ью занятий 3 месяца. Было бы целесообразно выделение соответствующих штатных единиц преподавателей. Ничего этого, как и всего, что перечислено выше, мы не имеем. Строительство запланированного корпуса не начинается тоже. В связи с актуальностью задачи просим вас изыскать возможности ее решения". Я не желал, чтобы все дело путем единственного (для проформы) семинара свели на тяп-ляп. Очередные нападки, которые могли явиться результатом этой "записки", меня не страшили. Я к ним привык. Чуть меньше, чуть больше - какая разница? Главное - дело. И если стоять за него, так до конца... Обвинения, конечно, посыпались незамедлительно: "Калинников испугался семинара", "Метод Калинникова несостоятелен" и тому подобные. Выступления на травматологических конференциях, симпозиумах приобрели новую окраску: "...Пусть даже медицинская практика доктора Калинникова обогнала теорию... Допустим!.. Но именно это-то и не дает нам права повсеместно распространять его аппарат!" "...Факт. Да. При гнойном воспалении вопреки всем медицинским правилам человеческая кость в аппарате срастается... Но какой этому сопутствует биологический процесс? Ответьте?.. Совершенно ясно, товарищи, что метод Калинникова не имеет под собой исчерпывающей научной базы. То, что мы наблюдаем, - это только талант и искусство. Но разве можно увезти с собой домой талант другого человека?" Возражал я примерно так: "...Да, мы не знаем еще всех биологических процессов, ну и что? Для этого нужно время, а главное, настоящая научная база и кадры, чего мы пока не имеем... Разговоры насчет таланта - выдумки! В нашей лаборатории, помимо меня, аппарат умеют накладывать уже больше десятка врачей... Кто не знает причин моего отказа от семинара, тому повторяю: я за наш метод всерьез. Поверхностное изучение его не приведет к положительным результатам. Это моя позиция..." Одновременно с этими перипетиями я закончил написание диссертации. Прежде чем представить ее на защиту, необходимо было собрать три положительных отзыва. Первый оппонент, профессор из Ленинграда, продержал мою работу полгода и в результате высказать свое мнение отказался. Второй, видный травматолог из Казани, заключение прислал, но безрадостное. Мою диссертацию он оценивал как еле-еле натягивающую на кандидатскую. Я ничего не понимал: метод, посредством которого излечились уже около 3000 больных в три раза быстрее обычных сроков, ни в чем не убеждал моего коллегу. Тут было что-то не то. С третьим оппонентом повезло, он прислал самую восторженную рецензию и вызвал меня для защиты диссертации в свой институт травматологии и ортопедии, которым руководил. Фамилия его была Байков. Диссертацию я защитил. На банкете Байков с глазу на глаз вдруг сказал мне: - Знаете, а ведь я тоже был предупрежден, чтобы не переоценить значения вашей диссертации. - Кем? - Неважно. Лицо в нашем мире довольно влиятельное. - Ясно, - протянул я. - Что же это лицо еще сказало? - Что в лучшем случае ваша работа натягивает на кандидатскую. Но я ответил, что научными принципами торговать еще не научился и надеюсь, что никогда не научусь. Ваша диссертация заслуживает докторской. Я рассеянно покивал. - Вы сказали: вас тоже предупредили. А почему "тоже"? - Ну, видимо, как и двух ваших предыдущие оппонентов. Меня словно ударило - я почувствовал одну и ту же руку. Везде: в перипетиях, связанных с затяжкой строительства нового корпуса, в бесплодной переписке по поводу выездного семинара, в интонациях выступлений на симпозиумах в мой адрес и вот теперь, в истории с диссертацией. Эта рука обладала большой силой, связями и очень тонко, незаметно пыталась держать меня "на привязи". Байков мягко положил мне на плечо руку. - Все это мелочи. Главное, что вы открыли новую главу во всей травматологии. В ВАК мою диссертацию представили как докторскую. Везение, по-моему, сестра прогресса. В Сургану заехал один из членов ЦК КПСС. Он возвращался из зарубежной поездки и на два дня задержался у нас по делам. Обком партии посоветовал ему посетить нашу лабораторию. Член ЦК нашел время, прибыл в клинику. Я ему все показал, вкратце объяснил суть метода. Он спросил: - А в Америке этот метод применяют? - Пока нет. Они написали нам несколько писем с просьбой ознакомить их с нашим аппаратом подробнее. - Покажите письма. Член ЦК прочел их, помолчал. - Мы дождемся, что они первыми начнут применять у себя наше отечественное изобретение... Чем вам можно помочь? - Базой. Крупной современной научной базой, где могли бы специализироваться врачи со всего Союза. - Иначе, нужен специальный институт? - Да. - Здесь, в Сургане? А почему не в Москве? - Если откровенно, то в Москве у меня девяносто процентов времени будет уходить на улаживание неизбежных трений с моими коллегами. Член ЦК задумался. - Я попрошу Минздрав СССР вынести ваш вопрос на обсуждение коллегии. И еще: подготовьте необходимые материалы по вашему методу, я доложу в ЦК. Он уехал, в Сургане появился Зайцев. Наконец-то он получил возможность ознакомиться с результатами компрессионно-дистракционного метода. - Пока своими глазами не увидишь, не поверишь! Троекратно расцеловав меня, Зайцев добавил: - Готовьтесь к лауреатству! Через две недели он прислал мне телеграмму, что моя диссертация утверждена в ВАКе, и сожалел, что не может отпраздновать это событие вместе со мной. Действительно, стоило отпраздновать. Вечером мы сели дома за стол, выпили первую рюмку за мой успех. Настроение у меня было приподнятое, благодушное. Раздался междугородный звонок. Звонил заместитель министра здравоохранения РСФСР Фуреев. (Он относился к моему методу с симпатией.) - Как дела? - осторожно поинтересовался он. - Неплохо, - ответил я. - Праздную! По молчанию я ощутил, что Фуреев хочет сообщить что-то неприятное, но колеблется. Я напряженно проговорил: - Вы, наверное, еще не знаете. Мне Зайцев телеграммой сообщил. - Нет! - вдруг закричал Фуреев. - Какая наглость! Какое лицемерие! Не верьте!.. Вас хотят сбить с толку и дезориентировать! У вас все гораздо сложнее! - Не понимаю, - произнес я. - Не верить Зайцеву? - Насчет Зайцева не знаю. Вероятней всего, что его дезинформировали. Он не член ВАКа. Мне известно другое: ваша диссертация кем-то опять ставится под сомнение. Вас скоро вызовут на заседание ВАКа, готовьтесь. Ко всему. Поняли? - Да, - откликнулся я. - Спасибо. Я почти осязаемо почувствовал уже не руку, а стену. БУСЛАЕВ После Олимпиады в Токио мне захотелось расслабиться. Я устал, потом дома опять все пошло кувырком - жена (в который уже раз) ушла от меня с сыном к матери. Я улетел в Киев. На моем горизонте вновь появился Воробей - тот самый, с которым я тренировался у Абессаламова. К этому времени он стал чемпионом Союза и мира по пятиборью. В Киеве Воробей служил в рядах Советской Армии, там же и тренировался. Симпатичный, добрый, трудолюбивый, но загульный парень. Свой быт он не устраивал. В его однокомнатной квартира стоял стул, на полу лежал матрац с двумя подушками (без наволочек), поверх два байковых одеяла. Одежда была свалена в кучу на чемодане. Единственное, что украшало его жилище, - музыкальная установка. Без нее скучали женщины, которые бесперебойно появлялись в этой квартире. Спустя месяц мы оба устали. Воробей предложил поохотиться, У него был знакомый егерь. По его совету мы отправились в одну из деревень за сорок километров от Киева. Для селян наше появление оказалось как нельзя кстати. Кабаны пожрали в буртах много картошки. Нам сообщили, что в округе их целое стадо - огромных, жирных, а главное - наглых. Они даже в деревню заходить начали. После охоты я неожиданно ощутил тоску по хрусту шиповок на гари, по самой высоте. Я понял: полоса спада прошла, хватит бездельничать, пора возвращаться в прыжковый сектор. На другое утро я улетел домой. Приступив к тренировкам, я дал себе зарок не спешить. Начался легкоатлетический сезон, соревнования, которых я не мог избежать, не ждали. Было ясно: пока я обрету былую спортивную форму, мне придется потерпеть несколько поражений. С этим предстояло смириться... Но случилось так, что, "поднимаясь", я все-таки не проиграл ни одного поединка. Видимо, потому, что против логики всякий раз восставало мое самолюбие. Самое первое состязание я выиграл лишь за счет "нахальства" и прежнего авторитета. Это был матч четырех: Москва - Ленинград - Украина - РСФСР. (На улицах цвел май.) К этому времени среди всех прыгунов наилучшим образом выглядел Глухов. (Мы выступали с ним на Олимпиаде в Риме.) Года на два Глухов куда-то пропал. Начали поговаривать, что для прыжков этот спортсмен уже устарел. Неожиданно он снова вынырнул на спортивном горизонте, притом с приличным результатом - 2 метра 18 сантиметров. Стало очевидно, что похоронили его преждевременно. (Впоследствии Глухов успешно выступал еще несколько лет.) Обо мне пошла молва, что я сгорел, выдохся и т. п. Прослышав об этом, Глухов почувствовал, что настал наконец момент, когда со мной можно рассчитаться за все прежние проигрыши. Мечтал он об этом всю спортивную жизнь. Пока ему это не удавалось. Я всегда "уходил" от него на 5-10 сантиметров. На матче четырех я тоже не собирался сдаваться без боя. Глухов был лучше подготовлен, но у меня имелось другое преимущество. Он меня боялся. Даже слабого. От моих предыдущих, почти беспрерывных успехов у него развивался "комплекс подавленности" перед моим именем. На это я и рассчитывал... Прыгая из последних сил, еще больше я тратил их на то, чтобы не показать Глухову и малейшей неуверенности в своей победе. Сбивая планку, я улыбался. Отдыхая, беспрерывно шутил. Иногда нарочно с самим Глуховым. Когда прыгал он, не обращал на него внимания. И вообще всем видом показывал сопернику, что соревновательный процесс для меня сугубо формальное явление. Кто будет первым, известно заранее. То есть я... Глухов понемногу стал раздражаться. На себя. На меня он не мог - не было причин. С каждым прыжком все более нервничал и выбивался из колеи. Когда планку подняли на 2 метра 15 сантиметров, я понял, что именно эту высоту мне нужно взять с первой попытки... Почему?.. Глухов знал: в новом сезоне это мой лучший результат. Выше я наверняка не прыгну. Предстояло разубедить его в этом. Во что бы то ни стало надо было показать, что слухи о моем "разобранном" состоянии необоснованны, что уставшим я только прикидываюсь. Только так Глухов сломается. Я собрал в себе остатки сил и эту задачу выполнил... Глухов не сломался. Наоборот, его охватило более жгучее желание победить меня. Но, как ни парадоксально, оно и явилось причиной его слома. От чрезмерных желаний планку обычно сбивают. Глухов не стал исключением. 215 он взял лишь с третьей попытки... Сознание того, что я (слабейший) вдруг почему-то выигрываю у него (сильнейшего), стало постепенно доканывать Глухова. Чтобы ускорить этот процесс, я сделал такой жест - подошел к нему и спросил: - Какую высоту ставить будем? Он нервно подернул плечом, ответил: - Какую, какую! 