ссуют?
     - В строй ты не верн?шься, но штабная, думаю, должность для тебя всегда
найд?тся. Надо похлопотать.
     - А можно как-нибудь не  афишировать... я имею ввиду про осколок... - и
сам понял, что глупость сморозил, вышел, прикрыл дверь в кабинет.

     <i>...конец оказался прозаичным...</i>

     ...Когда Лена  приезжала к  нему  в  госпиталь, про осколок никто  и не
подозревал. Она  гладила багровый  шрам  у  него  на  шее,  что-то говорила,
расспрашивала, рассказывала о Настюше, родителях. А он, словно ошалел,  дико
захотел е? после стольких  одиноких месяцев. Накопилось желание, намечталось
в одиночестве! Зав?л в перевязочную, целовал губы, грудь. Она вся трепетала,
громко дышала, стонала, и беспокоилась, что кто-нибудь услышит, войдет.

     <i>...мы тогда былитак счастливы!...</i>

     <i>... а что, если мне это просто приснилось?..</i>

     Шарагин л?г на живот, обнял, как обнимал бы Лену,  подушку, и ещ? и ещ?
раз вспоминал  тот приезд в  госпиталь; он  вспоминал  и сильней вдавливался
налитой своей мужской силой в матрац.
     А   во  сне  он  ш?л  по  вечерней  улице,  детской  площадке,  где  на
перекладинах кто-то развесил для просушки  белье,  и женщина с собранными  в
пучок волосами, в фартуке  выбивала пыль из  ковра, под распахнутыми  окнами
первого  этажа,   из   которых   тянуло   недосягаемым   теплом   и   уютом,
размеренностью.  Ему   захотелось  остановиться,   заглянуть   внутрь,   или
попробовать  найти здесь  друзей,  но потом  он сообразил,  что здесь  чужое
счастье, что ему надо идти дальше, что его дом  где-то в другом месте. После
же приснилось, что Лена  бежит босиком  по некошеному лугу,  сме?тся,  и  он
сме?тся, и они  падают и долго лежат в траве, обнимаются, целуются,  а потом
Лена сидит, поджав колени, с одуванчиками в руках.
     Она подула на пушистые головки, и сотни семян одуванчиков

     <i>...как "купола" при десантировании...</i>

     полетели прочь, и поток воздушный подцепил и самого Олега  из того дня,
и подбросил вверх, в глубокое синее небо,  оторвав от  Лены, и того зел?ного
поля,  и  одуванчиков,   и  он  сделался  маленьким,  бесправным  существом,
несущимся в неизвестность.
     И слился он  с женским голосом из церковного, не просто  церковного, из
божественного хора. Голос был  звонким, невесомым,  птицей парил в  небе, не
голос - сгусток добрых  побуждений, чистых душевных устремлений. И последняя
мысль была:

     <i>...ангелы зовут...</i>


        x x x

     С самого  дня рождения  судьба повязала  его  с  армией,  с  малых  лет
впитывал  он  е?  дух и запах. Он свыкся с  е? трудным характером, принял е?
правила, уверовал в е? непобедимость, проникся романтикой офицерства.
     Подсчитывал теперь, сколько набежало лет выслуги.

     <i>...немало, на полпути не останавливаются...</i>

     Отказаться  от  офицерского  образа жизни: от  ВДВ, от неба, парашютов,
товарищей,  должностей, званий, погон, формы, сапог, нарядов, оружия, строя,
казармы, приказов, бестолковых бойцов, и шагнуть в никуда, за ограду  части,
в мир, который он,  как  любой офицер, совсем  не знает, мог ли он  на такое
решиться?

     <i>...и что я на гражданке буду делать? в таксисты пойду? на стройку? на</i>
     <i>завод?.. с осколком у сердца и вечной болью в голове...</i>

     <i>...превратиться в простого обывателя? отречься от армии?..</i>

     Снова  от  него  требовалось  отречение!  Сперва  от  веры  в  страну и
праведность е? пути, теперь - от армии!

     <i>...а что потом? с чем жить? ради чего жить?..</i>

     <i>...не офицерское это дело - в политику лезть, болтовней на кухне</i>
     <i>увлекаться... это удел интеллигенции - постоянно метаться, менять</i>
     <i>настроения, убеждения... в зависимости от того, во что сегодня</i>
     <i>уверовал... утром проснется - убежденный марксист, дн?м -</i>
     <i>расстроился, засомневался, себя пожалел, и - в капитализм</i>
     <i>потянуло, а вечером про Христа вспомнил...</i>

     Знал он этот народец. Даже в армии встречались. На штабных должностях.

     <i>..зачем погоны носят? Зачем, спрашивается, на войну едут? если</i>
     <i>ни во что не верят, если даже поражения нашего желают?.. чтоб</i>
     <i>только ордена на мундиры вешать, и чеки загребать?..</i>

     И  в Союзе  нынче на  каждом шагу натыкался на таких  людишек.  Вон - в
санатории - многие просто так расслаблялись.

     <i>...болото... одного поля ягодки... что интеллигенция вшивая, что эти</i>
     <i>примазавшиеся к армии служаки...</i>

     Вот от кого - все беды. Это же настолько очевидно! Вот от кого - зараза
идет!

     <i>...вера в людях надорвалась... слишком долго ждали лучшей жизни...</i>
     <i>не дождались... слаб человек... сразу - вынь да положь... пошатнулись</i>
     <i>все, и наверху и посередке, кто рассуждать привык да сравнивать...</i>

     <i>...общество погрязло в мещанстве! ничего святого не осталось!</i>
     <i>никаких порывов! подвиги больше никому не нужны!..</i>

     <i>...мы же испокон веков тем и отличались, что жила в нас</i>
     <i>исключительная жертвоспособность, постоянная готовность идти на</i>
     <i>смерть, на каторгу, под пули - ради высокой цели... героизм всегда</i>
     <i>был не исключением - правилом...</i>

     И задумался: прав ли? Не слишком ли краски сгустил? Нет. Вс? верно. Так
было! Что же произошло? Почему успокоились люди? Почему не осталось больше:

     <i>...ни Бога, ни высоких идей?..</i>

     Только - материальное. Только - бытовщина. И - демагогия одна.

     <i>...вся страна вдруг села на струю... такой же понос, как при</i>
     <i>ам?биазе, только словесный...</i>

     <i>...против войны никто голос не поднял, трусят, ругают и осуждают за</i>
     <i>нашими спинами, и служить не хотят, а поспорить на теплой кухне,</i>
     <i>покритиковать - тут как тут... и выставляют, что умней тебя...</i>

     Вот  как  обернулось:   сдались  люди  советские,  сдались  в   мыслях,
капитулировали,   не   устояли   перед   невидимым  врагом,  кончился  накал
противостояния, предали страну! Это ж так очевидно! Расслабились. Взять хотя
бы  офицеров в санатории. Обычным делом нынче стало над  страной смеяться. И
вот уже один офицер заявляет другому:
     - ... да  они нас  настолько обогнали, что и через сто лет не  догоним!
Отстали безнадежно! Одни ракеты и танки и умеем  клепать! А больше ни на что
не  способны! У  них  там такая  технология! Высочайший уровень!  Так богато
живут! У каждого - отдельный дом с бассейном! У каждого - автомобиль! А мы -
по общагам обшарпанным с семьями ютимся! Да если  американцы  развернуться и
побегут  нам  навстречу,  то  и  тогда нам  не догнать... Так что, давно  мы
проиграли.

     <i>...а ведь это из-за таких вот нас вечно уносит с курса...</i>
     <i>карабкаемся выше, а достигнув нового уровня, - обязательно зачем-</i>
     <i>то оборачиваемся, и непременно находим какие-то изъяны,</i>
     <i>недоделки, или что-то лучшее объявляется, ранее не додумались, и</i>
     <i>разворачиваемся на сто восемьдесят, на вс? сразу наплевать, от</i>
     <i>всего тут же открестились, и бросаемся вниз головой, вс?</i>
     <i>перечеркивая, чтобы начать с нуля, чтобы уж в этот раз - правильный</i>
     <i>путь выбрать, и чтоб без ошибок обойтись, и без жертв ненужных, и</i>
     <i>без греха... а вс?, что нажили таким трудом, сотворили, надрываясь,</i>
     <i>поколения целые, - коту под хвост... то царь нам, видите ли, не</i>
     <i>угодил, теперь советская власть - не годится... и никогда у народа</i>
     <i>никто не спросит... разве не так? вот именно! так что ещ? семь раз</i>
     <i>отмерить надо! незачем горячку пороть... присягу ж давали...</i>

     Думы  о стране чередовались с думами о  боли. Вполне возможно было, что
боли  связаны отнюдь  не с  физическими отклонениями после  ранения, а  что,
возможно,  душа больна, и  боль душевная  переходит в боль физическую, и что
Рубен Григорьевич оказался прав.

     <i>...болезнь души у меня, от не? и исходит боль... зачем тогда мне</i>
     <i>какие-то процедуры? пустая трата времени... целый месяц</i>
     <i>разговоры о карьере, о званиях, о должностях слушать...</i>

     Он собрал вещи, вышел за территорию санатория, остановил машину:
     - Поехали! Разворачивайся! - как будто верхом на броне сидел, как будто
механику-водителю приказ отдавал.
     Таксист  сперва  огрызнулся, но  когда  Шарагин  протянул  ему  деньги,
согласился.
     - Прямо едем, прямо! - то и дело повторял Шарагин.
     Машины  двигались медленно,  бампер  в бампер, перегревались, ломались,
сигналили. На разделительной полосе лежала ч?рная лохматая дворняжка. Лапы у
не? были перебиты, сочилась кровь, она лежала на боку и лизала раны.

     <i>...это страшно: лежать вот так и знать, что муки твои нескончаемы,</i>
     <i>что помощи ждать неоткуда...</i>

     -  Закурить есть?  - попросил  Олег таксиста, извинился: - Куда-то свои
подевал.

     <i>...боец из третьей роты кричал, не от боли кричал, уже</i>
     <i>промедол вкололи ему, от страха кричал, от страха, что оставят его...</i>
     <i>а этот пес молчит, он ещ? долго будет мучиться, он будет покорно</i>
     <i>ждать смерти, а я не могу так, я не хочу провести остаток жизни в</i>
     <i>мучениях! и капитан Уральцев не хотел жить в страданиях, не хотел</i>
     <i>терпеть то, что определила ему судьба, он восстал против судьбы!..</i>

     <i>...разве можно просто подойти и добить собаку? а что подумают</i>
     <i>люди со стороны, если я сейчас выйду из машины и добью е?, чтобы</i>
     <i>не мучилось животное? мы то и дело задаемся вопросом - как это</i>
     <i>будет выглядеть со стороны?.. и от этого никогда ничего вовремя не</i>
     <i>делаем, не решаемся сделать... а афганцы совсем другие люди... они</i>
     <i>проще... для них смерть - понятие естественное... когда мы на дороге</i>
     <i>остановились, корова подраненная там была, афганец подош?л к ней</i>
     <i>и перерезал горло, кровь пустил... не раздумывая, и ни на кого не</i>
     <i>оборачиваясь...</i>

     Заж?гся зел?ный. Они  поехали  дальше.  Чья-то боль, и  чьи-то  мучения
остались позади.

     <i>...и вновь я ничем не смог помочь... ни Панасюку, ни Мышковскому...</i>
     <i>ни той бедной женщине, ни даже этому псу...</i>

     Отмахав почти сотню  километров  на  такси,  они  въехали  в  небольшой
курортный городок на побережье. Та же комната, тот же вид из окна, море.
     - Надолго? - спросила хозяйка. Она вспомнила его.
     - На две недели. Возьмите, вот...
     - После, после заплатишь.
     Погрузившись в тоску свою, Шарагин пил и пил.

     <i>...что в санатории пить с офицерьем, что одному... лучше одному...</i>

     А когда не пил, то  спал.  Сердце, выжженное Афганом,  непонятое никем,
обиженное на весь мир, и одинокое от этого, ныло.
     Он напивался до беспамятства. По  утрам замечал то синяки  на  ногах  и
теле,  то обнаруживал, что  порезал  руку. И ничего  не  помнил  из  событий
вчерашнего дня. Мучила обида:  на вооруженные  силы,  на страну, на Лену, на
весь мир, который наплевал на него и отвернулся.

     <i>...почему Лена так напряженно себя вед?т в постели? может быть, у</i>
     <i>не? кто-то был? или я е? не устраиваю как мужчина? а кто у не? мог</i>
     <i>быть?.. снова тот ракетчик? она совсем не такая, как раньше...</i>

     Как же вс? в жизни сложно! Служба, семейные дела... Неправда, что война
позади. Здесь, в Союзе, тоже  была  война, своеобразная, без крови, война на
бытовом  уровне.  Получить  любую  бумажку,  пробить  даже  мелочь  бытовую,
невозможно  без  штурма, и  натиска,  без  столкновения  с  бюрократическими
загвоздками.
     И  Шарагин в?л  боевые действия местного масштаба, то  занимая круговую
оборону, то  с  криком "ура" бросаясь в атаку  и  закрывая грудью амбразуру.
Кому-то из циничных бюрократов  и вовсе  не повезло  - двинул по чайнику. Не
сдержался.  Сошло,  правда.  И  -  одержал  маленькую победу.  Значит, сумел
вправить зажравшемуся бюрократу мозги, осадить гонор.

     <i>...только  так!  всех   перевоспитывать!  развелось  тварей!..  штабных
крыс!..</i>

     Афган остался позади. Афган  вышвырнул  его вон.  Песчинкой  покрутив в
резких порывах ветра.  А  человечку  и того достаточно  -  хрустнуло  что-то
внутри,  обломилось.  Уничтожительно расправился с  ним Афган,  не  пощадил,
наказал...

     <i>...за что? за что? за что?..</i>

     А если он не желает расставаться? Если не согласен? И как это возможно,
коли не обойтись ему больше без войны, коли растерял он вс?? Или почти вс?.

     <i>...только там служить! пока ид?т война, покоя не будет... тянет, манит,</i>
     <i>теребит душу...</i>

     Там - родной полк стоит! И всех он знает! И духов изучил, и воюет лучше
многих!

     <i>...ранение? засада? бывает!.. на то и война!..</i>

     Там, наряду с редкими глупостями, и трусостью,

     <i>...и такое бывает, что скрывать?..</i>

     живут боевая дружба,

     <i>...э-э-х! разве это объяснишь словами... это только в песни</i>
     <i>передать...</i>

     и долг, и теплота, и единение небывалое, нигде и никогда неповторимое.

