его до ближайшей пивной. Затем со всех ног Симоес спешил домой, откуда не выходил до следующего утра, когда вместе с хозяином шел на работу. Оставалось лишь установить, почему агент так спешит домой. После тщательного наблюдения было найдено совершенно удовлетворительное объяснение. Каждый вечер, добравшись до дому, он быстро осчастливливал хозяйку своим любовным вниманием (почему-то под кухонным столом; невероятно, но так утверждали агенты!), а затем с аппетитом ужинал и шел спать. Через несколько недель было решено прекратить комедию. Симоеса арестовали. Чтобы избежать всяческих случайностей, его отправили в "строгий" следственный центр на Хэм-Коммон и напустили на него Томми Харриса. По натуре Харрис не мог быть с кем-либо по-настоящему строгим, но тут он старался, как мог. Харрис объяснил Симоесу, что тот находится в тюрьме английской секретной службы, что он вне досягаемости закона, что консульство не знает о его местонахождении и никогда не узнает, что он может остаться здесь на всю жизнь, если ему сохранят ее, что его могут морить голодом, бить, убить и никто никогда об этом не узнает. Единственная надежда для него - полное признание в шпионаже на немцев. Харрис говорил и многое другое в таком же роде, пока его разыгравшееся воображение не прошлось по всей гамме чувств. Харрис потом признался мне, что нарисовал такую леденящую кровь картину, от которой ему самому стало страшно. Все это Симоес слушал с нарастающим нетерпением и время от времени с раздражением заявлял, что он хочет есть. Однако примерно через час допроса он принял решение. Попросив бумагу и ручку, Симоес нацарапал на двух страницах показания о контактах с немцами в Лиссабоне, включая инструкции, микрофототочки и все остальное. Он объяснил, что не имел ни малейшего желания подвергать себя опасности и что единственной его целью было найти хороший заработок в Англии, куда он не мог бы добраться без посторонней помощи. Показания Симоеса во всех деталях совпадали с уже известными нам сведениями. Закончив писать, Симоес бросил ручку и воинственным тоном спросил: "Ну, а теперь мне дадут что-нибудь поесть?" Другое дело, тоже связанное с португальцем, показательно в том смысле, что оно иллюстрирует, как приходилось иногда выкручиваться, когда мы принимали меры по информации, полученной из особо щекотливых источников. Регерио Пейксото де Менезес, клерк из министерства иностранных дел Португалии, был прислан на работу в португальское посольство в Лондоне. Англичане узнали, опять же из перехваченных немецких радиограмм, что перед выездом из Лиссабона его завербовал абвер, Ему поручили собирать общую разведывательную информацию и предложили, пользуясь тайнописью, направлять корреспонденцию через португальскую дипломатическую почту по определенным адресам в Лиссабоне. Португальская почта регулярно вскрывалась перед отправкой из Англии. Через несколько недель в дипломатической почте обнаружили конверт на имя одного из адресатов Менезеса. Это было донесение, написанное простыми симпатическими чернилами. В нем по-дурацки комментировалось моральное состояние англичан, сообщалось о зенитных батареях в Гайд-парке и содержались другие пустяки. Однако даже такая мелюзга, как Менезес, могла когда-нибудь наткнуться на нечто важное, и поэтому было решено пресечь его деятельность. Однако Менезес мог прикрыться дипломатической неприкосновенностью, поэтому прежде всего необходимо было убедить португальского посла сеньора Монтейро лишить Менезеса этой привилегии. Единственное доказательство против Менезеса было добыто недипломатическими средствами, и это удерживало английскую контрразведку от решительного шага. Наконец письмо Менезеса показали послу, объяснив, что оно поступило от английского агента в Лиссабоне. Монтейро, прочитав письмо, практически не мог настаивать на иммунитете для Менезеса, и последний предстал перед судом. Менезес имел жалкий вид, и некоторые из нас до самого вынесения приговора испытывали угрызения совести, поскольку формально обвиняемого могли приговорить к смертной казни. К счастью, судья попался мягкий, да у англичан и не было намерений раздражать португальцев. Закончилось дело, однако, неприятнейшей неожиданностью. В шифротелеграмме с комментариями по делу (которую англичане тоже прочитали) посол Монтейро изложил английскую версию обстоятельств, при которых письмо попало к англичанам, а затем заявил, что, возможно, в отношении дипломатической почты была допущена "нескромность". Присутствие дипломатов нейтральных стран доставляло постоянные хлопоты английской службе безопасности. Одна загвоздка возникла с послом Испании герцогом Альбой. Англичане имели постоянный доступ к испанской дипломатической почте и узнали, что Альба периодически направляет в Мадрид доклады исключительно высокого качества о политической обстановке в Англии. В Англии не сомневались, что министерство иностранных дел Испании знакомит с ними своих немецких союзников, и потому эти доклады являлись действительно серьезной утечкой информации. Однако ничего нельзя было сделать. Доказательств, что герцог получает информацию недозволенными методами, не было. Альба общался с осведомленными людьми и просто передавал сказанное ими с собственными проницательными комментариями. Одно время МИ-5 вынашивала идею использовать Альбу в качестве канала для дезинформации, однако его информаторы занимали слишком высокое положение. Среди них были такие люди, как Брендан, Брэкен, Бивербрук и даже сам Черчилль. Вряд ли они снизошли бы до обмана испанского гранда! Моя подсекция вынуждена была оставить это дело. Приходилось лишь надеяться, что, поскольку доклады Альбы были выдержаны в дружественном к Англии тоне, Гитлер перестанет верить ему как неисправимому англофилу. В конце концов, Альба был также и герцогом Бервикским. ГЛАВА VI. ЦЕЛЬ ДОСТИГНУТА. Я уже рассказал, что у меня появились хорошие возможности для продвижения по службе. В связи с этим мне вспоминается эпизод, о котором неприятно писать. Первые возможности успешной карьеры в СИС совпали с открытием вакансии в специфической сфере деятельности, которую я никак не мог упустить. Задолго до окончания войны с Германией руководство СИС стало обращать свои мысли к будущему противнику. В период между двумя мировыми войнами большая часть ресурсов службы расходовалась на операции по проникновению в Советский Союз и на защиту Англии от того, что обобщенно именовалось "большевизмом". Когда поражение стран оси стало неминуемым, мысли СИС вернулись в старое, привычное русло. Скромное начало было положено созданием небольшой девятой секции для изучения старых дел о Советском Союзе и деятельности коммунистов. Руководителем секции назначили сотрудника МИ-5 по фамилии Карри, который уже приближался к пенсионному возрасту. Он был глух и не знал специфики работы СИС. Кроме того, обстановка исключительной секретности мешала ему получать документы, имеющие отношение к его работе. Впрочем, все понимали, что Карри назначили временно и что, как только сократится объем работы против Германии, его заменят кадровым сотрудником СИС. Последующие недели в беседах с коллегой из Москвы мы обсуждали будущее девятой секции. Я написал несколько бумаг по этому вопросу, и мы проанализировали их во всех деталях. Сложившаяся ситуация, как мне тогда представлялось, могла иметь два решения: либо после отставки Карри его заменят другим человеком, либо девятую секцию сольют с пятой. Каугилл не сомневался, что будет принято второе решение. Он с воодушевлением говорил о том времени, когда мы избавимся от старины Карри и по-настоящему развернем работу против коммунизма. Каугилл имел основание на это надеяться. После поражения стран оси наступит режим экономии, и штаты СИС будут резко сокращены. Казалось почти невероятным, чтобы в новых условиях сохранили обе контрразведывательные секции: одну - для решения очень важной, советской проблемы и другую - для более или менее незначительных дел. Несомненно, будут стараться объединить эти две секции, и тогда Каугилл, как старший по службе, будет бесспорным кандидатом на пост начальника объединенной секции. Мой друг интересовался, не предложат ли мне руководящий пост в этой секции. Я считал, что, вероятно, предложат. "Но можно ли это сказать наверняка?" - настаивал он. Такого утвердительного ответа я, конечно, дать не мог. Коридоры Бродвея были полны слухов о послевоенной реорганизации, более или менее основательной, и невозможно было предугадать, какие изменения произойдут в штатах службы в мирное время. Меня могли, например, послать за границу для приобретения опыта работы на местах. Мы обсуждали эту проблему на нескольких встречах. Наконец советский коллега задал мне прямой вопрос: а что, если пост начальника секции предложат не Каугиллу, а мне? Я ответил, что такое значительное продвижение по службе даст мне возможность больше влиять на ход событий, в том числе и на мои назначения в будущем. По-видимому, мой связной с Центром советской разведки был удовлетворен моим ответом и сказал, что к следующей встрече надеется получить для меня определенные инструкции. Инструкции были получены. Центр сообщал, что я должен сделать все, абсолютно все, чтобы добиться назначения начальником девятой секции, независимо от того, будет она слита с пятой или нет. Каугилл должен сойти со сцены. Я попытался возразить, что именно неучастие в ведомственных интригах помогало мне до сих пор получать доступ во многие сокровенные уголки службы. Однако этот довод признали неубедительным. Важность нового поста стоила временной потери репутации. Кроме того, мой друг совершенно справедливо заметил, что через несколько месяцев все забудут и о Каугилле, и о том, как он ушел со службы. Он был прав, но я все же испытывал угрызения совести. Я уважал Каугилла и многим был ему обязан. Однако он стал препятствием на предначертанном мне пути и должен был уйти с дороги. Я не мог отрицать, что, если он останется, у него не будет серьезного конкурента в борьбе за должность начальника девятой секции, так же как и у меня не будет серьезных соперников, если он уйдет. Хотя мои друзья и не сочли решающим фактором мое нежелание ввязываться в ведомственные интриги, они не оставили без внимания мои соображения. Мне было рекомендовано очень осторожно вести кампанию против Каугилла. Детали предоставляли на мое усмотрение, дав лишь общие указания. Мне не следовало предпринимать каких-либо открытых действий для достижения своей цели, чтобы в случае неудачи можно было показать, что этот пост мне навязали. Каждый ход в кампании должен по мере возможности исходить от другого лица. Иными словами, мне нужно найти союзников в борьбе за свое дело, и лучше всего их искать среди врагов Каугилла, а их было немало. Я понимал, что в такой обстановке мои надежды были не такими уж шаткими, особенно потому, что Каугилл был человеком гордым и честолюбивым. Если он уйдет, то уйдет навсегда. Мой первый выбор пал на полковника Вивьена. Это был слабовольный человек. Он занимал должность заместителя начальника секретной службы и был непосредственным начальником Каугилла. Формально Вивьен отвечал за всю контрразведывательную деятельность СИС. Я уже говорил, что Каугилл презирал Вивьена, не считался с ним и предпочитал иметь дело непосредственно с самим шефом. Такое пренебрежительное отношение глубоко ранило Вивьена. В прошлом он не раз плакался мне в жилетку из-за утраченного им влияния, чем ставил меня в неловкое положение. Теперь же я приветствовал эти сентиментальные сценки, и очень скоро Вивьен стал спрашивать меня, весьма кстати, как быть с Каугиллом. Ясно, что по своему положению я не вправе был обсуждать с ним его жалобы, но мог посоветовать направить их по другим каналам, более близким к источникам власти. Предлагать ему поставить вопрос перед шефом было бесполезно. Вивьен боялся шефа почти так же, как Каугилла. Были, однако, другие люди, которые пользовались расположением шефа и с которыми ему приходилось считаться. Наиболее подходящим из них был Кристофер Арнольд-Форстер. Когда я впервые поступил в СИС, он состоял в военно-морской секции, обрабатывая разведывательную информацию для адмиралтейства. Шеф поместил его тогда в кабинет напротив своего, дав