два экипажа один за другим пропадают без вести, меня снова посылают на обследование. На этот раз меня посчитали "исключительно пригодным для полетов на больших высотах", очевидно, что в первый раз они допустили ошибку. Но хотя Министерство не отдает конкретных приказов о моем назначении, я переведен в Стаммерсдорф (Вена) в авиационный тренировочный полк, который позднее переезжает в Крайлсхейм.
      Во время компании во Франции я исполняю обязанности адъютанта полка. Все мои попытки обойти соответствующие каналы и напрямую связаться с отделом кадров Люфтваффе не помогают - я черпаю сведения о войне из радио и газет. Никогда я так не падал духом как в это время. Я чувствовал себя так, как будто был сурово наказан. Один лишь спорт, которому я отдавал всю свою энергию и каждую свободную минуту, приносил мне некоторое облегчение. В это время я редко поднимался в воздух, да и то лишь в легком спортивном самолете. Основная моя работа заключалась в военной подготовке рекрутов. Вылетев на выходные дни в отвратительнейшую погоду на самолете Хейнкель-70, с командиром в качестве пассажира, я чуть не разбился в Швабских Альпах. Но нам повезло, и мы благополучно вернулись в Крайлсхейм.
      Мои бесчисленные письма и телефонные звонки наконец-то возымели действие, вероятно потому, что меня посчитали занудой, от которого надо избавиться. И вот я возвращаюсь в свой старый полк пикирующих бомбардировщиков в Граце, который в данный момент базируется в Кане на берегу Ла-Манша. Боевые действия здесь практически подошли к концу и мой друг, вместе с которым я служил еще в Граце, во время тренировок передает мне свой опыт полетов в Польше и во Франции. Я усваиваю его уроки достаточно быстро, поскольку я ждал этого момента целых два года. Но никто не может схватить все за пару дней, и даже сейчас я учусь новому не слишком быстро. У меня нет практического опыта. Здесь, во французской атмосфере вечной погони за развлечениями, мой образ жизни, пристрастие к спорту и привычка пить молоко еще более подозрительны, чем прежде. И поэтому когда нашу эскадрилью переводят на юго-восток Европы, меня посылают в резервную часть в Граце ожидать дальнейших распоряжений. Научусь ли я когда-нибудь своему ремеслу?
      Начинается компания на Балканах - и снова я оказываюсь не у дел. Грац временно используется в качестве базы для частей пикировщиков. Тяжело это видеть. Идет война в Югославии и Греции, а я сижу дома и практикуюсь в полетах в строю, бомбометании и ведении огня из бортового оружия. Я занимаюсь этим три недели и в одно прекрасное утро я неожиданно говорю себе: "Сейчас наконец-то прозвенел звонок и ты можешь делать с самолетом все, что захочешь". И это правда. Мои инструкторы изумлены. Диль и Йоахим могут выделывать любые трюки, когда ведут наш так называемый "цирк", но моя машина всегда держит свое место в строю, справа прямо за ними как будто бы я прикреплен невидимым канатом, неважно, начинают ли они петлю, пикируют или летят вниз головой. Во время учебного бомбометания я почти никогда не кладу бомбу дальше десяти метров от цели. В стрельбе с воздуха я обычно выбиваю 90 очков из 100. Иными словами, я закончил обучение. В следующий раз, когда приходит запрос на пополнение для эскадрильи, находящейся на фронте, я буду одним из них.
      Вскоре после пасхальных каникул, которые я провожу, катаясь на лыжах в окрестностях Пребикля, долгожданный момент настает. Поступает приказ перегнать самолет в эскадрилью "Штук", расквартированную на юге Греции. Одновременно приходит приказ о моем переводе в эту часть. Лечу через Аграм и Скопье в Аргос. Здесь я узнаю, что должен следовать дальше на юг. Эскадрилья находится в Молаи, на самой южной оконечности Пелопонесса. Для того, кто получил классическое образование, полет особенно впечатляет и пробуждает многие школьные воспоминания. Я, не теряя времени, докладываю командиру своей новой части о прибытии. Я глубоко взволнован, наконец-то пришел мой час, и я скоро приму участие в серьезных военных операциях. Первым, кто меня встречает, является адъютант, его, и мое лицо одновременно мрачнеет. Мы - старые знакомые... это мой инструктор из Кана.
      "Что ты здесь делаешь?", спрашивает он.
      Его тон действует на меня как холодный душ.
      "Докладываю о прибытии".
      "Не будет тебе никаких боевых задач, пока ты не научишься как следует управлять "Штукой".
      Я с трудом сдерживаю гнев, но держу себя под контролем даже когда он добавляет с унизительной улыбкой: "Ты хоть чему-нибудь научился с тех пор?"
      Ледяное молчание - до тех пор, пока я не нарушаю нетерпимую паузу: "Я умею управлять самолетом".
      Почти с презрением - или мне так только показалось? - он говорит с ударениями, которые окатывают меня ледяной волной:
      "Я передам твое дело на рассмотрение командира и будем надеяться на лучшее. Пусть он решает. Это все, можешь идти и привести себя в порядок".
      Когда я вышел из палатки в слепящее солнечное сияние, я мигаю - не только потому, что оно такое яркое. Я борюсь с нарастающим внутри меня чувством отчаяния. Затем здравый смысл подсказывает мне, что у меня нет причин терять надежду. Адъютант может быть предрасположен против меня, но его мнение обо мне - это одно, а решение командира может быть совсем иным. Предположим даже, что адъютант имеет такое влияние на командира - но возможно ли, что решение не будет принято в мою пользу? Нет, вряд ли командир будет колебаться, потому что он даже не знает меня и, конечно же, составит свое собственное мнение. Приказ немедленно доложить командиру прерывает мои размышления. Я уверен, что он сам решит, как поступить со мной. Я докладываю. Он отвечает на мое приветствие довольно апатично и подвергает меня длительному и молчаливому осмотру. Затем он, растягивая слова, произносит: "мы уже знаем друг друга", и, возможно, заметив выражение несогласия на моем лице, отмахивается от моего молчаливого протеста движением руки. "Конечно, знаем, поскольку мой адъютант знает о вас все. Я знаю вас с его слов настолько хорошо, что вплоть до дальнейших распоряжений вы не будете летать с моей эскадрильей. Вот если в будущем у нас не будет хватать людей..."
      Я не слышу, что он мне говорит. В первый раз на меня что-то находит, какое-то чувство в глубине живота, чувство, которое я не испытывал несколько лет, до тех пор, когда однажды возвращался на самолете, изрешеченном вражескими пулями и серьезной потерей крови, которая высасывала мои силы.
      Я не имею ни малейшего представления о том, как долго говорит командир и еще меньше я знаю, о чем. Во мне бурлит восстание, и я чувствую, как в моей голове молотом стучит предупреждение: "Нет, не делай этого... не делай...". Затем голос адъютанта возвращает меня к реальности: "Вольно".
      Я вижу его в первый раз. Вплоть до этого момента я не уверен, что он присутствует. Он смотрит на меня каменным взглядом. Сейчас я полностью восстановил контроль над собой.
      Несколько дней спустя начинается операция по захвату Крита. Двигатели ревут над летным полем. Я сижу в своей палатке. Крит - это проба сил между "Штуками" и английским флотом. Крит - остров. Согласно всем военным аксиомам, только превосходящие военно-морские силы могут отобрать остров у англичан. Англия - морская держава. Мы - нет. Конечно же, нет, потому что Гибралтар не позволяет нам привести в Средиземноморье наши суда. Но эта военная аксиома, господство Англии на море сейчас ставится под сомнение бомбами наших пикирующих бомбардировщиков. А я сижу один в своей палатке...
      "Вплоть до дальнейших распоряжений вы не будете летать с моей эскадрильей!".
      Тысячи раз в день это предложение возмущает меня, высокомерное, саркастическое, делающее меня посмешищем. Снаружи раздаются голоса экипажей, взволнованно рассказывающих о своем опыте и о высадках наших воздушно-десантных войск. Иногда я пытаюсь убедить одного из них позволить мне лететь вместо него. Это бесполезно. Даже дружеский подкуп ничего мне не приносит. Время от времени, как мне кажется, я могу прочитать нечто вроде симпатии на лицах моих коллег, и затем горло пересыхает от еще более горького гнева. Когда взлетает самолет, я хочу заткнуть уши чтобы не слышать музыку моторов. Но не могу. Я слушаю. Я не могу с собой ничего поделать! "Штуки" работают непрерывно, один вылет сменяет другой. Они делают историю где-то там, в битве за Крит, а я сижу в своей палатке и рыдаю от ярости. "Мы уже знаем друг друга!" Совсем наоборот! Ни в малейшей степени! Я совершенно уверен, что даже сейчас я мог бы быть полезным эскадрильи. Я умею летать. У меня хватит воли выполнить задание. Предрасположенность стоит между мной и шансом получить рыцарские шпоры. Предрасположенность моего начальника, который отказывается дать мне возможность убедить его в том, что его "суждение" неправильно.
      Я собираюсь доказать вопреки его мнению, что со мной обошлись несправедливо. Я не позволю существовать этим предубеждениям против меня. Так с подчиненными нельзя обращаться, сейчас я это понимаю. Снова и снова пламя неповиновения бушует внутри меня. Дисциплина! Дисциплина! Дисциплина! Контролируй себя, только путем самоограничения ты сможешь достичь чего-то. Ты должен научиться понимать все, даже ошибки. Даже слепоту старших офицеров. Нет другого способа сделать себя более пригодным, чем они к роли командира. И понять ошибки своих подчиненных. Сиди в палатке и сдерживай свой темперамент. Твое время придет. Никогда не теряй уверенности в себе!





2. ВОЙНА ПРОТИВ СОВЕТОВ


      Операции на Крите подошла к концу. Мне приказано доставить поврежденный самолет в ремонтную мастерскую в Котбусе и ждать там дальнейших распоряжений. Вновь возвращаюсь в Германию через Софию и Белград.
      В Котбусе я не получаю никаких известий об эскадрильи и не имею ни малейшего представления о том, что они собираются со мной делать. В последние дни распространились слухи о новой компании, основанные на том, что многочисленные наземные команды и летные соединения переместились на восток. Большинство из тех, с кем я обсуждал эти слухи, полагает, что русские позволят нам пройти через свою территорию на Ближний Восток, таким образом, мы сможем приблизиться к месторождениям нефти и подорвать военный потенциал Британии. Но все это домыслы чистейшей воды.
      В 4 часа утра 22 июня я слышу по радио: только что объявлено о войне с Россией. Дождавшись рассвета, я иду в ангар, где чинятся самолеты, принадлежащие эскадрилье "Иммельман" и спрашиваю, нет ли у них какого-нибудь уже исправного. Незадолго до полудня ремонт одного из самолетов закончен, и ничто уже не может меня удержать. Как полагают, моя эскадрилья стоит где-то границе с Восточной Пруссией. Сначала, для того, чтобы навести справки, я приземляюсь в Инстербурге. Здесь я получаю информацию из штаб-квартиры Люфтваффе. Место, куда я должен направиться, называется Разки и находится к юго-востоку. Я приземляюсь там через полчаса и оказываюсь среди множества самолетов, которые только что вернулись с задания и вскоре снова собираются взлететь после того, как будут заправлены топливом и загружены боеприпасами. Все поле забито самолетами. Поиски моей эскадрильи, которая столь негостеприимно встретила меня во время компании в Греции, занимают у меня довольно много времени. В штабе все заняты полетами и у них нет для меня времени.
      Командир сообщает мне через адъютанта, что я должен доложить о своем прибытии в первой группе. Я докладываю командиру группы, который приветствует меня и не собирается становиться в оппозицию ко мне только потому, что кто-то нарек меня "черной овцой". Он скептически относится к тому, что говорят обо мне коллеги в эскадрилье и у меня есть первоначальное преимущество, поскольку он не предрасположен ко мне отрицательно. Я должен передать им самолет, на котором я прилетел из Котбуса, но мне разрешают участвовать в следующем вылете на какой-то совсем допотопной машине. В голове у меня только одна мысль: "Я собираюсь показать вам всем, что я знаю свою работу и ваше предрасположенность ко мне - несправедлива". Я летаю ведомым с командиром группы, который поручает мне следить за соблюдением технических требований. С помощью старшего механика я должен обеспечивать, чтобы как можно больше самолетов участвовало в каждом вылете и также поддерживать связь с инженером эскадрильи.
      Во время полетов я как репей прицепляюсь к хвосту моего ведущего, так что он начинает нервничать, не протараню ли я его сзади, до тех пор, пока не убеждается, что я уверенно контролирую свою машину. К вечеру первого дня я уже совершил четыре вылета к линии фронта между Гродно и Волковысском. Русские пригнали сюда огромные массы танков и грузовых автомашин. Мы видим в основном танки КВ-1, КВ-2 и Т-34. Мы бомбим танки, зенитную артиллерию и склады боеприпасов, предназначенных для снабжения танков и пехоты. То же самое - на следующий день, первый вылет в 3 утра, последняя посадка - в 10 часов вечера. О полноценном ночном отдыхе приходится забыть. Каждую свободную минуту мы ложимся под самолет и моментально засыпаем. Затем, если кто-то зовет, мы вскакиваем на ноги, даже не понимая, откуда раздался голос. Мы движемся как будто во сне.
      Во время первого вылета я замечаю бесчисленные укрепления, построенные вдоль границы. Они тянутся на многие сотни километров. Частично они еще недостроены. Мы летим над незаконченными аэродромами: там - только что построенная бетонная взлетная полоса, здесь уже стоят самолеты. Например, вдоль дороги на Витебск, по которой наступают наши войска, находится один из таких почти законченных аэродромов с множеством бомбардировщиков "Мартин". Им не хватает либо горючего, либо экипажей. Пролетая над этими аэродромами и укреплениями, каждый понимает: "Мы ударили вовремя... Похоже, Советы делали эти приготовления, чтобы создать базу для вторжения против нас. Кого еще на западе хотела бы атаковать Россия? Если бы русские завершили свою подготовку, не было бы почти никакой надежды их остановить.
      Наша задача: атаковать противника перед ударными клиньями наших армий.
      На короткое время мы стоим в Улла, Лепеле и Яновичах. Наши цели всегда одни и те же: танки, машины, мосты, полевые укрепления и зенитные батареи. Иногда в списке целей появляются железнодорожные станции или бронепоезда, которые Советы пытаются использовать для того, чтобы поддержать артиллерией свои войска. Сопротивление перед нашими клиньями должно быть сломлено, для того чтобы увеличить скорость и усилить наше наступление. Оборона на разных участках разная. Наземная оборона значительна, от огня из стрелкового оружия до залпов из зенитных орудий, даже если не упоминать пулеметный огонь с воздуха. У русских только один истребитель - И-16 "Рата"{3}, сильно уступающий нашему Ме-109. Где бы ни появляются эти "крысы", их сбивают как мух. Они не стали серьезными противниками для наших "Мессершмиттов", но они маневренны и, конечно же, гораздо быстрее наших "Штук". Поэтому мы не можем полностью их игнорировать. Советские военно-воздушные силы, и истребительные и бомбардировочные части подверглись безжалостному уничтожению, как в воздухе, так и на земле. Их огневая мощь слаба, их машины, такие как бомбардировщик "Мартин" и ДВ-3 устарели. Почти не видно самолетов нового типа Пе-2. Только позднее американские поставки двухмоторных бомбардировщиков "Бостон" становятся заметными. По ночам на нас часто совершают налеты маленькие самолеты, цель которых - не дать нам выспаться и нарушить снабжение. Больших успехов они обычно не добиваются. Впервые это случается в Лепеле. Некоторые из моих коллег, ночевавших в палатке, разбитой в лесу, стали их жертвами. Где бы эти "воздушные змеи" как мы называем эти маленькие, опутанные тросами бипланы, не замечали горящий свет, они бросают маленькие осколочные бомбы. Они делают это повсюду, даже на линии фронта. Часто они выключают свои двигатели чтобы затруднить их обнаружение и планируют. Все что мы слышим - это свист ветра в их растяжках. Маленькие бомбы сбрасываются в полной тишине и немедленно их двигатели начинают работать снова. Это не столько обычный метод ведения войны, сколько попытка расшатать нам нервы.
      Группа получает нового командира, лейтенанта Стина. Он прибывает из той же части, в которой я получал первые уроки полетов на "Штуке". Он привыкает к тому, что я следую за ним как тень и держусь лишь в нескольких метрах от него во время пикирования на цель. Его меткость изумительна, но если он промахивается, я наверняка накрываю цель. Следующие самолеты могут сбросить свои бомбы на зенитные орудия и другие цели. Он восхищен, и когда эскадрон немедленно сообщает ему обо всех "барашках-любимцах", в числе которых перечислен и я сам, он ничего им не отвечает. Однажды они спрашивают его "Ну, как там Рудель, в порядке?" Когда он отвечает: "Это самый лучший пилот из тех, с кем мне доводилось летать", вопросов больше не возникает. Он признает мои способности, но, с другой стороны, он предупреждает, что я протяну недолго, потому что я - "сумасшедший". Термин отчасти используется в шутку как оценка одного летчика другим. Он знает, что я обычно пикирую почти до самой земли, чтобы убедиться, что цель поражена точно и бомбы не будут потрачены зря.
      "Это когда-нибудь приведет тебя к беде", вот его мнение. В общем, и целом он может быть и прав, но пока мне везет. Но опыт приходит с каждым новым вылетом. Я в большом долгу перед Стином и считаю себя счастливцем, что летаю с ним.
      Тем не менее, в эти несколько недель все выглядит так, как будто его предсказания вот-вот сбудутся. Во время атак на низкой высоте дороги, по которой пытаются наступать русские, один из наших самолетов получает повреждения и совершает вынужденную посадку. Самолет наших товарищей садиться на маленькой просеке, окруженной кустарником и русскими. Команда ищет укрытие под самолетом. На песке я вижу фонтанчики от пуль, выпущенных из русских пулеметов. Если наших пилотов не подобрать, они погибли. Но красные уже рядом. Черт возьми! Я должен их подобрать! Я выпускаю закрылки и планирую к земле. Я уже могу разглядеть светло-зеленую форму иванов среди кустов. Бум! Пулеметная очередь попадает в двигатель. Нет никакого смысла садиться на поврежденном самолете, если я даже и смогу сесть, то мы не сможем потом взлететь. С моими товарищами все кончено. Когда я их вижу последний раз, они машут нам вслед руками. Двигатель сначала работает с большими перебоями, но затем его работа как-то налаживается, что дает мне возможность подняться над подлеском в другом конце просеки. Масло хлещет на лобовое стекло кабины, и я в любой момент ожидаю, что один из поршней остановится. Если это произойдет, мой двигатель заглохнет навсегда. Красные прямо подо мной, они бросаются на землю, некоторые из них открывают огонь. Самолеты поднимаются на высоту около 300 метров и выходят из торнадо огня из стрелкового оружия. Мой двигатель держится ровно до тех пор, пока я не достигают линии фронта, затем он останавливается и я приземляюсь. Меня доставляют назад на базу на грузовике.
      Здесь только что прибыл офицер-кадет Бауэр. Я знаю его еще с тех времен, когда он учился летать в Граце. Позднее он отличился в боях и, один из немногих, сумел пережить эту компанию. Но день, когда он присоединился к нам, трудно назвать счастливым. Я повреждаю правое крыло самолета, потому что во время рулежки меня окутала густая туча пыли, и в результате я столкнулся с другим самолетом. Это означает, что я должен заменить крыло, но запасного на аэродроме нет. Мне говорят, что один поврежденный самолет все еще стоит на нашей старой взлетной полосе в Улла, но его правое крыло в целости и сохранности. Стин разгневан. "Полетишь, когда твой самолет будет в исправности, и не раньше". Быть прикованным к земле - суровое наказание. Так или иначе, но последний на сегодняшний день вылет уже закончился, и я лечу назад в Улла. Здесь были оставлены два механика из другой эскадрильи, они помогают мне. Ночью мы, с помощью нескольких пехотинцев, ставим на мой самолет новое крыло. В три часа ночи мы заканчиваем работу и несколько минут отдыхаем. Я рапортую о своем прибытии на исправном самолете как раз вовремя, для того чтобы участвовать в первом вылете в четыре тридцать. Мой командир усмехается и качает головой.
      Через несколько дней я переведен в третью эскадрилью в качестве офицера-инженера и должен распрощаться с первой эскадрильей. Стин не может остановить мой перевод. Я только-только прибываю, когда командир эскадрильи покидает часть и на его место назначен новый. Кто он? Лейтенант Стин.
      "Твой перевод и наполовину не был таким уж плохим делом, видишь сейчас сам. Да, никогда не следует пенять на судьбу!" говорит Стин когда мы с ним снова встречаемся. Когда он присоединяется к нам в палатке в Яновичах, где находится офицерская столовая, здесь творится настоящая суматоха. Один местный старик пытается наполнить свою зажигалку из большой железной канистры с бензином как раз в тот момент, когда он щелкает ею чтобы убедиться, что она работает. Раздается страшный грохот, канистра взрывается у него перед носом. Досадная трата хорошего бензина, многие старушки были бы рады обменять его на несколько яиц. Конечно, это запрещено, потому что бензин предназначен совсем для других целей, чем спиртное, которое делают местные жители. Впрочем, все - вопрос привычки. Алтарь деревенской церкви превращен в кинозал, неф - в конюшню. "У каждого народа - свои обычаи", говорит Стин посмеиваясь.
      Шоссе Смоленск-Москва - цель многих вылетов, оно запружено огромным количеством военной техники и имущества. Грузовики и танки стоят друг за другом почти без интервалов, часто тремя параллельными колоннами. "Если бы все это двинулось на нас..." Я не могу много думать, атакуя эту неподвижную цель. Теперь же всего за несколько дней все это превратится в море обломков. Армия идет вперед и ничто не может ее остановить. Вскоре мы перебазируемся в Духовщину, неподалеку от железнодорожной станции Ярцево, за которую потом начнутся тяжелые бои.
      В один из следующих дней "Рата" пикирует прямо в наш строй и таранит Бауэра. "Рата" падает вниз, а Бауэр возвращается домой на серьезно поврежденной машине. В тот вечер московское радио восхваляет советского пилота, который "протаранил и сбил проклятого фашистского пикировщика". Радио всегда право, а мы с детства любим слушать сказки.




3. ПОЛЕТ В ПЛОХУЮ ПОГОДУ


      В Рехильбицах летом очень жарко, в ту же минуту когда служба заканчивается, мы ложимся на наши походные койки в прохладе палаток. Наш командир живет в одной палатке с нами. Нам не приходиться много говорить, но у нас есть чувство взаимопонимания. Мы, должно быть, схожи с ним характерами. Вечером, после разбора полетов он идет прогуляться в лес или по степи, а я, если не сопровождаю его, то поднимаю тяжести, метаю диск и совершаю пробежку вокруг аэродрома. Так мы отдыхаем после тяжелого дня и просыпаемся свежими и отдохнувшими на следующее утро. После этого мы усаживаемся в нашей палатке. Он не любитель выпить и не имеет ничего против того, что я не пью. Почитав немного книгу, он смотрит на кого-то в кружке и замечает: "Ну что, Вейнике, ты должно быть сегодня совсем утомился?" И перед тем как это начнут отрицать: "Ну, хорошо, значит пора спать". Мы всегда ложимся спать пораньше и меня это устраивает. "Живи и давай жить другому", вот его девиз. Прошлый опыт Стина - такой же, как у меня. Он использует его и хочет стать лучшим командиром, чем те офицеры, под командованием которых он служил сам. Во время полетов он оказывает на нас странное влияние. Он не любит плотный огонь зениток, так же как и все остальные, но ни одна ПВО не сможет оказаться настолько мощной, что бы заставить его сбросить бомбы с большой высоты. Он отличный товарищ, исключительно хороший офицер и первоклассный летчик. Комбинация этих достоинств делает его поистине редкой птицей. Бортовым стрелком у Стина - самый старый солдат в нашей эскадрилье, унтер-офицер Леман. У меня - самый молодой, капрал Альфред Шарновски. Альфред - тринадцатый по счету ребенок в простой восточно-прусской семье. Он редко открывает рот и, возможно по этой причине его ничто не может вывести из равновесия. С ним я никогда не должен беспокоится о вражеских истребителях, поскольку никакой иван не сможет оказаться мрачнее моего Альфреда.
      Здесь, в Рехильбицах, иногда случаются настоящие бури. На огромных пространствах России царит континентальный климат и за благословенную прохладную погоду приходится платить штормами. В разгар дня внезапно все вокруг темнеет и облака ползут почти по самой земле. Дождь льет как из ведра. Видимость сокращается всего до нескольких метров. Как правило, встречая бурю в воздухе, мы стремимся ее облететь. Тем не менее, рано или поздно мне неизбежно придется столкнуться с непогодой поближе.
      Мы оказываем поддержку нашей армии в Лужском секторе фронта. Время от времени нас также посылают на задания в далеком тылу противника. Цель одной из таких миссий - железнодорожная станция Чудово, важный транспортный узел на линии Москва-Ленинград. Из опыта прошлых миссий мы знаем, что там сильная противовоздушная оборона. Огонь зениток очень плотный, но до тех пор, пока не прибыли свежие истребительные соединения противника, мы не предвидим здесь никаких особых сюрпризов.
      Прямо перед нашим взлетом наш аэродром атакован группой русских штурмовиков, которых мы прозвали "Железными Густавами". Мы бросаемся в укрытие, вырытое за самолетами. Лейтенант Шталь прыгает вниз последним и приземляется прямо мне на спину. Это еще неприятней, чем налет "Железных Густавов". Наши зенитки открывают по ним огонь, "Густавы" сбрасывают бомбы и уходят, прижимаясь к земле. Затем мы взлетаем. Курс - северо-восток, высота - 3000 метров. На небе - ни облачка. Я лечу ведомым у командира. Во время полета я догоняю его и заглядываю в кабину. Спустя какое-то время впереди начинают искриться темно-синие воды озера Ильмень. Сколько раз мы летали по этому маршруту на Новгород, расположенный у северной оконечности озера, или на Старую Руссу, на южной стороне. Когда мы приближаемся к цели, на горизонте встает черная грозовая стена. Перед целью она или за ней? Я вижу, как Стин изучает свою карту и сейчас мы летим через густое облако, часового грозового фронта.
      Я не могу найти цель. Она где-то там, внизу, под грозовыми облаками. Если судить по часам, мы сейчас очень близко от нее. В этом монотонном ландшафте лоскутные облака затрудняют ориентировку на глаз. Несколько секунд мы летим в темноте, затем снова свет. Я приближаюсь к Стину на расстояние в несколько метров, чтобы не потерять его в облаках. Если я потеряю его, мы можем столкнуться. Но почему Стин не поворачивает обратно? Мы, конечно же, не сможем атаковать в такую бурю. Самолеты, летящие за нами, тоже начинают перестраиваться, наверное, им пришла в голову та же мысль, что и мне. Возможно, командир пытается найти вражескую линию фронта с намерением атаковать там несколько целей. Он спускается ниже, но облака на всех уровнях. Стин отрывает взгляд от своей карты и неожиданно резко накреняет машину. Скорее всего, он принял, наконец, в расчет плохую погоду, но не обратил внимания на близость моей машины. Моя реакция молниеносна: я резко бросаю самолет в сторону и закладываю глубокий вираж. Самолет накренился на такой угол, что он уже летит почти вверх колесами. Он несет 700 кг бомб и сейчас этот вес тянет нас вниз с непреодолимой силой. Я исчезаю в облачном чернильном слое.
      Вокруг меня абсолютная чернота. Я слышу свист и удары ветра. Дождь просачивается в кабину. Время от времени вспыхивает молния и освещает все вокруг. Яростные порывы ветра сотрясают кабину и корпус самолета дрожит и трясется. Земли не видно, нет горизонта, по которому я мог бы выровнять самолет. Игла индикатора вертикальной скорости прекратила колебаться. Шарик со стрелкой, которая указывает на позицию самолета по отношению к его продольной и поперечной оси прижат к краю шкалы. Индикатор вертикальной скорости указывает в ноль. Индикатор скорости показывает, что с каждой секундой самолет движется все быстрее. Я должен сделать что-то, чтобы привести инструменты в нормальное положение и как можно быстрее, поскольку альтиметр показывает, что мы продолжаем нестись вниз.
      Индикатор скорости вскоре показывает 600 км в час. Ясно, что я пикирую почти вертикально. Я вижу в подсвеченном альтиметре цифры 2300, 2200, 2000, 1800, 1700, 1600, 1300 метров. При такой скорости до катастрофы остается всего несколько секунд. Я весь мокрый, от дождя или от пота? 1300, 1100, 800, 600, 500 метров на альтиметре. Постепенно мне удается заставить другие приборы функционировать нормально, но я по-прежнему ощущаю тревожащее давление на ручку управления.
      Я продолжаю пикировать. Индикатор вертикальной скорости продолжает стоять на максимуме. Все это время я полностью во тьме. Призрачные мерцающие вспышки пронзают темень, делая полет по приборам еще более трудным. Я обоими руками на себя ручку управления чтобы привести самолет в горизонтальное положение. Высота 500, 400 метров! Кровь приливает в голову, я с всхлипом втягиваю в себя воздух. Что-то внутри меня просит прекратить борьбу с разбушевавшейся стихией. Зачем продолжать? Все мои усилия бесполезны. Только сейчас до меня доходит, что альтиметр остановился на 200 метров, но стрелка слегка колеблется. Это означает, что катастрофа может последовать в любой момент. Нет, полет продолжается! Внезапно раздается тяжелый удар. Ну, теперь я точно покойник. Мертв? Но если бы это было так, я не мог бы думать. Кроме того, я слышу рев двигателя. Вокруг такая же темень как раньше. И невозмутимый Шарновски говорит спокойно: "Похоже, мы с чем-то столкнулись".
      Невозмутимое спокойствие Шарновски оставляет меня немым. Но я знаю одно: я все еще в воздухе. И это знание помогает мне сосредоточиться. Верно, что даже при полной тяге я не могу лететь быстрее, но приборы показывают, что я начинаю карабкаться вверх, и этого уже достаточно. Компас показывает строго на Запад, совсем неплохо. Нужно надеяться, что эта штука еще работает. Я не отрываю глаз от приборов, как будто гипнотизирую их силой воли. Наше спасение зависит от них. Я должен тянуть ручку со всей силы, иначе "шарик" опять соскользнет в угол. Я управляю самолетом осторожно, как будто это живое существо. Я упрашиваю его вслух, и внезапно вспоминаю о Верной Руке и его лошади.
      Шарновски прерывает мои мысли.
      "У нас две дырки в крыльях, и из них торчит пара березок. Мы также потеряли кусок элерона и закрылок".
      Я оглядываюсь назад и понимаю, что вышел из самого нижнего облачного слоя и сейчас лечу уже над ним. Снова дневной свет! Я вижу, что Шарновски прав. Две больших дыры в каждом из крыльев доходят до главного лонжерона и в них торчат куски березовых веток. Я начинаю понимать: дырки в крыльях объясняют потерю скорости, отсюда и трудности с управлением машиной. Как долго доблестный Ю-87 сможет это выдержать? Я догадываюсь, что нахожусь должно быть в 50 км от линии фронта. Сейчас и только сейчас я вспоминаю о моем грузе бомб. Я сбрасываю их и лететь становится легче. Во время каждой вылазки мы встречаемся с истребителями противника. Сегодня одному из них даже не понадобиться стрелять в меня, чтобы сбить, ему достаточно просто посмотреть недружелюбно в мою сторону. К счастью, я не вижу ни одного истребителя. Наконец я пересекаю линию фронта и медленно приближаюсь к нашему аэродрому.
      Я прикажу Шарновски немедленно прыгать с парашютом. Я отдам этот приказ на тот случай, если я не смогу больше управлять самолетом. Я воссоздаю в памяти недавнее чудо, которое продлило мне жизнь: разразилась гроза; после того как я привел в инструменты в рабочее положение и выравнивал машину, я оказался очень близко к земле. На такой скорости я, должно быть, пролетел между двумя березами и именно там я подцепил эти ветви. Невиданная удача - дыры находятся посредине крыльев и березы не задели пропеллер, иначе полет закончился бы за несколько секунд. Сохранить стабильность полета после такого потрясения и доставить меня домой благополучно не смог бы ни один самолет за исключением Ю-87.
      Обратный полет занимает гораздо больше времени но, наконец, прямо перед собой я вижу Сольцы. Напряжение спадает, и я снова распрямляю плечи. Над Сольцами патрулирует несколько наших истребителей и до аэродрома остается уже совсем немного.
      "Шарновски, тебе нужно будет выброситься с парашютом над летным полем".
      Я абсолютно не имею понятия, на что моя машина похожа с земли и как дыры в крыльях повлияют на ее аэродинамику при посадке. Сейчас следует по возможности избежать лишних жертв.
      "Я не буду прыгать. У вас все получится", отвечает он своим обычным голосом. Что на это можно ответить?
      Аэродром прямо под нами. Я смотрю на него новыми глазами. И вид у него какой-то домашний. Здесь мой самолет мог бы отдохнуть. Здесь мои товарищи, знакомые лица. Где-то там внизу висит мой китель. В кармане - последнее письмо, полученное из дома. Что в нем написала мама? Нужно было читать внимательнее!
      Эскадрилья, похоже, на построении. Может быть, получают задание на следующий вылет? В таком случае мы должны поторопиться. Вот все уставились на наш самолет и разбегаются, чтобы освободить мне полосу. Я готовлюсь сесть и снижаю скорость насколько это возможно. Наконец-то приземление! Мой самолет еще долго несется по земле. Кто-то бежит рядом с нами последнюю сотню метров. Я вылезаю из самолета, за мной спускается Шарновски с безразличным видом. Вот коллеги окружили нас и хлопают по спинам. Я торопливо прокладываю себе путь через толпу встречающих и рапортую командиру: "Пилот Рудель вернулся с задания. Особый инцидент - контакт с землей в районе цели - самолет временно к полету не пригоден".
      Стин пожимает нам руки, на его лице - улыбка. Затем он идет в штабную палатку. Конечно же, мы должны повторить свою историю всем остальным. Они рассказывают, как построились для того, чтобы услышать краткую поминальную речь командира. "Пилот-офицер Рудель и его экипаж попытались выполнить невозможное. Они атаковали цель, спикировав на нее через грозу, и смерть настигла их". Он только-только наполнил воздухом легкие, чтобы начать новое предложение, когда наш поврежденный Ю-87 появился над аэродромом. Стин побледнел от волнения и быстро распустил строй. Даже сейчас в палатке он отказывается поверить, что я не просто спикировал в бурю, а был поглощен чернотой, потому что летел слишком близко к его самолету в тот момент, когда он начал делать разворот.
      "Я уверяю вас, это было не нарочно".
      "Ерунда! Именно этого от вас и можно было ожидать. Вы намеренно остались, чтобы атаковать станцию".
      "Вы меня переоцениваете".
      "Будущее докажет, что я был прав. Мы сейчас опять вылетаем".
      Часом позже я лечу рядом с ним в другом самолете на бомбежку целей в Лужском секторе. Вечером я снимаю внутренне напряжение и физическую усталость в игре. После этого я делаю нечто чрезвычайно важное: сплю как убитый.
      На следующее утро наша цель - Новгород, где большой мост через Волхов рухнул под нашими бомбами. Пока еще не слишком поздно, Советы пытаются перевести как можно больше людей и имущества через Волхов и Ловать, которая впадает в озеро Ильмень с юга. Поэтому мы должны продолжать атаки на мосты. Их уничтожение откладывает переправу, но не надолго, мы понимаем это очень быстро. Рядом быстро строятся понтонные мосты: Советы упорно залатывают ущерб, который мы им нанесли.
      Эти постоянные полеты приносят с собой симптомы усталости, иногда с обескураживающими результатами. Командир очень быстро их замечает. Во избежание ошибок оперативные приказы из полка, которые передаются по телефону в полночь или даже позднее должны прослушиваться и записываться Стином и мной одновременно. В некоторых случаях утром начинается непонимание, за которое, как каждый из нас убежден, остальные бранят именно его. Причина этого - только действительно всеобщее истощение сил.
      Командир и я должны совместно прослушать полуночные инструкции из штаба авиаполка. Однажды в штабной палатке звонит телефон. Командир полка на проводе.
      "Стин, встречаемся с истребителями эскорта в 5 утра над Батайским".
      Точное место очень важно. Мы ищем его на карте с помощью карманного фонарика, но не находим никакого Батайского. Без подсказки мы не можем догадаться, где это место находится. Наша отчаяние так же велико, как и Россия. Наконец Стин говорит: "Прошу прощения, господин полковник. Я не могу найти это место на карте".
      Тотчас же сердитый голос командира полка пронзительно лает с берлинским акцентом: "Что!? Называете себя командиром эскадрильи и не знаете, где находится какое-то Батайское!".
      "Господин полковник, пожалуйста, дайте мне координаты", говорит Стин.
      Продолжительное молчание, которое тянется до бесконечности. Затем неожиданно: "Будь я проклят, если я сам знаю, где это место, но я вам даю Пекруна. Он знает, где это".
      Его адъютант затем тихо объясняет точное положение крохотной деревушки на болотах. Своеобразный парень наш полковник. Когда он сердит или хочет быть особенно дружелюбным, он говорит как типичный берлинец. Там где речь идет о дисциплине и системе, наш полк многим ему обязан.





4. БИТВА ЗА КРЕПОСТЬ ЛЕНИНГРАД




      Эпицентр борьбы все больше смещается на север. 30 сентября 1941 нас посылают в Тырково, к югу от Луги, на северный сектор Восточного фронта. Мы летаем каждый день над районом Ленинграда, где армия начала наступление с запада и с юга. Географическое положение этого города, расположенного между Финским заливом и Ладожским озером, дает защитникам большие преимущества, поскольку возможных направлений для атаки очень немного. Некоторое время наступление идет медленно. Возникает впечатление, что мы просто топчемся на месте.
      16 сентября лейтенант Стин вызывает нас на совещание. Он объясняет военную ситуацию и рассказывает нам, что одной из трудностей, сдерживающей дальнейшее наступление наших армий является присутствие русского флота, который курсирует вдоль побережья на определенном расстоянии от берега и вмешивается в ход сражений с помощью мощных морских орудий. Русский флот базируется в Кронштадте, на острове с тем же названием в Финском заливе. Это самая крупная военно-морская база СССР. Приблизительно в 20 км к востоку от Кронштадта находится Ленинград, к югу - порты Ораниенбаум и Петергоф. Вокруг этих двух городов, на полосе побережья длиной в 10 км скопились очень крупные силы противника. Нам приказано очень точно отметить позиции наших войск на картах, чтобы убедится в том, что мы способны узнать наш собственный передний край. Когда Стин придает другой поворот беседе, мы начинаем понимать, что именно эти концентрации войск будут нашими целями. Он возвращается к русскому флоту и объясняет, что наибольшую озабоченность вызывают два русских линейных корабля, "Марат" и Октябрьская революция". Оба этих судна имеют водоизмещение по 23000 тонн. В дополнение к ним, есть также четыре или пять крейсеров, а также ряд эсминцев. Корабли постоянно меняют свои позиции в соответствии с тем, какие сектора на материке требуют поддержки их опустошающим и точным огнем.
      Тем не менее, линкоры, как правило, ходят взад-вперед только в глубоководном канале между Кронштадтом и Ленинградом. Наша эскадрилья только что получила приказы атаковать русский флот в Финском заливе. Для этой операции нельзя использовать обычные бомбардировщики и обычные авиабомбы, особенно в условиях сильного зенитного огня. Стин говорит нам, что ожидается прибытие тонных бомб, оснащенных специальными детонаторами. Бомбы с обычными детонаторами взорвутся без всякого эффекта на бронированной верхней палубе, и хотя взрыв, несомненно, повредит надстройки, судно останется на плаву. Мы не можем ожидать, что прикончим двух этих левиафанов, если только не используем бомбы замедленного действия, которые пробьют палубу без детонации и взорвутся глубоко внизу в корпусе судна.
      Несколько дней спустя в ненастную погоду мы внезапно получаем приказ атаковать линкор "Марат", ведущий огонь по нашим позициям, он только что был обнаружен самолетом-разведчиком. Погода испортилась вплоть до самого Красногвардейска в 30 км к югу от Ленинграда. Плотность облачного покрова над Финским заливом составляет семь десятых. Нижняя кромка находится на высоте 800 метров. Это будет означать полет через двухкилометровый слой облаков. Весь полк поднимается в воздух и берет курс на север. Сегодня у нас насчитывается 30 самолетов, согласно штатному расписанию мы должны иметь 80 машин, но цифры не всегда являются решающим фактором. К сожалению, тонные бомбы еще не прибыли. Поскольку наши одномоторные "Штуки" не могут летать вслепую, ведущий должен полагаться на помощь всего двух приборов: индикатора крена и датчика вертикальной скорости. Остальные держат строй, прижимаясь друг к другу так чтобы можно было видеть крыло соседа. Если лететь в густых, темных облаках, никогда нельзя держать интервал между концами крыльев больше чем 3-4 метра. Если он больше, то мы рискуем потерять соседа навсегда и протаранить идущий следом самолет. Эта мысль всегда вызывает ужас! При такой погоде безопасность всего полка в высочайшей степени зависит от того, как ведущий летит про приборам.
      Спустившись на высоту 2 км мы оказываемся в густом облачном покрове, отдельные машины немного вышли из строя. Вот они снова подошли ближе. Земли по-прежнему не видно. Если судить по часам, то мы очень скоро будем над Финским заливом. Облачный покров становится немного тоньше. Ниже нас сверкает синева - это вода. Должно быть, мы приближаемся к нашей цели, но где же она точно находится? Невозможно сказать, потому что разрывы в облаках едва заметны. Облачный покров никак не может быть 7/10, только изредка этот густой суп растворяется и открывает отдельные просветы. Неожиданно через один из таких просветов я что-то вижу и тут же связываюсь со Стином по рации. "Кениг 2 - Кенигу 1 ... отвечайте".
      Он немедленно откликается:
      "Кениг 1 - Кенигу 2, прием".
      "Я вижу большое судно прямо под нами... кажется, "Марат"".
      Мы продолжаем переговариваться, Стин снижается и устремляется в разрыв между облаками. Не договорив до конца, я также начинаю пикирование. За мной следует Клаус в другом штабном самолете. Сейчас я могу видеть судно. Конечно же, это "Марат". Усилием воли я подавляю волнение. Для того чтобы оценить ситуацию и принять решение у меня есть только несколько секунд. Именно мы должны нанести удар, поскольку крайне маловероятно, что все самолеты пройдут через окно. И разрыв в облаках и судно движутся. До тех пор пока мы находимся в облаках, зенитки могут наводиться только по слуху. Они не смогут точно прицелиться в нас. Что ж, очень хорошо: пикируем, сбрасываем бомбы и снова прячемся в облаках! Бомбы Стина уже в пути... промах. Я нажимаю на спуск бомбосбрасывателя... Мои бомбы взрываются на палубе. Как жаль что они всего лишь весом 500 кг! В тот же момент я вижу, как начинается огонь из зениток. Я не могу себе позволить наблюдать за этим долго, зенитки лают яростно. Вон там другие самолеты пикируют через разрыв в облаках. Советские зенитчики понимают, откуда появляются эти "проклятые пикировщики" и концентрируют огонь в этой точке. Мы используем облачный покров и поднявшись выше, скрываемся в нем. Тем не менее, позднее мы уже не можем покинуть этот район без всяких для себя последствий.
      Как только мы прилетаем домой начинается игра в угадайку: какой ущерб был нанесен судну этим прямым попаданием? Военно-морские специалисты утверждают, что с бомбой такого калибра полного успеха достигнуть невозможно. С другой стороны, немногие оптимисты полагают, что это вполне реально. Как будто бы для того, чтобы подтвердить их мнение, в ходе нескольких последующих дней наши разведывательные самолеты, несмотря на самые тщательные поиски, не могут обнаружить "Марат".
      В последующей операции после попадания моей бомбы крейсер тонет в считанные минуты.
      После первой вылазки наша удача с погодой заканчивается. Вечное ярко-голубое небо и убийственный заградительный огонь. Ни на каком другом театре военных действий я не видел ничего похожего. По оценкам нашей разведки сотни зенитных пушек сконцентрированы на территории в 10 кв. км в районе цели. Разрывы снарядом образуют целые облака. Мы слышим не отдельные разрывы, а беспрестанно бушующий звук как гром аплодисментов в судный день. Зоны плотного огня начинаются как только мы пересекаем прибрежную полосу, которая все еще находится в руках у русских. Затем идут Ораниенбаум и Петергоф, их гавани сильно защищены. На открытой воде полно понтонов, барж, лодок и мелких судов, все они напичканы зенитными средствами. Для размещения своих зениток русские используют все пригодные для этого места. Например, для защиты от наших подводных лодок устье ленинградской гавани закрыто гигантскими стальными сетями, концы которых закреплены на бетонных блоках, возвышающихся над поверхностью воды. Зенитные пушки стреляют в нас даже с этих блоков.
      Еще через десять километров мы видим остров Кронштадт с его огромной военно-морской гаванью и город с тем же названием. И гавань, и город хорошо укреплены и, помимо этого, на якорях в гавани и рядом с ней стоит весь русский Балтийский флот. И он также ведет по нам огонь. Мы летим на высоте между 3-4 км, это очень низко, но кроме всего прочего мы ведь хотим во что-то попасть? Пикируя на суда, мы используем воздушные тормоза, для того чтобы замедлить скорость. Это дает нам больше времени, чтобы обнаружить цель и скорректировать прицеливание. Чем тщательнее мы целимся, тем лучше результаты атаки, а все зависит от них. Но, уменьшая скорость пикирования, мы упрощаем задачу зениткам, особенно когда мы не можем подниматься достаточно быстро после атаки. Но, в отличие от других самолетов, идущих сзади, мы обычно не пытаемся набрать высоту после пикирования. Мы используем другую тактику и выходим их пикирования на низкой высоте у самой воды. Затем нам приходится совершать обширные маневры уклонения над занятой противником прибрежной полосой. Только после того, как мы оставили ее за собой, можно снова вздохнуть свободно.
      Мы возвращаемся на наш аэродром в Тырково в состоянии транса и заполняем наши легкие воздухом, как будто выиграли право дышать. Эти дни очень напряженные. Во время наших прогулок Стин и я в основном молчим, каждый из нас пытается догадаться, о чем думает другой. Наша задача - уничтожить русский флот, так что мы не расположены обсуждать трудности. Споры были бы пустой тратой сил. Таковы наши приказы и мы повинуемся. В течение часа мы возвращаемся в палатку внутренне расслабленные и готовые утром вновь идти в этот ад.
      Во время одной из этих прогулок со Стином я нарушаю обычное молчание и спрашиваю его с некоторым колебанием: "Как ты умудряешься быть таким хладнокровным и собранным?"
      Он останавливается на мгновение, смотри на меня искоса и говорит: "Дорогой мой, не воображай себе, даже на секунду, что я всегда был таким. Я обязан этим безразличием тяжелым годам горького опыта. Знаешь, плохо, если находясь на службе ты не видишься со своими начальниками... и если они не оставляют разногласия для офицерских столовых и не могут забыть их, находясь на службе, это может стать сущим адом. Но самая закаленная сталь получается только на самом горячем огне. И если ты проходишь свой путь сам, не обязательно теряя при этом связь с друзьями, ты становишься сильнее". Длинная пауза. Я знаю теперь, почему он так хорошо меня понимает. Хотя я уверен, что мои замечания не будут очень "уставными", я говорю ему: "Когда я был кадетом, то пообещал себе, что если мне когда-нибудь доверят командовать, я никогда не буду поступать так как некоторые из моих начальников". Стин, помолчав немного, добавляет: "Есть и другие вещи, которые делают мужчиной. Мало кто из наших товарищей понимает это и способен понять мои серьезные взгляды на жизнь. Однажды я был помолвлен с девушкой, которую любил. Она умерла в тот день, когда мы должны были пожениться. Когда такое происходит с тобой, забыть это непросто".
      Я молча возвращаюсь в палатку. Я потом долго думаю о Стине. Сейчас я понимаю его лучше, чем прежде. Я понимаю, как много значит на фронте такое взаимопонимание между людьми и тихие разговоры, придающие силы. Разговоры - не для солдата. Он выражает себя совсем иначе, чем гражданский. И поскольку война лишает человека претенциозности, вещи, которые говорит солдат, даже если он принимает форму клятвы или примитивной сентиментальности, всецело искренние и подлинные и поэтому лучше всей этой риторики штатских.
      21 сентября на наш аэродром прибывают тонные бомбы. На следующее утро разведка сообщает, что Марат стоит у причала Кронштадтской гавани. Очевидно, они устраняют повреждения, полученные во время нашей атаки 16-го числа. Вот оно! Пришел день, когда я докажу свою способность летать! От разведчиков я получаю всю необходимую информацию о ветре и всем прочем от разведчиков. Затем я становлюсь глухим ко всему, что меня окружает. Если я долечу до цели, я не промахнусь! Я должен попасть! Мы взлетаем, поглощенные мыслями об атаке, под нами - тонные бомбы, которые должны сделать сегодня всю работу.
      Ярко-синее небо, ни облачка. То же самое - над морем. Над узкой прибрежной полосой нас атакуют русские истребители, но они не могут помешать нам дойти до цели. Мы летим на высоте 3 км, огонь зениток смертоносен. С такой интенсивностью стрельбы можно ожидать попадания в любой момент. Дорль, Стин и я держимся на курсе. Мы говорим себе, что иван не стреляет по отдельным самолетам, он просто насыщает разрывами небо на определенной высоте. Другие пилоты полагают, что, меняя высоту и курс, они затрудняют работу зенитчиков. Один самолет даже сбросил бомбу за несколько минут до подхода к цели. Но наши два штабных самолета с синими носами идут прямо сквозь строй. Дикая неразбериха в воздухе над Кронштадтом, опасность столкновения велика. Мы все еще в нескольких милях от нашей цели, впереди я уже вижу "Марат", стоящий у причала в гавани. Орудия стреляют, рвутся снаряды, разрывы образуют маленькие кудрявые облачка, которые резвятся вокруг нас. Если бы все это не было так убийственно серьезно, можно было бы даже подумать что это воздушный карнавал. Я смотрю вниз, на "Марат". За ним стоит крейсер "Киров". Или это "Максим Горький"? Эти корабли еще не участвовали в обстрелах. То же самое было и в прошлый раз. Они не открывают по нам огонь до тех пор, пока мы не начинаем пикировать. Никогда наш полет сквозь заградительный огонь не казался таким медленным и неприятным. Будет ли Стин пользоваться сегодня воздушными тормозами или, столкнувшись с таки огнем, не будет их выпускать? Вот он входит в пике. Тормоза в выпущенном положении. Я следую за ним, бросая последний взгляд в его кабину. Его мрачное лицо сосредоточено. Мы идем вниз вместе. Угол пикирования должен быть около 70-80 градусов, я уже поймал "Марат" в прицел. Мы мчимся прямо к нему, постепенно он вырастает до гигантских размеров. Все его зенитные орудия направлены прямо на нас. Сейчас ничего не имеет значения, только наша цель, наше задание. Если мы достигнем цели, это спасет наших братьев по оружию на земле от этой бойни. Но что случилось? Самолет Стина вдруг оставляет меня далеко позади. Он пикирует гораздо быстрее. Может быть, он убрал воздушные тормоза, чтобы увеличить скорость? Я делаю то же самое. Я мчусь вдогонку за его самолетом. Я прямо у него на хвосте, двигаюсь гораздо быстрее и не могу погасить скорость. Прямо впереди я вижу искаженное ужасом лицо Лемана, бортового стрелка у Стина. Каждую секунду он ожидает, что я срежу хвост их самолета своим пропеллером и протараню их. Я увеличиваю угол пикирования. Теперь он наверняка почти 90 градусов. Я чудом проскакиваю мимо самолета Стина буквально на волосок. Предвещает ли это успех? Корабль точно в центре прицела. Мой Ю-87 держится на курсе стабильно, он не шелохнется ни на сантиметр. У меня возникает чувство, что промахнуться невозможно. Затем прямо перед собой я вижу "Марат", больший, чем жизнь. Матросы бегут по палубе, тащат боеприпасы. Я нажимаю на переключатель бомбосбрасывателя и тяну ручку на себя со всей силы. Смогу ли я еще выйти из пикирования? Я сомневаюсь в этом, потому что я пикирую без тормозов и высота, на которой я сбросил бомбу, не превышала 300 метров. Во время инструктажа командир сказал, что тонная бомба должна быть сброшена с высоты одного километра, поскольку именно на такую высоту полетят осколки и сброс бомбы на меньшей высоте означил бы возможную потерю самолета. Но сейчас я напрочь забыл это - я собираюсь поразить "Марат". Я тяну ручку на себя со всей силы. Ускорение слишком велико. Я ничего не вижу, перед глазами все чернеет, ощущение, которое я не никогда не испытывал прежде. Я должен выйти из пикирования, если вообще это можно сделать. Зрение еще не вернулось ко мне полностью, когда я слышу возглас Шарновски: "Взрыв!".
      Я осматриваюсь. Мы летим над водой над водой на высоте всего 3-4 метров, с небольшим креном. Позади нас лежит Марат, облако дыма над ним поднимается на высоту полкилометра, очевидно, взорвались орудийные погреба.
      "Мои поздравления, господин лейтенант!".
      Шарновски - первый. Тут же в эфире начинается галдеж - поздравления сыпятся с других самолетов. Со всех сторон я слышу "Вот так зрелище!" Постой-ка! Неужели я узнаю голос командира полка? Я испытываю чувство возбуждения, как после успешного легкоатлетического соревнования. Затем я представляю, как будто всматриваюсь в глаза тысяч благодарных пехотинцев. Идем назад на низкой высоте по направлению к побережью. "Два русских истребителя", рапортует Шарновски.
      "Где они?"
      "Преследуют нас. Они летят над своим флотом прямо в разрывах зенитных снарядов. Сейчас их свои же и собьют".
      Это многословие и, помимо прочего, волнение в голосе Шарновски - нечто новое для меня. Этого никогда с ним раньше не случалось. Мы летим вровень с бетонными блоками, на которых установлены зенитные орудия. Мы можем снести артиллерийскую прислугу в море своими крыльями. Они продолжают стрелять в наших товарищей, атакующих другие корабли. На мгновение все заволакивает колонна дыма от сраженного "Марата". Грохот там, у поверхности воды должно быть ужасный, потому что зенитчики замечают мой самолет только когда он ревет прямо над их головами. Затем они разворачивают свои орудия и стреляют мне вдогонку, не обращая внимания на основный строй, летящий выше. Удача меня не покинула. Тут все полно зенитками, воздух насыщен шрапнелью. Сейчас пересекаю прибрежную полосу. Эта узкая полоса - опасное место. Я не набираю высоту, потому что не смогу сделать это достаточно быстро. Поэтому я остаюсь внизу и пролетаю над самыми головами русских. Они в панике бросаются на землю. Затем Шарновски вдруг кричит: "Рата" заходит сзади!"
      Я оглядываюсь и вижу русский истребитель в 100 метрах за нами. "Шарновски, стреляй!" Шарновски не издает ни звука. Иван проносится мимо на расстоянии всего несколько сантиметров. Я пытаюсь маневрировать. "Ты что, Шарновски, с ума сошел? Огонь! Я тебя под арест посажу!", кричу я на него. Шарновски не стреляет. Потом говорит медленно: "Я не стреляю, господин лейтенант, потому что вижу, как сзади приближается "Мессершмитт" и если я открою огонь по "Рате", то могу в него случайно попасть". Это закрывает тему, как ее понимает Шарновски, но меня пробивает пот. Трассеры проходят справа и слева. Я раскачиваю машину из стороны в сторону как сумасшедший. "Можете обернуться. "Ме" сбил эту "Рату." Я накреняю самолет и смотрю назад. Мимо нас проходит "Мессершмитт".
      "Шарновски, будет большим удовольствием подтвердить сбитого для нашего пилота". Он не отвечает. Скорее всего, обиделся на то, что я не доверился раньше его суждениям. Я знаю его, он будет сидеть там и дуться, пока мы не приземлимся. Сколько вылетов мы совершили вместе когда он не размыкал губ все время пока мы находились в воздухе.
      После приземления все экипажи выстроены перед штабной палаткой. Стин говорит нам, что командир полка уже звонил и поздравил третью эскадрилью с успехом. Он лично видел впечатляющий взрыв. Стину приказано доложить имя офицера, который нанес решающий удар для того чтобы рекомендовать его к Рыцарскому Кресту Железного креста.
      Посмотрев на меня, он говорит: "Прости мне, я сказал коммодору, что настолько горд всей эскадрильей, что предпочел бы наградить за этот успех всех подряд".
      В палатке он пожимает мне руку. "Больше в депешах об этом линкоре не прочитаешь", говорит он с мальчишеским смехом. Звонит командир полка. "Сегодня для третьей день тонущих кораблей. Вылетайте немедленно для еще одной атаки на "Киров", стоящий на якоре позади обломков "Марата". Успешной охоты!" Фотографии, снятые самым последним самолетом показывают, что Марат разломился надвое. Это видно на фотографии, которая сделана после того, как огромное облако дыма стало рассеиваться. Снова звонит телефон: "Стин, не разглядели, куда упала моя бомба? Я не видел, и Пекрун тоже".
      "Она упала в море, господин полковник, за несколько минут до атаки".
      Мы, молодежь, сидящая в палатке, с трудом сохраняем невозмутимые лица. Короткий треск в трубке и это все. Мы не виним нашего полковника, который по возрасту годится нам в отцы, вероятно, он занервничал и преждевременно нажал переключатель бомбосбрасывателя. Он заслуживает всяческих похвал за то, что сам летает с нами в такие трудные миссии. Между пятидесятилетними и двадцатипятилетними пилотами - большая разница. Это особенно верно для тех, кто летает на пикирующих бомбардировщиках.
      Мы снова готовимся к атаке на "Киров". Стин попал в небольшую аварию, когда рулил по земле после первого вылета: одно колесо въехало в воронку, его самолет повредил пропеллер. 7-я эскадрилья обеспечивает нас заменой, но Стин снова наталкивается на препятствие и этот самолет также выходит из строя. Замены нет, все самолеты участвуют в вылете. Никто из штаба не летает кроме меня самого. Стин вылезает из самолета и карабкается ко мне на крыло.
      "Я знаю, ты будешь зол на меня, что я взял твой самолет, но поскольку я командир, то должен лететь с эскадрильей. На этот вылет я возьму с собой твоего Шарновски".
      Раздосадованный и сердитый я иду к мастерским и какое-то время занимаюсь работой в качестве офицера-инженера. Через полтора часа эскадрилья возвращается. "Единица", штабной самолет с синим носом, мой самолет, отсутствует. Я предполагаю, что командир сделал вынужденную посадку на нашей стороне фронта.
      Как только все мои коллеги приземлились, я спрашиваю, что случилось с командиром. Никто не дает мне прямого ответа, пока один из них не говорит: "Стин спикировал на "Киров" и получил прямое попадание на высоте два с половиной - три километра. Зенитный снаряд повредил хвост и самолет потерял управление. Я видел, как он пытается направить свой самолет прямо на крейсер, работая элеронами, но промахнулся и упал в море. Взрыв его тонной бомбы нанес "Кирову" серьезные повреждения.
      Потеря нашего командира и моего верного капрала Шарновски, тяжелый удар по всему эскадрону, становится трагическим пиком сегодняшнего в других отношениях успешного дня. Этот отличный парень Шарновски погиб! Стин погиб! Оба были в своем роде образцовыми солдатами и никто не сможет их заменить. Им повезло, и они погибли в тот момент, когда были еще убеждены, что после всех этих страданий Германия и вся Европа обретут свободу.
      Старший капитан из штаба временно принимает на себя командование эскадрильей. Я выбираю в качестве своего бортового стрелка рядового первого класса Хеншеля. Он был послан к нам из резерва в Граце, где летал со мной на тренировках. Время от времени я беру с собой и других, сначала нашего финансиста, потом офицера разведки. Но никто из них особенно не позаботился бы о моей жизни. Затем я стал брать с собой Хеншеля постоянно, и он был переведен к нам в штаб. Он всегда впадает я ярость, если я не беру его с собой, и кто-то другой летит вместо него. Он ревнует меня как маленькая девочка.
      Мы совершаем боевые вылеты над Финским заливом до конца сентября и нам удается потопить еще один крейсер. Нам не везет со вторым линкором, "Октябрьской революцией". Он поврежден бомбами меньшего калибра, но не очень серьезно. Когда нам удается во время одного из налетов добиться попадания тонной бомбой, она не взрывается. Несмотря на самое серьезное расследование, нам не удается определить, что с ней случилось. Так что Советам удается сохранить один линкор.
      В ленинградском секторе устанавливается затишье, а мы нужны на ключевом направлении. Участь пехоты мы облегчили, русские позиции вдоль побережья рассечены надвое и блокада города установлена. Но Ленинград не пал, поскольку защитники удержали Ладожское озеро и тем самым сохранили магистраль, по которой шло снабжение крепости.




