од
себя,  поглощала;  и  скоро  оторвала  его  от настоящего, захлопнула окно в
прошлое,  вырвала, выгнала  из него воспоминания; адская,  бесконечная  боль
завладела им навсегда.

     <i>...боль - это я, я - это боль... она побеждает, она сильней меня... она</i>
     <i>больше меня... она везде... ЭТО НЕ ТЫ ГОВОРИШЬ, ШАРАГИН, ЭТО</i>
     <i>ГОВОРЮ Я, БОЛЬ! ТЫ - НИЧТО, ПО СРАВНЕНИЮ СО МНОЙ, Я -</i>
     <i>ВС?!..</i>



     глава двадцатая
     <b>ВОЗВРАЩЕНИЕ</b>


     <i>...не разлей вода, самые близкие из друзей, что остались в</i>
     <i>живых...</i>

     Сидели  на  дне  рождении  Женьки  Чистякова;  сидели   на   стульях  и
табуретках, и на диване под картиной "Охотники на привале"; сидели с женами,
и, перебивая разговоры взрослых, бегали дети - Настюша,

     <i>...я так скучал без тебя...</i>

     и сын Женьки - Васька, любимец и баловень отца.

     <i>...дети повторяют за взрослыми... он же ведь не виноват, что</i>
     <i>взрослые говорят всякую чушь...</i>

     Васька выбежал  из  комнаты,  и  вернулся  с  пластмассовым автоматом в
руках, который, когда парен?к нажимал на курок и направлял на гостей,  будто
хотел  всех расстрелять, издавал трескающие  звуки, вс? равно что и на самом
деле стрелял, и гости смеялись над детскими выходками.

     <i>...когда-нибудь наша страна, мы все, наконец, разучимся</i>
     <i>воевать... и тогда мальчишки больше не будут играть в войну... и</i>
     <i>мы начнем жить нормально... без подвигов... но что тогда буду</i>
     <i>делать я?.. что тогда будет с нами, офицерами?.. значит, эта</i>
     <i>война в Афгане никогда не завершится... или вскоре после не?</i>
     <i>начнут другую? и вс? повторится... мы копировали отцов...</i>
     <i>наши дети копируют нас... и мой сын... а у меня будет когда-</i>
     <i>нибудь сын... начн?т копировать меня... и пойд?т служить... и</i>
     <i>станет офицером... и Женькин сын возьм?т в руки автомат, только</i>
     <i>уже настоящий... и для наших детей найдутся войны...</i>

     Пили водку,  пили без меры, поскольку  давно не встречались, и  потому,
что супруги на сей раз смирились, пили много потому, что много пить привычны
были, и потому, что назавтра был выходной.

     <i>...первые семнадцать тостов пь?м быстро, остальные сорок</i>
     <i>девять не торопясь...</i>

     Нетрезвость  мужей  не  давала  покоя  женам:  и, прежде  всего, полная
Зебрева в платье,  сшитом  из афганского панбархата, пялила через очки  злые
глаза на мужа, сжимала кулак:
     - Чуешь, чем пахнет? Завязывай!
     Лена никак не участвовала в разговорах.

     <i>...Чистяковы пригласили... хотят нас помирить...</i>

     Она  была  одета  в присланное  из  Афганистана платье,  любимое  сво?,
голубое.
     Нина  Чистякова, в строгом и стильном ч?рном с белым костюме, и сама по
натуре строгая,

     <i>...пробивная баба!..</i>

     командирша,  просто-напросто  не  успевала шипеть  на  мужа,  поскольку
хозяйничила на кухне. Только один раз подошла к Женьке и  вывернула ему ухо,
он даже вскрикнул от боли, и пригрозила: "Хватит".
     - За ПэЗэДэ! - предложил он тогда.
     - Совершенно  верно, - поддержали  друзья-офицеры. - За  Присутствующих
Здесь Дам!..
     Женька,  как всегда,  был пьян,  и Зебрев клевал носом,  и  двое  новых
сослуживцев Чистякова -  "охотники", накатили порядком, но, несмотря на это,
все подставляли рюмки под новую порцию водки.

     <i>...а чего им, конечно, у них вон жены какие смирные, зашуганные,</i>
     <i>битые, наверное, не единожды... вот и пьют они, как Пашков, если</i>
     <i>дорывался до халявы...</i>

     Шарагин пил по полной, ни разу не пропустил, но не брала его водка.
     Не  был  пьян  и  майор Моргульцев. По полрюмки пил майор,  и от  этого
выглядел  неприлично  серьезным и трезвым.  Как  и в Кабуле,  Моргульцев  не
позволил себе  до конца  расслабиться,  а, наверное,  очень хотелось  майору
взять и  напиться  вдрызг. Потому  что  с кем, как ни  со  старыми  друзьями
напиваться? Кто пойм?т, простит, уложит спать, и на утро рюмочку припас?т на
опохмелку, или бутылочку пивка?
     Рядом сидела  его супруга,  некрасивая, но важная.  К  ней  тянулась  с
разговорами   Зебрева,   и  Нина  Чистякова  старалась  угодить   различными
закусками.

     <i>...и у баб своя иерархия... да, плевать на них!..</i>
     <i>приятно, однако, что Лена не лебезит перед майоршей...</i>

     Говорить  об  Афгане  и хотелось  и  не хотелось одновременно. Обо всем
говорить  и  вспоминать было  нельзя,  ненужно  и  неинтересно.  И без  мата
крепкого не расскажешь хорошую историю. И зачем? Не хотел никто вспоминать и
говорить  обо  всем, что было. Помянули как-то  всех разом  третьим тостом и
хватит.
     Разговоры  за столом сводились  главным  образом к жизни  теперешней: о
нарядах, о  форме одежды,  о званиях,  о  начальниках,  о солдатах, о боевой
технике,  об учениях,  о прыжках, о  зарплате,  о  продуктах в  магазине,  о
ремонте квартир,  об  охоте, о  женах (но только самое лучшее),  об училищах
военных, о зимней рыбалке.
     - А помнишь тот случай? Помнишь, ты мне рассказывал? Ну, расскажи всем,
- упрашивал Женька Чистяков.
     - Ай, не говори... грым-грым... - махнул рукой Зебрев.
     - Рассказывай-рассказывай, а то не все слышали!
     - Ну, чего там  рассказывать. Короче, поехали мы,  грым-грым,  с  нашим
комполка на рыбалку,  мороз  зело сильный  стоял, а  лед  не  окреп.  Я  как
чувствовал, что беда случится,  и  ему  говорю: смотрите, грым-грым, говорю,
под вашу ответственность. Выпили зело  много, по литру на брата.  Он сказал:
прорвемся.  Через озеро решил на "КамАЗе" переехать, а машина возьми  и уйди
под лед. Он  выплыл,  а "слон" под л?д провалился! Потом "слон" выплыл.  Ну,
подогнали  второй  "КамАЗ",  подцепили  тот,  что  под  л?д  уш?л.   Машина,
грым-грым, вообще-то  не совсем затонула, наполовину  только ушла,  кабиной.
Сам лично нырял трос крепить. Бр-р-р!  Подцепили, потянули, а "КамАЗ" глубже
под лед, и второй следом за собой потянул. Я думал вс? - .издец!
     - И чем закончилось?
     - Вытащили... Весной вытащили. Грым-грым.
     - Это твои "слоны" виноваты, посадил идиота за руль! - махнул Чистяков.
     - Не "слоны" виноваты, а комполка у вас козел!  - вставил один из новых
охотников-собутыльников, язык у которого почти не заплетался.
     - В  лоб их  надо  бить, теперь твердолобые  "слоны"  пошли!  - добавил
Женька.
     -  От,  бляха-муха,  а   ты  не   меняешься,  Чистяков,  вс?  мордобоем
занимаешься! - включился Моргульцев.
     -  Да ладно тебе  мораль читать, - надулся Женька.  - Ты вот в академии
лекции  слушаешь. А сам  солдат, что,  никогда не бил в "чайник"? Бил, я-то,
блядь, помню, как ты дедов  нерадивых воспитывал. А теперь мораль нам читать
начал! Лицемер ты, Моргульцев!
     - Ты чего это, бляха-муха, на меня гонишь? Тебе что, больше всех надо?!
- ударил кулаком по столу Моргульцев.
     - Ты думаешь, в академии тебя  чему-то другому научат, ни фига тебя там
не  научат!  Научат карты  рисовать,  а  "слон" -  он  и в Африке  останется
"слоном", и  если  не мочить  его  в "чайник" регулярно, солдата  из него не
выйдет! Да-да-да,  у  нас с Шарагиным разные школы! Не  всем же по Макаренко
воспитывать! У меня  память, сам  знаешь, на имена плохая,  я не  могу,  как
Шарагин, всех "слонов"  по имени-отчеству величать.  Солдат, он только кулак
понимает. Солдат -  это  организм! Это тело! У Шарагина  сколько  человек во
взводе погибло?
     - Ну зачем ты об этом? - остановил его Зебрев.
     - У меня ни один человек не  погиб во взводе!  Раненые были! А цинка ни
одного  не  было!  Потому что  я  их .издил  каждый божий день!  До дристухи
.издил!  -  Женька  хлопнул  рюмку  водки,  глаза  его   загорелись   вдруг,
засмеялись, и он поделился новостью: - А вы знаете, что у афганцев космонавт
появился?
     - Какой такой космонавт? - удивился Моргульцев. - Ч? ты нес?шь!
     -  Паренька знакомого из спецназа  я тут встретил. Они одного душка,  -
Женька покатился со смеху,  - привязали к  эрэсам и запустили  в небо... Вот
тебе и космонавт.
     - ...Иль новый искусственный спутник Земли!
     -  Так  что Афганистан у нас стал новой космической державой! - добавил
сквозь  смех  второй  из  Женькиных  сослуживцев,  совершенно  заплетающимся
языком.
     -  А  помните,  грым-грым,  на   операции,  кишлак  тогда  "чистили"  в
"зел?нке", помните, как  Моргульцев...  - переменил тему Зебрев, потому  что
обратил  внимание,  что супруга Шарагина, сидевшая напротив него, побледнела
после рассказа о первом афганском космонавте.
     - Давай, давай, рассказывай, Иван! - обрадовался Чистяков.
     - Что вы никак, бляха-муха, не забудете! - надулся Моргульцев.
     - Я  потерял  Вовку, потом  смотрю,  улю-улю,  он  в  разрушенном  доме
гоняется  за  хилым  цыпл?ночком,  и  никак  поймать  не  может.  Вы  только
представьте  себе картину: цельный  советский  капитан  носится за маленьким
плюгавеньким цыпл?ночком!
     - Ну  и  что же тут,  бляха-муха,  такого смешного? - под  общий  хохот
защищался Моргульцев.
     - Кстати, Володя прав, мы над ним, грым-грым, смеялись, а он тогда зело
вкусный бульончик себе вечером сварил.

     <i>...почти все собрались из того нашего состава...</i>

     <i>...Женька... Женька-ухорез... кто теперь об этом знает, кроме</i>
     <i>нас?..</i>

     <i>...кстати, "ухорезы" в Афгане ничем не хуже, чем американцы,</i>
     <i>которые снимали скальпы у индейцев - на выживание шла</i>
     <i>борьба у них, и у нас шла война - кто кого... американцы</i>
     <i>индейцев под чистую вырезали, и ничего, никто не</i>
     <i>возмущается... а мы? что мы получили с этого Афгана? мы их</i>
     <i>убивали, душар этих, а их только больше становилось с каждым</i>
     <i>годом...</i>

     <i>...Зебрев молодец, приехал к Женьке на день рождения, толковый</i>
     <i>командир, он ещ? себя покажет...</i>

     <i>...а вот капитан, пардон, майор Моргульцев давно отбился от народа,</i>
     <i>подполковника получит, и ищи-свищи его, больше за стол с нами не</i>
     <i>сядет... однозначно!.. удивительно, что он соизволил приехать...</i>

     Вс? менялось.  Накарабкались, нашагали, наползались,  натряслись  бок о
бок на той войне; сколько пережито было, выстрадано. И сидят нынче за столом
пьяные и добродушные, так же вроде  бы, как и много раз в Кабуле, в  модуле,
сидели самые близкие  из друзей Шарагина,  прошедшие через войну... и  столь
дал?кие друг от друга. Сидели со смещ?нными  с общей, той,  афганской,  ноты
мыслями, - смещ?нными из-за бытовых неурядиц, разделенные семьями, городами,
воинскими частями, званиями и должностями.
     И отчего-то дальше остальных отодвигались  именно те из друзей, кто был
ближе в Афгане: и служить-то продолжали вместе, и дома стояли рядом, а жизни
пошли порознь. И вс? же сидеть за этим столом,  на дне  рождении Женьки, про
который быстро все забыли, было здорово!

     <i>...русские любят застолья, застолья объединяют, мы</i>
     <i>тяготимся одиночеством, нам нужно общение постоянное...</i>


     <i>...замкнутый круг стола, слева и справа люди, дорогие мне... мне</i>
     <i>легко с этими людьми... было легко... всегда радовало это общение...</i>
     <i>а сейчас? сейчас что-то стоит между нами, что-то тяготит меня...</i>
     <i>люди заряд какой-то получают друг от друга, отдыхают, а для меня это</i>
     <i>мучение... отчего? меня что-то гнетет, мне тяжело дышать...</i>

     <i>...мне кажется, что они все жалеют меня, будто меня давно</i>
     <i>уже нет в живых, и тот третий тост пили будто бы и за меня,</i>
     <i>как если бы я погиб в Афгане...</i>

     <i>...замкнутый круг... он вытягивает из меня последние силы...</i>
     <i>специально так сели... мужчина, женщина, мужчина,</i>
     <i>женщина...</i>

     <i>...я не вписываюсь в этот круг, я оказался лишним!.. я как</i>
     <i>будто бы с вами, друзья мои, а на самом деле меня здесь нет...</i>
     <i>надо выйти из-за стола...</i>

     - Шарагин, что с тобой? Куда ты?
     - Ты в порядке, Шарагин?

     <i>...в ванную, умыться...</i>

     - Бледный какой-то.
     - Перебрал...

     <i>...холодной водой умыться...</i>

     - Я прошу прощения у дам и господ офицеров, вернусь через пару минут...
     - Что с тобой, Олег? - догнала его в коридоре Лена.
     - Ничего, я пойду умоюсь. Душно.

