импотента, покривленной пушкой... зияют дюжины пробоин, мелкими, от пуль, и рваными, покрупней, от гранатомета, бока наливников, пустая кабина "КамАЗа" с разбитыми лобовым и боковыми стеклами... огромная свалка, отходы сражений неравных... здесь они над нами взяли верх... грузовичок наш?л свою мину, и она раскурочила ему весь передок, и походит он теперь на побитого в пьяной драке чудака с разбитыми губами, сломанным носом и свороченной челюстью... Сожж?нный бронетранспорт?р напомнил гигантскую черепаху. Шарагин никогда не видел наяву гигантских черепах, только маленьких, но в представлении его эти здоровенные обитатели морского царства выходили грузными, хорошо защищенными непробиваемым панцирем, за которым пряталась мудрая сморщенная голова. Будто повинуясь неведомому инстинкту, выползли из морских глубин черепахи-БМП и черепахи-БТРы, словно полчища глубоководных морских жителей направлялись на войну. Как-то в детстве Олег остановил мальчишку, который бежал, размахивая топором, словно индеец. В руке он сжимал черепаху. - Куда нес?шься? - Олег был старше пацан?нка, года на три. - Разобью панцирь и вытащу оттуда эту тварь! - Отдай сюда! - Не отдам! - мальчишка нахмурился. - Кому сказал, отдай! Он отобрал черепаху, ун?с к реке, отпустил на волю. Оказавшись на свободе, черепаха высунула голову, поползла по траве. На следующий день он опять повстречал того сорванца. - Чего ты лыбишься? - насторожился Олег. Парнишка высунул язык, подразнил его и пустился наут?к. ...мальчишка выследил меня...прикончил черепаху... Сгоревший бронетранспорт?р походил на черепаху, которую долго колотили по панцирю топором, с ожесточением, с криками, пока он не треснул. Ближе к кишлаку, отброшенная фугасным подрывом, прогнувшись, как человек в столбняке, валялась танковая башня, и двое афганских ребятишек устроились на ней, и глазами - ч?рными точками - провожали катящуюся мимо советскую военную мощь. Навстречу попался почти коричневый, порезанный глубокими морщинами, с реденькой, будто выщипанной местами, бородкой афганец. Он тянул навьюченного мешками ишака и покосившись на колонну, наткнулся на мгновение на взгляд светловолосого, усатого советского офицера. Афганец что-то пробормотал, чуть шевеля губами, показывая зел?ные от насвара зубы. Лицо у старика не выразило ни радости, ни неприязни. В тот ли момент, когда поймал он на себе взгляд старика, или чуть позже, понял Шарагин, что видит эту картину не первый раз. ...вс? уже было, где только? когда?.. Ответ всплыл в памяти как-то сам собой: ...один из фильмов про Отечественную войну... из детства... едет наш мужик на телеге с сеном, а мимо, обгоняя его, ползут немецкие танки, и загорелые парни (рукава гимнастерок закатаны по локоть) курят и разглядывают русского крестьянина, смеются, кривляются, кричат что-то на своем немецком... мужик поворачивает голову, и кинокамера выхватывает затаившийся, закравшийся в глазах этих фашистов испуг, страх перед русским, который безоружен пока, безопасен, в принципе, в данный момент, который не проронил ни слова, лишь молча смотрит на немецкую технику, следующую через поле в направлении деревни... любой советский зритель, пожалуй, чувствовал уже после этого кадра, что фашисты, пусть и лыбятся они, веселятся, а побаиваются наших, особенно партизан... и страх, наверное, где-то засел глубоко в душе у фашистов, ибо чем больше смертей, и горя, и разрушений несут они нашей Родине, тем жутче врывается в сердца их страх, потому что не может не знать он, фашист, что прид?тся платить за вторжение... Мысли и сравнения эти оказывались скорыми, случайными. И он не позволял им перерастать в нечто большее, занимать место в н?м, а потому быстро расставался с ними, задвигая их подальше, на потом. ...мы же не захватчики... мы выполняем приказ... мы пришли, чтобы помочь афганцам, другое дело, что не все из них хотят нашей помощи... От Шарагина требовалось одно - исполнять приказы, следить, чтобы вверенное подразделение - крошечная частица гигантского механизма под названием Армия, - работало ровно, без сбоя. И он, человек искренне преданный Армии, честно старался выполнять свой долг взводного, открещиваясь от грызущих сердце сомнений, которые, особенно к концу службы а Афгане, вс? чаще скребли внутри, настойчиво требуя ответов и выводов. Порой он даже завидовал тем товарищам, которые лишены были способности рассуждать, и были от этого спокойны, ...лица их никогда не были обезображены мыслью... и засыпают они быстро... ...как говорил капитан Моргульцев: "Не должен офицер рассуждать, зачем и почему получает он тот или иной приказ от Родины, тем более какой-то там Ванька-взводный!"... мы получаем деньги не за должности и звания, а за преданность Родине, которая в какой-то момент вправе потребовать от офицера, присягнувшего ей, жизнь... По дороге на операцию Шарагин ни раз возвращался мысленно к первым месяцам службы в Афгане, и первым резко-очерченным впечатлениям от войны и людях, увязшим в этой войне. Часть тех людей и сегодня служила в роте, тряслась рядом с ним на бээмпэшках, другая часть давно убыла по домам, а некоторые, не дожившие до замены, навечно остались в горах, песках и "зел?нках" Афганистана. ...где-нибудь в пыльных бурях, унес?нные "афганцем", летают души людей, что были рядом и погибли... все мужики наши где-то рядом... одной ногой здесь, одной ногой дома... Так обычно говорил себе старший лейтенант, замечая памятники - из камней, из гильз, из покрышек - с фамилией, именем и годами жизни - узеньким отрывком времени в девятнадцать, двадцать лет. Головные машины остановились, и вышло что-то вроде короткого отдыха; надо было дать возможность подтянуться отставшим, а людям пора было пожевать что-нибудь наскоро, справить нужду, размять ноги. Водители, воспользовавшись нечаянным отдыхом, паузой в движении, не сговариваясь, лазали под капоты, заглядывали в движки бронемашин. Спешилось ненадолго войско, но не вс?, лишь передовые ряды. Остальные же давно выбились из общего темпа марша, как хвост огромной ящерицы, задержались, поломались, застряли, оторвались от туловища, и жили как бы независимо, нагоняя упущенные километры где-то позади. Взвод Шарагина, следуя в общей "ниточке" роты, встал метрах в двухстах от афганской заставы, приземистой глинобитной крепости, выдававшейся в сторону от дороги, обрамленной редкими деревьями, с гордо торчащим вверх огрызком зел?ного флага. У бронетехники уже сновала детвора из ближайшего кишлака. - Никому от машин не отходить! - предупредил Шарагин. - Я к капитану Зебреву. - А если по-большому?! Товарищ старший лейтенант! - с наигранной мольбой застонал, хватаясь за живот, Мышковский. - Ничего, Мышковский, поср?те в руки товарищу! ...никогда бы не подумал, что из этого заморыша получится десантник... - Эй, командор! Как дела? - бежал навстречу Шарагину запыхавшийся босоногий афганский паренек. Он тащил в рваном бумажном пакете мандарины, жвачку и открытки с актерами индийского кино. - Буру, бача! Буру! - шикнул на вьющегося под ногами продавца Шарагин. - Эй, друг! Как дела? - обратился паренек к солдату на носу БМП, что хохмил насч?т приступа живота, и готовился спрыгнуть на дорогу, поразмяться. - Товар аст? Что прода?шь? Младший сержант Мышковский потянулся, вздохнул печально, щурясь от солнца: - Ничего нет, бача. Не заработали пока. - Пока! - многозначительно поднял вверх указательный палец Сыч?в. Маленький афганец, почувствовав некоторую заинтересованность, не отступал, предлагал мандарины, развернул веером открытки. - А ну-ка, дай гляну, - попросил Сыч?в. - Шурави контрол, бача! Паренек протянул открытки. - На! Бери обратно. Вот если б они без купальников были... Афганец не уходил. - Бабок нет, понимаешь? Пайсы нет. Нист пайса, бача! Хочешь обмен? - Мышковский протянул пачку "Донских", самых дрянных сигарет без фильтра, которые выдавали солдатам. - А ты мне несколько мандаринов. - Бача понял, согласился. - Только имей ввиду, бача, не сдохни от сигарет! Год за три называются! Солдаты рассмеялись. Мышковский спустился на дорогу, принялся сдирать кожуру с мандаринов, и съел бы спокойно, и дальше бы поехал, освежив рот дольками, только подкатил на его беду подобный колобку подполковник. Щеки - как у хомяка, брови - один в один Леонид Ильич Брежнев. Подполковник крайне нелепо выглядел в каске, потому что никто никогда в пути каску не одевал, а уж тем более во время привала. На груди офицера болтался автомат со спаренными рожками, подсумок выпирал на боку, как печень с похмелья, из нагрудного кармана бронежилета выглядывали запалы от гранат - вид такой, будто собрался один от целой банды душманов отстреливаться. С налета вцепился подполковник в Мышковского, стал наседать на бойца, визжать, словно пес с цепи сорвался. Возмутило офицера то, что солдат, видите ли, устроил обмен с афганцами, сигареты на мандарины махнул. - А что в этом такого? - спокойно прореагировал на упреки Мышковский. Сам-то он не новичок в Афгане, не смутился. А вот подполковник, судя по грозной экипировке, - недавно прибыл на войну, к тому же, небось, необстрелянный политрук, решил Мышковский, хоть и тельняшку нацепил. - Мои сигареты, мы обменялись... - Да какое ты имеешь право?! - надрывался офицер. - Как фамилия? Где командир? Какой полк?.. Не дослушав до конца ответы, подполковник зав?лся ещ? пуще, узрев, что боец и одет-то не по форме: вместо ботинок разгуливает в "Кимрах", в обычных кроссовках! Так и есть - политработник, решил Мышковский, крыса штабная! Неведома была этому упитанному офицеру, отправившемуся на боевые как на прогулку в надежде заработать лишнюю галочку, которую позднее учтут при представлении к ордену, - неведома простая солдатская хитрость: в горах, в тяжелых одеревенелых уставных ботинках далеко не уйд?шь, немногим лучше они, чем родимые "говнодавы". Да и какая, к ч?рту, разница, в ч?м ты там воюешь, и в ч?м укокошат тебя! Стояли они друг напротив друга. Подполковник видел перед собой наглое, поганое солдатское существо, которое жрет на марше мандарины, которое дорвалось до воли, которое распустил командир, и которое надо непременно вздрючить, потому что стоит он на дороге без автомата, без броника, в одних кроссовках. А солдат думал, что все офицеры, в сущности, скоты, животные, кровопийцы, и этот подполковник - животное, ему вс?, в конечном счете, по фигу, кроме собственной шкуры и карьеры... Находившиеся рядом, и подошедшие ближе на крики подполковника военнослужащие - и солдатня и младшие офицеры, - как заведено в армии, не вмешивались. Привычные к не всегда разумным проявлениям эмоций, барства и хамства со стороны старших офицеров, они молча взирали на этот начальственный бред. Никто из них не имел права перечить старшему офицеру. Все понимали, что подполковник - идиот, что он таким родился и останется, что горбатого могила исправит, и видели, потому что это всегда бросается в глаза. Не было в подполковнике подлинной командирской свирепости, была лишь временная прихоть, дал?кая от принципиальности и дисциплины армейской дурь. Дурь человека, который может быть вообще никогда не командовал, и поэтому долгое время негде ему было вот так оторваться, показать себя. В армии ведь как: накричишь - сразу душу облегчишь. А тот, на кого ты накричал - накричит или обидит нижестоящего. Нельзя же, в конце концов, в себе ежедневно накапливать всю обиду, нервы-то не железные. Вот и получается, что ежедневно Вооруженные силы великого Союза сотрясаются криками, сверху тянется цепочка обид до самого низа, до рядовых, а там тоже свои разборки... Незаслуженные, обидные слова вылетали из подполковника стру?й, как понос при ам?