     <i>...там, вс? там осталось...</i>

     <i>...она никогда не будет знать, и не пойм?т, кто я был на самом деле...</i>
     <i>она принимает меня за другого человека, за того, кем я некогда был,</i>
     <i>давно... ей было бы покойней, если бы она не разгадывала, что я есть</i>
     <i>теперь, в кого превратился... ей меня не понять... лучше я останусь</i>
     <i>для не? таким, каким был раньше... пусть она вспоминает меня</i>
     <i>молодым, здоровым, и ничего не знает о ранении, о войне, о том, что</i>
     <i>бывает с людьми на войне, чтобы отголоски войны не омрачали е?</i>
     <i>существование, ибо только прошедший войну и познавший ужас</i>
     <i>творящийся на войне может понять другого, и может догадаться,</i>
     <i>отчего там люди бывают счастливы, и почему вновь и вновь бегут</i>
     <i>обратно, в мир войны, хотя бы в мыслях...</i>

     Как он может переваливать часть груза на е? плечи?  И делиться гнетущей
тяжестью. Разве не достойна  она лучшей  участи? Пусть же обрушится страшной
новостью известие о его гибели, пусть на том вс? и закончится, отплачится, и
забудется, и останется,  как плохой сон,  перетерпится, пережив?тся, уйд?т в
прошлое, и жизнь постепенно выправится...

     Ныло сердце, ныла душа.
     Надеялся он вылечить душу алкоголем.  Ведь  получилось  же у прапорщика
Пашкова, вытравил он из себя тр?хлитровой банкой спирта  заразу афганскую, а
позднее остатки несчастной любви!

     Одновременно  закралось вдруг  и не давало покоя жуткое подозрение, что
обманули его ещ? в первом госпитале,  что иначе бы выходили в  Кабуле  после
ранения,  и не отправили  бы раненого в Союз, и что в строй  бы он  вернулся
тогда в родную  часть, а не получил  бы предписание следовать к новому месту
службы.

     <i>...что-то здесь не так!.. я же должен был ехать обратно в полк!.. и</i>
     <i>дослужить в Афгане... а вместо этого... что же произошло на самом</i>
     <i>деле?..</i>

     Если разгадать загадку, откроется некая тайна, которая перечеркнет вс?,
что, с грехом пополам, наладилось.

     <i>...если что-то ещ? можно наладить...</i>

     Рестораны  он старался избегать,  пил чаще  один, хотя порой случалось,
что  сталкивался с тихими  пьяницами, которые не лезли с  глупыми вопросами,
молчали.  Шарагин  пил,  наслаждаясь  собственным  унижением, заслоняясь  от
реальности размытым,  хмельным восприятием  действительности, сломавшись под
напором  повседневных сложностей, десятки  из  которых маячили  на горизонте
роковой неразрешимостью.  Добровольно  истощал  себя  пьянством,  скатывался
вниз,  надеясь превратиться в ничто, чтобы  затем воскреснуть, воскреснуть с
чистой обновленной душой и начать вс? заново.

     <i>...пока не померк в душе свет...</i>

     <i>...алкаши у винного магазина, пьют от безделья, это люди</i>
     <i>конченые, отбросы... на Руси всегда народ пил... правильно</i>
     <i>Некрасов писал про мужика нашего, что тот "до смерти работает, до</i>
     <i>полусмерти пьет"... пьяное состояние души - это у нас в крови... но</i>
     <i>ведь я же не всегда был таким? или это приходит с годами? я не пил</i>
     <i>почти совсем до Афгана... я начал пить именно там... чтобы снять</i>
     <i>стресс, и после боевых, и перед, и между... я спиваюсь, я медленно</i>
     <i>спиваюсь... ну и пусть! почему мне каждый день хочется выпить?</i>
     <i>сначала было в кайф, а теперь оказалось, что я окольцован водкой...</i>
     <i>ну и ч?рт с ней! хочу и пью!.. меня тянет выпить: дн?м, вечером,</i>
     <i>перед сном... я так скоро стану похож на этих алкашей... отставить!</i>
     <i>мне можно, можно, потому что... потому что... потому что я видел</i>
     <i>слишком много раз смерть, а теперь пью, чтобы... чтобы... забыть,</i>
     <i>как она выглядит...</i>

     Отгораживаясь от всех, находил он облегчение в вине и водке, тешил себя
надеждой, что отпустит в конце концов Афган, душа выздоровеет,  приноровится
жить в мире без войны, и тогда можно  спокойно ехать  домой, ничто больше не
разлучит с семьей.

     <i>...кроме смерти...</i>

     ...Смерть явилась в  реанимационное  отделение  Кабульского  госпиталя,
чтобы забрать кого-то, кто был хорошо знаком Шарагину, кто лежал рядом.  Она
зашуршала,  как  крыса в углу, глянула, поднимаясь с пола, поверх выбившихся
из-под простыни пальцев  на  ногах Шарагина,  встретилась  с  ним  взглядом,
заполонила помещение, схватила первую жертву.  Смерть не церемонилась с  тем
человеком,  просто отняла у  него способность дышать,  остановила сердце,  и
ждала,  когда,  наконец,  остынет  тело.  В  первые   мгновения,  когда  она
появилась, Шарагин оторопел и закрыл  глаза, а потом увидел, что он вовсе не
в реанимации, а в морге.

     <i>...голые пятки...</i>

     Рядом лежали пожелтевшие мертвецы, но не такие мертвецы, как он видел в
бою, это были нагие мужики. И он сам лежал совершенно голый.

     <i>...пустые оболочки, готовые к погребению... души их где-то сейчас</i>
     <i>стоят в ожидании дальнейшей участи, словно солдаты в строю стоят,</i>
     <i>вот-вот, кто там с нами цацкаться станет? построят в шеренгу и</i>
     <i>зачитают приказ... на первый-второй рассчитайсь! и весь суд...</i>
     <i>ничего страшного... души их давно отделились и покинули этот мир...</i>
     <i>только я один продолжаю бороться, сопротивляюсь... а чего,</i>
     <i>собственно, я боюсь? что на меня выйдет не тот приказ?..</i>

     -  Что  же  ты  не  приш?л  ко  мне?!  -  вопрошал  из  прошлого  Рубен
Григорьевич.

     <i>...а что же вы меня оставили в беде?!.</i>

     -  Теперь  поздно!  Я  ничего  не  смогу  сделать!  -  извинялся  Рубен
Григорьевич. К нему присоединились другие люди, кивали, мол, поздно, поздно!
Они взволнованно  обсуждали  что-то,  и  слева,  и  справа,  и  за  спиной у
Шарагина. Что они говорили? Жалели? Звали  его? Куда? Голоса линяли, неслись
вдогонку за ветром "афганцем"...
     Солдат в одной майке и брюках обдал водой тело Шарагина, смыл с лица, и
шеи, и груди запекшуюся кровь, уш?л.
     Теперь  он   лежал  на  чем-то  холодном,  кожа   покрылась  мурашками.
Незнакомый  человек  с  плоскогубцами  склонился   над   одним  из  раздетых
мертвецов, повозился, покряхтел, вырвал

     <i>...золотую...</i>

     коронку.
     Видимо,  во  рту нашлась  вторая коронка.  Человек  с  тонкими,  белыми
волосами, напоминавшими леску, вновь увлеченно принялся за дело.

     <i>...он накажет меня, он сделает мне больно!.. за то, что я видел, как</i>
     <i>он вырывает у трупов золотые коронки...</i>

     В самом деле, человек с плоскогубцами обернулся.

     <i>...вот он - ад! мой чер?д настал!..</i>

     - Ты думал, что  убежал от нас? Ты думал, что перехитрил  нас,  что  мы
забыли про тебя?

     <i>...кто ты? что тебе нужно от меня?..</i>

     - От нас никто не может убежать! Мы всегда рядом с тобой...

     <i>...только не надо мне делать больно!..</i>

     - Не бойся.
     Плоскогубцы гулко ударились  об пол.  И  в  тот  момент,  когда он чуть
расслабился и лежал, глядя в потолок, все  равно что парализованный, человек
достал  откуда-то шомпол от автомата, и  воткнул его  Шарагину  в  ухо, в то
самое  ухо,  куда  только  что  шептал и  брызгал  слюной.  Шомпол  разорвал
барабанную перепонку и проник глубоко в мозг.
     Шарагин  заорал.  Боль  пронизала  всю  голову  и ворвалась  острием  в
затылок.  Шомпол проткнул голову насквозь, вылез, окровавленный,  из другого
уха. Кровь текла из ушей, из носа.
     В дверь барабанила хозяйка.
     - Я тебя давно приметил, я следил за тобой, - сипел человек из морга. -
Ты никуда не денешься, Шарагин, ты - м?ртв, ты давно уже м?ртв!

     <i>...ад... ад... это - ад!..</i>

     - И душа твоя останется здесь навсегда!
     - Не-е-е-е-е-т!!!
     Шарагин  вскочил с  постели. Он был  весь мокрый от пота. Он  нащупал в
темноте  бутылку водки,  налил полный стакан. Рука дрожала, граненый  стакан
стучал на зубах.
     - Только не бойся смерти!.. - предупреждал во сне Рубен Григорьевич.
     - А я и не боюсь...
     -  Боишься! Пока ещ?  боишься!.. Помнишь, как писал Толстой?  Он писал,
что смерть является условием жизни, и если  жизнь - это  благо, то и  смерть
должна быть им...

        x x x

     Он открыл  сч?т  на  имя  Лены,  перев?л  на  него  почти  все  деньги,
сберкнижку  положил дома, не на видном месте, а чуть  скрытно, но так, чтобы
она

     <i>...когда прид?т час...</i>

     обнаружила.
     Узнав  про осколок,  Лена  повела  себя  на  удивление  мужественно. Не
зарыдала, не запричитала. Лишь на следующий день сердито выдала:
     - Я бы судила этих врачей! Какое они имели право говорить тебе про это!
А  если они ошиблись?! Ты никогда не думал о том,  что они могли ошибиться?!
Вдруг там нет никакого осколка?! - и она снова положила голову ему на грудь,
будто хотела проверить, есть ли там на самом деле рядом с сердцем осколок.
     Дальше они молчали, и делали  вид, что действительно оба поверили в то,
что врачи ошиблись, играли  каждый свою роль, пока  ночью вновь не разбудила
боль.
     И боль же

     <i>...больше нечему!..</i>

     виновата была, что отношения их портились.
     Ты меня любишь? - спрашивала Лена.
     А в ответ - молчание. В лучшем случае прижмет к себе. Но не ответит, не
поговорит. Ласки не стало. Погрубело будто вс? между ними. Что только? Сразу
и  не выделишь.  Яркость исчезла. И пропала,  пропала нежность. Нежность ещ?
была в постели,  и то скорее заученная, и  не глубокая, не идущая от сердца.
Или она  ошибалась? Или она требует от него  слишком многого?  Ведь надо ему
прийти  в  себя сперва. Тяготило е?, что  вроде бы улетучился  весь  восторг
молодости. И чувства придавливала бытовщина.  И это чертово  ранение! Да  не
одни они  так  живут.  Сколько  таких  примеров!  Сколько разводов!  Вот что
действительно  страшно! Вс? разрушить! Сколько семей поломал Афган! Живут  в
страданиях.  Особенно женщины. И решимости нет поменять что-то. Терпят. Если
помоложе, да без детей,  ещ? куда не  шло,  бывают рвут напрочь, расходятся.
Восстают  против  такой доли. Но редко. А под сорок, да с двумя детьми, куда
уйд?шь? Те терпят.
     Разлюбил? И что тогда ей делать?
     Он молчал.
     Разлюбил?
     Нет.
     Почему ж тогда молчит?

     <i>...как ей ответить?..</i>

     Не потому, что разлюбил. Слов  не  находил Олег. И ещ? не хотел пустое,
очевидное повторять. И ещ? обида взяла: как же так она сомневается? Разве не
клялся он ей стократно, что никогда не разлюбит, что на всю жизнь, что бы ни
случилось?! И перед Афганом повторил! Разве забыла она, что он - однолюб? Не
могла забыть!

     Ребятишки  раскачивались  на   скрипучих  качелях,  съезжали  с  горки,
визжали. Подбежала Настюша. Он наклонился к ней:
     - Нагулялась? Пошли домой? - потянул за руку.
     - Нет, я хочу гулять, - вырвалась, отбежала.
     - Ну, хорошо.
     - Папа, - вдруг подошла и спросила Настя, - а ты плавда плидулок?
     - Что?.. - лицо Олега запылало.
     - Васька  Чистяков  говолит,  что  ты  плидулок. А что  такое плидулок,
пап?..
     - Пошли домой!
     -  Он же  псих! Вы  к  нему  лучше  не  подходите.  Он  только  что  из
сумасшедшего дома вернулся. Его в голову ранило на войне!  - громко завизжал
мальчик школьного возраста, и на всякий случай отбежал подальше.

     <i>...вот, значит, как!.. все в городке считают меня сумасшедшим!..</i>
     <i>конечно, приехал после госпиталя, после контузии... значит, все</i>
     <i>знают про мои приступы?.. откуда?..</i>

     - Настюша, - позвал он. - Домой!
     - Шизик! - крикнул мальчишка с деревянным автоматом.

     <i>...в городке, как в консервной банке, как кильки в томате плаваем,</i>
     <i>варимся в собственном соку... вон мамаша какая-то реб?нка зов?т,</i>
     <i>чтобы домой увезти, а сама в мою сторону поглядывает... будто я и в</i>
     <i>самом деле псих!..</i>

     Вместо  раннего  подъ?ма,  утренней   пробежки,  физзарядки,  обливания
ледяной водой, пришивания белоснежного подворотничка, чистки оружия, выездов
в  горы, вместо прыжков с  парашютом  отныне  окружала Шарагина  пустота. И,
самое страшное, впереди кроме этой пустоты ничего не предвиделось.
     Просыпался  он задолго до того времени, когда надо было идти на службу,
сидел  на кухне,  выкуривал  половину  пачки,  долго  завтракал,  мало  что,
впрочем, съедая, а  вс?  из-за  того,  что  терялся в мыслях,  забывался. По
выходным  он мог часами наблюдать  из окна за прохожими,  которые пересекали
двор  в  разных  направлениях,   с  разной  скоростью,  в  разное  время,  и
представлял, что каждый из них тянет следом тоненькую серебряную нить, и как
пространство меж домами

     <i>...к полудню, к вечеру, через неделю, через месяц...</i>

     укроется паутиной.

