нтев,  невысокого  роста
уральский   паренек,  снайпер.  Появлялся  он  всегда  неожиданно,  в  самый
критический  момент.  Одет  легче  обыкновенного  солдата-пехотинца.  Худые,
тоненькие   ноги   замотаны  грязными  обмотками,  изодранная,   пропотевшая
гимнастерка, измазанная  кровью и  грязью, казалось, вросла в  кожу. Помятая
осколком  каска натянута  на голову  до  самых ушей, но большие синие  глаза
блестят задорно. Это он --  знали  о нем такое, --  бросая гранату,  бывало,
кричал: "Фрицы, ловите!" Или: "Разойдись, фашисты, гранаты летят!"
     И вот наш  Саша уже на крыше конторы. Как он туда пробрался, под огнем?
Выстрелил  раз, второй,  третий...И  тут  же  по  нему  хлестнули  вражеские
пулеметы.  Саша  отшатнулся в  сторону. Его  снайперская винтовка повисла на
выступе стены. Неужели  убит?  Фельдшер  Леня  Селезнев  стал пробираться  в
коридор конторы. Подполз поближе, крикнул:
     -- Саша, ты живой?
     -- Живой, только шевелиться нельзя, --  послышался  ответ. --  Меня два
снайпера взяли на прицел. Не подходи...
     Селезнев быстро вернулся, доложил командиру батальона.
     -- Эх, молодость!.. --  ворчал комбат.  -- Погорячился парень. К его бы
молодости да темпераменту  еще бы голову рассудительную. Вот что мне нужно в
батальоне.
     -- Философия хороша после боя, -- заметил замполит Яблочкин...
     -- Пушку надо подорвать гранатами, -- сказал комбат.
     Выполнить  эту  задачу   вызвался  связной  четвертой  роты   Пронищев,
широкоплечий, курносый, голубоглазый сибиряк.
     -- Идите  сюда, смотрите, --  подозвал его к себе комбат. -- Сейчас вы,
согнувшись,  бегом,  бегом  пересечете  двор, у самой стены заляжете. Хорошо
осмотритесь. Примечайте,  с  какой стороны простреливается  участок.  Из-под
стены  котельного цеха  ползком спуститесь в воронку, оттуда -- к  паровозу.
Из-за  паровоза и бросайте гранаты. Вас будут прикрывать  снайперы. Помните,
путь опасный, задача сложная, действуйте не торопясь, хладнокровно.  Вы меня
поняли?
     -- Так точно, второй год воюю.
     Пронищев поправил на  ремне  противотанковые  гранаты, зарядил автомат,
козырнул и выбежал из цеха.
     Рядом со мной стоял Миша Масаев. Я спросил его:
     -- Ну как, дойдет?
     -- Должен. Если хватит выдержки...
     Пронищев  стремительным броском  пересек  двор.  Теперь ему  надо  было
залечь  у  стены,  как наказывал [33]  комбат,  но Пронищев  сразу побежал к
котельному цеху.
     -- Назад! -- крикнул комбат. -- Вернись!
     Убедившись, что кричать бесполезно, комбат  замолчал. Пронищев пробежал
по  открытому   месту,  обогнул   котельную.  Вот   он  уже   поравнялся   с
трансформаторной  будкой.  Фашисты  не  стреляли.  Может быть,  думали,  что
русский солдат бежит к ним в плен...
     До паровоза оставалось метров пятнадцать.  "А там его  уж не достанут",
-- подумал я про себя.
     И  тут заработали  пулеметы. Пронищев дернулся, остановился, повернулся
лицом в нашу сторону и упал. Все мы оцепенели. Комбат стоял бледный, молчал.
     -- Вот к  чему  приводит неразумный риск, -- наконец сказал он.  -- Эх,
Пронищев...
     Командиры  посмотрели  друг  на  друга, как бы  советуясь  молча. Потом
комбат обернулся к нам и спокойно, словно о чем-то обыденном, спросил:
     -- Кто сможет подорвать эту пушку?
     Я посмотрел на Мишу Масаева, он взглядом ответил: "Давай!"
     -- Разрешите, товарищ капитан, нам с Масаевым!
     Масаев -- здоровый, сильный матрос  с лихо закрученными усами --  встал
рядом   со  мной.  Командир  батальона  взглянул   на  старшего   лейтенанта
Большешапова, как бы спрашивая его: "Ну, как твои матросы?"
     Большешапов ответил:
     -- Сделают, будьте уверены.
     Комбат подошел, пристально посмотрел нам в глаза, потом спросил:
     -- Как будете действовать?
     Сперва проберемся вдоль цеха по стене, далее... -- я показал пальцем на
траншею.
     -- Значит, по фашистам шагать решили?
     --  Дальше -- подземная труба, человек пролезет. По ней -- в котельную,
к нашим пулеметчикам, потом ползком  -- к  паровозу.  Из-за  паровоза бросим
гранаты.
     -- Так, значит, под землей...  Ну хорошо. Только не спешите. Тут мы вам
помочь не сможем, все зависит от вас, понятно?
     -- Понятно! -- ответили мы.
     Комбат, положив свои большие руки на наши плечи, сказал:
     -- Ну в добрый путь, подводники...
     "Подводниками" он называл всех моряков.
     Пошли  по траншее.  Миша  наступил на  грудь мертвого  фашиста  -- нога
провалилась... Чуть не упал. Но пока все шло благополучно.
     Полезли в подземную трубу.  Я -- первым, Миша --  за мной. Сыро, темно,
душно, под руками  скользко  и липко. Развернуться нельзя  -- тесно. Мне еще
ничего, а Миша грузный, плечи у него широкие. Слышу его тяжелое, прерывистое
дыхание. Надо остановиться, подождать.
     Миша  подползает,  сопит  и  толкает  меня:  ползи, мол,  дальше,  чего
разлегся.
     Труба  поворачивает.  В нос  ударил  свежий воздух. Видно, где-то рядом
пролом или еще какая-то отдушина. Стало легче.
     Ползем  по  рукаву трубы вправо. Проходит минут  пять. Мы оказываемся в
кирпичной  яме,  прикрытой железной  крышкой.  Это одна из межцеховых канав,
которые  объединяют  заводскую  канализацию. Лежим  и думаем:  где мы -- под
цехом,  занятым  фашистами, или под котельной,  где сидят наши  пулеметчики,
которые в ходе последнего боя попали в окружение?
     Миша откинул одну створку железной крышки.
     -- Ну, что там?
     -- В такую щель разве увидишь...
     -- Отбрасывай крышку!
     Когда отвалилась крышка, мы увидели,  что оказались в каком-то огромном
цехе  с  обгоревшими стенами.  [34]  По всему  цеху  посвистывают пули.  Они
ударяются  о  станки,  высекают  искры.  Возле станков кучки  необработанных
деталей.  Свалившись на них,  лежат  на животе,  на спине,  на  боку  убитые
солдаты.  И  гитлеровцы,  и  наши  товарищи,  моряки-тихоокеанцы...  В  цехе
никакого движения.
     Мы вылезли из ямы, подползли  к станку, прижались. Крышу цеха давно уже
снесло, и  мы  видели  небо.  Там  кружились  самолеты,  шел  воздушный бой.
Грохотала артиллерия.
     Передохнув, поползли к котельной.
     Масаев  проскочил простреливаемое место  и  ожидал  меня  в  котельной,
прижавшись  к  стене. Я  рванулся было к нему,  но тут  затрещали  автоматы,
захлопали винтовочные выстрелы -- нас заметили.
     Мне  обожгло  правую ногу  выше  колена.  Нога стала  тяжелее и  словно
длинней  --  цепляется  за  каждый  выступ.  А огонь  все  сильнее. Медленно
продвигаясь  вперед, пробрался  к Мише. Я  взмок. Одежда  забрызгана кровью.
Приподнялся, подошел к пробоине, в которую смотрел Миша.
     Он спросил:
     -- Ранило?
     Я отрицательно мотнул головой.
     В  котельной оказалось шесть  автоматчиков  и один пулеметчик -- матрос
Плаксин.
     Отрезанные от батальона, они  превратили котельную в настоящую крепость
и отбивали атаку за атакой. Мы с  Мишей  подивились хитрости и сметке ребят.
Они собрали автоматы, направили их стволы в проломы стен. К каждому автомату
прикручен кусок водопроводной трубы,  через трубу  продета  проволока,  один
конец ее привязан к спусковому крючку, а другой -- к дежурному  автоматчику.
А у Плаксина в трех амбразурах -- станковые пулеметы.
     Я спросил его:
     --  Как  же ты управляешься, как  действуют  ваши  самострелы?  Плаксин
улыбнулся:
     -- Вон тот пулемет и парочка этих автоматов бьют одновременно по двери,
видишь -- прямо против трансформаторной будки.
     Судя по плотности огня, фашисты, наверное,  считали, что в котельной не
меньше роты!
     Мы  договорились,  как действовать дальше.  Решили,  что,  когда  будем
пробираться к паровозу, Плаксин прикроет нас огнем своего пулемета.
     Ползком  стали  пробираться  к  паровозу.  Вокруг свистели  и  лопались
разрывные пули.
     Комбат заметил наше продвижение: в  воздух взвилась зеленая ракета. Это
был условный сигнал и знак одобрения: "Мы вас видим!"
     На животах скользнули на дно воронки.
     -- Миша, видел, комбат нас приветствовал? -- спросил я.
     Миша зашипел, как гусь:
     -- Ты что меня подбадриваешь, думаешь, казанский татарин  испугался?! Я
вот им сейчас покажу, как матросы веселиться умеют...
     Он было высунулся из  воронки, но  я  вовремя удержал его: перед  самым
носом треснула разрывная пуля.
     Красной  ракетой   в  сторону  трансформаторной  будки  мы   обозначили
опасность.
     Заговорил станковый пулемет. Это Плаксин. Молодец!
     Мои  локти  легко  и  быстро понесли меня  вперед. Миша, увидев, что  я
добрался  до  паровоза,  последовал  за  мной.  Полз  он  неуклюже,  тяжело.
Гитлеровские  автоматчики  открыли по  нему огонь  из  окна трансформаторной
будки.
     Что  делать?  Я бы мог сам бросить гранаты и подорвать  пушку,  но надо
выручать товарища.
     У паровоза лежал Пронищев. Он был тяжело ранен. Возле него -- винтовка.
Я  взял  ее, укрылся  за  колесом  [35]  паровоза, прикинул расстояние  -- и
выстрелил.
     Один  ствол  в окне  трансформаторной будки  исчез.  Второй  автоматчик
метнулся  в кирпичные развалины,  залег и  снова открыл огонь. Я прицелился,
выстрелил и отчетливо увидел, как фашист ткнулся носом.
     Миша Масаев добрался к паровозу цел и невредим.
     До фашистской пушки было метров десять. Масаев -- парень здоровый, руки
длинные.  Он   встал,  зашел  за  паровоз  и  метнул  одну  за   другой  две
противотанковые гранаты.
     От  первого  взрыва пушка  подпрыгнула и  повернулась набок, от второго
отвалилось колесо, а ствол, как у зенитки, задрался вверх.
     Судя по всему, замертво легла и прислуга.
     Фашисты, наверное,  ждали нашей атаки. Но  никто их не  атаковал. Тогда
они сами решили окружить нас и взять живыми. Не тут-то было: снова заработал
пулемет Плаксина.
     Надо  отходить.  Я  приказал Масаеву  захватить Пронищева и отползать к
воронке, а сам остался прикрывать их.  Миша  высунулся из-под  паровоза -- и
упал.  К счастью, пуля ударила в каску.  Мишу только оглушило  на  несколько
секунд.
     Начало смеркаться. Через просвет  в колесе я увидел: справа ползут  два
фашиста.  Дольше  оставаться  нельзя,  наверняка  схватят. Метнул  последнюю
гранату и побежал к воронке.
     Пронищев лежал на дне воронки, стонал и все повторял:
     -- Воды... Воды...
     Масаев бинтовал ему грудь.
     Стало совсем темно. В котельной нас ждут ребята...
     Миша взвалил Пронищева на себя, пополз в котельную. Я за ним.
     Продвигались  медленно  --  сказывалась  усталость.   Над  нами  летели
трассирующие пули, как бы указывая фашистам наш путь: "Вот они ползут, бейте
их!"
     Мы не думали, что дотянем Пронищева до котельной  живым, но решили даже
труп не оставлять фашистам.
     В котельной было темно и тихо.
     У "максима" лежал тяжелораненый Плаксин. Миша оттащил его в сторону, он
очнулся и прошептал:
     -- Немцы здесь... -- и снова потерял сознание.
     Больше в котельной ни одной живой души не было.
     Мы  потихоньку  подошли  к  двери  и вдруг услышали  за  стеной шаги  и
разговор фашистов. Значит, тут не пройдем...
     Пронищев  приходил  в сознание, бормотал что-то несвязное, потом  снова
умолкал. Мы перенесли его, положили рядом с Плаксиным.
     Голоса  фашистов отдалились. Мы опустились  в люк  и договорились: Миша
проберется в батальон, а я останусь здесь охранять раненых.
     Миша ушел. Я вылез из  люка, прислушался. Думал: если  фашисты полезут,
забросаю их гранатами, буду стрелять  из автомата. В  крайнем случае, открою
люк, спущусь в траншею и оттуда буду оборонять товарищей.
     Заныла раненая нога. Я лег у стены. Полежал немного, потом приподнялся,
проверил гранаты, автомат. Я был вооружен и чувствовал себя уверенно.
     По восточной  стене  котельной  хлестал  наш  пулемет.  Отдельные  пули
залетали  в  котельную.  Я  ждал  появления  фашистских  солдат  со  стороны
паровоза. Но они почему-то не шли.
     Наконец начало светать.
     С восточной  стороны застрочили  автоматы,  забухали взрывы  гранат.  Я
плотней  прижался  к  стене, взялся  за кольцо гранаты. Кто  появится  здесь
сейчас?..
     И вдруг -- русская речь!
     Что есть силы я крикнул: [36]
     -- Братцы! Здесь живые есть!
     -- Знаем! -- послышалось в ответ.
     Это был Большешапов. Его с группой солдат привел сюда Миша Масаев.

        8. Становлюсь снайпером

     Пять  суток  подряд,  начиная  с  утра  16  октября  до  полудня  21-го
гитлеровские  войска атаковали наши позиции  в заводском районе Сталинграда.