5. ПОД МОСКВОЙ

      Мы выполняем еще несколько заданий на Волховском и Ленинградском фронтах. Во время последнего вылета в воздухе тихо и нам начинает казаться как что-то назревает где-то в другой части фронта. Нас посылают назад в центральный сектор восточного фронта и как только мы туда добираемся, то видим, как пехота готовится к новым боям. Ходят слухи о наступлении в направлении Калинин-Ярославль. Взлетев с авиабазы Мошна-Куличевка мы пролетаем надо Ржевом и приземляемся в Старице. Лейтенант Прейслер сменяет нашего последнего командира на посту командира эскадрильи. Он пришел к нам из соседнего полка.
      Постепенно устанавливается холодная погода и мы получаем первое представление о приближающейся зиме. Падение температуры приносит мне, офицеру-инженеру, все типы технических проблем, неожиданно мы начинаем испытывать неприятности с нашими самолетами, которые только частично объясняются холодом. Проходит много времени прежде чем опыт учит меня, как с этими проблемами бороться. Старшие механики обеспокоены, особенно сейчас, когда каждый делает все от него зависящее чтобы в воздух поднималось как можно большее число самолетов. Мой механик также попадает в аварию. Он выгружает бомбы из грузовика, когда одна из них переворачивается и расплющивает ему стабилизатором пальцы на ноге. Я стою рядом, когда это происходит. Долгое время он не может ничего сказать, затем комментирует, глядя с сожалением на свой палец: "Теперь уже мне в длину не попрыгать". Погода еще не стала по-настоящему прохладной. Унылое небо затянуто облаками.
      Наши войска заняли Калинин, но Советы сопротивляются отчаянно и по-прежнему удерживают позиции рядом с городом. Для наших дивизий наступление будет трудным делом, особенно теперь, когда погода играет русским на руку. Кроме того, непрерывные столкновения серьезно сократили боеспособность наших войск. Наши линии снабжения работают с перебоями, потому что главная дорога между Старицей и Калининым находится в руках противника, который оказывает на нас сильное давление. Вскоре я сам могу убедиться насколько ситуация трудна и запутана. Пригодных к полету самолетов совсем немного. Причины - потери, погода и прочее. Я лечу ведущим, в отсутствие командира, на Торжок, железнодорожный узел к северо-западу от Калинина. Наши цели - железнодорожная станция и тыловые линии снабжения. Погода скверная, облака на высоте 600 метров. Это очень низко для атаки цели с чрезвычайно сильной противовоздушной обороной. На случай если погода ухудшится в такой степени, что будет препятствовать нашему полету обратно, нам приказано садиться на аэродроме в Калинине. Нам приходится долго ждать эскорта истребителей в точку встречи. Они так и не показались, вероятнее всего погода слишком плоха для них. Но, ожидая их впустую, мы потратили зря много горючего. Мы облетаем Торжок на средней высоте, пытаясь обнаружить самое слабо защищенное место. На первый взгляд кажется, что оборона сильна повсюду, но затем, найдя наиболее подходящее место мы прорываемся и атакуем железнодорожную станцию. Я рад, когда после атаки все наши самолеты летят в строю позади меня. Погода еще больше ухудшается, идет густой снег. Возможно, у нас осталось достаточно горючего, чтобы долететь до Старицы, если бы нам не пришлось совершить такой большой крюк из-за непогоды. Я быстро принимаю решение и беру курс на расположенный ближе Калинин. Кроме того, на востоке небо выглядит более светлым. Мы приземляемся в Калинине. Все бегают вокруг в касках. Здесь уже находятся самолеты соседнего авиаполка. Как только я выключаю зажигание, то слышу и вижу, как танковые снаряды разрываются на аэродроме. Некоторые самолеты уже продырявлены осколками. Я тороплюсь найти штаб переведенной сюда части, чтобы получить более точную картину. Из того, что я узнаю, вытекает, что у нас нет времени на обслуживание самолетов. Советы атакуют аэродром танками при поддержке пехоты, они всего в полутора километрах от нас. Только немногочисленная пехота защищает наш периметр, железные монстры могут навалиться на нас в любой момент. Мы, "Штуки", настоящий подарок для наземных войск, защищающих позиции. Вместе с "Хеншелями" 123 из полка истребителей-бомбардировщиков мы совершаем постоянные налеты на танки до самого вечера. Мы приземляемся всего через несколько минут после взлета. Наземный персонал работает, не покладая рук, все понимают, что до тех пор, пока танки не выведены из строя, мы находимся в опасности. Мы проводим ночь в казармах на южной окраине города. Нас будит какой-то звук, похожий на скрип мельничных жерновов. Меняет ли это позицию наш трактор-тягач или это иван со своими танками? Утром наши пехотинцы говорят нам, что вчера несколько танков ворвалось в город через наши передовые посты, стреляя во всех, кто появлялся в поле видимости. Вот откуда раздавался этот грохот орудий. Наша артиллерия в тылу стреляет по русским, снаряды проносятся прямо у нас над головами.
      Ночи темные, как в яме, облака стелятся совсем низко. Воздушные бои идут на очень низкой высоте. Когда дорога, по которой шло снабжение, перерезана, измотанным боями войскам начинает не хватать боеприпасов. Но они продолжают сражаться. Неожиданно наступивший сорокаградусный холод замораживает обычную смазку. Наше бортовое оружие не может стрелять. Говорят, что холод не оказывает на русских никакого воздействия, потому что они хорошо подготовились к зиме. У нас постоянные проблемы с нужным оборудованием, его нехватка серьезно подрывает наши силы при таком холоде. Припасы почти не доходят до нас. Местные жители не могут припомнить такой суровой зимы за последние двадцать или тридцать лет. Битва с холодом тяжелее, чем битва с врагами. Советы не могли бы иметь более ценного союзника. Наши танкисты жалуются, что танковые башни не поворачиваются, все замерзло. Мы остаемся в Калинине в течение нескольких дней и постоянно совершаем боевые вылеты. Вскоре мы знаем здесь каждую канаву. Линия фронта отодвинулась на несколько километров к востоку от нашего аэродрома, и мы возвращаемся на базу в Старице, где нас совсем заждались. Отсюда мы продолжаем боевые вылеты в направлении Осташкова, затем нам приказано перебираться в Горстово, неподалеку от Руссы, в восьмидесяти километрах от Москвы.
      Наши дивизии, брошенные сюда, наступают вперед вдоль шоссе Можайск-Москва. Танковая группа, наступающая через Звенигород-Истру находится в десяти километрах от русской столицы. Другая группа пробилась еще дальше на восток и заняла два плацдарма на севере города на восточном берегу канала Волга-Москва, один из них в Дмитрове.
      Стоит декабрь и термометр опустился ниже 40-50 градусов ниже нуля. Облака плывут низко, зенитки свирепствуют. Пилот Клаус, исключительно одаренный летчик и один из немногих ветеранов, убит, возможно, случайным попаданием из русской танковой пушки. Здесь, как и в Калинине, погода - главный наш враг и спаситель Москвы. Русские солдаты сражаются отчаянно, но и они измотаны и без этого союзника они не смогли бы остановить наше наступление. Даже свежие сибирские полки, брошенные в бой, не стали бы решающей силой. Немецкие армии побеждены холодом. Поезда практически не ходят, нет резервов и снабжения, раненных нельзя вывезти с поля боя. Одной железной решимости недостаточно. Мы достигли предела нашей способности воевать. Нет самого необходимого. Машины стоят, транспорт не работает, нет горючего и боеприпасов. Единственный вид транспорта - сани. Трагические сцены отступления случаются все чаще. У нас осталось совсем мало самолетов. При низких температурах двигатели живут недолго. Если раньше, владея инициативой, мы вылетали на поддержку наших наземных войск, то теперь мы сражаемся, чтобы сдержать наступающие советские войска.
      Прошло некоторое время с тех пор как мы были оттеснены от канала Волга-Москва. Мы не можем удержать большую плотину к северо-востоку от Клина. Испанская "Голубая дивизия" после отчаянного сопротивления должна эвакуировать Клин. Вскоре наступает наша очередь.
      Приближается Рождество и иван все еще наступает по направлению к Волоколамску, к северо-западу от нас. Мы стоим со штабной эскадрильей в местной школе и спим на полу большого класса. Каждое утро, когда я встаю, мне повторяют мои ночные бормотания. Другая часть эскадрильи расквартирована в обмазанных глиной хижинах, которые тут обычны. Когда вы входите в них, то вам кажется, что вы перенеслись в какую-то примитивную страну на три столетия назад. Мужчины курят низкосортный табак, который они называют "махоркой" и клубы дыма окутывают все. Когда вы привыкаете к ним, то можете рассмотреть лучший предмет обстановки, огромную каменную печь, окрашенную известкой. Вокруг нее три поколения живут, едят, смеются, плачут, рождаются и умирают. В богатых домах перед печью обычно находится загородка, в которой находится поросенок и другие домашние животные. После наступления темноты отборные и толстые клопы пикируют на тебя с потолка с точностью, которые делают их поистине "Штуками" мира насекомых. В доме стоит вонючая духота, но мужчины и женщины, как кажется, не обращают на это никакого внимания. Они не знают ничего другого. Их предки жили так столетиями, они живут и будут жить также. Только нынешнее поколение, наверное, утратило искусство рассказывать сказки. Может быть, они живут слишком близко к Москве.
      Москва-река протекает через нашу деревню на своем пути к Кремлю. Когда мы не летаем из-за непогоды, то играем на ее льду в хоккей. Только так мы можем поддерживать эластичность мышц, хотя кое-кто получает травмы во время игры. Наш адъютант, например, чуть не сломал себе нос. Но игра отвлекает нас от печальных событий на фронте. После яростного матча на льду Москвы-реки я всегда иду в сауну. В деревне есть несколько таких паровых финских бань. Тем не менее, там так темно и скользко, что однажды я наступаю на острый край лопаты, стоящей у стены и падаю, получая резаную рану.
      Советы обошли нас с севера, самое время перелететь на другой аэродром, находящийся в тылу. Но мы не можем этого сделать, в течение многих дней облака висят так низко, что полеты невозможны. На аэродроме много снега. Если нам не повезет, иван постучится в нашу дверь как Санта-Клаус. С уверенностью можно сказать, что русские части, которые обошли нас, не знают о нашем присутствии, в противном случае они пригвоздили бы нас здесь уже давно.
      Так что мы проводим Рождество все еще в Горстовской школе. Когда сгущается темнота, мы погружаемся в тишину и вздрагиваем при любом звуке. Но после нашего рождественского пения мрачное настроение вскоре исчезает. Пара стаканов водки способны поставить на дыбы даже самых умеренных. После обеда нас навещает командир полка, чтобы вручить награды. Я первый в нашей эскадрилье получаю Золотой Крест. Первого января мы тщетно посылаем приглашение нашим коллегам-летчикам в Москву, чтобы они прилетели к нам на рождественский матч. Ответа нет, и мы сами играем на льду Москва-реки в хоккей. Плохая погода держится в течение многих дней.
      Как только она улучшается, мы готовимся перебазироваться на запад, идем над густыми лесами, а потом над шоссе в направлении Вязьмы. Когда мы взлетаем, погода портится, и мы летим в тесном строю над самыми верхушками деревьев. Даже и в этом случае очень трудно не потерять друг друга из виду. Все в серой пелене, клубящейся смеси тумана и снега. Успех полета зависит от мастерства ведущего. Эти полеты требуют гораздо больше усилий, чем самые горячие вылазки. Это черный день для нас: мы потеряли несколько экипажей, которые не смогли справиться с задачей. Над Вязьмой мы поворачиваем вправо и летим в направлении Сычевка-Ржев. Мы приземляемся в глубоком снегу в Дугино, в двадцати километрах к югу от Сычевки, и размещаемся в местном колхозе. Безжалостный холод продолжается и наконец-то по воздуху прибывает необходимое оборудование и зимняя одежда. Каждый день на наш аэродром приземляются транспортные самолеты, которые доставляют меховые одежды, лыжи, сани и другие вещи. Но все это слишком поздно чтобы захватить Москву, слишком поздно, чтобы вернуть наших товарищей, которые замерзли от холода, слишком поздно, чтобы спасти десятки тысяч солдат, которые отморозили пальцы на руках и ногах, слишком поздно, чтобы армия могла продолжать движение вперед. Она вынуждена окопаться и перейти к обороне под ударами невообразимо тяжелой зимы.
      Сейчас мы летим над районами, которые помним по прошлому лету: в районе истока Волги к западу от Ржева, рядом с самим Ржевом, вдоль железнодорожной линии на Оленино и дальше к югу. Глубокий снег затрудняет движение наших войск, но Советы в своей стихии. Самый умный техник здесь тот, кто использует наиболее примитивные методы работы и передвижения. Двигатели больше не заводятся, все заморожено насмерть, гидравлика вышла из строя, полагаться на любой технический инструмент означает самоубийство. При этих температурах утром двигатели нельзя завести, хотя мы укрываем их соломенными матами и одеялами. Механики часто проводят в поле всю ночь, разогревая двигатели каждые полчаса, чтобы их можно было завести, когда эскадрильи придется лететь. Во время этих страшно холодных ночей часты случаи обморожения. Как офицер-инженер я провожу с техниками все свое время между полетами, чтобы не упустить шанс ввести в строй хотя бы еще один самолет. Мы редко мерзнем в воздухе. В плохую погоду мы должны летать низко и оборона сильна, все слишком заняты, чтобы замечать холод. Конечно, это не гарантирует нас от того, что, вернувшись в тепло, мы обнаруживаем симптомы обморожения.
      В начале января генерал фон Рихтгофен приземляется на нашем поле в своем "Шторхе" и именем фюрера награждает меня Рыцарским крестом Железного креста. В приказе особо отмечены мои успешные миссии против кораблей и мостов в прошлом году.
      Холод становится еще сильнее и увеличивает трудности поддержания самолетов в работоспособном состоянии для вылетов на следующий день. Я видел отчаявшихся механиков, пытавшихся разогреть двигатели с помощью открытого пламени. Один из них говорит мне: "Они или сейчас заведутся, или сгорят так, что одни угли останутся. Если они не заведутся, то проку все равно от них не будет."
      Все равно костры кажутся мне слишком радикальным методом решения нашей проблемы, и я придумываю другой способ. Горючее можно жечь в маленькой жестяной печке. К ней можно приделать трубу с решеткой, чтобы она задерживала искры. Мы помещаем это устройство под двигателем и разводим огонь, расположив трубу таким образом, чтобы от нее грелась первичная помпа. Мы ждем, пока не будет результата. Это примитивное решение, но как раз для русской зимы. Мы получаем сложные нагреватели и всякие технические приспособления. Они великолепно сконструированы, но, к сожалению, они сами полагаются на работу хрупкой машинерии вроде маленьких моторчиков или сложных устройств. Их следует запускать первыми, для того, чтобы вся конструкция начала работать, но как раз это-то и не получается из-за холода. На протяжении всей зимы у нас очень мало самолетов в строю. Эти немногочисленные пригодные к полету машины пилотируются старыми, опытными экипажами, так что недостатки в количестве в какой-то степени компенсируются качеством. Несколько дней мы летаем в район железной дороги Сычевка-Ржев, где русские пытаются прорвать фронт. Наш аэродром оказывается в той же самой ситуации, как и несколько недель тому назад, когда мы размещались в Калинине. На этот раз наземных войск, которые могли бы держать наш фронт, нет, и однажды ночью иваны, наступая от Сычевки, внезапно оказываются на окраине Дугино. Краскен, командир нашей комендантской роты, собирает боевую группу, набранную из нашего наземного персонала и находящихся рядом частей и удерживает аэродром. Наши отважные механики проводят ночи в траншеях с винтовками в руках, а днем возвращаются к своим обязанностям по обслуживанию самолетов. Днем ничего не может случиться, потому что у нас на аэродроме все еще есть запас горючего и бомб. Два дня подряд нас атакует кавалерия и батальоны лыжников. Затем ситуация становится критической и мы сбрасываем бомбы рядом с периметром нашего аэродрома. Советские потери велики. Затем Краскен, в мирное время - спортсмен, вместе со своей группой предпринимает наступление. Мы кружим над ними, стреляя и сбрасывая бомбы на тех, кто пытается удерживать их контратаку. Вновь подступы к аэродрому очищены от противника. В начале войны солдаты Люфтваффе никогда не предполагали, что им их будут использовать в таком качестве. Бронетанковые части нашей армии расширяют наши завоевания, вновь захватывают Сычевку и размещают в ней свой штаб. Ситуация снова более или менее стабилизируется и наш сектор прикрывает новый фронт, созданный вдоль линии Гжатск-Ржев. Дни монотонного отступления позади.
      Лисы переносят холод лучше, чем мы. Каждый раз когда мы возвращаемся из района Ржева на низкой высоте над покрытым снегом равнинами, мы видим как они пробираются по снегу. Если мы проносимся над ними на высоте 3-4 метров, они приседают и испуганно смотрят на нас. Якель, у которого еще осталось несколько пулеметных патронов, выпускает очередь наудачу. Он попадает в цель и позже возвращается на это место в "Шторхе", оборудованном лыжами. Тем не менее, вскоре оказывается, что листья шкура совершенно испорчена пулевыми отверстиями.
      Я неприятно удивлен новостью о том, что в благодарность за свою работу по обеспечению полетов я получил отпуск домой. После истечения моего отпуска мне приказано следовать в Грац в Штирии и передать новым экипажам мой недавний опыт. Все новые и новые торжественные заявления, что я не нуждаюсь в отдыхе, что я не хочу покидать часть, не приносят мне ничего. Приказ окончательный и обсуждению не подлежит. Лейтенант Преслер обещает затребовать меня обратно в тот самый момент, когда я окажусь на моей новой работе, и я хватаюсь за эту возможность.
      Однажды утром я следую на запад в транспортном самолете через Витебск, Минск и Варшаву в Германию. Я провожу отпуск, катаясь на лыжах в Рисенгебирге и в Тироле и пытаюсь бороться со своей яростью физическими упражнениями и солнечными ваннами. Постепенно мирный вид этого горного мира, моего дома, и красота его сверкающих на солнце покрытых снегом вершин снимает напряжение ежедневных боевых вылетов.




6. ТРЕНИРОВКА И ПРАКТИКА


      Перед тем как приступить к работе по подготовке новых экипажей я женюсь. Мой отец все еще церковный ректор и проводит церемонию в нашей небольшой деревушке, с которой я связан столькими счастливыми воспоминаниями беззаботного детства.
      Затем поездка в Грац, на этот раз в качестве инструктора, а не курсанта. Полеты в строю, пикирование, бомбометание, огонь из бортового оружия. Я часто нахожусь в своем самолете по восемь часов в день, поскольку у меня нет помощников. В плохую погоду или во время технического обслуживания в расписании появляются военные упражнения или спорт. Экипажи, которые присылают ко мне школы летчиков, после тренировок отправляются на фронт. Когда они закончат обучение, я встречу некоторых из них в недалеком будущем. Может быть, даже в своей собственной части. В часы отдыха я продолжаю легкоатлетические тренировки, играю в теннис, плаваю, или брожу по величественным окрестностям Граца. Через два месяца я получаю помощника. Пилот Якель из 3-й эскадрильи только что был награжден Рыцарским Крестом Железного Креста и откомандирован в нашу учебную часть. Мы проводим налеты на мирные цели, как будто бы на фронте. Я располагаю двумя "Мессершмиттами", так что мы также способны имитировать перехват "Штук" вражескими истребителями. Тренировки трудные и напряженные, но я считаю, что экипажи, которые их выдерживают и делают то, что от них требуется, учатся многому. Физические усилия и выносливость выковываются спортом. Почти каждое утро по понедельникам я устраиваю для всех забег на 10 километров, это послужит только хорошему. После обеда мы отправляемся в Андриц поплавать и проверить нервы. Все курсанты участвуют в прыжках с шестом и с энтузиазмом соревнуются за разряд по плаванью.
      Якель младше меня на несколько лет и все еще совсем мальчишка. На него невозможно сердиться независимо от того, в какие странные ситуации он порой попадает. Он живой и полный веселья, старается жить полной жизнью. По воскресеньям я обычно отправляюсь в горы. Перед караульным помещением есть автобусная остановка и я всегда сажусь здесь на автобус, идущий в город. Тень автобуса путешествует вместе с нами и вдруг по ее форме я замечаю, что на крыше кто-то едет. Там веселятся и дурачатся, особенно когда по улице идет какая-нибудь девушка. Я могу догадаться кто они, по их кепи. Это солдаты с нашей базы, но это не могут быть мои курсанты, потому что неоднократно отдавались приказы, запрещающие военнослужащим ездить на крышах автобусов. Я говорю лейтенанту из наземной службы, который сидит рядом: "Эти парни, там, наверху, должно быть ваши?" С некоторым превосходством в голосе он отвечает: "Вы будете смеяться, но это ваши!"
      Когда солдаты возвращаются в Грац я отдаю приказ явиться ко мне в 11 утра в понедельник. Когда они появляются, я говорю: "Что это вы к дьяволу такое себе позволяете? Вы знали, что нарушаете приказ! Это неслыханно!".
      Я вижу по их лицам, что они хотят мне что-то сказать и я спрашиваю, что они могут сказать в свое оправдание. "Мы только думали, что все в порядке, поскольку с нами ехал также инструктор Якель".
      Я быстро распускаю их и разражаюсь смехом. Затем я представляю себе Якеля, восседающего на крыше автобуса. Когда я объясняю ему, во что он меня втравил, он изображает наивное удивление и я больше не могу сохранять строгое выражение на лице.
      В Граце, через несколько дней, мы с женой еле-еле избежали несчастного случая. Планерный клуб слезно упросил меня буксировать их планер на древнем чешском биплане, потому что у них не было другого пилота. Я согласился, и, кроме того, решил воспользоваться возможностью подняться в воздух вместе с женой, которая обожает летать. После двух с половиной часов полета я спросил, сколько осталось горючего, потому что датчик уровня топлива не работал. Они сказали мне, что горючего хватает на четыре часа, я могу продолжать летать и ни о чем не беспокоиться. Я поверил их словам и мы снова взлетели. Когда мы пролетали на низкой высоте над картофельным полем, двигатель вдруг остановился Я только успел прокричать "Держись крепче!", потому что жена не была пристегнута ремнями и самолет пошел вниз, прямо на борозды. Он удачно перескочил какую-то канаву и затем замер посреди кукурузного поля. Мы заняли у местного фермера немного горючего, я вновь поднялся в воздух и долетел до аэродрома, находившегося в трех километрах.
      Сколько моих товарищей, особенно служивших в Люфтваффе, прошли через битвы с врагом без единой царапины и разбились насмерть из-за какого-нибудь необыкновенно глупого "гражданского" несчастного случая. Этот тривиальный инцидент вновь подтвердил необходимость соблюдения одного банального правила, по которому мы должны быть осторожны везде, а не только на фронте. Точно также в бою нам не позволялось рисковать без необходимости, даже если мы не думали о своей жизни.
      Когда я вновь приземляюсь на аэродроме, на древнем биплане, то узнаю, что резерв другой эскадрильи уже переведен в Россию. В таком случае скоро и до нас дойдет очередь. Уже долгое время я думаю о том, что уже несколько месяцев нахожусь дома, и внезапно я понимаю, как мне не терпится попасть на фронт. Я постоянно мучаюсь, что меня так долго держат от него подальше и я чувствую это особенно сильно, когда ощущаю, что такое долгое отсутствие может быть довольно опасным для меня. Я всего только человек и мои инстинкты говорят мне, что предпочли бы обменять близкое знакомство со смертью на еще более близкие отношения с жизнью. Я хочу жить, и желание жить сильнее во мне с каждым днем - оно стучит во мне как удары сердца, когда я снова избегаю смерти, но я чувствую его в упоении скоростным спуском на лыжах по крутому альпийскому склону. Я чувствую это желание каждым дыханием, каждой порой кожи, каждыми фибрами моего тела. Я не боюсь смерти, я часто смотрел ей в лицо долгие секунды и никогда первым не отводил от нее взгляда, но каждый раз после такой встречи я радовался от всего сердца и иногда кричал в восторге пытаясь перекричать рев моторов.
      Все это я думаю, когда механически глотаю ужин в столовой. И затем я принимаю твердое решение. Я буду дергать за все нити до тех пор, пока они не заберут меня отсюда из этой рутины и не пошлют назад во фронтовую часть.
      Я не добиваюсь намеченной цели, но вскоре нам приказано лететь в Крым. Наша новая база находится в Сарабузе, неподалеку от Симферополя и здесь в любом случае мы ближе к фронту, чем раньше. Мы решили транспортную проблему, используя наши Ю-87 в качестве буксировщиков для грузовых планеров. Пролетев по маршруту Краков-Львов-Проскуров-Николаев мы вскоре оказываемся на месте. Аэродром здесь очень большой и пригоден для тренировочных целей. Наше самодельное жилье не очень сильно отличается от того, которое было у нас на фронте, но там где есть желание, выход всегда найдется. Мы возобновляем наши обычные тренировки, такие же, как в Граце. Нам особенно нравится практиковаться в посадках на других аэродромах, потому что утром мы садимся, например, на западе, на побережье Черного моря, а после обеда, возможно, на северо-востоке, на побережье Азовского. Мы купаемся, по крайней мере, полчаса на великолепных пляжах в жарком солнечном сиянии. Здесь нет возвышенностей за исключением холмов неподалеку от Керчи и на юге - Крымской Яйлы, горной гряды, которая тянется вдоль южного побережья Крыма. Вся остальная часть полуострова имеет плоский рельеф, это обширные степи, в центре которых находятся гигантские помидорные плантации. Очень узкая береговая полоса, тянущаяся между морем и Яйлой, считается Русской Ривьерой. Мы часто бываем здесь и возим отсюда дрова на грузовиках, потому что там, где находится наша база, лесов нет. Сравнение с Ривьерой оказывается поверхностным. Я вижу несколько пальм в Ялте, но два или три дерева не превращают ее в Ривьеру. На расстоянии дома ярко блестят на солнце, особенно когда летишь на небольшой высоте вдоль побережья. Они производят удивительно благоприятное впечатление. Но если вы гуляете по улицам Ялты и видите все с близкого расстояния, общая примитивность и вульгарность этого советского курорта приносит большое разочарование. Соседние города Алупка и Алушта немногим отличаются от Ялты. Мои люди обрадованы множеством виноградников между этими городами, сезон сбора только начинается. Мы пробуем гроздья на каждом склоне и часто приходим домой поздно и с чудовищными резями в животе.
      Через какое-то время я начинаю нервничать, что меня не посылают обратно на фронт. Я досаждаю генералу, командующему авиацией на Кавказе, и предлагаю ему мои "Штуки" в качестве боевого подразделения, поскольку считаю, что большинство экипажей уже пригодны для фронта. Я указываю на то, что боевые вылеты стали бы великолепной тренировкой для них и что любой полк может считать, что ему повезло заполучить летчиков, которые уже имеют боевой опыт. Вначале мы получаем приказ перебазироваться в Керчь. Оказывается, советские транспортные суда часто проходят мимо южного побережья. Отсюда мы могли бы атаковать их. Но дальше этого "бы" дело не идет! Часами мы ждем появления транспортников. Но ничего не происходит. Однажды я хочу попробовать счастья на своем истребителе Мессершмитт, моя цель - вражеские самолеты-разведчики. Но вражеские самолеты немедленно отклоняются от курса и уходят в сторону моря по направлению к Туапсе и Сухуму, и я бессилен их догнать, поскольку не могу взлетать до тех пор, пока мы их не заметили. Тем не менее, вскоре я добиваюсь нашего перевода в Белореченскую, неподалеку от Майкопа, где стоит другой авиаполк. Здесь мы сможем получить опыт боевых вылетов, поскольку нас предполагается использовать для поддержки наступления в направлении Туапсе.
      Немедленно мы становимся загруженной заданиями фронтовой частью. Мы находимся в воздухе с утра до вечера летая над районом, где армия атакует в направлении Чадукенская-Навагинская, на пути к Туапсе. Это не совсем просто для нас. Потому что в нашей учебной части мы используем относительно старые самолеты, а полк, действующий здесь, с которым мы летаем, имеет на вооружении самый последний тип пикировщика. Когда мы летим в строю на большой высоте, это ставит нас в невыгодное положение.
      Полеты в узких долинах - захватывающее занятие. Мы часто неосторожны, побуждаемые желанием драться влетаем в ловушку, если преследуем неприятеля или слишком настойчиво пытаемся обнаружить его укрытия. Если во время наших поисков мы входим в одну из этих узких долин, мы часто вообще не можем маневрировать. Иногда в конце такой долины, неожиданно вздымается вверх гора, блокируя путь вперед. Мы должны быстро реагировать и вновь и вновь обязаны своим спасением только хорошим характеристикам нашего самолета. Но это все еще детская игра в сравнении с ситуацией, когда мы оказываемся в долине, когда в 200 метрах над нами горы окутаны густыми облаками.
      Вершины гор находятся здесь на высоте 1200-1500 метров. Все становится проще, когда мы пролетели всю долины по несколько раз и знаем, какие из них имеют выходы и за какой из гор можно попасть на открытое место. Но все это становится игрой в угадайку, когда мы летаем в плохую погоду или под низкими облаками. Когда мы атакуем на небольшой высоте какую-нибудь дорогу на дне долины, нас время от времени обстреливают сверху, потому что склоны гор по обеим сторонам от нас тоже заняты иванами.
      Наши немногочисленные горные войска упорно сражаются с превосходящим их количественно противником, укрепившимся в горах. Мы находимся в тесном контакте с наземными войсками и делаем что в наших силах, чтобы отреагировать на все просьбы об атаке и воздушной поддержке. Бои в горных лесах особенно трудны, это как драка с завязанными глазами. Если наш оперативный офицер дает нам разрешение атаковать определенные участки леса, мы следуем его инструкциям, даже если не можем видеть цели отчетливо. Именно в таких случаях армия хвалит нашу полезность и эффективность наших атак.
      Соседние высоты Геймамберг находятся в немецких руках. С упорными боями мы пробиваемся вперед, на юго-запад. Менее двадцати километров отделяют наших товарищей от Туапсе. Но потери в этих горных схватках слишком высоки и практически больше нет резервов. Наступление отменено, и мы не добиваемся окончательного успеха.
      Битва за железнодорожную станцию. Советский бронепоезд выпускает тяжелые снаряды по нашей немногочисленной атакующей цепи. Этот бронепоезд ведет бой умело. Он извергает огонь и затем, как дракон, уползает в свое логово. Это логово - горный тоннель неподалеку от Туапсе. Если мы поднимаемся в воздух, то он, завидев наше приближение, несется назад в тоннель, и мы только видим его хвост. Однажды мы застали его дремлющего, врасплох, точнее, почти застали. Мы уже "подкрались" к нему, но в последнюю минуту его, должно быть, предупредили. Он получил попадание, но ущерб не может быть серьезным, через пару дней его починили, и появляется снова. Но теперь этот стальной монстр чрезвычайно осторожен, мы никогда его больше не видим. Тогда мы принимаем следующее решение: если мы не можем подойти к этому поезду ближе, мы нанесем смертельный удар по его ангелу-хранителю. Мы блокируем выход из тоннеля с помощью специальной бомбы, предотвращая его появление, и даем нашим товарищам на земле, хотя бы на время, так нужную им передышку. "Давать и брать - в этом заключается философия жизни", говорит мой бортстрелок с ухмылкой.
      Мы также атакуем порт Туапсе, который, как и все порты, сильно защищен зенитками. Город и сама гавань, находящиеся за горной грядой, все еще в советских руках. Если мы летим на высоте 3000 метров, зенитки накрывают нас задолго до того, как мы приближаемся к цели. Зенитные орудия размещены в горах на протяжении последних нескольких миль нашего маршрута. Для того чтобы избежать их, мы летаем на высоте всего лишь 800 метров по направлению к горным хребтам, которые вздымаются перпендикулярно из моря на высоту до 1500 метров. Наши атаки направлены против доков, портового оборудования и судов, лежащих в гавани, в основном - танкеров. Обычно все, что может двигаться, начинает кружить, чтобы избежать наших бомб. Им это не удается, и это доказывает, что мои экипажи стали настоящими боевыми летчиками. Огонь зениток над портом совсем не сопоставим с обороной Кронштадта, тем не менее, он производит сильное впечатление. Мы не можем возвращаться назад над горными хребтами, потому что они слишком высоки. Мы обычно пикируем над гаванью и затем набираем максимальную высоту, летя по направлению к морю, и таким образом быстро выходя из радиуса действия вражеских зениток. Тем не менее, над морем нас уже поджидают советские истребители. Теперь нам приходится карабкаться на 3000 метров для того, чтобы возвращаться домой на высоте, по крайней мере, 300 метров над горами, потому что во время воздушного боя можно легко потерять высоту.
      Условия, в которых мы атакуем, такие же, как в районе Геленджика, где мы также время от времени участвуем в атаках на аэродромы или морские цели в Геленджикском заливе. Русские вскоре обнаруживают нашу базу в Белореченской, они бомбят ее днем и ночью. Хотя, действуя небольшими силами и с малым ущербом для материальной части, им, тем не менее, удается нанести серьезный удар по полку, у которого мы в гостях. Их командир, майор Ортхофер убит во время одного из таких налетов. Как назло, именно в этот момент я приземляюсь и заруливаю на стоянку, бомбы падают справа и слева. Мой самолет поврежден многочисленными осколками и выходит из строя, но я не ранен.
      Генерал Пфлюгбейль, который командует всеми находящимися здесь частями Люфтваффе, находящимися здесь, часто присутствует на наших построениях. Он сообщает новость о том, что мы должны переместиться еще дальше на восток, на аэродром на реке Терек. Здесь началось другое наступление и мы должны его поддержать. Оно идет в направлении Грозный - Каспийское море. Мы летим на нашу новую базу в Солдатской над Георгиевской, Пятигорском и Минеральными Водами, откуда уже виден огромный и великолепный Эльбрус. Мы делаем короткую посадку на полпути в Минеральных водах и отдыхаем. Здесь множество мышей. В соломенных матрасах, в шкафах и щелях в полу, в каждой дыре и углу - мыши. Они выпрыгивают из наших вещмешков и пожирают все подряд. Спать просто невозможно, можно слышать, как они возятся даже в подушках. Я кидаю в них всем, что попадется под руку, чтобы их спугнуть. На несколько минут воцаряется тишина, но затем шум начинается снова и еще сильнее, чем прежде. В Солдатской мы избавляемся от этого мышиного нашествия. Наверное, иваны, постоянно сбрасывающие здесь свои бомбы, отпугивают их. У нас мало зениток. Мы не летаем, как предполагалось раньше для поддержки танковых клиньев на востоке, наша первая миссия - на юге. Через несколько дней Нальчик захвачен немецкими и румынскими войсками. Панорама, по мере того, как мы приближаемся к цели, восхитительна. Впереди вздымаются снежные пики высотой до 5 километров, сверкая на солнце всеми вообразимыми цветами, под нами - зеленые луга, с желтыми, красными и синими пятнами. Эти пятна - деревья и цветы. Над нами - бриллиантовое голубое небо. Приближаясь к цели, я часто совершенно забываю про бомбы, которые я несу, и про мою задачу. Все производит такое успокаивающее, мирное и прекрасное впечатление. Мир гор, в центре которого находится Эльбрус, оказывает такое гигантское, пересиливающее все воздействие, в той или в этой долине уместилось бы несколько альпийских хребтов.
      После захвата Нальчика мы делаем еще несколько вылазок к востоку от Терека, за Моздоком. Затем, довольно неожиданно, приходит приказ о возвращении в Белореченскую, в зону Туапсе, где продолжается напряженная борьба за все те же ключевые позиции. Бои там идут до ноября. Я совершаю свой 650-й вылет и в течение нескольких следующих недель чувствую себя нездоровым. Желтуха! Я догадывался об этом какое-то время, но надеялся, что она пройдет сама собой и можно будет летать дальше. Белки моих глаз пожелтели, кожа такого же цвета. Я отрицаю, что со мной что-то неладно и успокаиваю генерала Пфлюгбейля, который довольно долго пытался уложить меня на больничную койку. Некоторые зловредные личности утверждают, что я съел слишком много взбитых сливок. Возможно, в этом есть доля правды. Генерал привез с собой ящик шампанского, чтобы отметить мой 600-й вылет и был весьма удивлен, когда я объяснил, что моя слабость лежит в другой плоскости. Через несколько дней прибыл огромный торт с двумя ведрами взбитых сливок, достать их была не такая уж большая проблема, особенно если принять во внимание большое количество молочных коров в этих местах. В течение двух дней мы не едим практически ничего кроме этих вкусностей, на третий вряд ли можно найти хотя бы один экипаж, пригодный к вылету. Поскольку я пожелтел как айва, прибывает "Мессершмитт-108" с приказом генерала забрать меня, если нужно, то и силой, в госпиталь в Ростове. Мне удается уговорить их приземлиться на базе моего полка в Карпово, рядом со Сталинградом. Мы летим туда курсом на север через Элисту. Я двигаю небеса и землю, чтобы остаться с полком и отсюда передать командование своей частью кому-нибудь еще. Это не срабатывает, но командир полка обещает мне первую эскадрилью, в составе которой я начал компанию в России.
      "Но, прежде всего - в госпиталь!"
      И в середине ноября я оказываюсь в госпитале в Ростове.





7. СТАЛИНГРАД


      Это пребывание в госпитале действует мне на нервы. Я нахожусь здесь уже целую неделю и не вижу почти никаких перемен в моем состоянии, если не считать того, что я не возвращаю силы строгой диетой и пребыванием в постели. Никто из коллег меня не навещает, поездка ко мне в госпиталь заняла бы у них слишком много времени.
      Хотя мы находимся рядом с морем, уже становится холодно, я могу сказать это по ветру, который дует в палату через окна, закрытые чаще всего не стеклами, а крышками из-под коробок.
      Мой лечащий врач - отличный парень, но он уже потерял со мной всякое терпение и становится строгим в тот день, когда входит в мою палату и говорит бесцеремонно: "Послезавтра в Германию идет санитарный поезд, я организую там для вас место".
      "Я не поеду".
      "Но вы просто должны вернуться домой на лечение. О чем вы только думаете?" Он возмущен.
      "Но вы не можете отправить меня с фронта по причине такой просто смехотворной болезни. Это очень хороший госпиталь, но я уже достаточно провалялся в постели".
      Для того, чтобы не оставлять у него никаких сомнений в том, что я имею в виду именно то, что сказал, я говорю ему: "Я должен возвращаться в мою эскадрилью прямо сейчас".
      Сейчас доктор по-настоящему рассержен. Он открывает рот, снова его захлопывает и, наконец, начинает яростно протестовать: " Я не беру на себя никакой ответственности - вы поняли меня, никакой ответственности".
      Он молчит секунду, потом добавляет энергично: " Более того, я должен указать это в ваших бумагах".
      Я упаковываю свои вещи, забираю документы из канцелярии и отправляюсь на аэродром. Здесь работает механик, который часто ремонтировал самолеты моего полка. Мне нужно только немного везения. Именно в этот момент отремонтированный самолет выкатывают из ремонтной мастерской. Случается так, что его должны доставить в Карпово. в пятнадцати километрах от Сталинграда. Я не могу сказать, что чувствую себя выздоровевшим, ноги у меня заплетаются, как будто бы я во сне. Тем не менее, я отношу это не столько за счет болезни, сколько за счет свежего воздуха.
      Два часа спустя я стою на аэродроме в Карпово после полета над Тацинской-Суровикино-Калач. Поле забито самолетами, в основном "Штуками" нашего полка и соседней эскадрильи. Само по себе место не позволяет маскировать машины, оно находится в открытой степи. Поле имеет небольшой наклон.
      После посадки я начинаю искать указатель, который может подсказать, где находятся наши самолеты. Вскоре я обнаруживаю штаб полка. Это сооружение, находящееся в центре аэродрома, представляет собой крытую яму, называемую в военных донесениях бункером. Мне приходится немного подождать, прежде чем я могу доложить командиру о своем прибытии. Он только что поднялся в воздух вместе с моим другом Клаусом на короткий боевой вылет. Когда он возвращается, я докладываю о моем возвращении, он никак не ожидал увидеть меня так скоро: "Ну, у тебя и вид! Глаза и все вокруг желтого цвета, как у айвы".
      Мне нужно придумать какое-то оправдание и я без всякого стыда отвечаю: "Я здесь только потому, что меня отпустили как выздоровевшего". Это срабатывает. Командир смотрит на начальника штаба и говорит, качая головой: "Если он годен к полетам, то я больше знаю о желтухе, чем все доктора вместе взятые. Между прочим, где твои медицинские бумаги?"
      Деликатный вопрос. На аэродроме в Ростове мне позарез нужно было немного бумаги, и я нашел своему сертификату более выгодное и подходящее применение. Я должен думать быстро и отвечаю тем же самым тоном: "Мне кажется, что медицинские бумаги были высланы курьером".
      В соответствии с обещанием, которое мне дали десять дней назад, я принимаю командование своей старой эскадрильей.
      Мы редко летаем на боевые вылеты. Только однажды мы совершаем налет на одну волжскую пристань поблизости от Астрахани. Наша главная задача - атаки целей в пределах самого Сталинграда. Советы превратили город в крепость. Командир моей эскадрильи сообщает мне последние новости. Наземный персонал остался тем же. Все здесь, начиная от оружейника Гетца и до старшего механика Писсарека. Летный состав - совсем иное дело, прежде всего из-за потерь, но все новые экипажи, которые я тренировал, были направлены в резервную эскадрилью. Жилые и служебные помещения находятся под землей. В очень короткое время я снова обрел чувство дома. На следующий день мы совершаем вылет над Сталинградом, приблизительно две трети которого находятся в немецких руках. Это правда, что русские занимают только одну треть, но они удерживают эту часть города с поистине религиозным фанатизмом. Сталинград носит имя Сталина, а Сталин - бог для всех этих молодых киргизов, узбеков, татар, туркменов и других монголов. Они держатся смертельной хваткой за каждую кучу камней, они прячутся за каждым останком стены. Для своего Сталина они играют роль огнедышащих чудовищ-стражников, и когда эти чудовища спотыкаются, меткие выстрелы из револьверов политкомиссаров пригвождают их к земле, которую они защищают. Эти азиатские ученики тотального коммунизма и политические комиссары, стоящие за их спинами, предназначены судьбой для того, чтобы принудить Германию, а с ней и целый мир, оставить уютную веру в то, что коммунизм есть просто политическое кредо, наравне со многими другими. Вместо этого они должны показать нам первым, а потом и всем другим нациям, что они являются последователями нового вероучения. И Сталинград должен стать Бетлехемом нашего столетия. Но это Бетлехем войны и ненависти, уничтожения и разрушения.
      Эта мысль занимает наш ум по мере того, как мы совершаем вылет за вылетом против красной крепости. Часть города, удерживаемая Советами, находятся прямо на западном берегу Волги и каждую ночь русские волокут через нее все необходимое своим красным гвардейцам.
      Ожесточенные бои вспыхивают за городские кварталы, за каждый погреб, за кусок фабричной стены. Мы должны сбрасывать наши бомбы чрезвычайно аккуратно, потому что наши собственные солдаты находятся всего в нескольких метрах, в другом погребе или за обломками соседней стены. На наших фотокартах города различим каждый дом. Цель каждого пилота точно помечена красной стрелкой. Мы летим с картой в руках, нам запрещено сбрасывать бомбы, прежде чем мы наверняка опознаем цель и определим точное положение своих войск.
      Пролетая над западной частью города, вдали от линии фронта, удивляешься царящей здесь тишине и почти обычному движению по дорогам. Все, в том числе и гражданские, занимаются своими делами, как будто город находится далеко за линией фронта. Все западная часть города сейчас находится в немецких руках, только в меньшей восточной части, на самом берегу Волги еще остались очаги русского сопротивления и здесь идут яростные атаки. Часто русские зенитные орудия замолкают к обеду, возможно потому, что они уже израсходовали все боеприпасы, которые им подвезли из-за реки прошлой ночью. На другом берегу Волги советские истребители взлетают с нескольких аэродромов и пытаются ослабить наши атаки на русскую часть Сталинграда. Они редко преследуют нас над нашими позициями и обычно поворачивают обратно, как только под ними уже нет их собственных войск. Наш аэродром находится рядом с городом и когда мы летим в строю, то должны сделать один или два круга чтобы набрать определенную высоту. Этого достаточно для советской воздушной разведки чтобы предупредить зенитчиков. Судя по тому, как идет дело, мне не нравится мысль о том, чтобы отлучится даже на один час, слишком многое стоит на кону, мы чувствуем это инстинктивно. На этот раз я нахожусь на грани физического срыва, но если они решат, что я болен, это будет означать потерю моего подразделения и этот страх придает мне новые силы. После двух недель, во время которых я чувствую себя скорее в Гадесе, подземном царстве теней, чем на земле, я постепенно восстанавливаю силы. Между делом мы наведываемся в сектор севернее города, где линия фронта пересекает Дон. Несколько раз мы атакуем цели рядом с Бекетовым. Здесь зенитки ведут особенно сильный огонь, выполнить задание очень трудно. Согласно показаниям захваченных в плен русских, эти зенитные орудия обслуживаются исключительно женщинами. Когда мы собираемся на дневные вылеты в этот сектор, наши экипажи всегда говорят: "У нас сегодня свидание с этими девушками-зенитчицами". Это ни в коем случае не звучит пренебрежительно, по крайней мере, для тех, кто уже летал в этот сектор и знает, как точно они стреляют.
      Мы регулярно бомбим мосты через Дон к северу от города. Самый большой из них находится рядом со станицей Клетская и этот плацдарм на западном берегу Дона особенно бдительно защищают зенитки. Пленные рассказывают нам, что здесь находится штаб. Плацдарм постоянно расширяется и каждый день Советы перебрасывают сюда все больше людей и снаряжения. Наши атаки на мосты замедляют прибытие этих подкреплений, но они способны быстро восстанавливать их с помощью понтонов, так то вскоре переправа через реку возобновляется.
      Здесь, на Дону, линия фронта удерживается в основном румынскими частями. Немецкая 6-я армия сражается в самом Сталинграде.
      Однажды утром, после получения срочного сообщения наш полк взлетает и направляется в сторону плацдарма у Клетской. Погода скверная: низкие облака, идет снег. Температура воздуха около 20 градусов ниже нуля, мы летим на малой высоте. Но что это за части идут нам навстречу? Мы еще и полпути не пролетели. Массы людей в коричневой форме - это русские? Нет, румыны! Некоторые из них даже бросают винтовки, чтобы бежать быстрее. Какое позорное зрелище! Мы готовимся к самому худшему. Мы пролетаем над колонной бегущих к северу, потом над артиллерийскими позициями. Пушки брошены, но не выведены из строя. Рядом лежат снаряды. Мы пролетаем еще какое-то расстояние и видим советские войска.
      Они обнаруживают, что румынские позиции перед ними никто не защищает. Мы сбрасываем бомбы, стреляем из пушек и пулеметов - но что толку, если никто не оказывает сопротивления на земле. Мы охвачены слепой яростью - в голове рождаются ужасные предчувствия: как можно предотвратить эту катастрофу? Я стреляю из пулеметов в эти безбрежные желто-зеленые волны приближающихся войск, которые ринулись на нас из Азии и Монголии. У меня уже не осталось патронов, нечем даже защитить себя в случае атак истребителей. Сейчас срочно назад, заправляться и пополнять боеприпасы. Против этих орд наши атаки все равно, что капля в море, но я не склонен думать сейчас об этом.
      На обратном пути мы вновь видим бегущих румын. Им повезло, что у меня кончились боеприпасы и нечем остановить их трусливый бег.
      Они побросали все: свои легко защитимые позиции, тяжелую артиллерию, склады боеприпасов.
      Их трусость наверняка закончится катастрофой для всего фронта. Не встречая сопротивления, советское наступление катится дальше на Калач. Если они захватят Калач, то смогут сомкнуть кольцо вокруг захваченной ими части Сталинграда.
      В пределах города наша 6-я армия удерживает свои позиции. Под градом сконцентрированного артогня она отражает атакующие волны красных, вздымающиеся навстречу волна за волной. 6-я армия буквально "истекает кровью", она сражается прижатая спиной к рассыпающейся на куски стене и продолжает наносить ответные удары.
      К югу от Сталинграда фронт идет вдоль цепочки озер, вытянувшихся с севера на юг и затем продолжается в степи. В этом океане равнин нет ни одного островка на сотни километров вплоть до маленькой Элисты.
      Немецкая мотопехотная дивизия, занимающая город, контролирует эти могучие степные пространства. Наши союзники удерживают также разрыв между этой дивизией и 6-й армией в Сталинграде. Красная Армия подозревает, что здесь наш фронт ослаблен, особенно в северной части озерного района и Советы решают прорваться здесь в западном направлении. Они пытаются выйти к Дону! Еще пара дней и русские выходят к реке. Прорыв красных образует брешь в наших линиях и они пытаются достичь города Калач-на-Дону. Это означает смертельный приговор для 6-й армии. Две атакующие группировки русских соединяются в Калаче и кольцо вокруг Сталинграда смыкается. Все происходит обескураживающе быстро. Наши резервы ошеломлены русским и пойманы в их клещи как в ловушку. Во время этой фазы один акт анонимного героизма сменяет другой. Ни одна немецкая часть не сдается до тех пор, пока не выпустит последнюю пулю, не бросит последнюю гранату, не продолжит бой до горького конца.
      Мы летаем над котлом во всех направлениях, там, где складывается наиболее угрожающая ситуация. Сохраняется советское давление на 6-ю армию, но немецкий солдат держится твердо. Где бы ни возникала угроза прорыва, она тут же блокируется и контратаки отбрасывают противника назад. Наши товарищи делают невозможное, чтобы сдержать этот прорыв. Они удерживают позиции, уже зная, что пути к их отступлению отрезаны из-за трусости и предательства, которые пришли на помощь Красной Армии. Наш аэродром часто становится мишенью для атак советских самолетов, нападающих с малых и больших высот. Но по сравнению с теми усилиями, которые они затрачивают, ущерб очень мал. Только сейчас у нас так мало бомб, боеприпасов и горючего, что становится неблагоразумным держать все эскадрильи в пределах котла. Все самолеты улетают в несколько заходов и после нашего отлета воздушной поддержки с этого аэродрома уже не будет. Специальная группа под командованием Юнгклаусена остается в котле, чтобы обеспечивать поддержку ожесточенно атакуемой 6-й армии до тех пор, пока оно еще способна подниматься в воздух. Весь остальной персонал перелетает из котла в Обливскую, в 150 км к западу от Сталинграда.
      Довольно сильные немецкие силы идут в атаку со стороны Сальска во взаимодействии с двумя только что прибывшими бронетанковыми дивизиями, которые были сняты с фронта. Мы знаем, что это хорошо отдохнувшие элитные части. Атака начинается в северо-восточном направлении с целью восстановить прерванное сообщение со Сталинградом и тем самым вызволить из окружения 6-ю армию. Мы поддерживаем эту операцию, летая от восхода солнца до темноты. Она должна увенчаться успехом, окруженные дивизии должны быть освобождены. Наступление развивается успешно, вскоре наши товарищи захватывают Абганерово в каких-нибудь тридцати километрах к югу от котла. В тяжелых боях они прошли более 60 км.
      Несмотря на усиливающееся сопротивление, мы продолжаем наступать. Если сейчас 6-я армия смогла бы оказать давление изнутри на южную стенку котла, операция могла быть ускорена и упрощена, но она с трудом была бы способна сделать это даже если был бы отдан приказ: 6-я армия физически истощена.
      Только железная решимость заставляет ее продолжать сопротивление. Распад окруженной армии был еще более усугублен недостатком самого необходимого. Сейчас они оказались без еды, боеприпасов и горючего. Температура обычно между 20 и 30 градусами ниже нуля. Шанс прорыва из кольца зависит от успешных поставок минимального количества припасов в котел. Но бог погоды явно на стороне врага. Длительный период плохой погоды не дает нам возможности доставить припасы. В предыдущих битвах в России операции по разблокированию котлов всегда оказывались успешными. Но на этот раз только небольшая доля незаменимых припасов может достичь своей цели. Позднее возникают трудности с посадкой, и мы вынуждены полагаться на сброс грузов с помощью парашютов, часть которых потеряна. Несмотря на это, мы доставляем грузы в метель и в этих условиях некоторая часть ценного груза попадает к русским.
      Другое несчастье приходит с новостями о том, что Советы пробили гигантскую брешь на участке фронта к югу от нас, который удерживается нашими союзниками. Если этому прорыву не помешать, он может повлечь за собой катастрофу всего южного фронта. Наличных ресурсов нет. Прорыв должен быть остановлен. Ударная группа, намеревающаяся пробиться к Сталинграду с юга, - единственная имеющаяся в распоряжении. Наиболее боеспособные части взяты из нее и направлены в опасную зону. Мы ежедневно летаем над немецкими атакующими войсками и знаем силу сопротивления противника. Мы знаем также, что эти немецкие дивизии могли бы дойти до котла и освободить тех, кто оказался там в окружении.
      Поскольку наступательный потенциал ослаблен, все кончено. Слишком поздно вызволять из окружения 6-ю армию, ее трагическая судьба неизбежна. Решение остановить наступление на Сталинград должно быть жестоким ударом, слабые остатки этой силы не смогут сделать это самостоятельно.
      В двух решающих местах наши союзники поддались советскому давлению. Не по вине немецкого солдата погибла 6-я армия. А вместе с ней - Сталинград. А вместе со Сталинградом - вероятность уничтожения ударных сил Красной армии.




8. ОТСТУПЛЕНИЕ


      Юнгклаусен только что истратил имеющийся запас бомб и горючего и вернулся в полк. Он проделал отличную работу при трудных обстоятельствах, но даже здесь, в Обливской, условия, в которых он нашел нас можно назвать по-всякому, но только не тихими. Однажды утром на дальнем краю аэродрома слышится ружейная стрельба. Как обнаружилось позднее, наземный персонал другой части вступил в бой с регулярными советскими частями. Метеорологи объявляют тревогу, пуская в воздух красные ракеты. Я немедленно взлетаю вместе с эскадрильей и рядом с аэродромом вижу лошадей и спешившихся всадников, это иваны. К северу находится неисчислимое множество лошадей, людей и военного снаряжения. Не требуется много времени чтобы понять: русская кавалерийская дивизия наступает, и нет никого, кто мог бы ее остановить. К северу от нас еще нет сплошного фронта, так что Советы просочились незамеченными через вновь открывшийся разрыв. Их главные силы находятся на расстоянии четырех-пяти километров от нашего аэродрома, а их передовые части уже подошли к нему вплотную. В этом районе нет наземных войск, следовательно, положение чрезвычайно опасное. Первое что нам нужно сделать - уничтожить их артиллерию бомбами и пушечным огнем, прежде чем они смогут занять позиции, потом мы атакуем все остальное. Спешенные кавалеристы двигаются медленно и теряют свою эффективность. У нас, поэтому, нет иного выбора кроме как перестрелять всех лошадей.
      Мы взлетаем и садимся без перерывов. Мы лихорадочно торопимся. Если мы не сотрем их с лица земли до захода солнца, наша аэродром окажется под угрозой ночного нападения.
      После обеда мы видим несколько советских танков. Они идут на полной скорости в направлении аэродрома. Мы должны их уничтожить, в противном случае все пропало. Мы сбрасываем на них бомбы, они маневрируют, чтобы их избежать. Необходимость защитить себя дает нам точность, которую мы никогда раньше не имели. После атаки мы набираем высоту и возвращаемся на аэродром по самому короткому пути, удовлетворенные проделанной работой и успехом наших оборонительных мер. Неожиданно прямо перед собой я вижу... справа, на краю летного поля... это просто невероятно! Последний советский танк избежал суматохи, вызванной нашей бомбежкой, и намеревается выполнить свою задачу. Он один может расстрелять и сжечь все самолеты, стоящие на земле. Я пикирую и хорошо направленная бомба попадает в цель и уничтожает танк в нескольких метрах от взлетной полосы.
      Вечером я совершаю семнадцатый вылет за этот день и мы внимательно смотрим на поле боя. Здесь тихо, все стерто с лица земли. Сегодня ночью мы можем спать, ни о чем не беспокоясь. Во время последних вылетов наши зенитки оставили свои позиции и сформировали нечто вроде защитного экрана на краю аэродрома на случай если каким-нибудь оставшимся в живых иванам ночью взбредет в голову бежать не в ту сторону. Я лично думаю, что это маловероятно. Немногие уцелевшие будут скорее докладывать в каком-то штабе, что их кавалерийская дивизия не вернется и должна быть списана.
      Незадолго перед Рождеством мы стоим в Морозовской, немного дальше к западу. Здесь с нами происходит почти то же самое. Иван прячется в нескольких километрах от аэродрома, в Урюпинске. Погода мешает полетам. Мы не хотим, чтобы иван атаковал нас ночью, когда мы не сможем нанести ответный удар с воздуха. 24 декабря мы должны в любом случае перелететь на другой аэродром к юго-востоку. Продолжающаяся плохая погода заставляет нас повернуть обратно во время полета и провести Рождество в Морозовской. В рождественскую ночь мы все знаем, что наша охрана может поднять тревогу в любой момент. В этом случае нам придется защищать аэродром и самолеты. Никто не чувствует себя в полной безопасности, кто-то лучше скрывает свои чувства, кто-то - хуже. Хотя мы поем рождественские песни, нет атмосферы настоящего праздника
      На следующий день мы узнаем, что в рождественскую ночь Советы захватили соседний аэродром в Тацинской, в 50 км к западу, где расположена наша транспортная эскадрилья. Советы проявляют небывалую жестокость: тела некоторых наших товарищей страшно изуродованы, с выколотыми глазами и отрезанными ушами и носами.
      Сейчас мы видим Сталинградскую катастрофу в полном объеме. Во время рождественской недели мы атакуем советские силы севернее Тацинской и рядом с нашим аэродромом. Постепенно боеспособные соединения Люфтваффе подтягиваются из тылов и из резервистов сформированы свежие наземные части, которые прикрывают наши аэродромы. Оптимисты могут назвать это фронтом, но эти части не могут драться по-настоящему пока не будут подкреплены испытанными регулярными войсками, способными переломить ситуацию, за которую их нельзя винить. Впереди много трудностей и нужна импровизация. Благодаря новой ситуации мы больше не способны оказывать поддержку фронту на реке Чир, в районе Нижне-Чирской и Суровикино.
      Этот фронт - первый только что созданный барьер, вытянувшийся в направлении с востока на запад против противника, атакующего с севера. Местность здесь совершенно плоская и никаких естественных препятствий нет. Вокруг, насколько видно глазу, расстилается степь. Единственное укрытие - так называемые балки, или овраги, дно которых метров на десять ниже, чем расстилающейся вокруг равнины. Они относительно широкие и в них можно укрыть машины, но только если их ставить друг за другом. Вся эта степная страна простирается на сотни километров от Ростова до Сталинграда. Если врага не удалось накрыть на марше, его всегда можно найти в таких потайных местах.
      В ясную холодную погоду утром часто стоит туман, он не рассеивается до тех пор, пока мы не поднимемся в воздух. Во время одного из полетов на Чирский фронт мы только легли на обратный курс, когда туман внезапно сгустился. Я немедленно приземлился вместе со всей эскадрильей на большое поле. Наших войск здесь не видно. Хеншель отправляется с несколькими бортстрелками на разведку. Через три часа они возвращаются, они смогли найти нас, только крича во все горло. Я еле-еле могу видеть свою вытянутую руку. Незадолго перед полуднем туман немного поднимается и вскоре мы успешно приземляемся на нашем аэродроме.
      Январь проходит быстро и прежде чем перебазироваться в Шахты, мы временно размещаем нашу штаб-квартиру в Тацинской. Мы вылетаем отсюда в основном против тех вражеских сил, которые угрожают району Донца. Для боевых вылетов дальше к северу, моя эскадрилья использует аэродром в Ворошиловграде. Отсюда недалеко до Донца, легче бороться против возможных попыток противника организовать переправу. Из-за непрекращающихся вылетов и сильных боев со времен Сталинграда, резко падает число самолетов, которое мы способны поднять в воздух за день. Во всей эскадрилье самолетов достаточно чтобы сформировать одну сильную группу. Вылеты одновременно против нескольких целей редко дают результат и мы летаем одной группой, руководство которой обычно возлагается на меня. Весь район Донца полон промышленных объектов, в основном шахт. Как только Советам удается здесь закрепиться, их потом почти невозможно выбить. Здесь они могут найти хорошие укрытия и маскироваться. Атаки на малой высоте среди труб и терриконов имеют обычно лишь ограниченный успех, пилотам приходится уделять слишком много внимания разным препятствиям и они не могут сконцентрироваться на своем задании.
      В один из этих дней Ниерман и Кюфнер празднуют свой день рождения. К северо-западу от Каменска мы высматриваем врага, в особенности танки, и отдельные самолеты отделяются от строя. На хвост самолета Кюфнера и Ниермана садиться Ла-5. Я предупреждаю их об опасности, но Ниерман переспрашивает: "Где?". Он не видит вражеский истребитель, потому что тот зашел сзади. Вот он уже открыл огонь с близкого расстояния. Я немедленно поворачиваю обратно, хотя и без особой надежды поспеть вовремя. В долю секунды я сбиваю его, прежде чем тот успевает сообразить, что происходит. После этого Ниерман больше не утверждает, что всегда способен заметить любой истребитель.
      Такое "празднование дня рождения" обычно проходит очень весело и часто кого-то разыгрывают. Так и на этот раз. С нами сидит наш медик. Наши летчики говорят, что он не может выдержать "грохот стрельбы". Рано утром Юнгклаусен идет к телефону и поднимает доктора прямо с постели. Юнгклаусен изображает из себя начальника медицинского корпуса:
      "Немедленно собирайтесь, полетите в котел".
      "Простите, не расслышал?".
      "Немедленно собирайтесь, полетите в Сталинградский котел".
      "Я не понимаю".
      Доктор живет этажом ниже, и мы удивляемся, почему он не слышит громкого голоса Юнгклаусена, доносящегося из комнаты наверху. Должно быть он слишком взволнован.
      "Вы знаете, у меня сердце больное".
      "Это не подлежит обсуждению. Приказываю вам отправляться в котел немедленно".
      "Но меня только что оперировали. Нельзя ли послать кого-нибудь другого"?
      "Вы что это, серьезно? Не могу поверить, что вы отказываетесь выполнять этот приказ. В какой же дрянной ситуации мы оказались, если не можем даже на вас рассчитывать"? Мы покатываемся от хохота. На следующий день доктор бегает кругами, но клянется любому, кто его слушает, что, возможно, и ему придется выполнять это крайне опасное задание. Через несколько дней ему открывают карты и он подает рапорт о переводе в другую часть. Лучше для него, лучше для нас.
      В эти дни на короткое время мы используем аэродром в Ровенках и затем перемещаемся в Горловку, недалеко от Сталино, промышленного центра Донбасса. Сильные метели мешают вылетам, подъем эскадрильи в воздух требует всегда много времени.
      В качестве замены к нам посылают Швирблата и свой первый боевой вылет он совершает со мной в район Артемовска. Я взлетаю немного раньше, потому что он испытывает видимые проблемы с разбегом по снегу. Затем, после того как он взлетает, вместо того, чтобы держаться ко мне поближе, он идет за мной следом на большом расстоянии. Несколько "Ла-5" резвятся вокруг него, используют его самолет для тренировки на меткость. Это просто чудо, что его еще не сбили, он летит по прямой, не пытаясь уклоняться, очевидно, думает, что все так и должно быть. Мне приходится поворачивать и идти за ним, после чего истребители исчезают. После посадки он обнаруживает пулевые отверстия в фюзеляже и в хвосте. Он говорит мне:
      "Досталось мне от зениток! Наверное, это зенитки, потому что я не видел ни одного истребителя".
      Я отвечаю с ноткой сарказма:
      "Я должен горячо поздравить вас с отличным задним стрелком, который, наверное, вознамерился ничего не замечать - даже то, что "Ла" использовали его для тренировки в меткости".
      Тем не менее, позднее Швирблат показывает себя с самой лучшей стороны. Все говорят о нем как о моей тени, когда мы летим вместе, он висит сзади как приклеенный. Кроме того, он присоединяется ко мне во всех моих спортивных делах с тем же самым напором, и он не курит и не пьет. Проходит совсем немного времени, и он предоставляет доказательства своего летного мастерства. Он почти всегда летаем моим ведомым и мы часто отправляемся на задание вдвоем. Нам не удается отдохнуть, потому что Советы пытаются прорваться на запад через дорогу соединяющую Константиновскую и Краматорск в направление Славянска, к северу от нас. Во время одной из атак я совершаю 1000-й боевой вылет. Мои товарищи поздравляют меня и организуют для меня трубочиста и поросенка - на счастье. Несмотря на мое упрямство, 1001-й боевой вылет оказывается последним на следующие несколько месяцев, - я получаю новое задание.





