шептался, а сестричка кокетливо хихикала.

     <i>...милашка, только ногти грыз?т...</i>

     Майор тут же словно воспрял духом:
     -  Однако, друг  мой, жизнь была бы пресной и  малопривлекательной,  не
будь  в  ней  Бога  и  дьявола, добра и  зла, рая и  ада,  не  будь любви  и
ненависти. Тогда бы и русские люди на свет Божий не  рождались! Ну, бывай, в
следующий раз договорим...


        x x x

     И вот госпиталя, где его резали, штопали, обследовали, где он ждал, что
сжив?тся, сраст?тся рана, где колдовали над ним медики, позади.

     <i>...столько мучений, столько встреч, дум, а пролетело, как один день,</i>
     <i>как одна минута... словно и не было ничего, а привиделось во сне...</i>

     Он неторопливо двигался по улицам большого незнакомого города.

     <i>...госпиталь - опасная штука, слишком долго лежишь на</i>
     <i>кровати, и слишком много мыслей приходит в голову...</i>
     <i>вообще, для военного человека любое безделье смерти</i>
     <i>подобно... солдата надо от подъ?ма и до отбоя гонять, чтобы</i>
     <i>не распускался, офицера тоже нельзя оставлять без дела -</i>
     <i>либо сопьется, одичает без внимания и приказов, либо, как у</i>
     <i>меня, борзость во взглядах и суждениях появится...</i>

     То, что давалось раньше, в мирной жизни, так просто, что не раздражало,
нынче выпирало и  напрягало. Усматривал теперь  Шарагин  мельчайшие  изъяны,
словно кусались они, словно тыкали в него чем-то острым.
     Забытые, некогда  естественные,  привычные реалии вновь  окружали  его:
билеты в автобусе, запруды машин, много-много легковых автомобилей,

     <i>...и никакой боевой техники...</i>

     толкотня,  длинные   очереди   всюду,   люди   -   замкнутые,   хмурые,
неприветливые.

     <i>...и все без оружия ходят...</i>

     <i>...ни порядка, ни дисциплины, как солдатня, потерявшая армейский</i>
     <i>вид...</i>

     <i>...хамство везде и всюду...</i>

     -  Гражданин!  - схватил  он за  рукав расталкивающего всех в  автобусе
мужчину. - Куда вы лезете? Позвольте женщинам сначала пройти.
     - Да пош?л ты... !

     <i>...быдло, скоты!.. всем наплевать друг на друга... сами себе такое</i>
     <i>существование придумали...</i>

     Он взял билет на поезд, перекусил  в привокзальной забегаловке, заш?л в
гастроном. На входе, в уголочке, сбил прилипший снег с ботинок,  потоптался,
разглядывая  прилавки через головы прущей, как лавина,  отоварившейся толпы.
Встал  в кассу, чтобы  выбить чек  в  хлебный отдел. Покупатели  метались от
одного отдела к другому, ругались с продавщицами, выстаивали очереди.

     <i>...мы всю жизнь проводим в очередях... когда кто-то привозит колбасу</i>
     <i>из большого города - праздник... это чем я занимаюсь сейчас... в</i>
     <i>нашем городе такого хлеба и такой колбасы не будет, а сыра вообще</i>
     <i>нет... правильно говорил Геннадий Семенович: нас научили гордиться</i>
     <i>рекордными надоями и большими урожаями, радоваться</i>
     <i>купленной по случаю туалетной бумаге или импортной обуви на</i>
     <i>размер больше собственного... в сраном Афгане шмоток и продуктов</i>
     <i>в дуканах было больше, чем в наших магазинах!.. нас научили</i>
     <i>прибедняться, и радоваться тому, что жив?м мы хоть чуть лучше, чем</i>
     <i>наши родители в голодные послевоенные годы, и нам об этом</i>
     <i>неустанно напоминают... сорок лет все трудности и проблемы на</i>
     <i>войну списывают... сколько можно?.. в наших людях совершенно нет</i>
     <i>чувства собственного достоинства... мы ругаем мир, в котором</i>
     <i>жив?м, все ругают, каждый человек в этой очереди, но ни один из них</i>
     <i>никогда ничего не сделает, чтобы изменить жизнь к лучшему... и я не</i>
     <i>знаю, как это сделать... прав майор, мы - народ, который совершенно</i>
     <i>не уважает сам себя... тогда кто же мы такие и куда идем?!! уж во</i>
     <i>всяком случае, не к светлому будущему человечества, не к</i>
     <i>коммунизму...</i>

     Вспоминались то и дело слова майора Черткова: "Неправильно жив?м. Плохо
жив?м. Пора вс? менять..."

     <i>...смиряемся с любыми трудностями, терпим и выносим любые</i>
     <i>унижения, мы - рабы! в нас воспитали рабскую покорность...</i>
     <i>и я - раб системы, я буду служить этой стране до конца дней</i>
     <i>своих, и никуда не денусь... из этого круга не вырваться!..</i>

     Стоявший перед ним мужчина  в  сером заношенном пальтишке в  одной руке
держал сетку с продуктами, в другой - меховую шапку.

     <i>...лысеющие жидкие волосы, и остатки загара, или просто кожа</i>
     <i>смугловатая... как у того духа...</i>

     <i>...я хорошо помню его со спины, духа, которого допрашивали</i>
     <i>разведчики, и Женька Чистяков помогал, подпалил ему зажигалкой</i>
     <i>бородку, она вспыхнула...</i>

     <i>...ответный разбросанный пулем?тный огонь состриг верхнюю</i>
     <i>часть дувала... куда ему было бежать? окружили... попалась, сволочь!</i>
     <i>дух знал, что его прикончат... и механик-водитель, которому оторвало</i>
     <i>ноги, и изувеченная фугасом бронетехника - его рук дело... или его</i>
     <i>смывшихся дружков...</i>

     <i>...под рубашкой - следы от отдачи и ремня автомата... никаких</i>
     <i>сомнений!..</i>

     <i>...а он вс? дурочку ломал, вертел головой туда-сюда, и</i>
     <i>Женька сказал: "тьфу, блядь, ещ? один бестолковый</i>
     <i>обезьян"... Женька дал ему поджопник и дух проломил</i>
     <i>двухстворчатую дверь головой... и потом на четвереньках</i>
     <i>ползал... с окровавленной плешью...</i>

     <i>...крестьянином прикинулся! тоже мне крестьянин! а кто же</i>
     <i>тогда из-за дувала стрелял? автомат запрятал, сука...</i>
     <i>Женьке сказали: теперь он твой, и Женька ув?л духа за дувал и</i>
     <i>прикончил...</i>

     <i>...гены предков... дохристианская Русь... мужество в бою,</i>
     <i>воинская доблесть, красота подвига, и вдруг - коварство и</i>
     <i>беспощадность, жестокость нечеловеческая... отреклись</i>
     <i>от православия, и язычество тут же восторжествовало в нас...</i>

     <i>..."за братана!" - сказал Женька, и выпустил вес рожок... и уши</i>
     <i>срезал... я не стал смотреть, уш?л...</i>

     <i>...как у этого мужичка уши у душка были... духу тому сколько</i>
     <i>лет-то было? как этому - где-то под полтинник... дух взрослый был,</i>
     <i>не ровня нам, двадцатипятилетним, в отцы бы сгодился... если бы не</i>
     <i>был духом...</i>

     <i>...а ты, мужичок, не дух ли?.. нет, запах не тот... душары</i>
     <i>всегда одинаково пахнут, пахнут саманом, ружейным</i>
     <i>маслом, насваром и пылью "афганца", бедностью и</i>
     <i>болезнями, и не перепутаешь, запах у духов особенный, не</i>
     <i>выветривается... наши собаки их чуяли за версту...</i>

     - Что ты меня нюхаешь? - заговорил мужчина.
     Шарагин уничтожающе, сверху вниз глядел на человека из очереди, будто и
впрямь вычислил душка. Глядел не то, чтобы  с  ненавистью, глядел так, будто
хотел ни с того ни с сего долбануть чем-то тяжелым по макушке, а в последний
момент передумал.
     - Чего ты так на меня смотришь? - съежился мужчина, попятился.
     Руки его дрожали, когда он забирал сдачу.

     <i>...прямо, как у того душка перед смертью</i>...

     - Батоны кончились! Надь! - оглушила зал продавщица из хлебного отдела.
- Больше не пробивай!
     Кассирша зевала,  не прикрывая рот  рукой, задирая верхнюю губу, оголяя
прокуренные ж?лтые зубы и десны.

     <i>...точно собака, когда рычит и скалится...</i>

     - Три  батона белого, пожалуйста, - Шарагин высыпал мелочь на тарелочку
рядом со сч?тами.
     - Вы же слышали! Кончились батоны! - закончила зевать кассирша.
     - Как же нет, я только что видел, как разгружали на улице?!
     -  Вот когда  разгрузят,  -  кассирша залезла  торчащим  из  обрезанных
шерстяных перчаток крючковатым пальцем в ноздрю, почесалась, - тогда и начну
пробивать.  Следующий!..  Гражданин!  Что стоите?  Сказано  русским  языком!
Забирайте свои деньги! Очередь ждет!
     - Мне батон ч?рного, - оттеснила Шарагина от кассы женщина с бородавкой
на  носу. Одета она  была в  тренировочные штаны  и старые лыжные ботинки. -
Дайте  же  заплатить!  Чего вылупился?  Чего  непонятного?  Ой! Ну не давите
сзади! Ну, ч? ты встал, дай заплатить! Хам!
     - Я буду ждать, пока мне не пробьют за батоны, - заупрямился Шарагин.
     - Хулиган! - завопила кассирша. - Не мешай работать!
     - Ишь какой выискался! Думаешь,  на тебя управы не найдется?! Граждане!
Помогите! - призывала гражданка с бородавкой, отталкивая Шарагина.
     Он  сжал  от гнева кулаки; верхняя губа  начала подергиваться, на виске
пульсировала жилка.  Ещ? немного, и сделал бы  он что-нибудь с этими людьми.
Нет, поднять руку на женщину он не смог бы, а вот полезь  на него кто-нибудь
из мужиков, убил бы!
     Кассирша  и гражданка продолжали кричать, покупатели заняли их сторону,
возмущались задержкой.
     Тогда  он  схватил   и  швырнул  на  пол  тарелку  с  мелочью.  Тарелка
разлетелась вдребезги, зазвенели монеты.
     - Хулиган!
     - Милицию сюда!
     Бросило в жар,  он  вспотел, начал задыхаться, закружилась голова. Олег
обмяк, потерял координацию  движений, рухнул  на пол.  Ему  казалось, что он
лежит на снегу после драки в суворовском училище. Не побоялся,  один  против
двух  пацанов  сразу  вызвался  драться,  за дело,  вступился за  обиженного
товарища. Вдвоем на одного, и пусть! Он бился не то что  до первой крови, он
бился на смерть. И упал только, когда  ударили  его головой  в грудь. Сперло
дыхание.  Вот он воздух, его  сколько хочешь, а не вдохнуть, ни вот столечко
не  заглотнуть,  ни носом,  ни  ртом.  Жалко,  самого  себя стало  жалко. И,
поднявшись  в  рост,  придя в  себя, не  побежал он вдогонку  за обидчиками,
уставился на залитый кровью снег.
     Пот покрывал  кожу на лбу, градом катился по лицу. Теперь он видел, что
ошибся,  что он не падал, что  он не в  суворовском училище, а в магазине, и
что   на   том   месте,   где,  как   ему   показалось,  свернулся   побитый
мальчишка-курсант, на самом деле лежит пожилая женщина.
     Щекой  она  уткнулась  в  месиво, образовавшееся от нанесенных с  улицы
покупателями   мокрого  снега  и  грязи.   Из  хозяйственной  сумки  торчала
завернутая  в бумагу мясная  кость. Кто-то  стоял  в  растерянности,  кто-то
убежал   "скорую"  вызывать,   большинство   же  людей,  бегло  взглянув  из
любопытства, обходили женщину.
     - Где же "скорая"? - возмущался кто-то в толпе.
     - Вечно у нас так, целый час могут ехать!
     - Безобразие!

     <i>...и все хотят побыстрее избавиться от м?ртвого тела, и</i>
     <i>забыть, что есть такое понятие, как смерть... и от меня будут</i>
     <i>так же вот избавляться, от тела моего, отвезут и бросят на</i>
     <i>холодный пол в морге... а после смерти? после - ничего? совсем?</i>
     <i>вс?? конец? сырая земля?..</i>

     Из  прошлого донеслось  воспоминание,  сохранившаяся картинка: бабушку,
вернее гроб с бабушкой, опускают в могилу, закапывают; он, совсем маленький,
ид?т с родителями и оборачивается на одинокий холмик, под который только что
положили

     <i>...пусть и умершего...</i>

     человека, родного - любимую бабушку.

     <i>...засыпав земл?й... бабушка не боялась смерти... она говорила, что</i>
     <i>приш?л е? час... и забирает е? Господь... она верила... в Бога...</i>
     <i>которого никто никогда не видел... и меня крестила... втайне от</i>
     <i>всех... бабушка знала что-то такое, что никто не знал, и верила в то,</i>
     <i>во что никто не верил... и не успела мне передать то, что знала и</i>
     <i>понимала...</i>

     Скандалистка с бородавкой узрела на полу суповую кость с маслами:
     - Хорошая "бульонка". Где это она, интересно, купила?
     - А вы что, не видели? В мясном магазине торгуют. Как выйдите сейчас на
улицу, сразу налево. Разбирают быстро. Поспешите, может, осталось ещ?...
     - Спасибо, милая!

     <i>...эх, надо выпить!..</i>

     Бегать  искать  поллитровку  времени  не  осталось.  Как  только  поезд
тронулся, Шарагин направился в вагон-ресторан.
     -  Закрыты  мы,  закрыты,  -  в дверях стояла  старенькая,  полноватая,
уборщица с крестиком на шее.
     - Чего ты там застряла, баба Маня? Никому не открывай! - крикнули ей.
     - Я свой, баба Маня, - Шарагин вынул из кармана червонец.
     - Ну проходи, милок.
     Десятку баба Маня спрятала под лифчик:
     - Вот, устраивайся здеся. Петро! Неси графинчик!
     - И ч?рного хлебушка, - подсказал Шарагин.
     Петро, с виду мужик запойный, серый, с потухшим взглядом

     <i>...потухший и ж?лтый, пепельно-ж?лтый, будто зола от</i>
     <i>гепатита...</i>

     сказал: "Ага", пыхтя  "Беломором", вынес  графинчик, тарелочку с ч?рным
хлебом и холодный, жалкий,

     <i>...будто со времен гражданской войны оставшийся...</i>

     кусок курицы.
     Появились лысый, невысокий, с усиками директор  и  повара - совсем юный
Гриша,

     <i>...ещ? не призывали...</i>

     ругавшийся  отборным матом, куривший папиросы, а за ним - главный повар
- усатый бородатый Шурик, мелкого роста, который  приставал к двум не  очень
молодым и не очень интересным на вид, с ядовито-яркой помадой на губах,

     <i>...слегка помятым после сна...</i>

     зевающим официанткам  -  Вале  и Жене. Повар подкрадывался к ним сзади,
даже когда  вагон-ресторан заполнился посетителями, щипал  их  за попки  или
щекотал  подмышками  и хихикал: "Ну, сейчас не до нежностей, работа. Погоди,
вечером приду и трахну!" При этом он противно хихикал и дергался.
     Возможно,  что именно эта глупая фраза,  как-то косвенно указывавшая на
легкодоступность официанток, пробудила в Шарагине желание.