биазе. Болезнь ту Мышковский хорошо запомнил: набегался в сортир. У пухлого офицера уже капли пота сыпались из-под козырька кепки, поверх которой был одет шлем, но он продолжал долбить бойца обидными словами, как отбойным молотком. Вором назвал, мародером, грабителем. Кричал, что такие ублюдки позорят образ советского воина-интернационалиста. Точно - политрук, решил Мышковский. А подполковника несло и несло: -...здесь, в Афганистане люди служат с чистой совестью! Умирают за революцию!..- будто лекцию читал колхозникам тупым, и вс? норовил подполковник прижать Мышковского грудью к броне, хотя боец и рослый был. Напирал офицер на него, глядя чуть вверх, наступал пыльными ботинками на кроссовки. Шарагин с Зебревым пили тем временем чай из термоса, консервную банку открыли, подтрунивали над Пашковым. Старшина закончил перекур, спрятал руки в карманы брюк. - Чего руки в карманах держишь, - подколол старшего прапорщика Зебрев, - бильярдные шары катаешь? - Старшина, ты что собрался в Афгане на пенсию выходить? - Да ладно... - Пашков оттянул тельняшку, протер солнцезащитные очки, дыхнул на стекла, снова протер. - В мусульманина превратишься, старшина! - Скажи мне, старшина, "Зубровка" - это Монтана или нет? - "Зубровка"? Конечно! - А "Перцовка?" - И "Перцовка" - Монтана! - А сало? Огибая по обочине вставшую на передых технику, проползли инженерные машины разграждения и разминирования, с длинными лапами и несуразными ковшами, с кабинами, защищенными освинцованной броней, непробиваемыми стеклами; за ними - танк без пушки с крутящимися на железном каркасе здоровенными "яйцами" - минным тралом; следом саперы на бэтээре в тени растянутого на щупах навеса, с ними рядом на броне две овчарки с высунутыми длинными пересохшими языками. - А что ты первым делом сделал бы в Союзе? - Ну, хватит вам, товарищ капитан! Пойду-ка до ветру! - Помнишь, Олег, как они под ручку "до ветру" ходили? ...Роман старшины с толстой официанткой обсуждал весь полк. После появления в части этой женщины необъятных размеров, на Пашкова что-то нашло, с неделю ходил сам не свой. Уж кто-кто, а чтобы Пашков запал на официантку - такого никто из офицеров роты предвидеть не мог. Поэтому, когда Шарагин и Зебрев впервые увидели гуляющих вместе по дорожке части старшину своего и официантку, то не поверили глазам. Сначала думали, что Пашкову просто бабу захотелось, но потом прапорщик заявил, что это серь?зно. - Настоящая Монтана! Тогда Моргульцев под общий хохот офицеров рассказал анекдот про козу, которую завели вместо женщины на одном корабле. По распоряжению капитана, моряки бросали в копилку по рублю каждый раз, когда "пользовали" бедное животное, чтобы возместить затраты на покупку козы. Однако со временем стали замечать, что кто-то не платит по установленному тарифу. Капитан определил, что злостным неплательщикам является боцман. - И когда припер того к стенке, боцман сказал точно, как ты, старшина. Сказал: "Не могу, мол, товарищ капитан, за деньги, у нас это серь?зно..." Бляха-муха! Пашков неделю дулся на Моргульцева, но это не мешало ему каждое утро выбривать щеки до синевы, насвистывая что-то веселое, и обильно поливать себя одеколоном, приговаривая: "Одеколон - это интеллигентно! А кефир - полезно!" Парочка была настолько несуразной - жилистый Пашков и толстуха-официантка на коротких ногах - что весь полк увлеченно следил за развитием истории любви. Особенно комично выглядели двое влюбленных, когда по дорожке, взявшись за руки, следовали в направлении отхожего места - длинного контейнера, разделенного пополам на женскую и мужскую половину. У самого туалета они расставались, официантка шла налево, Пашков направо, а через какие-то считанные минуты они воссоединялись и продолжали гуляние, либо шли в модуль, где жили полковые женщины. Роман длился больше месяца. Потом что-то произошло между ними, и Пашков стал лечиться от несчастной любви тр?хлитровой банкой спирта... - Чего-то там у твоих стряслось, - вдруг сказал Зебрев. - Так точно, - подтвердил Пашков. - Чего-то не поделили. Не Монтана! - Ни на минуту не оставишь! - расстроился Шарагин, обернувшись и заметив необычное скопление солдат. Краешек верхней губы у Мышковского подергивался в нервном тике. Он стерпел обиды, сдержался, промолчал в ответ, правда, пару раз мысленно выстрелил подполковнику в лоб. Выдохшись, офицер обратил внимание, что у десантника на руке магнитный браслет; закричал пуще прежнего, с новым приливом сил, будто краденое обнаружил: - Ага! У него ещ? и браслет на руке! Я, офицер, не могу себе позволить такой! Шакал! думал Мышковский, знаем, как вы по дуканам шляетесь каждый день. "Не могу позволить!.." Сука! Да ты в тридцать раз больше меня зарабатываешь! Я, кроме этого браслета, на то, что платят мне, кейс куплю, да платочек матери. И домой вернусь без копейки. А ты, тварь, отсюда "тачку" привез?шь, техникой японской всю квартиру завалишь!.. И жопу свою под пули никогда подставлять не станешь... - Воруешь, гад! - кричал подполковник. - В кроссовках, с браслетом! Автомат уже продал? Где автомат, где бронежилет? Это уже было слишком! Переборщил подполковник. Он и сам это понимал, но, воспитанный на лозунгах и агитационной мишуре, оказываясь на людях, которые вынуждены были его слушать, терял над собой контроль, расходился, и гнул, гнул сво?. И хлестал "врага" или провинившегося со всей партийной строгостью. И выпячивал "правду", такой, какой она представлялась ему, какой обрисовали в его скудной на собственные размышления голове люди с более значимыми звездами на погонах. Давно усвоил подполковник: в нашем обществе при помощи цитат и лозунгов можно кого угодно одолеть. Мышковский стянул с руки магнитный браслет, бросил под ноги подполковнику, после чего развернулся и пош?л прочь. - Живи, сука, - процедил он сквозь зубы. Подполковник, явно в замешательстве от подобной наглости, дернулся было, чтобы схватить бойца за плечо, на браслет глянул бегло, будто жалея, что слишком много свидетелей рядом и поднять он его, взять себе не сможет, но в это время с БТРа, откуда он пять минут назад спрыгнул, позвали: - Поехали, Боря! Поехали! Колонна трогается! Подполковник выругался, как бы на всех стоящих рядом солдат, заспешил к бэтээру, тяжелый от излишнего собственного веса и ненужного вооружения, зацепился за протянутую с брони руку, повис на секунду, неуклюжий и распухший от бронежилета, в съехавшей на бок каске, вскарабкался с трудом наверх. - Что стряслось, Мышковский? - допытывался Шарагин. - Вс? нормально, товарищ старший лейтенант, к кроссовкам придрался. - По машинам! Армия двинулась дальше, обозначив свой недолгий привал масляными пятнами, разбросанными всюду консервными банками, коробками от сухпайков, лужами мочи и бычками от сигарет. Покатилась и рота, в которой служил старший лейтенант Шарагин, удерживая разумные интервалы, отпуская переднюю машину метров на пятьдесят, чтоб прицепившийся за гусеницы пыльный хвост успевал рассеяться, сдвинуться в сторону, хоть малость. Мышковский отвернулся от остальных, курил, скрывая набившиеся в глаза слезы. Подполковник ч?тко дал ему понять, что он - вошь, что он совершенно бесправен в точь так же, как больше года назад, в первые месяцы службы в роте, когда гоняли его деды, когда измывался над ним и дн?м и в ночные часы младший сержант Титов. Тогда Мышковский вс? стерпел, ни разу не размяк, не пожалел себя, не пожаловался, не заплакал от боли и обиды. А в этой ситуации раскис; благо никто не видел эти слезы беззащитного перед офицерской дуростью, бесчеловечностью, тупостью и подлостью бойца. По застывшей, сутулой спине Мышковского было не разобрать, что именно на самом деле стряслось, и сильно ли он переживает. Он, солдат, никогда не сознался бы, чем и кто обидел его. Не принято в армии, чтобы солдат изливал офицеру душу, наболевшим делился. ...такая уж у нас, подмастерьев армейских, участь - терпеть... у кого на погонах больше звезд - тот и прав всегда... Словно прорвав узкую брешь в плотине, выливалась бронетехника между двумя холмами-крепышами в долину, заполняя попавшееся на пути большущее поле, загромождая пространство, смешивая, как на палитре, песчано-карие краски земли с защитно-зел?ными. Жирной змеей свивались на поле армейские подразделения, пока не образовали гигантские выпуклые пятна. Устраивалась поудобней в конце дневного марша ударная группировка, чтобы переждать накатывающуюся ночь. Посреди громадного поля, как кочевники, осело войско: палатки, бронемашины, грузовики, запутала небо паутина связи; вс? новые и новые постепенно подъезжали подразделения. Собрали на эту операцию с каждой части по кусочку, по роте, по батальону, по полку. Сгребли в кучу, в один большой армейский котел, как в солянку, пехоту, десантников, артиллеристов, разведчиков, летчиков, связистов, медиков, чтоб вывалить их разом на противника, задавить махиной такой, и уничтожить. Пахло соляркой, кострами, мочой и дерьмом. Запахи эти примешивались к походным безвкусным рационам. И только хлеб, выпеченный в Кабуле хлеб, почерствевший в пути, не впитал в себя запахи гигантской армии. На фоне заходящего за хребты рыже-красного диска рисовались контуры задранных вверх стволов, как мачты на кладбище погибших кораблей; горбились грузовики; на самом краю всей армады присели, свесив с макушек лопасти винтов, вертол?ты; темнело быстро, готовилось ко сну выдохшееся в пути войско. Где-то среди всего этого нагромождения техники и людей военных, в разных местах сидели и курили перед сном генерал Сорокин и старший лейтенант Шарагин. В полутьме очерчивались силуэты бронемашин роты. ...вс? повторяется... тогда тоже была операция, горы, духи... Рваные мысли звали вернуться назад. Пестрые, колючие, болезненные и совершенно не ко времени выплывшие воспоминания досаждали, пока он курил. ...Бензозаправщик отъехал от последней вертушки, прогромыхав по аэродромному железу. По команде, отдыхавшие на поле за взл?тно-посадочной полосой десантники, цепочками, навьюченные и горбатые от поклажи, с автоматами и пулем?тами наперевес направились к вертол?там. Один за другим исчезали в чреве, устраивались внутри, глазели в иллюминаторы. Погрузились. Ми-8-ые вырулили на взл?тную полосу, попрыгали, щупая воздух, ровно боксеры перед боем, разогревая мускулы, покатились по бетонке, набирая скорость, будто и взлетать не собирались, и, хорошенько разбежавшись, оторвались, запорхали, взяли влево. ...замелькали поля под вертол?тами, как клетки шахматной доски, которые зачем-то сдвинули с мест, нарушив, таким образом, ч?ткий порядок, лоскутки зазеленели, тень вертушки прыгает по земле, скачет, то увеличиваясь в размерах, то уменьшаясь, кишлак, виноградники, речка, вертушка потянула вверх, набирает высоту, забираясь в предгорья... ...и "восьмерка", как большой головастик... только секунду назад летевшая параллельным курсом, такая грозная, изготовившаяся к бою, рухнула вниз... ...срезали налету, точно утку на зорьке поджидали... ...факел! раздался взрыв и вспыхнул факел!.. Обуглившиеся трупы, разбросанные в дымящихся остатках вертол?та. ...сладкий запах человеческого мяса... Заживо сгорели. Никто не спасся. ...и после этих боевых не досчитаются многих... и кто-нибудь подвед?т черту: столько-то убитых, столько-то раненых... и ничего не изменится на свете... и какой-нибудь глупый лейтенант, подойд?т к костру и будет расспрашивать про потери... Он подсел к костру, лейтенант из мотострелков, и защебетал о героических похождениях Баграмской дивизии, потом спросил: - У вас какие потери? - Пятерых сегодня потеряли в полку. - Это что! - гордо сказал лейтенант. - У нас уже семнадцать погибших! На фугасе сразу шесть человек подорвались вчера! Непонятно было, на что он рассчитывал. Возможно, ожидал, что все решат, что однополчане его действительно умеют воевать, и что брошены они были в самое что ни на есть пекло. Никто не ответил лейтенанту. В Кабуле расжился Шарагин водкой, часа три парились в бане, усталость и мысли недобрые с потом выгоняли. - Штаны последние продай, а после бани выпей, - хлестал Зебрев по раскрасневшейся спине Шарагина. - Улю-улю! Кто так говорил? Петр Первый говорил! А когда пили традиционный третий тост, поймал себя Шарагин на мысли, что "галерея" портретов погибших приумножилась. Первым в "галерее" значился сержант Панасюк, на койке которого после той злосчастной операции долго стояла увеличенная с военного билета и от того немного размытая фотография, последним... Последним был... ...