9. "ШТУКА" ПРОТИВ ТАНКА




      Я должен ехать домой на побывку, но решаю прежде лететь в Берлин, чтобы выяснить, куда они собираются меня направить. Меня ожидает специальное задание и поэтому я должен прибыть в департамент Министерства авиации. Как я узнаю, единственной причиной нового назначения является большое количество моих боевых вылетов.
      Но в Берлине никто ничего не знает.
      "В таком случае я могу немедленно вернуться на фронт, скорее всего мое начальство просто ошиблось".
      Тем не менее, в министерстве и департаментах возможность ошибки отрицают в принципе. После длинных телефонных переговоров мне приказывают следовать, по окончании моего отпуска, в Рехлин, где проводятся эксперименты по применению противотанкового оружия с самолетов. Эти эксперимент ведутся под руководством капитана Степпе, моего старого знакомого. Потом мне придется лететь в Брянск для того, чтобы проверить теорию практикой. Это обнадеживает, но все равно, испытания нового оружия - не участие в боевых действиях. Меня поздравляют с присвоением звания капитана.
      Следующие четыре дня я провожу, катаясь на лыжах в местечке Св. Антон. Здесь проводятся большие лыжные соревнования. Как активный участник и старший по званию офицер, я становлюсь капитаном команды Люфтваффе. В состав этой команды включены также такие асы как Йеневайн, Пфайфер, Габель и Шулер. Мы отлично проводим время и к концу двух недель мои "батарейки" снова подзаряжены.
      Мне не хочется ехать в Рехлин. Лучше бы лететь прямо в Брянск, где находится экспериментальный противотанковый авиаотряд и уже идут предварительные испытания. Здесь испытывают Ю-87 с 75-мм пушкой, установленной под пилотским сидением, и Ю-87, на которых я летал, оснащенные зенитными 37-мм пушками под крыльями. Они стреляют снарядами с вольфрамовым сердечником, способным пробивать броню любо толщины. Эти снаряды не взрываются до тех пор, пока не пробивают броню насквозь. Ю-87, который и так не отличается высокой скоростью, после установки этих пушек становится еще медленнее и тяжелее. Его маневренность резко сокращается, а посадочная скорость существенно возрастает. Но выгоды от использования такого вооружения перевешивают ухудшение летных качеств.
      Эксперименты с Ю-87, вооруженными пушкой большого калибра, вскоре прекращены, потому что обнаруженные проблемы слишком серьезны и не оставляют надежды на успех. Первый боевой вылет, предпринятый Ю-87, сопровождается потерями. Начальство относится к идее скептически. Но на меня производит впечатление возможность попадания в цель с точностью в 20-30 см. Раз такой точности можно достигнуть, это означает, что летчик окажется способным поразить легко уязвимые части танка, если только сумеет подойти достаточно близко. Мы учимся безошибочно распознавать различные типы русских танков и узнаем, где находятся их наиболее уязвимые части: двигатель, баки с горючим, боеприпасы. Попасть в танк еще не значит его уничтожить, необходимо поразить определенное место (например, горючее или боеприпасы) зажигательным или разрывным снарядом. Проходят две недели, затем министерство пожелало знать, готовы ли мы для немедленного вылета в Крым. Советы напирают и здесь у нас есть более широкое и лучшее поле для практической проверки наших теорий.
      В условиях стабилизировавшегося фронта с сильной противовоздушной обороной летать на небольшой высоте и затем открывать огонь, находясь в нескольких метрах над землей, почти невозможно. Мы знаем это, потому что наши потери перевешивают положительные результаты. Мы сможем использовать это оружие только там, где фронт и противовоздушные средства находятся в движении. Гауптман Степпе остается в Брянске и присоединится к нам позже. Вместе со всеми пригодными к полетам самолетами я лечу через Конотоп и Николаев в Керчь на Крымском полуострове. В Керчи я снова встречаюсь со своей частью. Жаль, что я хотя и вижу лица старых друзей, но не могу летать вместе с ними. Они бомбят плацдарм у Крымской, за который идут тяжелые бои. Друзья рассказывают мне, что прорвавшиеся советские танки находятся уже в нескольких километрах от старой линии фронта. Это означает, следовательно, что нам нужно атаковать их, хотя их все еще прикрывает стационарная и, следовательно, мощная зенитная оборона на русской передовой.
      Противовоздушные средства сконцентрированы на очень ограниченном пространстве. После того, как окончились бои за нефтяные месторождения, находящиеся недалеко от Каспийского моря, практически вся зенитная артиллерия противника была переведена из этих районов и сконцентрирована на нашем участке. Ее перебросили на фронт по маршруту Моздок - Пятигорск - Армавир - Краснодар. В один из первых дней после нашего прибытия мы провели первое испытание противотанковых пушек к югу от Крымской. Прорвавшиеся танки находятся в 700 метрах от их собственных позиций. Мы сразу же обнаруживаем их и горим желанием посмотреть, что тут можно предпринять. Оказывается, что очень немногое. Пролетая над линией фронта, я получаю прямое попадание зенитного снаряда. Другим самолетам приходится не лучше. В дополнение ко всему на сцене появляются вражеские истребители, "Спитфайеры" старых серий. Я впервые встречаюсь с самолетами этого типа в России. Один из наших молодых пилотов подбит и совершает вынужденную посадку прямо в винограднике. Вечером того же дня он возвращается домой с руках, полными фруктов и расстройством живота.
      После такого начала и скромных результатов нашего первого испытания все выглядит не слишком в розовых тонах. Нам выражают соболезнования, где бы мы ни появлялись и даже те, кто относится к нам с симпатией, считают, что жить нам осталось недолго. Чем сильнее огонь зениток, тем быстрее разрабатывается тактика. Становится очевидным, что мы всегда должны иметь бомбы для того, чтобы подавить вражескую оборону. Но самолеты с противотанковыми пушками не могут нести еще и бомбы, поскольку они становятся слишком тяжелыми. Кроме того, Ю-87, оснащенный пушками, не может пикировать, потому что нагрузка на крылья становится слишком большой. Практическое решение, следовательно, - иметь эскорт из обычных "Штук".
      Новое советское наступление дает нам возможность проверить эти идеи на практике. К северо-востоку от Темрюка Советы собираются атаковать фронт на Кубани. Они начинают переправлять части двух дивизий через заливы в надежде, что этот маневр приведет к крушению Кубанского фронта. У нас только изолированные опорные пункты с очень ненадежной линией снабжения, которые удерживают плавни к северо-востоку от Темрюка. Естественно, их ударная мощь ограничена и им никак не удастся совладать с этой новой советской операцией.
      Наша разведка подтверждает присутствие большого количества лодок в Ейском заливе и неподалеку от Ахтарска. Они подвергаются атакам наших "Штук". Но цели такие маленькие и лодки так многочисленны, что эти атаки сами по себе не могут заставить русских отказаться от их плана. Они снуют по заливам и днем и ночью. Общее расстояние, которое им приходится покрывать в одну сторону, составляет около 45 км. Озера соединены узкими протоками и русские подходят к Темрюку все ближе и ближе, высаживаясь в глубоком тылу нашего Кубанского фронта. Временами они делают паузу, чтобы передохнуть под прикрытием камышовых зарослей. Когда они прячутся, их очень трудно обнаружить и распознать. Но если они хотят возобновить свое продвижение, они вновь должны пускаться в плавание по открытой воде. Мы находимся в воздухе целый день, от заката и до темноты, рыская над водой и камышовыми зарослями в поисках лодок. Иваны использует самые примитивные суденышки, лодки с моторами попадаются редко. Помимо винтовок они везут с собой ручные гранаты и пулеметы. В маленьких лодках обычно находятся от пяти до семи человек, в лодках побольше - до двадцати. В атаках на эти лодки мы не используем наше специальное противотанковое оружие, поскольку его высокая поражающая способность здесь просто не нужна. С другой стороны, оружие должно быть способным разбивать деревянные корпуса лодок, так с ними можно покончить быстрее всего. Обычные зенитные снаряды с подходящими взрывателями оказываются наиболее практичными. Все, что пытается проскользнуть по воде, обречено. Потери иванов в лодках должны быть серьезными. Я один всего за несколько дней уничтожаю семьдесят лодок.
      Постепенно их оборона усиливается, но это нас не останавливает.
      Капитан Руффер, отличный стрелок из соседней противотанковой эскадрильи летающей на Хейнкеле-129, сбит и живет какое-то время, как Робинзон Крузо, на островке посередине залива. Ему везет и он спасен взводом немецкой пехоты. Вскоре Советы понимают, что им придется отказаться от своих планов, поскольку с такими потерями успеха не достигнуть.
      Примерно 10 мая я получаю известие, что фюрер наградил меня Дубовыми листьями к Рыцарскому кресту, и я немедленно должен прибыть в Берлин для их вручения. На следующее утро, вместо моих обычных экскурсий над плавнями я лечу в Берлин на Ме-109. В пути я строю планы компании по своему немедленному возвращению в часть. В рейхсканцелярии я узнаю от подполковника фон Белова, адъютанта Люфтваффе, что я должен получить награду вместе с двенадцатью другими солдатами. Все они принадлежат к различным родам войск и имеют разные звания. Я говорю фон Белову, что я собираюсь объяснить фюреру, что мне надоело числиться на вторых ролях в экспериментальной части, и я прошу его вновь перевести меня на должность командира моего старой эскадрильи в авиаполк "Иммельман". Только на этих условиях я приму награду. Я ничего не говорю о тех шагах, которые я предпринял, направляя записки в Министерство авиации.
      Незадолго до того, как мы докладываем фюреру, фон Белов приносит мне радостную весть, что ему удалось обо всем договориться. Я возвращаюсь в свою старую эскадрилью, с условием, что продолжу изучение пригодности экспериментального самолета. Я охотно соглашаюсь и только сейчас награда делает меня поистине счастливым.
      Фюрер прикалывает медаль мне на грудь. Он говорит с нами около часа о военной ситуации, прошлых, настоящих и будущих планах. Мы все, прибывшие с фронта, изумлены его безошибочными суждениями о ситуации. Он не винит немецкого солдата на фронте. Он видит вещи точно так же, как и мы, как будто сам их пережил. Он полон идей и планов и абсолютно уверен в себе. Вновь и вновь он подчеркивает, что мы должны одержать победу над большевизмом, иначе мир будет погружен в ужасающий хаос, из которого он никогда не сможет выбраться. Следовательно, большевизм должен быть уничтожен, пусть даже сейчас западные союзники и отказываются понимать, как губительна для них и остального мира их собственная политика. Он излучает хладнокровие, которое передается и нам. Каждый из нас возвращается обратно обновленным и через два дня я возвращаюсь в свою старую часть, базирующуюся в Керчи, и принимаю командование своей эскадрильей.





10. НА КУБАНИ И ПОД БЕЛГОРОДОМ


      Я взял с собой оснащенные пушками самолеты и знакомлю эскадрилью с новыми машинами. Как только я вижу возможность для применения экспериментальных самолетов, они вылетают вместе с моими. Позже из них образуют отдельную противотанковую эскадрилью, которая действует независимо, но в боевых действиях она остается под моим командованием. За нами следуют остальные самолеты, оставшиеся в Брянске. Капитан Степпе также возвращается в свою часть.
      Для бомбардировщиков "Штука" полно работы, потому что Советы переправились через Черное море и высадились в тылу нашего фронта. Они захватили плацдарм на холмистом побережье к востоку и юго-западу от Новороссийска. Мы часто вылетаем для его атаки. Подкрепления и снаряжение продолжают прибывать к противнику на десантных баржах. Противовоздушная оборона свирепствует с той же силой, как и над другими критически важными пунктами Кубанского плацдарма. Многие из моих товарищей совершают здесь свой последний полет. Мой командир выбрасывается с парашютом над плацдармом, ему везет и ветер относит его за наши окопы. Мы летаем взад и вперед между плацдармом и Крымской. Обычно я, вместе с моими самолетами, пикирую почти до уровня земли и затем ухожу на низкой высоте над морем или над плавнями дальше к северу, где оборона слабее. Небольшая высота, с которой сбрасываются бомбы, улучшает точность бомбежки и, кроме того, оборона еще не приспособилась к нашей тактике удара с малых высот.
      Если зенитки открывают огонь, когда мы приближаемся к Крымской, пролетая над равниной с посадками табака, многие новые экипажи становятся излишне многословными, но быстро успокаиваются, когда слышат, как "старики" смеются по радио над какой-то шуткой или куплетом из песенки. Кто-то кричит: "Максимилиан опять не в себе"! Это относится к командиру второй эскадрильи, он имеет привычку подолгу кружить в разрывах зенитных снарядов, вечно медля с пикированием, так что летящие за ним самолеты теряют ориентировку. Уверенность в себе и хладнокровие вскоре передаются и новичкам. Я часто делаю петлю, бочку или какой-нибудь другой трюк, а потом гадаю, что думают в этот момент зенитчики, наверное, полагают, что мне захотелось порезвиться и поиграть с ними в какую-то игру?
      Погода не препятствует боевым вылетам. Почти всегда ярко-голубое небо и солнечно. Когда вылетов нет, мы отправляемся искупаться в море, в Азовском или в Черном, в этих местах много великолепных пляжей. Если Швирблатту и мне хочется понырять, мы отправляемся в Керченскую гавань, где есть портовые краны и пирсы достаточной высоты.

      Аэродром в Керчи забит самолетами и мы перемещаемся в Керчь-Багерово, в десяти километрах к западу, разместившись в "колхозе". Здесь много леса и вскоре мы строим себе барак для столовой. В данный момент горючего мало и мы летаем, только если это абсолютно необходимо. Таким образом, в эти недели у нас много свободного времени, которое каждый проводит, как захочет. Мы со Швирблаттом бегаем по десять километров почти каждый день и вскоре уже хорошо знакомы со всей этой местностью не только с воздуха.
      Каждую ночь нас навещают советские Пе-2 и старые ДБ-3, они бомбят, в основном, железнодорожную станцию, гавань и аэродром в Керчи-IV. Здесь у нас есть зенитные орудия, а также, время от времени, на охоту вылетают несколько ночных истребителей. Мы обычно видим, как русские летят туда и обратно, почти каждый раз кто-то падает вниз, объятый пламенем. Наши противники не очень искусны в ночных схватках. Очевидно, что им нужно больше практиковаться. Иногда им просто везет. Однажды бомба попадает в поезд с боеприпасами, стоящий на подъездных путях и в течение многих часов вспышки озаряют ночное небо призрачным светом, земля дрожит от взрывов. Очень скоро эти рейды становятся частью нашего обычного распорядка дня, мы остаемся в постелях и спим, иначе недосыпание скажется на наших рейдах на следующий день, а это может привести к несчастью.
      Стоят последние дни июня, и время нашего пребывания в Крыму подходят к концу. Министр Шпеер находится в Керчи в связи с обширным строительным проектом и наносит нам визит на обратном пути, одновременно нашу часть посещает японская делегация.
      В это время полковник Купфер, командир "Иммельмана", отмечает свой день рождения, это существенный повод для празднования. Прекрасный сад при летней штаб-квартире полка оживлен веселой музыкой, но армейский оркестр немного фальшивит. Они играют подряд все вещи, которые от них ни потребуют. У каждого свой выбор. В такие часы каждый забывает о том, что дом так далеко и война продолжается. Мы все переносимся во времени и пространстве в невидимый мир красоты и мира, в котором нет ни Крымской, ни плацдарма, ни бомб и страданий. Такие часы отдыха и мечтаний согревают нам душу.
      К началу июля давление Советов ослабевает и немецкий фронт стабилизируется. Он проходит между Крымской и Молдаванским, совсем немного отодвинувшись назад. Нам так и не удается приступить к устройству обогрева в нашем бараке, 4 июля мы получаем срочный приказ перемещаться. Никто не знает точно, куда мы направляемся, сегодня мы должны лететь в Мелитополь, здесь мы получим приказ на завтрашний день. Мы летим на север над голубыми водами.
      Мелитополь - узловой транспортный центр далеко за линией фронта. Аэродром занят бомбардировочными частями, оснащенными Хенкелями-111. Наши коллеги сообщают нам, что сегодня немецкая балетная труппа, в составе которой десять прелестных девушек от 18 до 20 лет, дает единственное представление. В мгновение ока все самолеты укрыты и приготовлены для завтрашнего вылета. Купидон оснащает всех крыльями. Вид хорошеньких немецких девушек после столь длительного перерыва не может не приободрить сердце каждого солдата на восточном фронте, и старого и молодого. Наш закоренелый весельчак, лейтенант Якель, вырывает все цветы перед входом в театр, в надежде предложить их девушкам в качестве букетов. Стараясь поддержать честь своих полков, армия не собирается уступать свои позиции и мы все вовлечены в острейшее соревнование с ними. Я не вполне уверен, уступим ли мы женскому обаянию или после нескольких лет, проведенных в России, любые девушки покажутся нам более или менее привлекательными. Швирблатт также в сомнении. Наконец он говорит, что было бы лучше, если мы отправимся на нашу обычную десятикилометровую пробежку, и тогда нам удастся избежать всех этих сомнений.
      Утром моторы вновь напевают свою знакомую песню. Сейчас мы знаем наше место назначения: Харьков. Мы приземляемся на аэродроме к северу от города и размещаемся неподалеку на постой. Город сам по себе производит неплохое впечатление и без сомнения является одной из достопримечательностей Советской России, каких немного. Высотный дом на Красной площади - типичный образчик советской архитектуры и, хотя поврежденный, все еще остается объектом гордости ивана, остальные красивые здания построены еще во времена царской России. В городе есть парки, обширная сеть бульваров, театр и много кинотеатров.
      На следующее утро, как только рассветает, мы взлетаем и идем в направлении Белгорода, нашей операционной зоны на следующие несколько недель. На земле мы встречаем старых знакомых по восточному фронту, ударные дивизии, для поддержки которых мы рады летать. Мы знаем, что скоро перейдем в наступление и у нас не будет неприятных сюрпризов. Помимо бронетанковых дивизий, на фронте находятся дивизии СС "Мертвая голова" и "Великая Германия". Цель этого наступления - удар на север, в направлении Курска, занятого крупными советскими силами. Мы должны ударить по диагонали в основание Курского выступа, который простирается в западном направлении до Конотопа и граничит на юге с районом Белгорода, а с северной части - с открытой местностью к югу от Орла.
      В идеале можно было бы выйти на линию Орел-Белгород, но смогут ли добиться этого силы, брошенные в наступление? Мы находимся в воздухе с рассвета и до заката, впереди наших танковых клиньев, которые вскоре проходят 35 километров и достигают окраин Обояни.
      Советская оборона сильна, особенно противовоздушная. В первое утро, приближаясь к Белгороду, я вижу слева и выше меня строй Хейнкелей-111. Зенитные орудия открывают по ним огонь, один самолет взрывается в воздухе и разлетается на мелкие куски. Это зрелище ожесточит любого. Жертвы наших товарищей не должны быть напрасными. Позже мы атакуем позиции этих зенитных батарей, во время атак на низкой высоте я часто бросаю взгляд на обломки сбитого Хейнкеля, блестящие на солнце. После обеда ко мне подходит один из офицеров Люфтваффе и сообщает что в этот день был убит мой двоюродный брат. Я говорю ему, что мой брат, должно быть, был сбит этим утром к северо-западу от Белгорода, находясь в Хейнкеле-111. Он удивляется, откуда я могу знать, как это точно произошло. Мой двоюродный брат - третий убитый в нашей семье, позднее его отец, мой дядя, также пропадает без вести.
      * * *
      В следующие несколько недель наш полк получает серьезные удары. Убит мой товарищ по тренировочной школе, капитан Вутка, командир восьмого звена. Убит также лейтенант Шмидт, брат которого недавно погиб в воздушном бою над Сицилией. В случаях с Вуткой и Шмидтом не совсем ясно, взорвались ли их самолеты на входе в пикирование или в момент нажатия бомбосбрасывателя. Может быть из-за какой-то диверсии произошло короткое замыкание, которое и вызвало взрыв? Та же самая мысль приходит к нам, когда происходят другие похожие случаи, но в тот момент, несмотря на самое тщательное расследование, мы не можем найти никаких определенных доказательств.
      Во время этих вылетов под нами бушуют грандиозные танковые битвы, картина, которую мы редко имели возможность видеть начиная с 1941 года. Массы танков рвутся навстречу друг другу по безлесным равнинам. Вражеские противотанковые орудия размещены в тылу и замаскированы. Иногда и сами танки зарыты в землю, особенно когда они не могут двигаться, но все еще сохранили способность вести огонь. Численно советских танков гораздо больше, в качественном отношении превосходство наших танков и вооружения немедленно становится очевидным для всех. Впервые в больших количествах применяются наши танки "Тигр". Все наши танки стреляют гораздо быстрее и точность их стрельбы выше. Одна из причин этого - лучшее качество нашего оружия, но решающий фактор - более умелое его использование.
      Наиболее опасным для наших танков является советские тяжелые и сверхтяжелые противотанковые орудия, которые установлены во всех ключевых точках поля боя. Поскольку русские - мастера камуфляжа, заметить и нейтрализовать их противотанковые пушки очень трудно.
      Зрелище этой массы танков напоминает мне о моем самолете из экспериментального авиаотряда, вооруженном пушками, который я взял с собой из Крыма. Когда внизу столько вражеских танков, можно попытаться еще раз его проверить. Правда, зенитная оборона, прикрывающая советские танки, очень сильна, но я говорю себе, что обе группы находятся друг от друга на расстоянии 1-1,5 км и до тех пор, пока я не получил прямое попадание зенитного снаряда, всегда можно попытаться посадить поврежденный самолет за нашими танками. И вот я лечу в самолете, вооруженном противотанковыми пушками, а за мной - другие "Штуки" с обычными бомбами. Попытка сделана!
      Во время первой атаки четыре танка взрываются от прямого попадания снарядов из моих пушек, к вечеру итоговый счет доходит до двенадцати. Мы все охвачены страстью преследования, рожденным великолепным чувством, что с каждым новым уничтоженным танком будет спасено много немецкой крови.
      После первого дня у механиков полно дел, потому что почти все самолеты повреждены зенитным огнем. Жизнь такого самолета недолга. Но главное в том, что дьявольское заклинание сломлено и имея этот самолет, мы обладаем оружием, которое может быть быстро размещено повсюду и способно успешно бороться с массой советских танков. Это открытие и его практическое применение воодушевляет нас всех. Для того, чтобы обеспечить поступление этих экспериментальных самолетов, всем экипажам приказано немедленно присоединиться к нам. Так сформирована противотанковая часть. В оперативных целях она находится под моим командованием.
      Последующие дни и сражения дополняют картину и нас не оставляет успех. В то время как противотанковые самолеты идут в атаку, часть бомбардировщиков стремится подавить наземную оборону, остальные кружат на низкой высоте как наседка над своими цыплятами чтобы защитить противотанковые самолеты от нападения вражеских истребителей.
      Понемногу я открываю все необходимые приемы. Новые умения приобретаются после того как кто-нибудь пострадает. Мы теряем самолеты в слабо защищенных районах, потому что летаем на средней высоте в разгаре артиллерийской дуэли. Нам слеудет избегать воздушного пространства вдоль траектории полета снарядов, иначе существует опасность что кого-нибудь собьют "случайно".
      Через некоторое время Советам удается довольно успешно справиться с нашими воздушными противотанковыми атаками. Если это только возможно, они перемещают свои противовоздушные средства вместе с передовыми танками. Танки снабжены дымовыми снарядами для того, чтобы создать непроницаемый экран или имитировать возгорание в надежде, что их преследователи оставят их в покое, полагая что достигли своей цели. Опытные экипажи вскоре разгадывают этот трюк и больше не попадаются на удочку русских. На самом деле загоревшийся танк пылает очень ярко, имитировать такое пламя слишком рискованно. Во многих случаях танк взрывается, как только пламя доходит до боеприпасов. Для нас крайне неудобно, если взрыв происходит неожиданно и наш самолет находится на высоте 10-15 метров над танком. За последние несколько дней я дважды пролетаю через завесу пламени и думаю: "Ну, на этот раз - все"!
      Тем не менее, я пробиваю огненную стену и появляюсь целым и невредимым с другой стороны, пусть даже выкрашенная зеленой камуфляжной краской обшивка моего самолета обожжена и осколки взорвавшегося танка испещряют ее пробоинами.
      Иногда мы пикируем на стальных монстров сзади, иногда сбоку. Мы выбираем небольшой угол атаки, чтобы не проходить низко над землей и не попасть в беду.
      Мы всегда пытаемся поразить танк в одно из его наиболее уязвимых мест. Передняя часть всегда лучше бронирована, поэтому каждый танк всегда старается повернуться навстречу противнику. Бока бронированы слабее. Но лучшая цель - корма. Здесь расположен двигатель, который необходимо охлаждать, корпус здесь тоньше всего. Для того, чтобы способствовать охлаждению, в броне проделаны отверстия. Это хорошее место для прицеливания, потому что там, где двигатель, находится и горючее. Когда двигатель работает, танк легко распознать с воздуха по голубоватому дымку выхлопа. С боков на танке находятся баки с горючим и снаряды. Но здесь броня толще, чем сзади.
      Русские танки часто везут на себе пехоту. Если мы действуем в секторах, где нас хорошо знают, пехотинцы спрыгивают с танков на ходу, даже если те движется на полной скорости. Они думают, что пришел их час и мы вот-вот на них накинемся. А иван предпочитает встречать атаку, находясь на твердой земле.
      * * *
      Во второй половине июля сопротивление немецким дивизиям нарастает, им приходится преодолевать одно укрепление за другими и темп наступления сильно замедляется. Мы совершаем вылеты каждый день, с утра и до вечера, и поддерживаем атакующие клинья, которые продвигаются в северном направлении через реку Псел вдоль железной дороги, идущей к Белгороду.
      Однажды утром нас внезапно атакует большое количество бомбардировщиков Ил-2, которые приблизились к нашему аэродрому на малой высоте и не были во время обнаружены. Мы взлетаем во всех направлениях чтобы убраться от аэродрома подальше, многие самолеты все еще выруливают на взлетную полосу. Чудесным образом ничего серьезного не происходит, наши зенитные орудия открывают самый сильный огонь, на который они только способны и это, по всей видимости, не воодушевляет иванов. Мы видим как обычные 20-мм зенитные снаряды отскакивают от брони русских штурмовиков.
      Только несколько мест уязвимо для этих снарядов, но бронебойными 20-мм снарядами можно сбивать и бронированных иванов.
      В это время мы неожиданно получаем приказ переместиться в Орел, на другую сторону выступа, где Советы перешли в наступление и угрожают отбить город. Через несколько часов мы прибываем на аэродром к северу от Орла. Ситуация вокруг него примерно соответствует теми слухам, которые до нас доходили еще в Харькове. Советы атакуют город с севера, востока и юга.
      Наше наступление остановлено по всему фронту. Мы ясно понимаем, почему это случилось: вначале высадка союзников на Сицилии и после этого - путч против Муссолини, каждый раз наши лучшие дивизии должны были быть выведены из боя и переброшены в другие места в Европе. Как часто мы говорим друг другу за эти недели, Советы должны быть благодарны только своим союзникам, что все еще существуют как военная сила{4}!
      Август - горячий для нас месяц во всех смыслах этого слова, на юге идет ожесточенная борьба за обладание Кромами. Во время одной из наших первых атак в этом районе, направленных против моста в этом городе, со мной происходит одна очень странная вещь. В тот момент когда я вхожу в пике, русский танк въезжает на мост. 500-кг бомба, нацеленная в мост, попадает в него, когда он проходит полпути, в результате и танк и мост разлетаются на мелкие куски.
      Оборона здесь необычно сильна. Спустя несколько дней к северу, в районе Болхова я получаю прямое попадание в двигатель. Осколки летят мне прямо в лицо. Вначале я думаю, что пора прыгать с парашютом, но кто знает, куда меня отнесет ветер? Очень мало надежды достигнуть земли в целости и сохранности, особенно когда в этом районе кружат Яки. Тем не менее, мне удается сделать вынужденную посадку с остановившимся двигателем у самого немецкого переднего края. Пехотная часть, занимающая этот участок, через пару часов доставляет меня на наш аэродром.
      Я немедленно вылетаю в тот же самый район. Странное чувство - возвращаться на то же самое место, где тебя только что сбили. Но это избавляет от колебаний и мрачных мыслей о риске, которому подвергаешься.
      Мы собираемся нанести удар по позициям зенитных батарей. Я поднялся высоко и вижу, как они открывают сильный огонь по нашему строю. Их позиции можно распознать по вспышкам орудий. Я немедленно атакую их и приказываю самолетам, сопровождающим меня, сбросить свои бомбы на русских зенитчиков одновременно со мной. Я лечу домой с приятным чувством, что и противнику тоже досталось.
      Каждую ночь русские самолеты совершают налеты на наш аэродром в районе Орла. Поначалу мы живем в палатках, потом - в каменных строениях на краю аэродрома. Рядом с палатками вырыты щели, предполагается, что мы будем укрываться в них во время налетов. Тем не менее, некоторые из нас продолжают спать и во время рейдов, потому что после целого дня непрерывных вылетов хороший ночной отдых незаменим, если мы хотим быть пригодными к полетам на следующий день. В любом случае иван обычно бомбит нас всю ночь напролет. Мой друг, Вальтер Краус, командир третьей эскадрильи, убит во время одного из таких налетов. Пилот-разведчик в прошлом, он прошел у меня в Граце курс переподготовки и вскоре совершенно освоился на новом для себя поприще, став настоящей находкой для нашего полка. Он только что стал командиром эскадрильи и был награжден Дубовыми листьями. Мы скорбим о потере нашего товарища и друга с чувством глубокого горя, его смерть - настоящий удар. Сколько тяжелых ударов судьбы нам предстоит еще перенести?
      Мне дают под командование третью эскадрилью. Я знаю ее как свои пять пальцев, разве не служил я когда-то ее инженером? Хотя здесь появились новые лица, я уже со всеми познакомился во время своих визитов в эскадрилью. Будет нетрудно привести эскадрилью в подобающую форму, тем более что здесь находится обер-лейтенант Беккер. Мы прозвали его Фридолин. Нет ничего, что бы он не знал, он душа и мать наземного персонала. Медицинская служба в руках у доктора Гадермана, он кроме того, всем друг и утешитель. Вскоре штаб третьей эскадрильи становится настоящей семьей, в которой все приказы отдаются и выполняются в духе настоящего сотрудничества и взаимопомощи. Применительно к действиям в воздухе это означает, что не нужна никакая реорганизация, поскольку в прошлом году я часто сам вел строй.
      В составе эскадрильи я вскоре совершаю свой 1200-й боевой вылет. В качестве эскорта нас сопровождает эскадрилья истребителей, к которой, по чистому совпадению, принадлежит и знаменитый лыжник Йеневайн. В промежутках между вылетами мы часто болтаем с ним о наших родных горах и, конечно же, о лыжном спорте. Однажды он не возвращается из нашей совместной миссии и отмечен в рапорте как пропавший без вести. По всей вероятности он был подбит, затем, согласно рассказам его товарищей, передал по радио: "Получил попадание в двигатель, лечу в направлении солнца". В то время солнце находилось почти точно на западе. Он не мог бы выбрать более неудачного курса, потому что после прорыва севернее от нас, в районе Болхова, Советам удалось проделать в нашей линии фронта выступ в форме воронки, сужающейся с востока на запад. Следовательно, если Йеневайн полетел на запад, то оказался над центром этой воронки и приземлился на территории, занятой русскими. Если бы он пролетел всего несколько километров к югу, то этого было бы достаточно чтобы достичь наших позиций, поскольку воронка очень узкая. Здесь, под Орлом, полоса неудач не прекращается. Адъютантом штаба 9-го звена является Хернер, обладатель Рыцарского креста и один из наших старших офицеров нашей эскадрильи. После того, как его самолет подбивают зенитки к северо-востоку от Орла, он резко теряет высоту и падает на ничейной земле. Хернер не появляется из кабины самолета, лежащего на склоне небольшого оврага. Поначалу я считаю, что он совершил вынужденную посадку, хотя мне и кажется, что он получил сильные повреждения, находясь в воздухе и когда его самолет ударился об землю, удар оказался слишком сильным. Пролетев несколько раз над этим местом на небольшой высоте я не смог обнаружить никакого движения в кабине. Наш медик с помощью солдат-пехотинцев добирается до обломков, но уже слишком поздно и экипаж спасти не удается. С собой он берет священника и вскоре два наших товарища обретают вечный покой.
      * * *
      В следующие несколько дней в нашей эскадрилье почти никто не разговаривает, летчики обмениваются самыми необходимыми словами: горечь этих дней подавляет нас всех. То же самое - в других подразделениях. Во время утренней атаки на важные артиллерийские позиции к востоку от Орла, группа самолетов из первой эскадрильи летит вместе с моим вторым звеном, которым командует капитан Якель. Он стал отличным летчиком и у него есть любимый трюк, который он то и дело проделывает. Где бы он ни увидел вражеский истребитель, он атакует его, хотя тот значительно превосходит пикирующий бомбардировщик Якеля в скорости и мощи бортового оружия. Еще на Кубанском фронте он много раз заставлял нас смеяться. Он считает, что его самолет особенно быстрый, и при полном газе он оставляет другие самолеты далеко позади. Этот жизнерадостный шутник часто сбивает истребители, он напоминает мне оленя, рыскающего по лесу в поисках охотника и когда он находит одного из них, то бросается в атаку, нагнув голову и выставив вперед рога. Он жизнь и душа эскадрильи, ни разу не повторившись и не останавливаясь, он может рассказывать анекдоты с девяти вечера до четырех утра. Разумеется, у него в репертуаре и "Бонифаций Кизеветтер" и другие баллады.
      В это утро он атаковал вместе с другими самолетами соседнюю батарею и мы возвращаемся на базу. Мы находимся как раз над линией фронта, когда кто-то кричит: "Истребители"! Я вижу их, они далеко от нас и не показывают намерения атаковать. Якель разворачивается и затевает с ними драку. Он сбивает одного, даже толстый Йенш, его бортстрелок, в другое время надежный и ответственный, скорее всего глазеет по сторонам, а не перед собой. Другой Ла-5 заходит им в хвост. Я вижу как с высоты 600 метров самолет Якеля круто идет вниз, перевернувшись вверх колесами и взрывается от удара о землю. Я могу только догадываться, что в жажде боя Эгберт забыл, как низко он летит и не должен был увлекаться своими акробатическими номерами. Вот мы и его потеряли.
      Многим из нас приходит в голову одна и та же мысль: "Сейчас, когда старики уходят один за другим, я могу точно определить когда будет моя очередь, просто посмотрев в календарь". Каждого ждет конец, рано или поздно, мы все ждем, а неудачи нас не покидают. Жизнь в постоянной опасности способствует фатализму и определенной бесчувственности. Никто уже не выпрыгивает из кровати, когда ночью на нас сыплются бомбы. Смертельно уставшие после полетов, длящихся весь день, мы в полудреме слышим, как бомбы взрываются где-то совсем рядом.
      * * *
      В зоне прорыва к северу от нас дела идут все хуже, только что возникла угроза Кричеву, находящемуся к северо-западу от нас. Для того, чтобы тратить меньше времени на подлет к целям и летать в Жиздринский сектор, находящийся еще дальше к северу, мы перебазируемся на Кричевский аэродром. Бои идут в лесах, где очень трудно что-то разглядеть с воздуха. Красным легче маскировать свои позиции и атаковать их очень трудно. Я крайне редко вижу внизу танки и поэтому летаю чаще в обычном бомбардировщике. Поскольку я вступил в командование эскадрильей, противотанковая группа еще теснее взаимодействует с другими машинами и штабная работа, как техническая, так и тактическая, быстро приспособлена к использованию противотанковых самолетов.
      Мы стоим в Кричеве недолго. Идут разговоры, что нас вскоре опять перебросят на юг, где ситуация критическая. После нескольких вылетов в район Брянска мы и в самом деле возвращаемся в Харьков. На этот раз мы базируемся на аэродроме к югу от города.




11. НАЗАД К ДНЕПРУ




      И здесь, на Харьковском фронте за последние несколько месяцев произошли большие перемены. Наши дивизии полного состава были выведены и Советы перешли в наступление. Всего через один или два дня после нашего прибытия советские снаряды начали падать на город. На нашем аэродроме не было больших запасов горючего или бомб, поэтому еще один перевод на другой, более безопасный аэродром не оказался неожиданностью. Новая база находится в 150 км к югу, недалеко от деревни Димитриевка. Поскольку расстояние до фронта оказалось довольно большим, мы пользуемся двумя аэродромами подскока, один в Барвенково, откуда мы летаем в район Изюма, и другой, в Сталино, для полетов на Миусский фронт. На каждом из этих аэродромов находится по небольшой группе механиков, которые обслуживают наши самолеты после полетов. По Донцу и Миусу созданы рубежи обороны, которые подвергаются сильным советским атакам. Часто наш оперативный офицер назначает для нас ту же самую старую цель: тот же самый лес, тот же овраг. Мы вскоре уже обходимся без чтения карт и прочей чепухи. Как говорил когда-то Стин: "Мы уже большие ребята"!
      Во время одного из наших первых вылетов в район Изюма кто-то вызывает по радио: "Хеннелора!" - это мой позывной - "Это не ты тот самый парень, который для нас "орехи колол?". Я не отвечаю и он повторяет свой вопрос снова и снова. Неожиданно я узнаю этот голос. Это один из офицеров разведки, с которым мы часто взаимодействовали и с дивизией которого мы всегда достигали наилучшего взаимопонимания. Конечно, это противоречит правилам соблюдения секретности, но я не могу не поддаться искушению и отвечаю, что я действительно "колол для них орехи" (танки), а он сам, насколько я помню, увлекался футболом. Он немедленно признается в этом и все развеселившиеся экипажи, слышавшие наш разговор, пикируют навстречу яростно лающим зениткам. Этот офицер службы разведки Люфтваффе, по фамилии Эпп, был одним из лучших центрфорвардов венской футбольной команды. Поскольку он прикреплен к части, находящейся в самой гуще битвы, я буду часто с ним встречаться.
      Капитан Антон, принявший командование 9-1 эскадрильей после смерти Хернера, убит на Миусе. Его самолет взорвался на выходе из пике тем же необъяснимым образом, как это уже случалось несколько раз. Вновь погибает один из наших "стариков", обладатель Рыцарского железного креста. Одни экипажи погибают, на их место приходят другие, никто не задерживается надолго - беспощадный ритм войны.
      Уже чувствуется наступление осени, когда мы получаем приказ участвовать в вылетах на Днепровский фронт, еще дальше на запад. В течение многих дней мы вылетаем на миссии с аэродрома, находящегося к северо-западу от Красноармейского. Здесь Советы рвутся в Донецкий промышленный район с востока и северо-востока. По всей видимости, это крупномасштабная операция, противник повсюду. Помимо этого они совершают беспрерывные рейды на наш аэродром с помощью бомбардировщиков Бостон, это большая помеха, потому что обслуживание во время налетов приходится прекращать и мы опаздываем с вылетами. Во время этих налетов мы сидим в щелях, вырытых за самолетами и ждем, пока иван не кончит веселиться. К счастью, наши потери в самолетах и снаряжении относительно невелики.
      Никто не говорит нам, что армейские части, проходящие мимо нашего аэродрома, почти самые последние и иван идет за ними по пятам. Проходит совсем немного времени и мы убеждаемся в этом сами. Мы взлетаем с западного аэродрома и пролетая над городом, набираем высоту. Нам предстоит атаковать вражеские войска в 40 км к северо-востоку. Находясь над другим концом города я вижу вдали и на некотором расстоянии от шести до восьми танков, они закамуфлированы и похожи на наши собственные машины. Тем не менее, форма их корпусов кажется мне весьма странной. Мои размышления прерывает Хеншель: "Давайте посмотрим на эти немецкие танки на обратном пути".
      Мы летим к цели. Значительно дальше к западу я встречаюсь с сильными вражескими частями, никакого следа немецких войск.
      Мы летим обратно и видим эти танки с близкого расстояния. Это все Т-34, - русские! Их экипажи стоят позади машин, изучая карту, по-видимому, у них проводится инструктаж. Испуганные нашим появлением, они разбегаются и карабкаются в свои танки. Но в этот момент мы не может ничего сделать, потому что мы должны вначале приземлиться и пополнить амуницию. Тем временем, Советы входят в город. Наш аэродром расположен на другой его стороне. Через десять минут я снова взлетаю и ищу эти танки среди домов. Когда их атакуют, танки резко поворачивают, прячутся за дома и быстро исчезают из поля зрения. Я уничтожаю четыре из них. Куда пошли остальные? Они могут появиться на нашем аэродроме в любую минуту. Мы не можем эвакуировать его, поскольку часть наземного персонала находится в городе и мы должны ждать, пока они не вернуться обратно. Только сейчас я вспоминаю, что послал одного из наших офицеров в армейские склады, находящиеся в восточной части города. Ему необыкновенно повезло. Позднее выяснилось, что его автомобиль тронулся в ту самую секунду, когда Т-34 огибал угол складского здания. Дав полный газ и плотно сжав колени, чтобы они не так тряслись, он смог умчаться прочь целым и невредимым.
      Я вылетаю еще раз. Эскадрилья не может лететь вместе со мной, иначе у нас не хватит горючего для неизбежного перелета в Павловку. Я могу лишь надеяться, что к моменту моего возвращения все наши люди уже соберутся на аэродроме. После долгих поисков я замечаю два танка в западной части города и уничтожаю их. По-видимому, они двигались в нашу сторону, чтобы выкурить осиное гнездо "Штук". Самое время убираться прочь и успев поджечь все неисправные самолеты, мы взлетаем. В то время как мы делаем круг над аэродромом, чтобы построиться в боевой порядок, я вижу разрывы танковых снарядов на окраине аэродрома. Им в конце концов удалось достичь нашей базы, но нас уже там нет.
      Компас указывает на запад северо-запад. Немного погодя мы летим над дорогой на малой высоте. По нам открывают сильный огонь моторизованная колонна, которая движется под охраной танков. Мы разделяемся и начинаем кружить над машинами: советские танки и грузовики, в основном американского производства, следовательно, это русские. Признаюсь, я озадачен, как эти парни оказались так далеко к западу, но это могут быть только русские. Мы набираем высоту и я отдаю приказ атаковать зенитные установки, которые должны быть нейтрализованы в первую очередь, так чтобы мы могли начать атаки с малой высоты без помех.
      После того как мы утихомирили большую часть зениток, мы поделили колонну на части и расстреляли ее. День медленно идет к закату, вся дорога выглядит как огненная змея, это сплошная пробка из горящих машин и танков, которые не сумели свернуть с дороги вправо или влево. Мы никого не пощадили, материальные потери Советов снова велики. Но что это? Я пролетаю над тремя или четырьмя машинами впереди колонны, на их радиаторах наши флаги. Это грузовики немецкого производства. Из канав по обе стороны дороги вылетают белые сигнальные ракеты. Это сигнал наших собственных войск. У меня давно не было такого леденящего чувства в животе. Я бы охотно врезался в землю где-нибудь прямо здесь. Могла ли эта колонна быть немецкой? Все горит. Но почему мы подверглись такому сильному обстрелу из грузовиков? Как оказались здесь американские автомашины? Помимо этого, я своими глазами видел бегущих людей в коричневой форме! Пот струится по лицу, меня охватывает отупляющее чувство паники.
      Уже совсем стемнело, когда мы приземляемся в Павловке. Никто из нас не произносит ни слова. Была ли эта колонна немецкой? Неопределенность душит нас. Я никак не могу выяснить по телефону у армии или Люфтваффе, чья это была колонна. К полуночи прибывают несколько солдат. Оперативный офицер прерывает мой крайне беспокойный сон и говорит, что есть важные новости. Наши армейские коллеги хотят поблагодарить нас за то, что мы помогли им сбежать. Они рассказывают, что их грузовики были захвачены вражеской колонной. Они только успели отбежать на сотню метров, чтобы укрыться от русского огня в канавах в стороне от дороги. Именно в этот момент мы появились на сцене и расстреляли иванов. Наши парни немедленно воспользовались ситуацией и сумели скрыться. Это снимает с меня тяжкий груз и я разделяю ликование наших собратьев по оружию.
      Спустя некоторое время после этого случая мы оказываемся в Днепропетровске. Аэродром находится на восточном берегу Днепра, очень далеко от наших казарм в центре города. Для обычного русского города это место производит хорошее впечатление, такое же, как и Харьков. Советские бомбардировщики и штурмовики почти каждый день атакуют мосты на Днепре в центре города. Красные надеются, что уничтожив их, они отрежут путь к отступлению немецким войскам и сделают невозможным снабжение боеприпасами и резервами нашей армейской группы. До сих пор мы не видели, что они добились в своих атаках на мост какого-нибудь успеха. Но жители торжествуют. Как только советские самолеты исчезают из виду, они бросаются к Днепру с корзинами, потому что успели заметить, что после каждого налета на поверхности появляется большое количество оглушенной рыбы. Похоже, столько рыбы в городе давно не ели. Мы летаем то на северо-восток, то на юг по мере того как Советы движутся вперед к Днепру в надежде не допустить создание нашей линии обороны по реке и консолидировать позиции. В то же самое время когда мы перемещаем нашу базу из Днепропетровска в Большую Костромку, в 120 километрах дальше к западу, я теряю Беккера. Он переведен в штаб авиадивизии. Долгое время я сопротивляюсь его переводу, поскольку он принадлежит нашему "семейному кругу", но это бесполезно и после долгих переговоров принимается окончательное решение.





12. ВСЕ ДАЛЬШЕ НА ЗАПАД


      Большая Костромка - типичная русская деревня, со всеми преимуществами и недостатками, которые из этого проистекают. Для нас, жителей Центральной Европы, недостатки перевешивают. Деревня сильно разбросана и состоит в основном из глинобитных хижин, лишь немногие дома выстроены из камня. Уличная сеть возникла сама собой, без всякого плана, это просто немощенные проезды, которые пересекаются под самыми причудливыми углами. В плохую погоду наши автомашины тонут в грязи по самые оси так, что их невозможно потом вытащить. Аэродром находится на северном конце деревни, по дороге на Апостолово, которая почти непроходима для автотранспорта. Поэтому наш персонал не теряет времени и для того, чтобы сохранить мобильность, начинает использовать лошадей и волов, запряженных в повозки. Экипажи часто должны подъезжать к своим самолетам верхом на лошадях, они влезают на крыло своего самолета прямо с седла, потому что взлетная полоса выглядит немногим лучше, чем дороги. В этих погодных условиях она напоминает океан грязи с крошечными островками, и если бы не широкие шины Ю-87, мы вообще не могли бы взлететь. Наше жилье разбросано по всей деревне, штаб эскадрильи расквартирован в здании школы на ее южном краю. Здесь у нас есть даже офицерская столовая.
      Площадь перед зданием часто превращается в огромную лужу и когда она замерзает, что иногда случается, мы играем здесь в хоккей. Эберсбах и Фиккель никогда не упускают возможности поиграть. Недавно, тем не менее, они несколько охладели к игре, все ноги у них в синяках. Когда погода портится, хоккейные ворота переносят под крышу, уменьшенное хоккейное поле доставляет больше хлопот вратарям. Мебель от хоккея не страдает, потому что ее попросту нет.
      Русские потрясены множеством мелких предметов, которые наши солдаты возят с собой. Они думают, что все эти любительские фотографии наших домов, наших комнат, наших девушек являются пропагандой. Приходится тратить очень много времени чтобы убедить их, что все это подлинное, что немцы вовсе не людоеды. Через несколько дней после нашего прилета русские подошли и спросили, можно ли им снова повестить на стены иконы и распятия. Раньше, при советской власти, им приходилось все это прятать из-за неодобрения сына, дочери или комиссара. То, что мы не выдвигаем никаких возражений, по всей видимости воодушевляет их. Мы пытаемся им объяснить, что и в наших домах тоже есть распятия и религиозные картины, но они верят этому с большим трудом. Спешно они водружают в "красных углах" иконы и вновь и вновь выражают надежду, что это разрешение не будет отменено. Они живут в страхе перед комиссарами, которые держат всю деревню под наблюдением и шпионят за ее обитателями. Пост главного доносчика часто занимает директор школы.
      В настоящее время мы живем в заколдованном царстве грязи и переживаем вытекающие из этого трудности в снабжении, даже продовольствием. Когда я лечу низко над Днепром, то часто вижу как и наши и русские войска кидают ручные гранаты в воду и ловят оглушенную рыбу. Мы воюем, по Днепру проходит линия фронта, но каждая возможность накормить войска должна быть использована. И вот однажды я решаю попытать удачу с небольшой 50-кг бомбой. Гослер, наш квартирмейстер, послан во главе группы нестроевых солдат к Днепру. Перед их уходом я показываю им на карте участок реки, где намереваюсь сбросить бомбу. Покружив немного над рекой и дождавшись, когда я смогу опознать наших парней, я бросаю бомбу с высоты 15-20 метров. Она падает у самого берега и после короткой задержки взрывается. Наши внизу должно быть испуганы взрывом, потому что бросаются на землю. Несколько догадливых рыбаков, которые занимались промыслом на середине реки с борта какой-то древней посудины, чуть было не перевернувшейся от волны, вызванной взрывом, быстро подплывают и начинают собирать оглушенную рыбу. Сверху я вижу белые брюха мертвой рыбы, плавающей на поверхности. Солдаты вступают в сражение и пытаются вытащить как можно больше рыбы. На берегу появляются новые рыбаки и также начинают выбрасывать рыбу на отмель. Через несколько часов после моего возвращения грузовик с рыболовной партией возвращается с Днепра, с собой они привозят несколько центнеров рыбы. Среди улова несколько огромных экземпляров, которые весят по 30-40 кг, в основном осетры и разновидность речного карпа. В течение следующих десяти дней мы организуем настоящие оргии и находим рыбную диету великолепной. Вкуснее всего оказывается осетрина, копченая или вареная, огромные карпы также вполне съедобны. Через пару недель с неменьшим успехом проводится вторая рыболовная экспедиция.
      * * *
      Мы вылетаем на боевые задания почти каждый день и в самых разных направлениях. К востоку и юго-востоку советские орудия, сосредоточенные у Мелитополя, продолжают артиллерийские обстрелы нашего Никопольского плацдарма. Среди названий на карте много немецких: Гейдельберг, Грюнталь, Густавфельд. Здесь находятся дома немецких переселенцев, прадеды которых осваивали этот район несколько столетий назад. К северу от нас, в районе Запорожья, фронт поворачивает к востоку и проходит по Днепру. Еще дальше, после того, как он пересекает реку, начинается Кременчугский сектор. За русскими линиями остался Днепропетровск. В своей обычной манере Советы оказывают давление в разных местах и им часто удается прорывать фронт на небольшую глубину. Ситуация восстанавливается с помощью контратак, которые обычно проводят бронетанковые дивизии. В промышленном центре Кривой Рог, который расположен к северу от нас, прямо на линии фронта, находится бетонная взлетная полоса. Но мы не можем ей пользоваться.
      Однажды утром советская атака достигает Кривого Рога и нашего аэродрома. Основной удар наносится с севера, со стороны Пятихатки. Здесь пропадает без вести капитан Менде. Несмотря на самые отчаянные поиски мы не можем найти нашего доброго товарища, которого поглотили бескрайние просторы России. Ситуация здесь также восстановлена с помощью контратаки и фронт смещается на несколько километров к востоку. Снабжение наших войск идет без помех и мы вскоре переключаемся на мосты через Днепр. Затем нашей целью становится группировка противника между Кременчугом и Днепропетровском. Однажды утром, когда начинается новое наступление русских с севера, я должен вылетать в плохую погоду. Моей задачей является получение общей картины расположения вражеских войск и оценка шансов успешной атаки более крупными силами. Перед вылетом мне сообщают, что одна из деревень в зоне боя все еще удерживается нашими войсками, но их постоянно атакуют и им срочно нужна помощь. С этой частью должен быть установлен контакт и авианаводчик уже находится на месте.
      Наша тройка идет в район цели под низкими облаками. Я слышу в наушниках голос знакомого авианаводчика и надеюсь, что мне было приказано установить связь именно с ним, а не с каким-то другим офицером. Я должен здесь упомянуть, что каждый авианаводчик хочет нашей поддержки для своей собственной дивизии. Мы вынуждены настаивать на том, чтобы нам сообщали позывной данной части. Потребность в нас настолько велика, что для удовлетворения всех запросов нам понадобилось бы раз в двадцать больше людей и самолетов. Судя по голосу, со мной снова говорит футболист Эпп, но и без его помощи я уже заметил концентрацию вражеских войск в трем километрах впереди. Я все еще лечу над нашими позициями, как вдруг, накренив машину, вижу вспышки от выстрелов множества зениток. Я не вижу разрывов снарядов, потому что они скрыты облаками, но неожиданно ощущаю попадания в кабину и в двигатель. В лицо и в руки впиваются осколки. Двигатель готов остановится в любую секунду. Он работает еще пару минут и затем глохнет. За это время я обнаруживаю луг к западу от деревни. Я уверен, что русские меня еще не заметили. Рядом со мной быстро садится Фиккель. У нас нет ни малейшего представления о том, сколько еще времени наши войска смогут удерживать свои позиции, поэтому мы с Хеншелем берем с собой самое необходимое: оружие, часы и парашюты и карабкаемся в машину Фиккеля. Третий самолет из нашей группы уже полетел домой и летчик сообщил о прошествии. Вскоре мы успешно садимся в Костромке. В эти дни везет также и капитану Фритше. После того, как он был сбит истребителями к юго-востоку от Запорожья, в районе Гейдельберга, он успешно выбросился с парашютом, но ударился о хвостовое оперение. После краткого пребывания в госпитале этот отличный летчик, награжденный Рыцарским крестом, возвращается в строй.
      Но нам не всегда так везет. Однажды, возвращаясь с линии фронта мы уже подлетаем к нашему аэродрому и начинаем заходить по одному на посадку. Высоко над нами появляются русские истребители. Они совершенно не собираются нас атаковать, но зенитки открывают по ним огонь, пытаясь стрелять между нашими самолетами. Херлинг, командир 7-й эскадрильи, и Крумингс, наш офицер-инженер, подбиты и падают. Через несколько мгновений погибает и Фритш. Три неразлучных друга, награжденные Рыцарскими крестами, отдали жизни за свою страну. Мы ошеломлены этой потерей. Они были первоклассными пилотами и товарищами для своих подчиненных. Иногда здесь на фронте бывают периоды, когда на людей как будто падает проклятье и череда несчастий кажется нескончаемой.

      В ноябре получено радиосообщение: я награжден Рыцарским крестом с Дубовыми Листьями и Мечами и должен прибыть для награждения в штаб-квартиру фюрера в Восточной Пруссии. Примерно в это же время я уничтожаю свой сотый танк. Я рад этой награде, не в последнюю очередь потому, что это вклад в достижения моей эскадрильи, но в то же самое время я расстроен, что ответ на мою рекомендацию о награждении Хеншеля Рыцарским крестом еще не пришел. Должно быть он где-то застрял. В любом случае я решаю взять своего бортстрелка на награждение. Хеншель только что закончил свой тысячный боевой вылет и имея на своем счету несколько советских истребителей без всякого преувеличения считается нашим лучшим стрелком. Через Винницу, Проскуров, Львов и Краков мы летим в Восточную Пруссию, где в районе Гольдапа находится штаб-квартира фюрера.
      Вначале мы приземляемся в Летцене. Я докладываю о прибытии подполковнику фон Белову. Он говорит мне, что одновременно со мной Дубовые листья к Рыцарскому кресту будет получать майор Храбак. С собой я привез Хеншеля и спрашиваю Белова, прибыла ли моя рекомендация. Он отвечает мне, что еще нет, но немедленно обещает узнать у рейхсмаршала, в каком состоянии находится дело. Там тоже никак не могут найти эти бумаги и предполагают, что документы были переданы рейхсмаршалу на подпись. Фон Белов обо всем договаривается на словах с Герингом, направляется к прямо фюреру и докладывает ему, что я привез Хеншеля с собой по вышеупомянутым причинам и что главнокомандующий Люфтваффе уже одобрил награду. Поступает ответ: "Хеншель должен явиться вместе с остальными". Это великое событие для моего верного бортстрелка. Только немногие получают Рыцарский крест из рук самого фюрера, поскольку персональная инвеститура Главнокомандующего начинается с Дубовых листьев.
      И вот майор Храбак, Хеншель и я стоим в строю в присутствии фюрера. Сначала он прикалывает нам награды и после церемонии пьет с нами чай в своем кабинете. Он говорит о прошлых операциях на востоке и об уроках, которые из них должны быть извлечены. Он рассказывает нам, что сейчас идет создание новых частей, которые несомненно потребуются для отражения высадки западных союзников в Европе. В стране все еще можно сформировать большое количество дивизий и наша промышленность сможет снабдить их достаточным вооружением. Между тем, германский технический гений, сообщил он нам, продолжает работать над изумительными проектами, что позволит нам вырвать окончательную победу из рук большевизма. Он уверен, что только немцам по плечу эта задача. Он горд своими солдатами на восточном фронте, он знает об их гигантских усилиях и тех трудностях, с которыми они сталкиваются. Он хорошо выглядит, полон идей и уверенности в будущем.
      Покинув Летцен, мы должны свернуть в Герлиц, где мы предоставляем нашему отважному Ю-87 двухдневный отдых. Дом Хеншеля в Саксонии, не так далеко отсюда и он отправляется поездом, чтобы вновь встретиться со мной через два дня перед нашим отлетом на фронт. Затем, в плохую погоду, мы летим через Вену, Краков, Львов, Винницу и Кировоград. Чем дальше на восток мы забираемся, тем больше ощущается скорое наступление зимы. Низкие облака и густой снег мешают нашему полету и затрудняют ориентировку. Мы чувствуем себя гораздо лучше, когда уже в сумерках наш аппарат катится по замерзшему летному полю в Костромке и мы снова дома, вместе с нашими товарищами. Здесь уже наступили холода, но у нас нет никаких причин на это жаловаться, поскольку мороз улучшает состояние дорог в деревне. Большие открытые пространства покрыты прочным льдом и без коньков их бывает не так просто пересечь. Когда мы не летаем из-за непогоды, мы возобновляем нашу игру в хоккей. Даже те, кто меньше всего был склонен к спорту, заражаются энтузиазмом остальных. Мы пользуемся любым пригодным инвентарем, от настоящих хоккейных клюшек до старых веников и лопат. Примитивные русские коньки конкурируют со специальной обувью, оснащенной подобающими хоккейными лезвиями. Многие неуклюже бегают в меховых унтах. Важен только спортивный азарт.
      Здесь, на юге России, у нас случаются иногда теплые дни, которые вновь превращают все в непролазное болото. Возможно это как-то связано с влиянием Черного или Азовского морей. Наш аэродром не может выстоять перед такими превратностями климата и поэтому нам приходится перебираться на бетонную взлетную полосу в Кировограде. Один из таких периодов совпадает с Рождеством и Новым Годом. Соответственно, оказавшиеся в Кировограде экипажи вместо общей вечеринки эскадрильи должны встречать праздники в изоляции. Дед Мороз приготовил подарки для каждого солдата, но глядя на их лица никто бы не догадался, что для них это уже пятая военная зима.
      В начале 1944 года плохая погода отступает и операции становятся все более интенсивными. Советы рвутся на запад и юго-запад из района Днепропетровска и на короткое время перерезают сообщение между Кривым Рогом и Кировоградом. Контрнаступление, которое проводят наши старые друзья, 14-я и 24-я бронетанковые дивизии оказывается исключительно успешным. Помимо захвата большого количества пленных и снаряжения, нам удается добиться в этом секторе затишья, по крайней мере, временного. Мы постоянно летаем из Кировограда и размещаемся недалеко от аэродрома. Рядом расквартирован штаб. В тот день, когда они прибывают, их ждет самый неприятный сюрприз. Адъютант полка, майор Беккер по прозвищу Фридолин и офицер-инженер капитан Катшнер не вполне хорошо знакомы с местными печками. Ночью в их комната скопился углекислый газ и когда Катшнер встал с постели, он обнаруживает, что Фридолин потерял сознание. Он вышел, шатаясь, на свежий воздух и выволок с собой Фридолина, спася жизнь им обоим. Для солдата потеря жизни из-за глупого несчастного случая а не вражеских действий особенно трагична. Впоследствии мы увидели в этом и свою смешную сторону и их злоключение становится расхожей шуткой, им постоянно приходится отбиваться от розыгрышей.
      В это время, в ходе наших боевых вылетов, мы наблюдаем самую необычную драму. Я вылетаю вместе с другими противотанковыми самолетами в район к юго-востоку от Александрии. Выпустив все свои боеприпасы мы идем домой в Кировоград для того чтобы заправиться и пополнить запас снарядов перед новым вылетом. Мы проходим на бреющем полете полпути до Кировограда и пролетаем над густой рощей. Под нами движутся танки. Я узнаю их немедленно: это Т-34, идут на север. В мгновение ока я набираю высоту и кружу над добычей. Откуда, черт возьми, они взялись? Это русские, без всякого сомнения. У нас не осталось ни одного снаряда, поэтому нам приходится оставить их в покое. Кто знает, куда они доберутся к тому времени, когда мы сможем вернуться с новым запасом снарядов и атаковать их?
      Т-34 не обращают на нас никакого внимания и идут своей дорогой, обходя рощу. Дальше к северу еще кто-то движется по земле. Мы летим туда на небольшой высоте и узнаем немецкие танки Т-IV. Танкисты глазеют на нас из своих машин, думая о чем угодно, но только не о близости врага и возможной схватке. Обе группы танков движутся навстречу друг другу, отделенные только небольшой полосой кустов. Ни одна сторона не может видеть другую, поскольку Советы движутся в ложбине, параллельно железнодорожной насыпи. Я стреляю красными сигнальными ракетами, качаю крыльями и сбрасываю в контейнере записку, в которой сообщаю своим коллегам-танкистам о том, кто движется в их направлении и уже находится в трех километрах от них, если предположить, что обе стороны сохранят свой курс. Резко снижаясь над тем местом, где сейчас движутся Т-34, я подсказываю нашим танкистам о близости врага. Обе партии медленно сближаются. Мы кружим над ними и ждем, что будет происходить дальше. Наши танки останавливаются в том месте, где в живой изгороди находится разрыв в несколько метров. В любую минуту обе стороны могут внезапно увидеть друг друга на расстоянии выстрела в упор. Я жду с напряжением несколько секунд, когда обе стороны испытают шок. Русские закрывают башенные люки, возможно они стали что-то подозревать, наблюдая за нашими отчаянными маневрами. Они следуют все в том же направлении, движутся быстро. Расстояние, разделяющее обе партии, сократилось уже до 10-15 метров. И вот началось!
      Русские, движущиеся по ложбине, достигли разрыва и видят прямо перед собой врага. У первого Т-IV уходит ровно две секунды чтобы выстрелить в своего оппонента с расстояния 15 метров. Тот взрывается и горит, осколки летят в воздух. В следующие несколько секунд, - до сих пор я не видел, чтобы выстрелил хотя бы один из оставшихся Т-34, - шесть русских танков объяты пламенем. Впечатление такое, что они совершенно захвачены врасплох и даже сейчас еще не поняли, что происходит. Несколько Т-34 продвигаются под прикрытием изгороди еще ближе, другие пытаются уйти за железнодорожную насыпь. Они оказываются в зоне видимости немецких танков, которые открывают огнь поверх изгороди. Весь бой длится не более минуты. Это по-своему уникальный поединок. Без потерь с нашей стороны все Т-34 уничтожены. Наши товарищи на земле гордятся своим успехом, мы восхищены не меньше. Мы бросаем им записку с наилучшими пожеланиями и плиткой шоколада, и летим домой.
      * * *
      После серии относительно спокойных вылазок обычно проходит не так много времени, прежде чем мы получаем новую встряску. Мы вылетаем втроем, обер-лейтенанты Фиккель и Стелер сопровождают меня на охоту за танками. У нас нет истребительного эскорта и в тот момент, когда мы пролетаем мимо одной из наших бронетанковых частей, появляются 12-15 Аэрокобр с очень агрессивными намерениями. У всех них носы выкрашены в красный цвет и похоже, что они принадлежат к какой-то элитной части. У самой земли начинается дикая суматоха и я рад, что смог благополучно привести моих коллег домой, даже хотя наши самолеты и не обошлись без повреждений. Наш опыт часто становится темой вечерних споров и воспоминаний, Фиккель и Стелер полагают, что мы спаслись только чудом. В то же самое время спор - полезный урок для наших новичков, который учит их правильно выбирать тактику уклонения в воздушном бою.
      Одна из наших эскадрилий была некоторое время расквартирована в Злынке, к северу от Ново-Украинки и к западу от нас. Моя третья эскадрилья также получает приказ о перелете туда со всем летным персоналом, в то время как наземный персонал движется по дороге на Первомайск. В конце нашего пребывания в Кировограде поступает уведомление о моем повышении, мне присвоено звание майора.
      В Злынке кажется, будто наступила настоящая зима. Почти каждый день дует колючий восточный ветер. Температура падает до 20-30 градусов ниже ноля. Воздействие холода сказывается на числе боеготовых самолетов, поскольку обслуживание и ремонт на открытом месте при этих температурах отличается своими особенностями. Нам особенно не везет, потому что ударные клинья русского наступления к северу от Кировограда только что проникли в горловину долины у села Мариновка. Русские доставляют туда очень сильные резервы в надежде консолидировать свои позиции, которые послужат плацдармом для нового наступления. Каждый хоть сколько-нибудь пригодный к полету самолет используется для атак на низкой высоте. Во время одного из вылетов в восточном направлении гауптман Фиккель попадает под сильный обстрел и совершает вынужденную посадку. Местность относительно ровная и я способен приземлиться рядом с ним и взять их на борт вместе со стрелком. Через небольшое время мы возвращаемся на наш аэродром, став беднее еще на один самолет.
      Русские танки редко атакуют по ночам, но в следующие несколько дней мы и, в особенности, наши коллеги к северу, получаем возможность отведать и это блюдо. В полночь мой офицер разведки взволнованно будит меня и докладывает, что несколько человек из истребительной эскадрильи, расквартированной в Малых Висках только что прибыли с просьбой вылетать немедленно. Советы ворвались на их аэродром и в саму деревню, где расквартирован персонал. Безоблачная звездная ночь. Я решаю сам поговорить с беженцами. Малые Виски находятся в 30 км к северу и на их летном поле размещается несколько частей Люфтваффе.
      "Мы можем только сказать, что когда мы спали, внезапно послышался грохот и когда мы огляделись по сторонам, мимо уже шли русские танки с пехотой на броне". Другой солдат описывал вторжение танков на аэродром. Все это произошло очень близко и очевидно, что они были застигнуты врасплох, потому что на них ничего не было кроме нательного белья.
      Я взвесил ситуацию и заключаю, что взлетать сейчас не имеет смысла, для того, чтобы попасть в танк, мне нужна относительно хорошая видимость. Она недостаточна даже при ясном звездном небе. Нам придется ждать до рассвета. Бессмысленно сбросить несколько бомб просто для того, чтобы повеяло ветром на пехоту, тем более, там стоят немецкие части. Это обслуживающие части, почти беспомощные против советских танков.
      Мы должны взлетать на рассвете. К несчастью на обратном пути нам придется считаться с туманом, который уже сейчас выглядит подозрительно. Мы приближаемся к аэродрому на малой высоте и видим наши тяжелые зенитные орудия в действии. Они уже вывели из строя некоторых наиболее предприимчивых монстров, остальные попрятались в укрытиях и находятся вне досягаемости. Весь личный состав находится на своих местах. Когда мы пролетаем над аэродромом они исполняют обычный военный танец, поскольку не сомневаются, что мы поможем им выбраться их из затруднительного положения. Один Т-34 въехал прямо в вышку наземного контроля и стоит здесь накренившись на бок посреди обломков. Некоторые укрылись на территории фабрики. Подход к ней затруднен высокими трубами. Мы должны быть предельно осторожны, чтобы не врезаться в них. Выстрелы наших пушек разносятся по всей деревне. Мы также сбрасываем бомбы. Те иваны, которые продвинулись дальше всего, начинают понимать, что им лучше трубить отход. По большей части они рвутся к восточному выезду из деревни, где можно укрыться в многочисленных оврагах. Здесь также стоят их грузовики с боеприпасами и снарядами. Они надеются удержать нас на расстоянии своими легкими и средними зенитными средствами, но мы забрасываем их позиции бомбами и открываем по ним огонь из пушек, выводя их из строя. Вскоре грузовики загораются и начинают взрываться друг за другом.
      Иваны несутся по снегу на восток. Наша самая трудная работа на сегодня - приземление в Злынке, поскольку туман над аэродромом никак не хочет подниматься и когда мы заходим на посадку, видимость крайне ограничена.
      К ночи эскадрилья делает семь вылетов, мой и еще один самолет вылетали по пятнадцать раз. Малые Виски очищены от врага, шестнадцать танков противника уничтожены с воздуха.
      * * *
      Вскоре после этого эпизода наш летный персонал присоединяется к нашим наземным службам в Первомайске-Северном. Аэродром здесь имеет небольшую бетонную полосу но она не используется, если не считать стоящих на ней самолетов, это предотвращает их погружение в грязь. Практически невозможно взлетать, приземляться или рулить по земле, все это место похоже на трясину. Рядом с летным полем - небольшой хутор, в котором мы размещаемся на постой. После полетов, а также в те дни, когда стоит нелетная погода, мы с Гадерманом занимаемся упражнениями. После бега на длинную дистанцию по пересеченной местности мы принимаем горячую и холодную ванну и потом голышом катаемся в снегу перед домом. Чувство, которое испытываешь после этой процедуры просто незабываемо, это то же самое, что вновь родиться. Некоторые "паны" и "паненки", которым случается проходить в то момент мимо, взирают на нас с изумлением. Я надеюсь, что один наш атлетический вид опровергает их пропаганду о "некультурных германцах".
      Без метеоразведки утренние вылеты большими группами в этот сектор показали себя бесполезной тратой времени. Район, в котором находятся цели, может быть закрыт туманом и тогда их нельзя атаковать. Вылетать наугад было бы тратой драгоценного горючего, не говоря даже о том факте, что плохие метеоусловия могут оказаться фатальными для больших групп и неопытных экипажей. Поэтому был дан приказ что на рассвете каждый раз должен посылаться самолет метеоразведки и его отчет о погодных условиях в районе предполагаемой цели определит, будем мы взлетать, ил нет. Задача слишком важна для меня, чтобы посылать в такой патруль первого попавшегося, с ним должен летать Фиккель или кто-то еще, если лейтенант нуждается в отдыхе.
      Однажды утром мы направляемся к фронту. Я воспользовался благоприятной погодой и мы взлетаем прежде чем окончательно рассветет. Я стараюсь запомнить весь фронт в этом секторе. В сумеречном свете я ясно вижу вспышки неприятельских орудий. Судя по интенсивности артиллерийского огня можно догадаться о намерениях противника на этот день. Как только артиллерийские позиции удается обнаружить, они наносятся на карту. Пройдет немного времени и их невозможно будет разглядеть с воздуха, а так вполне вероятно, что несколько часов спустя они попадут под бомбежку "Штук". Эта разведывательная информация представляет также огромный интерес для наших коллег на земле. Если я пролетел низко над линией фронта в это утро, я могу дать армии точные сведения о местах сосредоточения противника. Таким образом в этот день удастся противостоять всем возможным сюрпризам. Это впечатляющая картина и для меня там, наверху, вспышки вражеских орудий в полутьме напоминают огромную железнодорожную станцию, на перроне которой то загораются, то гаснут зажигалки. Огненные нити, на которые нанизаны яркие и темные бусинки, настигают меня и образуют нечто вроде соединительной линии с землей. Вражеская оборона нас заметила. Яркие цветные сигнальные ракеты взмывают вверх, это сигналы, которыми обмениваются подразделения на земле. Постепенно во время наших регулярных утренних визитов мы начинаем все ближе подбираться к иванам. Это вызывает их особенную досаду, потому что в эти ранние часы мы часто захватываем их танки врасплох. Они также хотят воспользоваться началом дня, чтобы достичь внезапности и открывает по мне огонь. Можно понять ивана, который посылает Красных соколов очистить фронт вскоре после рассвета. Мы часто сражаемся с Красным соколами. Для нас не особенно благоприятны эти маневры при численном перевесе противника и без защиты истребителей.