     <i>...а вот эта ничего... на безрыбье и рак рыба...</i>

     -  Ещ? один,  -  он  постучал вилкой  по  графинчику,  когда официантка
остановилась у соседнего столика. - И яичницу. Может, какой салатик есть?
     - Столичный.
     - Хорошо.
     Городской   пейзаж,  представший  в  мрачных  серых  красках  непогоды,
помелькав  за  окнами,  сменился лесами,  перелесками,  садовыми участками с
натыканными  уродливыми   фанерными   домишками-скворешниками,   сиротливыми
деревеньками.
     Выпил, закусил салатом.

     <i>...в принципе, милая мордашка...</i>

     Какое-то с первого же взгляда взаимопонимание  между ними обозначилось,
симпатия что  ли. И,  двигаясь взад-впер?д  по вагону-ресторану, не скрывала
официантка  улыбки, один раз прыснула со смеха,  так заворожено наблюдал  за
ней офицер..
     Постояли, покурили  в тамбуре. Женя. Евгения. Красивое имя. И так легко
общаться с  ней, такая контактная, простая. Откуда родом, да как сюда попала
расспросил. Скучно в  глухомани  российской  до  старости проторчать,  а  на
поездах - и города разные повидаешь, людей  всяких повстречаешь.  Пока замуж
никто не бер?т, самой кое-что подзаработать надо, накопить, пожить свободно.
     В ответ Шарагин про себя в двух словах рассказал. Про войну - ничего, и
про  ранение -  молчок,  что к  новому месту службы едет доложил, и  хватит.
Просветил  глупышку:  на флоте  не  такие,  как  у  него, тельняшки носят, в
воздушно-десантных войсках он служит. Разница большая!  Да  она,  кажется, и
без него  знала,  просто  подшучивала над ним. Какой десантник не  обидится,
когда его  за  моряка  принимают?! Простил.  Понял,  что с  юмором девчонка.
Старый анекдот  приш?л в голову. Вместе посмеялись. Потом помолчали.  И Женя
позвала:
     - Пошли, потом поговорим...
     Расч?т е? Олег  сразу  не  углядел, не распознал. Официантка наученная,
хоть и  девчонка  ещ?, недавно небось школу закончила,  а хваткая, отпечаток
войны  в глазах  незнакомого  хорошенького  усатого  офицера  угадала,  - из
Афгана, откуда ж ещ??  - да и шрам подтверждал, что после ранения человек, а
значит  - натерпевшийся, навидавшийся, но главное - из заграницы следует, не
с  пустыми карманами,  и раз так к женщинам тянет его, истосковался, видать.
Легко такого в  оборот  взять,  пококетничать -  он  мигом  клюнет.  Молодые
офицеры, знала Женя по  опыту, - как дети, которых  поманить конфетой ничего
не  стоит,  даже жалко  их порой  -  знающих  сво? дело  в мире  армейском и
абсолютно  наивных, беспомощных в мире реальном. Только завидят юбку - сразу
петухами начинают ходить, гусар из себя строить, особенно когда выпьют.

     <i>...вообще-то она ничего, симпатичная... подождем, пока она</i>
     <i>освободится, уже скоро закрываться будут...</i>

     Заигрывала  Женя взглядами, и  с каждой  новой  улыбкой наваливались на
Шарагина грешные  мысли,  будоражили воображение.  А где? Как? Никогда таким
раньше он не был, не бросался на первую встречную. Но  тут - приспичило! Вот
Чистяков -  тот  мастерски обхаживал представительниц слабого пола,  тот без
победы с поля боя не уходил. Как бы не оконфузиться! Нет.

     <i>..."налит весь мужскою силой!"...</i>

     И от ворот поворот получить в таком деле - обидно.

     <i>...а-а-а... я знаю! я ей косметичку подарю... тогда уж наверняка!..</i>

     Он допил, закусил, вернулся в свой вагон, открыл купе, полез в чемодан.
Из Кабула  он  в?з  две косметички  -  завидный подарок для  любой советской
женщины: и пудра тебе есть, и тени.

     <i>...для Лены и для мамы... ничего, маме я подарю платок...</i>

     На дне чемодана, рядом с косметичками лежал бумажный сверток.

     <i>...дневник Епимахова... я забыл передать дневник...</i>

     Впопыхах он прихватил его с собой, не задумываясь, зачем он ему.
     Вагон-ресторан закрывался. Директор то и дело гасил свет, чтобы выгнать
оставшихся за столиками посетителей.

     <i>...какие-то не наши, поляки что ли?.. пше-пшекают... с официантками</i>
     <i>кадрятся... опередили! облом, товарищ старший лейтенант...</i>
     <i>хорошо, что косметичку не успел подарить... да и не такая уж она и</i>
     <i>симпатичная!.. дурость какая-то! на что я позарился?.. бес попутал...</i>

     Купился  на  женское  внимание,  на  игривый взгляд, на  соблазнительно
виляющие бедра, на фальшиво-ласковый тон! Дурак! Мальчишка!
     Чтобы  не  оказаться  в идиотском положении, Шарагин  попросил выпить и
закусить, но Валя бросила через  плечо,  что кухня закрыта. А Женя, та и  от
разговора не оторвалась. Забыла про офицерика.
     -  Я  договорюсь, - предложила баба  Маня, -  отпустят... сколько тебе?
Грамм сто пятьдесят? Сейчас принесу...

     "Прикоснись щекой к моей ладони.
     Тепло смешается с холодом и заплачет.
     В твои глаза залетит грусть.
     Пламя свечи запляшет цыганкой на стене.
     Из льющегося воска я вылеплю мечту.
     Она будет прозрачной и скоро остынет..."

     Читал Шарагин под перестук колес записи лейтенанта Епимахова.

     <i>...все они, бабы, одинаковые...</i>

     И дневником назвать это было бы не совсем верно. Лейтенант  использовал
карманного   размера  записную   книжку  с  алфавитом.  В  основном  дневник
представлял  собою собрание хаотичных записей: зарисовки, мысли, услышанное.
Почерк был не всегда аккуратный, почти без наклона. Записи делались  ручками
разных цветов и карандашом, с перерывами, судя по датам, от случая к случаю.
Первые месяцы после прибытия в Афган Епимахов писал много.

     <i>..."Есенин у нас свой объявился", - вспомнил Шарагин слова</i>
     <i>Пашкова. Прапор считал, что Епимахов пишет именно стихи...</i>
     <i>отчасти был прав...</i>

     "Завтра летим за речку, там  идет  настоящая война. Ночь на пересылке в
Ташкенте. Первый раз в жизни полечу заграницу".
     Смешно  теперь  вспоминать  приключения   Епимахова.  Мужики  по   полу
катались, когда он рассказал.

     ...Несмотря на  многочисленные  гласные и негласные правила и  приказы,
почти все на ташкентской пересылке квасили. Водка в Союзе стоила дешевле, да
и военнослужащие как бы не на службе находились. Офицеры часто  приходили из
города подшофе.
     -  Выпить хочешь?  -  спросил Епимахова краснолицый  от  загара  усатый
капитан в хромовых сапогах.
     -  Нет, благодарю, - Епимахов принципиально отказался, подумав: "Завтра
прилетим в Кабул, не исключено, сразу в бой прид?тся идти..."
     - Да ладно тебе, пей! - уговаривал капитан. - Быстрее засн?шь.
     Когда капитан в хромовых  сапогах  ушел на  улицу  курить, вернулся  из
города второй  сосед  Епимахова  -  прапорщик.  Он прин?с авоську  с  пивом.
Епимахов отказался и от пива.
     Прапорщик  открыл  зубами  пробки,  выпил  одну  за другой  две бутылки
"Жигулевского":
     -  Трубы горят!  -  он  сел  к  столу, взял пачку  сигарет  и несколько
сторублевых купюр. - Ты с собой советские бабки везешь?
     Епимахов ответил, что у него осталось всего рублей пять.
     - Зря. Афганцы с удовольствием берут рубли, особенно стольники.
     - Так  ведь нельзя перевозить  через  границу. Таможня найдет, - наивно
сказал Епимахов.
     - А я тебе покажу как их спрятать, - подмигнул прапорщик.
     Он разгладил три сторублевки,  свернул  их тоненькими трубочками, после
чего достал из пачки три  сигареты, высыпал табак, и запрятал деньги. Сверху
прикрыл табачными крошками.
     -  "Таможня  да?т добро!" Ты  ж  меня  не выдашь,  земеля? -  Прапорщик
испытующе  взирал  на  Епимахова.  Тот   покраснел,  будто  его  обвинили  в
предательстве:
     - Нет, конечно.
     Ночью  комната набухла от перегара, стало  нестерпимо  душно.  Подъ?м в
четыре тридцать  утра Епимахов проспал. Раньше  всех встал  капитан. Хоть  и
вернулся  он  после  часа  ночи,  выглядел  как  огурчик,  умылся, побрился.
Епимахов схватил зубную щетку, полотенце, но зубы почистить не успел.
     Вскоре    подали   грузовики.    Офицеры,   прапорщики    и   несколько
женщин-служащих полезли через борт в кузов. Выехали на аэродром.
     Таможня военного аэродрома, расположенного возле совхоза "Тузель", была
настроена  воинственно:  заставляли  открывать  чемоданы, сумки,  перебирали
вещи,  отбирали водку, искали деньги.  У двоих офицеров вывернули  наизнанку
карманы, щуплому прапорщику велели снять ботинки.
     - На  пушку берут, -  беспокоился  у  стойки таможни  прапорщик,  сосед
Епимахова. - Кто же будет в ботинок бабки прятать!..
     - В  носки некоторые  прячут, - поддержал  кто-то позади. -  Я когда из
Кабула летел, так одного прямо до трусов раздели.
     В  этот   момент   один  из   таможенников  достал  странный   аппарат,
напоминавший  толстое кольцо с ручкой, и начал водить им вверх вниз по форме
щуплого прапорщика.
     - Видал?! Как рентген, насквозь видит...
     - Покажите, что  у вас здесь.  А вот  в этом  кармане что? -  настаивал
таможенник.
     - Ничего не пронес?шь. Любую бумажку найдут. Вс? видят, суки!
     Подошла  очередь  соседа-прапорщика.  Таможенник  строго глянул и задал
традиционный вопрос:
     - Советские деньги вез?те?
     Епимахов  прош?л  таможню и  стоял  с  загранпаспортом  у  пограничного
контроля,  но   обернулся.  Прапорщик   замялся  и   потупил   взор,  словно
первоклассник у доски. Дрожащими руками прапорщик вынул пачку сигарет.
     -  Признаюсь... забыл... Сам не знаю, как  получилось, бес попутал... -
залепетал он, обдавая таможенника парами перегара.
     -  Ещ? не  протрезвел,  - отмахнулся  от  паров перегара  таможенник. -
Проходи! Следующий!..

     "Над головой летают вертол?ты,  -  записал  Епимахов.  Стреляют  вдали.
Тишина приходит  с рассветом, когда первые  красно-ж?лтые  солнечные  крылья
встают из-за гор, подч?ркивая удивительные по красоте контуры".
     "Дети. Первым делом замечаешь детей. Было уже  часов пять вечера, когда
мы ехали  через город в  полк. Я  переживал, что не вооруж?н. Мы ехали вдоль
глиняных  дувалов. Одноэтажные  постройки  с  маленькими  окнами,  закрытыми
целлофановой пл?нкой. Грязь и  пыль. Жуткая нищета. А дети, кажется,  ничего
этого  не замечают. Они выросли в таких ужасных условиях.  Откуда им  знать,
что возможна иная жизнь?!
     Было настолько мирно и естественно, и  не было  никакой войны,  никакой
видимой угрозы, что мне захотелось выйти из машины, и побежать к ребятишкам,
и вместе с ними запускать воздушного змея".
     "У меня появился  друг - Олег Ш.. Он единственный человек, с кем я могу
свободно говорить. Он меня понимает".
     Шарагин устроился на верхней  полке. Внизу  возились попутчицы: пичкали
едой толстощ?кого мальчишку лет пяти.

     <i>...на ночь глядя...</i>

     Молодые  ещ?,  но  сильно  располневшие  женщины, счищали  скорлупу  со
сваренных  вкрутую яиц,  разламывали курицу, макали в  насыпанную на  газету
соль помидоры, и, набив рот, что-то обсуждали.
     "Я чувствую вину,  -  писал  Епимахов,  -  за то,  что  не  женился  до
Афганистана. Будь у меня семья, будь сын, я бы, наверное, больше бы оберегал
себя, мне бы легче было воевать, зная, что дома  они ждут, и маме не было бы
так одиноко. Бедная  мама, что у не? в  жизни осталось?  Сын  единственный и
дурацкий завод, который  скоро загонит е? в могилу. "Серп и молот". Просто и
ясно!"