218! - А может, сразу 221? Чего силы зря тратить? Глухов разозленно отвернулся, пошел к судейскому столику и заказал 218. Я пришел следом, заявил: - Эту высоту я пропускаю. От такой наглости мой соперник чуть не задохнулся... В состоянии бессильной ярости он сбил планку все три раза... Я, конечно, рисковал, но другого выхода у меня не было, пусть бы я умер, но 218 я бы уже не взял... Позже, остыв, Глухов наконец понял это. Приблизившись, он тихо сказал мне: - Уполз... Ну смотри! В другой раз такого никогда не случится! Я широко улыбнулся, ответил: - Правильно! В другой раз я тебя и близко не подпущу! Этой фразой я закрепил свое прежнее моральное преимущество. И действительно, другого раза у Глухова уже не случилось... Через месяц Кислов уговорил меня полететь на состязания в Норвегию. Уговорил, потому что я заболел гриппом. Ведущие прыгуны разъехались кто куда: в Польшу, во Францию, в Италию... Матч СССР - Норвегия проводился впервые, нам хотелось его выиграть. С температурой 37,8 я отправился в Скандинавию. За ночь до соревнований я, как и в Токио, опять выпил стакан "Зверобоя". Наутро температура спала. Но слабость осталась. В сектор я вышел на трясущихся ногах, перед глазами плавали мутные круги. Все высоты: 203, 206, 209, 212 я преодолел "на зубах", все с третьей попытки. И вдруг перед двумя метрами пятнадцатью сантиметрами я ощутил знакомую легкость. На этих соревнованиях я взял 218. Преодолев в Норвегии свою хворь, я почувствовал, что вновь начинаю обретать силы. В Англии на крупных состязаниях - 220. Через две недели в Финляндии - 222. В Италии - 224. В США - 225. В Америке я попросил установить 2 метра 29 сантиметров - выше своего мирового рекорда. Этот результат мне не покорился, но я почувствовал - близко. В Париже взял 226, пошел на 230. К этой высоте я прикоснулся только кожей колена. Планка мелко задрожала и по микронам поползла с подставок, упала. Но было ясно: еще полмесяца, месяц, и я сяду на такого коня, на которого вряд ли кто еще сумеет сесть в течение ближайших нескольких лет. Пока же я сел на мотоцикл. Сел позади сокурсницы по институту - мотогонщицы. Я попросил ее подвезти меня до метро. Москва стояла в золотых листьях, только что прошел дождь, проглянуло солнце. Все сверкало - лужи, река, окна домов, гранитный парапет набережной. Девушка (ее звали Светлана) оглянулась на меня, улыбнулась. На один миг. Но именно в этот миг я успел увидеть подрагивающую стрелку спидометра, отметку "80", крутой поворот дороги, исчезающей в темном провале туннеля, и перед его зевом огромную искрящуюся лужу. В следующее мгновение мотоцикл влетел в лужу, скользнул влево, из-под меня тотчас ушла опора. Страшный удар о столб, я понесся в черную бездонную дыру. Сознание успело поставить точку: "Все". ...Когда сознание вернулось, я увидел сокурсницу. Ее трясло в нервном ознобе. На ней самой не было ни царапины. Я попытался встать и не смог. На обочине заметил свою правую туфлю. Посмотрел на ногу, с которой она соскочила, и не нашел ее. Я на ней сидел. Подо мной оказалась липкая лужа крови. Я высвободил из-под себя ступню - вместо нее торчали страшные костные отломки. Сама ступня висела на одних связках и сухожилиях. Кости были неестественно белого цвета. Я равнодушно отметил: "Все как в анатомичке института". И тотчас почувствовал боль, точно ногу мне отрубили топором. Из темноты туннеля вылетел МАЗ, пронзительно завизжал тормозами. Я сидел на его пути - грузовик чудом не задавил меня. Опять заскрипели тормоза - теперь уже "Запорожец". Оба водителя побежали ко мне, на полдороге остановились. Они увидели крошево моей ноги. Я протянул к ним руки, попросил: - Помогите. Они кинулись ко мне, подхватили, поставили на целую ногу. Вторая ступня болталась как маятник. Я взял ее в руки, чтобы она не отвалилась совсем. Так, поддерживаемый водителями, поскакал к "Запорожцу". За мной потянулась дорожка из крупных сгустков крови. "Живым... только бы живым до больницы", - думал я. - В Склифосовского! Быстрее! Владелец "Запорожца" сунулся в кабину, выпроводил оттуда жену и дочь. Они отошли к парапету набережной, с ужасом уставились на мою ногу. Шофер грузовика помог мне забраться в машину, мы тронулись. Перед первым же светофором автомобиль затормозил. - Дальше! - тотчас сказал я. - Дальше!!! Мужчина очумело помотал головой, ответил: - Красный свет!.. - Пусть! Езжайте!! Двумя руками я сжимал под коленом артерию, от толчков машины моя ступня беспрерывно болталась, с нее обильно текла кровь. Перед моими глазами начали отплясывать тысячи светящихся точек. "Сейчас потеряю сознание..." Вкатили наконец в ворота больницы. "Приемный покой". Вышли два санитара. Один из них открыл дверцу и поморщился: - Эк тебя расквасило! Я подтянулся руками, поставил здоровую ногу на землю, выпрямился. Передо мной все поплыло, я рухнул... Потом я лежал на холодном столе, на мне длинными ножницами разрезали брюки... Явился дежурный хирург, - Вы тот самый Буслаев? - Да. Что будет с ногой? - Посмотрим, - откликнулся он. - Сейчас трудно определить, посмотрим. Мне сделали какой-то укол, боль притихла, я надолго прикрыл глаза... Открыв их, я увидел свою жену и Звягина. Жену била мелкая дрожь, она все время повторяла: - Митя! Что же теперь будет, Митенька? Звягин молчал. Он старался сохранить то выражение лица, которое подобает принимать в таких обстоятельствах, но я тотчас уловил в нем другое. Со своего стола я сказал ему: - Все правильно, Сережа... Я тебе больше не конкурент... Это финиш. Он вздрогнул, горячо заговорил: - Как тебе не стыдно? При чем тут финиш? Ты еще будешь прыгать! Вот увидишь! Я отрицательно помотал головой, жена закричала: - Какие прыжки? О чем вы? Жить! Ты только жить должен, Митя! Вернулся дежурный врач. Он пришел с ведущим хирургом больницы. Оба попросили удалиться жену и Звягина. Хирург близоруко склонился к моей искореженной ноге, покривился. - Что? - спросил я. - Отрежете? Он поднял на меня глаза: - Отрезать можно было и без меня. - И прибавил: - Наша фирма, товарищ Буслаев, балалаек не делает! Через полчаса меня повезли на операцию... Жена шла рядом. - Что ж это будет, Митя? Я боюсь! Митенька! Перед операционной жена вцепилась в дежурного хирурга. - Умоляю! Я должна быть там, прошу вас! Ее впустили... Меня переложили с каталки на стол, в один миг пристегнули запястья брезентовыми ремнями. Я тотчас испугался этого распластанного, беспомощного положения. Я повернул голову к жене, сказал: - Если ты дашь согласие, чтобы мне отрезали ногу, я прокляну тебя... Слышишь? Она прикрыла лицо руками, заплакала. - Не смей! - повторил я. - Что бы ни было во время операции. Не смей! Мне воткнули в вену иглу, в голове пошел туман. Тело начало наполняться сонной тяжестью. Еле ворочая языком, я снова выговорил: - Не смей... Нога... Нет... На меня обрушились покой, тишина. Все исчезло. КАЛИННИКОВ Меня и в самом деле вызвали в Москву на заседание ВАКа. Не успел я поставить в номере гостиницы чемодан, постучали. Вошел старый знакомый Гридин. Точно закадычный друг, он обнял меня и расцеловал. - Рад! - заявил он. - Рад видеть вас снова, да еще на белом коне! Затем Гридин вкрадчиво прибавил: - А ведь после нашего знакомства всего лишь одиннадцать лет прошло. За эти годы он располнел, поседел, в его облике появилось что-то львиное. Мне пришлось показать ему на кресло. Гридин охотно сел, я пошел умываться в ванную. Прикрыв за собой дверь, я сосредоточенно замер, хотелось понять, что означал этот визит. Гридин не заставил долго ждать. Как только я вернулся в комнату, он с "сердечной" улыбкой объявил: - Знаете, я ведь к вам с интересным предложением! - Да, да, - вежливо отозвался я. - А именно? Он коротко глянул на меня, спросил: - Вероятно, как и раньше, вам все сразу надо говорить в лоб? Верно? Я напряженно кивнул. Гридин помолчав, выговорил: - Имеются сведения, что вопрос вашего лауреатства может решиться положительно. Но при одном условии: вы возьмете себе в компанию еще двух-трех наших людей. Про себя я подумал: "Как был клопом, так и остался". - То есть обязательно должна быть группа? - Абсолютно точно! Группа ученых, которая работала в этом направлении. Поскольку сделали они меньше, вы остаетесь руководителем группы. Стараясь не выдать волнения, я поинтересовался: - А что за люди? Гридин метнул на меня исподлобья взгляд. - К примеру, я... Шамшурин (Шамшурин был тот самый "поклонник" моего метода, который получил авторское свидетельство, украв у меня самый неудачный вариант моего аппарата). Ну и небезызвестный вам Зайцев. Зайцев, правда, больше для солидности. - То есть как балласт? Гридин расхохотался. - Это уж как вам будет угодно. Я произнес: - Я-то вам на что? Какой-то провинциальный врач... Нет, не могу. Я вас только скомпрометирую. Потом совесть замучает! - Не надо, - остановил меня Гридин. - Мы не дети. Уясните: без нашей поддержки лауреатом вы не станете. Даже больше - доктора наук из вас не получится тоже. Уверен, что вы об этом догадываетесь. - Что ж, - сказал я, - посмотрим. Гридин поднялся: - Подумайте. Все хорошо взвесьте, я вас не тороплю. В запасе еще день. Буду ждать вашего звонка. Всего доброго! Наутро я явился к заместителю министра Фурееву, поведал ему о предложении Гридина. - Негодяи! - закричал он. - Подлецы! А Зайцев! - замотал головой Фуреев. - Нет! Не такой человек! Гридину я не позвонил. Он, видимо, ждал, ждал и решил сам набрать мой номер. В половине первого ночи. - Ну что, Степан Ильич? - спросил он. - Надумали? - А что мне думать? Я себя в лауреаты не выдвигал, а вы и без меня им стать можете. - И станем! - жестко заверил Гридин. - А ты... (он впервые назвал меня на "ты") останешься у разбитого корыта! Я сказал: - Поймите меня правильно: я не имею цели продвинуться в лауреаты, доктора или академики. Главное для меня - работа. - Работай! - выкрикнул Гридин. - Работай себе на некролог! - И повесил трубку. Окончательно стало ясно, что для кого-то я маячил постоянным укором: "Что же вы, столичные профессора с такими возможностями, позволяете какому-то "захолустнику" так обскакать себя?.." Им необходимо было свести меня на нет, в крайнем случае - "притормозить". Чтобы я стал не "я", а "один из". Поэтому они и придумали идею лауреатской группы. Иначе - затереть меня в общей массе ученых. Я сказал себе: "Нет! Я прежде всего врач, а не деляга. Пусть мне будет как угодно плохо, но на сделку с совестью я не пойду!" Через день меня заслушали на президиуме ВАКа, постановили: "Присвоить Калинникову С. И. звание доктора медицинских наук. В силу того, что проблемы, разрабатываемые в его лаборатории, имеют исключительно важное научное и практическое значение, просить Минздрав СССР преобразовать проблемную лабораторию в г. Сургане в филиал одного из союзных НИИ по травматологии и ортопедии". Перед отъездом домой я встретился с Зайцевым. Он горячо поздравил меня и заверил, что мое лауреатство теперь уже не за горами. Я не утерпел: - А знаете, Борис Тимофеевич, мне ведь и вас в компанию взять советовали. - Какую? - Мне предложили переоформить свое лауреатство на целую группу. В ее состав входили и вы. - Как? - воскликнул Зайцев. - Кто? Я извиняюще улыбнулся, ответил: - Простите, но пока мне лучше не говорить этого... Может, когда-нибудь позже... - Как хотите! - сказал Зайцев. - Я вас не неволю... Он нервно заходил по кабинету. Затем вдруг остановился. - Мне-то, надеюсь, вы верите? - О чем вы говорите, Борис Тимофеевич! - Вот и хорошо, - сразу успокоился Зайцев. - И ладно. - И снова вспылил: - Нет, какое все-таки подонство! Два месяца спустя я вновь приехал в Москву. На этот раз в ЦК КПСС пригласили директоров научно-исследовательских институтов по травматологии и ортопедии, заместителей министров здравоохранения республик, видных ученых, крупных специалистов из военных ведомств и промышленности. Зайцев должен был присутствовать тоже, но вдруг заболел. Первым выступил член ЦК. (Тот, что побывал в нашей проблемной лаборатории.) - Товарищи, мы собрали вас по неотложному вопросу. До сведения ЦК доходит информация, что в городе Сургане доктором Калинниковым проводится интересная работа по изучению новых способов излечения в области травматологии и ортопедии. Притом очень эффективных. Лично я был этому свидетелем и частично знаком с методами доктора Калинникова. Нам представляется, что его деятельность может иметь важное государственное значение. Если это действительно так, то новому научному направлению необходимо оказать всяческое содействие и помощь. Мы, товарищи, не специалисты, поэтому пригласили именно вас. Вы должны помочь нам разобраться в этом вопросе. Для начала предлагаю заслушать самого доктора Калинникова. Я вышел на трибуну. Вот примерное содержание моего выступления. В настоящее время травматологические больные занимают третье место после сердечно-сосудистых и онкологических заболеваний. При этом следует принять во