      Во время этого этапа боев Фиккель выглядит очень измотанным и Гадерман cсоветует мне дать ему отдохнуть какое-то время или по крайней мере освободить его от этих вылетов со мной. Даже хотя Фиккель и говорит полушутя, когда замечает после посадки на сильно поврежденном самолете, что эта миссия "отняло еще пять лет моей жизни", я и сам вижу, что он не атлет и что даже его выносливость имеет свои пределы. Но я благодарен ему, что он не отказывается сопровождать меня в этих вылетах и в такие моменты я всегда ощущаю, что боевая дружба - поистине очень светлое чувство.
      Наша утренняя разведка сконцентрирована в районе к северо-западу и юго-западу от Кировограда, где Советы предпринимают все новые и новые попытки прорваться своей неистощимой массой. Если погода хоть сколько-нибудь летная, мы взлетаем всей эскадрильей через полчаса после нашей первой посадки для атаки тех важных целей, которые мы только что разведали. Сейчас зима и густой туман превращает все наблюдения скорее в игру-угадайку и мы вылетаем без всякой уверенности, что сможем приземлиться здесь же через час. Непроницаемый туман опускается на землю неожиданно и может провисеть так несколько часов. Когда стоит такая погода, автомашина была бы полезнее самолета.
      Один раз мы совершаем вылет с Фиккелем, мы уже закончили нашу разведку и провели несколько атак с малой высоты в окрестностях Кировограда. Уже совсем светло и мы летим на запад, направляясь домой. Нам еще осталось преодолеть полпути, но достигнув Ново-Украинки, мы внезапно оказываемся в густом тумане. Фиккель держится очень близко ко мне, чтобы не потерять меня из виду. Пролетая над селом, я едва успеваю заметить несколько высоких печных труб. Земли почти не видно. Верхняя граница тумана поднимается на большую высоту, так что мы, возможно, не сможем через нее перелететь. Где-то придется снова спуститься вниз. Кто знает, какую территорию охватили эти погодные условия? Держаться западного курса так долго, как хватит горючего, и рассчитывать на удачу, а затем, может быть, совершить посадку на территории, занятой партизанами? Это тоже не выход. Мы вскоре достигнем наших позиций, и я могу срочно понадобиться. Кроме этого, после нашего длинного рекогносцировочного полета у нас осталось очень мало горючего, так что остается только одно - держаться ближе к земле и попытаться достигнуть нашего аэродрома в условиях плохой видимости. Вокруг сплошная серая пелена. Линии горизонта нет. Самолет Фиккеля исчез. Я не видел его с того момента, когда мы пролетали над Ново-Укранкой. Может быть, он ударился о печную трубу?
      Мы можем лететь через эту стену тумана пока местность остается ровной. Как только впереди показывается какое-то препятствие, телеграфный столб, деревья или холм, мне приходиться тянуть ручку управления на себя и тут же погружаться в этот непроницаемый гороховый суп. Прощупывать таким образом выход из этого тумана было бы очень рискованно. Землю видно с высоты не больше 3-4 метров, но на такой высоте некоторые препятствия могут появиться совершенно неожиданно. Я лечу только по компасу и, судя по часам, я должен уже находиться в двадцати минутах полета от моего аэродрома в Первомайске. Сейчас или равнина уступит место холмам, или туман станет гуще. Я только что с трудом избежал несколько высоких столбов. С меня достаточно.
      "Хеншель, мы садимся".
      Где именно садиться, я ни имею ни малейшего представления, потому что почти ничего не видно, только одна серая муть. Я выпуская закрылки и убираю газ. Я удерживаю самолет на низкой скорости и чувствую, как колеса коснулись земли. Посадка проходит нормально и после короткого пробега мы останавливаемся. Хеншель оттягивает назад фонарь и выпрыгивает с широкой ухмылкой.
      "На этот раз нам повезло".
      Видимость на земле не больше 40 метров. Мы, предположительно оказались на небольшом пригорке, туман стекает с него куда-то вниз. Я слышу что-то похожее на звук работающего автомобильного мотора и прошу Хеншеля пройти немного назад и посмотреть. Возможно, это дорога. Пока он ходит, я сижу неподвижно в моем надежном Ю-87 и в который раз радуюсь, что остался жив. Хеншель возвращается. Моя догадка оказалась правильной, сзади нас проходит дорога. Армейские водители сказали ему, что до Первомайска еще добрых тридцать километров и эта дорога ведет прямо к нему. Мы садимся в самолет, запускаем двигатель и выруливаем на дорогу. Видимость все еще не больше тридцати метров, в лучшем случае, до сорока. Мы едем по широкому шоссе как будто в автомашине, повинуясь обычным правилам дорожного движения и пропуская тяжелые грузовики. Там, где машин больше, я останавливаюсь, чтобы избежать аварии, на тот случай, если водители не заметят мой самолет и въедут прямо в него. Многие из них думают, что видят самолет-призрак. И так я еду около двух часов, поднимаюсь вверх по склону и спускаюсь вниз. Затем мы подъезжаем к перекрестку, через него мне никак не проехать с моими крыльями, и я съезжаю с дороги. Здесь я оставляю самолет. До Первомайска остается около десяти километров. Меня подбрасывает проходящая мимо армейская машина и я вскоре оказываюсь на стоянке наших самолетов. Вскоре сменяют и Хеншеля, оставшегося часовым возле машины. Наши товарищи уже начали беспокоиться о нас, поскольку мы не могли долго находится в воздухе с таким запасом горючего и ниоткуда не звонили и теперь ликуют по поводу нашего возвращения.
      По-прежнему никаких следов Фиккеля. Мы сильно встревожены. К полудню туман рассеивается, я доезжаю до своего самолета и взлетаю прямо с дороги. Через несколько минут я приземляюсь на нашем аэродроме и наши верные механики глазеют на самолет как на блуднего сына. После обеда еще один вылет. Когда я вхожу, Гадерман говорит мне, что Фиккель только что звонил из Ново-Украинки. Они с бортстрелком смогли благополучно выбраться из тумана. Он потерял меня, когда туман стал гуще и тут же пошел на посадку. Вот теперь мы радуемся по-настоящему.

      Вскоре после этих событий центр тяжести наших операций смещается дальше к югу. Немецкие войска окружены в районе Черкасс и с помощью свежих резервов должна быть предпринята операция по их спасению. Атака по разблокированию котла будет вестись с юга и юго-запада. Мы поддерживаем 11-ю и 13-ю танковые дивизии, которые ударили на север из района западнее Нового Миргорода и достигли реки, за которой Советы смогли хорошо укрепиться. Здесь для нас множество отличных целей. Активность в воздухе высока с обеих сторон. "Железные Густавы" пытаются подражать нам, атакуя наши танковые дивизии и их части снабжения. С нашими медленными Ю-87 мы делаем все, что можем чтобы рассеять и отогнать прочь эти Ил-2, но они немного быстрее нас, потому что у них убирающиеся шасси. Кроме этого, они гораздо лучше бронированы и значительно тяжелее. Это особенно заметно во время атаки, они могут набрать скорость очень быстро. Но поскольку мы обычно заняты нанесением ударов с малых высот, на борьбу с ними времени в любом случае не остается.
      Во время этой фазы мне везет в ходе одного из поединков с "Железными Густавами". Все наши самолеты участвуют на бомбежки советских укрепленных позиций в лесу. Я кружу над ними потому что лечу на самолете с противотанковыми пушками и еще ни нашел ни одного танка для атаки. Впереди, по диагонали к нашему курсу и в 300 метрах ниже пролетает группа Ил-2, которую эскортируют Ла и Аэрокобры. Мой ведомый несет бомбы. Я говорю ему, что мы атакуем Илы. Мы уже начали снижение. Когда я подхожу к ним на расстояние 100 метров я вижу, что не могу к ним приблизиться, потому что Илы опять летят быстрее меня. Более того, мною начинают интересоваться истребители. Двое из них уже сделали сзади меня боевой разворот. Для прицельной стрельбы далековато, но я уже поймал одну из этих неуклюжих птичек в прицел и делаю по одному выстрелу из каждой противотанковой пушки. "Густав" превращается в ярко-оранжевый шар и рассыпается на мелкие огненные частицы. Остальные, кажется, поняли, откуда дует ветер, они несутся вниз еще быстрее и расстояние между ними увеличивается на глазах. Кроме того, самое время для меня начать уклонение, потому что на хвост моему "самолету-злодею" уже сели истребители. Моя тактика уклонения приближает меня к эскадрилье, и русские уходят прочь. Без всякого сомнения, они подумали, что неподалеку наши истребители эскорта и сбить меня окажется не такой уж простой задачей. Во второй половине дня из боевого вылета в тот же самый сектор не возвращается обер-лейтенант Кюнц. Имея 70 побед на своем счету, он возглавлял список истребителей танков. Его везение началось с Белгорода и Харькова, с тех пор он приобрел немалый опыт. Его потеря - удар по всем нам и еще одна брешь в нашем товарищеском круге.
      Общее наступление с целью разблокирования частей, окруженных в районе Черкасс идет успешно и нашим ударным войскам удается пробить проход в котел. Как только контакт установлен, фронт здесь отодвигается на запад. Мы перелетаем из Первомайска в Раховку, район Ново-Миргорода остается далеко за русскими линиями.
      Спустя короткое время после выполнения своей миссии над территорией Германии в Ново-Миргороде приземляются американские бомбардировщики. Их русские союзники помогают готовить самолеты к новому вылету. Операционная база этих самолетов находится в Средиземноморье.
      Тем не менее, к югу от нас ситуация также меняется и наши войска оставляют Никопольский плацдарм. Советы рвутся вперед в районе Николаева и немецкие дивизии к северо-западу от города вступают в тяжелейшие бои.





13. ОТСТУПЛЕНИЕ К ДНЕСТРУ




      В марте 1944 года наш южный фронт обороняется, яростно оспаривая усилия русских войск добиться решающего прорыва в южном направлении, так, чтобы ликвидировать весь немецкий фронт на юге. Моя эскадрилья "Штук" оперирует с аэродрома в Раховке, в 200 км к северу от Одессы, поддерживая наши армейские части. Мы находимся в воздухе с рассвета до сумерек. Мы делаем все, от нас зависящее, чтобы помочь нашим товарищам на земле, уничтожая танки, атакуя артиллерию и "катюши". Наши усилия завершаются успехом и нам удается предотвратить решающий прорыв фронта. Более того, армия, в результате этих победоносных действий, способна через несколько недель отступить в полном порядке на новые позиции дальше к западу.
      Однажды, во время этой битвы, мы отправляемся на разведку на северо-запад, вдоль Днестра. Здесь река делает изгиб. Румынские войска сообщают о больших колоннах красных моторизованных и бронетанковых сил в окрестностях Ямполя. Эти доклады кажутся просто невероятными, потому что если они окажутся правдой, это будет означать, что Советы прорвались на севере в то же самое время, когда они начали наступление на юге и почти на 200 км углубились в Бессарабию. Я лечу на разведку вместе с еще одним самолетом. К сожалению, эти страхи подтверждаются. Сильные советские группировки всех родов оружия накапливаются в районе Ямполя, более того, они строят здесь большой мост.
      Можно не удивляться, почему эта операция все это время оставалась незамеченной. Для нас в этом нет ничего странного, мы слишком часто сталкивались с этим во время компании в России. Наш восточный фронт сильно растянут, очень часто в разрывах между ключевыми пунктами находятся одни только патрули. Как только эта цепь аванпостов прорвана, враг начинает наступление в незащищенной зоне. Далеко за линией фронта он может встретиться только со взводом велосипедистов или с обозом. Огромные просторы этой страны - самый ценный союзник русских. Обладая неистощимыми людскими ресурсами враг может легко проникать в такой слабозащищенный вакуум.
      Хотя ситуация в районе Ямполя становится угрожающей, мы не считаем ее абсолютно безнадежной, потому что этот сектор, представляющий собой ворота в их страну, был доверен румынам. Поэтому во время инструктажа перед разведвылетом мне было сказано, что на Днестре находятся румынские прикрывающие дивизии и поэтому я должен быть осторожен относительно результатов любой атаки. С воздуха трудно отличить румын и русских только по одному цвету их обмундирования.
      Стратегическая цель советского наступления ясна: окружение наших сил на юге и одновременный удар через Яссы в направлении нефтяных месторождений Плоешти. Поскольку присутствие моей эскадрильи необходимо каждый день в районе Николаева, мы вначале не можем совершать больше одного или двух вылетов в этот сектор. Для наших операций мы используем передовой аэродром в Котовске, к югу от Балты. Поэтому сейчас эта миссия уводит нас на запад. Наша главная цель - концентрация войск в окрестностях Ямполя и мост, который здесь строится. После каждой атаки Советы незамедлительно заменяют поврежденные понтоны и еще быстрее достраивают мост. Они пытаются сорвать наши атаки сильным зенитным огнем и истребителями, но мы ни разу не позволяем им отбросить нас до тех пор, пока мы не завершим свою миссию.
      Наш успех подкреплен перехваченными русскими радиоосообщениями. Они в основном состоят из жалоб на свои собственные истребители, Красных соколов, обвинений в трусости и перечислений потерь в людях, военном снаряжении и строительных материалах. Мы часто можем слушать переговоры по русскому радиотелефону между наземными войсками и Красными соколами. В моей эскадрильи служит один офицер, который знает русский. Он настраивает приемник на их волну и делает синхронный перевод. Русские часто дико орут по радиотелефону, чтобы помешать нашим переговорам. Они используют практически ту же частоту, что и мы. Во время полетов Советы часто пытаются дать нам ложные цели. Конечно, новые цели находятся в глубине немецких позиций. Корректировки делаются на беглом немецком языке, но мы быстро разгадываем эту хитрость и немедленно после получения таких фальшивых поправок, я снижаюсь для того, чтобы убедиться в том что предполагаемая цель действительно является вражеской. Часто мы слышим предупреждающий окрики: "Прекратить атаку! В районе цели - наши войска". Можно даже не биться о заклад, это говорит русский. Его последние слова часто тонут в грохоте бомб. Мы смеемся, когда слышим, как наземный контроль проклинает потом русские истребители: "Красные соколы, мы сообщим вашему комиссару о проявленной вами трусости. Атакуйте эту нацистскую сволочь. У нас снова потери".
      Мы уже давно знаем о низком боевом духе красных истребителей, только несколько ударных авиаполков являются исключениями из этого правила. Эти отчеты о потерях являются ценным подтверждением нашего успеха.
      * * *
      За несколько дней до 20 марта 1944 года из-за отвратительной погоды с сильными дождями мы прекращаем полеты. Мы, пилоты, говорим про эту погоду: "Даже воробьи предпочитают ходить пешком". Летать нельзя. Пока длится эта погода, Советы могут продолжать свое наступление и форсируют Днепр без всяких помех. Против этой угрозы невозможно организовать оборону, ни одной роты нельзя выделить из района Николаева, других резервов нет. В любом случае мы предполагаем, что наши румынские союзники из чувства самосохранения будут защищать свою страну с фанатичной яростью и этим смогут компенсировать нашу численную слабость.
      20 марта после семи вылетов в районы Николаева и Балты я вылетаю со своей эскадрильей в восьмой раз, это наша первая миссия за последние пять дней против Ямпольского моста. Небо ярко-синее и можно предположить почти наверняка что после такого длительного перерыва оборона будет существенно усилена зенитными средствами и защитой истребителей. Поскольку летное поле и сама деревня Раховка тонут в грязи, наша истребительная эскадрилья перебазировалась в Одессу, аэродром которой имеет бетонную взлетно-посадочную полосу. Наши "Штуки", оснащенные широкими шинами, способны гораздо лучше справляться с грязью и проваливаются в нее в меньшей степени, чем истребители. Мы договариваемся по телефону о рандеву в определенное время в 45 км от цели на высоте 5000 метров, прямо над приметной излучиной Днестра. Но, скорее всего, в Одессе возникают какие-то трудности. В точке встречи эскорта нет. Цель обозначена ясно, поэтому мы, естественно, решаем продолжать полет. В моей эскадрилье несколько новых экипажей. Качество их подготовки не такое высокое, как раньше. По-настоящему хорошие летчики к тому времени уже давно находятся на фронте, горючее для тренировочных полетов строго рационировано и составляет определенное количество литров на каждого человека. Я твердо верю, что если бы я сам был ограничен таким малым количеством, то не смог бы летать лучше, чем эти молодые пилоты. Мы все еще находимся в тридцати километрах от нашей цели, когда я предупреждаю: "Вражеские истребители". К нам приближается более двадцати советских Ла-5. Наш груз бомб затрудняет маневрирование. Я летаю оборонительными кругами, чтобы в любой момент можно было зайти в хвост истребителям, поскольку они намереваются сбить мой замыкающий самолет. Несмотря на воздушный бой я постепенно приближаюсь к цели. Отдельных русских, которые пытаются сбить меня заходя спереди, я разочаровываю своей мобильной тактикой, затем в последний момент я пикирую через самую их гущу и начинаю карабкаться вверх. Если молодые экипажи смогут продержаться до конца сегодняшнего дня, они многому смогут научиться.
      "Приготовиться к атаке - сомкнуть строй - атака!"
      И я пикирую на мост. Во время пикирования я вижу вспышки зенитных орудий, защищающих мост. Снаряды с визгом проносятся мимо моего самолета. Хеншель говорит, что небо как будто покрыто клочками шерсти, так он называет разрывы зенитных снарядов. Наш строй теряет свою монолитность и разваливается, это делает нас боле уязвимыми для атаки истребителей. Я предупреждаю тех, кто ковыляет позади:
      "Скорее догоняйте, мы боимся не меньше вашего".
      Ни одного ругательства не срывается с моего языка. Я закладываю вираж и с высоты 300 метров вижу как моя бомба взрывается рядом с мостом. Значит, дует ветер.
      "Ветер слева, поправка влево".
      Прямое попадание бомбы с нашего третьего по счету самолета уничтожает мост. Кружась вокруг, я обнаруживаю позиции зенитных батарей и отдаю приказ атаковать их.
      "Сегодня им достанется", - высказывает свое мнение Хеншель.
      К несчастью, два новых экипажа немного отстали во время пикирования. Лаги отрезают их. Один из этих самолетов изрешечен пулями и проносится мимо меня в направлении территории, занятой противником. Я пытаюсь догнать его, но я не могу бросить из-за него всю эскадрилью на произвол судьбы. Я ору на него по радиотелефону, я ругаю его, но ничто не помогает. Он уходит, снижаясь, к русскому берегу Днестра. За ним тянется узкая полоска дыма. Он без сомнения мог бы продержаться в воздухе еще несколько минут, как другие, и долетел бы до наших окопов.
      "У него нервы сдали, у этого идиота", - комментирует Фиккель по радиотелефону. В этот момент я не могу больше заниматься подбитым самолетом, поскольку должен попытаться удержать вместе наш потрепанный строй и маневрирую в западном направлении, используя оборонительные круги. Через пятнадцать минут красные истребители уходят и мы в обычном строю направляемся к нашей базе. Я приказываю командиру седьмого звена вести строй домой. Вместе с лейтенантом Фишером, который пилотирует второй штабной самолет, я разворачиваюсь и иду назад на низкой высоте, над самым Днестром. Река течет здесь между высокими обрывистыми берегами. Впереди в направлении моста я вижу русские истребители, которые патрулируют на высоте от одного до трех километров. Но здесь, в речной долине, меня трудно разглядеть и, кроме того, моего возвращения никто не ожидает. Как только я поднимаюсь над кустарником, которым поросли берега, справа, в трех-четырех километрах я замечаю наш самолет. Он совершил вынужденную посадку в поле. Экипаж стоит рядом с машиной и когда я пролетаю мимо них на низкой высоте, начинает яростно жестикулировать. "Если бы вы только обратили на меня внимание раньше, этой деликатной операции можно было бы избежать" - бормочу я себе под нос и разворачиваюсь, чтобы определить, пригодно ли это поле для посадки. Да, сесть можно. Я подбадриваю себя: "Тогда все в порядке... продолжай. Это будет седьмой экипаж, который я вытаскиваю из-под носа русских". Я отдаю команду Фишеру оставаться в воздухе и отвлечь на себя истребители, в том случае, если они нападут. После бомбежки моста я знаю, откуда дует ветер. Выпустить закрылки, убрать газ, я приземлюсь в одно мгновение. Но что происходит? Я промахиваюсь, и должен вновь дать газ и зайти еще раз. Прежде со мной такого никогда не случалось. Или это дурное предзнаменование? Ты очень близко к цели, которую только что атаковал, далеко за линией фронта. Трусость? Еще раз убрать газ, выпустить закрылки - я приземляюсь... и немедленно замечаю, что почва очень мягкая, мне даже не нужно тормозить. Мой самолет останавливается точно перед двумя моими коллегами. Это экипаж новичков, сержант и ефрейтор. Хеншель поднимает фонарь и я показываю им знаками быстро залезать внутрь. Двигатель ревет, они карабкаются в кабину к Хеншелю. Над головой кружат Красные соколы, они нас еще не заметили.
      "Хеншель, готовы?"
      "Да". Я даю газа, нажимаю левый тормоз - намереваясь вырулить так, чтобы взлететь в том же направлении, откуда я появился. Но мое правое колесо завязло в земле. Чем больше я даю газа, тем больше мое колесо погружается в грунт. Мой самолет отказывается трогаться с места, возможно потому, что между обтекателем и колесом набилось много грязи.
      "Хеншель, вылезай и сними обтекатель, может быть тогда нам удастся взлететь".
      Крепление обломилось, обтекатель остается на месте, но даже без него мы не смогли бы взлететь, мы застряли в грязи. Я тяну ручку на себя, отпускаю ее и даю реверс. Ни малейшего намека на то, что это поможет. Возможно, удастся спарашютировать, но это тоже не помогает. Фишер пролетает над нами и спрашивает по радиотелефону:
      "Мне приземляться"?
      После секундного размышления я говорю себе, что если он приземлится, то тоже не сможет взлететь и отвечаю:
      "Нет, не садись. Ты должен лететь домой".
      Я оглядываюсь. К нам толпой бегут иваны. Они уже в трехстах метрах. Прочь из кабины! "За мной", кричу я - и вот мы уже несемся на юг так быстро, как только можем. Когда мы садились, я увидел, что мы примерно в пяти километрах от Днестра. Мы должны будем переправиться через реку несмотря ни на что или станем легкой добычей преследующих нас красных. Бежать не так просто. На мне высокие меховые унты и подбитая мехом куртка. На пот лучше не обращать внимания! Никого не надо подгонять, мы не собираемся оказаться в советском лагере для военнопленных, для пилотов пикирующих бомбардировщиков это равносильно верной смерти.
      Мы бежим так уже полчаса. Кто бы видел это со стороны! Иваны отстали от нас на добрый километр. Неожиданно мы оказываемся на краю почти отвесного обрыва, который омывают воды реки. Мы бегаем туда и сюда, ищем тропинку чтобы спуститься... но это невозможно! Иваны уже наступают нам на пятки. Затем неожиданно одно детское воспоминание наводит меня на мысль. Когда я был мальчишкой, мы спускались с вершины дерева, скользя по веткам и добирались до земли в целости и сохранности. На каменном склоне в изобилии растут большие колючие кусты. Один за другим мы скользим вниз и приземляемся у самой воды. Наши руки и ноги исцарапаны, а одежда превратилась в лохмотья. Хеншель испуган. Он кричит:
      "Ныряем! Лучше утонуть, чем попасть в плен к русским".
      Я прибегаю к помощи здравого смысла. Мы задыхаемся от бега. Короткая передышка и затем мы срываем с себя верхнюю одежду. Тяжело дыша, Иваны тем временем подбегают к обрыву. Нас не так-то просто увидеть. Они бегают взад и вперед и никак не могут сообразить, куда мы делись. Я уверен, они считают, что мы не могли спрыгнуть с обрыва. Днестр бурлит, снег тает и мимо плывет много льдин. Ширина реки здесь, на глаз, примерно полкилометра, температура воздуха на три-четыре градуса выше точки замерзания. Остальные уже в воде, я избавляюсь от унт и меховой куртки. Я следую за ними, на мне только рубашка и брюки, под рубашкой моя карта, в кармане брюк - медали и компас. Когда я дотрагиваюсь до воды, я говорю себе: "Ни за что на свете", затем я думаю об альтернативе и вот я уже плыву.
      Проходят мгновения и меня парализует холод. Я хватаю ртом воздух, я уже больше не чувствую, что плыву. Сконцентрируйся, думай о плавании и сохраняй ритм. Далекий берег приближается почти незаметно. Остальные плывут впереди. Я думаю о Хеншеле. Он сдал свой экзамен по плаванью вместе со мной, когда мы находились в резервной части в Граце, но если сегодня он выложиться полностью в этих более трудных условиях, он сможет повторить рекордное время или, возможно, подойдет к нему очень близко. На середине реки я оказываюсь рядом с ним, в нескольких метрах позади стрелка с другого самолета, сержант плывет далеко впереди, похоже, он отличный пловец. Постепенно мы становимся невосприимчивыми к ощущениям, нас спасает инстинкт самосохранения, согнуться или сломаться. Я удивлен выносливостью остальных, поскольку я, как бывший атлет, привык к перенапряжению. Мой мозг погружается в воспоминания. Когда я занимался десятиборьем, то всегда заканчивал бегом на полтора километра, после того как я стремился показать все, на что я способен в девяти других упражнениях. На этот раз тяжелые тренировки воздаются мне сторицей. Сержант вылезает из воды и падает на берег. Немного позднее добираемся до берега мы с капралом. Хеншелю осталось проплыть еще метров сто пятьдесят. Двое других лежат неподвижно, промерзшие до костей, стрелок бормочет что-то как в бреду. Бедняга! Я сижу на берегу и вижу, как Хеншель пытается добраться до берега. Еще 80 метров. Неожиданно он вскидывает вверх руки и кричит: "Я не могу, я больше не могу" и погружается в воду. Он тотчас же всплывает, но затем погружается снова и больше не показывается. Я вновь прыгаю в воду, расходуя последний десять процентов энергии, которые, как я надеялся, мне удалось сохранить. Я достигаю того места где Хеншель погрузился в воду. Я не могу нырять, потому что для этого я должен глубоко вздохнуть, но из-за холода я никак не могу набрать достаточно воздуха. После нескольких неудачных попыток я едва могу добраться до берега. Если бы я как-то ухватил Хеншеля, то скорее всего оказался бы вместе с ним на дне Днестра. Он был очень тяжел и такое напряжение было бы никому не под силу. Вот я лежу на берегу, разбросав руки... слабый... истощенный... и где-то внутри глубокая скорбь по моему другу Хеншелю. Мы читаем молитву за упокой души нашего товарища.
      Карта насквозь промокла, но я все держу в голове. Один дьявол знает как далеко в русском тылу мы находимся. Или все еще есть шанс, что рано или поздно мы натолкнемся на румын? Я проверяю наше оружие. У меня револьвер калибром 6.35 с шестью патронами, у сержанта 7.65 с полным магазином, ефрейтор потерял свой револьвер в воде и у него только сломанный нож Хеншеля. Мы идем на юг, сжимая наше оружие в руках. Слабохолмистая местность знакома по полетам. В окрестностях находится несколько деревень, в 35 км к югу с запада на восток проходит железная дорога. Я знаю на ней только две станции - Балта и Флорешти. Даже если русские и проникли так далеко, мы можем рассчитывать на то, что эта железнодорожная линия все еще свободна от противника.
      Время около 3 часов дня, солнце стоит высоко. Первым делом мы входим в небольшую долину окруженную холмами. Мы окоченели от холода, капрал все еще бредит. Я прибегаю к благоразумию. Мы должны попытаться избежать любых населенных мест. Каждый из нас получает определенный сектор для наблюдения.
      Я умираю от голода. До меня внезапно доходит, что целый день я ничего не ел. Мы делали наш восьмой вылет и не было времени перекусить между заданиями. После возвращения из каждой миссии должен быть написан отчет и направлен в группу, а по телефону уже поступают инструкции о проведении следующей операции. Тем временем наши самолеты заправляются, оружейники загружают боеприпасы, подвешивают бомбы, и мы взлетаем снова. Экипажи могут немного отдохнуть и даже что-то проглотить, но мне не приходится на это рассчитывать.
      Я предполагаю, что мы идем уже больше часа, солнце начинает садиться и наша одежда начинает постепенно замерзать. Вот что-то показалось впереди, или я ошибаюсь? Нет, там и впрямь что-то виднеется. В нашем направлении прямо на фоне солнечного сияния, - из-за этого трудно рассмотреть детали, - движутся три фигуры. Они уже в 300 метрах от нас. Эти люди, конечно же, нас уже заметили. Возможно они занимали позицию на вершине одного из холмов. Рослые парни, без сомнения - румыны. Сейчас я могу рассмотреть их получше. Те, кто идут справа и слева несут за плечами винтовки, тот, кто в середине, вооружен автоматом с круглым диском. Это молодой парень, двое других сорокалетнего возраста, должно быть, резервисты. Они одеты в коричнево-зеленую форму. Не делая никаких враждебных жестов они подходят к нам ближе. Я внезапно соображаю, что на нас теперь нет никакой формы и поэтому они не могут разобрать, кто мы такие. Я спешно советую капралу убрать револьвер и сам прячу свой, на тот случай, если румыны занервничают и начнут стрелять. Трио останавливается в метре перед нами и разглядывает нас с любопытством. Я начинаю объяснять нашим союзникам, что мы - немцы, сделали вынужденную посадку и прошу их помочь нам с одеждой и едой, добавляя, что мы хотели бы вернуться в свою часть как можно скорее.
      Я повторяю: "Мы немецкие летчики, сделали вынужденную посадку", но их лица мрачнеют и в тот же самый момент я вижу три дула, направленных мне в грудь. Молодой парень мгновенно хватается за мою кобуру и вытаскивает оттуда револьвер. Они стояли спинами к солнцу. Сейчас я могу рассмотреть их получше. Серп и молот - значит, русские. Я ни на секунду не собираюсь сдаваться в плен, я думаю только о побеге. У меня один шанс из ста. За мою голову в России, должно быть, назначено хорошее вознаграждение, а если меня захватят живым, то награда, наверное, будет еще больше. Вышибить мне мозги было бы для них не совсем практично. Я разоружен. Я медленно поворачиваю голову, чтобы увидеть, в какой стороне берег. Они догадываются о моем намерении и один из них кричит: "Стой"! Я разворачиваюсь, пригибаюсь пониже и бегу сломя голову, кидаясь из стороны в сторону. Раздаются три выстрела, за ними следует длинная очередь из автомата. Жгучая боль в плече. Тот молодой парень попал мне в плечо из автомата, двое других промахнулись.
      Я бегу как заяц, поднимаюсь зигзагом на холм, вокруг свистят пули. Иваны бегут за мной, остановка, огонь, бег, огонь, бег, огонь, бег. Только минуту назад я думал, что могу только волочить ноги, так они окоченели от холода, но сейчас я бегу так, как никогда не бегал в своей жизни. Кровь струится по плечу и я делаю над собой усилие, чтобы рассеять темноту перед глазами. Я выиграл уже 50 метров у моих преследователей, пули свистят беспрестанно. Моя единственная мысль: "Погибает только тот, кто смирился с поражением". Холм кажется бесконечным. Я бегу в сторону солнца чтобы затруднить иванам прицел. Моя фигура почти растворяется в солнечном сиянии и им труднее в меня попасть. Я сам только что получил этот урок. Вот я достигаю гребня, но мои силы кончаются и в надежде растянуть их еще немного я решаю держаться вершины хребта, я не смогу больше выдержать новый спуск и подъем. Поэтому я бегу в сторону вдоль хребта.
      Я не могу поверить моим глазам: с соседнего холма ко мне бегут еще человек двадцать иванов. Скорее всего, они все видели и собираются окружить свою истощенную и раненую добычу. Моя вера в Бога поколеблена. Почему он поначалу позволил мне поверить в возможный успех моего бегства? Я только что спасся из совершенно безвыходной ситуации. И неужели Он передаст меня в руки врагов невооруженным, лишенным последнего оружия, моей физической силы? Моя решимость спастись бегством внезапно получает новый толчок. Я стремительно сбегаю с холма. За мной, в двухстах или трехстах метрах несутся мои первоначальные преследователи, новая группа подбегает сбоку. От первого трио осталось только двое, на какой-то момент они не могут видеть меня, потому что я нахожусь на дальней стороне холма. Один из них остался сзади, чтобы привести моих двух товарищей, которые в момент моего побега остались на месте. Гончие слева от меня держаться параллельного курса, они хотят отрезать меня. Вот начинается вспаханное поле, я оступаюсь и на мгновение бросаю взгляд на иванов. Я смертельно устал, я спотыкаюсь о ком земли и лежу там, где упал. Конца недолго ждать. Я еще раз бормочу проклятие: у меня нет револьвера и поэтому у меня даже нет возможности лишить иванов их триумфа взять меня в плен. Мои глаза обращены в сторону красных. Они уже бегут по тому же вспаханному полю и должны внимательно смотреть под ноги. Они пробегают еще пятнадцать метров, затем оглядываются и смотрят вправо, туда, где лежу я. Вот они поравнялись со мной, вот проходят дальше, пройдя вперед еще 250 метров, разворачиваются в линию. Они останавливаются и оглядываются вокруг, неспособные понять, куда я делся. Я лежу на слегка замерзшей земле и пытаюсь зарыться в землю. Земля очень твердая. Те маленькие комки земли, которые мне удается наскрести, я бросаю вперед, постепенно выкапывая себе "лисью нору". Мои раны кровоточат, их нечем перевязать, я лежу ничком на ледяной земле в моей мокрой насквозь одежде, внутри все горит при мысли о том, что в любой момент меня могут схватить. Вновь шансы сто к одному, что меня обнаружат и схватят меньше чем через минуту. Но разве это причина, чтобы сдаваться в почти безнадежной ситуации, когда может помочь только вера в то, что почти невозможное может стать возможным?
      Русские теперь идут в моем направлении, сокращая расстояние между нами, каждый из них обыскивает свой участок поля, но не методично. Некоторые из них смотрят совершенно не в том направлении, они не беспокоят меня. Но вот один идет прямо ко мне. Ужасное напряжение. Не дойдя до меня двадцать шагов он останавливается. Он смотрит на меня? Да или нет? Без сомнения, он смотрит в мою сторону. Подходит ближе? Чего он ждет? Несколько минут он пребывает в нерешительности, мне кажется это вечностью. Время от времени он поворачивает голову то вправо, то влево, на самом деле он смотрит куда-то далеко в поле. Я моментально обретаю уверенность, но затем я вновь вижу как опасность зреет прямо передо мной и мои надежды рушатся. Тем временем силуэты моих первых преследователей появляются на хребте, и сейчас, когда столько гончих идут по следу, они уже не принимают свою задачу всерьез.
      Неожиданно, за моей спиной и немного сбоку я слышу гул самолетов и оглядываюсь через плечо. "Штуки" из моей эскадрильи вместе с сильным истребительным эскортом и двумя "Шторхами" летят над Днестром. Это означает, что лейтенант Фишер уже объявил тревогу и они ищут меня, чтобы вытащить из этой неразберихи. Там, наверху, они даже не подозревают, что ищут совершенно в неверном направлении, и после посадки я уже прошел десяток километров и оказался на этой стороне реки. На таком расстоянии я никак не могу привлечь их внимание, я не осмеливаюсь даже поднять вверх мизинец. Они делают один круг за другим на разной высоте. Затем они удаляются на восток и исчезают, и многие из них будут думать: "На этот раз даже он не смог выкарабкаться". Они летят домой. Я жадно провожаю их взглядом. Вы, по крайней мере знаете, что сегодня будете спать в укрытии и останетесь в живых, а я даже не знаю. Сколько минут жизни мне еще даровано? Медленно садиться солнце. Почему меня все еще не обнаружили?
      По склону холма движется колонна иванов, в походном индейском строю, как индейцы, с лошадьми и собаками. Вновь я сомневаюсь в Божьей справедливости, поскольку пройдет совсем немного времени и меня защитит темнота. Я чувствую, как земля дрожит от их шагов. Мои нервы напряжены до предела. Я украдкой смотрю назад. Люди и животные проходят на расстоянии ста метров от меня. Почему собаки меня не почуяли? Почему никто не может меня обнаружить? Пройдя мимо меня они рассыпаются в цепь с интервалами в два метра. Если бы они сделали это на пятьдесят метров раньше, они прошли бы прямо по моей спине. Они исчезают в медленно сгущающихся сумерках.
      Вечернее небо становится темно-синим, на нем появляются слабо мерцающие звезды. Мой компас не светится в темноте, но все еще достаточно света, чтобы я мог различить его показания. Я должен продолжать двигаться на юг. В этой стороне небосвода я вижу заметную и легко различимую звезду и рядом другую, поменьше. Я решаю сделать их моим ориентиром. Интересно, какое это созвездие? Совсем темнеет и больше никого не вижу. Я встаю, одеревенелый, голодный, все тело ноет, меня мучает жажда. Я вспоминаю о моем шоколаде, - но я оставил его в моей меховой куртке на берегу Днестра. Избегая дорог, тропинок и деревень, потому что иван наверняка расставил повсюду часовых, я иду напрямик, ориентируясь по звездам, вверх по холму и вниз в долину, перехожу вброд ручьи, пересекаю заболоченные низины и поля, с которых осенью убрали кукурузу. Мои босые ноги порезаны в клочья. Вновь и вновь я ушибаюсь о большие камни. Постепенно мои ноги перестают что-либо чувствовать. Воля к жизни и свободе заставляет меня держаться, они неразделимы, жизнь без свободы - только скорлупа. Как далеко иван проник в наши позиции? Сколько мне еще путешествовать? Если я слышу лай собаки, то обхожу это место стороной, поскольку окрестные хутора скорее всего заняты врагами. На горизонте я часто вижу вспышки орудий и глухой грохот, по всей видимости наши начали артобстрел. Но это означает, что русский прорыв закончился. На дне оврагов, которые то здесь то там прорезают холмы я часто оступаюсь в темноте и проваливаюсь в канавы, где стоит по колено липкая грязь. Она засасывает, а у меня больше нет сил высвободиться. Я хватаюсь руками за край канавы и вытаскивая туловище из воды, но ноги еще остаются в этой жиже. И так я лежу, истощенный, чувствуя себя так, как будто мои "батарейки" кончились. Полежав так пять минут я постепенно "подзаряжаюсь" и накапливаю достаточно сил, чтобы вскарабкаться на крутые стенки канавы. Но подобная неприятность повторяется без всякой жалости снова и снова, по крайней мере, там, где земля неровная. Так это продолжается до 9 вечера. Ну, все, с меня достаточно. Даже после долгого отдыха я не могу восстановить силы. Без воды, пищи и сна я не могу продолжать. Я решаю поискать какой-нибудь отдельно стоящий дом.
      Я слышу, как вдалеке лает собака и иду на звук. Вероятно, я совсем близко к деревне. Немного погодя я натыкаюсь на одинокую ферму и с трудом успокаиваю лающего пса. Мне совсем не нравится этот лай, я боюсь, что он привлечет внимание какого-нибудь пикета в соседней деревне. Я стучу в дверь, но никто не открывает, скорее всего, там никого нет. То же самое повторилось и на второй ферме. Я иду к третьей. Когда и на этот раз никто не отвечает, я теряю терпение и открываю окно, чтобы залезть внутрь. В этот момент дверь открывает страху с дымящей масляной лампой. Я уже наполовину влез в окно, но сейчас я вылезаю вновь и ставлю ногу в дверь. Старуха пытается отпихнуть меня. Я решительно прохожу мимо нее. Повернувшись кругом, я указываю в направлении деревни и спрашиваю? "Большевисти?" Она кивает утвердительно. Из этого, я делаю вывод, что иван занял деревню. Тусклый свет лампы слабо освещает комнату: стол, скамейку, древний буфет. В углу на довольно кривоногой кровати храпит седобородый старик. Ему должно быть за семьдесят. В молчании я пересекаю комнату и ложусь рядом с ним на деревянную кушетку. Что я могу сказать? Я не знаю русского. Женщина сейчас поймет, что я не собираюсь причинить им никакого вреда. Я бос, лохмотья моей рубашки липкие от свернувшейся крови, я скорее похож на преследуемую дичь, чем на ночного грабителя. Я лежу. Над нашими головами тускло мерцает лампа. Мне не приходит в голову попросить их перевязать мое плечо или порезанные ноги. Я хочу только отдыха.
      Меня вновь мучает голод и жажда. Я сажусь на кровати и складываю ладони в умоляющем жесте, в то же самое время показываю жестами что я хочу пить и есть. Поколебавшись немного, она приносит мне кувшин воды и кусок заплесневевшего кукурузного хлеба. Никогда еще в своей жизни я не ел ничего вкуснее. С каждым глотком и куском хлеба я чувствую прилив сил, как будто ко мне вернулась воля к жизни и действию. Поначалу я ем с жадностью, но поев немного, я начинаю размышлять о своей ситуации и вырабатываю план действий на несколько следующих часов. Я попил и поел. Я отдохну до часа ночи. Сейчас полдесятого вечера. Нужно отдыхать. Поэтому я снова ложусь на деревянные доски вместе со стариками, наполовину сплю, наполовину бодрствую. Я просыпаюсь каждые пятнадцать минут как по часам и проверяю время. Что бы ни случилось, я не могу тратить спасительную темноту на сон, я должен пройти как можно дальше на юг. 9:45, 10 часов, 10:15 и так далее, 12:45, 01:00. Пора собираться! Я прокрадываюсь наружу. Старуха закрывает за мной дверь. Я оступаюсь и падаю со ступеней. Это спросонья или темная ночь виновата, а может быть, ступени скользкие?
      Идет дождь. Ничего не видно на расстоянии вытянутой руки. Звезды исчезли. В какую сторону мне идти? Затем я вспоминаю, что когда я шел накануне вечером, ветер дул мне в спину. Если я хочу пробираться на юг, мне нужно двигаться по ветру. Или он переменился? Я все еще нахожусь среди зданий на ферме, здесь я защищен от ветра. Ветер дует то в одну сторону, то в другую, я боюсь, что буду двигаться по кругу. Чернильная темнота, препятствия, я наталкиваюсь на что-то и ушибаю голень. Собаки лают хором, дома все еще где-то поблизости, это деревня. Я могу только молиться, чтобы в следующую минуту не столкнуться с русским часовым. Наконец я оказываюсь на открытом месте и с уверенностью подставляю спину ветру. Я также избавился от дворняг. Я бреду так же, как и раньше, вверх по холму, вниз по склону, верх, вниз, кукурузные поля, камни, перелески, в которых труднее всего держать направление, потому что среди деревьев ветер почти стихает. На горизонте я вижу беспрестанные вспышки орудий и слышу их мерные раскаты. Они помогают мне сохранять курс. Вскоре после 3 часов утра я слева от меня брезжит неясный свет - близок рассвет. Хорошая проверка, сейчас я уверен, что ветер не изменил направления и я двигаюсь в верном направлении.
      Я прошел уже десять километров. Я думаю, что вчера я покрыл километров 15-18, так что теперь я нахожусь в 25 километрах от Днестра.
      Передо мной вздымается холм высотой примерно в двести метров. Я карабкаюсь на него. Возможно, с вершины я увижу что-нибудь и смогу определить несколько ориентиров. Уже светло, но я не могу обнаружить никаких особых мест, слева и справа в нескольких километрах от меня я вижу три крошечных деревушки. Но я обнаруживаю, что мой холм на самом деле является началом хребта, который тянется с севера на юг, так что я мог сохранять направление движения. Склоны хребта гладкие и голые, так что легко было бы увидеть, если кто-то идет навстречу. Отсюда легко заметить любое движение, преследователям пришлось бы карабкаться в вверх, а это поставило бы их в неблагоприятное положение. Кто в данный момент подозревает о моем присутствии? На душе радостно, потому что хотя уже наступил день, я уверен, что смогу пройти на юг еще несколько километров. Я хотел бы пройти сегодня как можно большее расстояние без задержки.
      Я оцениваю длину хребта примерно в десять километров, это очень много. Но на самом ли деле так много? Кроме всего прочего, ободряю я себя, ты пробегал на десять километров - как часто? - за 40 минут. То, что ты смог сделать тогда за сорок минут, ты сейчас сможешь сделать за час - и приз - твоя свобода. Так что представь, что ты бежишь марафон!
      Я должно быть был бы подходящей моделью для сумасшедшего художника когда я совершал этот марафонский бег вдоль вершины хребта - ковыляя, в лохмотьях, босиком, на кровоточащих ногах - прижимая руку к груди, чтобы не так сильно болело раненое плечо.
      Ты должен это сделать... думай о беге... и беги... и продолжай бежать.
      Время от времени я переходил на рысь и потом, еще через сотню метров, на шаг. Затем я начинаю бег снова... я смогу добежать за час...
      Но сейчас, к несчастью, я должен спуститься с защищавших меня высот, дорога ведет меня вниз. Передо мной простирается широкая равнина, небольшая лощина идет в том же самом направлении, что и хребет. Это опасно, потому что здесь меня легче застигнуть врасплох. Кроме того, время уже подходит к семи часам утра и неприятные встречи более вероятны.
      Вновь мои "батарейки" истощены. Я должен попить... поесть... отдохнуть. Я все еще не видел ни одного человека. Принять меры предосторожности? Но что я могу сделать? Я невооружен: я голоден и мучаюсь от жажды. Благоразумие, конечно, добродетель, но жажда и голод сильнее. Нужда делает меня беспечным. Слева впереди на горизонте из утренней дымки виднеются две фермы. Я должен пробраться внутрь...
      На мгновение я останавливаюсь у двери сарая и заглядываю за угол. Внутри пусто, ничего нет, никакой упряжи, никаких сельскохозяйственных орудий, ни живого существа - но нет! - из одного угла в другой пробегает крыса. На току гниет большая куча кукурузы. Я с жадностью обыскиваю ее. Если бы я только мог найти пару початков... или хотя бы несколько зерен... но я ничего не нахожу... Я ищу вновь и вновь... ничего нет!
      Неожиданно я слышу как сзади что-то хрустит. Несколько фигур тихо пробираются мимо входа в другой сарай: кто это, русские или беженцы, такие же голодные как и я, и надеющиеся добраться до своих? Или это грабители, рыскающие в поисках добычи? Я обыскиваю другую ферму. Я тщательно осматриваю все кучи - ничего. Разочарованный, я решаю, что если нет еды, то я, по крайней мере, могу использовать эти кучи для отдыха. Я делаю себе укрытие в куче кукурузных листьев и только готовлюсь улечься, как слышу новый шум, по дороге громыхает телега, на ней сидит человек в высокой меховой шапке, позади него - девушка. Если есть девушка - значит, опасности нет, поэтому я подхожу к ним. Судя по черной меховой шапке - это румынский крестьянин.
      Я спрашиваю девушку: "У вас есть какая-нибудь еда"?
      "Если вы будете это есть...". Она достает из мешка несколько черствых лепешек. Крестьянин останавливает лошадь. Только потом до меня доходит, что я задал вопрос на немецком и получил ответ также по-немецки.
      "Откуда вы знаете немецкий"?
      Девушка говорит мне, что она пробиралась вместе с немецкими солдатами от Днепропетровска и выучила язык. Сейчас она хочет остаться с румынским крестьянином, который сидит рядом с ней. Они бегут от русских.
      "Но вы же идете прямо в их направлении". Я вижу по их лицам, что они не верят мне.
      "Русские уже в том городе"?
      "Нет. Это Флорешти".
      Этот неожиданный ответ ободряет. Город должен находится на железной дороге Балта-Флорешти, которую я знаю.
      "Не могли бы вы сказать, есть ли какие-нибудь немецкие солдаты поблизости"?
      "Нет, немцы ушли, но здесь могут быть румынские солдаты".
      "Спасибо вам и Бог в помощь".
      Я машу рукой вслед тронувшейся с места повозке. Меня наверняка будут спрашивать позднее, почему я не "реквизировал" фургон... эта идея никогда не приходила мне на ум... Разве эти двое не такие же беженцы, как и я? И разве я не должен благодарить Бога за то, что до сих пор мне удавалось избежать опасности?
      После того, как мое волнение улеглось, я на мгновение меня охватила невероятная слабость. Все последние десять километров меня мучила ужасная боль, неожиданно она вернулась в израненные ноги, мое плечо ломило при каждом шаге. Я встречаю толпу беженцев с тачками, в которых лежат немногие пожитки, которые они сумели спасти, они спешат в страшной панике.
      В предместье Флорешти на краю песчаного карьера стоят два солдата. Немецкая форма? Еще несколько метров и мои надежды подтверждаются. Незабываемое зрелище!
      Я зову их: "Идите сюда"!
      Они кричат мне сверху: "Что это значит: идите сюда? Ты кто такой, приятель?"
      "Я - майор Рудель".
      "Ну да! Ни один майор так не выглядит".
      У меня с собой нет никаких документов, но в моем кармане Рыцарский крест с Дубовыми листьями и Мечами. Я вынимаю его из кармана и показываю им. Посмотрев на него, капрал говорит: "Ну, тогда мы вам верим".
      "Есть ли здесь немецкая комендатура"?
      "Нет, только штаб полевого госпиталя".
      Вот туда-то мне и надо. Они становятся по бокам и ведут меня. Я скорее ковыляю, чем иду. Доктор разрезает рубашку и брюки ножницами, лохмотья пристали к телу, он мажет раны на ногах йодом и перевязывает плечо. Во время этой процедуры я жадно давлюсь самой вкусной сосиской в своей жизни. Я прошу их дать отвезти меня на аэродром в Балте. Здесь я надеюсь найти самолет, который доставит меня в эскадрилью.
      "Какую одежду вам дать"? - спрашивает меня доктор. Вся моя одежда разрезана на куски. "У нас ничего нет". Они заворачивают меня голого в одеяло и везут на машине в Балту. Но что это? Дверцу машины открывает инженер третьей эскадрильи лейтенант Эберсбах:
      "Лейтенант Эберсбах, командир передовой группы третьей эскадрильи, мы перелетаем в Яссы".
      Его сопровождает солдат, который несет для меня одежду. Оказывается, что о моей поездке в голом виде из Флорешти уже сообщили в Балту по телефону и Эберсбах находился в диспетчерской, когда поступило это сообщение. Ему сообщили, что его коллега, который пропал без вести, вскоре прибудет в костюме новорожденного. Я залезаю в Ю-52 и лечу в Раховку, где стоит моя эскадрилья. Звонит телефон, новость распространяется повсюду как лесной пожар и полковой повар Рункель уже начал печь праздничный пирог. Эскадрилья построена, я вглядываюсь в улыбающиеся лица. Я чувствую себя вновь родившимся, как будто произошло чудо. Жизнь возвращается ко мне и это воссоединение с моими боевыми товарищами - самая лучшая награда за самую трудную дистанцию в моей жизни.
      * * *
      Мы оплакиваем потерю Хеншеля, нашего лучшего бортстрелка, который совершил 1200 боевых вылетов. В этот вечер мы сидим все вместе у костра. Царит праздничная атмосфера. Группа прислала делегатов, среди них доктор, который, как предполагалось, должен был "сидеть в изголовье моей кровати". Он передает мне поздравления генерала вместе с приказом, что я не должен летать и буду немедленно отправлен в отпуск, как только достаточно поправлюсь. И вновь мне приходится разочаровать нашего бедного генерала, поскольку я больше озабочен вопросом, сможем ли мы удержать сейчас Советы, которые, форсировав Днестр, рвутся на юг большими силами? Я не могу провести в постели ни одного дня.
      На следующее утро мы должны перебираться в Яссы. Стоит ненастная погода, лететь нельзя. Если нет вылетов, то я могу повиноваться приказам доктора и отдохнуть. На другой день я лечу с моей эскадрильей в Яссы, откуда ближе совершать боевые вылеты через Днестр. Мое плечо забинтовано и я не могу двигать рукой, но это не слишком мешает летать. Хуже то, что мои ноги изрезаны до кости и я не могу ходить. Любое нажатие на педали причиняет невыносимую боль. Меня носят к самолету на руках.
      Яссы - хорошенький румынский городок, до настоящего времени полностью неповрежденный. Для нас это великолепный вид, это напоминает нам о доме. Мы глазеем в витрины магазинов и радуемся как дети.
      На следующее утро наша разведка обнаруживает сильные бронетанковые и моторизованные силы противника к северу от Балты, вероятно, они уже входят в город. Вначале погода плохая, местность гористая и самые высокие пики окутаны туманом. Ситуация печальная: больше нет войск, которые могли бы удерживать фронт. Мотопехота противника может оказаться здесь через несколько часов. Кто ее остановит? Мы остались одни. Разведка сообщает о сильном огне зениток, которых наступающие красные привезли с собой. Советские Ла-5 и Аэрокобры постоянно кружат над этими бронетанковыми клиньями. Весь наш южный фронт в России и месторождения нефти в Румынии, имеющие важнейшее значение, оказались под угрозой. Я глух и слеп ко всем советам, которые основываются на моем физическом состоянии. Советы должны быть остановлены, а их танки, ударная сила армии, должны быть уничтожены. Пройдут еще недели прежде чем нашим коллегам на земле удастся создать линию обороны.
      Мой бортстрелок унтер-офицер Ротман несет меня на руках к самолету. Шесть вылетов до изнеможения утром, затем три после обеда. Стоит ужасная погода. Сильный зенитный огонь. Почти после каждого вылета мне приходится менять самолет из-за повреждений, нанесенных зенитками. Я очень плохо себя чувствую. Только решимость остановить Советы, где я бы их не встречу, поддерживает мои силы. Кроме того, именно эти солдаты пытались взять меня в плен и в тот день, когда я сбежал, московское радио уже сообщило о том, что они захватили в плен самого майора Руделя. Скорее всего они не поверили, что я смог добраться до своих. Неужели мои коллеги, которые не смогли бежать вместе со мной выдали мое имя?
      Используя бомбы и пушки мы атакуем танки, колонны грузовиков с бензином и продовольствием, пехоту и кавалерию. Мы наносим удары с высоты от 10 до 200 метров, потому что стоит отвратительная погода.
      Вместе с другими самолетами, оборудованными 37-мм пушками я отправляюсь на танковую охоту на предельно низкой высоте. Вскоре остальные экипажи остаются на земле, поскольку когда мой самолет поврежден, я должен использовать другой, и так пока исправных противотанковых машин совсем не остается. Если требуется слишком много времени чтобы заправить целую эскадрилью, я приказываю быстро залить горючее в мой самолет и вдвоем с другим летчиком мы совершаем дополнительные полеты между общими вылетами. Обычно наших истребителей в воздухе нет, русские используют все свое численное преимущество против нас одних. Во время этих воздушных боев мне трудно маневрировать, поскольку я не могу нажимать на педали, я использую только одну ручку управления. Но до сих пор я получал повреждения только от зенитного огня, хотя и во время каждого вылета, а это достаточно часто. Во время последнего боевого вылета в тот день я лечу на обычной "Штуке" с бомбами и двумя пушками двухсантиметрового калибра. С помощью этого оружия нельзя пробить даже среднюю по толщине танковую броню. Предположительно, красные не ожидают, что мы появимся так поздно, наша единственная цель - установить места их концентрации и составить общее представление о ситуации, которая имеет важнейшее значение для завтрашнего дня. Мы летим вдоль двух дорог, которые идут на север в направлении Балты. Солнце уже садится, слева впереди над деревней Фалешти поднимаются огромные облака дыма. Возможно, там все еще румынские войска. Я отстаю от эскадрильи и лечу над деревней, меня встречает сильный зенитный огонь. Я вижу массу танков, за ними - большую колонну грузовиков и мотопехоты. Любопытно, что на танках по два-три запасных бака с горючим. Меня словно озаряет вспышка: они больше не ожидают нашего появления и хотят сегодня вечером прорваться в самое сердце Румынии, в район нефтяных месторождений и тем самым отрезать весь наш южный фронт. Они пользуются сумерками и темнотой, потому что днем они не могут двигаться, когда у них над головой кружат мои "Штуки". Вот почему танки оснащены дополнительными баками, это означает что они могут прорываться даже без своих грузовиков. Это крупная по масштабам операция и они уже ее начали. Я сейчас вижу это совершенно ясно. Только мы одни знаем, что происходит, значит, вся ответственность лежит на нас. Я отдаю по радиотелефону приказ:
      "Эта атака имеет важнейшее значение".
      "Бомбы сбрасывать поочередно".
      "Атакуйте на малой высоте пока не кончатся боеприпасы".
      "Бортстрелкам также открыть огонь по машинам".
      Я сбрасываю бомбы и начинаю охоту на танки со своими 20 мм пушками. В другое время было бы чистой тратой сил стрелять по танкам из оружия такого калибра, но сегодня иваны везут баки с горючим. И тут они просчитались. После первых же бомб русская колонна останавливается и затем, под прикрытием свирепого зенитного огня пытается двигаться дальше, сохраняя строй. Но мы не даем себя запугать. Только сейчас они поняли, что мы настроены серьезно. Они в панике разбегаются прочь от дороги, сворачивают в поля и беспрестанно кружат выполняя все известные им оборонительные маневры. Каждый раз когда я стреляю, я попадаю в бак разрывным или зажигательным снарядом. По всей видимости горючее протекает сквозь щели, некоторые танки, которые стоят в тени холма, взрываются с ослепляющими вспышками. Если взрывается их боезапас, небо перечеркивается настоящим фейерверком, а если танк везет некоторое количество сигнальных ракет, они осыпают все вокруг невообразимой цветовой гаммой.
      Каждый раз когда я захожу в атаку, я сознаю ответственность, которая лежит на нас и надеюсь, что нам удастся добиться успеха. Какое счастье, что мы засекли эту колонну именно сегодня! У меня кончаются боеприпасы, я уже уничтожил пять танков, но в поле все еще несколько чудовищ, некоторые из них продолжают двигаться. Я должен еще как-то им отплатить.
      "Ханнелора 7" - это позывной командира седьмого звена - "возвращайтесь домой после того как истратите все боеприпасы".
      Я же, вместе с ведомым, лечу на максимальной скорости на аэродром. Мы не ждем дозаправки, у нас достаточно горючего для нового вылета, нам нужны лишь боеприпасы. Быстро надвигаются сумерки. Все идет слишком медленно, хотя наши оружейники работают изо всех сил. Я уже объяснил им, что стоит на кону и сейчас они делают все, чтобы не подвести товарищей, находящихся в воздухе. Через десять минут я взлетаю вновь. По пути мы встречаем возвращающуюся эскадрилью, она уже приближается к аэродрому, на котором включены посадочные огни. Кажется, проходит вечность прежде чем я оказываюсь над целью. Еще издалека я вижу горящие танки и грузовики. Взрывы освещают поле битвы зловещим светом. Видимость очень плохая. Я направляюсь к северу и летя на низкой высоте над дорогой настигаю двух стальных монстров, которые движутся в том же направлении, вероятно с намерением сообщить в тыл печальную новость. Я делаю вираж и захожу в атаку. Я могу различить их только в самую последнюю секунду, когда иду на бреющем. Попасть в них не так-то просто. Но и они, как и их предшественники, оснащены запасными баками с горючим и мне удается взорвать их обоих, хотя я и должен истратить всю свою амуницию. Вместе с этими двумя всего за день уничтожено семнадцать танков. Моя эскадрилья уничтожила примерно столько же, так что сегодня иваны потеряли не меньше тридцати танков. Это черный для них день. Сегодня, после всех событий, наш сон в Яссах ничто не потревожит, в этом мы можем быть уверены. Мы узнаем завтра, как далеко продвинулось наступление. Мы садимся уже в полной темноте. Постепенно, когда напряжение спадает, я начинаю чувствовать боль. И армия и командование группы хотят знать все подробности. Полночи я держу рядом с ухом телефонную трубку.
      * * *
      Сегодняшнее задание вполне предсказуемо: атаковать те же самые вражеские силы, что и вчера.
      Мы вылетаем очень рано, чтобы оказаться над целью сразу же после начала рассвета, поскольку мы можем быть уверены, что иван с толком воспользовался передышкой. По-прежнему стоит ненастная погода, высота нижней кромки облачности - 100-120 метров. Вновь св. Петр помогает противнику. Окружающие холмы плохо различимы. Мы можем лететь только вдоль долин. Мне интересно, что сегодня для нас приготовлено. Мы пролетаем Фалешти, здесь одни обломки, все. Как мы оставили вчера. К югу от Балты мы встречаем первые танковые и мотопехотные колонны. Нас приветствуют и зенитки и истребители. Должно быть всем уже известно, какое представление мы вчера тут дали. Мне следует проявлять сегодня особую осторожность и ни в коем случае не делать вынужденную посадку где-нибудь поблизости. Мы атакуем без промедления, во время каждого вылета мы участвуем в воздушных боях не имея никакого эскорта, поскольку в этом секторе почти нет наших истребителей. Кроме того, у нас неприятности с погодой. Приходится все время летать очень низко, и без потерь не обойтись, но нам приходится не обращать на это внимание, потому что мы имеем дело с аварийной ситуацией и в наших собственных интересах не прекращать атаку ни на минуту. Если мы не будем подниматься в воздух, пройдет не так много времени и иван захватит наш аэродром. Жаль, что во время этих трудных вылетов со мной нет Хеншеля, с его опытом бортстрелка он мог бы заметно облегчить мою жизнь. Сегодня мой бортстрелок - унтер-офицер Ротман. Хороший парень, но у него не хватает опыта. Мы все любим летать с ним, потому что мы говорим: "Даже если никто не вернется назад, можно поспорить, что Ротман как-то выкрутится". После нашего возвращения из первой миссии я досадую на задержку и отправляюсь в промежуточный полет в сопровождении Фишера. Мы атакуем танки в предместьях Балты. Над целью мы должны встретиться с несколькими истребителями. Мы летим как можно ниже, погода стала еще хуже, видимость не превышает 800 метров. Поднимаясь повыше над городом я высматриваю истребители. И они там действительно есть, но не наши, а русские.
      "Смотри, Фишер, это одни Аэрокобры. Не отставай. Подойди ближе".
      Они уже заметили нас. Их около двадцати. Нас всего двое, легкая добыча. Они уверенно нас атакуют. Мы не можем набрать высоту, нам приходиться лететь над самой землей, используя каждый овраг для того, чтобы затеряться. Я не способен маневрировать, потому что не могу нажимать на педали, я могу лишь немного менять курс работая одной ручкой управления. Эта тактика не спасает меня надолго, особенно если за мной идет истребитель, пилот которого знает хотя бы основы своего ремесла. Но тот, кто идет сейчас за мной, разбирается в своем деле в совершенстве. Ротман начинает нервничать:
      "Они нас сейчас собъют".
      Я ору чтобы он заткнулся и стрелял, а не тратил дыхание. Он продолжает кричать, в фюзеляж входят снаряды - "рат-а-тат-тат" - попадание за попаданием. Я не могу воспользоваться педалями. Меня охватывает слепая ярость. Я вне себя от гнева. Я слышу как грохочут снаряды большого калибра, в дополнение к 20 мм пушкам Аэрокобра стреляет по мне еще и 30-мм снарядами. Сколько еще продержится мой верный Ю-87? Сколько еще пройдет времени, прежде чем самолет охватит пламя или он развалится на куски? Во время войны меня сбивали тридцать раз, но всегда зенитки и никогда - истребители. Каждый раз я пользовался педалями и с их помощью маневрировал. Это первый и последний раз, когда истребитель попадает в мой самолет.
      "Ротман, огонь"! Он не отвечает. Его последние слова: "Черт! Пулемет заклинило!" Теперь сзади у меня нет никакой защиты. Иваны не медлят воспользоваться этим, они становятся еще более агрессивными чем раньше и заходят на меня сзади, справа, слева. Один приятель атакует меня спереди раз за разом. Я укрываюсь в самом узком овраге, в который можно с большим трудом втиснуться, едва не задевая стенки крыльями. Они стреляют довольно метко, добиваясь попадания за попаданием. Шансы вернутся домой невелики. Но неподалеку от нашего аэродрома в Яссах они отказываются от преследования, скорее всего у них кончились боеприпасы. Я потерял Фишера. Он все время летел в стороне и сзади и я упустил его из виду. Ротман тоже не знает, что с ним случилось. Пошел он на вынужденную посадку или разбился? Я не знаю. Потеря этого способного молодого офицера бьет по эскадрону с особенной силой. Мой самолет изрешечен 20 мм снарядами и в него попало восемь снарядов из 37 мм пушки. Ротман не смог бы меня защищать слишком долго.
      После такого приключения любой был бы выбит из колеи, но с этим ничего не поделаешь. Я залезаю в другой самолет и лечу снова. Советы должны быть остановлены. В этот день я вывожу из строя девять танков. Трудный день. Во время последних вылазок я должен напрягать зрение, чтобы найти хотя бы один танк. Это хороший знак. Я полагаю, что в данный момент наступление противника выдохлось, а пехота без брони не сможет прорваться слишком далеко.
      На следующее утро разведка подтверждает мои предположения. Все стихло, почти вымерло. После того, как я приземляюсь после первого за этот день вылета, молодой механик прыгает на крыло моего самолета, горячо жестикулируя, и поздравляет меня с награждением Бриллиантами к Рыцарскому кресту. Только что получен телефонный звонок из штаб-квартиры фюрера, но в сообщении также содержится запрет на полеты. Отдельные слова этого парня тонут в гудении работающих двигателей, но я понимаю смысл того, что он мне говорит. Для того, чтобы не видеть текста сообщения, я не иду в диспетчерскую, а остаюсь у моего самолета до тех пор, пока не заканчивается подготовка к следующему полету. В полдень генерал вызывает меня в Одессу по телефону.
      Тем временем отовсюду поступают поздравительные телеграммы, даже от членов правительства. Предстоит тяжелая борьба, чтобы добиться разрешения летать. Мысль о том, что мои товарищи готовятся к новому полету, а я должен следовать в Одессу, расстраивает меня, я чувствуя себя каким-то прокаженным. Это дополнение к награде приводит меня в уныние и сводит к нулю все удовольствие от сознания того, что мои достижения получили такое высокое признание. В Одессе я не узнаю ничего нового, только то, что мне уже известно и о чем бы я хотел слышать. Я рассеянно слушаю поздравления, мои мысли с моими боевыми товарищами, которые могут ни о чем не заботиться и продолжать летать. Я завидую им. Я должен немедленно проследовать в штаб-квартиру фюрера, чтобы тот лично наградил меня Бриллиантами. После остановки в Тирасполе мы пересаживаемся на Ю-87 - если бы только Хеншель был со мной, сейчас позади меня сидит Ротман. Мы летим по маршруту Фокшаны-Бухарест-Белград-Кечкемет-Вена-Зальцбург. Не часто глава государства принимает офицера, рапортующего о своем прибытии в унтах, но я рад, что могу в них ходить, даже испытывая постоянную боль. Оберст фон Белов приезжает в Зальцбург чтобы сопровождать меня, в то время как Ротман отправляется к себе домой поездом. Мы договариваемся, что я подберу его в Силезии на обратном пути.
      В течение двух дней я загораю на террасе отеля в Берхтесгадене, вдыхая восхитительный горный воздух. Постепенно я расслабляюсь. Через два дня я оказываюсь в обществе фюрера в великолепном Бергхофе. Он знает всю мою историю вплоть до мельчайших деталей и выражает свою радость, что судьба была столь благосклонна ко мне и мы смогли так много достичь. Я впечатлен его теплотой и заботливой сердечностью. Он говорит, что я сделал достаточно, поэтому он приказал мне оставаться на земле. Он объясняет, что нет никакой необходимости в том, что все великие солдаты должны отдать свои жизни, их пример и их опыт должны быть сохранены для новых поколений. Я отвечаю отказом принять награду, если получив ее я больше не смогу водить в бой мою эскадрилью. Он хмурится, следует краткая пауза, затем на его лице появляется улыбка: "Очень хорошо, в таком случае вы можете летать". Наконец-то я счастлив и предвкушаю увидеть выражение удовольствия на лицах моих товарищей, когда они услышат, что я вернулся. Мы пьем вместе чай и беседуем час или два. Мы обсуждаем новое оружие, стратегическую ситуацию, историю. Он специально объясняет мне что недавно прошли испытания оружия Фау. В настоящее время, говорит он, было бы ошибкой переоценивать его эффективность потому, что точность нового оружия еще очень невысока, но, добавляет он, это не так важно, поскольку есть надежда на производство ракет, которые будут абсолютно надежными. Позднее мы сможем полагаться не на обычные взрывчатые вещества, а на нечто иное, столь мощное средство, что когда мы применим его, война немедленно закончится. Он говорит мне, что его разработка продвинулась уже очень далеко и завершение можно ожидать очень скоро. Для меня это совершенно новый поворот и я не могу это себе представить. Позднее я узнаю, что взрывной эффект этих новых ракет будет основан на атомной энергии.
      После каждого визита к фюреру я получаю неизгладимое впечатление. Из Зальцбурга я лечу в Герлиц, мой родной город. Прием, данный в мою честь утомляет меня больше, чем некоторые боевые вылеты. Когда в семь часов утра я наконец-то добираюсь до своей кровати, хор девушек поет мне серенады, моей жене приходится долго убеждать меня выйти и пожелать им доброго утра. Очень трудно объяснить людям, что несмотря на награждение Бриллиантами я не хотел бы участвовать в празднованиях и приемах. Я хочу только отдыха. Я провожу несколько дней с моими родителями в тесном семейном кругу. Я слушаю новости с востока по радио и думаю о солдатах, которые там сражаются. Наконец меня больше ничто не держит и я могу вернуться. Я звоню Ротману в Циттау и наш Ю-87 вновь несет нас на юг, через Вену и Бухарест - на восточный фронт.