     <i>...в Афган-то понятно как он попал... ему просто предложили вместо</i>
     <i>кого-то другого, а он и обрадовался, дурачок - честь оказали... мы</i>
     <i>думали, что раз Епимахов из Москвы родом, то обязательно с блатом,</i>
     <i>чей-то сынок или родственник... образованный, вежливый...</i>
     <i>Моргульцев, как узнал, что Епимахов не генеральский сын, вс?</i>
     <i>смеялся над ним: ".бтыть, ты у нас, бляха-муха, оказывается, из</i>
     <i>гегемонов! а мы-то думали, может, из дворян... вдруг ранят, и голубая</i>
     <i>кровь потеч?т?.."</i>

     <i>...голубую кровь клопы любили...</i>

     ...Одолели Епимахова клопы. Никого не трогали в роте, а лейт?ха вставал
весь искусанный. Да ладно  бы только утром чесался! Крутится на  кровати всю
ночь напропалую, свет включает.
     - Так больше нельзя! - возмутился Зебрев. - Спать невозможно!
     Зебрев тоже хорош!  Спать ему  мешают! Сам, если  начн?т храпеть  после
водки,  в штабе полка слышно. И свистели, и на другой  бок переворачивали, и
будили, Пашков однажды задушить хотел. Ничего, терпели товарищи.
     - Почему они меня не кусают? Почему тебя выбрали?! - стоял над кроватью
лейтенанта сонный прапорщик Пашков.
     - Не знаю, - пожимал плечами Епимахов.
     -  Кровь у него особенная, - предположил однажды Моргульцев. -  Голубую
кровь клопы обожают.
     -  Мне  кажется,  я понял в ч?м дело,  - с  совершенно  серьезным видом
сказал Епимахов во время рейда.
     - Ты о ч?м? - Шарагин чистил автомат.
     - О  клопах. Я  вывел одну  закономерность.  Понимаешь,  клопы обладают
очень хорошим зрением... И слухом.

     <i>...рановато у тебя, приятель, крыша поехала... солнечный удар,</i>
     <i>что ли?..</i>

     -  Стоит  мне  поесть  сгущ?нку,  -  продолжал  Епимахов.   -  Как  они
набрасываются. Я их  засек. Сидят под  потолком, высматривают. Слушают. А вы
им подсказываете.
     - Кто подсказывает? Кому?
     - Смеялись  надо  мной?!  Пашков на всю казарму кричал,  что  лейтенант
Епимахов  может ящик  сгущ?нки  съесть? Прид?тся  их  обманывать.  Отныне  -
полнейшая конспирация!
     - Хорошо, будем при помощи азбуки Морзе общаться...
     -  Что  ты  сме?шься,  Олег? Ну,  пожалуйста, давай попробуем!  Достали
клопы! Возвращаемся с боевых и проводим эксперимент.
     -  Я уж думал вс?,  привет...  -  Шарагин покрутил  пальцем  у виска. -
Лейтенант "нацепил фуражку, отдал честь и выпрыгнул в форточку..."
     К  великому  удивлению офицеров  и  старшего  прапорщика Пашкова, клопы
оставили Епимахова  в  покое.  Сгущ?нку есть  он  продолжал,  потому что без
сладкого жизнь была лейтенанту не  мила,  но открывая банку,  предварительно
сдирал бумажную этикетку, и громко, на всю комнату, говорил:
     - А не  отведать ли нам, господа офицеры, туш?ночки? - и по пять кусков
сахара в чай бросал, сласт?на.
     Иногда Пашков подсмеивался:
     - Какое ж это мясо, товарищ лейтенант?! Это ж сгущ?нка!
     -  Тихо,  старшина!  Тихо!   Враг  слышит   каждое  слово,  -  Епимахов
оглядывался  на фанерный потолок, громко повторял: - Мясо мы едим, мясо! - и
макал в банку галету, вытягивая белую сладкую паутинку...
     "Первый  выезд из полка, писал Епимахов. Вдоль дороги часто встречались
самодельные  памятники погибшим солдатам и офицерам.  Сколько русских жизней
оборвалось здесь!
     В  уездном  центре  к  колонне  подбежали мальчуганы.  Некоторые  бегло
говорили по-русски. "Эй,  бача, -  кричали  они. - Как дела!  Куда  едешь?",
"Бакчишь давай!" - требовали подарки другие. "Хочешь гашиш?", - доставали из
кармана  пластилиновые скатыши третьи. Самые маленькие - в ботинках на босую
ногу, сопливые  и  немытые, непременно с рогаткой в руке или на шее. Когда я
спрыгнул с брони.  Они окружили меня  и долго рассматривали с ног до головы.
Мы  даже сфотографировались вместе. Старики-афганцы  к колонне не подходили.
Они сидели около лавок и пили чай.
     Машины  двигались по одной  колее, на  случай  мин, и я вытащил ноги из
люка и сидел на  броне  боком.  В  случае  подрыва,  это  единственный  шанс
уцелеть. А нас учили, что все должны находиться под броней!
     Кишлак  был  бедный.  Люди  покинули эти  места  из-за  войны,  ушли  в
Пакистан.  Вот  до  чего   довели   душманы  свою   страну!  Остались  самые
малообеспеченные.  Они  пришли на  площадь  в  надежде получить от советских
друзей помощь.
     Человек  сто, главным образом дети и старики, сели прямо в пыль.  Перед
ними  один за другим  выступали афганские активисты - молодые  ребята, вроде
наших комсомольцев-добровольцев, устанавливавших советскую власть в деревнях
России. Активисты рассказывали, как мне объяснили, о целях нашего приезда, о
революции в стране  и народной  власти. А потом афганцы  попросили выступить
переводчика  из  агитотряда.  Не  узбека,  а второго,  белобрысого  младшего
лейтенанта. Так и сказали: пусть этот молодой блондин расскажет нам на фарси
о советских. И  переводчик выступил. И дети и старики, которые задремали под
горячими лучами солнца, очнулись, и с интересом слушали.

     <i>...этого я совершенно не помню...</i>

     Затем  подъехал  грузовик и по  спискам  начали  раздавать материальную
помощь. И врач из агитотряда начал при?м.

     <i>...Айболит...</i>

     Подходили  беззубые  старцы,  подводили детишек. Родители указывали  на
вспухшие от голода  животы, язвенные  нарывы  на руках  и  ногах,  засохшую,
почерневшую кожу, усыпанную  чесоткой.  Просили  помочь, дать тюбик с мазью,
таблетку, порошок.
     Верю: революция победит! Дети будут жить  в  более  счастливом мире! Мы
поможем построить в Афганистане новую жизнь!
     Афганцам раздавали  керосин  и  зерно.  Они  бегали  от одной  машины к
другой, ссорились, ругались, радовались.

     <i>...ещ? бы, такая халява!..</i>

     Выпросил у  агитотрядовцев  несколько маленьких пластмассовых игрушек и
ходил между детьми,  надеясь их кому-нибудь  подарить.  Некоторые дети,  как
дикие  волчата, пугались и убегали, как только я  пытался заговорить с ними.
Вдруг  я увидел паренька лет  пяти с длиннющими,  как у девчонки, ресницами.
Когда  я  подош?л  поближе,  малыш струсил  и  отбежал, спрятался  за  спины
взрослых. Я  потерял  его  из  вида.  Но зато  увидел девочку, и протянул ей
медвежонка. Она  вся просияла от счастья.  У меня даже  комок в горле встал.
Ведь у этих детей никогда не было игрушек!
     Под конец наш?л  того парнишку. Он сидел  на  стуле  рядом с  доктором.
Подкрался так, чтобы он меня не заметил, и подарил ж?лтого порос?нка".

     <i>...тоже мне подарок! они ж свинину не едят! это грязное</i>
     <i>животное для любого мусульманина!.. и агитотряд хорош!</i>
     <i>привезли детям игрушки - поросят!..</i>

     "Я испугался при  первом обстреле. Стыдно.  Просто струсил. Хорошо, что
это произошло не  в  настоящем бою.  В  следующий раз,  я  уверен, такого не
повторится. Главное - всегда помнить,  что страх - это  расплата  за хорошее
воображение".
     "Разговорился с узбеком-переводчиком. Он почти  два года  в Афгане. Две
медали заработал, в партию вступил. А сам  - суры из Корана  разучивает,  на
случай, если в плен попадет... И я уверен, что, окажись он у духов, сразу же
их  сторону займет!  Всех предаст! Противно  стало  -  я ведь  ничего ему не
сказал  в  ответ.  Растерялся.  Он, наверняка,  подумал,  что  я  тоже боюсь
плена..."
     "Шарагин правильно  рассудил - случай со сгоревшей БМП замяли,  списали
на боевые потери. Вс? очень просто: командир полка ждал новое  назначение, и
ему  абсолютно  ни к  чему  был  перед  отъездом глупый скандал,  а командир
дивизии ждал очередную  награду. Моргульцева поставили на должность комбата,
послали на очередное звание, роту принял Зебрев".
     "Прош?л боевое крещение. Как сказал Иван Зебрев:  "Ты уже не целка". Он
всегда называет необстрелянных солдат "целками".
     "Сына застрелили.  За  что?  Такой добрый  был  щенок. Я  знаю кто,  но
сделать ничего не могу".
     "В  нашей  роте двое  раненых.  Подорвалась на мине одна БМП. На дороге
осталась глубокая воронка  после взрыва. Взрыв сорвал  бетон, как  срывается
кожа с коленки, когда падаешь".
     "Видел сегодня чью-то оторванную  кисть.  Дважды смотрел  себе на руки,
казалось, что это моя рука лежит..."
     - Чайку не желаете? - заглянула в купе проводница.
     - Два чая, - заказали женщины-попутчицы.
     - А вам?
     - Нет, спасибо, - Шарагин отвернулся к стене.
     "Погиб  рядовой Красиков.  Может  быть, те  пули  предназначались  мне?
Красиков  умер почти сразу.  На броне было огромное  количество  крови,  как
будто целое ведро с красной краской вылили! Бойцы потом долго отмывали".
     "Капитан Моргульцев говорит, что Афганистан - это восточная сказка, где
чаще всего побеждает зло..."
     "Привезли  русские  в  Афганистан свои суеверия, бесконечную  печаль  и
загадочную душу..."
     "Любая война обладает притягательной силой... Когда выходишь на боевые,
соприкасаешься  со  смертью, и  вся идеологическая "прокачка" испаряется. Ты
убиваешь врага не за идею, а просто  для того, чтобы самому выжить. У солдат
точно так же. Я недавно  проходил мимо Ленинской комнаты, слышу политзанятия
идут, и наш замполит кричит на солдат:
     - Кто твой личный враг?!
     Чириков отвечает:
     - У меня нет личного врага, товарищ старший лейтенант.
     - Идиот! - заорал замполит. - А у тебя, Саватеев, кто личный враг?
     - Тоже нет, товарищ старший лейтенант. Был в поселке один - Шурка...
     - Садись, дурень! Запомните  все: ваш личный враг  - Рональд Рейган! Вы
здесь,  чтобы  защищать  южные  рубежи  Советской  Родины  от  американского
империализма! Ясно?!"
     "Я не знал раньше,  что такое убивать. Теперь знаю. Я уверен, что  убил
того духа. Я видел, как  он падал. Убивать  оказывается не страшно. Человек,
которого я убил, был духом, но  ведь раньше  он  был  нормальным  человеком,
крестьянином, и у него, скорее всего, была семья. И воевать он пош?л, потому
что мы пришли в его дом.
     Все  понимают, что  война  рано  или поздно  завершится. Вс? забудется.
Откуда будет люди знать, что мы делали  в Афганистане, кого защищали, кого и
зачем убивали? В учебнике истории об этой войне напишут несколько строк.
     Лишь я буду знать, и жить с этим дальше, и такие же, как я, "афганцы" -
подранки запрятанной от всех за горы войны".
     "Когда я только приехал сюда, узнать хотел: как это - убивать людей? Не
верилось,  что это так просто.  В  Союзе, непременно, только  этот  вопрос и
будут задавать: сколько убил душманов? Не как там было, будут спрашивать, не
что там  происходило все  эти  годы, не почему  мы ввязались в эту  войну, а
сколько ты убил людей, будут спрашивать".

     Не наши эти горы, и нашими не станут.
     Оставьте разговоры вокруг Афганистана.
     Один юнец московский, проездом из Арбата,
     Геройствовал чертовски, палил из автомата.

     Всех под одну греб?нку - и смелого и суку.
     Панджшеры и "зел?нки" - невелика наука.
     Старлей с пробитым легким стал скоро капитаном.
     Ах-ах, какая легкость, впер?д - за орденами!

     А трус курочил вены и клялся пацифизмом.
     По недоразуменью ты здесь вот ищешь истин,
     Что не дались в Союзе. Хотелось очень прямо:
     Хотелось с маху узел. И вот, в Афганистане...

     А вышло, что не вышло. Дерьмо России милой,
     В которой был ты лишним, и здесь тебя душило.
     Ах, русский Че! В Тузеле садятся скотовозы.
     У шлюхи на постели уронишь свои слезы.

     А ей не это надо, ей спать уже охота.
     Облизана помада, ломает рот зевота.
     Не наши эти горы и нашими не станут.
     Оставьте разговоры вокруг Афганистана.


     <i>...все они бабы одинаковые... чего я позарился на официантку? что я</i>
     <i>в ней наш?л? подстилка... водка на соблазн натолкнула... как говорил</i>
     <i>Моргульцев: "Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки..."</i>

     <i>...а песня-то сильная... я когда первый раз услышал - мурашки по</i>
     <i>коже побежали... магнитофонные кассеты на границе таможня</i>
     <i>отбирает, чтобы крамолу пресечь, а он молодец, в дневник</i>
     <i>переписал... на самое видное место... лейтенантом написанная,</i>
     <i>лейтенантом сохраненная... увековечили афганскую войну в стихах и</i>
     <i>песнях...</i>

     "Мы  часто  выпиваем.  После  боевых,  звания  обмываем и  награды, дни
рождения, отпуск и возвращение из отпуска, и просто так,  потому что хочется
выпить. После  водки расслабляешься... до утра. Тянет  выпить, каждый  вечер
тянет".
     "Убивать на  войне - ещ? не обязательно совершать  преступление.  В ч?м
виноваты,  например,  солдаты,  вынужденные  стрелять  в  людей  по  приказу
командира? Нельзя их обвинять. Хотя, с другой стороны, немецких солдат вроде
бы  судили,  не  всех,  но  судили.  Получается,  что  если  в основу  войны
закладывается формулировка типа  "во имя" или  "на  благо",  значит  убивать
можно. А если кто-нибудь потом, скажем, лет через двадцать, решит, что война
в Афганистане  была неправедной,  тогда что? Выходит,  что мы  автоматически
превратимся в  преступников! Так вс? же:  кто имеет право решать "на  благо"
вед?тся война или же она несправедлива?"
     "Сильных  не судят,  сказал Олег, когда я затронул с  ним эту тему. Он,
как всегда, прав. Победителей не судят. Судят проигравших и побежденных. Вот
почему  немцев  судили  за их  преступления. Американцев  после Вьетнама  не
судили,  и нас никто не посмеет судить. Советский  Союз есть и всегда  будет
великой державой!"
     "Дисциплина  в  армии основана на кулаке и мате. Хочешь - не  хочешь, а
слова  сами начинают вылетать из тебя. Пропитываешься матом насквозь.  Слова
грубые, умело  и в нужной  ситуации сказанные, могут возыметь  большую силу,
поднять  авторитет. Солдаты к мату привычны,  другого языка не понимают. Они
иногда используют обычные слова в  разговорной речи, но мало. Даже  "чурки",
как  называют выходцев из среднеазиатских республик,  плохо знающие русский,
если на них накричишь матом, вс? понимают, как миленькие.  И  афганцы первым
делом освоили этот немудреный язык.
     Одна наша часть стоит в центре города, на охране афганского президента.
Мы  как-то  заехали  туда.  Подходит  ко  мне  афганец  в  военной форме.  Я
спрашиваю: "Как дела,  бача?" Он отвечает:  "Заэбыс,  командор!" Я  ему стал
объяснять, что так не говорят, что это плохое слово. Афганец слушал-слушал и
говорит: "Нет, командор, я знай русский хорошо! Плохо - это у?во, а хорошо -
заэбис!"
     Мы привезли в Афганистан танки, идею о коммунизме, тушенку и матерщину.
Видимо, это вс?, на что мы способны..."