     <i>...из окон выглядывают офицерские жены... что уставились? пусть</i>
     <i>смотрят... особенно та вот в парике, небось тоже думает, что я псих...</i>
     <i>что я вам сделал?.. кто и когда первым произн?с в слух слово</i>
     <i>"псих"?.. Лена ведь знает, что я нормальный, и Женька знает...</i>

     Пробовал отвлечься - читал. Как  будто читал, а на деле - водил глазами
по  строчкам,  и, в конце главы, ничего не помнил. Газеты - и того хуже,  не
читал  -  бегом по заголовкам. Такое множество мыслей набилось в голову, что
не пускали они - толкались, толпились, - не пускали внутрь книжных  строчек,
отталкивали, противились чужому; а то и засыпал с книгой - выпадала книга из
рук,  и  Лена на  цыпочках  подходила,  подбирала, накрывала  Олега одеялом,
подушечку  подкладывала.  После такого сна  недоверчиво  крутил головой: что
это? Чудился госпиталь, что квартира - видение, что не его квартира - чужая.
     Иногда  размышлял он  над  выпавшими  испытаниями,  прикидывал, как  бы
сложилась  жизнь, не окажись  он в Афгане, и получалось вот  что: не  было в
Союзе такого простора для человека военного,  рано или поздно поехал бы  он,
напросился  бы  в  Афганистан, потому  что  воевать там вс? одно  лучше, чем
чахнуть и плесневеть в Союзе, в армейской среде, напоминавшей продовольствие
из стратегических запасов Советской Армии, что поступало в котлы раскиданных
по Афгану частей с пометкой 60-такой-то год выпуска.
     Армия,  как и  вся страна,  теперь-то  Шарагин  это понимал, ржавела, и
внутри  и  снаружи.  Армия  походила  как  отлежавшие  на  складах  не  одно
десятилетие бомбы, которые сбрасывали  на Панджшер. Некоторые из них торчали
вверх опереньем, так и не разорвавшись.

     <i>...что сделать,  чтобы  вдохнуть новый порыв?  как возродить себя?  как
возродить</i>
     <i>страну, вдохнуть в людей свежий дух? взорвать ту трясину,  что засосала
всех?</i>
     <i>перекричать тишину безразличия и равнодушия?..</i>

     Жалел Шарагин об ускользающей любви к стране, к родине, но обиды тянули
прочь, отвернуться,  остаться одному,  надуться,  хлопнуть  дверью,  - да  и
начитался он порядком,  наговорился, - с тем же Епимаховым проговорил многие
мысли вслух,  и  как  бы  проверил  правильность  заключений,  и  дополнения
выслушал, поспорил, от того  же  Геннадия Семеновича набрался  мудрости,  на
новые размышления натолкнулся, и  ещ?  более горько стало. Любовь к  некогда
священным,  дорогим понятиям  прошла, и  надежда  на новую  любовь  осталась
отныне в мечтах, дал?ких, пожалуй что несбыточных.

     <i>...и верные Владимиру люди стали по его приказу рубить идолов</i>
     <i>на части, колоть острыми мечами, сжигать, а самого громовержца</i>
     <i>Перуна привязали к хвосту лошади и потащили с горы, и при этом</i>
     <i>били идола палками...</i>

     Нет, он  не хлопнул дверью, не перечеркнул  жизнь,  не возненавидел,  и
пренебрежительно  о стране  отзываться  не стал,  -  он теперь  просто  чаще
переживал,  маялся,  расстраивался,  досадовал.  Настолько  казались   порой
очевидными  ошибки,  просч?ты,  недоработки,  необдуманными   иные  решения,
выдаваемые  за исторические.  Наивными виделись  ему измышления  в  газетах,
оскорбительными    -    плоские,   убогие,    стандартные    призывы-штампы,
лозунги-стереотипы, разжеванные, проглоченные. Уже тошнило от повторов.

     <i>...неужто никто не видит, что пора что-</i>
     <i>то менять? перестройка нужна не на словах, а на деле!</i>..

     И  снова  и снова обидно делалось,  что  дурят,  забивают мурой  головы
людей. И за людей, что не понимали того, заступиться иногда хотелось. Только
как?
     Более не помещался он  в пределах, начертанных  самим же,  определенных
положением  в  армии,  в обществе, в стране, в  пределах, вполне достаточных
раньше.
     Стесненным почувствовал, маловато места осталось,  душновато сделалось.
Но и оказаться выброшенным за пределы привычного  было страшно. За пределами
выбранной раз и навсегда территории обитания,  существования, мироохвата, не
видел он места.  И потому надеялся,  как многие образованные люди, на скорые
перемены, на  сообразительность и  понятливость тех, кто засел  наверху, кто
командует парадом. Надеялся вновь войти  в знакомый, уютный и безопасный мир
объясненных, родных начал, мир, расширенный теми,  кто определял направление
движения всей великой страны.

     <i>...а сколько понадобиться сил, чтобы армию удержать от развала!.. а</i>
     <i>удастся ли вообще сохранить е? после этой войны?..</i>

     <i>...русским, стоит только засомневаться в собственной правоте - вс?,</i>
     <i>конец, пропало! вс? рушится, разваливается... тр?хсотлетняя</i>
     <i>династия Романовых - превратилась в ничто за какие-то часы... а мы,</i>
     <i>сумеем удержаться, раз больше не верим в идеи, которым жили</i>
     <i>семьдесят лет?..</i>

     <i>откуда в одном человеке столько пессимизма?! я разучился верить</i>
     <i>кому либо и во что либо... неужели я теперь так и останусь просто</i>
     <i>циником? нигилистом? неужели больше никогда не будет ничего</i>
     <i>святого для меня?.. а как же жить дальше?..</i>

     В Афган входил он с мыслями стройными, с набором святынь. Сейчас же вс?
спуталось, обесценилось. Будто осиротел  он. Святыни, которым он присягал на
верность,  незаметно  поблекли,   а  найти  твердыню  взамен  расколовшейся,
раскрошившейся не удавалось так сразу.

     <i>...не легко вновь уверовать... да и во что? а легко ли было людям</i>
     <i>отказываться от язычества, отворачиваться от грозных идолов и</i>
     <i>входить в реку, креститься в иную, незнакомую веру?..</i>

     <i>...я и молитв-то не знаю, и  каяться не научен, и  смирению научен лишь
на</i>
     <i>армейском уровне... разве что в колокольный звон уверовать,</i>
     <i>который звал меня тогда на охоте к себе?..</i>

     <i>...а меня ли он звал?.. вот  и  Лена  говорит,  мол  молилась  за меня,
потому-то я и</i>
     <i>выжил, сходить бы, говорит, надо, свечку поставить...</i>

     <i>...а что если это - погребальный звон?..</i>

     <i>...не пойду, ни к чему... пустое это... не верю никому, ни во что!..</i>

     Однако продолжать жить дальше, не выстроив,  не возведя, как фундамент,
новую веру, представлялось невозможным.

     <i>...у русских удивительная черта - жажда верить, часто граничащая с</i>
     <i>самообманом; русские упрямо, с надрывом набрасываются на идею,</i>
     <i>обещания, иногда заранее зная, что они утопичны, и вс? же</i>
     <i>позволяют себе увлечься сладкими грезами, гибнут, но не</i>
     <i>сдаются, и испытывают противоречивые чувства, даже когда</i>
     <i>убеждаются в ложности этих мечтаний, чувства обиды, досады,</i>
     <i>разочарования и жалости... прямо как дети...</i>

     Скоро комиссуют,  спишут в  запас,  выкинут,  как  старую вещь!  Это  -
неизбежно.  Шарагин  сидел в штабе, усердствовал над документами, рапортами,
справками,  стучал двумя пальцами по машинке, и  холодок пробегал по  спине,
стоило кому из старших офицеров, из штаба полка заглянуть в батальон.

     <i>...лучше бы сгинул я на войне, чем мыкаться здесь никому, в сущности,</i>
     <i>ненужный!..</i>

     Принять смерть в  Афгане, нежданную, нахрапом выпрыгнувшую из какофонии
боя,  было  б  проще,  отчасти даже  естественно, решиться же уйти из  жизни
добровольно,  рядом с домом, без понятных  на то причин  для  людей близких,
оказывалось чертовски тягостно.

     <i>...смертный приговор вынесен, просто отсрочили исполнение...</i>

     Подспудно понимал он, пожалуй, что надо  остаться одному  перед тем как
случится  "это", что  Лену  делать  заложницей мучений нельзя.  Но  как? Как
спасти их с Настюшей? Как?

     Нельзя же просто взять и прогнать их! Нельзя и резоном действовать - не
согласится Лена, не такая она, не бросит, не оставит.
     Как-то после ужина Лена мыла посуду, и неожиданно посетовала на то, что
квартиру им никак не дают, что лишко денег уходит, впустую ведь тратятся, на
ветер, по сути дела, выбрасывают они, снимая квартиру.

     <i>...это гарнизонные бабы на не? так воздействуют, она ведь</i>
     <i>раньше совсем другой была, кроткая и скромная... ходит по</i>
     <i>подружкам, а те науськивают е?, сучки!..</i>

     - Ты слышишь меня или нет? Сколько же нам ещ? жить здесь?
     - Не знаю, - отмахнулся Олег.
     - А что, если вообще не дадут?
     - Может и не дадут! - ответил он раздраженно.
     -  Но ведь другие получают... - обиделась Лена. - Дали  вон, я слышала,
какому-то капитану  новенькому, меньше месяца, как  прибыл. Чистяковы  почти
сразу получили.
     - Мало ли кто и как получает!
     - Тише, не кричи, Настя услышит.
     -  Пусть знает, что отец  в  ноги  кланяться  не  будет.  Прид?т время,
получим квартиру.
     - Но ты же  ничего  не делаешь для этого, только рассуждаешь. Попробуй,
сходи к полковнику Богданову, вы же  с ним в одном полку служили. Неужели он
не поможет, наверняка знает, что ты такое ранение перен?с...
     - Откуда ты про Богданова знаешь?!
     - Знаю. Сходи, что тебе трудно сходить?
     - Замолчи! Прошу тебя!

     <i>...в Афгане Богданов был и здесь надо же было угодить под его</i>
     <i>командование!..</i>

     -  А что  я такого  сказала?  Что ж ты такой дерганый  стал! Ничего  ни
скажи!  Мне Нина Чистякова  говорила, что  Богданов  мужик нормальный, может
помочь.

     <i>...ах вот как?! значит правду говорят, что она под Богданова легла,</i>
     <i>чтобы квартиру быстрей получить...</i>

     - Замолчи!
     - Хочешь, я схожу к нему, если ты такой гордый?!
     - Я тебе запрещаю даже называть фамилию этого гаденыша!
     - У тебя все плохие, - не сдержалась  Лена. -  Так и останемся навсегда
без собственного угла... А  потом ты опять в госпиталь ляжешь, что нам тогда
с Настей делать?
     - Замолчи! - он хлопнул дверью, стекло вылетело, разбилось вдребезги.
     -  Совсем  с  ума спятил.  Смотри, что ты  наделал!  -  она наклонилась
поднимать  кусочки  стекла,  волосы е?  растрепались.  Он впервые видел свою
нежную, добрую Лену в ярости.

     <i>...это не моя жена! моя жена всегда другой была!.. это ведьма!..</i>

     - Поезжай-ка к маме!
     -  Я бы давно уехала, - неожиданно жестко заявила Лена. - Ты нас уже  и
замечать перестал совсем. Спросить у тебя ничего нельзя.
     - Тогда собирайся! Мы с Настюшей вдвоем справимся как-нибудь, - сказал,
и пожалел, но деваться было некуда. Вышел из положения: - Няню найду!
     - Что?! Ишь чего захотел! Уеду  я только вместе с  реб?нком. Неужели ты
думаешь, что я е? оставлю в квартире с... с ненормальным?! Олежка, прости, я
не хотела!
     - Уезжайте!
     -  Что же я несу такое! Ради бога, прости! Что с нами творится  такое?!
Олежка! - она обняла его, зарыдала.
     - Отпусти, - он расцепил е? руки.
     - Прости,  Олежка, - Лена отпрянула  от  него, отвернулась, всхлипывая,
повторила,  умоляя:  -  Не  гони.  Мы  должны  быть вместе, один,  один:  ты
пропад?шь.
     - Не пропаду!
     - Пожалуйста, - плакала Лена.
     - Успокойся. Я  говорю:  успокойся.  Хватит  слез! Собирай  вещи. Утром
посажу вас на поезд.

     В привокзальном буфете

     <i>...вот повезло!..</i>

     продавали пиво. Шарагин воротился в пустую  квартиру, уселся  в кресло,
открыл  бутылку, закурил  в гостиной,  где  обычно  не  курили,  вздохнул  с
облегчением:  отвязалась, никто не жалеет, не ворчит из-за  разбитой посуды,
не  зудит насч?т квартиры,  не вздыхает  за  спиной  по  поводу осколка  под
сердцем. Так лучше - один на один с болью и мыслями.

     <i>...справлюсь как-нибудь!.. не пропаду!..</i>

     Не  справился.  Средь бела  дня вспучилась,  навалилась боль, тормошили
мысли, недобрые,  беспорядочные,  ускользающие, надрывные, атаковали, путали
вс? в голове, будто и прямо сходил он с ума. Он набрал Женькин номер:
     Слушай,  приходи  прямо  сейчас. Что-то  неладно, что-то со  мной  не в
порядке.

     -  Брось ты! Не беспокойся, главное, что у нас выпить есть,  - Чистяков
обрадовался  холостяцкой обстановке.  -  Подумаешь,  осколок  какой-то!  Ты,
главное  этих идиотов-врачей не слушай. Они вечно всякую ерунду придумывают.
Перестраховщики! Знаешь, у меня, блядь, дед  есть, не  родной, какой-то  там
двоюродный. Так у него по всему телу осколки сидят. Штук десять. И в голове,
и в груди, и в ногах, везде, короче. Деду дали  понять, что он не жилец, что
максимум год протянет, а скорее всего - несколько месяцев. И что ты думаешь?
Жив?т себе  до сих пор припеваючи.  В деревне жив?т. Самогон, блядь, глушит,
нас с тобой за милую душу перепьет. Самосад курит. У меня у самого полпечени
осталось после гепатита, и ничего, жив, как видишь, и литр запросто выпиваю.

     <i>..."у нас чай в столовой никогда так не заваривают, жидок сплошной,</i>
     <i>какого цвета моча при желтухе становится - чифирь прямо-таки... ",</i>
     <i>говорил Моргульцев, который сам переболел гепатитом...</i>

     - Да мы в "заразке" квасили. И ничего!

