ы.
     И теперь, спустя много лет, во мне не иссякает убежденность, что именно
эта  любовь  была тем  талисманом,  который  не  один раз  отводил  от  меня
смертельную опасность  в  столкновениях  с реальностями войны, с ее  пулями,
минами, танками, бомбами...
     Не могу не рассказать и  о том, каким "испытаниям" подвергала меня сама
Рита. Примерно с лета 1944 года она вдруг в своих письмах стала мне  писать,
что уже была замужем и  что у нее даже есть ребенок.  Я ей ответил, что если
все это уже в прошлом, то нашей любви  это не помеха, и что ее ребенок - это
наш ребенок.
     Я почти верил ее письмам, хотя  и не мог понять,  как и когда это могло
случиться.
     И даже при встрече в Лохуве этот вопрос так и остался висеть в воздухе,
хотя я  не  сомневался ни в своей  любви,  ни в  ее чувствах ко  мне. А рано
утром,  одевшись  в  выстиранное,  отутюженное,  пахнущее  свежестью белье и
обмундирование, я должен  был тронуться в путь,  чтобы  прибыть в  указанное
место не  позднее определенного  мне срока.  Да  и не в  моих правилах  быть
неточным.
     Развернул карту,  нашел  на  ней две деревушки,  Буду  Пшитоцку и  Буду
Куминьску, что  недалеко от шоссе  Брест-Варшава, между  городами Калушином,
известным  мне  еще  по  пребыванию в  госпитале,  и  Рембертувом, одним  из
пригородов Варшавы восточнее реки Висла.
     Показал  эти деревушки на карте Рите. На  всякий случай. Тем более что,
по  моим  предположениям,  я буду  там находиться не менее двух-трех, а то и
более недель.
     Нам предстояло  там в соответствии с распоряжением Командующего фронтом
маршала  Рокоссовского освобождать  "отвоевавшихся"  штрафников,  у  которых
истек срок пребывания  в штрафбате, принимать новое пополнение,  формировать
из него боеспособные подразделения и готовить их к новым, предстоящим боям.
     Как  мне поведала  Рита, в их  госпитале постоянно действовал коллектив
художественной  самодеятельности,  в котором она,  бывшая  ученица одной  из
ленинградских  балетных  школ,  считалась  ведущей солисткой  в танцевальной
группе.
     Так вот, в периоды затишья в боевых действиях, когда в госпитале не так
много раненых и нет наплыва новых, этот коллектив по планам  политуправления
фронта  "гастролирует" по  воинским частям,  находящимся  на  отдыхе  или на
переформировании.
     И  кто  знает,  не  занесет  ли  попутным  ветром  их  самодеятельность
куда-нибудь поближе к нам. (Хотя за всю войну нас, штрафников, так ни разу и
не  побаловали такой радостью.)  Тем  более  что уже  предполагался выезд  с
концертами  вроде  бы в район  города  Седлеца,  а  он  несколько  восточнее
Калушина. Вот мы и подумали, не "подкинет" ли нам судьба "ответного визита"?
Теперь уже Риты ко мне.
     В таких случаях говорят: "как в воду глядел!" К исходу  дня добрался до
указанных  комбатом  деревень,  нашел штаб.  Встретил там  нового  замполита
майора  Казакова,  назначенного  к нам  совсем недавно  вместо подполковника
Рудзинского,  которого  вроде  бы  забрал к себе на новое место  наш  бывший
комбат полковник  Осипов.  Немного удивился,  увидев  еще  нескольких  новых
офицеров-политработников,  видимо прибывших в батальон тоже недавно, но там,
в окопах на плацдарме, они не появлялись.
     Комбат,  когда я  доложил  о  своем прибытии в установленный  им  срок,
удовлетворенно  хмыкнул  и,  не спросив  даже о результатах моего "отпуска",
указал  мне  место размещения моей  роты в деревне  Буда Пшитоцка, куда  я и
направился.
     Встретили там  меня уже разместившиеся офицеры Федя Усманов, Жора Ражев
и все-таки "прикомандированный" к  моей роте командир взвода пулеметной роты
Жора Сергеев.  Здесь же недалеко разместился и командир роты ПТР, мой давний
друг Петя Загуменников, и командир минометного  взвода Миша, или как его все
звали Муся Гольдштейн. В общем, мои боевые друзья снова были рядом со мной.
     Для меня мой  ординарец,  а им  был  теперь  уже немолодой,  лет  около
сорока,  бывший капитан Николай (фамилию не  помню), облюбовал дом одинокого
поляка по фамилии Круль.
     Дом  был  неказистый,  но  нам  досталась  одна  большая  комната ("для
заседаний военного совета" роты, как выразился Федя Усманов) и две небольшие
- одна для меня,  другая для ординарца. Пан Круль, как  мы его величали, был
почему-то одинок,  ни  жены, ни детей, но на него  и его  немалое  хозяйство
работал добрый десяток батраков и батрачек, не  угнанных в немецкое рабство,
как мы привыкли видеть это в Белоруссии и на Украине.
     Тогда, в декабре 1944 года  все мы заметили, что по полям  бегает много
зайцев,   и   я   решил   воспользоваться   своими   неплохими   стрелковыми
способностями, чтобы побаловать себя и друзей зайчатиной.
     Еще в средней школе я среди немногих моих соучеников успешно сдал нормы
на  значок   "Ворошиловский  стрелок"  сразу  2-й   ступени.  А  уже  будучи
свежеиспеченным  лейтенантом, на  одном  из  первых занятий  со  взводом  по
стрельбе, чтобы показать не попавшему  в мишень красноармейцу,  что винтовка
не виновата в его промахе, я, стоя, без упора, с расстояния около 100 метров
с первого  выстрела  попал  в  фарфоровый  изолятор  на  телеграфном  столбе
проходящей невдалеке  линии  связи.  Разлетелся  этот изолятор вдребезги  на
глазах изумленных обучаемых, и провод повис в воздухе без опоры. Да и сам я,
честно говоря, не  меньше их  удивился такому результату,  хотя понимал, что
вместе  с этим  показал  дурной пример: не надо было  повреждать телеграфную
линию, да и опрометчиво рисковать авторитетом - вдруг не попал бы?
     Так вот,  14 декабря  (памятный день! Он стал одним из  самых  важных в
моей жизни!), часа в четыре после обеда я со своим пистолетом (теперь у меня
вместо  нагана был "ТТ") вышел "на охоту". И не с первого, правда, выстрела,
но все  же  уложил зайчишку. Вот с этим  трофеем возвращаюсь домой, а там!..
Смотрю, мой Николай  помогает снять шинелишки с трех девчат, среди которых и
моя Ритулечка!
     Отпросилась-таки  из своего самодеятельного ансамбля  песни  и  пляски!
Вместе с ней - аккуратненькая, с ладной фигуркой и броским восточным личиком
татарочка  Зоя  Фарвазова,  да   аккордеонистка  Люся  Пегова.  Все  девушки
молоденькие, с морозца румяные, возбужденные!
     Я уже раньше говорил, что всем в батальоне выдавал Риту за свою жену, к
которой  и отлучался  недавно.  Поэтому,  наверное, никто, кроме  меня  и не
удивился ее появлению здесь. А я этому рад был безгранично.
     Набежали друзья и решили "сыграть"  фронтовую свадьбу, так  как, по  их
мнению,  наши  существующие де-факто  супружеские  отношения нужно  освятить
свадебным обрядом.
     Я  волновался, не зная как воспримет  это  предложение  Рита,  но  она,
переглянувшись  с девчонками,  согласилась. Николай умело  освежевал  зайца,
разделал его и принялся готовить заячье рагу с неимоверным количеством  лука
и свиным салом. Блюдо это получилось отменным, хотя настоящего рагу из зайца
никто из нас не пробовал ранее.
     Весть о  нашей свадьбе  молниеносно  облетела моих  друзей, и  все  они
собрались  в  нашей комнате "военного  совета".  Пришли  и  Филипп  Киселев,
начальник штаба, и замкомбата  Матвиенко Иван, мой бывший  ротный, и Филатов
Алексей,  которого,   несмотря  на  примерно  десятилетнее  превосходство  в
возрасте  многие из  нас  почему-то называли  просто Алешей  (наверное,  его
общительный и веселый характер, его подвижность и моложавость  были причиной
этого). Быстро собрали все  необходимое для пиршества, каждый что-то принес:
кто  сэкономленный  офицерский  доппаек,  кто  где-то  раздобытые соления  и
копчения, Валера  Семыкин каким-то образом добыл у  Зельцера  огромный кусок
американского  сливочного  масла.   Появилась  и  фирменная  польская  водка
"Монополька",  и  даже  бутылки  с  каким-то  "заморским"  трофейным  вином,
придержанным, наверное, для особых случаев.
     Я  все поглядывал на Риту, а она, заметно смущаясь, легко знакомилась с
моими друзьями и давала понять, что готова  играть роль невесты. Тогда  я  и
пришел к выводу, что ее первое замужество, о котором она мне писала, для нее
- неприятное прошлое и  сегодня она по-настоящему станет моей женой. Видимо,
и Екатерина Николаевна, ее мама,  уже благословила нас на этот ответственный
шаг.
     Веселая  и  волнующая  получилась  свадьба.  И  с  аккордеонами,  и   с
патефоном, среди  пластинок к  которому я особенно берег "Рио-Риту", "Брызги
шампанского" и "Амурские волны", так напоминавшие мне танцплощадку в Алкино.