     ...Проводница внесла в купе жиденько-рыжеватый чай в подстаканниках.
     - Потом, - отмахнулась от мелочи. - После рассчитаемся.
     "Заходишь в афганскую мечеть, разрушенную нашей артиллерией, а внутри -
загажено,  на  стенах  -  фамилии  солдат  нацарапаны,  и  надписи:  Казань,
Новороссийск,  Калининград,  Тула,  дембель,  такой-то  год.  Вот  она  наша
армия-освободительница!.. Сами себя не уважаем, и на других людей, на другой
народ, на их культуру наплевать..."
     "Я всегда считал,  что  ордена и  медали выдают героям. Ордена и медали
чаще всего выдают за службу, как  зарплату. Офицеры ведь,  как  дети, им  бы
побольше побрякушек на себя навесить: звездочки, медали, ордена.
     Не скрою, что с первых дней мечтал о награде. А кто не мечтает об этом?
Я думал,  что  надо совершить  подвиг,  чтобы  тебя наградили. И  тогда меня
вызовут  перед строем,  вручат  орден,  а  я повернусь к боевым  товарищам и
громко скажу: служу Советскому Союзу!
     Сегодня мне сказал комбат: "Пора тебя представлять. Бери наградной лист
и пиши". Я  спросил:  "А  что  писать?"  Комбат говорит: "Пиши,  как здорово
воюешь, сколько душманов убил! Только не тяни. Попроси  у кого-нибудь старый
наградной и немного измени, но не очень, потому что иначе не пройд?т".
     Медали и  ордена распределяются особым  образом.  Некоторые получают за
храбрость, за  умение воевать, за героизм.  Другим достаются  награды просто
так. Мы тут в дивизии переживаем,  что  награждают  нечасто,  некоторые  без
единой железки  уезжают, а в штабе  армии,  судя по рассказам,  каждая крыса
тыловая  ходит  с  орденом Красной  Звезды. Говорят, что  из-за  них  боевым
офицерам  не  доста?тся  порой  орденов  и  медалей,  заворачивают.   Как-то
рассказывали  мужики,  что,   бывает,  съездит  комсомольский  работник  или
начальник  отдела кадров на боевые несколько раз, посидит на  наблюдательном
пункте, лизнет начальство куда следует, и представление на орден отправляют.
Хотел бы я почитать наградной лист такого героя! Небось, пишут, что во время
засады грамотно организовал оборону, что лично убил пятерых душманов.
     Кто-то  сказал, что  если собрать все наградные листы по  40-й армии  и
сложить  количество  указанных  в  них  убитых  душманов,  получится  цифра,
превышающая население Афганистана".
     "Героя  Советского  Союза  у  нас мечтал  получить  капитан  Осипов  из
разведки.  За "стингерами" гонялся, Ахмедку  -  Ахмад  Шаха  Масуда -  хотел
парашютной  стропой  заарканить.  Не  везло капитану  Осипову.  Обходили его
каждый раз  другие. Вообще, Героя  просто  так  не дают.  Тут один майор  из
дивизии  рассказывал,  что  Героя  только  по  разнарядке  сверху дают.  Вот
оттого-то Осипову  нашему  не  везло. Только  на него наградной  приготовят,
разнарядка  на какого-нибудь нацмена  приходит, либо кто-то вдруг  геройский
подвиг  перед смертью  совершит. Последний раз, когда все  в  полку  думали,
точно  капитан  получит,   (такой  результат  принесла  разведрота!)   вновь
наградной завернули. А звезду себе чуть позже комдив на мундир повесил..."
     "Несправедливость  войны  заключается  в  том,  что одни  здесь  лопают
вкусные супчики, шастают по дуканам, воруют (ох,  сколько  воруют!  в России
всегда воровали, но  столько!  и, прич?м, не  только прапора со склада, но и
большие  чины!),  купаются в  бассейнах,  своевременно  получают  награды  и
звания, тискают по ночам баб.

     <i>...как на любой войне...</i>

     А другие  делают всю грязную  работу за них:  убивают, мерзнут в горах,
обнимая автоматы".

     <i>...кто бы знал, какая в горах зимой холодрыга!..</i>

     "Часто  вспоминаю   слова  одного  майора,  с  которым  познакомился  в
Ташкенте, перед отправкой  сюда. Я тогда расспрашивал всех подряд, как там в
Афгане,  а он молчал. А затем выяснилось,  что  он  на  второй срок едет,  в
Кандагар.

     <i>...майор? Кандагар? не Геннадий ли это Семенович был?..</i>

     Он  тогда  сказал,  что Афган  для каждого разный.  И у тебя будет свой
Афган, сказал мне майор. Отслужишь два  года, вернешься,  начнешь говорить с
теми, кто служил раньше или позже тебя, или в другой части, другом  месте, и
увидишь, что говорит каждый о своей войне.
     Афган - наркотик, к которому быстро привыкаешь... Поэтому он снова туда
ехал".

     -  Мужчина! Нам пора укладываться. Выйдите, пожалуйста, из купе на пять
минут, - попросила попутчица.
     Шарагин спрыгнул  с  верхней полки,  надел ботинки, прихватил  дневник.
Мальчишка  уставился на длинный  шрам, сбегавший у офицера  от уха  вниз под
тельняшку.
     В  тамбуре  валялись  раздавленные  окурки,  ритмично  стучали  колеса,
поскрипывала вагонная  сцепка, то и дело  кто-то хлопал дверьми, переходя из
вагона в вагон. Стоял кислый запах сигаретного дыма и пепла.
     "Война   -  сплошной  беспредел,  -   читал  дальше   Олег.  -  Сколько
неоправданных  убийств,  садизма,   мародерства.  Я  слышал,   что   военная
прокуратура возбуждает уголовные дела, даже срок кому-то давали. Однако, это
единичные  случаи. Чаще замалчивают. Странно.  Когда люди едут в Афганистан,
они вполне  нормальные,  а  послужат  немного,  и  глядишь,  будто  очумели,
опьянели от безнаказанности. Некоторые думают,  что  нам вс?  сойдет  с рук.
Никто афганцев и за людей не считает.
     Если  верить О.Ш., это накопилось вс?  в  Советском  Союзе за последние
годы,  и  через армию  вылезла  вся эта  погань наружу. Только  в Афгане  мы
поняли, когда оголилась безнадежно больная душа нашей великой страны, что не
знаем, куда и  зачем идем,  что давно сбились с  пути.  Пишу  эти строчки  и
становится не по себе..."
     "До  Афгана мечтал вступить в партию,  но говорил себе, что не достоин,
заслужить надо.  Верил  в коммунистическую партию,  в революцию,  верил, что
жив?м мы  в самой лучшей стране в  мире.  А недавно предложили в кандидаты в
члены  КПСС, рекомендации  только  надо  было собрать,  и через  полгода, по
боевой характеристике, приняли бы. Я отказался. Не верю. Никому не верю! Тем
более,  что  в  партии  заправляют  в  основном  такие  типы, как  Немилов и
Богданов."

     <i>...а мне всегда мешали какие-то обстоятельства... то на боевые</i>
     <i>отправляют, то в госпиталь попадешь... однажды чуть не в приказном</i>
     <i>порядке секретарь пытался заставить, благо ш?л сбор на</i>
     <i>операцию... открутился... а заочно вступить... можно было и заочно...</i>
     <i>только совесть не позволяла... ещ? верил тогда, по честному, по-</i>
     <i>настоящему...</i>

     "Проч?л "Архипелаг" А.С.

     <i>...да, глыба!..</i>

     Неужели он  писал  про мою страну? Почему же я никогда не знал об этом?
Почему никто не говорил? Столько изломов! Столько страданий! Столько метаний
пережил русский народ за этот век!

     <i>...за все века...</i>

     Как же над людьми измывались!

     <i>...и тут выстояли...</i>

     Испытание за испытанием!  Войны,  лагеря, тюрьмы.  Каких же сил  стоило
вынести такое!

     <i>...а что, вдруг за этим кроется некий неразгаданный замысел?..</i>
     <i>счастье всегда вперемежку со страданиями... от крайности -</i>
     <i>в крайность... и в том обрести особую силу... чтоб вечно пылала</i>
     <i>порывами высокими русская душа...и смирению училась... чтоб</i>
     <i>обрели мы силу в незавершенности... чтоб испытания помогли</i>
     <i>уцелеть... и спастись... душу русскую помогли спасти...</i>

     Читал  "Архипелаг"  урывками,  тайком  от  всех. Карманное  издание  на
тончайшей бумаге. Такие томики забрасывают в Афганистан с Запада в  качестве
антисоветской пропаганды.

     <i>...мы всегда пренебрегали благополучием... даже в коммунизме!</i>
     <i>видели не способ устроиться поуютней на земле, а что-то</i>
     <i>недостижимо дал?кое и светлое - для детей, для внуков, для</i>
     <i>последующих поколений! счастье - не для тебя одного, а для</i>
     <i>всех разом! жить ведь мечтали не в избытке - в достатке!</i>
     <i>русскому человеку так мало надо для счастья: краюху хлеба,</i>
     <i>крышу над головой, да тепло, да понимание...</i>

     Уничтожили как-то банду. Помимо оружия  и боеприпасов они  тащили целый
мешок антисоветской  литературы.  Особист томики  пересчитал, составил акт и
уничтожил.  А  через неделю  я  застукал бойца, который  оставил  себе  один
экземпляр".


     "Кто же решил ввести войска в Афганистан и зачем?.."

     <i>...а что здесь непонятного? кремлевские старцы, на иконостасе в</i>
     <i>каждой ленкомнате красуются - партайгеноссе Брежнев, дорогой</i>
     <i>и любимый Леонид Ильич, а кроме него - Андропов, КГБ был в</i>
     <i>курсе всей ситуации, Суслов, он идеологией заправлял, Громыко,</i>
     <i>обеспечивал дипломатическое прикрытие, и у министра обороны,</i>
     <i>товарища Устинова руки, чесались...</i>

     "Никогда нам не узнать".

     <i>...да уж, это за семью печатями навечно скрыто... никогда не</i>
     <i>признаются...</i>

     "Сегодня  мылся в  бане.  Выхожу в  раздевалку, а там Немилов,  подлец,
вытащил  из  формы  мой  дневник  и  бегает  своими  свинячьими  глазками по
страницам, пытается что-то отыскать. Как же хотелось разбить ему морду! Но я
сдержался. С замполитом лучше не связываться. Этот хмырь всегда  выкрутится.
Что он искал в моем дневнике - не знаю, и сколько успел прочитать - не знаю.
Но наверняка заложил бы особисту, если б дочитал. У меня с  ним отношения не
сложились. И не только у меня. Кто ж тебя уважать  станет, если ты от боевых
отлыниваешь,  солдат учишь стучать друг на друга,  доносить,  выделяешь лишь
тех, кто боевой листок тебе  пишет, да на комсомольских собраниях выступает?
Зачем солдату  эти комсомольские  собрания? Солдату отдохнуть  от нарядов  и
войны надо, а не глотку драть, да передовицы из "Правды" заучивать!"

     <i>...замполит вовремя заменился, а то бы мы его точно на боевых</i>
     <i>грохнули...</i>

     Почуял  Немилов,  что  пора сваливать.  И не  с пустыми  руками  уехал.
Шарагин закипел, как радиатор, когда узнал про наградной, перехватил у штаба
Моргульцева:
     - Ты подписывал ему на орден?
     - Отстань!
     - Подписал?
     - Отвяжись!
     - Подписал!
     Моргульцев насупился, подтвердил:
     - Подписал... Хер с ним!

     "Бог наделил  человека  свободой выбора: идти следом за  Творцом,  либо
искать самому  путь  к  спасению  и...  неминуемо  загубить  себя. Плен?нные
заманчивыми  целями  и  обещаниями  скорого  счастья,  мы  отпали  от  Бога!
Соблазнились мнимой  свободой...  Извечно  русская готовность пострадать  за
правду воодушевила  нас. Погнались за призраком и сотворили зло. Отвернулись
от  Бога,  чтобы  обрести свободу  и  счастье, а,  по сути, сделались рабами
собственных заблуждений и  той системы, которую  воспевали. Как Адам и  Ева,
вкусив от плода  добра  и  зла,  отреклись мы от Бога. Стихия зла поработила
нас.
     Грехопадение повторилось. Мы  поддались уговорам Змия, возомнили, что в
силах обойтись  без  Бога. Раз жив?м без царя,  -  так пережив?м и без Бога.
Решили  искать  новую правду.  А правда вечно  ускользала от нас,  правда-то
обернулась  кривдой.  Быть  может, изначально  что-то  и  было  искреннего в
намерениях  тех,  кто  очаровался  идеями  коммунизма,  или  мы  теперь  вс?
выдумали, вс? напридумывали?

     <i>...конечно было!.. мы же верили в эту правду... и сегодня верим!..</i>

     Нет, вс?-таки то была не  правда. И беспокоится теперь нужно не о  том,
чтобы  выправить  положение,  подремонтировать  имеющееся,  а  в  том, чтобы
вернуться вновь к Богу!
     Александр Блок в поэме "Двенадцать" сумел  разглядеть под революционным
знаменем Христа.  И вот  я подумал: а  ведь  Христос по-прежнему искренне  и
нежно  любит  нашу страну, прощает  нам и воинствующий атеизм, и то, что  мы
десятилетиями оскверняли и рушили храмы. Он - всегда  с  нами, Он не покидал
нас!  Россия  -  это  Его детище, Россия - величайшая из  мыслей Творца,  Он
задумал Россию ради особой миссии, цель которой - помочь миру спастись. Если
Он так заботится о России, как об этом пишут русские писатели и философы, то
становится ясно, откуда взялись  все мучения  и страдания,  выпавшие на нашу
долю. Нельзя представить, что  Христос повед?т любимую страну по иному пути,
чем  прош?л  Сам.  Россию хотят распять. А, может быть, давно  уже  распяли?
Сколько терзали е?, сколько надругались над ней! И после мучительной смерти,
возможно, Россия возродится... Верит Христос в Россию и  радуется, что путь,
по которому мы идем, столь тернист. И  посылает нам  новые испытания!  И чем
больше испытаний, тем лучше! Выходит, только через страдания мы пробь?мся  к
счастью, к лучшей жизни. Выходит, путь России - это путь Христа".