Коля Епимахов... как же так получилось?.. почему именно он?.. И сам себе ответил Шарагин: ...выпал его жребий... Как наяву представлял он лица погибших - солдатиков, которые так и не стали мужчинами, лица лейтенантов, тоже отчасти мальчишек, лица хмурых капитанов - лица людей, составлявших низовье, опору армии. За сч?т солдат, лейтенантов и капитанов армия жила ещ?, и побеждала иногда. Именно они держали на плечах весь груз армейский. Не будь этих изношенных от беспокойной и надрывной армейской службы, и от водки, и от войны капитанов, не будь лейтенантов, и простых парней из российской глубинки, ...неотесанных недоучек, без царя в голове, простых, как паровозный гудок... давно бы кончилась Советская Армия... Шарагин наступил на окурок, отправился укладываться. Уже не видно было не зги. ...вс? в прошлом... не вовремя вспомнилось... Он залез в спальный мешок, и скоро заснул, несмотря на солдатские копошения в пот?мках. Шум, ругань и крики, которые словно вдыхали в лагерь жизнь, создавали иллюзию большого города и тем убаюкивали. Сорокин стоял с сигаретой у штабной машины. Он связался с Кабулом, доложился. Его угостили за ужином армянским коньячком. Генерал совсем не устал за день, и беспокоился, что долго не сможет заснуть. И потому, видимо, тянул он время, по-отцовски мягко и заботливо расспрашивал бойца, что был приставлен к командно-штабной машине, откуда тот родом, будто это так важно было генералу знать на самом деле, и сколько служить осталось, и часто ли на боевые выезжает? А солдат смотрел под ноги и делал вид, что тронут вниманием генерала, хотя опыт подсказывал, что генералы часто бывают в таком настроении, возможно от того, что чувствуют свою вину перед солдатом, возможно от того, что хотят показаться лучше, чем они есть на самом деле. Боец знал, что генералы не помнят солдат в лицо и ждать от этого заезжего генерала нечего. И не стоит в армии губы раскатывать, если кто-то заговорил с тобой человеческим языком, особенно перед генералами, да и перед любыми офицерами. И отвечать лучше всего просто и ясно, и вообще, лучше с ними со всеми быть начеку, не расслабляться, потому как, практика показывает, что сегодня вечером он, генерал или полковник, разговорчив, а завтра "вздрючит так, что мало не покажется". глава десятая ЗАСАДА В долине стало тесно. Нашпигованная людьми и оружием, она тяжело дышала в преддверии битвы. Не все, быть может, проснулись нынче в настроении воевать. Закрадывались сомнения у некоторых - вывезет, не вывезет судьба, а ничего не поделаешь. Принято решение там наверху, отдан приказ, побежал он стремительно по паутине связи, Разлетелись, как склевавшие корку хлеба воробьи, команды по бригадам, полкам, ротам, взводам. И нет обратного хода. Кто-то всемогущий замыслил сражение, и люди войны вышли навстречу неизвестности, как выходили тысячи лет назад гладиаторы, чтобы порадовать, повеселить собравшуюся избранную публику. Отшумела авиация. Облегчились от тяжелой ноши штурмовики, ухнув вниз десятки бомб, ушли на базу, уступили место артиллерии. Заговорили стволы, педантично заработали по квадратам, будто картошку окучивают: рыхлят, рыхлят землю. Офицерам командно-наблюдательного пункта, среди которых был и генерал Сорокин, в бинокль открывалось зрелище занятное: пике - разрыв, ещ? заход - ещ? разрыв; столбы пыли и гари вырываются вверх. И предположить жутко, каково там находиться под обстрелом врагу; сравнимо, наверное, только с адом; дробится, размельчается вс? живое и неживое, оказавшееся окольцованным на оперативных картах, приговоренным синими карандашами штабных работников. Тщательно утюжат склоны, и кишлаки, и "зел?нку" артиллеристы, чтоб ни клочка не упустить, чтоб наверняка раскрошить, умертвить, чтоб никто не уцелел, чтоб оголилась долина и хребты сплющились, выгладились, выровнялись, чтоб вконец сломленные, впустили без сопротивления иноземную пехоту и покорились новой власти. "Пока авиация и артиллерия всех их не уничтожит, - врезались в голове Сорокина недавние слова командующего, - войска с места не сдвинутся... Мне лишние потери не нужны!" Все так говорят, пока сверху не начинают нажимать, вздохнул Сорокин. Особенно туго приходится, если кто из московских тузов приезжает. Им всегда скорый результат подавай. Отчитаться перед Москвой спешат. А уж когда сам министр обороны приезжает, потери возрастают в несколько раз. Так было в Панджшере, так было в Кандагаре. В данном случае пока вез?т, "папа" грамотно руководит, на командующего не давит, согласовали вс? заранее, и действуют по плану. К сожалению, думал он, осматривая район боевых действий в бинокль, всех их уничтожить никогда не удается. Душманы - как кроты, зароются в пещерах, в кяризах, и пересидят артподготовку, даже вакуумными бомбами их не выкурить. Потери будут, непременно будут. На войне без потерь не бывает... Стронулись с позиций войска, двинулись на врага. Как осетры в нересте, расползались по местности вертушки, выбрасывая то тут то там пригоршни людей. Махина армейская заскрипела, закрутилась. Ползли в бой на укрепрайон духов все новые части. Так всегда было на войне, испокон веков: кто-то приезжал командовать, кто-то в обозе ждал исход битвы, кто-то наблюдал со стороны, кто-то находился в самом пекле и там дрался и погибал. В списках воюющих значился старший лейтенант Шарагин - роту должны были под покровом темноты забросить в горы, шли последние приготовления, среди наблюдателей - генерал Сорокин и кучка штабных политработников, которые поголовно скучали, впрочем, умело маскируя собственное безделье и делая вид важный, серьезный, нужный. Особенно это здорово получалось у толстенького подполковника с густыми бровями. Он листал тетрадку, записывал что-то, и временами, пытаясь произвести впечатление на генерала Сорокина, обращался к сослуживцам, зачитывая выдержки из какой-то книжонки о быте и нравах пуштунских племен, против которых и выдумали всю эту боевую операцию. - Шухер! - прибежал запыхавшийся поджарый подполковник, и тут же смутился: - Извиняюсь, товарищ генерал, к нам сюда член Военного совета с телевидением направляется... Многие генералы любят, когда в их присутствии, стоит только им обозначится на горизонте, подчиненные начинают суетиться, отдавать громкие приказы, - иначе не улавливают они должного почтения к званию и положению. Член Военного совета относился именно к этой категории генералов. Сорокина же, казалось, подобная суета не сильно трогала. Пока телевизионщики записывали интервью с ЧВСом, Сорокин обратил внимание на то, как тяжело дышит журналист. На экране, в телевизионных репортажах программы "Время", это всегда выглядело крайне убедительно, напряжение вносило, будто корреспондент только что вместе с разведротой в гору поднимался, из боя вышел вместе с доблестными военнослужащими ограниченного контингента. А ведь мне тоже хочется быть в кадре, мелькнула у Сорокина мысль. Другие офицеры наверняка попали в объектив - суетятся на заднем плане, карты разворачивают, карандашами по ним водят, биноклем шарят по местности. На всю страну покажут. - Закончили? - ЧВС пробежался пальцами по волосам. Прич?ску во время интервью ветер не растрепал. - Нормально получилось? - Прекрасно рассказали, - заверил журналист. - Теперь, что ещ?? - Я бы хотел заснять десантную роту, помните, мы обсуждали с вами? Последние часы перед боем. Что-нибудь в этом роде. - Так, - ЧВС выбирал, кому бы поручить. Подполковник с густыми бровями выразил на лице готовность и старался верным, преданным взглядом поймать взгляд ЧВСа. Это у него получилось. - Борис Александрович, свяжись-ка с десантниками. Кто у них там за главного? - Я только что разговаривал с Богдановым. - У него вс? готово? - Так точно. - Борис Александрович вас проводит. Закончите, будем обедать. И вас ждем, Алексей Глебович, - пригласил ЧВС. - Да, конечно же, - забасил корреспондент. - Благодарю, - признательно кивнул Сорокин. Сборище политработников вернулось к обсуждению военно-политической обстановки в провинции, и с серьезным видом, выкидывая спектакль перед генералом, вслух анализировали ситуацию. Пуштуны, таджики, хазарейцы, узбеки, парчамисты, халькисты, Амин, Тараки, Бабрак Кармаль, Ахмад шах Масуд, Гульбеддин, - кого здесь только нет, удивлялся Сорокин, сам ч?рт ногу сломит! Так вс? запутано. Сколько справок понаписали - начитался вдоволь, - что в Москве, что в резиденции, да только разве вс? упомнишь? Да и пустое это занятие: сидеть и обсуждать нравы и обычаи полудиких плем?н, на которые только что сбрасывали бомбы. В проеме техники увидел направлявшийся отдохнуть и умыться генерал, как под тентом, по пояс голые, с повисшими на ремнях кругленькими животиками играют в нарды прапорщики медицинской службы. За ними, на носилках валялись выведенные из строя тепловыми ударами солдаты. Генерал не заглянул в этот импровизированный лазарет, иначе стал бы он свидетелем того, как, закончив партию в нарды, один из прапорщиков, подойдя к носилкам, поливал жидкой струйкой из котелка головы и лица пребывавших без сознания молодых бойцов, и тут же спешил, обуреваемый азартом, обратно, отыгрываться. ...Андерсен прилетел, сказочник ты наш... хоть бы раз правду сказал! в Союзе смотрят его репортажи, и каждому слову верят... басни, чушь собачья! Ганс Христиан Андерсен позавидовал бы твоей фантазии!.. Офицер сделал серьезный вид, как и полагается настоящему командиру, крепко пожал руку корреспонденту, такому же грузному, как и он сам: - Подполковник Богданов. - Привет, - журналист остановил свой бычий взгляд на маленьких парашютах, что вдавились в петлицы эксперименталки, словно проверяя, действительно ли из десантных войск подсунули офицера, похлопал подполковника по спине: - Показывай сво? хозяйство. - Если с генералами он ещ? церемонился, на "Вы" обращался, то полковников и подполковников за равных не считал. - Где твои орлы? ...надо сматываться... не хватало, чтобы меня глупости разные заставили говорить на всю страну... засмеют... - Товарищ старший лейтенант! - крикнул Богданов. Шарагин проклял вс? на свете. - Нет, у этого рожа слишком славянская, - отрицательно покачал головой корреспондент. - Потом, он - офицер. Мне бы хотелось, чтоб солдатиков разных национальностей собрали, чтоб показать, так сказать, дружбу народов. Скажем, армянина с азербайджанцем, прибалта какого-нибудь, из республик Средней Азии. - Старший лейтенант Шарагин по вашему приказанию прибыл! - Иди-иди, - отмахнулся Богданов. - Где ж мы столько разных лиц найдем? - задумался он. - Армянин у нас один есть. Есть у нас армянин? И литовец есть. Или латыш? - Так точно, товарищ полковник, латыш! - А что, если в соседних частях поискать? Или вам обязательно десантники нужны? - вмешался сопровождавший подполковник с густыми бровями. - Давай, конечно, действуй! - согласился корреспондент. - Ты посередине сядешь со своими десантниками, - он показал Богданову рукой, мол, здесь вот, - тельняшки чтоб видны были! А тут - чучмеки... ...пронесло... выдохнул Шарагин. ...