вяканье котелков. Там, кажется, какой-то водоем и густые заросли репейника... -- Да, есть там заросли, -- подтвердил Николай Куликов. -- Что думаете? После обмена мнениями решили вести круглосуточное наблюдение за этим местом с двух сторон. Наступила ночь. Высоко в небе то и дело вспыхивали фонари осветительных ракет, вырывая из темноты отдельные предметы. Шайкин и Убоженко отправились по восточному берегу оврага, я с Николаем Куликовым -- но западному. Мы полезли к самому обрыву перед зарослями на дне глубокой воронки. Ниже нас в ста метрах -- фашистский блиндаж. На нем установлен пулемет -- это мы знаем. На краю воронки лежали два убитых солдата, здоровенные, в итальянской форме -- их мы увидели при вспышке ракеты. -- Своих арийцев они подбирают, а этих бросили на съедение воронам, -- прошептал Николай. -- Ворон тут давно нет, так что эти "завоеватели" будут нашими телохранителями. Сидеть без дела на дне воронки и считать, сколько лопнуло разрывных пуль, -- занятие скучное. Надо действовать, оборудовать ячейки. И мы, как кроты, начали выбирать землю с края воронки и подминать ее под себя. С каждым часом наша воронка становилась все мельче и мельче, а мы подымались все выше и выше. Хотелось курить, но "терпи, казак..." Все сильнее давала себя знать усталость, от напряженной работы в неудобном положении болела спина. Но дело подходило к концу. Моя нора удалась на славу. Теперь я мог сидеть, отдыхать, наблюдать и стрелять. Справа, у Николая, позиция оказалась не такой удобной, но он не жалуется, уже приготовился вести наблюдение: начало светать. Интересно, как дела у наших товарищей на той стороне оврага? Вот на площадку перед зарослями вынырнул солдат с ведром в руке и автоматом на шее. Остановился, покрутил головой, кого-то поджидая. Вот ведь как бывает на войне: не знают люди, что жизнь их висит на волоске. Лицо солдата на прицеле моей снайперки. Я вижу его шевелящиеся губы, белые ровные зубы, прямой, немного с горбинкой нос, бледное, чисто выбритое лицо. Появились еще два солдата, тоже с ведрами, и тут же скрылись в зарослях. [65] Прошло пять минут. Солдаты с ведрами медленно поднимаются по ступенькам. Вода колышется, но через край не выплескивается. Ценят водичку, видать, дорого она им достается. Куликов шипит на меня, как разъяренный гусь: сам не убиваю фашистов и ему не разрешаю! -- Силен тот воин, кто умеет себя победить, -- шепотом отвечаю ему. Я твердо решил: в этот день огня не открывать. Надо узнать, есть ли на этом участке фашистские офицеры, какого ранга; определить подходы к роднику в зарослях. Нервы были натянуты до предела. Решил немножко отдохнуть, покурить. Спустился на дно окопа и только раскурил цигарку, как Куликов позвал меня: -- Нет, ты только посмотри, что они, гады, делают! Я отложил в сторону цигарку, взял артиллерийскую трубу. Да, картина интересная, можно сказать, соблазнительная. На той самой площадке, где час тому назад стоял, как на выставке, солдат с ведром, теперь умываются офицеры. Разделись до пояса. Солдат поливает на спины из алюминиевой кружки. Рядом лежат три фуражки с офицерскими кокардами. -- Ты только посмотри, главный, как им весело на нашей земле, -- не унимался Куликов, -- как они себя свободно ведут, а мы, хозяева, грязные, согнулись, как перочинные ножи, лежим среди трупов, нюхаем зловоние. Давай повеселим их, посмотрим, как они после нашей музыки будут смеяться! -- Не трогай, пусть еще день поживут, даем им жизнь в рассрочку. И помалкивай, разговор мешает делу. Николай опять обиделся: -- Нерешительный солдат только на танцах сам себя узнает. Мы еще недолго препирались -- дали себе отдых -- и снова притихли. На высоте 102,0 началась перестрелка. За водонапорными баками послышался гул танковых моторов. Теперь я хорошо разглядел, куда уходят фашисты. С площадки они спускаются в траншею и исчезают под берег оврага -- в блиндажах. Там им не страшны ни бомбежка, ни обстрел. Эту часть овражного берега они превратили в крепость. Подступы к подземным укрытиям прикрываются дзотом с двумя пулеметами. Амбразуры дзота задвигаются стальными плитами. Блиндажи и дзот связаны между собой траншеей, по которой часто бегают солдаты. Уже полдень. Мучают жажда, трупный запах. Уходя от своих, мы не рассчитывали, что задержимся, и продуктов не взяли. Заработал пулемет. Мы хорошо видим его. Через наши головы засновали пули. Уж очень соблазнительный момент. Установили прицелы на триста метров, выстрелили одновременно. Пулеметчик продолжал свое дело. Будто мы стреляли в него холостыми патронами. Бой на нашем участке прекратился так же внезапно, как начался. Мы с Николаем сидели молча. Нас грызла совесть за промах. В голову лезли разные мысли: потерялась острота зрения, испортилась оптика, нарушилось дыхание, стал "дергунком" -- разучился плавно нажимать спуск... Смотрю на Куликова. Он уронил голову на край каски, сопит. Тоже разгадывает причину промаха. -- Ладно, Коля, поспи немного, -- говорю ему для успокоения, а сам уже ругаю себя на чем свет стоит: мы же стреляли сверху вниз, а в таких случаях расстояние всегда скрадывается, тут нельзя верить глазомеру с первого взгляда, надо накидывать минимум одну восьмую к привычной сумме метров! И еще одно: от бесконечного огня из всех видов оружия воздух нагревается и колеблется, получается зрительный мираж, он порой обманчиво приближает цель к глазам. На [66] это тоже надо давать поправку или делать пристрелку, хотя бы по ложным целям. В овраге снова заработал фашистский пулемет. Куликов прильнул к оптическому прицелу своей снайперки. -- У меня прицел триста пятьдесят, ты передвинь на четыреста, -- подсказал я. Прицелились, опять ударили вместе. Пулемет замолчал. Убил пулеметчика Николай. Моя пуля не долетела. Наступили сумерки, и мы с Николаем направились в пункт сбора. Здесь жизнь шла своим чередом. Снайперы докладывали о своих удачах. Каждый убитый фашист -- целая история... Принимал "трофеи" Охрим Васильченко. В руках он держал кусок фанеры и огрызок толстого плотницкого карандаша. -- У меня, как у бывшего бригадира тракторной бригады, учет организован на "пять", -- приговаривал он, ставя против каждой фамилии цифры 1, 2, 3... Против моей Охрим поставил ноль. -- У вас, товарищ главстаршина, я вижу, непорядок. Так будешь дальше работать -- на черную доску попадешь. Солдат из третьего батальона принес ужин. Поставил рядом с термосом вещевой мешок, до отказа набитый патронами, гранатами, и торопливо убежал от нас. Незадолго до рассвета блиндаж снайперов снова опустел. По намеченному мною плану все разошлись на огневые точки. В этот день я решил блокировать фашистский дзот и "офицерскую" площадку силами трех снайперских пар. Себе и Куликову выбрал новую позицию, невдалеке от вчерашней. В моих руках перископ. Но с новой позиции дзота не видно. Оставляю на месте свою каску и отползаю чуть в сторону. Вот он, вход в блиндаж. Оттуда высунулась и сию же минуту спряталась рыжая голова в офицерской фуражке. Сообщил об этом ребятам. Все три наши пары разместились так, что можно переговариваться. Они обрадовались, замерли в ожидании цели. Рядом с блиндажом, в траншее, показалась фуражка. Виден краешек фашистской эмблемы. Фуражка постепенно поднимается, уже заметно всю эмблему до козырька. -- Видишь? -- спросил я Куликова. -- Вижу. -- Это фашистский снайпер в засаде, придумал дешевую приманку. Фуражка спряталась. -- Передержал, -- заметил Куликов. -- Почему на нашем участке появился снайпер? -- спросил я. Николай пожал плечами: -- А черт его знает. Видно, решил умереть раньше срока... -- Это все правильно, но ты вчера срезал пулеметчика. В какое место ему влепил? -- В голову, -- ответил Николай. -- Этим самым ты бросил их снайперам перчатку. Они твой вызов приняли. По точности попадания тебя узнали. Нужна кукла, похожая на тебя. Неяркое солнце слегка пригревало плечи, слабый ветерок приятно освежал лицо -- последние ласковые денечки уходящей осени... Наступило время обеда. К блиндажу пробирался согнувшийся солдат. Оружия у него никакого не было, только один котелок мотался в руке. Мы обменялись впечатлениями и решили не трогать солдата -- пусть живет, уж очень вид у него затрапезный, жалкий... Прошло еще минут десять или чуть больше, и тут из-за поворота траншеи показался здоровенный лощеный фашистский офицер. Следом за ним, закинув на плечо винтовку с оптическим прицелом, шел гитлеровский снайпер. Позади снайпера из-за поворота той же мелкой траншеи [67] выходили еще два офицера. Один за другим прогремели четыре выстрела, и все четыре гитлеровца легли как подкошенные. Брошенная Куликовым перчатка так и осталась неподнятой. Соперника мы отправили в "крестовый батальон". Проходило время, возле убитых никто не появлялся. Мы было заскучали. И вдруг на наш участок обрушился массированный огонь артиллерии и минометов. Мы забрались в свои подкопы, сидели и считали, сколько снарядов и мин разорвалось поблизости. Когда мина приближается к земле, ее хвостовое оперение свистит так, что кажется, будто кишки у тебя из живота тянут. Думаешь: "Вот, наверно, моя". А она, глядишь, ударила по другой траншее. Показались девятки пикировщиков. Видать, важную птицу мы подшибли, коль авиацию вызвали. Одна из бомб угодила в нашу траншею. Изрядно потрепало взрывной волной. Васильченко и я оглохли, Куликов и Морозов отделались легким испугом. Больше двух часов авиация, артиллерия и минометы долбили наш участок. Когда все стихло, пришел возмущенный лейтенант Федосов. -- Что это фашисты, как с цепи сорвались, что вы тут наделали?! От бомбежки и обстрела пострадала и батарея противника около железнодорожного туннеля. Деревянные щиты, что скрывали орудия от наших глаз, разнесло. Орудия стояли "раздетые". Возле них копошились расчеты. Вышли из укрытий и офицеры. Вот теперь пришла пора поработать нам! Вскинув на бруствер винтовки, снайперы буквально расправлялись с орудийными расчетами. Первыми выстрелами уложили офицеров. Работавшие возле них солдаты остолбенели, не понимая, в чем дело. Азартный Двояшкин, а за ним и Шайкин заклацали затворами. Еще парочка фашистов ткнулась носом в землю. Только теперь там поняли, в чем дело. Оставшиеся в живых наводчики и заряжающие нырнули в укрытие. Теперь несколько дней не будут появляться возле орудий в светлое время, а ночью, как известно, из орудий можно расстреливать только темноту. Обезвредили мы их основательно. Вечером, подводя итог дня, я спросил: -- Теперь ясно, почему нельзя было спешить вчера? -- Готовь, главный, новый план, -- ответил Николай Куликов. 