И танцевали  мы в этой,  ставшей теперь уже тесной,  комнатушке  пана  Круля
(кстати, к сороковой годовщине Победы в "Известиях" за  14  января 1985 года
были  напечатаны воспоминания Риты об  этом событии под названием "Фронтовая
свадьба"). Девчата,  Люся и Зоя, засобирались, объясняя это тем, что обязаны
вернуться к указанному сроку
     в свой ансамбль. Никакие доводы о том, что уже ночь, не действовали.
     Между прочим, Жора Ражев, весьма любвеобильный  парень, наш "Дон Жуан",
как говорится, уже "положил глаз" на Зоечку Фарвазову и был страшно огорчен,
когда  она не ответила  ему взаимностью.  И  не боялись эти  щупленькие,  но
смелые девчонки безлунной ночью идти через лес к  шоссе, ловить там попутную
машину, хотя тогда многие не без оснований побаивались провокаций со стороны
Армии Крайовой, так бесславно провалившей Варшавское восстание.
     Жора  Ражев, наверное,  обидевшись на  Зою, сослался  на свою  недавнюю
контузию  (что  не  мешало, однако,  не отставать от других в винно-водочном
интересе), не  проявил инициативы проводить девушек. Эту миссию взял на себя
другой Жора - Сергеев, молчаливый, надежный.  Он и проводил девчат до шоссе,
остановил попутную машину, которая как раз шла  в Седлец,  куда и нужно было
добраться девчонкам.
     Между прочим, уже в 1984 году Жора Ражев, которого в числе многих своих
фронтовых друзей я разыскал, написал нам с Ритой в первом же письме:
     <i>"Дорогие Саша и Рита! Большое вам спасибо за то, что  умеете добиваться
поставленной цели и разыскали так много фронтовых друзей.</i>
     <i>Да, это я, Жора Ражев, бывший твой, Саша, комвзвода в
     8 ОШБ! Вас, конечно же, хорошо, даже отлично помню. И твою перевязанную
голову после ранения  на Одере, а также кобуру с пистолетом, свисавшую почти
до колен  - только у тебя одного во всем батальоне! А Риту - по той польской
избушке, в  которой вы стали близкими.  Конечно, помню  также  бегство  моей
знакомой...</i>"
     С Жорой Ражевым  приключались и другие истории, связанные и с любовью к
"слабому  полу",  и со  слабостью  к  спиртному.  Такой  уж  он  был  у  нас
"особенный".
     А  что касается  "кобуры, свисавшей почти до колен", то  все  мы,  и не
только молодые, были  немного франтоватыми, модничали, как могли  и  как нам
дозволялось и обстановкой, и начальством.  Пистолет тогда я носил по  совету
некоторых моряков-штрафников "по-флотски" и был убежден, что так удобнее и в
бою.
     Даже  наш  казавшийся  всем  нам  тогда  пожилым, комбат Батурин  и его
сравнительно молодой замполит Казаков тоже "модничали":  вместо шапок-ушанок
носили "кубанки" с красным, "генеральским", верхом.
     Ну, и мы, молодые, глядя на них,  почти поголовно перешли на "кубанки",
благо для их пошива находились и умельцы из штрафников, и материал.
     А  между тем  "свадебный  пир" наш закончился.  Все  быстро  разошлись,
стремясь поскорее оставить  молодых наедине. Пока мы веселились, Николай уже
приготовил нам  "супружеское  ложе",  искренне  считая,  как  и  многие  мои
друзья-офицеры, что мы фактически уже давно муж и жена.  А  я  был в  полной
уверенности, что не  первый мужчина  в ее жизни (ведь, с ее слов, у  нее уже
был  ребенок), но  зато  стану сегодня новым, настоящим ее мужем. Каково  же
было  мое  потрясение, когда я понял, что  не было у нее  ни замужества,  ни
ребенка!
     И  будто в ознаменование этого счастливого  события в нашей жизни новый
командующий   фронтом   маршал   Жуков,   только   что   сменивший   маршала
Рокоссовского,  18 декабря подписал приказ о присвоении мне воинского звания
"капитан".  А  мне только месяц тому  назад  исполнился 21 год. Но  день  14
декабря   1944  года  стал  праздником  образования   нашей  семьи,  которой
предстояло счастливо просуществовать  ровно 52 года. День  в день. Случилось
так, что именно 14 декабря, но уже 1996 года, после трех инфарктов моей Риты
не стало. У нас уже было два сына, четверо внучат и прелестная правнучка...
     Война   догнала   мою   боевую   подругу,   фронтовую  сестру   Великой
Отечественной уже спустя более 50 лет после Победы, как догнала она и многих
моих  фронтовых  друзей.  К  тому   времени  мы  потеряли  более  десяти  из
разысканных мною однополчан.
     А тогда,  в 44-м, Победа была  еще впереди, и никто  на фронте не знал,
доживет ли до нее, хотя надеялись на это все. В де-
     кабре 1944 года еще впереди были и скованная льдом Висла,
     и польская столица Варшава, и вся зависленская Польша. Еще далеко  было
до  форсирования Одера и  битвы  за Берлин.  И вот тогда, сразу  после нашей
фронтовой свадьбы я написал Рите
     почти пророческие стихи:

     Не волнуйся, дорогая!
     Нас ничто не разлучит с тобой.
     И весной, в начале мая,
     Прогремит Салют Победы над Землей!

     Как  мне  потом было  радостно, что  День Великой Победы  пришел именно
весной, и именно в начале мая!
     Но это все  было потом. А тогда, утром 15  декабря, Рита засобиралась в
свой  самодеятельный  ансамбль.  Волновалась,   что  ее,  ведущей  солистки,
отсутствие может осложнить первые концерты, хотя она и  не  знала, когда они
будут.  Я  уговорил мою жену  (с какой гордостью и радостью я произносил это
благословенное  слово!)  немного  подождать,  чтобы   сходить   к   комбату,
представить  ее  своему  начальству  и  попросить  "зарегистрировать"  брак:
заверить печатью соответствующие записи в моем лейтенантском удостоверении и
в ее красноармейской книжке.
     Когда мы пришли к штабу, Филипп Киселев, начштаба, узнав  о цели нашего
визита, сказал мне, что это сделал бы он сам, но комбат держит печать у себя
(не  доверяет  даже  начальнику  штаба  вопреки  обычно  принятому  в  армии
порядку), и пошел доложить о нашей просьбе.
     Через несколько минут из приоткрытой двери показался круглый, выпуклый,
как колобок, живот Батурина, а за ним и он сам.
     Как  мне  показалось,  окинул  он  каким-то  брезгливым  взглядом  нас,
вытянувшихся перед ним с приложенными  к головным уборам  руками  в воинском
приветствии, и вместо поздравления отрубил:  "Здесь  не ЗАГС. Регистрировать
свои отношения,  если  они серьезные, будете  после  войны".  Уже повернулся
уходить и через плечо добавил: "Если уцелеете".
     Мне стало  не  по себе.  Конечно,  на фронте,  да и  вообще в армии, на
строгость  не  жалуются,  да  и  не  обижаются.  Однако нарочитая  грубость,
пренебрежительное  отношение  к  подчиненным  зачастую  ранит  больнее,  чем
вражеская пуля.  Требовательность,  а  в отдельных  случаях даже  жесткость,
нужны  в армии, а тем более - на  фронте. Но  это было явление не из  такого
ряда.    Скорее,   это   элементарное   чиновничье   хамство,   обыкновенное
бескультурье. Но  вытерпел, ничего  не поделаешь.  Фронтовая субординация! С
обеспокоенностью  посмотрел  на  Риту  -  и  удивился!  У  нее все  такое же
счастливое лицо,  все такие же искрящиеся глаза и не  сходящая с губ улыбка.
Не удержался, при всех поцеловал ее в  эти милые  губы и  подумал, какая она
сильная, как с ней будет легко в сложных жизненных ситуациях!
     Филя  Киселев, заместители комбата  Матвиенко  и  Филатов обнимали  нас
обоих,  пожимали нам  руки, а Валера Семыкин, вдруг тоже  оказавшийся здесь,
сказал что-то  вроде: "Ну, котята,  мир  вам и  любовь на долгие годы  после
Победы!"  и расцеловал  обоих.  "Котятами" он нас называл и в письмах  после
войны.
     Спасибо вам, дорогие друзья боевые! Ваши слова  от добрых  ваших сердец
скрасили  дурные впечатления от беспардонности Батурина, сбавили горечь моей
обиды на него. Эти ваши слова были с нами всегда, везде, всю нашу жизнь, уже
не только длинную фронтовую, а и долгую, более полувека, послевоенную.
     После  этого неприятного случая  с  комбатом заскочили мы на  минуту  в
избушку, ставшую нашим свадебным дворцом, захватили вещмешок, в котором были
необходимые "театральные" атрибуты и кое-какие личные вещи, и побежали через
лес к шоссе, чтобы воспользоваться попутной машиной до Седлеца.
     Двоякое  чувство испытывал  я:  мне хотелось быстрее отправить ее (ведь
солдат  она!),  чтобы не  навлечь  гнев ее  начальства  за опоздание, но еще
больше хотелось хоть лишнюю минутку побыть вместе.
     Но  всему свое  время,  и  через несколько  минут  Рита  уже из  кузова
улетающего грузовичка прощально махала мне платочком.