Авиация, артиллерия, танки, пехота  --  все было брошено на подавление нашей
обороны. Фашисты решили прорваться здесь к Волге во что бы то ни стало.  Они
осатанело  лезли  вперед, не считаясь с потерями. Порой думалось, что Гитлер
решил потопить здесь в крови всю свою армию.
     Сначала главный удар наносился на Тракторный и  Баррикадный заводы -- в
трех-четырех километрах правее участка нашей дивизии, оборонявшей территорию
завода  металлических  изделий,  нефтехранилища,  мясокомбината  и  половину
Мамаева кургана.
     Что делалось в районе Тракторного завода --  мне  трудно пересказать, я
там  не был. Но  даже  со стороны было жутко смотреть. Сотни  самолетов  без
конца  кружили  над  заводом.  Кто-то подсчитал,  что только  14 октября  на
Тракторный и Баррикадный было совершено  около трех  тысяч  самолетовылетов.
Сколько  же  бомб  пришлось на каждого защитника  этого  района?  Подсчитать
нетрудно, если  известно, что  там оборонялись три далеко не полные  дивизии
(одна  из них, 112-я,  была сведена в  полк  --  шестьсот активных  штыков).
Короче  говоря, лишь за один день фашисты израсходовали там на каждого бойца
по полдюжины бомб.
     Но  участок  по-прежнему встречал гитлеровцев  яростным сопротивлением.
Наши  солдаты  научились  жить  в огне. Врагу, наверное, казалось, что здесь
стреляют  камни, стреляют кирпичи, стреляют мертвые. И гитлеровцы не  жалели
ни бомб,  ни снарядов, ни  мин,  стараясь  растереть  в песок  даже камни  и
кирпичи, не жалели патронов и на мертвых, давили их гусеницами танков...
     Тяжело смотреть со стороны, когда трудно приходится товарищам. Кажется,
лучше самому там быть. Такова  уж  натура  русского солдата.  Вот  почему мы
попросили командира  нашей  дивизии Николая Филипповича Батюка послать  нас,
морских пехотинцев, на помощь правому соседу. Но он ответил:
     -- Противник только того и ждет, чтоб мы оголили свой участок обороны.
     И не  ошибся наш полковник, которого мы прозвали --  огнеупорный Батюк.
Недаром он был любимец командира 62-й...
     После двухсуточной "молотьбы" территории завода "Красный Октябрь" центр
огневого  удара  немцев  стал  перемещаться.  Вздыбилась  земля  и на  нашем
участке.
     Что  думали  о  нас в  этот  момент соседи  справа  и слева -- не знаю.
Сколько бомб вывалилось на цехи завода металлических изделий, где оборонялся
наш батальон, в  ротах которого осталось по  двадцать  --  тридцать активных
штыков,  -- подсчитывать было  некогда. Скажу  лишь, что только в первый час
обработки позиций нашего батальона гитлеровские  пикировщики группами по три
девятки в каждой сделали четыре захода. Сыпались и сыпались бомбы...
     После авиационного  удара последовал артиллерийско-минометный. Сплошной
смерч.
     Первую атаку пехоты мы отбили огнем  пулеметов.  Вторую --  гранатами и
огнем  автоматов.  Очередная  атака  началась  массовым натиском  фашистских
гренадеров с  трех  сторон.  Пришлось вступить врукопашную сначала на правом
крыле обороны, [37] затем в центре, а потом и на левом -- в инструментальном
цехе. Я  чуть зазевался, и какой-то  гренадер  успел достать мою спину своим
плоским, как нож, штыком.
     ...Каким-то образом оказался  на командном пункте батальона, стою рядом
с комбатом возле пролома в стене. Полдень.
     Бой  не утихает. Столбы дыма, пыли поднимаются вверх, валятся стены  --
засыпают убитых и тяжелораненых...
     Появились  два пожилых  солдата  с  носилками.  Они  принесли  раненого
матроса, молча положили его рядом с  нами  на плащ-палатку и  снова  быстрым
шагом пересекли  территорию заводского двора, перемахнули полотно трамвайной
линии, шоссейную дорогу и скрылись в разрушенных деревянных постройках.
     Так, наверное, подкинули сюда и меня, но я очухался, встал.
     Передышки  нет,  наши  отходят.  Инструментальный цех  снова  захватили
фашисты. Токарный  остался в нейтральной  зоне.  Льдохранилище немцы отбили.
Четвертая  стрелковая  рота   старшего  лейтенанта  Ефиндеева  отступила  за
трамвайную линию  и закрепилась на рубеже недостроенного красного кирпичного
дома.
     Позавчера здесь был командир полка майор Метелев. Он приказал назначить
меня снайпером. Случилось это  так. Сидим  в яме,  слушаем  командира полка.
Затишье. Вдруг мой товарищ Миша Масаев, что вел  наблюдение за  противником,
крикнул мне:
     -- Вася, фриц показался.
     Я  вскинул  винтовку и,  почти не целясь, дал выстрел. Фриц упал. Через
несколько секунд там появился второй. Я и второго уложил.
     --  Кто  стрелял? --  спросил  командир  полка,  наблюдая в  бинокль за
происходящим.
     Комбат доложил:
     -- Главстаршина Зайцев.
     -- Дайте ему снайперскую винтовку, -- приказал майор. И, подозвав меня,
приказал:
     -- Товарищ Зайцев, считайте  всех фашистов, которых прикончите. Два уже
есть. С них и начинайте свой счет...
     Я понял это указание командира полка, как  приказ,  но приступить к его
выполнению по всем правилам не мог: не позволяла обстановка.
     А сегодня наш батальон оказался в  полуокружении.  У нас оставался один
путь  --  спуститься  в  овраг  Долгий  и  по  дну  оврага --  на территорию
нефтебазы.  А  там меж труб  можно незаметно пробраться  к шестьдесят второй
переправе. Эту тропу знали в батальоне только три человека: я, Михаил Масаев
и сам комбат, но никто из нас не хотел думать о ней: тропка могла потянуть к
отступлению...
     Чтобы не думать об этом, я поднял голову. Там вверху, под самой крышей,
вмонтирована  вытяжная труба. В  трубе  лопастной  вентилятор, к вентилятору
ведет лестничный железный трап.
     Позавчера я использовал это сооружение для снайперского огневого поста.
Сверху  хорошо  было  видно  расположение  фашистов.  Рядом  со  мной  возле
вентилятора устроился корректировщик  артиллерийского огня  старший  сержант
Василий Феофанов. Связь у Василия работала плохо,  в трубке трещало, пищало,
он нервничал, кричал, а я не спеша перезаряжал винтовку...
     Мне  нравилось бить на выбор. После каждого  выстрела  казалось,  будто
слышу удар пули  о голову врага. Кто-то смотрел  в мою сторону, не зная, что
живет последнюю секунду...
     Так было  позавчера. Снова бы занять эту  позицию.  Но  только  я успел
подумать об этом,  как взрывная волна разворотила  трубу, оторвала  от стены
лестницу. От града осколков нам удалось ускользнуть в подвал.
     В подвале располагался медицинский [38] пункт батальона. Клава Свинцова
и Дора Шахнович -- та самая медсестра, что зашивала мне брюки и гимнастерку,
-- перевязывали раненых. И тут я вспомнил,  что надо бы показать  свою ногу:
по дороге в  подвал сорвалась  повязка, и я чувствовал, как  по  ноге  течет
теплая струйка.
     Подошел к  Доре.  Она подняла свои черные  добрые  глаза и  с напускной
строгостью сказала:
     -- Явился, неугомонный. Опять тебя садануло!
     -- Нет, сестра, на этот раз пронесло.
     -- Что ж ты лезешь на мои глаза?
     -- Влюбился!
     -- Нашел время...
     Она продолжала перевязывать  голову  матроса, как  бы  не видя меня.  Я
стоял и ждал.  Наконец  она  выпрямилась,  смочила  ватку в спирте, протерла
руки.
     -- Ну, говори, влюбленный, что у тебя там!
     -- Да вот, повязка съехала с пробоины. Похоже, кровь идет.
     -- Что ж ты стоишь и языком мелешь! А ну, живо,  снимай брюки, посмотрю
твою пробоину.
     Я смутился. Стою, медленно расстегиваю ремень.
     -- Быстро, спускай ниже колен!
     Запахло спиртом, приятно зажгло рану.
     --  Я на твою пробоину пластырь наложила, надежнее любой перевязки. Вот
и все, можешь одеваться. [39]
     Я нагнулся, а из-под рубахи на пояснице показалась кровь.
     -- А ну, обожди.
     Тут она и обнаружила у меня в спине штыковую рану.
     После перевязки  я  направился к  выходу из подвала. Там стоял командир
батальона капитан Котов. Рядом -- Логвиненко, кто-то еще.
     Комбат постоял  немного, как  бы убедившись, что подошли все, отодвинул
дверь, крикнул: "За мной!" -- и кинулся к оврагу Долгий.
     Бежать по  развалинам,  прыгать  через бревна  мне было  тяжело. Комбат
остановился: где-то на полпути ему попалась глубокая  траншея.  Тут я догнал
его. Капитан  молча  сидел в  уголке, прижавшись спиной к стене. Его бледное
лицо покрылось каплями пота.
     Я присел около  него,  немного отдышался, потом  спрашиваю,  вернее сам
себе задаю вопрос:
     -- Оставили медпункт, раненых. Разве за это похвалят...
     Капитан Котов словно  проснулся, молча встал, поправил на боку автомат,
выполз на  бруствер,  покрутил головой, плюнул в сторону  конторы  метизного
завода  и  бросился обратно. Мы  за ним. Вражеские  пулеметы прижали  нас  к
фундаменту дома.
     Первый  этаж  и  полуподвальное помещение  этого дома  были переполнены
нашими бойцами.  В  двух больших  залах  лежали раненые.  Среди них  метался
санитар  Леонид Селезнев.  Сюда  шли и ползли солдаты  [40] с разных сторон.
Подходы  к  дому  прикрывали  автоматчики  роты  Евгения Шетилова.  Здесь  и
остановился капитан Котов,
     Стыдно  нам было  смотреть друг другу  в глаза  --  побежали к Волге...
Позор.
     Я не мог сидеть без дела.  Искурив от досады махорочную  самокрутку  до
ожога губ, решил подняться на второй этаж.
     Там ходить во весь рост нельзя было: в дверные и оконные проемы влетали
пули.  Я лег  на  живот  и ползком  пробрался к  пролому в  кирпичной стене,
замаскировался  под кучей досок.  Отсюда стало видно,  что  по  дому строчит
фашистский пулемет.
     Со мной автомат, гранаты,  за поясом пистолет. Все оружие для  ближнего
боя, а до пулемета  метров триста. Нужна винтовка. Что же делать? Снова надо
выползать  из-под   досок.   Решил  выползать   задом,  чтобы  не  разрушить
маскировку. Только пошевелился -- слышу голос Николая Логвиненко:
     -- Ты что ворочаешься? Опять ранило?
     -- Нет. Вижу фашистский пулемет, нужна винтовка, принеси из подвала.
     Николай  быстро  принес  винтовку.  Беру  на мушку  голову пулеметчика.
Выстрел  -- и  пулемет  замолчал.  Еще  два  выстрела  -- и  два  подносчика
патронов, подергавшись, упокоились рядом с пулеметчиком.
     Всего  лишь три  прицельных выстрела --  и наш  батальон ожил. Забегали
связисты, посыльные, подносчики боеприпасов.
     Вот,  кажется, только сейчас  пехотные  командиры  стали видеть, что  я
нужный человек в стрелковом подразделении.
     А,  бывало, смотрели  на  меня так:  ростом маловат и  ничего  не умеет
делать -- писарь...
     Да  что  и  говорить,  много  было  досадных минут,  когда  мы, моряки,
вливались  в стрелковую  дивизию. Помню, еще  там,  в Красноуфимске, к строю
краснофлотцев подкатила линейка  армейского образца. На линейке -- несколько
пехотных командиров. У некоторых на гимнастерках поблескивали боевые награды
--  бывалые люди. Начальник нашей команды  хлопал рукой по портфелю, как  бы
говорил:
     -- Вот они где у  меня, все мои молодчики. Получайте. Пять лет растили,
воспитывали,  готовили  для морского боя. Но если надо испытать нашу силу на
суше, вот мы приехали...
     Началось распределение по подразделениям  и  службам.  Каждый  командир
подбирал себе людей. Вижу, берет тех, кто поздоровее,  покрепче; просеивают,
как сквозь решето.  Мелочь вылетает в  отходы, а крупные остаются  -- в дело
идут. Такие, как Афонин, Старостин, -- сразу в артиллеристы. Такой отбор мне
явно не по душе: моя  специальность  бухгалтер, писарь.  Такая специальность
боевым командирам не нужна.
     Кто-то даже сказал:
     -- На кой черт мне нужен ваш писарчук, у меня в части и без него такого
добра предостаточно.
     Общая колонна  моряков тает, расходится по своим подразделениям. Я стою
в  стороне,  настроение  убийственное.  Я  согласен куда  угодно,  на  любую
должность, только  бы  скорее решили.  Как тяжело  чувствовать  себя лишним,
ненужным. Кто  в  этом  виноват --  не  пойму. Подхожу ближе  к  начальству.
Встретился с взглядом  старшего  лейтенанта, артиллериста, на груди которого
орден Красного  Знамени. Как потом выяснилось, это был Илья Щуклин, командир
батареи  противотанковых пушек.  Он отличился в боях  под Касторной,  сейчас
просит одного человека для укомплектования орудийного расчета.
     --  Вот возьми  из  моего  резерва  главстаршину  Зайцева.  Образование
среднее, парень грамотный. Наверняка подойдет. [41]
     -- Так мне нужен артиллерист, а не финансист, -- отрезал Щуклин.
     Лишь к концу дня меня взяли в хозяйственный взвод второго батальона.
     Еще во Владивостоке перед отправкой  на фронт я  попал в  роту, которой
командовал лейтенант  Трофимов. Он умело проводил занятия по обучению приема
рукопашного боя. В момент учебы он кричал своему противнику:
     -- Наноси удары по-настоящему, злись, как в настоящей драке.
     Как мы ни старались нанести удар по лейтенанту, но он умело избегал их.
Надо мной он посмеивался запросто:
     -- Росточек у тебя для рукопашной работы маловат, товарищ главстаршина,
опять же -- руки коротковаты. Вширь тебя роздало, а ростом не вышел.
     Тогда же  лейтенант Трофимов передал меня в  распоряжение отдела кадров
авиационной части.