13. Солдатское небо Солдатское небо над боевыми позициями всегда кажется с овчинку. Постоянно чего-то не хватает: то еды, то боеприпасов, то нет условий для отдыха. Зато вдоволь, хоть отбавляй, опасности. Попросту -- гляди в оба, иначе смерть. А если начнется непогодь, считай: дыра в небе открылась именно над твоей головой, и все, что есть на свете мокрого, слякотного, холодного, предназначено для тебя, чтоб ты продрог до мозга костей. И кажешься ты себе тогда огромным неукрываемым великаном. Но это же чувство в бою имеет и другую, драгоценную, на мой взгляд, сторону. Без него пет и не может быть боеспособного солдата. Попытаюсь объяснить это но личным ощущениям. Идет бой, и тебе кажется, что все пули, мины, снаряды и даже бомбы нацелены в тебя. Значит, для врага нет более важной цели, чем ты. А раз так, то не будь простофилей, не подставляй себя дурацкой пуле и слепому осколку: у тебя есть голова, задавай врагу побольше загадок, превращайся из великана, над которым небо с овчинку, в неуязвимую малозаметную цель. Однако чувство великана не должно покидать тебя: ведь если туда, [68] где ты действуешь, направлен весь огонь врага, значит, это важнейший участок; под тобой, под твоей грудью -- та самая точка, которую можно назвать центром фронта или даже центром земли. В этом тебя никто не разубедит. Вот какой ты солдат: великан -- потому что центр земли прикрыл собой; неуязвим -- потому что ни пули, ни осколки, ни адский огонь не сломили тебя. Во время оборонительных боев в Сталинграде не было такого дня, чтобы по всему фронту наступило затишье. И когда я говорю тут о тишине или каких-то паузах, то, конечно, речь идет лишь о тех участках, где мне приходилось действовать. Например, на южных склонах Мамаева кургана. И опять же эти замечания о тишине исходят из солдатского понятия о важности своего рубежа. У нас наступила тишина, и кажется: везде, по всему фронту противник примолк. На самом деле сталинградская земля не переставала гудеть и стонать от ударов авиации и артиллерии ни днем, ни ночью. Атаки сменялись контратаками, отдельные взрывы перерастали в сплошной гул то в районе завода "Красный Октябрь", то на подступах к стенам завода "Баррикады", то в центре города. Но мы уже привыкли к этому сплошному гулу сражения и замечали перемены в напряжении боев лишь у себя, на скатах кургана, да у ближайших соседей справа и слева. Вот и сегодня после того, как мы удачно продырявили несколько офицерских голов возле блиндажей в овраге и на противотанковой батарее, у нас наступило затишье. Но и оно было относительным: пулеметы противника, не переставая, хлестали по брустверам наших окопов, стреляли вдоль оврага, отдельные пули впивались в крышу блиндажа, где мы собирались на отдых. Еще засветло начался дождь, Мелкие воронки наполнялись водой. Под дождем стояли котелки, ведра, термосы. Охрим Васильчонко готовил баню, разумеется, без парной. Просто растянули над окопом плащ-палатку и стали мыться. Вместо мочалки -- кусок солдатской шинели. Шутили, мечтали о березовом веничке. Вымывшись холодной водой, голыми бежали в блиндаж, крутили, выжимали вроде бы постиранное белье. Оно было грязное, однако другого для нас никто не припас: вещевые мошки заполнены гранатами и патронами. Блиндаж для солдата -- это и кухня, и спальня, и баня. Сегодня уже вторично в наш "дворец" заглянул капитан Аксенов -- помощник начальника штаба дивизии. Но заданию командира дивизии он изучает опыт групповой снайперской работы на переднем крае. Наша группа, видать, понравилась ему. -- Побывал, -- говорит, -- у соседей справа и слева, снова к вам потянуло. В такую дождливую промозглую ночь мы могли смело спать, зная, что фашисты в наступление не пойдут, хотя их артиллерия и минометы вели методический обстрел наших позиций. Стены блиндажа ходили ходуном, но мы сидели спокойно. -- Нет ли у вас лишнего сухарика? -- робко спросил капитан Аксенов. -- С утра ни крошки во рту. Охрим Васильченко, дежуривший по "кубрику", как в шутку мы называли свой блиндаж, огорченно развел руками: дескать, сами вторые сутки ждем ужина. Капитан Аксонов подвинулся к лампе и под ее слабым светом развернул свою тетрадь, чтобы записать наши сведения и впечатления за минувший день. Я вышел к дежурному снайперу. Дождь лил по-прежнему, темнота, хоть глаз выколи. Над оврагом взметнулась осветительная ракета-фонарь. Его подвесили [69] на парашюте минометчики противника. Покачиваясь, огонь оседает так медленно, что кажется, будет висеть до утра. На той стороне оврага под лучами "фонаря" застыли две человеческие фигуры. Я окликнул: -- Кто там? Ответа не последовало. Выскочил на блиндажа Двояшкин. Узнан, отчего крикнул дежурный, метнулся в блиндаж, схватил автомат и по колено в воде побрел на ту сторону оврага. Туда же направился Охрим Васильченко, а меня позвал к себя капитан Аксенов. Прошло еще несколько минут. У входа в блиндаж вспыхнула спичка. Затем откинулась в сторону палатка, и под звон жестяного ведра с напускной важностью вошел Охрим, за ним Двояшкин. Они привели давно ожидаемых желанных гостей -- Ахмета Хабибулина, нашего подносчика боеприпасов и питания, и политрука Степана Кряхова. Кряхов поздоровался со всеми за руку, снял со спины до краев набитый вещевой мешок, подвинул -его к Ахмету и сказал: -- Разбирай! На этот раз нам принесли продуктов больше, чем мы ожидали. Среди консервных банок "второго фронта" лежали осьмушки махорки-полукрупки. Охрим Васильченко весело гремел котелками. Потом все умолкли, сопели, чмокали. На отсутствие аппетита никто не жаловался, да и каша была очень вкусная. Даже капитан Аксенов приговаривал: -- Хороша каша, хороша... Все знали, что Кряхов, как всегда, принес новости об обстановке в Сталинграде, свежие газеты, письма. Мы не ошиблись. Едва успел дежурный собрать котелки, как политрук сунул руку за пазуху, и пачка писем легла перед лампой. В один миг они разошлись по рукам. В блиндаже стало тихо. Каждый молча, затаив дыхание, читал вести из дому. Только один Охрим Васильченко не знал, куда себя спрятать среди нашего короткого солдатского счастья: он не ждал писем, его родные в оккупации, на Полтавщине. Тяжело было смотреть на него в такие минуты, хоть отказывайся от писем или отложи чтение, пока он не отлучится из блиндажа. Но разве можно удержаться, когда пришла весточка из дому... Это и учел, видно, Степан Кряхов, знавший про Охримово горе. Он вдруг торжественно поднял над головой еще один конверт и сказал: -- У меня есть письмо от одной девушки из Челябинска. Она просит вручить письмо самому храброму солдату. Кому прикажете вручить? Мы, конечно, не задумываясь, ответили: -- Охриму! -- Конечно, Васильченко! -- Ему, ему! Так Охрим Васильченко за полтора года войны получил первое письмо. Получил и боится читать, не знает, что с ним делать... Наконец разорвал конверт. Я присел рядом с Охримом, увидел строчки, выписанные прямым четким девичьим почерком. На листке было написано: "Я не знаю, кто будет читать мое письмо, ведь я пишу неизвестному солдату. Мне 17 лет. Если по возрасту я гожусь тебе в дочери -- могу назвать отцом, а если ты немногим старше меня -- назову тебя братом... От девушек и женщин нашего цеха собрали подарки для защитников Сталинграда... Знаем, что у вас в окопах тяжело и опасно... Наши сердца рвутся к вам. Мы работаем и живем только для вас. ...Хотя я далеко, на Урале, я живу надеждой на то, что снова вернусь в свой родной Минск. Слышите ли вы плач моей матери?.." Васильченко перевернул страницу. [70] Я успел прочитать конец письма: "Убей фашиста, пусть на его родине будет траур, пусть его родные обливаются слезами! Бейте врага мужественно, так, как били их наши предки". Охрим отложил письмо, поднялся. Ему не хватало воздуха. Он вышел из блиндажа. Через минуту вернулся, схватил автомат, сумку с гранатами... Ясно, задумал что-то неладное. Я встал у выхода, широко, по-морскому расставил ноги. Васильченко понял мою позу -- тут не пройдешь, -- переступил с ноги на ногу, потом сел на край нар и, как бы оправдываясь, решил раскрыть свой дерзкий план. Оказывается, Васильченко и Костриков втайне от всех несколько дней подряд вели наблюдение за блиндажом противника, что прилепился на склоне кургана слева от нас. Они изучили подходы к нему, установили место дежурства часового, время смены караулов. Для выполнения задуманного ждали только удачного момента -- сильного дождя или метели. И вот такой момент наступил... Костриков уже незаметно ускользнул из блиндажа. Я крикнул дежурному: -- Немедленно задержать и вернуть Кострикова! Это окончательно выбило Васильченко из равновесия. Он швырнул автомат и сумку с гранатами в угол, закричал, обзывая нас предателями. Поднялись капитан Аксенов и политрук Кряхов. -- Стой, сталинградский солдат, ты почему петухом поешь? -- крикнул на Васильченко кто-то из них. На лице Охрима выступили крупные капли пота, глаза помутнели, рот перекосился. Только теперь нам стало ясно, что у него нервный приступ. Он упал на мои руки. Его трясло, он бился головой о мою грудь. Наконец Охрим успокоился и сразу же уснул. [71] Теперь мы обстоятельно выслушали Кострикова. План вылазки заслуживал внимания. Его одобрил даже капитан Аксенов. А дождь не прекращался. Нельзя упускать такой момент: будет ли еще такой дождь, неизвестно. На том участке до Кострикова и Васильченко действовала снайперская пара -- Афиногенов и Щербина. Нужно узнать, что скажут они. Разбудили Афиногенова. Он вскочил мгновенно, словно только и дожидался, когда его тронут за ногу. -- Пойдемте, я в этом районе знаю все ходы-выходы. Ох какого можно задать им перцу! -- Погоди, выслушай до конца. -- Я все слышал, о чем вы говорили. Я в Сталинграде научился спать и слышать весь разговор. Вооружились только легким оружием -- автоматами, гранатами, ножами. Первым полз Афиногенов, за ним Щербина, потом Степан Кряхов и я. Мы боялись одного: как бы на пути к блиндажу не напороться на минное поле. Однако все обошлось благополучно. Видно, нам и на этот раз сопутствовало солдатское счастье. Вот и блиндаж. Около входа под дамским зонтом с автоматом на шее стоит часовой. Афиногенов, недолго думая, сполз в траншею. В темноте блеснул нож, и часовой без звука рухнул на землю. Афиногенов и Щербина остались наверху, а мы с Кряховым потихоньку вошли в блиндаж. Быстро окидываю взглядом обстановку. В деревянную стену у двери вбиты гвозди. На каждом гвозде автомат. Под автоматами каски, около касок -- электрические фонарики. Вдоль правой и левой стен -- сплошные нары. На нарах под одеялами спят гитлеровцы. Спят тихим, мирным сном. Над головой у каждого -- верхнее обмундирование. Посреди блиндажа висит маленькая электрическая лампочка, отчего в блиндаже полумрачный успокаивающий молочный свет. Мы подошли к автоматам, сняли их со стены, потом вывернули лампочку, прицепив к своим поясам но карманному фонарику. Гитлеровцы продолжали храпеть. Степан Кряхов громко, твердо скомандовал: -- За смерть детей и матерей по фашистскому зверью -- огонь! Из двух автоматов хлестнул свинцовый ливень. Фашисты срывались с мест, но тут же падали. Одеяла перемешались в кучу. Мы стояли у стены, увешанные автоматами, меняя по мере необходимости положение. Прошили очередями нары вдоль и поперек. Порядок, никаких признаков сопротивления. И вдруг вижу возле своих ног живого гитлеровца. Он в одном белье, на котором нет ни одного темного пятнышка, значит, ни одна пуля не тронула его. Как это ему удалось, не пойму. Перевожу автомат к ногам. Кряхов хватает меня за руку: -- Не тронь, нужен "язык"! Фашист вытянул руки вдоль пола: дескать, сдаюсь, вот, даже в лежачем положении руки поднимаю. Этот немец хорошо знал русский язык, что и спасло его: он раньше всех понял смысл команды Кряхова и бросился ко мне в ноги. Немец оказался послушным. Он быстро накинул поверх белья маскхалат, сунул ноги в сапоги, и мы вернулись к своим товарищам с "языком". Обратный путь преодолели быстро. У своего блиндажа нас встретили и капитан Аксенов, и выспавшийся Васильченко, и Костриков, и Хабибулин. Осматривая немца со всех сторон, они расспрашивали о подробностях вылазки. Но рассказ явно не клеился. Перед моими глазами то и дело вставала картина того, что мы сотворили в блиндаже. На душе было как-то нехорошо. Даже [72] вроде жалко становилось тех. Но взглянув в глаза Охрима Васильченко, у которого в зрачках еще не погасла вчерашняя тоска, темная и тревожная, как небо над боевыми позициями солдата, я заключил свои думы вслух: -- Пусть солдатское небо будет с овчинку, но на своей земле мы -- хозяева! 