плохая примета перед боем фотографироваться... а тем более в в кино сниматься... хотя Лене, конечно, приятно было б меня увидеть... а потом бы переживала... Сорокин сытно поел, распили бутылку водки, полюбезничал с корреспондентом телевидения и отправился в кунг отдохнуть часок-другой. Послеобеденная лень неумолима. В начале он как-то ненароком припомнил, что пару раз камера оператора вроде бы запечатлела и его, после чего представил, как приятно будет домочадцем увидеть его в вечерних новостях, даже мельком. С этими мыслями Сорокин и задремал. А проснувшись, лежал и сравнивал начавшуюся операцию с теми, что проводились в начале афганской эпопеи. Отчего-то эта нынешняя командировка в Афган то и дело возвращала Сорокина обратно к вводу войск. И задавался он вопросом: расскажут ли когда-нибудь об истории 40-ой или останется вс? навечно под грифом "секретно"? Обидно ведь. Смогут ли восстановить все события, истинный ход боевых действий. Потому что в бумагах, которые пишутся и отсылаются в Кабул, в Москву заведомо много выдумок. Ради интереса, почитаю все доклады по возвращению в Кабул и сравню с тем, что видел здесь сам. Наверняка найдутся разночтения. В дивизии, где он служил в восьмидесятом году, разве такие уж достоверные отч?ты шли наверх командованию? Искажение начиналось на уровне роты-батальона. Донесения так часто не совпадали с реальной действительностью! А дальше - больше. В сводке, которая шла из дивизии в штаб армии говорилось, например, что во время боевых уничтожили столько-то мятежников, столько-то крупнокалиберных пулем?тов, столько-то автоматов, безоткатную пушку, а предъявили в качестве трофеев всего каких-то пять ржавых стволов, которые подозрительно походили на те, что захватывали несколько месяцев назад. Обман? Получается, что да. Да что там за примером далеко ходить, когда он, Сорокин, самолично был свидетелем явного фарса. Вчера один шустрый подполковник, некто Богданов, имитировал нападение и бой. Докладывал, и другие голоса, подчиненных, вперемежку с матом звучали в эфире: "По нам работают!", и Богданов заслужил даже похвалу комдива и командующего, потому что незамедлительно приказал открыть ответный огонь, и, по его же утверждению, подавил огневые точки мятежников. Вышли якобы хлопцы его без единой потери из духовской засады, и к установленному часу заняли нужные высоты, а сегодня услышал краем уха Сорокин рассказ очевидца из той колонны. Ничего подобного, оказывается, там не было. Никаких духов, никакого обстрела... Так что об этой войне правду никто никогда не напишет. И если кто-нибудь позднее начн?т разбираться в этой операции, выяснится, что был такой вот эпизод, которого на самом деле и не было. Спустя несколько дней после начала операции Сорокина вызвали обратно в Кабул. Генерал уже сидел в подготовленном к вылету вертол?те, когда приш?л приказ ЧВСа вылет задержать. Взлетели позже намеченного, что крайне рассердило генерала. Гостеприимный ЧВС вс? это время кормил и поил напоследок журналиста, ради которого вертол?т прождал под парами лишний час. Два человека с трудом втащили в вертушку "Андерсена". От него разило за версту. Он ничего не соображал и никого не в состоянии был узнать. - Привет доблестным офицерам! Трогай! - махнул рукой "Андерсен" и захрапел у иллюминатора. Лезли глубже и глубже в афганскую мясорубку шурави; ...нас тьмы, и тьмы, и тьмы... она проворачивала их, раздавливала, умерщвляла; ненасытная смерть требовала новых жертв; люди сопротивлялись ей, да не всегда это выходило у них. После изнурительных боев, захвата высот и преследования разрозненных духовских групп, батальон вытягивался к основному лагерю, к бронегруппе. В замке двигался взвод старшего лейтенанта Шарагина. ...только наш солдат может непонятно за какую идею и за десять чеков в месяц карабкаться в горы, навьюченный оружием и припасами, драться, как ч?рт, и умирать с чувством "выполненного долга" в этом гр?банном Афгане!.. что это за взвод?.. кот наплакал!.. что это за взвод, мать его?!. двенадцать человек... склоны тех холмов, как подбородок небритый, усеяны кустами... и я щетиной порос... Шарагин снял с плеча автомат, понес в руке. Теперь и его короткая тень тоже вооружилась на всякий случай. ...двенадцать человек во взводе... ну и что?... бывало и хуже... так точно, бывало лезли, усиленно матерясь, в горы, и хохотал от счастья, что хоть десять человек... а здесь - две-над-цать!.. мы ещ? повоюем!.. часок ещ?, наверное, и выйдем отсюда... достали эти горы! домой тебе пора, Шарагин... Он вытер грязным рукавом лоб и брови. Панама пропиталась потом, успела размякнуть и засохнуть, соль проступила на ней белыми разводами. Панама задерживала пот, но некоторые струйки стекали со лба по красному от солнца лицу, текли по шее. ...тяжело идти, дыхалка ни к ч?рту, и войско мо? устало, как воблы вяленые... во рту пересохло, дер?т глотку от сушняка... нельзя останавливаться, надо выходить отсюда... стр?мно здесь, не нравится мне этот гребень... Обернулся - тянутся бойцы цепочкой, не совсем пока кв?лые, есть ещ? порох в пороховницах. ...Саватеев устал пулем?т тащить... он также вот товарища раненого тащил в сво? время... Бурков ковыляет, ноги, небось, ст?р до залупы.. Герасимов, это тебе не боевые листки для замполита писать... Мышковский всех подгоняет... хм, не заминировано ли здесь? поздно, однако, ты об этом задумался... раньше надо было думать... теперь уж как выйдет... да нет, здесь ещ? не ступала нога человека... надеюсь... Впереди двое. Затылки и спины. Соль проступила на хэбэ. Ну и пусть, ему не обязательно видеть их лица. Он и по спинам знает своих гавриков, по затылкам. ...у Сыч?ва щеки видны из-за затылка, наел харю, толстопузым будет лет через десять... у Чирикова штаны болтаются, сутулый, спина колесом... "ты не смотри, что у меня грудь впалая, у меня спина колесом"... ...душ, хороший душ, вот что мне надо, стакан водки после бани... не нравится мне это ущелье... буду стоять под душем целый час... чистая одежда... где-то должен быть блок прикрытия, вот на том гребне, по- моему... нечего переживать, нет здесь никаких духов! не может быть, не должно быть, откуда здесь взяться духам?.. они все позади остались... мы же добили всех духов... спустимся к руслу реки, а там уж близко... курить хочется... ...солнце печ?т... терпи, казак!.. так, сзади у меня порядок, спереди тоже... все устали, и я тоже устал... колючие нервные лица... скисли, смякли... замена, скоро замена... не думай об этом!.. голый гребень слева, не нравится мне этот гребень... где же обещанный блок прикрытия?.. тихо как-то... где же наши?.. двухкассетник бы купить, как у Зебрева... хорошо, что девчонкам моим почти вс? купил... надо будет в город выбраться после операции... чего он там говорит, какой привал!.. - Не останавливаться! Двигаемся! Живей! ...солнце, ч?ртово солнце, лучше бы холод и снег, чем жара, а ночью, когда спишь в горах, замерзаешь до костей, наоборот думаешь, мечтаешь, чтоб было тепло, мечтаешь, чтоб солнце встало... ...быстрей отсюда, от беды подальше, гиблое место, и наших блоков не видать, скорей бы отсюда выйти... туча налетела... солнце скрылось, накрыла туча ущелье своей тенью... С блока прикрытия, разбитого больше чем в двух километрах от гребня, под которым двигался взвод Шарагина, командир роты капитан Зебрев увидел в бинокль маленьких человечков с косматыми, смолянистыми бородами. Вс? равно что игрушечные выглядели на таком расстоянии люди. Быстроногие люди в чалмах и пуштунских шапочках перевалили через гребень, рассосались в двух направлениях, затаились за валунами, заняв господствующее положение, выжидая, когда появится замыкание взвода; и видел Зебрев, как втягивается растянувшаяся цепочка взвода в засаду, но сделать ничего не успел. Застрекотали автоматы, десантники попадали, словно оловянные солдатики, которых мальчишка, играя в войну, один за другим завалил: "Пах-пах, ты убит! Лежи, не двигайся! А ты - ранен!" Шарагин рухнул после первого же выстрела и первого взрыва. Вдохнул взрывную горечь, оглох, но сумел быстро очухаться от глухоты, заглотил ту горечь, и, как будто вынырнув на поверхность после глубокого погружения под воду, жадно ухватился за глоток свежего воздуха, "отрезвел". Вспышка, сверкнувшая сперва рядышком, а после залетевшая в глаза, проникшая в мозг, ворвавшаяся в сознание, больно уколола, и тут же позорно бежала прочь. Он думал, что сам прыгнул, прячась от схожего с проливным дождем, хлещущего с гребня огня, и отчасти это так и было, но, ударившись тяжело о песок, обнаружил, что мокрый от крови. И наверняка сказать, сколько прошло времени с того момента, когда он услышал выстрелы и взрыв до нынешнего своего ранения Шарагин был не в состоянии. Когда он оказался ранен и как сбросил со спины эрдэ (ранец десантника) со спальником? Он пытался целиться по гребню, и чувствовал, что кровь теч?т с него ручьем. Засада эта будто столкнула его с выверенного курса, раздробила внутри отлаженный механизм, и время сбилось с обычного хода, начало загадочно сжиматься и растягиваться одновременно. ...Кто-то всемогущий выбросил жребий, и выпал ЕГО, Шарагина, номер, но он же, этот всемогущий, засомневался в последний момент, а может быть кости встали на ребро, и какое-то время балансировали, пока не упали плашмя на стол, и из-за этого к жизни прибавились дополнительные мгновения, ничтожные по времени в сравнении с вечностью... Он сразу оценил ситуацию: зажали грамотно, весь взвод у духов, как на ладони. Прикидывал Шарагин, как долго смогут они продержаться, где батальон, смогут ли они быстро связаться по рации, и вновь и вновь недоумевал, куда же вс?-таки подевался обещанный на гребне блок прикрытия. Первым заметил, что командира подстрелили, младший сержант Мышковский. Он побежал к нему, и Шарагин видел, как поднимаются под ногами бойца фонтанчики пыли, и не узнал собственный же голос, как будто бы со стороны кто кричал, а не он сам надеялся пробиться сквозь шквал боя: - Назад!.. И Мышковский неожиданно остановился, словно услышал крик командира, дернулся, развернулся на месте и застыл на мгновение, как-то неестественно, и, похоже было, что собрался он бежать вниз, прочь от засады, но затем вроде как передумал и свалился. Упал он лицом на торчащие камни, от чего один глаз его лопнул и вытек. А со стороны любой бы подумал, что это должно быть невыносимо больно - упасть лицом на камни, и лишиться таким вот образом глаза. Он, однако, ничего не почувствовал, так как был м?ртв ещ? стоя в полный рост, когда несколько пуль аккуратненько прошили его, точно на швейной машинке шов прострочили, сквозь правое легкое и сердце. Откатилась и осталась лежать в пыли панама со значком - красной звездой, с серпом и молотом. Обращенное к командиру м?ртвое уже лицо выражало и како-то детское, наивное удивление, и, в то же время, будто ждало последнего приказа, поскольку ведь позвал его командир, крикнул что-то мгновение назад. В единственном глазе Мышковского застыло отражение смерти. ...смерть выбрала его, я - следующий... Случилось то, чего он ожидал давно, но во что отказывался верить. Шарагин лежал на боку, зажав левой рукой шею, из которой, пульсируя, затекая за воротник, вырывалась кровь, и смотрел на м?ртвого Мышковского. Они лежали почти вместе, рядом - командир и солдат - всего-то в паре метрах друг от друга. ...как же так? почему в меня попали?.. Стоило Шарагину отнять руку от шеи, как струя алой крови толщиной в палец вырвалась из него, смешалась с пылью, окрасила мелкие камушки. Он облизнул ладонь, как будто решил удостовериться, что это действительно кровь, и ощутил во рту е? тепло-сол?ный вкус. Сплюнул. Перемогая боль, клином застрявшую в шее, обжигающую, схоронился Шарагин от духов за камнем. ...скорее перевязаться... Он разорвал индивидуальный перевязочный пакет, но понял, что сам перевязаться не сможет, перевернулся на другой бок, позвал: - Сыч?в! Сыч?в... Сыч?в хрип взводного не слышал. ...ботинки мокрые... почему мокрые ботинки?.. полные ботинки крови, двигаю пальцами ног, а там вс? хлюпает... тельник весь мокрый, липкий... надо срочно затыкать рану!.. - Сыч?