     <i>...переболел желтухой, а пьет почти каждый день... всех зацепил</i>
     <i>Афган... каждому - сво? досталось...</i>

     - Одно дело гепатит, и совсем иное - ранение!
     - Да брось ты... и желтуха проходит, и раны заживают.
     - Женька! Ты не понимаешь  меня! Я  серь?зно,  мне кажется,  я медленно
схожу с  ума от  этой  боли! Я готов умереть, я не боюсь смерти, лишь  бы не
нашло безумие! Иногда я начинаю верить, что вовсе не вернулся с той войны...
Иногда от боли настолько дурею, что  перестаю понимать, где я, и что со мной
творится! Иногда вижу себя  в госпитале, иногда лежащим под тем хребтом, где
нас накрыли  духи, иногда  Лена снится мне и Настюшка... Я тебе  скажу, что,
вот мы здесь с  тобой сидим, а мне порой кажется,  что это сон, что не может
этого быть, потому  что умер я  давно, погиб,  ранение  смертельное было,  а
никаких госпиталей и никакого возвращения домой не было!
     ...Действительно.   Началось  это  давно.  Представилось  однажды,  что
повторяющиеся  в  ночном  сознании  события  -  будни  в  кабульском  полку,
афганские пейзажи, горы, и особенно последний бой, - вовсе  не сновидения. И
напротив, тот день, когда они поехали на  охоту, и гуляли  в лесу, и Настюша
провалилась в лужу, но не сказала папе, только позже призналась, когда шли к
машине, и он спросил е?, почему она так странно шагает, сказала Настюша, что
в ботинках  "немного сыло", а там полно было воды,  хлюпали так, что ужас, -
весь день тот мог запросто привидеться ему во сне...

     <i>...точно! в последнюю ночь перед ранением, в горах... значит, я до</i>
     <i>сих пор в Афгане... балансирую между жизнью и смертью?..</i>

     - А что Ленка-то уехала?
     - Семейные неурядицы.
     - Она про осколок знает?
     - Рассказал.
     - Что говорит?
     - Ничего не говорит, жалеет.
     -  Это  они,  бля,  мастерицы.  Поплакать,   поныть,  поворчать!  Кишки
вытянуть!
     - Лена не такая, - встал на защиту Олег.
     - Что значит: не такая?
     - Она никогда не ноет.
     - А чего ж ты е? выгнал?
     - Поругались.  Из-за квартиры.  Требовала, чтобы я к  Богданову сходил,
рапорт написал. Какой теперь на ... рапорт? Пинком под зад, а не квартиру.
     - Сложная ситуация.
     Они  склонились  над  незамысловатой закуской,  курили, тыкали бычки  в
консервную банку с остатками жира.

     <i>...что если уехать из этой страны?..</i>

     Он повторил эту идею вслух.
     - А  что?  Всей семьей соберемся  и  уедем!  Уезжают  же  некоторые,  в
Америку, например.
     - Дурак  ты,  Шарагин!  Это  же только  евреев  выпускают!  А кто  тебя
выпустит из страны?! Да и куда ты денешься без ВДВ!  Кому ты  на ... нужен?!
Устройство парашюта иностранной разведке и без тебя давно известно.
     -  В общем-то  ты прав,  конечно, пусть хоть  в штабе,  но только бы не
гнали из вооруженных сил.
     - Ч? ты заладил? Никто тебя не выгонит.
     - Времена меняются.
     - Тут ты прав, конечно. Нашему брату офицеру эти перестройки ни к селу,
ни к городу.

     <i>...мы созданы для того, чтобы воевать, а враг всегда будет...</i>

     - Враг всегда будет, Женька! - взбодрился Олег. - И коли снова  война -
и  меня  призовут, тут-то  не боись! - как он  сразу воодушевился! - Так что
если уж и суждено увидеть Вашингтон, и зел?ную лужайку перед Белым домом, то
только из-под купола парашюта!
     - Ну.  Пока до  Америки  не долетели, давай-ка что-нибудь  поджарим,  -
заерзал на табуретке Чистяков. - Жрать охота. Картошка есть?
     Разложили на полу газету, начистили полкастрюли.
     - Знаешь, Женька, мне  снилось,  что  у  нас с  Леной родился сын.  Она
всегда  хотела двоих детей.  Я раньше тоже  об этом  мечтал.  Но куда теперь
второго реб?нка! Я не уверен, что нас троих смогу прокормить.
     - Прокормишь! -  Женька встал к плите. Сливочное  масло заскользило  по
раскаляющейся сковородке. - Сейчас бы сальцу! - Женька ловко строгал ломтики
картошки.
     - Легко сказать. Даже помню, что имя ему дал  - Александр. Мне снилось,
что лежу я на кровати, а он  ползает рядом, пухленький,  смешной, с родинкой
на спине.  - Закурил. - Если будет сын,  непременно отдам его в суворовское!
Пусть  закончит,  а  там сам  решит - оставаться  служить  или  нет. А потом
резануло: как мог родиться сын, если я умер. Дело в том, что мне чуть раньше
снилось, что я умер. В Афгане погиб!
     - Мне тоже бред всякий  снится. - Женька поворошил  ножом картошку, сел
за стол: - Наливай!
     - Я и  могилу свою видел и имя на надгробии: Шарагин Олег Владимирович,
такой-то год рождения, такой-то  год смерти. И знаешь, что самое интересное?
И число и год совпадали с дн?м той операции, когда меня ранили!
     - За тебя!
     - Женька! Ты меня слушаешь?!
     - Хорошо пошла!
     - Ты не слушаешь совсем!
     - Ну. Налить ещ??
     - Наливай. Так вот,  во сне я переживаю вс? это, и разобраться не могу:
то  ли я  действительно м?ртв,  и вс? вижу  с  того  света, то ли прыгать от
счастья, что сын родился.
     - Давай выпьем! - Женька потянулся за банкой с рассолом.

     <i>...а что если я давно уже м?ртв? или при смерти? может, я</i>
     <i>действительно ещ? в Афгане и вс? мне это снится? вот проснусь и</i>
     <i>вс? пройд?т, и будет снова Кабул, полк, горы...</i>

     - Как ты считаешь, я нормальный?
     Женька прищурил один глаз, надул губы:
     - Нормальный. Ты мне лучше вот что расскажи. Ты мне про свои санаторные
похождения не доложил.
     - Какие похождения?!
     - Ты что ж, целый месяц никого?..
     - Не до этого было.

     <i>...он так ничего и не понял...</i>

     - Значит, ты ненормальный! Чтоб я за две недели в санатории, ни на одну
бабу не залез! - возмутился Женька. - Х-хэ! Да мне  бы,  блядь, хоть на пару
дней  куда  улизнуть.  Вс? чувствует!  Любой  запах чует.  Хорошо вот к тебе
отпустила, и  то со скандалом. У-у-у!  Сука!  Паяльной  лампой сжег  бы! Две
недели! Лафа! Какой же  ты  идиот! Помнишь, блондинку в Кабуле? Слушай, бля,
давай в город махнем! - он взглянул на часы. - Начало первого.
     - Пора спать, Женька. Нечего на пьяную голову баб искать.
     - Растравил душу.
     - Кто растравил?
     - Ты! Кто?
     Смерть напомнила  о себе во сне. Он знал, что она рядом, где-то там - в
кромешной тьме, словно она спала рядом, как раньше, до отъезда к маме, спала
рядом Лена.  Да, смерть лежала рядом, под одним с Шарагиным одеялом, и ровно
дышала. Он чувствовал е? прикосновения, нежные, ласкающие, как руки  любящей
женщины,  он  даже  мог поклясться,  что  она  приняла  женское обличие! Вс?
пространство пропиталось смертью, оно состояло  из густой,  тягучей массы, а
когда он  дотрагивался до  не? руками, смерть превращалась в глину, и пальцы
разминали е?.
     В  этих  сновидениях  о  смерти  обнаружил   он  неожиданно   для  себя
определенное притяжение и очарование. Смерть не имела больше ничего общего с
жутким видением  в  кабульском  морге, обезображенными  трупами, стеклянными
глазами, в  которых застыло е? отражение,  как  застывает  в кусочке  янтаря
какое-нибудь  древнее  насекомое. Не имела  ничего  общего с  липким запахом
умершего  тела,  который  надолго впитывается в одежду  и подошвы, ни  имело
ничего  общего с  сыростью  земли,  накрывающей  и прячущей  от  мира людей,
утративших способность дышать.
     Смерть  представлялась  ему   иначе;  она  умела   плотно   пронизывать
пространство  вокруг  человека, она  повисала  в  плоском небе  над головой,
растворялась в  глубокой, мягкой пыли под  ботинками, смешивалась  с  сухим,
упрямым, назойливым ветром, прозванным "афганцем".
     - Живой? - над ним стоял проснувшийся Чистяков.
     Двусмысленность Женькиного вопроса не вызывала сомнений.  Он  спрашивал
не только  про  похмелье, он спрашивал про  боли, которые  бывают  по ночам,
которых так опасался  Олег. А ночь  прошла спокойно, без приступа,  и голова
гудела только от выпитого накануне.

     <i>...значит он не верит мне... он так ничего и не понял...</i>

     После выкуренной натощак сигареты, Женьку как осенило:
     -  А  чего б тебе,  .бтыть, и  впрямь  не  сходить к Богданову. У  тебя
награды,  ранение.  Замначпо подключи. В конце концов, знаешь, если  с тобой
что-нибудь случится, так хоть квартира семье  останется. У него резерв есть,
я, блядь, точно знаю, что есть!
     - Посмотрим.
     -  Только сегодня не ходи. От тебя  перегаром разит за версту. Осталось
там  что-нибудь? Налей.  Рассол  в холодильнике. Достань.  Да и день сегодня
плохой  - понедельник.  Сегодня  все  с головной болью проснутся. Эх, блядь,
сейчас бы пивка! Если идти к Богданову, то уж лучше в среду или четверг. Ну,
ты сам смотри. Чего тебя уговариваю?!




     глава девятнадцатая
     <b>ЦЕРКОВЬ</b>



     <i>...убью гада! пристрелю, как последнюю тварь!.. зачем я пош?л к</i>
     <i>нему?!. унижался перед дерьмом!..</i>

     Трясло, как при малярии, скручивало внутри от обиды, распирало всего от
гнева и ненависти. Чудом сдержался.

     <i>...собака зубами ляскает, огрызается, когда ей делают больно, когда</i>
     <i>е? обижают, дразнят... а я промолчал...</i>

     Чуть не задушил в кабинете после того, как услышал от Богданова: "Да ты
- писарюга, да что ты сделал такого, чтобы заслужить квартиру?!"

     <i>...сука! так вот откуда засада! значит, он не забыл того случая!..</i>

     Шарагин направлялся в батальон.

     <i>...возьму автомат... не знаю как, но возьму, и убью эту</i>
     <i>сволочь!.. это из-за тебя, значит, меня психом считают! это ты слухи</i>
     <i>по всему городку пустил, что я контуженый!..</i>

     В голове корчились последние слова Богданова:

     <i>..."Если с парашютом прыгать не можешь, зачем ты нам в ВДВ</i>
     <i>нужен?! Тебя, старлей, сразу комиссовать надо было, а ты ко мне</i>
     <i>прип?рся квартиру выпрашивать. У меня не каждый комбат в отдельной</i>
     <i>квартире жив?т! Так что, сиди у себя в штабе и не рыпайся!.."</i>

     - Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? - козырнул выплывший
навстречу солдат, застегивая на ходу крючок на гимнастерке.

     <i>...только тебя не хватало на мою голову, урод!..</i>

     - Слушаю вас, Антоненко.
     - Товарищ старший лейтенант, это самое, понимаете...
     -  Ну, ну же,  мямлить только не  надо!  - Чмошника этого он терпеть не
мог, самый  забитый, самый чахлый солдат в батальоне. Кожа на щеках рядового
Антоненко была в порезах после бритья холодной водой.

     <i>...Антоненко никогда не умел следить за собой, грязный вечно...</i>
     <i>образина! будто не моется, изо рта несет, говнюк...</i>

     - В следующий раз, Антоненко! - повернулся уходить Шарагин.
     - ...Понимаете, в общем, просить я вас хотел. Понимаете, письмо получил
из дома.
     - Если отпуск захотели - забудьте! Кругом!
     - Товарищ старший лейтенант! Никто не поможет, кроме вас!

     <i>...а я что ж тебе, нянька?..</i>

     - Идите к комбату, товарищ солдат.
     - Помогите, товарищ старший лейтенант, а я вам помогу!
     - Что-о-о? - сощурил глаза Шарагин.

     <i>...оборзел, сука!..</i>

     - ...Вас, товарищ старший лейтенант, комдив сгноить хочет.
     - Что? Что ты сказал? Повтори! Откуда ты это взял?

     <i>...даже бойцы об этом знают... ну, Богданов!.. .издец тебе!..</i>

     - По дальней связи разговор про вас был.
     - Какой разговор?
     - Насч?т вас.
     - Выкладывай!
     -   Помогите  сперва   с   отпуском.   Кратковременный.   По   семейным
обстоятельствам. Мне очень нужно...

     <i>...что же это такое?! солдат офицера шантажирует!.. обнаглели</i>
     <i>"слоны"...</i>

     И вопреки всем своим правилам, Шарагин захотел заехать этому мерзавцу в
челюсть.  Но   на  аллее   увидел  он  политработника,  и  почти  уже   было
размахнувшейся рукой лишь провел себе по лбу, как бы пот вытирая.

     <i>...гляди у меня, Антоненко!..</i>

     - Я не просто так, вы не думайте, мне действительно надо! Я знаю такое,
что  вы  никогда  не узнаете нигде.  Только  я об этом знаю. Про  полковника
Богданова. Но вы должны меня  отпустить домой! Мать  написала,  что  с отцом
инсульт случился, что  он  совсем  плохой.  Хотите, письмо покажу?  - солдат
полез в карман гимнастерки.  - Я уже пытался говорить с товарищем капитаном,
он  и письмо не захотел  смотреть. Посмотрите вы. Не вру. А я  вам расскажу,
какой против вас Богданов заговор готовит!
     - Не надо письмо. Верю. Что за заговор?
     - Мне надо хотя бы на несколько  дней домой смотаться.  Чую, что помрет
батька.
     - Где родители живут?
     - В Гродно.

     <i>...договорюсь с комбатом... как же не хочется говорить с комбатом...</i>

     - Хорошо, Антоненко, поговорю с комбатом. Три дня хватит?
     - Четыре, товарищ старший лейтенант!