     <i>...так лучше, холодная вода, много холодной воды, как в той</i>
     <i>горной речке... глаза! какие в зеркале странные у меня глаза...</i>
     <i>действительно больные...</i>

     <i>...а ведь в длительных, выматывающих, нестерпимых</i>
     <i>предсмертных муках намного больше героизма, нежели в</i>
     <i>моментальной смерти... просто никто не хочет мучиться перед</i>
     <i>смертью, как Христос... и я не могу больше терпеть боль...</i>

     <i>...они достойны счастья, но со мной они никогда не увидят счастье, я</i>
     <i>я не хочу, чтобы она жертвовала собой ради меня! вы забудете меня,</i>
     <i>мои любимые девчонки!..</i>

     <i>...забыть человека просто, для этого надо, чтобы он стал плохим...</i>
     <i>иначе человека не забыть... иначе будешь долго вспоминать его, и</i>
     <i>жалеть, и считать себя виноватым в его смерти... я постараюсь</i>
     <i>сделать так, чтобы вы меня забыли... вы не пойм?те меня... никто,</i>
     <i>пожалуй, меня никогда не пойм?т!..</i>

     <i>...Я СДЕЛАЮ ВАМ БОЛЬНО, ЧТОБЫ ПОТОМ ВАМ СТАЛО ЛЕГЧЕ!..</i>
     <i>ВЫ БУДЕТЕ ВИНИТЬ МЕНЯ, ВЫ НЕ ПОЙМ?ТЕ МЕНЯ, И, ОБВИНЯЯ</i>
     <i>МЕНЯ, ВЫ УСПОКОИТЕСЬ...</i>

     <i>...когда вы простите меня, вам уже не будет так больно... я</i>
     <i>чувствую этот осколок у сердца, и он скоро надавит сильней, и я</i>
     <i>слягу, или в госпиталь вновь попаду... нет! я сделаю вас свободными...</i>

     - Ты жив, Олег?

     <i>...голос Зебрева...</i>

     - Иван, не боись - порядок.

     <i>...минуты утекают, часы, дни, или секунды считанные?.. вода</i>
     <i>теч?т, сколько воды утекает... курить охота... кажется, все вернулись</i>
     <i>с лестничной клетки после перекура...</i>

     - Шарагин, пошли к столу!

     <i>...нет, я лучше пойду на кухню, покурю...</i>

     - Помочь?
     -  Не надо,  не надо, я сама  управлюсь,  - Нина Чистякова, в  фартуке,
возилась у духовки. -  Только не кури на кухне! - И мягче: -  Пожалуйста, не
кури. Лучше на лестничной площадке.
     - Я форточку  открою, Нина, я в форточку покурю... Скажи, у меня иногда
бывает так: выходишь на лестницу курить один, и наводит это на разные ч?рные
мысли. Поэтому, не ругайся, Нина, я буду курить с тобой.

     А у нас опять задул "Афганец"...
     Горы снова скрыла пелена.
     Водку глушим с лейтенантом Саней.
     Саню год, как бросила жена.

     Донеслась  из гостиной песня; голос  с магнитофонной ленты доверительно
делился ностальгией по ускользнувшим в  прошлое  счастливым  афганским дням,
пусть  даже в  центре  страшной  войны; голос  звучал  негромко,  прокурено,
устало, грустно.

     Спорим про политику и званья.
     Вспоминаем изредка войну.
     Назов?т сынишку Женькой Саня,
     Я, пожалуй, Юркой назову.

     <i>...это же Вадик Дулепов! на боевых познакомились, точно-точно, его</i>
     <i>песня, военный корреспондент из дивизионной газеты, квасили</i>
     <i>вместе... откуда у Женьки эта кассета?..</i>

     Пь?м за всех живых ещ? знакомых,
     И за м?ртвых, встав на третий тост.
     Под четв?ртый говорим о доме:
     Как тогда жилось и чем жилось.

     Несмотря   на  шум   застолья,  голос   на  кассете   продолжал  упрямо
рассказывать  о войне  и людях, которые остались "за речкой". На кухне песня
была слышна хорошо.  И когда Нина, не придавшая значения песне, не разобрав,
по всей видимости, что песня  касалась Афгана, попыталась  завести разговор,
Олег выражением глаз дал понять, что поговорить лучше после.

     Сане в этом месяце замена.
     Мне грешно загадывать впер?д.
     Завтра вертол?т на взл?те кренясь,
     Нас к вершинам синим унес?т.
     В люк десантный прыгну, страх задвинув.
     Глубоко на мирное потом...
     А вертушка, плача журавлино,
     Круто взяв, нас окрестит песком.
     И солдат-ровесник нервно скалясь,
     Будет рядом зло идти впер?д.
     После, эхом бросившись на скальник,
     Вдруг ударит сверху пулем?т.
     Это будет завтра, но как прежде,
     Мы о главном так и промолчим,
     Что роднит особенная нежность
     Непривыкших к нежности мужчин.

     <i>...не важно, где ты жив?шь в данный период, важно, где жив?т</i>
     <i>твоя душа... там я тосковал по дому, дома затосковал по</i>
     <i>Афгану, это какой-то замкнутый круг... боюсь, что вырваться</i>
     <i>из него можно только через смерть...</i>

     - Тебе надо поговорить с Леной. Вам надо мириться.
     Он не слушал, он думал о другом:
     - Понимаешь, Нина, я сейчас только понял, что хочу обратно.
     - В Афган?
     - Да.
     - Но ведь это невозможно! Ты же только оклемался недавно, ранение такое
страшное перен?с. И после госпиталя  Ленка твоя сколько переживала!.. Ай! Ну
вас! Все вы мужики одинаковые! Только о себе и думаете! Наплевать вам на то,
что мы переживаем за вас! С ума сходим, пока вас нет!

     <i>...я люблю е?, и Настюшу обожаю...</i>

     - Ты должен первым попросить прощения.

     <i>...но, поверь, нет мне ЗДЕСЬ счастья, нет покоя мне ЗДЕСЬ... что</i>
     <i>у нас, двадцатипятилетних, было в этой жизни? только Афган... мы</i>
     <i>и пережениться-то не все успели... что мы видели? суворовское</i>
     <i>училище, военное училище... затем сразу прыгнули в</i>
     <i>самостоятельную жизнь ненадолго, и тут же очутились в Афгане..</i>

     - Мы думали, - продолжал вслух  Шарагин, - что дальше будет больше, что
дальше будет лучше. А дальше не оказалось ничего. Вообще ничего. По крайней,
мере для  меня.  Сегодня я  служу - завтра меня комиссуют. И вс?, во  что  я
верил,  исчезло. Вернулись  обратно, и  жизнь  будто остановилась.  Пустота,
вакуум...
     - Вот  вы  где, -  заглянул  на кухню  Чистяков, совершенно  пьяный.  -
Воркуете, голубки.
     - Женя, выйди, дай нам поговорить! - строго приказала мужу Нина.
     - Вс?, вс?, я удаляюсь, дома, бля, командир - моя жена.
     Нина закрыла дверь.
     - Продолжай, Олег.
     - Видишь ли, я чувствую, что словно пропасть образовалась для всех нас,
будто мы провалились туда,  не смогли перепрыгнуть. Мо? поколение, прошедшее
Афганистан, не смогло перешагнуть через эту пропасть, не  смогло вернуться в
эту жизнь.  Ты знаешь, я сейчас понимаю:  мы  ведь были  счастливы  там!  Мы
поняли это слишком поздно, только когда вернулись.
     - Разве тебя могут направить туда после ранения?
     - Нет, конечно не направят. В том-то и дело, что у меня выхода нет.
     - Нельзя же жить только прошлым! Зачем? Зачем вам нужен этот Афган? Чем
так дорога вам эта грязная война? Да будь он проклят, этот ваш Афган! Вы все
поголовно спиваться начинаете! Водка, водка.  Женька кричит по ночам! Во сне
кричит, как сумасшедший! Бредит, когда  лишнего  выпьет, а он  часто пьет. Я
никогда не говорила никому об этом, это так страшно. Он как-то  схватил меня
среди ночи за запястья,  так сильно схватил, что я  чуть  не заплакала! Я не
могла вырваться. Мне  было  так жутко! Чуть  было  не сломал  мне руки.  А я
ничего  не могла  сделать. Он  совершенно не соображал, где  он и что  с ним
происходит. А неделю  назад я проснулась и увидела, что он сидит на постели.
Зрачки у него, ещ? луна в  окно  светила,  блестели в темноте. Посидел так с
безумным  взглядом  и  лег  опять  спать.  И самое  главное,  что  он с утра
совершенно ничего  не помнил. Все вы возвращаетесь оттуда ненормальными! Вам
кажется, что вы  здоровы, что мы ничего не замечаем. Вам кажется, подумаешь,
прошло два года, вернулись домой, как ни  в  ч?м  не бывало.  Нет, Олег!  Мы
провожали  одних мужчин,  мы провожали на ту войну наших молоденьких  мужей,
чистых,  добрых  лейтенантиков.  Мы  были   заворожены  вашими   офицерскими
погонами! А получили после Афгана взамен совсем других! Где те лейтенанты, в
которых мы влюблялись? Где?!
     Нина заплакала, но быстро взяла себя в руки,

     <i>...сильная баба!.. бой-баба! она и мужскими грубыми, матерными</i>
     <i>словами запросто забросать  может,.  и  душевная... ты  хорошая,  Нина,
очень</i>
     <i>хорошая... ты меня понимаешь...</i>

     смыла с лица потекшую ч?рными струйками  тушь, посмотрелась в маленькое
зеркальце на стене, поправила прическу, вынула из духовки горячее:
     - Пойд?м, горячее готово. Надо вычеркнуть, надо постараться забыть этот
Афган. Иначе  будущего не будет. У нас двое детей с Женькой.  Мы должны жить
ради них! А у тебя  - дочь, и жена прекрасная, на такую жену  молиться надо!
Не  можешь жить будущим - живи  настоящим! Радуйся  жизни! Вс?  будет  у вас
хорошо.

     <i>...если б я мог... я стараюсь жить настоящим... потому что</i>
     <i>прошлое ушло, прошлое не вернуть, а будущего может не</i>
     <i>быть вовсе... но это так неестественно для русского</i>
     <i>человека!.. русский человек не умеет жить настоящим, он</i>
     <i>либо жив?т завтрашним дн?м, либо вчерашним,</i>
     <i>воспоминаниями жив?т... вот ещ? почему мы никогда, мы</i>
     <i>редко находим счастье... счастье - это понятие настоящего</i>
     <i>времени...</i>

     Шарагин  прижался к  холодному стеклу:  лбом, щекой,  носом, губами,  и
снова  лбом, будто хотел  вдавиться  в стекло,  и так стоял у окна на кухне;
холод  частично замораживал,  успокаивал  нарастающую боль в голове.  Он  не
понимал, откуда бер?тся боль, где зарождается, куда исчезает затем, закончив
измываться над  ним, вымотав его; он только уверен был, что неприступна она,
и  ни за что не  оставит его в  покое, что боль стала частью  его  жизни. Он
открыл  окно на кухне  и жадно глотал  морозный воздух, замечая сквозь  боль
свет уличного  фонаря и летящий через  этот  свет снежок, и  чью-то одинокую
фигуру  в шинели,  идущую  с  поднятым воротником наперекор  свету фонаря  и
падающему снегу.

     <i>...у меня не осталось сил терпеть...</i>

     Чиркнул спичкой, закурил.

     <i>...чтобы выстоять, надо верить... а  где е? взять, веру? сколько  всего
думано-</i>
     <i>передумано! сколько переговорено! а выход не найден... лишь тяжелей на</i>
     <i>душе осадок от сознания того, что вс? не так, как думалось когда-то...</i>

     <i>...легче всего  отказаться от  красного флага, под  которым ш?л  в  бой
против</i>
     <i>немцев дед... и мы в Афгане...</i>

     <i>...если  отказаться  от  красной  звезды,  от  серпа  и молота,  что  ж
останется? во</i>
     <i>что тогда верить? ради чего жить?..</i>

     Почудилось, что он  в доме родителей, и вовсе непонятно: то ли в отпуск
приехал, то  ли  накануне из госпиталя выписался, -  что  вот  только-только
закончили разговор с дедом, пожелали друг другу спокойной ночи. А за оконной
рамой с облупившейся краской

     <i>...точь-в-точь как у родителей...</i>

     висела  ночь, прохладная,  тихая,  освещ?нная месяцем.  Не  влекла  она
Шарагина, как раньше, как всегда, не радовала, как не радовала вообще больше
жизнь. Несла жизнь одни тяготы, неведомые испытания готовила.

     <i>...ради  чего это  вс??  и  как дальше?  как найти опору?  как  вернуть
веру?..</i>

     Оконная рама поделила ночь на квадратики. В верхних -  небо и  месяц. В
нижних - хмурый двор, угловатые коробки домов, силуэты деревьев.

     <i>...вертикаль и горизонталь...</i>

     И вышел крест. Перед ним предстал Крест!

     <i>...недаром крестил Русь Святой Владимир... вот же он - Крест... вечно с</i>
     <i>нами... вечно нести его России... значит, и мне тоже...</i>

     Месяц прямо-таки облокотился изогнутой  спиной на вырисовавшийся в окне
крест, передышку себе выпросил,

     <i>...нехорошо, на посту-то...</i>

     и  пока  Шарагин  курил, месяц оставался  не  потревоженным,  а  стоило
Шарагину загасить  сигарету и приподняться, как месяц очнулся,  спохватился,
что  задремал,  и  поплыл дальше,  притомленный,  ожидая  законной  смены  -
неминуемого рассвета.

     - Шарагин! - позвали из гостиной.  - Что  ты  там  застрял на кухне?! -
Сколько можно тебя ждать?! Давно нолито!
     Нет,  он был не у  родителей, он был  в гостях  у Чистякова.  Отчего-то
сделалось  страшно: навязалась мысль, что как будто кто-то  подсматривает за
ним, подслушивает его мысли, как  тогда  в госпитале.  Он заволновался,  что
этот кто-нибудь узнает, и встанет между ним и...
     - Я пойду, мужики, - превозмогая  боль, Шарагин натянуто  улыбнулся.  -
Вс?  было  прекрасно.  Не обижайтесь, но  пить я больше не буду. Мне  завтра
заступать ответственным.
     - Что значит: не буду? - удивился Женька.
     - Я тебя не узнаю. Давай тогда хоть на посошок, - предложил Зебрев. - В
кой-то век встретились.
     - Нет, мужики, не обижайтесь.
     - Папуля, ты куда? - подошла Настюша. - Не уходи.
     - Я  пойду  погуляю, милая.  Вы с мамой посидите ещ?. Я  буду  вас дома
ждать.
     Чистяков  проводил. Обнялись в дверях. Крепко, как в былые времена, как
в Кабуле, когда провожал Олег  Женьку в  Союз. Обнялись, будто  расставались
навсегда...