ему должность старшего штабного офицера. Возможно, впоследствии шеф пожалел об этом назначении, но фактически оно было одним из самых удачных. Арнольд-Форстер обладал ясным умом и необыкновенной способностью уловить суть дела в бюрократическом хаосе. Кроме того, он отличался прекрасным стилем письма и речи. Он был также одним из самых мужественных людей, которых мне довелось встречать. Большую часть рабочего дня Арнольд-Форстер мучительно задыхался, сидя за столом, уставленным пузырьками с разными желудочными лекарствами. Я считал, что если он с его умом займется нашей проблемой, то очень скоро поймет недопустимость положения, когда руководитель контрразведывательной секции СИС постоянно находится на ножах с МИ-5. Одно дело - временно терпеть это в трудных условиях войны и совсем другое - бесконечно затягивать такое положение в мирное время. Если Арнольд-Форстер вникнет в суть дела, я почти не сомневался, что он даст ему правильный поворот. Однако с чего начать? Лучше всего, если Арнольд-Форстер услышит авторитетное мнение о Каугилле из МИ-5. Но через кого? Я отверг Дика Уайта: он был слишком склонен угождать всем и каждому. Уайт мог только ослабить удар. Для этой цели Гай Лидделл подходил гораздо больше. Он был начальником Уайта и работал в МИ-5 так долго, что казалось, будто он сам и есть МИ-5. Лидделл всегда высказывался прямо и мог быть непреклонным. Соответственно, когда Вивьен в следующий раз вновь заговорил о Каугилле, я сказал, что мне нечего предложить, по, думаю, лучше всего посоветоваться с Арнольдом-Форстером. Полезно также организовать встречу Арнольда-Форстера с Гаем Лидделлом. Вивьен медленно переваривал идею, но постепенно оценил ее и решительно заявил: "Знаете, Ким, я так и сделаю!" Как они устроили встречу, не знаю. Вивьен был членом клуба "Восточная Индия и спорт", но вряд ли они обедали там: готовившееся в клубе в военное время карри с картошкой могло бы убить Арнольда-Форстера. Увидев Вивьена в следующий раз, я понял, что все, по-видимому, идет хорошо. Вивьен хитро улыбнулся и сказал: "Мне кажется, встреча действительно открыла глаза Крису!" Еще более важным был звонок от Арнольда-Форстера. Он приглашал зайти к нему. Он был слишком корректным и не ставил вопрос ребром. У нас состоялся продолжительный разговор о СИС вообще и ее будущем, об имеющихся возможностях улучшения работы и необходимых преобразованиях соответственно новым условиям приближающегося мирного времени. Арнольд-Форстер, очевидно, оценивал меня, и я старался, насколько мог, быть разумным и прямолинейным. Имя Каугилла даже не упоминалось. Далее мне предстояло завербовать сторонников в министерстве иностранных дел, с которым мы часто имели дело, особенно в связи с дипломатическими протестами Франко и Салазару против деятельности немецкой разведки на Пиренейском полуострове. Во время войны установилась практика прикомандировывать представителя министерства иностранных дел к Бродвею, чтобы, так сказать, взаимно обогащать обе службы и способствовать лучшему пониманию целей и стиля работы друг друга. Первым представителем министерства иностранных дел был назначен Патрик Рейли. Я часто имел с ним дело в связи с махинациями немцев в нейтральных странах, и у меня не было причин считать, что он плохо ко мне относится. Однако я не знал, есть ли какие-либо серьезные разногласия между ним и Каугиллом, достаточные для того, чтобы считать Рейли моим союзником. Однако мне светила счастливая звезда. Каугилл, который иногда, казалось, был склонен к самоуничтожению, избрал именно этот критический период, чтобы попытаться ввязать шефа в абсолютно ненужный скандал с Эдгаром Гувером. Такой скандал, несомненно, мог бы повлиять на англоамериканские отношения в целом, поэтому на сцену выступил Рейли, который резко высказался о политическом здравомыслии Каугилла. Впервые я услышал об этом, когда меня вызвал Вивьен. Он показал мне проект письма на двух страницах, которое Каугилл дал на подпись шефу. Не могу припомнить, в чем именно состояла суть дела. Видимо, словесная невоздержанность Каугилла затмила у меня в памяти содержание письма. Проект представлял собой тираду, направленную против обычной для Гувера практики приносить интересы разведки в жертву своим политическим целям в Вашингтоне. Конечно, в словах Каугилла было много правды, но такие вещи не излагают на бумаге, тем более в переписке между главами служб. В конце проекта Рейли сделал краткое заключение: "Полагаю, что проект полностью неприемлем. Если он будет послан, начальник английской разведки окажется в нелепом положении". Рейли попросил Вивьена переписать письмо. Вивьен же в свою очередь предложил мне подготовить, так сказать, проект ответа. Я набросал примерно полстраницы, лишь слегка, в вежливых выражениях коснувшись предмета спора, и мы вместе понесли проект к Рейли. Он передал его без изменения секретарям шефа, и я их покинул. На следующий день Вивьен сообщил мне, что у него состоялся "очень интересный разговор с Патриком". Почва была подготовлена. Вивьен, заручившись надежной поддержкой, жаждал крови Каугилла. Арнольд-Форстер, находясь под впечатлением враждебного отношения МИ-5 к Каугиллу, постарался, чтобы шеф обратил должное внимание на позицию МИ-5. МИ-5 занимала твердую позицию. Кроме Дика Уайта, мягкого по натуре человека, остальной аппарат МИ-5 знал Каугилла только как противника в межведомственной борьбе. Даже Уайт добродушно называл его "трудным малым". На Каугилла надвигались тучи и со стороны Блетчли. Каугилл всегда думал, что руководители государственной школы кодирования и шифровального дела оспаривают его контроль над материалами радиоперехвата. Вскоре после нашего возвращения в Лондон из Сент-Олбанса Каугилл сцепился с двумя ответственными работниками школы - Джонсом и Хастингсом. Был очень неприятный случай, когда Джонс начисто разбил (если не сказать - разнес) Каугилла в присутствии начальников его же подсекций. Оба придерживались бескомпромиссных и противоположных точек зрения. Однако Джонс был гораздо лучше подготовлен к спору, чем Каугилл. Не хочу сказать, что школа шифровального дела принимала активное участие в кампании против Каугилла. Она была слишком далека от этого, но через собственную сеть информаторов шеф хорошо знал, что шифровальщики по-философски отнесутся к уходу Каугилла. В довершение всего меня вызвал Вивьен и предложил прочитать объяснительную записку на имя шефа. Записка была невероятно длинной и приукрашена цитатами из "Гамлета". В ней излагалась печальная история ссор Каугилла и доказывалась необходимость радикальных перемен, прежде чем мы перейдем к работе в условиях мирного времени. Мое имя называлось в качестве преемника Карри. Кандидатура Каугилла на этот пост категорически отвергалась. В лестных выражениях объяснялось мое соответствие этой должности. Как ни странно, но, перечисляя мои достоинства, упустили самое важное качество, нужное для данной работы: то, что я кое-что знал о коммунизме. Для меня это означало конец борьбы. Вивьен не посмел бы представить шефу такое серьезное предложение без благословения Арнольда-Форстера, а Арнольд-Форстер не дал бы благословения, не подготовив предварительно почву для благоприятного принятия предложения. Сам факт, что записка была отпечатана и готова к докладу, свидетельствовал, что шеф рискнул пойти на крупный откровенный разговор с Каугиллом, вплоть до принятия его отставки. Я почти не сомневался, что в ближайшее время меня пригласят на беседу к шефу, и мне следовало подготовиться. Дело в том, что карьера в секретной службе не поддается предсказаниям и чрезвычайно рискованна. Всегда возможны какие-то ошибки. С мелкими неудачами я легко бы справился сам, но в случае большой беды мне не хотелось зависеть только от лояльности моих коллег по СИС. Самое опасное, когда сотрудников секретных служб обвиняют в неблагонадежности или связанных с ней нарушениях, которые составляют прерогативу МИ-5. Я полагал, что на случай каких-либо непредвиденных неприятностей в моей новой работе было бы неплохо официально подключить МИ-5 к моему назначению. Хорошо бы получить письменное заявление от МИ-5, одобряющее это назначение! Вряд ли, однако, я мог таким образом объяснить все это шефу. Короче говоря, нужно было найти подходящую формулу. После мучительных раздумий я счел, что лучше всего использовать непомерное пристрастие шефа к межведомственным интригам. Приглашение последовало. В святилище тайн я пришел уже не впервые, но на этот раз мисс Петтигрю и мисс Джонс, секретарши шефа, казались особенно любезными. Зеленый свет загорелся, и я вошел. Обратившись ко мне, шеф впервые назвал меня Кимом. Значит, никаких осложнений не произошло. Он показал мне записку Вивьена, и я из вежливости сделал вид, будто читаю ее. Шеф сообщил, что решил поступить согласно предложению Вивьена и сделать меня преемником Карри. Имею ли я что-либо сказать на это? Имею. Используя своеобразный прием типа "надеюсь, что я не говорю ничего неуместного, сэр", я сказал, что назначение предлагается мне, вероятно, из-за хорошо известной неуживчивости Каугилла с его коллегами из МИ-5. Я выразил надежду, что постараюсь избежать таких ссор в будущем. Но кто может предвидеть? Я бы чувствовал себя более счастливым на этой работе, если бы знал наверняка, что сотрудники МИ-5, с которыми я буду иметь дело ежедневно, не возражают против моего назначения. Это позволило бы мне чувствовать себя более уверенно. Кроме того, одобрение МИ-5, высказанное официально, будет эффективно защищать службу от возможной критики со стороны этой организации в будущем. Я еще недоговорил до конца, как понял, что шеф с явным одобрением уловил мою идею. Он умел чрезвычайно быстро разглядывать лазейки в бюрократических джунглях. Критики шефа не раз говорили, что только его способность к тактическим маневрам помогла ему удержаться на желаемом для многих посту, контролирующем секретные фонды. Выслушав меня, шеф горячо и убежденно стал доказывать необходимость того, что я сам предложил. Он расстался со мной очень тепло, пообещав без промедления написать сэру Дэвиду Петри (начальнику МИ-5). Я покинул шефа в надежде, что он будет утверждать, а возможно, даже наполовину поверит, что вся заслуга в выдвижении этой идеи принадлежит ему. Вскоре Петри прислал очень дружественный ответ. Шеф был доволен. И я тоже. Пускаясь в эту интригу, я надеялся, что Каугилл уйдет сам. Он так и сделал. Как только стало известно о моем назначении, он потребовал встречи с шефом. Мне не известны подробности их беседы, но Каугилла я больше никогда не видел. Он подал в отставку, и ее приняли. Это была роковая ошибка Каугилла. По прошествии не многим более года пятая и девятая секции были объединены под моим руководством. Каугилл больше не стоял на моем пути. Если бы Каугилл согласился на короткое время остаться в тени, он, безусловно, нашел бы другую достойную работу в службе. Но он привык летать высоко. Надеюсь, я сумел показать, что Каугилл был гордым и импульсивным человеком, слишком самонадеянным для своих способностей. Через несколько дней я принимал дела у Карри. Боюсь, что я проявил при этом излишнее нетерпение. Я предложил шефу для упорядочения статуса новой, девятой секции составить проект положения о ней за его подписью. Не помню точных формулировок, но по положению мне поручалось под руководством шефа собирать и оценивать информацию о разведывательной деятельности Советского Союза и работе коммунистов во всех частях света за пределами британской территории. Мне вменялось также в обязанность поддерживать тесную связь с МИ-5 для осуществления взаимного обмена информацией по этим вопросам. Шеф добавил заключительную статью: я ни в коем случае не должен был иметь каких-либо дел со спецслужбами Соединенных Штатов. Война еще не закончилась, и Советский Союз считался союзником Англии. Ни под каким видом нельзя было рисковать утечкой информации. Шеф имел в виду возможность утечки информации из американских спецслужб к русским. Это была поистине пикантная ситуация! ГЛАВА VII. ОТ ВОЙНЫ К МИРУ. Переход в девятую секцию означал переезд с Райдер-стрит в Бродвей-билдингс. Я был доволен этой переменой по нескольким причинам. Начиная с лета 1943 года, когда мы переехали из Сент-Олбанса в Лондон, я имел легкий доступ к самому сердцу СИС, а теперь я сидел в ее центре, в наилучшей позиции, позволявшей .