     Возвратился  домой во владения  пана  Круля, а  мой  ординарец  Николай
собирает  наши  вещички,  патефон  с  пластинками  и  докладывает,  что  нас
переводят в  рядом  расположенную деревушку, тоже Буду, но  уже Куминьску, и
что  это приказ комбата. Не сразу понял я, чем это  перемещение вызвано,  но
приказ  есть  приказ.  Оказалось,  комбату  просто было удобнее,  когда  все
командиры  рот находились поблизости друг от друга,  хотя формируемые взводы
оставались на  прежних местах. Это показалось ему целесообразным потому, что
меньше  придется  гонять посыльных.  Да  и контролировать  нас,  ротных, ему
самому легче будет. И то верно.
     Хотя  и  стала  мне  очень  дорогой  та  избушка в  Буде Пшитоцкой,  но
расставался  я  с  не  очень-то  гостеприимным  паном  Крулем   без  особого
сожаления.
     На новом месте меня разместили в многоквартирном доме у пожилой польки,
отличавшейся  какой-то особой чистоплотностью.  За порядком в доме ревниво и
тщательно следила  ее  17-летняя  дочь  Стефа. Это  была  румяная,  кровь  с
молоком, пухлощекая, красивая девушка.
     Когда я  созвал  на  короткое  совещание своих командиров  взводов,  то
заметил, что уж очень неравнодушно следил за ней мой Жора Ражев. И почти все
время  нашего пребывания там  он искал любой  повод,  чтобы появиться в этом
доме  и уговорить  Стефу хотя  бы  на вечернюю прогулку. Стефа была девочкой
строгих правил и все  внимание уделяла только мне как основному постояльцу и
старшему начальнику среди других офицеров. Она даже связала теплые варежки и
подарила их мне через Риту в очередной ее приезд.
     А Жора, не дождавшись благосклонности совсем юной и весьма симпатичной,
но воспитанной в  строгой морали девушки,  обратил свое внимание  на русскую
репатриантку (так  называли женщин, возвращавшихся на родину после немецкого
рабства или лагерей).  Она была исхудавшей, непривлекательной внешне, да еще
и  беременной. И когда я узнал, что она уже  второй  день живет у Георгия, я
только спросил,  уверен ли он в своей медицинской безопасности и  не смущает
ли его  то, от кого она беременна. Тот с обидой в голосе дал мне понять, что
"сытый голодного не разумеет". А Жора был старше меня на три года. Больше на
эту  тему я с ним разговоров не заводил, хотя поводы для этого были и потом.
Понимал я,  что выступать судьей в этом щепетильном деле уже не  имею права.
И,  честно говоря, не жалел об утрате этого  права, взамен которого приобрел
великое счастье большой любви.
     Через некоторое время в батальоне неожиданно  появились верховые лошади
и  по  указанию  комбата  Батурина,  видно,  свои  основные  армейские  годы
проведшего в кавалерии, мы стали осваивать способы верховой езды.
     Нелегко мне давалась эта наука. Но упорство приносило свои плоды.
     Вскоре, незадолго до Нового,  1945, года, Рите снова удалось  вырваться
ко мне в "отпуск" на денек-другой. Узнав, что у меня теперь есть собственный
"транспорт", она запросилась проехать на нем.
     Я,  основываясь  на  собственном,  далеко  не  сладком  опыте,  пытался
отговорить ее от этого рискованного эксперимента, но, увидев ее загоревшиеся
глаза,  все  же  уступил,  дав ей  кое-какие советы  исходя  из  собственной
практики.  Главное  мое  предупреждение   было  в  том,   чтобы   сдерживать
норовистого коня, не давая переходить на его любимый галоп.
     У меня аж сердце зашлось,  когда после первых же шагов лошадь помчалась
бешеным галопом. Мои попытки окликнуть всадницу оказались  бесполезны, и она
умчалась далеко, даже исчезнув из вида за недалекой рощей.
     Прошло, наверное,  минут  15, показавшихся мне вечностью, как появилась
моя амазонка, скачущая во весь опор к месту старта.
     И  надо  же,  метрах  в  трех-пяти  конь встал как вкопанный,  а  Рита,
раскрасневшаяся,  с  растрепанной  прической,  выбившимися  из-под  шапки  и
развевающимися по  ветру волосами,  счастливая,  не  очень  ловко,  но резво
спрыгнула на землю, и я едва успел ее подхватить.
     Восторгам ее не было конца, и на мой вопрос, как чувствовала она себя в
седле, не болит ли у  нее  что-нибудь,  ответила:  "Что  ты,  это  было  так
здорово!"  Может, подумал  я, она не только  в балетной школе училась,  но и
брала уроки верховой езды?  На это предположение  она ответила, что вообще в
седле  была  впервые.  Мое  удивление  было,  наверное,  таким  искренним  и
неподдельным, что Рита сказала, будто всегда мечтала быть наездницей, и это,
может быть, и помогло ей адаптироваться в этой роли.
     Это потом мне пришла мысль о ее каком-то особом отношении к животным, а
вернее - их к ней. И вот почему. Я всегда замечал, что к Рите часто необычно
льнут  животные.  Даже  домашняя  кошка  всегда  была  рядом   с  ней,  хотя
длинношерстные, сибирские вообще, вроде бы, не любят ласк.
     А  как-то уже в 70-х годах мы отдыхали в Пятигорском военном санатории.
Естественно,  захотели   навестить   место   дуэли   и  первого  захоронения
Лермонтова. Когда мы стояли у ограды его могилы, вдруг увидели спускающегося
со стороны горы Машук молодого оленя. Мы притаились, боясь спугнуть его. Но,
надо же, он шел прямо на нас и подошел именно к Рите, ничуть ее не опасаясь.
Я даже успел сделать несколько снимков, хранящихся у  меня  до сих пор,  как
подтверждение и этой удивительной встречи, и моих догадок о том, что и тогда
конь мой  как-то по-особенному бережно нес на себе эту  необычную  всадницу,
хотя и галопом!..
     Хозяйка дома,  в котором  я  квартировал, и ее прелестная  дочь оказали
Рите очень теплый прием,  думаю,  просто как жене советского капитана. Они и
именовали ее не иначе, как "пани Капитана".
     Когда Рита собралась уезжать, я снова проводил ее до шоссе.
     Это был конец декабря 1944 года, и до наступления на  Варшаву, которого
мы ожидали  со  дня на день, Рита еще раз, уже  в январе, навестила меня. Ее
мама, Екатерина Николаевна, была в госпитале авторитетным врачом,  с которой
считались  и  коллеги,  и   начальник  госпиталя.  Да  и   Рита  сама  своим
самоотверженным служением  медицинскому делу на  войне и  милосердием своим,
проявленным  к раненым,  тоже  заслуживала  хорошего  отношения  со  стороны
руководства госпиталя.  Наверное,  поэтому стали возможны  эти краткосрочные
отпуска. К тому же в этот период затишья в боевых действиях фронта госпиталь
работал  спокойно,  размеренно,  без  авралов.   А  нашу  фронтовую  свадьбу
восприняли в госпитале серьезно, без скептицизма.
     С последнего, январского, визита Риты ко  мне, в Буду Куминьску, прошло
совсем немного времени, как батальон пошел в наступление  на  Варшаву, и уже
там,  перед выходом  на границу с Германией, мне удалось  перевести  Риту из
госпиталя к  себе, в наш штрафной батальон,  но уже в  батальонный медпункт,
обеспечивающий оказание помощи раненым непосредственно на поле боя...
     А теперь вернемся немного назад...

        ГЛАВА 9
     <b><i>Политпрокламатор. Подготовка к боям. Освобождение Варшавы. Банк. Кутно,
"Потомок фрица". Свадебное путешествие в штрафбат. Германия, месть танкиста.
Штаргард, Альтдамм. Герой
     Ястребков. Боевое крещение Риты. Приезд</i></b>
     <i>Рокоссовского. Бросок на юг</i>
     "Ну  и  везунчик  ты,  Шурка!"  -  вспомнились  мне  слова деда  моего,
сибиряка,  чалдона, Данилы Леонтьевича Карелина, когда мне удалось в этот же
день из Лохува  счастливо добраться  попутными машинами до  места на  шоссе,
откуда рукой подать до указанных мне на карте комбатом польских деревушек.
     Да  и сам  дед мой тоже был "везунчиком", когда он, по его рассказам, в
молодости хаживал на медведя с рогатиной и, кажется, раз 18 весьма удачливо.
Да,  помню,  и  сам видел  его  удачливость, когда я  на  время своих зимних
каникул,  классе  в  3-м  или  в  4-м,  приезжал  к  нему  в таежный поселок
Сагды-Биру  (недалеко  от  Биробиджана).  Тогда после  трехдневной  охоты  в
дальневосточной тайге он вдруг  прибежал  домой,  срочно запряг в  сани свою
лошаденку и уехал снова в тайгу, а назавтра  привез  лежавшего  во всю длину
саней  убитого  тигра, хвост которого  волочился  по  снежной  колее.  Тогда
впервые  я увидел настоящего тигра. Так что "везунчиком" я  был, наверное, в
своего деда.
     Еще засветло я добрался до этих польских  деревушек и без  труда  нашел
штаб батальона.