     -  Ленка,  что  с  тобой?  -  Нина  Чистякова  перестала  мыть  посуду,
пристально  посмотрела  на  подругу.  -   Говори,  говори.   Ты  плохо  себя
чувствуешь?
     -  Я  беременна...  Только  вчера  узнала.  В  поликлинике  была, -  на
мгновение по лицу Лены пробежал испуг. Она сидела сникшая и потерянная. Даже
открыв  Нине тайну, которую носила в себе в догадках уже какое-то  время, не
знала она, то ли радоваться, то ли горевать.
     - Ой, Ленка! - слезы потекли по лицу. - А Олег знает?
     - Нет, пока не знает. Я вообще никому не говорила.
     - Надо было сейчас сказать!
     - ...
     - А что ты решила?
     - О ч?м ты? - не сразу поняла Лена.
     - Насч?т реб?нка. Оставишь его?
     - Конечно. Олег так давно мечтал о сыне. А  я  уверена,  что  это будет
сын. Непременно сын.
     -  Дура  ты,  Ленка, дура! Что  же ты  делаешь?! О ч?м  ты думаешь?! Ты
посмотри, что с ним творится!
     Она поняла,  что слишком громко кричит, и заговорила  тише, но  так  же
решительно:
     - Он ведь в таком состоянии ч?рти что наделать может!
     - Врут про него. Он совершенно нормальный. Просто время ему надо, чтобы
боли прошли.  И потом, когда он узнает о реб?нке, у него появится новая цель
в жизни...
     Лена  закрыла  лицо  ладонями, заплакала, тихо, почти беззвучно, только
плечи вздрагивали.
     - Послушай меня, - не  отступала Нина.  - Никуда это от тебя не  уйд?т.
Сначала надо, чтобы он вылечился. Он в жуткой депрессии.
     -  Это  самое  лучшее  лекарство  для  него,  -  защищала  Лена  своего
поломанного  войной  мужа.  - Как  же  ты не понимаешь, что забота о реб?нке
поможет ему! Я верю, что поможет. Ты не представляешь, Ниночка,  он обо всем
забывает, когда играет с Настюхой. Сказки рассказывает. Ему нужна надежда...
     - А если с ним что-нибудь случится? - начала было Нина и тут же поняла,
что сделала  глупость. Лена  смотрела  на  не? как  на  врага.  -  Ты права,
Леночка. Он обрадуется. Когда ты скажешь ему?
     -  Завтра  он в наряд  заступает.  А  послезавтра  скажу ему, - сделала
попытку улыбнуться Лена, но получилось это как-то жалко и неубедительно.


        x x x

     ...Солнечные  зайчики бегали по паркету, прыгали  на  стену.  В дальней
комнате тикали часы.

     <i>...чья эта квартира? большая, просторная...</i>

     Он спустил ноги с кровати, встал, пош?л по скрипучему, с облезшим лаком
паркету. Ворс на коврике защекотал босые ноги.

     <i>...это наш дом, родительский, платье мамино висит на</i>
     <i>стуле, отцовский портсигар из карельской березы на комоде...</i>
     <i>Фенимор Купер, Вальтер Скот, Дюма... мои книги!.. не</i>
     <i>может быть! у нас никогда не было такой квартиры! у нас никогда</i>
     <i>не было своего дома...</i>

     Он побежал  в дальнюю комнату и наступил на что-то острое,  запрыгал от
боли на  одной  ноге. Оловянные  солдатики! Золотые,  серебряные, и матрос в
бескозырке  и тельняшке.  Все  погибли.  Они лежали  на полу. Игра  в  войну
закончилась. Никто не выжил. Плохие убили хороших. Хорошие убили плохих. Нет
героев. Нет  злодеев...  Кто же  победил? Такого  не бывает, чтобы  никто не
победил! Кто-то обязательно должен победить!

     <i>...в гостиной - круглый стол с самоваром в центре, торшер</i>
     <i>допотопный за комодом, на подоконнике, прикрытый оранжевыми</i>
     <i>шторами и тюлем, пулем?т... хорошая позиция, хорошая точка...</i>

     Шарагин  прикидывал,  кого  шл?пнуть  первым,  прицелился  в  мужика  с
авоськой, нажал на спуск;  мужчина  упал; пулем?т  от длинной очереди  ув?ло
вправо,  в  толпу, и  люди  внизу,  на проезжей  части, словно  обрадовались
свинцовому  дождю, засияли их  лица,  потянулись  они  ближе  к дому и окну,
откуда строчил пулем?т.

     <i>...я же хотел отомстить им!..</i>

     По  легковушке   бежевой  попал  -   по  стеклу  лобовому,  по  капоту,
взорвалась, загорелась.
     Косил  всех подряд  прохожих, поливая  улицу из пулем?та, как из  лейки
грядки,  а  люди  лезли  и лезли,  из соседних  улиц бежали  на выстрелы,  с
подъехавшего автобуса выходили.
     Неожиданно появились дети - две девчонки и паренек, - первоклассники, в
школьной форме и  с  ранцами  за плечами, и, разгоряченный  и  взволнованный
противостоянием со  всем миром,  вдруг увидел  он,  что, совершенно не желая
того, застрелил одну из  девочек и паренька тоже, увидел и понял это, только
когда они  упали на асфальт, а вторая девочка закричала и принялась звать на
помощь; и новые люди сбегались на е? крик.

     <i>...я такой же, как Богданов! я - убийца!.. обратной дороги нет... я</i>
     <i>должен уничтожить всех свидетелей...</i>

     Шарагин  строчил  из  пулем?та,  пока не  уложил  всех,  и  добивал тех
прохожих, что,  подраненные,  в состоянии  были приподниматься,  и тех,  что
ползли  по  асфальту.  Вдруг  он  обнаружил,  что лента  с  патронами  давно
кончилась,  и чем завалил  он последнюю  дюжину  -  не  ясно. А люди  начали
вставать. Страх охватил его жуткий.
     - ...суки!  -  кричал  он.  - Суки! Так  вам всем  и  надо! Сволочи! Не
смотрите на меня! Я сказал: не смотреть на меня! Не сма-треть!..
     Страх  поравнялся  с  ним, погнал его по пустынному переулку,  в темный
подъезд, где  пахло  мочой,  по лестнице,  на  которой устроились алкаши,  а
дальше по узенькому предсмертному коридору, ближе к смерти, которая, он знал
это определенно, выжидает его в конце коридора, за единственной дверью.

     <i>...скорей! к этой двери! пусть вс? закончится! я согласен, я не</i>
     <i>против, я готов, я не боюсь, лишь бы страх не победил меня!</i>
     <i>страх, страх за спиной, и во мне, и везде...</i>

     Он ударился плечом в дверь, обернулся, опасаясь, что страх, от которого
он  все же  сумел оторваться,  который ещ?  поднимался  следом  по лестнице,
вот-вот настигнет,  уже слышал он шаги,  и уничтожит его,  как  волчья  стая
загрызает  выдохшуюся  от  погони  жертву.  Шарагин  решился  на  смерть, он
возжелал е?, он  рвался  в дверь,  за которой  была смерть, надеясь, что она
укроет его от боли.
     Кто-то хотел помочь ему, он слышал, как звенят ключи.

     <i>...смерть сама идет ко мне!..</i>

     Дверь уже открывалась,  когда боль схватила за  затылок и  повалила  на
спину. И в  начале  Лена даже не могла понять, что произошло, и почему  Олег
лежит на полу. Она помогла ему перебраться на кровать.

     <i>...милая, любимая...</i>

     Она сидела рядом и мокрым полотенцем вытирала ему пот со лба.

     <i>...я обвинял тебя за то, что ты не могла понять мою боль, мою</i>
     <i>душу, за то, что ты все-таки уехала и оставила меня, и дочь</i>
     <i>увезла...</i>

     <i>...я больше не виню тебя... я не вправе никого судить и обвинять...</i>
     <i>я всех прощаю... ещ? один круг - круг прощения... может</i>
     <i>быть, он будет последним?..</i>

     - Где Настюша?
     - Отвела к соседке.
     - Надо обязательно е? крестить.
     - Хорошо. Поправишься только, и вс? сделаем.
     - Я хотел поцеловать е?...

     <i>...на прощанье...</i>

     - Ты бредил. Тебе очень плохо? Весь горишь! Надо вызвать врача!
     - Не надо, Леночка. Никакого врача не надо. Мне завтра...
     - Нет. Об этом не может быть и речи, какая служба?! Господи, я позвоню,
скажу, что ты болен. Кто-нибудь тебя заменит.
     - Ни в коем случае! Как же ты не понимаешь, что они только и ждут того,
чтобы я слег, чтобы нанести последний удар?!
     - О ч?м ты?  Кто ждет? У  тебя снова начались эти жуткие головные боли!
Зачем ты скрываешь? Ещ? там, в гостях у Чистяковых, у  тебя начался приступ.
Я же вижу,  как ты мучаешься. Милый! Олежка! Пожалуйста, разреши мне вызвать
врача! Тебе надо в госпиталь!
     - Нет. Я тебе запрещаю это делать!
     Он закрыл глаза.
     ...В этот раз  он со  взводом выходил  из ущелья, и ботинки  утопали  в
горчичной пыли. Потом раздались выстрелы, взрыв. Он запрокинул назад голову,
теряясь в  голубизне  небесной, и падал,  падал, долго, долго падал назад, и
небо  придавило  его;  взрывы  прогремели,  пальба  беспорядочная открылась,
словно дождь забарабанил по крыше; он снова был в ущелье, елозил  на брюхе и
башкой  в панаме бодал камень, спасаясь от  духовского огня,  пули  сверлили
камень дзинь-дзинь-дзинь, крошки летели, он присмотрелся, где там духи?

     <i>...ага, вон на пупке копошатся...</i>

     Пустил очередь, а кто-то из  подствольника  засадил,  и  рвануло там на
гребне,

     <i>...расцвела горка, как Москва при праздничном салюте...</i>

     и подумалось в последний момент, когда он снова увидел небо, что хорошо
бы "крокодилы" появились.

     <i>...потому что без "крокодилов" очень плохо...</i>

     <i>...небо какое-то низкое, давит, а как же лететь, если небо такое</i>
     <i>низкое?..</i>

     И  после старший  лейтенант Шарагин  лежал  на спине. И  обступили  его
полукругом  или почти замкнутым  кругом солдаты. И кому-то могло показаться:
рвется он что-то сказать. И Зебрев наклонился. Сил  набирался  Шарагин, духа
набирался.  Только  воздуха  не  хватало.  Тяжело  вбирал  в  грудь  воздух,
маленькими глотками,  прямо-таки  сапогом или  коленом будто  кто  на  грудь
наступил, придавил, как, бывало, дедушки-ветераны новичков к полу прижимали,
а  затем,  отчаявшись справиться, выдохнул  накопившееся  внутри.  Точно дух
испустил. И вс?.
     И страх перед смертью тут же отпустил. И боль отпустила.

     <i>...навсегда?..</i>

     И  заглянул  тогда Шарагин  в свои же  пустые, как вычерпанный колодец,
глаза, м?ртвые глаза. И сквозь лица бойцов потянулся он к небу, что раскрыло
над  миром бездонно-голубую пасть, как если  бы задумало проглотить его. Все
желания и все надежды отныне устремились в беспредельность небосвода.
     Он  наконец, готов  был расстаться с земными страданиями, он  уже почти
совсем ничего не  боялся, он сам  вызвался  уйти, утонуть  в  обволакивающих
земной шар небесных просторах.

     <i>...а дальше тишина...</i>

     Дальше было море.

     <i>...сол?ное Ч?рное море, ветер, белые барашки... сол?ное</i>
     <i>Ч?рное море, как красная сол?ная кровь, которую слизывал</i>
     <i>я с руки; мельчайшие камушки вымывает из рук набегающая</i>
     <i>волна, камушки - частицы больших камней... быть может, они</i>
     <i>когда-то составляли огромные скалы, которые за столетия</i>
     <i>развалились, размельчились, перемешались частички скалы с</i>
     <i>другими камушками... как крохи воспоминаний, ускользают</i>
     <i>камушки с морской водой, уплывают воспоминания с сол?ной</i>
     <i>водой и на губах от брызг морских оста?тся соль, схожая со</i>
     <i>вкусом крови, алой солоноватой крови...</i>

     Кровь  слизывали мухи.  Изумрудные, жирные мухи бесновались  над трупом
старшего лейтенанта Шарагина, нахально шл?пались на лицо,  ползали по губам,
наслаждаясь  ещ? исходящей от него теплотой.  Гадко было, но  отогнать их он
был не в состоянии, лишь смотрел подавлено и печально на себя же,  лежащего,
м?ртвого, смотрел как бы с  боку. Жужжанье мух усиливалось, и если раньше он
как-то  различал  отдаленные выстрелы  и крики людей,  то вскоре притихли  и
исчезли  совсем  эти  звуки, и ничего уже кроме  жужжанья мух и  темноты  не
ощущал он больше.

     <i>...привозят нас сюда по воздуху...</i>

     Высветилось   с  необыкновенной  ясностью  неотвратимое:   нескончаемые
предсмертные галлюцинации скоро закончатся, и  тогда боль уйд?т  насовсем, и
страдания  близких  людей прекратятся,  и  сотр?тся вс?,  что нарисовал он в
последние минуты перед смертью в воображении.

     <i>...и увозят по воздуху...</i>

     Песчинки  сна,  как  капли  воды,  посыпались  с  ресниц,  а отдельные,
наиболее упрямые в стремлении доказать что-то, липли к лицу и векам.

     <i>...привозят на белых транспортниках, на скотовозах...</i>

     Когда  сон  отступил ненадолго,  в свете маленькой  настенной лампочки,
приглушенной платочком, появилось печальное лицо Лены.

     <i>...увозят на "ч?рных тюльпанах...</i>

     Перед тем, как совсем проснуться, видел Шарагин кабульский  аэродром, и
солдат и офицеров,  ожидающих борт на Ташкент, и "Ч?рный тюльпан", в который
солдаты  грузили  деревянные ящики. На  одном  ящике  криво,  от  руки  было
выведено:

     <b><i>Шарагин Олег Владимирович</i></b>

     <i>...тела наши м?ртвые везут отсюда хоронить на Родину... а души</i>
     <i>наши? что будет с ними?.. куда теперь летит моя душа?..</i>

     Ещ? увидел он небо с плывущим самол?том,

     <i>...самол?т в небе, как парящий Крест, как Христос, взбирающийся на</i>
     <i>Голгофу...</i>

     и подумал, что  летит Ил-76-й, возможно,  уносящий из Афгана переживших
войну  людей,   а,  возможно,  летящий  из  Ташкента,  набитый  новичками  и
отпускниками.  Но в последний  момент  Шарагин  засомневался  и  пристальнее
всмотрелся в  небо,  и  тогда  разглядел, да,  сомнений не осталось, - летел
"Ч?рный тюльпан",

     <i>...с новыми жертвоприношениями на борту...</i>

     который, наконец, загрузили.
     "Ч?рный тюльпан"  разогнался, тяжело оторвался от взл?тки, и  пов?з  на
Родину в  сво?м  чреве  заколоченный в  доски цинковый гроб,  гроб  старшего
лейтенанта Шарагина.