14. РОКОВОЕ ЛЕТО 1944


      Через несколько часов я приземляюсь в Фокшанах в Северной Румынии. Моя эскадрилья сейчас стоит в Хуси, чуть дальше к северу. Фронт удерживается гораздо прочнее, чем две недели назад. Он идет от Прута к Днестру вдоль края плато, расположенного к северу от Ясс.
      Маленький городок Хуси приютился между холмов. На некоторых из них растут обширные виноградники. Сможем ли мы дождаться вина? Летное поле находится на северной окраине городка. И поскольку наши дома располагаются на противоположной стороне, нам каждое утро приходится ходить по его улицам. Население наблюдает за нашими действиями с интересом. Когда говоришь с ними, они всегда демонстрируют свое дружелюбие. Особенно тесные контакты с нами поддерживают представители церкви. Их возглавляет епископ, у которого я часто нахожусь в гостях. Он не перестает объяснять мне, что духовенство видит в нашей победе единственный шанс сохранить религиозную свободу и независимость. В городе много торговцев, здесь огромное количество мелких лавок. Все это очень сильно отличается от Советской России, которую мы оставили столь недавно. Ее средний класс исчез, поглощенный пролетарским Молохом.
      Когда я прохожу через город меня особенно поражает огромное количество собак. По всем признакам они бездомные. Они скитаются повсюду, их встречаешь на каждом углу и на каждой площади. Я временно размещаюсь в маленькой вилле с виноградником, сбоку протекает маленький ручей, в котором можно купаться. Ночью через этот виноградник проходят целые процессии собак. Они движутся в индейском строю, в стаях по двадцать-тридцать. Однажды утром я еще лежу в кровати, когда в мое окно заглядывает огромная дворняга и ставит передние лапы на подоконник. За ней в той же позе стоят пятнадцать ее коллег. Задние поставили свои ноги на спины тех, кто стоит впереди и все пялятся в мою комнату. Когда я прогоняю их, они печально и без лая крадутся прочь, чтобы продолжить свое беспрестанное рысканье.
      Еда у нас в изобилии, мы живем хорошо, поскольку получаем наше жалование в леях и хотя приобрести на них особенно нечего, по крайней мере, всегда можно купить яиц. Постепенно почти все наше жалование начинает уходить на покупку яиц. Среди офицеров первое место по потреблению яиц удерживает лейтенант Шталер, он поедает огромное их количество. Однажды, когда нехватка горючего не позволяет нам летать, немедленно начинается проверка этого нового источника энергии, вся эскадрилья до последнего человека занимается физическими упражнениями, обычно это бег по пересеченной местности, гимнастика, и, конечно же, футбол.
      Я все еще не могу принимать участие в этих упражнениях, поскольку ступни моих ног не вполне еще прошли, а плечо болит, если я опрометчиво двигаю рукой. Но для эскадрильи в целом эти спортивные занятия являются великолепным отдыхом. Некоторые, и я в первых рядах, пользуемся возможностью и гуляем в горных лесах или практикуемся в других видах спорта.
      Обычно мы едем на аэродром между 4 и 5 часами утра. На дальнем краю города мы всегда натыкаемся на огромное стадо овец, впереди которых шествует осел. Его глаза полностью закрыты длинной спутанной гривой и мы удивляемся, как он может вообще нас видеть. Из-за этой гривы мы прозвали его Затмением. Однажды утром, проносясь мимо, мы дергаем его за кончик хвоста. Это приводит к целой серии реакций: сначала он взбрыкивает копытами как лягающаяся лошадь, затем, вспомнив свою ослиную натуру, замирает, и наконец дает о себе знать его цыплячье сердце и он уносится как ветер.
      * * *
      Мы совершаем вылеты в относительно стабильный сектор, где, тем не менее, постоянное прибытие подкреплений указывает на то, что красные готовятся нанести удар в самое сердце Румынии. Район наших операций тянется от деревни Таргул Фрумос на западе до плацдармов на Днестре и к Тирасполю на юго-востоке. Большинство вылетов мы совершаем в район к северу от Ясс, здесь Советы пытаются выбить нас с возвышенностей вокруг Карбити на берегу Прута. Ожесточенные бои в этом секторе завязываются вокруг руин замка Станца на так называемом Замковом холме. Раз за разом мы теряем эту позицию, но всегда отбиваем ее.
      В этой зоне Советы постоянно подводят свои огромные резервы. Как часто нам приходится атаковать мосты через реку. Наш маршрут пролегает через Прут к Днестру за Кишиневым и далее на восток. Мы надолго запомним эти названия - Кошица, Григориополь, плацдарм у Бутора. На короткое время мы стоим на одном аэродроме с истребителями из JG52. Ими командует майор Баркхорн, который знает свою работу от "А" до "Я". Они часто сопровождают нас на боевые вылеты и мы доставляем им большие неприятности, потому что новый Як-3, который только что появился на другой стороне, каждый день устраивает все новые представления. Передовая авиабаза группы находится в Яссах, отсюда легче патрулировать над линией фронта. Командир группы часто находится на передовой, чтобы наблюдать за взаимодействием самолетов с наземными войсками. Его передовой пост оснащен радиостанцией, которая позволяет ему слушать все переговоры в воздухе и на земле. Пилоты-истребители говорят друг с другом, истребители - с офицером наземного контроля, "Штуки" - между собой и с офицером связи на земле. Тем не менее, обычно мы все пользуемся разными частотами. Маленький анекдот, который командир 8-й группы рассказывает нам во время своего последнего визита, показывает его заботу о своих "овечках". Он видел как наша эскадрилья приближалась к Яссам. Мы идем на север, наша задача - атаковать цели в районе замка, которые армия хотела нейтрализовать, установив связь с нашим диспетчером. Над Яссами нас встречают не наши истребители, а сильное соединение Ла. Через секунду небо заполнено маневрирующими самолетами. Медленные "Штуки" не могут справиться со стремительными как стрела русскими истребителями, особенно с полным грузом бомб. Командир группы наблюдает за битвой со смешанным чувством и слышит все переговоры. Командир седьмого звена, предполагая, что я не видел Ла-5, которые заходили сзади, кричит: "Ханнелора, оглянись, один из них собирается тебя сбить"! Я давно заметил истребитель, но у меня еще достаточно времени, чтобы предпринять маневр уклонения. Мне не нравится эти крики по радиотелефону, это обескураживает экипажи и отрицательно влияет на их меткость. Поэтому я отвечаю: "Не родился еще тот, кто меня собьет".
      Я не хвастаюсь. Я хочу только продемонстрировать определенную беспристрастность для выгоды других пилотов, потому что хладнокровие в таком месте заразительно. Коммодор завершает эту историю широкой ухмылкой:
      "Когда я услышал это, я больше не беспокоился о вас и обо всей эскадрилье. На самом деле я наблюдал за этой неразберихой с большим удивлением".
      Как часто, инструктируя экипажи, я читал им такую лекцию: "Любой, кто не сможет удержаться рядом со мной, будет сбит истребителем. Любой, кто отстанет, окажется легкой добычей и не сможет рассчитывать на какую бы то ни было помощь. Поэтому держитесь ко мне как можно ближе. Попадание зенитки - чаще всего счастливая случайность. Если вам не повезло, вас с такой же вероятностью ударит по голове сорвавшийся с крыши шифер или вы попадете под трамвай. Кроме того, война - это не страхование жизни".
      Старики уже знают мою точку зрения и крылатые изречения. Когда новичков вводят в курс дела, ветераны прячут улыбку и говорят: "В этом он, может быть, и прав". Тот факт, что мы практически не несем никаких потерь во время встреч с вражескими истребителями, подтверждает мою теорию. Новички должны, конечно же, пройти определенную подготовку еще до того, как они попадут на фронт, в ином случае они будут представлять опасность для своих коллег.
      Вот, например, всего через несколько дней мы совершаем вылет в том же самом районе и нас снова атакуют большими силами вражеские истребители. Недавно попавший к нам лейтенант Рем пикирует вслед за ведущим и отрезает ему хвост своим пропеллером. К счастью, ветер несет их парашюты к нашим окопам. Мы снижаемся по спирали вокруг них до тех пор, пока они не достигают земли, потому что советские истребители регулярно открывают огонь по нашим экипажам, которые выбрасываются с парашютом. Через несколько месяцев Рем превратился в первоклассного летчика, сам стал ведущим и часто замещает командира звена. Я испытываю чувство симпатии к тем, кто медленно учится.
      Лейтенанту Швирблатту везет меньше. Он сделал уже 700 боевых вылетов и был награжден Рыцарским крестом. Получив прямое попадание над целью, он должен был сделать вынужденную посадку сразу за нашими окопами, потерял левую ногу и несколько пальцев на руке. Нам будет суждено сражаться вместе во время завершающей стадии войны.

      У нас нет ни минуты передышки, не только в районе севернее Ясс, но также и на востоке, где русские захватили плацдармы на берегу Днестра. Однажды, во второй половине дня три наших машины летят над излучиной Днестра между Кошицей и Григориополем, где наша оборона прорвана большим количеством Т-34. Лейтенант Фиккель и унтер-офицер сопровождают меня на Ю-87, вооруженных бомбами. Предполагается, что нас будет ждать эскорт, и когда я приближаюсь к излучине реки я в самом деле могу видеть в районе цели низко летящие истребители. Оставаясь оптимистом, я прихожу к заключению, что это свои. Я лечу по направлению к цели, разыскивая танки, когда понимаю, что эти истребители - вовсе не мой эскорт, а иваны. Как глупо с нашей стороны, ведь мы уже разорвали строй, когда начали искать отдельные цели. Два других самолета запаздывают со сближением и медленно начинают пристраиваться за мной. Более того, удача нам изменяет, иваны готовы драться, это желание возникает у них не так часто. Самолет унтер-офицера очень быстро загорается и превратясь в факел, исчезает в западном направлении. Фиккель сообщает мне, что его тоже подбили и ему приходится уходить. Пилот Ла-5, который, по всей вероятности, знает свое дело, садится мне на хвост, остальные держаться за ним на небольшом расстоянии. Что бы я ни делаю, мне не удается стряхнуть этот Ла. Он частично выпустил закрылки, чтобы уменьшить скорость. Я залетаю в глубокие овраги, чтобы держать его пониже и сделать так, чтобы опасность столкнуться с землей спутала бы ему прицел. Но он держится за мной и его трассеры проходят совсем близко от моей кабины. Мой бортстрелок Гадерман кричит взволнованно, что истребитель непременно собьет нас. Лощина расширяется к юго-востоку от изгиба реки и неожиданно я делаю вираж со вцепившимся мне в хвост Ла. У Гадермана заклинило пулемет. Трассеры проходят под левым крылом. Гадерман орет: "Выше"! Я отвечаю: "Я не могу, у меня уже и так ручка в живот уперлась". Во мне начинает медленно нарастать удивление, как этот парень, идущий сзади, может следовать моим виражам на истребителе. Пот бежит у меня по лбу. Я все тяну на себя ручку управления, трассеры продолжают проноситься под моим крылом. Обернувшись, я могу взглянуть прямо в напряженно-сосредоточенное лицо ивана. Другие Ла прекратили преследование, по всей видимости ожидая, что их коллега вот-вот нас собьет. Полет в таком стиле им не по зубам: почти вертикальные виражи на высоте 10-15 метров над землей. Неожиданно на вершине земляного укрепления я замечаю немецких солдат. Они машут руками как сумасшедшие, скорее всего, не могут разобраться в ситуации. Но вот раздается громкий вопль Гадермана: "Ла упал"!
      Сбил ли Гадерман вражеский самолет из своего пулемета или лонжероны истребителя не выдержали огромного напряжения во время этих виражей на полной скорости? В наушниках я слышу громкие крики русских. Они видели, что произошло и это нечто из ряда вон выходящее. Я потерял Фиккеля и лечу домой. Подо мной в поле лежит горящий Ю-87. Унтер-офицер и его бортстрелок стоят рядом с ним в полном здравии, к ним спешат немецкие солдаты. Значит, завтра они снова смогут летать. Вскоре после посадки я встречаюсь с Фиккелем. Будет достаточный повод отпраздновать наш новый день рождения. Фиккель и Гадерман также настаивают на праздновании. На следующее утро звонит наземный корректировщик этого сектора и рассказывает мне, с каким беспокойством он наблюдал за вчерашним представлением и сердечно поздравляет меня от имени дивизии. Из радиосообщения, перехваченного прошлым вечером, становится ясно, что пилотом истребителем был знаменитый советский ас, дважды Герой Советского Союза. Я должен признать, что он был хорошим летчиком, а это совсем не мало.
      * * *
      Вскоре после этого эпизода я должен докладывать рейхсмаршалу по двум разным поводам. Первый раз я приземляюсь в Нюрнберге и отправляюсь в замок его предков. Когда я вхожу во двор, я с удивлением вижу Геринга, наряженного в средневековый германский охотничий костюм и, в компании лечащего врача, стреляющего из лука в ярко раскрашенную мишень. Он не обращает на меня никакого внимания, пока не расходует весь свой запас стрел. Я с удивлением вижу, что он ни одного раза не промахнулся. Я только надеюсь, что он не охвачен желанием показать свое умение, заставив меня с ним соперничать, в этом случае он должен понимать, что из-за раны в плечо я не могу держать лук, тем более - стрелять из него. Тот факт, что я докладываю ему о прибытии в унтах в любом случае указывает на мою физическую слабость. Он говорит мне, что часто занимается спортом во время отдыха, это способ поддерживать себя в форме и его доктор волей-неволей, должен присоединиться к нему в этом приятном времяпрепровождении. После скромного ужина в кругу семьи на котором из других гостей присутствует только генерал Лерцер, я узнаю причину моего вызова. Он награждает меня Золотой медалью пилота с бриллиантами и просит сформировать эскадрилью, вооруженную новыми Мессершмиттами-410 с 50 мм пушками и принять над ней командование. Он надеется, что с этим типом самолета нам удастся совладать с четырехмоторным самолетами, которые использует противник. Я делаю вывод, что поскольку я только что был награжден Бриллиантами, он хочет превратить меня в пилота-истребителя. Я уверен, что он думает категориями первой мировой войны, во время которой пилоты, награжденные "Pour le Merite" были обычно пилотами-истребителями, как и он сам. Он предрасположен к этой ветви Люфтваффе и к тем, кто к ней принадлежит, и хотел бы включить меня в эту категорию. Я говорю ему, что очень хотел стать пилотом-истребителем раньше, и что этому помешало. Но с тех дней я приобрел ценный опыт как пилот-пикировщик и я не хотел бы ничего менять. Я поэтому прошу его оставить эту идею. Затем он говорит мне, что у него есть согласие фюрера на это назначение, хотя он и признает, что ему не очень понравилась идея отстранить меня от полетов на пикирующих бомбардировщиках. Тем не менее фюрер согласился с ним в том, что я ни в коем случае не должен больше приземляться в тылу у русских, чтобы спасать другие экипажи. Это приказ. Если экипажи должны быть спасены, то в будущем этим должны заниматься другие. Такое требование беспокоит меня. Частью нашего кодекса является правило: "Все сбитые будут спасены". Я считаю, что должен заниматься их спасением сам, потому что мне, в силу моего большого опыта это сделать легче, чем кому-нибудь еще. Если это вообще должно быть сделано, тогда я тот человек, который должен это выполнить. Но возражать сейчас означало бы зря тратить силы. В критический момент нужно действовать так, как это диктует необходимость. Через два дня я возвращаюсь в Хуси и принимаю участие в боевых операциях.
      Пользуясь паузой в несколько дней я решаю совершить короткую поездку в Берлин на конференцию, которая все время откладывалась. По возвращению я приземляюсь в Герлице, навещаю домашних и лечу на восток в Веслау, неподалеку от Вены. Рано утром, когда я просыпаюсь в доме моих друзей, я узнаю, что меня всю ночь пытались найти люди из штаб-квартиры рейхсмаршала. Связавшись с ним я получаю приказ немедленно проследовать в Берхтесгаден. Поскольку я предполагаю, что это еще одна попытка навязать мне штабные или какие-нибудь специальные обязанности, я спрашиваю его: "Хорошая это новость или плохая?" Он хорошо знает меня и говорит: "Конечно, хорошая".
      Не без чувства недоверия я сажусь в самолет и лечу на небольшой высоте вдоль Дуная. Погода самая плохая, какую только можно себе представить. Облака висят на высоте 50 метров, почти все аэродромы закрыты. Венские леса скрыты густыми облаками. Я лечу вверх по долине Дуная от Св. Пелтена до Амштеттена и Зальцбурга, где приземляюсь. Здесь меня уже ждут и везут в охотничий домик рейхсмаршала неподалеку от Бергхофа в Оберзальцберге. Он находится на совещании с фюрером и мы сидим за столом, когда он возвращается. Его дочь Эдда уже совсем взрослая девочка, ей позволяют сидеть с нами. После короткой прогулки по саду беседа принимает официальный характер и мне не терпится узнать, что носится в воздухе на этот раз. Дом и сад отличает по настоящему хороший вкус, ничего вульгарного или шикарного. Семья ведет простую, скромную жизнь. Я получаю официальную аудиенцию в светлом кабинете с многочисленными окнами, из которых открывается величественная панорама гор, сверкающих в весеннем солнце. Геринг, без сомнения питает слабость к старым обычаям и костюмам. Я просто не знаю, как описать его одеяние, это разновидность робы или тоги, такой, какую носили древние римляне, красновато-коричневого цвета, скрепленная золотой брошью. Все это для меня в новинку. Он курит длинную трубку длиной до самого пола, с раскрашенной фарфоровой чашечкой на конце. Я вспоминаю, что в детстве у моего отца была точно такая же, в то время его трубка была длиннее меня. Немного понаблюдав за мой в молчании, он начинает говорить. Я вызван для нового награждения. Он прикалывает мне на грудь Золотую медаль фронтовой службы с бриллиантами в ознаменование моих двух тысяч боевых вылетов. Это совершенно новая медаль, которой никого никогда прежде не награждали, потому что я один сделал такое количество вылетов. Она сделана из чистого золота, в центре платиновый венок с перекрещенными мечами, под которыми число 2000, выложенное крошечными бриллиантинами. Я рад, что эта награда не сопровождается какими-нибудь неприятными дополнениями, как это было раньше.
      Затем мы обсуждаем ситуацию, и он полагает, что я мне не следует терять время и я должен вернутся на базу. Я намереваюсь сделать это в любом случае. Он говорит мне, что в моем секторе готовится крупномасштабное наступление и сигнал к его началу будет дан в течение нескольких дней. Он только что вернулся с совещания с фюрером, на котором вся ситуация обсуждалась до мельчайших деталей. Он выражает удивление, что я не заметил этих приготовлений на месте, поскольку в этой операции будут участвовать приблизительно триста танков. Сейчас я напрягаю свой слух. Число триста изумляет меня. Это в порядке вещей для русской стороны, но столько танков на нашей стороне? Я отвечаю, что с трудом могу в это поверить. Я спрашиваю его, не мог бы он назвать эти дивизии и количество танков, которые они имеют в своем распоряжении, потому что я совершенно точно информирован о большинстве подразделений в моем секторе и сколько в каждом из них исправных танков. Накануне моего отлета с фронта я разговаривал с генералом Унрейном, командиром 14 бронетанковой дивизии. Это было две недели тому назад и он с горечью пожаловался мне, что у него остался на всю дивизию всего один танк и даже эта машина не могла считаться боеспособной, потому что он приказал оснастить ее для наземного контроля воздушных полетов. Эта машина представляла для него гораздо большую ценность, чем боеспособный танк, поскольку обладая хорошей связью со "Штуками" он мог нейтрализовать с их помощью многие цели, которые его танки сами по себе не могли бы вывести из строя. Я, таким образом, совершенно точно знаю, сколько танков находится в 14 бронетанковой дивизии. Рейхсмаршал с трудом верит мне, поскольку он располагает совершенно другой цифрой. Он говорит мне, наполовину всерьез, наполовину в шутку: "Если бы я вас не знал, я бы за такие слова посадил вас под арест. Но мы сейчас все это выясним". Он подходит к телефону и соединяется с начальником Генерального штаба.
      "Вы только что сообщили фюреру, что для участия в операции Х предназначены три сотни танков". Я, стоя рядом, могу слышать каждое слово.
      "Да, верно".
      "Я хочу знать названия этих дивизий и каким количеством танков они располагают. У меня тут находится один человек, хорошо знакомый с ситуацией".
      "Кто это такой?", спрашивает начальник Генштаба. -
      "Это один из моих людей и он должен знать". Начальник Генштаба, к несчастью для него, начал именно с 14-й танковой. Он говорит, что дивизия располагает 60 танками. Геринг еле сдерживается.
      "Мой человек говорит, что в 14-й всего один танк!" На другом конце линии воцаряется долгое молчание.
      "Когда он оставил фронт?"
      "Четыре дня назад". Вновь тишина. И затем:
      "Сорок танков находятся в пути. Остальные в ремонтных мастерских, но непременно окажутся в своих частях к нужной дате, так что эта цифра правильная".
      Он дает тот же самый ответ для всех дивизий. Рейхсмаршал с яростью бросает трубку.
      "Вот так делаются дела! Фюреру дают полностью ложную картину, которая основана на неверных данных и еще удивляются, когда операция не приносит тот успех, на который рассчитывали. Сегодня, благодаря вам, этот случай нашел свое объяснение, но как часто мы строили свои надежды на таких вот утопиях. Вся сеть коммуникаций в юго-восточной зоне беспрестанно подвергается вражеским бомбежкам. Кто знает, сколько танков из этих сорока, например, вообще достигнут фронта и когда именно это произойдет? Кто знает, смогут ли ремонтные мастерские получить во время запасные части и если они их получат, закончат ли ремонт в отведенное время? Я должен немедленно доложить обо всем фюреру". Он говорит с гневом, затем устанавливается тишина.
      Когда я возвращаюсь на фронт, я все еще обдумываю то, что я только что услышал. В чем цель этого введения в заблуждение и фальшивых докладов? Случайно это делается или нарочно? В любом случае это играет на руку врагу. Кто и в каких кругах совершает эти гнусности?
      * * *
      Я прерываю свое путешествие, останавливаясь в Белграде и когда я захожу на посадку на Семлинском аэродроме, над головой появляется строй американских четырехмоторных бомбардировщиков. Сходя со взлетной полосы я вижу, как весь аэродромный персонал разбегается в разные стороны. К западу от взлетной полосы находятся холмы, в которых вырыты подземные тоннели, служащие укрытиями. Я вижу строй точно перед собой, на небольшом расстоянии от аэродрома. Это все выглядит не очень хорошо. Я бегу вслед за потомком людей с такой скоростью, которую только могу развить в своих унтах. Я только успеваю заскочить в тоннель, как на аэродроме взрывается серия бомб, поднимая гигантское грибовидное облако дыма. Я не могу поверить, как что-то способно уцелеть. Через несколько минут дым немного рассеивается и я возвращаюсь назад на аэродром. Почти все разрушено, среди обломков стоит мой верный Ю-87 , изрешеченный осколками, но двигатель не поврежден и шасси в полном порядке. Большая часть органов управления функционирует нормально. Я ищу полоску земли в стороне от взлетной полосы, которая была бы пригодна для взлета и рад, что могу снова подняться в воздух. Преданно и отважно мой раненый аппарат проносит меня над всей юго-восточной зоной и опускает на землю в Хуси.
      Во время моего отсутствия к нам был прикреплено румынское звено Ю-87. Экипажи состоят в основном из офицеров, некоторые из них имеют определенный опыт, но мы вскоре обнаруживаем, что гораздо лучше, если они летают вместе с нами одним строем. В ином случае число их потерь при каждом вылете остается всегда высоким. В особенности им докучают вражеские истребители и им требуется совсем мало времени, чтобы понять, на основе своего опыта, что и на низкоскоростном самолете не обязательно быть сбитым, если удается держать строй. Штаб полка пересел на ФВ-190. Наша первая эскадрилья выведена из боев на восемь недель для отдыха и базируется на аэродроме в Сехсих-Регене. Здесь опытные пилоты Ю-87 переучиваются на одноместные самолеты. В перспективе всем нашим частям придется делать то же самое, поскольку производство Ю-87 скоро будет прекращено. Пока мы стоим в Хуси, в перерывах между полетами я практикуюсь на штабных ФВ-190 для того, чтобы не прерывать потом боевых операций. Я заканчиваю свою самоподготовку одним или двумя боевыми вылетами и чувствую себя на этом самолете в полной безопасности.
      * * *
      Наступил июль, наши вылазки становятся все более частыми, поскольку началось запланированное наступление к северу от Ясс. Оно ведется не с участием выдуманного количества танков и позднее, чем предписано первоначальным планом, но тем не менее с более свежими и боеспособными частями, чем обычно. Нужно захватить возвышенность между Прутом и Таргулом Фрумосом. Его легче удерживать и захват этого участка лишил бы противника удобного трамплина для атаки. Вся линия фронта в этом секторе приходит в движение и нам удается отбросить Советы назад на значительное расстояние. Оказывая упорное сопротивление, им удается удержать несколько ключевых пунктов. Им везет, потому что местные атаки, с помощью которых мы надеялись стереть эти очаги сопротивления, так и не были проведены. Некоторые из наших атакующих частей, которые брошены в бой, подобно пожарным командам, там, где идут самые ожесточенные бои, приходится отводить. В ходе этого наступления я совершаю свой 2100-й боевой вылет. Цель знакомая: мост в Скуленах, имеющий важное значение для снабжения атакуемых советских частей. Каждый раз, когда мы заходим в атаку на него от Ясс, он уже окутан искусственной дымовой завесой и мы никогда не можем быть точно уверенными, что сбрасываем бомбы не на свои собственные войска. Каждый раз, когда я вижу эту завесу, я смеюсь, воображая лица иванов там, внизу, которые пристально вглядываются в дым, ожидая нашего приближения. Не требуется быть лингвистом, чтобы расслышать одно повторяющееся слово: "Штука-Штука-Штука". Наши дни в Хуси сочтены.
      В первой половине июля, после празднования моего дня рождения приходит приказ перебазироваться в Замосць, находящийся в центральном секторе восточного фронта. Здесь русские начали новое широкомасштабное наступление.
      Мы прибываем на нашу новую операционную базу, пролетая над северными Карпатами, Струем и обходя стороной Львов. Замосць - приятный городок и производит на нас хорошее впечатление. Мы размещаемся в старых польских казармах на северной окраине города. Наш аэродром находится довольно далеко от города и представляет собой обычное поле, взлетная полоса очень узкая и однажды приводит к прискорбному инциденту. Во время своей первой же посадки самолет унтер-офицера В. парашютирует и пилот получает серьезное ранение. Он один из лучших моих танковых снайперов и пройдет много времени, прежде чем мы увидим его снова. Здесь вновь много работы для истребителей танков, особенно когда линия фронта столь подвижна. Танковые прорывы случаются часто. Мы удержали Ковель, но Советы обошли его и намереваются форсировать Буг. Проходит совсем мало времени и их ударные клинья появляются к северо-западу от Львова - в Раве-Русской и Томашуве, а также захватывают Холм на севере. Во время этой стадии мы вновь перебазируемся, на этот раз в Милек, небольшой польский город в ста километрах к северо-западу от Кракова. Цель советского наступления ясна: они пытаются достичь Вислы на относительно широком фронте. Наша цель - приближающиеся массы людей и военной техники, которые пытаются пересечь Сан к северу от Перемышля. Не следует недооценивать вражеское противодействие в воздухе, поскольку все чаще появляются американские истребители, служащие эскортом для четырехмоторных бомбардировщиков. Первоначально они вылетают с авиабаз на Средиземном море. Как мы предполагаем, они не возвращаются на свои базы после завершения миссии, а приземляются на русской территории для дозаправки. Затем на следующий день они вновь вылетают на задание и после его завершения летят на юг к своим постоянным авиабазам. Во время одного из вылетов над рекой Сан, летя на задание, я встречаюсь с этими Мустангами. Из почти три сотни. Я лечу вместе с пятнадцатью другими "Штуками" без всякого истребительного эскорта. Мы все еще находимся в 30 км от Ярослава, нашей сегодняшней цели. Для того, чтобы не подвергать опасности эскадрилью и, помимо всех прочих, несколько экипажей из новичков, я отдаю приказ сбросит бомбы, чтобы мы могли лучше маневрировать во время столь неравной воздушной битвы. Я с неохотой отдаю этот приказ, до сих пор мы всегда атаковали назначенную нам цель, даже перед лицом подавляющего превосходства противника. Мы избавляемся от бомб в первый и последний раз за всю войну. Но сегодня у меня нет выбора. Поэтому я привожу эскадрилью домой без потерь и мы оказываемся способными загладить эту неудачу и завершить миссию на следующий день при гораздо более благоприятных условиях. Успех оправдывает мои действия, потому что вечером я узнаю, что соседняя часть понесла тяжелые потери от огромного соединения Мустангов. Несколько дней спустя во время заправки нас снова захватывают врасплох американские самолеты, которые немедленно опускаются вниз и начинают атаковать наши самолеты. Оборона нашего аэродрома не очень сильна и наши зенитчики, застигнутые врасплох, с опозданием открывают огонь по атакующим. Американцы не приняли в расчет зенитки и поскольку в их планы явно не входила борьба с сопротивляющимся противником, они разворачиваются и уходят восвояси в поисках более легкой добычи.
      Телефонный звонок из штаба Люфтваффе: в первый раз за эту войну русские ступили на немецкую землю и рвутся в Восточную Пруссию из района Волковысска в направлении Гумбинен - Инстербург. Я хочу немедленно лететь в Восточную Пруссию, поступает приказ о переводе и на следующий день я уже прибываю в Инстербург вместе со всем летным персоналом. Находясь в божественной мирной тишине Восточной Пруссии невозможно себе представить, что война уже подошла так близко и из этого тихого места придется совершать боевые вылеты с участием бомбардировщиков и самолетов - истребителей танков. В самом Инстербурге люди еще не осознали всей серьезности ситуации. Местный аэродром все еще перегружен сооружениями, которые бесполезны для таких массовых боевых операций. Поэтому лучше всего перебраться в Летцен в районе Мазурских озер, где мы оказываемся одни на крошечном аэродроме.
      Середина лета в прекрасной восточно-прусской сельской местности. Неужели она должна стать полем битвы? Именно здесь мы осознаем, что сражаемся за наши дома и нашу свободу. Сколько немецкой крови уже пролито на этой земле, и все напрасно! Это не должно случиться вновь! Эти мысли не оставляют нас, когда мы летим по направлению к нашим целям - Мемелю или Шауляю, Сувалки или Августово. Мы снова оказались там, где начали в 1941-м, именно отсюда началось вторжение на восток. Приобретет ли этот величественный монумент в Танненберге еще большее символическое значение? Самолеты нашей эскадрильи несут эмблему немецкого рыцарства, никогда она не значила для нас так много.
      Ожесточенная борьба в районе Волковысска. Город несколько раз переходит из рук в руки. Здесь держит оборону небольшая немецкая бронетанковая часть. Мы оказываем ей поддержку с первого до последнего луча света, отбивая в течение нескольких дней бесчисленные атаки русских. Некоторые из Т-34 укрываются за огромными скирдами на полях, с которых уже убран урожай. Мы поджигаем стога зажигательными пулями чтобы лишить их укрытия, затем атакуем танки. Лето стоит жаркое, мы размещаемся у самой воды и часто купаемся в короткие получасовые промежутки между вылетами, это настоящее наслаждение. Вскоре воздействие этих боев на земле и наших вылетов начинает ощущаться: первоначальная ярость русских атак заметно ослабевает. Контратаки происходят все чаще и чаще, и фронт вновь до известной степени стабилизируется. Но когда бои стихают в одном месте, можно быть уверенным, что они разгорятся где-то в другом. Советы рвутся в Литву, пытаясь обойти с фланга наши армии в Эстонии и Латвии. Соответственно для нас, находящихся в воздухе, всегда полно работы. Советы относительно хорошо осведомлены о силе нашей обороны на земле и в воздухе.
      Одна из вылазок дает лейтенанту Фиккелю повод вновь отпраздновать свой день рождения. Мы вылетаем для атаки концентрации вражеских сил и красные вновь используют свой старый трюк - ведут радиопередачи на наших частотах. Лично я в тот момент не могу понять что они тараторят, но это по всей очевидности относится к нам, потому что они все время повторяют слово "Штука". Мой коллега-лингвист и наземный пост, на котором есть переводчик, рассказывают мне потом всю историю. Вот что, примерно, происходит:
      "Штуки приближаются с запада - вызываю всех Красных соколов: немедленно атаковать "Штуки", их около двадцати - впереди одиночная "Штука" с двумя длинными полосами - это по всей очевидности, эскадрилья Руделя, того самого, который всегда выводит из строя наши танки. Вызываю всех Красных соколов и зенитчиков: сбить штуку с длинными полосами".
      Лейтенант Марквардт прямо в воздухе делает краткий перевод. Фиккель говорит со смехом:
      "Если они целятся в ведущего, можно побиться об заклад, что они попадут в ведомого".
      Он обычно летает моим ведомым и поэтому знает, что говорит.
      Впереди и ниже нас на дороге, идущей между двух лесных массивов движутся иваны с их автомашинами, артиллерией и прочим имуществом. Сильный зенитный огонь, Красные соколы уже здесь, на нас нападают Аэрокобры. Я отдаю приказ начать атаку. Большая часть самолетов пикирует на грузовики, меньшая - на зенитные батареи, отчаянно маневрируя. Истребители полагают сейчас, что пришло их время. Разрывы зенитных снарядов все ближе к нашим самолетам. Прямо перед входом в пике Фиккель получает прямое попадание в крыло, он сбрасывает бомбы и уходит в том направлении откуда мы прилетели. Его самолет объят пламенем. Мы уже сбросили бомбы и выходим из пике. Я набираю высоту чтобы увидеть, куда делся Фиккель. Он приземляется в центре малопригодной для посадки местности, с канавами, ямами, пнями и прочими препятствиями. Его самолет перескакивает через две канавы как разъяренный гусак, просто чудо, что он не спарашютировал. Вот он и его бортстрелок вылезают из кабины. Ситуация скверная, вражеские кавалеристы, за которыми движется несколько танков, приближаются к самолету со стороны леса, совершенно очевидно намереваясь захватить экипаж. Аэрокобры еще яростнее атакуют нас сверху. Я говорю:
      "Кто-то должен приземлиться немедленно. Вы все знаете, что мне это теперь запрещено".
      У меня ужасное чувство, потому что мне запретили летать и не в моем характере нарушать приказы. Мы все еще кружим над упавшим самолетом, Фиккель и Барч там, внизу, по всей вероятности не могут себе представить, что кто-то может целым и невредимым приземлиться в таких обстоятельствах. Советы постепенно подходят ближе и по-прежнему никто не начинает посадку: маневры уклонения от атак истребителей требуют полного внимания со стороны каждого экипажа. Мне трудно принять решение садиться самому, несмотря ни на что, но в этой ситуации если я не буду действовать немедленно, мои товарищи погибнут. Если их вообще еще можно спасти, то у меня лучшие шансы это сделать. Я знаю, что не подчиняться приказу непростительно, но решимость спасти моих товарищей сильнее чувства долга. Я забыл о последствиях моих действий, обо всем остальном. Я должен их спасти. Я отдаю приказы:
      "Седьмое звено: атаковать кавалерию и пехоту с малой высоты. Восьмое: кружить на средней высоте, прикрывать меня и Фиккеля. Девятое: подняться выше и связать боем истребители. Если они будут пикировать, атаковать их сверху".
      Я лечу очень низко над местом вынужденной посадки и выбираю клочок земли, который можно использовать, если повезет, для приземления. Медленно я добавляю газ, вот мы над второй канавой. Убрать газ, ужасный прыжок, затем я останавливаюсь. Фиккель и Барч бегут к нам как люди, спасающие свою жизнь. Вот они уже у самолета. Пули иванов пока никого не задели. Оба забираются в кабину, я даю газ. Я дрожу от напряжения. Смогу ли я взлететь? Поднимется ли мой самолет в воздух прежде чем натолкнется на какое-нибудь препятствие на земле и разлетится на куски? Вот и канава. Я отрываюсь от земли, пролетаю над канавой, колеса снова касаются земли. Затем самолет выравнивается. Медленно спадает напряжение. Эскадрилья приближается к нам и мы возвращаемся домой без потерь.

      "Бродячий цирк Руделя" размещается на убранном поле неподалеку от города Венден, неподалеку от латвийско-эстонской границы. Фельдмаршал Шернер все время пытался заполучить мою эскадрилью в свой сектор и наконец добился своего, мы оказались на Курляндском фронте. Не успели мы расположиться на нашем поле, когда появился неизбежный торт вместе с приветствием от фельдмаршала. Независимо от того, где я поступаю под его командование, всегда появляется один из таких сказочных тортов, обычно с Т-34 на сахарной глазури вместе с числом уничтоженных мною на данный момент танков. Сейчас торт украшен цифрой 320.
      Общая ситуация здесь следующая: в районе Тукума мы провели наступление с целью восстановить разорванную связь с остальным восточным фронтом. Удар наносился штурмовой группой под командованием полковника графа Страхвица и оказался успешным. Тем не менее, Советы предпринимают упорные усилия, чтобы пробить нашу оборону на востоке Курляндии. Этот сектор долгое время был настоящим шипом у них в боку. До сих пор он держался благодаря храбрости наших немецких солдат несмотря на колоссальное материальное превосходство Советов. В данный момент этот сектор вновь подвергается необычно сильному давлению, фельдмаршал позвал нас на помощь именно для того, чтобы ослабить этот напор противника. Во время наших первых вылетов мы видим, что линия фронта здесь относительно стабильна: позиции красных везде хорошо укреплены, их маскировка великолепна, их зенитные батареи расположены близко к линии фронта и везде достаточно сильны. Вражеская активность в воздухе оживленна и не прекращается ни на час. Там кружат орды вражеских истребителей и лишь немногие наши самолеты, потому что в котел так трудно доставлять припасы. Запасы бензина, бомб и снаряжения должны быть доступны в любой момент, когда они нужны и требуют много места для складирования. Тот хлеб, который мы едим здесь, заработан тяжелым трудом, независимо от того, в каком направлении мы летаем, к востоку или к югу от котла, на Тукумском фронте или там, куда направлен основной удар русских - через Дерпт на Таллин. В нескольких вылетах нам сопутствовала удача и нам удалось уничтожить большой моторизованный конвой, включая танки эскорта, который достигли Дерпта, этот прорыв был остановлен и фронт быть полностью закрыт силами армии. Откуда они взяли эти неисчислимые массы людей и боевой техники? В этом явно есть что-то сверхъестественное. Большинство грузовиков, которые мы обстреливаем, обычно американского происхождения. Только иногда среди танков, на которые мы наталкиваемся, движутся небольшие группы Шерманов. Русские даже не нуждаются в этих американских танках, потому что их собственные лучше адаптированы к боевым условиям в России и они производятся в сказочных количествах. Это огромное количество военного снаряжения и материалов приводит нас в замешательство и часто - в уныние.
      Мы часто встречаемся с самолетами американского производства, в особенности Аэрокобрами, Кингкобрами и Бостонами. Американцы в невероятных количествах снабжают своего союзника автотранспортом, но также и самолетами. Неужели в их собственных интересах помогать русским в таких масштабах? Мы часто спорим по этому поводу.
      * * *
      Однажды, в половину третьего ночи меня будит лейтенант Вейсбах, мой офицер по разведке. Фельдмаршал Шернер желает срочно поговорить со мной. Долгое время по ночам я отключал свой телефон, потому что я делаю первые вылет очень рано и должен хорошо отдохнуть. Поэтому мой офицер по разведке, который не должен лететь следующим утром, отвечает на все ночные звонки, но для фельдмаршала я всегда на месте. Он не ходит вокруг да около - это не его стиль.
      "Можете вылететь немедленно? Прорвалось до сорока танков с мотопехотой. Наши фронтовые подразделения не смогли остановить прорыв и хотят вновь закрыть брешь этим вечером. Но эти русские продвинулись уже далеко и их нужно атаковать, чтобы они не смогли расширить район прорыва. Если им удастся это сделать, они могут нанести огромный ущерб нашим тыловым линиям снабжения". Это все та же самая старая история. Я слишком долго нахожусь в секторе Шернера, чтобы долго удивляться. Наши братья по оружию на фронте залегли и пропустили танки над собой, а теперь ожидают, что мы будем таскать для них каштаны из огня. Они оставили нам честь разобраться с вражескими силами в их тылу, надеясь, что смогут закрыть брешь в тот же самый вечер или через пару дней, обезвредив окруженные вражеские силы. Здесь, в Курляндии, это особенно важно, потому что любой прорыв противника может привести к распаду всего фронта.
      После краткого анализа ситуации я говорю фельдмаршалу: "В темноте вылет не будет иметь никакого успеха, потому что мне нужен дневной свет для атак танков и грузовиков с малой высоты. Я обещаю подняться в воздух на рассвете силами всей третьей эскадрильи и противотанкового звена для атаки того места на карте, которое вы мне укажете. Затем я немедленно свяжусь с вами и дам вам знать, как выглядит ситуация". Согласно тому, что он мне сказал, красные проникли в озерный район и в данный момент, со всеми своими ударными бронетанковыми соединениями находятся дороге, идущей между двумя озерами. Тем временем я инструктирую лейтенанта Вейсбаха с помощью телефона собрать метеодонесения из всех возможных источников и разбудить нас так, чтобы мы могли вылететь в предрассветные сумерки и появится над целью с первыми лучами солнца. Краткий телефонный звонок командирам звеньев и дальше все идет автоматически. То, в чем вы практиковались сотни раз, вы можете делать даже во сне. Повар знает точно когда подавать кофе. Старший механик до секунды знает когда нужно строить наземный персонал и начинать подготовку к вылету. От меня требуется лишь сообщить звеньям:
      "Первый вылет в 05:30".
      Рано утром над аэродромом стоит густой туман. Ввиду срочности этого задания и надеясь, что в районе цели видимость будет лучше, мы взлетаем. На низкой высоте мы идем курсом на юго-восток. К счастью, местность внизу плоская как доска, иначе полет был бы невозможен. Видимость чуть более 400 метров, особенно когда еще не совсем светло. Мы летим уже примерно полчаса когда туман опускается к земле, потому что мы приближаемся к озерному району. Из-за трудностей полета на высоте 50-60 метров я даю приказ перестроиться. В целях безопасности мы выстраиваемся в один ряд. Соседние самолеты движутся в приземном слое тумана и время от времени исчезают из виду. При этих погодных условиях мы не сможем успешно атаковать. Если нам придется сбрасывать бомбы, из-за малой высоты разлетающиеся осколки могут повредить наши собственные машины. Простое пребывание в зоне цели никому не помогло. Я рад, когда последний из нас благополучно приземляется. Я информирую обо всем фельдмаршала Шернера и он говорит мне, что получил те же самые метеосводки с линии фронта.
      Наконец, ближе к девяти часам утра слой тумана над аэродромом немного расползается и поднимается на высоту 400 метров. Я вылетаю вместе с противотанковым звеном в сопровождении седьмого звена, которое должно бомбить цели. Под самым слоем тумана мы вновь идем на юго-восток. Но чем дальше мы летим в этом направлении, тем ниже опускается нижняя кромка. Вскоре мы опять вынуждены опуститься на высоту 50 метров, видимость крайне плохая. На местности нет почти никаких ориентиров и поэтому я лечу по компасу. Начинается район озер, погода остается отвратительной. Я с северо-востока приближаюсь к той точке, которую фельдмаршал дал мне как местоположении ударных клиньев. Я делаю небольшой крюк на запад и пролетаю мимо цели, таким образом, чтобы после захода на цель я продолжал бы лететь по прямой к дому, крайне необходимая предосторожность в такую погоду. Если враг так силен, как это нам описывали, он, вероятнее всего, защищен соответствующим зенитным огнем. Мы не можем осторожно приближаться к цели под прикрытием холмов или деревьев, потому что заходим в атаку над водой, соответственно при выборе тактики зенитный огонь нужно принимать во внимание. Держаться вне поля зрения зенитчиков, то выходя из облаков и прячась, в них не момент быть рекомендовано всему строю из-за опасности столкновений так близко от земли, хотя это и возможно для одиночного самолета. Пилоты должны будут уделять внимание исключительно самому полету и не смогу достаточно сконцентрироваться на их задаче.
      Мы летим низко над водой, заходя с юга, погода пасмурная, я ничего не могу различить дальше 700-800 метров. Сейчас прямо впереди я вижу темную движущуюся массу: дорога, танки, грузовики, русские. Я немедленно кричу: "Атака"! Тут же почти в упор оборона открывает огонь прямо по моей машине: стреляют сдвоенные и счетверенные пулеметы, автоматы, все ярко освещено вспышками. Я лечу на высоте 30 метров и столкнулся с самой серединой осиного гнезда. Не пора ли выбираться отсюда? Другие самолеты развернулись веером по обе стороны от меня и оборона не уделяет им такого внимания. Я кружусь и бросаю машину из стороны в сторону, выполняя самые сумасшедшие оборонительные маневры чтобы избежать попаданий, я стреляю не целясь, потому что попытка выровнять машину для более точного прицеливания означала бы непременную гибель. Когда я достигаю танков и машин я немного набираю высоту и пролетаю прямо над ними, я каждую секунду жду попадания. Это все кончится плохо, моя голова такая же горячая как и металл, с визгом проносящийся мимо. Через несколько секунд раздается громкий стук. Гадерман кричит: "Мотор горит"! Попадание в двигатель. Я вижу, что двигатель не дает нужных оборотов. Пламя лижет кабину.
      "Эрнест, прыгаем. Я немного наберу высоту и буду лететь сколько смогу, чтобы убраться с пути русских. Недалеко я видел наших парней". Я пытаюсь подняться выше - я не имею представления о нашей высоте. Темная нефть на остеклении кабины, я больше ничего не вижу и сбрасываю фонарь, чтобы хоть что-то разглядеть, но это тоже не помогает, языки пламени закрывают все вокруг.
      "Эрнест, прыгаем прямо сейчас".
      Двигатель запинается и трещит, останавливается, работает снова, останавливается, работает... Наш самолет станет нашим крематорием вон на том лугу. Мы должны прыгать!
      "Мы не можем", кричит Гадерман, "высота всего метров тридцать". Ему сзади лучше видно. Он тоже сбросил свой фонарь, оборвав провод интеркома. Мы больше не можем говорить друг с другом. Его последние слова: "Мы над лесом"! - я тяну на себя ручку изо всех сил, но самолет отказывается карабкаться вверх. Гадерман сказал, что мы летим слишком низко, чтобы прыгать с парашютом. Можем ли мы сесть? Возможно, что да, даже если я ничего не вижу. Для этого двигатель должен работать, пусть и неустойчиво.
      Я медленно убираю газ. Когда я чувствую, что самолет стал проваливаться вниз, я бросаю взгляд по сторонам. Я вижу как земля проносится мимо. Мы сейчас всего на высоте 6-7 метров. Я напрягаю мышцы на случай удара. Неожиданно мы касаемся земли и я выключаю зажигание. Двигатель останавливается. Может быть, нам пришел конец. Затем что-то грохочет и я больше уже ничего не помню.
      Я ощущаю что-то вокруг себя, следовательно я еще жив. Я пытаюсь восстановить в памяти: я лежу на земле, я хочу встать, но не могу, я пригвожден к земле, боль в ноге и голове. Затем до меня доходит, что где-то должен быть Гадерман. Я зову его:
      "Эрнест, где ты? Я встать не могу".
      "Подожди немного - может быть, все получится - очень болит"? Проходит немного времени прежде чем он, хромая, подходит ко мне и пытается вытащить меня из обломков. Сейчас я понимаю, почему мне так больно: длинный кусок металла из хвоста самолета пронзил нижнюю часть бедра и все хвостовое оперение лежит прямо на мне, так что я не могу двигаться. Где горящие куски? Первым делом, Гадерман вытаскивает кусок металла из ноги, затем он извлекает меня из-под обломков хвоста. Ему приходится напрячь все силы, чтобы их поднять. Я спрашиваю:
      "Как ты думаешь, русские уже здесь"?
      "Трудно сказать".
      Нас окружает лес и кустарник. Как только я поднимаюсь на ноги, я озираю сцену катастрофы: примерно в 30 метрах от нас лежит двигатель, он все еще горит, в метрах десяти в стороне лежат крылья, одно из них также дымится. Прямо передо мной, на приличном расстоянии лежит часть фюзеляжа с сиденьем бортстрелка, в котором зажало Гадермана. Вот почему его голос слышался спереди, когда я позвал его, обычно он доносится сзади, потому что он сидит позади меня. Мы перевязываем раны и пытаемся понять, почему мы еще живы и в относительной безопасности, поскольку без должной перевязки я не могу рассчитывать на спасение, слишком много крови потеряно. Наше падение с тридцатиметровой высоты шло, как кажется, в следующей последовательности: главный удар был смягчен деревьями на опушке леса, затем самолет попал на полосу песчаной почвы, где он развалился на куски и различные его части разлетелись в стороны, как я уже описал. Мы оба не были пристегнуты, поскольку готовились прыгать с парашютом. Я все еще не могу понять, почему я не ударился головой о приборную доску. Я лежал далеко от останков пилотского сиденья, меня, должно быть, отбросило сюда вместе с хвостом. Да, не родись красивым, а родись счастливым.
      Неожиданно в кустах слышится треск: кто-то прокладывает себе путь в подлеске. Мы смотрим в направлении звука с затаенным дыханием... затем выдыхаем с облегчением. Мы узнаем немецкую форму. Они слышали грохот падения с дороги, а перед этим - отдаленную стрельбу и горящий немецкий самолет. Они торопят нас.
      "За нами никого нет... только полчища иванов...". Один из них добавляет с усмешкой: "Но, я думаю, вы иванов и сами заметили", и показывает глазами на дымящиеся обломки самолета. Мы залезаем в грузовик, в котором они ехали и направляемся на северо-запад.
      Днем мы прибываем в расположение эскадрильи. Никто не видел нашего падения, потому что все были в тот момент заняты. Первые четыре часа нашего отсутствия не вызвали больших опасений, так как я, в результате вражеских действий, часто вынужден был сажать мой отважный Ю-87 на брюхо неподалеку от линии фронта и затем сообщать о моем местонахождении по телефону. Тем не менее, когда прошло больше четырех часов, лица людей помрачнели и вера в моего вошедшего в поговорку непогрешимого ангела-хранителя стала падать. Я дозвонился до фельдмаршала, он больше чем кто-либо обрадовался, что я вернулся с того света и вряд ли нужно говорить, что он предупредил меня о скором прибытии еще одного праздничного торта.
      Небо ярко-синее, последние признаки тумана исчезли. Я докладываю фельдмаршалу, что мы вылетаем вновь, я в особенности плохо настроен против наших советских друзей. Они или я: вот закон войны. На этот раз это был не я, следовательно, пришел их черед. Полк послал своего медика в "Шторхе", он перевязывает мои раны и объявляет, что я получил сотрясение мозга. Гадерман сломал три ребра. Я не могу сказать, что чувствую себя отлично, но моя решимость летать перевешивает все другие соображения. Я инструктирую экипажи, назначаю им цели. Мы будем атаковать зенитки всеми самолетами-бомбардировщиками и когда они будут нейтрализованы, уничтожим грузовики и танки во время атак с малой высоты.
      Моя эскадрилья быстро поднимается в воздух и направляется на юго-восток. Мы летим на высоте 2200 метров, так что мы сможем зайти со стороны солнца. Зенитчики с трудом будут нас видеть и мы сможем точнее сбросить бомбы на их орудия, если они будут блестеть на солнце. Вот они, все еще на том же месте, что и раньше! По всей видимости они не собираются двигаться дальше до тех пор, пока к ним не прибудут подкрепления. Часть зениток установлена на грузовиках, остальные размещены в кругообразных укреплениях вокруг машин. Как только начинается фейерверк, я быстро запоминаю цели и затем следую собственному плану атаки, начиная с зениток. Я нахожу в этом особое удовлетворение, поскольку я задолжал им за то, что несколько часов назад моя жизнь висела на волоске. Мы, на противотанковых самолетах летим через дым и облака пыли, образовавшиеся при взрывах бомб, и атакуем Т-34. Нужно быть все время осторожным и не оказаться рядом с взрывающейся бомбой. Зенитки вскоре подавлены. Взрывается один танк за другим, грузовики загораются. Они никогда не дойдут до Германии. Этот бронетанковый клин определенно потерял свою стремительность.
      Мы возвращаемся домой с чувством, что мы сделали все, что от нас зависело. Вечером фельдмаршал звонит нам снова и говорит, что наши товарищи на земле провели успешную контратаку, прорыв был закрыт и окруженный противник уничтожен. Он благодарит нас от имени командования за нашу поддержку. Завтра утром я должен буду передать его сообщение всей эскадрильи. Наша самая большая награда услышать от наших товарищей по оружию что сотрудничество с нами оказалось незаменимым и способствовало их успеху.
      * * *
      В Латвии до нас доходят тревожные слухи, что Советы ворвались в Румынию. Нас немедленно переводят в Бузау, к северу от Бухареста, наш маршрут из Восточной Пруссии проложен через Краков и Дебрецен: чудесный полет через всю Восточную Европу в солнечном сиянии бабьего лета. Перелет совершает третья эскадрилья и штаб полка, вторая эскадрилья находится в районе Варшавы, а первая - уже в Румынии. В Дебрецене потрачено много времени на заправку, и уже слишком поздно чтобы лететь дальше в Румынии. Мы должны пересечь Карпаты и я не собираюсь терять экипажи во время перелета. Поэтому мы остаемся на ночь в Дебрецене и вечером я предлагаю всем искупаться. В городе находятся изумительные ванны, в которые поступает вода из теплых целебных источников. Мы находим здесь, к восхищению и удовольствию моих компаньонов, женщин самого разного возраста, флегматично сидящих в воде с дамскими сумочками, книжками и вышиванием. Их водные процедуры сопровождаются нескончаемым женскими пересудами, этим они занимается большую часть дня. Для ветеранов русской компании вид этих женщин в купальных костюмах представляет собой весьма диковинное зрелище.
      На следующее утро мы вылетаем в Клаусенбург, прекрасный старинный город в котором трансильванские немцы жили столетия назад, вот почему местные жители говорят по-немецки. Мы сильно торопимся и останавливаемся здесь только для заправки. В это время на высоте 7000 метров появляется американский самолет-разведчик. Это означает, что визита американских бомбардировщиков не придется ждать слишком долго. Полет над Карпатами в Бузау оставляет незабываемое впечатление, как, впрочем, и любой полет над прекрасным горным пейзажем в отличную погоду. Впереди появляется город, местный аэродром раньше использовался в качестве промежуточной остановки на пути к фронту, находившемуся далеко к северу, теперь это операционная база почти на самой передовой. Что случилось со стабильной линией фронта по линии Яссы-Таргул-Фрумос и далее к Хуси?
      Аэродром находится посреди открытой местности и замаскировать наши самолеты трудно. Совсем близко находится Плоешти, нефтяное сердце Румынии. Его беспрестанно атакуют американские бомбардировщики под очень сильной защитой истребителей. После бомбежки истребители могут обратить свое внимание и на нас, если только они подумают, что мы того стоим. Количество американских истребителей, которые посланы для эскортирования бомбардировщиков во время каждого вылета больше, чем общее число немецких истребителей на всем фронте.
      Когда я захожу на посадку, то вижу что все дороги, ведущие к аэродрому, забиты бесконечными потоками румынских солдат, стремящихся на юг, местами колонны замерли в транспортных пробках. Среди них тяжелая артиллерия всех калибров. Но немецких частей здесь нет. Я оказываюсь очевидцем последнего акта трагедии. Целые сектора на передовой были брошены румынскими частями, которые прекратили оказывать какое-нибудь сопротивление и сейчас отступают по всему фронту. Советы преследуют их по пятам. Там, где отступают румыны, немецкие солдаты сражаются до последнего, поэтому они будут отрезаны и взяты в плен. Они думают, что наши румынские союзники никогда не позволяет Советам вторгнуться в Румынию без боя и бросят свой народ на произвол судьбы. Они просто отказываются этому верить.
      После посадки наши самолеты немедленно начинают готовить к вылетам. Я докладываю о прибытии в штабе полка. Они рады, что мы вернулись и будем воевать вместе с ними. Они полагают, что дел у нас будет очень много. Русские танки уже в Фоскарах, их цель - быстрый захват Бухареста и Плоешти. Далее к северу все еще ведут бои немецкие войска из Группы армий "Юг".
      Тем временем наши самолеты готовы к вылету и мы немедленно взлетаем, набираем высоту и идем над главной дорогой, идущей на север в Фоскари. В десяти километрах к югу от этого города мы видим гигантские облака пыли: да, это русские танки! Мы атакуем, они съезжают с дороги и бросаются врассыпную по полям. Но это их не спасает. Мы расстреливаем некоторых из них, затем возвращаемся, чтобы пополнить амуницию и продолжаем наш бой с той же самой колонной. Куда ни брось взгляд, везде массы людей и военной техники, в основном это монголы. Неужели их людские резервы столь неистощимы? Мы получаем свежее наглядное доказательство, что производительная способность СССР была сильно недооценена всеми и никто не знает подлинного положения вещей. Массы танков, вновь и вновь в невообразимых количествах являются наиболее убедительным доказательством этого. Много автомашин американского производства. Одна наша атака следует за другой, с восхода солнца до заката, как и все эти годы.
      * * *
      Один из последних дней августа. Я вылетаю рано утром чтобы отправиться в район к северу от нас, где прорвались красные, и поднимаюсь на высоту 50 метров над аэродромом. Неожиданно наши зенитки открывают огонь, их обслуживают румынские расчеты, которые, как предполагается, должны защищать наш аэродром от атак русских и американских самолетов. Я смотрю туда, где взрываются снаряды и обшариваю небо в поисках вражеских бомбардировщиков. Неужели американцы этим утром поднялись так рано? Я, вместе с другими самолетами делаю разворот над взлетной полосой, чтобы под защитой ждать как развернутся дальше события. Но снаряды летят ниже и некоторые разрываются в неприятной близости от моего самолета. Я смотрю вниз на стреляющие батареи и вижу, что стволы зениток поворачиваются следуя нашим маневрам, один из снарядов разрывается совсем близко. Вражеских самолетов не видно. Сомнений больше нет, эти зенитки стреляют по нашим самолетам. Я не могу этого никак объяснить, но факт остается фактом. Мы летим на север против наступающих Советов, которые большими силами рвутся на юг из района Хуси-Барлад-Фоскари.
      Во время нашего возвращения на аэродром я готов к новым абсурдным выходкам румынских зенитчиков, наземный контроль уже сообщил мне на обратном пути, что орудия были нацелены именно на меня. С сегодняшнего дня румыны вступили с нами в войну. Мы немедленно опускаемся на малую высоту и садимся по одному. Отдельные румынские орудия вновь открывают по нам огонь, но как и раньше, не добиваются никакого успеха. Я немедленно направляюсь к телефону и соединяюсь с румынским генералом Йонеску. Он командует всей румынской авиацией а также зенитными батареями и я хорошо знаю его лично еще по Хуси, он имеет несколько немецких наград. Я говорю ему, что недружелюбное внимание этим утром было адресовано мне и моей эскадрилье, и спрашиваю его, так ли это? Он не отрицает этого и говорит, что его зенитчики видели, как немецкий истребитель сбил румынский связной самолет и что соответственно они сильно разгневаны и стреляют по всем немецким самолетам, которые оказываются в их поле зрения. Он еще ни разу не упомянул о состоянии войны, существующем между Германией и Россией. Я отвечаю на его жалобы, что не имею ни малейшего намерения слушать всю эту чепуху и что я собирался совершить новый боевой вылет против русских к северу от Рамникул Саррата. Тем не менее, сейчас я, с помощью моих "Штук" намерен вначале разбомбить и расстрелять из пулеметов все зенитные батареи вокруг нашего аэродрома чтобы устранить любые помехи нашим вылетам. Затем, с помощью другой эскадрильи мы атакуем его штаб, я совершенно точно знаю, где он находится.
      "Ради Бога, не делайте этого. Мы всегда были лучшими друзьями и я не могу нести ответственность за действия нашего правительства. Я делаю вам предложение: ни мы, ни вы не будем ничего предпринимать и не будем обращать на объявление войны никакого внимания, как будто его не существует. Я даю вам свои личные гарантии, что пока я остаюсь командующим, по вашим "Штукам" не будет сделано ни одного выстрела.
      Он клянется нашей с ним старой дружбой в частности и своими теплыми чувствами к нам, немцам, в целом. После того, как между нами объявлен этот сепаратный мир, у меня больше нет причин для жалоб. Любопытная ситуация: я здесь один с моим летным персоналом на этом аэродроме в стране, которая находится с нами в состоянии войны. Две румынские дивизии со всем их снаряжением, включая тяжелую артиллерию, окружили наш аэродром. Кто помешает им немедленно нас ликвидировать? В ночные часы мы чувствуем себя не очень уютно, днем мы опять сильны. Даже две дивизии не очень готовы проявлять агрессивность по отношению к моим "Штукам", когда они так сильно сосредоточены и находятся на открытой местности.