     Явился в штаб, как  было приказано. В маленькой  комнате за  письменным
столом сидел майор в летной форме. На его голове не было ни одной волосинки,
отчего кожа на  голове  казалась  тонкой, как папиросная бумага, и блестела.
Тонкие губы, тяжелый  подбородок, мясистый нос  не радовали  меня.  На столе
лежала  стопка карточек  по  учету кадров.  В карточке  было отмечено, что я
отличный стрелок.
     После моего  доклада майор  долго, не  мигая,  смотрел  на меня, словно
хотел увидеть во мне что-то особое, никому не известное. Я почувствовал себя
от такого пристального взгляда неловко и решил ответить тем же. Вытаращил  и
я свои глаза на начальника. Я не знаю, о чем в  это  время думал майор, но в
мыслях я отвечал ему: такой взгляд выдержу.
     Видно, майору надоело молчать, он решил мне задать вопрос:
     -- Где научился метко стрелять?
     -- Во флоте.
     -- Флот большой.
     -- В школе оружия, -- ответил я майору так же коротко.
     -- Теперь я буду учить тебя, как нужно по-настоящему стрелять.
     После  этих слов настроение мое совершенно испортилось:  пока научусь у
него, и война кончится.
     Майор подробно рассказал, что мне предстоит изучать.
     Выслушал я майора до конца и ответил:
     -- Вы  собираетесь меня учить стрелять, а сами стреляете  хуже  меня. Я
второй год прошусь на передний край в действующую армию и хочу бить врага, а
не мишени.
     Мой резкий тон мог возмутить майора, но случилось то, чего я не ожидал.
     Майор соскочил со стула, подошел ко  мне, взял  мою  руку и стал трясти
ее, жать и приговаривать:
     --  Да  ты же  настоящий  матрос,  а не хлюпик. Некоторые при  малейшей
возможности  стремятся от фронта  куда угодно смыться, только не на войну, а
ты вон как. Хорошо. Твою просьбу я удовлетворю. Ты свободен.
     После  таких  слов мне хотелось обнять  и  по-братски расцеловать этого
лысого, пучеглазого человека. Вот уж никогда не думал, что в таком на первый
взгляд сухаре живет чувствительная душа.
     Так отказался я от школы стрелков-радистов.
     Затем, оказавшись в  пулеметной роте Большешапова,  я уже  мог показать
свои способности уральского охотника-стрелка.
     Строгий,  требовательный  и  чуткий  командир  пулеметчиков  как-то  на
привале,  еще на  пути  к  Сталинграду, посадил  меня  возле  себя  рядом  с
пулеметом и спрашивает:
     -- Смыслишь что-нибудь в этой машине?
     --  Кое-что знаю, --  ответил  я.  И начинаю  быстро, почти  не  глядя,
разбирать пулемет. [42]
     Старший лейтенант смотрит, улыбается...
     На следующем привале ко мне подошел комбат капитан Котов.
     --  Ротный  докладывал,  будто  ты  не  плохо  знаешь пулемет и  хорошо
стреляешь. А я вот сомневаюсь. Где уж финансистам хорошо стрелять, когда они
раз в год на полигоне появляются.
     Задело это меня. На фронт еду, а тут такое недоверие.
     -- Зря вы так, товарищ капитан. Я, может быть, не хуже вас стреляю...
     -- Хорошо, проверим.
     -- Пожалуйста.
     -- Реутов! -- крикнул ординарцу комбат. -- Отмерь шагов тридцать, клади
бутылку ко мне дном.
     Рядом с комбатом неловко топчется Большешапов -- за меня болеет. Комбат
вынимает  из кобуры пистолет, целится в бутылку. Выстрел, второй --  бутылка
со звоном разлетается.
     -- Хорошо стреляете, -- осмелился  я заметить. Комбат поворачивается ко
мне и отвечает:
     --  В  бутылку тебе,  конечно, трудно попасть,  поэтому попробуй в  мою
фуражку.
     И подает мне свой пистолет с тремя патронами.
     -- Без фуражки останетесь, товарищ капитан.
     Тем временем  Реутов  бежит с фуражкой комбата и кладет ее на то место,
где только что до этого лежала бутылка.
     Я стал  поудобней, левую руку  за спину,  прицелился и плавно  нажал на
спусковой  крючок.  Фуражка  пошевельнулась.  Моряки,  наблюдавшие  всю  эту
картину, зашумели.
     Пошли к цели с  комбатом вдвоем. Пуля насквозь прошила фуражку. Капитан
молча надел ее и поставил бутылку.
     У меня есть еще два патрона. Стреляю, и горлышко бутылки отлетает.
     -- Ура-а! -- кричат моряки. -- Это по-нашему, по-флотски!
     -- Молодец, -- соглашается с моряками комбат. -- Вот тебе  парабеллум и
сотня патронов. Останешься в пулеметной роте. Бей фашистов.
     -- Спасибо, товарищ капитан! Буду бить!
     Моряки  поздравили  меня с "боевым  крещением". Нашелся  сомневающийся:
мол, Зайцеву просто повезло...
     --  Повезло,  говоришь? --  переспросил  кто-то.  --  А  про  уральских
охотников ты что-нибудь слыхал? Нет? Ну и молчи...
     Окончательное признание моих  способностей меткого стрелка  утвердилось
уже здесь, в боях  за метизный завод.  Три  моих точных  выстрела  заставили
замолчать пулемет, что не давал товарищам поднять головы.
     Наступила  ночь.  В  воздухе  вспыхивали  ракеты.   Ослепительный  свет
чередовался с непроницаемой тьмой. Со второго  этажа мы  спустились вниз.  Я
зашел  в  отсек к командиру  батальона. Он сидел на плащ-палатке, поджав под
себя ноги, разговаривал по телефону. Из обрывочных фраз  мне стало ясно, что
за ночь мы должны вернуть  потерянные позиции. Так и следовало ожидать. Ночь
должна быть наша!
     -- Нужны "феньки" и "дегтяревки" без рубашек, -- говорил комбат. Это он
просил гранаты: "феньки" --  Ф-1, "дегтяревки"  --  РГД  без  оборонительных
чехлов. Комбат  уже знал инструкцию генерала  Чуйкова: "Перед атакой захвати
десять -- двенадцать гранат...  Врывайся в дом вдвоем -- ты да граната:  оба
будьте одеты легко: ты без вещевого мешка, граната -- без рубашки!"
     Отличное оружие -- граната.
     Мы  нагрузились ими, как  говорится, под завязку. Нагрузились  и пошли.
Ночь наша...
     Ох  и  досталось  гитлеровцам  от  нашей "карманной" артиллерии  в  эту
ночь...
     К утру  мы восстановили  свои позиции  [43] в кузнечном цехе  метизного
завода.
     Командный  пункт батальона тоже  перебрался  в кузнечный цех.  Цех  был
разделен  глухой  стеной  из  белого кирпича. Стена  эта  имела  собственный
бутовый  фундамент, и  кладка в верхней ее части  выходила над крышей больше
чем на  полметра. Все  кругом  разрушено,  а стена стоит  и стоит,  разделяя
защитников  Сталинграда  и  фашистов.  Слышались  кашель,  разговоры врагов.
Каждый шаг надо делать с осторожностью.
     Несколько  дней назад  Саша Реутов делал подкоп  под  фундамент  стены.
Натолкнулся  на большой камень. Сколько ни колотил его -- дело не двигалось.
Тогда Саша нашел в кузнице тяжелую кувалду. С первого удара  камень вылетел,
как пробка из бутылки. С той стороны раздался вскрик, и тут же -- автоматная
очередь. В образовавшуюся дыру строчил фашистский автоматчик.
     Реутов прижался к стене и сидел ни жив ни мертв: стоило немцу подвинуть
ствол  автомата  на два сантиметра вправо, и его  прошило бы насквозь.  Лишь
спустя минуту Реутов опомнился, достал из кармана гранату, выдернул кольцо и
швырнул ее  в отверстие. Взрыв -- и оглушительная  тишина. Из дыры  клубился
густой черный дым...
     И сейчас Саша хитровато косил глаза на ту дыру: дескать, может, швырнем
туда по парочке гранат!
     Я было согласился  с ним,  но в этот  момент над нашими головами  опять
завыли сирены немецких пикировщиков.
     Снова, как вчера, пикировщики, артиллерия...
     Однако пехоты  не  видно.  Появились  три танка.  Один  из  них тут  же
подожгли  наши  бронебойщики.  Справа  густо  застрочили  пулеметы  --   там
поднялась вражеская пехота. Сюда не пошли -- отбили мы у них охоту.
     Схватка у правого  соседа длилась до полудня. Потом все смолкло. Прошло
два, три, четыре часа... Атаки врага ослабели, угасли.
     Это произошло 21 октября 1942 года.
     После этого дня  немцы вроде одумались:  таких остервенелых атак больше
не было. Солдаты Паулюса стали бояться нас и принялись зарываться поглубже в
землю.
     Тогда-то передо мной как  перед метким стрелком и была вновь поставлена
задача -- овладеть снайперским искусством. Мне выдали винтовку с  оптическим
прицелом, и я окончательно стал числиться в дивизионном списке снайперов.

        9. Первые шаги

     Перед  позициями  нашего  полка  все   чаще  стали  появляться  крикуны
Геббельса. "Рус, сдавайся! Сопротивление бесполезно!" -- до  хрипоты кричали
они в рупоры.
     Мы  знали,  что  у  гитлеровцев большое  превосходство в  живой  силе и
технике, что им удалось разрезать город на две части,  лишить нас сухопутных
связей с Большой землей. Но знали мы и то, что защитники Сталинграда на всех
участках ведут  активную  оборону,  не  дают захватчикам покоя ни  днем,  ни
ночью, нанося короткие, но чувствительные удары,  которые держат гитлеровцев
в напряжении круглые сутки, изматывают их морально и физически. Выросло наше
боевое  мастерство, удачно  применяют воины новую тактику  ближнего  боя  --
мелкими штурмовыми группами...
     В  общем,  не   от  сладкой  жизни  пришли  "крикуны"  уговаривать  нас
прекратить  сопротивление.  Потеряли они веру в легкий успех,  да  и  боевая
инициатива  выскальзывает, как  кусочек льда из горячей  ладони:  сколько ни
старайся,  весь каплями  меж  пальцев  изойдет. Недаром перестали гитлеровцы
сломя голову,  во весь рост  рваться в  глубину нашей  обороны -- в  огневые
мешки. [44]
     Но хотя и приучили  мы их ползать гадюками по сталинградской земле даже
в часы  затишья,  ослаблять  боевую бдительность нельзя было:  гадючьи укусы
ядовиты, да и от прямых атак немцы еще не отказались...
     Наша дивизия  вела  бои  за  Мамаев  курган.  Батальоны  1047-го  полка
вгрызались в оборону противника на восточных скатах кургана. То  там, то тут
вспыхивали  яростные  схватки  -- наши  штурмовые  группы  наносили короткие
истребительные удары.
     Противник  тоже  преподнес свою  тактическую новинку: создавал  большую
плотность огня с помощью "кочующих" ручных пулеметов. В нужный момент легкие
пулеметы  выбрасывались  на  бруствер  и  сосредоточенным  огнем  неожиданно
захлестывали подступы к своим траншеям.  Для  наших штурмовых групп они были
опаснее  любого  дота или дзота,  потому  что  внезапно появлялись и так  же
быстро исчезали.
     --  Борьба с кочующими пулеметчиками  -- вот первая задача снайпера, --
сказал  замполит  батальона  старший  политрук  Яблочкин,  встретив  меня  в
медпункте, куда я пришел на перевязку.
     -- Одному не справиться, -- ответил я.
     -- Знаю, -- согласился он. -- Поэтому вот тебе комсомольское поручение:
здесь  же, на медпункте,  подбери  среди раненых бойцов  метких  стрелков  и
готовь их к борьбе с кочующими пулеметами. Ясно?
     -- Ясно.
     Так я получил приказ создать школу снайперов из раненых солдат.
     -- Ну, браток, как у вас там в Долгом?
     Солдат  остановился, суровым  взглядом окинул  меня с  ног до  головы и
строго сказал:
     -- Конфет там нет, вороной будешь -- мигом без головы останешься...
     Прихожу  в овраг.  Тут  наступила относительная тишина  --  пауза между
атаками. Противные  минуты затишья:  ожидание  новых  неизведанных испытаний
изматывает нервы тем, кто еще не  обжился  в  бою. Особенно  трудно в  такие
минуты  человеку  с  трусливым  характером.  Такие,  как  правило,  погибают
морально  раньше  своей  физической  смерти  потому,  что   не  думают,  как
уничтожить противника, а ищут спасения  от него и... гибнут. А  как же может
быть иначе: если ты не убил врага, то он убьет тебя.
     Страх. Как  преодолеть его?  Ответ на этот вопрос  таится  в  характере
человека. Где он формировался, какой у него жизненный опыт, в каких условиях
креп  и  закалялся  его  организм?  Фундамент сильной воли,  на мой  взгляд,
закладывается с юных лет.
     Вот рядом  со мной  сидит  в окопе  корректировщик артиллерийского огня
Василий  Феофанов. Сидим, плотно  прижавшись к  стенке окопа,  над  головами
кружат фашистские самолеты. Рядом рвутся  мины. Артиллерия обрабатывает наши
окопы --  враг  готовит  новую атаку. Кругом  все трещит,  дыбится.  Сколько
продлится эта катавасия -- не  знаю, но не  меньше двадцати минут. Смотрю на
соседей справа и слева. Лица у них  бледные-бледные,  как  мука. У некоторых
трясутся руки.
     Каким  путем  возвратить  солдатам  самообладание,  привести  в  боевую
готовность?
     Из кармана  я достал  кисет, до  отказа  набитый  махоркой,  от  газеты
отодрал  клинышек бумаги и стал крутить цигарку, козью ножку. Моему  примеру
последовал  Василий  Феофанов. Руки у  него большие, ладони широкие,  пальцы
толстые. Движение рук  и пальцев спокойное, уравновешенное. Дальше Феофанова
мой кисет не пошел.
     Из кармана  я достал также приспособление  и старым дедовским  способом
начал добывать огонь. Раза [45] два ударил чемкой-кресалом по пальцам вместо
камня. Василий поднял  свои пушистые брови,  пристально посмотрел на меня  с
усмешкой в глазах, как это бывает у сильных духом людей:
     -- Что нервы сдают?
     -- Нет, -- говорю, -- мало практики в этой области. А как твои нервы?