     "Пришло письмо от Чистякова.  Капитана получил,  реб?нка  второго ждет.
Пишет,  что рвется в Афган. Странно. Многие из отпуска бегут раньше  времени
обратно. Олег признался, что испытывал нечто подобное.  Рассказывал, что они
ездили  на море, что Настя ракушки  собирала. Если он  безумно  любит их, то
почему  в отпуске, на море постоянно  думал об Афгане? Он так счастлив  был,
когда вернулся  обратно в  полк. Неужели настолько  сильно  манит война? Как
можно  думать об  Афганистане, когда ты  дома,  когда рядом с  тобой любимые
люди?!"

     <i>...можно, в том-то и дело, что Афган никого надолго не отпускает...</i>

     "Кто-то  вс? же  нас будет  судить.  Не знаю только, кто. Я никогда  не
думал об этом раньше, а в последние месяцы почему-то стал задумываться.
     Бог, конечно, есть. И спорим мы, атеисты и верующие, вовсе не  об этом,
а о том, какой Он на самом деле Бог, что и кого считать Богом.
     Когда  убийство, любое  убийство  человека  человеком, можно  оправдать
высокой идеей, приказом  сверху - не задумываешься, а когда цели нет, или же
цель  рушится  вместе с идеалами,  а стрелять приходится, стреляешь как бы в
себя самого".
     "Бог  есть,  Он  -  олицетворение  добра  в  целом, добра  в  масштабах
вселенной, добра как противопоставления злу, силе почти равной, необходимой,
видимо, для равновесия... Разве не так?"

     <i>...в нас слишком много и того и другого...</i>

     "Безгрешны и  чисты  только праведники,  а это уже не  совсем люди, они
отделяют себя  от  нашей мирской  суеты. Но  праведниками становятся  обычно
люди, познавшие грех, люди  которые  раскаялись,  смирились... Выходит,  что
надо  сначала  согрешить, потом  раскаяться... Значит,  у  нас ещ? есть шанс
спастись?!"

     <i>...есть ли этот шанс? посмотрим... может, просто там,</i>
     <i>на небесах, где это вс? происходит, где нас судить-то</i>
     <i>собираются, столько набь?тся народа, что не заметят наши</i>
     <i>грехи, неужто ль с каждым отдельно разбирательство</i>
     <i>учинят? прокуроров не хватит...</i>

     "В самом начале жизненного  пути  человек делает  выбор,  через  мысли,
поступки, решения.  Иными словами, мы как бы подсознательно знаем, насколько
мы плохи или хороши, и куда уйд?м после - на небо или в преисподнею..."

     <i>...пьяный, наверное был, когда говорил ему это... а он вс?</i>
     <i>записывал, по ночам записывал...</i>

     <i>...и хорошо, что записывал... рукописи не горят...</i>

     "Горький,  по-моему,  написал,  что  в  русском  человеке  жив?т  жажда
согрешить,  чтобы  испугаться и  присмиреть.  Мы  долго говорили об  этом  с
Олегом. О русской душе говорили,  о стране нашей. Трудно представить,  чтобы
было, если  б проч?л мои записи особист... И я пострадал бы, и Олег,  потому
что я вс? время упоминаю его имя. Но этот дневник  всегда со мной. Его никто
никогда не прочтет..."
     "Уйти что ли в монастырь, чтобы молиться там за грехи, что сотворили мы
в Афгане?.."
     "Все  мы,  кто  был в Афгане, виноваты,  грешны. Кто-то  убивал, кто-то
приказы  отдавал,  кто-то смолчал, кто-то не помог...  кто-то не осудил этот
ад, оправдывал его...
     Мы  не сможем отмыться от  тех  грехов, привезем мы отсюда домой  много
зла,  и  зло  это  погубит  нашу   страну...  Эта  война  -  начало  великой
катастрофы...  Нельзя  после  зла просто  так  взять и вернуться к добру,  и
человек никогда уже не будет таким же, как раньше..."

     "Богданов как-то приехал на заставу. Над въездом - бойница. Духи  давно
пристреляли это  место  из  "зел?нки",  и  ставить  там солдата небезопасно.
Поэтому ротный приказал замотать деревянную чурку одеялом, на палку повесили
каску,  получилось чучело. Духи стреляли по нему иногда.  Богданов  подумал,
что это настоящий боец,  крикнул:  "Постовой!"  В ответ - молчание. Он снова
крикнул: "Постовой!". Ноль внимания!  Взбешенный,  Богданов заорал: "Солдат!
Ты,  грязная скотина! Поздравляю -  ты  сапер!" Комбат подсказал  Богданову:
"Это же чурка,  товарищ подполковник". - "Я вижу, что это  чурка! - закричал
Богданов. - Набрали чучмеков на свою голову! Перевести его в саперы!" Именно
он вв?л в обращение название: "сапер одноразового использования", сокращенно
- СОИ".

     <i>...хороший сапер всегда на вес золота ценился...</i>

     "Мусульманин делает что-то, и оглядывается на Бога своего, а русский не
оглядывается, грешит и  грешит, а когда его господь  настигнет, прищучит, он
кричит: "Господи! Да за что же мне такое наказание?.."

     "Добро -  цельно, однозначно, единично. В этой  единичности заключается
полное  содержание  этого  понятия. Добра  не бывает много, оно просто есть,
либо его  нет.  Зло  же,  напротив,  многогранно. Оно  рождается  незаметно,
растет,  совершенствуется, делается более  изощренным, жутким. От того  зло,
подчас, трудно сразу увидеть, и от того зло часто бывает сильней  добра. Зло
проще,  доступнее. Бог не отвечает за зло. Бог - это  добро. Зло - вне Бога.
Бог желал России добра, Он не наказывал нас, мы себя сами наказали".

     <i>...эх, Епимахов, Епимахов... в этом наша с тобой беда:</i>
     <i>глубокая философия на мелких местах...</i>

     "Лет  через  десять  никто  про Афганистан и не припомнит...  Романтики
здесь нет...  Ни в одной войне е? нет! Пока  мы не расскажем  всем правду об
этой войне,  всю правду, без  утайки, мы  не освободимся от Афгана, он так и
будет преследовать нас".

     "Для матери в дукане  наш?л красивый материал на платье, часы, носки из
верблюжьей шерсти, дубл?нку. Скоро в отпуск. Маки зацвели, целые поля  маков
видел  вчера,  когда  летели на  вертол?те. И завтра  летим на  вертушках  в
горы..."

     Шарагин  вернулся  в  купе.  Стемнело.  Женщины   спали,  одна  из  них
посапывала.

     <i>...мы не только убивали, и в водке топили тоску и печаль, мы</i>
     <i>пытались разобраться, что за странное существо русский человек,</i>
     <i>мы искали, как и все предыдущие поколения, ответы на вопросы:</i>
     <i>кто виноват? и что делать?.. мы хотели понять кто мы? Я хотел понять</i>
     <i>кто я?..</i>

     ...По перрону, вдоль прибывшего  поезда, отталкиваясь  зажатыми в руках
деревяшками,  на  квадратной  доске  с четырьмя  подшипниками,  передвигался
нечесаный, небритый,  в оборванном дрянном пиджачке  инвалид. Ноги  его были
отрезаны  почти  "под корень", и от этого  он ростом приходился  большинству
торопящихся  с  чемоданами  и  тюками   пассажиров   и  стоящих  на  перроне
встречающих по пояс, а то и ниже. Он был пьян и улыбался всем подряд.
     Шарагин  вышел   из  вагона,   опустил  на  перрон  чемодан,  сетку   с
мандаринами.
     - Товарищ командир, закурить не найд?тся?  -  подкатился на подшипниках
инвалид.

     <i>...убежал капитан Уральцев от такой участи... а этот наш?л в</i>
     <i>себе силы не умереть... осталась от него лишь половина, но эта</i>
     <i>половина не разучилась радоваться жизни...</i>

     Шарагин вынул  из пачки  две  сигареты. Одну сигарету инвалид вставил в
губы, вторую  заткнул за ухо, похлопал  себя  по поношенному пиджаку, достал
спички.
     - На, батя, купи себе выпить-закусить, - Шарагин отделил от пачки денег
двадцатипятирублевую купюру.  -  Ты  один в этом  городе встречаешь  меня  с
улыбкой. Я дома, батя, я наконец-то дома!




     глава восемнадцатая
     <b>СЕМЬЯ</b>



     Лена, всего секунду назад собранная, серьезная, внутренне вздрогнула, и
растерянность вместе с неожиданной радостью засветились на лице.
     Она  не  всплеснула руками  -  руки  оттягивали  хозяйственные  сумки с
продуктами.  Не кинулась  навстречу,  чтобы повиснуть  на  шее. А  надо было
подбежать и утонуть в крепких объятиях мужа, и заплакать от радости. Сколько
мечтала,  что  так именно  и  будет, так и встретит  - непременно радостью и
слезами счастья.
     Но  Лена вдруг забыла обо  вс?м, лишилась всяких сил  идти,  скованная,
точно обручем. Ноги не несли. Тяжелые сумки выскользнули  из рук, и одна  из
них завалились на бок,

     <i>...так смертельно раненый человек падает, словно мешок...</i>
     <i>всем телом вниз...</i>

     из сумки покатилась картошка.

     <i>...так солдатня сыпется с брони при обстреле...</i>

     Тонкие, чувствительные к настроению брови дрогнули.

     <i>...это - я! не призрак это, милая!.. целая вечность разделяла нас!..</i>

     Тогда он, почему-то  вначале тоже  растерявшийся, зашагал ей навстречу.
Не бодро. Как-то устало. Не побежал,  как представлял  себе в мыслях, скорее
обнять-кружить-носить.  А именно зашагал. Не совсем уверенно. Вернее, совсем
неуверенно. И совсем не так, как бывало в курсантские годы.
     А Лену тут точно зацепило: как он постарел! Всего-то два года прошло! В
госпитале - и то выглядел лучше! И  это ужасное  ранение! Нет, он не хромал.
Но что-то в том, как он двигался, говорило:  вот ид?т совсем не тот человек,
которого она знала ещ? недавно.
     Она не двигалась. Она зачем-то, в смятении, присела подбирать картошку,
и  потому произошло ещ? большее замешательство, и Олег, вместо того,  чтобы,
когда  уже подош?л, сразу обнять и  поцеловать е?, опустился  рядом, помогая
укладывать картошку в сумку.

     <i>...не заладилось, не попал в такт...</i>

     Позднее вышла осечка и с Настюшей.

     Как же  она тебя  ждала!  Только и  спрашивала меня каждый день: "Когда
папа  плиедет?  Когда  папа  плиедет?"  Она  никак  не  научится  букву  "р"
выговаривать.  -  Отдыхай,  душ прими, а я -  в детский сад, - Лена  открыла
дверь.
     Он прислушался к тишине в квартире. Заметил тапочки:
     - А где старики?
     - Родители  - на  службе. Дед  Алексей гостит. Как  всегда, на  рыбалку
умотал.
     Значит, они  одни, значит, никто не  помешает  им  насладиться  первыми
минутами воссоединения, значит...
     - Иди ко мне...
     Она ответила на поцелуй.
     -  Потом,  Олежка. Ну, пожалуйста... -  хрупкая, тонкая, на голову ниже
его, высвободилась из объятий. - Я опоздаю...
     Обернулась уже в открытых дверях:
     - Ты обиделся?
     Он скрыл досаду:
     - Нет. Конечно иди...

     Два года прожила Лена с его родителями,

     <i>...два года!..</i>

     прожила в доме,  который сам он плохо знал. Ходил  теперь, заглядывал в
комнаты. Совсем малюсенькие. Низкий потолок. Кухонька - одной хозяйке тесно,
двоим - еле-еле развернуться.
     В гостиной у дивана лежали вещи деда Алексея.
     Привез  Шарагин сюда свою молодую семью  перед Афганом, что называется,
"определил под присмотр". Да иначе как управилась бы Лена?
     Мама  е?  работала  сельской  учительницей в  Рязанской  области,  отец
утонул, когда Лена ещ? не закончила школу. Куда ей одной да с реб?нком?
     Сюда, на  адрес родителей, посылал он из Афгана письма, сюда приезжал в
отпуск.
     Родители  перебрались  в эти  края, когда он  уже поступил  в десантное
училище.  Стены  казались чужими,  неродными.  Впрочем,  настоящего  дома  у
Шарагина никогда не  было. Были в  детстве квартиры на год, на три, койка  в
суворовском училище, в казарме,  в  общежитии, снимали они с Леной комнату и
перед Афганом.

     <i>...вероятно, не последнюю роль в том, что Лена полюбила меня,</i>
     <i>молодого лейтенанта, сыграл образ деда, офицера, фронтовика,</i>
     <i>которого живым-то она не застала, но заочно очень нежно</i>
     <i>любила, делилась рассказами бабушки о н?м...</i>

     Степан  Аркадьевич  погиб  на войне.  В  память о  н?м  у  матери  Лены
хранились  подполковничьи погоны,  завернутые в  газету "Правда"  1944 года,
награды и несколько фотокарточек с фронта.

     <i>...удивительно, сколько лет прошло, ему бы сейчас было за</i>
     <i>семьдесят, как деду Алексею... они б, непременно друзьями</i>
     <i>стали... значит, он прожил меньше половины той жизни, что</i>
     <i>изначально полагалась ему... он умер, когда ему было чуть</i>
     <i>больше, чем мне... остался навсегда молодым...</i>

     <i>...будь Степан Аркадьевич жив сегодня, вс? сложилось бы иначе...</i>

     Он  ещ? столько  мог  прожит! Десять, двадцать, тридцать, сорок лет. Он
застал бы конец войны,  парад  Победы на Красной площади, послевоенные годы,
восстановление  народного  хозяйства, смерть  Сталина, эпоху  Хрущева с  его
кукурузными экспериментами и двадцатым съездом КПСС, освоение целины, запуск
первого  спутника и  полет первого космонавта планеты  Юрия Гагарина,  эпоху
"развитого социализма" Брежнева, перестройку Горбачева.