14. Моя забота Постоянная забота солдата -- выжить и победить врага. Ведь мертвые бывают в строю только на перекличках, а бой ведут живые. Но меня заботило еще одно -- подготовка и обучение новичков снайперскому искусству. Все живое ведет борьбу за продолжение жизни. И я тоже хотел жить долго, если не физически, то морально. Я верил, что каждый подготовленный мною снайпер сумеет отомстить за меня, оградит других от преждевременной смерти и том самым морально продлит мою жизнь, приблизит общее дело к по бедной развязке. Вот почему все, что было связано со снайперским искусством, полностью завладело моими мыслями и поступками. В первый же день нашей работы на новом участке, в районе завода "Красный Октябрь", мое внимание привлек снайпер-новичок Горожаев. Среднего роста, голубоглазый солдат. Черты лица крупные, шея короткая, подбородок тяжелый. С виду он казался угрюмым, нелюдимым, замкнутым. Для этого были свои причины. Горожаев подолгу просиживал со своим напарником на переднем крае, а удачи не было. Более того, сегодня фашистский снайпер послал в него пулю, и только благодаря неточности выстрела новичок остался жив: пуля ударила в каску. Но это было уже серьезное предупреждение молодому снайперу: смотри, пока не поздно, меняй свою тактику или вообще уходи из снайперской команды. Я подсел к Горожаеву, молча развернул перед ним кисет, оторвал от газеты клинышек бумаги, свернул цигарку. Он проделал то же самое. Накурили. Сквозь табачный дым ему было, кажется, легче смотреть на меня: взгляд его голубых глаз потерял свою угрюмость, и он признался: -- Не дается мне снайперское дело. Смотрю в окопный перископ весь день, даже в глазах звездочки появляются, а цели поймать не могу. Автоматом бить проще: дали команду -- и строчи, а тут одна морока... -- Не морока, а смекалка и выдержка, поправил я Горожаева. -- Пусть будет так, -- нехотя согласился он. Тут я, не торопясь, разъяснил, что снайпер обязан с первого взгляда определять цель, мгновенно оценивать ее и поражать с первого выстрела. А в конце беседы предложил: -- Завтра с утра приглашаю тебя в напарники. В четыре часа утра снайперы уже окончили завтрак и стали расходиться по своим участкам. Мне надо было идти с Горожаевым на позицию, что напротив железнодорожных вагонов. Там замаскировались снайперы противника и выводили из строя наших бойцов и командиров. Но сначала я повел своего напарника в блиндаж заместителя командира батальона, старшего лейтенанта Архипа Сухарева, который был ранен именно па том участке. Вошли в блиндаж. Сухарев лежал на земляных нарах, покрытых черным сукном. Медсестра Клава Свинцова готовила его к перевязке. Дора Шахнович помогала ей, держа в руке флакончик с каким-то лекарством. Старший лейтенант сел, спустил ноги. На губах капли крови, лицо бледное. Его взгляд остановился на мне. Многое было в этом взгляде, в том числе и незаслуженный [73] упрек в наш адрес: дескать, как же это вы, снайперы, не истребили вовремя того стрелка, что послал свою пулю в спину замкомбата. Но я не стал объясняться, оправдываться: мне важно было, чтобы этот взгляд заметил Горожаев. И он заметил, почувствовал, оценил, что такое снайпер в глазах командира! Молча постояв возле Архипа Сухарева, мы вышли из блиндажа. В заводском районе шел яростный бой. Не умолкая, строчили в разных концах пулеметы. -- Где засел снайпер, как ты его найдешь в этом пулеметном треске? По каким приметам можно установить, где его гнездо? -- спросил я. Горожаев пожал плечами и тихо ответил: -- А черт его знает... -- Чертям здесь тоже тошно, они ничего не знают. Надо найти очевидца, чтобы рассказал, где и как был ранен Сухарев. Вскоре удалось встретить солдата, который поведал нам следующее: -- Старший лейтенант вместе с фельдшером Зыковым шел из инструментального цеха в котельную, к пулеметчикам второго батальона. В дверном проеме старший лейтенант качнулся, изо рта хлынула кровь. Я подбежал к нему, хотел помочь. Только наклонился -- мне обожгло левое плечо. Мы спрятались за котел. Там Зыков нас перевязал... -- Сколько солдат и офицеров пострадало в этом дверном проеме? -- спросил я. -- Сегодня три солдата и вот старший лейтенант, -- ответил солдат. Мне стало ясно, что вход в котельную держит под прицелом какой-то злой, опытный снайпер. -- Теперь мы должны занять позицию там, где гибнут наши товарищи, -- сказал я Горожаеву. Мы пробрались в котельную. Я установил свой перископ на подоконнике разбитого окна. То же сделал мой напарник. Враг хитер: работает под сильным прикрытием автоматчиков. По моему перископу хлестнула автоматная очередь. Потом вторая. Это фашистский снайпер маскирует свои выстрелы с помощью автоматчиков. Но где он? Вот уже третий час сидим, и все безрезультатно. Горожаев уже ворчит, утверждает, что нет перед нами снайперского поста. Я молчу: пусть сам убедится, что ошибается. Справа фашистские автоматчики перешли в атаку на мясокомбинат. Бой перекинулся в глубину обороны. Мы по-прежнему лежим в засаде. Смотрим, прямо против нас из-под колес вагона выскочил гитлеровский автоматчик. За ним второй, третий... десятый. Они скатывались под откос насыпи и терялись за развалинами. Куда они деваются? И вдруг автоматные очереди затрещали почти рядом с нами. Несколько солдат противника кинулись к дверному проему, к окну, за которым сидели мы. Лицо Горожаева напряглось, голубизны в глазах как не бывало... Он азартно начал метать гранаты. Я поливал наступающих огнем из автомата. И немцы, потеряв у стен котельной нескольких автоматчиков, откатились назад. Снова затишье. Мы с Горожаевым продолжали выслеживать снайпера. Поле боя опять казалось пустынным. Убитые автоматчики, как подкошенный бурьян, лежали головами в разные стороны. Кто-то кричал, звал на помощь своих, но никто не отзывался. Они теперь никому не нужны. Разве только нам, как "приманка", но вести снайперский огонь по санитарам у меня не поднималась рука. И тут в котельной появился капитан [74] Василий Ракитянский, инструктор политотдела дивизии, опытный политработник. Он залег у пробоины в стене, вставил в пробоину рупор. Я попросил его выслушать меня и уж тогда начинать свое "вещание". Капитан одобрил мой замысел и согласился помочь нам: антифашистская речь на немецком языке должна вывести снайпера из терпения, он забудет об осторожности. Но мы просчитались. На голос капитана Ракитянского откликнулись пулеметчики. Они открыли бешеный огонь по рупору. Мы ответили прицельными выстрелами, шестерых отправили в "крестовый батальон", однако немецкий снайпер так и не обнаружил себя. Потом началась бомбежка. На развалины стен, разбитые станки, на груды битого кирпича повалились бомбы. Мы спрятались в шахте под котлом. -- Где Ракитянский -- там бомбежка! -- сказал кто-то из моих друзей. -- А может, наоборот: где бомбежка -- там Ракитянский? -- ответил капитан. Налет авиации кончился, и мы снова заняли свои позиции. Ракитянский протянул руку к рупору и стал вытаскивать его из кирпичей. Этого момента, видно, и ожидал фашистский снайпер. Его пуля прошила руку капитана выше кисти. Но свою позицию он, наконец, раскрыл. Я успел заметить ее: фашист устроил свое гнездо под вагоном, между скатами колес. Теперь надо было дать возможность Горожаеву подготовиться к точному выстрелу. Я посоветовал ему выбрать место в глубине цеха, а сам остался возле рупора, чтоб отвлечь внимание снайпера на себя. Но Горожаев поспешил: пуля пролетела через отверстие в колесе, ударилась о рельс и ушла в сторону. Фашистскому снайперу выстрел Горожаева вреда не принес, наоборот, послужил предупреждением. Мы остались ночевать в котельной. На заре в топку котла спустился командир роты Василий Большешапов. Он принес нам полкотелка воды и сказал: -- Вот вам вода, умойтесь, промойте свои ясные глаза, так сказать, наведите их на резкость -- и за дело! Умывшись, мы снова вышли на свои огневые позиции. Я занял пост наблюдения, а Горожаев встал на номер. -- Что надо сделать, чтобы фашист показал себя? -- спросил я Горожаева. Он ответил: -- Не знаю. -- Тогда смотри. Рупор капитана Ракитянского лежал на старом месте. Я просунул руку между кирпичами, взялся за край рупора и стал поворачивать его. Раздался выстрел. Пуля пролетела над моим ухом. Да, фашистский снайпер прибыл на огневую позицию раньше нас. Он подготовился к встрече. Прогремело еще два выстрела -- один за другим. Стреляет фашист хорошо и быстро. Он зажал меня между кирпичей, возле рупора. Только чуть пошевелюсь -- тут же возле моей головы лопается разрывная пуля. Проходит час, второй. Я прикинулся трупом. Могу разговаривать, но пошевелить головой или рукой нельзя. Скосил глаза в сторону солнца, его лучи ослепили. Я зажмурился, и тут меня озарила идея: ослепить фашиста солнечным лучом. Подозвал Горожаева поближе и, не шевелясь, говорю: -- Возьми осколок зеркала и направь "зайчика" ему в глаза! Горожаев проделал все в точности. Удалось! Я пулей выскочил из своей ловушки и мигом подсунул [75] на свое место макет. С виду же изменений на нашей стороне не произошло. Фашистский снайпер опустился вниз, спрятался от солнечного луча. Отверстие в колесе просматривалось насквозь. Мы стали подбирать другую позицию, с которой можно было увидеть хотя бы голову фашиста. Он успокоился, зная, что один русский снайпер уже лежит убитый около рупора. А мы ходим, подбираем позицию. Метрах в тридцати восточнее котельной стоял большой бак с гудроном, наверху -- площадка подъемника. На нее можно было забраться по железной лесенке. Забрались, нырнули вниз. Гудрон густой, вязкий. Сняли одну доску с площадки, кинули ее под ноги. В стенке бака несколько пробоин. Выбираем самые незаметные. Теперь мы оказались выше насыпи, отсюда хорошо видны траншеи противника. Однако снайперский пост прикрыт колесами вагона. Ничего, будем ждать. Прошло минут тридцать, и снайпер вылез из-под колеса. Повесил на плечо винтовку и пошел вдоль траншеи. Встретил кого-то из своих, остановился, снял с плеча винтовку. -- Не спеши, -- сказал я Горожаеву, -- пусть немножко поговорит последний раз, расскажет, как "срезал" у рупора русского снайпера. -- Ясно, -- ответил Горожаев. -- Теперь запоминай его лицо, -- продолжал я, -- лови момент, когда он повернется к тебе лбом. -- Вижу, держу его на мушке. -- Хорошо, -- одобрил я. И в ту же секунду заметил, что фашист приготовился вскинуть винтовку к плечу. Приклад уже оторвался от земли. -- Бей! -- вырвалось у меня как выдох. Раздался выстрел. Фашистский снайпер, как срезанный подсолнух, упал на спину. Его винтовка свалилась поперек траншеи и преградила путь второму фашисту, на груди у которого я заметил какой-то орден. Моя пуля продырявила ему лоб. Вышли мы из засады очень поздно, довольные. Что же, было чему радоваться. Горожаев убил фашиста, отомстил за смерть друзей. А я радовался тому, что помог ему, передал свои знания и тем самым как бы еще продлил свою жизнь, свои дела. После ужина к нам в блиндаж пришла весть: перед передним краем нашего участка обороны взят пленный. Отличился в этом деле командир минометной батареи капитан Краснов. Каждый снайпер по-своему завидовал минометчикам. Нам было стыдно смотреть друг другу в глаза. Охрим Васильченко позор снайперов старался утопить в табачном дыму. Пришел к нам комсорг батальона, и незаметно возникло комсомольское собрание. Первым взял слово я. Вот о чем я говорил: -- Как же так получилось, что фашистского ефрейтора поймали не снайперы, что день и ночь без выхода находятся на переднем крае обороны, знают каждый камешек, кустик? Почему мы прозевали сам факт выхода минометчиков за передний край нашего участка? -- Я упрекал своих товарищей за потерю бдительности, за неосмотрительность. Они молчали, а я продолжал: -- Если снайпер не опирается на солдат, как на основных хозяев положения, отрывается от них и действует сам по себе, запирается, как улитка в своей скорлупе, такого снайпера ждут сплошные неудачи. Ребята разговорились. Задело их за живое мое выступление. Комсомолец Костриков сказал, что он убил всего двадцать шесть фашистов, а Сидоров -- семьдесят, но равняться на такого "чемпиона" не следует. -- А ты не крути, почему? -- закричали с места. [76] -- Что мне крутить, -- огрызнулся Костриков, -- пусть сам Сидоров встанет и расскажет, а ежели будет врать, юлить, как вьюн в реке, тогда я поправлю его. Сидоров встал, спокойно окинул взглядом присутствующих. Вид у него внушительный: крупные черты лица, большой с горбинкой нос, подбородок крупный, волевой, светло-русые волосы зачесаны назад, грудь широкая, плечи крутые. Прежде чем начать речь, он вынул из кармана кисет и принялся скручивать "козью ножку". -- Чего же ты молчишь, раз встал, так говори, -- сказал кто-то. -- Аль ты не видишь? Я цигарку кручу да с мыслями собираюсь. А цигарку крутить и речь говорить я не умею. Выпустив струю дыма, Сидоров посмотрел на Кострикова, покачал головой и одним духом выпалил: -- Вы слыхали, этот цыпленок с меня пример брать не желает? Разве я прошу тебя: возьми с меня пример? Только переступил порог войны и, как сверчок в хате, надоедает. Вот ты у меня посвистишь, я тебе нарву уши, а делать будешь так, как я говорю. Спрашиваю