внимание, что больные с переломами костей выбывают из строя на многие месяцы, а иногда и годы. Предлагаемый новый метод обеспечивает сокращение сроков излечения в 2-6 раз. По самым скромным подсчетам, экономический эффект на одного такого больного, занятого в производстве, превосходит три тысячи рублей в новом исчислении: 2600 - за счет возможной выработанной продукции, остальные деньги - от сокращения оплаты по листу нетрудоспособности. Еще больший результат возникает при лечении больных, подвергшихся операции ранее. Пример - больной X. 34 года, горный мастер. Диагноз - ложный сустав левого плеча. Травму получил на производстве. Ранее дважды оперировался - безуспешно. Исход лечения: инвалид второй группы. Стоимость его лечения превышает 20 тысяч рублей. Притом не учтена стоимость материальных ценностей, которые страна теряет за счет потери трудоспособности этого человека. К нам он поступил четыре года спустя после получения травмы. Затраты у нас - 2761 рубль. В результате удалось ликвидировать инвалидность, сделать больного трудоспособным. Экономический эффект - 17 316 рублей. Подобных случаев можно привести немало. Разработанные нашей лабораторией методы имеют и оборонное значение. В условиях войны наш аппарат незаменим. Делая раненых более мобильными, он значительно облегчает задачи транспортировки (во многих случаях пострадавшие смогут передвигаться почти самостоятельно), а свободный доступ к поврежденной поверхности позволит проводить необходимое лечение уже на этапе эвакуации. Следует подчеркнуть, что при этом происходит совмещение задач - практических и лечебных. В свете вышеизложенных достижений, нам представляется: новый метод достоин того, чтобы получить дальнейшее распространение. Он должен стать достоянием многих специалистов для повседневной практики по всему Союзу. Я сел, зал зааплодировал. В прениях выступили человек двадцать. Ни метод, ни аппарат уже не оспаривали. Дебаты разгорелись по поводу целесообразности строительства крупного института в отдаленном провинциальном городе. Член ЦК КПСС наконец подвел итог: - Товарищи, совершенно очевидно, что метод доктора Калинникова действительно представляет большое научно-практическое и социальное значение для нашего государства. А раз это так, мы обязаны создать максимум благоприятных условий, чтобы новое направление развивалось дальше. Крупный научный центр в Сургане будет! Мы не пожалеем на это ни средств, ни сил. Однако сегодня обойти конкретные трудности, к сожалению, нельзя. Проблемную лабораторию невозможно сразу сделать институтом первой категории - для подобного центра нет пока подходящей базы. Вывод такой: действовать поэтапно. Как перекрывали Енисей, - пошутил он. - В самое ближайшее время реорганизовать лабораторию доктора Калинникова в филиал одного из наших институтов. Года через два выделить в самостоятельный институт. Ну а еще через год-полтора присвоить ему первую категорию. Но это пока план, все будет зависеть от дальнейших результатов работы доктора Калинникова и его коллектива. Член ЦК повернулся ко мне. - Как, устраивает вас это? Я был так взволнован, что сумел лишь кивнуть. БУСЛАЕВ Я очнулся, с усилием разлепил веки. Меня сильно колотили по щекам. - Да, да, - моментально подключился я к жизни. - Я здесь. Я сразу увидел двух зареванных жен, двух Кисловых, двух Звягиных и двух врачей. Я тотчас все вспомнил, резко приподнялся, глянул на поврежденную ногу. В глазах по-прежнему все расслаивалось - я опять увидел две правых ноги. В гипсе. "Цела, - отметил я про себя. - Все в порядке". И, откинувшись на подушки, мгновенно уснул... Наутро я проснулся от знакомого запаха. Он шел из глубины больничных коридоров; это был запах кислых щей. Внутренне я усмехнулся: сегодня замкнулся какой-то круг, повторялось начало... Дела мои были плачевны. Обнаженными костями я попал в грязь, нависла угроза загнивания голени от инфекции. Опасность усугублялась тем, что перелом у меня оказался многоосколочным. Кость раздробило на мелкие кусочки. С большим трудом отломки эти составили. На ноге зияли три обширные раны - их невозможно было зашить, не хватало кожи. В этих местах хирурги вырезали в гипсе "окна", которые постоянно кровоточили. В эти "окна" я не мог смотреть без содрогания - там виднелись оголенные кости. Меня стали возить в операционную и отрезать черные отмирающие кусочки кожи. Вез наркоза. Я себя презирал, но всякий раз страшно кричал от боли. Двадцать пять дней стояла опасность гангрены. Врачи сомневались, отрезать мне ногу или еще рано? Температура не спадала - 39, 39,5, 40. Поместили меня в отдельной палате. Вместе с женой. Весь тяжелый период она поддерживала меня. Как могла: лаской, словами, специальной пищей, которую Людмила готовила на больничной кухне; ежедневно она бегала на базар, в магазины, крутилась точно белка в колесе. (Ребенок наш был уже в детском саду на пятидневке.) Странно, но все ее усилия облегчить мою участь я воспринимал как должное. Я был целиком поглощен болезненными ощущениями и не мог оценить поведения своей жены по-настоящему. Я даже умудрился с ней поругаться. Произошло это, когда температура подскочила у меня до высшей точки - 40,5. Людмила кинулась к врачам и стала просить, требовать от них: - Отрежьте! Ради бога, отрежьте!! Лишь бы он был живой!.. Отрежьте эту ногу!!! Узнав о поступке жены, я с проклятиями начал гнать ее из больницы... Она не ушла... Кризис наконец миновал, ногу не ампутировали. Меня вновь принялись возить в операционную - опять без наркоза делать пересадку кожи. Кое-где раны стали затягиваться. Спустя месяц после катастрофы мне сделали снимок и объявили, что началось сращение. Однако через отверстия в гипсе продолжал сочиться гной с кровью. Я показал их ведущему хирургу - Кучнику, - спросил: - Это свищи? - Нет, нет, - заверил он. - Что ты? Все у тебя хорошо, все пошло на поправку! Постепенно спала температура. Меня начали вывозить в каталке на улицу. Затем сняли длинный гипс, наложили короткий - до колена. Я принялся ходить на костылях. Разумеется, на одной ноге. В этот период журналисты оповестили в прессе: "Дмитрий Буслаев поправляется! Нога спасена! В скором времени он будет выписан из больницы". Ко мне в палату потянулась целая череда знакомых и полузнакомых людей: товарищи по сборной, Скачков, Кислов, Звягин, болельщики, фотокорреспонденты. И так на протяжении нескольких недель. За это время я получил до тысячи писем. Со всех концов Союза самые разные люди желали мне быстрого выздоровления и выражали надежду, что я опять вернусь в прыжковый сектор. Постепенно я стал уставать. От визитов, от одних и тех же слов, а главное - от однообразия больницы. И здесь я сделал глупость - сбежал в кино. Оказалось, что сидеть вот так просто среди людей - большое счастье. Я даже забыл о больной ноге. И напрасно - выходя из кинотеатра, я споткнулся и полетел с лестницы. Вечером, после рентгеновского снимка, ко мне прибежал взбешенный хирург: - Сопляк! Мальчишка! Все насмарку! Казнить себя, мучить было бессмысленно. Упал я не нарочно. На другой день меня перевели в гнойное отделение. Я спросил Кучника: - Почему я в гнойном? У меня остеомиелит? - Да! - вызывающе ответил он. - Не надо было всю нашу работу ломать! - Погодите, - рассудил я. - Я виноват, согласен. Но ведь остеомиелит у меня не вчера начался? - Допустим, - подтвердил хирург. - Что ж получается? Все это время вы меня обманывали? - Не обманывали, а не хотели понапрасну расстраивать. - Как? - закричал я. - Значит, все четыре месяца у меня гнила кость? Кучник молчал. - Переведите меня в другой институт, у вас я лечиться не буду. Хирург усмехнулся. - Пожалуйста. Только ты напрасно думаешь, что с остеомиелитом где-то справляются лучше нашего. Год, два, три для тебя теперь уже не принципиально. Важно, чтобы твоя нога вообще когда-нибудь срослась! Кучник был разозлен, я задел "честь его мундира", посему он сказал всю правду... Через три дня меня перевели в другой институт, поместили в отделение спортивной травмы. Пришли три профессора - директор института Зайцев, старейший хирург Колман и заведующая отделением Грекова. Все трое единогласно решили, что мне необходимо наложить аппарат Шамшурина. Через мою истерзанную кость Шамшурин пропустил четыре стальные спицы и скрепил их полукольцами. Гипс он не снял. Это странное, непривычное сооружение из гипса, дощечек и металла я начал таскать на весу. От природы я не очень доверчив - об этом аппарате навел справки. Выяснилось: конструкцию, которую я носил на ноге, Шамшурин спер у какого-то периферийного врача из Сибири. Притом спер он самый неудачный вариант. На этом защитил докторскую диссертацию. Протаскав аппарат месяц, я поднялся к Шамшурину на третий этаж. - Вадим Герасимович, как-то странно все... Уже месяц, как поставили мне аппарат. Что там, как? Он ответил: - Идет процесс сращения, нужно ждать. - А если не идет? Надо бы все-таки взглянуть на дело рук своих. - Вообще-то верно. Но, понимаешь, ты лежишь в отделении спортивной травмы, а у меня ортопедическое. Там свой заведующий. Но этот вопрос я согласую. На другой день он явился. Оказалось, что не так составлены отломки. Меня вновь повезли в операционную, что-то перекрутили, переделали, после чего Шамшурин сказал: - Теперь все в полном порядке! С этого момента я перестал верить врачам. Шамшурин опять исчез, а на ноге продолжали зиять четыре свища. Вдобавок жена объявила: - Все! Больше я так не могу. - Как? - напряженно поинтересовался я. - Из больницы в магазин, из магазина на кухню, с кухни опять в больницу! - Что ты хочешь? - Опять работать. - Зачем? У нас есть деньги. - Не из-за денег! Имею я, в конце концов, право на другую жизнь, кроме твоей больницы? Я тихо согласился: - Имеешь. Жена вдруг заплакала. - Я на полставки. Я буду ходить к тебе через день. Я договорилась: здесь холодильник, я буду готовить на два дня и оставлять. И все будет хорошо. - Конечно, - отозвался я. - Все будет хорошо... - Ты на меня не обижаешься? - С чего бы? Ты действительно устала. Вытирая слезы, жена облегченно кивнула... Лавина посетителей резко спала. Самым верным оставался Кислов. Как и раньше, он приходил раз в неделю, рассказывал о новостях в сборной, делился сомнениями, неудачами, спрашивал совета. В отличие от некоторых, он со мной не лицемерил, не говорил, что снова будет все прекрасно, он просто общался со мной. Естественно - как будто ничего не случилось... Именно в этом я больше всего и нуждался. И все же надежда во мне жила. Тайная и стыдливая. Надежда, что мой кошмар вдруг, как плохой сон, в один прекрасный день оборвется... Продолжая, точно гирю, таскать на поврежденной ноге аппарат Шамшурина, я однажды на одном из больных увидел совершенно иную конструкцию. Спицы были пропущены через кость крест-накрест (а не как у меня - параллельно), скреплены кольцами и стержнями (а не дугами), но самое главное - в отличие от меня больной наступал в этом аппарате на ногу. От него я узнал, что в порядке эксперимента ему поставили аппарат того самого периферийного врача из Сибири, у которого украл первый вариант Шамшурин. Меня поразило: как можно так быстро после операции наступать на больную ногу? Минул еще месяц. Однажды жена не пришла два дня подряд. Как только она явилась, я спросил: - В чем дело? Спросил зло и подозрительно. От полугода бесплодного пребывания в больнице нервы начали пошаливать. У Людмилы тоже. Помолчав, она раздраженно ответила: - Конец месяца, много работы, просили оставаться... И вообще мне нужны деньги! - Сколько? - Четыреста рублей. - Зачем? Неделю назад ты получила мою стипендию. - Получила, - холодно подтвердила супруга. - Теперь ее нет. Сдерживая себя, я молчал. Я понимал, что высказать ей все нужно как можно мягче. Иначе выйдет скандал. - Пойми, - наконец проговорил я. - Со мной ничего не ясно. Нога гниет, не срастается - неизвестно, сколько еще лет я проваляюсь по больницам. Два