в!.. Солдат перезаряжался в это время и заметил, наконец-то, что командир ранен, подполз, по-крабьи, бочком, не отрывая осоловевших глаз от гребня, увидел лежащего за взводным друга. - Мышара!.. - ...м?ртв он, - Шарагин понимал, что нельзя терять время на эмоции. - Суки! - завопил Сыч?в. Он схватился за автомат, но Шарагин удержал его. - Ща, товарищ старший лейтенант, ща перевяжу... Он зубами разорвал резиновую оболочку пакета, усердно наматывал бинты на шею взводного. Бинты тут же, как губка, пропитывались кровью, слипались, пропуская красные струйки. - Жопа нам здесь! - занервничал солдат, когда рядом взорвалась граната, но взгляд взводного подействовал отрезвляюще. Он собрался что-то сказать, но небо над ним вдруг дрогнуло, повалилось на бок, опрокинулось... ...если сонная артерия перебита - крышка, через минуту сдохну... - Не останавливается кровь! - прячась от пуль, кричал в растерянности солдат, прямо в ухо кричал: - Не останавливается!.. - Оберткой! давай оберткой резиновой от ипэпэ затыкай...- догадался Шарагин. Вышел толстенный комок на шее. Кровотечение остановилось. Он повернул голову, и кровь опять нашла лазейку. Сыч?в вслушивался в хрипенье командира и передавал дальше приказы. Слышали ли их разметавшиеся на склоне солдаты? - Не расходовать патроны! - кричал Сыч?в. - Окучивать гребень из подствольников!.. Прикрывай левый фланг!.. Одиночными!.. Не расходовать патроны!.. Шарагин перевернулся на живот. Он отч?тливо видел спускавшегося с гребня духа. ...ровесник мне... Он удерживал его на мушке, позволяя приблизится. Он так хорошо прицелился, что выстрели кто-то первым, обязательно расстроился бы из-за того, что упустил "добычу". ...пора... Пули попали в цель. Дух упал, но Шарагин не отпускал курок, потому что справа и слева тоже высовывались из-за камней головы духов. Он расстрелял почти весь рожок, прежде чем автомат заклинило. И почти тут же потемнело в глазах. ...начинается... живым не возьмут, подожду пока стихнет и подорвусь, когда духи подойдут ближе подорву е?... Он вытащил из "лифчика" гранату, сжал е?, ребристую, в руке, как что-то родное, как что-то, что принесет в один миг избавление от мучений и ужасов плена. Зрение вернулось. Вначале видел Шарагин какую-то муть вокруг, затем ч?тче сделалось. И вот уже он смог разглядеть Сыч?ва. Непонятно было только, почему перестали стрелять. Неужели отбили духов? ...слух пропал! не может бой кончится просто так... так не бывает... И действительно, бой продолжался, только старшему лейтенанту словно ватой заткнули уши. Он видел, как кривится рот Сыч?ва, как дергается затвор его автомата, и сыпятся в пыль гильзы, но ни голоса, ни выстрелов не слышал. Мягкие усики на гранате распрямились. Шарагин прижал гранату правой рукой к сердцу. ...боль, я не сразу заметил е?... Боль. Она робко притиралась, ...как попутчик в автобусной толкотне... жалась, осторожничала, вроде бы ластилась; лишь позднее, окрепнув, она перенарядилась в нечто более яркое, волнительное - в алое, в цвет крови, которая исходила из раны; углублялась боль, утверждалась, становилась невыносимой, и стирала, ...как стирают со школьной доски отслужившие слова... цвета яркие и мысли, и переживания, ныряя в бесконечность, наполняя каждое мгновение ослепительно жгучим светом... - Связь нужна! - приказывал Шарагин. - ...Артиллерию... вызывай!.. Огонь на себя!.. Первый снаряд положили точно по гребню. Шарагин не услышал разрыв - ощутил всем телом, как содрогнулась земля. Он выглянул из-за своего камня-укрытия, чтобы проверить, куда попали. Один к одному ложились снаряды, будто кто-то корректировал огонь. ...везуха!.. вызывали огонь на себя, а они, как всегда, мазанули... но как они успели так быстро выйти на связь и передать координаты? должно быть, я в отключке был... сознание потерял?.. Не знал Шарагин, что весь бой ротный наблюдал в бинокль. Выставили-таки блок, но только в другом месте, два километра с лишним разделяло их. Так что координаты выдал Зебрев, он же корректировал огонь. Видел, что духи спускаются по левому склону. Обошли бы очень скоро взвод с фланга и расстреляли бы в упор. Последние разрывы на гребне, и жиденькие автоматные очереди Шарагин слышал уже отч?тливо: слух вернулся так же неожиданно, как и исчез. Словно волна прибоя накатилась на него, возвращая в мир привычных звуков. Пока бойцы возились с ранеными и убитыми, Шарагин запрятал гранату в лифчик и занялся автоматом, который так не вовремя подв?л его. Он увлекся и злился, будто важнее сейчас дела не было, чем чинить заклинивший автомат, будто и ранения не было, и боли, которая то налетала, то исчезала. - Товарищ старший лейтенант, Мышковский и Чириков убиты... пять человек ранено, Саватеев и Бурков серь?зно, - докладывал кто-то из солдат взводному. ...да-да... что ж ты, сука, подв?л меня!.. - Товарищ старший лейтенант... Шарагин дергал затвор автомата. При каждом рывке сбивалась повязка на шее и начиналось кровотечение. Он схватил камень и что есть силы ударил по затвору. Заработал затвор. И кровь хлынула сильней. Он почувствовал, как теплая струйка побежала вниз под тельняшку. - Товарищ старший лейтенант... Шарагин захлебнулся кашлем, искры засорили глаза. - Олег! - звал Зебрев. - Ты слышишь меня? ...вот и вс?, я ухожу... Он, видимо, давно уже лежал без движений. Из ушей и из носа текла кровь. Почти закрыв небо, обступили его напряженным кругом солдаты. И он понял, что м?ртв, что и они это знают, и прощаются с командиром. Глубокое небо утягивало, неслось навстречу, советовало расстаться с земными заботами, и лететь в бесконечность небесную, чтобы раствориться там навсегда. И последнее, что довелось наблюдать ему перед тем, как умереть, был плывущий самол?т, и он обрадовался, что это летит Ил-76-й, который, возможно, уносит из Афгана переживших войну людей, ...кому-то повезло... а, возможно, возвращается из Ташкента, набитый новичками и отпускниками. Но в последний момент он засомневался, и стал более пристально всматривался в небо, пока не разглядел, что это "Ч?рный тюльпан". ...как же прозаично закончилось!.. Однако что-то, возможно, удержало дыхание жизни, вернуло назад, к тому мгновению, когда подоспел Зебрев. Или просто почудилось Шарагину, что он остался жив? ...с того света люди не возвращаются... наваждение... сколько времени прошло?.. - Подожди, не двигайся! - говорил Зебрев. - Мы тебя перенесем! - Не надо, я своим ходом! Помоги встать! - Выдвигаемся! - командовал ротный, и солдаты из подоспевшего с ним взвода подняли и понесли раненых и убитых. Шарагин утвердился на ногах, оттолкнул бойцов: - Я сам! ...надо идти, а сил нет... как полудохлый таракан...ноги трясутся... кашель... Только теперь почувствовал Шарагин, что пуля ...или осколок... в горле застряла. ...прямо комок инородный внутри, маленький свинцовый комок... - Товарищ старший лейтенант, давайте промедол вколю, - предложил Сыч?в. - Отставить! ...вколют - поплыву... - Раненым колите. Кое-как держась на ногах, покачиваясь, опираясь на автомат, Шарагин спускался к речке. Ниже по руслу была пригодная площадка, там ожидали вертушку. Он был предпоследним в цепочке, видел как бойцы тащили в плащ-палатках два трупа и стонущего Буркова. Несколько раз он останавливался, просил наполнить флягу, жадно пил ледяную воду горной речки. Будто е? из святого источника черпали - силы прибавлялись, и вода, как наркоз, замораживала, притупляла на время боль в шее. В одном месте Шарагина повело. Он удержал равновесие, остановился. Ему захотелось прыгнуть в воду, чтобы унесла река в неизвестность, чтобы сбежать от свершившейся трагедии. ...только бы стерпеть, не отключиться, не потерять сознание, не скиснуть от жалости к самому себе... буду идти до конца... надо вывести взвод!.. - Если буду падать - держи, - сказал он поравнявшемуся с ним солдату. Лицо солдата он не разглядел, мутило в глазах. Колючая пыль, гонимая лопастями вертушки, разлеталась прочь, царапала и кусала Шарагину лицо, и без того обветренное после недели в горах. Сгоревшую на солнце кожу можно было бы, наверное, при желании стянуть, как чулок. Понесли Мышковского с одним оставшимся целым глазом. ...пустой м?ртвый взгляд на холодном застывшем лице... когда рыба лежит на дне лодки и беспомощно хлопает хвостом, е? засыпающий глаз видит небо, и принимает голубой свет его за море... целый день рыбачишь себе, поглядываешь на улов... и ни капли жалости, сострадания... что же это со мной делается?.. солнце припекает чешую, рыба твердеет, становится будто деревянная... - В хвост заноси! За Мышковским последовал Чириков. Пока тянули солдата за ноги, запихивая труп в вертол?т, брезент распахнулся, обнажив белобрысую шевелюру и залитое запекшейся кровью лицо. Шарагин накинул сверху брезент. - Теперь раненые! - Всех погрузили! - крикнул Зебрев и помог забраться Шарагину. - Держись, Олег! Возьми, - на ладони лежали лазуритовые ч?тки, - у духа одного выпали. Они ему больше не нужны. Измученный, полу оглохший, Шарагин устроился на полу, откинулся спиной к стенке фюзеляжа. Боль распухла до размеров ревущего вертол?та, и даже, пожалуй, больше, заполнила пространство, зримое и незримое. Лопасти потащили вертол?т вверх. Из кабины высунулся пилот: - Мужики! Кто-нибудь, сядьте за пулем?т! Здесь район проклятый!.. Дай Бог выбраться!.. ...где мой автомат? как я буду отстреливаться?.. - Перетяните жгут, товарищ стар... - попросил-простонал рядовой Бурков. Шарагин опомнился, встал на колени, чтобы перетянуть перебитую пулем?тным огн?м ногу, и тут же почувствовал сильное удушье. Видимо, из-за высоты не хватало кислорода. И обмотки на горле сдавили шею. Он рухнул на бойца. Наступившая вдруг темень не испугала. Он легко поддался ей, зная, что сопротивляться не сможет. Сил на поединок не осталось. ...а дальше тишина.... откуда это?.. Шекспир?.. не помню сейчас... и рад бы в рай, да грехи не пускают... Он очень хотел разобраться, что же происходит, что случилось с сознанием, но ухватить хоть одну точку опоры, зацепиться за что-нибудь твердое, чтобы затормозить падение в бездну, не получалось; исчезло прошлое, разом, а настоящее заполнилось тишиной. Ни шороха, ни звука, никакого нам?ка на жизнь. Но после миллиона лет тишины, что-то оживилось, и он мог бы поклясться, что в темноте теперь угадывалось чье-то присутствие, по всей видимости, то была смерть, шарившая руками, искавшая истекающего кровью, доведенного до безумия болью, забившегося в сырой угол, спрятавшегося, не готового, не желающего умирать человека. ...вот и вс?... конец... Из нахлынувшей на него пустоты выросла гора шума, вселенная жуткого шума; проваливался он в ту ч?рную пустоту глубже и глубже, повис, застрял, не разбирая, не выделяя отдельные звуки: монотонный сверлящий черепную коробку гул и только. Не понимал Шарагин, ослеп ли он или же жизнь покинула его, подтолкнув сюда - в ч?рную пустоту, в предбанник смерти. глава одиннадцатая ГОСПИТАЛЬ Газ шестьдесят шестой с крестом на крытом кузове, с включ?нными фарами медленно въехал на территорию госпиталя, затормозил рядом с при?мным отделением, где уже выгружали раненых из других машин. К задней двери грузовика подошли солдаты-санитары с носилками, открыли е?. Первым выпрыгнул из кузова худой офицер с синяками под глазами, в защитном маскхалате и кроссовках, с автоматом. Следом вылез солдат-узбек с забинтованной головой. Его взяли под руки, повели в при?мное отделение. Далее показался усатый лейтенант с нездоровым возбуждением во взгляде. Тонкие бледные ноги лейтенанта были в крови. В при?мном отделении набилось больше двадцати раненых. Подстриженного под ?