Сидорова: -- Что же у вас там вышло? -- А пусть он сам и рассказывает, раз начал. Я постарше его, мне и поправлять его. Комсомольское собрание вроде уходило в сторону, но любопытство донимало каждого, хотелось знать, что же все-таки произошло между Костриковым и Сидоровым. Поднялся Костриков. -- Два дня тому назад, -- сказал он, -- фашисты мелкими группами начали продвигаться по склону высоты. Их прикрывали пулеметы справа и слева. Я начал клинить пулеметы, а Сидоров в это время стреляет фашистов, увеличивает свой персональный счет. В то время, пока Сидоров увеличивал свой персональный счет, фашистские пулеметчики тяжело ранили четырех наших солдат. Останутся они живые или нет -- это еще вопрос. Сидоров личное считает выше жизни товарищей. -- Война без жертв не бывает. При чем тут я? -- оправдывается Сидоров. -- Из тех пулеметов, что были против меня, фашисты почти не стреляли, они как приманка на бруствере стояли. Не поспели приладиться к пулемету, как я каску вместе с головой продырявил. Как ни оправдывался Сидоров, мы вынесли ему порицание. В ту же ночь я пошел с ним на его участок. Замаскировались на площадке водосточной расщелины оврага Долгий и стали вести наблюдение в сторону гитлеровского дзота. Пулемет из фашистского дзота отбивал равномерную дробь, трассирующие пули веером прошивали темноту на широком фронте. -- Почему ты не сказал, что тут есть ночной пулемет? -- спросил я Сидорова. -- Пули этого пулемета нас не тронут, -- ответил он. -- Ах, вот как ты мыслишь, -- возмутился я. -- Завтра же проси перевод в другую часть. Ночью я притащил сюда бронебойку и двумя выстрелами заткнул глотку ночному пулемету. Мне помог решить эту задачу Охрим Васильченко. Перед рассветом за мной прибежал связной: -- Вызывает начальник штаба батальона. Повременив немного, мы с Охримом направились сначала к своему блиндажу. Послышались встречные шаги. Васильченко и я прижались к стенке окопа. Солдаты из тыла несли завтрак. Прошли рядом и не заметили нас. Вот она, сила маскировки! Около нашего блиндажа толпились незнакомые люди. Все, как [77] один, курили. Пахло крепким дымом. -- Что вы тут столпились, расходись! -- скомандовал я хозяйским тоном. Лишь на одного не подействовал мой голос. Передо мной, широко расставив ноги, стоял здоровенный солдат. Хотя ростом он и не взял, но в плечах -- косая сажень. Сила чувствовалась в этом солдате, да и характер, видать, задиристый. Все расступились, все услышали меня, а он стоит, как столб. Я потрогал его за плечо. Не поворачивая головы, он пробасил: -- Ну, что тебе? -- Идем в блиндаж. -- Меня туда не просят. -- А раз не просят, что в пустую гильзу глаза пялишь? -- Я не пялю, -- ответил солдат, -- а слушаю. -- Зачем напрасно ушами хлопать? Собрались тут и ждете, когда полетят фашистские гранаты. -- Ты смотри, петух невелик, а какой широкий в перьях, раскудахтался. Может, крылышки подрезать, чтоб не отрывались от грешной земли? Из блиндажа вышел лейтенант Федосов. Увидев меня, он сказал: -- Я тебя жду. -- В честь какого праздника собрался здесь митинг? Все посты оголены перед носом противника. -- Ты зря горячишься. Это штурмовая группа, так сказать, резервная. Где какая заваруха, стычка, так мы сразу на тот участок эту группу двинем. По дороге к штабу батальона лейтенант рассказал мне о назначении подвижных штурмовых групп. -- В них подбираются самые отчаянные и крепкие люди... -- Понятно, -- ответил я, -- один из таких вот только сейчас собирался обрезать мне крылья. -- Не обижайся на него, это хороший бронебойщик, -- успокоил меня лейтенант. -- Ну, а зачем вызывают меня в штаб батальона? -- спросил я. -- Сейчас увидишь. Комбат велел позвать тебя: пусть, говорит, посмотрит Зайцев, какие у него снайперы ротозеи. В блиндаже штаба батальона шел допрос пленного, которого взял капитан Краснов. Здоровенный ефрейтор просил капитана не расстреливать его, так как он знает очень много и все расскажет в штабе, но не здесь. Допрос закончился, и мне удалось узнать подробности о том, как был взят пленный. Еще позавчера капитан Краснов узнал от разведчиков о расположении немецкой противотанковой батареи и решил проверить или, точнее, воочию убедиться, правильно ли докладывают разведчики. Вылазка была продумана хорошо, до малейших деталей. Взяв с собой двух крепких минометчиков, капитан облачился в маскхалат такого же цвета, как у немцев, через плечо перекинул ремень телефонного аппарата, повесил на шею автомат немецкого образца, даже сбоку гранаты болтались с длинными рукоятками. Судя по всему, капитан -- любитель острых ощущений -- на этот раз не без риска решил испытать свою фортуну: он прошел со своими помощниками в немецкой форме не замеченным на нашем участке, перебрался через передний край, миновал заминированные участки на нейтральной и оказался в расположении противника. Под руку попался телефонный провод, по которому смельчаки решили пробраться к командному пункту батареи противника. Вскоре они встретили немецкого телефониста, который стал жаловаться, что его измучили порывы на линии, нет покоя ни днем, ни ночью, командир батареи смотрит на него, как на ишака... -- Сейчас мы тебе поможем, -- [78] сказал Краснов, зная немножко немецкий язык. -- Вы серб? -- насторожился телефонист. -- Да, серб, -- ответил Краснов и тут же понял, что дальше продвигаться -- неоправданный риск: опознают. Пришлось стукнуть телефониста по затылку, заткнуть ему рот перчаткой и волочиться с ним обратно. -- Как же все-таки вы пробрались незамеченными по нашему участку? -- спросил я капитана. Тот улыбнулся и задумчиво ответил: -- Не удивляйся: когда рыбак видит, что поплавок его удочки запрыгал -- клюет крупный лещ, -- у этого рыбака можно на спине рисовать чертиков, и он не заметит. Психологический расчет. Это тебе надо учесть, и не ругай напрасно своих снайперов, лучше учи их осмотрительности. Мне осталось сказать только одно слово: -- Спасибо! Да, в снайперском деле нельзя не учитывать то, что называется психологией поиска важной цели. Увлечешься, захватит тебя азарт борьбы с коварным, хитрым снайпером, и не замечаешь, что делается справа, слева и за спиной. Теряется осмотрительность. Хороший урок преподал мне капитан Краснов. Об этом надо крепко подумать. 15. Доверие В сумерках пробираемся на батарею Ильи Шуклина, известного в нашей дивизии истребителя танков, отличившегося еще в дни боев в районе Касторной. И люди у него в батарее -- один к одному, отважные, как сам командир. Нас окликнул артиллерист с автоматом в руках, с подвешенными у пояса гранатами. Он возник перед нами неожиданно и упер в мою грудь дуло автомата: -- Не шевелись, продырявлю! Я спокойно отвел дуло автомата: -- Феофанов, не дури, тут все свои. -- Проверяю на стойкость, -- ответил часовой. Это был мой друг Василий Феофанов, позже он стал моим учеником. Феофанов свистнул. Из-за железобетонной глыбы вышел солдат, сменил моего друга, и мы двинулись к подвалу командира батареи. Невдалеке маячила знаменитая заводская труба с пробитым боком. К ней тянулись телефонные провода почти из всех артиллерийских полков армии: главный корректировочный пункт Сталинграда. Об этом знал противник. Сколько бомб, снарядов, мин было истрачено, чтобы разрушить эту трубу, -- сотни, тысячи, однако пункт корректировки не прекращал работу. И лишь совсем недавно тут появились снайперы противника, и наши корректировщики один за другим начали выходить из строя. Нарушилась точность огня наших батарей. Артиллеристы попросили помощи у своего командующего, генерала Пожарского. Вот по этой причине мы, снайперы, и оказались в гостях у Шуклина. Илья -- человек добрый, с открытой душой: за хороший поступок мог схватить солдата в объятия, расцеловать, как любимую девушку. Вот теперь и я крутился в его лапах, а он приговаривал: -- Ай да Василий! Как я мог отказаться от тебя в Красноуфимске?! Уж больно ты с виду неказист... А теперь слушай, что получилось: фашистские снайперы прижали, на трубе нельзя появиться, голову высунуть не дают. Откуда стреляют -- не понять. Выручай, Вася. Наверху гудели артиллерийские раскаты. Но здесь, в подземелье [79] Шуклина, на такую мелочь никто внимания не обращал. Пулеметных же очередей, разрывов гранат совсем не было слышно. -- Вот ваша комната, товарищи снайперы, отдыхайте, приводите свое оружие в готовность, -- сказал Шуклин, открывая палаточную дверь в помещение с нарами на три человека. Здесь остались Морозов, Шайкин, Куликов. В следующем отсеке разместились Васильченко, Горожаев, Воловатых, Дрыкер. -- А мы с тобой, главный, пойдем в мой отсек, -- предложил мне Шуклин, -- там пришел товарищ из политотдела армии, информатор, интересуется, как вы будете готовиться к дуэли с фашистскими снайперами. Он нашенский, сибиряк, обстрелянный... Мы пересекли коридор, завернули за угол и оказались в командирском отсеке. Вместо нар -- вдоль стен солдатские койки, посредине стол, сколоченный из досок. На нем разрезанная буханка серого хлеба, и -- чудо! -- на тарелке стопкой, совсем по-домашнему, блины. На другом конце стола перед семилинейной лампой, уткнувшись в записную книжку, сидел белокурый курносый человек. На петлицах "шпала" -- капитан или старший политрук. Я, кажется, видел его на переправе в день прибытия в Сталинград. Тогда он отводил наших морячков подальше от причалов... Однако сейчас главное мое внимание привлекли поджаренные, ноздреватые блины. Это была роскошь. От восторга я даже охнул. -- Отлично живете, товарищ старший лейтенант, -- сказал я Шуклину, -- может, еще сибирские пельмени на вашей кухне есть? -- Можно и сибирские пельмени, только сперва заработай, а за артиллеристами дело не станет! Шуклин посадил меня за стол рядом с собой. Началось истребление блинов. Лишь этот белокурый со "шпалой" на петлицах вроде зазевался: не отрывая глаз от записной книжки, он протянул руку к тарелке, но она была уже пуста. Удивленно подняв глаза, он встретился с моей улыбкой. -- Вижу, к вам, товарищ Шуклин, пришло подкрепление. Кажется, из резерва командующего? -- Да, -- ответил я за Шуклина, -- из резерва, с Мамаева кургана! Белокурый вроде не понял моей иронии, улыбнулся, протянул мне руку: -- Иван Григорьев. -- Василий Зайцев, -- ответил я, пожимая его крепкую руку. -- Так какую обиду причинил снайперам Мамаев курган? -- спросил он, как бы выясняя причину нашего появления здесь, на заводе "Красный Октябрь". Этот вопрос озадачил меня. Я пристально посмотрел на Григорьева и ответил: -- Приказ командира -- для солдата закон. -- Это мне известно, но меня интересует другое... "Что он лезет мне в душу?" -- почему-то возмутился я и незаметно для себя повысил тон: -- Во-первых, на Мамаевом кургане и на заводе "Красный Октябрь" одинаково горячо. Во-вторых... Я перевел дух для нового "выстрела", но Григорьев обезоружил меня. -- Не горячись... -- И, помолчав, назвал меня по имени: -- Вася, ты не понял меня: речь идет о твоем настроении. Ведь я уже месяц пишу о тебе в сводках. Мамаев курган -- ключевая позиция нашей обороны, и мне интересно, как ты себя чувствуешь здесь... Мне понравилась его оценка позиций на Мамаевом кургане. Появилось желание поговорить с ним по душам. Мы отошли к стенке, сели на [80] скамейку, закурили, и я стал рассказывать о том, что было пережито и передумано в дни боев на склонах Мамаева кургана. -- Вот выползаем на Мамаев, в район водонапорных баков. Многих поцарапает, другие на месте лягут, а я невредим. Говорят, везет. Раненых -- в госпиталь, а я везучий, ползу опять по окопам... Вызвали вот теперь к берегу Волги. -- Тут я Григорьева уколол: -- К Волге потянуло, вроде дезертировал с опасного участка. Будто я виноват, что не остался на кургане в числе мертвых... -- Да я тебе верю, -- прервал меня Григорьев, -- только ты меньше думай о себе "в числе мертвых". Я согласился: -- Стараюсь. -- И стараться не надо, -- возразил он, -- просто не слушай, не замечай такие разговоры. Это говорят завистники, ревнивые к славе. Сейчас ты нужен здесь. И пусть посмотрят, как этот "дезертир" работает... Григорьев, конечно, преувеличивал мои возможности, но