     <i>...а душа навечно оста?тся здесь... в Афгане застряли наши</i>
     <i>души...</i>

     Впервые в жизни испытал Олег потребность перекреститься...



     Перед штабом батальона одинокий солдатик самодельным железным совком на
деревянной палке очищал плац от снега.
     - Ну, что, Антоненко, съездили?! - спросил Шарагин.

     <i>...жлоб, а что-то человеческое и в н?м есть...</i>

     - Так точно, товарищ старший лейтенант. Хотел вам сказать.
     - Что?
     - Богданов, вроде, приказ готовит на вас.
     - Богданов...

     <i>...Богданов - никто, ничтожество... и вообще, я уже давно не в его</i>
     <i>подчинении...</i>

     - Товарищ старший лейтенант...
     - Что ещ??
     - Спасибо.
     В оружейной  комнате,  пока  дежурный  сержант  пересчитывал  автоматы,
Шарагин  открыл  сейф  и незаметно  переложил в  карман  пистолет, затем  из
другого сейфа взял патрон.

     <i>...успел вс?-таки...</i>

     Он поздоровался с комбатом, сел спиной к окну, загнал патрон в  ствол и
приставил пистолет к правому виску.
     - Вы боитесь смерти?
     Комбат опешил сначала, не понимая, к чему подобные вопросы, разыгрывает
его офицер  или  серь?зно  решил  стреляться.  Сомнения длились  сотые  доли
секунды.
     - Конечно, боюсь. Как любой человек.
     - А я уже нет.
     - Постой, Олег, почему? Почему вдруг стреляться?
     - А как ещ? прикажите закончить офицеру?
     - Но почему же обязательно заканчивать? Давай поговорим.
     - Я уже вс? решил для себя.
     - Не шути, Олег. Ты, видишь ли, пуля ведь может рикошетом и в меня...
     - Глупости.  Я бы сделал это один, без вашего  присутствия. Я вас  и не
знаю  совсем почти.  Вы мне нужны,  как  свидетель. И  при вас заявляю,  что
нахожусь   в  здравом  рассудке.   Мне  некогда  писать  записку,  извините.
Постарайтесь позаботиться о семье. Они не виноваты.
     - А...
     - Помолчи, сядь! Перед дальней дорогой надо присесть и помолчать...
     Комбат смотрел на руку, которая держала  пистолет, и на палец на курке.
Ему даже  показалось, что старший лейтенант абсолютно спокоен, что даже, как
бы рад он, что вс? заканчивается. И если бы  не пульсирующая жилка на правом
виске рядом с  дулом  пистолета,  комбат, может  быть,  решил  бы даже,  что
старший лейтенант  ничего и не переживает, а делает это из-за помешательства
душевного.
     Шарагин  поправил  левой  рукой  пистолет.   Дуло  больше  не  казалось
холодным, оно согрелось от соприкосновения с горячим виском.
     На плацу солдат чистил снег. Комбат на долю секунды отвл?кся, увидев за
окном бойца, прищурился,  чтобы разобрать кого там поставили плац расчищать,
и  вдруг  вздрогнул  от неожиданно  прозвучавшего  в  полной  тишине комнаты
выстрела.  Старший  лейтенант Шарагин дернулся влево,  заваливаясь  к стене,
которую только что окропил кровью собственной и мозгами.
     ...Так до конца он и не определил, где же именно забуксовала перед  тем
как  оборваться навсегда  с просверлившей висок  пулей  жизнь: в  ущелье,  в
вертол?те, в госпитале.

     <i>...конечно в Афгане... в ущелье, а потом кто-то долго решал, что со</i>
     <i>мной делать дальше, и пока ждал, я слышал отголоски той жизни,</i>
     <i>которую не дано мне было прожить...</i>




     глава двадцать первая
     <b>ВЫВОД</b>



     У холмика  свежей земли,  перемешанной с песком,  собралось  с  десяток
человек.
     Кто-то из офицеров вполголоса  заметил: "Плохое  место, один  песок..."
Ему  поддакивали: "Зачем  такое место под кладбище выбрали?"  - "И от города
добираться неудобно..."
     Стали расходиться.
     Заплаканная, Лена прикладывала к  лицу скомканный в  кулаке платок: "Не
вымолила его... не вернулся ко мне.." Настя обняла маму за талию. Девочка не
плакала, она слишком малой была, не вс? пока понимала.
     Мать вели под руки - дед Алексей и отец.
     Женщины отрыдали, отголосили сво?, ещ? раньше,  до закапывания, пока не
опустили в могилу, и, особенно дома, когда только сообщили о смерти Олега, и
особенно, когда привезли цинковый гроб.
     Лицо Настюши, несчастное в подражании  взрослым, вопрошало: "Так что же
вс?-таки  с  папой?  Где он? Когда  приедет?"  -  "Папа  больше  никогда  не
приедет... Нет больше папы... Погиб  папа. В Афганистане  погиб", - объяснял
ей, как мог, прадедушка Алексей.
     Расходились медленно.  Женька  Чистяков  слушал Зебрева: "...прикрывали
отход  батальона.  В  засаду  попали". - От  обоих  разило водкой.  -  "Блок
выставили,  только дальше... окружили их духи".  Зебрев полез за сигаретами,
вместе  с  пачкой  вынул  лазуритовые ч?тки: -  "...подобрал после  боя". Он
чиркнул спичкой, затянулся дымом. Они с Женькой остановились,  повернулись к
могиле, и  так,  чтобы  никто  больше,  особенно  Лена,  не  услышал, Зебрев
вымолвил: "Он не сразу умер..."
     На  дороге  дожидался оранжевый, проржавевший  местами  автобус.  Рядом
лежали две гвоздики и отломившаяся от венка еловая веточка.
     - Значит, уходим? - спросил Чистяков.
     - Так говорят.  Вывод войск  -  будет.  Но  когда,  не ясно.  Думаю,  в
следующем  году  разъяснится... Мне-то что?  Я,  грым-грым,  к  тому времени
заменюсь.


        x x x

     Девять  с  лишним лет  провела  на чужбине 40-я армия,  и вот, наконец,
разрешили  ей  вернуться домой.  Назначили крайний  срок, выстроили  график,
приступили к поэтапному вытягиванию частей и гарнизонов.
     На  вс?  про  вс?  более  чем  стотысячному  контингенту  отвели девять
месяцев.  Задача  ясная:  после 15  февраля  1989  года советских солдат  на
территории  Афганистана остаться не должно. Армия взяла  под козырек: приказ
получен, будет выполнен.
     Сворачивались  дивизии,  бригады,  полки, батальоны, оставляли  обжитые
городки, гарнизоны, заставы. Уходили в Союз, не считая себя проигравшими, но
и о победе речи не шло.
     И  каждый,  поди,  солдатик,  каждый  офицер,  отъезжая,  хоть  раз  да
обернулся, простился  с привычным городком, и с пейзажем знакомым, с горами,
с  "зел?нкой",  с  песком,  с  долиной,  распрощался  навсегда  с проклятыми
бородачами, коих  постреляно было  за  годы  немалое количество, и  которые,
бывало, и шурави нос утирали.
     И каждый, поди,  припомнил, как ему жилось, с  кем и как  воевалось.  И
взгрустнул.
     И каждый, поди, спросил себя: а ради чего воевали?
     Никто не ответит толком. И спросить об этом некого, кроме себя.
     И как  же не попытаться домыслить такой вопрос:  а во что,  собственно,
обошлась  нам  война? Как ни  поспорить  офицерам? Кто по  второму заходу  в
Афгане,  -  тот одну арифметику потерь  выводит. Не забудет, как  в бригаде,
бывало, до восьмисот человек за год не досчитывались. Кто меньше крови видал
- свой подсч?т вед?т.
     Как не крути, а тысяч тридцать положили,  твердят одни  офицеры. А то и
более, если и скончавшихся  от  ран в госпиталях учесть,  да от болезней, да
несчастные случаи суммировать. А раненых, калек - тысячи и тысячи. А те, что
в  Союзе не прижились, до  кого Афган дотянулся уже  в  мирной жизни? Кто же
станет вс? это складывать? Оста?тся только догадываться об истинных цифрах.
     Другие офицеры,  особенно  те,  что  к  штабу  армии ближе,  на  другом
настаивают. Видимо, намекнули  им, на  какие  цифры  ориентироваться: больше
пятнадцати тысяч убитыми не  набер?тся за  всю войну. А кое-кто из генералов
уже успокаивает: пятнадцать  тысяч! да для нашей огромной  страны - капля  в
море,  за год больше людей в автомобильных авариях погибает. Народила  земля
Русская мужиков и ещ? нарожает, не оскудеет...
     Да  скажут ли  когда  открыто  о  реальных потерях? Нет,  вряд ли такое
обнародуют, сходятся во  мнении офицеры. За семью печатями спрячут, а коль и
объявят официальные цифры, так обязательно слукавят, недоговорят, что-нибудь
да утаят.
     Одна  надежда,  что когда-нибудь все имена  погибших сведут воедино.  В
один список, в одну скорбную книгу, и на мемориале общем, афганском, высекут
по  граниту каждый инициал,  каждую фамилию. Тогда уж не поспоришь,  тогда -
вс? на  виду. Всех помянут  разом. Чтоб  знали люди, чтоб  помнили,  чтоб не
забыли, чтоб поминала страна своих героев.
     Однако, вещички собраны, и приказ трогаться  поступил. Офицеры беседы и
споры отложили. И глядишь, на время забылись эти мысли. Курс - домой. Думать
надо, как жизнью дарованной дальше распорядиться.
     А вс? же: ради чего геройствовали, захватывая высоты, караваны, занимая
перевалы, уничтожая укреп районы, базы духовские?
     Нет ответа. И вся надежда - на Родину.
     Не  бывать такому, чтобы подвиги афганские  остались невостребованными.
Не  замолчат  их,  не скроют, занесут в летописи, вспомнят ни раз. Не зря же
почти десять лет стоял в Афганистане ограниченный контингент, не зря...

     Армия не сдалась,  не  признала себя побитой, побежденной. Армии просто
дали новый приказ и она его послушно выполняла.
     Армия сохранила боевой дух  до  конца.  Потому-то  и рвались приехавшие
перед  самым  выводом новички в бой, да и старожилы этой войны не всякий раз
задумывались о том, чтобы сберечь себя для мирной жизни, такой близкой, что,
казалось, стоит протянуть руку и  вот она.  Месяцы, недели какие-то отделяли
войну от  мира. Боевые,  официально считавшиеся  в  прошлом,  на  самом деле
продолжались, пусть и не в прежних масштабах, и повоевать для желающих время
оставалось.


     Военные  наблюдатели  ООН,  разместившись  на  границе,  на  аэродромах
педантично  считали  грузовики, бронемашины, артиллерийские  орудия,  танки,
гадали, сколько вывела Москва к  такому-то месяцу, к такой-то дате:  десять,
двадцать, тридцать, сорок,  пятьдесят  тысяч солдат?  Сомневались  в цифрах,
которые получали от советских, пытались перепроверить.
     Наступал  Новый,  одна  тысяча  девятьсот   восемьдесят  девятый   год,
последний год  на  чужбине.  Пятнадцатого  февраля,  ни дн?м позже, согласно
заключенным в  Женеве  соглашениям,  последний советский солдат  обязан  был
покинуть Афганистан.
     Военные усиленно закупались. Вс?, что только можно было продать, тащили
в дуканы:  списанные  и  несписанные  телевизоры,  утюги,  чайники,  посуду,
одеяла,  матрацы,  консервы, электроплитки, холодильники,  тумбочки, стулья,
кондиционеры, кровати, запчасти, оружие, форму, бронежилеты, каски,  колеса,
доски,  ящики  из-под  патронов  и  снарядов,  ящики  с  гранатами, цинки  с
патронами,  бензин,  керосин,  машинные  масла,  колючую  проволоку, и  весь
ассортимент  магазинов  военторга,  начиная  с  конфет,  вафель  и  соков, и
заканчивая одеждой,  обувью и видеомагнитофонами, поскольку в дуканах стоили
эти вещи дороже, чем в военных городках.
     На заработанные честным  и нечестным путем  деньги покупали вс? подряд,
так как знали, что в Союзе достать что-то импортное будет неимоверно сложно.
С   прилавков   дуканов  сметали   дубленки,  косметички,  колготки,  отрезы
материалов на платья, кассеты, трусы,  джинсы, носки, очки, часы, зажигалки,
рубашки...  Довольные,  паковали  чемоданы,  завязывали  коробки,  ехали  на
пересылку,  где  скопились сотни  и  сотни  офицеров,  солдат,  прапорщиков,
служащих  в  ожидании бортов в  Союз, или же  ждали приказа на  выход  части
колонной. Завершающий этап вывода затягивался.