жика солдатика раздели до трусов. Он был в шоке. На подбородке виднелись глубокие порезы. Парень хотел что-то сказать, но речь была невнятная. Медсестра спросила фамилию. "Б-бы-к-ков". Она положила на его загоревшую грудь клочок бумаги, нацарапала карандашом фамилию, оттянула резинку синих сатиновых трусов, засунула под не? бумажку с фамилией. Парень заворочался: "С-спи-на, у меня б-болит спина, во-вот зд-зд-зд-есь" - а сам пытался дотянуться отяжелевшей от обезболивающих наркотиков рукой до подбородка. Медсестра подложила под правую руку подушечку, перетянула жгутом руку выше локтя, поставила капельницу, позвала врача: - Рубен Григорьевич! - Готовьте к операции! Лейтенанта с голыми ногами покатили по коридору. Врач, только что осматривавший его, устало сказал: - Прид?тся ампутировать ногу. Действия медперсонала были сосредоточенными и обстоятельными, словно жили они в ином мире, где не было места для суеты. Говорили громко и совершенно без эмоций, как будто не живыми людьми занимались, не с ранеными имели дело, а мясные туши разгружали и сортировали, развозили по холодильным камерам для последующей обработки. Шарагина внесли раньше остальных, но с помощью к нему никто пока не спешил, так как выглядел он в общем-то вполне живым, - в сознании пребывал и не кричал, как некоторые от боли, не бредил; только шея у него была перевязана, и лицо излишне бледное было; лежал он на носилках в углу, терпеливо ожидал свой чер?д. ...вот так же после смерти, видимо, сортируют людей... здесь - на живых и м?ртвых, там - кому в ад, кому в рай... неужели и там тоже будет очередь?.. неужто и там тоже прид?тся ждать?.. - Эй! Есть сигареты? Солдат-санитар сунул руку под халат, вынул из брюк помятую пачку "Донских". Шарагин разминал пальцами сыровато-мягкую сигарету без фильтра, крошки табака вылезали из-под бумаги, слушал офицера в маскхалате с обгоревшим и облупившимся носом, и выгоревшими под горным солнцем волосами: - ...на мине подорвались. Бэтр долбануло так, что всех разметало метров на двадцать... Я так п.зданулся, что имя не мог собственное вспомнить... до сих пор голова гудит... Брякнулся в пыль, лежу, и вижу: летит с неба прямо на меня колесо бэтра... сейчас, думаю, раздавит к чертям собачьим. И, слышь, представляешь, двинуться не могу, спина прилипла к земле. А колесо рядом плюхнулось, подскочило, сука, и укатилось. Потом встал каким-то образом. Бойцов собирал, как горох рассыпавшийся. Водила погиб. Ротному совсем плохо было, парализовало, ноги, наверное потеряет. Его увезли раньше. Сестричка, не посмотришь, капитана Уральцева, в какое отделение его определили? - Дай присмолить! - Шарагин прикурил у санитара, и с первой же затяжкой продрало его внутри, до мозга костей. Стал мотать головой, кровь засочилась через бинты. Он сполз на кафельный пол. Не хватало воздуха, задыхался, сознание ускользало. - Рубен Григорьевич, подойдите сюда! - Что у вас за ранение? Пулевое, осколочное? ...вот и до меня дело дошло... Шарагин перестал кашлять, посмотрел на врача: - В шее, - он показал, чтобы тот поверил, пальцем, где именно сидит свинцовый комочек. - Срочно на рентген! И сигарету выбросите немедленно! Шарагина бил озноб, руки и ноги немели. Его куда-то катили, раздевали, укладывали на стол, записывали имя, фамилию, звание, часть. Тревогу и едва различимое отчаяние рождал в н?м госпиталь, особенно неприятный лекарственный запах, который перебивал любой другой, даже исходивший в при?мном отделении от вонючих носков и грязного белья раненых. Запах больничный подтверждал, что приключилась беда. Он больше не принадлежал самому себе, другие люди, совсем посторонние, отныне распоряжались его судьбой, от него теперь мало что зависело. Перед тем как увидеть над собой лицо медсестры, он услышал тонкий, манящий женский запах, выбивающийся среди медикаментов и бинтов. Запах был давно забытый, свежий, чистый, пьянящий после гари, пота, пороха, смерти, крови. И так захотелось, чтобы запах женщины, запах уюта, заботы, покоя, остался рядом навсегда, и чтобы задушевная, мягкая женская речь не умолкала. Поставили капельницы, нашатырь кто-то поднес. Когда стягивали брюки, он попросил санитара: - Земеля, достань из кармана ч?тки, - сжал в кулаке - холодный полированный камень, с пушистой кисточкой на конце, протянул медсестре: - На, сестричка. Возьми! Лазуритовые! На память... Судя по едва уловимой неловкости и неуверенности, по выражению лица, которое как бы сочувственно извинялось перед Шарагиным за причиняемую боль, медсестра приехала в Афган недавно. Сестричка попалась ему с ещ? не притупившимся восприятием человеческих страданий и боли. ...угораздило тебя попасть на эту войну... зачем тебе это, сестричка?.. романтика?.. После рентгена Шарагина оставили на каталке в коридоре. Жутко хотелось пить, а медсестра на мольбу его тихо отвечала: - Потерпи, нельзя тебе пить, скоро на стол пойд?шь, - и проводила влажной ваткой по потрескавшимся губам. ...милая ты моя, зачем же тебе вс? это видеть? зачем ты здесь?.. Сухой язык еле-еле ворочался, обветренные губы кровоточили. Он хотел сказать ей что-то ласковое, поблагодарить за нежность, от которой давно отвык, но не смог, испугался, что растрогается. Выбежал врач со снимками, крикнул санитарам: - Давай в операционную! - Погодь. В туалет хочу, умираю. Не дай опозориться офицеру! Я быстро схожу, - и привстал. Закружилась голова. - Куда вы! - вскрикнула и подхватила его медсестра. - Возьмите утку. Она отвернулась, чтобы не стеснять непривыкшего к здешним порядкам офицера. Лучше в такой ситуации уступить. Времени торговаться нет. - А теперь можете меня пилить, кромсать, - хрипел Шарагин пока его катили в операционную. Сестричка приготовила помазок с торчащей, как у дикобраза, щетиной, кусок мыла, лезвие "Нева". - Ой, держите меня, - застонал Шарагин. - Милая, ты когда-нибудь пробовала "Невой" человека брить? Ей же только поросенка скоблить да карандаши точить. Сжалься. Пойди в мужской модуль, попроси у мужиков нормальное лезвие, а то, - он сделал вид, что готовится встать. - А то сам пойду. Анестезиолог закатился от смеха. Девушка смутилась, но продолжала сво? дело. Шарагин держался на одном гоноре, знал, что стоит только замолчать - тут же потеряет сознание. Поэтому перед тем, как его распяли на капельницах, ...как Христа... и ввели катетер под ключицу, и накрыли маской наркоза, он кадрился с медсестрой, рыженькой, немного застенчивой девушкой, выспрашивал как е? зовут. - Да Галей ме-ня зо-вут, Га-ля, ус-по-кой-с-я...- расплылась она в улыбке. ...Галя, Галя, Га-ля, Г-а-л-я... - Сейчас будет немного больно, терпи, - предупредил хирург. ...боль - это не самое страшное, боль я стерплю... вы делайте сво? дело... чтобы поставить меня на ноги, чтобы я смог вернуться в строй... ноги заледенели... вот она, матушка-смерть... тьма... тишина... и я лечу вниз... неведомо куда, в дал?кое глубоко, что-то мягкое, как пуховая перина, и т?плое... мгла согреет меня... - Пульса нет! глава двенадцатая ЦИРК Голоса и иные звуки, что-то наподобие хлюпанья и шипенья, заполняли пространство. Чей-то голос - это не был голос медсестры, это был вовсе не женский голос, но и не анестезиолога - чей-то незнакомый голос говорил про ледяную воду из горной речки, что она как наркоз. Он не понимал, откуда они это знают. А эти люди знали о н?м вс?: вот уже удивлялся голос, что привезли офицера живым, потому что с таким ранением не живут. Чужие глаза поверх повязок наблюдали за ним. ...это не они смотрят на меня, лежащего, это я смотрю на них сверху вниз, они подо мной... вот я и покидаю вас... Странным образом боль, ухватившая его за шею и горло, готовая перекусить горло и отделить тем самым голову от туловища, оставила в покое, осталась лежать на операционном столе, вытекла из-под скальпеля, тонкой струйкой крови и застыла, словно сбежавшая с листа ватмана змейка акварели. Он закрыл глаза, и тогда до него стали доноситься совсем уж незнакомые голоса, будто беседовал кто-то в соседней комнате, а он подслушивал, хотя на самом деле вс? было наоборот: с ним происходили всякие странности, а те люди подслушивали. Он видел перед собой друзей, с которыми воевал почти два года, видел бой и залпы орудий, и разрывы бомб, видел лавой стекавших с хребта духов, видел солдат, обступивших погибшего командира, видел жену и дочь: они стояли на берегу, любовались, как садится в море "колобок", Настя играла с ракушкой, бросала в море монету, а монета падала на гальку. Он видел события прошедших недель, месяцев; и почти уверен он был, что те люди, которым принадлежали голоса, обсуждают, как украсть его воспоминания, а ещ? - это он вообще и в мыслях держать побаивался - ещ? подозревал он, что люди те пришли украсть его душу. Они, очевидно, услышали его мысли, догадались, что он вычислил, кто они на самом деле и зачем здесь - вот отчего голоса стали громче, и нервозней, и ж?стче, и вот уже кричали, и перемещались с места на место. То одним, то другим ухом фиксировал он, как скачут голоса. ...они хотят меня догнать... меня они не догонят... я выскользнул из их рук... я свободен!.. Будто кто обвязал его веревкой в этом страшном пространстве и опускал в жутко глубокий кяриз, на темном дне которого обязательно встретятся духи, а он - совершенно безоружен, и только мысль отчаяния бь?тся: почему же не кинули сперва вниз гранату?! Он то погружается глубже и глубже в колодец, то поднимается наверх, - пространство было и однообразно серым, и заполненным бесконечной темнотой, а потом превратилось пространство в водную стихию, и он поплыл на спине, понесло его куда-то, покачивая на волнах; через некоторое время волны пропали, и остались только капли росы на руках и ногах, и из этих капель выросли страшные лица, но сперва мутные, слепящие глаза, круги. Боль вцепилась в глаза, лоб, затылок, шею, поглотила целиком. ...я почти освободился, но они не пускают меня... Он видел свой дом, который на самом деле не был его домом, но в эту минуту он считал, что именно это и есть его дом - один-единственный. Порыв свежего ветра приподнял занавески, с улицы прибежали шаловливые солнечные зайчики, на тумбочке под абажуром заиграла родительская радиола в деревянном ящике, театральная радиопостановка сменялась классической музыкой. С улицы кричала ребятня, мальчишки звали играть в футбол. Он сбежал вниз по лестнице и не узнал двор. Двор не походил ни на один из дворов детства. Посреди двора, спиной к Олегу стояли мужчины в ч?рных пиджаках, которые вдруг развернулись, подбежали и повалили его. Стало тяжело дышать, голову зажали железной скобой. Он закричал и крик растянулся на бесчисленное количество часов. Боль спугнул бой часов. Они стояли в комнате родителей. Часы пробили девять раз. Он уже не спал, лежал под одеялом и вспоминал вчерашний день. ...Разве могла ребятня удержаться от соблазна проникнуть в Шапито?! Прокатившись по улицам города, вагончики цирка устроились в небольшом парке. И вот уже перед любопытной детворой возникла железная конструкция, а сверху полосатый тент натягивали. Подбираясь ближе и ближе, следила детвора за цирковым городком. Накануне всю ватагу ребят прогнали рабочие прочь, уж больно надоели мальчишки, путались под ногами, шалили, лезли всюду. В этот раз Олег хитрей оказался. Один пош?л. Одного не поймаешь, не засеч?шь так просто. Пролез под вагончиками, затаился мышонком под колесами. Так хотелось подольше побыть рядом с настоящим цирком! А то, известное дело, выступят и укатят вдаль, и жди следующий год. Праздник цирковой так краткосрочен, так призрачен! А кому не хочется зверей разглядеть, артистов разодетых, репетиции посмотреть?! Не заприметили б только, не выгнали, не заругали б циркачи! Незамеченный на первых порах, пробирался Олег дальше, как разведчик в кинофильмах. Выглянул из-под прицепа - слоны. Сперва он ноги их увидел - массивные такие, как колонны. И хобот; длинный, мокрый на конце, теплый, дышащий, хобот потянулся под прицеп, к Олегу. Слон здоровался с ним! А может быть, обнюхивал? А может, просил что-нибудь сладкое? Или звал играть?! Вот бы выйти и погладить слона, а, если повез?