     <i>...и афганскую войну...</i>

     Такой  представала  в  памяти  Шарагина  история  со  страниц  школьных
учебников и  книг: крепостное право, крах самодержавия,  Ленин и большевики,
Великая  Октябрьская социалистическая революция, гражданская  война, Великая
Отечественная, Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, теперь Горбачев.
     Историю  СССР  заучивали на  уроках  в школе,  запоминали  по  фильмам.
Историю великой державы, победившей фашизм, строившей коммунизм.
     Степан Аркадьевич обеспечил  бы семью,  и  уш?л  бы  в отставку  в чине
генерала. Играл бы с внуками на даче, ездил бы на охоту, на рыбалку.

     <i>...тогда Лена была бы генеральской внучкой... нет, если бы Степан</i>
     <i>Аркадьевич дожил до наших дней, мать Лены, вероятно, не встретила</i>
     <i>бы отца Лены, и Лена не родилась бы...</i>

     <i>...значит, Степан Аркадьевич должен был погибнуть, чтобы я встретил</i>
     <i>Лену...  и  моя  смерть,  погибни я  в Афгане,  принесла  бы не  только
несчастье,</i>
     <i>но, возможно, и счастье кому-то...</i>

     Олег пустил в ванне воду, протиснулся в кухню, заж?г газовую колонку.
     Разделся. Опуститься в горячую ванну.

     <i>....ни о ч?м не думать, отмокать, пока не верн?тся Лена...</i>

     Не терпелось  испытать давнишнее,  крохотными  кусочками доставшееся  в
детстве и оставшееся за пределами перерезавшей жизнь войны:  домашнее тепло,
заботу,  покой,  сочувственное  внимание.  Внимание  мамы,  Лены,   и  деда,
наверняка понимающего,

     <i>...не может быть, чтобы он не понимал...</i>

     что к чему, и от  чего происходят  надломы в  душе и  сердце  человека,
приехавшего  с  фронта.  Захотелось   сбросить   тяготивший   месяцами  груз
ответственности,  страха,  пережитого,  невысказанного, захотелось забыться,
пусть и на короткое время...

     <i>...на месяц... на недельку... пусть на один день!.. минуту...</i>

     Мало-помалу дрейфовали  родители  его  от  Дальнего Востока  в обратном
направлении,  туда,  откуда исходили  корни  Шарагиных, в  Европейскую часть
СССР, к Рязани, но так и не добрались. Накочевавшись по просторам Советского
Союза, решили, что лучше закрепиться  в тр?хкомнатной квартире в захолустье,
чем остаться под  пенсию в однокомнатной в  более престижном военном округе.
Отец дослужился до майора, дальше подниматься силенок не нашлось.
     И хотелось видеть отца и одновременно не хотелось.

     В  прихожей послышался  детский  голосок.  Настя  рассказывала  маме  о
детском  саде,  о подружке своей, и он вдруг понял, что упустил очень  много
времени,  понял, что  эти два  года  не вернуть, что они останутся для  него
тайной, и он никогда уже не узнает, откуда в дочери его и когда появились те
или иные черты, привычки.
     - У нас сегодня фистукула была,  и под музыку  цантцевали. Улок цантцев
был...
     В этом месте Настюша замолчала, потому что мама перебила:
     - Я  тебе  сразу  не хотела  говорить.  У нас сегодня  большая радость,
Настюха!
     - Д-а-а?! Папа? Папа пиехал? Когда?
     Они показались в дверях, Лена подтолкнула за плечики девочку:
     - Иди, иди к папе...
     Настюша  видела  лишь силуэт  незнакомого  дяди, который сидел спиной к
залитому солнцем окну,  и  не  признавала  отца, и вместо того, чтобы бежать
обниматься, попятилась. Испуг отразился на е? лице. Она заплакала.
     - Иди ко мне, Настюшка! - звал дядя.
     - Мама!

     <i>...не узнала!.. неужели я так изменился?..</i>

     - Папуля, где ты был так долго? - вопрошала, купаясь в ванне, дочь.
     - В командировке.
     - Далеко?
     - Очень.
     - В длугом голоде?
     - Да, котенок. Не только в другом городе, но и в другой стране.
     - Повернись спиной, я намылю, - попросила Лена.
     - В какой стлане?
     - В Афганистане.
     - А что ты там делал так долго?
     -  Как тебе  сказать, котенок? - замялся  Олег. - Понимаешь,  служил  я
там... Родине служил, - не придумал он ничего лучшего.

     <i>...с родной дочерью говорю газетным языком...</i>

     - А что такое лодина?
     - Родина? Это страна, где мы родились и жив?м.
     - А там холодно?
     - Нет.
     - Залко?
     - Жарко.
     - Давай голову мыть, - сказала Лена. - Не бойся, щипать не будет.
     - Очень жалко? - Настя зажмурила глаза.
     - Да.
     - Как в Афлике?
     Внешне Настя много унаследовала от отца. "Вся в папу, - повторяла Лена,
- счастливая будешь".

     <i>...глаза - мамины... и губки, такие сладкие, чуть пухленькие, от мамы,</i>
     <i>и пряменькая спинка... а вот родинка на спине, это от меня...</i>

     - Ужинать! - позвала мама. Она накрывала на  стол: расставляла тарелки,
рюмки, салаты, нарезала привезенную колбасу и сыр.
     - Идем! - он улыбнулся: - Почти как в Африке.
     - Если там так тепло, почему ты нас  с  мамой с собой не взял?  Знаешь,
как у нас здесь холодно бывает зимой? - обиженно заключила дочь.
     -  Кот?нок,  вылезаем, давай  вытираться!  - велела  Лена. Она высушила
девочке  голову,  расчесала волосы,  приодела,  и себя привела  в порядок  -
платье нарядное, голубое, золотые сер?жки - подарок Олега.
     Уши-то проколоты давно, да отвыкли уши от сер?жек. Носила недолго, пока
не  продали единственные, от  бабушки доставшиеся. За копейки продали, после
смерти отца,  чтобы жить  на  что  было. А Олег  наш?л в  Кабуле золотые, не
пожалел денег. Не встретишь таких сер?жек  у нас в ювелирных магазинах. И не
то  приятно, что сер?жки  в  ушах  золотые, а то, что подумал о ней,  купил,
прив?з.
     - Ну, что  ж, давайте, что ли, со свиданьицем! - поднял рюмку отец.  Он
давно хотел выпить. - Вторую - за родителей!  - словно куда-то  торопился. -
Мы очень волновались, сын...
     -  Олежа, дорогой,  мы так рады,  что ты, наконец, дома, - прослезилась
мама. - Да что же ты ничего не ешь?
     Ей так  хотелось сесть рядом с сыном, погладить  по голове, материнской
рукой до шрама дотронуться, исцелить. Если он, бывало, дрался с мальчишками,
и расцарапывал в кровь ногу, или синяк набивал, мать непременно взъерошивала
волосы: "Шалопай!" Теперь уже не получится.  Е? место  заняла  Лена, вот она
ближе всех - прижалась к Олегу.

     <i>...балда я, балда! надо было платье маме привезти! одно и то же</i>
     <i>выходное платье который год носит... хоть платок привез и</i>
     <i>косметичку...</i>

     Не  богатые подарки привез  Олег родным,  сувениры  скорее, так ведь не
дорогих  заграничных  вещей  ждали они  от  него,  внимание приятно,  обычай
сохраненный.  В  первый  отпуск досталось  каждому  хотя бы  по  мелочи,  по
пустячку, никого не забыл.  По  безделушке,  а привез  -  сигарет фирменных,
зажигалок, ногтегрызок, дребедень разную,  что не видели никогда в советских
универмагах,  незамысловатые  вещички, а  пригодятся  -  самим полюбоваться,
соседям показать,  похвалиться.  Из  заграницы  вс? же прибыл офицер,  какая
никакая, а заграница, не всем дано е? пересекать.
     Отец наполнил рюмки:
     - Бог любит троицу.

     <i>...главное, чтобы не буянил потом...</i>

     С чего бы это вдруг, неприязнь  к отцу возникла,  уж  не  маленький он,
нечего затрещин бояться. После отцовских,  сколько их, затрещин да саечек, в
училище от старших товарищей терпел. Отец за малейшую провинность наказывал,
и  хорошо  ещ?  если  затрещина,  а  то  ремень  из  брюк  вытягивал,  кулак
использовал.

     <i>...не прощу, никогда не прощу...</i>

     -  А теперь  за  вас  с  Леной,  -  предложил  дед  Алексей.  -  Третий
традиционно - за любовь.

     <i>...вообще-то надо третий тост за тех, кто погиб...</i>

     - Ешьте, ешьте, я принесу картошку, - встала мать.
     -  Чтоб ты, как  минимум,  до  полковника дослужился,  - сказал отец, и
махнул рюмку.

     <i>...как в отпуске... словно повторение тех дней... только тогда не</i>
     <i>было никакого ранения...</i>

     Надо  было  улыбаться,  старался  Олег  улыбаться, да  что-то никак  не
улыбалось.  Пили и  закусывали,  и расспрашивали об Афгане, Олег коротко,  в
двух словах отвечал, объяснял, что к чему, не углубляясь в подробности.
     - Поживите у нас,  Олежа, отдохни, - без  особой надежды в голосе, зная
заранее  ответ,  упрашивала мама,  -  куда  тебе  спешить?  - По  тому,  как
держалась  мама  за поясницу,  и  как зачесывала  назад, поправляла  волосы,
скрывая предательски проступающую  седину, и по ещ?  большей  покорности  по
отношению к отцу, и глубоким вздохам, и глазам, требовавшим очки при чтении,
почувствовал Олег, что  два года,  пролетевшие для него лично  стремительно,
для  мамы не прошли незамеченными. Отняли  два года у матери гораздо больше.
Постарела мама, сдала.

     <i>...это даже не год за три, это прямо-таки год за пять...</i>

     - Побудем  недельку,  мам, - пообещал Олег. - А  потом  уж не обессудь.
Надо на новом месте устраиваться.
     - Тебе, сынок, видней, - мама расстроилась, но ничего не сказала, вышла
из комнаты.
     - Ты кого-нибудь там знаешь? - спросила Лена.
     -  Полдивизии. Шутка.  Женька  Чистяков.  Мы  лучшими друзьями  были  в
Афгане.
     Подчистили  с  последней  рюмкой  тарелки,  отец, видя, что  больше  не
нальют, да и нечего наливать, допили, переключился на хоккей по  телевизору,
сел  ко  всем  спиной,  тупо  уставился  в  деревянный  ящик  с  ч?рно-белым
изображением.  Дед  Алексей только плечами пожал, мол, жаль,  не договорили,
жаль не допили. От чая все отказались.
     -  Устал с дороги-то, - мама только  уложила  Настю, вошла  в гостиную,
кивнула Лене: - Уснула. И вы потихоньку собирайтесь.
     - Покурю пойду, - сказал Олег.
     - Я помогу посуду убрать, - привстала Лена.
     - Справлюсь, - махнула рукой мать. - Иди-иди.

     Он отвык  смотреть, как Лена раздевается, расч?сывает,  стоя босиком на
полу,  длинные  волосы,  отвык  смотреть на  эти острые плечи,  тонкие руки,
грудь, шею.

     <i>...и в самом деле, будто фарфоровая...</i>

     Отвык  он  лежать  на чистых,  крахмальных,  неказ?нных  простынях,  на
домашних простынях, пахнущих уютом, чем-то очень родным и давно забытым, под
толстым, теплым, шерстяным, домашним же одеялом.

     <i>...жена... любимая, чудесная, трогательная, чистая, доверчивая,</i>
     <i>родная... не какая-нибудь там размалеванная ресторанная</i>
     <i>подстилка!..</i>

     <i>...ждала, переживала, милая...</i>

     И вс?  знакомо  в ней,  а  восстанавливать по  крохам, по крупицам,  не
сразу. Наверстывать растерянное в разрыве,  в расстояниях,  целых два  года.
Непривычно. И для Лены также не сразу вс? опять на свои  места встает. Нужно
время. Нужно терпение.
     За  стенкой  раздался отцовский  храп.  Настя  заговорила во сне,  Лена
подошла к  кроватке в углу, убедилась, что она  спит, накрыла одеялом. Вдруг
она  вздрогнула,  будто от холода, мурашки пробежали по  спине,  она сжалась
вся,

     <i>...как котенок...</i>

     обернулась  на Олега,  нагая  и смущенная этим, щелкнула выключателем и
юркнула под одеяло, ткнулась ему носиком и щекой  в грудь,  слегка царапнула
сережкой,  спохватилась, сняла сережки. Он  прижал е? крепко, но почти сразу
же  испугался,  что сильные руки причинят этой хрупкой,  маленькой  женщине,
единственной любимой женщине боль, и ослабил объятия.

     <i>...если бы она в самом деле была котенком, то замурлыкала,</i>
     <i>согревшись в объятиях...</i>

     Успокоившись, что муж дома, вернулся насовсем и приш?л конец ожиданиям,
волнениям, переживаниям, и в то же время благодаря за ласку, и за жалость, и
за скупые, но нежные  слова, услышанные перед сном,  за вс? то, без чего так
долго  тоскует отправившая на  войну  мужа  женщина,  Лена  глубоко и тяжело
вздохнула.  Вместе  -  легче,  вместе  -  уверенней,  вместе -  любое  можно
перенести.
     Прошла  вечность  с тех  пор,  как  он  в  последний  раз  делил с  ней
постельное тепло, улавливая в темноте близость е? губ,  замирая от  тонкого,
учащенного   дыхания,   наслаждаясь   е?  дрожью  от   томящихся   внутри  и
выплескивающихся наружу желаний...
     В  подъезде  хлопнула  дверь. Олег  проснулся.  Отец продолжал храпеть.
Подсвеченные  стрелки  часов  показывали  половину третьего.  В  окно светил
месяц. Не мусульманский, здесь не могло быть мусульманского месяца,  русский
месяц, похожий на горбушку белого хлеба. Медленно,  чтобы не разбудить Лену,
освободил  подложенную  ей  под  голову  руку.   Она  не   проснулась,  лишь
перевернулась во сне на другой бок.
     Дед  сидел  на  кухне  в  майке  и  тренировочных  штанах.  Обрадовался
компании,  отложил  газету, снял очки, двумя  руками  поправил  назад  седые
волосы:
     - Не спится?
     - Заснул, да вот...
     - Чай пить будем?
     - Я поставлю, - Олег наполнил чайник, прикурил от плиты сигарету.
     Помолчали.
     Два фронтовика. Два офицера.
     Не одно  поколение  Шарагиных предано  служило в армии, но вот забылось
только,  не осело ни в  чьей памяти, не передалось в семейных рассказах, кто
именно -  какой-нибудь  там прапрадед, крепостной мужик,  -  ноги широко при
ходьбе держал,  и выделялся, таким образом, среди  служивых необычным шагом,
от того-то  и прозвали  его  "шарагой". Или кто-то  их  роду  на  парадах да
смотрах  лучше  других  маршировал, или  же  в  походе выносливей  товарищей
оказывался; потому-то  и  фамилию придумали ему  соответствующую. И  сколько
километров нашагали  по  фронтовым  дорогам  разные  Шарагины,  сколько войн
перевидали, сколько  годков  посвятили  армейскому  делу,  на  благо  России
матушке?! Не счесть.
     Шагал прапрадед, и прадед, и дед, а Олег нынче - летает.