     Василий  глубоко  затянулся  дымом,  глаза опустил вниз, делая  пальцем
дырку в песке:
     --  Мои  нервы  и кожа  луженые,  меня  сызмальства отец  научил  страх
презирать.
     И разговорился мой земляк, как ни в чем не бывало.
     Родился и вырос он на Урале. Бывало, ночью приходит его отец из тайги и
говорит:
     -- Лошадь в лесу осталась, спутанная, с колокольчиком. Ступай, разыщи и
домой пригони.
     --  Идешь  по  лесу,  --  рассказывает  Василий   Феофанов,  --  кругом
темным-темно,  хоть глаз  выколи,  да  и лошадь черная-черная, только на лбу
между глазами  белое пятно.  Страшно,  сердце  бьется и  щемит. Бегу на звук
колокольчика,  ног под собой  почти  не  чую.  Казалось,  за  каждым  кустом
спрятался зверь и поджидает  меня. Оглядываться нельзя,  собьешься с  пути и
лошадь не найдешь.
     -- Ну, а если не  найдешь  лошадь, что  тогда может быть? -- спросил я,
чтобы привлечь внимание соседей: ведь идет разговор о преодолении страха.
     Феофанов сдвинул брови:
     -- Тогда отец брал узду и лудил мне зад и спину.
     -- Ну и как? Получалось?
     --  Видишь,  ни  руки,   ни   губы   не  трясутся,  как   у   некоторых
присутствующих...
     Тем временем артиллерийская подготовка атаки противника  кончилась.  Мы
заняли свои места и встретили гитлеровских автоматчиков прицельным огнем.
     Феофанов не торопясь позвонил  на  огневые  и  вызвал огонь  батареи на
залегших   автоматчиков.  Тихо,  спокойно,  без  паники  --  и  новая  атака
противника была сорвана по всем правилам.
     Ну  как тут не сказать доброго  слова в адрес  командира  роты старшего
лейтенанта Большешапова! Это он положил начало вытравлению  страха из  наших
солдатских душ.
     Помню, еще по  дороге  на фронт он  решил проверить своих  матросов  на
смелость. Проверял довольно оригинальным способом. Обвешался  гранатами Ф-1,
выстроил всех новичков в одну шеренгу,  потом вызвал одного вперед, выхватил
из сумки гранату и быстро объяснил:
     --  Надо успеть поймать гранату, пока она шипит, и отбросить в сторону.
Ясно? -- и, не ожидая ответа, выдернул чеку.
     Первая  брошенная   граната   так  сильно  грохнула,  что   мы   только
переглянулись, и  каждый,  вероятно,  про  себя подумал: "Ничего себе учение
придумал наш командир".
     За  Реутовым пошли Масаев, Грязев, Кормилицын. Когда я поймал брошенную
в меня гранату, то  в  ней  не было кольца, однако граната не взорвалась  --
взрыватель был снят заранее.
     Так все "новички" были пропущены  через  гранатный экзамен Большешапова
на  марше. И теперь  мне стало  ясно, что еще  до начала  боевых  действий в
Сталинграде бойцы роты Большешапова стали привыкать к борьбе со страхом.
     Трус всю свою  жизнь  на коленях перед собой ползает, -- сказал  как-то
Феофанов, и с ним нельзя не согласиться.
     Страх  и  трусость живут  в одном гнезде,  но  их  можно разделить  при
небольшом усилии со стороны. Страх живет  в  каждом человеке,  нет людей, не
боящихся смерти, а трус -- существо более неприятное. Преодолев [46]  страх,
человек способен  на подвиг, а трус так и останется трусом. Хитрит, ловчит и
гибнет раньше других.
     Кто хочет выжить  в  бою, тот должен в  первую  очередь,  не  забывая о
страхе,  подавить в себе труса, как ядовитую гадину, которая может  принести
тебе смерть раньше срока.
     Именно  из  этих  соображений  я  подходил  к  подбору  бойцов  в  свою
снайперскую группу.  С  трусом  нечего  делать  на  переднем  крае:  он себя
подведет и тебя погубит.
     У выхода из подвала, где был медпункт, мне попался на глаза здоровенный
детина.  В солдатской фуфайке, голова  забинтована, на ногах кирзовые сапоги
огромного размера. Свертывая узловатыми  пальцами самокрутку, он смотрел  на
меня.
     -- Слушай, как тебя звать? -- спросил я его.
     -- Убоженко, -- ответил он неторопливо, тягучим баритоном.
     --  По фамилии  как  будто  украинец?  -- высказал я догадку для начала
разговора.
     -- С Днепропетровщины, -- коротко подтвердил он.
     -- Где это  тебя  шандарахнуло? --  кивнув на его забинтованную голову,
сочувственно поинтересовался я.
     -- На участке старшего лейтенанта Кучина блиндаж строили... Я сапер...
     -- А что дальше думаешь делать?
     -- Таскать бревна  не могу,  голова кружится.  Буду  бить  фашистов  из
винтовки.
     Мне понравился этот симпатичный украинец. Я пригласил его из подвала на
второй  этаж пострелять... Там мы  выбрали  для него винтовку,  замотали его
перебинтованную голову рваной  гимнастеркой --  для маскировки --  и  заняли
огневые  позиции.  Убоженко  выбрал  себе  место   в  кирпичах  разрушенного
простенка.
     Мамаев курган от самого подножия до вершины заволокло дымом: только что
кончился налет вражеской  авиации,  а  перед этим  наша артиллерия  молотила
здесь позиции противника часа полтора.
     Но с каждой минутой становилось  светлее. Убоженко  первым заметил, что
гитлеровские солдаты перебежали к насыпи железной дороги и стали  копать там
траншею.
     -- Видишь? -- спросил он меня.
     -- Вижу.
     -- Что делать?
     --  Расстояние  метров  триста.  Целься  в  грудь,  стреляй,  когда  он
повернется к тебе лицом. В спину не надо.
     -- Почему? -- заинтересовался Убоженко.
     -- Ты его стукнешь,  а лопата останется на бруствере.  Другой подымется
брать лопату -- бей его...
     Убоженко  послушался совета: выбрал момент, дал выстрел.  Фашист осел в
траншее. Лопата осталась лежать на бруствере. Прошло несколько минут, кто-то
из  траншеи  потянулся за лопатой. Опять выстрел. Убоженко  радостно крикнул
мне:
     -- Вася, Василь! Ты бачил, як я двух фрицев тиснув?
     --  Хорошо, молодец.  Только теперь давай уходить с этой позиции, иначе
нас тиснут...
     Так начала работать школа снайперов в нашем полку.
     Первым  учеником был сам учитель, а моим учителем -- собственные ошибки
и неудачи.
     Снайпер должен быть человеком расчетливым, смелым, волевым.
     Таким был сержант Николай Куликов. Вот  всего лишь один  эпизод из  его
боевой жизни.
     В двухстах метрах южнее водонапорных баков на  Мамаевом  кургане  стоял
сгоревший  танк Т-34.  Пять бойцов из роты Шетилова устроили под этим танком
пулеметную точку. Позиция там была выгодная:  подымутся фашисты в атаку -- и
тут же  ложатся под  ливнем  огня. Как ни старались гитлеровцы подавить этот
пулемет -- ничего у них не получалось. Лишь дня через  три им удалось обойти
танк справа и слева, [47]  но телефонная связь с  гарнизоном  смельчаков под
танком сохранилась. И вот оттуда сигнал:
     -- Настроение бодрое, заняли круговую оборону, нужны гранаты, патроны к
пулемету, -- докладывал старшина Воловатых.
     -- Кто возьмется доставить  ящики с патронами  и гранатами под танк? --
спросил командир роты Шетилов.
     Рядом  со  мной стояли  сержант  Абзалов,  сержант Куликов  и  наводчик
45-миллиметрового   орудия   якут   Гавриил  Протодьяконов.  Каждый  из  нас
прикидывал, каким путем пробраться к танку?  Ползти  нужно было прямо  перед
фашистскими позициями,  на расстоянии  прицельного огня автоматов. Местность
открытая, только одни воронки да трупы убитых солдат...
     Не успели мы и подумать, как в этот  путь отправился  связной командира
полка. Продвигался он медленно, но упорно, подталкивая впереди себя ящики  с
боеприпасами.
     Начало  смеркаться.  Там, где  полз связной,  что-то  загремело,  затем
затрещали автоматы.
     Снова позвонил Воловатых. Трубку взял Николай Куликов.
     -- Связной ранен, надо выручать! -- послышалось в трубке.
     --  Понятно,  --  ответил  Куликов.  Воловатых узнал  его по  голосу  и
взмолился:
     -- Коля, дорогой, нужны патроны, гранаты -- принеси!
     Воловатых ни словом не обмолвился о хлебе и воде.
     -- Сейчас буду у тебя, ставь самовар, готовь закуску, выпивку  принесу!
-- ответил Куликов.
     Моросил холодный осенний дождь. Николай  снял плащ-палатку, положил  ее
на дно траншеи и скомандовал:
     -- Давайте сюда патроны, гранаты, продукты... И чтоб не гремело.
     Мы  уложили все, завязали и  протащили по  дну  траншеи, убедились,  не
гремит ли.
     -- Теперь давайте веревку.
     Один  конец шпагатного шнура  Николай привязал  к плащ-палатке,  другой
взял в  зубы  и  пополз. Полз  он быстро  и ловко.  Высокий, тонкий,  фигура
плоская,  плечи  широкие -- одним  махом достиг воронки. Вслед за ним ползла
плащ-палатка с боеприпасами и продуктами.
     В темноте трудно было разглядеть,  как движется к цели Николай Куликов.
Мы могли только догадываться, что от воронки к воронке он проскакивал резким
броском, а затем подтягивал к себе груз.
     Через несколько минут в  телефонной  трубке послышался  радостный голос
старшины Воловатых:
     -- Николай благополучно добрался. Теперь живем!
     До утра Николай Куликов совершил  еще несколько рейсов, провел под танк
пополнение автоматчиков.
     Перед рассветом мы подняли его со  дна  траншеи --  грязного, мокрого и
смертельно усталого. Но он готов был снова ползти на курган.
     Я сказал:
     -- Отдохни немного, Николай, тебя снайперка ждет.
     Он открыл глаза и улыбнулся.
     -- Если ждет, то пойдем на позицию, отдыхать некогда.
     Так подружились мы с Николаем Куликовым.
     Вообще мне везло на  хороших  людей  в снайперской  группе  -- сильных,
ловких, смекалистых.
     Вот,  скажем, Александр  Грязев, мой товарищ  по  Тихоокеанскому флоту.
Человек незаурядной физической  силы и  богатырского  духа. Еще в дни боев в
районе метизного завода мы, бывало, шутили над Грязевым:
     -- Возьми-ка, Саша, скат вагонетки.
     -- Зачем? -- спрашивал он невозмутимо.
     -- Закрой  пробоину в стене!  Саша так же невозмутимо перевертывал [48]
ось  с тяжелыми колесами  и подкатывал к пробоине.  После этого мы свободно,
ходили по цеху.
     Для борьбы с огневыми точками в дзотах Саша использовал противотанковое
ружье. Умело выбирал позиции и бил прямо в амбразуры -- получалось здорово.
     Однажды Саша  Реутов, "уссурийский  тигролов", как прозвали его друзья,
решил  подшутить  над  своим  тезкой  Грязевым.   Принес  шестимиллиметровый
железный  прут, продел его  в предохранитель спуска противотанкового  ружья,
опоясал колонну и концы закрутил.  Наблюдая за Реутовым, я подумал: "Сгибать
железо легче, чем разгибать, -- чья же сила возьмет верх?"
     Солнце торопливо катилось  под уклон и  дошло  уже до  вершины кургана,
когда из развалин, как медведь из берлоги, появился Александр Грязев: в этот
день он  дежурил  в боевом охранении.  Пришел,  осмотрелся и с обычным своим
спокойствием, как ребенок за любимой игрушкой,  потянулся за противотанковым
ружьем. А оно привязано! Шутку  товарищей Саша, конечно,  разгадал сразу, но
сделал вид, что никого тут не замечает. Только про себя пробормотал:
     -- Тоже мне, друзья, нашли время для потехи.
     И  так же спокойно наклонился, взял прут  за торчащие концы. Шея у Саши
покраснела,  вены   раздулись,  налились  кровью.   Металл,   сопротивляясь,
заскрипел, пощелкал -- и покорился! Прут со звоном отлетел в сторону.
     Принесли ужин. Снайперы собрались в кузнечном цехе. Реутов  и Грязев --
два Александра -- сидели рядом,  ели молча. Между ними была прочная, хорошая
дружба. Они могли сидеть рядом часами, не сказав друг другу ни слова...
     Ужин подошел к концу. Ложки спрятали за голенища сапог, котелки собрали
и отправили мыть к Волге -- ближе воды не было...
     --  Ну  что,  братцы  морячки, после  хлеба-соли не грех и закурить! --
предложил Охрим Васильченко.
     --  Мы с  Грязевым этим не балуемся, --  сказал Реутов.  --  Пользы  от
махорки ноль, а вреда хоть отбавляй.
     Это почему-то задело Грязева. Он повернулся к Реутову:
     --  А  какая  польза  твоим  внутренностям  от того, что  ты мое  ружье
стальным прутом прикрутил к столбу?
     -- Ну, тут другое дело. Есть смысл...
     Они уже поднялись и остановились грудь в грудь, два тяжеловеса пудов по
шесть каждый.
     -- Какой же смысл?
     --  А вот какой. Допустим, бросятся на  нас фашисты, и мы, так сказать,
по  тактическим соображениям  отойдем  на  заранее  подготовленные  позиции!
Фашисты  хвать за  твою  бронебойку, --  а  она привязана! Круть,  верть,  а
отвязать не могут... Вот и сохранится твое ружье!
     Грязев отступил на шаг, улыбнулся и тоже решил схитрить:
     -- Спасибо. Позволь пожать твою добрую руку за такую услугу.
     Саша Реутов  понял, какая  предстоит "благодарность",  расставил пошире
ноги  и подал  Грязеву свою широченную,  как лопата,  мозолистую, с толстыми
горбатыми  пальцами  ладонь.  Они  сцепились руками,  напряглись.  Казалось,
вот-вот у кого-то хрустнут пальцы, но ни тот, ни другой и не думали ослабить
хватку. Нашла коса на камень... Две минуты, три, пять,  а они все стоят друг
против друга. Красные, приземистые, дышат прерывисто. Но вот могучие плечи у
обоих начали вздрагивать...