     <i>...сволочь!..</i>

     - Хорошо, постараюсь. А теперь выкладывай!
     - Земляк у меня на дальней  связи по вечерам сидит. На  прошлой  неделе
Богданов с кем-то из отдела кадров в Москве говорил. О вас говорил.
     - Ну, ну же! Не тяни резину!
     - У вас положение очень фиговое.
     - Ну-ка,  давай  выкладывай! - Шарагин  готов был схватить  солдата  за
шиворот и трясти его, как Буратино.
     - Вас хотят...
     - Говорите, дословно!
     - Дословно не могу, товарищ старший лейтенант.
     - Я вам приказываю, Антоненко!
     - Богданов сказал, что вы - инвалид. Что вам не место в  ВДВ,  что вы -
псих. Сказал, что вас комиссовать надо.
     - ...
     - Так как насч?т отпуска, товарищ старший лейтенант?
     - Завтра сделаем. Сейчас найду комбата и решим.

     <i>...меня, боевого офицера! зря я тебя не задушил там в кабинете,</i>
     <i>Богданов! и эту солдатскую сволочь задушил бы на месте! но я дал</i>
     <i>ему слово!..</i>

     На  полпути  к  батальону  Шарагин  передумал,  остановился,  постоял в
нерешительности, развернулся, и направился в батальон к Чистякову. Женьку он
застал в оружейной комнате. Он только что заступил ответственным.
     -  Здорово, старина! - Женька кивнул через приоткрытую решетчатую дверь
оружейки. - Погоди, я сейчас.

     <i>...здесь оружие под замком... каждый пистолет, каждый автомат,</i>
     <i>каждый патрон на уч?те... не могу же я ворваться и схватить</i>
     <i>оружие?.. а вдруг другого такого шанса не будет?.. а что, если</i>
     <i>Богданов даст приказ меня больше никогда ответственным не</i>
     <i>ставить? что, если меня завтра на территорию полка не пустят?</i>
     <i>тогда я никогда уже не доберусь до оружия... как же просто в</i>
     <i>Афгане!..</i>

     - Ну вот и вс?,  старина, - двери оружейной комнаты закрылись, Чистяков
повернул замок. - Сержант!  Опечатывай! Ты чего  такой, будто горем  убитый?
Случилось что? Аль не опохмелился сегодня?

     <i>...опоздал, теперь уже никогда не добраться до оружия...</i>

     - Нет, ничего, я так, я пош?л.
     - Подожди, Олег!
     - Увидимся.
     - Ты про день рождения-то не забыл?
     - Про день рождения? Да-да, конечно. Счастливо. Увидимся.
     - Ну, точно пьяный, - решил Чистяков. - С утра где-то накатил.
     Чем  ближе  подходил  Шарагин  к  штабу  своего  батальона, тем  больше
углублялся  в  собственное   одиночество,  и  тем  меньше  сил  и   агрессии
оставалось. И под конец,  на  крыльце уже,  почувствовал он, что не осталось
вообще никой  злобы.  И перед  тем,  как войти в  штаб, сел  он на скамейку,
закурил, и подумал почему-то, что жалко ему этого солдата-выродка.

     <i>...когда тебе невыносимо плохо...</i>

     Прыгали  в  голове  кем-то  сказанные  слова,  пока комбат  говорил  по
телефону, пока  убеждал  его  Шарагин  и лично ручался  за бойца,  и  затем,
направляясь к воротам части, ещ? раз повторил:

     <i>...когда тебе невыносимо плохо, найди кого-нибудь, кому ещ? хуже и</i>
     <i>помоги ему... у меня-то, слава богу, и отец и мать в добром</i>
     <i>здравии...</i>

     Он  успокаивал себя этими словами, а тем временем опасный  заговор  уже
набирал критическую массу.

     <i>...гнида! сколько людей из-за тебя полегло в Афгане!.. ты, Богданов,</i>
     <i>и здесь собрался нашего брата душить!.. из-за тебя капитан Осипов</i>
     <i>погиб! по твоей, сволочь, вине! ты его толкал впер?д: давай,</i>
     <i>разведка, результат, награду заработаешь!.. зачем я пош?л к</i>
     <i>нему?!. он мне мстит! Богданов мстит мне, потому что я видел, как он</i>
     <i>в безоружных афганцев стрелял! никто больше из офицеров не</i>
     <i>видел!  и ещ?: он знал,  что я знал,  что  капитан Осипов погиб по  его
вине...</i>

     <i>...он боится, что я его заложу! что я стану его шантажировать... он</i>
     <i>хочет, чтобы меня признали сумасшедшим!.. тогда уж меня никто</i>
     <i>слушать не станет...</i>

     В  квартире Шарагин почувствовал  себя,  как в  клетке.  Стены  давили,
зажимали  в кольцо. Надо было  убить Богданова в  кабинете! Выплеснуть разом
наболевшее,  дать полную  волю эмоциям, чем так вот надрываться и сдерживать
себя! Он пошарил в холодильнике, ничего спиртного не наш?л. Надо было срочно
выпить, чтобы успокоиться, расслабиться! Лена обычно прячет на случай гостей
бутылку дефицитной водки в шкафу.
     Из  шкафа вывалились  красные  коробочки с наградами:  орден "За службу
Родине в Вооруженных Силах"  III степени  и  "Красная Звезда". Он  обнаружил
заначку, откупорил  бутылку, глотнул  из горлышка. Водка текла  по щекам, по
шее, по шраму. Шарагин сел на ковер, разглядывал награды, отхлебывал  водку,
потом уложил  ордена обратно, аккуратно, как укладывают в кроватку младенца,
закурил.
     Нервы чуть отпустили,  разгладились  от алкоголя. Уже на кухне он снова
приложился к бутылке. Из окна дома напротив за ним наблюдала женщина.

     <i>...слежка! засада!.. завтра донес?т, что я пьянствую...</i>

     Шарагин демонстративно задернул занавеску.
     Что-то двигалось под столом.
     - Откуда ты взялся, чертенок рыжий?

     <i>...что это со мной? Настюша же на улице его подобрала...</i>

     - Чудо ты мо?! Какой  же  ты  ласковый, мурлычешь? - поглаживал Шарагин
пушистый комочек.
     Прошлое окатило Шарагина, утянуло.

     ...Кабул заволокли непроницаемые тучи, прин?сшие дождь со снегом. Земля
распухла,  размякла. Снегу офицеры радовались, надеялись люди советские, что
Новый год  на  чужбине удастся справить  с настоящей зимней погодой. Солдаты
дождю не радовались, и снегу не радовались, и зиме не радовались. Для солдат
скверная  погода означала, что будут только больше обычного мерзнуть они - в
нарядах, на выездах, в горах, в казарме. Бойцы в карауле мокли, и чтобы хоть
как-то  уберечься  от дождя и мокрого  снега, надевали резиновые  сапоги,  а
некоторые, за неимением перчаток и варежек, натягивали на  руки целлофановые
пакеты, когда откатывали на въезде в полк железные ворота.
     И надо  же  было в  такую  погоду придумать ехать на операцию!  Техника
вытекала из полка  долго,  лениво,  нехотя,  рывками  ползли боевые  машины.
Катились  бээмпэшки  в утреннюю муть  мимо  афганского кладбища с выцветшими
зел?ными  мокрыми  тряпками  на   длинных  жердях,  цепляясь  гусеницами  за
размякшую от  дождя и  мокрого снега глину, месили  е?, выбрасывали  из  под
себя,  будто выплевывая непрожеванные жилистые  куски  мяса.  Мерзкий, будто
гнус, моросящий дождь и рваные лохмотья снега облизывали броню и лица людей.
Несмотря   на   ранний   час,   двое   местных  мальчишек   на   самодельных
палках-костылях  пересекали  поле, разделявшее  полк и афганский кишлак. И у
того, и у другого не доставало по ступне.

     <i>...шляются где попало, приторговывают с часовыми, по помойкам</i>
     <i>лазят, сами виноваты, наступили где-нибудь на мины...</i>

     -  А им вс? ни по ч?м! Бача! - рядовой Сыч?в по?жился от пронизывающего
ветра. - Ч? машешь, дурень!
     - Ему голову  оторв?т,  и  то, наверное, смеяться  будет!  - Мышковский
сморкнулся, зажав нос двумя пальцами, подт?р нос рукавом бушлата.

     ...В  снегу,  на  обочине  валялись  трупы  афганцев,  десятки  трупов,
разорванных в клочья  бомбоштурмовым ударом. Танк у советской  заставы,  без
суеты, с равномерными перерывами бил прямой наводкой по кишлаку, и по всему,
что двигалось в кишлаке.
     От резкого пронизывающего ветра бушлаты не спасали. Стужа проникала под
одежки,  до костей  промораживала.  Походящие в шапках-ушанках на  вислоухих
щенят,  солдаты согревали  озябшие  руки "дыхами", втягивали  шеи внутрь,  и
никто, казалось, не  придавал особого значения  происходящему,  главное  для
всех было в этот вечер вернуться в лагерь, съесть что-нибудь горячее, выпить
чайку и заснуть в тепле, и ни о ч?м больше не думать до утра.
     Навстречу колонне, ступая  голыми ногами по снегу, двигался обезумевший
старик.  Он  нес  девочку,  которой  взрывом  оторвало ноги. Голова  реб?нка
свисала вниз, и волосы, ч?рно-коричневые, немытые, слипшиеся спадали.
     Солдаты с бронемашины замахали автоматами, мол, давай в сторону! уш?л в
сторону! и  старик послушно  сош?л с дороги, и стоял на обочине, по колено в
снегу, покорно ждал, пока проследуют свирепо громыхающие гусеничные чудища.

     На  бронетранспорт?ре привезли  к  заставе умирающего капитана Осипова.
Стреляли почти в упор, пуля разорвала артерию на ноге чуть ниже  бедра.  Его
перевязали, но кровотечение не  останавливалось. Капитан лежал  на  бушлате,
без сознания. Ветер тормошил его волосы. Затем Осипова перенесли на заставу,
но врач ничего сделать не  смог.  Набычившись, расталкивая солдат,  появился
Богданов.

     <i>...мордоворот...</i>

     Он  выхватил у бойца ручной пулем?т, вышел на  дорогу и открыл огонь по
беженцам. Успел положить человек двадцать, пока не подбежал офицер:
     - Я приказываю прекратить! Немедленно прекратите огонь!
     - Кто  ты такой, майор?! - Богданова аж  перекосило. -  Кто  ты  такой,
чтобы мне указывать?!
     -  Я  представитель  особого отдела КГБ  СССР!  -  чеканя каждое слово,
каждую  букву,  ответил майор,  и  словно вцепился  этими  словами, вцепился
м?ртвой хваткой,  как  бульдог  в горло. -  Если вы  не прекратите огонь,  я
застрелю вас! - майор направил на Богданова пистолет.
     - Сволочи!  -  Богданов  откинул пулем?т прочь.  -  Не  можете даже  за
товарища отомстить!
     Никто действия Богданова, естественно,  не поддержал.  Но и не оспорил,
не осудил открыто. Поникли бойцы, пережидали, чтоб скорее ушла в прошлое эта
неприглядная, однако, в принципе,  не то чтобы  прям  уж такая существенная,
если не вмешался бы особист, сцена.  Всякое случается. Да и война-то ведь не
остановилась. Всякое  бывает на  войне! Пора дальше двигаться.  Дела  другие
ждут, к завтрашнему  дню  готовиться, распорядиться,  чтобы везли  капитана,
разведчика погибшего, друга боевого в Кабул, в морг.
     Резким поворотом  головы,  разом всех гневно оглядел Богданов,  всех  в
соучастники  записал,  подмял,  сломил, успокоил.  Особист-то  что!  Особист
угомонится.  На  любого  управа  найдется.  Важней  теперь,  чтобы  свои  не
подкачали,    раз   попытку   осудить    его   действия   предпринял    этот
придурок-особист!
     Настроений  против  себя  среди  подчиненных,  казалось,  не  обнаружил
Богданов. Так-то лучше!
     Нет.  Ошибся!  Один  старлей не  потупился, не закурил, не  согласился,
покорно,  безропотно  или  же  нахмурившись, не  отвернулся,  выразив  явное
безразличие.  Как же его? Старший  лейтенант Шарагин.  Так  точно!  Знакомая
личность!  И как дерзко посмотрел!  Нахал! Тычет  своим  презрением.  Целого
полковника   осудил!   На   единовластие,  на  авторитет  старшего   офицера
замахнулся!

     <i>...Богданов зацепился за мой осуждающий взгляд! никто больше не</i>
     <i>посмел смотреть ему в глаза...</i>

     Осипова вынесли с заставы, положили на нос  бронетранспорт?ра, подняли,
чтобы труп не скатился с брони, козырек, повезли в Кабул...

     Кровь взбесилась, готова была  разорвать  сосуды,  выплеснуться наружу,
как тогда, в ущелье. Вс? безумствовало внутри Шарагина! Он задыхался, трясся
всем телом.

     <i>...Богданов! ты руководил операцией, и он по твоей вине погиб! ты</i>
     <i>послал его впер?д... тебе на вс? наплевать, ты бы и полком</i>
     <i>пожертвовал, скажи тебе кто, что место комдива получишь, любой</i>
     <i>ценой проявишься, выделишься... можешь быть доволен: у тебя в</i>
     <i>дивизии ещ? один герой появился, и одним офицером меньше</i>
     <i>стало!..</i>

     <i>...особист замял это дело... а зря!.. надо было тебя, Богданов, под</i>
     <i>трибунал отдать!.. значит ты, сволочь, испугался! испугался,</i>
     <i>что заложу тебя?!. я убью тебя, Богданов!!!</i>

     Котенок перестал мурлыкать.
     Во дворе кричала детвора, мамаша нервно звала сво? чадо с улицы.
     Шарагин встрепенулся,  возвращаясь из  мира  войны. И  не стало  больше
зимнего  перевала,  и  крупных  хлопьев  снега,   что  опускались  на  синее
солдатское одеяло, в которое завернули Осипова.
     Большой  и  указательный  пальцы  обхватили  и  сдавили  котенку горло.
Маленький комочек был ещ? теплым.  Коготки до крови исцарапали кожу. Шарагин
непонимающе смотрел на задушенное существо.

     <i>...что со мной происходит? я медленно схожу с ума, я весь день</i>
     <i>переживаю, а ночью меня изводит дикая боль... это расплата! но за</i>
     <i>что? я ни в ч?м не виноват!.. надо унести его... а куда я его дену? что</i>
     <i>скажу?.. отнесу и брошу его в мусорный бак... хорошо, что никого</i>
     <i>нет на лестнице... скажу, что котенок убежал...</i>

     Пешком,  спотыкаясь,  крепко  сжав в  руках котенка,  вдоль  хрущевских
пятиэтажек, взявших  в осаду воинскую часть, и почти вплотную подступивших к
высокому бетонному забору,  через детские площадки, отворачиваясь от молодых
мам с колясками, убегал Шарагин прочь от дома.