     <i>...уж когда как прид?тся...</i>

     В Афгане вот  в  инфантерию превратили  десант! По заставам разбросали!
Парашюты запретили, и... ша-ом марш!

     <i>...вс? одно, что крылья обрезать птице...</i>

     Шагал их предок как часы, без сбоя, и, видать, службу  нес также точно,
исправно, не занимаясь дурацкими переспрашиваниями, не своевольничая, служил
верой и правдой, и умереть готов был за царя-батюшку,

     <i>...позднее - за народ, за Россию, за революцию, Советскую власть,</i>
     <i>а в целом - за отечество, такое, какое понимал, и любил, в которое</i>
     <i>верил, за Родину...</i>

     Прорезало, заколотилось:

     <i>...а мы за что воюем в Афганистане?..</i>

     - Совсем плохи там наши дела? - прервал молчание дед.
     - Увязли крепко.
     - Надолго, видать?
     - Да. Тебе сколько заварки?
     - Вс?-вс?-вс?, а то вообще не засну. Кипяточку побольше. Чего это ты не
доливаешь? Давай-давай,  ещ?, вот так, до са-амого края, чтоб сатана в чашку
ноги не свесил. - Дед откусил кусочек сахара, отхлебнул чай.
     - Как ты можешь кипяток пить?
     - Привычка. С фронта.
     - Я так не могу, - Олег отставил чашку.
     - Может, по рюмочке? - предложил дед.
     - А есть?
     -  А как же?!  НЗ.  Резерв ставки  главнокомандующего,  -  он  сходил в
гостиную,  порылся,  не зажигая  свет, в сумке, прин?с  завернутую в  бумагу
бутылку. - Посмотри, что-нибудь есть на закуску?
     Шарагин сунул голову в холодильник:
     - Колбаска осталась, и ч?рный хлеб порежу.
     Дед! Как же здорово сидеть и слушать деда.
     -  Меня  на  фронте научили спирт пить... Под Моздоком мы стояли. Немцы
рвались к бакинской нефти. У них дивизия была горная, элитная.
     - "Эдельвейс".
     - Совершенно верно. Берия тогда лично приезжал. Наш батальон  направили
его охранять.  Вот  тоже, - хмыкнул дед, - бои идут,  а  тут целый  батальон
снимают с фронта ради одного человека... Видел я его несколько раз. На белом
коне разъезжал. Сам маленький-плюгавенький... Но властный человек, железный,
и говорить умел хорошо, без бумажки речь держал, по  делу говорил... Тогда у
нас одна часть перевал не удержала, отступила. Немец здорово воевал. Обучены
были фрицы грамотно, специально для боевых  действий в горах их  готовили. А
мы  что? Пехота... Так вот, устроили показательный суд перед  строем.  Жалко
было смотреть  на  этих офицеров. Без погон, без ремня. Военный  человек без
ремня - ничто. Что за вид без ремня?
     Олег закивал.
     -  Приговорили их  к  расстрелу,  за  трусость и  дезертирство.  Первым
капитана повели мимо строя. Он так  до  последнего момента и  не верил,  что
расстреляют. А когда понял,  ноги у него подкосились, колени подогнулись, не
слушались совершенно ноги.  Его два солдата  поддерживали. Так и повис у них
на  руках. Подош?л  к  нему  со  спины горбоносый  старлей  и  выстрелил под
затылок.  Профессионально, видать  не  в  первый  раз казнил.  Потом второго
вывели.  Он ногами упирался, головой вертел и повторял одно и то же: "Что же
это? как же?" А мы стояли как  вкопанные. Весь строй  будто дышать перестал.
Только  чуть  вздрагивали от каждого выстрела.  Мертвецов  навидались. А тут
советские офицеры... Так  вот...  Под конец прямо  страшно было смотреть  на
горбоносого. Глаза у него блестели, словно у сумасшедшего.

     <i>...как у Богданова на перевале... только этот своих расстреливал, а</i>
     <i>Богданов - афганцев...</i>

     - Он настолько вош?л в раж, что остановиться не мог... Ну вот,  а потом
потопали  мы строем, и  никто до вечера ни  слова не проронил. Тогда  комбат
приказал принести канистры со спиртом, и  каждому по кружке налили. Я сперва
глотал  как  воду,  а  под  конец  прервался,   воздух  набрал  и  так  меня
перехватило. Обожгло внутри, дыхание сп?рло.  Комбат велел на утро  старшине
провести  обучение. Старшина,  хохол у нас был  там  один,  зачерпнул кружку
воды, протянул: "Пей  залпом". Я выпил, да не за один присест. Вторую кружку
протягивает.  Я говорю, куда же,  не лезет больше.  А старшина не отступает,
пей  говорит! Четыре кружки воды, большие  кружки, выдул, пока  не научился.
Да-а-а... У вас там дезертиры были?
     - В нашем полку нет, а так, в принципе, случалось. И в плен попадали, и
убегали из части.
     -  Да...  А нас  как-то  поместили на ночь  в пустовавший  коровник. На
Кавказе  дело было.  Много хлопцев  тогда  по  деревням  набрали, из Грузии,
Азербайджана, они  на фронт  ни  в какую не хотели.  Мыло хозяйственное всем
выдали,  кто-то  подсказал,  что  если  мыло  съесть, в госпиталь отвезут  и
комиссуют.  Они  и  нажрались этого  мыла. Там же щелочь одна. Вспучило.  На
подводе с десяток трупов  увезли. А  один решил руку себе  прострелить. Тоже
подсказал какой-то умник. Сделай дырочку в руке, тебя и комиссуют.

     <i>...вс? как у нас...</i>

     Солдатику  руку перевязали, а в  анкете пометили "СС"  -  самострел.  А
вечером  появился офицер из  СМЕРШа, и  "ССовца" ув?л.  Больше мы  его  и не
видели.

     <i>...слава Богу, хоть этого больше нет...</i>

     - Я в полку за знамя отвечал. Эстафета знамени... Слыхал про такое?
     - Мы, дед, в атаку со знаменами не бегали.
     -  По  знаменосцу  всегда первым делом огонь  ведут,  прич?м  с  разных
позиций.  Почти верная  смерть.  Потому-то  и несколько человек мне выделяли
всегда.  Сколько  раз  на  волоске от  трибунала находился. И сам бежал. Два
бойца погибли подряд, я подхватил и побежал.  Первое ранение тогда  получил.
Эх...
     - Странно вы, дед, воевали, со знаменами бегали.
     - Война-то,  Олежка, она  на самом деле  всегда одинаковая,  - разливал
водку  дед.  - И всегда одинаково потом о ней вспоминают.  Вернее, стараются
ничего не  вспоминать.  Меня тут  недавно  в школу на утренник приглашали. Я
решил, что приду и расскажу, что такое война на самом  деле, чтоб не  думали
ребятишки, будто война - это только героизм, как в кино у нас показывают.
     - И что?
     - Вышел на сцену и растерялся. Никогда раньше не выступал. И полезли из
меня какие-то сплошные каз?нные слова...

     <i>...и мне в детстве никто не объяснил, что такое война...</i>

     - Будь здоров, дед!
     - Ты  вот растолкуй мне, Олежка, ерундистику эту. Мы приезжали с фронта
и радовались жизни.  Война закончилась! Мы были  счастливы, старались скорее
забыть  про  войну. А ваше  поколение наоборот, будто не хочет  забывать тех
ужасов.
     - Потому что она ещ? идет.
     - Ну и леший с ней. Пусть идет!  Тебе-то  что? Тем более,  что отслужил
положенное,  ранение перенес. И  забудь  о ней.  Ладно бы война где в России
была, а то у ч?рта на куличках, в каком-то Афганистане!
     - Это, дед не просто, забыть.
     -  Я  не знаю,  - покачал  головой дед Алексей. - Наше поколение другим
было.
     - Другим, дед.
     - Времена  были тяжелые,  послевоенные. Жили  не Бог весть как. Голодно
жили. И холодно. Но ведь вера была в нас!
     - В Сталина...
     -  Верили  в него.  Он много  сделал для  страны! Пусть его там поносят
нынче! Верили, что осилим разруху, что выправим вс?, что самые счастливые на
свете! А твое поколение, Олег, какое-то потухшее.

     ...<i>не потухшее, дед.. с разоренными душами поколение...</i>

     Вернулся  недавно  тут  у  нас один  комбат. Так  пьет  он и  мечтает в
Афганистан опять уехать. Что же это такое с людьми делается? Да чтобы  мы на
войну рвались после  пяти лет! Только если б страна потребовала и приказала!
Да  что  там  говорить!  Песни  ваши  "афганские"  послушаешь,  тоска бер?т,
безысходность полная!

     <i>...разоренные души... и тоска...</i>

     В  наших  песнях  радость  звенела,  надежда!  Про  победу, про  подвиг
советского народа пели!

     <i>...мы с тобой дед в разные эпохи и за разные идеалы сражались...</i>
     <i>твои идеалы и теперь с тобой, а я в сомнениях, я растерян,</i>
     <i>обманут...</i>

     - ...в  госпитале  телевизор  смотрел, газеты  читал, разговоры  разные
слушал, сюда, пока добирался,  к людям присматривался,  и  такое чувство,  я
тебе скажу, будто вся  страна  переменилась. Не  узнаю  я  е?.  Перестройка,
ускорение... Люди  совсем другими  стали  за те  два года, пока  я воевал...
Что-то изменилось, а вот что конкретно уловить не могу...
     - Нет, Олежка. Страна не изменилась, и люди точно такие же, как были.
     Это ты стал другим.

     <i>...без веры гибнет русский человек, без веры превращается в ленивого,</i>
     <i>беспринципного, никудышного человечка, спивается, без веры русский</i>
     <i>человек пропадает...</i>

     Боль приехала вместе с ним, и прописалась в доме, так же, как  и он, на
равных правах, вот только до  поры до времени не подавала виду,  обживалась,
осваивалась. Пока гостили  у родителей, боль не напоминала о себе, а  стоило
перебраться на новое место службы - оживилась.
     Женьке  он, естественно, вс?  рассказал в первый  вечер, и как в засаду
попали, и про госпиталь, только  про  боли умолчал.  Женька,  правда, больше
расспрашивал  про госпиталь, а именно  - симпатичные ли  там медички. И, что
больше  всего обидело Шарагина, перебивал его несколько раз, чтобы напомнить
про собственные былые подвиги, и про собственные похождения после ранения.
     Он  думал,  что оставил  боль в  госпитале,  что  лекарства, которые он
принимал,  защитят его, а она  объявилась снова, насмехаясь над медициной, и
поселилась рядышком, как селится домовой, и оживала ночью.
     Именно  ночью  пришла боль,  когда он  был наименее  защищен,  и  желал
погрузиться  в  сон,  забыть  о  дневных заботах  и  мучительных раздумьях о
будущем.
     Боль схватила за затылок, и постепенно охватывала всю голову, сводила с
ума.   Иногда    в    сво?м   воображении   болезненном    он    представлял
девчонку-отличницу в  школе,  в одной из школ, где  он  учился.  У  той были
шикарные волосы, заплетенные в толстую

     <i>...как угорь...</i>

     длинную косу. Мальчишки на перемене подбегали к ней сзади и  таскали за
косу. Девчонка кричала от  беспомощности  собственной, но ничего  сделать не
могла.  И  Олегу  теперь  боль  его  нынешняя  рисовалась,  как  коса;  боль
физическая и  боль  душевная сплелись  воедино  в  длинную  косу на затылке,
которую кто-то сильно тянул назад.
     Боль  медленно добивала, и он понимал, что она не  уйд?т,  пока жив он,
чтобы там  не обещали врачи, и  какие бы  лекарства не прописывали,  что она
будет с ним до самого конца.
     Он стонал, и боялся, что разбудит дочь.

     <i>...что будет, если она просн?тся? что она подумает? что отец</i>
     <i>напился? она может сильно испугаться!.. будет потом бояться меня...</i>

     А когда боль усиливалась до предела, дальше которого терпеть  был  не в
силах  человек,  закрывался  в ванной и бился головой о стену. Долго  бился,
пока не притупилась боль.

     <i>...я больше не могу! лучше смерть, чем эта адская боль... я не хочу,</i>
     <i>не могу так больше жить! не могу больше терпеть! лучше</i>
     <i>умереть... нет, я никогда вас не брошу, мои милые... чтобы ни</i>
     <i>случилось, я всегда буду с вами... девчонки мои любимые!..</i>

     - Олежка! Открой! Пожалуйста, - умоляла Лена. - Не  закрывайся от меня!
Я прошу тебя, открой дверь. Я знаю, что  тебе плохо, открой мне, пожалуйста,
милый, любимый! Открой.

     <i>...она не должна меня видеть!.. кровь... откуда на мне столько крови?</i>
     <i>я весь в крови... я разбил себе до крови голову?! и стена вся в</i>
     <i>крови...</i>

     - Олежка, открой.