года, три, четыре... Точно известно одно - государственную стипендию мне все время платить не будут. О том, на что мы станем жить дальше, надо подумать сейчас. - Я мельком глянул на супругу, она напряглась точно струна. - Деньги у нас пока есть, но ты... - Что я? - сразу перебила меня жена. - А ты тратишь в месяц по семьсот, восемьсот рублей. Если бы ты постаралась... - Нет! - закричала Людмила. - Старайся сам! Слышишь - сам! А мне надоело! Я себе кофты, несчастной кофты купить не могу! Я прикрыл глаза. - Не устраивай сцен. Всяких кофт я тебе навез целый шкаф. - И добавил: - Ты сейчас кричишь, а я тебе не верю. - И не надо! - Людмила буквально затряслась. - Мне давно от тебя ничего не надо! Ни твоих денег, ни тебя самого, ничего! Освободи меня только от всего! Освободи! - И выбежала из палаты. И пропала на полтора месяца... К этому времени в институт положили известного физика-теоретика. Он тоже угодил в тяжелую автокатастрофу. Навестить его приехал сам министр здравоохранения. Попутно он посетил и мою палату. Его сопровождала целая свита, в ее числе находились Зайцев, Колман, Шамшурин, Грекова. Министр ласково тронул меня за плечо. - Ну как поживаете? Зайцев ответил: - У него все по плану. Идет восстановительный процесс. - Это хорошо, - улыбнулся министр. - Отрадно. - Температура почти нормальная, - вновь сказали за меня. - Ходит пока на костылях. - Позвольте! - наконец вставил я. - Что значит - пока? По-моему, я на них всю жизнь ходить буду! - Он преувеличивает, - быстро проговорил Зайцев. - А действительно, - живо спросил министр, - отчего вам так кажется? Я пояснил: - Прошло семь с половиной месяцев - никакого результата. Что еще может казаться? Поглядите. - Я указал министру на свои свищи. - Гной! - У вас не простой случай, - сказал Зайцев. Грекова улыбнулась министру: - Мы ждем, когда у него закроется остеомиелит. - Мне она укоризненно сказала: - Вы не хотите понять, что при остром воспалении кости нельзя производить никаких хирургических операций. Это во всех учебниках написано! - А если остеомиелит у меня вообще не прекратится? - спросил я. - Прекратится, - заверил Зайцев. - Уж мне-то вы должны верить. Министр задал мне вопрос: - А что бы вы сами хотели? - Не знаю... В Прибалтике, я слышал, какой-то травматолог изобрел особый гвоздь. Потом, говорят, существует врач в Сибири. Я думаю, что мне нужен совершенно иной способ лечения. - Да как вы можете! - возмущенно прервал меня Зайцев. - После того, что мы для вас сделали, вы предлагаете нашему институту, у которого в штате двадцать два профессора, пригласить на консилиум лекарей с периферии! Вот, - он протянул мне какой-то стержень. - Вот ваш гвоздь! Это же только для собак годится! А что касается врача из Сибири, то в вашем случае его аппарат неприменим! Мы вам поставили другой и считаем его более уместным! Под напором Зайцева я несколько оробел, но все же нашел в себе силы повторить: - И все-таки я прошу. Министр поморщился в сторону Зайцева. - Соберите консилиум! Сделайте все, как он просит. Директор института кивнул. Консилиум действительно собрался. Трое московских профессоров пришли к выводу: чтобы остеомиелит прекратился, надо укоротить кость сантиметра на три. Совершенно неожиданно для самого себя я спросил! - А как же тогда прыгать? Консилиум откровенно расхохотался. Я сообразил, что сморозил глупость. - Я хотел сказать, как же я буду ходить? - Как все люди. Только чуть прихрамывать. - С палочкой? - Это уж как захотите! Во рту стало сухо. Остаться на всю жизнь хромым? Мне, самому прыгучему человеку на свете! - Я подумаю, - произнес я. - Можно? - Разумеется. Только недолго. От укорочения ноги я отказался. Во-первых, было известно, к чему зачастую приводят подобные операции: отрубают три сантиметра кости - остеомиелит не прекращается; затем еще два - тот же результат; снова три - нога продолжает гнить. В сумме ее усекают на восемь-десять сантиметров, а толку никакого. Во-вторых, интуиция подсказывала, что придет время, когда найдется настоящий мастер своего дела, а вместе с ним и другой способ моего излечения. Однажды из окна палаты я увидел своего тренера и обрадованно поскакал на одной ноге по коридору ему навстречу. - Ко мне? По растерянному лицу Скачкова понял, что - нет. Скачков не сумел соврать. - Я, собственно, к Лагунову. Он связки потянул. А к тебе, вообще, тоже хотел... Лагунов был его новый ученик, на три года моложе меня. Я замолк. - Ну как ты? - настороженно проговорил он. - Все так же. - Да-а... А я, понимаешь, с командой замотался. - Ну, мне идти, - сказал я. - До свидания. - Я еще зайду, - пообещал Скачков. На костылях я поковылял в палату. Он меня окликнул. Я остановился. - Давай поговорим откровенно. - Зачем? - спросил я. - Все и так ясно. Не можете же вы столько времени ходить сюда и рассказывать всем сказки, что Буслаев снова запрыгает? Скачков некоторое время глядел себе под ноги. - Я тебе в аспирантуру помогу устроиться. Хочешь? Чтоб окончательно его не расстраивать, я отозвался: - Хочу. - Ну, вот и хорошо, - повеселел он. - А я еще приду. Выкрою время и приду. Я глянул ему вслед. "Не придет!" И он больше не пришел. Супруга моя наконец явилась... Не оправдываясь, она объявила, что уезжала в длительную командировку, а если я думаю... - Я уже ничего не думаю, - перебил я ее. Людмила опешила: - Почему? Я спокойно ответил: - Так лучше. Она заплакала. Теперь уже тихо, искренне. На нее подействовало, что я так безропотно воспринял ее долгое отсутствие... Людмила вновь стала каждый день ходить в больницу, наши взаимоотношения вроде бы опять наладились... Я никогда не читал так много газет, как в этот период. Одна за другой начали давать ток атомные электростанции, ежедневно вступали в строй два-три новых промышленных объекта, создавались автоматизированные блюминги по производительности в два раза выше зарубежных, на орбиту выводился очередной космический корабль - теперь уже трехместный, с В. Комаровым, К. Феоктистовым и Б. Егоровым. Я вдруг остро ощутил оторванность от прежнего мира, неприятную опустошенность. Странно, но за собой я стал наблюдать как бы со стороны. Все самое привычное ранее вдруг стало приобретать ценность. Прежде всего люди. Кислов, "Воробей" оставались самыми верными. Но они не несли всех тягот, которые претерпевала Людмила вот уже на протяжении восьми месяцев. Именно она - я вдруг остро ощутил это - осталась самым близким для меня человеком. Со скандалами, капризами, прихотями, но единственным. Ее жалость ко мне - то, что я раньше посчитал бы оскорбительным, - превратилась для меня в ту соломинку, за которую цепляется каждый утопающий... Однажды ночью, лежа на своей больничной койке, я подумал: "Пропади они пропадом - эти деньги! Выла бы только она!" Но вслух я ей этого не сказал. До сих пор не знаю, напрасно, нет? КАЛИННИКОВ Радость всегда изменяет. Заботы - никогда. Видимо, на роду мне было написано испытывать минуты счастья лишь в поездах, один на один с собой. Но только я выходил из вагона, на меня наваливалась куча неприятностей. Я вновь почувствовал сопротивление, опять ощутил стену. И стену эту возводили явно неглупые люди, все делалось тонко, терпеливо, расчетливо. После решения ЦК КПСС создать на базе нашей проблемной лаборатории филиал одного из институтов по травматологии и ортопедии я столкнулся с массой препятствий. На первом этапе строительства нужно было заложить и построить внеплощадные инженерные сети: водопровод, канализацию, энергоснабжение, радио, телефон, экспериментальные мастерские, котельную, центральный тепловой пункт, трансформаторные подстанции. Техническую документацию по этим сооружениям нам выдали плохо выполненную, это обстоятельство надолго затянуло заключение договора с генподрядчиками. В строительстве я был профан, но пришлось вникать в самые его дебри. А ведь каждый день операции, наблюдения за больными, работа с учениками над их диссертациями, проведение хирургических советов, написание статей. Помимо всего, меня еще избрали депутатом районного Совета. Иногда, не выдержав, я плакался жене. Всякий раз она отвечала: - Ничего, ты крепкий. На одной из Всесоюзных конференций группа травматологов написала письмо в центральную газету. "Уважаемый товарищ редактор! Мы, группа врачей-хирургов со стажем работы от 10 до 30 лет, приехавшие на курсы усовершенствования врачей из различных городов Советского Союза, обращаемся к вам за советом и помощью. Суть дела сводится к следующему. Врач из г. Сурганы С. И. Калинников еще в 1952 году изобрел аппарат, который сокращает сроки излечения самых разных переломов в 2-6 раз по сравнению с общепринятыми методами. Постановлением Минздрава РСФСР в 1961 году его аппарат был рекомендован для широкого внедрения в практику. О достоинствах метода доктора Калинникова неоднократно писала отечественная и зарубежная пресса. Им самим опубликовано около сорока статей в медицинской периодической печати и сборниках. И все же, несмотря на общественное признание заслуг травматолога Калинникова, в настоящее время (а прошло уже более полутора лет) все еще не осуществлен серийный выпуск аппаратов. Зная их преимущества, врачи городов Челябинска, Уфы, Омска, Орджоникидзе, Свердловска и др. начали изготовлять их кустарным способом и применять в практической работе. Это недопустимое положение. Просим Вас направить к нам опытного корреспондента для более подробного ознакомления с затронутым вопросом". Корреспондента направили ко мне в Сургану. Он ходил по палатам, расспрашивал больных, беседовал с моими учениками, медсестрами, ординаторами, побывал в облздравотделе, в обкоме партии. Через две недели появилась его статья. Корреспондент затрагивал почти все болезненные проблемы нашего филиала, вскрывал ту ситуацию, которая складывалась вокруг моего метода вот уже много лет. В заключение статьи он спрашивал: "Я понимаю, можно годами оспаривать новое в науке, возражать, не стесняясь в выражениях. Доктора Калинникова за минувшие одиннадцать лет называли и кустарем-одиночкой, и фокусником. Ничего не поделаешь - научная борьба есть научная борьба. Говорят, это естественно. Я понимаю, можно не спешить с применением нового лечения. В медицине, прежде чем отрезать, приходится иногда мерить на семьдесят семь раз. Это тоже естественно. Но как можно публично провозглашать широкое внедрение в медицинскую практику нового метода и тут же препятствовать его внедрению? Вот этого я понять не могу!" Зато очень быстро все поняли мои "доброжелатели". В Минздрав посыпалась гора писем. Чтобы быть объективным, я хочу без собственных комментариев привести вопросы одних и своеобразные ответы на них других. Письмо в Минздрав: "Я обращаюсь к Вам по поводу возмутительной статьи "Заботы доктора Калинникова". Утверждения автора статьи о том, что больные зачастую не могут получить квалифицированную помощь по месту жительства, необоснованны. Они сводят на нет большую и полезную работу, проводимую во многих уголках нашей страны бесчисленным отрядом ортопедов-травматологов, которые, кстати, с успехом применяют в своей практике тот же аппарат Калинникова!" Письмо в наш "филиал": "Началось это в девять лет. Ужасные боли в левом тазобедренном суставе, укорочение ноги на шесть сантиметров, остеомиелит. Лечусь восьмой год, и все безрезультатно. Недавно в журнале "Здоровье" прочла заметку о докторе Калинникове, о его аппарате. Я обратилась к нашему лечащему врачу: таких аппаратов в нашей городской больнице не оказалось. Очень прощу, поставьте меня на очередь в Вашу клинику. Я готова ждать хоть двадцать лет, лишь бы опять стать полноценным человеком". В Минздрав: "Публикация подобных статей в открытой печати дезориентирует не только широкий круг читателей, но и медицинскую общественность. В результате подобной дезориентации и возникает тот огромный поток писем к С. И. Калинникову, которыми апеллирует автор". Письмо этого же автора в наш "филиал": "Глубокоуважаемый