     Наконец Саша Реутов сдался:
     -- Будя, а то рука отсохнет.
     Грязев тут же разжал свои пальцы, и мы увидели -- из-под ногтей Реутова
просочились капельки крови. [49]
     -- Горилла чертова, мог руку раздавить.
     Грязев улыбнулся:
     -- Твою лопату даже пресс не возьмет.
     Потом они обнялись и пошли в свой угол.
     Этими   большими  крепкими   руками  Грязен  и  Реутов   ловко  держали
снайперские винтовки.
     Однажды я и Миша Масаев возвращались в свою роту от  левого соседа. Шли
среди развалин,  по дорожкам  еле-еле заметным:  боялись нарваться на минное
поле. Тут, перед метизным заводом, натыкано мин наших и немецких  гуще,  чем
картошки в огороде.
     Вот и командир роты старший лейтенант Большешапов стоит около пулемета.
     Слышим, за стеной веселятся фашисты. Празднуют успех: они снова  заняли
здесь  один  цех. Миша раскрыл рот, хотел  что-то сказать,  но командир роты
цыкнул  на  нас, прижимая  палец у  губам. Мы припали, затаив дыхание. Потом
Большешапов повернулся к нам и, цепко вглядываясь, говорит:
     -- Понятно?
     -- Понятно.
     -- Что вам понятно?
     -- Фашисты под боком.
     -- Правильно.
     Командир  улыбнулся.  Настроение  у  него  веселое.  Этим  он  старался
показать, что ничего опасного на нашем участке нет.
     -- Вот хорошо, ребятки, что вы  зашли ко мне, постояли со мной у стены,
послушали фашистов, -- продолжает балагурить командир роты, -- а теперь  вам
нужно тихое место и время, чтобы на свободе все вопросы продумать, взвесить,
разобраться, что к чему...
     Он  посмотрел на нас с  улыбкой, затем нахмурился  и  уже другим  тоном
объявил:
     --  Для  этого самое  подходящее  место в  секрете.  Старшим  в  секрет
назначаю главстаршину Зайцева.
     Масаев опять открыл рот, но командир роты прервал его:
     -- Знаю, что вы третьи сутки без сна, но жизнь дороже. Маршрут прежний,
пароль "Тула".
     Ползком пробрались  к месту засады, залегли среди запутанной проволоки,
замаскировались.
     Ночь  была  темная-темная. В воздухе то  и дело  вспыхивали  ракеты. Из
асфальтового завода гитлеровцы  строчили разрывными пулями. Они били в стену
котельной, где были  установлены наши станковые пулеметы.  Пули,  ударяясь в
стенку,  рвались, эхо  разносилось  по всему  цеху, создавалось  впечатление
полного окружения.
     Наши пулеметы и автоматы молчали. Это молчание беспокоило фашистов. Они
не  могли  определить,  какой   сюрприз  готовят   русские   на  утро.  А  в
действительности наши  матросы  и солдаты  в  это время  спали, как  убитые.
Хотелось  спать и мне, и Мише Масаеву.  Глаза закрывались сами. Мне кажется,
что  я сплю, <I>и</I> все то, что происходит на моих глазах, вижу реально. Стараюсь
сам себе доказать, что это именно так. Задаю сам себе вопрос: почему звук от
разрыва   гранаты   гораздо  сильнее,  чем  слышу   сейчас.   Почему   огонь
разорвавшейся  гранаты  состоит  из букета  разноцветных пучков?  Однако это
можно видеть только во сне, а может быть, фашисты проползли мимо нас, может,
они  уже  повырезали  наших  моряков.  "Не  оправдал доверие  командира,  не
сохранил жизнь друзьям. С какими глазами вернусь к командиру роты?.."
     Я  закусил  губу,  придавил  ее зубами  так,  что  острая боль,  словно
холодная вода,  освежила сознание. На  языке почувствовал густую солоноватую
жидкость. "Значит,  идет кровь", --  подумал  я и плюнул  в сторону.  Масаев
повернул голову в мою сторону, спрашивает:
     -- Главный, что ты, как верблюд, плюешься? [50]
     -- Кусок рыбы съел, теперь вот кровь сплевываю.
     Миша сознался:
     -- А я ножом свою руку колю.
     -- Ну как, помогает?
     Масаев ответил:
     -- Немного освежает, финку свою неразлучную наточил как надо...
     В эту ночь здорово досталось нашей медицине за то, что не создали таких
таблеток -- проглотил бы и спать не хотелось.
     Я  убедился  на практике  -- самая  тяжелая  для  человека  пытка, если
несколько суток подряд не спать.
     На востоке  взошла зарница,  потом  стала медленно  белеть. Пробираемся
обратно к пролому в стене инструментального цеха.
     Из-под  проволоки  мы  нырнули в глубокую воронку, прижались к земле  и
через пролом в стене смотрим в сторону противника. Сперва не было никого, мы
хотели  пробраться  в  цех  на свою половину, но  Масаев первым увидел  ноги
фашистского солдата, дернул меня за руку, и мы замерли на месте.
     Слышим размеренный  стук кованых  сапог. Фашист ходил вдоль стены,  как
тигр в клетке. На каблуках его сапог блестели подковы.  Вот он приблизился к
пролому -- мы хорошо видим толстые подошвы на ботинках большого размера.
     Пока фашист разгуливал по  цеху, мы  продумали план,  как его  поймать.
Решили взять на приманку, как пескаря.
     У Масаева были большие  золотые карманные часы  (трофейные) цепочка  на
них массивная, длинная.
     Когда  фашист  удалился, Масаев  достал из кармана часы, положил  между
кирпичами, немного притрусил песком, прижался к стене.
     Наблюдаем в образовавшуюся щель между кирпичами. Видим (по ботинкам) --
фашист приближается. Не доходя до пролома метра четыре, остановился.
     Мы  поняли, раз гитлеровец остановился  возле пролома,  значит,  увидал
часы и думает, как вытащить их.
     Минуты  три-четыре фашист  стоял  без движения.  Потом пятки гитлеровца
стали удаляться от пролома.
     Миша шепчет мне:
     --  Фашист, наверное, пошел  за помощью, давай  убирать ноги под  крышу
токарного  цеха,  иначе  можем  попасть  в  чужие лапы.  Уже  совсем светло,
командир роты волнуется...
     -- Обождем еще минут  десять, фашист  не захочет такую добычу делить на
двоих, --  ответил я. Помолчав, изложил свой план: -- Если прибудут два, три
фашиста -- пару гранат швырнем, а сами убежим в свою сторону.
     Слышим, стук кованых сапог приближается к  пролому. Показался солдат. В
его  руках обыкновенная деревянная  планка.  На конце планки торчал  гвоздь.
Гитлеровец не плохо придумал.
     Я  смотрел на  выражение лица своего друга. Выло заметно, что часы Мише
жаль, но делать больше нечего, раз завели игру, нужно кончать.
     На всякий случай Миша  привязал к цепочке  веревочку. Гитлеровец как ни
старался, а гвоздь с цепочки срывался. Часы застряли между кирпичами, никуда
не двигались.
     Как заядлый картежник, пришел фашист в азарт. Планку с гвоздем отбросил
в сторону,  одним  коленом встал  на  землю,  затем  просунул  руку, нащупал
скользкий корпус часов,  но захватить не может: Масаев умело отодвигал  часы
за конец веревки.
     Фашист снял  автомат с шеи, положил его меж ног  и на четвереньках стал
осторожно пролезать в пролом...
     Из воронки волоком затащили мы в свою половину цеха огромного верзилу с
ефрейторскими знаками  на погонах. Командир  роты,  старший  [51]  лейтенант
Василий Большешапов, подошел к нам, поочередно обнял, поцеловал, улыбнулся в
свои рыжие пышные усы, сказал:
     -- Хорош улов, молодцы, ребята!..
     Появилась  медсестра  Клава  Свинцова.  Она  пытливо  окинула  взглядом
присутствующих, потом с присущей ей хладнокровностью и  спокойствием сняла с
плеча  санитарную сумку,  достала бинт и йод  и начала обрабатывать  рану на
голове фашиста.
     Кто-то из моряков заметил:
     -- Они наших раненых собаками травят, а Клава фашисту стерильным бинтом
голову пеленает...
     Охотник  за часами лежал без сознания. Клава сунула ему под нос ватку с
нашатырным  спиртом.  Фашист  чихнул  и  заморгал  глазами,  как  при  ярких
солнечных лучах.
     Масаев заканчивал рассказ, как мы перехитрили фрица.
     Старший  адъютант  батальона,  лейтенант  Федосов, в  порядке  насмешки
бросает реплику в наш адрес:
     -- Из вас разведчики, как  из навоза пуля -- неприятный запах и копоть.
Свисту много, а толку мало. Мертвых да недобитых фашистов в цеху больше, чем
кирпичей. Вот вы по дороге умирающего фашиста подобрали, придумали историю и
создаете шум, показываете героизм.
     Мы повесили  носы. Мишка на меня волком смотрит, его  глаза горят: твоя
затея, твой план, ты гитлеровцу врезал по голове...
     Тем временем фашистский солдат пришел в сознание и, как барс из кустов,
рванулся   бежать.   На   дороге  стояла   табуретка,   на  которой  Федосов
приспособился писать показания пленного, но фашист  так ловко  расчищал себе
путь, что Федосов вместе с табуреткой полетел в сторону.
     Реутов не спеша схватил фрица за руку, повернул по правилам разведчика,
погладил  против  шерсти  --  и тот осел. Его синие  навыкате глаза налились
кровью, ноздри раздувались, как у разъяренного зверя. Попался матерый вояка.
На допросе твердил одно и то же:
     --  Я  в плен  не  сдавался,  русские солдаты  воюют  неправильно,  они
обманывают.
     В дневное  время пленного  отправлять  на  берег  Волги невозможно.  До
наступления темноты ждать нужно целый день, а за день может произойти  много
перемен.  Для  большей  надежности  решили связать  фашиста  и  положить  на
сохранность  в  лазарет Клавы.  Связанного  фашиста,  как мешок  с  мякиной,
положили к стене около отопительной батареи.
     С  Масаевым  мы по-настоящему,  даже  роскошно позавтракали.  Бессонные
ночи, усталость брали верх, силы покидали нас. Старший лейтенант Большешапов
дал нам на отдых три часа. Масаев спустился в подвал, открыл железную дверь,
ткнулся в угол  среди  тяжело раненных солдат  и захрапел.  За  мной  пришел
Николай Логвиненко  и потащил  к  командиру  батальона  капитану  Котову  на
доклад.
     Старший  адъютант  захватил  свои  бумажки,  и  мы  все   втроем  стали
пробираться среди развалин  в контору метизного завода, в  подвале  которого
находился штаб  батальона.  Помещение подвала  большое.  С восточной стороны
двойные  железные  двери.  Около стены стоял двухтумбовый канцелярский  стол
темного  цвета. Между  стеной и  столом  красовался  обитый черным  бархатом
диван. На столе в кожаных сумках стояли телефонные аппараты.
     Из окна подвала была видна высокая башня.  С высоты этой башни  снайпер
артиллерист  Василий  Феофанов корректировал  артиллерийский огонь. Связь  с
командным пунктом артиллерии он держал по рации.
     От  усталости  у меня  ноги  подкашивались,  покачивало  из  стороны  в
сторону.
     Рядом с комбатом сидел командир [52] батареи Илья Шуклин.  Он улыбался,
а  капитан  Котов был  бледный-бледный,  руки тряслись,  ноздри раздувались.
Спокойствие и улыбка капитана Шуклина как бы освежили меня.
     Лейтенант  Федосов  выбрал  минутный  перерыв  в  разговоре  и  доложил
разгневанному комбату о прибытии. Капитан окинул меня с головы до ног, потом
рявкнул на Федосова:
     -- Отведите в блиндаж, дайте отдохнуть часа два, потом придете...
     Я вышел  из  подвала. В городе  шел бой.  По-прежнему  в воздухе гудели
фашистские самолеты,  пахло дымом и гарью. Около стены были  установлены два
противотанковых  орудия. Возле них крутился широкоплечий веселый солдат.  Он
встретил меня, как старого приятеля.
     -- Будем  знакомы,  --  сказал он на ломаном русском языке.  -- Гавриил
Дмитриевич Протодьяконов,  якут. Командир сказал:  "Танки  фашистские  нужно
бить здесь". А ты кто?
     Я назвал себя.
     --  Хорошо знаю тебя, хорошо.  Тебе  надо шибко спать.  Иди в  мою яму.
Мешок, подушка есть. Хорошо с тобой выспимся.
     Гавриил провел меня в свой блиндаж, и я улегся на его постель из  досок
от снарядных ящиков, но мне она показалась мягче любой перины.
     24  октября  нашу  группу  снайперов  --  Грязева,  Морозова,  Шайкина,
Куликова,  Двояшкина, Кострикова и меня -- перебросили  на участок соседнего
полка, восточный склон Мамаева кургана.
     Нам отводился участок на  высоте 102,0 --  самый неудобный  и  опасный:
траншеи вырыты под уклоном, расстояние до фашистской передовой -- метров сто
пятьдесят.  Раньше  этот  участок обороняли солдаты  из роты противотанковых
ружей. Неделю назад командир роты  был  ранен. Его отправили в  медсанбат, а
рота  без командира несла большие потери. Бронебойщиков хоронили  тут же,  в
окопах. Теперь  в роте  осталось всего два человека.  Время от  времени  они
переползали от бронебоек к пулеметам и палили в сторону противника, создавая
видимость, будто здесь все в порядке, народу много...
     Невдалеке от высоты  бил  родничок. Свежая,  чистая вода манила  к себе
фашистов,  и  они, как рассказал нам выделенный  в полку проводник,  не видя
опасности со стороны  бронебойщиков, стали приходить сюда по утрам с бачками
и  термосами.  Того и  жди, устроят  тут  коллективное  умывание... "Хороший
объект для снайперов", -- подумал я и попросил проводника:
     -- Пока не рассвело, веди нас скорее к месту.
     Проводник ответил:
     -- Быстро нельзя. Перед рассветом тут фашисты в  каждую воронку швыряют
гранату,  каждый  кустик поливают автоматной  очередью.  Боятся,  проклятые.
Дорогу за водой огнем прожигают...
     -- Давайте броском! -- предложил Саша Грязев. Я поддержал его.
     Проводник оказался смелым.  Сделали один  бросок, второй -- и оказались
на краю оврага, по дну которого сочился ручей, вытекавший из родника.