     <i>...сейчас, Леночка, сейчас я открою... подожди... нет сил подняться...</i>
     <i>сейчас, надо подняться из ванны... почему я лежу в ванне?..</i>

     На  утро как  будто  полегчало, и он  лежал  в  постели  и  с затаенным
любопытством наблюдал, как Лена расчесывала у зеркала Настю.
     -  Видишь,  папу  разбудили. Что  ты  не спишь? Спи.  Рано ещ?  совсем.
Опаздываем в садик, - спохватилась она, глянув на будильник, заторопилась.
     Он  заснул и проспал с  час. Лена вернулась домой после детского сада и
магазинов, готовила на кухне. Она стояла к нему спиной, и он чувствовал, что
она  боится той минуты,  когда закипит  чайник и будут  готовы бутерброды, и
прид?тся  повернуться  к столу, и поставить чашки  и тарелки,  и налить чай,
сначала из заварочного, затем добавить  кипяток, и после прид?тся говорить о
том, что случилось ночью, о страшном приступе...
     А однажды  Лена повела Настюшу в детский сад,  а  когда вернулась, Олег
катался по полу, сжав голову руками, и громко стонал.
     - Уйди! - закричал он. - Уйди!
     Лена плакала, но не уходила.
     - Уйди! Уй-ди-и-и!
     Что же  такое происходило с е?  любимым Олежкой? Что же  такое страшное
творилось  с ним?  Что  за  боль  жила  в  н?м,  отдаваясь  наружу  стонами,
лихорадкой, метаниями, дрожью, сдавленным криком?
     Шарагин проспал до вечерних новостей. Проснулся разбитый, подавленный.
     -  Иди скорей! Афганистан  показывают, - крикнула Лена.  Олег  курил на
лестничной клетке. - Скорей-скорей!
     С хрипотцой в голосе вещал мордастый корреспондент об интернациональной
помощи и вылазках бандформирований.
     - Словоблуд! - Шарагин не стал слушать, отвернулся.
     Заварочный чайник выскользнул из рук, разбился. Вбежала Лена:
     - Мой любимый чайник.
     - Только без вздохов! Ничего страшного! Новый купим!
     - У тебя  на вс? один ответ: купим, ничего страшного! Так скоро и денег
не останется!
     Олег раздраж?нно хлопнул дверью.
     Возвратился домой после полуночи, выпивший, хмурый. Принял душ и быстро
уснул.
     - Подъ?м! Две минуты на сборы!  -  на пороге  стоял Женька Чистяков.  -
Едем на охоту. Машина внизу ждет.
     - Какой из меня охотник?
     - Что ты, как баба, ломаешься!
     Лена закивала Женьке, мол, молодец!
     - Не выспался, - но в голосе Шарагина категоричных  ноток не слышалось.
- Предупредил бы хоть заранее, - нехотя, Олег поплелся одеваться.
     - Папа, ты куда?
     - На охоту.
     - А я?
     Олег подумал, решил:
     - Поехали.
     Лена снова закивала:
     - Сейчас соберу. Иди скорей свитер одень. И шерстяные  носки! - девочка
побежала в комнату.
     - Нет, - скривил лицо Женька, - я тебя умоляю! Только без детей.
     - Тогда не поеду.
     - Что она там будет делать?
     - Мы будем гулять в лесу.
     - Э-э-э... Ч?рт с тобой! - сдался Женька.
     Охотники  предупредили  Настю:  вести  себя  тихо! Потому что,  сказали
серьезные  дяди, на зайца охотиться дело непростое, можно зверюшку  запросто
спугнуть. Наслушалась по пути девочка заядлых охотников, и очень переживала,
сидя у папы на коленях, прижималась к  нему, и шептала  на ушко: "Плавда, ты
не будешь зайку убивать?", особенно когда хвастались дяди, кто  каких зверей
подстрелил.  Пожалела  Настюша  зайчиков, и  лосей,  и волков,  и лисичек, и
кабанов,  и птичек. Потому-то, как только  приехали  в  лес, отбежала она от
машины и закричала громко-громко: "Зайка, беги! Зайка, беги отсюда, сколей!"
     Как  же  не  хватало Шарагину вс?  это  время русского  леса! Осанистых
березок,  запрятанных  от  чужих  глаз  полянок,  поросших  мхом  пеньков...
Русского воздуха ему не хватало! Русского духа! Русского простора!

     <i>...нескончаемых  просторов!  Господи, кто бы знал,  как душа  радуется,
когда</i>
     <i>предстает такая картина!</i>

     <i>...столетиями собирали земли!.. только беспримерная отвага и мужество</i>
     <i>великого  народа   нашего   могли   снискать  господство   над   такими
просторами!..</i>

     Не хватало ему на той  войне русской дали, не хватало русского пейзажа:
толщиной  с ниточку леса на горизонте, убегающей  вдаль безымянной  речушки,
безмолвно покоящейся на возвышении белокаменной церквушки.
     Церковь виднелась  издалека, не пройд?шь - не проедешь мимо,  неминуемо
остановишь взгляд, полюбуешься.

     <i>...умели же строить, и место подобрать самое выгодное!..</i>

     И запало, резануло:

     <i>...а ведь сколько веков стоят! и жгли, и взрывали, и под конюшни</i>
     <i>определяли! и татары, и свои же! а неистребимы оказались</i>
     <i>православные храмы... вс? пережили, переждали... твердо</i>
     <i>стоят... непоколебимо... вс? меняется, уж в который раз, а они</i>
     <i>стоят...</i>

     Чтобы добраться туда, пришлось бы переходить где-нибудь речку,  и после
подниматься вверх по чуть проступающей в траве тропе.

     <i>...надо будет Настюху крестить... как же она у нас некрещ?ная-то?..</i>

     Тянула  его церковь, звала к  себе, но Шарагин так  и не  наш?л  брода,
походил вдоль берега, повернул обратно.

     <i>...в другой раз... не пускает к себе...</i>

     На опушке развели костерчик, перекусили бутербродами, согрелись сладким
чаем из термоса.
     <i>...или я не готов? а не мешало бы зайти... постоять... покаяться...</i>

     -  Что  такое? Что случилось?  -  Настя  испугалась, вскочила - муравьи
ползали по
     ней, муравейник-то они и не заметили, когда  на привал  устраивались. -
Ишь, какие!
     Отряхнулись. Посмеялись:
     - Муравьишек испугались!
     Пересели.
     - Муравьи - полезные. Их обижать нельзя.
     - Мулавьи - доблые, они не кусаются, - сказала Настя.
     -  Ты  когда  была совсем  маленькой,  ты  так смешно  всегда говорила:
"Сябака кусаиса, а коска не кусаиса..."

     В лесу, на природе, на свежем прохладном воздухе расслабился Олег,

     <i>...благодать-то какая...</i>

     забыл о городской суете, о служебных делах, о вечном задумался.

     <i>...Россия... и мать и мачеха, одна-единственная, беспощадная и</i>
     <i>милостивая, как и все мы, вся в противоречиях, загадочная и</i>
     <i>очевидная...</i>

     Столько, казалось, России повидал  на коротком веку Шарагин. По округам
в  детстве  наездился,  следуя  за отцовскими  назначениями,  из-под  купола
парашютов любовался земл?й необъятной, из поездов,

     <i>...изгибы рек, поля, поля, дороги и бездорожье, степи, леса, леса,</i>
     <i>вновь дороги, развилки, и города, города, деревни, деревни... и</i>
     <i>людей-то сколько... и какие все разные...</i>

     а осмыслить так и не сумел, не хватило половины человеческой жизни.

     <i>...и  целой не хватит...  и двух не хватит... десять веков уж минуло, а
мы</i>
     <i>вс? ищем и спорим... и единого мнения нет... и не будет... не дано</i>
     <i>человеку понять... Россия - выше человеческого понимания... такой</i>
     <i>уж, видать, задумал е? Творец... и вложил в не? особую мысль Свою...</i>

     <i>...самую сокровенную...</i>

     <i>...велика земля наша русская, столько мудрости, столько сил - не</i>
     <i>сразу вникнешь, не сразу зачерпн?шь...</i>

     <i>...не оправдали надежд мы Твоих, Господи... заплутали, заблудились...</i>
     <i>веру поменяли... потянулись от вечного к сиюминутному, к</i>
     <i>бренному... веру выдумали новую, да уж больно скудна вера эта... не</i>
     <i>долго протянула... рассыпалась... в прах превратилась...</i>

     Зайка  убежать не  успел... Под вечер  смотрела  Настюша  на зайчиков в
багажнике Женькиных "Жигулей" и всхлипывала.
     - Ну, ч? ты е? потащил с собой! - ворчал Женька. - Сидела бы себе дома.
     Разложили закусон  прямо на капоте, откупорили бутылки. Обмыли с егерем
удачную охоту, заговорились. Стемнело. Пьяные, набились в машину.
     Настя  задремала  у  Олега  на  коленях.  Стекла   от  водочного  угара
запотевали, их терли рукавами  и  ладонями,  спорили  куда  поворачивать  на
развилках.  Попеременно закуривали,  хотя Шарагин  и просил из-за реб?нка не
дымить в машине.
     -  Ага,  - согласно  кивали  плохо контролировавшие  себя  после  водки
офицеры.  -  Две  затяжки.  - Делали по три,  по  четыре,  по пять  затяжек,
наконец, выкидывали сигарету в окно  или  тушили об пол,  а через пять минут
кто-нибудь вновь начинал дымить.
     -  В следующий  раз - никаких  детей, - злился Женька. - Где  ты видел,
чтобы на зайца детей с собой тащили?!
     Заморосил дождь. Они заплутали в  темноте,  разворачивались, прыгали по
ухабам, матерились.

     На следующий день  Настюша расчихалась,  раскашлялась.  Померили  лоб -
батюшки! Горит вся, а по ней не сказать: светиться в улыбке

     <i>...как ангелочек...</i>

     и сил?нок не утратила, возится, играет. Лена перепугалась:
     - Скоренько скоренько, в постель.
     Она  не противиться. Ей вс? - и  простуда, как игра. Обложилась мягкими
игрушками. И в постели весело.
     -  Давай  ещ? поставим гадусник, может уже  нет  теляпюньки,  и  пойд?м
гулять! - просила она папу.
     -  Нет, бельчонок, надо  выздоравливать, прид?тся  несколько дней  дома
посидеть. Видишь, как мы с тобой в лесу простыли.
     - Папуля, - вдруг сказала Настюша. - Папуля, я видела...
     - Что ты видела?
     - Папочка, я видела, как дядя Женя бил зайку лужь?м. Зачем он бил зайку
по голове? Ведь  он и так убил зайку в  лесу.  Зачем он удалил зайку лужьем?
Зайке ведь было больно.
     - Нет, киска, тебе показалось.
     -  Папуля!  А  плавда, дядя  Женя,  и длугие дяди больше  не будут заек
убивать?
     - Спи, мой любимый. Не беспокойся.
     Он бегал  за  лекарствами, горчичники ставить помогал,  сидел у кровати
дочки часами и сказки читал. Заботы, такие простые домашние заботы, волнение
за  дочь, отодвинули  вс? остальное на задний план.  А поправилась  Настюша,
пошла в садик,

     <i>...вс? вернулось на круги своя...</i>

     По  ночам  вновь  терзали боли, и  голову распирало от набившихся  туда
сомнений и новых мыслей - мыслей о скорой и неизбежной смерти.

     <i>...нет ничего вокруг меня, вс? происходит в  моем сознании, все события
-</i>
     <i>плод  моего  воображения!..  кто-то,  заставляет  меня  мучиться  перед
смертью!</i>
     <i>за  что? что  я такого  сделал?  Перед  кем провинился? оставьте меня в
покое,</i>
     <i>отстаньте, дайте умереть!..</i>


     <i>* * *</i>


     Обследования продолжались неделю: рентгены, анализы, осмотры, цоканье и
причмокивание профессоров, покачивание головой.

     <i>...тягучая неясность...</i>

     Заведующий  отделением  лично  принял  Шарагина.  В узкий продолговатый
кабинет через открытое настежь окно врывалась прохлада.
     Из  слов врача  следовало,  что,  возможно, он обречен, что "это" может
произойти когда угодно, потому что осколок остался  маленький. Не  вытащили,
не заметили его.

     <i>...как жить дальше и сколько - под вопросом... здоровенный такой</i>
     <i>знак вопроса, который рухнет и задавит, и буду на н?м извиваться,</i>
     <i>как червяк на крючке...</i>

     Осколочек слишком дал?ко  забрался. То  ли под  сердцем, то ли  в самом
сердце  осколок, Шарагин так и  не разобрал. Кровь ударила в виски и  биение
сердца, которое он вдруг услышал, было слишком громким, заглушило объяснения
врача.
     Сердце он себе представлял, как мешочек, как насос, качающий кровь, оно
ликует,  когда влюбляешься,  и стонет,  когда болит  душа.  И каким  образом
маленький  осколок  -  "подарок"  от духов  -  мог  так долго  жить  внутри,
затаившись, не выдавая себя ничем,

     <i>...как в засаде...</i>

     было непонятно.

     <i>...Рубен Григорьевич пытался помочь, а тут сразу приговор вынесли...</i>

     Шарагин  повернулся  к окну, за  которым шумела улица  большого города,
летали  птицы, за  которым  ждала  его неопределенность. Кто мог  предвидеть
такой  поворот судьбы?  Ему представлялось,  что  быть  окруженным смертью -
типично только для Афгана, где смерти предоставлено право выбора, и никто не
знает, кого она выберет завтра. И вот становилось очевидным, что игра эта не
окончена, что она будет продолжаться и здесь.
     - И что же делать? - после долгой паузы спросил он врача.
     - Оперировать никто в данном случае не возьм?тся. Слишком велик риск.
     - Я готов идти на любой риск!
     - Мы обсуждали этот вопрос, но общее мнение - не оперировать.
     - А как же мне жить дальше?
     - Осторожно надо жить. Многие живут с осколками и ничего. Щадящий режим
тебе  нужен. В санаторий поедешь. Главное, помни: он  может сдвинуться, если
не будешь внимательно относиться к режиму. Так что забудь о любых физических
нагрузках.
     - А если сдвинется? - допытывался Шарагин. - Что тогда?
     - Не думаю.
     - А если... сдвинется? Сразу конец?
     - Зачем же так пессимистично?
     - Я должен знать!
     Врач  отвернулся,  взялся  за  историю   болезни,  стал   перелистывать
страницы, переносица его превратилась в сжатую гармошку.
     - Мне нужно знать. Скажите откровенно, сколько я протяну?
     - Ну что ты панику устроил! Вс? это настолько относительно. Тебе просто
надо  быть  предельно  внимательным  и  осторожным,  -  повторил  он,  будто
наставлял реб?нка, который собирался  идти  гулять.  -  Я уже не  говорю про
курение, алкоголь.
     - А прыжки? - задрожал у Шарагин голос.
     - Какие прыжки?!
     - Вы хотите сказать, что в строй я не вернусь?
     - Однозначно!

     <i>...вс?... конец...</i>

     - А боли? - Шарагин остановился у двери. - Боли будут повторяться?
     - Боли пройдут, - врач закрыл историю болезни. - После тяжелой контузии
это частое явление. Направим в санаторий, там подлечат.
     - Меня коми