мне улавливать все новости разведки и изучать людей, которых встречал в коридорах. Кроме того, Сент-Джеймс-парк отделял меня от сотрудников контрразведки УСС. Когда пятая секция переехала в свое помещение на Райдер-стрит, Пирсон и его коллеги при помощи Каугилла получили место в том же здании. Они изводили нас своими дрязгами, хотя иногда и развлекали. Грэм Грин вспоминал в одной газетной статье, что в УСС был сейф, который никак не запирался. Так вот, чтобы успокоить бдительных дежурных офицеров, которые проводили регулярный осмотр помещения по вечерам, Пирсон, опять же с одобрения Каугилла, украсил этот сейф обезоруживающей надписью: "Считать этот сейф запертым". Как я уже объяснял, мне с самого начала было запрещено иметь какие-либо дела с американцами. Пирсон прекрасно знал об этом. Но это не мешало ему досаждать мне своим назойливым вниманием. Для меня было лучше быть от него подальше, высоко на седьмом этаже Бродвей-билдингса. Поначалу меня полностью поглотили повседневные дела: подбор людей, служебные помещения, мебель и т. д. Я не сомневался в том, что, какой бы большой штат я ни набрал, я всегда мог расширить задачи секции настолько, что работы хватило бы всем. Важно найти хороших работников, пока это было еще возможно. При режиме экономии мирного времени, которое уже приближалось, будет гораздо легче избавиться от лишних сотрудников, чем найти людей для заполнения возможных в будущем вакансий. Девятая секция Карри состояла из четырех сотрудников - он сам, две девушки и один полоумный. Одна из девушек была очень милой особой из женской вспомогательной службы ВМС, и я оставил ее. Другая была довольно странная особа, пришедшая к нам из цензуры, и я почувствовал облегчение, когда вскоре после моего вступления в должность она получила ожог роговицы, наблюдая солнечное затмение, и вынуждена была покинуть нас. Полоумный был некто Стептоу из Шанхая, который в период между войнами отвечал по линии СИС за весь Дальний Восток. Как это могло случиться, для меня и сейчас остается загадкой. Трудно поверить, что он мог удержаться на любой работе хотя бы неделю. Стептоу был навязан Карри Вивьеном, по-видимому, в память о старых временах. Но я не постеснялся в данном случае пойти против Вивьена: в конце концов, он уже сыграл свою роль. К счастью, Стептоу сам вырыл себе яму. По предложению Вивьена его послали в, командировку по резидентурам СИС на Средиземном море, чтобы рассказать о задачах девятой секции. Поездка закончилась полным провалом, так как многоопытный Стептоу вел себя с такой бросающейся в глаза таинственностью, что некоторые из наших зарубежных представителей с большим трудом могли поверить, что он действительно офицер секретной службы. В Бродвей поступило множество необычных писем и телеграмм, в которых выражалось сомнение в подлинности его полномочий. Вооружившись таким материалом для поддержки своего предложения, я без труда убедил шефа, что его служба мало потеряет, если он отправит Стептоу на пенсию. Последний ушел от нас, получив в качестве утешения высокопарное письмо Вивьена, в котором восхвалялась его прошлая служба и выражалось сожаление по поводу его увольнения. Я не испытывал сожаления, лишившись двух членов малочисленной команды Карри. Положение с кадрами становилось с каждым днем легче по мере продвижения союзников в Европе. Офицеры, работавшие в секциях наступательной разведки, видели, что объекты для их разведки быстро исчезают. Специалисты контрразведки, действовавшие против секретных служб стран оси, понимали, что у них скоро не будет противника. Я оказался в завидном и необычном положении. Вместо того чтобы драться за кадры, я сам стал объектом обхаживаний со стороны желающих поступить в мою секцию, в том числе и таких, которых я не собирался брать к себе. Короче говоря, что касается рабочей силы, то конъюнктура на рынке складывалась в пользу покупателя. Круг лиц, из которых подбирались кадры, делился на четыре категории: были никчемные люди, на которых я не терял времени. Было много таких, и среди них очень способные, которые хотели лишь одного - вернуться к мирной деятельности, и чем скорее, тем лучше. Я попытался уговорить некоторых из них изменить свое решение и остаться на службе, но, насколько я помню, лишь в одном случае добился успеха. Затем был ряд опытных офицеров старшего поколения, которые хотели остаться в своих креслах и получать жалованье еще несколько лет в ожидании отставки. Наконец, было десятка два более молодых людей приблизительно моего возраста, плюс-минус пять лет, которые приобрели вкус к разведывательной работе во время войны и горели желанием сделать ее своей карьерой. Четвертая категория привлекала меня больше всего, и я уделил ей основное внимание. Когда секция была наконец укомплектована, большинство офицеров оказалось значительно моложе сорока лет. Но конечно, было бы неразумно подбирать в секцию лиц только одной возрастной группы, так как это создало бы проблемы для продвижения людей по службе. Поэтому я взял несколько человек старшего поколения, которые через короткое время должны были уйти в отставку и освободить вакансии для более молодых. Самым известным из них был Боб Кэрью-Хант, которому я поручил подготовку общих материалов о коммунизме. Он обладал большим преимуществом как человек образованный, хотя и не очень красноречивый. Со временем Боб стал признанным авторитетом в вопросах коммунизма и пользовался большим спросом как консультант и лектор не только в Англии, но и в Соединенных Штатах. Потом он говорил, что намеревался посвятить мне свою первую книгу под названием "Теория и практика коммунизма", но решил, что такая честь может поставить меня в неловкое положение. И в самом деле, я оказался бы в очень неловком положении по целому ряду причин. В самый разгар моей кампании по подбору кадров Вивьен сказал мне, что освободилась Джейн Арчер, и заметил, что она будет чудесным приобретением для девятой секции. Это предложение было для меня неприятной неожиданностью, тем более что я не мог ничего возразить против него. После Гая Лидделла Джейн была, пожалуй, самым способным профессиональным офицером разведки из сотрудников МИ-5. Она посвятила значительную часть своей сознательной жизни изучению коммунистического движения во всех его аспектах. Именно она допрашивала Кривицкого, офицера Красной Армии, который бежал на Запад в 1937 году, а через несколько лет полностью разочаровался во всем и покончил жизнь самоубийством в Соединенных Штатах. Из него она вытянула опаснейшие для меня показания о том, что советская разведка послала в Испанию во время гражданской войны одного молодого английского журналиста. И вот Арчер оказалась в моей секции. К счастью, Джейн, как человек, была мне по душе - со здравым умом и острым языком. Ее уволили из МИ-5 за то, что на одном высоком совещании она, воспользовавшись случаем, оскорбила бригадира Харкера, который в течение нескольких лет занимал должность заместителя начальника МИ-5. Он был очень мил, но никаких других достоинств не имел. Вскоре после ее прихода к нам разразившийся в Греции кризис потребовал решительных действий со стороны генерала Пластираса. Джейн рассмешила меня маленьким каламбуром, в котором фамилия генерала рифмовалась с непристойным словом. Я почувствовал, что у нас с ней много общего, но иметь Джейн как врага было бы весьма опасно. Я поручил Джейн разобраться в самой большой группе материалов о коммунистическом движении, имевшихся в то время в секции. Они состояли из значительного количества перехваченных телеграмм, касавшихся национально-освободительных движений в Восточной Европе. Из них вырисовывалась убедительная картина эффективной деятельности коммунистов в их борьбе против стран оси. Большая помощь, систематически оказываемая им Советским Союзом, заставляла задуматься о многом. Несмотря на попытки УСС и УСО добиться политической поддержки на Балканах путем поставок оружия, денег и материалов, национально-освободительные движения отказывались идти на компромисс. Они, несомненно, приняли бы помощь хоть от самого дьявола, но вступать с ним в союз не собирались. Помимо Боба Кэрью-Ханта и Джейн Арчер с их специализированными обязанностями секция была разделена на обычные региональные подсекции. В те дни у нас было очень мало секретной информации для работы. Однако недостаток текущих материалов имел некоторое преимущество. Дело в том, что очень немногие сотрудники в службе знали в то время что-либо о коммунизме. Нашей первой задачей было пойти снова в школу и получить элементарные знания по этому вопросу, не отставая в то же время от текущих события путем изучения открытых материалов, таких, как коммунистическая пресса и радиопередачи из социалистических стран. Та незначительная информация, которую мы получали, оказывалась большей частью ложной. Я уже говорил, как разногласия между СИС и МИ-5 помогли моему назначению в девятую секцию. Теперь мне было необходимо продолжать работать и строить отношения с МИ-5 на новой, дружественной основе. Моим коллегой в МИ-5 был Роджер Холлис, начальник секции, занимавшейся делами советских граждан и членов компартий. Это был приятный человек, склонный к осторожности. Он пришел в МИ-5, как это ни странно, из англо-американской табачной компании, которую представлял в Китае. Хотя ему не хватало некоторой доли легкомыслия, что я считаю важным (в умеренной дозе) для всякого нормального человека, мы с ним быстро поладили и вскоре обменивались информацией без ограничений с обеих сторон. Мы оба были членами объединенного разведывательного подкомитета, занимавшегося вопросами коммунистического движения, и всегда вырабатывали согласованную точку зрения, чтобы изложить ее менее информированным представителям других департаментов службы. Хотя Холлису не удалось достичь многого в работе против советской разведки, он успешно добывал информацию о внутренних делах английской коммунистической партии весьма простым способом: установил микрофоны в штаб-квартире на Кинг-стрит. Результатом был приятный парадокс. Микрофоны неуклонно свидетельствовали о том, что коммунистическая партия Англии отдавала все силы, чтобы помочь стране выиграть войну. Так что даже Герберт Моррисон, который жаждал крови коммунистов, не мог найти законных средств, чтобы запретить деятельность партии. В начале 1945 года, когда секция была должным образом укомплектована и размещена, для меня настало время посетить некоторые из наших резидентур за рубежом. Я имел целью возместить тот ущерб, который нанес Стептоу, а также обсудить с нашими резидентами пути и средства получения информации, интересующей девятую секцию. Первая часть моей миссии была выполнена легко. Я просто рассказал всем, кого это касалось, что в качестве первого шага в своей новой должности я уволил Стептоу. Эту новость встретили всеобщим одобрением. Вторая часть оказалась труднее. Объект нашей деятельности был невидим и неслышим. Для СИС советской разведки словно и не существовало. Так что в результате всех переговоров мы смогли прийти лишь к общему решению: продолжать собирать мелкие сплетни о сотрудниках советских и восточноевропейских дипломатических представительств и о членах местных коммунистических партий. За время моей службы не было ни одной глубокой операции против советской разведки, которая принесла бы какие-то результаты. СИС жила лишь неожиданными подачками, которые судьба буквально бросала иногда ей в руки, если не считать одного-двух исключений, о которых я скажу позже. Эти подачки приходили в виде редких перебежчиков из СССР. Они "выбирали свободу", подобно Кравченко, который, последовав примеру Кривицкого, быстро разочаровался и покончил жизнь самоубийством. Мои поездки, которые включали Францию, Германию, Италию и Грецию, были в какой-то степени поучительными, поскольку давали мне возможность познакомиться с различными типами организации резидентур СИС за рубежом. Но после каждой поездки я все больше приходил к заключению (не испытывая при этом огорчения), что английской разведке потребуются годы и годы, чтобы заложить какую-то основу для