     <i>...что же я наделал?!..</i>

     Точно взбитые сливки, с синими подбрюшинами висели  над городом облака.
Прошло,  наверное,  несколько  часов  с  того  времени,  как  он выбежал  из
квартиры. Потерянно брел  он  по старой, незнакомой раньше части города,  по
тихой  улице   с   молчаливыми   от   безветрия  липами;   мимо  бревенчатых
домов-пенсионеров, сложенных  на долгие времена,  прижавшихся друг к  другу,
будто живые люди, которые понимали, что вместе - легче, вместе - безопасней;
один дом  - зел?ный, подновленный свежей  краской, один  - выцветше-голубой,
остальные  - коричнево-серые, некрашеные,  все  - осевшие,  но  тем не менее
крепенькие ещ?, бодрящиеся, как старички-живчики.
     Кроме  одного мужчины  у  колонки  с водой, больше никого поблизости не
было. Мужчина наполнил второе ведро.

     <i>...что-то знакомое... если б не борода...</i>

     Раздетый по пояс, в  закатанных по икры армейских  брюках  и сандалиях,
мужчина наклонился к ведрам.
     - Епимахов?! - не веря собственным глазам позвал Олег. - Николай?..
     Мужчина  миновал низенькие, утопленные в тротуар  окошки, защищенные от
посторонних глаз ставнями, толкнул сандалией калитку, и скрылся.
     - Епимахов!
     Калитка была заперта.

     <i>...не признал...</i>

     - Епимахов! Открой,  это я  - Шарагин!  -  стучался он,  счастливый  от
неожиданной встречи.
     Что-что  скрипнуло. Наступила  полная тишина. Тишина спустилась на  всю
улицу, и на весь город, и на миг почудилось, что он снова оглох, как тогда -
во время засады. На улице по-прежнему было безлюдно. В доме через дорогу,  в
окне  сидел откормленный, пушистый, мордастый серый кот. Недолго раздумывая,
Шарагин подтянулся на высокий  забор, перемахнул через  него, спрыгнул вниз,
быстро поднялся на крыльцо,  дернул за ручку. Дверь не поддавалась. Тогда он
постучал. Послышались шаги и высокий женский голос изнутри:
     - Чаво надо?
     - Мне нужен Николай Епимахов. Друг я его по Афгану.
     - Нет здесь никаких Ипимаковых!
     - Да что вы меня разыгрываете, что ли? Он за водой только что ходил.
     - Не дурите мне голову, мужчина.
     - Откройте, говорю!
     - Как бы  не так! Разбежался! Держи карман  шире! Я  честная женщина, я
одна дома, и постороннему мужику не открою!
     - Не дури,  бабуся! -  рассердился Олег. - Дверь  выломаю.  -  И  чтобы
припугнуть, сильно  дернул  за  ручку.  -  Позови Колю!  Слышь,  что говорю!
Николай!
     - Убирайся к ч?рту! Сказали тебе: нет тута никаких Коль!
     Шарагин психанул и легко  выбил дверь ногой. На одной щеколде держалась
дверь.
     Востроглазая,  лет пятидесяти,  с  жиденькими  убранными назад  в  косу
волосами, с вислой грудью, в нижнем белье

     <i>...старая дева!..</i>

     хозяйка в ужасе отпрянула к стене.

     <i>...бородавка на носу! вот ты где жив?шь!..</i>

     - Где он?! Что ты с ним, ведьма, сделала?
     - Не  убивай! Нет у меня  ничего,  вот  тебе крест,  - одной рукой  она
крестилась, другой защищала лицо.
     -  Коля! Я здесь! Коля! Где ты, Николай? - метался из комнаты в комнату
Олег.
     Заглянул на  кухню,  в чулан. Наконец,  убедившись, что в доме на самом
деле  никого больше нет,  словно охотничий пес в  горячке погони  неожиданно
потерявший след,  весь мокрый  от пота, с воспал?нным  взглядом, выбежал  во
двор.
     Женщина  съехала  по  стенке,  обняв руками колени, забилась куда-то  в
угол, повторяла без перерыва:
     -  Не  убивай...  не убивай...  не  убивай... па-ма-ги-те!  -  завопила
женщина.

     <i>...где же он? бред какой-то, наваждение! я весь в горячке!</i>
     <i>галлюцинации? врачи предупреждали, что такое возможно, если боли</i>
     <i>не пройдут... но так явно!.. я болен, я весь горю!..</i>

     Если  кто из соседей  и услышал крики, то, во  всяком случае,  вида  не
подал. Будто спать все завалились средь бела дня.
     Мордастый кот так же сидел в окне дома напротив.
     В полной растерянности находился Шарагин,  прикуривал на ходу, удаляясь
от неразгаданного видения.

     <i>...бред какой-то... но это был он!.. точно, абсолютно точно!.. или я</i>
     <i>схожу с ума?!</i>

     На  перекрестке  он  засомневался, куда идти, и, затягиваясь  в  кулак,
подавленный, сбитый с толку, опасливо глянул влево, вправо.

     <i>...опять он появился!.. сандалии, голый по пояс...</i>

     - Епимахов! Постой!
     Мужчина ускорил шаг, свернул за угол, затем появился вновь,

     <i>...дразнит меня?!.</i>

     обернулся,   пересек   переулок,   и   скрылся  за   углом  деревянного
одноэтажного дома.
     Шарагин налетел на толстушку в платочке.
     - Куда тебя леший несет?! - тявкнул платочек.
     Прыгая  через  многочисленные  лужи,  он  бежал  по  длинному  проулку,
стесненному покосившимися зел?ными заборами, которые образовали своеобразный
коридор.  Проулок  заканчивался  воротами церковной ограды,  и  там, в  этом
Шарагин мог поклясться, буквально пару секунд назад исчез Епимахов.

     <i>...теперь ясно, куда ты спешил!.. из окна выглядывает... в рясу</i>
     <i>обрядился... теперь я тебя наш?л...</i>

     Нынешний век  оттеснил  церквушку,  упрятал  в  закоулках.  Впрочем, не
исключено  было, что именно  это  обстоятельство и спасло е? от  разрушения.
Церковь,  по  всей  видимости,  совсем  недавно получила  право вновь  стать
церковью, а служила она долгие годы складом.  Сложенная из красного кирпича,
ободранная,  простенькая,  с одной березкой сбоку,  лысая,  с оголенными  до
досок куполом, куда воткнули крест, выглядела она несчастной и замученной.

     <i>...Епимахов, зачем ты прив?л меня в церковь?..</i>

     Когда-то, помнится,  в Афгане  давал он слово,  что если минует смерть,
если суждено будет вернуться домой живым, непременно поставит свечку.

     <i>...подходящий случай...</i>

     Прямой  заслуги Бога в том, что он остался  жив, Шарагин  не видел.  Он
никогда не  молился, ни разу  не просил о помощи. Вину  в душе он,  конечно,
носил. Вину за порученные ему и не сбереженные солдатские жизни.

     <i>...а то что афганцы гибли?.. так что в этом такого?! война! если не</i>
     <i>ты, то тебя... война идет - нечего по улицам шастать!..</i>

     Значит, вот, сдержал-таки слово, приш?л в храм.
     Приш?л   в  сомнениях,  в  смятении,   не  замаливать  грехи,   которых
определенно  назвать за собой, вероятней всего, не смог бы, а чтобы говорить
на равных.

     <i>...один на один...</i>

     На ступенях встретили Шарагина крестными знамениями жалкие людишки:
     - Дай тебе Бог здоровья!
     Порывшись  в кармане,  он  выскреб  мелочь, разделил  е?  по протянутым
морщинистым ладошкам, помедлил, заметив безглазого юродивого, сунул и  тому,
бумажный рубль. Калека схватил пальцами  с ч?рными от грязи  ногтями  рубль,
обрадовался, сжался весь и закрыл здоровый глаз мелкой купюрой.
     Внутри  вдоль  стены  стояли  попрошайки,  они  недовольно  зацыкали  и
забрехали, стоило обделить их подачками и вниманием.
     Шарагин заплатил за три свечки, вынул из кармана червонец, сунул в ящик
с  надписью: "На  восстановление  храма"; остановился посреди  зала,  задрав
голову,  рассматривал  росписи на сводах, к иконам  подош?л. Вот только кому
ставить свечки, кого из святых благодарить, кого просить за упокой души всех
убиенных не знал.

     <i>...печальные лики святых... отчего столько печали в их глазах?</i>
     <i>столько скорби? никакой радости, никакой надежды, и упрек</i>
     <i>читается... вам-то вс? давно известно... Господи, как же это,</i>
     <i>наверное, скучно, когда вс? заранее известно: что было, что есть, что</i>
     <i>будет... сотни лет подряд стояли здесь люди, смотрели вам в</i>
     <i>глаза, молились и просили о ч?м-то... а что вы им дали?..</i>

     <i>...у Достоевского, по-моему, сказано, что если Бога нет, то вс?</i>
     <i>дозволено... действительно, в Афгане Бога не было, и кто-то нас</i>
     <i>направил туда, заранее зная об этом, нас всех специально отбирали для</i>
     <i>этого...  и  раз  не  было его там, значит...  значит...  значит это...
был...</i>
     <i>был ад?.. так это надо понимать?.. полигон дьявола?.. нас окружили</i>
     <i>бесы, которые притворяются, что заменяют Тебя...</i>

     <i>...хорошо, что изменится, если я поверю?.. ничего... неужто я</i>
     <i>настолько бессилен, что  не смогу спастись  без  Тебя?..  нет,  ни то я
говорю...</i>

     <i>...я будто приш?л сюда, как на судилище... и кто же меня здесь будет</i>
     <i>судить? и за что? и по какому праву?..</i>

     <i>...церковь - это сердце России... в русский пейзаж церковь хорошо</i>
     <i>вписывается... иконы, образы древние, колокольный звон... и</i>
     <i>огромность, ширь земли Русской...</i>

     <i>...вот я и вернулся домой, вот и снова на Родине, в России!.. нет, это</i>
     <i>не Россия!.. а что, если это и есть Россия?.. именно сейчас и ЗДЕСЬ?..</i>

     <i>...я ждал что-то светлое и обнадеживающее, а столкнулся с</i>
     <i>полумраком, с завистью, ревностью, с шепотом за спиной, осуждением</i>
     <i>и непониманием... зачем я вообще здесь? ах да, Епимахов...</i>

     Почувствовал Шарагин душный спертый воздух, пропитанный запахом ладана,
и тесноту; люди будто томились в церкви в ожидании чего-то, тяжело вздыхали,
шушукались,  жалуясь   на  трудности  домашние,  на  семейные  проблемы,  на
здоровье. Одним не терпелось  быстрей к иконе  приложиться,  иные через весь
храм,  через  головы  передавали  поминальные  свечи,  чтоб  поставили   под
определенным  образочком.  Что-то  невнятное,  непонятное  Шарагину  говорил
священник.
     Вместо благодушия ожидаемого, окунулся он в суетливый и грубый мир, где
господствовали неведомые правила, где  существовала жизнь, отличная от  той,
что нарисовал он сам, не та, о которой в тайне мечтал.

     <i>...о которой благовестят колокола звонкие, чистые, зовущие, когда</i>
     <i>стоишь в поле, и видишь на пригорке церковь, и знаешь, что путь твой</i>
     <i>лежит к ней...</i>

     Свет с улицы почти не проникал  в зал, он застревал где-то под сводами,
будто не  решался входить,  боялся  чего-то, а в полумраке помещения горело,
едва  освещая  иконостасы,   множество  свечей.  Болезненность  исходила  от
заполнившей церковь людской массы, нездоровая возбужденность.

     <i>...пространство обладает собственным разумом, оно несет, в силу</i>
     <i>этого, как все мы, как любой человек, положительные или</i>
     <i>отрицательные наполнения, нечто вроде добра и зла... пожалуй, здесь</i>
     <i>я чувствую себя не легче, не спокойней... значит, здесь не есть</i>
     <i>добро?..</i>

     - Стоит и не крестится, как вош?л, так ни разу не перекрестился...
     - Нехристь...
     И две старушки, что спорили за место, кому где стоять, зашикали.

     <i>...бабушки-бесы... хотят отвадить нас от церкви... и от Бога...</i>

     <i>...они оберегают церковь от посторонних... они думают, что мы</i>
     <i>недостойны ходить в храм, они защищают порядок... но ведь церковь</i>
     <i>должна быть открыта для всех!.. не гоните меня прочь!.. дайте мне</i>
     <i>побыть наедине с Богом!.. он ведь не только ваш... Господи, может быть,</i>
     <i>Ты пойм?шь меня, и простишь?..</i>

     <i>...все мы искушаемы, особенно эти несчастные бабушки... их бесы</i>
     <i>искушают!.. и меня искушают! давно уже искушают! и я поддался им!</i>
     <i>множество раз поддавался!..</i>

     Лица  верующих  -  среди  них  было  несколько  старичков,  и уставшая,
заскучавшая от долгой службы маленькая девочка,

     <i>...одного возраста с Настюшей...</i>

     в  большинстве  же  сво?м  старушки  набожные,  -  не выражали  никакой
радости, тем более, не чувствовалось в них ни малейшего единения.
     Каждый из пришедших  в храм, напротив,  мучался, терзался мыслями очень
личными, недугами собственными и желаниями пустячными.
     Создавалось  впечатление,  что люди нарочно  озлобляются  и  заводятся,
непонятно из-за чего, и каждый будто тянет господа Бога к себе, как одеяло в
студеную пору, соперничая с соседями за внимание Всевышнего.

     <i>...а Ему совершенно не интересно заниматься вашими житейскими</i>
     <i>невзгодами... Он людей от смерти не всегда готов спасать... а может</i>
     <i>быть... может быть, Ты нас не хранил, потому что мы не присягали</i>
     <i>Тебе? Ты что же, наказать нас хотел? Ты иногда помогаешь этим</i>
     <i>набожным старушкам, этим юродивым, которые не отходят от алтаря,</i>
     <i>которые днюют и ночуют здесь, а посланных на войну проклял с первых</i>
     <i>дней?! Ты отвернулся от нас, потому что мы ехали в Афганистан, но Ты</i>
     <i>отвернулся и от нашей страны! Ты не любишь Россию! почему? почему,</i>
     <i>за что Ты наказываешь всех нас?!</i>

     <i>...ага, вот же он, как же я его раньше не заметил... знаешь, Николай, а</i>
     <i>тебе идет ряса, и форма военная шла, и церковная одежда к лицу...</i>

     -  Извините, прошу прощения,  позвольте  пройти,  -  протиснулся  между
людьми, положил руку на плечо Епимахову. - Здравствуй, Николай...
     - Ты, видать, ошибся, сын мой. Не Николай я, отец Владимир.
     - ...простите, батюшка.