     Генерал  армии  Вампилов  приехал в афганское  министерство  обороны за
четверть  часа  до  встречи, поднялся  на третий этаж,  устроился в  кожаном
кресле  в  просторном  холле  перед залом  переговоров,  так, чтобы  увидеть
открывающиеся двери  лифта,  когда  прибудут  наблюдатели  ООН.  Рядом стоял
майор-переводчик,  также как  и  начальник,  в форме  маскировочного  цвета.
Сопровождавшие   офицеры  оперативной  группы,  включая  генерала  Сорокина,
прохаживались  по   холлу.   Возник   афганский  солдатик,  длинный,  тонкий
"губошл?п",  замешкался.  Свободной рукой отдал честь  сидевшему  советскому
генералу,  выделил  его среди  остальных,  за  главного  сразу распознал, во
второй же  держал поднос с  поделенными по  тарелочкам  яблоками и орешками.
Вампилов  махнул:   "давай!"  и  солдатик  проследовал  с   подносом  в  зал
переговоров. "Папа" обдумывал, что будет  говорить, постукивал  пальцами  по
деревянной  ручке кресла.  Ноги  же  его, вернее носки  ботинок, попеременно
поднимались и опускались на  ковер.  И ноги,  и рука словно жили отдельно от
туловища, так неподвижно сидел Вампилов.
     Неожиданно он произн?с:
     -  Я  скажу  им,  что сейчас  нельзя  быть  равнодушным  по отношению к
афганской проблеме. Как будет по-английски веха?
     -  Майлстоун,  -  подсказал  переводчик и  пояснил:  - Мильный  камень,
дословно.
     - Это почему это мильный камень?
     - Либо можно перевести как лэндмарк.
     Любил "папа" вставлять в разговор русские пословицы и поговорки. Прич?м
такие, что и в словаре  не  найд?шь. Не переводится на  другой  язык и  вс?.
Близко ничего  нет. А генерал армии  требует перевода точного - у  него  все
построение  мысли рушится, если не  донес?шь смысла.  Рассердится, браниться
будет.
     - Хм-м, - "папа" вновь погрузился в размышления.
     Сорокин отдернул штору, посмотрел  вниз,  не  приехали  ли наблюдатели.
Оставленный у  подъезда  встречать гостей офицер  опергруппы пожал  плечами,
мол, пока не видно. В следующую минуту погас свет, и "папа"  представил, что
гости едут в  лифте,  поднимаются на третий этаж, и застревают. Он поделился
нарисованной в собственном воображении картинкой с майором:
     - Что тогда? Как будем вести переговоры?
     - В  лифте, товарищ  генерал армии, - все обрадовались шутке, она сняла
нависшее напряжение.
     - А что если душманы захватили Суруби, - предположил Вампилов. Питающая
Кабул электростанция находилась за городом, и духи, несмотря на выставленные
заставы, неоднократно совершали подрывы линий передач. - Или же взорвали е??
     -  Нет,  - решительно отмел такую версию майор. - Они бы не стали этого
делать. Хотя  все  возможности у  них есть.  Они  же  сами  пользуются  этой
энергией. Нет смысла.
     -  Как же, а вот на юге  они  же  взрывали  ЛЭП,  которую  мы тянули, -
возразил Вампилов.
     - На  юге более ортодоксальные  духи, товарищ генерал  армии. Здесь они
привыкли  к  цивилизации, - показал  знания вопроса  майор, и удовлетворенно
улыбнулся, когда "папа", взвесив довод, согласился:
     - Тоже  верно, - и спустя минуту тишины, продолжил: - Везде мы лезем со
своими мерками. Ведь здесь же вс? совсем иначе, другие законы. Так?
     - Так, - кивнул майор.
     - А мы пытаемся насадить собственные порядки. Сколько времени?
     Офицеры  свиты  одновременно  взглянули  на  часы,  ответил  же  майор,
остальные молча согласились, что, мол, верно, столько именно и есть.
     - Шестнадцать ноль-ноль, - сказал майор.
     Сорокин подв?л стрелки. Убежали часы на две минуты.
     - Надо нам  их всех помирить, - продолжил Вампилов. -  Знаете, что  мне
сказал недавно Наджибулла? Что он скорее найдет  общий язык с  Гульбеддином,
чем с Ахмад Шах Масудом. И знаете почему?
     Свита изобразила на лицах неподдельный интерес.
     - Потому, что Наджибулла - пуштун. А Ахмад Шах - таджик.
     Подчиненные,  кроме   майора-переводчика,  наигранно  пораж?нные  таким
выводом,  а может, и действительно  узнав  что-то новое для себя  под  конец
войны, многозначительно переглянулись.
     Сорокин вновь отодвинул занавеску. На улице повалил снег.
     С   Ахмад   Шахом  Масудом  договориться  возможность  существовала,  и
переговоры провести,  в принципе, советские готовились, посылали  к полевому
командиру тайных связных, от него доверенных  людей принимали, от советского
посла и  от Вампилова письма писали. В принципе, Масуд обещал на словах, что
советские колонны на Саланге трогать не будет, что, мол,  уйд?те без потерь,
не  беспокойтесь.  И  действительно,  вели  себя  духи на  перевале тихо, на
конфликт не нарывались, в русских  не стреляли, лишь передвигались туда-сюда
вдоль дороги небольшими отрядами, с пулем?тами  и  гранатометами  на плечах,
зубоскалили.
     Зато  "зел?ным",  афганским  правительственным   заставам,  и  колоннам
афганским угрожали скорой расправой, кое-где постреляли  даже  в  кабульских
армейцев, машины подожгли,  мол, не забывайтесь, мы хозяева на Саланге. Если
после вывода Масуд  перекроет  перевал,  правительство  Наджибуллы долго  не
продержится. Это очевидно для всех,  и в Кабуле, судя  по настроению местных
жителей чувствуется напряжение. Вампилову  ежедневно  докладывали  обо вс?м,
сводки  и аналитические материалы читал "папа", из разных источников  черпал
информацию, в том числе из личных встреч.
     И Наджибулла понимает, что  Ахмад Шах  Масуд - прямая угроза, потому  и
просит  разбомбить базовые районы Масуда,  операцию провести, выдавить его с
перевала, дальнюю  авиацию  задействовать, чтоб камня на камне  не осталось,
чтоб долго приходил в себя после бомбоштурмового удара "Панджшерский лев".
     Надеется Наджибулла, размышлял Вампилов, что таким образом вновь втянет
нас в  войну, и  появится  лишняя  зацепка,  чтобы  продлить срок пребывания
ограниченного контингента.  Ненасытные они  какие-то!  Танки,  бронетехнику,
артиллерийских орудий,  вертол?тов  - несметное количество получили.  А  кто
использовать это будет, кто у них воевать  будет? В  любой части  некомплект
людей.  Не хотят  идти  служить  в  армию афганцы. Теперь им  ещ? реактивные
установки "Ураган" нужны, "Град" подавай,  ракетные пусковые установки Р-300
-  "Скад".   Что  ещ?  попросят?  А  вся  верхушка  охвачена  пораженческими
настроениями, сами против душманов  воевать не хотят, советских подставляют!
Неужели так наивен  Наджибулла? Неужто не понимает, что пока  решение  будет
приниматься, пока он будет заверять  всех, что русские согласятся, Масуд вс?
прознает. От афганцев же в  окружении Наджибуллы и узнает. Он уже, по данным
разведки  почуял неладное и перемещает  отряды. Бомби -  не  бомби Саланг  и
Панджшер, толку не будет. Посмотрим, что решат на Политбюро. Будем воевать с
Масудом  - не  будем,  оставят  войска  -  не  оставят...  Действовать  надо
переговорами, а не оружием. Десять лет воевали, и ничего не добились.
     Свет   заж?гся.  Вампилов  взглянул   на  люстру,  и,  возвращаясь   из
задумчивого состояния, продолжил:
     - И вс?-таки, мы должны найти путь их помирить...
     - Кого, товарищ генерал армии, помирить? - уточнил Сорокин.
     - Афганцев, - каких афганцев? про кого говорил "папа"?, когда  и как он
надеялся помирить? умолчал, не поделился.
     Мирить надо всех! Не только Наджибуллу  с оппозицией. В самом афганском
руководстве по-прежнему  трения,  халькисты  с  парчамистами  не  уживаются.
Моджахеды  междоусобицу  развели.  Растащат по клочкам  страну,  раскроят. А
легко  ли  злейших  врагов,  кровных  врагов  мирить? Нет,  конечно. Но надо
стараться. Вампилов никогда не хвастался успехами, о его деятельности вообще
мало кто знал в армии, одни высокие чины в  курсе были.  Часто летал в самое
логово врага на  переговоры Вампилов -  иногда с  охраной, а  часто  с одним
только  переводчиком. И слушали его моджахеды. Верили на слово. Видели в н?м
человека чести.
     - Что-то запаздывают, - вновь посмотрел на часы майор.
     - С каждым разом я убеждаюсь, что никакого прока от наших встреч нет, -
как  бы  пожаловался  вслух  на наблюдателей  ООН  Вампилов.  -  Болтологией
занимаемся! Они ничем нам не помогают, и никак не влияют  на  пакистанцев. А
зарабатывают неплохо. Сколько они зарабатывают?
     - Я  не  уверен, товарищ генерал  армии, -  пожал плечами полковник  из
свиты с прилизанными волосами и пухленькими губками.
     - А я знаю, 20-25 тысяч долларов в месяц, вот сколько!
     - Возможно, товарищ генерал армии.
     -  А  это  300  тысяч  в  год.  А за  что  им  платят такие  деньги? За
присутствие? Куча бездельников! Ничего ровным сч?том не делают!
     - Подъехали, - сообщил Сорокин.
     Вампилов поднялся, поправил волосы, форму, повернулся к лифту спиной, и
ладошки   за   спиной   сцепил,   приготовился  изобразить   перед   гостями
задумчивость.
     Открылись  двери  лифта,  показался  генерал Хельменен  с  помощниками.
Вампилов  повернулся,  двинулся  навстречу,   любезно  поприветствовал.  Все
проследовали в зал, и генерал  армии,  сменив улыбку на серь?зное выражение,
направился к  своему традиционному месту за столом  переговоров  -  с правой
стороны, но  один из  офицеров группы ООН попросил разрешения сделать снимок
на память, и, пока он щелкал аппаратом,  подоспели отставшие  наблюдатели  -
полковник  Бо и  гражданский  человек  - ни  то  филиппинец, ни  то  китаец,
низенький,  с  длинными  ч?рными волосами.  У  каждого наблюдателя на правом
рукаве был  пришит  флаг страны,  которую они  представляли,  у Хельменена -
финский, у Бо - шведский.
     Полковника  Бо Вампилов не  любил,  полковник  раздражал  его с  первой
встречи. Швед  вечно  клевал  носом, безразлично  слушал переводы,  закрывал
усталые  глаза.  Один  раз коллеги  нашли  объяснения такому  поведению  Бо,
поделились,   что   летал   он  на  свадьбу  к   дочери,  и  тогда  Вампилов
снисходительно простил,  но  и при  последующих встречах полковник продолжал
засыпать.
     - Господин генерал, - начал Вампилов, обращаясь к Хельменену, - у  меня
для вас,  собственно говоря, никаких новостей нет. Вывод пока не начинается,
но и планы наши не претерпели изменений.
     "Папа" заранее  настроился преподать ООНовцам  урок, решил поставить их
на место. Уж  очень  они мнят себя важными  птицами. Вампилов  откинулся  на
спинку стула.  Под форму он  одел  теплый серый свитер,  и  чувствовал  себя
весьма  комфортно  в  плохо  отапливаемом  афганском министерстве.  И верный
помощник "папы", слегка медлительный, малословный, но крайне  исполнительный
седой генерал-лейтенант в  очках  тоже сидел  в  свитере,  только в  свитере
бежевом, от комплекта "горной" формы.
     Разговор заш?л о работе ООН на последнем этапе вывода.
     - Я надеюсь, что вы ознакомились с нашими соображениями по  организации
этой работы, - осведомился Хельменен.
     -   Какими   соображениями?  -   Вампилов   удивленно   поднял   брови.
Исполнительный  генерал-лейтенант быстро залепетал ему на ухо  о контрольных
постах, с которых наблюдатели ООН рассчитывают  следить за ходом  последнего
этапа вывода.
     -  Видите  ли,  господин  генерал, - двумя  руками, за дужки,  Вампилов
поправил очки,  - мне кажется,  что особой  необходимости  в подобных постах
нет, -  он сделал упор  на слово  "нет".  - Это было важно делать на  первом
этапе,  чтобы убедиться,  действительно ли  мы  вывели  пятьдесят  процентов
войск.  А  сейчас  у  вас,  извиняюсь,  задача  намного  проще.  Ведь  после
завершения вывода вам останется только  проверить,  все  ли советские войска
покинули Афганистан, - он выдержал паузу и ехидно продолжал, обращаясь через
переводчика к финскому генералу:  - Вы  помните, я говорил вам, что надеялся
увидеть процесс двусторонним. Мы выводим  воинскую  часть из Афганистана,  -
жестикулировал он рукой, -  и в Пакистане  ликвидируется база мятежников.  В
Пакистане  же, как  вам  известно, никаких  подвижек  нет!  Выходит, что ваш
орган, который должен наблюдать за выполнением Женевских соглашений, по сути
дела лишь наблюдает за выводом советских частей.
     ООНовцы заерзали на стульях.  Впервые кто-то набрался решимости вот так
прямолинейно упрекнуть их миссию за  плохую работу.  И Хельменен, напряж?нно
выслушав Вампилова, решил как-то реабилитироваться. Он сказал, что их миссия
имела целый  ряд задач,  часть из которых была выполнена,  хотя,  согласился
финн, в принципе, он, генерал Вампилов, в ч?м-то действительно прав,  и если
посмотреть на проблему с этой конкретной точки зрения, то выходит вс? именно
так, неутешительно.
     - К  сожалению,  мы не  всегда имели достаточно  условий  для работы, -
разв?л руками финн.
     "Плохому танцору и яйца мешают", - чуть не вырвалось у Сорокина.
     -  К тому  же,  - продолжал Хельменен, - об особой поддержке со стороны
правительства Пакистана не приходится говорить. Однако, все наши наблюдения,
все отч?ты мы  направляем лично Генеральному  секретарю ООН,  так что  он  в
курсе  всего происходящего, и знает о всех имеющихся нарушениях соглашений с
пакистанской стороны.
     Вампилов для себя давно понял, что подобные встречи с наблюдателями ООН
бессмысленны.  Сколько их уже было, сколько  обещаний он выслушал, и сколько
раз  откровенно  по-хамски  во  время переговоров  дремал  в кресле напротив
полковник Бо!
     Хельменен, в пятый раз за время подобных встреч, повторил, что в задачу
группы  ООН  входит  также наблюдение  за  процессом возвращения почти  пяти
миллионов беженцев.
     - Но, как вы  понимаете, - объяснил финн, - определенные препятствия не
позволяют беженцам вернуться в Афганистан.
     - Какие же? - удивился Вампилов.
     - Во-первых, как  вы только  что  говорили, зима. Многим  просто некуда
возвращаться.  Во-вторых, в отдельных районах страны ещ? продолжаются боевые
действия. Да и сами беженцы  говорят, что  они хотят дождаться  стабилизации
политической обстановки в Афганистане.
     - Это кто вам такое сказал?
     - Что именно? - не понял финн.
     - В отношении беженцев? - Вампилов настроен был воинственно.
     - Это же очевидно.
     -  Да  нет,  господин  генерал.  Не "винтер", как  вы сказали,  причина
невозвращения  беженцев. А то,  что им препятствия строят. Это "политический
винтер"!  - Подчиненные Вампилова закивали: "Так-то  вот! Генерал армии  вам
вставил!"
     - У беженцев была возможность вернуться в апреле, и в мае, и  в июне, и
в июле, и в августе, и  в сентябре, и в октябре, и в  ноябре, и в декабре, -
перечислял "папа". - Смотрите,  сколько  месяцев! И было  тепло тогда. И они
пошли было, но дороги им в Пакистане перекрыли.
     Как   об   стенку  горох.   Слушают,  соглашаются,  иногда  ерепенятся,
защищаются. Бес-по-лез-но!
     -  Кстати,  господин генерал,  -  Хельменен  вернулся  к  главной  теме
встречи, - когда начн?тся заключительный этап вывода?
     - А вы как лично думаете, господин  генерал? -  вновь улыбаясь, спросил
Вампилов.
     - Сегодня - 5 января,  по соглашениям советские войска должны  покинуть
Афганистан 15 февраля. На вашем месте,  я  бы начал  вывод 15 или 20 января,
чтобы за  неделю,  дней  десять оставить  Кабул. После этого минуете перевал
Саланг, а оттуда до границы - по прямой. И одновременно подтягивать части на
западе - из Шинданда.
     -  Верно. Однако,  погода, к сожалению, не позволяет нам этого сделать.
Саланг завален снегом. Лавины сошли.
     Минут  десять они  обсуждали лавины,  какие они  бывают, сколько метров
снега выпало, и Вампилов дипломатично заметил, что господин Хельменен хоть и
из  Финляндии  родом,  но  настоящих  лавин,  очевидно,  никогда  не  видал.
"Тридцать лавин сошло, - доложили генералу армии  перед встречей. - Движение
встало. Расчищают".
     - Километры снега!  С  гор  сходит  такая  огромная масса! И расчистить
чрезвычайно сложно... Так вот, как мне докладывают, уже три дня нет движения
на перевале.  Прид?тся ждать. Ну,  а если мы не  уложимся  в сроки  -  к  15
февраля, - то  это уже будет на  наша  вина,  а  вина "винтера"  -  заключил
Вампилов и самому стало приятно, что так вс? складно сформулировал.
     -  Да,  погода,  конечно  же,  неблагоприятная,  -  согласился  финский
генерал. - Не повезло вам  с погодой. Но  я не сомневаюсь,  что такая армия,
как  советская,  располагающая достаточным  опытом, в  распоряжении  которой
самая современная техника, сможет самостоятельно решить эту проблему. К тому
же, - Хельменен решил ударить ниже пояса, -  господин Горбачев ждет,  что вы
выведите войска к назначенной дате...
     - Вы правы, - Вампилов не любил, когда его авторитет пытались принизить
и  напоминали,  что  и над ним есть начальники.  Хотел  того  или  не  хотел
Хельменен,  а уколол  в  больное  место. -  Но господин  Горбач?в  не  может
командовать погодой.
     - Когда же, в таком случае, начн?тся вывод войск? - не утерпел финн.
     - А вот погода улучшится, - загадочным тоном ответил Вампилов, - выйдет
солнце,  продержится   хорошая  погода  месяца  два,  вот   тогда  и  начнем
выдвигаться отсюда.
     Советский  генерал явно намекал на  что-то,  не раскрывая карты. Но что
именно  пытался  дипломатическим  языком  сообщить  Вампилов,  Хельменен  не
улавливал.
     -  Так  что  у  нас,  как видите, есть объективные причины  задерживать
вывод,  -  уже  как  бы  между прочим сказал Вампилов,  и  с удовлетворением
заметил,  что наблюдатели  ООН  напряглись. Даже  полковник Бо  окончательно
проснулся.
     Москва  колебалась. Разные  люди приводили  разные доводы в кремлевских
кабинеты.  Были доводы в  пользу  того, чтобы  под любым предлогом  оставить
небольшие   формирования,   тысяч   20-30,   на   добровольческих   началах,
контрактников, для обеспечения безопасности Кабула.
     Но  военные  чувствовали ситуацию лучше кого бы то ни было, и понимали,
что  в очередной раз подставят армию, согласившись с  таким  предложением. И
потому настаивали, что уж  если собрались уходить из Афганистана, так делать
это надо  в  оговоренные в  Женеве  сроки,  независимо  от  того,  выполняют
Пакистан и США соглашения  или нет. И  никого позади не оставлять, ни одного
солдата, ни одного офицера!
     Политики же отдельные, особенно  побывавший в  Кабуле с визитом Министр
иностранных   дел,  пребывали  под  впечатлением  от  встреч   с   афганским
руководством,  особенно  с  президентом  Наджибуллой,  слезно  умолявшим  не
бросать афганскую революцию на произвол судьбы.
     "И один в  поле  воин!"  - переиначил тогда народную мудрость Вампилов.
Хорошо, что  переводить не надо было. В гордом  одиночестве доказывал он всю
пагубность  идеи сформировать для охраны  Кабула группировку. И  командующий
40-ой армии  всячески его  поддержал, когда рассказал "папа"  о  разговоре в
посольстве, и  другие генералы согласились - полный бред, авантюра! "Что они
там совсем ..уели что ли?" - возмутился генерал Сорокин...
     - Да-да, но это вс? равно не поймут, - Хельменен затруднялся с ответом.
Не мог  же  он, в  конце  концов, заявить, что миссия ООН соглашается,  что,
ввиду непредвиденных погодных условий, советские войска объективно не смогут
завершить вывод из Афганистана к  середине  февраля.  "Соглашения подписаны,
сроки  обговорены, о  ч?м  же вы,  русские, думали раньше? Кто заставлял вас
назначать  дату  окончания  вывода на середину  февраля?" - читалось на лице
финна. Что-то подсказывало  ему,  что это их  последний разговор, по крайней
мере уж в Кабуле.
     Больше полугода регулярно назначали встречи, сидели друг напротив друг,
хитрили,  лукавили, спектакли  разыгрывали. Теперь  Хельменену стало обидно,
даже неприятно, что  Вампилов так откровенно  издевается над ним. "Вывод вс?
равно начн?тся, - убеждал себя финн. - Куда же он денется?  Просто нас хотят
поставить в неловкое положение, нос утереть..."
     Вампилов же, возможно, и рад бы был  завершить сегодняшнюю  встречу без
загадочных фраз и нам?ков,  расставить все  точки и  распрощаться навсегда с
ООНовцами,  -  так претила ему вся эта  возня и  недоговорки, но вышестоящие
начальники  за его  спиной,  руководство в  Москве директив не выдавали, меж
собой спорили, приходилось изворачиваться.
     Подождали,  пока наблюдатели уехали, зашли в лифт. У Вампилова никак из
головы не выходил  шведский полковник Бо. Почему я его не поставил на место?
Как можно так себя вести на  официальных переговорах?  Опять чуть не заснул.
Хам. Нечего  приезжать на переговоры, если не выспался.  Тоже  мне офицер! И
никто не сделал ему замечания!
     -  Вы почему  не  сделали этому  шведу  замечание? -  Вампилов не добро
покосился на переводчика.
     - Мне не положено, товарищ генерал армии.
     - Этот швед,  кстати,  - заметил полковник с рылистой  физиономией.  Во
время беседы  Вампилова  с  Хельмененом  он записывал  вс?  для  отч?тов,  -
командовал  батальоном на Кипре в составе войск ООН по поддержанию порядка -
или мира? - запутался он в определениях.
     -  Хм-м... Батальоном?.. -  Вампилов как будто расстроился. Замухрышка,
командир батальона, а  позволяет себе  такое в  присутствии генерала  армии,
личного представителя министра обороны! Какое неуважение!
     Батальоном Вампилов  командовал  сорок  с лишним  лет  назад,  в звании
капитана, и не изнеженные, избалованные деньгами ООНовцы в подчинении у него
находились,  а   настоящие  гвардейцы,   научившиеся  фрица  бить,  бывалые,
выносливые мужики, гусары, все как один, как их командир, бравые ребята.
     Среди  военных ООН таких и не бывает,  там за деньги служат,  а  не  за
веру, подумал Вампилов.
     -  Все  они шпионы,  эти ООНовцы, товарищ  генерал  армии,  -  подметил
полковник.
     С полковником согласились.