работы против Советского Союза. В результате в то время у меня в памяти остались скорее мелкие происшествия, чем какие-либо реальные достижения. В Берлине, например, меня угостили охлажденным инсектицидом, который хозяин искренне принимал за вино. Мой визит в Рим был омрачен бесконечной склокой по поводу транспорта заведующего отделом паспортного контроля посольства. Вопрос заключался в том, имеет ли он право на служебную автомашину или нет. В Бари я способствовал тому, что одного очень неприятного человека выбросили с парашютом в Югославии, но вместо того чтобы сломать себе шею, он сумел вернуться назад. В Лариссе я наблюдал одно из атмосферных чудес, которым так славится Греция, - две совершенно отдельные грозы - одна над Оссой, другая над Олимпом, в то время как вокруг нас над Фессалийской долиной было чистейшее синее небо. Тем временем в мрачном Бродвее развивались события, которым мне пришлось уделить большое внимание. Требования войны постепенно смели дилетантскую службу прежних лет, хотя некоторые ее пережитки сохранялись еще долго. С победой в Европе раздутая служба военного времени начала быстро сжиматься, а то, что осталось от нее, требовало реорганизации. Как начальник секции, я теперь считался руководящим офицером, тем более что моя секция неизбежно должна была стать значительно больше всех других. В наказание за это меня все чаще привлекали к решению административных вопросов и определению политики службы. Несомненно, существуют способы быстрого решения такого рода вопросов, но в то время мы их еще не нашли. Я провел огромное количество утренних и дневных часов, заседая в различных комитетах, занимаясь вырисовыванием фигурок на бумаге, едва прислушиваясь к тому, что говорилось. Я до сих пор упоминал о старших чиновниках службы лишь мельком, когда порой их непредвиденное вмешательство затрагивало мою работу. Прежде чем приступить к описанию реорганизации СИС, которая была проведена после войны, необходимо поближе взглянуть на моих начальников, начиная с шефа, сэра Стюарта Мензиса. Мензис не был в полном смысле слова великим разведчиком. Его интеллектуальный багаж не был внушительным, а знание мира и взгляды были типичными для питомца высших классов английского общества. Его представление о моей сфере деятельности, как контрразведчика, было наивным: бары, наклеенные бороды, блондинки. В нем привлекала именно эта неувядаемая мальчишеская жилка, которую он сохранил, несмотря на ужасную ответственность, возложенную на его плечи мировой войной, и постоянную угрозу вызова к Черчиллю, когда тот бывал в одном из своих капризных полночных настроений. Его настоящая сила заключалась в способности остро чувствовать направление политики Уайтхолла и находить свою дорогу в лабиринте коридоров власти. Офицеры, которые знали его намного лучше чем я, часто говорили о его почти женской интуиции. Этим я отнюдь не хочу сказать, что он был неполноценным мужчиной. Способности шефа стали широко известны в СИС, когда он сумел отразить решительную атаку, предпринятую начальниками разведывательных служб трех видов вооруженных сил, являвшимися его коллегами в объединенном разведывательном комитете. Суть их претензий сводилась к тому, что секретная информация, получаемая от СИС, недостаточна и что нужно что-то предпринять. Несомненно, в их обвинениях была доля правды. Никогда не было разведывательной службы, которая не нуждалась бы в усовершенствовании. Но шеф знал, что оспаривать эти обвинения пункт за пунктом бесполезно. Его слабым местом было то, что ему слишком часто приходилось оглядываться через плечо. Немало старших офицеров хотели бы занять его место, и одним из них, говорят, был адмирал Годфри, краснолицый морской волк, невыдержанный человек, бывший одно время начальником разведывательного управления военно-морских сил. Шеф не собирался перевернуть свою организацию вверх дном, чтобы угодить разведывательным службам вооруженных сил, но был достаточно проницателен и понимал, что в создавшемся положении кроется настоящая опасность. Характерно, что, вместо того чтобы встретить эту опасность с открытым забралом, он стал маневрировать и пошел на уступки. Согласившись во многом с критикой своих коллег, он предложил начальникам разведывательных управлений трех видов вооруженных сил прикомандировать к СИС своих старших офицеров. Эти офицеры будут возведены в ранг заместителя шефа и получат доступ к тем аспектам работы СИС, которые имеют отношение к интересам соответствующих ведомств. Им предоставляется право давать любые рекомендации, и эти рекомендации будут рассматриваться самым внимательным образом. Шеф не сомневался (по крайней мере, он так сказал), что, имея под рукой специалистов - офицеров разведывательных управлений сухопутных, военно-морских и военно-воздушных сил, он сможет вскоре полностью удовлетворять требования вооруженных сил. Это было благородное предложение, от которого военные ведомства вряд ли могли отказаться. Здесь проявилась проницательность шефа. Он хорошо знал, что ни один начальник разведывательной службы не отдаст, будучи в здравом уме, способного старшего офицера, который может быть полезен ему самому, тем более в условиях тотальной войны. Так что можно было с полной уверенностью ожидать, что офицеры, прикомандированные к СИС, будут людьми второго сорта, если не просто бездельниками. Как только они обоснуются в Бродвей-билдингс, их можно будет поставить в такие условия, в которых они не принесут вреда. Не думаю, чтобы шеф хоть на минуту сомневался в успехе своего плана. События показали, что он оказался прав. Итак, мы получили наших трех "комиссаров" от вооруженных сил (так их сразу прозвали). Заместителем шефа от армии был некий бригадир Беддингтон. Насколько я знаю, он не сделал ни одной рекомендации, направленной на улучшение сбора военной информации. В течение нескольких недель он был поглощен проблемой проверки и по возможности снижения рангов армейских офицеров, работавших в СИС. Будучи гражданским человеком, я не имел с ним контактов, поэтому не могу сказать, что скрывалось за его мясистым лицом. Я столкнулся с ним однажды, и этот случай показал, что лучше быть от него подальше. В те дни, когда одежда выдавалась по нормам, я пытался сберечь локти моих двух или трех гражданских костюмов, надевая на службу гимнастерку, сохранившуюся еще с тех времен, когда я был военным корреспондентом. Одетый таким образом, я оказался однажды с Беддингтоном в лифте. Мы не были с ним знакомы настолько, чтобы разговаривать (к тому же он был человеком неразговорчивым), но я заметил, как расширились его глаза, когда он, оглядев мою гимнастерку, остановил взгляд на плечах, где не было никаких нашивок. Через полчаса ко мне пришел один из приспешников Беддингтона и стал расспрашивать о подробностях моей военной службы. Я ответил ему, каким образом у меня оказалась гимнастерка и почему я имел право носить ее без знаков различия. Больше я ничего не слышал от Беддингтона. Представитель министерства авиации коммодор Пейн был еще более трудным человеком. Его быстро окрестили "паршивым Пейном", и лучшие из нас объединились в "благородный орден борцов против Пейна". Но нам не пришлось беспокоиться, поскольку шеф сам довольно остроумно освободился от него. Был найден предлог послать Пейна в командировку в США. Затянувшаяся ко всеобщему удовлетворению, она привела его в Калифорнию, а по словам некоторых, даже в Голливуд. Прошел слух, что Клод Дэнси дал шефу на подпись телеграмму для Пейна из четырех слов: "Запад - красотки, Восток - работа". Телеграмму, конечно, не послали. Шеф просто не имел никаких причин, ни служебных, ни частных, отзывать Пейна из США. Заместитель шефа от военно-морских сил полковник Кордо был офицером морской пехоты и лучшим из трех "комиссаров". Он был футболистом и играл раньше за Гримсби-Таун. С одобрения шефа он вскоре занялся добросовестно, хотя и не совсем умело, руководством операциями СИС в Скандинавских странах. Было приятно видеть, что по крайней мере один из "комиссаров" интересуется работой службы в такой степени, чтобы заняться ею хоть немного самому. Со своей стороны шеф был доволен, что Кордо, ограниченный маленьким уголком Северной Европы, не мог совершить какую-либо революцию внутри СИС. Вскоре, после того как заместители шефа обосновались в соответствующих безвредных и незаметных сферах, последовали другие изменения наверху. Я уже говорил, что звезда Вивьена быстро закатывалась. Его дальнейшее пребывание в должности заместителя начальника службы становилось абсурдным. Поэтому его спихнули вниз и в сторону, дав ему синекуру, специально созданную для него, в виде должности советника по вопросам безопасности. Презрев свою гордость, он в течение многих лет цеплялся за эту должность, писал длинные докладные, которые никто не читал, тщетно надеясь, несмотря ни на что, уйти в отставку с дворянским титулом. Его место занял Дэнси, но, чтобы успокоить чувства Вивьена, который был очень обидчив, Дэнси сделали не заместителем шефа, а вице-шефом. Прежний пост Дэнси - помощника шефа - занял миниатюрный генерал Маршалл-Корнуэл, который каким-то непонятным путем вторгся в нашу службу извне. Перед приходом к нам он был генералом в английской армии. И если он не занимает более видного места в этом повествовании, то только потому, что его влияние было слишком незначительным, если не сказать вредным. Именно он по какой-то необъяснимой прихоти вел длительную и упорную борьбу против заведующего отделом паспортного контроля в Риме по поводу злосчастной автомашины. С наступлением мирного времени появились новые лица. Без сожаления и почти незаметно сотрудники расстались с Маршаллом-Корнуэлом. Дэнси ушел в отставку с дворянским титулом, после чего женился и вскоре умер. Место Дэнси в качестве вице-шефа занял генерал Синклер (после перетряски службы Черчиллем в 1953 году возглавил СИС. Был вынужден выйти в отставку после инцидента 19 апреля 1956 года в Портсмуте, когда исчез коммодор Крэбб, проводивший подводную разведку советского крейсера "Орджоникидзе". - Прим. авт.), бывший начальник военной разведки. Шеф, выслушав критические замечания по поводу этого назначения, заметил: "В чем дело? Я же заглушил критику военного министерства на пять лет!" Вакансия, образовавшаяся после ухода Маршалла-Корнуэла, была занята другим "посторонним" - коммодором авиации Истоном. По отношению к этим двум вновь прибывшим сотрудникам я вскоре почувствовал уважение, которое не мог проявить к их предшественникам. Синклер, хотя и не был особенно одарен умственными способностями (он никогда и не претендовал на это), был гуманным, энергичным и настолько прямолинейным человеком, что нельзя было не восхищаться им. Истон - фигура совершенно иного склада. При первом знакомстве он производил впечатление человека, что-то невнятно бормочущего, но это впечатление было опасно обманчивым. Его сила заключалась в исключительно ясном уме, вместе с тем коварном и изворотливом. Представляя их время от времени в качестве своих противников, я невольно сравнивал Синклера и Истона с дубинкой и рапирой. Я не боялся дубинки - от нее можно легко увернуться, но от блеска рапиры Истона у меня пробегал холодок по спине. Мне было суждено много поработать с ним. Перед этими назначениями была предпринята серьезная попытка поставить всю организацию на здоровую основу. Я уже говорил, что до войны служба строилась на случайных и опасных дилетантских принципах. Не было правильной системы подбора кадров, их подготовки и продвижения по службе, а также обеспечения после выхода в отставку. Шеф брал всех, кого мог, и там, где мог, и все контракты о найме на работу могли быть прерваны в любое время. При таких условиях было невозможно обеспечить регулярный приток новых кадров нужного уровня. Неудивительно, что личный состав службы был неоднороден по качеству: встречались и хорошие работники, и равнодушные, и просто плохие. Война явилась для СИС суровым пробуждением. Потребовалось значительно расширить состав службы, и многие способные люди прошли через ее ряды, оставив после себя полезные идеи. Но укрепление службы было достигнуто лишь в результате ряда импровизаций в условиях напряженной обстановки военного времени. Почти