как важно, когда человек тебя понимает, верит тебе. Вера, доверие -- какая это сила! Без доверия сохнет душа, быстро иссякают силы, и ты превращаешься в бескрылого зяблика, который, кажется, ни на что не способен. А когда тебе верят, то и невыполнимое становится возможным. Силы твои словно удваиваются. Доверие -- источник солдатского вдохновения, решимости, осмысленного шага к подвигу. А вера -- мать дружбы и солдатской храбрости. Вот где для командира и политработника ключи к солдатскому сердцу, к тайникам той скрытой энергии, о которой солдат порою и сам не знает. Не берусь судить обо всех, но по личному опыту скажу: если бы мне не верили, брали бы под сомнение результаты моих одиночных выходов "на охоту", я, возможно, не рисковал бы так, и многие из целей, которые я поразил, остались бы ликвидированными только на бумаге. Больше того, оберегая веру в себя, доверие командиров и товарищей, я оставлял свой личный счет без изменений, если не было уверенности, что цель поразил... Поэтому были расхождения в цифрах, которые давались в донесениях о снайперах, и моим личным счетом. "Плюсовали" мне порой по сведениям наблюдателей: сделал три выстрела -- значит, ставь в сводку цифру 3. А ведь не все наблюдатели видели цели так, как видел их я. Они судили о результатах лишь по количеству выстрелов и собранных в моей ячейке гильз. Но что стало с этими целями -- об этом знал порою только я. И правы были те контролеры, которые хотя и верили нам, но сами шли на участки, где до этого нельзя было поднять головы. Такой контроль обязывал нас ко многому. Тут вступал в силу закон взаимного доверия. И потом, разве можно рисковать жизнью человека ради новой цифры в итоговой сводке против твоей фамилии? Вот почему у меня были заготовлены таблички: "Осторожно! Этот участок пристрелян фашистским снайпером!" Я выставлял эти таблички там, где мне доводилось "охотиться", и снимал, только когда был уверен, что с этим снайпером или метким пулеметчиком покончено. Об этом я и говорил тогда Григорьеву. Говорил о чести снайперов, о своих товарищах, о собственных поисках и находках в групповой снайперской тактике (впоследствии все это стало предметом обсуждения в одном из отделов Генерального штаба: Григорьев как-то успел записать мою исповедь и передать ее командованию в виде статьи). Григорьев ушел, а у меня еще больше разгорелось желание как можно скорее приступить к борьбе со снайперами противника, которые [81] уничтожали наших корректировщиков. За ночь мне удалось побеседовать со многими артиллеристами, очевидцами гибели корректировщиков. Илья Шуклин помог начертить несколько схем, по которым мои снайперы могли понять -- с каких точек, под каким углом велся огонь по корректировщикам на трубе, какова была траектория, а значит, и расстояние полета пули от канала ствола до вершины трубы. Расчеты, чертежи, даже детальный разбор корпуса оптического прибора, пробитого снайперской пулей, подсказали мне, как надо действовать завтра. Продуманная ночью схема размещения снайперов оказалась более чем удачной. Здесь, в отличие от позиции на Мамаевом кургане, нагромождения заводских развалин ограничивали обзор: оптика то и дело накатывалась на рваную арматуру, на вздыбившиеся металлические конструкции, на обвалившиеся крыши, на перекошенные стены. Значит, чтобы произвести выстрел по наблюдателям на трубе, надо отойти на большое расстояние или выбрать просвет в развалинах. Других путей нет. Поэтому мы сразу стали прощупывать просветы на всю глубину и не ошиблись. Снайперская оптика позволяла видеть буквально зрачки глаз гитлеровских солдат, но мы не спешили, вели огонь только по снайперам и наиболее опасным пулеметным точкам. К полудню я израсходовал обойму. Мой напарник Куликов тоже. Морозов и Шайкин -- по две обоймы. Хорошо стреляли Горожаев, Васильченко. Вечером, чтобы убедиться в результатах, я попросил Шуклина поднять на трубу манекен корректировщика. Отчаянный Илья Шуклин сам полез туда. Разумеется, я не мог его удерживать, но пока он туда забирался, у меня пересохло в горле. Но вот Илья крикнул в телефон: -- Батарея! По первому реперу одним снарядом... Огонь! Прошла минута. Где-то прогремел выстрел. -- Хорошо! По второму, двумя снарядами... Огонь! Так Илья Шуклин провел вечернюю артиллерийскую зорьку. Утром следующего дня корректировщики стали передавать на огневые позиции необходимые поправки. И только когда заработали батареи, расположенные на той стороне Волги, я почувствовал, как устал. В голове гудело, глаза резало, словно в них насыпали битое стекло. Надо было поспать хотя бы часок. И я, едва добравшись до первого же подвала, уснул. Уснул, не подозревая, что возобновление работы корректировщиков вызовет у врага бешеную ярость. Проснулся от сильного удара в плечо. Вскочил, схватил винтовку. Вокруг все гудело. С потолка сыпались кирпичи. По стенам метались большие языки пламени. Наконец, увидел просвет, выскочил из подвала, прижался к земле. Справа и слева рвутся бомбы. Одна, вторая, третья -- метрах в тридцати -- сорока от меня. Взрывные волны перевертывали меня с живота на спину и обратно. Вдруг я оказался в какой-то яме, наверное, в воронке от бомбы. Слежу за небом. Вереницы пикировщиков отвесно бросаются вниз почти до самой земли, затем с ревом взмывают к тучам. По земле носятся огненные смерчи. Наконец в воздухе стало тихо. Гитлеровцы бросились в атаку: под прикрытием бомбежки они накопились у стен завода и теперь ринулись в проломы стен, в просветы между разрушенными зданиями цехов. Слышны их крики, команды. И словно этого момента ждали наши пулеметы -- заработали дружно, неистово, [82] без передышки. Захлопали взрывы гранат. По этим взрывам мне стало ясно, где свои, где чужие. Бегу помочь ребятам: настало наше время! Бью на выбор, не считая выстрелов. Целю в тех, кто во второй линии, за спинами своих солдат... Бью, пока не пустеет подсумок. Бой начал стихать лишь к вечеру. Теперь мне надо собрать своих снайперов. Место сбора -- батарея Шуклина, точнее -- труба с пробоиной: хороший ориентир, виден со всех сторон. Пробираюсь туда через боевые порядки 39-й и 45-й дивизий. Тут все перемешалось. Противнику все же удалось занять северную часть завода "Красный Октябрь" и вплотную подойти на этом участке к берегу Волги. Сейчас сюда подтягиваются подразделения из резерва. Особенно много бойцов из Богунского и Таращанского полков 45-й дивизии имени Щорса. Они должны уничтожить прорвавшихся к Волге гитлеровцев. В сумерках добрались до своих. В условленном месте, на площадке восточнее трубы, меня ждали Куликов, Горожаев, Шайкин и Морозов. Не было Васильченко, Воловатых, Дрыкера... Перевязав друг другу раны, мы пошли искать их. Нашли только утром под берегом Волги, у санитарного причала. Дрыкер, Воловатых и Васильченко оказались здесь не по своей воле. Их принесли санитары. Воловатых и Васильченко были контужены. Они не могли стоять на ногах. Дрыкера сильно тошнило. Опухшие, с красными глазами, лежали они на берегу, на голых камнях без подстилок. За минувший день тут скопилось несколько сот раненых, и санитары не успевали присматривать за всеми. Переправа не работала. Мы забрали своих товарищей и поднялись по Банному оврагу в расположение штаба своей 284-й дивизии. Разместили нас в двух блиндажах оружейных мастерских. Первым к нам заглянул Николай Логвиненко. Он был назначен на должность начальника штаба второго батальона и прибыл в штаб полка по приказу начальника штаба капитана Питерского. Вскоре сюда зашел и бригадный комиссар Константин Терентьевич Зубков. В это время медицинские сестры Люда Яблонская и Женя Косова как раз обрабатывали раненых, смывали кровоподтеки. Наше обмундирование было изорвано в клочья. Комиссар приказал заменить его и подстричь нас всех под машинку. Старшина хозвзвода Михаил Бабаев принес комплект летнего обмундирования. Вымытые, подстриженные, чисто выбритые, мы стали похожи на призывников в плохо подобранной амуниции. На мне, например, все топорщилось, гимнастерка висела мешком, сапоги хлябали -- на четыре размера больше... Пришел командир дивизии полковник Николай Филиппович Батюк. Его привел сюда Зубков. Как старший команды я доложил о выполнении задания, о потерях снайперов. Комдив окинул нас взглядом, пристально посмотрел на меня и засмеялся. Смеялся он заразительно, но это бывало редко: он всегда выглядел недовольным. Пустых докладов Батюк терпеть не мог, поэтому многие штабные работники старались больше молчать при нем. И я, признаться, ждал от него разноса за что-нибудь (разве знаешь, за какие неполадки может отругать старший командир), но комдив рассмеялся, и в блиндаже стало как будто уютнее, теплее. -- Кто это вас так разрисовал? -- спросил Батюк, глядя на лица снайперов. -- Медицинская сестра Яблонская. -- За что же это она вас так размалевала? -- За фрицев, -- ответил Куликов. -- Ну хорошо, до свадьбы времени [83] много. Слушайте свою задачу: в три часа ночи командарм будет проходить мимо наших блиндажей... К этому времени в Банный овраг подойдут снайперы из других дивизий. До трех часов отдохните. А ты, Зайцев, в этом обмундировании похож на огородное чучело. Ступай в блиндаж к бригадному комиссару, там переоденешься. Я покраснел и уже готов был отказаться, но комиссар кивком головы дал понять: "Не ерепенься!" У входа в блиндаж комиссара стоял молоденький небольшого роста солдат. Он курил трубку, набитую табаком "золотое руно". -- Скажи, дорогой интеллигент, -- обратился я к нему, -- где тут блиндаж комиссара? Он посмотрел на меня пристально и отпарировал: -- Я тебя, огородное чучело, уже давно жду. Заходи... В блиндаже ко мне подошла девушка в гимнастерке, перетянутой широким офицерским ремнем с висевшей на нем маленькой кобурой. Протянула мне руку. -- Лида. -- Василий Зайцев, -- ответил я. И тут же она засыпала меня вопросами: -- Правда ли пишут в газетах, что вы на дуэли с фашистским снайпером пользовались зеркальцем? Интересно, кто это вам одолжил его? Откуда знаю? Да ведь наш бригадный комиссар собирает вырезки из газет о ваших делах. Вот и ответственный за это дело -- Алеша Афанасьев... Мой проводник расплылся в улыбке. -- Вы меня извините, -- сказал он, -- я вас не знал в лицо, думал, пришел какой-то агитатор, вот и провел в блиндаж к комиссару, -- у него сегодня вроде бы совещание. А вы действительно Зайцев? Я достал комсомольский билет, протянул Алеше. -- Вот здорово! -- воскликнул он. -- Будет хорошая статья: "Василий Зайцев в гостях у бригадного комиссара Зубкова". Появился Зубков. Он улыбнулся и сказал: -- Можешь, Алеша, не радоваться, такой статьи в газете не будет. Будет статья: "Снайперы 284-й стрелковой дивизии на беседе у командующего 62-й армии генерал-лейтенанта Чуйкова". Он прошел в угол, достал кожаный портфель, вытащил общую тетрадь и сказал мне: -- Садись поближе, давай побеседуем, а то времени у нас мало. Рассказывай. -- О чем, товарищ бригадный комиссар? -- спросил я. -- Расскажи свою биографию. -- Зайцев Василий Григорьевич, родился в 1915 году, в лесу, на Урале... Комиссар перебил меня: -- Обожди, Василий, как это понимать -- родился в лесу? Наверное, все-таки в деревне какой-нибудь. А то, по-твоему, выходит в дремучем лесу, под пеньком! -- Нет, товарищ бригадный комиссар, родился я в лесу, в бане лесника, в страстную неделю. На второй день моего рождения мать увидела у меня два зуба. Плохая примета -- меня должны были разорвать хищные звери... Отец воевал в империалистическую войну, служил солдатом 8-й гвардейской Брусиловской армии. Вернулся домой инвалидом в 1917 году. В детстве мне дали прозвище -- Басурман. Учиться мне было негде. Дед учил ремеслу следопыта, охотника. Я хорошо стрелял, умел расставлять петли на заячьих тропах, силками ловил косачей, шатром накрывал рябчиков, с дерева набрасывал аркан на рога диких козлов... Незаметно я увлекся воспоминаниями. И снова получилась исповедь... В дверях показался начальник политотдела подполковник Василий [84] Захарович Ткаченко. Бригадный комиссар захлопнул тетрадь. -- Ну, хорошо, Василий, продолжим в следующий раз, а сейчас иди