Степан Ильич! Прошу извинения за беспокойство и прошу не отказать в любезности помочь приобрести несколько аппаратов Вашей конструкции. Институт берет на себя оплату по перечислению пяти комплектов аппаратов. Расчетный счет..." В Минздрав: "Подобная пропаганда метода Калинникова - в открытую, а не в среде профессиональных специалистов - может стать хорошей пищей для негативных выступлений за рубежом. Назрела острая необходимость определить пределы пропаганды его метода лечения и взять под контроль публикации по этому вопросу в непрофессиональных изданиях и несведущими людьми. В орбите калинниковской рекламы чернится русская наука". Из итальянской газеты: "Что касается аппарата Калинникова, то если данная ему характеристика верна - а именно посредством его можно удлинить кость на 15-20 сантиметров без операции трансплантации, - то это совершенно особая, новая глава во всей мировой травматологии и ортопедии". В Минздрав: "Считаю, что статья носит рекламный характер, направленный на прославление Калинникова, принижает роль советской науки и достижения большой армии ученых". Сообщение в американском журнале: "Может ли кость заживать, как рана, и регенерировать подобно мышцам? Учебники по ортопедии и работы знаменитых ортопедов настаивали на вечном определении - нет. Казалось бы, что не может быть и речи о росте этой инертной ткани, пронизанной кальцием. Калинников вопреки самым огромным авторитетам один из первых посмел сказать - да! И разработал собственный метод". В Минздрав: "Побывав в Сургане, посмотрев несколько операций, почитав благодарности больных, горе-корреспонденты теряют объективность и до небес начинают превозносить Калинникова. А в первую очередь им бы следовало разъяснить больным, что совсем не обязательно ехать в Сургану, что большинству из них смогут помочь или по месту жительства, или в других специализированных учреждениях, которых в стране более двадцати". Но вот письма в Сургану одного из руководителей Минздрава СССР: "Прошу Вас ускорить госпитализацию больной М. для лечения". "Направляем Вам письмо гр. З. по поводу лечения ее сына 5 лет, страдающего укорочением нижней конечности, и просим вызвать ребенка на консультацию и при показаниях госпитализировать его". "Просим в порядке исключения ускорить госпитализацию и лечение в клинике Вашего института девочки К. 14 лет". "В порядке исключения принять на стационарное лечение гр. Б.". И так далее, и так далее. Было обидно и горько. Позвонил из Москвы Зайцев, поздравил с днем рождения. По поводу статьи в газете он сказал: - К сожалению, она написана в недопустимых тонах по отношению к нашим коллегам. Рядовому читателю не всегда надо знать о трениях среди врачей, если даже они и есть. Но требования автора о строительстве института хорошо аргументированы. Чувствуется, что это умный, солидный человек. По правде говоря, я несколько удивлен затяжками строительства вашего филиала. Постараюсь чем-нибудь помочь. Институт надо строить. Это польза всем! Естественно, я был ободрен его звонком, но все же одно письмо в Минздрав не давало мне покоя. "Этой рекламой узкие лечебные приемы и методы Калинникова буквально поставлены в центр нашей большой разносторонней науки, а главное - создают впечатление, что у нас больные испытывают многочисленные и бесполезные мытарства. С нашей точки зрения, потребность внедрения метода Калинникова в травматологии составляет не более 3 процентов. Поэтому с целью установления истинной роли дистракции и компрессии, значения отдельных научных школ и ученых в развитии этого метода целесообразно было бы провести следующие мероприятия: войти в ходатайство перед соответствующими органами о недопустимости публикаций статей без тщательного предварительного рецензирования и провести научную дискуссию на страницах одного из журналов хирургического профиля на тему: "Значение компрессионно-дистракционного метода в ортопедии и травматологии и история его развития". У меня заныло сердце. Я почувствовал, что это будет за дискуссия. И не ошибся. БУСЛАЕВ Итак, на укорочение ноги я не согласился. Мне начали удалять те костные отломки, которые не прижились и, по мнению консилиума, способствовали развитию остеомиелита. Подобные процедуры назывались "чистками". Таких "чисток" мне сделали около десятка. Всего за год я перенес около двадцати операций. Если бы они проводились под наркозом, сегодня я был бы калекой. Поэтому приходилось орать, стонать и скрипеть зубами. На операционном столе я понял, что человеческое существо способно выдерживать невероятные физические мучения. Особенно если есть стимул или надежда. Моя надежда с каждым днем убывала - свищи не закрывались, кость по-прежнему не срасталась. От костылей на ладонях а под мышками образовались мозоли. Жена опять захандрила. Теперь это стало проявляться в ее уговорах, чтобы я пошел на укорочение. Пытаясь не раздражаться, она время от времени начинала: - Ну, сколько так можно, Мить? Неужели ты сам... сам не устал от больницы? Я отмалчивался. - Ну, будешь прихрамывать, ходить с палочкой... Что из этого? Я усмехнулся: - Тем более, только что вышел указ о повышении инвалидных пенсий. - Не глупи. Начнем просто жить, просто работать, - продолжала Людмила. - Как все люди... А? Я смотрел в окно. - Сын! - наступала она. - Ты совсем забыл, что он существует. Он уже давно живет не с тобой, а с твоими фотографиями. А ему нужен отец. Как у всех... Ну, что ты молчишь? - Потому что будешь смеяться. - Почему? - Может, это бред, но я еще надеюсь прыгать. - На чем?! - восклицала жена. - Не знаю... Спорт выработал у меня упорство. Чем безнадежнее становилось мое положение, чем больше людей переставали верить в меня, тем сильнее нарастало душевное сопротивление. Меня грела одна телеграмма. С большим запозданием она пришла от бывшего соперника Ника Джемса. "Вся Америка пишет, что ты навсегда покинул прыжковый сектор. Я не верю. Ты доказал, что способен выходить из самых тяжких ситуаций. Тебе достаточно вспомнить, сколько раз ты меня обыгрывал! Прости, но я ежедневно молюсь богу, чтобы он помог тебе преодолеть себя. Все мы чего-то стоим до тех пор, пока не перестаем подниматься перед самим собой еще на одну ступеньку. Все. До встречи в секторе. Я буду ждать. Год, два, три, четыре. Я у тебя в долгу. Следующие соревнования хочу выиграть я. Уверен, что так оно и будет. Ник Джемс!" После нескольких "чисток" меня вдруг опять забыли на целый месяц. Я вновь стал просить: - Ну сделайте что-нибудь! Неужели невозможно? Профессора отвечали: - От добра добра не ищут! Не дергайтесь понапрасну и ждите. Я вспомнил об одной знакомой, позвонил ей, вкратце обрисовал свое незавидное положение. Она пообещала помочь. Через неделю Зайцеву позвонили. - Что у вас там с Буслаевым? Лежит второй год и никаких результатов. Поднялся переполох. Опять собрался консилиум, вновь рентгеновские снимки, осмотры. Наконец, в который уже раз, меня повезли в операционную и удалили еще один отломок. Произошла обычная помпа. Сигнал получили - на него немедленно отреагировали. Через два дня из ноги опять засочился гной. Наши взаимоотношения с Людмилой неуклонно двигались к разрыву. Когда жена вошла в палату, я кокетничал с медсестрой, которая делала мне укол. Людмила взорвалась. - Вон отсюда сейчас же! Перепуганная медсестра убежала. - Негодяй! Мерзавец! - Жена обрушила на меня все, что у нее давно рвалось наружу. - Я кручусь, мотаюсь, а он? Все! Можешь гнить здесь хоть всю жизнь, с меня хватит! Калека! - И выскочила. Все во мне рухнуло. На другой день я сбежал из больницы и подал заявление на развод. Узнав об этом, Людмила явилась ко мне. - Раз так, то теперь тебе будет еще хуже! Я все отсужу и оставлю тебя нищим! Через месяц я не выдержал. Стоял канун двадцатилетия со Дня Победы, на улицах ощущался праздник. Люди были оживлены, как и сама столица, нарядны. В этот день Москве присвоили звание "Город-герой". Войдя в квартиру, я окаменел. В двух комнатах супруга врезала новые замки и стащила туда всю мебель. В моей - двенадцатиметровой - стояли лишь тахта, письменный стол и стул, надо всем висела голая лампочка на проводе. Вернувшись в больницу, я лег на койку и долго не двигался. Во мне зарождалось отчаяние. Когда стало совсем невмоготу, я поднял закованную в гипс и железо ногу и изо всей мочи трахнул ею по спинке кровати. От дикой боли меня прошибла холодная испарина. Прибежала сиделка, вскрикнула, исчезла. Я прерывисто дышал и продолжал долбить ненавистную ногу. В палату ворвались четыре санитара, меня схватили, привязали к сетке. Быстро вошел Зайцев. Глянув на треснувший гипс и искореженную конструкцию, он холодно проговорил: - Завтра вас выписываем. Да, это была настоящая истерика. Привязанный, я спокойно решил: "Надо выйти отсюда с ногой. Хоть какой, но с ногой. И больше ничего". Назавтра меня, разумеется, не выписали, оставили до тех пор, пока не подживут вновь образовавшиеся раны. За это время (два с половиной месяца) я развелся с женой, разделил имущество и разменял квартиру. Притом - не выходя из больницы. Все делал Кислов. Нога наконец поджила, но остеомиелит остался. Со свищами, в гипсе до колена, меня выписали. Вечером я отправился в ресторан. Рядом сидела какая-то компания. Один из мужчин приподнялся, помахал мне рукой: - Привет! Как здоровье? - Нормально! - откликнулся я. - Спасибо. Мужчина подошел ко мне, положил на плечо руку. - Митек, - сказал он, - я тебя приглашаю за наш столик. На две рюмки, не больше. Я улыбнулся. - Спасибо. Но я не пью. Мужчина укоризненно проговорил: - У тебя такой вид, будто ты меня совсем не знаешь. Я вгляделся в него. - Если честно, то и вправду не знаю. - А в Киеве? Помнишь? - Нет. - Нехорошо так, Митек. Нехорошо... Может, посидишь с нами все-таки? - Извините, не могу. А потом - зачем? Кто-то из компании ухмыльнулся. - Побеседуем. Может, память о тебе почтим. - Спасибо, - отозвался я. - Но я еще не покойник. Он парировал: - Ошибаешься. Ты - ничто на сегодня! Вернувшись в пустую квартиру, я долго сидел в передней. От тоски и обиды хотелось выть. Я никому не был нужен. Это оказалось страшнее раны или болезни. Не удержавшись, я отпустил себя на всю катушку. Каждый день новые компании, вино, рестораны. Этим я старался заполнить пропасть, образовавшуюся в моей душе. Так длилось около полугода. И вдруг я очнулся. "Что я делаю? Зачем?" В это же утро я получил телеграмму: "Приезжай. Я ослеп. Воробей". Я тотчас вылетел в Киев. Полгода назад Воробей покинул большой спорт (ему исполнилось тридцать три года), стал работать преподавателем физкультуры в одном из военных училищ. По слухам, он сразу же начал пить. Почему? Вероятно, по той же причине, что и я. Это была не только наша с ним трагедия. Немало выдающихся спортсменов постигла та же участь. Рано или поздно приходит тяжкая пора уходить, бывший чемпион в один день превращается в рядового, каких миллионы. К этому очень тяжело привыкнуть. Тебе не хочется смиряться, но поделать ничего нельзя. Эту психическую травму одни переживают внутри, другие на виду, но все глубоко и остро. После яркой, наполненной жизни существовать тихо невмоготу. Так думал я в тот момент, этим я оправдывал и поведение Воробья. Здесь мне хочется остановиться и забежать вперед. Вот глава из книги, которую я написал несколько лет спустя: "Драма уходящего спортсмена". "В статье о фильме "Спорт, спорт, спорт" ("Искусство кино") есть такие строчки: "Мировые чемпионы - представители новой, небывалой породы людей. Они дышат не кислородом, а шумом трибун, рукоплесканиями, тем дурманящим запахом, который источает победа. Когда все это исчезает - нечем дышать. Пережить собственную славу так же трудно, как выкарабкаться из тяжелейшей болезни". Да, трудно. Я сам пережил и был свидетелем трагедий больших спортсменов. Искусству, журналистике, да и вообще людям, имеющим поверхностное отношение к спорту, всегда почему-то нравится преувеличивать