все, что было сделано, могло быть сделано лучше, если бы было время для размышлений. Теперь такое время пришло. Окончание войны в Европе сократило потребность в немедленных результатах, но правительство еще помнило заслуги разведки. Поэтому было важно использовать оставшиеся месяцы 1945 года, чтобы создать новую структуру службы, пока правительство не успело снова погрузиться в летаргию послевоенного времени. Сам шеф, несомненно, мыслил в этом направлении. И когда ему сообщили, что идея перестройки находит значительную поддержку в службе, он назначил комитет для подготовки предложений по этому вопросу. Так называемый комитет по реорганизации СИС начал свои заседания в сентябре 1945 года. Зачинщиками движения за перестройку были Арнольд-Форстер и капитан 1 ранга Хастингс, ответственный и влиятельный сотрудник государственной школы кодирования и шифровального дела. Хотя Хастингс и не являлся сотрудником СИС, он был законно заинтересован в ее деятельности, так как война показала необходимость тесной связи между шифровальщиками и СИС. Его назначение в состав комитета внесло свежую струю в наши дискуссии. Политические нужды службы в комитете должен был обеспечить Дэвид Футмен, а полковник Кордо представлял секции "Джи". Меня также пригласили принять участие в этом деле, и не по причине каких-либо особых способностей к комитетской работе (я ненавидел ее), а потому, что, за исключением Вивьена, я был самым старшим офицером в службе по вопросам контрразведки. Нашим секретарем назначили Эльюрида Денна, аккуратного, если не сказать пунктуального, человека, на абсолютную беспристрастность которого можно было положиться, так как его уже ожидало теплое местечко в нефтяной компании "Шелл". Большинство из нас хотело, чтобы председателем комитета был Арнольд-Форстер. Не говоря о его силе воли, энтузиазме и ясном, уме, он, как старший офицер при шефе, лучше, чем кто-либо из нас, знал организацию службы в целом. Однако шеф, подозрительно относившийся к способностям Арнольда-Форстера и желавший удержать любое предложение о реформе в разумных границах, подготовил для нас сюрприз. К нашему крайнему удивлению, он объявил, что председателем будет Морис Джеффс, начальник отдела паспортного контроля министерства иностранных дел. Будучи чиновником, ответственным за выдачу виз, Джеффс имел контакты с нашими контрразведчиками. Однако в отношении общего знания секретной службы, ее возможностей и ограничений ему нечем было похвастаться. Что касается его способностей, то не думаю, что он претендовал на нечто большее, чем на роль хорошего, хотя и бесцветного, администратора. Но делать было нечего. Шеф сказал свое слово. Говоря о бесцветности Джеффса, я должен пояснить, что применяю этот термин в чисто переносном смысле. За несколько лет до образования нашего комитета он оказался жертвой удивительного случая. Доктор, делавший ему прививку против какой-то болезни, перепутал вакцину, и в результате лицо Джеффса приобрело странный фиолетово-синий оттенок. Несчастье, очевидно, оказалось непоправимым, и Джеффс так и остался с лицом цвета пушечного металла. Во время поездки в Вашингтон этот малый был страшно оскорблен, когда администрация одного отеля пыталась отказать ему в комнате, приняв его за цветного. Говоря по справедливости, Джеффс мало вмешивался в ход прений и никогда не злоупотреблял своими полномочиями председателя. Его нельзя было не любить, и вскоре мы привыкли видеть его во главе стола. В течение последующих месяцев комитет отнял у меня много времени. Наши рассуждения стали безнадежно академичными и не заслуживают подробного описания. Но некоторые замечания могут пролить свет на отдельные общие проблемы, которые стояли перед службой разведки. Прежде всего, надо было освободиться от пережитков недоброго старого времени. Во время войны финансовые и административные вопросы решались без должной координации. С секциями "Джи" всегда была путаница: те, которые занимались Западной Европой, подчинялись Дэнси, а остальные - непосредственно шефу. Иначе говоря, получалось, что, хотя Дэнси номинально был вице-шефом службы, на самом деле он интересовался лишь получением разведывательной информации в Западной Европе. Было ясно, что вся структура службы нуждалась в коренных изменениях. Но прежде чем решать эту первую проблему, нужно было определить основной принцип нашей структуры: сохранить ли существовавшее разделение службы по вертикали с региональными организациями, ответственными за добывание, обработку, оценку и распределение информации по соответствующим районам, или разделение должно идти по горизонтали - между добыванием информации, с одной стороны, и ее обработкой, оценкой и распределением - с другой. Признаюсь, что я до сих пор не знаю правильного ответа на этот вопрос. Но в то время здесь были замешаны мои собственные интересы. Если бы было принято решение в пользу разделения по вертикали, то работа против Советского Союза и коммунистического движения в целом была бы разделена между региональными секциями. Ни один человек не смог бы тогда охватить всю эту область работы в целом. Поэтому я высказался за разделение по горизонтальному принципу в надежде сохранить, по крайней мере на какое-то время, всю область антисоветской и антикоммунистической деятельности под своим прямым контролем. В этом вопросе я имел на своей стороне сильного союзника в лице Дэвида Футмена. Фактически именно он сухо и язвительно доказывал нашу точку зрения, а я только поддерживал его, когда это было необходимо. Мой довод - коротко - заключался в том, что контрразведка едина и неделима. Дело, возникшее, например, в Канаде, может пролить свет на другое дело в Швейцарии, как случилось на самом деле вскоре после этого; агент, работающий сегодня в Китае, может на следующий год оказаться в Перу. Поэтому важно вести наблюдение в мировом масштабе. Я использовал также менее веский, хотя и не лишенный основания, аргумент, что добывание разведывательной информации нужно отделить от ее оценки, поскольку оперативные офицеры, естественно, склонны принимать своих воронов за соколов. Конечно, можно было многое сказать в пользу и той и другой точки зрения, но сторонников вертикального разделения в комитете было меньшинство, и поэтому в конечном счете был принят горизонтальный принцип. Я знал, по крайней мере, одного сотрудника, который мог бы повернуть мнение комитета против нас, и поэтому постарался, чтобы его не включили в состав комитета. Раз этот принципиальный вопрос был решен, остальное сводилось к довольно простой, хотя и утомительной, кропотливой работе. Мы рекомендовали создать пять равноправных управлений: 1. Административно-финансовое. 2. Оперативное. 3. Управление разработки заданий (названное так потому, что помимо оценки информации и рассылки ее в государственные учреждения оно передавало оперативному управлению "заявки" этих учреждений). 4. Управление учебной подготовки и исследования (в области технических средств, применяемых в шпионаже). 5. Управление военного планирования. Мы разработали систему должностных категорий внутри службы с твердой шкалой заработной платы и пенсий при уходе в отставку. На административно-финансовое управление мы возложили ответственность за систематический подбор кадров, заставив его конкурировать с другими государственными гражданскими организациями и промышленностью, и рекомендовали уделять особое внимание выпускникам университетов. К тому времени, когда наш окончательный объемистый доклад был готов для представления шефу, мы почувствовали, что выработали проект организации, похожей на разведывательную службу, включив в него достаточно серьезных приманок, чтобы соблазнить способных молодых людей поступить к нам на работу и рассматривать ее как пожизненную карьеру. Шеф принял не все наши рекомендации. Было оставлено еще много ненужного, что не нашло места в нашем плане, но с чем шеф никак не мог расстаться. Но в общем схема, изложенная выше, была принята за основу организации службы. При всех своих недостатках она явилась серьезным улучшением по сравнению с предыдущими организационными структурами. Что касается меня, то я не имел повода для неудовольствия. Одним из второстепенных решений комитета была ликвидация пятой секции. Ее функции были переданы девятой секции, получившей новое название - Р-5. Таким образом, после реорганизации я стал одним из заместителей начальника английской секретной службы с соответствующим повышением жалованья и возглавия всю контрразведывательную работу в СИС. ГЛАВА VIII. ДЕЛО ВОЛКОВА. Теперь я перейду к делу Волкова, которое намерен описать детально, поскольку оно представляет значительный интерес и едва не погубило меня. Дело возникло в августе и было закончено в сентябре 1945 года. Для меня это было незабываемое лето. Я впервые увидел Рим, Афины и Стамбул. Но мои восторженные впечатления от Стамбула постоянно отравляла мысль о том, что, возможно, для меня это лето последнее, которому мне суждено радоваться. Ибо из-за дела Волкова, приведшего меня на берега Босфора, я был на волосок от гибели. В одно августовское утро не успел я усесться за письменный стол, как меня вызвал шеф. Протянув мне подборку документов, он попросил просмотреть их. Сверху было короткое письмо в министерство иностранных дел от Нокса Хелма, бывшего тогда советником английского посольства в Турции. В письме обращалось внимание на приложение и испрашивались инструкции. В приложении было несколько служебных записок, которыми обменялись английское посольство и генеральное консульство в Турции. Из их содержания вырисовывалась следующая картина. Некий Константин Волков, вице-консул советского генерального консульства в Стамбуле, обратился к вице-консулу английского генерального консульства Пейджу с просьбой предоставить ему и его жене политическое убежище в Англии. В поддержку своей просьбы Волков пообещал сообщить информацию об одном управлении НКВД, в котором он якобы служил раньше. Он заявил также, что имеет сведения о советских разведчиках, действующих за границей, и, в частности, знает имена трех из них, которые находятся в Англии. Двое работают в министерстве иностранных дел, а третий является начальником контрразведывательной службы в Лондоне. Выложив таким образом свои "товары"-козыри, Волков с чрезвычайной настойчивостью поставил условие, чтобы сообщение о его просьбе не передавалось в Лондон телеграммой, так как русские раскрыли ряд английских шифров. Другие документы были мало интересными и содержали лишь неглубокие и даже легкомысленные комментарии тех или иных сотрудников посольства. Впоследствии оказалось очень важным, что посольство учло предостережение Волкова и направило материалы медленной, но безопасной дипломатической почтой. В результате прошло больше недели после обращения Волкова к Пейджу, прежде чем документы могли быть проанализированы каким-то компетентным лицом для определения степени их важности. Этим "компетентным лицом" был я, и, надеюсь, читатель не упрекнет меня в хвастовстве, если я скажу, что действительно был достаточно компетентен, чтобы оценить важность этих документов. Два советских разведчика в министерстве иностранных дел, третий - во главе контрразведывательной службы в Лондоне! Я долго, пожалуй дольше, чем требовалось, смотрел на материалы, чтобы собраться с мыслями. Я отверг мысль о том, чтобы представить обращение Волкова как провокацию и посоветовать действовать осторожно. Это помогло бы очень ненадолго и могло скомпрометировать меня в дальнейшем. Единственный выход был в решительных действиях. Я заявил шефу, что дело может оказаться чрезвычайно важным и мне потребуется некоторое время, чтобы провести необходимую проверку и, если будут получены дополнительные сведения, дать соответствующие рекомендации к действию. Шеф согласился, приказав мне на следующее утро изложить свое мнение, а пока хранить документы у себя. Вернувшись в кабинет, я сказал секретарю, чтобы меня не беспокоили, если только не вызовет сам шеф. Мне необходимо было остаться одному. Просьба о дополнительном времени для того, чтобы "провести проверку", была уловкой. Я был уверен, что прежде в СИС ничего не слышали о Волкове, а он, по-видимому набивая себе цену, выложил свои "товары" так осторожно и путано, что они не давали никаких зацепок для проведения немедленного расследования. С самого начала я решил, что жизненно важным является фактор времени. Благодаря вето Волкова на телеграфную связь прошло десять дней, прежде чем материалы попали ко мне. Лично я полагал, что его опасения преувеличены. Английские шифры базировались на системе таблиц одноразового пользования и считались вполне безопасными при умелом обращении с ними, А дисциплина в шифровальном деле была очень строгой. Тем не менее, поскольку Волков настаивал, я не имел возражений против отказа от быстрой телеграфной связи. Вскоре мои мысли пошли по другому руслу. Дело было настолько деликатным, что по настоянию шефа я должен был лично заняться им. Но решения, принятые в Лондоне, должны были осуществлять наши люди в Стамбуле. Я не мог руководить их действиями изо дня в день посредством медленной дипломатической почты. Дело вышло бы из-под моего контроля, что могло бы привести к непредвиденным последствиям. Я все больше убеждался в том, что сам должен быть в Стамбуле и проводить тот курс действий, который предложу шефу. План этих действий сам по себе не требовал особых размышлений. Я встречусь с Волковым, укрою его с женой в одном из безопасных мест в Стамбуле, а затем переброшу их с молчаливого согласия турок или даже без него на контролируемую англичанами территорию Египта. Спрятав документы в личном сейфе, я покинул Бродвей с твердым решением прежде всего рекомендовать шефу послать меня в Стамбул для продолжения разбора дела на месте. В тот вечер я работал допоздна. Ситуация требовала принятия экстренных и чрезвычайных мер. Эти меры были приняты: в Москву полетело срочное сообщение особой важности. На следующее утро я доложил шефу, что, хотя в картотеке есть данные на нескольких Волковых, ни один из них не идентичен Волкову из Стамбула. Я повторил также, что в потенции дело имеет громадное значение. Сославшись на неоперативность дипломатической почты, я несколько неуверенно предложил послать кого-нибудь из Лондона в Стамбул после соответствующего инструктажа и поручить разобраться в деле на месте. "Я как раз об этом думал", - ответил шеф. Но, пробудив во мне надежду, он тут же развеял ее. Он сказал, что накануне вечером встретил в клубе бригадира Дугласа Робертса, который был тогда начальником регионального филиала МИ-5 (по Ближнему Востоку) в Каире и в это время заканчивал дома свой отпуск. Он произвел на шефа хорошее впечатление, и тот решил просить сэра Дэвида Петри, начальника МИ-5, послать Робертса в Стамбул и поручить ему заняться делом Волкова. Я не мог найти каких-либо возражений против этого предложения. И хотя я не был очень высокого мнения о способностях Робертса, он обладал всеми необходимыми для такого дела качествами. Он был в высшем офицерском чине, и его бригадирский мундир, несомненно, произвел бы на Волкова впечатление. Он знал этот район и был связан с турецкими секретными службами, сотрудничество с которыми могло оказаться необходимым. Кроме того, он свободно говорил по-русски - бесспорный довод в его пользу, так как Волков не владел иностранными языками. В подавленном настроении я обсуждал с шефом другие аспекты дела, прежде всего вопрос о согласованности нашего плана действий с министерством иностранных дел. Когда я уходил, шеф обещал вызвать меня после полудня: он надеялся в течение утра встретиться с Петри и Робертсом. Во время обеденного перерыва я клял судьбу, которая накануне свела шефа с Робертсом. Казалось, я ничего уже не мог предпринять. Мучимый неизвестностью, я вынужден был предоставить событиям идти своим ходом: надеялся, что работа, проделанная мною накануне вечером, даст результаты раньше, чем Роберте сумеет приступить к делу. Но я получил еще один урок житейской философии. По возвращении в Бродвей я был вызван к шефу, который уже ждал меня. Он был расстроен и сразу же начал рассказывать, что произошло. С первых слов я понял: судьба, которую я проклинал, неожиданно повернулась ко мне лицом. Оказалось, что Робертс, будучи в общем бесстрашным человеком, питал непреодолимое отвращение к самолетам. Он решил отправиться пароходом из Ливерпуля в начале следующей недели, и никакие доводы шефа и Петри не смогли заставить его изменить свои планы. Итак, мы вернулись к тому, с чего начали утром. Вначале я надеялся построить беседу так, чтобы шеф сам предложил мне лететь в Стамбул, но эпизод с Робертсом побудил меня действовать решительнее. Я сказал, что в связи с отказом бригадира могу лишь предложить свою кандидатуру вместо него. Мне не потребуется много времени, чтобы проинструктировать своего заместителя по наиболее важным вопросам, и я смогу вылететь, как только будут завершены необходимые формальности. Шеф согласился. Мы вместе отправились в министерство иностранных дел, где я получил письмо к Ноксу Хелму, в котором ему предлагалось оказывать мне всяческую поддержку в осуществлении моей миссии. Я зашел еще к генералу Хиллу, начальнику нашего шифровального отделения. Он снабдил меня персональным единовременным кодом и поручил одной из девушек помочь мне освежить в памяти правила пользования им. Это вызвало небольшую задержку, но зато я смог еще раз обдумать план предстоящих действий в Стамбуле. Через три дня после поступления документов из Турции в Бродвей я занял место в самолете, вылетавшем в Стамбул через Каир. Мой сосед оказался неразговорчивым. Несколько других попутчиков ненадолго сумели отвлечь меня своей болтовней. Полет всегда наводит на размышления, а мне было о чем подумать. Мои мысли занимал один вопрос, который был мне непонятен тогда и остался непонятным по сей день, а именно: почему английское посольство в Турции, министерство иностранных дел, шеф и сэр Дэвид Петри отнеслись так странно к опасениям Волкова в отношении телеграфной связи? Почему они воздержались от отправки телеграмм лишь по делу Волкова, тогда как телеграфная переписка по всем другим вопросам, включая многие совершенно секретные, велась так же беззаботно, как и прежде? Если поверили предупреждению Волкова, то надо было сделать вывод, что вся телеграфная связь стала опасной. Если же ему не поверили, то надо было срочно послать шифротелеграммой указания нашей резидентуре в Стамбул о необходимых действиях по делу Волкова. Получалось, что предупреждение Волкова привело лишь к задержке на две-три недели решения по делу, в котором он сам был заинтересован. Ответ на этот вопрос скрывался, видимо, в психологии нелогичного мышления. Не будучи специалистом в области кодов и шифров, я решил, что не мое дело привлекать внимание к явной непоследовательности поведения СИС, тем более что предо мною стояли неотложные проблемы. С министерством иностранных дел было согласовано, что для восстановления контакта с Волковым и организации встречи с ним я могу использовать Пейджа. На встречу я должен был пойти с первым секретарем посольства Джоном Ридом, который раньше служил в Москве и говорил по-русски. Этот план должен был утвердить посол сэр Морис Питерсон, которого я знал по Испании. Но министерство иностранных дел настоятельно требовало, чтобы я сначала обратился к советнику Хелму. Хелм начал службу в консульстве и до сих пор сохранил щепетильное отношение к вопросам статуса и протокола. Я не предвидел никаких затруднений с Хелмом, но, как оказалось, был не совсем прав. Вся сложность проблемы, как мне казалось, состояла в том, что встреча с Волковым должна произойти в присутствии Рида. Если она состоится, Рид переживет сильнейшее потрясение, когда Волков начнет называть имена советских разведчиков, действующих в английских государственных учреждениях. Было бы актом милосердия, думал я, избавить его от подобных сюрпризов. Но как это сделать? Очевидно, быть уверенным в успехе нельзя. Но я считал, что есть небольшой шанс, если я сумею правильно сыграть свою игру. Первым делом нужно убедить Рида, что моя миссия имеет строго ограниченные - цели; что я не уполномочен обсуждать с Волковым детали его информации; что, если он сделает свои разоблачения преждевременно, то есть до того, как окажется на английской территории, это, безусловно, будет опасно для него; что поэтому мне поручено любой ценой не допускать отклонений от беседы в эту сторону и что я прибыл в Стамбул лишь для того, чтобы доставить Волкова в безопасное место, где его смогут допросить более компетентные люди. Я надеялся также запутать Рида, намекнув ему, что Волков может оказаться провокатором и было бы неразумно давать ход его информации, пока мы не убедились в ее достоверности. Мне казалось, что ничего лучшего придумать я не смогу. Специалист, конечно, не оставил бы камня на камне от моей "аргументации". Но Рид не был специалистом, и он мог попасться на эту удочку. К вечеру я еще больше воспрянул духом, когда штурман объявил, что в связи с грозовыми бурями над Мальтой самолет изменил курс на Тунис и что, если погода улучшится, мы полетим в Каир через Мальту на следующий день. Я выигрывал еще двадцать четыре часа! Удача сопутствовала мне. На следующий день мы прилетели наконец в Каир, но к стамбульскому рейсу уже опоздали. В результате я прибыл к месту назначения еще через день, в пятницу. В аэропорту меня встретил руководитель стамбульской резидентуры СИС Сирил Макрэй, которого я вкратце посвятил в суть моей миссии. Отношения между дипломатической службой и СИС были в то время таковы, что никто в посольстве или генеральном консульстве и не подумал проинформировать Макрэя о Волкове, и, разумеется, мы тоже не осмелились телеграфировать ему из Лондона. В тот же день мы вместе посетили Нокса Хелма, которому я вручил письмо из министерства иностранных дел. Я ждал горячей поддержки наших планов, но мои заблуждения быстро рассеялись. Через несколько лет, когда Хелм стал послом в Будапеште, один приятель говорил мне, что он самый покладистый и понимающий из послов. Но когда я встретился с ним в Стамбуле, он был еще советником, колючим, как куст репейника. Хелм начал высказывать разного рода сомнения. Он заявил, что наши действия могут причинить неприятности посольству и поэтому он должен, прежде чем я смогу что-либо предпринять, обязательно проконсультироваться с послом. Хелм попросил зайти на следующее утро (еще один потерянный день!) и любезно пригласил меня к себе домой. Когда я зашел на следующее утро к Хелму, он спросил, укоризненно глядя на меня: "Почему вы не сказали мне, что знакомы с послом?" После этого разговор у нас явно не клеился. Судя по поведению Хелма, я решил, что у Питерсона тоже есть сомнения в связи с нашим делом. Довольно неохотно Хелм передал, что посол пригласил меня в воскресенье на прогулку на яхте "Макоук". В одиннадцать часов дня мне надлежит прийти на пристань Кабаташ, а до этого я не должен ничего предпринимать. Итак, конец недели был потерян. Многие приезжающие в Стамбул знают яхту посла "Макоук", построенную первоначально для египтянина Аббаса Хильми. Это большое плоскодонное судно, приспособленное для плавания по спокойным водам Нила, но на зыби Мраморного моря его основательно покачивало. На борту яхты оказалось еще несколько гостей, и только после ленча, когда мы стали на якорь около Принкипо и другие гости любовались игрой дельфинов, я смог поговорить наедине с Питерсоном. Так как он первым не затронул интересующего меня вопроса, я сделал это сам, заметив, что, как я слышал, он имеет возражения против плана, привезенного мною из Лондона. "Какого плана?" - спросил он. Этот вопрос показал мне Хелма в другом свете. Посол внимательно меня выслушал и задал только один вопрос: консультировались ли мы с министерством иностранных дел. "Конечно, - ответил я, - министерство утвердило наш план, и я привез Хелму письмо, в котором ему предлагается оказывать мне всяческое содействие". "Тогда не о чем больше говорить, - ответил посол. - Действуйте". Последний предлог для задержки отпал. Вечером мы с Макрэем продумали план действий во всех подробностях. Мы обсудили различные варианты похищения Волкова при помощи турецких властей и без их участия и решили, что невозможно остановиться на каком-либо из них до разговора с Волковым. Многое могло зависеть от его положения и таких обстоятельств, как его рабочие