        x x x

     Последние денечки  жилось  спокойно  в  Кабуле  советским  журналистам,
работникам посольства,  уже редким  советникам и специалистам. Армия  уйд?т,
неизвестно, что  будет  дальше. Как  сложится судьба у  тех, кто оста?тся  в
Кабуле? Позвала как-то генерала Сорокина журналистская братия  на вечеринку,
на виллу рядом с посольством. Теплая компания, много водки, закуски.  ?лка с
Нового года осталась. Елку у афганских солдат выторговали, у  голубой мечети
рядом с гостиницей Интерконтиненталь, за три банки сгущ?нки. Афганцы сами же
и срубили елочку, и вслед хихикали, а как же, только русский человек за елку
столько  сгущ?нки  отвалить  готов,  кому  она,  ?лка  в  Афганистане нужна?
Омрачил,  правда,  вечеринку  недавний  инцидент,   да  про  него  старались
помалкивать. И  смех  и  грех.  Загуляли как-то  с  четверга на  понедельник
корреспонденты и советники, отправившие в Союз жен, стрельбу устроили в саду
виллы,  соседей-афганцев  напугали  до смерти.  Те  даже  Царандой  вызвали,
думали,  душманы  в  Кабул  вошли,  оцепили  квартал, чуть  штурмом дело  не
закончилось.  А  под конец попойки один  товарищ по дороге в микрорайон, где
жила основная  масса советских  специалистов,  советников и  журналистов,  в
пот?мках, на пустынной  кабульской улице, сбил человека. Сбил и сбил, всякое
бывает. Вышел, а человек лежит, не поднимается, зашиб насмерть.
     История  особой огласки  не  получила,  замяли. И  вскоре,  вот  ирония
судьбы, в посольстве ему же при торжественных обстоятельствах медаль вручили
-  специальную  медаль,  к  выводу  войск   приуроченную,  "От  благодарного
афганского  народа".  Всем   вручали  и   ему   досталась,   на  память   об
интернациональном долге. Ничего не поделаешь.  Не  откажешься же, не станешь
послу объяснять,  что  так,  мол,  и  так, не достоин,  грешен, старичок  на
совести. "Выпей и забудь", - советовали по-дружески коллеги.
     Сорокин  прикинул - дел  срочных нет, запросто  задержится на вечеринке
допоздна, в  резиденцию сообщил,  где его,  в  случае чего,  найти,  телефон
оставил, наказал водителю, пока  светло, прямиком в  штаб армии ехать, нигде
не останавливаться. Научен был горьким опытом генерал.
     Компания   собралась   разношерстная.   Из    Москвы   недавно   прибыл
пропагандистский  десант - большая  группа  журналистов  и писателей,  вывод
освещать,  и кое-кого  из  этого  десанта  пригласили.  Работавшие в  Кабуле
советники   и  корреспонденты   подъехали.   Генеральские  погоны   Сорокина
притягивали всеобщее внимание, и Сорокин,  как  всегда, млел,  когда  к нему
подходили поздороваться, или когда подводили кого представить, и протягивали
руку  знакомые  лишь  по  телепередачам  журналисты,  известные литературные
имена, и почтительно произносили: "Здравия желаю, товарищ генерал".  Старого
знакомого увидел Сорокин - прозорливого советника, неисправимого циника.  Он
скромно стоял  с рюмкой водки, слушал,  как спорят примелькавшийся за  время
войны  на  советских  телеэкранах  корреспондент  и  его  газетный  коллега.
Советник тоже заметил Сорокина, подмигнул. По телефону говорили, а увидеться
никак не выходило.
     - Сдался мне ваш Афганистан! - басил телевизионный корреспондент.
     - Вот видишь, как ты рассуждаешь. Не любишь ты эту  страну. Ненавидишь.
Вспомни, Цветов  почему такие прекрасные  репортажи из Японии делал?  Потому
что он любил страну, в которой работал. Японский великолепно знал.
     - Плевать я хотел!
     - Нет, Сережа, без этого никак нельзя.
     Сорокин взял  со стола стакан, налил водки, бутерброд откусил, собрался
пересечь  большую  комнату, с  советником пообщаться, как  возник перед  ним
лысоватый,  но  достаточно молодой  ещ?, лет  тридцати, литератор  с глазами
навыкат. Фамилия у всех на устах - Лобанов, из пишущей  династии. И статьи и
книжки  про армию строчит. Сорокин  встречал вездесущего прозаика у  "папы",
когда тот  интервью  брал у генерала армии.  Единственный, кто сразу добился
аудиенции. Связи хорошие. Несколько часов просидели они с Вампиловым один на
один, и наградной  лист  ему сразу после интервью на машинке напечатали - за
командировки  в  Афганистан к Красной Звезде представили.  По разным  частям
поездил  литератор,  ворох  информации  собрал,  на  несколько  книг хватит.
Сперва, по  горячим  следам,  пару  очерков  напечатал.  Его  всегда  читали
взахл?б, любили в народе. Легко, слезливо и восторженно писал, и всякий  раз
находил новый поворот,  открывал новые темы, а там и  за большую книгу впору
садиться. Афганская тема на ближайший год будет наиболее выигрышная.
     Одним  из первых  про спецназ написал. Как ходил  с  группой  в  засаду
поведал в длинном очерке, хотя, как выяснил Сорокин, вс? специально для него
подстроили. Не  станут же подвергать опасности известного  журналиста, кто ж
на себя такую ответственность возьм?т?  Что  случись, у него  отец в  Москве
важная  птица,  ко многим  на  Старой  площади  в кабинеты вхож,  растопчет,
устроит  такое  разбирательство  и  в  такую  дыру  сошлют  потом  виновных,
пожалеешь,  что и  родился на свет.  Центральное телевидение  и то  близко к
настоящему бою не пускают. На  полигоне, если  уж очень бывало им приспичит,
пару "тойот" подбитых  поджигали, выводили разведроту,  несколько человек  в
духовской  одежде  ложились, изображая убитых  духов, и  запросто,  красочно
имитировали разгром банды или каравана.
     Выдали   тогда  товарищу  известному   корреспонденту   обмундирование,
подержали  на казарменном положении день-другой. На  зарядку, на марш-бросок
по полной выкладке отправили, солдатскими харчами покормили, - в армии-то он
ведь не служил, ему вс?  в  диковинку. Романтика! Автомат  вручили, патроны,
поводили  по  безопасному  району,  постращали  в предрассветные  часы якобы
надвигающимся караваном, да  и привели обратно целого и невредимого. Боя  не
было, а на  боевые сходил. Никого  не убили, да и  сами живы. Зато солдат  и
командира узнал хорошо,  вроде бы в деле даже  посмотрел, расспросил, пиши -
не хочу. И написал. И гордились солдаты, что имена их не позабыл военкорр.
     Разговаривал Сорокин с Лобановым весьма учтиво. И в главном они сошлись
-  нельзя  сейчас ничего  говорить.  Пусть  потом заявляют, что не надо было
войска вводить.  Но только  не сейчас. До  тех пор, пока последний советский
солдат не  покинет Афганистан, ни слова  плохого об этой войне, ни в печати,
ни по телевидению не должно проскользнуть. Чокнулись, выпили.
     - Только позитив!  - подчеркнул  Сорокин.  - Армия  держится  на  вере.
Нельзя эту веру у наших мальчишек отнимать!