переоденься. Алеша и Лида ждали меня в соседнем отсеке. На нарах горкой лежало чистое обмундирование и даже новенькая пилотка, а на пилотке -- носовой платок! Возле нар стояла пара яловых, поношенных, правда, но добротных сапог. -- Переодевайтесь, а потом пойдем ужинать, -- сказала Лида и ушла. Я удивленно смотрел на вещи. Обмундирование подошло мне, как по заказу. Оказалось, оно принадлежало бригадному комиссару Зубкову. Только на ремне не хватало дырочек... Из окопного солдата я превратился в "пижона" -- так назвала меня Лида за ужином. В три часа ночи снайперы наших полков собрались в блиндаже командира дивизии. Здесь был уже и Григорьев. Появился Василий Иванович Чуйков. Он поздоровался с каждым за руку, затем, улыбаясь, сказал: -- Какие вы красивые все, залатанные, с наклейками. Видать, крепко вас поцарапали. Что ж делать... -- Товарищ командующий, эти латки не мешают фашистов бить, -- ответил я за всех. -- Мы готовы выполнить любое задание. -- Спасибо, -- сказал Чуйков. -- А за одного битого двух небитых дают... Деретесь вы молодцами, фашистов бьете хорошо. Но, несмотря на это, противнику удалось захватить северо-западную часть завода "Красный Октябрь". Там идет жаркий бой. Вы, снайперы, можете принести большую пользу. Знаю, что трое ваших товарищей лежат... -- Чуйков посмотрел на Григорьева. -- А получилось это по простой причине: вас захватил азарт, и вы, как говорится, потеряли свое снайперское лицо, превратились в автоматчиков, в обыкновенных солдат... Ругать вас за это надо, крепко ругать. С тебя, Василий Зайцев, особый спрос. Ты должен дорожить каждым снайпером своей группы. Чуйков посмотрел на часы -- видно, время подгоняло его. Он встал, передал Григорьеву тетрадь, на страницах которой была записана моя исповедь. -- Не буду утомлять вас общими разговорами. Перед нами стоят конкретные задачи: бить врага наверняка и без промаха. За каждую ошибку мы расплачиваемся кровью. Так вот, пусть каждый из вас подумает, отчитается перед своей совестью, поговорит с ней по большому счету -- и тогда станет ясно, как надо действовать в такой обстановке. Совесть -- строгий и справедливый судья. Желаю успехов! -- и Василий Иванович вышел из блиндажа. Я остался один со своими мыслями. Думал о разном. Много дало мне сражение под Сталинградом. Повзрослел и возмужал. Я чувствовал себя уже не тем солдатом, каким был месяц-два тому назад... 16. Обида Мне запомнились слова генерала Чуйкова. Обстановка в самом деле складывалась так, что каждый должен был спросить себя, свою совесть: а все ли ты сделал, чтобы не допустить врага к Волге, оправдать надежду народа, выраженную в письме Сталину: "Враг будет остановлен и разбит у стен Сталинграда". Ведь после стольких дней жестоких оборонительных боев, решительных контратак и дерзких ударов мелких штурмовых групп, придавших нашим рубежам невиданную упругость, врагу все же удалось захватить часть завода "Красный Октябрь" и вплотную подойти на этом участке к Волге. Полки, обороняющие район Баррикад, оказались отрезанными от главных сил армии. Такой успех может окрылить гитлеровцев, [85] и они, поверив в возможность полностью захватить сталинградский берег Волги, начнут трубить на весь мир, что уже овладели крепостью большевиков на Волге и теперь осталось только добить разрозненные части... Да, совесть подсказывала, нет, не подсказывала, а диктовала, приказывала: забыть о своих ранах, об усталости, обо всем личном, мобилизовать все свои силы, всю волю для того, чтобы лишить врага надежд на победу в Сталинграде. Совесть приказывала: сражаться, презирая смерть. А это значило: не жди особых команд, проявляй активность сам, навязывай врагу свою волю -- и бей! Тогда, в те дни, я, может быть, не осознавал этого так ясно, как сейчас. Я скорее чувствовал это всем своим существом, не раздумывал. Да и некогда было тогда раздумывать -- надо было действовать. [86] Такое же чувство, как мне казалось, испытывали в тот момент все снайперы моей группы, все командиры и политработники, встретившиеся в блиндаже штаба дивизии с командиром. Все, за исключением капитана Питерского. Быть может, я тогда ошибался и был по-солдатски слишком прям в своем суждении, но вот и теперь, когда прошло столько времени, не могу изменить своего мнения на этот счет... Сразу же после встречи с генералом Чуйковым наша группа снайперов поспешила на позиции в район завода "Красный Октябрь". Чутье подсказывало мне, что мы должны затемно обосноваться на фланге группировки противника, которая прорывается к Волге, и метким огнем вышибать из строя тех, кто ведет немецких солдат в бой. На всякий случай каждый из нас захватил с собой, кроме снайперской винтовки, по автомату с запасными дисками и по сумке гранат. Бежали напрямик, через окопы и траншеи, не пригибаясь. Ни разу не передохнули. Рассвет застал нас перед развилкой Банного оврага, правый рукав которого вел к заводскому поселку. Это была удачная позиция для ведения флангового огня и скрытного маневра. Но фашистские разведчики тоже не дремали, заметили выход русских снайперов на фланговую позицию. Не прошло и пяти минут, как по дну оврага веером рассыпались мины. Поднялись столбы земли и дыма. Мы попали под огневой вал. Все вокруг потемнело. Земля и воздух в овраге кипели, сотрясая берега. Так прошло полчаса, а гул разрывов все не смолкал. Потом огневой вал разделился на два: один пополз на север, другой продолжал долбить землю возле нас. Но легче не стало, потому что все усиливался пулеметно-автоматный огонь. От дыма и пыли становилось душно. Мы лежали на дне траншеи, ожидая конца артобработки и начала атаки, держа наготове автоматы и гранаты... Наконец все стихло, но немцы почему-то в атаку не пошли. И тут, словно привидение, на дне оврага возник черный, будто обугленный, человек с трубкой в зубах. Лишь по отвислым усам мы опознали начальника штаба второго батальона Логвиненко. Он заметил прижавшихся в траншее снайперов и направился к нам. -- Живы? А в овраге все перепахано. Фашисты думали, тут много живой силы, а оказался один я... Вот они мне и дали! Интересно, зачем пришел сюда Логвиненко? Не за тем же, чтобы вызвать на себя этот огонь... Логвиненко взял у меня окопный перископ и припал к брустверу. Мы приступили к своим снайперским делам. Фашисты показывались редко, но ни один не уходил безнаказанно. Сделал выстрел и Николай Логвиненко. Я видел, как дернулась голова фашиста и слетела каска... -- Ну как, главный, убил я фашиста или нет? -- допытывался он, будто от моего мнения зависело -- будет жить тот фашист или нет. -- По-моему, выстрел удачный, -- ответил я. Логвиненко помолчал, затем, уже другим тоном, спросил: -- Видишь, под плитой наблюдательный пункт? -- Вижу. -- И артиллерийскую трубу видишь? -- Вижу и трубу. -- Хорошо. Тогда слушай меня. Три дня назад вы вернули зрение нашему корректировочному пункту на заводской трубе. Теперь перед вами задача -- лишить зрения фашистских корректировщиков. Ясно? Ну, раз ясно, то приступайте. -- И Логвиненко ушел. Задача была первостепенной важности. Корректировщики и наблюдатели противника руководили огнем [87] своей артиллерии, которая била по нашим частям, атаковавшим противника, прорвавшегося вчера к Волге. Поэтому медлить было нельзя. Логвиненко, спасибо ему, подсказал, где у них главный наблюдательный пункт. Мы быстро обнаружили смотровые щели под бетонной плитой над блиндажом. Сидят там, стервецы, поблескивают своей просветленной оптикой. Сейчас мы вам ее продырявим!.. Шесть щелей. Я распределил их среди своих товарищей. Прогремел залп шести винтовок. Через три минуты -- второй. Этот второй залп мы сделали для страховки: не пытайтесь, гады, менять разбитую оптику, вас стережет точная пуля! Прошло некоторое время, и над заводом загудели пикировщики. Фугасные бомбы большой силы сотрясали землю. Подымались тяжелые слоистые пласты красной кирпичной пыли, дробленого бетона, черного дыма и рыжего огня. А что было делать нам? Тут снайперская винтовка не поможет... И вот нас будто подбрасывает какая-то неведомая сила. Бежим вперед, к позициям противника, к заводской ограде: там мы сможем встретить гитлеровцев огнем автоматов и гранатами. Мелкий осколок мины впивается в щеку Васильченко. Останавливаться нельзя. Охрим на ходу вырывает осколок и заклеивает щеку пластырем. -- Ну, как? -- спросил я его, когда мы спрыгнули в траншею возле забора. -- Хорошо, тильки голова болить. В воздухе по-прежнему кружили стервятники. Пулеметные очереди пикировщиков долбят кирпичный забор над нашими головами. Одна пуля, тронув мою каску, разорвалась. Мелкие осколки ужалили плечо, локоть. Я инстинктивно вскочил. Глупо, конечно, но бывает ведь, когда солдат на какое-то время теряет контроль за своими действиями и бежит, не зная, куда и зачем... К тому же чем дольше находишься под разрывами бомб, мин, снарядов, под пулеметным огнем, тем меньше замечаешь опасность. Что-то подобное случилось и со мной. Бегу ошалело, не пригибаясь... Благо Васильченко успел догнать меня, схватил за воротник и осадил перед грудой рваной арматуры. Отдышались. Смотрю -- справа, слева в окопах прижались наши солдаты. Они не могут поднять головы, а гитлеровцы гуляют по своему переднему краю во весь рост: обнаглели, пользуясь налетом своей авиации... -- Надо проучить их, -- сказал Васильченко, прикладывая к плечу винтовку. Я последовал его примеру. Четыре гитлеровца шли с патронными ящиками на плечах. Шли не торопясь, вразвалку. Не сговариваясь, Охрим стреляет в первого, я -- в следующего. Оставшиеся двое получают свое во вторую очередь. Но Охрим недоволен: после второго выстрела у него раздуло гильзу в патроннике -- заело затвор. Над головами снова нарастал гул самолетов. Они ложатся на курс бомбежки нашего участка. Теперь уже я принимаю осмысленное решение: тяну Охрима за собой в укрытие, под фундамент заводской стены. Взрывы бомб раскачивают стену. Нам кажется, что наше укрытие сжимается, становится все меньше и меньше... Охрим сидит с опущенной головой, злой. Что ему теперь делать без своей снайперки? Но вот гильза оказывается на моей ладони, и Васильченко поднимает голову. Однако в этот час нужнее были автоматчики, а не снайперы. И мы незаметно для себя превратились в автоматчиков: ходили в контратаки, забрасывали врага гранатами... Во время одной из контратак присоединившийся к нам Виктор Медведев вошел в такой азарт, что не заметил, как за его спиной оказались [88] гитлеровцы. Они схватили его, оглушили прикладом по голове, заткнули рот кляпом и поволокли. Откуда появилось столько силы в моем голосе, не знаю, но когда я крикнул товарищам: "За мной!" -- мне показалось, что услышали все, кто был поблизости. Перемахнув через нагромождения поваленных вагонов, мы перехватили путь, по которому отходили гитлеровцы с Виктором Медведевым. Засада получилась удачной. Немцы пытались скрыться за развалинами индивидуальных домов, но не успели. Виктор был освобожден. Кроме того, нам удалось взять одного гитлеровца живьем. Это оказался здоровый рыжий немец, в теплом женском платке и теплой шубе. Вот из-за этого-то пленного немца все и произошло. Дело в том, что нам не удалось сохранить его: на обратном пути мы попали под пулеметный огонь, и первая же очередь раздробила ему голову. Прижатые огнем пулемета, мы долго отсиживались в воронке от бомбы. Виктор Медведев лежал у нас на руках без сознания, голова его была залита кровью... Лишь в сумерках добрались до блиндажа командира роты автоматчиков третьего батальона Евгения Шетилова. И тут узнали, что с самого утра меня разыскивает капитан Питерский. Он разносил связистов, требуя разыскать Зайцева. Где только нас ни искали, но даже опытные дивизионные разведчики не могли обнаружить ни одного снайпера из моей группы. И капитан Питерский успел внушить всем командирам подразделения полка, чтобы нас взяли под надзор, как уклоняющихся от выполнения боевых задач... Вот почему Евгений Шетилов, знавший меня с первого дня боев в Сталинграде, сейчас при встрече заговорил со мной строго: -- Где вы были? Неужели он готов обвинить нас в трусости? У меня