часы, свобода передвижения и т. п. Первым делом надо было установить с ним контакт, и, очевидно, лучше всего сделать это через Пейджа из генерального консульства, так как Волков обратился именно к нему. На следующее утро Макрэй пригласил к себе в кабинет Пейджа, и я объяснил ему, что от него требовалось, а именно: организовать для меня в условиях строжайшей секретности встречу с Волковым после обеда (утром я не хотел встречаться, чтобы иметь время для обработки Джона Рида в том духе, как я это уже описал). Мы рассмотрели несколько возможных мест для встречи и в конце концов остановились на самом простом. Пейдж сказал, что он часто встречается с Волковым по текущим консульским делам и будет вполне оправданно, если он пригласит Волкова к себе для делового разговора. Наконец Пейдж взял телефонную трубку, позвонил в советское консульство и спросил Волкова. В трубке был слабо слышен мужской голос, но, поскольку разговор велся по-русски, я ничего не понял. Однако лицо Пейджа выражало сильнейшее недоумение, и я догадался, что возникло новое препятствие. Он положил трубку и покачал головой. "Он не может прийти?" - спросил я. "Странно, - ответил Пейдж. - Еще более странно, чем вы предполагаете. Я спросил Волкова, и мужской голос ответил, что Волков слушает. Но это был не Волков. Я отлично знаю голос Волкова, я говорил с ним десятки раз". Пейдж позвонил снова, но на этот раз дальше телефонистки не попал. "Она сказала, что Волкова нет, - возмутился Пейдж. - Ведь минуту назад она соединяла меня с ним!" Мы смотрели друг на друга и не могли ничего придумать. Наконец я предположил, что, наверное, что-то перепутали в советском генеральном консульстве и что следует возобновить попытку на следующий день в надежде на большую удачу. Я почувствовал, что произошло что-то серьезное. После обеда я зашифровал свое сообщение для шефа. На следующее утро Макрэй, Пейдж и я вновь встретились, и Пейдж позвонил в советское генеральное консульство. Мне был слышен слабый женский голос и затем резкий щелчок. Пейдж с растерянным видом смотрел на умолкшую трубку. "Что вы на это скажете? Я спросил Волкова, и девушка ответила, что он в Москве. Затем послышался какой-то шум и возня и бросили трубку". Услышав это, я понял, что случилось. Дело погибло. Но мне хотелось довести все до конца, хотя бы для того, чтобы мой доклад шефу выглядел лучше. Поэтому я попросил Пейджа сделать последнюю отчаянную попытку посетить советское консульство и лично попросить Волкова, Пейдж был теперь полон решимости до конца разобраться в этой истории и охотно согласился отправиться к русским. Через час он пришел обратно злой и недоумевающий. "Ни черта не получается! - сказал он. - Ничего не понимаю. Оказывается, никто даже и не слышал о Волкове!" Мы разошлись, и я взялся за шифр, чтобы послать новую телеграмму шефу. Признав неудачу, я просил разрешения прекратить дело и возвратиться в Лондон. На обратном пути я набросал доклад шефу, в котором описал подробности провала моей миссии. В нем, разумеется, содержалась моя версия исчезновения Волкова. По этой версии провал произошел по вине самого Волкова, поскольку он сам настоял на том, чтобы переписка велась только почтой. Дальше я говорил, что прошло почти три недели после его обращения к Пейджу, когда мы впервые попытались связаться с ним. За это время русские имели возможность разоблачить его. Может быть, заметили, что они его жена очень нервничают. Возможно, он выдал себя своим поведением или же много пил и болтал лишнее. Наконец, не исключено, что он передумал и сам признался во всем сослуживцам. Конечно, я указывал, что все это только предположения и что установить правду, наверное, никогда не удастся. Другая версия, что русские узнали об обращении Волкова к англичанам, не имела видимых оснований, и ее не стоило включать в доклад. ГЛАВА IX. РЕЗИДЕНТ СИС В ТУРЦИИ. Мое выгодное со стратегической точки зрения положение начальника секции Р-5 не могло быть вечным. Давая свои рекомендации по вопросам комплектования личного состава, комитет по реорганизации СИС решил отдать предпочтение разносторонней подготовке кадров, а не узкой специализации их. Было указано, что по мере возможности все сотрудники должны быть одинаково подготовлены как для работы в центральном аппарате, так и в резидентурах, как по линии разведки, так и контрразведки. Такой подход мог повлечь за собой некоторую потерю специализации кадров, поскольку офицеров периодически перебрасывали с одной работы на другую. Но, как предполагалось, этот ущерб должен был компенсироваться увеличением гибкости аппарата, состоящего из весьма разносторонних работников. Нет необходимости говорить, что, когда вводилась новая система комплектования кадров, все три руководителя службы - шеф, его заместитель и помощник - не имели ни опыта в области контрразведки, ни практического представления о работе в резидентурах. Однако мое служебное положение в то время не было достаточно высоким, чтобы новые требования не коснулись меня. Поскольку вся моя деятельность в СИС до этого времени была связана с работой по линии контрразведки в центральном аппарате, то, по всей вероятности, мне следовало ожидать в скором времени нового назначения. Поэтому я не был застигнут врасплох, когда в конце 1946 года меня вызвал генерал Синклер и сказал, что наступил мой черед поработать в заграничной резидентуре. Я еще раньше пришел к выводу, что любая попытка с моей стороны выдвинуть какие-либо возражения против назначения в резидентуру может повредить моему положению в английской разведке и, в конечном счете, неблагоприятно сказаться на возможностях добывать необходимую мне информацию. Когда Синклер объявил, что мне предстоит возглавить резидентуру СИС в Турции с центром в Стамбуле, я понял, что это не самый худший вариант. В то время Стамбул был главной южной базой, откуда велась разведывательная работа против Советского Союза и социалистических стран, расположенных на Балканах и в Восточной Европе. Хотя с этого времени я терял возможность прямого доступа к информации, представлявшей для меня главный интерес, я по-прежнему был не так далек от центрального аппарата. Синклер сообщил, что моим преемником по секции Р-5 будет не кто иной, как тот самый бригадир Робертс, с которым я столкнулся в связи с делом Волкова. Он уже сдал свои полномочия руководителя регионального филиала МИ-5 на Ближнем Востоке и готовился занять пост в центральном аппарате. Не спеша, принимая от меня дела, он больше интересовался сведениями о лондонских клубах, чем работой секции. Будучи начальником секции Р-5, он прославился только тем, что уговорил Мориса Олдфилда, очень способного сотрудника МИ-5, тоже перейти на службу в СИС. Не прошло и нескольких недель после назначения Олдфилда заместителем Робертса, как он заслужил прозвище "мозг бригадира". Для подготовки к службе за рубежом я был направлен на офицерские курсы. Это были лишь вторые или третьи курсы, организованные при новом начальнике управления, нашем старом знакомом - Джоне Манне. С тех пор программа курсов во многом изменилась. Преподавательский состав был подобран преимущественно из бывших сотрудников УСО, и содержание занятий определялось их опытом работы в УСО в годы войны. Курс представлял значительный интерес, хотя лично мне не принес прямой пользы. Условия для шпионской деятельности в Стамбуле в мирное время намного отличались от сопряженной с постоянным риском работы УСО на территории оккупированной Европы в годы войны. Мне самому пришлось написать большую часть лекций о советской разведке, и иногда я попадал в неловкое положение, когда вынужден был подсказывать из зала преподавателю, читавшему лекцию. К сожалению, в этих лекциях я не мог использовать все те знания, которые мне дал мой личный опыт. Поскольку половина времени уходила на работу в секции Р-5, я пропустил целый ряд обязательных проверок и экзаменов. Возможно, это было даже к лучшему. Было бы неудобно, если бы руководящий сотрудник моего ранга постоянно оказывался в числе отстающих. Учебный курс и передача дел Робертсу были завершены в январе 1947 года. В конце месяца ранним утром я сидел в аэропорту и пил то, что выдавали за кофе. Мне пришлось застрять там на десять дней. Снегопады и жестокие морозы сковали страну. Погода и технические неполадки заставляли откладывать один рейс за другим. Но я мог считать, что мне повезло. Это был период целого ряда авиационных катастроф с самолетами "дакота". Чуть ли не каждая утренняя газета приносила сообщение о новом несчастье. В течение нескольких дней я разделял тягостное ожидание с группой монахинь, летевших в Булавайо. В одно мрачное утро наконец объявили их рейс. Это утро действительно оказалось мрачным. Они погибли, все до одной. Я был счастлив, когда наконец почувствовал теплое дыхание пустыни в Каирском аэропорту. С момента поступления в английскую разведку, шесть лет назад, я провел в отпуске не больше десяти дней. Поскольку напряженность в работе на время ослабла, я решил по пути в Стамбул навестить своего отца в Саудовской Аравии. Он встретил меня в Джидде, и мы совершили короткую поездку в Эр-Рияд и Альхардж. Это было мое первое знакомство со страной, которой отец посвятил большую часть своей жизни. Ни тогда, ни позже у меня не возникло желания последовать его примеру. Бескрайние просторы, чистое ночное небо и прочие прелести хороши лишь в небольших дозах. Провести жизнь в стране с величественной, но совсем не очаровательной природой и среди людей, лишенных и очарования, и величественности, я считал неприемлемым. Я позволил себе это отступление, чтобы ответить некоторым авторам, которые приписывают мой необычный жизненный путь влиянию отца. Не исключено, что его эксцентричность позволила мне в ранней юности противостоять некоторым наиболее жестоким предрассудкам английской воспитательной системы, существовавшей сорок лет назад. Но даже поверхностное ознакомление с фактами показывает, что на всех решающих поворотных пунктах в моей жизни отец находился от меня на расстоянии тысячи миль. Если бы он пожил немного больше и узнал правду, он, конечно, был бы поражен, но не высказал бы неодобрения. Я был, пожалуй, единственным, человеком среди множества окружавших его людей, с кем он никогда не был груб. К моему мнению он неизменно прислушивался, даже если оно касалось дорогого его сердцу арабского мира. Тем не менее, я не переставал относиться к нему критически. Мне довелось услышать, что Уинстон Черчилль тоже считался с мнением своего сына Рандольфа. Трудно сказать, была ли это правда или нет. Без всякого сожаления я покинул пустыню, чтобы продолжить свой путь в полный чудес шумный Стамбул. Мои коллеги по резидентуре жили разбросанно в мрачных кварталах района Пера, но я не хотел следовать их примеру. Через несколько дней я нашел великолепную виллу в Бейлербее на азиатском берегу Босфора. Это было такое чудесное место, что я без колебаний согласился платить огромную арендную плату. Вилла находилась рядом с пристанью, и в течение трех лет я каждый день курсировал на пароме между Азией и Европой, наблюдая вечно меняющуюся картину туманов, течений, приливов и отливов и летающих над морем буревестников и чаек. Наши турецкие старожилы, конечно, были поражены. Но существует хорошее рабочее правило: где бы ты ни находился, не обращай внимания на старожилов. У меня не было причин сожалеть о выборе своего уединенного жилища. И, между прочим, вскоре моему примеру последовали некоторые сотрудники, одаренные большим воображением. Моим официальным прикрытием в резидентуре СИС была должность первого секретаря посольства, и здесь я позволю себе сделать небольшое отступление. Я уже упоминал, что прикрытие отдела паспортного контроля, которым пользовались сотрудники СИС, стало широко известно до и во время войны, и поэтому комитет по вопросам реорганизации СИС рекомендовал избегать этого вида прикрытия. С тех пор подавляющее большинство сотрудников СИС, в зависимости от занимаемого ими положения в разведке, при направлении на заграничную работу получали должности первых, вторых или третьих секретарей. В мое время на одном или двух постах в наиболее важных резидентурах, таких, как Париж или Вашингтон, представители СИС удостаивались