     Припали  к земле. Кругом мертвая тишина, даже  ракеты не взлетают.  Это
плохо: не к добру такая тишь, окапываться опасно.
     Ползем дальше, ищем воронку или пустой окоп. Снайперу ползти  неудобно:
закинутая  за  спину  винтовка  то  и  дело  сваливается,  приходится  часто
останавливаться,  поправлять, а тут еще автомат нужно беречь от песка: песок
-- беда для него.
     Спустились  на  дно  оврага,  прижались к  расщелине, и  тут разразился
фашистский пулемет. "Ну, теперь под этот шум можно действовать посмелее", --
подумал я.  Но пулемет [53] работал  недолго. Только  я  хотел пересечь  дно
оврага, как проводник остановил меня:
     -- Сейчас снова начнет строчить...
     На  наши каски сверху  посыпалась  земля -- пулемет  бил  по восточному
склону оврага.
     --  Сейчас,  как  только  он  умолкнет,  --  сразу рывком через овраг и
спрячемся вон за тем выступом, -- подсказал проводник. -- Там наша рота...
     Сделали рывок, спрятались.
     -- Где же рота?
     -- Пойду искать, -- сказал проводник. -- Только сначала послушайте  мой
план. Я  буду продвигаться и громко разговаривать, а то, не ровен час, вдруг
фашисты перебили всех  наших и меня схватят.  Либо свои  за чужого примут...
Крикну вам, позову -- только тогда идите. Поняли?
     <I>--</I> Да.
     -- А если напорюсь на  фашистов,  наступайте  по траншее. Наши пулеметы
вон там:  один, -- он показал на юг, -- с этой стороны, держит под обстрелом
железнодорожный   мост   и  склоны  высоты;  второй   --  строго  на  север,
обстреливает   водонапорные   баки.   Два   ручных   пулемета  завернуты   в
плащ-палатку, зарыты  в  песок. На том месте лежит помятая осколком немецкая
каска. Гранаты и  патроны ищите в  той же  траншее, пять  шагов на восток, и
сразу направо, там небольшой склад...
     Проводник  ушел,  мы  остались  на месте,  притаились.  Слышим  сигналы
проводника:  "Дорога,  дорога", -- повторяет он. Хорошее  русское  слово, по
нему  всегда можно узнать -- кто говорит, русский или немец. Немцы это слово
не умеют произносить, у них получается "гарока". На этом слове проваливаются
даже  немецкие разведчики, переодетые в нашу форму. Как скажет "тарока", так
и попался.
     Голос проводника исчез. "Где ж ты,  "дорога, дорога!" Почему он молчит?
Неужели схватили так, что не успел крикнуть?
     Прошло еще минут пять. И вот он перед нами, запыхавшийся.
     Есть там кто? -- спросил я.
     -- Есть,  двое, живы. Ждут вашей помощи. Фрицы,  штук пятьдесят,  еще с
вечера накопились, против них...
     А  ну, пойдем  скорее, подготовим для них встречу,  -- загорячился Саша
Грязев.
     Не спеши, --  осадил я его. Оставив на месте лишний  груз, мы бросились
вперед только с автоматами и противогазными сумками, полными гранат.
     У первого пулемета стоял бронебойщик, обросший бородой. Бриться ему тут
было  некогда... Прильнув  к  кромке  бруствера, он  всматривался в  сторону
противника.
     -- Что тебя там привлекает? -- спросил я.
     Не прекращая наблюдения, он ответил:
     -- Немцы,  --  и,  помолчав, показал:  -- Смотри, видишь, на фоне  зари
силуэты? Готовятся делать  перебежку к угловой траншее. Там  у  них площадка
для миномета. Причалы нашей лодочной переправы хотят минами, видно, накрыть.
     -- Сволочи, -- не выдержал  Саша Грязев, -- хорошо их  вижу,  дайте мне
пару противотанковых!
     Саша не  на шутку рассвирепел. Надо немного охладить его пыл.  Беру его
медвежью лапу и спокойно говорю:
     --  Ты   сейчас  швырнешь  гранаты.   Разгорится   бой.  Нас   мало,  и
маневрировать еще не знаем как...
     -- Говори, главный, что делать?
     -- Во-первых, изучить  обстановку, условия маневра;  во-вторых, выбрать
огневые позиции, чтобы можно было расстреливать фашистов в траншее.
     -- А почему только в траншее?
     -- Из нее  у них ограниченный обзор, не увидят, откуда мы щелкаем. [54]
Из этой траншеи  может получиться  хорошая ловушка,  как  огневой коридор. А
надо будет -- заблокируем этот коридор гранатами. Понятно?
     -- Понятно, -- не очень охотно согласился Саша.
     С рассветом  вместо  утренних птичек повсюду защелкали  разрывные пули,
засвистел свинец автоматных очередей.
     Наши снайперские посты расположились в передней линии обороны. Задача у
них была такая: как только немцы бросятся в атаку, в первую очередь выводить
из строя  офицеров, потом уничтожать ведущих солдат  и гранатами  --  боевую
технику.
     И все же Саша Грязев взял сумку с противотанковыми  гранатами, забросил
за спину автомат  и пополз к  фашистскому  пулемету, под прикрытием которого
скапливались    солдаты.   Приблизившись    незаметно,   он   швырнул    две
противотанковые гранаты.
     Как и следовало ожидать, завязался невыгодный для  нас бой.  Гитлеровцы
обошли  нашу  группу  справа  и  слева.   Мы  оказались  почти  отрезанными.
Единственный  выход из  окружения простреливался  плотным пулеметным  огнем.
Поэтому отходить не было смысла. Мы остались в осаде...
     Прошли сутки, вторые. Мы  держались. Снайперский огонь вынудил фашистов
отказаться от вылазок к роднику; много солдат потеряли они и  на  минометной
площадке,  с  которой  не  успели  сделать  ни одного выстрела  по  лодочным
причалам.
     Ночью  к нам  пробрался  связной  комбата.  Он принес  приказ командира
дивизии: "Удерживать позиции до последней возможности".
     Это значило: с высоты уходить нельзя.
     Осень везде одинакова. Погода меняется постоянно. То пригревает солнце,
то моросит холодный  дождик,  то тянет  жгучим холодом  и сыплется  льдистая
крупа. Вот так и сидели мы  двое суток в окружении, ни на минуту не выпуская
из рук оружия. Бывало, с вечера пройдет дождь, а  к рассвету подует степняк.
Ух, как в  такие минуты невесело. Прижмешься в углу  траншеи... А чуть затих
без движения -- полы шинели примерзнут к земле...
     Гитлеровцы  не раз  сползали по косогору к  нашим траншеям, и тогда  мы
забрасывали их гранатами. Гранаты надо было кидать далеко, так, чтобы они до
взрыва не могли скатиться по косогору обратно в траншею.
     Тут пригодились длинные сильные руки  Грязева. Саша ходил по всей линии
обороны,  как  сторож по  огороду, и стоило  только фашистам приблизиться на
расстояние  броска,  как  он  подымал  свою длинную  руку  с противотанковой
гранатой и бросал ее точно в  цель. Сперва подымались пыль и  дым, потом все
рассеивалось, и мы видели результаты взрыва. Неплохие результаты!
     ...На исходе третья ночь.
     В  черном небе ни одной  звезды. Тяжелые тучи,  кажется,  придавили все
живое на Мамаевом кургане. Передний край немцев в ста метрах от нас. Слышно,
как  там, в  окопах,  звенят котелки, металлические кружки, стучат каблук  о
каблук солдаты:  сбивают  грязь с ботинок, греют ноги. Все  слышно, но  речь
разобрать нельзя. С детства не  учили  иностранный язык, убегали с уроков, а
теперь ругаем сами себя.
     Всю ночь  мы следили  за  поведением противника. Сон  не  шел.  Изредка
поглядывали назад, на  Волгу.  Ветер рябил черную поверхность волжской воды.
Холодный отсвет неба нагонял тоску. Клубы  синего  тумана медленно ползли по
развалинам.  От  пронизывающего   предрассветного  ветерка  становилось  все
холоднее.
     В  траншеях  противника началось  оживление. Мелкими  группами немецкие
солдаты стали подбираться к нашим окопам. Мы взяли снайперские [55] винтовки
и без особого труда расправились с ними. Не получилось у них внезапности.
     Ответного удара пришлось ждать недолго. От  шквального ливня пулеметных
и автоматных очередей взъерошилась земля перед нашими позициями.
     Мы  ушли  из зоны обстрела, а вскоре наш прицельный  снайперский  огонь
заставил  замолчать  пулеметы.  И  вот  гранатометчик  Саша Грязев  снова на
старте.  Он  разворачивался медленно, заносил руку,  пригибал  одно  колено,
словно заводил тугую пружину, и швырял гранату. Ничего не скажешь -- мастер!
     Я попросил у Грязева дать мне хотя бы одну гранату.
     -- Не  трожь  короткими руками,  --  пробасил  он,  --  гранаты  беречь
надобно!
     За  трое   суток  Грязев  перебросал  уйму  гранат,  уничтожив  десятки
фашистских солдат.
     Снайперские  пули и  гранаты  помогли  нам выполнить  приказ  командира
дивизии: свои  позиции на высоте 102,0  мы не сдали.  И,  судя по всему, нам
предстояло держаться здесь еще не один день и не одну ночь.  Об отходе никто
не думал.

        10. Сложная позиция

     Вот уже четвертые сутки мы в осаде. Ждем ночи, чтобы занять новые посты
и оборудовать их.
     Наконец лучи заходящего  солнца окрасили  в ярко-розовый  цвет перистые
облака. В воздухе  перестали гудеть моторы фашистских самолетов.  Облака над
городом потемнели, но отсветы зари еще долго видны были на горизонте.
     Лишь к полуночи  мы закончили оборудование снайперских постов. Хотелось
и спать и пить. Подход к  роднику  немцы отрезали минным заграждением, но мы
тоже не подпускали их к воде огнем пулемета и снайперских винтовок.
     В эту ночь ужин нам опять не доставили. Нас мучил голод, но сильнее его
была  жажда. Во рту  пересохло,  отяжелел язык -- все делали молча,  понимая
друг  друга без  слов.  По  всему  виду и  поведению  товарищей  я понял без
объяснений:  все просят отдыха. Хотя бы полежать на земле, немного набраться
сил... Я  дал команду отдыхать, а сам вместе с Костриковым остался  в боевом
охранении.
     Вооружившись ракетницами, мы условились о  сигнале на  случай тревоги и
разошлись в разные стороны.
     Я  отчетливо воспринимал  ночной  шепот  ветерка,  полет мин, мерцающие
огоньки папирос в стане противника, еле уловимый аромат табачного дыма.  Еще
сильнее  захотелось  курить,  но  курить было  нечего. Глухие  металлические
стуки, обрывки  немецких фраз раздражали меня -- хотелось курить.  К тому же
неодолимо тянуло ко сну.
     Костриков  подошел  ко мне и, как бы разгадав  мои мысли, начал  трясти
карманы убитых. Вскоре мы закурили, и сон отлетел.
     Мы  хорошо  знали,  что противник  готовит для нас  ловушку,  сооружает
ложные позиции. Тут нужны были особая бдительность и особая хитрость.
     Втыкаю лопату в  грунт  до  самого  заступа,  прикладываю  ухо к  концу
черенка,  как к телефонной трубке, и слушаю. Лопата в земле, точно ладонь на
человеческой груди,  передает мне  напряжение  грунта  на  вершине  кургана.
Где-то  невдалеке долбят  камень или вбивают кол,  чуть дальше --  роняют на
землю что-то увесистое,  возможно, ящики с  продуктами  или мешки  с песком.
Земляных работ не слышно. А вот совсем рядом шаги. Гитлеровцы громко  стучат
о  землю коваными сапогами,  проходят вдоль траншей. Это сменяется охрана на
огневых точках...
     Через некоторое время я разбудил спавшего  рядом  снайпера Куликова. Он
вскочил как кипятком ошпаренный, схватил автомат. [56]
     -- Где ползут?!
     -- Нигде, просто тебе пора бодрствовать.
     На высоте появился дежурный  немецкий  пулеметчик. Видать, новичок: его
можно было  легко снять из винтовки с открытым прицелом даже в темноте. Но я
не стал тревожить товарищей...
     Снова наступило сравнительное  затишье. Я обошел снайперские пары.  Мои
друзья  давно  уже сменились и, свернувшись комочком  в  траншеях,  отдыхали
сидя.
     Вернулся к своему напарнику -- Николаю Куликову. Решил немного поспать.
В подкопе траншеи лежали солдатские шинели. Хозяева их уже давно крепко спят
в земле на Мамаевом кургане, а шинели остались друзьям...
     Уткнувшись  головой  в  шинели,  я  погрузился  в  сон. Николай встал у
пулемета. Он  боялся  присесть:  сядешь  -- и незаметно подкрадется дремота.
Лучше уж отгонять ее стоя, пусть даже пули свистят над головой.
     Перед рассветом, как было условлено, Куликов разбудил меня.
     -- Хуже всего без воды. Думал, ночью полегче будет, да где там...
     -- Как прошло дежурство? -- спросил я.
     -- Нормально.
     С  каждой  минутой  становилось светлее.  Снайперы подходили ко  мне, и
каждый спрашивал:
     -- И сегодня воды не будет?
     --   Выдержим,  не  страшно,   --  утешал  я  товарищей.  Губы  у   них
потрескались, лица осунулись.
     И вдруг вспыхнул огонек  в  глазах  Кострикова. Солдат плюхнулся на дно
траншеи, широко разбросав ноги, запрокинул голову и громко закричал:
     -- Братцы, вода!
     Он радостно улыбался и  молчал.  Мы смотрели ему под  ноги  и ничего не
видели. Наконец Грязев не выдержал:
     -- Ну говори, где там твоя вода? Костриков сузил свои черные глаза.
     -- Где вода, спрашиваешь? А вон сколько фашистов валяется, видите?
     -- Ну и что? -- ответил своим густым басом Грязев.
     -- Так у них же вода во фляжках... Надо обыскать убитых.
     -- Резон, -- согласился Куликов. Он больше всех страдал от жажды.
     -- Резон-то всегда резон, --  сказал Двояшкин, -- но такую вылазку надо
прикрыть огнем...