      Наш запас бомб и горючего на аэродроме подходит к концу и к нам не поступает новых припасов, поскольку Румынию больше не удержать. Единственный для нас шанс - переместиться на другую сторону Карпат и попытаться образовать здесь новый фронт из остатков тех наших армий, которые смогли пробиться из Румынии, и любых других частей, которые можно наскрести из резервов. Совершенно ясно, что наша тяжелая артиллерия никогда не сможет преодолеть Карпаты и ее придется бросить в Румынии. Если бы только большая часть нашей отважной армии смогла выбраться из этого дьявольского котла измены, за которое следует винить румынское правительство! Оружие можно заменить, как это ни трудно, но людей - никогда! Наш наземный персонал готовится в путь по дороге, ведущей через перевал Базау, мы используем последние капли горючего атакуя русские клинья, которые подходят к Базау все ближе и ближе. Часто мы совершаем вылеты вглубь русских позиций, чтобы облегчить положение немецких войск, все еще участвующих здесь в ожесточенных боях. Какое печальное зрелище, достаточное, чтобы любого довести до отчаяния, видеть как эти ветераны русской компании, окруженные противником, бьются о приближающуюся стену численно превосходящего врага до тех пор, пока у них нечем сражаться кроме их личного оружия. Артиллерия уже давно выпустила все снаряды, вскоре у них не останется даже винтовочных или револьверных патронов. Единственный способ затянуть их сопротивление - атаковать и еще раз атаковать.
      Сейчас наши запасы на аэродроме наконец истощены и мы летим на запад над Карпатами на нашу новую операционную базу в Сехсис-Реген в Венгрии. В этом городке почти все говорят по-немецки, это цитадель трансильванских немцев. Вон там немецкая кирха и немецкая школа, когда идешь по городу, в голову даже не приходит и мысли о том, что ты находишься не в Германии. Город живописно раскинулся между цепями холмов и небольшими горами, в окрестностях много лесов. Наш аэродром находится на возвышенности и окружен лесами, мы расквартированы в самом городе и в соседних чисто немецких деревнях к северу и северо-востоку от него. Наши операции в данный момент направлены против врага, рвущегося с востока через Карпаты. Здесь много отличных оборонительных позиции, но у нас нет достаточно сил, чтобы их удерживать, поскольку вся тяжелая артиллерия потеряна в Румынии. Даже самую благоприятную местность невозможно защитить против самого современного оружия с помощью одного лишь героизма. Мы совершаем атаки с малых высот на горные перевалы и ведущие к ним дороги. У меня есть опыт полетов в горах Кавказа, но здесь долины очень узкие, особенно в нижней части и прежде чем можно было развернуться, приходиться подниматься на значительную высоту. Дороги на перевалах извилисты и большие их отрезки проходят по выемкам, вырубленным в скалистых горных склонах. Поскольку машины и танки обычно держаться под защитой скал, приходиться быть дьявольски аккуратным, чтобы не врезаться в них то здесь, то там. Если другая группа самолетов пролетает в том же самом районе и в то же время, возможно, заходя на цель с другой стороны долины и с опозданием увидит нас сквозь дымку, затем на долю секунды "смерть костлявой рукой хватается за ручку управления", когда одна группа встречается с другой, летящей навстречу. Это еще большая опасность, чем зенитки, которых ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов. Часть их размещена на горных склонах. Справа и слева от дорог, проходящих через перевалы. Противник понял, что оставлять зенитки в составе конвоев на дороге относительно неэффективно, когда мы, например, атакуем цели внизу из-за группы скал. Истребителей пока немного. Неужели русские так долго тянут с перебазированием на румынские аэродромы? Я сомневаюсь, потому что у них нет проблем со снабжением и имеющиеся аэродромы в Бузау, Романе, Текучах, Бакау и Силистрии отлично расположены и вполне достаточны для битвы. Предположительно, иваны не очень любят летать в горах. Особенно они опасаются летать на низкой высоте в долинах из-за возможности неожиданно попасть в тупик, выход из которого блокирован резко вздымающимися горами. У меня было точно такое же чувство два года назад, когда мы летали над перевалами и долинами в горах Кавказа.
      В это время я получаю приказ принять командование полком и сдать мою третью эскадрилью. В качестве моего приемника имя обер-лейтенанта Лау, он с отличием служил в эскадрильи еще с Греции. После первой фазы русской компании он был направлен на штабную работу и сейчас снова вернулся на фронт. Что касается моих собственных полетов, это изменение меня никак не затрагивает. Я располагаю для полетов всеми типами самолетов, которые стоят на вооружении полка и могу летать с тем или иным подразделением в любое время.
      Однажды, в начале сентября, я вылетаю рано утром с моей третьей эскадрильей, вторая сопровождает нас в качестве эскорта, я сам, вместе со звеном противотанковых самолетов занимаюсь охотой на танки в районе Ойтоцкого перевала. Ситуация там не кажется особенно приятной. Я решаю, следовательно, сразу же после возвращения подняться в воздух на ФВ-190. Тем временем самолеты остальных летчиков проходят обслуживание перед следующим вылетом. Лейтенант Хофмейстер готов к вылету и будет сопровождать меня в качестве разведчика.
      Мы возвращаемся к Ойтоцу, проводим несколько атак с малых высот и разведываем состояние дел на всех карпатских перевалах и высотах, из чего мы получаем общую картину положения дел в нашем секторе. Я возвращаюсь, буквально без капли бензина и без единого патрона, на наше летное поле, когда я вижу сорок серебристых самолетов которые летят ко мне на той же самой высоте. Мы проносимся совсем близко друг от друга. Скрываться больше нельзя. Это американские мустанги. Я говорю Хофмейстеру: "Немедленно приземляйся"! Я выпускаю шасси, закрылки и иду вниз, прежде чем Мустанги успевают развернуться и атаковать. Скольжение к земле отнимает много нервов, потому что это тот момент, когда твой самолет абсолютно беззащитен и ничего нельзя сделать, только терпеливо ждать, пока он остановится. Я все еще качусь по земле, когда, оглянувшись, вижу как Мустанги начинают атаку и один из них идет прямо на мой самолет. Я торопливо откидываю фонарь - я все еще двигаюсь со скоростью километров 50 в час, вылезаю на крыло и бросаюсь на землю всего за несколько секунд до того, как начинают лаять пушки Мустанга. Мой самолет, который укатился сам по себе уже довольно далеко, загорается после первой же атаки. Я доволен, что сумел из него вовремя выбраться. У нас на аэродроме нет зениток, потому что никто не ожидал и не был готов к нашему отступлению на венгерские аэродромы. Наши враги, которые располагают неограниченными ресурсами могут размещать зенитные батареи на каждом углу, мы, к сожалению, этого позволить себе не можем. Мустанги рассыпались над всем аэродромом и спокойно занимаются тренировочной стрельбой по мишеням как в мирное время. Моя эскадрилья, которая должна была быть заправлена и снабжена боеприпасами, все еще находится на земле. Несколько транспортных самолетов, которые доставили нам боеприпасы, горючее и бомбы стоят на открытом месте. Пригодные к полетам самолеты находятся в импровизированных ангарах в лесу и в них трудно попасть. Но ремонтируемые самолеты и транспортники с бомбами и горючим взлетают на воздух, пушки сорока Мустангов грохочут без передышки, превращая все, что видят пилоты в пламя и обломки. Мною овладевает беспомощная ярость, приходится смотреть на все это и не иметь возможности ответить. Под всему аэродрому горят самолеты, над ними поднимаются клубы черного дыма. В этой сумятице можно подумать, что пришел конец света. Как это ни звучит абсурдно, я пытаюсь на мгновение заснуть. К тому времени, когда я проснусь, все уже закончится. Если тот парень, который продолжает кружить надо мной сможет в меня попасть, мне будет легче принять это, если я засну.
      После того, как пилот Мустанга поджег мой самолет во время первой атаки, он, должно быть, заметил меня, лежавшего в поле. Возможно он на самом деле видел, как я спрыгнул с крыла, в любом случае он возвращается снова и снова и пытается попасть меня из пушек и пулеметов. По всей видимости он не видит меня четко через прицел, должно быть он не может поверить, что еще не попал в меня, потому что зайдя один или два раза он с ревом проносится надо мной, снижается до высоты несколько метров и смотрит на меня. Я лежу на животе не шевелясь, только немного поворачиваю голову чтобы бросит на него взгляд из-под полуопущенных век. Каждый раз, когда он приближается ко мне спереди, на меня падает песок от пулевых фонтанчиков. Попадет ли он в меня в следующий раз? Бежать нельзя, они стреляют по всему, что движется. И так это и продолжается, до бесконечности. Наконец у него, как я совершенно уверен, кончились боеприпасы, пройдя надо мной еще раз он летит прочь. Его коллеги также израсходовали свои боеприпасы, очень толково, нужно признать. Они строятся над летным полем и улетают. Наш аэродром представляет собой ужасное зрелище, в особенности, на первый взгляд. Первым делом я ищу лейтенанта Хофмейстера. Его самолет лежит на краю летного поля, должно быть, он не смог быстро приземлиться и был застигнут во время посадки. Он ранен: одну ногу придется ампутировать. На летном поле горят и взрываются самолеты, к счастью, среди них только несколько боеспособных машин, которые были хорошо замаскированы и представляли собой не такую простую цель. Когда я посещаю каждое подразделение в лесу, мне говорят, что во время атаки наземный персонал, как им и было приказано, вел непрерывный огонь из стрелкового оружия. Сбито четыре Мустанга. Учитывая, что у нас не было зениток, это особенно отрадно. Значит, у Мустангов не получилась их безопасная тренировочная стрельба по мишеням. Через несколько дней прибывают зенитки и маловероятно, что такие же успешные рейды когда-нибудь снова повторятся.
      * * *
      В нашем секторе часто встречаются немецкие самолеты, пилотируемые румынами, которых мы сами же ими и снабдили. Сейчас на них румынские опознавательные знаки и они летают на стороне русских. Румынская операционная база находится не очень далеко от нашей. Поэтому мы проводим две атаки с малой высоты на их аэродромы в районе Карлсбурга, Кронстадта и Херманстадта. Злые языки предполагают, что мы пытаемся подражать Мустангам, те поступали точно также. Мы уничтожаем более 150 самолетов на земле, некоторые из них - в воздухе, это в основном тренировочные и связные самолеты, но и в этом случае они используются румынскими ВВС, пусть даже для тренировки. Успех этих атак в очень большой степени зависит от силы вражеской обороны.
      * * *
      Боевые действия в Румынии завершились. Советское наводнение затопило всю страну и сейчас они пытаются нащупать проходы в Венгрию. Русские колонны одна за другой идут по перевалу Ротер-Турм в направлении Херманстадта. Вылеты против этих особенно трудны, потому что их армии очень сильно защищены от воздушного нападения. Во время одного из полетов над северными склонами перевала 40-мм зенитный снаряд срывает фонарь, к счастью, ни один из осколков меня не задевает.
      В тот же самый вечер мой офицер по разведке говорит, что он почти каждый день слышит по радио пропагандистские передачи на немецком, это истории о зверствах немецких солдат и подстрекательства к партизанской войне. Передача всегда начинается со слов: "Говорит Кронстадт". Поговорив с группой, мы назначаем на завтра первую атаку на радиостанцию, так мы сможем разобраться с этими провокаторами. На рассвете мы вылетаем в направлении Кронстадта, старого поселения трансильванских саксонцев. Прямо впереди, в утреннем тумане показался городок. Нам не приходится пролетать над ним, передающая станция с ее двумя высокими мачтами стоит на главной дороге в семи километрах к северо-востоку. Между гигантскими мачтами находится небольшое здание, нервный центр всей передающей станции. Подлетая ближе и уже готовясь спикировать, я вижу автомобиль, выезжающий из внутреннего дворика этого здания. Если бы я был уверен, что именно ее пассажиры подстрекали партизан нанести нам удар в спину, я мог бы без труда накрыть их во время атаки. Автомобиль исчезает в лесу и пассажиры наблюдают за нашей атакой радиостанции издалека. Во время атаки следует быть очень внимательным и не спикировать слишком низко, потому что мачты соединены друг с другом множеством кабелей, за которые легко задеть. Маленькое здание прямо в центре моего прицела, я нажимаю кнопку, выхожу из пикирования и кружусь вокруг мачт, ожидая увидеть результат пока моя эскадрилья снова построиться в боевой порядок. По случайности одна из моих маленьких 10-кг бомб попала в самую верхушку мачты, та надломилась и изогнулась под прямым углом. От здания радиостанции ничего не осталось, бомбы сделали свое дело. Теперь они долгое время не смогут вести отсюда свои злобные пропагандистские передачи. С этой утешающей мыслью мы возвращаемся на базу.
      * * *
      Нарастающее давление на карпатские перевалы все яснее и яснее показывает степень ущерба нашей военной мощи, нанесенного румынским фиаско. Советы продвинулись далеко за Херманстадт, они почти в Торенбурге и пытаются захватить Клаусенбург. Большинство войск в этом секторе - венгерские, в основном части первой и второй бронетанковых дивизий. Практически нет никаких немецких резервов, чтобы сформировать костяк сопротивления в этом важном секторе. Это советское наступление подвергает опасности немецкие войска, удерживающие Карпаты дальше к северу. Им приходится оставить свои позиции на перевалах с серьезными последствиями, потому что Карпаты, являясь природной крепостью, являются ключом к венгерским равнинам, которые очень трудно будет удержать нашими уменьшившимися силами. Последние несколько недель Советам было легко делать свое дело, потому что они наступали по "союзной" Румынии, в которой серьезное немецкое сопротивление было невозможно организовать. Наш девиз: "Прочь из Румынии, следующая остановка - Карпаты". Но Румыния имеет протяженную границу и это означает что наш слабо защищенный фронт должен будет растянуться еще больше.
      Мы возвращаемся на несколько дней на наш старый аэродром к западу от Сехсих-Реген, откуда мы почти ежедневно совершаем вылеты в район Торенбурга. В первый раз за Бог знает сколько времени в бой вступают Железные Густавы. Во время каждого вылета мы остаемся в районе цели так долго, как это позволяет нам запас горючего, всегда надеясь на столкновение с противником. Третья эскадрилья занимается бомбежкой. Ее эскортирует вторая эскадрилья, штабное звено и я сам на ФВ-190. Во время этой фазы нам удается сбить большое количество русских штурмовиков и истребителей. Особенно удается охота командиру второй эскадрильи, обер-лейтенанту Кеннелю, награжденному Дубовыми листьями. Не дело для пикировщиков сбивать вражеские самолеты, но во время нынешнего кризиса мне кажется очень важным для наших боевых товарищей на земле что мы можем успешно одолеть вражескую авиацию. Поэтому наши противотанковые снайперы также вступают в бой с самолетами и добиваются великолепных результатов. Эти операции показывают нам, старым пилотам Ю-87, что лучше быть гончей, чем зайцем. Тем не менее, мы все еще преданы нашим старым машинам.
      * * *
      В сентябре 1944 года битва за равнины Венгрии становится реальностью. В этот момент до меня доходят новости о том, что мне присвоено звание подполковника. Штабное звено и наземный персонал на короткое время размещаются в Таснаде, к югу от Токая. Первая и вторая эскадрильи и я сам находятся к юго-востоку от Таснада, третья эскадрилья перемещается в район Мишкольца, где их вылетам мешает плохое летное поле, всю окружающая его местность, включая дороги, ведущие к аэродрому, проливные дожди превратили в болота.
      Мы стоим здесь недолго, только для того, чтобы помочь нашим войскам в боях, которые идут в районе Гроссвардейн-Сеглед-Дебрецен. Русские орды движутся на восток, почти исключительно по ночам. Днем они остаются на месте, хорошо замаскированные в лесах рядом с дорогами, в кукурузных полях, или в деревнях. Бомбежка и атаки с воздуха становятся менее важными по сравнению с разведкой, поскольку цель нужно опознать, прежде чем становится возможным нанести ей серьезный ущерб. Немецкий фронт не представляет собой единого целого, это по большей части изолированные боевые группы, спешно созданные в результате слияния подразделений, которые или прорвались с боями из Румынии или прежде были расквартированы в Венгрии. Эти подразделения - пестрая смесь всех родов войск. В ключевых пунктах находятся ударные войска: пехотные полки с великими традициями, части СС, все наши старые знакомые и друзья, с которыми мы делили все трудности тяжелых лет в России. Они любят и ценят наши "Штуки" и мы испытываем те же самые чувства по отношению к ним. Если мы знаем, что одна из этих частей занимает свои позиции прямо под нами, мы можем быть уверены, что никаких неприятных сюрпризов не будет. Мы знаем большинство их офицеров-авианаводчиков лично, или, по крайней мере, по голосу. Они указывают нам на каждый очаг сопротивления, какой бы он маленький не был и затем мы атакуем его всем, чем располагаем. Наземные войска атакуют сами с молниеносной быстротой и сметают все с лица земли. Но численное превосходство врага столь подавляющее, что самые крупные местные успехи являются всего лишь каплей в море. Русские продвигаются слева и справа от этих схваток а у нас нет достаточного количества солдат, чтобы задержать их и следует новый прорыв, результат которого заключается в том, что даже те войска, которая держат прочную оборону вынуждены отступать, прежде чем пути их отхода будут перерезаны.
      Это происходит раз за разом до тех пор, пока мы вновь не оказываемся на Тиссе, которая должна удерживаться как новая линия обороны. Река узкая и в современной войне не представляет собой серьезного препятствия. В Шегеде русские очень скоро захватывают сильный плацдарм, который мы не можем уничтожить и с него противник наносит стремительный удар на северо-запад, в направлении Кечкемета. Мой полк оттянут назад, мы стоим в Фармосе, к западу от Зольнока, на железнодорожной линии Зольнок-Будапешт. Наш аэродром часто навещают четырехмоторные американские бомбардировщики, которые до этого концентрировали свое внимание на железнодорожном мосту в Зольноке.
      Мы не жалуемся здесь на наши рационы, поскольку Ниерман получил разрешение на охоту, а в окрестностях кишат зайцы. Каждый день он возвращается с большим мешком. Фридолина мутит уже от одного заячьего вида. Иногда в воздухе резко холодает, скоро зима. Прогуливаясь вечером по окрестностям Фармоса я поддаюсь очарованию долин в такой степени, которую я не считал возможным для такого горца как я.
      Мы летаем в основном в окрестностях Тиссы, на той и другой стороне, поскольку на западном берегу Советам в нескольких местах удалось создать плацдармы. Нашими целями, как и в прошлом, являются концентрации техники на берегах реки и на ведущих к плацдармам дорогах, в дополнение к постоянно восстанавливаемым мостам и переправам, которые организованы очень примитивными методами. Плоты, старые парусные суда, рыболовные лодки и прогулочные катера - все это курсирует по узкой Тиссе. Иван не теряет времени в сборе этой разнородной флотилии. Наиболее оживленные переправы находятся между Шегедом и Зольноком, позднее они появляются и на севере. Создание множества плацдармов всегда является предупреждением, что Советы накапливают резервы, необходимые для свежего наступления. В районе Зольнок-Мезотур-Кисуалас-Туркеве проводится наше собственное успешное наступление, цель которого - расстроить их приготовления. Мы беспрестанно летаем в поддержку наших атак. Новое русское наступление на Тиссе откладывается и ослабляется этим разрывом коммуникаций, по крайней мере в северном секторе, но они оказываются способными продолжать расширение большого плацдарма у Шегеда и соединяют его с меньшими плацдармами к северу.
      * * *
      В конце октября начинается наступление по всему этому сектору, сначала следует удар к северо-западу и северу в направлении Кечкемета. Его цель ясна: вызвать коллапс нашей линии обороны на Тиссе и ринуться вперед по равнинам к Будапешту и Дунаю. Иван очень активен в воздухе. Оказывается, что он занял целый ряд аэродромов в окрестностях Дебрецена и мы снова вступаем в бой с численно превосходящим нас противником. Мы ослаблены потерей ряда самолетов, сбитых зенитками, а также плохо поступающими припасами и новым пополнением, которое оставляет желать лучшего. Советы не могут поставить себе в заслугу наше затруднительное положение, они могут лишь благодарить своих западных союзников, которые серьезно нарушили наши коммуникации в ходе атак четырехмоторных бомбардировщиков на города и железнодорожные станции. Остальное довершает патрулирование железнодорожных линий и дорог американскими истребителями-бомбардировщиками. Из-за нехватки людей и техники у нас не хватает средств для защиты наших транспортных магистралей. С немногими оставшимися в строю самолетами моего полка, включая противотанковые, я часто летаю на боевые вылеты к юго-востоку от Кечкемета. Численность боеспособных самолетов настолько сильно уменьшилась, по причинам, которые я уже упомянул, что однажды я вылетаю один, в сопровождении четырех ФВ-190 для атаки вражеских танков в этом районе. Когда я приближаюсь к цели, я с трудом верю своим глазам: на большом расстоянии, к северу от Кечкемета по дороге движутся танки, это русские. Над ними, как виноградная гроздь висит густой зонтик советских истребителей, прикрывающих эту ударную группу. Один из сопровождающих меня офицеров знает русский и тотчас же переводит мне все, что может разобрать. Советы опять используют для своих переговоров нашу частоту. Они кричат друг на друга и создают такой страшный шум, что окажется просто чудом если кто-нибудь из них сможет понять то, что ему говорят. Мой переводчик в 190-м может разобрать примерно следующее:
      "Вызываю всех Красных соколов - одиночная "Штука" с двумя длинными полосами собирается атаковать наши танки - мы уверены, что это тот самый нахальный нацист, который расстреливает наши танки - с ним несколько фоккеров. Атаковать эту "Штуку, а не фоккеров - его нужно обязательно сбить!
      Во время всей этой суматохи я уже давно снизился к земле и произвел атаку. Один танк горит. Два ФВ-190 вьются надо мной пытаясь отвлечь несколько Ла-5. Двое других прилипли ко мне, маневрируют вместе со мной, они не собираются оставлять меня одного, что обязательно произойдет, если они ввяжутся в воздушный бой с иванами. Двадцать или тридцать Ла-5 и Як-9 сейчас обращают на нас свое внимание, предположительно авианаводчик, который направляет действиями истребителей, находится где-то совсем рядом с танками, потому что орет как недорезанный: "Вперед, вперед, сбить этого гада! Вы что, не видите, что один танк уже горит"? Для меня это самое очевидное подтверждение победы. Каждый раз, когда один из них атакует, я делаю резкий разворот в тот самый момент, когда он направляется ко мне, его скорость не позволяет ему следовать моим маневрам и это сбивает ему прицел. Затем я разворачиваюсь и захожу сзади, хотя он от меня довольно далеко. Мне жаль тратить мои противотанковые снаряды, я стреляю в него из 37-мм пушек, конечно, лучше бы их использовать позже против других танков. Но даже если я сейчас промахнусь, тот парень, которому предназначались мои снаряды за то, что он не следил за своим хвостом, получит шок когда увидит, как эти огненные шары промелькнут совсем рядом. Вновь один из тех, кого я обстрелял, кричит: "Оглянись - будь осторожен - ты что, не видишь? Нацист стреляет в тебя". Он орет так, как будто уже был сбит. Другой пилот, наверняка командир это части, говорит:
      "Мы должны атаковать его одновременно с разных сторон. Сбор над деревней, куда я сейчас направляюсь. Мы обсудим, что тут можно сделать".
      Тем временем я атакую другой танк. До сих пор они не пытались прятаться, уверенные, что надежно защищены своими истребителями. Вновь один танк вспыхивает. Красные соколы кружат над деревней и ужасно орут, они все хотят высказаться, как лучше всего сбить мой Ю-87. Авианаводчик на земле в ярости, он угрожает, спрашивает, видят ли они, что горят уже четыре танка. Вот они снова возвращаются и на самом деле атакуют с разных направлений, я рад, что подбив пятый танк, израсходовал мой последний снаряд, поскольку если бы эта игра продолжалось и дальше, было бы трудно надеяться на счастливый конец. Все это время по мне струится пот, хотя стоит очень холодная погода, волнение греет лучше любой меховой куртки. То же самое справедливо и относительно моего эскорта. Лейтенанты Бирман и Кинадер меньше боятся что их самих собьют, чем того, что они не справятся с обязанностью защитить меня, тем не менее, еще более вероятно, что иваны могут сказать и о себе то же самое, если они не смогли сбить "Штуку" с полосами, как это им было приказано, они по крайней мере могли бы приняться за фоккеров. Мы направляемся домой, Иваны какое-то время идут за нами, потом поворачивают обратно. Еще какое-то время мы слышим укоры наземного офицера-аваианаводчика и Красных соколов, которые приносят свои извинения.
      Случается, что на пути русского наступления нет ничего, кроме отдельных частей, спешно направленных в район прорыва. Часто они состоят из зенитчиков, обслуживающего персонала аэродромов и тыловых армейских служб. Мы испытываем нехватку людей и техники, все та же старая история, вновь и вновь. Индивидуальная храбрость отдельные действия могут отсрочить, но не могут полностью остановить наступление колоссальных масс людей и вражеской техники. Немногие ударные части, которыми мы располагаем, не могут успевать повсюду в одно и то же время. Невзирая ни на что, наши товарищи на земле ведут бой с непостижимой храбростью. Фронт по Тиссе больше нельзя удержать, следующей линией обороны должен быть Дунай. Я встревожен советским ударом на крайнем юге через Фюнфкирхен в направлении Капошвара, если он окажется успешным, то эта новая позиция вновь окажется в опасности. Проходит совсем немного времени и мои опасения подтверждаются.





15. БИТВА ЗА ВЕНГРИЮ




      Один из наших последних дней в Фармосе. Только что получено сообщение: что бронетанковая колонна русских прорвалась в направлении гор Матра и достигла окраины Гьонгеса. Наши части, которых обошли с фланга, озабочены тем, чтобы восстановить ситуацию и закрыть разрыв. Погода испортилась и становится для нас дополнительным испытанием, потому что вся местность сильно всхолмлена и облачный покров лежит очень низко. Мы оставляем Будапешт справа и вскоре видим впереди горы Матра, а еще дальше - Гьонгес. К югу горят пожары, очевидно, там что-то происходит. Видно, как по дороге идут танки и явно не немецкие. Когда я поворачиваю в их направлении, чтобы составить общее представление о силах противника, меня встречает сильный зенитный огонь. Мы кружим на низкой высоте над головой танковой колонны. Впереди Т-34 и ИСов идет танк нового типа, которого я никогда не встречал прежде, но это и не американская машина. Я уничтожаю этот танк первым, а затем переключаюсь на других. Вскоре пять танков горят, но у меня кончились боеприпасы. Противотанковое звено хорошо поработало и для ивана день начался неудачно. Мы перестраиваемся и движемся домой. По дороге нас перехватывают с опозданием появившиеся на сцене советские истребители Як-9, но они не наносят нам никакого вреда.
      Мы уже находимся за нашими позициями и до базы остается всего десять минут лета, когда до меня внезапно доходит: какими словами я опишу первый подбитый танк в своем докладе? Получилась ли достаточно четкая фотография, по которой можно будет определить тип этого танка? Очень важно, чтобы наш Генеральный штаб знал, какие типы танков появляются на определенных участках фронта, такая информация указывает на то, какое новое оружие начало производиться или поступило из других стран. Я должен знать, какой модели был этот танк. Поэтому я приказываю командиру третьей эскадрильи вести самолеты домой, а сам разворачиваюсь и лечу назад.
      Я немного убираю газ и на высоте 3-4 метров облетаю несколько раз загадочного стального монстра, осматривая его с самого близкого расстояния. Сбоку от него стоит ИС, который, по всей вероятности, подошел откуда-то из хвоста колонны, чтобы узнать, что происходит. Странный танк все еще горит. Когда я облетаю его последний раз, я вижу как несколько иванов карабкаются на башню ИС к установленному там 13-мм зенитному пулемету. Вот они как по команде поднимают головы, я вижу дымок, выходящий из дула их пулемета и понимаю, что они открыли по мне огонь. Я нахожусь от них на расстоянии 50, самое большее 60 метров, им трудно в меня попасть, потому что круги, которые я описываю, имеют слишком малый радиус, если только они не опытные стрелки, которых специально учили стрелять по таким целям. Я продолжаю рассуждать в таком духе, когда на мой самолет обрушиваются два удара и я чувствую жгучую боль в левом бедре. Я с трудом преодолеваю темноту перед глазами и убеждаюсь, что по ноге струится теплая кровь Я говорю о ранении Гадерману, но он не может ничего сделать, потому что ему до меня не дотянуться. У нас нет никаких бинтов. Местность, над которой мы летим, кажется малозаселенной и не особенно пригодной для посадки. Если мы приземлимся здесь, понадобиться Бог знает сколько времени чтобы получить медицинскую помощь и я истеку кровью. Поэтому я должен попытаться достичь Будапешта, который от нас в двадцати пяти минутах лета.
      Я чувствую, что быстро лишаюсь сил. Кровь все еще льется... Я испытываю странное чувство... какой-то транс... но я продолжаю лететь и все еще могу контролировать свои чувства. Я спрашиваю Гадермана:
      "Как ты думаешь, могу ли я неожиданно потерять сознание... или ослабею постепенно"?
      "Ты никогда не долетишь до Будапешта... по всей вероятности... но неожиданно сознания не потеряешь".
      Последние слова он произносит в добавление, скороговоркой, скорее всего, чтобы не расстраивать меня.
      "Тогда я лечу дальше... и попытаю счастья".
      Максимальный газ... минуты беспокойного напряжения... я не сдамся... я не... вот и летное поле с истребителями, Будапешт... выпустить закрылки... убрать газ... я приземляюсь... все...
      * * *
      Я отправляюсь на операционный стол в частном госпитале. Медсестры столпились вокруг и смотрят на меня с любопытством. За спиной хирурга, профессора Фикка, стоит Гадерман, он качает головой. Он говорит мне потом, что когда я был под наркозом, то сказал несколько вещей, которые по всей вероятности, не смогли привести медсестер в восхищение. Что можно сделать в такой ситуации? Профессор Фикк объясняет, что в меня попали две пули из 13 мм пулемета, одна, которую он уже извлек, вошла под углом в бедро, а другая прошла навылет. Он говорит мне, что я потерял много крови и как только он наложит гипс, меня отправят в санаторий на озере Балатон для того, чтобы я быстрее восстановил свои силы и дал бы возможность своим ранам затянуться в тишине и покое. Тем временем прибыл Фридолин и ругает меня за то, что я вляпался во все это из-за своего любопытства, но хотя он прямо и не говорит мне этого, он рад, что не произошло ничего более худшего. Он докладывает, что мы должны перебазироваться в район Штульвессенбурга, а сами будем стоять в Боргоенде. Они закрепляют мои носилки в санитарном "Шторхе" и доставляют меня в Хевис на озере Балатон, где я должен пройти лечение в санатории доктора Петера. Я уже спрашивал профессора Фикка сколько времени займет мое выздоровление и когда я смогу хотя бы ходить, не говоря уже о полетах. Он дает уклончивый ответ, предположительно потому, что Гадерман уже рассказал ему о моей нетерпеливой натуре. Я настаиваю на том, чтобы доктор Петер немедленно снял мои повязки и сказал мне, сколько, по его времени, я буду здесь оставаться. Он поначалу отказывается снимать повязки, но затем, после долгих споров, он исследует рану и говорит:
      "Если не будет никаких осложнений, пролежите недель шесть".
      Вплоть до этого момента я не особенно беспокоился о ране, но сейчас я чувствую, что снова теряю все, обреченный на бездействие в то время, когда нужен каждый человек. Я в бешенстве. Вот так ситуация: моя нога в гипсе и я с трудом могу передвигаться. Но в одном я уверен твердо: долго это не продлится. Не имеет значения, как благотворно скажется на мне медицинский уход и отдых, я не смогу отдохнуть по-настоящему до тех пор, пока я не вернусь в полк и не начну летать с ним. Фридолин каждый день приезжает из Боргоенда и навещает меня с портфелем, набитым бумагами на подпись. Он держит меня в курсе боевых дел полка, всех его тревог и потребностей. Между Фармосом и нашим нынешним аэродромом полк был временно размещен, всего на несколько дней, на аэродроме в Весеке, пригороде Будапешта. Стоит плохая ноябрьская погода и несмотря на критическую ситуацию мы совершаем только несколько боевых вылетов. На восьмой день он посещает меня еще раз и приносит новость, что Советы атакуют Будапешт большими силами и уже захватили плацдарм на этой стороне Дуная; еще хуже то, что их новое наступление с юга по направлению к Балатону угрожает вбить клин между нашими позициями. Он совсем не удивлен, когда я говорю ему, что достаточно належался в постели и собираюсь встать и вместе с ним вернуться в полк.
      "Но...". Он не заканчивает это предложение. Он знает о моем упрямстве. Сестра слышит, как Фридолин упаковывает мои вещи и не может поверить своим глазам, когда она заглядывает в дверь чтобы узнать, что происходит. Когда появляется предупрежденный ею доктор Петер, он застает меня уже готовым уйти. Я хорошо знаю, что он не может взять на себя ответственность и я ни о чем его не прошу. Он качает своей головой наблюдая за нашим отъездом. Через час автомобиль доставляет нас на станцию.
      На то время, когда полк расквартирован в Фармосе, мы стоим в деревне. Люди настроены к нам очень дружелюбно, чего можно было ожидать. Они надеются, что мы сможем остановить русских и освободить уже оккупированную часть их страны. Мой ординарец Дальман уже приготовился к моему приезду и натопил комнату в небольшом коттедже, без сомнения полагая, что она понадобиться в качестве больничной палаты. Проходит несколько дней и погода налаживается. Я летаю с первого же дня, укрепив ногу в гипсе дополнительными ремнями. Двигаться трудно, но как-то удается. В середине декабря из-за сильных дождей и мокрого снега наше летное поле становится все больше и больше похожим на болото и мы возвращаемся в Варпалоту. Этот аэродром расположен на сухом возвышенном месте и мы можем взлетать в любое время.
      Моя третья эскадрилья в конце концов переоснащена истребителями Фокке-Вульф-190, и, имея в виду складывающуюся ситуацию, мне бы не хотелось давать им особое время на переподготовку. Поэтому один или два пилота по очереди прикрепляются к штабу полка и между боевыми вылетами я знакомлю их с новым типом самолета и учу их как с ним обращаться. Каждый из них делает несколько кругов, количество которых зависит от его летного мастерства и затем я беру их с собой в качестве ведомых на боевые вылеты. После пятнадцати или двадцати вылетов их знакомство с новым самолетом считается завершенным и наступает очередь других экипажей. В итоге третья эскадрилья способна совершать боевые вылеты без перерывов.
      Во время своих первых боевых вылетов экипажам приходится получать самые трудные уроки, поскольку зенитная оборона везде сильна и кроме того, они все еще немного боятся летать на самолетах нового типа, особенно потому, что у них нет бортового стрелка, который подстрахует их против атак противника сзади. Во время своего первого боевого вылета ФВ-190 лейтенанта Шталера получает попадание в двигатель и немедленно идет вниз. Ему удается совершить вынужденную посадку за нашими окопами. В тот день все идет не так. Только я собираюсь взлететь вместе с лейтенантом М., который также проходит обучение на новой машине, когда большая группа Ил-2 вместе с истребительным эскортом пролетает мимо аэродрома, находясь на высоте 600 метров. Стоит холодный декабрьский день и у меня уходит некоторое время на то, чтобы разогреть двигатель так, чтобы он работал в нормальном режиме, но тем временем иваны конечно же, исчезают за горизонтом. Затем до меня доходит, что во время нескольких по-настоящему холодных дней механики использовали устройства для подогрева, которые позволяют нам взлетать немедленно, без предварительного прогрева двигателей. Работа этого устройства зависит от специально приготовленного топлива. Я делаю знак М. немедленно заправляться и взлетать вслед за мной. Бомбовой груз для запланированного вылета все еще находится под брюхом наших самолетов. Я не хочу снимать бомбы, поскольку нам еще предстоит завершить нашу миссию. Возможно, даже с этим грузом мы все еще сможем догнать строй Илов. М. пилотирует медленный самолет и отстает, я постепенно приближаюсь к Железным Густавам, которые пересекают линию фронта, когда я нахожусь от них еще на расстоянии нескольких сотен метров. Но я упрям и намерен их атаковать, пусть даже и в одиночестве. С моим ФВ-190 я не боюсь русских пилотов на их Ла-5 и Як-9. Внезапно в двигателе раздается грохот, из него хлещет масло, так что я уже ничего не вижу, масло забрызгало все стекла кабины и они теряют прозрачность. В первое мгновения я думаю, что в двигатель попал зенитный снаряд или очередь из русского истребителя, но затем я понимаю, что заклинило поршень двигателя. Двигатель плохо тянет и издает ужасный грохот, он может остановиться в любой момент. Во второе мгновение я инстинктивно опускаю нос вниз и направляюсь к нашим позициям. Сейчас я должен оказаться прямо над ними. Выброситься с парашютом невозможно, если даже не принимать во внимание малую высоту, потому что моя нога в шине. Самолет не сможет подняться выше даже на метр. Я сбрасываю фонарь, чтобы иметь возможность смотреть по сторонам и назад. Я лечу на высоте 50 метров, местность внизу непригодна для вынужденной посадки, кроме того я озабочен тем, чтобы подойти как можно ближе к аэродрому и после посадки, не теряя времени, вернуться в свою часть. Мимо меня, совсем близко проносится церковный шпиль, хорошо еще, что он не оказался точно на моем пути. Прямо впереди я вижу дорожную насыпь, пересекающую мой курс под углом, в любую секунду я могу ждать что двигатель остановится. Я могу только надеятся на то, что самолет пройдет над насыпью. Я тяну ручку на себя и жду. Удастся машине перескочить через эту насыпь или нет? Удалось! Вот я касаюсь земли. С хрустом и скрежетом самолет юзом скользит по замерзшей земле, параллельно широкой канаве, и останавливается. Меня больше всего беспокоит нога, но с ней, похоже, все в порядке. Я оглядываю тихий, мирный зимний ландшафт, только отдаленные раскаты орудий напоминают мне, что все еще идет война, хотя Рождество уже на пороге. Я отстегиваю ремни, бросаю взгляд на дымящийся двигатель и усаживаюсь на фюзеляж. По дороге идет машина с двумя солдатами. Они первым делом внимательно смотрят на меня, желаю убедиться, что я не русский, поскольку те чаще падают за нашей линии фронта, чем мы - за их. Солдаты бросают доски через канаву и несут меня к машине. Через час я уже снова на аэродроме и готовлюсь к новому вылету.
      * * *
      Мы расквартированы в казармах в нескольких километрах от аэродрома, в пригороде Варпалоты. На следующий день, в перерыве между вылетами, когда я лежу в постели, чтобы немного отдохнуть, я слышу рев авиационных моторов: это не немецкие самолеты. Глядя в открытое окно, я замечаю строй русских бомбардировщиков "Бостон", летящих на высоте 400 метров. Они идут прямо на нас. Вот с визгом стали падать бомбы. Я моментально оказываюсь на полу, даже со здоровой ногой я не смог бы двигаться быстрее. Тяжелая бомба взрывается в 15 метрах перед окном и на куски разносит мой БМВ. Дальман, который в этот момент входит в дверь, чтобы предупредить меня о налете, обнаруживает оконную раму у себя на шее. Он отделывается шоком, но не ранен.
      В настоящее время, благодаря нашей поддержке с воздуха, в районе Балатона наступает затишье, но восточнее Советы обошли Будапешт и достигли реки Гран к северу от Дуная. К югу от Будапешта они рвутся со своего плацдарма и взаимодействуя с частями, которые движутся с юга на северо-запад, переходят в наступление. Они наступают по восточным склонам гор Визул, к северу от Штульвессенбурга, и Будапешт, таким образом, окружен. Мы совершаем боевые вылеты в этом районе и еще дальше к востоку. Мы пытаемся нанести удар по их коммуникациям в глубоком тылу в районе Хадвана, где ходят советские грузовые поезда. Во время этих стремительно разворачивающихся событий мы становимся специалистами на все руки: мы играем роль пикировщиков, штурмовых самолетов, истребителей и самолетов-разведчиков.