ранга советника. Некоторые разведчики получали должности простых атташе или референтов. В то же время большинство сотрудников скомпрометировавших себя отделов паспортного контроля, которые занимались оформлением виз, были переименованы в сотрудников по выдаче виз. Большинство из них в настоящее время формально освобождено от выполнения разведывательных функций, хотя на самом деле сотрудничество между этими отделами и представителями СИС имеет место до сих пор. За переменой формы прикрытия последовало изменение системы символов, использовавшихся для обозначения сотрудников, которые работали в заграничных резидентурах. До реорганизации все страны обозначались двузначным числом. Так, например, Германия - цифрой "12", Испания - "23". Представителям СИС в этих странах присваивалось соответствующее пятизначное число: резидент в Германии имел помер 12000, в Испании соответственно 23000, при этом подчиненные им сотрудники и агенты имели другие пятизначные индексы в рамках 12000 и 23000. Предполагалось, что эта система была скомпрометирована, как и прикрытие отделов паспортного контроля. По этому поводу даже ходила легенда о том, что офицеры абвера в Стамбуле распевали песню: "Zwolfland, Zwolfland uber alles" ("Двенадцатая страна, двенадцатая страна превыше всего" (нем.). - Прим. пер.). Так или иначе система была полностью изменена. Каждая страна получила теперь символ, состоящий из трех букв алфавита, первой из которых, по неизвестной мне причине, неизменно была буква "В". Так, США получили кодовое обозначение "страна BEE", Турция - "страна BFX". Резидент СИС в каждой стране в добавление к такому буквенному обозначению получил кодовое число "51", а его подчиненные - другие двузначные символы, например, "01", "07" и т. д. Таким образом, оказавшись руководителем резидентуры СИС в Турции, я стал именоваться довольно странно звучащим титулом "BFX-51". Как в рукописи, так и отпечатанный на машинке этот символ казался мне ужасно неприглядным. Итак, я являлся первым секретарем посольства без установленных обязанностей по линии дипломатического представительства, или, другими словами, "BFX-51", В общей сложности нас насчитывалось пять сотрудников с соответствующим секретарско-техническим персоналом. Кроме способного и общительного заместителя и всегда полного энтузиазма младшего сотрудника (соответственно второй и третий секретари) в составе резидентуры был один шумный русский, бывший белогвардеец, человек потрясающей энергии (атташе). Наконец, был еще заведующий отделом паспортного контроля, подчиненный по визовым делам находящемуся в Лондоне Морису Джеффсу, а по вопросам разведки - мне. По моей линии он являлся офицером связи с турецкими разведывательными службами. Он считался опытным специалистом по Турции, носил благородную фамилию Уиттол и бегло говорил по-турецки. Однако он был слишком мягок для поддержания связи с турками. Следует сказать несколько слов о секретарше Уиттола, питавшей страсть к кошкам и установившей весьма своеобразную систему хранения дел. Когда я спрашивал у нее тот или иной документ, она невинно отвечала: "Кажется, на нем сидит белая кошка". И клянусь богом, так оно и бывало. Турецкие специальные службы назывались инспекцией безопасности, и наша разведывательная деятельность в Турции зависела от отношения к ней. Турки знали нас и терпели нашу деятельность при условии, что она будет направлена исключительно против Советского Союза и Балканских стран, а не против Турции. Как будет видно, это условие часто нарушалось. Чтобы заручиться благожелательным отношением инспекции, мы выдавали ее стамбульскому отделению ежемесячные дотации под видом платы за наведение справок по нашим просьбам. Поскольку с точки зрения разведывательной информации мы почти ничего не получали взамен, совершенно ясно, что наши дотации просто шли на увеличение жалованья старшим инспекторам в Стамбуле. Однако игра стоила свеч: она заставляла турок молчать. Штаб-квартира инспекции находилась в Анкаре, и возглавлял ее в то время опухший, похожий на жабу бюрократ, которого мы называли "дядей Недом". К несчастью, примерно раз в месяц мне приходилось посещать его по делам. Наши встречи вскоре стали бесплодными для обеих сторон. Я начинал обычно с того, что просил помощи для проведения той или иной операции, например для переброски агента из Восточной Турции в Советскую Армению. Он откашливался, шептался с переводчиком, ерзал в кресле и заказывал кофе. Потом предлагал, чтобы я передал ему агента и деньги, а он брался провести операцию и сообщить нам результаты. Со временем я в какой-то степени изучил турецкий язык и стал понимать, что происходит. Эти встречи обычно заканчивались ссорой с моим переводчиком, которого я не мог заставить говорить грубости. У него, конечно, были оправдания: он не был включен в дипломатический список и имел основания опасаться нерасположения "дяди Неда". Начальника стамбульского отделения инспекции безопасности мы прозвали "тетей Джейн". Он представлял для меня известный интерес, поскольку именно в его районе должна была проходить большая часть моей тайной деятельности. Он никогда не внушал мне тревоги. Это был добродушный, веселый повеса, интересовавшийся больше всего своим желчным пузырем и, конечно, деньгами. Через несколько недель я с удовольствием предоставил Уиттолу возможность поддерживать повседневный контакт с "тетей Джейн", а сам вмешивался лишь в случаях особой необходимости. Раза два в год я устраивал для него прием. Он оказался идеальным гостем. Обычно приезжал на полицейском катере за полчаса до назначенного времени, быстро выпивал две-три рюмки виски и исчезал под предлогом срочной работы, когда начинали прибывать другие гости. Мои контакты с "дядей Недом", "тетей Джейн" и их коллегами подтвердили уже имевшиеся у меня подозрения, что службы безопасности небольших стран испытывали недостаток в средствах и опыте для эффективных действий. Даже Тефик-бей из Эрзурума, пожалуй лучший из офицеров инспекции безопасности, безнадежно завалил единственную операцию, которую я доверил ему. И, тем не менее считалось, что у турок одна из лучших разведывательных служб. Отделение "тети Джейн" осуществляло известный надзор над отделением инспекции в Адрианополе, которое поставляло скудную и низкого качества информацию из Болгарии, получаемую главным образом or контрабандистов и случайных беженцев. Однако важность этого отделения заключалась прежде всего в том, что Стамбул являлся оживленным транзитным пунктом. Значительная часть беглецов от революций на Балканах и в Восточной Европе в конце концов попадала в Стамбул, где отделение "тети Джейн" и его офицеры проверяли их и выкачивали из них все те сведения, которыми они располагали. Турки передавали нам некоторые из сообщений, полученных из такого рода источников, но их качество было неизменно разочаровывающим. Причина заключалась отчасти в неосведомленности самих беженцев и отчасти в неопытности допрашивавших их офицеров, которые не умели задавать нужных вопросов. Неоднократные попытки с нашей стороны получить официальный доступ непосредственно к беженцам, прежде чем они исчезали в разных направлениях, неизменно наталкивались на равнодушный отказ турок. Мы вынуждены были сами охотиться за ними, что отнимало массу времени. Значительная часть нашей информации о Балканских государствах поступала от выходцев из этих государств, живших в Стамбуле. Многие беженцы - болгары, югославы и румыны - утверждали, что, прежде чем покинуть свои страны, они организовали там шпионские сети и изъявляли готовность предоставить эти сети в наше распоряжение при условии, что мы дадим необходимые средства, чтобы привести их в действие. Война показала всей Европе, что из шпионажа можно извлекать деньги, и в сороковых годах неосмотрительный покупатель мог потратить в Стамбуле миллионы на информацию, которая была сфабрикована в черте города. Основная вина за взвинчивание цен на липовую информацию ложится на американцев, однако к 1947 году СИС пресытилась подделками. Мы тратили много времени на разработку способов выведения разного рода аферистов на чистую воду, чтобы определить, какой цены заслуживает их работа. Нам это удавалось редко, и я уверен, что, несмотря на все наши предосторожности, некоторые эмигранты постоянно одурачивали нас. В Лондоне мне рекомендовали не уделять Балканским странам слишком много внимания и сказали, что моей первой целью должен быть Советский Союз. Конкретно это выражалось в засылке на короткий срок агентов в русские черноморские порты с использованием для этих целей торговых судов, направлявшихся в Одессу, Николаев, Новороссийск и другие города. Однако я решил, что главное усилие сосредоточу на восточной границе, где, по мнению СИС, имелась возможность проникновения агентов в Советский Союз на широком фронте. Поэтому большую часть лета 1947 года я посвятил личной разведке пограничных районов, с целью определить, какую помощь могут оказать нам турки и с какими препятствиями нам придется столкнуться. Эта разведка имела и другую цель - топографическую съемку пограничных районов Турции, в которой нуждались английские вооруженные силы. Это было еще до того, как американцы утвердились в Турции и в числе прочих мероприятий провели аэрофотосъемку всей страны. А в то время мы еще очень мало знали о состоянии путей сообщения на огромной территории к востоку от Евфрата. Топографические съемки представляли интерес для СИС по разным причинам. Управление военного планирования, которое мыслило в масштабах глобальной войны против Советского Союза, было занято проектами создания центров сопротивления в районах, которые Красная Армия, как предполагало английское правительство, должна была захватить и оккупировать в начальный период войны. Турция была одной из первых стран, которую следовало рассматривать в этом плане. Горы Анатолии разрезаны целым рядом вытянутых долин, которые, как правило, простираются с востока на запад. Они могли бы служить идеальным местом для высадки советских воздушно-десантных войск. Перспективы организации успешного сопротивления где-либо к востоку от Анкары были незначительны. Поэтому лучшее, на что СИС могла рассчитывать в Турции, - это создание специальных баз, с которых можно было бы наносить удары по советским коммуникациям, проходящим через долины. Планирующие органы СИС нуждались в гораздо более подробных сведениях о территории Восточной Турции, чем те, которые имелись. Было необходимо знать, насколько пересечена местность, каково лесное покрытие, каковы источники водоснабжения и продовольствия. Исследования такого рода порождали весьма деликатные проблемы. Они означали, что англичане и американцы намерены бросить Турцию на произвол судьбы, как только разразится война. Какой бы неумолимой ни была логика военного мышления, она вряд ли понравилась бы туркам. В Англии не без основания полагали, что, если они заподозрят что-либо о существовании подобных планов, буря возмущения сметет все их иллюзии относительно Запада и заставит искать сближения с Советским Союзом. Поэтому топографические съемки должны были выполняться с чрезвычайной осторожностью. К счастью, турки оставались в неведении относительно моей работы в этом отношении. Если бы они проявили к ней интерес, то вряд ли поверили бы моему единственному возможному оправданию, а именно что я интересуюсь исключительно коммуникациями союзных армий, которым придется наступать на Грузию. Так или иначе я решил, что начинать нужно с малого. Проведя летом 1947 года первую разведку, я получил хорошую подготовку к выполнению более широкой программы, намеченной на 1948 год. Первый барьер был преодолен, когда "дядя Нед", как всегда неохотно, разрешил мне посетить Эрзурум, откуда Тефик-бей руководил действиями инспекции безопасности во всей восточной области. Задачи топографической, съемки требовали передвижения на автомашине. К счастью, в моем транспортном парке в Стамбуле был тяжелый грузовик марки "додж", который мог выдержать тряску по примитивным дорогам и тропам к востоку от Анкары. После прощального визита вежливости к "дяде Неду" я направился из столицы прямо на восток, вместо того чтобы воспользоваться магистральной дорогой, идущей через Кайс