     - Настырный,  пробивной,  -  посетовал на Лобанова  журналист,  который
совершил ночной наезд на афганца, и подлил всем стоящим рядом водки. - Связи
хорошие. Впрочем, и пишет неплохо. Везде лезет, везде хочет первым быть.
     - Разве это плохо? - резонно заметил Виктор Константинович.
     - Нет, наверное.
     - Ему  объясняют, что в  Кандагар  нельзя, - присоединился отстраненный
блеском  генеральских  погон,  и  потерявший  сразу  интерес  у  журналистов
полковник с прилизанными волосами, - а он уп?рся, просится, чтоб свозили.
     - Мы ему полчаса  доказывали, - вступил в разговор подполковник, третий
военный  человек  на вечеринке, по крайне  мере  в форме,  - что в Кандагаре
наших частей не осталось. Я говорю: "Кто ж вас охранять станет? Афганцы?  Да
они за милую душу вас духам сдадут".
     - Амбициозный, - подметил советник, - новое поколение, что вы хотите?
     - Ты не знаешь, среди журналистов и писателей не было героев Советского
Союза? - спросил полковник.
     - Думаю, скоро будет, - и оба грохнули со смеху.
     - Прошу  прощения, - советник направился к  освободившемуся от прозаика
генералу.

     -  Помнишь,  как хорошо было в академии? -  и полковник и подполковник,
прислонившись спинами к стене, предались сладким воспоминаниям.
     - Академия, как говорил у нас один генерал, - это большой поезд. Сел  и
поехал. Он тебя дов?зет куда надо. Главное - не высовываться из вагона, и не
прыгать на полном ходу.
     - Как же вообще хорошо было  в  застойные  времена! - причмокнул губами
полковник.  - Вс? было ясно  и просто. А теперь какой-то плюрализм появился,
демократию расширяют, про  гласность  твердят. Зачем  это в  армии?  Получил
приказ - выполняй. Бардак. Так и от армии ничего не останется.
     - И  от страны,  - подметил  подполковник.  - Кстати,  я  тебе  советую
съездить на "парванеску".
     - На барахолку? Там, говорят, опасно.
     - Возьми пистолет. Барахолка не барахолка, но я такие жене туфли наш?л!
За копейки.
     - Ношенные? - поморщился полковник.
     -   Чуть-чуть.  Не   заметно   совсем.   Почти   новые.  Зато  написано
"Ма-дын-Ю-эС-эЙ". Жена обрадуется.
     -  Виктор Константинович,  - пожал протянутую руку Сорокин, - рад  вас,
наконец, видеть. Как вс? прошло? Нормально?
     - Благодарю, Алексей Глебович, прекрасно.
     Налили по рюмочке.
     - Ваше здоровье!
     - Ваше!
     Из  каких соображений попросил  его тогда, в  их предпоследнюю встречу,
советник полетать по заставам,  Сорокин догадывался, но решил не спрашивать.
Незачем в чужие дела влезать. Надо так надо. Пусть и из чужого ведомства, но
помочь стоит.  Связался Сорокин с командующим авиации, попросил дать команду
на  аэродром,  встретить,  как  положено,  организовать  необходимую работу.
Накануне и  весь нынешний  день Виктор  Константинович на вертол?тах посещал
подготовленные к передаче афганцам заставы на подступах к Кабулу.

     Среди  камней и отвесных скал, над  пропастями  свили  гнезда советские
военные,   наладили   быт.  Дул  ледяной  пронизывающий  ветер,   но  Виктор
Константинович согревался коньячком из фляжки. Ночью свирепствовал мороз, до
минус  пятнадцати  опускался столбик, прямо как  в  России. Пока  разгружали
продовольствие,  сливали  в большой  ч?рный резиновый контейнер воду, Виктор
Константинович  знакомился  с условиями службы на заставе.  "Целый год сидят
безвылазно,  а то  и больше  -  поражался он  выносливости солдат. - Неужели
человек не сходит с ума? Перед  тобой весь Кабул,  как на ладони, две тысячи
метров над уровнем моря, а спуститься вниз нельзя... Что здесь делать? С ума
сойти можно!"
     Солдатики   соорудили  спортивный  городок  -  поставили   перекладину,
повесили  вместо  "груши" мешок  и вымещали на  н?м  всю накопившуюся злобу,
нетерпение,  качались  самодельной  штангой,  утром,   и  дн?м,  и  вечером;
солдатики исправно  ходили в наряды, мылись в  примитивной  бане раз неделю,
если  была  вода,  мастерили   из   артиллерийских   ящиков  столы,  стулья,
кресло-качалку,  обтягивали  казарму  парашютным  ш?лком,  ловили насекомых,
играли с гладкошерстным ч?рным псом непонятной породы.
     С одной заставы  захватили в  Кабул захворавшего бойца.  Заставу  ту на
таком пятачке выстроили, что и посадить машину не каждый сумеет. Борттехнику
пришлось открыть дверь, лечь на  палубу салона и подавать командиру  экипажа
знаки.
     -  Вез?т  же, - позавидовал один боец. - Мне вторую  вертушку ничего не
было. А  этому  каждый  раз письма привозят,  а теперь в  госпитале отдыхать
будет. Там хавка классная.
     Кто-то из солдат постучал ему по голове:
     - На-ш?л чему завидовать! У него ж желтуха.
     По вискам больного  солдатика струйками стекал пот. Он весь полет сидел
в вертол?те на полу.
     "Для  него война закончилась, -  порадовался Виктор  Константинович.  -
Хорошо, что  у  Гали девчонка.  В  армии не служить...  А  внучку  моему  не
избежать этой  участи. Будут  ли ещ?  войны, когда  он  подрастет? Наверное,
будут. Никуда не денешься".
     Госпиталь... Увлекся, как мальчишка, привязался к веснушчатой, скромной
медсестре. Ай,  да  Виктор Константинович,  ай,  да  дедушка!  Казалось, что
такого? Ни к чему  не обязывающий,  классический,  скоротечный  госпитальный
военно-полевой романчик.  Так нет. Пришла любовь. Поздняя, последняя. Схожая
со вторым дыханием при беге на длинные дистанции. Судьба... Как только сняли
с ноги гипс, он повез е? в город, по дуканам. Так трогательно было наблюдать
за  ней! Она ничего не  покупала, только ходила смотрела, цены  узнавала. Он
запоминал, на что Галя обращает внимание, отметил, что вкус у не? хороший. А
стоило ему  отвлечься, как к Гале  подош?л патруль, точно почуяли, что она в
городе на птичьих правах, что никакого у не? разрешения на посещение дуканов
нет. Он тут же решительно обнял е?, словно спасал от хулиганов, показал сво?
удостоверение советника, и ещ?... назвал  женой, чтобы вконец отвязались два
солдатика   и  старший  лейтенант.  Старлей,  естественно,  не  поверил,  но
промолчал,  отпустил перепуганную  девушку. А  ещ? он  учил  е?  стрелять из
пистолета. И  у Галки  неплохо  получалось.  Стоило ей  первый  раз разнести
выстрелом  бутылку,  как она вскрикнула  и, выронив  пистолет, захлопала  от
радости в ладоши.
     Полтора года длилось их счастье в Кабуле. Он похлопотал, устроил Галю с
Аленкой   в  Москве,   хорошую   работу  наш?л.  Семейная  жизнь  у  Виктора
Константиновича давно разладилась. Пока детей  не поставили на ноги,  ничего
не  предпринимали. Теперь же  шло к тому, чтобы разводиться. Но тут  у  жены
обнаружили рак. Разве оставишь е? в таком положении? За  неделю до отъезда в
Кабул Галя сказала:  "Никакого развода. Ты должен  быть сейчас с ней.  Ты ей
больше нужен..."
     Виктор Константинович сощурился, закрылся рукой от слепящего январского
солнца,  которое  уже опустилось  к горам. Лучи  скользили  и  отражались от
тонкого  покрова снега. Людские тени растягивались  на несколько метров.  Из
вертушки выпрыгнул несчастный, с поникшим взглядом десантник.
     - Давно тебя на скалу посадили? - спросил советник.
     -  Пять  месяцев назад, -  солдат озирался  по сторонам, будто  матрос,
ступивший на землю после дальнего плавания.
     - И ни разу не спускался?
     - Нет.
     - А до этого где служил?
     - На юге.
     - И где же лучше?
     - В Кабуле.
     - Спокойней? Меньше обстрелов? - догадался Виктор Константинович.
     - Нет, кормят лучше. Мы там кроме квашеной капусты по полгода ничего не
ели.
     Точно  такой  же  горемыка-солдат  стоял на  КПП 103-й  дивизии,  когда
советник заезжал туда для встречи с командующим. Сунув в окно машины голову,
сирый  и продрогший  гвардеец поплелся открывать  ворота  части,  но  прежде
пытался   натянуть   на   обм?рзшие  пальцы  старые   перчатки,   и   Виктор
Константинович слышал, как гвардеец ругался вслух:
     - Будь прокляты империалисты, из-за которых я тут мучаюсь!..

     - Проиграли мы здесь, Алексей Глебович, проиграли, - советник захмелел,
впал в философское настроение,  с печалью в голосе рассуждал: -  Любая армия
бессильна  против  партизанской  войны.  Они везде,  всюду.  К тому  же,  им
американцы  помогают.  Тупик.  Я  вам  тогда ещ?  говорил,  елки-палки,  уже
несколько лет  прошло, ничего у нас путного в  Афгане не  выйдет.  И  армия,
извиняюсь конечно, не принимайте на свой сч?т, армия деградирует.
     Зачем пересказывать свои наблюдения  Сорокину?  Вс? это  знает генерал,
вс? видит, не слепой, другое дело, что не придает значения, о другом думает.
Армию  давно кастрировали,  предали,  забыли, армия  разваливается. Не 40-я,
сороковая ещ? на что-то способна, армия в целом, вооруженные силы. Сороковая
не задавалась вопросами: проиграла она войну  в  Афганистане, не  проиграла,
армия состояла из отдельных людей, из частных судеб, проблем, желаний. Взять
хотя бы  того мордастого  пузатого  полковника,  что видел  утром  в дивизии
Виктор Константинович. "Осторожней!"  - орал  полковник  на  солдата.  - "Ну
смотри  -  он  же  так  не пройд?т!"  Солдат  затаскивал  в модуль  японский
телевизор.  С трудом обхватив большую  коробку,  он надеялся  протиснуться в
узкий проем,  полковник же вытягивал из кармана пригоршни семечек, грыз их и
сплевывал шелуху: - Привыкли вс? делать  по-крестьянски, разгильдяи..." Если
рушится армия, вооруженные  силы,  скоро  и  страна  затрещит по  швам,  уже
трещит,  с  Нагорного  Карабаха  началось, в Прибалтике что-то  будет, не за
горами сложные времена. Доигрались с перестройками...
     Лобанов  не знал, что за человек  Виктор  Константинович,  что делает в
Кабуле, из  какого ведомства.  Да и не  боялся  он никого, у самого  дядя на
Лубянке работал. Однако, неуважительные высказывания в адрес Советской Армии
его покоробили, услышал через всю  комнату, подобрался  ближе, убедился, что
поливают грязью  "непобедимую и легендарную".  Не стерпел, заклеймил позором
рассуждавшего  с печалью в голосе о поражении  в Афгане подвыпившего Виктора
Константиновича, чуть  ли  ни  в  измене Родине  обвинил. С пеной  на  губах
твердил:
     -  Я  увидел  здесь  всю  мощь нашей прославленной армии! - и с пафосом
заявил:  - Армия  находится  в  пике  своего  расцвета!  -  Похоже,  первые,
набросанные  в записных книжках, строчки  новой статьи  цитировал.  -  Армия
вновь подтвердила славу русского оружия!
     Виктор  Константинович  наполнил  рюмку   и  с  различимыми   оттенками
снисходительности в голосе предложил тост:
     - За нашу славную армию!
     - Вот это другое дело! - засиял Лобанов. -  Товарищи, товарищи,  минуту
внимания! Есть тост. За нашу великую армию!
     -  Воюющую   армию   полностью   разложили,   признав,   что   ситуация
бесперспективная, что  необходимо  оттягивать  силы,  -  возмущался в  узкой
компании  единомышленников  полковник с прилизанными  волосами.  -  Вывод на
пораженческое настроение  настроил. Разве  не так? Никак  решиться не хотели
действовать   ж?стче,  дальше.  Захотели  бы   -  выжгли  бы  вс?  напалмом.
Американцам  можно,  а  нам  нельзя?!  Держали  армию  на коротком  поводке,
натравливали то и дело на духов, натаскивали, как служебную собаку. А зачем,
спрашивается? А  теперь мы ещ? и виноватыми окажемся.  На армию  все неудачи
свалят. Это у нас запросто! Увидите!
     Сила  армии  заключается в  одном, - вывел в эти дни советник,  - армия
знает, что уходит, и готова на любой подвиг, дабы вернуться живой...