     Разыскал  вначале  начштаба Филю Киселева,  а узнав  у него, где сейчас
Батурин-комбат, направился  к нему с докладом, радуясь, что успел  вовремя и
что не придется искать оправданий за опоздание.
     Как произошла наша  встреча, я уже рассказывал  в  предыдущей  главе. А
здесь,  в  этих   деревушках,  наши  дни  были   загружены  и  освобождением
отвоевавшихся штрафников, и формированием новых подразделений. Много времени
уходило  на написание подробнейших  боевых  характеристик или  переписывание
тех,  которые  казались   комбату   или  его   замполиту   майору   Казакову
неубедительными, или, по их выражению, завышенными.
     Формирование же новых подразделений здесь  происходило тоже  по-новому.
Чтобы  комсостав  рот, взводов и других подразделений батальона "не скучал",
комбат приказал новых штрафников  принимать во  всех ротах,  формировать все
штатные взводы, хотя и весьма малочисленные,  а затем  уже вместе сводить их
под  командованием  того  ротного  командира,  которому выпадет судьба вести
новую сводную  роту в  очередной поход. Главным недостатком  этого метода не
один я считал то, что при этом и командиры сводных подразделений плохо знали
большинство своих бойцов, и сами  бойцы не чувствовали "локтя" друг друга. В
бою   же  это  важнее  важного!  Но  приказ  есть  приказ.  Многие  из   нас
догадывались: свое  новшество Батурин ввел, чтобы лишить офицеров-командиров
времени  для разрастания  недовольства  столь  своеобразным  его,  Батурина,
отношением  к  личному составу, которое  проявилось во время  наступательных
боев на Наревском плацдарме.
     Конечно,   это   не  давало   возможности   командному  составу  сильно
расслабляться в  условиях  определенной разрядки после  длительных  и  очень
напряженных боевых действий,  и давать волю разгулявшимся нервам после боев,
тем более  что здесь появилась реальная опасность успокаивать  эти нервы тем
самым  "бимбером",  которого  у поляков  было,  как  говорится,  не  меряно,
особенно  в  обмен  на   какие-нибудь  трофейные  безделушки   вроде  часов,
зажигалок, портсигаров и т.д.
     В общем, на многое хватало времени, но никаких  "песенных вечеров", как
в Белоруссии, не  наблюдалось. Общее настроение было вовсе не  песенным, тем
более что все мы ожидали нового наступления.
     Новый комбат установил и новый порядок питания командного состава, пока
батальон находился  вне  боевых действий.  Если  раньше  все мы питались  из
общего солдатского котла  и  только  дополнительный офицерский паек  отличал
наше меню  от содержимого  котелков  штрафников,  то теперь штатные  офицеры
питались отдельно от них, в так называемой "столовой", которая располагалась
в более или менее вместительном помещении. Готовили  нам отдельно, не скажу,
что заметно  лучше, чем в ротной походной кухне, но зато  ели  мы уже  не из
котелков,  а   из   алюминиевых  мисок.   Наше  меню  изредка   разнообразил
перепадавшим  на нашу долю  коровьим молоком  неутомимый  и  изобретательный
начпрод Моисей Зельцер.
     Оказывается, подполковник Батурин  имел слабость к этому  божественному
напитку,  и еще на Наревском плацдарме, пока мы вели тяжелейшие  бои  за его
расширение, ему раздобыли пару дойных коров, которых он затем возил за собой
постоянно. Вот с
     "барского"  стола  и нам иногда доставалось то кофе,  то чай с молоком.
Комбату же с  заместителями готовили отдельно,  хотя  почти все замы,  кроме
замполита и  зам. по  тылу,  тянулись к нашей офицерской компании. Не думаю,
что  стол у комбата  был действительно "барским",  но  дистанция соблюдалась
строго. А вообще-то мы эту новинку восприняли как должное. Однако предыдущий
наш комбат Осипов к подобной "дистанции" не стремился, и
     ни дисциплины, ни боеготовности или боеспособности это не снижало.
     Заметили  мы, между прочим,  что  иногда  трапезничал с комбатом и  его
замполитом  Казаковым   один  из   новых  наших   политработников,   капитан
Виноградов. Занимал он  должность  агитатора  батальона  (и такая  должность
существовала!).   Это  был  щуплый,  какой-то  нескладный,  всегда  помятый,
неопрятный офицер. Его до неприятного  визгливый голос и своеобразная манера
при  этом   мелко  и  суетно  даже  не  жестикулировать,  а   просто  нелепо
разбрасывать руки, вызывала неприязнь, а часто и раздражение окружающих. Все
эти качества до того не соответствовали его должности, что вызывали чувства,
совершенно противоположные смыслу его слов.
     Был  он  из   тех  демагогов,  которые   своей  никчемностью  и  прямой
бесполезностью    в   батальоне   вызывали   у   боевых   офицеров   чувства
недоброжелательности, граничащие  с  ненавистью. Его неумное морализаторство
по любому поводу нередко приводило  к явному противодействию тому, за что он
агитировал.  К  примеру, всех нас он назойливо агитировал не пить не  только
"наркомовских" чарок, но даже и крепкого чая,  не курить, отказаться даже от
мыслей о слабой половине  человечества. От этих  занудливых политпрокламаций
(политнотаций, как называли его  беседы офицеры) мы отделывались откровенным
пренебрежением.  И чтобы  его  позлить,  наперекор  призывам  пили  нарочито
крепкий  чай или польскую "каву", одновременно  нещадно дымя  папиросами или
махорочными "козьими ножками".
     Я даже сочинил стихи  на мелодию популярной  тогда  песенки Паганеля из
кинофильма "Дети капитана Гранта":
     Жил хвастливый капитан,
     Он занудливо болтал,
     А политику любил, как поп ладан...
     Он готов тебя поймать
     И нотации читать,
     Даже там, где ты надумаешь по... ...
     И во сне, и наяву,
     Напевает всюду песенку свою:
     "Вы не пейте, не курите, не... ...
     Для здоровья это вред, и большой!
     Лучше больше вы политикой займитесь -
     Из вас выйдет политрук мировой..."

     Мы все тогда диву  давались, откуда Батурин добывает такие кадры? Уж не
из  своих ли бывших подчиненных, отсидевшихся, как и он сам, почти всю войну
где-то в тылах?  Ведь у Виноградова даже медали "За боевые заслуги"  - самой
первичной из наград - не было...
     Ну, да  Бог  с  ним, с  Виноградовым. Только и авторитет  Батурина этой
странной  близостью  не укреплялся.  Забегая наперед, скажу,  что  и  личный
пример  того  же  Виноградова  абсолютно не соответствовал его  высокопарным
изречениям и нравоучениям. Когда уже перед самым окончанием  войны (кажется,
третьего  или   четвертого   мая)  было   объявлено  о  выпуске   очередного
Государственного займа, "агитатор" этот с пеной у рта убеждал всех офицеров,
что нужно каждому обязательно подписаться не менее чем на трехмесячный оклад
денежного содержания,  ибо "это необходимо для скорой победы".  Да мы и  без
него так прежде делали, сдавая  потом вообще облигации в Фонд обороны. Когда
же  мы спросили у  начфина батальона Кости  Пусика, на сколько же подписался
сам Виноградов, то узнали: только на один месячный оклад...
     Но это все происходило уже значительно позднее описываемых событий и не
об этом сейчас  речь. Началось, как я  уже упоминал, децентрализованное, так
скажем, формирование и боевая подготовка подразделений, когда в каждой  роте
создавались сразу несколько весьма  малочисленных  взводов.  О недостатках и
положительных сторонах этого новшества я уже говорил.
     Конечно, исключить  полностью  употребление  спиртного, наверное, никто
(разве только Виноградов?)  не ставил целью. Тем более что "законные" поводы
случались, и нередко - то награды, то новые воинские звания "обмывали".
     Иногда на  каком-нибудь очередном "сабантуе", как  называл эти застолья
Федя Усманов, по особо торжественному случаю считалось шиком вместо вонючего
"бимбера"   употреблять  чистый   спирт,  который  доставали  изредка,  хотя
спиртзаводов  в  Польше  оказалось  немало и  поляки  этим спиртом успешно и
выгодно приторговывали.
     Пили  его,  как  правило,  неразведенным.  Среди  бывалых   фронтовиков
считалось  дурным  тоном этот спирт разводить,  просто запивали его водой. В
таких  случаях в  один  стакан или  кружку наливали  спирт,  а рядом ставили
аналогичную емкость с  водой.  Иногда над  кем-нибудь "подшучивали", ставили
вместо  воды тоже  спирт.  Нужно себе  представить ощущение  этого человека,
когда  он, проглотив обжигающую "огненную жидкость" и,  не переводя дыхания,
спешил запить ее водой, а вместо нее в пылающую ротовую полость вливал такую
же  обжигающую дозу.  Правда,  тот, кто устраивал  такой  "сюрприз",  всегда
держал наготове воду, чтобы в критический момент прийти на помощь.