трагизм того или иного человека, уходящего от активных спортивных занятий. Искусству это, вероятно, просто удобно - создается так называемый конфликт, драматургия. Журналистике, видимо, необходимо для того, чтобы эмоционально окрасить статью или сообщение. Почему так крепко бытует "драма уходящего спортсмена" среди неспортивных людей, не знаю. Может, потому, что всегда приятно пожалеть человека, который раньше был у всех на виду? Или от незнания? Рукоплескания трибун, победа, жажда постоянно ощущать ее - все это правда. Однако мировые чемпионы дышат "кислородом" больше, чем кто-либо другой. Их "кислород" - мужество. Именно оно не позволяет разыгрывать им и в душе, и на виду у всех "трагедию на всю жизнь". Именно оно помогает жить дальше, потому что прожита пока, в худшем случае, половина человеческой жизни... А мужество у спортсмена (настоящего) не испаряется тотчас с уходом его с арены спортивных действий. Другое дело, что спортсменов у нас очень рано "хоронят". При поддержке некоторой части тренеров, болельщиков занимаются этим иногда и сами спортсмены. Кем-то неосторожно произнесенное или напечатанное слово о надвигающемся закате именитого чемпиона, как правило, легко подхватывается и уже становится притчей во языцех... Особенно, если это сопряжено с трудным периодом данного спортсмена - полосой неудач, временной усталостью или нездоровьем. Вместо того чтобы как раз в этот момент помочь ему советом или просто добрым словом, молва еще больше усугубляет его положение. Ему вдруг и самому начинает казаться, что он уже старик, хотя два-три месяца назад ощущал в себе массу энергии и неиспользованных резервов. Требуется крепкий характер, большая воля и, наконец, много сил, чтобы именно в этот момент суметь собраться и противопоставить себя как еще сильного спортсмена неверно складывающемуся общему мнению. А говорят ему в таких случаях разное, но, по сути, одно и то же. Одни из самых лучших побуждений успокаивают: - Брось расстраиваться, старик. Ты свое дело сделал, пусть другие теперь попробуют. Некоторые преподают уроки мудрости: - Главное - это уйти вовремя. Выиграть и уходить. Иначе вся твоя прежняя спортивная жизнь не имеет смысла. Третьи рассуждают проще: - Взгляни на себя: солидный человек, а все еще, как мальчишка, вниз головой ходишь. Пора бы уж и стоящим делом заняться! Четвертые рубят сплеча: - После тридцати лет спортсмена не существует. Остаются одни потуги. Демагогия! Вот лишь несколько фамилий известных спортсменов, которые добивались своих высших достижений, давно перешагнув тридцатилетний рубеж. Футбол: Яшин, Метревели, Н. Дементьев, Вас. Соколов, Хомич, Лясковский, Хусаинов, Мэтьюз, Ди Стефано, Хамрин, Кона, Н. Сантос. Штанга: Воробьев, Ульянов, Шеманский, Намдью, Плюкфельдер. Фехтование: Мидлер, Рыльский, Пенса, Павловский, Забелина, Рейте. Борьба: Поддубный, Мазур, Коткас, Мекокошвили, Парфенов, Богдан, Рощин, Кочергин, Ахмедов, Дитрих. Баскетбол: Травин, Алачачян, Кандель, Гедминене, Антипина, Круминьш. Лыжи: Колчин, Терентьев, Утробин, Бриберг, Хакулинен, Репплунд. Коньки: Андерсен, Исакова, Гришин. Хоккей: Бобров, Гурышев, Бабич, Уваров, Пучков, Локтев, Брежнев, Сологубов, Тумба, Мартин, Боунасс, Тикал. Бокс: Королев, Щербаков, Папп. Гимнастика: Чукарин, Шахлин, Гороховская, Урбанович, Шагинян, Какемото, Оно. Конный спорт: Филатов, Кизимов, Калита, Неккерман, Сен-Сир, Линзенгофф, Петушкова. Легкая атлетика: Озолин, Зыбина, Пономарева, Болотникова, Клим, Голубничий, Руденков, Литуев, Шмидт, Сильвестр, Мано-лиу, Иванова, Бикила. Волейбол: Мондзолевский, Чудина. Я не говорю о спортсменах-профессионалах: тридцать три, тридцать пять - это вообще их средний возраст. Порой так "пекутся" о здоровье атлета, что почти уговаривают его уходить из спорта. Пятикратный чемпион по современному пятиборью Новиков, окончивший тренировки только в тридцать восемь лет, однажды признался мне: - Года три уговаривали и вот наконец уговорили. А жаль, чувствую, что еще бы лет пять-шесть смог посоревноваться. И, полагаю, неплохо. Я уже иногда решался: ну их всех к монахам, попробую-ка еще раз выйти на стадион! Потом подумаешь, вроде бы как-то неудобно. Затюкать могут. Неудобно! В этом слове - наша самая большая косность. Этот своеобразный психологический барьер - предел возраста спортсмена - придется преодолевать еще многие годы. И все же я уверен, что со временем для подавляющей массы спортсменов он будет отодвинут еще на десяток лет. Сегодня отодвигают его пока единицы. Спортсмены - личности. С крепким характером, особым взглядом на спорт и большой любовью к своему делу... Несколько слов о славе спортсмена. Она тоже не так уж кратковременна. Напротив, она нередко переживает его самого. Но, правда, лишь в том случае, если она была истинной. Что я имею в виду? Есть несколько видов славы: случайная, скандальная, сенсационная, дутая, наконец, просто плохая и так далее... Но существует и настоящая. То есть, когда люди, миллионы людей, помимо интереса к чисто спортивным достижениям, начинают уделять внимание спортсмену еще и как человеку... Трагедия краткосрочности жизни спортсмена и его славы - трагедия для баловней от спорта... С теми, кто знает цену тяжелому, ежедневному, многолетнему труду, она, как правило, не случается... Воробья я любил за легкий характер, широту души и спортивный талант. Но он был из рода баловней спорта. Все ему давалось легко, поэтому он привык работать наскоками, а не регулярно. Серьезная полоса неудач надломила его. Во время тренировки его ударила копытом лошадь. Началась саркома, он ослеп. Жить ему оставалось пять-шесть месяцев. Воробей знал об этом. Прощаясь со мной, он сказал: - Не пей. Я скоро подохну, это точно, но ты не пей. Ты должен устоять. Однажды в какой-то очередной компании я поспорил, что сойду на руках по длинной лестнице. И пошел. Загипсованная нога все время перевешивала, я с трудом удерживал равновесие и спускался ступенька за ступенькой. "Вниз... - вдруг мелькнуло во мне. - Даже здесь я иду вниз!" Рядом скакала орава бездельников, кричала: - Давай! Еще чуть? Митек! Давай, давай! Не дойдя две ступени, я рухнул. Меня успели подхватить. Отдышавшись, я отошел от компании. У парапета я заметил мужчину своего возраста. Лицо его показалось мне знакомым. Сам он, видимо, уже давно наблюдал за мной. Я приблизился к нему. - По-моему, я вас откуда-то знаю. Он кивнул в сторону компании. - Никак не могу связать с тобой этих. Каким образом? Я врач, медик. Слышал про твою катастрофу, но почему-то считал, что у тебя все в порядке. Что с ногой? Я пожал плечами: - Ничего. Гниет. - Тебе можно помочь. Калинников... Ничего не говорит эта фамилия? Он уже много лет не только сращивает, но и удлиняет кость до двадцати пяти - тридцати сантиметров! В свое время мне посчастливилось побывать у него на практике. Я твердо отозвался: - Блеф! Незнакомец достал записную книжку. - Вот здесь телефон. Захочешь - позвони. До свидания. Позвонил я лишь через два месяца. Просто так, без всякой надежды. И вдруг услышал: - Ваш случай не представляет ничего сложного. Три-четыре месяца, и вы здоровы. - Не может быть! - вскричал я. - Может, - спокойно ответил доктор Калинников. - Главное затруднение в том, что мы не имеем права госпитализировать вас вне очереди. У нас, к сожалению, ограниченное количество коек. Если вы добьетесь от Минздрава СССР специального разрешения - пожалуйста. И все-таки я ему не поверил. Лечиться в лучших клиниках страны почти два года - и вдруг в каком-то захолустье встать на ноги за три-четыре месяца! Вечером я получил известие: Воробей умер. В Киеве на кладбище я увидел свежий могильный холм, дощечку с надписью: "Воробьев Иван Алексеевич 1934-1967 гг. Капитан Советской Армии, чемпион мира". С фотографии он смотрел на меня и, кажется, спрашивал: "Ну, как дела, Дима?" Вслух я ответил ему: - Плохо. И заплакал. КАЛИННИКОВ Неожиданно мне позвонил известный прыгун Буслаев. Оказывается, он уже около трех лет мучается с ногой, причем лечился у самого Зайцева. А дело-то несложное - остеомиелит, и всего-навсего три с половиной сантиметра укорочение. Буслаеву я отказал. Во-первых, обидится Зайцев, во-вторых, меня продолжали обвинять в саморекламе, если бы я без очереди положил в клинику человека, на меня бы тотчас обрушился новый шквал. К тому же в это время вокруг моего метода вновь развернулась такая дискуссия, что я обомлел. На страницах специального медицинского журнала двое авторов опубликовали статью об истории развития компрессионно-дистракционного метода. Вот основные положения, к которым они пришли. "Наиболее современные методы компрессионно-дистракционных аппаратов были предложены и нашли практическое применение в ортопедии и травматологии еще в 20-х годах, то есть 50 лет тому назад". Но это не все. "За Менсоном (австрийским травматологом) следует признать первенство в предложении кольцевого варианта наружного компрессионного аппарата. В 1944 году Менсон разработал метод постоянной компрессии костных отломков вплоть до их сращения. Калинниковым предложен аппарат, где соблюдена методика проведения спиц, предложенная Менсоном". Выходило так: я, который получил на свое изобретение авторское свидетельство в 1952 году, унаследовал конструкцию Менсона, о которой он упомянул в 1953 году. Вор-провидец! С первого взгляда бросалась тенденциозность статьи, явное намерение дискредитировать мой метод. Стена вновь пошла в атаку! Теперь она отчуждала от меня отечественный приоритет и отдавала иностранному ученому. По принципу: если не мне, пусть лучше чужой дядька слопает... То есть, "по Гумбольдту", я до конца "испил свою чашу" - мое изобретение миновало три классические стадии. Сначала: "Какая чушь!" Затем: "В этом что-то есть". Наконец: "Кто же этого не знал раньше!" В журнал я тотчас послал опровержение. Месяц спустя (для этого пришлось затратить немало усилий) его напечатали. БУСЛАЕВ Через полгода предстояли Олимпийские игры в Мехико. Газеты напечатали серию очерков о тех спортсменах, которые могли претендовать на золотые медали в Олимпиаде. Обо мне, естественно, ничего сказано не было. Но именно поэтому я вдруг опять стал получать письма. Люди писали отовсюду. Все интересовались моим здоровьем, планами на будущее, всех беспокоил один и тот же вопрос: буду я снова прыгать? Благодаря этим письмам я воспрянул духом. Прошло три года, как я исчез со спортивного горизонта, а меня не забыли. Я, оказывается, нужен массе незнакомых людей. Я вновь вспомнил о Калинникове и решил добиться разрешения на госпитализацию в Сургану. Помог Всесоюзный комитет по физической культуре и спорту. Его руководство обратилось в Сурганский обком партии с просьбой. Аэродром в Сургане был небольшой, однако народу меня встретило много. С цветами. Откровенно говоря, я на это не рассчитывал. У трапа стояли три машины. Комсомольцы усадили меня в "Москвич", отвезли в гостиницу и на весь период пребывания в Сургане взяли надо мной шефство. На следующий день состоялся консилиум. В клинику я явился с тремя десятками рентгеновских снимков - они отражали всю историю моей болезни. Калинникова я представлял иным: в очках, сухонького, стареющего. Он оказался крепким, широкоплечим мужчиной лет сорока восьми, с черными пышными усами и сильными пальцами. Держался он просто, уверенно, одет был в самый современный костюм с галстуком. На консилиуме присутствовали еще десять хирургов - его ученики. Они долго рассматривали, передавая друг другу, мои рентгеновские снимки, говорили, что здесь необходимо поставить какое-то кольцо, там под таким-то углом пропустить штыковую спицу. Я пытался понять смысл их разговоров. Меня раздражало собственное волнение. С какой стати? Сколько уже было подобных консилиумов? Все повторяется! Неожиданно Калинников обернулся ко мне: - Вы какой наркоз предпочитаете? Обычный или перетуральный? При перетуральном наркозе обездвиживается лишь нижняя половина