16. РОЖДЕСТВО, 1944




      Битва за снятие осады Будапешта в самом разгаре. Мы стоим в Кемемеде в районе Папа. Мы, летный персонал, только что прибыли с аэродрома в Варпалота и прежде чем мы начали устраиваться, Фридолин вскидывает голову и спрашивает: "А знаете, ребята, что до Рождества всего два дня осталось"? Он прав, так и есть, судя по календарю. Взлет - боевой вылет - посадка - взлет - боевой вылет - посадка, мы живем в таком ритме, день за днем, - годами. Все остальное поглотил этот ритм, холод и жара, зима и лето, рабочие дни недели и выходные. Наши жизни стали несколькими идеями и фразами, которые наполняют наш мозг и никак не покидают нас, особенно сейчас, когда война стала борьбой за выживание. Один день следует за другим, сегодня - то же самое, что и вчера. "Взлет"! "Куда"? "Против кого"? "Встреча с эскортом". "Зенитный огонь". Эти слова и мысли одолевают и самого молодого пилота и командира полка. Сколько это еще будет продолжаться? Неужели вечно?
      Итак, послезавтра - Рождество. Фридолин вместе с офицером штаба едет в штаб группы забрать нашу рождественскую почту. Тем временем поздравления в адрес "Бродячего цирка Иммельман" поступают почти от всех армейских частей. Мы возвращаемся из нашего последнего вылета в самый канун Рождества в пять вечера. Наше место украшено к Рождеству, выглядит веселым и праздничным, почти как дома. Поскольку у нас нет большого помещения, каждая эскадрилья празднует в самой большой комнате своего штаба. Я обхожу всех по очереди. Каждая часть празднует Рождество особым образом, отражающим вкус своего командира. Повсюду веселье. Я провожу большую часть Рождества с офицерами штаба полка. Наша комната украшена ветками омелы и падуба, повсюду горят свечи. Две большие ели и стол перед ними, уставленный подарками, напоминает нам детство. В глазах моих солдат отражаются яркие ностальгические мечты, их мысли - с женами и детьми дома, с родителями и семьями, в прошлом и будущем. Лишь наше подсознание мы видим среди зелени немецкий военный флаг. Он возвращает нас к реальности: мы празднуем Рождество на фронте. Мы поем "Тихая ночь, святая ночь" и другие немецкие песни. Хриплые солдатские голоса сплетаются в мягкое созвучие. Затем в наших сердцах происходит великое чудо: мысли о бомбах и целях, снарядах и зенитках смягчаются сверхъестественным чувством мира, безмятежного и успокаивающего мира. И мы снова думаем о возвышенных и прекрасных вещах с такой же простотой, как об орехах, пунше и конфетах. Последнее эхо любимых немецких песен умолкает. Я говорю несколько слов о нашем немецком Рождестве, я хочу чтобы мои люди видели во мне сегодня, помимо всего прочего, своего товарища, а не командира. Мы счастливо сидим вместе один или два часа, затем рождественский вечер заканчивается.
      * * *
      Св. Петр благосклонен к нам в первый день праздников: стоит густой туман. Из телефонных разговоров во время Рождества я знаю, что иван атакует и мы срочно нужны, но летать нельзя. На следующее утро я играю короткий хоккейный матч с моими людьми. Это означает, что я, натянув меховые ботинки, стою в воротах, потому что спустя пять недель после ранения я могу только кое-как ковылять. На коньках мне кататься еще нельзя. После обеда, наши хозяева, у которых мы расквартированы, приглашают меня и несколько других офицеров поохотиться. Я очень мало знаю об обычной или "садовой" охоте на земле. В нашем отряде много стрелков, но всего лишь нескольких загонщиков. Зайцы, кажется, знают, что судьба в этот раз на их стороне и оказавшись в "котле", без колебаний молниеносно проскакивают через широкие разрывы между нами. Прогулка по глубокому снегу совсем не способствует моему быстрому выздоровлению. Мой водитель, капрал Беме, стоит сбоку. Неожиданно я вижу как какой-то великолепный экземпляр покидает укрытие и бросается в нашу сторону. Приложившись к прикладу, я поворачиваюсь как прирожденный охотник, закрываю левый глаз и - бабах! - нажимаю на курок. Падает чье-то тело, но не зайца, а Беме, которого я, охваченный, как и все новички, охотничьим энтузиазмом, совершенно не заметил. Судя по всему, он все еще сомневается в моих намерениях, потому что смотрит на меня, лежа в снегу и говорит укоризненно: "Ну что же вы, господин оберст"! Он вовремя заметил что я целюсь и бросился на землю перед самым выстрелом. Дробь миновала его, но и заяц остался невредим. Я еще более напуган, чем обе мои предполагаемые жертвы. Вот уж мог быть настоящий рождественский сюрприз! Еще одно подтверждение любимой поговорки всех летчиков-пикировщиков: "Ничего само собой не получается, если не практиковаться".
      На следующее утро устанавливается хорошая погода. Иван уже на ногах, он совершает налет на наш аэродром. Вновь их бомбежка прискорбно плоха, это просто позор. Их атаки на низкой высоте проходят на высоте более 400 метров, мы не несем практически никакого ущерба. Весь второй день после Рождества мы совершаем боевые вылеты, чтобы помочь наземным силам к северо-востоку, на реке Гран и на всем остальном Будапештском фронте. Наше мирное рождественское настроение развеяно. Нас вновь окружает безжалостная война, тихий радостный мир рождественского вечера канул в чистилище вчерашнего дня.
      В воздухе и на земле бушуют яростные битвы. На нашей стороне в бой были введены свежие подкрепления, это мои старые знакомые - друзья по восточному фронту, танкисты, которые, как и мы, играют роль "пожарной команды" верховного командования. Наша общая задача - помочь пробиться тем частям, которые попали в окружение в Будапеште, открыть для них коридор для отхода и соединения с остальными силами. Вместе мы сможем вытащить эти каштаны из огня. Год за годом. День за днем. Я воевал во всех секторах восточного фронта, я полагаю, что приобрел значительные познания в области военной тактики. Опыт учит, что только практика ведет к совершенству, практическое знание - единственный критерий того, что возможно и невозможно, хорошо или плохо. Совершая вылеты каждый день, мы должны знать тщательно каждую канаву, каждую складку земли внизу, потому что мы постоянно летаем на низкой высоте.
      На земле царит неразбериха. Некоторые из наших бронетанковых частей разбиты и панцер-гренадеры брошены в бой как обычные пехотинцы. Танки, которые всегда работали вместе с ними в одной команде, чувствуют себя неуверенно, пехота, назначенная им, не имеет никакого практического опыта совместных боевых действий, и это может закончиться опасными сюрпризами. Я не могу понять, как мог быть отдан такой приказ, более того, трудно себе вообразить худший выбор, чем сектор, выбранный для этого наступления, в котором много болот и прочих препятствий, когда существует так много более благоприятных альтернатив. Пехота, с другой стороны, должна наступать по плоской, открытой местности, которая идеальна для танков, но имеет слишком мало укрытий. Враг полностью использует свои преимущества и вот наша пехота противостоит советским стальным монстрам, оставшись без поддержки танков. Зачем эти напрасные потери? Виновников нужно отдать под суд. Кто отдал эти приказы? Мы сидим все вместе вечером и размышляем об этих вопросах.
      * * *
      30 декабря получена радиограмма о том, что я должен немедленно прибыть в Берлин и доложить рейхсмаршалу. Я киплю от злости, потому что как мне кажется, мое присутствие незаменимо во время этих трудных операций. Я вылетаю в Берлин в тот же день, следую через Вену и полон решимости вернуться к моим товарищам через два или три дня. Приказ есть приказ. Единственный багаж, который я беру с собой - большой портфель для депеш со сменой белья и туалетными принадлежностями. Ввиду серьезности ситуации я отвергаю возможность задержаться в Берлине надолго.
      По пути меня не покидает ощущение, что меня вызывают по какому-то малоприятному поводу. Когда я был ранен последний раз, в ноябре, я получил приказ, запрещающий мне летать, несмотря на который я возобновил полеты, как только вышел из госпиталя. До сегодняшнего дня никто об этом не вспоминал и я постепенно начал истолковывать это молчание как молчаливое согласие, но сейчас, как я предполагаю, этот вопрос встал снова и меня вызывают "на ковер". Я лечу в Берлин с большой неохотой, зная, что я никогда не подчинюсь этому приказу. Я не могу просто весело глазеть по сторонам, советовать или отдавать приказы в то время, когда моя страна находится в опасности, особенно когда мой обширный опыт дает мне преимущество перед теми, кто не получил достаточной подготовки. Успех - плод опыта и соразмерен с ним. Несмотря на то, что я был ранен пять раз, несколько из них - серьезно, мне везло, что я всегда быстро выздоравливал и был способен вновь и вновь пилотировать самолет, день за днем, год за годом, по всему восточному фронту - от Белого моря до Москвы, от Астрахани до Кавказа. Я знаю русский фронт вдоль и поперек. Поэтому я чувствую беспрестанную обязанность продолжать летать и сражаться до тех пор, пока не смолкнут пушки и свобода нашей страны не будет обеспечена. Я смогу это сделать, потому что здоров физически и натренирован занятиями спортом, моя хорошая форма - один из наиболее ценных источников моей силы.
      После короткой остановки у друзей в Вене я приземляюсь в Берлине и немедленно докладываю по телефону в Каринхалле. Я бы предпочел ехать туда немедленно, чтобы вылететь обратно не теряя времени. К моему смущению мне приказывают оставаться в Фюрстенхофе и обратиться в Министерство Люфтваффе за пропуском на специальный поезд рейхсмаршала, который отправляется на запад. Моя поездку будет более длинной, чем я ожидал. Кажется, мой вызов не имеет ничего общего с наложением взыскания.
      На следующий вечер мы отправляемся на запад со станции Грюневальд. Это означает, что новый год я встречу в этом поезде. Я стремлюсь не вспоминать о моем подразделении, как только я начинаю о них думать, у меня все чернеет перед глазами. Что принесет нам 1945 год?
      Мы прибываем в район Франкфурта рано утром 1 января. Я слышу рев самолетов и вглядываюсь в серую предрассветную дымку. Армада истребителей, летящих на низкой высоте, проходит рядом с вагоном. Моя первая мысль: "Американцы"! Миновала вечность с тех пор, как я видел так много наших самолетов в небе одновременно. Но это просто невероятно: на них на всех немецкая свастика и это одни истребители - Ме-109 или ФВ-190. Они направляются на запад. Позднее мне придется узнать об их задании. Вот поезд останавливается, мне кажется, что мы где-то неподалеку от Наухейма-Фридберга. Меня уже ожидает автомобиль и, миновав лес, мы подъезжаем к зданию, которое напоминает древний замок. Здесь меня приветствует адъютант рейхсмаршала. Он говорит мне, что Геринг еще не прибыл и мне придется его подождать. Он не знает, зачем меня вызвали. У меня нет иного выбора как щелкнуть каблуками и оставаться здесь, в западной штаб-квартире Люфтваффе.
      Я отправляюсь на двухчасовую прогулку. Какой в этой холмистой и поросшей лесами местности чудесный воздух! Я с удовольствием наполняю им легкие. Зачем меня сюда вызвали? Я должен буду вернуться через три часа, когда ожидается прибытие рейхсмаршала. Я надеюсь, он не заставит меня долго ждать и примет меня. Но когда я возвращаюсь, его еще нет. Кроме меня прибыл генерал, мой старый товарищ еще по тренировочным полетам на "Штуках" в районе Граца. Он рассказывает мне о сегодняшней операции, за планирование и проведение которой он несет основную ответственность. Постоянно поступают доклады о широкомасштабных атаках на аэродромы в Бельгии и Северной Франции.
      "Самолеты, которых ты видел этим утром, принимали участие в атаке с малых высот на авиабазы союзников. Мы надеемся, что сможем уничтожить там так много самолетов, что вражеское воздушное превосходство над районом нашей остановленной наступательной операции в Арденнах будет нейтрализовано".
      Я говорю генералу, что такая вещь на восточном фронте была бы невозможна, потому что расстояние, которое нужно было пролететь над вражеской территорией, было слишком большим и полет на небольшой высоте означал бы огромные потери от очень сильной противовоздушной обороны. Могло ли быть иначе на западе? Это кажется маловероятным. Если американцам удаются такие атаки над Германией, то это только потому, что наши аэродромы недостаточно защищены по той простой причине, что мы не можем выделить для этих целей достаточно людей и военного снаряжения. Он говорит мне, что сегодня у всех соединений были карты с нанесенными маршрутами подхода к вражеским аэродромам. На востоке мы уже давно не разрабатываем практические действия исходя из теории, а поступаем в точности наоборот. Командир авиационного соединения получает только самое общее задание, а как он будет его выполнять - полностью его дело, потому что он несет за него полную ответственность. Сейчас война в воздухе стала столь многообразной, что никто больше не может полагаться на теории, только командиры обладают необходимым опытом и в критический момент они с большей вероятностью примут правильное решение. Очень хорошо, что на востоке мы поняли это вовремя, в ином случае совершенно ясно, что никто из нас больше не смог бы летать.
      Для противника пятью сотнями самолетов на земле больше или меньше - не так уж важно, пока остаются в живых экипажи. Было бы гораздо лучше использовать эти истребители, которые так долго накапливались для проведения налетов, над нашим собственным фронтом и очистить там воздушное пространство. Если бы мы могли бы устранить на время кошмар огромного воздушного превосходства союзников, мы могли бы дать нашим товарищам на земле хороший шанс вновь почувствовать ветер в парусах. Любое передвижение войск и припасов за линией фронта могло бы происходить беспрепятственно. Любые вражеские самолеты, которые мы могли бы разрушить, были бы в большинстве случаев подлинной потерей, потому что вместе с самолетами погибли бы и их экипажи.
      Все эти мысли приходят мне на ум. Через несколько часов окончательные результаты операции подтверждают мои опасения. Пятьсот вражеских самолетов было уничтожено на земле, не вернулось двести двадцать наших самолетов с их экипажами. Среди погибших - ветераны, командиры соединений, старики, которых и так осталось мало. Все это печалит меня. Сегодня об операции будет доложено рейхсмаршалу и верховному главнокомандующему как о великой победе. Что это - намеренное введение в заблуждение, или раздутые личные амбиции?
      Входит адъютант и говорит мне:
      "Только что звонил оберст фон Белов. Он хотел бы, чтобы вы зашли на чашку кофе".
      "Но не смогу ли я доложить рейхсмаршалу лично"?
      "Рейхсмаршал еще не прибыл, почему вам пока не посетить фон Белова"?
      Я какое-то время раздумываю над тем, не нужно ли мне переодеться, но решаю этого не делать, чтобы сохранить мою последнюю рубашку для беседы с рейхсмаршалом.
      Сравнительно долгий путь через лес приводит нас в городок, состоявший из бараков и сельских жилых домиков, это штаб-квартира фюрера на Западе. За кофе я рассказываю фон Белову о последних событиях на русском фронте. Через двадцать минут он покидает меня, но тотчас же возвращается и кратко просит меня следовать за ним. Не подозревая ни о чем, я прохожу через несколько комнат, затем он открывает дверь, пропускает меня вперед и я оказываюсь лицом к лицу с фюрером. Все о чем я только могу подумать - так это о том, что я не надел чистую рубашку, больше на ум ничего не приходит. Я узнаю других людей, которые стоят вокруг него: рейхсмаршал, который прямо лучится от удовольствия - что происходит крайне редко, адмирал Дениц, фельдмаршал Кейтель, шеф Генштаба генерал-лейтенант Йодль и ряд других знаменитых военных, включая генералов с восточного фронта. Они все окружили огромных размеров стол с картой, на которой показано положение дел на фронтах. Они смотрят на меня и эти взгляды заставляют меня нервничать. Фюрер заметил мое смущение и обращается ко мне в полной тишине. Он подает мне руку и превозносит мою последнюю операцию. Он говорит, что в качестве признания моей храбрости, он награждает меня высочайшей наградой за храбрость, Золотыми Дубовыми листьями с Мечами и Бриллиантами к Рыцарскому кресту Железного креста и присваивает мне звание оберста. Я слушаю его слова в изумлении, но когда он говорит с ударением: "Довольно полетов. Ваша жизнь должна быть сохранена для блага германской молодежи и вашего опыта", я в мгновение ока настораживаюсь. Это означает, что мне придется оставаться на земле! Прощайте, мои боевые товарищи!
      "Мой фюрер, я не могу принять эту награду и повышение в звании, если мне больше не позволят летать с моей частью".
      Моя правая рука все еще в его руке, он все еще вглядывается мне в глаза. Левой рукой он передает мне черный, обтянутый вельветовый тканью футляр, в котором находится моя новая награда. Многочисленные лампы в комнате заставляют бриллианты сверкать всеми цветами радуги. Он смотрит на меня с печалью, затем выражение его лица меняется и он говорит: "Хорошо, продолжайте летать", и улыбается.
      В этот момент мое сердце охватывает теплая волна радости и я счастлив. Впоследствии фон Белов говорит мне, что и его и генералов чуть было нее хватил удар, когда я ставил свои условия, он уверяет меня, что молния, проскользнувшая по лицу фюрера, не всегда превращается в улыбку. Все меня поздравляют, главнокомандующий Люфтваффе - с особой сердечностью, он сильно щипает мою руку просто от удовольствия. Поздравления адмирала Деница более умеренные, поскольку он добавляет немного раздражительно:
      "Я рассматриваю вашу просьбу продолжать полеты, обращенную к фюреру, как не соответствующую долгу солдата. У меня много хороших капитанов подводных лодок, но рано или поздно им всем пришлось подчиниться приказам".
      Хорошо, что он не мой главнокомандующий!
      Фюрер ведет меня к столу с картами и говорит мне, что на совещании только что обсуждалась ситуация в районе Будапешта, я же только что прибыл оттуда, не правда ли? Он перечисляет доложенные ему причины не вполне удовлетворительного хода операции, которая до сих пор не привела к созданию коридора для связи с осажденным городом. Я делаю умозаключение, что в качестве объяснения назывались погодные, транспортные и другие трудности, но ни разу не упоминались ошибки, свидетелями которых мы были сами, находясь в воздухе: разделение бронетанковых дивизий и выбор неподходящей местности для атаки танков и пехоты. Я докладываю о своем мнении, основанном на долгом опыте войны на восточном фронте и на том факте, что во время этой операции я летал в этом секторе по 8 часов ежедневно, в основном на малой высоте. Все слушают меня в молчании. После короткой паузы фюрер делает замечание, обводя глазами круг своих советников:
      "Видите, как меня вводили в заблуждение - и кто знает, как долго?"
      Он никого персонально не упрекает, хотя и знает подлинные обстоятельства, но очевидно, что он возмущен обманом. Показывая по карте, он высказывает свое желание перегруппировать наши силы для новой попытки снять осаду Будапешта. Он спрашивает меня, где, с моей точки зрения, местность больше всего благоприятствует атаке бронетанковых частей. Я высказываю свое мнение. Позднее эта операция завершается успешно, ударная группа подошла к оборонительным линиям защитников Будапешта и те смогли пробиться из города.
      Когда совещание заканчивается, фюрер ведет меня в свой частный кабинет, меблированный с большим вкусом и с утилитарной простотой. Я хотел бы, чтобы мои товарищи могли бы находиться здесь и прожить со мной все эти часы, поскольку я здесь только благодаря их достижениям. Фюрер предлагает мне выпить и мы говорим о многих вещах. Он спрашивает меня о моей жене, сыне, родителях и сестрах. Расспросив самым детальным образом о моих личных делах, он начинает говорить о своих идеях, относящихся к перевооружению. Вполне естественно, он начинает с Люфтваффе, делая основной упор на предполагаемой модернизации самолетов, которые мы используем. Он спрашивает меня, считаю ли я оправданным продолжать полеты на медленных Ю-87 сейчас, когда вражеские истребители летают со скоростью на 400 км в час быстрее? Ссылаясь на некоторые чертежи и расчеты он указывает, что убирающиеся шасси способны увеличить скорость Ю-87 самое большое на 50 км в час, с другой стороны, его характеристики во время пикирования изменятся самым невыгодным образом. Он спрашивает моего мнения по каждому пункту. Он обсуждает мельчайшие детали из области баллистики, физики и химии с легкостью, которая оказывает на меня большое впечатление. Он также говорит мне о своем желании начать эксперименты для проверки возможности установки четырех 30 см пушек в крыльях вместо нынешних двух 37-мм пушек. Он полагает, что аэродинамические качества нашего противотанкового самолета очень сильно улучшатся благодаря этим изменениям, в качестве боеприпасов будут использоваться те же самые снаряды с вольфрамовым сердечником, и в результате эффективность самолетов, оснащенных таким оружием, наверняка возрастет.
      Объяснив мне далеко идущие улучшения в других областях, таких как артиллерия, стрелковое оружие и подводные лодки, - и все с тем же самой поразительной осведомленностью, - он рассказывает мне, что он лично написал предварительный текст оснований для моей последней награды.
      Мы беседуем примерно полтора часа, когда ординарец доложил, что "фильм готов к показу". Каждый новый еженедельный выпуск новостей незамедлительно показывают фюреру, который дает разрешение на его демонстрацию по всей Германии. Случилось так - мы спустились вниз только на один пролет и уже сидели в зрительном зале, - что картина начиналась со сцены, снятой на летном поле во время стоянки нашего полка в Штульвессенбурге, за которой следовала сцена взлета "Штук" и панорама танков, подбитых мною западнее Будапешта. После показа фильма я покинул Верховного главнокомандующего. Оберст фон Белов передал мне грамоты о награждении Рыцарским крестом Дубовыми листьями, Мечами и Бриллиантами, которые хранились в рейхсканцелярии. Каждая из них весила больше килограмма, особенно последние две, помещенные в массивных золотых рамках, которые, если не считать их сентиментальной ценности, должны были стоить изрядно. Я отправился в штаб-квартиру Геринга. Рейхсмаршал выразил свое удовольствие, которое было тем больше, поскольку недавние события сделали его положение очень трудным. Превосходство врага в воздухе усилило все наши неприятности и препятствовало нашим планам, но как можно было с ним покончить? Он безмерно весел и горд, что в этот момент один из его людей вдохновил фюрера на создание новой германской награды за храбрость. Отведя меня немного в сторону, он говорит мне шаловливо:
      "Видите, как мне все завидуют и как радуются ухудшению моих позиций? На совещании фюрер сказал, что он создает новую и уникальную награду для вас, поскольку ваши достижения ни с чем не сравнимы, в то время как представители других родов войск возражали, что награжденный - солдат Люфтваффе, недостатки которых были причиной стольких проблем. Они хотели знать, разве было невозможно, по крайней мере теоретически, заработать награду солдатам и других родов войск? Вы видите теперь, чему мне приходится противостоять".
      Он говорит, что никогда бы не поверил тому, что я смогу убедить фюрера изменить его мнение относительно запрета на мои полеты. Сейчас, когда у меня есть его разрешение, он не может сам запретить мне полеты. Он просит меня, как он неоднократно делал прежде, принять пост командующего всей фронтовой авиацией. Но принимая во внимание, как я добился согласия фюрера на полеты, я не думаю, что он серьезно верит, что сможет меня убедить в необходимости этого, по крайней мере сегодня.
      После обеда я сажусь в специальный поезд, отправляющийся в Берлин, где меня ждет мой самолет, который доставит меня к моим товарищам на фронт. Я провожу в Берлине только несколько часов, но этого достаточно, чтобы привлечь целую толпу любопытных, поскольку рассказ о моем награждении был уже сообщен прессой и по радио. Вечером я встречаюсь с Риттером фон Хальтом, в то время вождем организации "Немецкий спорт". Он рассказывает мне, как после долгих попыток он смог убедить Гитлера, что мне следовало бы возглавить спортивное движение рейха после войны. Когда будут написаны мои военные воспоминания и я передам своему преемнику мой нынешний пост, мне предложат этот назначение.
      По дороге на фронт я залетаю в Герлиц, где встречаюсь с семьей, затем вновь поднимаюсь в воздух и беру курс на Будапешт в тот же самый день, когда доклады о положении на этом участке фронта становятся особенно печальными. Во время моей посадки полк построен, чтобы заместитель командира эскадрильи мог поздравить меня от имени всей части с моей новой наградой и званием. Затем мы вновь поднимаемся в воздух и совершаем боевой вылет в район Будапешта.
      Если бы русские зенитчики только знали, сколько золота и бриллиантов летит над их головами", - говорит с ухмылкой один механик из наземного персонала, "можете биться об заклад, они стреляли бы гораздо лучше и приложили бы больше усилий".
      * * *
      Спустя несколько дней я получаю сообщение от венгерского лидера Салаши, который приглашает меня в свою штаб-квартиру к югу от Шопрона. Меня сопровождают генерал Феттерер, командующий венгерскими военно-воздушными силами и Фридолин. В благодарность за наши операции против большевизма в Венгрии он награждает меня венгерской высшей военной наградой - Медалью за храбрость. До сих пор ею были награждены всего семеро венгров. Я - восьмой ее кавалер и единственный иностранец. Поместье, права на которое присуждаются вместе с наградой, не слишком меня интересует. Я должен буду вступить в права собственника только после войны и без всякого сомнения, оно станет местом отдыха для всех летчиков моего полка.
      В середине января мы получаем тревожные доклады о том, что Советы начали наступление с Баранувского плацдарма и глубоко проникли вглубь Силезии. Силезия - мой дом. Я прошу немедленного перевода полка на этот участок фронта. До 15 января не поступает никаких определенных приказов, наконец я получаю распоряжение перебазировать весь полк, за исключением первой эскадрильи, на аэродром Удетфельд в Верхней Силезии. У нас не хватает транспортных самолетов и мы везем первую смену механиков и оружейников на наших Ю-87, чтобы быть готовыми к вылетам сразу же после перебазирования. По пути мы заправляемся в Ольмюце. Когда мы летим над Веной, командир противотанкового звена сообщает по радиотелефону:
      "Мне придется сесть... двигатель отказывает".
      Я очень недоволен этим, не столько из-за близких к истине подозрений, что неполадки связаны с фактом проживания его невесты в Вене, сколько потому, что вместе с ним летит мой операционный офицер лейтенант Вейсбах. Это означает, что Вейсбах будет отсутствовать, когда мы приземлимся на нашем новом аэродроме и мне самому придется сидеть на этом проклятом телефоне!
      Мы приближаемся к нашему месту назначения над знакомыми, покрытыми снегом склонами Судет. Кто мог бы когда-нибудь подумать, что я однажды буду совершать боевые вылеты над этим районом? Когда мы находились над бескрайними просторами России - в 1700 км от дома - и когда нам в первый раз пришлось отступать, мы шутливо говорили: "Если так будет продолжаться, мы вскоре будем базироваться в Кракове".
      Мы относились к этому городу как к типичной базе снабжения со всеми удобствами, связанными с городом такого размера, и обладающей определенной привлекательностью - по крайней мере в течение нескольких дней. Сейчас наша шутка стала реальностью, даже еще худшей. Краков захвачен русскими и сейчас находится далеко за линией фронта.
      Мы приземляемся в Удетфельде. Я узнаю очень мало от командира авиационной дивизии, которая здесь расквартирована. Ситуация сложная, связь с большинством наших передовых частей перерезана. Мне говорят, что русские танки находятся уже в 40 км к востоку от Ченстохова, но ничего еще точно не известно. Так бывает почти всегда, когда вещи выходят из-под контроля. Танковые "пожарные бригады" в этом секторе, 16-я и 17-я танковые дивизии в данный момент отрезаны, отчаянно сражаются за свою жизнь и не способны придти на помощь другим дивизиям. Как кажется, русские начали широкомасштабное наступление, в течение ночи они пробили оборону 16-й и 17-й танковых дивизий и, соответственно, наши атаки с воздуха должны проводиться с большой осторожностью, поскольку тот факт, что какая-то часть находится в глубине русских позиций не гарантирует, что это противник.
      Они вполне могут оказаться нашими частями, пытающимися пробиться назад. Поэтому я приказываю всем пилотам перед атакой удостовериться, летая на малой высоте, что атакуемые ими войска на самом деле являются советскими. Во время отлета из Венгрии мы полностью загрузили боеприпасы, но по-прежнему нет никакого следа наших машин-заправщиков. Я бросаю взгляд на указатель топлива: у нас осталось горючего только на один короткий вылет. Через двадцать минут после посадки в Удетфельде мы отправляемся в наш первый боевой вылет в этом районе. Вдали показалась Ченстохова. Я обследую дороги, идущие на восток, по которым, судя по сообщениям, движутся русские танки. Мы летим на малой высоте над городом. Но что это там такое происходит? По главной улице движется танк, за ним следуют второй и третий. Они похожи на Т-34, но этого не может быть. Это, скорее всего, танки 16-й и 17-й танковых дивизий. Я делаю еще один круг. Ошибиться нельзя, это, без сомнения, Т-34 с пехотой, усевшейся сверху на броне. Иваны. Это не могут быть захваченные у них танки, которые мы иногда используем, поскольку в этом случае их экипажи стали бы стрелять в воздух из ракетниц или растянули бы на корпусах флаги со свастикой. Мои последние сомнения рассеиваются, когда я вижу что пехота открывает по нам огонь. Я отдаю приказ атаковать. Мы не должны сбрасывать бомбы на город, всегда есть вероятность, что внизу окажутся мирные жители, которые были захвачены врасплох и не смогли эвакуироваться из города. Провода высоковольтной передачи, высокие дома с антеннами и другие препятствия чрезвычайно сильно затрудняют атаки противотанковых самолетов с малой высоты. Некоторые из Т-34 кружат вокруг городских кварталов, так что легко потерять их из виду во время пикирования. Я расстреливаю три танка в центре города. Эти танки должны были откуда-то появиться. Мы летим на восток, вдоль железной дороги и шоссе. Всего в нескольких километрах за городом следующая группа танков катиться впереди колонны грузовиков с пехотой, боеприпасами и зенитными орудиями. Здесь, на открытой местности мы чувствуем себя в своей стихии и преподносим танкам неприятный сюрприз. Наступают сумерки и мы возвращаемся на базу. Восемь танков горят. У нас кончились боеприпасы.
      Мы никогда не относились к нашей задаче несерьезно, но мы, возможно, были склонны относиться к охоте на танки как к разновидности спорта. Однако сейчас я чувствую, что все это уже перестало быть игрой. Если бы я когда-нибудь увидел еще один танк после того, как у меня кончились боеприпасы, я бы протаранил его своим самолетом. Я охвачен яростью при мысли о том, что эта степная орда катится через самое сердце Европы. Сможет ли кто-нибудь снова избавить от них Европу? Сегодня у них могущественные союзники, снабжающие их материалами и открывшие второй фронт. Принесет ли однажды поэтическая справедливость ужасное возмездие?
      Мы летаем с рассвета до заката невзирая на потери, не обращая внимания на противника и плохую погоду. Мы участвуем в крестовом походе. Мы молчим между вылетами и по вечерам. Каждый выполняет свой долг стиснув зубы, готовый отдать, если понадобиться, свою жизнь. Офицеры и солдаты осознают, что жизнеутверждающий поток объединяет их в духе товарищества, невзирая на ранг и класс. И так было у нас всегда.
      * * *
      В один из этих дней рейхсмаршал срочно вызывает меня в Каринхалле. Мне абсолютно запрещено летать, это приказ фюрера. Я схожу с ума от волнения. Пропустить целый день полетов и приехать в Берлин, чтобы узнать об этой ситуации. Это невыносимо! Я просто не буду этого делать! В этот момент я чувствую, что ответственен только перед собой. Я звоню в Берлин между вылетами с намерением просить рейхсмаршала даровать мне отсрочку до тех пор, пока не окончится этот кризис. Надеясь на уступку со стороны фюрера я должен получить разрешение продолжать летать, я не могу просто глядеть на это со стороны. Рейхсмаршала нет на месте. Я пытаюсь связаться с шефом Генштаба. Они все на совещании с фюрером и до них нельзя дозвониться. Дело очень срочное, я намереваюсь нажать на все рычаги, прежде чем сознательно не подчиниться приказам. В качестве последнего средства я звоню фюреру. Телефонист в штаб-квартире фюрера не понимает меня и наверное приходит к заключению, что я хочу соединиться с тем или иным генералом. Когда я повторяю, что я хочу говорить с фюрером лично, он спрашивает меня: "Ваше звание?"
      "Капрал", отвечаю я. Кто-то на другом конце линии смеется, поняв шутку и соединяет меня. Трубку берет оберст фон Белов.
      "Я знаю, чего вы хотите, но я умоляю вас не сердить фюрера. Разве вам рейхсмаршал ничего не говорил?"
      Я отвечаю, что именно поэтому я и звоню и описываю серьезность нынешней ситуации. Но это не срабатывает. Он советует мне лично прибыть в Берлин и поговорить с рейхсмаршалом, он считает, что для меня есть новое назначение. Я в такой ярости, что не могу говорить и вешаю трубку. В комнате стоит гробовая тишина. Все знают, что когда я в бешенстве, лучше всего дать мне время остыть в тишине.
      * * *
      Завтра мы должны перелететь в Кляйн-Эйхе. Я хорошо знаю этот район, здесь неподалеку живет наш "танковый знакомый" граф Страхвиц. Лучший способ забыть о моих расстройствах - лететь в Берлин и повидать рейхсмаршала. Он принимает меня в Каринхалле, я поражен его раздражительностью и отсутствием добросердечности. Мы беседуем во время короткой прогулки по лесу. Он немедленно открывает огонь из орудий самого крупного калибра:
      "Я говорил с фюрером о вас на прошлой неделе, и вот что он сказал: когда Рудель был здесь, у меня не хватало духу сказать ему, что он должен прекратить летать, я просто не мог ему сказать об этом. Но на что тогда вы, главнокомандующий Люфтваффе? Вы можете ему это сказать, я - нет. Я рад видеть Руделя, но я не хочу встречаться с ним снова до тех пор, пока он не уступит моим пожеланиям. Я цитирую слова фюрера и я говорю вам об этом прямо. Я также больше не хочу обсуждать этот вопрос. Я знаю наперед все ваши аргументы и возражения!"
      Это ошеломляющий удар. Я возвращаюсь в Кляйн-Эйхе. Во время полета мой ум занят событиями последних часов. Сейчас я знаю, что должен игнорировать приказ. Я чувствую, что это мой долг перед Германией, перед моей страной, - бросить на чашу весов весь мой опыт и мои личные усилия. В ином случае я буду казаться самому себе предателем. Я должен продолжать летать независимо от того, каковы будут последствия.
      В мое отсутствие полк совершает боевой вылет. Лейтенант Вейсбах, который не участвовал в полетах, потому что мне был нужен оперативный офицер, отправляется на танковую охоту с лейтенантом Людвигом, первоклассным стрелком и обладателем Рыцарского креста. Они не возвращаются из боя, для нас это невосполнимая потеря двух бесценных боевых товарищей. В эти дни мы должны отдавать все, что у нас есть, мы не можем щадить себя. Меня эти операции держат в большом напряжении чем когда-либо, потому что я все время помню, что не выполнил приказ верховного главнокомандующего. Если что-нибудь случится со мной, мне откажут в военных почестях и я буду опозорен, эта мысль беспокоит меня. Но я не могу ничего с этим поделать, я нахожусь в воздухе с утра до позднего вечера. Все мои офицеры знают, что если кто-то спросит меня, я не на боевом вылете, а "только что куда-то отошел". Индивидуальные счета уничтоженных танков всегда должны быть указаны в ежедневных отчетах, которые каждый вечер посылают в штаб Люфтваффе с указанием имени летчика. Поскольку приказ о запрещении летать остается в стиле, цифра уничтоженных мною танков больше не записываются на мой личный счет, а идут на счет всего полка. До сих пор в эту категории записывались цифры уничтоженных танков только в том случае, если два летчика атаковали одну и ту же цель. Тогда, для того, чтобы избежать двойного счета, цифра записывалась под рубрикой "Имя летчика точно указать невозможно, победа приписана всему подразделению". Позднее у нас часто возникали споры с командованием, которое указывало, что прежде мы всегда могли указать имя летчика. Почему вдруг столько танков появилось в графе "совместный счет"? Вначале мы отделывались от вопросов, говоря, что сейчас, когда кто-нибудь один замечает танк, мы все пикируем на него одновременно, поскольку каждый хочет нанести удар. Однажды, во время моего вылета, для расследования является шпион в лице офицера Люфтваффе и вытягивает все из моего оперативного дежурного, пообещав, что никому ничего не расскажет. Кроме того один генерал застигает меня врасплох сразу после вылета на аэродроме в Гротткау, на который мы только что перебазировались. Он не верит моим уверениям, что это был всего лишь "короткий испытательный полет", но это, по его словам, не имеет значения, потому что он "ничего не видел". Тем не менее, я вскоре обнаруживаю, что правда дошла до верховного командования. Однажды, вскоре после визита генерала я упомянут в военном коммюнике как уничтоживший одиннадцать танков и одновременно меня по телефону вызывают в Каринхалле. Я лечу туда и встречаю очень холодный прием. Первые слова рейхсмаршала:
      "Фюреру известно, что вы продолжаете летать. Я полагаю, что он узнал об этом из вчерашнего коммюнике. Он попросил меня предупредить вас, чтобы вы прекратили полеты немедленно и навсегда. Вы не должны вынуждать его прибегать к дисциплинарным акциям за неповиновение приказу. Более того, он не представляет себе, что так может вести себя человек, награжденный высшей германской наградой за храбрость. Я полагаю, что могу не добавлять своих собственных комментариев".
      Я выслушиваю его молча. Кратко расспросив меня о ситуации в Силезии, он отпускает меня и я возвращаюсь в часть в тот же день. Мне ясно, что я должен продолжать летать, если я хочу сохранить душевное равновесие во время столь трудных испытаний для моей страны. Я должен продолжать летать.
      * * *
      Мы охотимся за танками в промышленном районе Верхней Силезии, где врагу легче маскироваться, а нам - труднее его обнаружить. Наши атакующие Ю-87 крутятся между трубами промышленных городков Верхней Силезии. В Кифернштадтеле мы встречаем нашу артиллерию, которую мы уже дано не видели и помогаем им ликвидировать численно превосходящие силы Советов и их Т-34. Постепенно на Одере создан новый фронт. Создать новый фронт буквально из ничего! На это способен только фельдмаршал Шернер! Мы часто видим его сейчас, когда он посещает нашу базу чтобы обсудить со мной текущую ситуацию и возможные операции. Особую ценность для него представляют результаты нашей разведки. В это время докладывают о том, что командир эскадрильи Лау пропал без вести вместе со своим бортстрелком. Он подбит зенитками, совершил на вынужденную посадку в районе Гросс-Вартенберга и захвачен в плен русскими. После того, как ему не удалась попытка приземлиться в стороне от советских войск, ему пришлось садиться прямо в их гуще.
      Постепенно создается фронт по реке Одер. Я получаю по телефону приказ немедленно перебазировать полк на аэродром Маркиш-Фридлянд в Померании, а вторую эскадрилью - во Франкфурт. Ситуация здесь стала более опасной, чем в Силезии. Падет густой снег, который не дает нам лететь в тесном строю. Поэтому мы взлетаем тройками и направляемся в Маркиш-Фридлянд через Франкфурт. Некоторые из наших самолетов приземляются на промежуточных аэродромах в Сагане и Сорау. Погода отвратительная. Во Франкфурте уже ждут моего приземления. Я должен без промедления позвонить на старую базу в Гротткау. Когда меня соединяют, я узнаю, что вскоре после моего отлета фельдмаршал Шернер приехал повидать меня и поднял большой шум. Стуча кулаком по столу он спросил, кто отдал мне приказ о перебазировании. Лейтенант Ниерман, мой оперативный офицер сказал ему, что приказ пришел из штаба Люфтваффе.
      "Штаб Люфтваффе! Все это ширма! Я хочу знать, кто приказал Руделю улететь. Позвоните ему во Франкфурт и прикажите ждать там. Я поставлю вопрос перед самим фюрером. Я настаиваю, чтобы он оставался здесь. Я что, должен удерживать фронт одной пехотой с винтовками?"
      Я узнаю обо всем этом по телефону. Если я хочу добраться до Маркиш-Фридлянд до наступления темноты, я не могу больше тратить время. Я звоню в штаб-квартиру фюрера чтобы спросить, продолжать мне перелет или вернуться в Силезию. В первом случае фельдмаршал Шернер должен отпустить моих людей, удерживаемых им в Гротткау, так, чтобы у меня был полный комплект людей и снаряжения, когда я прибуду на новое место. Мне говорят, что решение принято: мой полк определенно переведен на север, поскольку ситуация в этом секторе, командующим которым назначен рейхсфюрер СС Гиммлер, гораздо более серьезна. Я приземляюсь в Маркиш-Фридлянде вместе с несколькими первыми самолетами в сильную метель и в полной темноте, остальная часть полка должна прибыть завтра, вторая эскадрилья останется во Франкфурте и будут совершать боевые вылеты оттуда. После того, как мы находим себе жилье для ночлега, я звоню Гиммлеру в Орденсбург-Крессинзее чтобы доложить о моем прибытии в сектор. Он рад, что я здесь и очень доволен, что выиграл дуэль с фельдмаршалом Шернером. Он спрашивает меня, что я сейчас собираюсь делать. Время 11 часов вечера, поэтому я отвечаю: "Иду спать" - поскольку мне нужно вставать завтра как можно раньше, чтобы составить общее представление о ситуации. Но Гиммлер думает иначе.
      "А мне не спится", говорит он.
      Я говорю ему, что ему не нужно лететь завтра утром, и что когда люди летают без перерыва, сон незаменим. После долгой праздной болтовни он сообщает, что посылает за мной машину, чтобы увидится со мной как можно скорее. Поскольку в любом случае у меня мало топлива и боеприпасов, информация о новом секторе, которую может мне сообщить его командующий, может по крайней мере облегчить мне ряд организационных проблем. На пути в Орденбург мы застреваем в снежных заносах. Когда я попадаю туда, уже два часа ночи. Первым я вижу его начальника штаба, с которым мы долго обсуждаем ситуацию и общие вопросы. Мне особенно любопытно услышать от него, как Гитлер приступает к своей новой задаче, видя, что у него не хватает необходимой подготовки и опыта. Начальник его штаба - армейский офицер, а не член СС. Он говорит мне, что работать с Гиммлером - большое удовольствие, потому что он вовсе не самоуверенный человек и не ищет случая показать свою власть. Он не считает, что знает лучше, чем эксперты его штаба, с готовностью соглашается с их предложениями и затем использует весь свой авторитет чтобы претворить выработанное решение в жизнь. И поэтому все идет гладко.
      "Только одна вещь вас поразит. У вас всегда будет чувство, что Гиммлер никогда не говорит того, что думает на самом деле".
      Через несколько минут я обсуждаю ситуацию и мою задачу с Гиммлером. Я немедленно замечаю его озабоченность. Советы почти обошли Шнайдемюль и рвутся в Восточную Померанию по направлению к Одеру, частично вдоль долины Нейсе, и также к северу и к югу от нее. В этом районе очень мало частей, которых можно было бы назвать боеспособными. В окрестностях Маркиш-Фридлянда формируется боевая группа, которая должна сдержать прорвавшиеся вражеские силы и предотвратить их предстоящее движение к Одеру. Никто не может пока еще предсказать, в какой степени наши войска в районе Позена-Грауденца смогут пробиться назад, в любом случае они не смогут быстро восстановить свои силы. Разведка оставляет желать лучшего и поэтому нельзя составить полное представление об их положении. Это, следовательно, будет одной из наших первых задач, кроме того, чтобы атаковать противника во всех известных пунктах, которых он уже достиг, в особенности его механизированные и бронетанковые силы.
      Я выясняю потребности в бомбах, горючем и боеприпасах. Если они не будут удовлетворены, уже через несколько дней я не смогу выполнять боевые задачи. Гиммлер обещает мне, в своих собственных интересах, что мои запросы будут удовлетворяться в первую очередь. Я объясняю ему, какие возможности я вижу в использовании моего соединения, основывая свою точку зрения на той картине, которую он мне нарисовал.
      Я покидаю Орденсбург в 4:30 утра, зная, что через два часа я уже буду летать над сектором. "Штуки" летают весь день без перерывов. Наши самолеты украшены эмблемой Германского рыцарского ордена, потому что сейчас, как и шесть столетий тому назад, мы вовлечены в битву с Востоком. Устанавливается очень холодная погода, снежный покров на аэродроме достигает высоты 5 сантиметров, когда мы взлетаем, эта снежная пыль забивается в механизмы пушек на наших противотанковых самолетах и замерзает, как только мы поднимаемся в воздух. После того, как выпущен один или два снаряда, орудия заклинивает. Я не могу этого вынести! Вот подо мною русские бронированные колонны наступают на Германию и когда мы заходим в атаку, временами преодолевая очень сильную противовоздушную оборону, что происходит? Пушки молчат. Некоторые пилоты уже подумывают о том, чтобы врезаться в танки от полного отчаяния. Мы заходим еще и еще раз - но все безнадежно. Это случается с нами у Шарникау, в Филенне, во многих других местах. Т-34 рвутся на запад. Иногда для того, чтобы взорвать танк, нужен всего один выстрел, но часто этого мало. Самые ценные дни потеряны, прежде чем я наконец получаю достаточно людей, чтобы постоянно очищать взлетную полосу от снега. Огромное количество танков заставляет шевелиться волосы на голове. Мы летаем во все стороны света, если бы световой день был бы в три раза длиннее, этого все равно было слишком мало. Взаимодействие с нашей истребительной эскадрильей выше всяких похвал, они реагируют на каждый наш разведывательный отчет - "Передовые отряды противника в такой-то или такой-то точке". В совместной операции к востоку от Дейчекроны и в лесах к югу от Шлоппе мы смогли нанести Советам существенные потери. Когда танки оказываются в деревне, они обычно въезжают прямо в дома и пытаются там укрыться. После этого их можно заметить только по длинному шесту, который торчит из середины дома, это ни что иное, как танковая пушка. В стене дома образуется пролом и поскольку маловероятно, что в нем все еще живут немцы, мы заходим сзади и стреляем в двигатель. Никакие другие методы атаки не помогают. Танки загораются и взрываются вместе с развалинами домов. Если кто-то из экипажа остается в живых, они иногда пытаются въехать на горящем танке в новое укрытие, но в этом случае исход борьбы уже решен, поскольку в этот момент можно нанести удар в любую уязвимую часть танка. Я никогда не сбрасываю на деревни бомбы, даже если это оправданно с военной точки зрения, поскольку меня бросает в дрожь при одной мысли о том, что я могу попасть в немецких жителей, которые и так уже беззащитны перед террором русских.

      Ужасная вещь - летать и сражаться над нашими собственными домами, тем более когда видишь, как массы людей и военной техники врываются в твою страну подобно наводнению. Сейчас мы играем роль плотины, небольшого препятствия, но не способны остановить прилив. Германия, вся Европа сейчас стоит на кону в этой дъвольской игре. Бесценные силы истекают кровью, последний бастион мира разрушается под натиском Красной Азии. Вечером мы больше истощены этой мыслью, чем непрерывными полетами в течение дня. Отказ смириться с этим роком и уверенность в том, что "это не может случиться" заставляет нас двигаться. Я бы не хотел обвинять себя за то, что не сделал всего от меня зависящего и не предотвратил пугающего, угрожающего призрака поражения. Я знаю, что каждый достойный молодой немец думает так же, как и я.
      К югу от нашего сектора ситуация выглядит очень мрачной. Франкфурт-на-Одере находится под угрозой. Поэтому ночью мы получаем приказ выдвинуться в район Фюрстенвальде, который находится ближе к критическому сектору. Через несколько часов мы вылетаем в операционный район Франфурт-Кюстрин. Клинья советского наступления достигли Одера в предместье Франкфурта. Дальше к северу Кюстрин окружен и враг, не теряя времени, захватывает плацдарм в Геритце-Рейтвейне на западном берегу замерзшей реки.
      Однажды, как и прусский кавалерийский генерал Цейтен триста лет назад мы принимаем участие в битве к востоку от Франкфурта, на месте исторического сражения. Здесь небольшие немецкие силы окружены советскими танками. Мы атакуем их и те танки, которые не загорелись, пытаются уйти по открытой местности. Мы заходим на них в атаку снова и снова. Наши товарищи на земле прыгают от радости, бросают в воздух свои ружья и каски и не заботясь об укрытии преследуют отходящих русских. Наш огонь выводит из строя все танки до одного. Среди всех, кто был свидетелем нашего успеха царит радостное настроение. После того, как все танки были уничтожены или захвачены, я приготавливаю контейнер и пишу поздравление нашим товарищам от имени полка и от своего имени. Я кружу на очень малой высоте и бросаю контейнер с запиской и плиткой шоколада прямо им под ноги. Вид их счастливых, благодарных лиц укрепляет нас в преддверии трудных операций и вдохновляет нас на новые упорные усилия облегчить борьбу наших товарищей по оружию.
      * * *
      К несчастью, первые дни февраля очень холодные, Одер во многих местах замерз так сильно, что русские могут перебираться через реку. Они часто кладут на лед доски и я вижу, как по ним едут грузовики. Лед не кажется мне достаточно крепким, чтобы выдержать вес танков. Поскольку фронт на Одере еще не установился и в его линии много брешей, в которых нет ни одного немецкого солдата, который мог бы противостоять наступлению, Советам удается захватить несколько плацдармов, например, в Рейтвейне. Наши танковые войска, которые были введены в бой слишком поздно, сталкиваются здесь с сильной вражеской обороной на западном берегу, подкрепленной тяжелой артиллерией. Переправы через реку с самого первого дня защищены сильным зенитным огнем. Иван хорошо информирован о нашем присутствии в этом секторе. Каждый день мне приказывают уничтожить переправы, чтобы отсрочить наступление и выиграть время для подхода наших подкреплений и боевой техники. Я сообщаю, что в данный момент это почти бесполезно, потому что чрез Одер можно перебраться практически в любом месте. Бомбы пробивают лед, оставляя сравнительно небольшие полыньи, и это все, чего мы можем добиться. Я атакую только распознаваемые цели на обеих сторонах реки или пересекающий ее транспорт, но не так называемые мосты, которых строго говоря, вообще нет. То, что на аэрофотография выглядит как мост, обычно оказывается следами пехоты и колеями автомашин, а также досками, уложенные на лед. Если мы бомбим эти следы, иван просто переходи по льду в стороне от них. Это становится ясным для меня в первый же день, потому что я летаю над ними бесчисленное количество раз и кроме того, эти переправы не являются для меня чем-то новым, я знаю их по Дону, Донцу, Днестру и другим русским рекам.
      Поэтому, не обращая внимание на приказы, я концентрирую атаки на подлинных целях на обоих берегах реки: танках, автомашинах и артиллерии. Однажды появляется генерал, посланный из Берлина и говорит мне, что на фотографиях, сделанных с самолетов-разведчиков всегда появляются новые мосты.
      "Но", говорит он, "вы не докладывали, что эти мосты не разрушены. Вы должны продолжать их атаковать".
      "В общем и целом", объясняю я ему, "это вовсе не мосты", и когда я вижу, что его лицо превратилось в вопросительный знак, мне на ум приходит одна идея. Я говорю ему, что я только что собирался подняться в воздух и приглашаю его лететь со мной, и обещаю, что предоставлю практические доказательства этого. Он на мгновение колеблется, затем, видя любопытные взгляды моих молодых офицеров, которые слышали мое предложение с некоторым ликованием, он соглашается. Я отдаю подразделению приказ атаковать плацдарм, а сам приближаюсь к цели на предельно малой высоте и пролетаю от Шведта до Франфурта-на-Одере. В некоторых местах мы наталкиваемся на внушающий уважение зенитный огонь и генерал вскоре признает, что эти мосты на самом деле являются следами. Он видел достаточно. После посадки он очень доволен, что смог убедиться лично и делает соответствующий доклад. Мы освобождены от нашей ежедневной обязанности атаковать эти "мосты". Однажды вечером рейхсминистр Шпеер привозит мне новое задание от фюрера. Я должен разработать план для его выполнения. Он говорит мне кратко:
      "Фюрер планирует атаки на плотины гидроэлектростанции, снабжающих энергией военную промышленность Урала. Он ожидает, что производство вражеских вооружений, и в особенности танков, будет остановлено на год. Этот год даст нам шанс воспользоваться передышкой. Вам предстоит организовать эту операцию, но ни в коем случае вы не должны лететь сам, фюрер повторил это несколько раз".
      Я обратил внимание министра на то, что есть более подходящие кандидатуры для выполнения этой задачи, а именно, из командования авиацией дальнего действия, которые знакомы с такими вещами как астрономическая навигация и пр., гораздо лучше меня, получившего подготовку в бомбометании с пикирования и поэтому обладающего совершенно иным знанием и опытом. Более того, если я должен ставить задачу экипажам и остаться после этого в нормальном состоянии, я должен получить разрешение лететь самому.
      "Фюрер хочет, чтобы именно вы руководили этой операцией", возражает Шпеер.
      Я задаю несколько важнейших технических вопросов, относящихся к типу самолета и бомб, с помощью которых должна быть выполнена эта операция. Если это нужно сделать как можно быстрее, всерьез можно рассматривать только Хейнкель-177, хотя и не совсем ясно, окажется ли он пригоден для этой цели. С моей точки зрения единственной бомбой для такой цели является нечто вроде торпеды, но ее еще необходимо испытать в действии. Я отказываюсь от его предложения использовать тонные бомбы, я уверен, что с их помощью нельзя достичь успеха. Я показываю министру фотографии, сделанные в северном секторе восточного фронта, когда я сбросил две тонные бомбы на бетонные опоры моста через Неву и он не обрушился. Эта проблема, таким образом, должна быть решена, как и вопрос о моем участии в этой миссии. Вот мои условия, если фюрер настаивает на том, чтобы я взялся за эту задачу. Он уже знает мои возражения касающиеся того, что мой опыт относится к совершенно иной области.
      Я получаю досье с фотографиями заводов и с интересом их изучаю. Я вижу, что значительная часть из них находится под землей и они практически неуязвимы с воздуха. На фотографиях, которые были сделаны во время войны, изображена сама плотина, гидроэлектростанция и некоторые фабричные здания. Как эти фотографии были сделаны? Я вспоминаю мое пребывание в Крыму и складываю два и два. Когда мы стояли в Сарабузе и поддерживали себя в форме, занимаясь подъемом тяжестей и метанием диски после вылетов, на аэродроме часто приземлялся самолет, выкрашенный черной краской и из него сходили очень загадочные пассажиры. Однажды член экипажа сказал мне по секрету, что происходило. Этот самолет привез русских священников из свободолюбивых государств Кавказа, которые вызвались выполнить важные задания немецкого командования. Одетые в рясы и с развевающимися по воздуху бородами, каждый из них нес на груди небольшой пакет либо с фотокамерой, либо со взрывчаткой, в зависимости от их задания. Эти священники считали немецкую победу единственным шансом восстановить свою независимость и вместе с ней, свободу для своей религии. Они были фанатичными врагами большевистского мира и поэтому, нашими союзниками. До сих пор они стоят у меня перед глазами: люди с белыми бородами и благородными чертами лица, как будто вырезанными из дерева. Из глубины России они доставили фотографии, месяцами находились в дороге и возвращались после завершения своего задания. Если один из них исчезал, он, скорее всего, отдал свою жизнь за свободу или в результате неудачного прыжка с парашютом, застигнутый во время выполнения задания или на обратном пути за линию фронта. На меня произвел большое впечатление рассказ моего собеседника о том, как эти святые люди без колебаний прыгали в ночь, укрепленные верой в свою великую миссию. В то время мы сражались на Кавказе и их сбрасывали с парашютами над горными долинами, где жили их родственники, с помощью которых они намеревались организовать сопротивление и совершить диверсионные акты.
      Все это вспомнилось мне, когда я раздумывал над тем, откуда взялись фотографии этих заводов.
      После нескольких общих замечаний об общем ходе войны, в которых Шпеер выразил свою полную уверенность в фюрере, он уехал рано утром, пообещав мне прислать новые детали, касающиеся уральских планов. Но до этого дело так никогда и не дошло, потому что события 9 февраля сделали мое участие в этой операции невозможным.
      Таким образом, задача разработки плана была доверена кому-то еще. Но затем, в лихорадке событий конца войны этот план потерял свое практическое значение.





17. СМЕРТЕЛЬНАЯ БОРЬБА ПОСЛЕДНИХ МЕСЯЦЕВ




      Рано утром 9 февраля в штабе раздается телефонный звонок. Из Франкфурта сообщают, что прошлой ночью русские навели переправу через Одер у деревни Лебус, к северу от города, и при поддержке танков удерживают плацдарм на западном берегу реки. Ситуация более чем критическая, поблизости нет пехоты, чтобы их атаковать, и нет никакой возможности доставить туда тяжелую артиллерию, которая могла бы остановить противника. Таким образом, ничего не удерживает советские танки от того, чтобы начать марш на столицу, или, по крайней мере, перерезать железную дорогу и автомобильное шоссе Франкфурт-Берлин, которые являются жизненно важными для снабжения фронта на Одере.
      Мы летим туда, чтобы выяснить, насколько справедлив этот доклад. Издалека я уже вижу понтонный мост и задолго до того, как мы приближаемся к нему, по нам открывают огонь зенитные орудия. Русские приготовили нам нечто закуску! Одна из моих эскадрилий атакует мост, проложенный прямо по льду. У нас нет больших надежд на то, что мы сможем добиться чего-то существенного. Как мы знаем по опыту, иваны располагают таким количеством строительных материалов, что могут восстановить мост почти мгновенно. Я лечу низко над землей вместе с противотанковыми самолетами и ищу танки на западном берегу реки. Я могу разглядеть их следы, но не вижу самих стальных монстров. Или то были следы артиллерийских тягачей? Я опускаюсь еще ниже, чтобы быть абсолютно уверенным, и вижу танки, хорошо замаскированные в складках речной долины, на северном краю деревни Лебус. Здесь их, вероятно, штук двенадцать-пятнадцать. Что-то ударяет в крыло, попадание из легкой зенитной пушки. Я держусь низко, отовсюду стреляют зенитки, речную переправу защищают примерно шесть или восемь зенитных батарей. Зенитчики, похоже, давно играют в эти игры и приобрели большой опыт в борьбе со "Штуками". Они не пользуются трассерами, мы не видим тянущихся к нам нитей с нанизанными красными бусинками. Понимаешь, что они открыли огонь, только когда самолет вдруг резко вздрагивает от удара. Как только мы набираем высоту, они тут же перестают стрелять и наши бомбардировщики не видят, кого им атаковать. Только если лететь очень низко над целью, можно увидеть, как из ствола орудия вырывается пламя, похожее на огнь факела. Я думаю, что делать. Нет никакой возможности подойти к цели скрытно, так как плоская речная долина не дает возможности для такой тактики. Здесь нет ни высоких зданий, ни деревьев. Трезвое размышление позволяет мне сделать вывод, что опыт и тактические навыки могут помочь, даже если нарушены все основные правила, которые из них вытекают. Ответ: решительная атака и надежда на удачу. Если бы я всегда был таким авантюристом, я бы уже десятки раз мог лечь в могилу. Но рядом нет наших войск и мы находимся в 80 километрах от столицы Рейха, на опасно малом расстоянии, если к ней рвутся вражеские танки. Для длительных размышлений времени уже не остается. "На этот раз тебе придется положиться на удачу", - говорю я себе. "Пошел"! Я приказываю другим пилотам сохранять высоту, среди них несколько новичков и пока от них нельзя ожидать, что они нанесут большого ущерба противнику при такой обороне, наоборот, скорее всего мы сами понесем неоправданно высокие потери. Когда я спущусь ниже, и как только станут видны вспышки зенитных орудий, они должны будут сконцентрировать огонь своих пушек на зенитках. Всегда есть шанс, что это смутит иванов и повлияет на их точность. Здесь стоят несколько танков ИС, остальные - Т-34. После того, как четыре танка загорелись и у меня кончились боеприпасы, мы летим назад. Я говорю о своих наблюдениях и подчеркиваю тот факт, что я атаковал, лишь принимая в расчет близость Берлина, иначе такая атака была бы неоправданной. Если бы мы удерживали фронт еще дальше к востоку, я подождал бы более благоприятной ситуации, или по крайней мере того момента, когда танки выйдут из зоны защиты своих зенитных установок, сосредоточенных вокруг моста. После двух вылетов я меняю самолет, потому что мой получил повреждения от зенитного огня. В четвертый раз я лечу назад и вот уже пылают все двенадцать танков. Я лечу на бреющем над танком ИС, который извергает дым, но все никак не загорается.
      Каждый раз перед тем как идти в атаку, я поднимаюсь на 800 метров, потому что зениткам на такой высоте трудно в меня попасть. Оттуда я пикирую отвесно, отчаянно бросая машину из стороны в сторону. Когда я уже недалеко от танка, я выравниваю машину в момент выстрела, и затем ухожу в сторону над самим танком, следуя той же тактике уклонения, до того момента, когда я могу набирать высоту снова - вне досягаемости зениток. Мне конечно же нужно было бы заходить на цель медленнее, когда мой самолет лучше управляется, но это было бы самоубийством. Только благодаря обширному опыту и сомнамбулической уверенности в себе я способен выровнять машину на долю секунды и поразить танк в его наиболее уязвимые места. Конечно, такие атаки никогда не смогли бы провести мои коллеги по той простой причине, что у них нет достаточного опыта.
      Кровь яростно пульсирует в голове. Я знаю, что играю в кошки-мышки с судьбой, но этот ИС должен быть подожжен. Вновь на высоту 800 метров и вниз - на 60-тонного левиафана. Он все никак не загорается! Меня душит ярость! Он должен загореться и будет гореть!
      На панельной доске мигает красный индикатор. Вдобавок и это! У одной из пушек заклинило затвор, в другой остался только один снаряд. Я вновь карабкаюсь вверх. Не сумасшествие ли рисковать всем ради одного-единственного выстрела?
      На раз мой Ю-87 набирает высоту в 800 метров гораздо дольше, чем обычно, поскольку сейчас я начинаю взвешивать "за" и "против". Одно мое "я" говорит: "Если этот тринадцатый танк до сих пор не загорелся, не воображай, что ты сможешь добиться своего одним снарядом. Лети домой и пополни боеприпасы, ты потом всегда сможешь их найти". На это мое второе "я" отвечает с горячностью: "Возможно, не хватает всего одного снаряда чтобы помешать этому танку свободно катиться по Германии".
      "Катиться по Германии"! Это звучит как в мелодраме. Гораздо больше русских танков покатятся по Германии, если ты плохо выполнишь свою работу, а ты сейчас все провалишь, не строй иллюзий. Только сумасшедший спуститься так низко ради одного выстрела. Это чистое безумие!
      "Сейчас ты скажешь, что ты не смог ничего сделать только потому, что это был тринадцатый танк. Какая чушь - все эти суеверия! У тебя остался всего один снаряд, так что брось эту нерешительность и приступай к делу"!
      И вот я уже иду вниз с высоты 800 метров. Сосредоточься на полете, бросай самолет из стороны в сторону, вот вновь орудия плюются в меня огнем. Вот я выравниваю машину... огонь... танк вспыхивает! С ликованием в сердце я проношусь над горящим танком. Я поднимаюсь вверх по спирали... треск в двигателе и вдруг ногу пронзает раскаленный стальной клинок. У меня чернеет перед глазами, дыхание перехватывает. Но я должен продолжать полет... полет... я не должен потерять сознание. Сожми зубы, ты должен побороть свою слабость. Спазмы боли прокатываются по всему телу.
      "Эрнест, мне ногу оторвало".
      "Нет, если бы оторвало, ты не мог бы говорить. У нас левое крыло горит. Тебе нужно садиться, в нас попали два 40 мм зенитных снаряда".
      Пугающая темнота заволакивает глаза, я больше ничего не вижу.
      "Скажи мне, где приземлиться. Потом вытаскивай меня быстрее, чтобы я не сгорел заживо".
      Я ничего больше не вижу, пилотирую, повинуясь одному инстинкту. Я смутно припоминаю, что начинал каждую атаку с юга на север и потом повернул налево. Таким образом я должно быть, лечу на запад, по направлению к дому. Так продолжается несколько минут. Я не понимаю, почему крыло до сих пор еще не отвалилось. На самом деле я лечу на северо-запад, почти параллельно русскому фронту.
      "На себя"! кричит Гадерман по интеркому и я чувствую, что медленно погружаюсь в какой-то туман... приятное забытье.
      "Ручку на себя"! кричит вновь Гадерман - что это было, деревья или телефонные провода? Я ничего не чувствую и тяну ручку на себя только потому, что так кричит Гадерман. Если бы только прекратилась эта жгущая боль в ноге... и этот полет... если бы я только мог позволить себе погрузиться в этот странный серый мир и в даль, которая манит меня...
      "Тяни"! Вновь я автоматически налегаю на ручку, но сейчас на мгновение Гадерман меня действительно разбудил. Я вдруг понимаю, что что-то должен сделать.
      "Что внизу"?
      "Плохо - кочкарник".
      Но я должен идти вниз, иначе на меня снова навалится эта опасная апатия и я потеряю контроль над своим телом. Я нажимаю на левую педаль и кричу в агонии. Но ведь я же был ранен в правую ногу? Я поднимаю нос самолета вверх. Только бы мы не спарашютировали. Самолет горит... Раздается глухой удар и самолет скользит еще несколько мгновений.
      Сейчас я могу отдохнуть, соскользнуть в серую даль... чудесно! Сумасшедшая боль рывком возвращает меня в сознание. Кто-то тащит меня? ... Какая земля здесь неровная... Вот все и кончено. Наконец-то я погружаюсь в объятия тишины.
      * * *
      Я прихожу в себя, все вокруг меня белого цвета... внимательные лица... едкий запах... я лежу на операционном столе. Внезапно меня охватывает паника: где моя нога?
      "Ее нет"?
      Хирург кивает. Спуск с горы на новеньких лыжах... прыжки в воду... атлетика... прыжки с шестом... что теперь все это для меня значит? Сколько друзей было ранено гораздо серьезней? Помнишь... одного в госпитале, в Днепропетровске, его лицо и обе руки были оторваны взрывом мины? Потеря ноги, руки, головы, - все это не имеет никакого значения, если только жертва могла бы спасти родину от смертельной опасности... это не катастрофа, единственная катастрофа в том, что я не смогу летать неделями... и это в такой критической ситуации! Эти мысли на секунду проносятся в моем мозгу и хирург говорит мне мягко:
      "Я не смог ничего поделать. Кроме нескольких обрывков плоти и волокон там ничего не было, поэтому ногу пришлось ампутировать".
      Если там больше ничего не было, думаю я про себя с мрачным юмором, что же он смог ампутировать? Ну, конечно, для него это в порядке вещей, обычное дело.
      "Но почему другая нога в гипсе"? - спрашивает он с изумлением.
      "С прошлого ноября. Где я нахожусь"?
      "В главном полевом госпитале войск СС в Зеелове".
      "О, в Зеелове! Это в семи километрах от линии фронта. Так что я, очевидно, летел на северо-запад, а не на запад".
      "Вас принесли сюда эсэсовцы и один из наших офицеров-медиков сделал операцию. У вас на совести еще один раненный", добавляет он с улыбкой.
      "Я что, хирурга укусил"?
      "Ну, до этого вы не дошли", говорит он, качая головой. "Нет, вы его никого не кусали, но лейтенант Корал попытался приземлиться на "Шторхе" рядом с тем местом, где вы совершили вынужденную посадку. Но это, должно быть, было слишком сложно, его самолет спарашютировал... и сейчас у него голова перевязана"!
      Добрый старый Корал! Кажется что если я даже и летел без сознания, у меня было несколько ангелов-хранителей!
      Тем временем рейхсмаршал послал своего личного доктора с инструкциями доставить меня немедленно в госпиталь, который разместился в бомбонепробиваемом бункере на территории Цоо, берлинского зоопарка, но хирург, который меня оперировал, не хочет и слушать об этом, потому что я потерял слишком много крови. Завтра все будет в порядке.
      Доктор рейхсмаршала говорит мне, что Геринг немедленно сообщил об инциденте фюреру. Гитлер, сказал он, был очень рад, что я отделался сравнительно легко.
      "Конечно, если цыплята хотят быть умнее курицы", сказал он, как мне передали, помимо других вещей. Я успокоился, что он не упоминал о том, что запретил мне летать. Я полагаю, что ввиду отчаянной борьбы и общей ситуации в последние несколько недель, мое участие в боевых действиях было воспринято как само собой разумеющееся.
      * * *
      На следующий день я переведен в бункер Цоо, который служит также платформой для самых тяжелых зенитных орудий, участвующих в защите столицы от налетов против гражданского населения. На второй день на тумбочке у моей кровати появляется телефон, я должен связываться с моей частью по поводу боевых операций, общей ситуации и пр. Я знаю, что долго не пролежу в кровати и не хочу терять свой пост, поэтому я обеспокоен тем, чтобы оставаться в курсе всех деталей и участвовать в делах части, пусть даже только по телефону. Доктора и медсестры, проявляющие обо мне трогательную заботу, по крайней мере в этом отношении не очень довольны своим новым пациентом. Они продолжают говорить что-то об "отдыхе".
      Почти каждый день меня посещают коллеги из части или другие друзья, некоторые из них просто люди, которые представляются моими друзьями, чтобы проложить себе путь в мою палату. Когда это хорошенькие девушки, они широко открывают глаза и вопросительно поднимают брови, когда видят мою жену, сидящую у постели.
      Со мной уже заводили разговор о протезе, хотя они еще не знают, в какой степени я поправился. Я нетерпелив и хочу встать как можно быстрее. Немного погодя меня навещает мастер по изготовлению протезов. Я прошу его сделать мне временный протез с которым я смогу летать, даже если культя еще не зажила. Несколько первоклассных фирм отказываются, на том основании, что пока еще слишком рано.
      Один мастер принимает заказ, но только в порядке эксперимента. Он принимается за дело столь энергично, что у меня начинает кружиться голова. Он накладывает гипс до самого паха не смазав поверхность и не приспособив защитный колпачок. Дав гипсу засохнуть, он советует лаконично: "Думайте о чем-нибудь приятном"!
      В тот же самый момент он со всей силы тянет гипс, к которому присохли волосы, и вырывает их с корнем. От боли мне кажется, что наступил конец света. Этот парень явно ошибся с выбором профессии, ему следовало бы подковывать лошадей.
      Моя третья эскадрилья и штаб полка тем временем переместились в Герлиц, в тот самый городок, где я ходил в школу. Дом моих родителей находится совсем рядом. В данный момент русские пробиваются к деревне, советские танки катятся по тем местам, где прошло мое детство. Я могу сойти с ума только от одной мысли об этом. Моя семья, как и миллионы других, давно уже стали беженцами, не способными спасти ничего, кроме своих жизней. Я лежу, обреченный на бездействие. Чем я заслужил такое? Я не должен об этом думать.
      Цветы и всевозможные подарки, которые каждый день приносят в мою палату, - доказательство любви народа к своим солдатам. Кроме рейхсмаршала меня дважды навещает министр пропаганды Геббельс, с которым я не был прежде знаком. Он интересуется моим мнением о стратегической ситуации на востоке.
      "Фронт на Одере", говорю я ему, "наш последний шанс задержать Советы, вместе с ним падет и столица".
      Но он сравнивает Берлин с Ленинградом. Он указывает на то, что этот город не пал, потому что все его жители превратили в крепость каждый дом. И то, что смогли сделать жители Ленинграда, смогут сделать и берлинцы. Его идея заключается в том, чтобы достичь высочайшей степени организованности в защите каждого дома путем установки радиопередатчиков в каждом здании. Он убежден, что "его берлинцы" предпочтут смерть перспективе пасть жертвами красных орд. То, как серьезно он был настроен, докажет впоследствии его собственный конец.
      "С военной точки зрения я вижу это иначе", отвечаю я. "Как только после падения фронта на Одере начнется битва за Берлин, я считаю, что удержать город будет абсолютно невозможно. Я хотел бы напомнить, что сравнивать эти два города нельзя. Ленинград имел преимущество, - он защищен на западе Финским заливом и на востоке - Ладожским озером. К северу от него был один лишь слабый финский фронт. Единственным шансом захватить его была атака с юга, но с этой стороны Ленинград был сильно укреплен и его защитники смогли воспользоваться отличной системой заранее подготовленных позиций, кроме того, город так и не удалось полностью отрезать о линии снабжения. Грузовые катера могли пересекать Ладожское озеро летом, а зимой русские проложили железнодорожную линию по льду и способны были снабжать город с севера". Мои аргументы не могут его переубедить.
      Через две недели я уже могу вставать на короткое время и наслаждаться свежим воздухом. Во время воздушных налетов я нахожусь на крыше бетонной башни Цоо, где установлены зенитные орудия и вижу снизу то, что, вероятно, столь неприятно находящимся в воздухе. Я не скучаю, Фридолин приносит мне бумаги, которые требуют моей подписи, иногда его сопровождают мои коллеги. Фельдмаршал Грейм, Скорцени или Ханна Рейч заглядывают поболтать со мной часок, какие-то события всегда происходят, меня мучает только то, что я нахожусь в стороне от них. Когда я попал в бункер Цоо, я "клятвенно" пообещал, что встану на ноги не позднее чем через шесть недель и буду летать. Доктора знают, что их запреты бесполезны и могут только рассердить меня. В начале марта я выхожу гулять на свежий воздух в первый раз - на костылях.
      Во время моего выздоровления меня приглашает к себе домой одна из медсестер, и вот я, - гость министра иностранных дел. Настоящий солдат редко становится хорошим дипломатом и эта встреча с фон Риббентропом весьма интригует. Это возможность для бесед, которые проливают свет на другую сторону войны, которая ведется без применения оружия. Он хочет знать мое мнение о силах, противостоящих друг другу на восточном фронте и о нашем военном потенциале в данный момент. Я говорю ему, что мы, на фронте, надеемся, что он делает что-то по дипломатическим каналам для ослабления той мертвой хватки, с которой сцепились обе стороны.
      "Разве нельзя продемонстрировать западным державам, что большевизм их самый большой враг и после окончательной победы над Германией он будет представлять для них ту же угрозу, что и для нас, и что одни они не смогут он него избавиться?"
      Он воспринимает мои замечания как мягкий личный упрек. Без сомнения, я только повторяю то, что ему уже приходилось выслушивать много раз от других. Он тут же объясняет мне, что он уже предпринимал ряд попыток, которые закончились неудачей, потому что каждый раз новое отступление на одном или на другом участке фронта вскоре после того, как он начинал переговоры, побуждало врага продолжать войну и покинуть стол переговоров. Он упоминает эти случаи и говорит с укором, что договоры, которые он заключил перед войной, среди других - с Англией и Россией, были немалым достижением, если не триумфом. Но никто больше о них не вспоминает, сегодня люди видят только негативные аспекты, ответственность за которые он не несет. Естественно, даже сейчас переговоры продолжают идти, но в ситуации, такой, какая она есть, шансы на успех, на который он все еще надеется, выглядят проблематичными. Этот взгляд за дипломатические кулисы удовлетворяет мое любопытство и я не горю желанием узнать что-то еще.
      * * *
      В середине марта, в весеннем солнечном сиянии я совершаю первую прогулку по зоопарку в сопровождении медсестры и во время первой же экскурсии со мной случается небольшое происшествие. Мы, как и многие другие, очарованы обезьянами в клетке. Меня занимает особенно большая обезьяна, лениво сидящая с совершенно безразличным видом на суку, с которого свисает ее длинный хвост. Конечно, я не могу не сделать того, чего не следовало бы, и просовываю свой костыль через прутья с намерением пощекотать ей хвост. Не успел я коснуться хвоста, как обезьяна внезапно хватается за мои костыли и пытается со всей силы втащить меня в клетку. Я подскакиваю на одной ноге к самим прутьям, но, конечно же, зверь не сможет протащить меня сквозь них. Сестра Эдельгарда хватается за меня и мы вместе тянем костыли к себе. Человек против обезьяны! Ее лапы начинают скользить по гладкой поверхности костыля и доходят до резинового колпачка на самом конце, который не дает костылям глубоко втыкаться в землю или соскользнуть при ходьбе. Резиновый колпачок возбуждает ее любопытство, обезьяна обнюхивает его, стаскивает с костыля и глотает с широкой ухмылкой. В тот же самый момент я могу вытащить костыль из клетки и по крайней мере, частично одерживаю победу в этом поединке. Через несколько секунд раздается вой сирен, предупреждающих о воздушном налете. Быстрая ходьба по песчаным дорожкам Цоо заставляет меня вспотеть, потому что без резиновых колпачков костыли глубоко утопают в песке. Все вокруг торопятся и суетятся, я вряд ли могу воспользоваться их помощью и продолжаю ковыляю, сильно хромая. Это медленная работа. Мы едва успеваем добраться до бункера, как начинают падать первые бомбы.
      Приближается Пасха. Я хочу вернуться в часть до ее наступления. Мой полк сейчас базируется в районе Гроссенхайма в Саксонии, первая эскадрилья вновь перелетела из Венгрии в район Вены и по-прежнему остается на юго-восточном фронте. Гадерман находится в Брансуике, все то время, пока меня нет, так что в это время он может заниматься лечением больных. Я звоню ему чтобы сказать, что я приказал Ю-87 забрать меня в Темпельхофе в конце недели и намереваюсь вернуться в часть. Поскольку незадолго до этого Гадерман говорил с моим лечащим врачом, он не может до конца в это поверить. Кроме того, он сам болеет. Я не встречусь с ним больше во время войны, на тех последних операциях, которые сейчас должны начаться.
      Место моего бортстрелка занимает лейтенант Ниерман, у которого нет недостатка в боевом опыте и который носит Рыцарский крест.
      Повинуясь приказу доложить фюреру перед отъездом, я прощаюсь с ним в бункере. Он снова и снова говорит о том, что доволен моим относительно гладким выздоровлением. Он не запрещает мне летать, вероятно потому, что сама мысль о моих новых боевых вылетах просто не приходит ему в голову. И вот я вновь сижу в своем самолете, первый раз за последние шесть недель, лечу к своим боевым товарищам. Канун Пасхи, и я счастлив. Незадолго до взлета звонит Фридолин и просит меня лететь прямо в Судеты, он собирается переместить часть в Куммер-ам-Зее неподалеку от Нимеса. Поначалу я чувствую себя очень странно в самолете, но вскоре я вновь в своей стихии. Управление затруднено тем, что я могу пользоваться только одной педалью. Я не могу нажимать на правую педаль, потому что мой протез еще не готов, и я пользуюсь левой ногой чтобы поднимать вверх левую педаль, это движение опускает правую и я получаю желаемый результат. Моя культя в гипсе и вытянута под приборной панелью без риска задеть обо что-нибудь. Через полтора часа я приземляюсь на новом аэродроме в Куммере. Полк прибыл сюда на час раньше меня.
      Наш аэродром расположен в великолепном месте, между двумя отрогами Судетских гор, и со всех сторон окружен лесами. Рядом находится живописное карстовое озеро Куммер. Пока не решена проблема с расквартированием, мы ночуем в гостиничном номере. Здесь, в Судетах, все еще царит атмосфера полного мира и спокойствия. Враг находится за горами и этот фронт удерживают войска под командованием фельдмаршала Шернера, поэтому это невозмутимое спокойствие не столь уж абсурдно. Ближе к одиннадцати часам мы слышим высокие голоса детского хора, который исполняет "Gott grusse dich". Местная школа во главе с хозяйкой встречает нас серенадой. Это пение - что-то новое для нас, повидавших виды ветеранов, оно затрагивает те струны, о которых сейчас, на этой стадии войны, нам вскоре придется забыть. Мы слушаем завороженно, каждый из нас погружен в свои собственные мысли, мы чувствуем, что эти дети верят в нашу способность отразить надвигающуюся опасность, со всеми сопутствующими ей ужасами. В конце их песни я благодарю их за очаровательную встречу и приглашаю их посетить наш аэродром утром, чтобы посмотреть на наших "птичек". Они появляются на следующий день и я начинаю процедуру со взлета в своем противотанковом самолете и стрельбы по мишени площадью в треть квадратного метра. Дети стоят полукругом и могут себе представить атаку на вражеский танк, это хорошая разминка для меня, попробовать попасть с одной ногой. На противоположный склон Судетских гор все еще закрыт туманом и поскольку мы не можем совершить боевой вылет, у меня есть немного свободного времени, поэтому я поднимаю в воздух Фокке-Вульф 190 D9 и демонстрирую воздушную акробатику на большой и малой высоте. Это гений, гауптман Катшнер, мой офицер-инженер, уже переделал ножные тормоза, которые незаменимы для этого быстрого самолета, таким образом, что ими можно управлять при помощи рук.
      В тот момент, когда я иду на посадку, все яростно жестикулируют и указывают в небо. Я оглядываюсь и через просветы в рваных облаках вижу американские Мустанги и Тандерболты, кружащие вверху. Они летят на высоте полтора-два километра над слоем тумана. Меня они не видели, иначе мне не удалось бы приземлиться спокойно. Тандерболты несут бомбы и, как кажется, заняты поисками цели, вероятнее всего, нашего аэродрома. Быстро, в той степени, в которой это слово применимо к одноногому человеку в гипсе, я прыгаю к тому месту, где стоят остальные. Им всем надо срочно где-то укрыться. Я заталкиваю детей в погреб, где их по крайней мере не заденут осколки. Поскольку дом, который мы используем в качестве штаба, на аэродроме только один, он будет наверняка целью для тех парней, которые кружат там, наверху. Я вхожу последний, чтобы успокоить детей, и в этот момент падают первые бомбы, одна - близко к зданию, взрыв вырывает оконные рамы и сносит крышу. Наша противовоздушная оборона слишком слаба, чтобы отбить этот налет, но ее оказывается достаточно, чтобы предотвратить атаки с малой высоты. К счастью, никто из детей не пострадал. Я очень огорчен, что их невинные, романтические мысли об авиации так жестоко столкнулись с мрачной реальностью. Вскоре они успокаиваются, учительница выстраивает маленький отряд и гонит его по направлению к деревне. Ниерман доволен и лучится от счастья, потому что смог заснять всю атаку на кинопленку. Во время всего этого "представления он стоял в щели, снимая падающие бомбы начиная с момента их отделения от самолетов и кончая взрывами и фонтанами земли, которые они поднимают в воздух.
      Свежие метеорологические отчеты из района Рерлиц-Бауцен также предсказывают постепенное улучшение погоды, поэтому мы взлетаем. Советы уже обошли Герлиц и рвутся за Бауцен, который окружен вместе с гарнизоном, в надежде достичь Дрездена. Против этих ударных клиньев, пытающихся вызвать коллапс фронта, удерживаемого войсками фельдмаршал Шернера, начинаются постоянные контратаки. При нашей поддержке Бауцен разблокирован и нам удается уничтожить большое количество автомашин и танков. Эти вылеты изматывают меня, я потерял много крови и по всей видимости, моя неисчерпаемая выносливость тоже имеет свои пределы. Наши успехи разделяют наземные войска и истребители, помещенные под мое командование и расквартированные на нашем аэродроме.
      В начале апреля меня вызывают в рейхсканцелярию. Фюрер говорит мне, что я должен принять командование всеми реактивными самолетами и с их помощью очистить воздушное пространство над новой армией генерала Венка, которая сейчас формируется в районе Гамбурга. Первой целью этой армии будет удар на юг, по направлении к Грацу, для того, чтобы перерезать линии снабжения союзных армий, находящихся восточнее. Успех этой операции зависит от предварительной расчистки воздушного пространства над нашими собственными линиями снабжения, иначе наступление обречено на неудачу. Фюрер убежден в этом и генерал Венк, назначенный командовать этой операцией, согласен с ним. Я прошу фюрера освободить меня от этого задания, потому что считаю, что в этот момент я незаменим в секторе фельдмаршала Шернера, его армия вовлечена в тяжелейшую оборонительную битву. Я прошу его назначить на этот пост кого-нибудь, кому это ближе. Я указываю на то, что мой опыт ограничен бомбардировкой с пикирования и борьбой с танками и что я всегда следовал одному принципу: никогда не отдавал приказы, если бы не мог их сам выполнить. С реактивными самолетами я не могу это сделать, и, следовательно, чувствовал бы себя неловко с командирами групп и экипажами. Я всегда должен быть способным показать дорогу моим подчиненным.
      "Вам вообще не придется летать самому, только заниматься организацией. Если кто-либо поставит под сомнение вашу храбрость, потому что вы находитесь на земле, скажите мне и я прикажу этого человека повесить".
      Да, радикальная мера, думаю я, но, возможно он только хочет рассеять мои сомнения.
      "У нас изобилие людей с опытом, но одного опыта мало. Я должен поручить это тому, кто может организовать и провести эту операцию самым энергичным образом".
      Окончательное решение в тот день так и не достигнуто. Я лечу назад, но через несколько дней рейхсмаршал снова вызывает меня к себе. Он отдает мне приказ выполнить эту задачу. Между тем ситуация на фронте настолько ухудшилась, что Германии угрожает разделение на две части, и проведение всей этой операции вряд ли было бы возможным. По этой причине и по другим соображениям, которые уже упоминались, я отказываюсь. Как дает мне понять рейхсмаршал, это не удивляет его, поскольку со времени моего твердого решения не брать на себя командование бомбардировочной авиацией, ему в точности известно мое отношение. Тем не менее, главный мотив моего отказа заключается в том, что я не могу принять ответственность за нечто такое, в выполнимости чего я не убежден. Я очень скоро убеждаюсь в том, в каких мрачных красках видит ситуацию рейхсмаршал. В то время, когда мы обсуждаем положение на фронте, склонившись над столом с разложенными картами, он бормочет про себя: "Я гадаю, когда мы должны будем поджечь этот сарай" - имея в виду Каринхалле. Он советует мне отправиться в штаб-квартиру фюрера и лично проинформировать его о моем отказе. Тем не менее, поскольку я не получил до сих пор никаких приказов, я немедленно лечу в свою часть, где меня с нетерпением ждут. Но это еще не последний мой полет в Берлин.
      19 апреля приходи радиограмма: меня снова вызывают в рейхсканцелярию. Добраться в Берлин из Чехии в самолете без эскорта уже больше не так просто, во многих местах русский и американский фронты подошли очень близко друг к другу. В воздухе множество самолетов, но среди них нет ни одного немецкого. Я прибываю в рейхсканцелярию и меня приглашают пройти в приемную бункера фюрера. Здесь царит атмосфера спокойствия и уверенности, присутствуют в основном армейские офицеры, которые принимают участие в текущих или планируемых боевых операциях. Снаружи можно слышать тяжелые удары тонных бомб, которых "Москито" сбрасывают в центре города.
      Верховный главнокомандующий входит почти в 11 часов вечера. Я предвидел предмет беседы, это назначение, которое обсуждалось ранее. Отличительная черта фюрера - ходит вокруг да около и никогда не говорить прямо о деле. И в этот вечер он начинает с получасовой лекции, объясняющей решающее значение развития техники, в котором мы всегда вели мир, преимущество, которое мы сейчас должны использовать до предела и таким образом переломить ситуацию и добиться победы. Он говорит мне, что весь мир боится немецкой науки и техники, и показывает мне некоторые разведдонесения, в которых описаны шаги, предпринятые союзниками, чтобы украсть наши технические достижения и наших ученых. Слушая его, я каждый раз поражаюсь его памятью на цифры и его специальными знаниями технических вещей. В то же время я налетал уже больше шести тысяч часов и с моим обширным практическим опытом я почти все знаю о различных типах самолетов, о которых он говорит, но нет ничего, о чем бы он не мог распространяться с неповторимой простотой и по поводу чего он не сделал бы уместные предположения о модификации. За последние три или четыре месяца его физическое состояние ухудшилось. Его глаза ярко блестят. Оберст фон Белов говорит мне, что за последние восемь недель Гитлер практически не спал, одно совещание сменяется другим. Его рука трясется, это у него с попытки покушения на его жизнь, 20 июля. Во время долгого обсуждения в тот вечер я замечаю, кроме того, что он склонен повторять одно и то же, чего он раньше никогда не делал, хотя его слова четко продуманы и полны решимости.
      Когда длинная преамбула закончена, фюрер подходит к главной теме, о которой я так часто слышал. Он перечисляет причины, о которых мне было сообщено несколько дней назад и делает заключение: "Я хочу, что эта трудная задача была бы предпринята вами, единственным человеком, который носит высшую награду Германии за храбрость".
      Я отказываюсь, приводя те же самые или похожие аргументы, как и в прошлый раз, особенно подчеркивая то, что ситуация на фронте стала еще хуже и что только вопрос времени, когда восточный и западный фронты встретятся в центре Рейха и после этого двум его половинам придется оперировать раздельно. Только северный "котел" можно рассматривать с точки зрения выполнения этого плана и именно здесь придется сконцентрировать все наши реактивные самолеты. Оказывается, число пригодных к полетам реактивных самолетов, и бомбардировщики и истребители вместе, по данным на сегодняшний день составляет 180 машин. На фронте мы долгое время ощущали, что враг имеет численное преимущество по крайней мере двадцать к одному. Принимая в расчет, что реактивный самолет нуждается в особенно длинной взлетной полосе, можно начать с рассмотрения только ограниченного число аэродромов в северном котле. Я указываю на то, что как только мы соберем наши самолеты на этих базах, вражеские бомбардировщики будут бомбить их день и ночь и в чисто техническом аспекте их операционная эффективность сведется к нулю в несколько дней, в этом случае контролировать воздушное пространство над армией Венка не удастся и катастрофа будет неизбежной, потому что армия потеряет стратегическую мобильность. Я знаю из личной беседы с генералом Венком, что его армия считает мою гарантию свободного воздушного пространства надежным фактором и учитывает его во всех своих расчетах.
      На этот раз я него принять на себя ответственность и упорно отказываюсь. И вновь я убеждаюсь: любой человек, которого Гитлер считает бескорыстно служащим интересам общего дела, имеет право свободно выражать свою точку зрения и может способствовать тому, чтобы фюрер пересмотрел свою позицию. С другой стороны, Гитлер теряет доверие к тем людям, которые постоянно его разочаровывали и вводили в заблуждение.
      Он не соглашается с моей теорией "двух котлов", поскольку не верит, что она способна предсказать, как развернутся события дальше. Он основывает свое мнение на твердом обещании, которое ему дали командующие секторами, о том, что они не будут отступать с занимаемых сейчас позиций по Эльбе, Одеру, Нейсе и Судетским горам. Я делаю замечание, что я доверяю немецкому солдату, проявляющему сейчас особую храбрость, поскольку он сражается на немецкой земле, но если русские соберут все свои силы для концентрированного удара в одном ключевом пункте, они смогут пробить брешь в наших позициях и затем два фронта соединятся. Я напоминаю о случаях на восточном фронте в прошлые годы, когда русские бросали танк за танком в бой и если три бронетанковые дивизии не могли достичь своих целей, они бросали еще десять, захватывая позиции на нашем истощенном русском фронте ценой огромных потерь в людях и боевой технике. Ничего не могло остановить их. Вопрос, следовательно, заключался в том, истощат ли они свой колоссальные людские резервы прежде чем Германия будет принуждена встать на колени, или нет. Этого не произошло, поскольку помощь, получаемая с запада, была столь велика. С чисто военной точки зрения, каждый раз, когда мы уступали наши позиции в России и Советы несли тяжелые потери, это была оборонительная победа. Но даже хотя противник и высмеивал эти победы, мы знали, что это были настоящие победы. Но на этот раз победоносное отступление было бы бесполезным, поскольку русские оказались бы всего в нескольких километрах от западного фронта. Западные союзники возложили на себя печальную ответственность - возможно на грядущие столетия, - ослабив Германию только для того, чтобы дать дополнительную силу России. В конце нашей беседы я говорю фюреру такие слова:
      "С моей точки зрения, в этот момент войну нельзя завершить победой на обоих фронтах, но еще можно выиграть на одном фронте, если мы сможем заключить перемирие на другом".
      По его лицу проскользнула усталая улыбка:
      "Вам легко так говорить. Начиная с 1943 года я беспрестанно старался заключить мир, но союзники не желали этого; с самого начала войны они требовали от меня безоговорочной сдачи. Моя личная судьба, естественно, не имеет никакого значения, но каждый человек в здравом уме видит, что я не могу избрать безоговорочную капитуляцию для немецкого народа. Переговоры идут даже сейчас, но я оставил все надежды на их успешное завершение. Следовательно, мы должны сделать все для того, чтобы преодолеть этот кризис, чтобы оружие еще смогло бы принести нам победу".
      После обмена мнениями о положении армии Шернера он говорит мне, что намеревается подождать несколько дней чтобы увидеть, развивается ли общая ситуация как предвидел он, или мои страхи окажутся оправданными. В первом случае он вызовет меня в Берлин чтобы я принял, наконец, это назначение. В час ночи я покидаю бункер фюрера. Первые посетители уже ждут в приемной своей очереди поздравить его с днем рождения.
      * * *
      Рано утром я возвращаюсь в Куммер на малой высоте, чтобы избежать американских Мустангов и Тандерболтов, которые вскоре показываются в воздухе и начинают кружить высоко вверху. Находится в воздухе, задаваясь все время вопросом "заметили меня или нет", занятие, которое держит меня в большем напряжении, чем боевой вылет. Неудивительно, что мы с Ниерманом буквально вспотели от напряжения. Мы рады, когда приземляемся, наконец, на нашей базе.
      Небольшое уменьшение давления на наши позиции к западу от Герлитца связано с нашими дневными операциями, в ходе которых мы смогли нанести русским большие потери. Однажды вечером после боевых вылетов я еду в Герлитц, мой родной город, который оказался в зоне боев. Здесь я встречаюсь со многими друзьями моей юности. Они все заняты делами, не последняя среди их обязанностей - участие в Фольксштурме. Это странное возвращение, мы не высказываем те мысли, которые у всех на уме. У каждого из нас свой груз проблем, печали и тяжелых утрат, но в этот момент мы видим перед собой только угрозу с востока. Женщины делают работу мужчин, роя танковые ловушки, и откладывают в сторону лопаты только для того, чтобы накормить голодных детей; старики забыли свой возраст и работают до тех пор, пока с бровей не начинает капать пот. Угрюмая решимость написана на лицах девушек, они знают, что для них припасли красные орды, рвущихся на запад. Люди сражаются, чтобы выжить! Если бы только нации запада могли своими глазами видеть что происходит в эти судьбоносные дни и понять их значение, они вскоре оставили бы свое легкомысленное отношение к большевизму.
      В Куммере стоит только вторая эскадрилья, штаб-квартира полка размещается в Нимесской школе, некоторые из нас живут в домах местных жителей, подавляющее большинство из которых - немцы. Они делают все возможное, чтобы исполнить любое наше пожелание. Добраться до аэродрома не всегда легко, кто-то из пассажиров каждого автомобиля всегда следит за небом, чтобы предупредить о появлении вражеских самолетов. Русские и американские самолеты рыкают на низкой высоте весь день напролет, часто вступая в бой друг с другом.
      Когда мы поднимаемся в воздух, мы часто обнаруживаем, что "ами" ждут нас в засаде с одной стороны, а русские - с другой. Наши старые Ю-87 в сравнении с вражескими самолетами ползут как улитки и когда мы приближаемся к цели, наши нервы уже напряжены до предела постоянными воздушными боями. Если мы атакуем, воздух гудит от роя врагов, если мы идем домой, нам снова приходится прокладывать путь сквозь кольцо вражеских самолетов, прежде чем мы сможем приземлиться. Нашим зениткам, прикрывающим аэродром, приходится буквально расчищать нам путь для захода на посадку.
      Американские истребители не атакуют нас, если видят, что мы направляемся к линии фронта и вступают в воздушные бои с иванами.
      Обычно мы взлетаем с Куммерского аэродрома рано утром силами четырех или пяти противотанковых самолетов. Нас сопровождают двенадцать-четырнадцать истребителей ФВ-190, несущих бомбы и в то же самое время, играющими роль эскорта. Враг ждет нашего появления, чтобы набросится намного превосходящими силами. Очень редко, если у нас есть запас горючего, мы способны проводить объединенные операции всеми подразделениями, которые находятся под моей командой, но и в этом случае противник превосходит нас пять к одному! Вот уж, действительно, наш хлеб насущный заработан потом и слезами.
      * * *
      25 апреля я получаю еще одну радиограмму из штаб-квартиры фюрера, отправленную, видимо, в совершенном смятении. Практически ничего нельзя разобрать, но я догадываюсь, что меня снова вызывают в Берлин. Я звоню в штаб Люфтваффе и докладываю, что я вызван в Берлин и прошу разрешения вылететь туда. Коммодор отказывается дать свое согласие, согласно армейскому бюллетеню бои идут вокруг Темпельхофского аэродрома и он не знает, остался ли какой-то аэродром, еще не захваченный противником. Он говорит:
      "Если вас собьют над территорией, занятой русскими, мне отрубят голову за то, что я позволил вам лететь".
      Он говорит, что попытается связаться с полковником фон Беловым по радио и запросит его точный текст сообщения, а также где именно я могу приземлиться, если еще смогу это сделать. В течение нескольких дней я ничего не слышу об этом деле, затем в 11 вечера 27 апреля коммодор звонит мне и сообщает, что ему наконец-то удалось связаться с Берлином и что я должен лететь туда немедленно на Хе-111 и приземлится на широкой магистрали, пересекающей Берлин, в месте где стоят Бранденбургские ворота и находится монумент Победы. Меня будет сопровождать Ниерман.
      Взлет на Хейнкеле-111 в ночное время не кажется простым делом, потому что у нас нет огней вдоль периметра, ни вообще какого-либо освещения, кроме того летное поле небольшое по размерам и с одной стороны к нему подходят довольно высокие холмы. Для того, чтобы взлететь вообще, нам приходится сливать горючее из баков, чтобы уменьшить вес самолета. Естественно, это уменьшает время, которое мы можем находиться в воздухе.
      Мы взлетаем в час ночи - стоит кромешная темень. Мы летим на Судетскими горами в северо-западном направлении, в зону идущих боев. Местность под нами освещена пожарищами, горят села и города, вся Германия пылает. Мы понимаем, что не можем предотвратить этот ужас, но лучше об этом не думать. На окраинах Берлина советские прожектора и зенитки уже нацелены на нас, почти невозможно ориентироваться, поскольку город окутан густым дымом. В некоторых местах огонь пылает так яростно, что он ослепляет и на земле нельзя разглядеть никаких ориентиров, мне просто приходится какое-то время смотреть в темноту, прежде чем я вновь могу что-то видеть, но даже после этого я не могу найти нужную мне городскую магистраль. Одно пожарище за другим, вспышки орудий, кошмарное зрелище. Моему радисту удается связаться с землей, нам приказано ждать. Через 15 минут от полковника Белова поступает сообщение, что посадка невозможна, поскольку дорога находится под сильным артиллерийским обстрелом и Советы уже захватили Потсдаммерплац. Мои инструкции заключаются в том, чтобы лететь в Рехлин и оттуда позвонить в Берлин, чтобы получить дальнейшие приказания.
      У моего радиста есть частота этой радиостанции, мы торопимся вызвать Рехлин, потому что наши баки почти пусты. Ниже нас простирается океан пламени, который может означать только то, что русские ворвались в город и с другой стороны, в районе Нейрюппина и для бегства открыт только узкий коридор к западу. На мою просьбу включить огни, Рехлин отвечает отказом, они боятся, что немедленно навлекут на себя ночную атаку вражеских самолетов. Я читаю им открытым текстом инструкции о нашей посадке, добавив от себя несколько не особенно вежливых замечаний. Все это все нравится мне все меньше и меньше, потому что горючее может кончиться в любой момент. Вдруг правее нас загораются скудные огни и обозначают контуры какого-то аэродрома. Мы приземляемся. Но где мы оказались? Это Виттсток, тридцать километров от Рехлина. Виттсток слушал наш разговор с Рехлином и решил включить свои огни. Через час в 3 часа утра я прибываю в Рехлин, диспетчерская которого оборудована радиосвязью. С ее помощью мне удается связаться с Берлином. Полковник фон Белов говорит мне, что мне уже не нужно следовать в Берлин, поскольку на предназначенное мне место был назначен фельдмаршал Риттер фон Грейм, с которым удалось связаться вовремя, более того, он говорит, что в Берлине уже невозможно приземлится. Я отвечаю:
      "Утром я сяду на "Штуке" на этой магистрали. Я думаю, что на более легком самолете это еще можно сделать. Кроме того, мне кажется важным вывезти фюрера из этого опасного места, так чтобы он не потерял контроля над ситуацией в целом".
      Фон Белов просит меня не вешать трубку, пока он наводит справки. Он возвращается к телефону и говорит:
      "Фюрер принял окончательное решение. Он решил, что Берлин нужно удерживать до последнего и поэтому не может оставить столицу, ситуация в которой выглядит критической. Он уверен, что если покинет город, войска, удерживающие его, будут уверены, что он бросает Берлин на произвол судьбы и сделают вывод, что любое сопротивление бесполезно. Поэтому фюрер намеревается остаться в городе. Вам не следует пытаться попасть в город, но вы должны немедленно возвращаться в Судетенланд чтобы обеспечить поддержку армии фельдмаршала Шернера, которому приказано нанести удар в направлении Берлина".
      Я спрашиваю фон Белова, что он думает о ситуации, потому что он говорит мне все это спокойно и без эмоций.
      "Наше положение не кажется слишком хорошим, но наступление генерала Венка или Шернера еще может спасти Берлин".
      Я восхищаюсь его хладнокровием. Я знаю, что мне делать и возвращаюсь в свою часть, чтобы продолжать боевые операции.
      * * *
      Шокирующая известие о том, что глава государства и верховный главнокомандующий всеми вооруженными силами Рейха мертв, оказывает на войска ошеломляющий эффект. Но орды красных опустошают нашу страну и поэтому мы должны продолжать сражаться. Мы только тогда сложим оружие, когда такой приказ отдадут наши руководители. Это наш долг согласно присяге, это наш долг в виду ужасного рока, который угрожает нам, если мы сдадимся безоговорочно, как на этом настаивает враг. Это наш долг перед судьбой, которая поместила нас географически в самое сердце Европы и которому мы следовали столетиями: быть бастионом Европы против Востока. Понимает Европа или нет ту роль, которую судьба возложила на нас, относится ли она к нам с фатальным безразличием или с враждебностью, все это ни на йоту не изменяет наш долг перед ней. Мы убеждены, что сможем высоко держать головы когда будет написана история нашего континента и, в особенности, тех тревожных времен, которые лежат впереди.