похолодело под лопатками. Я не находил слов для ответа. -- Нет, Вася, я не думаю о тебе плохо, но ты должен сказать мне -- где вы были? Связист Александр Блинов уже позвонил в штаб полка и доложил, что снайперы пришли в роту. Капитан Питерский потребовал меня к телефону. -- Ну, братцы морячки, считай, попал в западню наш главный, сейчас будет по телефону уничтожен! -- сказал кто-то за моей спиной, а Блинов предупредил: -- Вася, держись, не робей. Блинов не ошибся. Капитан Питерский ругал меня отборной бранью. Мои попытки сказать что-то в ответ пресекались выкриками: -- Молчать! Наконец я успел сказать: -- Прошу прислать капитана Ракитянского, разобрать документы пленного... Питерский не дождался окончания моей фразы, закричал: -- Где пленный?! Я не совсем правильно понял вопрос начальника штаба и ответил: -- Убили... Вот тут и началось: -- Тебя расстрелять мало! -- кричал он. -- Мы теряем лучших людей, чтобы добыть "языка", а ты самовольно расстреливаешь пленных! Приказываю сейчас же явиться и доложить хозяину о своих действиях. Отстраняю тебя от командования снайперской группой! Передав телефонную трубку связисту, я вышел из блиндажа. За мной последовали Куликов, Двояшкин, Костриков, Шайкин, Морозов, Горожаев, Абзалов, а Виктор Медведев остался в блиндаже: ему трудно было подняться. -- Ну, вот что, друзья, -- сказал я, -- меня отстранили. Старшим у вас теперь будет Николай Куликов. -- А почему не Виктор Медведев? -- возразил Николай. [89] -- Виктора надо доставить в медпункт полка. -- Пока темно, пошли все вместе, и Виктора возьмем с собой, -- сказал Шайкин. От железнодорожного вагона, под которым мы укрывались, нужно было метров триста пробежать по открытому месту вдоль железнодорожной насыпи. Здесь и ночью пространство прошивают пулеметы. Придется поиграть в жмурки со смертью, испытать солдатское счастье... Может, это последние мои шаги. А потом напишут, как обо всех: "Погиб при выполнении задания командования", -- горестно подумалось мне. Держась за плечи связиста, вышел Виктор Медведев. -- Мне уже легче, -- сказал он, -- возьмите меня с собой. -- А мы и не собирались уходить без тебя, -- ответил я. Над Банным оврагом высоко взвилась ракета, оставляя за собой длинный огненный шлейф, глухо лопнула в воздухе и повисла, как электрическая лампочка. Мы припали к земле и отползли в сторону. Зловещая тишина. Она мешает нам проскочить опасный участок. Противник рядом, прислушивается к каждому шороху. Надо отвлечь внимание... Я встал. За мной поднялся сержант Абзалов. Идем по насыпи, нарочно гремим сапогами. Фашисты молчат. Швыряю гранату через полотно железной дороги -- и только тут застрочили автоматы и пулеметы. Вееры трассирующих пуль прошивают темноту над нашими головами. Мы отстреливаемся короткими очередями, а тем временем вся группа вместе с Виктором Медведевым успевает преодолеть опасный участок. Дежурные пулеметчики и автоматчики держат нас с Абзаловым под огнем в канаве возле насыпи. Не ожидая конца пальбы, перебираемся в трубу водостока и ползем, не зная, куда она выведет. Где-то рвутся снаряды, мины, гранаты. Каждый взрыв отдается в трубе гончарным звоном и кажется совсем близким, как будто над самой головой. Настоящая ловушка: дадут очередь из автомата вдоль трубы -- и ни одна пуля не минует тебя... Надо поскорее выбираться. Наконец мелькнул просвет. Труба привела нас к новой канаве с бетонированными стенками. Вспыхнула ракета. Мы прижались к стене. Рядом подымается шумиха: рвутся гранаты, трещат автоматные очереди, равномерно отбивают дробь пулеметы. -- Где мы? -- спрашивает Абзалов. -- Может, к фашистам зашли? -- Нет, дорогой Абзайчик, здесь наши. Фашисты стреляют разрывными пулями, а наши простыми. Лежи тихо, они сейчас сюда придут. Лежим. Доносятся приглушенные голоса. О чем говорят -- разобрать нельзя, но речь наша, русская. Солдаты идут в темноте, спотыкаются. Опять вспыхнула ракета, и мы увидели двух автоматчиков. Свои! Ясно слышен их разговор: -- Тут они должны лежать, я хорошо видел, как падали. -- Где ж тогда они? -- Да вот здесь! -- отвечаю я. Автоматчики припали к земле. Потом, опомнившись, подали голос: -- Мы тут убитых немцев ищем! -- Ну, тогда ведите нас, живых, к своим. По дороге к блиндажу штаба полка мы узнали, что наши ребята благополучно вышли к берегу Волги, к медпункту. Утром чуть свет я пришел на доклад к капитану Питерскому, Доложил по всем правилам, даже каблуками стукнул. Начальник штаба, не мигая, смотрел на меня, будто увидел что-то особенное. Потом спросил: -- Ну что мне с тобой делать: в штрафную роту отправить пли на Мамаев? -- Отправляйте туда, где опасней! -- Хорошо, старшим группы будет [90] Медведев. Они останутся в районе тиров -- на северной окраине завода "Красный Октябрь", а ты уходи на высоту... -- Есть на высоту! -- ответил я, не скрывая иронии, и повернулся к выходу. -- Отставить! -- скомандовал капитан. Я снова повернулся к нему, повторил его приказ и опять повернулся -- еще четче... -- Отставить! -- послышалось за спиной, но я уже выбежал из блиндажа и, не раздумывая, зашагал в сторону Мамаева кургана. 17. Тюрин и Хабибулин В третий батальон я пришел один. Сержант Абзалов остался в штабе. Упрямый и обидчивый казах не мог примириться с решением капитана Питерского. И мое горло сжимала обида... Но, как говорится, нет худа без добра. Я сидел около блиндажа командира роты автоматчиков, разбирал затвор снайперской винтовки, пора почистить -- и на консервацию. Подошел Шетилов. Он понял, что творится со мной, и, помолчав, как бы невзначай сказал: -- Вася, давай посмотрим одно местечко на высоте. Кажется мне, там фашистский снайпер свил себе гнездо. Евгений Шетилов знал, как можно вернуть меня в строй! -- Где?! -- вырвалось у меня. -- Пойдем, покажу. Южнее водонапорных баков -- какая-то выемка, похоже, воронка от бомбы. Справа от нее торчат сухие ветки. Они не укрывают бруствер воронки, но мешают просматривать, что делается внутри. С левой стороны -- кустарник. Рядом с ним, на краю воронки, лежит хвостовик мины с рваными, закрученными, как рога у горного барана, концами. -- Ну, как думаешь, сидит там снайпер? -- спросил старший лейтенант. -- Место хорошее, он оттуда может видеть все, а самого незаметно, -- ответил я. Рядом с командиром роты в траншее сидел сухой, жилистый Степан Кряж -- связной Шетилова -- и курил. Совсем молодой парень, но все звали его по имени и отчеству -- Степан Иванович. Солдаты его уважали и побаивались. Уважали за смелость, а побаивались за крутой нрав. Докурив самокрутку, связной сказал: -- Вот если бы я был снайпером, то сделал бы себе огневой пост вон там... -- Степан Иванович протянул руку и не успел договорить: разрывная пуля ударила ему в запястье. Кто же радуется ранению товарища? Я, конечно, не радовался. Но унылое настроение у меня сразу улетучилось. Теперь не нужно было подбадривать меня отвлекающими от обиды разговорами: предстоял поединок с ловким снайпером, умеющим стрелять навскидку. Для начала решил оборудовать несколько ложных позиций, втянуть противника в борьбу, а там видно будет... -- Мне нужен помощник, -- попросил я Шетилова, после того как проводили к санитарам Степана Ивановича. -- Для чего? Я ответил: -- Оборудовать два или три огневых поста. Одному не справиться. -- Хорошо, будет у тебя помощник. Прикинув, на какой высоте была поймана на прицел рука связного, я сделал отметку на стене траншеи, затем отстегнул пехотную лопатку и начал выбирать песок для подлокотников. Через час мне удалось обозначить три снайперских поста. Это на всякий случай: вдруг придется сегодня [91] же вступить в поединок. На третьем оставил на бруствере каску -- для приманки. И не успел отойти, как она оказалась на дне траншеи! По вмятине было видно, что снайпер сделал выстрел с той же позиции, с какой раздробил руку связного. "Ловок! -- подумал я. -- Ну, коль тебе не терпится, постараюсь успокоить сегодня же до заката..." К полудню мне удалось высмотреть впереди щиток от нашего "максима". Он был замаскирован пожухлой травой и ветками кустарника. Меж веток чернело смотровое отверстие щитка. Изредка в нем поблескивал зрачок дульного отверстия. Посылать пулю в этот зрачок бесполезно -- она уйдет рикошетом от ствола в сторону и только спугнет снайпера. Надо выждать, когда он привстанет или хотя бы приподнимет голову. Ждать пришлось недолго. Снайперу принесли обед. Над щитком показались две каски. Но какая из них принадлежит снайперу? Что-то блеснуло. Стаканчик от термоса. Ага, снайперу, видно, принесли горячий кофе. Так кто же будет пить? Вот один запрокинул голову. Допивает последний глоток -- мне виден его подбородок. Я нажал спуск. Голова опрокинулась назад, а блестящий стаканчик упал перед щитком. И тут ко мне подполз здоровенный солдат лет сорока. Плечи широкие, лицо угрюмое. Вот так встреча! Но я молчу. Неужели не вспомнит? -- Тюрин, -- назвал он себя, -- Петром зовут, по отцу Ивановичем. -- Здравствуй, Петро Иванович, -- сказал я невозмутимо. -- Зачем пожаловал? -- Ротный послал. Иди, говорит, к "кровавому блиндажу", там, говорит, твой земляк, уралец, позиции строит. Это вроде про тебя он так сказал. -- Выходит, ты в мое распоряжение прибыл. -- А кто ты такой есть, чтобы мной распоряжаться? -- Твой земляк, -- ответил я, еле сдержав улыбку. Петр Тюрин, по прозвищу Подрядчиков, мой односельчанин, не может узнать меня! -- Земляк, земляк... Слыхал уж от ротного. Говори толком, чего тебе надобно от меня? Справа, невдалеке от нас, на косогоре, виднелся разбитый блиндаж. Я кивнул в ту сторону: -- Нельзя ли нам приспособить этот блиндаж под снайперскую позицию? -- Приспосабливалась кобыла к болоту -- без копыт осталась. Три пулеметных расчета там погибло. "Кровавый блиндаж" его зовут. Пристрелян, смерть туда ходит без запинки, как ветер под худой зипун. Меня разбирал смех, я слушал Тюрина и улыбался. Земляк обиделся, глаза его сузились, над бровями поднялись бугры, голова до ушей ушла в плечи. -- Ты чего щеришься, зубы скалишь? Я, чай, постарше тебя. Не то повернусь и уйду, поминай как звали. Пособлять тебе пришел, а ты насмешки строишь. Тюрин мешковато привстал, повернулся ко мне спиной. "Уйдет", -- подумал я, зная норов своего односельчанина. -- Подрядчиков, погоди! -- вырвалось у меня. Тюрин повернулся. Его глаза широко раскрылись, шея вытянулась, он в упор смотрел на меня. Наконец, взгляд его будто прояснился и потеплел. -- Никак, Василий? Григория Зайцева сын! Разговор оборвала пулеметная очередь. Разрывные пули лопались на бруствере, обдавая нас песком и мелкими осколками. Тюрин прижался к стене окопа, крякнул: -- Заметили, сволочи, теперь не дадут головы поднять. -- Дадут, -- успокоил я Тюрина. [92] -- Этому пулеметчику надо устроить ловушку. -- Как же ты ему устроишь? -- спросил Тюрин с недоверием в голосе. Я не спеша рассказал ему о своих методах снайперской охоты, начертил на стенке окопа схему -- с каких точек можно держать под прицелом пулеметчиков. -- Одного срежем -- другие будут побаиваться. -- Тут еще снайпер ихний объявился, -- почти шепотом предупредил меня Тюрин. -- Говори громче, я ему уши свинцом заткнул! Смотрю, ожил мой земляк. Легко повернулся в одну сторону, в другую, проворно заработал лопатой. -- Погоди, Тюрин... -- Петром Ивановичем зови меня. -- Хорошо, Петр Иванович, -- согласился я. -- Лопатой будем работать ночью, а сейчас принеси сюда перископ, лист фанеры и два гвоздя. -- Ладно, пойду, раз велишь. А ты-то как тут? Снайпер-то... -- Его уже нет, -- напомнил я. -- Ну, гляди. Выходит, сам себе хорошо веришь... Я пошел. Часа два я занимался маскировкой своей основной позиции, чуть в стороне от главной траншеи. Закончил и только тут почувствовал, как устал и как хочется спать. С сожалением вспомнил про своего земляка: зря послал старика за фанерой, эту работу можно было сделать и позже. Прижался спиной к стенке окопа и сразу крепко уснул. Прошло еще часа два. Сквозь дремоту слышу, как разыскивает меня Петр Иванович, передвигается по траншее взад-вперед. Его бархатный баритон ласкает мой слух. Земляк ворчит про себя, возмущается, потом, совсем