     <i>...и в самом деле, он же седой...</i>

     - Ничего, сын мой, с кем не бывает?..

     <i>...и вс? же встречаются редко меж нами, русскими, праведники...</i>
     <i>редко, но встречаются... Епимахов, возможно, и ты стал бы</i>
     <i>праведником... но ты ведь тоже убивал!!! ты такой же, как все мы!..</i>

     <i>...Лена?..</i>

     Лена  стояла перед иконой на коленях, читала молитву. Его Лена, никогда
не ходившая в церковь, и никогда не знавшая молитв, здесь?!

     <i>...пришла молиться за меня? чтобы прекратились боли?..</i>

     - Отче наш,  иже  еси  на небесех! Да  святится  имя Твое.  Да  приидет
Царствие  Твое. Да будет  воля  Твоя,  яко  на небеси и  на земле.  Хлеб наш
насущный даждь нам днесь;

     <i>...свечку поставила... за упокой моей души?..</i>

     и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим;

     <i>...зачем? не умер я, не сдался! жив я, рядом, милая!..</i>

     и не введи в искушение, но избавь от лукавого...
     Лена трижды наложила на себя крест.

     <i>...избавь и меня, Господи, от лукавого...</i>

     По тому, как молилась она, ощущалось, что душа е? заполнилась тревогой,
таинственные предзнаменования  не давали  покоя, в  сердце этого удивительно
доброго, милого, родного человечка

     <i>...нетребовательной, некапризной, неизбалованной, и теперь такой</i>
     <i>несчастной, из-за меня вынужденной страдать...</i>

     гуляли отголоски  чужой боли,  страха, надрыва, и,  казалось,  она  вс?
поняла раньше его, поняла, что боль - не испытание, что боль  -  предвестник
смерти.

     <i>...нет, это не Лена... показалось...</i>

     Понял Шарагин, что чужой он ЗДЕСЬ,  даже ЗДЕСЬ никому  он  не нужен! Не
знакомы ему обычаи, молитвы, заведенные порядки.

     <i>...что такое церковь? это посредник всего лишь между человеком и</i>
     <i>Богом... так зачем мне посредник?.. .</i>

     Заворчала горбатая богомолка в ч?рном платье, и в ч?рном же платке:
     - Ходят тут всякие!
     Креститься Шарагин никогда не крестился, да и неловко было б сейчас это
делать. Не приучили с детства,

     <i>...так и нечего теперь обезьянничать...</i>

     <i>...а кто прид?т с войны инвалидом, без рук, как им креститься?.. а у</i>
     <i>меня и руки целы - а не умею...</i>

     ...<i>фальшиво выйдет..</i>.

     И откуда было ему знать, от  какого к какому плечу следует  креститься.
Подметил по другим: справа-налево.

     <i>...прав был майор в госпитале... русские всегда грешили</i>
     <i>богоискательством своим... и я, вместо того, чтобы поверить и</i>
     <i>покаяться, полон сомнений... а майор-то так и не сказал мне, верит он</i>
     <i>или нет... а кто он был такой на самом деле? он мне боль снимал... он</i>
     <i>умел это делать... но от слов и рассуждений его было больше боли...</i>
     <i>другой боли... где-то в сердце... в душе...</i>

     Шарагин  оплавил  конец  свечки,  поставил  перед  Николаем  Угодником,
разобрал,  кто есть кто,  вторую  заж?г  перед  иконой  Богоматери, и, после
паузы, поставил рядышком и третью.

     <i>...за отлетевшие души... если он есть - тот свет... чтоб там легче</i>
     <i>жилось-служилось...</i>

     О  ч?м  в  подобную минуту полагается думать  в церкви и  какие молитвы
читать, он не знал,  и  потому просто разглядывал  искусно выписанные  лики.
Лампады и свечи отбрасывали неяркий, бледноватый свет на иконы.
     Пора было уходить. Он сдержал слово,  непонятно кому и зачем данное, он
побывал в храме.

     <i>...тогда что меня удерживает ЗДЕСЬ? зачем стою и не ухожу?.. я</i>
     <i>знаю, что Тебя нет на самом деле, но где-то внутри хочу, чтобы Ты</i>
     <i>был,  чтобы я мог открыться  Тебе,  покаяться... чтобы Ты разъяснил мне
мои</i>
     <i>грехи...   очень   хотелось    перед   смертью    капитану    Уральцеву
исповедаться...</i>

     <i>...мне никто не верит...  и  я никому не  верю!.. и ни во что больше не
верю!..</i>

     <i>...что же удерживает меня? страх одиночества? но и тут я одинок!.. все</i>
     <i>эти люди - чужие... дал?кие... и суть всего происходящего мне не</i>
     <i>до конца ясна... так зачем же притворяться?.. вот что! я, видимо, на</i>
     <i>что-то надеюсь!.. я жду, чтобы что-то пробудилось во мне!.. и,</i>
     <i>не зная молитв, молю Тебя: не отталкивай меня! услышь меня!</i>
     <i>признай! вразуми! приблизь! спаси!..</i>

     <i>...душа болит... моя мятущаяся душа воспламенилась, сгорает!..</i>
     <i>помоги, Господи!.. помоги пережить этот пожар! помоги превозмочь</i>
     <i>эту боль!.. что творится с человеческой душой, Господи? только Тебе</i>
     <i>известно!..</i>

     <i>...неужели и у Тебя точно также болит душа? за всех нас, за</i>
     <i>человечество? и ведь Тебе некому жаловаться!.. Тебе-то разве кто</i>
     <i>поможет?..</i>

     <i>...что я такое несу?.. с кем я разговариваю?.. сам с собой?..</i>

     <i>...Господи, мне кажется, я вижу твою боль!.. она во сто крат страшнее</i>
     <i>моей!.. потому как Ты видишь вс?! и знаешь в?е! а я лишь - частное...</i>
     <i>но знай же, что боль внутри меня - не просто боль одного человека, это</i>
     <i>боль  многих, как я! я - не один! о, если  б  это касалось только меня!
как</i>
     <i>просто было бы!... нет, в том-то и дело, что это - общая боль!..</i>
     <i>соединившаяся воедино... потому прошу Тебя: помоги мне, и всем</i>
     <i>помоги, вылечи нас всех... спаси...</i>

     "Господи, поми-и-луй!" вздохнула старушка справа.

     <i>...если Ты действительно есть, Господи, научи меня видеть Тебя,</i>
     <i>разговаривать с Тобой, когда я смотрю на лики святых, помоги</i>
     <i>услышать ответы Твои, помоги найти покой душе моей, которая и</i>
     <i>ЗДЕСЬ мятежна и несчастна... Господи, почему я не чувствую единства</i>
     <i>с Тобой? почему я, русский человек столь одинок в храме Твоем?..</i>

     <i>...я не хочу сливаться с этой толпой подхалимов, мне не надо от Тебя</i>
     <i>мелких подачек... я потерялся, помоги мне, Господи, найти дорогу</i>
     <i>домой... дай мне силы вновь полюбить мою страну... я так любил е?,</i>
     <i>гордился, защищал, кровь проливал, русскую кровь, что теч?т в моих</i>
     <i>жилах!.. я потерял веру в те идеи, которым присягал, у меня ничего не</i>
     <i>осталось! и мне незнакома вера в Тебя!.. я многие годы был</i>
     <i>смиренным и послушным, но выйдет ли из меня богопослушный</i>
     <i>человек?..</i>

     <i>...Господи, у меня осталось так мало времени!..</i>

     "Господи, поми-и-луй!" - летали под сводами храма голоса.

     <i>...почему считается, что русские - народ смиренный?.. вовсе нет!..</i>
     <i>смирение - это покорность, это повиновение, а мы, по природе своей,</i>
     <i>бунтари, духовные бунтари... в нас есть смирение, но это смирение</i>
     <i>напуганного зверя, не истинное, не сознательное... в обществе мы</i>
     <i>покорны, мы чаще всего трусы, мы рабы, а вот в душе - разрушители,</i>
     <i>мы свобододумный народ... Ты бы, наверное, хотел, Господи, чтобы мы</i>
     <i>смиренны были не только в жизни, но и в сознании, чтобы признали</i>
     <i>в глубине души ничтожество собственное, чтоб кроткими были души</i>
     <i>наши... знаю, Ты никогда не привед?шь нас к счастью, никогда не</i>
     <i>возлюбишь нас, не простишь непокорность наших душ...</i>

     "Господи, поми-и-луй!" - сотрясалось пространство.

     <i>...я знаю, Ты хочешь, чтобы мы, русские, сделались законопослушными</i>
     <i>и богобоязненными, чтобы Россия вновь вдохнула православие,</i>
     <i>но принес?т ли это порядок, благополучие?.. ведь мы в вечных</i>
     <i>сомнениях  пребываем!  Мы  вечно  будем  ломать  и строить,  грешить  и
каяться...</i>
     <i>нас вечно будет лихорадить... что ж нам делать?..</i>

     <i>...что же мне делать? куда идти?.. я болен, я знаю это... мир вокруг</i>
     <i>меня пуст, мне холодно, неуютно, страшно мне... прости, Господи, что</i>
     <i>нет во мне смирения, что не люблю тебя... я постараюсь к Тебе</i>
     <i>вернуться, коли действительно поверю в Тебя... помоги мне...</i>

     "Господи,  помилуй!  Господи,  помилуй!   Господи,  поми-и-и-и-луй!"  -
умоляли верующие, и Шарагин в какое-то мгновение сам зашептал эти слова.

     Свидание с Богом состоялось.

     <i>...простил ли меня? понял ли, что у меня на душе?.. не удостоил</i>
     <i>внимания... не подал знака...</i>

     Никто не ответил  Шарагину, никто  не послал  ему знамения. Он  зря, он
совершенно  напрасно простоял под иконами, изливая в мыслях  душу неизвестно
кому и зачем. Никто не заспорил с ним, даже грехами не попрекнул, не осудил,
но и не простил. А ведь он ждал нареканий, наставлений, ждал совета, помощи,
понимания, прощения...

     <i>...внимания...</i>

     Потому  как  только Он вправе судить, больше - никто. И готов  уже  был
Олег, коль на то пошло, и покаяться

     <i>...в ч?м-то...</i>

     Его окружила пустота,

     <i>...украшенная ликами святых...</i>

     Захотелось напиться. И забыть обо вс?м на свете.

     <i>...мы ходим в церковь, потому что боимся, а боимся потому,</i>
     <i>что не перестаем грешить... это замкнутый круг...</i>

     Поникшая бабушка убирала  свечки, задувала их и  складывала в коробочку
на  полу. И три  свечки, которые  он поставил,  и  которые не догорели  и до
половины, задула.

     <i>...и погореть-то не успели...</i>

     Горбатая старушка в ч?рном оказалась рядом, нарочно тесня его от иконы,
проворчала своим беззубым ртом:
     - Ифтукан!
     Она зажгла маленькую свечу, помолилась, притихла. Шарагин не  обиделся,
он представил, насколько блаженно должна чувствовать  приходящая сюда каждый
день старушка, как чисты должно быть е? помыслы.

     <i>...эти добрые подслеповатые глаза, соединившиеся с ликом</i>
     <i>богоматери на иконе... она умиротворенно общается с Богом...</i>

     Шарагин решил поправить чужую покосившуюся свечечку, а заодно поглядеть
на  лицо старушки. Выпяченная нижняя  губа бабушки  в ч?рном  под?ргивалась,
глаза же, которые вовсе  не на секунду не сливались со  взглядом Богоматери,
потому как были закрыты, вдруг  открылись. Открылись молниеносно, будто веки
лопнули.  Старушка сморщилась, искривилась,  выворачиваясь  неестественно  к
нему, высунув из беззубого рта, между белыми нездоровыми деснами,

     <i>...как гадюка...</i>

     тонкий, покрытый ж?лтым налетом язык:
     - Изыди, нечистая! Анчихрист! Изыди, сатана!
     Горбатая старуха неистово крестилась:
     - Изыди! Анчихрист! Изыди! - и пальцами показала ему рожки.

     <i>...козни  дьявола!  бесы!..  бесы, не  ангелы, окружают  меня, и внутри
меня!..</i>

     <i>...бабушки-бесы!.. где же Епимахов? что они с ним сделали?! ЗДЕСЬ же их</i>
     <i>змеиное логово! как же я обманулся! кишит кругом змеями! бежать отсюда!</i>
     <i>гадюки! ведьмы!..</i>

     -  Не подходите! Змеи  подколодные!  Прочь! Ведьмы!  -  пробивался он к
выходу, принимая тянущиеся руки бабушек-попрошаек за ядовитых змей.
     А   за   извивающимися  змеиными  туловищами  выступали  до   сих   пор
скрывавшиеся,  спрятанные, замаскированные под лики святых, под  расписанные
на сводах  сцены из писания жуткие страсти. Широченный и высоченный, ч?рный,
с  избытком  красного,   зел?ного,   серебрящегося  и  ж?лто-золотого  холст
надвигался  на  Шарагина,  обвивал  его,  приближая  запечатл?нное  каким-то
великим  мастером фантастическое и  одновременно вполне реальное побоище,  в
ч?м-то очень отдаленно схожее  с тем, что отложилось у  него в воспоминаниях
после  одной засады,  либо  живо  представленное однажды  во  время рассказа
какого-то спецназовца в госпитале, или же приснившееся в кошмарном сне.
     От  сгустка голосов храм  распирало, воздух стал грузным.  Храм  и люди
переплавились и слились воедино, отторгая Шарагина, гоня прочь.
     Преломленные видением художника,

     <i>...конечно же состоявшего на службе у князя тьмы! не иначе!..</i>

     окружили Шарагина кровавые сцены:  выкрученные, протыкаемые немыслимыми
режущими и колющими орудиями  руки, ноги,  головы,  вырванные  глаза,  сотни
глаз;  застывшая на лицах боль,  и  не вырвавшийся вопль, боль несоизмеримая
даже с той, что уже доводилось испытывать Олегу, боль вечная, неограниченная
ни  чем, ни временем, ни степенью вины, боль, от которой  нет  лекарств, нет
спасения; и  ещ?  привиделось - истязание  людских  душ,  и так наглядно вс?
происходило,  так  красочно,  жирно,  детально выписано,  так  бесповоротно;
вывороченные наизнанку, изуродованные человеческие души, просящие о пощаде.

     Бежал он долго, сам  не  зная, куда.  Боль  вдруг прижала  его  к себе,
завладела им.  И в эти минуты, в эти часы он больше ничего не  знал: кто он?
откуда? что  здесь  делает? Только вдали где-то слышал, обращенные  то ли  к
нему, то ли ко всем выстроившимся

     <i>...перед страшным судом...</i>

     на раскаленном от афганского солнца плацу, вопросы:
     - Фамилия?