     Вскоре  "обмыли"  и мои  капитанские  погоны,  и  новые  звания  других
офицеров. И как-то особенно грустно отмечали уход на другой, 2-й Белорусский
фронт маршала  Рокоссовского, которого любили особой  сыновьей любовью. Наши
чувства к нему значительно позже очень четко выразил его заместитель по тылу
на
     1-м   Белорусском  генерал-лейтенант  Н.  А.  Антипенко:   <i>"Весь  склад
характера    Константина   Константиновича...   располагал   к   нему.   Его
по-настоящему  любили все - от генерала до солдата. Иногда мне кажется,  что
еще  и  поныне  не  раскрыта  тайна  внутренней  красоты,  душевных  качеств
Рокоссовского".</i>
     Вот  тогда  на   этом  "сабантуе"  придуманный  штрафниками  моей  роты
неофициальный мой ранг "штраф-батя" кто-то трансформировал в более привычное
"батя". Лестно было это мне,
     21-летнему офицеру, не  скрою, но и побаивался я: а что если это дойдет
до  Батурина (а  не дойти  не может), как бы он  не озлобился  еще больше на
меня. Но вроде бы внешних последствий никаких не наступало. Даже особист наш
никак не реагировал.
     А  между тем пополнение шло, но на этот  раз с  меньшей интенсивностью.
Видимо,  затишье  на  фронте,  отсутствие  широкомасштабных, активных боевых
действий  не  давали  повода  военным  трибуналам  "ковать"  для  нас  кадры
штрафников.
     Правда,  как  мне  кажется, впервые  за все время существования  нашего
штрафбата  стала  появляться  у  нас,  хоть  и  редко,  но  новая  категория
штрафников: бывших офицеров, осужденных еще в первые годы войны и даже до ее
начала и  отбывших  уже  некоторую часть своего длительного наказания либо в
тюрьмах, либо в лагерях. Как стало нам понятно, их на фронт  не этапировали,
как  уголовников  в  штрафные армейские роты, а  направляли исключительно на
добровольных началах, хотя, наверное, и в сопровождении какой-то охраны.
     Тогда уже вся страна наша чувствовала приближение конца войны, и многие
заключенные, в ком сохранилось еще понятие патриотизма, понимали, что придет
она,  долгожданная  и  теперь уже  неизбежная,  Победа,  а потом и  пора  их
освобождения,  а может, даже амнистия  по случаю Победы.  И  вот  тогда  им,
избежавшим  войны  и, если хотите, участи  погибнуть  в ней,  как  миллионам
соотечественников,  нелегко  будет  возвратиться  в  уже  другое,  опаленное
тяжелейшей  войной общество, победившее врага в смертельной схватке. Нелегко
будет жить  им среди тех, у кого родные  погибли в  боях  за Родину, положив
свои жизни на алтарь Победы над фашизмом.
     Такие  вот  раздумья и приводили  многих к  решению  просить  о  замене
оставшихся сроков лишения свободы на отправку в действующую армию, пусть и в
качестве  штрафников.  Далеко не  всем  просившимся оттуда  на  фронт  такую
возможность предоставляли.  Но случаи такие  были не  единичными  вплоть  до
самого начала Берлинской операции.
     В общем, формирование и  обучение  шло установленным  порядком,  боевая
учеба  была весьма напряженной.  Как  всегда,  особое внимание обращалось на
штрафников  -  бывших офицеров  тыловых служб, а также летчиков, танкистов и
вообще на всех, у кого были слабые навыки  владения оружием  и недостаточная
маршевая подготовка. А  тем  более, на  бывших  заключенных, которые были  и
физически слабее других, и оружие давно в руках не держали.
     Во взводах было пока максимум по 7-10 человек, и это давало возможность
взводным командирам даже составлять при необходимости индивидуальные графики
занятий  и тренировок,  подбирая себе  помощников  из  числа  имеющих боевой
пехотный опыт штрафников.
     В большинстве  своем  обучаемые  понимали,  что именно здесь  полностью
оправдывает  себя  суворовская "наука побеждать",  в  частности ее  постулат
"тяжело  в  учении  -  легко  в  бою".  А  часть штрафников, считавших  себя
"смертниками",  начинали  понемногу понимать,  что  они не  пойдут в  бой  в
качестве "пушечного  мяса",  а их  учат лучше действовать на поле боя, чтобы
сохранить свою жизнь, уверенно поражая противника. И чаще всего это помогало
им понимать  необходимость этой напряженной боевой  учебы,  как говорят,  до
седьмого пота.
     Контроль за  ходом  боевой  подготовки, тем  не менее, был  организован
штабом  хорошо. Заместители комбата, начальники служб постоянно находились в
ротах  и  взводах.  Нам,  командирам  подразделений  штрафников,  эта  учеба
доставалась иногда ничуть не легче, чем обучаемым.
     Нашли  тогда  в каком-то  карьере подходящее место для стрельбища,  где
вели  огонь по  мишеням из всех  видов стрелкового оружия,  а  из ПТР  -  по
брошенному немцами подбитому и сгоревшему  самоходному орудию "фердинанд". В
ближайшем  лесочке  даже  был  огорожен  участок -  полигон  для  минометных
стрельб. И почти ежедневно наши минометчики били туда с закрытых позиций.
     В   общем,   изобретательности   и   выносливости    наших   командиров
подразделений  и  офицеров  спецслужб батальона  можно было  позавидовать. И
главным  стимулом  всего  этого  был, конечно, не столько неусыпный контроль
штаба  и  командования  батальона,  сколько желание  избежать  ввода  в  бой
неподготовленных людей.
     Определенное  оживление  у  нас вызвала  еще одна  новинка  -  обучение
командиров  рот  верховой  езде.  Мало  ли  в  каких   ситуациях  это  могло
пригодиться. А  возникла эта новинка потому, что  кто-то где-то реквизировал
несколько  верховых лошадей с  полной лошадиной амуницией  - под седлом. Это
горячо  одобрил  комбат наш,  видимо  не  один  год  своей армейской  службы
проведший в седле. А может быть, это именно по его распоряжению и добыли нам
славных,  крепких  лошадок.  Одного  красивого гнедого  жеребца, степенного,
спокойного,  Батурин  облюбовал  себе.  Мне  же  достался молодой,  серый  в
яблоках,  строптивый,  беспокойный   конь.   Он  постоянно  прядал  чуткими,
подвижными  ушами  и нередко  недовольно скалил свои крупные  молодые  зубы.
Когда я видел, как ловко,  несмотря  на свой внушительный  живот,  взлетал в
седло и как влитой сидел  в нем  комбат, и как он демонстративно гарцевал на
своем красавце, я впервые  позавидовал этому совершенному умению  Батурина и
тоже загорелся идеей освоить этот  непривычный для меня способ передвижения,
хотя понимал, что владеть им так, как комбат - цель недостижимая.
     Надо сказать, нелегким делом это оказалось. Первые  дни моих упражнений
в езде не приносили мне ни  удовольствия,  ни  результатов.  После двух-трех
часов ежедневных  упорных тренировок  отчаянно  болели все  мои "седалищные"
места. Но цель поставлена, и  день за днем, хоть и без восторга и страстного
желания, но я снова забирался в седло и,  еще не очень понимая разницу между
рысью и  галопом, иногда  доводил  своим неумением моего рысака,  да  и себя
тоже, до "взмыленности".
     Один   мой  боец-штрафник,   видимо   бывший  кавалерист,   увидев  мои
несуразности в обращении с  конем  и  в  овладении искусством верховой езды,
вызвался  быть моим учителем, а заодно и коноводом.  Он  умело  ухаживал  за
конем,  давал  мне уроки,  после  чего  и  лошадь  ко  мне  стала относиться
спокойнее, и я стал  уже прямее держаться  в седле, увереннее и более  умело
опираться на стремена.
     Шел  конец  декабря  1944  года.  Новый,  1945-й,  год мы  в  батальоне
встретили за общим  столом. В этом торжестве приняли участие и сам комбат, и
все его заместители, штаб, начальники служб и офицеры  подразделений.  Такое
дружное застолье было у нас впервые. Подобное  же, но более грандиозное и по
масштабу  и  по  значению  случилось  только  когда   закончилась  так  всем
опостылевшая, но  и  ставшая  уже, как  ни парадоксально, привычной  для нас
война.  Это было под  Берлином,  в первый  День  Победы,  9  мая  1945 года,
"весной, в начале мая", как писал я Рите еще в декабре сорок четвертого.
     Но  тогда  до  победы  было  далеко. Впереди были ожесточенные  бои  за
Варшаву,  нелегкий путь к границе фашистской Германии, а дальше - на Берлин.
И кто знал, кому суждено  туда дойти, а кому остаться навечно в польской или
немецкой  земле.  К   новогоднему   вечеру  я  спешно  подготовил  несколько
стихотворных посвящений  моим боевым друзьям, и  как тепло они были приняты.
Даже Батурин, не щедрый на положительные эмоции, аплодировал. Оказалось, что
близко к  Новому  году был день рождения у  Пети  Смирнова, у  Саши Шамшина,
моего  тезки  и  почти ровесника, да  и  у  моего  бывшего  ротного,  теперь
замкомбата Ивана Матвиенко.
     И  как счастливый прогноз на будущее под одобрение всех прозвучали  мои
слова:

     Путь не окончен. Идти еще много
     и на Берлин нам дорога - "Вперед!".
     Знаем! Дойдем до порога берлоги,
     раненый зверь там могилу найдет!
     Встретимся вновь, вспомним прошлые годы,
     выпьем за павших героев войны,
     выпьем за счастье, за дружбу народов
     и за спокойные будни страны.

     Вот так мы встретили новый, не сомневаясь, что уже победный, год!