т, забраться и посидеть верхом, а если очень повез?т, прокатиться по цирковому городку, по улице! Вот уж позавидуют приятели! Им такое и не снилось! Хобот исчез. Раздетый по пояс, мускулистый, в кожаных сапогах мужчина ударил слона по толстым складкам кожи железным прутом. Несчастное животное дернулось, грустно посмотрело на мальчишку под прицепом. Где же другие артисты?! Скорей сюда! Неужели никто не видит, как избивают слона?! Сделайте что-нибудь! Быстрей же! Ему же больно! За что его так? Гад! Фашист! Вон же рабочие и артисты! Никто не обращает внимания, что бьют слона!.. Чувство отчаяния, и жалость к слону, и нестерпимое желание отомстить за бедное животное, вдруг подменила тревога: он, по сути, единственный свидетель, и если сейчас этот страшный мускулистый мужчина увидит его, сжавшегося тут же рядом, всего в нескольких метрах, то непременно изобь?т его, потому что не должны здесь быть посторонние. Ведь раз он подсмотрел, то может рассказать другим о том, что на самом деле творится в цирке! Нет, мужчина не видел его, мужчина продолжал бить слона; он так зав?лся, что готов был захлебнуться от ненависти. Почудилось, будто кто-то третий стоит совсем рядом и наблюдает за ним. Но кто? Из-за высокого ящика из досок выглядывал глаз, и одно ухо торчало, и вздыбившийся рыжий парик, и одна рука, и короткая штанина, а из штанины - нога в длинном, плоском ботинке с отваливающейся подошвой. За ним наблюдал... клоун! Олег д?рнулся и больно ударился головой о днище вагончика, под которым сидел, набив шишку, после чего выбежал из укрытия и пустился наут?к. Навстречу попался мальчик в костюме и в галстуке. Олег сразу решил призвать парнишку на помощь - вдво?м легче! Вдво?м не так страшно! Но тут он заметил, что лицо у мальчика старое, морщинистое, и что вовсе это не реб?нок, а один из лилипутов, один из тех уродливых человечков, которых выпускают обычно на манеж потешить публику. Но никто не собирался догонять Олега. Дрессировщик и клоун в легком гриме присели и задымили сигаретами. До вечера пролежал Олег на кровати, никуда не выходил, читал забывая родителей, школу и цирковой кошмар - читал о загадочных, таинственных, наполненных захватывающими приключениями мирах. Порой вовсе не обязательно было даже читать, он и так давно уже знал и Майн Рида, и Фенимора Купера, и Конан Дойля, и Дюма, и Вальтера Скота, и иногда, перед сном, просто мысленно возвращался к любимым героям. Корешки книг на полке всегда звали мальчика к себе. Он втайне дружил и многому-многому научился у отважного рыцаря Айвенго, у мушкетеров, у Следопыта. Перед ужином Олег успокоился, забыл про цирк. Серебряные оловянные солдатики шли в атаку на врага в полный рост Несмотря на шквальный огонь наступали они на золотых оловянных солдатиков; всего десять человек их было, почти взвод, и командир - матрос в бескозырке и тельняшке. Солдатиков прив?з год назад из Москвы дед Алексей, из "Детского мира", а матроса Олег выменял у одноклассника. Матроса Олег любил больше всех остальных. Именно за тельняшку, как у десантников. Золотые оловянные солдатики оборонялись ожесточенно, защищали свой штаб. Им было легче. Обороняться всегда легче. Золотые солдатики заняли господствующие высоты - на коробке из-под обуви, на шерстяном свитере, за разноцветными пластмассовыми кубиками. Взвод матроса поредел, сразу пятерых серебряных солдатиков подстрелили. Олег повалил их на пол пальцами, оставшихся в живых придвинул к позициям врага. Они вступили в рукопашный бой. Мама вошла в комнату, когда в живых остался один матрос. Его окружили сразу трое золотых солдатиков. Он должен был во что бы то ни стало выполнить приказ, захватить вражеский штаб! Раненый, безоружный, схватил он в последний момент чей-то автомат, чтобы добить последнего противника, но мама помешала, мама отвлекла внимание, и золотой оловянный солдатик, истекавший кровью, выстрелил первым и смертельно ранил матроса. - Олежка, а я билеты в цирк достала, - мама сказала это таким голосом, будто кусочек торта на третье предложила. Вот что помешало матросу выполнить приказ! И стоило ему жизни! - Ты рад? - Не нужен мне никакой цирк! - Олег щ?елкнул пальцем, и матрос повалился на пол. - Как? - мама растерялась. - Ты же так хотел пойти на представление... - А теперь не хочу, - Олег встал с пола, забрался на кровать, надулся, нахмурился. - Ничего не понимаю. Поговори ты с ним. Как же так? Я с работы специально отпрашивалась, места хорошие взяла... - Олежа, иди сюда, отец хочет тебе что-то сказать. Олег вздрогнул. Папу он любил, гордился, что папа офицер, и боялся, с раннего детства, с того первого раза, когда папа ударил его, совсем малыша. Завтракали без мамы. Олегу нездоровилось, он заболевал гриппом, ел кое-как. Отец же решил, что сынишка капризничает, раздраженно велел доедать яичницу, нервно подвинул чашку и чай выплеснулся через край на стол. Вместо того, чтобы вытереть, он вставил в рот сигарету и сердито повторил: - Доешь, тогда пойд?шь! - Я не хочу больше... - сказал в ответ Олег. - Не будешь? - Папа, я правда не хочу... Отец плеснул горячий чай в лицо, да вдобавок подзатыльник залепил. Олег сорвался было с места, чтобы спрятаться, забиться в угол, залезть под кровать и плакать до вечера, чтобы скрыться, чтобы навсегда убежать из дома, но отец схватил его за шиворот и начал лупить. Что-то происходило с отцом иногда. Он будто превращался в чужого человека, недоброго, беспощадного, не умел сдерживать резкие порывы гнева, он вдруг начинал ненавидеть самых близких людей, и его, и маму, и чуть что, распускал руки. Благо, долго в родительском доме Олег не задержался, определили его в суворовское училище. Там тоже разное бывало. Бывало что драться приходилось, и битым быть приходилось, но на то и училище, чтобы учиться постоять за себя. Отец выпил и пребывал в скверном расположении духа, и Олег понимал, что, в принципе, лучше не связываться, не перечить, выслушать, согласиться и уйти. Отец лежал на диване, задрав ноги, смотрел футбол. Один тапочек свалился, второй висел на кончике большого пальца ноги. - Отойди, не стеклянный, - пробурчал отец. - Чего встал перед телевизором? Ты слышал, что мать сказала? Пойд?шь в цирк, и никаких разговоров! - Я не люблю цирк... - вполголоса вымолвил Олег. Он знал, что нарывается на скандал, но с упрямством совладать не смог. - А тебя никто не спрашивает! Понял? - Понял... - Громче! - Понял. - Так-то. Олег буркнул под нос: - Все равно никуда не пойду... - Что?! Ах ты, блядь такая, сосунок! - отец поднялся с дивана, одним прыжком настиг сына, схватил за волосы. На какое-то мгновение Олег повис в воздухе, затем полетел на диван. Возможно, что отец и угомонился бы, если бы Олег от дикой обиды не зашипел: - Фашист! - Что? Сволочь! - оттолкнув маму, которая пыталась вступиться за сына, отец возил его за волосы по полу: - Подлец! Советского офицера назвать фашистом! Блядь такая! Где ремень?! Что ты стоишь, дура, принеси ремень! Быстро! Мама пришла к Олегу, когда отец захрапел. Она присела на кровать, долго гладила сыну волосы: - Олежа, милый... Прости его... Олег отвернулся к стене, ничего не отвечал. Тогда мама сказала, что в цирк сходить вс? же надо, потому что переведут, вероятно, отца в другой округ, к новому месту службы, потому-то он нынче и недовольный такой. С командиром поцапался, так что неизвестно как теперь поверн?тся. Вполне возможно, жить они будут не в таком большом городе. А в маленький городок разве приедет цирк?.. И заплакала. Родился Олег в глухомани Хабаровского края, в нескольких часах езды от Тихого океана, но самого океана так ни разу и не увидел. Он помнил больше Сибирь, куда отца перевели после Дальнего Востока. Помнил ослепительно-яркий под лучами солнца снег, раскачивающееся на ветру, задубевшее на морозе бель?, тесную комнату с драными обоями, печку, которую мама растапливала с раннего утра, мошкару, грибы и пельмени, и ещ? отпечаталось в сознании словосочетание Сибирский военный округ, или СибВО, как его иногда называли взрослые дяди-офицеры. ДальВО, СибВО... Уральский военный округ. Олег был убежден, что вся страна поделена не на области и республики, а на военные округа, и если вдруг попадался какой-нибудь мальчишка во дворе, который начинал спорить, настаивая, что, мол, живут они в такой-то области, Олег не уступал, стоял на своем, в Уральском военном округе живут они и точка. Дело часто доходило до драки. ...Боязливо наблюдал за цирковыми номерами Олег. Он надеялся, что они будут сидеть где-нибудь на самом верху, далеко от манежа. Пятый ряд так близко, так приметно! А что если заметит клоун? Выглядывают же из-за кулис люди, поди разбери, кто там стоит! Особенно трясся он в первые минуты, когда погас свет и заиграл оркестр. Неожиданно как-то погас свет, мгновенно. Раз, и темнота! Глаз выколи! Только мамина рука рядом. Начались номера. Нет, никто его не тронет! Кому он, собственно говоря, нужен? Подумаешь, запрятался среди вагончиков! Да в каждом городе, поди, мальчишки лазают по цирковому городку и ничего! Когда рабочие меняли на манеже реквизит, появился рыжий клоун с чемоданчиком. Он споткнулся, шл?пнулся и перевернулся через голову, задрал вверх ноги в длинных ботинках, чем вызвал легкое оживление, редкий смех в зале, и мама засмеялась, так мил и неуклюж был этот клоун. Когда он снова упал и ударился, у него струйками брызнули сл?зы. На теплый при?м клоун ответил большой притворной улыбкой, пов?л головой и как будто узрел прижавшегося к маме мальчонку в пятом ряду. Олег весь съежился, задрожал, и стал медленно съезжать с сиденья вниз на деревянный пол, в надежде спрятаться. В антракте Олег ни на шаг не отходил от мамы. Сомнений не было: клоун узнал его! не простил, запомнил, и значит надо быть начеку - что если он вынырнет из толпы и утащит с собой?! Ничто не могло отвлечь от страшных предчувствий: ни забавные обезьянки, ни силач с гирями, ни воздушные акробаты, которые летали под куполом, срывались, падали в натянутую над манежом сетку, ни канатоходец, отважившийся идти по туго натянутой проволоке, балансируя шестом, покачивая им, и тем попугивая слабонервных зрителей, ни тем более слоны. Ведь он знал, как грустно жив?тся слонам, как несчастны должны быть они, потому что только на манеже мускулистый артист хлопает животных по бокам, и сует им в хобот сахар, а на самом деле бь?т каждый день! Артист ненавидит слонов! Но как объяснить это остальным людям?! Как рассказать об этом маме?! Как доказать им, что ничего вес?лого в цирке нет, что это - выдумка для глупых зрителей! Изображаемое артистами веселье - ложное, весь этот цирк - одно сплошное притворство! Нет, никто не поверил бы ему! Потому что никто не бывал там, за кулисами! А там вс? иначе! А может быть, вдруг осенило Олега, может, зрители знают, но делают вид, что не знают?! ...опять он выходит на манеж!.. Клоун, который хочет отомстить за то, что маленький мальчик ВС? видел, и ВС? понял, и ВС? узнал о цирке. ...цирк - это что-то злое! я теперь это понимаю, в детстве я ничего не понял... зло тянуло в балаган, чтобы мы смеялись, и становились соучастниками трагедии тех людей, которые живут в цирке, которые выходят на манеж, на этот дьявольский круг, чтобы показывать нам искусство притворной радости... цирк - значит круг, замкнутый круг, из которого нельзя вырваться... цирк - это от дьявола, артисты служат дьяволу! балаганы и скоморохов гнали во все века от себя люди... я столкнулся с цирком в раннем детстве, вот, оказывается, когда захватил меня этот круг!.. Он вцепился в маму и сопротивлялся. А мама, ...ой, мамочка! как же ты не понимаешь?!. уговаривала пойти с клоуном. И клоун шептал размалеванным ртом: "чего ты, парень, не бойся!" Дети с завистью разглядывали мальчика, которого веселый добрый клоун выбрал, и тянет на манеж, и непонятно было детям и зрителям, почему упирается, брыкается мальчишка с пятого ряда. ...