     <i>...Шарагин...</i>

     - Имя?

     <i>...Олег...</i>

     - Звание?

     <i>...старший лейтенант...</i>

     Следующий!

     <i>...а коли страшный суд наступит, так все отнекиваться начнут,</i>
     <i>выгораживаться, а я - отвечу! за вс? отвечу! спрашивайте!..</i>

     Затмило сознание. Из последних сил он удерживал прошлое, вцепился двумя
руками, но пальцы разжимались,  и прошлое улетело  в мрак бездонной пропасти
под названием смерть, и вдобавок громыхнуло  что-то рядом, словно разорвался
снаряд; пред ним поплыли последние картины из церкви, уродливые старые лица,
и  тут же вздрогнули  те лица  и измельчились сначала на тысячи, а после  на
миллионы,  миллиарды   частиц,  и  осыпались,  покрыв  его,  точно   пеплом,
серебристой пылью.

     ...Он  по-прежнему  ехал в поезде. Только  в  каком? Куда? Он лежал  на
верхней  полке  душного  купе.  Он  спал  и  во сне  падал,  почти  как  при
десантировании.  Земля стремительно  неслась навстречу, а парашюта за спиной
не было. Словно толкнул его кто,  и  вылетел он  в открытую дверь, но вместо
очарования свободного падения - чувство надвигающейся смерти. Но перед самым
ударом о землю он проснулся.

     <i>...кто-то стрелял в меня, они накрыли нас! засада!.. я был ранен! я</i>
     <i>умирал! я летел в пропасть! в ч?рную дыру! в никуда!..</i>

     На следующей же станции вышел на перрон покурить.

     "Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, поми-и-и-луй!.."
     Шарагин обернулся.  Тишина. Все в  вагоне  спят. На перроне  - ни души.
Непонятная сила влекла его в темноту, прочь  от поезда. Надо было торопится.
Бежать! Скорей! Да, напрямик, сквозь чащу! Мокрые после дождя ветки хлестали
по лицу,  царапались.  Он прыгал  через завалы,  несся мимо болота  с тухлым
испарением.  В  одном  месте неудачно  ступил на изогнутый как  змея корень,
подвихнул ступню, захромал. Кто-то направлял его, чья-то воля, иначе Шарагин
давно бы сбился с  дороги,  затерялся бы в  чащобе,  пропустил  бы  узенькую
тропинку. Лес отступил,  открылась поляна. Небо высветилось,  свежий  воздух
дыхнул в лицо.

     <i>...живые помнят о м?ртвых, живые помнят о м?ртвых...</i>

     Фраза стучала в голове, набухла, отказывалась покидать сознание.

     <i>...Лена!..</i>

     Худенькая  девушка  с  мечтательной улыбкой,  в скромном  легком  белом
платьице, в  пиджачке с мужского плеча, в косыночке, в разношенных туфлях, с
потертым портфельчиком

     <i>...именно такой я увидел е? в первый раз...</i>

     замерла  посреди  проселочной  дороги,  что  перекатывалась по  холмам,
уносясь в даль, в никуда; как все в России, из ниоткуда в никуда.
     Автобус ли  ждала  она, иль  пешком  собралась идти,  либо пришла  уже,
только  куда пришла, если, на  километры ни  души  нет, ни  деревеньки. Леса
одни, луга до горизонта тянутся.

     <i>...Леночка!..</i>

     Она  должно  быть  угадала,  что  он  совсем  рядом!  Иначе  б  она  не
переменилась  так вдруг:  как-то  сразу  словно  чем-то озаботилась,  повела
головой - никого, - и от ч?го-то опечалилась, или думы какие поглотили е?, и
застыла так со скорбным выражением на  лице,  созерцая что-то дал?кое, то ли
на горизонте, то ли ближе, то ли внутри себя.

     <i>...и  где-то мы  пересеклись  и  сблизились... в каком-то  неразличимом
глубоко и</i>
     <i>далеко, и  мигом стали  близки и  понятны друг другу,  и необходимы,  и
дороги,</i>
     <i>даже прежде того, как произнесли первые слова, и назвали свои имена...</i>

     <i>...Леночка!..</i>

     Она ещ? подождала, а затем побрела по дороге,

     <i>...не оставляй меня!..</i>

     а Шарагин обнаружил, что вс? вновь смещается,  что  пейзаж изменился, и
что вот уже бежит он,  бежит дальше, мимо могилок, по песку  и глине, обегая
невысокие ограды.
     Одетые в ч?рное, родственники стояли у свежего холмика. Ближе к гробу -
женщины. Офицеры - за их спинами.
     Кто-то вздохнул, кто-то приложился губами ко лбу покойника.

     <i>...нет! неправда!.. цинковый гроб... крышку заварили...</i>

     Кто-то погладил ладошками щеки -

     <i>...медсестра... Галя?..</i>

     восково-ж?лтые, и слеза чья-то капнула.

     <i>...нет!  капелька пота... сол?ная... сейчас я облизну  губы... уже  вс?
это было...</i>

     Слеза капнула, застыла на м?ртвой коже.
     - Плохое место, песок... - тихо заметил один из офицеров.
     Олег отдышался.
     - Кто ж такое место под кладбище выбрал?

     <i>...опоздал...</i>

     - И от города добираться неудобно...
     Похороны закончились, расходились.
     Лена,  заплаканная,  прикладывала к  лицу скомканный в  кулаке  платок.
Настя  обняла маму  за  талию.  Она  слишком малой была, чтобы  плакать,  не
понимала. У  матери из-под ч?рного платка выбивались пряди  седых волос,  е?
вели  под руки  -  дед Алексей и  отец. Женщины  отрыдали, отголосили  сво?,
возможно вместе, прямо над холмиком, или же до закапывания, пока не опустили
гроб  в могилу,  и,  особенно  раньше, дома, когда только пришло известие  о
смерти сына-мужа.
     Женька Чистяков  слушал  Зебрева.  "...прикрывали  отход  батальона.  В
засаду попали".  От  обоих разило водкой. "Блок  выставили, только дальше...
окружили их  духи". Зебрев  полез  за  сигаретами,  вместе  с  пачкой  вынул
лазуритовые ч?тки. "...подобрал после боя..."

     <i>...тот дух первым стрелял в меня!.. это он меня ранил! а потом я его</i>
     <i>убил!.. я убил его, а меня похоронили? чепуха какая-то! значит, и я</i>
     <i>м?ртв?..</i>

     Зебрев  чиркнул  спичкой,  затянулся дымом. Они с Женькой остановились,
повернулись к могиле, и  так, чтобы никто больше, особенно Лена, не услышал,
Зебрев вымолвил: "Он не сразу умер..."
     На  дороге  дожидался  оранжевый,   местами  проржавевший  автобус   со
специальной откидывающейся сзади дверцей, через которую запихивали  вовнутрь
гробы.  Видимо,  когда  только приехали на  кладбище,  и  вытаскивали  гроб,
уронили на землю две гвоздики и отломившуюся от венка еловую веточку.
     Олег  приблизился к  могиле. Надгробие поставили временное  -  крест из
сосновых досок с капельками смолы. "Шарагин Олег Владимирович".

     <i>...Господи, помилуй!..</i>

     Пустынные  улицы  походили  одна  на  другую.  В  разорванной  рубашке,
голодный  и усталый  ходил  он по  загадочному  лабиринту  старого города  с
бревенчатыми покосившимися домами, пока не попал на людную базарную площадь.
     У  забора  жарили  шашлык.  Жирная  свинина.  Продавец  - азербайджанец
протянул ему бутылку белого вина, порцию мяса на бумажной тарелке:
     - Кущай на здоровье, дорогой!
     Бездомный, полудохлый, со свалявшейся шерстью пес завистливо  наблюдал,
но  клянчить не клянчил,  дожидался  объедков. Шарагин  залпом  выпил стакан
вина, откусил мясо,  выплюнул под ноги кусок  жира. Пес прочапал к  подачке,
щелкнул пастью, проглотил.
     На мангале  зашипело. Вспыхнул огонь, и пока азербайджанец спохватился,
и подбежал с кружкой воды, шашлык покрылся ч?рной коркой.

     <i>...жуткий сладковатый запах... сгоревших заживо людей!..</i>

     Шарагин выплюнул мясо из рта.

     <i>...как остатки сгоревших в вертушке, обугленные,</i>
     <i>усохшие от огня трупы... и Епимахов сгорел в той вертушке!..</i>

     Запах горелого шашлыка зарывался в ноздри, вызывая рвоту.
     Он толкался, его толкали,  он падал, вставал и несся  дальше, как можно
дальше от  воспоминаний,  хотя  бегством  спастись  от  них  было  вс? равно
невозможно, воспоминания неслись туда же, куда бежал он сам.

     <i>...поля под вертол?тами, как клетки шахматной доски, которые зачем-</i>
     <i>то сдвинули с мест, нарушив, таким образом, ч?ткий порядок, лоскутки</i>
     <i>зазеленели, тень вертушки прыгает по земле, скачет, то увеличиваясь</i>
     <i>в размерах, то уменьшаясь, кишлак, виноградники, речка, вертушка</i>
     <i>потянула вверх, набирает высоту, забираясь в предгорья...</i>

     На  пустыре  споткнулся  о  какие-то   доски,  повалился.  Его   рвало,
выворачивало всего наизнанку, и возникали  в памяти подробности того жуткого
дня:  обуглившиеся  до  неузнаваемости  человеческие  тела,  разбросанные  в
дымящихся  остатках вертол?та. И в который раз  увидел Шарагин,  как  падает
"восьм?рка",

     <i>...большой зел?ный головастик...</i>

     только  секунду  назад  летевшая  параллельным  курсом, такая  грозная,
изготовившаяся к бою,

     <i>...а срезали налету ракетой, точно утку на зорьке поджидали...</i>

     <i>...факел! я видел взрыв и факел, и духи отрезали нас огн?м... мы не</i>
     <i>могли сесть, мы не могли их спасти!..</i>

     а в ней -  столь разные  и сильные  характеры  людские,  которые  вдруг
сделались игрушкой в руках судьбы,

     <i>...это потому, что ты забыл свой дневник в комнате, Епимахов, ты</i>
     <i>всегда говорил, что если дневник с тобой, ничего не случится, дневник</i>
     <i>был твоим талисманом, а ты забыл его тем утром под подушкой!..</i>

     не  устояли перед е? замыслом,  и до  последнего мгновения, конечно же,
надеялись на чудо, пока их надежды не оборвали взрыв и огонь.

     <i>...огонь во мне... душа сгорает!.. сгорает, как вертушка с</i>
     <i>Епимаховым!.. пшик и ничего не осталось! так же просто, как облитая</i>
     <i>бензином мышь...</i>

     Надломилось внутри! Вс? выпотрошили, вывалили наружу.
     И  крик  души,  крик  умирающего  сердца  рвался наружу,  истошный крик
отчаяния. Так бывало разрывались воплями раненые, и вс? нутро вытягивалось в
струнку, вс?  леденело в тебе. Такие крики не только надолго травмировали не
обстрелянных бойцов, но и бывалых солдат пронимали.

     Кучевые  облака с синими подбрюшинами  ветер  угнал.  Как будто  кто-то
заменил  в театре декорации, и растянул  по небу и покрыл  весь город  серым
покрывалом, из которого вскоре заморосил дождь.

     <i>...он сгорел в огне... и душа его, очищенная огн?м, не томилась в</i>
     <i>ожидании...</i>

     <i>...как моя...</i>

     <i>...а сразу, видать, вошла в рай... если только ему отпустились все</i>
     <i>грехи...</i>

     <i>...кто знает...</i>

     Над  ним  склонились двое  подростков,  один  из  них  стягивал с  руки
Шарагина часы.
     - "Сейка". Настоящая! Пьянь, вс? равно пропьет.
     Шарагин напряг кулак, расстегнутый браслет застрял на запястье:
     - Не тронь! Не твои.
     - А, проснулся алкаш! Ничего, мы тебе добавим наркоза!
     Били  беспощадно,  били  ботинками  по голове,  которую  он  исхитрился
закрыть руками  от первых ударов, били в  живот и в  пах, и предательски  со
спины,  по  почкам,  по  позвоночнику.  Он  мычал  от  дикой  боли, и  слезы
смешивались  с  каплями  усиливающегося  дождя,  перераставшего  в  затяжной
ливень.
     Небеса разверзлись.

     <i>...небо смилостивилось... небо ближе сделалось... небо простило...</i>

     Нет, не было никакого неба!  И  дождя не было! Не дождь омывал усталое,
разбитое, болезненное, страдающее тело его.

     <i>...в морге окатили из ведра... труп...</i>

     Нет, он не умер! Он по-прежнему находился в  Афгане, запрокинув голову,
раненый, падал на спину, захлебывался кровью.
     Только небо  изменилось в цвете, сгустилось от боли, и,  когда терял он
сознание,  почудилось, будто  плывет  в  небе самол?т, и не разобрать только
было, падает ли самол?т в штопоре  с  небес, или устремляется ввысь, выше  и
выше, дальше, за облака, чтобы упрятаться в хмурых дождевых складках.

     <i>...что это было? я искал встречи с Богом? зачем? ждал ответа?</i>
     <i>упрека? жалости Всевышнего? разъяснений? подсказки: как быть и</i>
     <i>что - дальше? ждал приговора?..</i>

     <i>... пережитые обиды и оскорбленья, надрывы душевные, пойм?т ли?</i>
     <i>зачт?т ли? канувших в неизвестность, усланных на чужбину солдат,</i>
     <i>благословит ли, помянет? вымолить хотя бы прощенья тем, кого не</i>
     <i>оглушила смерть, кому вспоминаться будет годами еще по ночам</i>
     <i>Афган...</i>

     - Господи по-ми-и-луй!

     <i>...ведомо ли ему о подлости, несправедливости, о подвигах, об</i>
     <i>изменах, предательстве, о дружбе?..</i>

     Шарагин  сорвался,  падал,  почти  как воздушный  гимнаст  в  цирке, не
дотянувший   до   протянутых   цепких  рук  напарника,   -  но   того   хоть
подстраховывали - в сетку плюхнулся циркач,  красиво  отпружинил, поклонился
публике, наверх легко  взобрался, и  снова полет с кручениями, и  в этот раз
удачный и рукоплещет зал!
     Падал же  Шарагин в пропасть. И удар был болезненным. И боль раздробила
на  кусочки, забила  сознание густым монотонным  и вязким илом,  утягивала в
ч?рную дыру,  сводила  с ума, он  захлебывался  от боли; боль подминала  п