тела. То есть во время операции вы пребываете в полном сознании, но боли не чувствуете. Вам, наверное, известно, что общий наркоз может отрицательно отразиться на сердце, на почках - у кого как. А перетуральный почти безвреден. - Погодите... - я не мог поверить. - Вы хотите сказать, что я смогу ходить, как прежде? - Конечно! Иначе бы мы вас не вызвали! Я пробормотал: - Извините... Я хотел лишь уточнить: я буду ходить без костылей? Врачи отозвались дружным хохотом. Калинников улыбнулся. - На абсолютно ровных ногах. Понимаете? Можете быть свободны. Я поднялся и поковылял из его кабинета на костылях. Меня (в который уже раз!) положили на операционный стол. В предоперационной уже бубнил голос Калинникова. Он вошел с ассистентами. - Ну, как себя чувствуете? Я ответил: - Как обычно. - Прекрасно! Он взял в руки дрель, напоминающую огромную бормашину, и нажал под столом педаль. Стальная спица закрутилась с бешеной скоростью и стала сверлить мою кость. - Ох-х!.. - захрипел я. - Вы чего кряхтите? Больно? - Нет. Представляю просто. - Ну, тогда поехали дальше! Спица выскочила с другой стороны кости. Через полчаса (после пяти проведенных спиц) я спросил: - Еще... долго? Калинников, уже весь потный, указывая на мою ногу, что-то возбужденно объяснял своим ученикам. Он вдруг наклонился ко мне. - А вы-то сами как хотите? Быстро или хорошо? - Хорошо, - отозвался я. - Быстро мне уже делали. Чтобы отвлечься от неприятных представлений, я стал наблюдать за Калинниковым. В его движениях не было никакого таинства. Он все делал обыкновенно, но с удовольствием - сразу бросалось в глаза, что он занимается любимым делом. Держался он без напряжения, словно присутствовал не на операции, а ходил по квартире в домашних тапочках. Он не стеснялся своей мимики: то хмурился, то улыбался, а иногда вдруг как ребенок откровенно хвалил себя: - Нет, ну какой я молодец все-таки! Так, так, - приговаривал он уже деловитей. - Эту гайку мы сюда, а эту... А куда же эту?.. Ага, есть! - восклицал он. - Вот самое ее место! - И просил ассистента: - Сейчас держите крепче. Поехали, поехали... Опа! Готово! Теперь давайте ту штуковину! Когда на моей ноге наконец установили аппарат, Калинников отошел в сторонку и, прищурившись, склонил голову набок. - Монолит! - воскликнул он. - Правда? Я попытался улыбнуться. Он взялся за аппарат двумя руками, проверяя его на прочность, попробовал пошевелить всю систему. Ничто не сдвинулось, однако сердцевину моих костей пронзила щемящая боль. На сей раз я не охнул - стерпел. - Нет! - опять произнес Калинников. - Монолит! Езжайте в палату! И зашагал прочь из операционной. По пути меня завезли в рентгеновский кабинет, чтобы сделать снимок. Необходимо было проверить, точно ли стоят спицы в аппарате. Снимок показал, что все в порядке. Что сделал Калинников? Внизу большой берцовой кости, где не хватало трех с половиной сантиметров, он поставил отломки на постепенную компрессию. Под коленом он разрубил кость и, для того чтобы заполнить этот дефект, начал ее растягивать. По мере роста кости отломки в месте перелома сближались. "Удлиняли" меня посредством гаек в аппарате, простым поворотом ключа. Очень скоро, как и все больные в клинике Калинникова, я "удлинял" себя уже сам. Тем же ключом. Аппарат на своей ноге я поначалу воспринял как насилие над человеческой природой. Мне хотелось разорвать железную конструкцию и зашвырнуть ее подальше. Но надо было терпеть. В этот же день, к вечеру, Калинников заглянул ко мне в палату. - Лежите? Напрасно. Сейчас наши с канадцами играют. Посмотреть хотите? - Как? - А просто, - улыбнулся Калинников. - Берите костыли и шагайте в коридор! К телевизору. - Сам? - Конечно! Не на руках же вас понесут! - Да вы что, Степан Ильич? - Вставайте, вставайте! - Доктор достал из-под кровати мои костыли. Я сел на койке, опустил ногу с аппаратом вниз, встал на здоровую. Калинников сунул мне костыли под мышки. - От кого, кого, а от вас я такой нерешительности не ожидал! Ставьте вторую. Я оперся на костыли, чуть прикоснулся больной ногой к полу. - Теперь идите! Я совершил шаг... второй... - Смелее! Все равно было страшно. Но одновременно и стыдно - перед Калинниковым. Я пошагал. В этот день (еле приступая на ногу в аппарате) я прошел сто метров. Пятьдесят до телевизора и столько же обратно. И два с половиной часа смотрел хоккей. Через полмесяца я уже шагал не только по коридорам, но и вокруг больницы. Соответственно этому расширилась сфера моих представлений о клинике Калинникова. Она производила впечатление некой планеты, на которой живут люди с железными ногами и руками. Именно живут! Прежде всего, все они ходили. У больных были оживленные лица, они часто смеялись, шутили. Наконец, играли в волейбол! Если бы не аппараты на ногах и руках, никто бы не поверил, что многие из них страдали тяжелейшими недугами по пять, восемь, десять, а иногда и по двадцать лет! Неожиданно мне стали сниться такие сны. Будто я куда-то быстро (как раньше) иду или бегу. И от этого мне удивительно хорошо... И вдруг вспоминаю, что у меня сломана нога, и с ужасом застываю на месте! Калинников объяснил: подобные сны - первый предвестник намечающегося сращения костей... Снимок это показал тоже... Горком ВЛКСМ взял с меня обязательство: побывать на некоторых заводах, в совхозах, побеседовать с корреспондентами городской газеты. Через месяц (когда, наступая на две ноги, я мог пройти уже более километра) это стало возможным. Начинал я с рассказов о спорте, а заканчивал о методе доктора Калинникова. Один из местных журналистов посоветовал написать о нем статью "Глазами больного". Писать я никогда не пробовал. И вдруг меня осенила мысль: не глазами больного, а "устами самих больных и его сотрудников". На помощь пришел портативный магнитофон. Вот некоторые записи, которые я сделал. Профессор, заместитель по научной части, Красин: "Знакомые, друзья нередко спрашивают: "Почему ты, доктор наук, оставил в большом городе кафедру, потерял возможность иметь свою школу, учеников, диссертантов, быть автором, а не соавтором статей и приехал сюда?" Меня привлекло явление: Калинников! Если сейчас взять заслуги всех нынешних академиков от медицины - никого нельзя сравнить с Калинниковым. Он создал новое направление. И не только в травматологии - в биологии! Заслуги Калинникова трудно оценить в настоящий момент. Я полагаю, что в полной мере это произойдет несколько лет спустя. Бывают крупные ученые, но не врачи. А он и тот и другой. Калинников любит своих больных. Очень! Притом, не сюсюкая с ними, а деловито, по-настоящему". Интервью с больным Краевым: "Работал в шахте подрывником. Взрывом перебило обе ноги. Потом в областной больнице пять лет. У Калинникова я семь месяцев. Скоро выписываюсь. Видите, на двух аппаратах без ничего хожу!" Беседа с учеником Калинникова Полуяновым: "Знаете, есть анекдот. Ученый доказывал чиновнику необходимость внедрения своего изобретения в жизнь на протяжении ряда лет. Наконец добрался до самых верхов, оттуда чиновнику позвонили: "Внедрить!" Ученый сказал: "Ну и балда же я! Столько лет я доказывал вам пользу своего открытия, а все так просто решилось по телефону", - "Э, дорогой! - ответил чиновник. - Ошибаешься. Всякий телефонный звонок обязательно должен созреть!" Заведующий отделением Примак: "Я прибыл сюда из головного института. За пятнадцать лет работы в институте я с трудом получил одно авторское свидетельство. Здесь за три года - два, а еще четыре уже отправлены, на них получена приоритетная справка. В клинике Калинникова прогрессивная проблематика. Отсюда - выше творческая активность, результативность и бесконечное множество научных задач и возможностей для их решения. Больные Калинникова боготворят. Вероятно, вы и сами это заметили... Не секрет, что многие хирурги славятся искусством проведения операций, но, увы, за пределы операционной интерес их зачастую не простирается. Больные из их поля зрения как бы исчезают... Большая заслуга Калинникова в том, что само наложение аппарата - для него лишь начальный этап лечения. Главное его внимание сосредоточено на последующем ведении больных. Именно возможность коррекции, возможность ежедневного клинического или иного контроля за ведением больных и дает блестящие результаты лечения. Это вносит элемент гарантии. Аппарат так устроен, что любая кость в нем непременно срастается. Даже если кто-либо из новых учеников Степана Ильича по неопытности или халатности неточно составил костные обломки. Это сразу исправляется путем коррекции в том же аппарате. Гораздо сложнее дело обстоит с так называемыми "застаревшими" пациентами. Эти люди, прежде чем поступить к нам, на протяжении десяти, а иногда и более лет, перенесли по нескольку тяжелых операций. Все процессы в их организме заметно ослаблены, и особенно костная регенерация. По этой причине подобные больные лечатся у нас иногда вдвое дольше наших же обычных сроков. Встречаются моменты индивидуальных отклонений - у одного человека за один и тот же промежуток времени кость наращивается активнее, у другого медленнее. Частичные неудачи случаются еще и тогда, когда мы сталкиваемся с так называемыми "белыми пятнами". Так в свое время происходило с удалением ложных суставов, пока Калинников не отыскал единственно верное решение этой проблемы. А вообще, если вы хотите составить об этом человеке полное представление, советую понаблюдать за ним: посидеть на хирургических советах, побывать на операциях. Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать". Совет пришелся мне по душе. Но сам Калинников сказал: - Понимаете... Оно, конечно, приятно, когда о тебе пишут, но... Боком мне это все выходит. Я сказал, что писать собираюсь вовсе не о нем, а о его методе. Перед этим он устоять не мог. Мне выдали белый халат, шапочку, на другое утро я уже присутствовал на одном из очередных хирургических советов. Помимо Калинникова, в кабинете находилось около двадцати врачей. Сам он сидел за столом, чертил что-то на бумаге. Я устроился в самом дальнем углу. Вошел очередной пациент. Это была девушка лет семнадцати. Ростом она была ниже дверной ручки. Опершись очень короткими руками о кушетку, она сразу взобралась на нее, опустила глаза. У нее было миловидное лицо, абсолютно нормальный торс, но ноги не доставали до пола. В кабинете воцарилась тишина. Я подумал: "Боже, за что ты так наказываешь людей?" Не вставая из-за стола, Калинников мягко спросил девушку: - Что вы просите? Чуть слышно она произнесла: - Ноги. Врач попросил: - Если нетрудно... пройдитесь, пожалуйста. Пациентка соскочила с кушетки, несколько раз прошагала туда, обратно по кабинету, выжидающе остановилась. Калинников долго глядел в стол, не двигался. Наконец проговорил: - В принципе, мы вам и руки удлинить можем. Девушка молчала. За нее говорило, нет, кричало ее несчастье. - Ну ладно, - опять мягко произнес доктор. - Можете пока идти. - Спасибо, - сказала она тихо. Девушка вышла. Калинников спросил: - Что будем делать? Врачи не отвечали. - Если ее в живую очередь поставить - сколько ждать? Красин полез в папку, что лежала у него на коленях. - По этим больным... по этим больным... через девять лет! - А она кто? - Год назад окончила школу. Хочет поступать в институт, но стесняется. Доктор вновь раздумчиво покивал головой. Ассистент добавил: - Учится хорошо. На пятерки. - Такие все хорошо учатся, - хмуро отозвался Калинников. - У них время на игры не уходит. Полуянов (первый помощник Калинникова) предложил: - А что, если их тематическими сделать? - Так, - сразу подытожил шеф, - есть предложение сделать таких больных для нашего филиала тематическими. Еще какие мысли? По-прежнему все молчали. Полуянов опять проговорил: - Несчастные люди, Степан Ильич... - Ну, думайте, думайте! - поторопил остальных Калинников. Красик помялся: - Как человек, я не возражаю. Но как заместитель по науке, полагаю, что нам еще рановато. Физически не потянем. Вот