     Голова у Сорокина давила на плечи тяжелей двухпудовой гири, но держался
он  на людях молодцом. Закалка. Перепили накануне. Вроде старался пропускать
тосты, и  закусывал как следует,  а  нате  же,  расслабился,  не  рассчитал,
переусердствовал  с  крепкими  напитками.  Виктор Константинович подливал  и
подливал.  Пьет, как  лошадь, и никогда язык не заплетается, и так интересно
всегда  рассказывает!  Всегда  вс?  наперед  знает,   предчувствует,   умеет
анализировать, как  никто. "Просто у него больше информации,  чем у меня", -
успокоил себя генерал. Долго  засиделись,  и не выспался.  Правильно сделал,
что водителя отправил засветло.  Позвонил в  резиденцию,  прислали  дежурную
машину, с сопровождающим офицером, доставили в целости и сохранности.
     "Слетелись, как мухи на дерьмо.  Прилипли, как банный лист  к ж... Тоже
не хорошо. Пчелы на  мед? Уже  лучше.  Журналистов  - как  собак  нерезаных.
Естественно,  исторические  события.  Конец  войны.  Весь   мир   только  об
Афганистане и говорит..." Вон их сколько наехало! "Западников" тьма-тьмущая,
и вс? им показывай-рассказывай, нынче ведь "перестройка", "гласность".
     Сорокин глянул на часы, поторопил водителя:
     - Поднажми, Толя, нас ждут  к двенадцати.  - Как вы  сказали, Эдвард? -
повернулся  генерал к  иностранному  журналисту  в кожаной  куртке и меховой
шапке. - Вывод из Афганистана - яркий пример нового политического  мышления?
- Лейтенант-переводчик повторил вопрос на английском.
     - Совершенно верно, - кивнул  корреспондент, и уставился в окно машины.
- Что это за самол?т?
     - Ил-76-ой, - пояснил Сорокин.
     - А вертол?ты?
     - Ми-24-ые.
     Англичанин занес названия в блокнот.
     - Сколько же миллионов  долларов  вы  угрохали  на  помощь  мятежникам,
поставляя им мины, "стингеры", - деликатно корил гостя генерал. - А на минах
простые крестьяне подрываются. "Стингерами" гражданские самол?ты сбивают.
     -  Это  не  мы  поставляли,  а  правительство  США,  -  уточнил Эдвард,
напоминая, что он британский подданный.
     "Какая разница, - подумал генерал. - Все вы - против нас".
     - Значит так. Переведите господину Эдварду, что на аэродроме, - генерал
намеренно  избегал  называть части своими  именами,  вс?  же  осторожничал с
иностранцами, - он сможет взять  интервью у  полковника Митрофанова.  Боевой
командир, в  Афганистане - второй раз.  Мы  с ним в былые  времена,  - важно
заметил  Сорокин, -  вместе  на  операции летали. Однажды  чуть не  сбили, -
зачем-то добавил он.
     Это уже фантазировал  генерал. Летали  без приключений. Просто  один из
офицеров  экипажа обратил внимание Сорокина  на пулевое отверстие.  Кто  его
знает, откуда оно взялось. Бывало, что духи  стреляли из кишлака,  бывало  и
свои же солдаты-обалдуи, загрустив и заскучав, от нечего делать по вертушкам
одиночный выстрел производили с поста.
     -  Двадцать  минут  хватит на  интервью? Так,  - Сорокин прикидывал  по
времени. - Потом пообедаем, и поедем на раздачу гуманитарной помощи.
     Эдвард выслушал перевод, утвердительно кивнул.
     "Прекрасно понимает и по-русски,  -  решил  Сорокин.  - Все они хотя бы
наполовину  шпионы.  Только  прикидываются,  что  ничего  не знают. Так я  и
поверил,  что  он в военной технике  не разбирается, самол?тов транспортных,
вертол?тов  боевых  никогда  не  видел! Строчит  в блокноте  без  остановки,
помечает что-то. Хотя, не знаю. Молод он, лет 25, поди, не больше".
     Генерал в кабинет командира полка заходить отказался.
     - Вы сами, сами,  - не хотел он смущать полковника Митрофанова во время
интервью. - Распорядитесь  только, чтобы  мне чайку  организовали,  что-то в
горле першит.
     Раньше бы и в голову такое никому бы не пришло - запустить иностранного
корреспондента в  боевую советскую часть, да не где-нибудь  сбоку припека, а
на самом  кабульском аэродроме, да чтоб  он в штабе полка на секретные карты
глазел,  чтоб  новейшую  военную технику  разглядывал в упор. Да  в  прежние
времена особый отдел бы  близко не подпустил  такого лазутчика к части. "Вс?
меняется..."
     - Так, какие  будут  вопросы?  - пригласил  гостя садиться  Митрофанов.
Корреспонденту  никто ничего не успел рассказать, а он уже что-то записывал,
и будто не замечал никого. - Что это он? Вы по-русски говорите?
     - Нет, он не понимает, - сказал переводчик.
     "Полковник  Александр Митрофанов. Командир авиаполка. Камуфляжная форма
на молнии, под ней - белая майка в синюю  полоску. Гладко выбрит", - пометил
Эдвард.
     Наконец,  он оторвался от блокнота, оглядел кабинет:  портрет Ленина на
стене,  стол,  несколько  стульев, телефон  на  столе.  "Без  роскоши  живут
советские полковники".
     - Какие задачи выполняет ваша часть? - начал Эдвард. Дальше последовали
стандартные вопросы: отношение к выводу? не жалеете, что  уходите? что будет
после того, как советские покинут Афганистан?
     -  Прямо,  как  сговорились,  -  пошутил,  расправившись  с  вопросами,
Митрофанов. Отвечал он  коротко, но не каз?нными фразами, не из газет черпал
мысли,  самостоятельно формулировал,  с  юмором, оригинально  и  легко. - На
прошлой неделе тоже приезжал иностранный корреспондент. Один в один  вопросы
задавал, - признался полковник переводчику.
     Эдвард нисколько не смутился.
     - Господин полковник, вы сами летаете?
     - Летаю.
     - Часто?
     - Приходится.
     - Тогда такой вопрос. В прессе, в западной прессе, - поправился Эдвард,
- часто  сообщали, что русские "стирали  с  лица земли" целые  кишлаки.  Это
правда?
     - Неправда. На войне,  если в тебя стреляет из кишлака враг,  и сбивает
ракетой "ведомого", твоего товарища, в общем, а со мной такое было, раз... и
нет больше экипажа, сбили, горит вертушка... и сесть, спасти не можешь...  я
хочу  сказать, что на войне как на  войне... Если по  нам  из  кишлака  духи
начинают работать, мы не церемонимся с ними.
     - Понимаю.
     - Знаете Эдвард. Эдвард его зовут? Знаете, я вот как скажу: легче всего
написать, что русские летчики разрушают афганские  кишлаки. На самом деле мы
первыми редко когда стреляем. Право первого  выстрела, как  на дуэли, обычно
доста?тся противнику.
     - Вы многих друзей потеряли?
     Митрофанов посерь?знел:
     - Ты у него спроси, он сам-то в армии служил?
     - Говорит, что нет.
     - То-то я и вижу.
     - Вы не ответили, господин полковник.
     - Слишком многих, Эдвард.
     - А что сейчас для вас самое главное, в эти последние недели?
     - Чтоб больше ни один из моих летчиков не погиб.
     - А  вы  не могли бы назвать  общее  число  потерь части за весь период
войны?
     - Зачем вам это? - погрустнел полковник. Воцарилось молчание. - Летчики
погибают по-разному.  Кто-то  в  воздухе,  а кто-то...  Недавно  провожали в
последний   путь  боевых  друзей.  Погибли  во   время   обстрела  аэродрома
реактивными снарядами. Погибли в своих комнатах...
     "Вежливый, скромный, говорит  негромко, умеет,  в  отличие от остальных
русских,  искренне  улыбаться  даже, когда не  выпьет  водки.  Обижается  на
банальные вопросы. Интеллигентный. Человечный", - успел добавить  к  записям
англичанин.  Конечно  же,  в  статье упоминать  все  эти  детали  Эдвард  не
планировал. Ему просто интересно было  самому разобраться  и понять русских.
Ведь он рос  под  воздействием западной пропаганды,  ему,  как  и  миллионам
сверстников внушали, что Советы готовятся сбросить атомную бомбу, показывали
их ветхих маразматических лидеров, стращали коммунизмом.
     - Мне  жаль, - англичанин потупил  взгляд. - У вас семья есть?  - гость
понял, что пора сменить тему.
     - Есть, - Митрофанов воодушевился. - Жена, сын.
     - Часто пишут?
     -   Часто.   Недавно,  кстати,   "звуковое"  письмо  получил.   Кассету
магнитофонную.  Знаете,  так необычно, сидишь вечером в комнате в Кабуле,  и
слушаешь голоса родных. Будто они рядом совсем.
     - Переживают за вас?
     -  Конечно! Война заканчивается. Месяц с копейками  остался. Как тут не
волноваться?!
     - Что вы сделаете первым делом, когда вернетесь домой?
     - Что сделаю?  - Митрофанов посмотрел на переводчика, улыбнулся: -  Как
ему сказать? Попрошу жену борщ приготовить. Настоящий домашний борщ! А потом
выключу телефон и лягу спать. И, надеюсь, дня два подряд не просыпаться.
     - Устали?
     - Все здесь устали. И солдаты и офицеры. Все хотят домой.
     - Спасибо,  - гость поблагодарил  через переводчика полковника и закрыл
блокнот. Митрофанов вздохнул с облегчением.
     - Последний вопрос, - вдруг вспомнил Эдвард. - Скоро и ваша часть будет
выходить. Вы полетите последним?
     Полковник  Митрофанов,  как  любой  летчик,  был  отчасти  суеверным. В
приметы  искренне  верил.  И  неудивительно.  Сложилось   так,  что  пережил
Митрофанов  на  исходе  войны  серьезные  "звоночки". Прямо  один  за другим
следовали они. В сентябре, когда  завалили неподал?ку  от тюрьмы Пули  Чархи
вертушку,  по  вертол?ту Митрофанова  был  пуск.  Каким образом промазали  -
непонятно. А спустя месяц летели  под видом афганцев  из  Гардеза, полковник
ш?л крайним,  и духи из  "зел?нки" завалили лучшего друга. Ничего  не успели
предпринять. Первый "звоночек" - не  так страшно,  у всякого бывает. А после
второго начинаешь осторожничать. Начинаешь всерьез переживать. Одно утешение
- войне конец, рисковать больше никому не прид?тся.
     - Не знаю, как  это по-английски звучит,  но у нас не  принято говорить
"последним". Мы обычно говорим лететь "крайним".  Так вот, я полечу крайним,
когда буду уверен, что все мои благополучно покинули аэродром.
     "Сентиментальный  полковник.  Скромный",  -  занес   вместе  с  цитатой
последние пометки в блокнот Эдвард и встал.
     -  Сейчас вас проводят в столовую.  Попробуете, как у нас  кормят. Я, к
сожалению,  вынужден   заняться  другими   делами,  так   что,   переведите,
пожалуйста, обедать буду позже.
     - Жаль, - сказал  англичанин. И попрощался по-русски, правда, с сильным
акцентом: - Да-сви-да-ня.

     Установленные на бронемашинах звуковещательные станции оглушали площадь
музыкой,  пытаясь  создать  у  кабульских  жителей  праздничное  настроение.
Царандой  сдерживал неуправляемую толпу,  рвущуюся  к советским наливникам с
дизельным топливом и грузовикам с мукой. Цены на солярку, некоторые продукты
в  городе резко  повысились  перед  уходом советских.  Особо страдали  самые
бедные афганцы.
     Афганцы всех возрастов в залатанных брюках, рваных  куртках, толкались,
ругались, женщины в голубых и горчичных паранджах орудовали  локтями. Давили
детей,  втаптывали стариков  в грязь. Босые,  ободранные, голодные,  готовые
драться,  загрызть кого-нибудь, лишь  бы наполнить  лишнюю  канистру, ведро,
жестяную банку соляркой, выпросить второй кулечек с мукой.
     -  Стадо безмозглых  овец!  Будто  конец  света, -  кивнул на  афганцев
советский офицер в бушлате, сидевший на башне БТРа. - Как в зоопарке!
     -  Ты  б посмотрел, что  творится  в  московских универмагах,  когда на
прилавки выбрасывают какие-нибудь французские бюстгальтеры.
     - Сравнил!
     - Что они говорят? - спросил у переводчика Эдвард.
     - Они говорят, что очень  полюбили Афганистан и  его народ, а-а-а,  что
переживают за несчастных детей...
     - Вы не могли бы спросить у них, что, по  их мнению, будет здесь  после
того, как уйдут советские войска?
     - Ни хера хорошего не будет.
     Пальцы на морозе не слушались. Эдвард  взял ручку в рот, а руки спрятал
в карманы куртки. Ждал перевода.
     -  Мы  свой  интернациональный  долг  выполнили  до  конца, -  наконец,
сформулировал переводчик. Эдвард записал и вновь сунул руки в карманы.
     - Пусть выкручиваются, как хотят, - добавил второй офицер.
     - Что он сказал? - кивнул на офицера Эдвард.
     - А-а-а. Говорит, что афганцы навсегда останутся нашими друзьями.
     Сорокин жестами звал вернуться к машине.
     -  Поехали отсюда,  -  шепнул  переводчику  генерал.  -  Здесь  страсти
накаляются.
     Когда напор  желающих  достиг  критической  отметки,  афганский  офицер
запрыгнул в бронемашину, отключил  музыку и, в надежде  утихомирить рвущихся
за дармовыми продуктами  и топливом  неграмотных, нищих людишек, предупредил
на фарси:
     - Если не будет порядка, мы прекратим раздавать помощь!
     Порядка не прибавилось, толпа росла, и, чтобы избежать трагедии,  акцию
прекратили,  что  вызвало всплеск негодования. Солдаты  вскочили  на машины,
грузовики тронулись с площади.  Вдогонку  им полетели камни, палки, жестяные
банки. Эдвард и генерал Сорокин этого уже не видели. Они ехали по городу.
     - Как видите, мы не бросаем друзей в беде, - сказал, когда они отъехали
от площади, Сорокин, и к собственному удовлетворению заметил, что английский
журналист  занес  что-то  в  блокнот.   "Генерал   говорит  штампами,   одна
пропаганда. Полковник - мудр и лаконичен. Видимо, хороший командир. Думает о
людях". - Несмотря на то, что советские войска покидают Афганистан, -  вещал
генерал, -  мы  и  не думаем  прекращать  помощь  нашим  южным соседям.  Как
говорится,  друга  в беде не  бросим. Поэтому  раздача гуманитарной  помощи,
особенно сейчас, когда ударили такие морозы, и завалы на Саланге, и в Кабуле
явно ощущается  нехватка топлива и продовольствия,  - первостепенная  задача
для нас. Кстати, сказать, переведи ему, - повернулся он к переводчику, будто
до этого  говорил без  его помощи, - те самол?ты, что заходили  на  посадку,
когда мы ехали мимо аэродрома, он ещ? спрашивал, как они называются, так вот
они ежедневно доставляют в Кабул муку. Тысячи и тысячи тонн.


        x x x

     Дворец Амина опустел. Штаб 40-ой армии  переехал  в  расположение 103-й
воздушно-десантной дивизии у аэродрома. Городок по  описи передали афганцам.
Сколько израсходовали бумаг, сколько  актов  составили о передаче  имущества
афганскому   министерству  обороны!  Каждую  мелочь   учитывали,  вписывали,
комиссии многочисленные создавали. Из-за одного недостающего в казарме стула
поднимался скандал!
     Уход из бывшего  дворца Амина был спешным,  неожиданным для  некоторых,
несмотря на  то, что об этом  еж