     Операцию по освобождению Варшавы и всей остававшейся еще под фашистским
игом Польши,  как  нам стало известно позднее,  Ставка планировала начать 20
января. Значительно  раньше  британский премьер  Черчилль в  своем  послании
просил Сталина немедленно начать наступление со стороны Вислы, чтобы отвлечь
туда  возможно  больше  сил  немцев  и  спасти  войска  союзников,  терпящих
поражение в Арденнах. Сталин пошел навстречу этой просьбе о помощи, и Ставка
перенесла начало Висло-Одерской операции на 12 января.
     И буквально  через несколько дней  после встречи  нового  года мы стали
спешно сводить свои разрозненные подразделения в единые взводы роты, которой
было  приказано  командовать  Ивану  Бельдюгову.  Это  был небольшого  роста
капитан, крепкий,  я  бы  даже сказал, кряжистый, широколицый и  большелобый
офицер, выделявшийся  среди многих своим  невозмутимым,  на  первый  взгляд,
спокойствием, способным, однако, прорваться неудержимой резкостью.
     В   его  роте  срочно  формировали   взводы  офицеры  с   уже  солидным
штрафбатовским боевым опытом:  капитан Василий  Качала  и старший  лейтенант
Александр  Шамшин,  а также  недавно прибывшие в  батальон  лейтенант Сергей
Писеев и старший лейтенант Алексей Афонин,  скромный,  улыбчивый, казавшийся
тоже очень молодым, но, как мы узнали потом, на целых  4 года старше  меня и
Шамшина. Алексей был  широкоплечим, коренастым  и, как оказалось, дьявольски
выносливым  человеком.  И чем  труднее ему бывало, тем больше пробуждалось в
нем упорства и иронии, поднимавших дух его бойцов.
     Когда я познакомился с Алексеем поближе, оказалось, что мы оба окончили
одно и  то же 2-е  Владивостокское пехотное училище в Комсомольске-на-Амуре,
лазали по одним сопкам,  питались в  одной курсантской  столовой, охраняли в
карауле  одни и те же  объекты.  Правда, производство в  лейтенанты  у  меня
состоялось  несколько раньше. Алеша тоже хорошо знал Дальний Восток, что нас
как-то роднило. До училища служил он на озере Хасан,  сразу  после известных
там событий 1938 года  и  потом в войсках Дальневосточного фронта,  а  после
окончания училища убыл в  действующую армию на  Центральный  фронт.  Тяжелое
ранение  в  боях  на Курской  дуге  привело его  в  новосибирский госпиталь.
Длительное лечение, затем курсы командиров рот, а в конце концов - должность
командира взвода в 8-м отдельном штрафбате.
     Я не переставал удивляться, как это меня, необстрелянного лейтенанта по
прибытии в штрафбат  в 1943 году, наверное по чьему-то недосмотру, назначили
командиром роты штрафников (комбат Осипов эту ошибку потом поправил, дав мне
под  начало  разведвзвод). А вот Алеша, старше  меня  по возрасту и по стажу
армейской  службы,  имеющий   боевой   опыт  и  ранение,  закончивший  курсы
командиров рот, назначен был командиром взвода.  Мой друг Петя  Загуменников
тоже пришел в штрафбат на должность  командира взвода штрафников после того,
как  будучи на фронте  командиром  роты  был ранен  и  лечился в  госпитале.
Понятно,  что  в  офицерский  штрафбат  на  командные  должности  направлять
старались  боевых,  наиболее опытных  офицеров, а я, наверное, был случайным
исключением.
     Совсем  немного  времени  оставалось  у  нас   для  боевого  расчета  и
сколачивания  подразделений  (вот  когда  всем  стали понятны  минусы метода
"дробного" их формирования),  и уже 11 января рота  в  полном  составе пешим
порядком  ушла на Магнушевский плацдарм, захваченный  еще летом на  западном
берегу Вислы южнее Варшавы, и вошла в состав 61-й  армии, которой командовал
генерал Павел Иванович Белов.
     По  уже  хорошо  поработавшему   деревянному  мосту  ночью,  выдавшейся
достаточно  темной, рота  перешла на плацдарм. Весь лед  на Висле был  будто
изрыт каким-то странным плугом от берега  до берега. Это были следы бомбежек
и  артобстрелов.  Оттуда 14-го числа и пошла в наступление вместе  с частями
61-й  армии  наша  рота  штрафников.  Началась Висло-Одерская стратегическая
наступательная операция.
     Не знаю почему,  но  заместителя  Бельдюгову не назначили (как это был,
например, Янин в роте  Матвиенко),  но мне было приказано идти с Бельдюговым
резервным ротным, чем-то вроде дублера. Какая-то новая система, батуринская.
По  этой системе я вроде бы не  входил  в  состав воюющей роты, а  со  своим
ординарцем и еще двумя штрафниками обязан был находиться поблизости, чтобы в
случае  необходимости  возглавить роту.  Но  это  оказалось  так  неудобно и
неестественно - ощущение твоей то ли ненужности,  то ли некомпетентности. Уж
лучше бы  меня, командира роты, назначили  с понижением его заместителем или
даже  командиром  взвода,  чем  так  вот,  с какой-то  неопределенной  ролью
находиться  при  нем  и  не  вмешиваться  в  его дела.  И  конечно,  так  не
получалось.
     Вначале роте была поставлена задача захватить высоту,  с  которой немцы
подавляли   ураганным   огнем   любые  попытки   продвижения   вперед  наших
подразделений. Мы  оба  с  Бельдюговым пришли к единому  решению:  используя
поросший кустарником ручей, уходивший в тыл к немцам и впадавший  в недалеко
протекавшую речку Пилица (запомнил  название  -  схожее  с  моей  фамилией),
обойти эту злосчастную  высоту и атаковать ее с  тыла. Задачу  эту Бельдюгов
поручил взводному Василию Качале.
     Тот  успешно  проделал  незаметно для  фрицев  обход  высоты  и  вскоре
внезапно нагрянул на них  с  тыла.  Это был рывок, рассчитанный разве что на
одну  внезапность, и от  его стремительности  зависел исход атаки: либо наши
бойцы  полягут  все  на  этом голом, промерзшем косогоре,  либо возьмут  эту
проклятую  высоту. Бой  был  яростным  и, воспользовавшись  тем,  что  немцы
перенесли огонь и  все  внимание туда, в  свой тыл, Бельдюгов поднял роту  в
атаку с фронта.
     Высота была взята, и первым ее  подножия достиг взвод под командованием
Алеши Афонина при поддержке  пулеметов  взвода Сережи  Писеева. Нам  удалось
выйти к Пилице. Потери были не очень большими.
     Уже многие годы спустя я узнал, что в августе  1914 года молодой драгун
5-й   кавалерийской   дивизии  Константин  Ксаверьевич  (это  его  настоящее
отчество)  Рокоссовский за  дерзкий подвиг во  время разведки противника  за
рекой Пилица (!) был удостоен своей первой воинской награды - "георгиевского
креста". Жаль, тогда мы этого не знали.
     ...После захвата  высоты  наступление началось по всему фронту полка, с
которым  взаимодействовала  рота  штрафников.  Вскоре  вся  23-я  стрелковая
дивизия, в тесном соприкосновении с полками которой теперь  действовала наша
рота, приняла  направление наступления на север  в  сторону Варшавы, и уже к
исходу 16 января  мы овладели станцией Влохы, что на южной окраине какого-то
пригорода столицы Польши. После этого роту вывели во второй эшелон, и войска
с танками пошли дальше, на штурм  Варшавы,  которую освободили  полностью 17
января.  Обидно, конечно, было нам: до Варшавы дошли, но чести войти в нее с
боями  нам не предоставили.  Наверное, считалось  неправильным, чтобы именно
штрафники освободили хотя бы какую-то часть польской столицы.  Непрестижным,
наверное,  это  считалось  (хотя   слово  это  тогда,  по-моему,  широко  не
употреблялось). Так и  в Рогачев мы не входили, и Брест обошли, а теперь вот
и  в столицу  первой  западной  страны,  красивейший  город  Европы  нам  не
позволили войти как освободителям. Жаль,  но каждый из нас этот факт понимал
по-своему. Мы были средством, обеспечивающим успех другим.
     И   этим   все  объяснялось.   Но  все-таки  благодарность  Сталина  за
освобождение Варшавы мы получили.
     И  только 18 января нам,  вошедшим  в  Варшаву  вслед за  частями  23-й
дивизии 61-й армии, разрешили все-таки увидеть этот  красавец-город.  Первое
впечатление  -   ужасные  разрушения.  Это  и  следы  подавления   фашистами
неудавшегося  восстания  варшавян, и  результаты намеренного подрыва лучших,
красивейших  зданий  города. В  глаза бросались надписи по-русски  на стенах
домов "разминировано" или таблички, установленные на вбитых в  землю кольях:
"Проверено. Мин нет". А когда мы оказались на ведущей  к центру города улице
Маршалковской,  заметили  несколько групп саперов  с собаками, продолжавшими
свою  опасную  работу   по  разминированию  города.   Собаки  эти  тщательно
вынюхивали заложенную  фашистами  взрывчатку.  Тогда  я подумал,  как же  им
трудно это делать, если весь город пропах  пороховой и динамитной гарью. Да,
к моим знаниям о  собаках-санитарах, о  собаках-"камикадзе", бросающихся под
танки  с  закрепленной  на  спинах  взрывчаткой,  прибавилось  теперь еще  и
представление о верных помощниках наших доблестных саперов.