как в деревне, на крестьянском дворе, по-отцовски кричит: -- Васянька! Я молчу, жду, что он будет делать дальше. -- Вася! Выходи, чай в баклажке простынет! Я вышел и спрашиваю: -- Ну, как маскировочка, Петр Иванович? -- Обед хороший сегодня. Каша, правда, перловая, зато с мясным подливом. -- Я тебя спрашиваю о маскировке, а ты мне про кашу. -- Ну, Вася, я твоих словечков понимать сейчас не хочу, подкормиться тебе надо. Присели мы к котелку. Ныряем в него ложками по очереди. Смотрю, мой Петр Иванович своей ложкой крупу подхватывает, а мясо и жирную подливу под мой бок в котелке теснит. -- Что же ты, Петр Иванович, мясо не берешь? -- А у меня, Вася, настроение сегодня такое, -- объяснил он явно неудачно. И чтобы окончательно замять разговор о мясе, заговорил ласково: -- Ты вот что, Вася, попей чайку да усни хотя бы на часок, а то у тебя глаза покраснели, как у рака. А гвозди и фанеру я принес. Привалившись спиной к куче свежего песку на дне траншеи, я снова уснул. Проснулся ночью и не поверил себе: Петр Иванович укутал меня, как ребенка, своей шинелью, под головой -- вещевой мешок, ноги завернуты фуфайкой. Мне подумалось, что более мягкой и теплой постели не найти сейчас во всем Сталинграде. -- Петр Иванович, ты же замерз в одной-то гимнастерке! Зачем ты... -- Я, Вася, не мерз, работой грелся. Оказывается, пока я спал, он прокопал новый ход сообщения к блиндажу. С рассветом на Мамаев курган налетели фашистские самолеты, стали сыпать мелкие мины и гранаты. В нашу траншею угодило не меньше трех десятков мин. Дым, пыль, тухлый [93] запах взрывчатки... Еще не улегся черный шлейф от гранатной атаки с воздуха, как о бруствер наших траншей ударились первые мины крупного калибра. По новому ходу сообщения мы перебрались в блиндаж: как-никак над головой два наката бревен. От взрывов тяжелых снарядов блиндаж качался, как зыбка. -- Вот аспид проклятый, нехристь басурманская, -- то и дело повторял мой земляк. -- Петр Иванович, кого это ты так пушишь? -- Сам знаешь... Продолжения фразы я не расслышал: возле блиндажа взорвалась не то бомба, не то снаряд. Выход завалило песком, светилась только небольшая щелочка. -- Ну, Петр Иванович, вставай, будем откапываться. Оглушенный, он понял меня по жестам, а не по словам. Как и следовало ожидать, после такой обработки гитлеровцы бросились в атаку. Но куда они устремились -- нам не видно. Мы оказались закупоренными в "кровавом блиндаже". Работаем проворно, молча, потому что наверху слышен топот ног. Чьи там ноги, кто знает?! Петр Иванович разгребает песок огромными ладонями, как лопатой. До крови изодранные пальцы жжет, будто разгребаешь не песок, а горячие угли. Теперь надо посмотреть, что делается перед блиндажом. Мои глаза уперлись в широкую спину коричневого мундира. Офицер! Нет, ефрейтор с ручным пулеметом. Его плечи тряслись от коротких очередей. Схватив автомат, я нажал на спусковой крючок, но забитый песком затвор отказал. От злости я готов был разбить автомат. Плечи пулеметчика снова затряслись. Я зубами выдернул чеку гранаты и швырнул ее под ноги пулеметчика. Петр Иванович уперся плечом в опорную стойку и ногами раздвинул выход. Я выскочил к убитому пулеметчику, схватил его пулемет. Тут же заметил еще одного мертвого гитлеровца с автоматом. Но куда стрелять? Кругом густая мгла от пыли и дыма. Лишь по пальбе можно определить, что бой идет в глубине нашей обороны. Значит, надо нанести удар с тыла! Я возился с пулеметом, но открыть огонь не мог: не знал оружия врага. Тюрин рядом со мною бил из немецкого автомата. Заметив фашистского офицера, я бросил пулемет, схватил свою снайперку, выстрелил. Гитлеровец упал. Передернув затвор, я отыскивал новую цель. У Тюрина вышли патроны. Он отложил в сторону трофейный автомат, подполз к пулемету, повернул направо, налево, попробовал устойчивость, приложился, отвел рычаг назад, собачку опустил вниз и нажал спусковой крючок. Пулемет заработал, как часы. Прорвавшиеся гитлеровцы оказались между двух огней. Они заметались, побежали в разные стороны. "Кровавый блиндаж" теперь сеял смерть в их рядах. Тюрин вел огонь, изредка поправляя свои усы и приговаривая: -- А, басурманы! Попались! Вражеские минометчики засекли нас. Они обрушили на блиндаж залп целой батареи. Я оглох и тут же будто провалился сквозь землю... Сколько прошло времени -- не знаю. Когда я открыл глаза, то увидел возле себя сначала Тюрина, а затем несколько автоматчиков из роты Шетилова: атака противника была отбита, положение восстановлено. В голове гудело, шумело на разные голоса, перед глазами плыли разноцветные круги, траншея вставала на дыбы, от рваной земли несло жаром, словно от глинобитной печки. Тюрин застегивал на моей груди пуговицы. Руки у него тряслись, левый глаз слезился. Кроме всего прочего, в разгаре боя у него оторвало [94] подошвы сапог, и он сейчас только это заметил. Кто-то шутливо подбодрил его: -- Ну, дядька, и орел, на ходу подметки рвет! Вскоре на ногах Тюрина уже были тупоносые трофейные сапоги с широкими короткими голенищами. За ночь "кровавый блиндаж" оборудовали для жилья. Амбразуру закрыли мешками с песком, выход утеплили плащ-палаткой. Внутри -- полный солдатский уют, а снаружи ничего не тронули: пусть противник думает, что блиндаж разбит, две бомбы в одну воронку не падают! Ранним утром доставили завтрак. Его принес Атай Хабибулин -- скромный труженик, доставлявший пищу на передний край.. Поставив передо мной термос с горячим борщом, он обрадованно обнял меня за плечи и, похлопывая по спине огромными ладонями, сказал: -- Хорошо, табариш глабный, будем кушай, крепко будем кушай, потом чай... Сию же минуту проснулся Тюрин, вскочил как ошпаренный, глаза злые. Мне показалось, что он сейчас бросится с кулаками на Хабибулина, поэтому я поспешил представить своего старого знакомого: -- Это мой фронтовой друг, Атай Хабибулин. -- Фронтовой... -- передразнил [95] меня Тюрин. -- Начпродовский хомяк, фронтовой! -- Пошто так говоришь: комяк? Непрабда! -- обиделся Хабибулин. И стал рассказывать о себе Тюрину то, что мне было уже известно. Башкир из аула Чишма, он попал в действующую армию случайно. Провожал сына Сакайку на фронт. Приехал на станцию верхом на своей лошади. Народу было много. В стороне от вокзала стоял конный обоз. Лошади были выпряжены, привязаны к повозкам и лениво жевали сено. -- Моя гнедой всю ночь бежал, дорога шибко большой, устал, -- рассказывал Хабибулин. Привязал он своего гнедого к военной повозке, чтоб казенного сенца пожевал, а сам пошел искать сына. Долго ходил вдоль эшелона, подходил к каждому вагону ("ящика железный", -- говорил Хабибулин), каждую дверь открывал, звал сына, но тот не отзывался. Когда же вернулся к обозу, где оставил свою лошадь, увидел, что лошади уже нет -- обоз погрузился в эшелон. -- Карабчил солдат моя гнедой! Следы знакомого копыта с треугольными шипами подков привели его к одному из "ящиков". В вагон его не пускали, и он начал звать лошадь. Сложил свои тонкие губы трубочкой и засвистел в ладони. Гнедой отозвался, забил копытами. Эшелон уже тронулся. Хабибулин успел вскочить на подножку. Да так и остался коноводом хозвзвода вместе со своей лошадью. Уже перед самым Сталинградом нашел сына Сакайку. Решили отец и сын воевать вместе, в одном полку, и лошадь свою официально зачислили на фуражное довольствие полка. "Карош человек Баба Федя", -- так называл Хабибулин командира хозвзвода старшину Федора Бабкина, который закрепил за ним еще одну лошадь и пароконную повозку. Полк вступил в бой за Сталинград. В первые же дни роты понесли большие потери. Хабибулин нашел своего сына на переправе среди раненых, отвез его на своей повозке в армейский госпиталь и вернулся в роту вместо сына, оставив лошадей и повозку в тылу дивизии. -- Мой Сакайка шибко кровь терял. Лошадь бомба убил. Я патрон таскай. А ты меня комяк обзывал... -- закончил свой рассказ Хабибулин. Тюрин смягчился: -- Ладно, извиняй... С этой минуты между ними вроде установилось взаимопонимание, однако Тюрин нет-нет да и готов был чем-то уязвить Хабибулина. А тот между тем все чаще и чаще стал наведываться в наш блиндаж. Доставлял обеды, ящики с патронами или гранатами. Был он какой-то двужильный. Без груза не ходил: если в одну сторону нес патроны, то обратно тащил на себе раненого. Он плохо владел русским языком, но хорошо знал, что нужно солдату в окопах. Снайпера Абзалова он называл "мой Сакай", говорил с ним на родном языке. Абзалов платил ему добрым вниманием, называл атаем -- отцом. Хабибулина наградили медалью "За боевые заслуги". Радовался он этой награде, наверное, больше, чем я, получивший орден Красного Знамени. За два месяца боев в Сталинграде Хабибулин стал опытным, смелым воином. И вдруг оплошал. Как-то появился бледный, губы посинели, шатается... -- Ранен? Хабибулин рухнул лицом вниз. На спине два темных пятна. Тюрин снял с него шинель, гимнастерку, наложил на раны пластырь, забинтовал перебитый локоть. Ни одного звука, ни одного стона не издал Хабибулин. Я подставил к его рту фляжку. Хабибулин [96] улыбнулся и отрицательно покачал головой. -- Твоя запас моя не берет. -- Ну, хоть глоток, легче станет, -- уговаривал его Тюрин. -- Хоть каплю, это ведь из твоих рук было взято, ты принес... -- Хорошо, Урал-человек, огонь нельзя глатай, грешно. Только сейчас мы узнали, что он не пьет и терпеть не может спиртного. -- Вроде вера у него такая, -- пояснил Тюрин. -- А зря, тяжело ему будет боль переносить без спиртного. В медсанбат его надо. -- Не пойдем, -- возразил Хабибулин, -- там мой Сакайка умирай... Мне хотелось сию же минуту схватить снайперку и отомстить за Хабибулина тому пулеметчику, который хлестнул ему в спину, но после контузии у меня еще тряслись руки. Это сделал за меня Абзалов. Вечером, когда стемнело, Тюрин и Хабибулин, обняв друг друга за плечи, направились к выходу из блиндажа. Тут их встретил начальник политотдела дивизии Василий Захарович Ткаченко, он пришел сюда с группой моих друзей-снайперов. -- Посторонись, -- сказал Тюрин снайперам. -- Уважать надо, Урал с Башкирией идут. Тюрин с Хабибулиным! 18. Поединок Ночью наши разведчики приволокли в мешке "языка". На допросе он сообщил, что фашистское командование серьезно обеспокоено действиями наших снайперов. Из Берлина доставлен на самолете руководитель школы немецких снайперов майор Конингс, который получил задание убить прежде всего, как выразился пленный, "главного зайца". Командир дивизии полковник Батюк был в хорошем настроении. -- Майор для наших хлопцев -- это пустяк, -- пошутил он. -- Надо было самому фюреру прилететь. За этой птицей поохотиться было бы интересней. Верно, Зайцев? -- Верно, товарищ полковник, -- говорю. А про себя думаю: "Легко сказать, все-таки руководитель школы, видимо, зверь матерый..." -- Что ж, надо этого сверхснайпера уничтожить, -- уже строгим тоном сказал комдив. -- Только действуйте осторожно, умно. Я уже научился быстро разгадывать "почерк" фашистских снайперов, по характеру огня и маскировки без особого труда отличал более опытных стрелков от новичков, трусов -- от упрямых и решительных. Но характер руководителя их школы долгое время оставался для меня загадкой. Ежедневные наши наблюдения ничего определенного не давали. Трудно было даже сказать, на каком участке фашист. Наверно, он часто менял позиции и так же осторожно искал меня, как я его. Не прекращая поиск берлинского суперснайпера, я старался проанализировать личный опыт и опыт своих товарищей, чтобы найти самое верное решение. Опыт подсказывал, что без помощи своих окопных друзей -- стрелков, пулеметчиков, саперов и связистов -- нельзя рассчитывать на успех. Обычно после того, как фашистский снайпер обнаружен, определено его местонахождение, я подзывал, скажем, пулеметчика, давал ему трубу, сам брал окопный перископ, указывал самый заметный предмет и начинал вести зрение пулеметчика по ориентирам. И вот, когда пулеметчик увидит фашистского снайпера, убедится, как хитро он маскируется, тогда этот пулеметчик становится твоим грамотным помощником. На такую демонстрацию уходит час, иногда