     Я, Куликов  и Двояшкин  сразу двинулись к  своим  точкам.  Едва я успел
прижаться  к  прикладу, как  в  прицеле  замелькали  каски. Прошло несколько
секунд,  и фашисты выбросили на бруствер  пулемет, открыли огонь.  Переложив
поудобнее винтовку,  я дал выстрел. Пулемет умолк.  Свежей головы у пулемета
не появилось, и мне стало ясно: за мной следят, надо менять позицию. Оставив
вместо  себя  чучело  в каске,  я  захватил  свой окопный  перископ  и  стал
передвигаться но траншее к другим чучелам, чтоб заменить одно из них собой.
     Тем временем  Грязев и Костриков заканчивали свою "операцию" -- вылазку
за  фляжками. Они выбрали  для этого место возле нашего старого  КП.  Так мы
называли  свой  пункт  сбора,  явочный  окоп.  Когда  нужно было  собраться,
поднималась  моя пилотка. Однако на этот  раз пилотку выставил Костриков.  Я
даже не  поверил, что они  так быстро  управились. Но когда пришел на КП, то
увидел  на плащ-палатке  у ног Кострикова пять баклажек. В них была какая-то
ржавая,  горькая жидкость.  В хорошее время не прикоснулись бы  к ней, а тут
глотали с жадностью. И сразу все ожили.
     Часам  к  десяти  утра слева  от нас, на южных скатах кургана, началось
усиленное движение солдат противника. Они  передвигались но глубокой траншее
вниз, к  своей [57] противотанковой батарее, орудия которой были нацелены на
туннель под железной дорогой. Это была засада против  наших танков, которым,
если  бы началось  наступление,  орудия  действительно могли нанести большой
урон.  Но  танков  у  защитников  центра  города  было  мало,  и  о  большом
наступлении мы  тогда еще не могли  и думать.  Поэтому для борьбы с орудиями
были выставлены  лишь два наших снайпера -- Воловатых и Подкопов. Они заняли
хорошие позиции, замаскировались  и метким огнем понемногу выводили из строя
прислугу орудийных расчетов. Вот почему днем на батарее была обычно  мертвая
неподвижность. Сверху, со склонов Мамаева кургана, нам хорошо были видны эти
орудия  --  они прижались к южному подножию  высоты, как замороженные ужи, и
казались забытыми.  Мы уже не обращали на них внимания. И  в этом  была наша
ошибка. Ведь вот двинулись  сегодня  к батарее солдаты противника,  но возле
орудий  не  показываются,  где-то  притаились,  готовят против нас  какой-то
коварный ход. Какой же?
     Внимательно  вглядевшись,  я  заметил, что у большой траншеи  появились
"усы" --  узкие  неглубокие щели  с круглыми  ямками  на  концах. Стрелковые
ячейки. Как мы прозевали? Когда  их успели выкопать? Сегодня ночью? Не может
быть. Неужели моя лопата-телефон обманула меня? Едва ли.
     В  этот  момент Воловатых обнаружил новую группу  немецких  солдат. Они
скопились  в  створе  ориентира  номер  пять  --  так  мы  назвали  разбитую
зенитку-пушку на склоне кургана. Это всего метрах в восьмидесяти от нас.
     -- Ориентир номер пять: вижу противника! -- доложил Воловатых.
     Не  успел  я   сказать  и  слова,  как   Саша   Грязев,   схватив   две
противотанковые гранаты, бросился вдоль окопа.
     -- Стой, назад! -- крикнул я.
     Саша  остановился и, широко расставив ноги, вдруг посмотрел на меня так
укоризненно, что мне показалось -- его серые глаза сейчас метнут искры.
     -- Главный, разреши убить фашистов! И позицию заодно разрушу, -- сказал
он с иронией  и, помолчав, серьезно добавил: -- Не всех же тебе  бить, дай и
другим счет увеличить.
     Врасплох  застал меня этот  упрек. Мы в самом деле вели личные  учетные
листы -- "личный счет  мести фашистам",  где  каждая цифра  за  каждый  день
заверялась   подписью  очевидцев  удачных  выстрелов.  На  моем  счету  было
действительно больше всех. Об этом свидетельствовала и подпись Саши Грязева.
Что ему  сказать  сейчас? Он стоял в вопросительной позе, ждал моего ответа.
Все, затаив дыхание, смотрели на нас.
     За  живое  задел  меня  Саша. Я  махнул  рукой  в  знак согласия.  Саша
улыбнулся торжествующе:
     -- Давно бы так!
     А  меня  мучила  совесть.  Я  старался  припомнить,  где же и  когда  я
злоупотреблял  своей  властью,  то  есть увеличивал свой счет,  а  напарника
держал как приманку, мишень!
     Все молча курили, видя, как я переживаю.
     -- А все  же, ребята, это покупка. Беги, Николай Остапович, -- попросил
я Куликова, -- догони Сашу и скажи ему, что сейчас он попадет в ловушку: там
в стрелковых ячейках может быть снайпер.
     Куликов не успел догнать Сашу.
     Швырнув гранату, Саша опоздал присесть. Вражеская разрывная пуля попала
ему в правую сторону груди.
     Я подбежал к нему. Он не  стонал. Спокойно вынул комсомольский билет  и
сказал:
     -- Возьми, Вася...  Ты прав, это засада снайпера... Передай  товарищам,
что умираю коммунистом...
     Мы сняли с него гимнастерку, чтобы перевязать  разорванную  грудь. [58]
Правая рука висела, как плеть, кровь била из раны.  Бинтовать было нечем. Мы
сняли с него тельняшку, чтобы сделать перевязку.
     Снова  вспыхнул огонь в  глазах  Александра. Он  выдернул из  моих  рук
окровавленную тельняшку, надел ее на штык, встал, потряс винтовкой в сторону
врагов.
     -- Знайте, бандиты, победа наша!
     И упал на руки товарищей.
     До фашистской траншеи было метров восемьдесят. Немецкий окоп от разрыва
гранаты  не  пострадал, а  мы  потеряли  от  единственного  выстрела  такого
богатыря...
     Как  я  клял  себя  за  то,  что не  проявил  твердости,  не  остановил
Грязева...
     В комсомольском билете Александр Грязев оставил завещание своему сыну:
     "Не тот патриот, кто много говорит о Родине, а тот, кто готов отдать за
нее жизнь...
     Во имя Родины  и твоей, сынок, жизни я готов на все. Расти, дорогой мой
малыш, учись. Родину люби не словами -- трудом люби".
     На могиле Саши мы поклялись отомстить фашистам за его смерть.
     Тяжелым  был этот  день, хотя  сильных  атак немцы не предпринимали.  С
воздуха  не бомбили.  Лишь дважды  от водонапорных  баков подымались в атаку
фашистские  цепи,  но обе  атаки мы  отбили автоматным и  пулеметным  огнем.
Снайперские винтовки были в это время укрыты плащ-палатками.
     Солнце катилось вниз,  Зарумянился горизонт. Подул слабый ветерок, лишь
по  перемещению дыма  можно  было  установить  его направление.  Ржавая пыль
ровным слоем ложилась на землю, на наши плечи.
     Наконец  наступила ночь.  Черно-сизым  бархатом  отливал восток,  а  на
западе  все  блестела  светлая полоска. Я смотрел в ту  сторону  в  каком-то
оцепенении:  смерть  Саши  Грязева  придавила меня. Не  хотелось ни есть, ни
пить,  ни  двигаться.  Лишь  слух машинально отмечал,  что  делается в стане
врага.
     Внизу, около  железной  дороги, раздавался металлический лязг. Наверно,
артиллеристы  противника  ремонтируют  орудия.  Хорошо  были  слышны  окрики
офицеров на  высоте. Там же  застучали дежурные пулеметы --  боятся гады или
веселят себя пустой стрельбой.
     Неожиданно спустился густой туман, хоть глаза коли. Это взбодрило меня:
такая темнота помогает лазутчикам -- могут приползти сюда за "языком"...
     Однако случилось то, чего мы уже и не ожидали.
     Под  прикрытием тумана к нам пробрались солдаты  из третьего батальона.
Командовал ими лейтенант Федосов,  бывший начальник штаба второго батальона.
И на этот раз он был, как всегда, навеселе.
     --  Сматывайте свои удочки и  уходите  в  тыл,  -- распорядился  он. --
Командир полка майор Метелев приказал.
     -- К чему такая поспешность? -- спросил я.
     Федосов,  прикуривая папиросу от зажигалки, в упор исподлобья посмотрел
на меня. Веки воспаленные, припухшие.
     -- Не твое дело, -- ответил  он хриплым голосом. Видно, неважное у него
настроение.
     К нам подошел политрук Степан Кряхов, поздоровался. Федосов ушел  вдоль
окопа размещать людей по огневым точкам.
     Когда  мы остались вдвоем, Кряхов  рассказал  мне,  что  у Федосова  за
пьянку  отобрали комсомольский билет и решили  отправить  на  самый  опасный
участок обороны.
     -- Значит, все прибывшие сюда отбывают наказание? Кряхов ответил:
     -- Да.
     -- Тогда ответь: за что тебя направили к нам? [59]
     Он немного помолчал, подумал, потом заговорил тихим голосом:
     --  Я  политработник,  отвечаю  за  все,  в том  числе  и  за моральное
состояние людей, за их  проступки. Но люди эти  ведь  не потерянные для нас.
Вот и хочу помочь им тут искупить свои ошибки...
     Мы разговорились, что называется,  по  душам, и  под  конец  я попросил
Кряхова передать командиру полка: уходить снайперам  с этого участка нельзя,
мы должны отомстить за Сашу Грязева, помочь новичкам; просим только суточный
отдых на прежних позициях.


        11. Найди снайпера!

     Помните   детские   "загадочные   картинки"?  Причудливое  переплетение
штрихов, линий. И задача -- "найди мальчика!". Забавная игра.
     Сколько таких "картинок" пришлось нам  разгадывать среди сталинградских
развалин! Только проигрывать в той игре нельзя было.
     За много дней, проведенных на Мамаевом кургане, снайперы не отдыхали ни
днем, ни ночью. Гасла инициатива, терялась изобретательность.  Мы знали, что
под каждым бугорком может скрываться опасность, но нас постепенно  одолевало
безразличие. Ведь если для выстрела снайперу требуется несколько секунд,  то
для того, чтобы  обнаружить цель,  приходится часами напряженно  следить  за
передним краем противника. Но что может заметить смертельно усталый человек?
Ничего,  или  просто   подставит   свою  голову  под  пулю.   И   появлялось
бессознательное стремление уклониться от поединка.
     Поэтому  командир полка дал нам  суточный  отдых. Наш  участок  обороны
усилился  группой  бойцов  лейтенанта Федосова, опасность  полного окружения
миновала,  и мы  могли теперь  немного поспать. Но перед тем как забраться в
свои  "спальни"  --  ниши  под  берегом оврага,  мы  рассказали  и  показали
новичкам,  чем опасны  траншеи на  Мамаевом  кургане.  Для  новичков курган,
вероятно, казался безлюдным.
     Проспали мы целый  день. Разбудил меня  стук котелка  над  самым  ухом:
принесли ужин.
     После гречневой  каши с  мясом  и  горячего чая снова  потянуло в  сон.
Время,  отпущенное командиром полка на отдых,  еще не  истекло,  и мы  опять
нырнули в ниши.
     Проснулись через несколько часов, когда ухнул разрыв мины в овраге.
     Где-то рядом строчил фашистский пулемет. Трассирующие пули, как в вату,
впивались  в  нависшую  над  нами  стену  оврага. Я заметил  это  уже  возле
перископа   на  снайперском  пункте.  Наблюдал  не  ради  любопытства:  надо
обнаружить  пулемет и заткнуть ему глотку, если не сейчас,  в  темноте, то с
рассветом. Обнаружить  его можно было по  светящейся трассе пуль, но пулемет
быстро умолк.
     Ко  мне  подошел  Двояшкин, присел  рядом.  В овраге  что-то загремело:
пустые консервные банки или котелки. Гитлеровский пулемет снова заговорил.
     -- По какой цели он стреляет? -- спросил я. -- Кто уронил котелок?
     --  В  овраге много  раненых новичков. Это они  возле  медпункта гремят
котелками, -- ответил Двояшкин.
     -- За подранками охотится! -- возмутился я. И тут же решил во что бы то
ни стало найти пулеметчика и продырявить ему голову.
     С  рассветом закипел бой, и я, сменив под  этот шумок позицию,  наконец
обнаружил "охотника за подранками". Его голова тут  же попала в  перекрестье
моего прицела. Пулемет замолк.
     После  этого  выстрела я  спустился в  овраг, к  раненым новичкам,  что
прибыли вчера ночью. Очень важно было знать, где и при каких обстоятельствах
они  были  ранены.  Особенно [60]  меня интересовали нулевые  ранения.  Ведь
каждая  рана  имеет  свою особенность  и  может  подсказать,  какие  стрелки
появились тут у противника.
     У входа в санитарный блиндаж сидел широкоплечий, коренастый солдат. Кто
черные глаза блестели испугом и радостью, и где-то в глубине их теплилась та
острая солдатская шутка, с  которой бойцы  даже перед смертью не расстаются.
Рот  солдата  был  закрыт  широким   бинтом.  Винт  на  подбородке  насквозь
пропитался кровью, побурел. Рядом с каской лежала  какая-то порванная  книга
без  обложки,  а между ее  листами -- огрызок простого карандаша. На больших
грязных руках солдата, на гимнастерке виднелись запекшиеся следы крови.
     Он был ранен еще вчера утром.
     Степан Сафонов -- значилось у него в солдатской книжке.
     -- Как это  тебя, Сафонов, угораздило подставить  голову под фашистскую
пулю?
     Солдат посмотрел  на  меня укоряющим  взглядом.  Видно,  хотел  послать
подальше, но я терпеливо ждал ответа.  Наконец он взял карандаш и написал на
листке книги нервным почерком:
     "Ты, видать,  так  твою растак, еще не нюхал  моей  зуботычины. Хочешь,
дам?.."
     --  Пожалуйста,  -- ответил  я, -- только  не раздражайся  и помоги мне
установить, где и как тебя ранило. Это очень важно.
     Только из третьего  исписанного листка  я узнал, что Сафонова ранило  в
рот, когда он прикуривал от цигарки товарища.
     -- А где тот солдат, что дал тебе прикурить?
     "Мой  друг, Чурсин, остался на  передке,  ждет  своей очереди, ему тоже
скоро влепят", -- последовал письменный ответ.
     Я зло выпалил:
     --  Растяпы!  Мы  целую  неделю на  высоте, но своих голов  фашистам не
подставляли,  а  вы ночь переждали -- и половина команды вышла из строя. Как
это получилось?!