     Здесь нас  остановила  группа военных,  уже патрулирующих  улицы, и  не
пустила дальше  по этой  широкой, видимо некогда красивейшей  улице,  теперь
заваленной на  многих участках обломками разрушенных  зданий  да  сгоревшими
фашистскими   танками.   Оказывается,   там   еще   не   выставили  табличек
"Разминировано".  Свернули  вправо и вскоре где-то близ берега Вислы увидели
сильно  поврежденное здание,  на  фронтоне  которого с  трудом  прочитали  и
перевели на русский слова: "Эмиссийный банк польский".
     И поскольку охраны не было, двери - настежь, решили войти.
     Боже,  сколько  и  каких только денег  в подвале  мы там  не увидели! И
польские злотые в больших  толстых пачках и россыпью, и  еще  не разрезанные
листы  с  купюрами,  отпечатанными  только  с  одной  стороны,  и   немецкие
оккупационные рейхсмарки.
     Мы посмеялись над  брошенными  миллионами, попинали эти пачки денег,  и
даже как сувениры я их не  взял. После "экскурсии" в банк мы все собрались в
условленном  месте  на  западной  окраине  Варшавы,  еще  раз  убедившись  в
вандализме гитлеровцев, превративших значительную часть города в руины. Наши
офицеры,  да и  штрафники, участвовавшие  в сталинградской битве, сравнивали
эти руины со сталинградскими.
     Или поскольку я официально участия  в  боях за Варшаву не принимал, или
потому что Батурин  просто  понял  (а может быть,  ему подсказали), что  мое
положение "дублера" для боевых действий  противоестественно, он приказал мне
и  еще  нескольким офицерам  продвигаться дальше  самостоятельно, каждый раз
указывая на  карте  пункт,  в который  мы  к  определенному  времени  должны
прибыть.  Я не помню сейчас названия  городов  и местечек, куда  приходилось
добираться   разными  способами,   но   по   имеющимся  у   меня   фронтовым
благодарностям   Верховного   Главнокомандующего   Сталина   за   взятие   и
освобождение   некоторых   городов   Польши,   мой   путь   пролегал   через
Сохачев-Лович-Скерневице-Томашув-Конин-Ленчица.
     ...Бегут фрицы,  бегут! То ли от неслыханного напора наших войск, то ли
от одного имени маршала Жукова,  ставшего  командующим фронтом,  хотя  и имя
Рокоссовского наводило на  немцев не меньше страха. Отступление немцев после
изгнания их из Варшавы  часто было  просто  банальным бегством, но нередко в
нашем тылу, в  лесах оставались  довольно крупные группы недобитых фашистов,
продолжавших сопротивление. Для их  ликвидации приходилось  выделять немалые
силы.
     Ну, а я и мои товарищи в основном добирались попутными машинами, а то и
на польских конных повозках. Несколько раз, когда попутные военные машины не
останавливались  по  нашей   просьбе   обычным  "голосованием",  приходилось
применять  более  надежный  способ остановки  -  стрельбу  из  пистолета  по
колесам.  Конечно, этот  способ  был  опасен. Ведь  можно  попасть и  не  по
колесам, а тогда  -  трибунал. Но почему-то мне  это не было страшно. Как-то
выскочил  из  остановленной таким методом машины майор и, тоже выхватив свой
пистолет, пригрозил упечь меня за такое дело в штрафбат. Тогда я сунул ему в
нос свое удостоверение  капитана  8-го ОШБ. Он на некоторое время опешил,  а
потом мы помирились, и нас благополучно довезли до нужного пункта.
     А в  кузове принявшей нас  машины, проносившейся мимо заснеженных полей
или  строго очерченных  лесных  делянок  и небольших  рощиц, я любил стоять,
облокотившись на кабину, подставляя лицо  встречному  ветру. От его ножевых,
обжигающих струй  леденели  щеки  и деревенели губы. Это ощущение напоминало
мне мой родной Дальний Восток  и мое  морозное детство с нередкими поездками
на  открытых  ступеньках  мчащегося  поезда,  когда  я  добирался  зимой  из
Облученской средней школы за 40 километров домой на выходные дни и обратно.
     ...10  февраля  я  прибыл в  город  Кутно,  где  уже  разместился  штаб
батальона, а через день там сосредоточились наши тыловые службы, вернее - их
подвижные (на машинах и повозках) подразделения.
     Городок этот оказался очень уютным, совсем не  тронутым войной. В Кутно
функционировал даже водопровод и подавали электричество.
     Наверное, или этот  город немцы за  какие-то заслуги  пощадили, или так
драпали без  оглядки,  что не  успели нагадить.  Зато на  стенах домов и  на
заборах в обилии пестрели надписи "Pst!" ("Молчи!") с изображением прижатого
к  губам  пальца. У  нас,  помнится,  тоже были  на  дорогах  плакаты и щиты
подобного содержания: "Не болтай!", "Болтун - находка для шпиона" и т.п.
     Мне достался опрятный, за внушительным  забором, под красной  черепицей
домик  какого-то  местного  ветеринара. Миловидная хозяйка, разместив  меня,
предложила принять  ванну.  Какое это было  блаженство! И ароматное, пахучее
мыло, и  пушистое полотенце!  Поместили меня в комнате с  хорошей кроватью и
диваном,  большим  письменным  столом, на  котором уютно  светилась  большая
настольная лампа с зеленым абажуром. Была хозяйка предельно внимательна.
     Я  узнал,  где  размещались  офицеры,  состоящие  в  штате  моей  роты.
Оказалось, что кроме Феди Усманова и  Жоры Ражева ко  мне  зачислили недавно
прибывшего  в  батальон  уж очень невысокого роста,  худенького,  но  весьма
симпатичного   младшего   лейтенанта   Кузнецова,   которого  уже   прозвали
"кузнечиком"  из-за  его  хрупкого  телосложения,  слабенького,  совсем   не
командного голосишка и способности по-девичьи краснеть в самых  неподходящих
ситуациях. Мне захотелось поближе его узнать, и я предложил ему  перебраться
ко мне. Да  еще на  это  решение меня подтолкнуло то, что наш "Дон Жоруан" -
Жора Ражев уже успел предложить  мне  свою  компанию.  Понимая,  что он  уже
оценил прелести моей хозяйки и что этот его переход ко мне может закончиться
какой-нибудь скандальной выходкой с его стороны, я не поддался его уговорам,
сославшись на то, что хочу поближе познакомиться с "кузнечиком".
     В  Кутно мы пробыли  несколько дней,  и мне рассказали историю про одну
"кобету" (так  в Польше называют молодых  женщин),  которая в  годы немецкой
оккупации сожительствовала с  офицером из какой-то  карательной  команды СС,
родив этому эсэсовцу мальчишку, которому в то  время было года два. Немецкий
офицер сбежал,  не подумав захватить с собой и эту девицу, и потомка своего.
Вот  на  эту  тему я  и  написал совсем  не  лирические стихи,  озаглавив их
"Потомок фрица". В них были и такие слова:

     Никогда солдат не примирится
     с оправданием такой кобеты:
     каждый знает, что от рук арийцев
     задыхались в душегубках дети.
     Ладно. Пусть те дети будут живы!..
     Пускай вырастут. Но уж потом,
     кровь арийская застынет в жилах,
     коль узнают, кто был их отцом.

     Всепоглощающая  ненависть  к эсэсовцам, к  арийцам и  вообще  ко  всему
немецкому  одолевала нас. Неправильно  это, сегодня  понимаю, но ненависть к
врагам сидела в  нашем сознании тогда крепко.  Вспоминались  крылатые  фразы
типа "нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души"
или  "если враг не  сдается,  его  уничтожают". Вот  и  учились  ненавидеть,
стремились уничтожать. И плакаты, и газеты, и кино, да и хлесткие публикации
Ильи  Эренбурга  и других  известных  писателей  призывали:  "Убей  немца!".
Понимали, конечно, что убивать надо тех, кто с огнем и мечом пришел на землю
нашей  Родины,  но вопреки  логике ненависть наша  распространялась  на всех
немцев, на все немецкое, вражеское. Даже ремни немецкие кожаные с бляхой, на
которой  стояло "Got  mit uns" ("Бог с нами"), не  нужны были нашим  бойцам,
потому и не менялись они с поляками.
     Здесь, в Кутно,  произошло  еще одно  событие. Где-то  уже в Белоруссии
выловили сбежавшего еще на  Нареве штрафника Касперовича,  который  тогда, в
октябре  1944 года, под предлогом восстановления нарушенной телефонной связи
дезертировал  с поля боя.  И вот теперь,  в  январе 1945-го,  его изловили и
зачем-то доставили  к нам  в батальон.  Наверное, кто-то хотел  в  назидание
другим  штрафникам устроить показательное заседание  Военного  трибунала,  а
может быть и показательную казнь,  которую  он по тому времени заслужил. Так
думали тогда у нас, наверное, все: и офицеры-командиры, и офицеры-штрафники.
     Поскольку его нельзя было  оставлять без охраны, комбат решил поместить
его  на  чердак  дома,  в  котором  размещался  штаб. Выставили  для  охраны
часового,  тоже из штрафников, строго его  предупредив об ответственности за
самосуд,  независимо  от  обстоятельств,  при  которых  это,  не  дай   бог,
произойдет.   Касперович,   понимая   это,   стал   провоцировать   часового
демонстрацией попыток совершить  побег и  даже  начал  разбирать  черепичную
крышу  и  швырять  черепицей  в  часового. Тот  немного  потерпел,  призывая
арестованного к  порядку, но в конце концов не  выдержал и выстрелил в него,
ранив в плечо.