когда у нас будет институт, а не филиал... Как-никак, в два раза больше коек будет. - Есть второе предложение: решать, когда из филиала мы превратимся в институт. Еще что? Совет безмолвствовал. Калинников подытожил: - Если больше ничего нет - голосуем. Кто за то, чтобы подобных больных сделать тематическими? И первым поднял руку. За проголосовали все, в том числе и Красик. Калинников, поинтересовался: - А вы-то что? У вас же другое предложение. Красик улыбнулся. - А зачем же отрываться от коллектива? Все рассмеялись, в том числе и Калинников. По характеру смеха я понял, что Красина врачи любили, но, видимо, постоянно над ним подшучивали. Следующим на совете предстал огромный мужчина с носом, похожим на крюк. Полуголый, весь в наколках, он почему-то сразу встал по стойке "смирно" и, не переставая улыбаться во всю ширь необъятного лица, начал слушать свою характеристику, которую зачитывал ассистент: - Юрасов Аркадий. В результате выстрела соседа образовалась сильная деформация левого плеча с несколькими переломами. До нас лечился восемь лет, перенес шесть операций. Здесь три с половиной месяца. После наложения аппарата Калинникова функция плеча была восстановлена. - Посмотрите, интересно! Калинников через врачей передал мне фотографию. Я увидел: левое плечо этого пациента походило на гофрированную трубку от пылесоса. - А теперь видите какой бодряк! Бывший больной улыбнулся еще шире. Рука у него была абсолютно прямой, только вся в шрамах - от перенесенных операций. Я спросил: - А поднять он ее может? Мужчина гаркнул: - Так точно, товарищ проверяющий! И, как на зарядке, воздел ее кверху. Все захохотали. Калинников, улыбаясь, сказал: - А во сколько такой бодряк государству обошелся - знаете? - Тыщ сто будет! - тотчас выпалил бывший больной. - Ну, это вы, пожалуй, загнули, - не согласился он. Аркадий Юрасов пояснил: - Так я ж еще в старых деньгах! Врачи снова покатились со смеху. Калинников поинтересовался: - Вы какую зарплату получали? - Двести пятьдесят. - И, значит, пока все восемь лет лечились, по инвалидности вам платили? - А как же! - улыбнулся бодряк. - Как-никак в Советской стране живем! Калинников предложил: - Давайте подсчитаем. Сорок процентов - сто рублей. Умножим на восемь лет, да еще на двенадцать месяцев. Плюс медикаменты, инвентарь... зарплата врачей, медсестер, деленные на каждого больного... - Он на несколько секунд прикрыл веки. - Стоимость обучения нового квалифицированного рабочего на ваше место... стоимость аппарата, питания... - Открыл глаза и подытожил: - Тысяч двадцать с лишним получается. В новых! Ко мне обернулся Красик и негромко сказал: - А у нас он обошелся всего в 1020 рублей. - Ну, все! - проговорил Калинников. - Можете быть свободны. - Товарищ профессор, разрешите вернуться на трудовую вахту? В тон ему Калинников ответил: - Разрешаю! Юрасов развернулся и, чеканя шаг, двинулся к выходу. Очередной ассистент начал: - Представляется Кропотова... - Стоп! - сказал Калинников. - Вы что, русского языка не понимаете? Я же предупредил: эту Кропотову обсуждать на хирургическом совете нельзя. Ассистент обернулся на Полуянова. Тот произнес: - Но ведь мы ее уже обследовали, Степан Ильич. - Нет! - прикрыв веки, Калинников упрямо замотал головой. - Она что? Уже закончила свое лечение в этом... в Челябинске? - Нет, - спокойно отозвался Красик. И поправил: - В Тамбове. - Так какое мы имеем право направлять свое заключение в Челябинск? Заместитель по науке рассудительно ответил: - Но нам никто не может запретить его направить. - И снова поправил: - В Тамбов. - Нет! - в третий раз произнес Калинников. Один из врачей, Хрумин, поддержал шефа: - Степан Ильич правильно говорит. Мы не имеем на это морального права. Это неэтично. - Минутку, минутку! - поднялся Красик. - Вот я, на минуточку закрыв глаза, сейчас очень четко представляю себя в роли этой больной из Челябинска. - Тамбова, - поправил Калинников. - Ну да, - согласился Красик. - И что же получается? Я, эта больная, лечась уже третий год, перенесла две операции, толку никакого, я, естественно, начинаю сомневаться: а правильно ли меня лечат? - Красик неожиданно обратился ко мне: - Вам это лучше известно. Скажите, верно я говорю? Я кивнул. - Дальше, - продолжал он. - Я, эта больная, приезжаю сюда, прошу, чтобы меня обследовали и дали заключение. Мне говорят: лечат вас неправильно, но подобного заключения мы вам дать не можем. Это, видите ли, неэтично! Так какое мне дело... - вдруг впервые повысил он голос, - какое мне дело до всей этой вашей этики? Зачем я сюда приехал? - Приехала, - уточнил Калинников. - Да, приехала, - поправился Красик. - Чтобы меня по-прежнему калечили? Калинников посоветовал: - А теперь так же, на минуточку закрыв глаза, представьте себя травматологом из этого... - он обернулся к ассистенту: - Откуда она на самом деле? Тот спокойно ответил: - Из Караганды. Заместитель по науке сразу согласился: - Пожалуйста! - И прикрыл веки. - И что? - спросил Калинников. Не открывая глаз, Красик ответил: - Пока ничего такого не вижу! Хирурги дружно захохотали. - А должны увидеть... - Калинников не засмеялся, - что после нашего заключения он может обидеться и вообще отказаться лечить эту больную... - Ну и что? - проговорил Полуянов. - Это, по крайней мере, лучше, чем уродовать ее дальше. - ...или направит ее к нам, - не обратив внимания на его реплику, продолжал Калинников, - где ей придется ждать несколько лет. Вы меня поняли? Он посмотрел на Красика и Полуянова. - Степан Ильич абсолютно прав! - произнес Хрумин. Калинников добавил: - Потом, мы не Москва, чтобы давать указания. - А что я вам все время говорю? - сразу взвелся Красик. - Институт надо строить в Москве, а не здесь! А вы не слушаете! Поэтому мы всегда будем наталкиваться на нашу периферийность! Калинников раздраженно ответил: - В Москве мы только тем и будем заниматься, что постоянно улаживать чересчур сложные отношения столичных травматологов к нашему методу. Вам ясно? - Почти, - откликнулся Красин. - Но что все-таки с этой Кропотовой? - Ничего! - резко отозвался шеф. - Пусть войдет! Но запомните: в первый и последний раз! Тот улыбнулся и заверил: - В самый последний, Степан Ильич! Ассистент направился за больной. - Погодите! - остановил его Калинников. Он повернулся ко мне. - Извините, женщине предстоит раздеться, а вы все-таки не врач. Потом, пора отдыхать. Я послушно покинул кабинет. Вернувшись в палату, я лег на койку, надолго прикрыл глаза. Передо мной заново прошла череда тех больных, которых я увидел на хирургическом совете. Подумалось: "Неужели так можно любить людей, как этот врач? Безответно. Если честно, то людей я научился только побеждать. Видимо, поэтому я такой и маленький в сравнении с этим человеком". Странно, но от этой мысли мне стало легче. Я словно умыл душу. На другой день я надел бахилы (одну поверх аппарата), повязал до глаз марлевую повязку. Присев на край подоконника предоперационной, опять стал наблюдать за Калинниковым. Он готовился к очередной операции. В брюках, колпаке, тоже в бахилах, в какой-то детской распашонке и с большими черными усами, доктор выглядел очень смешно. Неподвижно склонившись над тазом, он смачивал руки в каком-то растворе. Позади застыла медсестра. Она держала наготове стерильный халат. Не оборачиваясь, Калинников вдруг спросил ее: - Холодильник купили? - Ага, - улыбнулась девушка. - Сколько стоит? - Двести восемьдесят. - "Юрюзань"? - Ага! - Не вздрагивает? - Нет, у меня нет. - А жене вот не повезло. Калинников выпрямился, протянул сестре руки, чтобы она надела рукава халата. Она ловко это исполнила, за спиной завязала тесемочки. Доктор широко растопырил толстые сильные пальцы, давая им высохнуть. Девушка тем временем нацелила ему на лицо марлю. Калинников согнул локти, по-прежнему с растопыренными пальцами направился в операционную. Обвиснув подмышками на костылях, я поместился в дальнем углу операционной. На столе лежали одни ноги. Голова и грудь девочки (я знал, что ей четырнадцать лет, что у нее врожденный вывих тазобедренного сустава) были отгорожены занавеской. За пологом трое анестезиологов молча совершали свое дело. В операционной стояла тишина, слышалось дыхание больной - ровное, спокойное. Она спала. Калинников остановился, некоторое время рассеянно смотрел на ее ногу. Рядом все та же медсестра держала наготове теперь уже резиновые перчатки. Доктор быстро надел их, высвободил из-под марли свой крупный нос, чуть попружинил на носках и как-то неуловимо переменился. Движения его стали чуть небрежными, но одновременно очень точными, артистичными. - Снимок где? - Сзади вас, - ответил ему Полуянов. Он ассистировал и стоял с противоположной стороны стола. У железного столика замерла операционная сестра - она приготовилась подавать инструменты. Калинников коротко глянул на рентгеновский снимок, что висел позади него на прищепке, на бедро девочки, опять на снимок и, присев на круглый железный стул, сказал: - Поехали. Операционная сестра сразу подала ему скальпель, я воздел глаза к потолку. Через секунду донеслось: - Ты тяни, но не так же! Промакнуть! Я посмотрел на стол. Операционная сестра вставила в длинные ножницы кусок ваты, подала Калинникову. Он сунул ее куда-то вглубь, вернул обратно. Вата была красной. Операционная сестра разжала ножницы, сбросила вату в таз, тут же вставила свежую. - Промакнуть! - опять произнес доктор. - Молодец! - вдруг за что-то похвалил он Полуянова. - Все-таки иногда кое-что соображаешь! Торчащий из-под марли нос, глаза, лоб Калинникова как-то подобрели. Я снова поймал себя на том же ощущении, что и во время своей операции он какой-то домашний и сидит сейчас не на железном стуле, а в собственной квартире на диване. - Долото! Не это, черное. Полуянову он сказал: - Пошире, пошире... И не наваливайся, как медведь! Он быстро сунул долото внутрь ноги (вероятно, в разрез) и, буквально выхватив, у помощницы молоток, стал сильно, коротко ударять по долоту. - Опа! Опа! Опа! Фух, надо же какая крепкая! Где все-таки черное долото? Операционная сестра молчала. - Промакнуть! В третий раз Калинников обернулся на рентгеновский снимок, затем сам протянул руку и взял молоток потяжелее. Секунду подумав, спокойно тюкнул им два раза. - Порядок. Как я догадался, девочке разрубили бедренную кость. - Вот, идите сюда! - вдруг позвал меня Калинников. - Посмотрите, какую мы дырочку маленькую делаем. Не решившись подойти к столу, я смущенно попросил: - Я потом... можно? - А, ну да, ну да! - понимающе улыбнулся доктор. Полуянову он сказал: - Приводи теперь. Тот стал осторожно соединять больную ногу со здоровой. - Стоп! Давай вниз! - Калинников поднялся и вместе с ним стал давить на бедро девочки. - Давай, давай... Эха! Еще, еще... Эха! Погоди, надо поправить, а то она у нас упадет. Я наконец рискнул приблизиться. Операционная сестра строго произнесла: - Вы мне с этой стороны не ходите! Я обошел ее на своих костылях, заглянул за занавеску. Девочка была бледна, но дышала по-прежнему ровно, будто с ней ничего не происходило. Калинников и Полуянов продолжали возиться с ногой. - Так, так, так... Еще чуть-чуть... - кряхтел шеф. - Опа! - выдохнул ученик. - Ничего не "опа"! - отозвался Калинников. Оба уже вспотели. - Все равно сейчас она у нас, родимая, встанет. Никуда не денется... Опа! Опять, черт, нет! Все, - вдруг очень спокойно произнес он. - Готовьте аппарат, я пока зашью. Аппарат устанавливали примерно час. Как и мне, девочке пронзили кость спицами, скрепили их кольцами и стержнями. Наконец Калинников опустился на стул, чуть ли не театрально сложил на груди руки и придирчиво поглядел на свою работу. Потом сказал: - Еще одну спицу надо! - Как же? - произнес Полуянов. - Уже все... Поставили! - Ничего не все. Угольничек приспособим. Есть угольничек? - Сейчас принесу, - сказала сестра. Я уже пообвыкся, стоял рядом. - Я вам дырочку хотел показать... Теперь только шов.