      Восточный и западный фронт подходят все ближе и ближе друг к другу, нам все труднее проводить операции. Можно только восхищаться дисциплиной моих людей, она осталось точно такой же, как в первый день войны. Я горжусь ими. Самое суровое наказание для моих офицеров, как это было всегда, - когда им не разрешают лететь вместе с остальными на боевое задание. Я испытываю проблемы с моей культей. Механики сконструировали для меня оригинальное устройство похожее на дьяволово копыто, с которым я летаю. Оно прикреплено под коленом и каждый раз когда я давлю на него, то есть, скажем, когда мне нужно нажать на правую педаль, нижняя часть культи, которая только начала затягиваться, натирается так, что на коже образуется язва. Рана открывается вновь и начинает сильно кровоточить. Особенно в воздушном бою, когда мне нужно резко развернуться вправо, культя стесняет мои движения и иногда после вылета мой механик должен вытирать кровь, которой забрызгана вся кабина.
      Мне вновь везет в первые дни мая. Я отправляюсь на встречу с фельдмаршалом Шернером, но хочу заглянуть по дороге в штаб-квартиру Люфтваффе в замке Херманштадтель, примерно в семидесяти пяти километрах от нас. Я лечу туда на "Шторхе" и вижу, что замок окружен высокими деревьями. В центре находится парк, на территории которого я могу, как мне кажется, приземлиться. Со мной в самолете находится верный Фридолин. Посадка проходит благополучно, после короткой остановки для того, чтобы взять некоторые карты, мы вновь взлетаем по направлению к высоким деревьям, набирая высоту. "Шторх" медленно набирает скорость, для того, чтобы облегчить взлет я выпускаю закрылки прямо перед опушкой лесой. Но самолет не может подняться выше самых высоких деревьев. Я тяну ручку на себя, но у нас недостаточно скорости. Тянуть на себя бесполезно, нос самолета словно наливается тяжестью. Я слышу какой-то страшный треск. Сейчас я окончательно разбил культю, если только не хуже. Затем все вдруг стихает. Я лежу на земле? Нет, сижу в кабине, и рядом со мной Фридолин. Мы застряли в развилке ветвей на самой верхушке огромного дерева, и весело раскачиваемся взад и вперед. Все дерево шатается, наверное, удар был слишком сильным. Я боюсь, что "Шторх" сыграет с нами еще одну шутку и перевернется вверх колесами. Фридолин придвигается ближе и спрашивает с тревогой: "Что происходит"?
      Я говорю ему: "Не шевелись, или мы и все, что осталось от "Шторха", рухнет вниз".
      Хвост и куски крыльев отвалились и лежат на земле. Я все еще держу в руках ручку, культя не пострадала, я ни обо что ее не ударил. Повезло! Мы не можем слезть с дерева, оно очень высокое и с гладкой корой. Мы ждем, и спустя какое-то время на сцене появляется генерал, он слышал треск и сейчас видит нас, сидящих на дереве. Он очень доволен, что мы отделались так легко. Поскольку нет никакого другого способа спустить нас вниз, он посылает за местной пожарной командой. Они помогают нам спуститься вниз по длинной раздвижной лестнице.
      Русские обошли Дрезден и пытаются пересечь Эрцгебирге с севера, чтобы достигнуть границ протектората и выйти во фланг армии Шернера. Главные советские силы находятся в районе Фрейберга и к юго-востоку от него. Во время нашего последнего вылета мы видим к югу от Диепольдисвальде длинную колонну беженцев, которых настигли советские танки. Они катятся прямо через людской поток как асфальтовые катки, сокрушая все на своем пути.
      Мы немедленно атакуем танки и уничтожаем их, колонна продолжает свой путь к югу. По всей видимости беженцы надеются укрыться за Судетскими горами, где, как они думают, будут в безопасности. В том же самом районе мы атакуем еще одну колонну советских танков, которых защищает зенитный огонь, похожий на торнадо. Я только что выстрелил в танк ИС и поднимаюсь на высоту 200 метров, когда, осмотревшись вокруг, замечаю сзади град обломков. Они падают откуда-то сверху. Я спрашиваю: "Ниерман, кого из наших только что сбили"? Это кажется мне единственным объяснением и Ниерман думает так же. Он торопливо считает самолеты, но все на месте. Значит, никого не сбили. Я оглядываюсь на танк и вижу только черное пятно. Мог ли этот танк взорваться с такой силой, что его осколки оказались на такой большой высоте?
      После вылета экипажи, которые летели за мной подтверждают, что взорвался именно этот танк и я видел его падающие вниз обломки. Вероятно, в нем была взрывчатка и его задача заключалась в том, чтобы расчищать путь другим танкам.




18. КОНЕЦ




      7 мая, для того, чтобы обсудить план, только что разработанный Верховным командованием, в штабе группы Шернера проходит совещание офицеров Люфтваффе. Предложено постепенно отступать всем восточным фронтом, сектор за сектором, до тех пор, пока он не будет идти параллельно западному. Мы чувствуем, что вскоре будут приняты очень печальные решения. Увидит ли Запад, даже сейчас, свою возможность выступить против Востока или он так и не сможет разобраться в ситуации?
      8 мая мы вылетаем на поиск вражеских танков в окрестностях Оберлейтенсдорфа. Первый раз за всю войну я никак не могу сконцентрироваться на задании, меня душит неописуемое чувство горечи. Я так и не смог уничтожить ни одного танка, они все еще находятся в горах, где мы не можем их достать.
      Поглощенный своими мыслями, я поворачиваю домой. Мы приземляемся и идем в диспетчерскую. Фридолина нет, мне говорят, что он был вызван в штаб группы. Значит ли это, что...? Одним рывком я сбрасываю с себя депрессию.
      "Ниерман, звони в эскадрилью в Рейхенсберге и скажи им о новой атаке, договорись о месте и времени встречи с эскортом". Я изучаю ситуационную карту... что здесь можно предпринять? Куда пропал Фридолин? Я вижу, как в стороне садится "Шторх", это он. Броситься к нему навстречу? Нет, лучше ждать здесь... кажется, слишком жарко для этого времени года... позавчера двое моих людей попали в засаду и были расстреляны чехами в гражданской одежде... Почему Фридолина так долго нет? Я слышу, как дверь открывается и кто-то входит. Я заставляю себе не оборачиваться. Кто-то приглушенно кашляет. Ниерман все еще продолжает говорить по телефону... значит, это не Фридолин. Ниерман никак не может пробиться... вот смешно... я замечаю, что сегодня мой мозг воспринимает каждую деталь очень остро... все эти маленькие глупые частности, не имеющие ни малейшего значения.
      Я поворачиваюсь кругом, дверь открывается... Фридолин. Его лицо осунулось, мы обмениваемся взглядами и внезапно у меня пересыхает в горле. "Ну"? Это все, что я могу из себя выдавить.
      "Все кончено... безоговорочная капитуляция"! Голос Фридолина звучит не громче шепота.
      Конец... Я чувствую себя так, как будто падаю в бездну, и затем в затуманенном сознании они все проходят у меня перед глазами: боевые друзья, которых я потерял, миллионы солдат, погибших в море, в воздухе, на поле боя... миллионы жертв, умерщвленных в своих домах по всей Германии... орды с востока, которые сейчас наводняют нашу страну... Фридолин внезапно взрывается: "Да брось ты этот чертов телефон, Ниерман. Войне конец"!
      "Мы сами решим, когда нам перестать сражаться", говорит Ниерман.
      Кто-то грубо хохочет. Смех слишком громкий, не настоящий. Я должен сделать что-нибудь... сказать что-то... задать вопрос...
      "Ниерман, сообщи эскадрилье в Рейхенберге, через час у них приземлится "Шторх" с важными приказами".
      Фридолин замечает мое беспомощное смущение и начинает взволнованным голосом говорить о деталях.
      "Отступление к западу определенно отрезано... англичане и американцы настояли на безоговорочной капитуляции 8 мая... то есть сегодня. Нам приказано передать все русским без всяких условий к 11 часам вечера. Но поскольку Чехословакия должна быть оккупирована Советами, решено, что все немецкие войска должны как можно быстрее уходить на запад, так чтобы не попасть в руки русских. Летный персонал должен лететь по домам или куда-либо еще...".
      "Фридолин", - прерываю я его, - "построй полк". Я больше не могу сидеть и все это слушать. Но не будет ли еще хуже, если ты сделаешь то, что собираешься... Что ты можешь сказать своим людям? Они никогда не видели тебя отчаявшимся, но сейчас ты в самой пучине... Фридолин прерывает мои мысли: "Полк построен". Я выхожу. Мой протез не позволяет мне идти надлежащим образом. Солнце сияет во всем своем весеннем великолепии... там и здесь легкая дымка серебристо мерцает вдалеке ... я останавливаюсь перед строем.
      "Мои боевые товарищи"! ...
      Я не могу продолжать. Вот стоит моя вторая группа, первая расквартирована в Австрии... неужели я никогда их больше не увижу? И третья - в Праге... Где они сейчас, когда я так хочу их видеть вокруг меня... всех... и тех, кто выжил, и мертвых...
      Стоит сверхъестественная тишина, все глаза устремлены на меня. Я должен что-то сказать.
      "... после того, как мы потеряли так много друзей... после того, как пролито столько крови дома и на фронте... непостижимый рок ... лишил нас победы... мужество наших солдат... всего нашего народа... было беспримерным... война проиграна... я благодарю вас за вашу верность, с которой вы... в этом полку... служили своей стране...".
      Я пожимаю руки всем по очереди. Никто из них не произносит ни слова. Безмолвные рукопожатия говорят, что они понимают меня. Когда я ухожу прочь в последний раз я слышу, как Фридолин командует:
      "Равняйсь"!
      "Равняйсь"! - для многих, многих наших товарищей, которые пожертвовали своими молодыми жизнями. "Равняйсь"! для нашего народа, для его героизма, равного которому нет в истории. "Равняйсь"! - для самого прекрасного наследия, которое мертвые когда-либо завещали потомкам. "Равняйсь"! - для стран Запада, которых они старались защитить и которые сейчас заключены в роковые объятия большевизма...
      * * *
      Что нам сейчас делать? Закончилась ли война для "Иммельмана"? Неужели мы не дадим немецкой молодежи повод гордо вскинуть однажды головы и не сделаем какого-нибудь последний жест, например, не спикируем всем полком на вражеский штаб или другую важную военную цель и такой смертью не поставим достойную точку в списке наших боевых вылетов? Весь полк будет со мной, как один человек, я уверен в этом. Я ставлю вопрос перед группой. Ответ "нет"... возможно, это правильно... достаточно уже мертвых... и может быть, у нас будут еще другие миссии.
      Я решил возглавить колонну, которая идет на запад. Это будет очень длинная колонна, потому что все соединения под моим командованием, включая зенитчиков, должны следовать вместе с наземным персоналом. Все будет готово к шести часам и затем мы тронемся в путь. Командир второй эскадрильи получает приказ подняться в воздух и со всеми самолетами лететь на запад. Когда коммодор узнает о моем намерении вести колонну, он приказывает мне, из-за моей раны, лететь на самолете, в то время как Фридолин возглавит марш. Под моим командованием остается эскадрилья в Рейхенберге. Я больше не могу связаться с ней по телефону, так что мне приходится лететь туда вместе с Ниерманом чтобы проинформировать их о новой ситуации. "Шторх" плохо набирает высоту, а мне она нужна, потому что Рейхенберг находится по ту сторону гор. Я приближаюсь к аэродрому со всеми предосторожностями, со стороны долины. Вид у него какой-то заброшенный. Поначалу я никого не вижу и подруливаю к ангару с намерением воспользоваться телефоном в диспетчерской. Я как раз вылезаю из "Шторха", когда раздается страшный взрыв и ангар взлетает на воздух у меня на глазах. Инстинктивно мы падаем ничком и ждем града камней, которые проделывают несколько дырок в крыле, но нас не задевают. Рядом с диспетчерской загорается грузовик с ракетами и они взлетают в воздух, сверкая всеми цветами радуги. Символ катастрофы. Мое сердце начинает кровоточить только при одной мысли об этом. Здесь никто не ожидает моих новостей о том, что все кончено, по всей вероятности они получили это известие откуда-то еще.
      Мы карабкаемся в наш искалеченный "Шторх" и после бесконечно долгого разбега самолет измученно поднимается в воздух. Мы летим назад, в Куммер, следуя вдоль той же самой долины. Все заняты сборами, порядок следования назначен самый выгодный, с точки зрения тактики. Зенитные орудия рассредоточены по всей длине колонны так, чтобы они могли прикрыть ее в случае атаки, когда возникнет такая необходимость, если кто-то попытается остановить наш марш. Наша цель - оккупированная американцами Южная Германия.
      После того, как колонна тронулась, все остальные, кроме тех, кто хочет дождаться моего взлета, полетят кто куда, многие из них получат шанс избежать плена, если смогут приземлиться где-то неподалеку от своих домов. Я не смогу так поступить, я намереваюсь приземлиться на аэродроме, оккупированном американцами, потому что моя нога требует медицинского вмешательства, так что идея где-то спрятаться отпадает. Кроме того, меня может узнать множество людей. Я не вижу причин, почему бы мне не сесть на обычном аэродроме, в надежде, что солдаты союзников будут обращаться по-рыцарски даже с побежденным врагом. Война окончена и поэтому вряд ли меня будут арестовывать и надолго задерживать, я думаю, что через короткое время всем разрешат идти по домам.
      Я стою, наблюдая за погрузкой колонны, когда слышу гул высоко над нами. Это пятьдесят или шестьдесят русских бомбардировщиков, "Бостоны". Я едва успеваю подать тревогу, как на нас начинают со свистом сыпаться бомбы. Я лежу на дороге, прижимая к себе костыли и думаю, что если эти парни будут хорошо целиться, у нас, при такой скученности, будут огромные потери. Вот уже слышен грохот разрывов, бомбовый ковер ложится прямо в центре города, в километре от дороги, на которой выстроилась наша колонна. Бедные жители Нимеса!
      Русские заходят еще раз. Даже со второй попытки они не могут попасть в колонну. Вот машины тронулись. Я смотрю последний раз на мою часть, которая семь лет была моим миром и всем, что для меня имело значение. Сколько крови пролитой за общее дело, скрепило нашу дружбу! Я отдаю им честь в последний раз.
      * * *
      К северо-западу от Праги, неподалеку от Кладно, колонна натыкается на русские танки и очень сильную воинскую часть. Согласно условиям перемирия, все оружие должно быть сдано. Невооруженным солдатам гарантирован беспрепятственный проход. Проходит не так много времени после сдачи оружия, когда чехи нападают на наших беззащитных людей. По-зверски, с отвратительной жестокостью, они безжалостно убивают немецких солдат. Только немногие способны пробиться на запад, среди них мой молодой офицер разведки, лейтенант Хауфе. Остальные попадают в руки чехов и русских. Среди тех, кто становится жертвой чешского терроризма - мой самый лучший друг, Фридолин. Безмерная трагедия, что ему пришлось встретить такой конец уже после того, как война закончилась. Как их товарищи, отдавшие свои жизни в этой войне, они тоже становятся мучениками германской свободы.

      Колонна тронулась и я возвращаюсь на аэродром Куммер. Катшнер и Фридолин все еще стоят рядом со мной, затем они садятся в машину и уезжают навстречу своей роковой судьбе. Шесть других пилотов настояли на том, чтобы лететь на запад вместе со мной, мы пилотируем три Ю-87 и четыре ФВ-190. Среди них командир второй эскадрильи и лейтенант Швирблатт, который, как и я, потерял ногу и тем не менее проделал в последние неделю огромную работу по уничтожению вражеских танков. Он всегда говорит: "Танкам все равно, с одной ногой мы их уничтожим, или с двумя"!
      После тяжелого прощания с Фридолином и Катшнером, - мрачное предчувствие говорит мне, что мы никогда больше не увидимся, - мы взлетаем последний раз. Странное и неописуемое чувство. Мы прощаемся с нашим миром. Мы решаем лететь в Китцинген, потому что мы знаем, что там большой аэродром и следовательно, как мы подразумеваем, сейчас он занят американским воздушным флотом. В районе Сааца мы вступаем в воздушный бой с русскими, которые внезапно появляются из дымки и надеются, опьяненные победой, сделать из нас фарш. Но то, что им не удалось сделать за пять лет, им не удается сделать и сегодня, во время этого последнего боя.
      Мы приближаемся к аэродрому с востока, напряженно гадая, будут ли стрелять по нам, даже сейчас, американские зенитки. Впереди уже виднеется большое летное поле. Я инструктирую своих пилотов по радиотелефону, что они могут разбить свои самолеты при посадке, мы не собираемся передавать в руки американцев еще пригодные к бою машины. Я приказываю отсоединить шасси и затем сорвать их при пробежке на большой скорости. Лучшим всего было бы резко затормозить одним колесом и со всей силы нажать на педаль с той же стороны. Я вижу толпу солдат на аэродроме, они выстроены как на параде - вероятно это что-то вроде парада победы - над ними развевается американский флаг. Сначала мы низко пролетаем над аэродромом, чтобы убедиться в том, что зенитки не будут стрелять по нам при посадке. Некоторые участники парада смотрят на нас и неожиданно видят немецкую свастику над своими головами. Они тут же бросаются на землю. Мы приземляемся в соответствии с моим приказом. Только один из наших самолетов делает мягкую посадку и заруливает на стоянку. Сержант из второй эскадрильи, пилотировавший этот самолет, вез в хвосте своего самолета девушку и испугался, что в случае посадки на брюхо, ущерб будет причинен не только самолету, но и его бесценному грузу. "Конечно", он первый раз ее увидел, так уж случилось, что она стояла одиноко на краю аэродрома и не хотела попасть к русским. Но его товарищи знают лучше.
      Поскольку я летел первым, мой самолет лежит на дороге в самом конце взлетной полосы, какой-то солдат уже стоит у пилотской кабины с направленным на меня револьвером. Я открываю кабину и он тут же протягивает руку чтобы схватить мой Рыцарский Крест с золотыми Дубовыми листьями. Я отталкиваю его в сторону и снова закрываю кабину. Возможно, эта встреча закончилась бы для меня плохо, если бы рядом не затормозил джип с несколькими офицерами, которые устроили этому приятелю головомойку и отослали его заниматься своим делом. Они подошли ближе и увидели, что мои бинты на правой ноге все вымокли в крови, это результат воздушного боя над Саацем. Первым делом они отвели меня на перевязочный пункт где мне сменили повязку. Ниерман не позволяет мне скрыться из виду и следует за мной как тень. Затем меня ведут в большую отгороженную комнату в зале наверху, превращенную в разновидность офицерской столовой.
      Здесь я встречаюсь с остальными моими товарищами, которых доставили прямо сюда, они становятся по стойке смирно и приветствуют меня салютом, предписанным фюрером. В дальнем конце комнаты стоит небольшая группа американских офицеров, этот спонтанный салют им не нравится и они бормочут что-то друг другу. Они, по всей очевидности, принадлежат смешанной истребительной части, которая расквартирована здесь со своими "Тандерболтами" и "Мустангами". Ко мне подходит переводчик и спрашивает, говорю ли я по-английски. Он говорит мне, что их командир возражает против отдачи такого салюта.
      "Даже если бы я мог говорить по-английски", - отвечаю я, здесь Германия, и мы говорим только по-немецки. Что касается салюта, нам приказали отдавать его именно таким образом, и, являясь солдатами, мы выполняем наши приказы. Скажите своему командиру, что мы - летчики полка "Иммельман" и поскольку война закончена и никто не победил нас в воздухе, мы не считаем себя пленниками. Германский солдат", указал я ему, "не был разбит в бою на равных, а просто был сокрушен ошеломляющими массами боевой техники. Мы приземлились здесь, потому что не хотели оставаться в советской зоне. Мы предпочли бы не обсуждать больше это, а умыться, привести себя в порядок и что-то поесть".
      Некоторые офицеры продолжали хмуриться, но мы так усердно обливались водой, что на полу в столовой образовалась целая лужа. Мы устраиваемся здесь как дома, почему бы нам не помыться? Кроме всего прочего, мы же в Германии. Мы разговариваем без всякого стеснения. Затем мы едим, приходит переводчик и спрашивает нас от имени командира этой части, не могли бы мы поговорить с ним и его офицерами, когда закончим с едой. Это приглашение интересует нас как летчиков и мы соглашаемся, особенно когда на все упоминания о том, "почему и где война была выиграна и проиграна" накладывается запрет. Извне доносятся звуки выстрелов и шум, цветные солдаты празднуют победу, набравшись спиртного. Я не хотел бы спускаться вниз на первый этаж, пули, выпущенные по случаю праздника, свистят то там, то здесь. Мы ложимся спать очень поздно.
      Почти все, кроме того, что было у нас на себе, ночью украдено. Самая ценная вещь, которую я теряю, это мой полетный журнал, в котором описаны детали каждого боевого вылета, с первого и до двух тысяча пятьсот тридцатого. Пропала также копия "Бриллиантов", удостоверение о награждении бриллиантовым значком пилота, венгерская награда и много всего прочего, не считая часов и других вещей. Даже мой сделанный на заказ протез обнаружен Ниерманом под кроватью какого-то малого, возможно он хотел вырезать из него сувенир и продать его позднее как "кусок высокопоставленного джерри".
      Рано утром я получил сообщение, что должен явиться в штаб 9-й американской воздушной армии в Эрлангене. Я отказывался это сделать до тех пор, пока мои скорбные пожитки не будут мне возвращены. После долгих уговоров, когда мне сказали, что дело очень срочное и я смогу получить мои вещи назад как только вор будет пойман, я отправился вместе с Ниерманом. В штабе нас в первую очередь допросили три офицера Генерального штаба. Они начали с того, что показали несколько фотографий, на которых, по их словам, были изображены жертвы злодеяний в концентрационных лагерях. Они доказывали нам, что поскольку мы сражались за эту мерзость, мы также делим вину за это. Они отказались мне поверить, когда я сказал им, что никогда в своей жизни не видел ни одного концлагеря. Я добавил, что если какие-то эксцессы и совершались, они достойны всяческого сожаления и порицания, и подлинные виновники должны быть наказаны. Я указал им, что такие жестокости совершались не только немцами, но и всеми другими народами во все времена. Я напомнил им о бурской войне. Следовательно, эти эксцессы нужно судить по тем же самым критериям. Я не могу поверить, чтобы груды тел, изображенные на фотографиях, были сняты в концлагерях. Я сказал им, что мы видели такие картины, не на бумаге, а на самом деле, после воздушных атак на Дрезден, Гамбург, и другие города, когда четырехмоторные бомбардировщики без всякого разбора буквально затопили их фосфором и бомбами огромной разрушительной силы, и тысячи женщин и детей стали жертвами этой бойни. И я заверил этих джентльменов, что если они особенно интересуются жестокостями, они найдут обильный материал у своих восточных союзников.
      Нам больше не показывали эти фотографии. Посмотрев на нас со злобой, офицер, составлявший протокол допроса прокомментировал мои слова, когда я закончил говорить: "Типичный наци". Мне не очень понятно, зачем называть кого-то "типичным наци" только за то, что он говорит правду. Знают ли эти джентльмены, что мы сражались за Германию, а не за какую-либо политическую партию? Веря в это, погибли миллионы наших товарищей. Я сказал им: "Наступит день и вы пожалеете о том, что разбив нас, тем самым уничтожили бастион против большевизма". Это мое утверждение показалось им пропагандой и они отказались мне верить. Они сказали, что мы просто хотим разделить союзников и натравить их друг на друга. Через несколько часов нас доставили к командующему этой воздушной армией генералу Уайленду.
      Генерал оказался немцем по происхождению, родом из Бремена. Он произвел на меня хорошее впечатление, в ходе нашего интервью я сказал ему о пропаже уже упомянутых предметов, столь ценных для меня, в Китцингене. Я спрашиваю его, часто ли происходят подобные инциденты. Он поднимает шум, но не из-за моей откровенности, а по поводу этого позорного воровства. Он приказывает своему адъютанту проинструктировать командира части расквартированной в Китцингене, чтобы они нашли мою собственность и грозит виновникам военно-полевым судом. Он просит меня быть его гостем в Эрлангене, до тех пор, пока все не будет мне возвращено.
      После беседы нас с Ниерманом на джипе отвезли в пригород, где в наше распоряжение была предоставлена брошенная вилла. Часовой, поставленный у ворот, напоминает нам, что мы не свободны полностью. Появляется машина, которая должна отвести нас в офицерскую столовую на обед. Новость о нашем прибытии вскоре распространяется среди жителей Эрлангена и часовому приходится все время вести переговоры с нашими многочисленными визитерами. Когда он не опасается внезапного визита своего начальства, он говорит нам: "Ich nix sehen".
      Так мы проводим пять дней в Эрлангене. Наших коллег, оставшихся в Китцингене, нам больше не довелось увидеть, у американцев нет никакого повода их задерживать.
      * * *
      14 мая у нас на вилле появляется капитан Росс, офицер разведки воздушной армии. Он хорошо говорит по-немецки и приносит нам записку от генерала Уайленда, в которой тот сожалеет о том, что поиски моих вещей пока ни к чему не привели, но только что пришел приказ, чтобы нас немедленно доставили в Англию для допросов. После короткой остановки в Висбадене нас доставляют в специальный лагерь для допрашиваемых неподалеку от Лондона. Жилье и еда аскетические, английские офицеры обращаются с нами корректно. Пожилой капитан, заботам которого мы доверены, в гражданской жизни - патентный адвокат из Лондона. Он каждый день посещает нас с инспекцией и однажды видит на столе мои "Золотые Дубовые листья". Он смотрит на них задумчиво, качает головой и говорит тихо, почти со страхом: "Сколько человеческих жизней это стоило"!
      Когда я объясняю ему, что заслужил этот орден в России, он покидает нас с заметным облегчением.
      Днем меня часто посещают английские и американские офицеры разведки, в разной степени любознательные. Я вскоре понимаю, что мы придерживаемся противоположных взглядов. Это не удивительно, если принять в расчет, что я совершил почти все боевые вылеты на самолете, обладающем невысокой скоростью и мой опыт, следовательно, значительно отличается от опыта союзников, которые склонны преувеличивать значение каждого дополнительного километра в час, пусть даже просто как гарантии безопасности. Они никак не могут поверить, что я сделал больше 2500 боевых вылетов на таком медленном самолете. Они также совсем не заинтересованы в извлечении уроков из моего опыта, поскольку здесь нет никаких гарантий безопасности. Они хвастаются своими ракетами, о которых я уже знаю и которые могут выпускаться с самого быстрого самолета, им не нравится, когда я говорю, что точность этих ракет гораздо меньше по сравнению с моими пушками. Я не особенно возражаю против этих допросов, мои успехи не были достигнуты при помощи каких-либо технических секретов. Таким образом, наши разговоры - немногим больше, чем дискуссия об авиации и о только что закончившейся войне. Британцы не скрывают уважения к достижениям противника, их отношение построено на понятиях о спортивной честности, и мы это приветствуем. Каждый день в течении сорока пяти минут мы можем прогуливаться за колючей проволокой. Все остальное время мы читаем и строим планы, чем будем заниматься после войны.
      Примерно через две недели нас посылают на север и интернируют в обычном американском лагере для военнопленных. В этом лагере много тысяч заключенных. Еды дают только самый минимум и некоторые из наших товарищей, которые находятся здесь уже какое-то время, ослабли от истощения. Моя культя доставляет мне неприятности, нужна новая операция. Начальник медицинской части лагеря отказывается сделать операцию на том основании, что я летал с одной ногой и ему совсем не интересно, что происходит с моей культей. Она вздута, воспалилась, я страдаю от острых болей. Лагерное начальство не могло бы придумать лучшей пропаганды среди тысяч немецких солдат в пользу их бывших офицеров. Многие наши охранники хорошо знают немецкий, они эмигрировали в Штаты после 1933 года и говорят по-немецки не хуже нас. У черных солдат добрый нрав и они предупредительны, за исключением тех случаев, когда они напиваются.
      Через три недели меня, вместе с Ниерманом и большинством тяжелораненных переводят в Саутгемптон. Мы толпимся на борту грузового судна "Кайзер". Когда проходят сутки, а нам не приносят никакой еды, мы подозреваем, что так и будет продолжаться до самого Шербура, потому что американская команда собирается продать наши пайки на французском черном рынке. Группа ветеранов русского фронта, узнав об этом, вламывается в кладовую и берет распределение еды в свои руки. У моряков этого судна, которые узнают об этом рейде гораздо позже, вытягиваются лица.
      Поездка из Шербура в наш новый лагерь неподалеку от Карентана не назовешь приятной, поскольку французское гражданское население приветствует даже тяжелораненых солдат градом камней. Нам не помогают воспоминания о том, какую действительно комфортабельную жизнь часто вели французские гражданские лица, находившиеся в Германии. Многие из них были достаточно благоразумны, чтобы приветствовать свою жизнь в комфорте в то время, когда мы сдерживали Советы на востоке. И те, кто сегодня бросает в нас камни, когда-нибудь очнутся.
      Условия в новом лагере почти те же самые, что и в Англии. И здесь мне поначалу отказывают в операции. Неизвестно, когда меня отсюда выпустят, будут удерживать хотя бы из-за моего ранга. Однажды меня увозят на Шербурский аэродром и поначалу мне кажется, что меня передают иванам. Это будет нечто для Советов, заполучить фельдмаршала Шернера и меня в качестве приза за войну, выигранную на земле и в воздухе. Компас показывает 300 градусов, так что нас опять везут в Англию. Зачем? Мы приземляемся примерно в тридцати километрах от моря на Танжмерском аэродроме, где находится школа командного состава Королевских военно-воздушных сил. Здесь я узнаю, что моего перевода добился майор Бадер. Бадер - самый популярный летчик в RAF. Во время войны он был сбит и летал на протезах. Он узнал, что я был интернирован в Карентанском лагере. Он сам был военнопленным в Германии и предпринял несколько попыток к бегству. Он может рассказать истории, которые отличаются от выдумок злобных агитаторов, любыми средствами пытающихся заклеймить нас, немцев, как варваров.
      * * *
      Это время, проведенное в Англии, стало настоящим лечением отдыхом после лагерей для военнопленных. Здесь я вновь открываю, что существует уважение к достижениям противника, рыцарство, которое естественным образом присуще каждому офицеру, состоящему на службе любой страны мира.
      Бадер посылает меня в Лондон к человеку, который сделал ему протезы в надежде чтобы он сделал мне такие же. Я отклоняю это щедрое предложение, потому что не смогу оплатить заказ. Я потерял на востоке все и еще не знаю, что может случиться в будущем. В любом случае я не смогу вернуть ему долг в фунтах стерлингов. Майор Бадер почти оскорблен, когда я отказываюсь воспользоваться его добротой и беспокоюсь за оплату. Он привозит этого человека с собой и тот делает гипсовый слепок. Протезист возвращается через несколько дней и говорит мне, что культя, должно быть, вздута изнутри, поскольку она толще в конце, чем у основания, и прежде чем он сможет закончить изготовление протеза, необходимо провести операцию.
      Через несколько дней от американцев приходит запрос относительно меня, потому что меня, оказывается, "одолжили" только на время и я должен быть возвращен на место. Мой отдых почти закончен.
      Во время одного из последних дней в Танжмере, у меня состоялась многое разъясняющая дискуссия с курсантами RAF, которые учились в летной школе. Один из них, не англичанин, надеясь, без всякого сомнения, разъярить или унизить меня, спрашивает, что, по моему мнению, со мной могут сделать русские, если я вернусь в свои родные места в Силезии.
      "Я полагаю, русские достаточно умны", отвечаю я, "чтобы воспользоваться моим опытом. В области борьбы с танками, которая неизбежна в любой новой войне, мои пояснения могут поставить противника русских в невыгодное положение. Я уничтожил более пятисот танков и, если предположить, что в течение нескольких следующих лет я должен буду подготовить пять или шесть сотен пилотов, каждый из которых уничтожит по крайней мере сотню танков, вы сами сможете догадаться, сколько танков должна будет выпустить промышленность противника чтобы возместить все эти потери".
      Этот ответ порождает всеобщее удивление и меня взволнованно спрашивают, как это можно совместить с моим прошлым отношением к большевизму. До сих пор мне не позволяли сказать что-нибудь пренебрежительное про Россию - их союзника. Но сейчас мне говорят о массовых депортациях на восток и рассказывают о случаях изнасилования и жестокостей, о кровавом терроризме, с которым орды, нахлынувшие из азиатских степей мучают покоренные народы... Это нечто новое для меня, потому что раньше они тщательно избегали затрагивать эту тему, но сейчас их взгляды точно соответствуют нашим собственным, достаточно часто высказываемым мнениям, и выражены они в тех словах, которые часто скопированы из нашего лексикона. Командиры RAF, которые пилотировали Харрикейны на стороне русских под Мурманском, делятся своими воспоминаниями, они крайне резкие. Из всех наших сбитых почти никого не осталось в живых.
      "И вы хотите работать на русских!", - восклицают они.
      "Мне было очень интересно услышать ваше мнение о ваших союзниках", отвечаю я. "Конечно, я не сказал ни слова о том, что думаю об этом сам, я только ответил на вопрос, который вы мне задали".
      О России в моем присутствии больше никто не упоминает.
      Меня везут назад во французский лагерь, где я продолжаю находиться еще какое-то время. Усилия немецких врачей наконец-то венчаются успехом и меня переводят в госпиталь. За несколько дней до этого Ниермана отпускают в британской зоне. Он несколько раз упрашивал, чтобы его оставили со мной, но больше оттягивать это не удается. Через неделю после того, как я покидаю французский лагерь, я оказываюсь в санитарном поезде, который должен следовать в госпиталь в Старнбергерзее. В Аугсбурге наш поезд разворачивают и направляют в Ферт. Здесь, после пребывания в военном госпитале, в апреле 1946 года мне удается добиться освобождения.
      ***

      Как один из миллионов солдат, которые выполнили свой долг и по воле провидения выжив в этой войне, я написал мои воспоминания о войне с СССР в которой германская молодежь и многие другие европейцы, убежденные в нашей правоте, отдали свои жизни. Эта книга не является ни прославлением войны, ни реабилитацией определенной группы людей и тех приказов, которые они отдавали. Пусть мой опыт один говорит голосом правды.
      Я посвящаю эту книгу погибшим в войне и молодежи. Это новое поколение живет сейчас в хаосе послевоенного периода. Пусть оно, тем не менее, сохранит свою веру в Родину и свою надежду на лучшее будущее, потому что погибает только тот, кто смирился с поражением!

ПРИМЕЧАНИЯ

      {1}Зенитная артиллерия входила в состав Люфтваффе.
      {2}Stuka - сокращенно от "Sturzkampflugzeug" - пикирующий бомбардировщик (нем.).
      {3}Rata (исп.) - "крыса", во время гражданской войны в Испании 1936-1939 франкисты прозвали так советские истребители И-16.
      {4}Однако, в течение двух лет, когда никакого второго фронта в Европе не было, Германия не сумела уничтожить военную силу СССР при самых благоприятных для нее условиях. Поэтому нет оснований в данном случае соглашаться с Руделем образца 1943 года.

Список иллюстраций

      01. 1925 год. Рудель и его сестры, Йоханна (справа) и Ингеборг.
      02. Семья Руделей во время празднования золотой свадьбы дедушки и бабушки Ганса-Ульриха, школьных учителей Германа и Марии Рудель (сидят в центре в первом ряду). Родители Руделя и его сестра Йоханна - крайние справа во втором ряду, Ганс-Ульрих с сестрой Ингеборг справа в третьем ряду.
      03. Лейтенант Рудель перед воздушной разведкой над территорией Польши, сентябрь 1939.
      04. После получения звания обер-лейтенанта Рудель переведен в школу летчиков пикирующих бомбардировщиков в Граце.
      05. Рудель в начале 1941 в Молаи, на полуострове Пелопоннесс в Греции. Недоверие начальства лишило его возможности принять участие в боевых миссиях против британского флота и во время захвата Крита.
      06. Перед боевым вылетом. Машина Руделя - на переднем плане.
      07. Самолеты 1-й эскадрильи из 2-го авиаполка "Иммельман" над центральным сектором восточного фронта.
      08. Блицкриг в действии. Пикирующие бомбардировщики атакуют позиции противника в нескольких сотнях метров перед наступающими немецкими частями
      09. Пехота довольна: "Штуки уже здесь!".
      10. Возвращение из полета.
      11. На этой фотографии, снятой бортстрелком, видны пулевые пробоины в правом крыле самолета.
      12. Не успели машины приземлиться, как их уже начинают заправлять для нового вылета.
      13. Оружейник за работой.
      14. Подвешивание 250 кг бомб.
      15. Две 50 кг бомбы подвешиваются под крыльями.
      16. Оружейник устанавливает фотокамеру в левое крыло самолета.
      17. Цель - вражеские танки в районе Гродно.
      18. Оружейник устроился подремать между двумя бомбами в ожидании возвращения самолетов из боевого вылета
      19. Группа вылетает на задание.
      20. Советские Т-34, выведенные из строя в ходе воздушного налета.
      21. Мосты под Вязьмой на шоссе Смоленск-Москва разбиты пикирующими бомбардировщиками, отступающие советские части, пытающиеся избежать окружения, отрезаны и уничтожены.
      22. 28 июня 1941. Налет 1-й эскадрильи 2-го авиаполка пикирующих бомбардировщиков Иммельман на Новогрудок, между Гродно и Минском. После атаки взорвался и горит склад боеприпасов.
      23. 21 июля 1941. Результаты бомбежки моста на шоссе Минск-Москва в 30 км к западу от Ярцево, северо-западнее Смоленска.
      24. 22 июля 1941, 50 км северо-восточнее Смоленска. Несмотря на плотный зенитный огонь, железно - и автодорожный мосты через реку Вопь уничтожены.
      25. На переднем плане два разрушенных моста через Вопь. Сзади слева горит лес рядом с разбомбленными позициями зенитных орудий, прикрывавших мосты.
      26. После воздушного налета на железнодорожную линию Ленинград-озеро Ильмень.
      27. В 40 км к югу от Ленинграда в районе Красногвардейска, после налета капитана Стина и обер-лейтенанта Руделя горит советский бронепоезд.
      28. Замаскированный и укрытый в подлеске Ю-87 в ожидании технического обслуживания.
      29. Довоенная фотография линкора Марат во время маневров на Балтике. В ходе обороны Ленинграда 305-мм орудия Марата несколько раз накрывали позиции 58-й немецкой пехотной дивизии и помогали отбивать атаки в районе Урицка и Колпино. Линкор длиной 180 м и водоизмещением 23606 тонн был спущен на воду в 1911 году и модернизирован в 1931. Его вооружение состояло из 12-ти 305мм орудий, шестнадцати 120-мм и 6-ти 76-мм и 16-ти 40-мм зенитных орудий. Корабль был также оснащен катапультой для запуска самолета, двумя тяжелыми кранами для спуска на воду торпедных катеров и имел экипаж 1230 человек.
      30. Подвешивание тяжелой тонны бомбы под самолет требовало усилий как минимум пяти человек.
      31. Тонные бомбы, предназначенные для борьбы с советским флотом прибыли, наконец, на аэродром Тырково.
      32. Снимок с немецкого самолета-разведчика. "Марат", поврежденный во время налета 16 сентября, стоит у причала Кронштадтского порта.
      33. То же фото "Марата", увеличено.
      34. 21 сентября 1941. Самолеты авиаполка Иммельман на пути к Кронштадтской гавани.
      35. На пути к цели.
      36. Советские зенитные орудия ведут огонь по приближающимся бомбардировщикам.
      37. После 50-минутного полета "Штуки" авиаполка Иммельман атакуют Кронштадтский порт. После попадания тонной бомбы, сброшенной обер-лейтенантом Руделем, над линкором "Марат" поднялось гигантское облако дыма.
      38. Эсминец класса "Ленинград" во время атаки Руделя и других пилотов его эскадрильи.
      39. Сильно поврежденный эсминец отбуксирован во внутреннюю гавань Кронштадта гавань. За ним тянется длинный след мазута.
      40. Тяжело поврежденный эсминец класса "Ленинград" (номер 1 на снимке) отбуксирован во внутреннюю гавань Кронштадта. 2- тяжелый крейсер "Киров", 3 - линкор "Октябрьская революция".
      41. Советский линкор "Октябрьская революция" водоизмещением 23256 тонн во время атаки III-й эскадрильи авиаполка Иммельман.
      42. Так называемый "памятник летчику". Самолет командира III группы авиаполка Иммельман капитана Эрнеста-Зигфрида Стина после неудачной рулежки по мягкому грунту, 23 сентября 1941 г.
      43. Незадолго до боевого вылета на Волховском фронте, осень 1941. Обер-лейтенант Рудель проверяет радиосвязь.
      44. "Штуки" приближаются к цели - скоплению советской мотопехоты с подвешенными 250-кг и 50-кг бомбами.
      45. Возвращение на авиабазу: крыло Ю-87, поврежденное разрывом зенитного снаряда.
      46. Машина III-й эскадрильи авиаполка Иммельман после вынужденной посадки с поврежденным двигателем.
      47. Пикирующие бомбардировщики Ю-87 после возвращения с боевого задания.
      48. На аэродроме во время осенней распутицы
      49. Начались морозы. Насос топливозаправщика никак не запускается.
      50. Ю-87D авиаполка Иммельман в импровизированном зимнем камуфляже.
      51. Ю-87D готовятся к взлету с подвешенными осколочными бомбами SD 2.
      52. Самолеты под командованием Руделя атакуют советскую колонну на перекрестке дорог неподалеку от Чудово.
      53. После атаки "Штук" под Старой Руссой. Зимняя окраска не помогла этому советскому легкому танку Т-70.
      54. Густое облако дыма над целью свидетельствует о том, что атака прошла успешно.
      55. Тяжелый советский танк КВ-1 после прямого попадания авиабомбы.
      56. Самолеты авиаполка Иммельман возвращаются после выполнения боевого задания к югу от озера Ильмень.
      57. Приземление после боевого вылета в район Демьянского котла.
      58. Пара Ю-87 пикирует на цель.
      59. Рудель добивается прямого попадания в бронепоезд стоящий на железнодорожной линии в окрестностях Москвы.
      60. Атака вражеских танков в центральном секторе фронта.
      61. Советские грузовики, расстрелянные с воздуха пушечно-пулеметным огнем "Штук" на обратном пути.
      62. Самолеты возвращаются на базу над занесенными снегом русскими деревнями.
      63. 7 февраля 1942 года. После церемонии вручения Рыцарских крестов Железного креста офицерам группы главнокомандующим воздушным флотом генерал-оберстом фон Десслохом на аэродроме в Дугино. Слева направо в первом ряду: командир группы гауптман Пресслер, обер-лейтенант Степп (командир 8-й группы), обер-лейтенант Кайсер (адъютант группы). На заднем плане: лейтенант Грабер, обер-лейтенант д-р Отте и офицер-медик д-р Гадерман.
      64. Замена двигателя "Штуки" на аэродроме в Дугино, конец февраля 1942 года. Несмотря на так называемые "подогреватели кофе", сделанные из старых палаток, температура внутри во время замены двигателя остается намного ниже нуля.
      65. Запуск двигателя "Штуки" в 30-градусный мороз - далеко не простое дело.
      66. Мертвые советские пехотинцы из сибирской дивизии после отражения ночной атаки на немецкий аэродром в Дугино 18 января 1942 года.
      67. Крестьянские сани - незаменимое транспортное средства в условиях русской зимы.
      68. Кофлах, Силезия. Рудель со своей женой во время побывки на родине. Свадебную церемонию проводил отец Руделя - пастор Альткольфуртской церкви.
      69. Альткольфурт в Силезии. Перед своей свадьбой Рудель получает поздравления от соседей. Местный оркестр исполняет серенады в честь знаменитого земляка.
      70. На подходе к Туапсе, конец лета 1942. После прямого попадания авиабомбы горит советский эсминец.
      71. После удара пикирующих бомбардировщиков взорвалось бензохранилище в Минеральных Водах.
      72. Генерал-оберст фон Рихтгофен, командующий 4-м воздушным флотом, посещает авиаполк Иммельман. Слева направо: майор Хоццель, командир полка; фон Рихтгофен; адъютант фон Рихтгофена; гауптман Пекрун.
      73. Горящий танкер после атаки Ю-87 авиаполка Иммельман у временного нефтяного причала к югу от атакованного Сталинграда.
      74. Ю-87 только что сбросили бомбы на временную переправу через Дон в районе Калача.
      75. После атаки нефтеперерабатывающего завода в Сталинграде (на заднем плане).
      76. Сгоревший Сталинградский нефтеперерабатывающий завод.
      77. Завод "Красные баррикады" и железнодорожные пути до атаки.
      78. Завод "Красные баррикады" после налета пикировщиков.
      79. Сталинградский элеватор, место самых упорных боев осенью 1942 года. Фото военного корреспондента Йозефа Шальбера.
      80. Новые кварталы на окраине Сталинграда после налета.
      81-83. Фотокарта части Сталинграда, составленная службой воздушной разведки VIII авиакорпуса по данным аэрофотосъемки, проведенной 1 ноября 1942.Эти фотографии части Сталинграда, удерживаемой советскими войсками, служили для выбора целей летчиками авиаполка Иммельман.
      84. Самолет Руделя (на переднем плане) над Сталинградом. Вдали Волга и горящий советский танкер.
      85. После атаки советских позиций в районе элеватора.
      86. Одна из фабрик Сталинграда во время атаки пикирующих бомбардировщиков.
      87. Рудель после 1000-го боевого вылета. Один из поздравляющих держит поросенка - немецкого символа удачи.
      8. Снимок для немецкой прессы: 5 офицеров авиаполка Иммельман выполнили в общей сложности 3500 вылетов. Слева направо: капитан Мобус, обер-лейтенант Якель, гауптман Диллей (командир группы), обер-лейтенант Рудель, обер-лейтенант Тиде.