увидел! я же говорил, что он заметил меня! я пропал! мама поверила клоуну! почему она сме?тся? он всех загипнотизировал! остался бы он на манеже! Другие ведь артисты не выходят из манежа! только он выходит! Одному ему позволено! что-то страшное в н?м! я никогда больше не вернусь! зачем он тащит меня на манеж?! оставь меня, пожалуйста! возьми кого-нибудь другого!.. - Н-е х-а-а-а-ч-у-у!!! Они стояли посреди манежа, клоун крепко держал мальчика за руку. Их окружили кольца - манежа, зрительских рядов и света. Он не знал, как вырваться от этого мерзкого клоуна, который играл с детишками, но на самом деле ненавидел детей, и это теперь стало ясно, потому что клоун делал ему очень больно. Избавиться от любопытства сотен глаз зрителей хотел Олег, вырваться из красного магического, дьявольского круга. Он чувствовал, как сгибается, ломается его маленькая, но упрямая воля, как вс? более беспомощным становится он... Стало нестерпимо страшно от склонившихся над ним глаз за марлевыми повязками, и слепящего света, и непонятных разговоров, отрывистых фраз, которыми обменивались эти незнакомые люди в белых халатах со спрятанными лицами. Он увидел, что на лбу у каждого висят капельки пота, и одна капелька отделилась и полетела вниз. ...значит я ошибся, это они глядят на меня сверху - вниз... а я, следовательно, лежу... Капелька летела, вс? увеличиваясь в размерах, здоровенная уже подлетала к нему, и упала на потрескавшиеся губы. ...сол?ная... Видимо, смерть снова проиграла. Все эти дни в горах она никак не могла выбрать жертву из взвода Шарагина. Подходила близко, на расстояние вытянутой руки, но затем отступала в сомнениях, и забирала не обязательно того, кого хотела, забирала человека из другой роты, из другого батальона. Смерть, намаявшаяся в погоне за ротой, обозленная за что-то на самого Шарагина, наконец-то, ударила; она отдохнула перед засадой в ущелье, приготовилась как следует; она радовалась гортанным возгласам моджахедов, и произносимым ими во славу своего Аллаха молитвам, и той злости, что вселилась в них. Она подгоняла их, торопила: не упустите, в этот раз они попадутся в ловушку, в этот раз им не уйти; она вс? рассчитала. Смерть пришла к взводу Шарагина с рассветом, с утренней тишиной; она уже караулила их, когда взвод ещ? только продирал глаза, и когда умывался и жевал сухпайки на завтрак, и во время передыха на горке она следовала по пятам. И перед тем, как спускаться в ущелье, Шарагин чуял е? присутствие - свербило что-то внутри, мелькала мысль, - что рано расслабились, что не конец боевым, что смерть ещ? в силах замахнутся на взвод. Почти два года смерть гонялась за Шарагиным, и, наконец, настигла его в ущелье... А когда обрадовался старший лейтенант Олег Шарагин, что обыграл смерть, и доверительно посмотрел на врачей, веки вдруг стали закрываться. Врачи растворились в темноте. Он тут же вновь приоткрыл глаза, и сквозь щелочки последний раз взглянул на покидаемый мир. Он по-прежнему лежал в ущелье, его обступили солдаты... И страх перед смертью отступил, и боль отпустила, навсегда отпустила. ...твоя взяла... - Отмучился, - сказал совсем рядом чей-то голос. глава тринадцатая НАДЕЖДА - Браток... Бесконечно долгая ночь, в которой он совершенно заблудился и потерял себя, теперь медленно отступала. Он почувствовал сильное волнение и непонятный страх, но тут же радостно подумал, что так заговорила в н?м жизнь. И тут же появилась готовность терпеть, желание выжить. Во что бы то ни стало - выжить! Долетали до него отдельные звуки, мутными разливами проникал в сознание свет. - Браток... ...кто-то говорит со мной... - Слышь, земеля... ...может, он принимает меня за солдата... но ведь я не солдат... я старший лейтенант... правильно? кажется, правильно... и у меня есть имя... меня зовут Олег... - Спишь, что ли? ...фамилия моя - Шарагин... я - командир взвода... а где мой взвод? почему я один?.. разобраться надо, что же случилось... и где я нахожусь... Он больше не падал вниз, он начинал контролировать себя, парил теперь, как альбатрос в тишине небесной, в необъятном просторе вечности: бесшумно, значимо. ...благодать... Он понимал, что вырвался из адской темноты, что спасется, что отныне он вечно будет парить в небе, но голос упорно звал его вернуться обратно. - Да очнись же! ...где-то совсем рядом... кто это и что ему надо от меня?.. - Я же слышу, что ты не спишь... ...а надо ли в самом деле возвращаться в тот мир? зачем мне возвращаться туда, где меня ждут страдания и боль?.. - Очнись, прошу тебя! ...что ему в конце концов надо? что пристал ко мне?.. как же больно поворачиваться! дикая боль! зачем же вы меня вернули оттуда? там не было боли... там было только небо, бескрайнее высокое доброе небо и покой... ...если жизнь - это сплошная боль, то лучше находиться вдали от не?, за е? пределами... вот, теперь я вижу его - рядом лежит... я только не вижу его глаз, они забинтованы... - Что тебе? - Как звать, братишка? - Олегом... - А я - Уральцев, Иваном меня зовут. Сильно тебя, Олег? - Не знаю, шея не двигается. Боль жуткая. - А где случилось-то? - Не помню. Память отшибло. - Ты встать-то можешь? - Не знаю... - Ноги чувствуешь? - Да... - Значит поднимешься... Тогда у меня к тебе дело есть... - Какое дело? - Помоги, братишка! - Сестру позвать? Я кричать не могу. Горло болит. - Не надо сестру... Ты мне нужен. - А что я? - Обещай, что поможешь! - Постараюсь. - Нет, обещай. Дай слово! - Да что тебе надо-то? - Помоги мне, Олег. Не жилец я. Помоги кончить вс? скорей... - Ты что?! - Ты меня видишь? - Да. - А я тебя не вижу. Ослеп. И ходить никогда не буду!.. Мы на фугасе подорвались. Привезли меня сюда без сознания... Ноги отпилили. Разве б позволил им такое сделать! Позвоночник заклинило. Как самовар я... Знаешь, что такое самовар? - Не-а. - После войны людей много осталось - без рук, без ног - туловище одно. Вот такие обрубки и называют самоварами или чайниками. Нашлись гуманисты - оставили мучаться. Многие до сих пор живы. В Союзе, я слышал, есть какой-то остров на севере для этих самых чайников. Не хочу туда! Убей меня! - Иван... - Ты обязан мне помочь, Олег! Меня могут завтра отправить в Союз... и тогда будет поздно. ...у меня руки двигаются, я хоть застрелиться смогу... - ...тебе, Олег, легче, ты сам себе хозяин, надоест терпеть - застрелишься. А я? Дома жена, двое детей. Подумай о них. Пусть они лучше вспоминают, что отец на войне погиб, чем увидят меня в таком виде. Молчишь? То-то. И ты б на моем месте умолял кого-нибудь. Как офицер офицера прошу. - Не смогу я, Иван. - Сможешь! Я хочу умереть! Я имею право умереть! - Нет... - Слизняк! Ты в каком звании? - Старлей. - Где служишь? - В сто третьей. - Давно в Афгане? - Скоро замена. - Вот и ладушки. Значит, сможешь!.. Шарагин заснул, а когда проснулся, Уральцев говорил: - Раньше, особенно когда был совсем маленький, да и потом тоже, я часто летал во сне... ...и я, Иван, летал... - Это ни с чем несравнимо! Я прямо парил, высоко так, расправлял руки, как крылья ...и я точно так же летел, пока ты не пробудил меня... и летел; я так надеюсь хоть раз испытать это ещ?, потому что в последние месяцы сны больше не радуют, или вообще не вижу снов, или, знаешь Олег, серые они какие-то, унылые, натянутые, болезненные. Даже кровь, представь себе, даже кровь, иногда я вижу кровь на м?ртвых, на раненых, на живых людях, на руках, на собственном лице - и кровь всегда серая, вернее сказать, не просто серая, не только кровь серая, вс? серое, вместо цветного, раньше сны всегда были цветные. И, знаешь, лица людей - серые, и так, знаешь, холодно, неуютно как-то себя чувствую. Часто пещера снится, вода капает сверху, монотонно вс? так и уныло, ч?рные струйки. Сырость, такая, знаешь ли, сырость, что возможна только при одиночестве, повеситься хочется. Потом небо вижу, только не голубое, а тоже серое, облака плывут на север, я точно знаю, что там север, потому что там, в том направлении должна быть Россия, чувствую, что за спиной дух, поворачиваюсь, а автомат не стреляет, и тогда, прежде чем он выстрелит, бросаюсь на него, мы падаем, боремся, он лежит на лопатках, я хватаю булыжник и проламываю духу череп, и вижу что готов он, а ещ? и ещ? раз опускаю на раздавленное лицо булыжник, знаешь, как яйцо лопается череп, и вытекает вс? наружу, и мозги его, кровь его прилипают к рукам, противно, жутко. Я беру духовский автомат, китайский, семь шестьдесят две, и стреляю в другого духа, он пляшет под огн?м, дергается весь, будто издевается, будто дразнит меня. ...и я что-то подобное, нет хуже, намного хуже, видел... - Так ты сделаешь это? Если б у меня были колени, я бы встал сейчас перед тобой на колени. Нет у меня коленей, Олег! - ?.. - Ты сделаешь это?! - ...не могу, Иван, не проси. Не возьму я такой грех на душу... - Грех - когда сам жизнь прерываешь! Не проститься такое, самоубийцам дорога в рай закрыта. - ... - Сегодня, Олег, когда сестричка заснет, она обязательно заснет, я которую ночь не сплю, я знаю. Придушишь меня подушкой. Никто не услышит... ...мне тебя очень жаль... - Ты, Олег, крещ?ный? - Нет, то есть, вроде бы крещ?ный, я точно не знаю... ...какое ему до этого дело?.. мать говорила, бабушка была набожной, наверняка, крестила, тайком... А что, это важно? - Не знаю, просто спросил. Знаешь, мы ведь все почти некрещ?ные... - Ты к чему это? - Сам не знаю... Почему-то вдруг подумалось, что будь у меня ангел-хранитель, и будь у меня настоящая вера во что-то, может жил бы я иначе, и воздержался бы от многого, и зла бы от меня увидел мир чуть меньше, и тогда по-иному сложилась бы моя судьба... И ещ?, знаешь, хотелось бы исповедаться... ...кто-то сказал однажды, что если человек отказался от надежды - он вош?л во врата ада... и оставил позади вс? человеческое... я не отказался от надежды, я буду бороться до конца, я скоро вернусь в строй... - Не отказывайся от надежды, Иван. Ещ? не вс? потеряно. - Перестань, старлей. Мы ведь договорились... глава четырнадцатая МЕДСЕСТРА Тяжелые веки поднимались долго, как бархатный занавес в театре, и медленно приоткрывалась пустая гладь потолка, залитого ж?лто-голубым светом. Шея почти не двигалась, но он ухитрился чуть приподнять голову. Отовсюду торчали какие-то трубки. ... даже в рот засунули одну... Что же произошло? Откуда - госпиталь? ...была засада, нас крепко тряханули... потери были... слева сидит медсестра, не та, которой я подарил ч?тки, и не та, что была в операционной... пишет что-то за столом, вторая медсестра рядом сидит, читает... а ведь я выжил!.. как бы отхаркнуться... чудак какой-то лежит... под аппаратом искусственного сердца, что ли?.. медсестра встала, заговорила с офицером у окна, ампутантом... ничего себе! чудаку ногу по бедро оттяпали, а он смеется, шутит... аппараты жужжат и булькают, я своим шипеньем никого не дозовусь... сестричка слишком увлеклась офицером безногим... ну же, сестренка! взгляни в мою сторону! мочи нет терпеть, накопилась гадость во рту, отхаркнуться бы!.. ну, наконец- то! милая ты моя, заметила!.. - Приш?л в себя? Вот и слава Богу! Тяжелая была операция. Сам главный хирург оперировал, больше тр?х часов. Скажи спасибо ему - вернул с того света! ...да что мне твои рассказы, милая, мне сплюнуть надо, отхаркнуться как следует... подавлюсь сейчас этой гадостью... - Плюй сюда. Вот, хорошо. Теперь легче будет. Слышишь меня?! Что с тобой?! Позови врача!.. ...куда я вс? время проваливаюсь? где я, жив ли я?.. тьма, одна тьма... я ничего не различаю... просто пустота... кто это разговаривает?.. Галя?.. кому она рассказывает? мне? зачем она мне это рассказывает? зачем мне знать о е? жизни?.. нет, не мне рассказывает... - И к тебе приставал? - А куда ты от мужиков денешься?! Мы здесь, как на подводной лодке! - Что же мне делать?! - Уступить... Рано или поздно прид?тся. Ина