     Сафонов что-то начал писать в ответ, но я уже не стал читать, убежал на
свои позиции.
     По траншее проскользнул к могиле Саши  Грязева, потом спустился  в яму.
Тут  можно  стоять  во  весь рост.  Надо  обдумать, как  действовать  против
снайперов противника. Наверняка они на этом участке  есть, но работают очень
осторожно.
     Фашистские  снайперы,  как правило,  устраивали  свои посты  в  глубине
обороны, а мы  вылезаем на  самый передний край. У них много ложных позиций.
Как отличить ложную  от действительной? Небольшой опыт уже подсказывал  мне:
нужны наблюдательность и большая выдержка.
     Скажем, на заре  где-то  мелькнет отблеск зажигалки -- снайпер закурил.
Засекай  эту  точку и жди: должна показаться паутина табачного дыма. Пройдет
еще  немного  времени,  а может, и целый день,  и на  какую-то  долю секунды
покажется каска.  Тут не зевай! Но если даже опоздал взять, то уже ясно, где
среди ложных позиций действительная.
     Эти рассуждения  с  самим  собой  привели меня к  выводу, что сегодня я
должен, как никогда, внимательно  следить за тем участком, откуда был сделан
выстрел в грудь Саши Грязева.
     Переползаю к позиции своего напарника Подкопова и начинаю наблюдение.
     Проходит час,  второй. От напряжения ломит  глаза,  устала  шея, тяжело
держать голову, но я не двигаюсь.
     Подкопов убеждает  меня: там, куда  я смотрю, снайперского гнезда  нет,
проверено  десять раз. Он уползает. Не могу не верить товарищу, но  какое-то
внутреннее чутье и желание отомстить за смерть Саши не отпускают меня с этой
позиции.
     Через час снова подползают с перископом Морозов и Подкопов. Теперь [61]
мы уже втроем обшариваем все тот же участок.
     Над нами пролетают тяжелые снаряды шестиствольного немецкого  миномета.
Они  взрываются  в  глубине  нашей  обороны,  подымая  столбы  земли.  Такие
снаряды-великаны  видны в воздухе.  Они летят со скрипом, напоминающим голос
ишака.  Летят,  переворачиваясь  в воздухе  с боку на  бок, как поросенок  в
грязи. Немецкий шестиствольный миномет мы прозвали "ишаком" еще и за то, что
он  кричал раза два-три в  день: на заре, часов в пять, потом  в полдень и с
наступлением темноты. Видно,  знал минометчик, когда  наши санитары относили
раненых к Волге.
     Лежим молча, ведем наблюдение.
     Лучи заходящего солнца осветили высоту. Они как бы простреливали темные
пятна,  освещая  каждый бугорок,  замеченный  нами  днем. Чуть ниже  вершины
валялись снарядные гильзы.  От  нечего делать я насчитал двадцать три штуки.
Стоп!  А  эта  без  дна!   Через  такую  гильзу,   как  через  трубу,  можно
просматривать даль. Я чуть привстал. И вдруг там, в трубке, -- будто кремень
высек  искру.  Я  камнем  упал на  дно  окопа.  На  противоположной  стороне
бруствера лопнула разрывная нуля. Около меня уже сидел Николай Куликов.
     -- Главный, ты жив? -- спросил он.
     -- Как видишь, цигарку кручу.
     -- Тебя что, опять ранило?
     -- Да отвяжись ты со своими глупыми вопросами. Цел и невредим.
     -- Так что же ты дернулся, как барс на жертву?
     -- Плохо  мы следим за новинками противника. --  ответил я и рассказал,
что произошло.
     Гитлеровский снайпер в оплату за свой труд и  выдумку получил право  на
первый выстрел. Теперь выстрел -- за русским снайпером...
     За ужином мы решили, как будем действовать.
     Николай Куликов и Подкопов высказались за  то, чтобы выходить  на охоту
за "гильзами"  с ночи. Шайкин с  Костриковым не соглашались,  утверждая, что
снайпер оставит  эту  гильзу ложной  позицией. Морозов  и Кузьмин предлагали
дождаться общего наступления и тогда под шумок резануть по гильзам.
     -- Для работы снайперов нужен фон, -- философствовал Морозов.
     Воловатых и Двояшкин определенного мнения не имели,  они  просто готовы
были выходить на свои старые позиции.
     -- Давайте вздремнем немножко, -- предложил я.
     Мои  друзья знали,  что  я  люблю  подремать с вечера  до полуночи:  на
утренней заре мне не спалось, поэтому молча пропустили меня в темный угол.
     Проснулся я  около  часу  ночи.  Николай Куликов возился с  винтовками,
остальные спали. Холод наводил  "порядок"  в окопах:  ребята лежали вплотную
друг к другу.
     Николай, увидев, что я проснулся,  взял винтовку и нырнул в  темноту. Я
последовал за ним, прихватил автомат и сумку с гранатами.
     Ночь  выдалась  на  редкость  тихая.  Затишье  перед  бурей:  вероятно,
противник  готовит новый  удар,  чтобы  сбросить  нас в  Волгу.  Не  выйдет:
отступать нам некуда -- за Волгой земли для нас нет...
     Заняв  позицию невдалеке от спящих товарищей,  я стал прислушиваться  к
тишине  и  вспоминать  встречу  с   командующим  армией  генералом  Василием
Ивановичем Чуйковым.  Это  было утром 16 октября. Тогда, кажется, была такая
же напряженная, но не очень тихая ночь, а командующий, пригласив  нас к себе
в блиндаж для вручения наград, говорил как-то удивительно спокойно:
     -- Обороняя Сталинград, мы вяжем врага по рукам и ногам. От [62] нашего
умения  стоять  здесь насмерть зависит решение многих  крупных задач  войны,
решение судеб миллионов советских  людей, наших отцов, матерей, жен и детей.
Но это  не значит, что  завтра мы будем  проявлять неразумную храбрость: она
равносильна предательству...
     Из его рук на мою ладонь легла медаль "За отвагу".
     -- Наша решимость сражаться здесь в руинах города под лозунгом "Ни шагу
назад"  продиктована  волей  народа,  --  продолжал командующий.  --  Велики
просторы за Волгой, но какими глазами мы будем смотреть там на наших людей?
     Мне показалось, он спрашивал об этом меня,  зная, что я родился и вырос
на  Урале, там  мои  родные --  дедушка,  отец, мать.  А  сколько  знакомых,
товарищей! Нет, нельзя мне  там  показываться с  глазами,  полными  стыда  и
позора за сданный Сталинград. И я ответил:
     -- Отступать некуда, за Волгой для нас земли нет!
     Эти  слова почему-то  очень понравились Василию  Ивановичу и  помощнику
начальника Главпура по комсомолу Видюкову Ивану Максимовичу. Видюков схватил
мою руку и долго жал ее, приговаривая:
     -- Вот это правильно, вот это по-комсомольски!
     В ту  же ночь он побывал на  моих позициях. Грозная  была ночь, но, как
известно, врагу не удалось застать нас врасплох.
     Чем же кончится эта ночь и каким будет утро? Неужели сорвется мой план?
Надо было позвать сюда Виктора Медведева.
     Хороший   парень   Медведев.   Подвижный,  неугомонный.   Нерасторопных
снайперов  он критикует  одной фразой: "Им нужен  добрый понукайло".  Как-то
недавно  пришел  к  молодым снайперам  с  беседой  о  своем  опыте охоты  за
фашистами. Пришел  и,  ни  слова  не говоря,  развернул перед  ними кисет  с
махоркой --  красный,  шелковый,  с  вышивками. Дескать, смотрите,  с  какой
любовью и  старанием  вышивала этот  кисет  неизвестная девушка.  Из  кисета
выпали две пустые гильзы.
     -- Вот и все,  что я хотел вам сказать,  --  произнес  он,  -- пойдемте
лучше на позиции, там скорее поймем друг друга.
     Правильно,  Витя, теория снайперского дела лучше всего  усваивается  на
практике. И снова вспомнились  слова Василия  Ивановича Чуйкова: "Снайпер не
должен ждать момента, когда фашист сам  голову высунет.  Нужно заставить его
обнаружить  себя и  выдать ему  без  промедления положенную порцию свинца  в
голову".
     Так  и проводил я долгие ночные часы  наедине со  своими думами. Тишина
давила, как петля на шее.
     Но  вот на  востоке  прорезалась светлая  нитка. Собрался  было  будить
товарищей,  а они  уже ползут  ко мне,  тащат завтрак  и  боеприпасы. Кто-то
сообщил:
     -- Разведчики полка  взяли "языка";  в шесть утра будет  артиллерийский
налет на наши передовые.
     Термос  с  кашей  остался  неоткрытым:  отложили на ужин.  К  водке  не
притронулись. Поглодали сухари и направились к своим точкам.
     Невдалеке от своей позиции я встретил лейтенанта Федосова. Он расставил
солдат и тоже ждал начала атаки.
     -- Уже за  шесть  перевалило, --  сказал  он,  --  а фашисты  молчат. Я
комбату звонил.  Говорю  ему: "На нашем участке  фашисты почему-то в нас  не
стреляют". Там хохот поднялся. Доложу, говорит, об этом Военному совету...
     Николай  Куликов  ждал  меня  на  позиции  напротив  гильз. Тут  у  нас
хранилась артиллерийская труба. То, что мы увидели, нас не удивило. Двадцать
две гильзы лежали на месте, двадцать третья, без дна,  куда-то исчезла. Куда
же?
     Оптика у  артиллерийской трубы сильная, на  триста метров видно хорошо.
[63] Я стал перебирать кустик за кустиком, канаву за канавкой, продвигаясь в
глубь обороны  противника.  Добрался  до самой вершины, где иногда появлялся
дальномер.   Рядом   небольшое   углубление.  Вот  она,   гильза   без  дна!
Замаскирована  в бруствер углубления. Через нее виден  гитлеровец  в  каске.
Ведет наблюдение с помощью оптического прицела  снайперской винтовки. Гильза
прикрывает оптику от бокового света,  прячет  блики и помогает  четче видеть
цель. Он, кажется, даже фотографировал свои цели в момент выстрела.
     -- Вот ты где... --  прошептал я, будто фашист мог услышать мой голос и
уйти.
     Чтоб  привести  дыхание  в  норму,  передаю  оптическую  трубу  Николаю
Куликову и, не торопясь, подсказываю, как  найти фашистского  снайпера. Веду
по хорошо заметным ориентирам.
     -- Есть! Вижу!  --  Николай, кажется, тоже  задохнулся. Передохнув,  он
предлагает: -- Главный, надо брать его сейчас, иначе ускользнет.
     И тут же слышу шепот за спиной:
     -- Погодите, ребята, дайте посмотреть на живого гитлеровского снайпера!
     Это лейтенант Федосов.  Мы  и  не заметили, как он подобрался к нам. Не
дождался атаки противника и теперь не знает, куда девать себя.
     Я  держу фашистского  снайпера  в прицеле  своей  снайперки  уже  целых
полчаса.  Немного  устал, но напряжен  до предела. Гоню от  себя  усталость,
стараюсь  не  расслабляться.  Он  тоже   смотрит  через  оптический  прицел.
Спрашиваю Куликова:
     -- Николай, как ты думаешь, видит он нас?
     -- Сейчас проверим.
     Николай   отошел  назад,  приподнял  над  бруствером  фигуру  в  каске.
Мгновенно фашистский снайпер выстрелил. Каску сорвало с головы куклы.
     Положив руку на  затвор, чтобы передернуть его и подобрать гильзу после
удачного выстрела, как принято у снайперов, фашист  оторвался от оптического
прицела.  Голова его приподнялась.  В ту  же секунду прогремел мой  выстрел.
Пуля легла гдето между глаз, перевернув каску на лицо. Винтовка с оптическим
прицелом осталась лежать в трубе.
     Лейтенант Федосов опустился на дно окопа, затем взял мой личный счет --
записную книжку, послюнявил карандаш и крупными буквами записал: "Я очевидец
дуэли. В. Зайцев на моих глазах убил фашистского снайпера. А. Федосов".
     Так мы отомстили убийце Саши Грязева.
     С этой же позиции, действуя уже более решительно, в последующие дни мой
ученик снайпер  Николай Куликов  срезал потом двух дальномерщиков  на  боках
Мамаева кургана.
     А  наступление, которого мы ждали  в этот  день,  почему-то  так  и  не
состоялось. Быть может, потому, что мы узнали о нем  заранее,  из  показаний
пленного. Немцы, видно, догадались об этом и не стали лезть на рожон,  стали
осторожнее и хитрее.

        12. Когда нельзя спешить

     Мамаев курган -- господствующая над городом высота. Южное плечо кургана
помечено на карте  цифрой  102,0. Отсюда хорошо виден центр города,  который
почти полностью занят противником и весь разрушен. Поэтому легко понять наше
стремление --  держаться, если  не на вершине,  то хотя  бы  на южных скатах
высоты и  тем  самым  угрожать  противнику  ударами  во фланг и  тыл.  Более
выгодных позиций не найдешь во всем  Сталинграде. Мы буквально видели  через
оптические прицелы затылки гитлеровцев, которые застряли в центре города.
     Но для того, чтобы начать активную [64] "работу" по этим затылкам, надо
было сначала обеспечить безопасность  собственных голов  с тыла, потому  что
выше нас, на вершине кургана, периодически  появлялись пулеметчики и опытные
снайперы  противника. Там же гнездились вражеские дальномерщики, наблюдатели
и   корректировщики  артиллерийского   и  минометного  огня.   Так  что  нам
приходилось  непрерывно  наблюдать  и  вести  огонь в  двух  противоположных
направлениях. Впрочем, в Сталинграде это обычное дело. Тут часто трудно было
понять, где фронт, где тыл. Все перемешалось.
     Разгадав хитрость фашистского  снайпера  с  гильзой, мы  обратили  свои
взоры  на  противоположную  сторону  --  к  подножию южных  скатов  кургана,
изрезанного оврагами, в  густых  зарослях репейника,  чертополоха, полыни  и
бузины.
     Теперь  нас  тут  стало  меньше.  Виктор  Медведев  со своим напарником
действует  в  районе  мясокомбината.   Шайкин  и  Морозов  перешли  в  район
льдохранилища, Абзалов и Насыров -- в район тира.
     Пунктом сбора снайперов моей группы  избрали  низкий тесный  блиндаж  у
вершины неглубокого извилистого оврага, который вел к реке  Царица, к центру
города.
     --  В прошлую ночь, --  сказал я товарищам, -- на дне оврага  слышалось
з