     Пришлось отправить Касперовича в ближайший лазарет, держать там охрану,
так  как даже  в столь тяжелое военное время по каким-то правилам считалось,
что раненого или больного нельзя судить, а тем более казнить. И пока его там
не подлечили, выездной  сессии трибунала так и не  было,  а  что случилось в
конце концов с ним, так  и не знаю. Не до него было, другие события отвлекли
от этой истории.
     Тогда комбат,  уже в середине февраля поставил мне задачу: добраться до
наших тыловых подразделений, оставшихся в тех польских деревушках, в которых
все  мы находились перед наступлением  на Варшаву (так  я тогда  и не понял,
почему это задание Батурин  поручил  мне, фактически уже полностью освободив
от той странной должности  при Бельдюгове). А задание это заключалось в том,
чтобы  сориентировать  оставшихся  там  работников  тыловых  служб, куда  им
следует  продвигаться,  чтобы  соединиться  с  основными  службами и  штабом
батальона.
     Оставшегося  за   начальника  этого  тылового  подразделения   старшину
Ферманюка  я сориентировал, передав ему карту с  нанесенным на нее маршрутом
движения до  Кутно. А сам без  предварительного согласия  комбата и под свою
личную ответственность решил дать крюк и заехать в госпиталь к Рите. Ну хотя
бы  посмотреть  на нее, поскольку  госпиталь  все еще  оставался  на прежнем
месте, в Лохуве,  несмотря на то что линия фронта уже далеко продвинулась на
запад.
     Но получилось совсем не так, как предполагал. Рита, бросившись ко мне и
повиснув на  моей шее, вдруг запросилась уехать  со мной в штрафбат.  Видимо
этот вариант она  уже обсуждала с мамой, так  как та, к моему  удивлению, ее
просьбу  поддержала. Еще не зная, как на это отреагирует мой комбат Батурин,
я согласился  на эту  "двойную  игру", опасаясь, что будет нелегко уговорить
начальника госпиталя на этот шаг.
     Однако  совершенно  неожиданно для меня  начальник госпиталя (а им  был
капитан медицинской службы  Нисонов), приняв  нас  без проволочек,  сердечно
поздравил  с недавней  фронтовой свадьбой и, почти не  раздумывая, дал  свое
"добро" и приказал кому-то срочно оформить соответствующие документы.  Такое
бесконфликтное разрешение, казалось, очень непростого вопроса, как мне потом
рассказала Рита, объяснялось просто:  она поставила в известность и мать,  и
начальника госпиталя о том, что собирается уехать к мужу на фронт, где бы он
ни находился и чего бы это ей ни стоило.
     И вот в наших  руках то ли отпускной  билет, то ли предписание "убыть к
новому месту  службы в в/ч 07380". И буквально в этот же день без каких-либо
прощальных церемоний  Рита, собрав свои  нехитрые вещички  в рюкзачок,  была
готова к "свадебному путешествию в штрафбат".
     Пошептавшись  о  чем-то  с  матерью  и  братишкой  и  совсем  накоротке
расцеловавшись со своими девчушками-подружками, под одобрительные напутствия
высыпавших из помещения госпиталя врачей, сестер  и некоторой части раненых,
Рита  прощально помахала им рукой, и мы  тронулись в путь на поиски попутной
машины.  Добравшись  до  какой-то  железнодорожной  станции,   мы  к  своему
удивлению  узнали, что в сторону фронта уже ходят поезда. В товарном вагоне,
под стук  колес,  прижавшись от холода друг к другу, мы поехали на запад, не
представляя себе сюрпризов  и финала нашего  путешествия. Я постоянно сверял
по  карте,  совпадают   ли  попадавшиеся  названия  станций   с  нужным  нам
направлением. К счастью, пока все  совпадало.  Где-то, не доезжая до  Кутно,
поезд встал, поскольку там железная дорога еще не была восстановлена.  Далее
мы добирались попутными автомобилями.
     Штаба батальона  на прежнем месте не оказалось, он ушел уже  вперед. Но
сюда,  к  счастью,  к  тому времени  добрался  Ферманюк со  своей  небольшой
автоколонной,  и  мы,  уже  сообща,  получив  сведения  у местного  военного
коменданта о дальнейших пунктах следования штаба, отправились в путь.
     Судя  по  карте,  где-то  не очень далеко  должна  быть  уже и  граница
Германии, логова того самого зверя, который три  года  терзал нашу советскую
землю, и сейчас  пришло время расплаты за злодеяния. И хотя мы много месяцев
ждали  этого   момента,  наступил  он  все-таки  как-то  внезапно.  Переехав
невзрачный  мостик  через  не менее невзрачную речушку,  мы  увидели большой
стенд с такой, кажется, надписью: "Вот  она, проклятая Германия!" и сразу же
за мостом, на повороте дороги бросился в глаза стандартный столб с уцелевшим
еще  немецким указателем:  "Berlin...km"  и  привязанной уже кем-то из наших
дощечкой с броской надписью по-русски: "<b>На Берлин!!!</b>".
     Проехали еще немного и вдруг  перед въездом  в какое-то селение увидели
несколько  стоявших машин  и  около  них группу военных.  Остановились и мы.
Пошли с Ритой и Ферманюком узнать, можно ли ехать дальше. Подошли ближе и...
остолбенели от  страшного зрелища:  поперек дороги  уложены  пять  или шесть
обнаженных  людских  трупов, среди которых  были  женщины, подросток  и даже
ребенок  лет 6-7. Видимо, это  была семья.  Лежали они лицом вверх, строго в
ряд, и  их тела  были  вдавлены  в  землю. Судя по  следам танковых гусениц,
какой-то наш танкист таким образом отомстил Германии за фашистские злодеяния
на нашей земле, а может и за погибшую от рук гитлеровцев свою семью.
     ...Рита отвернулась, уткнулась мне в плечо, ее тело стало содрогаться в
едва  сдерживаемых  рыданиях.  Я  отвел  ее  к  нашим машинам  и  постарался
успокоить.  А она сквозь всхлипывания все повторяла:  "Ну, зачем же так! Ну,
зачем!!!".
     А  в танкисте этом, совершившем такое злодеяние,  подумал я,  говорила,
наверное,  не просто ненависть, а злоба нечеловеческая,  которую  понять еще
можно, но  оправдать - нельзя! Конечно, война прошлась по каждому из нас тем
самым, окровавленным немецким сапогом. Всякий знал  и помнил, как эсэсовские
живодеры и  головорезы  истязали женщин и  детей,  сжигали живьем  и вешали,
умерщвляли  их  в душегубках. Забыть этого  нельзя и через века. Простить  -
тоже. Но мы же не фашисты, нельзя же уподобляться им...
     Объехали мы это страшное место, сделав солидный крюк по целине. И долго
еще  молчали. Рита  то и  дело всхлипывала, а меня  занимали воспоминания  и
размышления, ох, какие нелегкие.
     Да, конечно, мы  ненавидели фашистов беспредельно. И высоту накала этой
ненависти трудно было как-нибудь  снизить, особенно когда вступили  на землю
врагов наших.  Вспомнились и мои  собственные  слова, написанные  в  том  же
Кутно:

     ...каждый потерял, кто дочь, кто сына,
     кто старушку-мать или отца
     и за этот произвол звериный
     мы клялись бить гадов до конца.

     Да,  а  теперь "вот она, проклятая Германия". Невольно считаешь это тем
рубежом, к которому так долго и упорно стремились все  мы, но до которого не
довелось  дойти многим и многим нашим воинам, сложившим головы далеко отсюда
- в Белоруссии, под Сталинградом,  на  Украине и на этой, чужой нам польской
земле. Полегли они во имя всех нас, чтобы мы дошли сюда. Лежат они в болотах
и лесах, на дне оврагов  и в заснеженных полях.  И кто  знает, найдет  ли их
кто-нибудь  когда-нибудь,  чтобы передать весть  о  том,  что добрались  мы,
наконец, до самого исчадия зла. Мы помним всех вас поименно и именно сейчас,
вступив  на землю врага, говорим: <b>и ваши  жертвенные имена  переступают ныне
эту черту, этот рубеж вместе  с нами, ибо без  последнего в вашей жизни шага
не дойти было бы сюда и нам</b>.
     И еще помним мы клятвы  над могилами друзей боевых - отомстить! И  наше
безудержное стремление к уже  не такой  далекой  Победе  -  воплощение наших
клятв.
     Трудно, конечно, удержать  от  подобного  всю армию,  воевавшую почти 4
года. Но воевали-то мы не с немецким народом,  а с его армией,  агрессивной,
преступной, потопившей в крови жизни миллионов советских людей - и женщин, и
стариков, и детей!
     И  ведем  борьбу  на  уничтожение фашизма  и войск его,  олицетворяющих
звериный, кровавый гитлеровский "новый порядок". Но помним  слова:  "Гитлеры
приходят и уходят, а народ германский остается".
     Наверное, не  единичные такие случаи, какой видели мы здесь, и вынудили
Ставку  Верховного  Главнокомандования  вскоре издать  строжайший  приказ  о
жестоком наказании, вплоть до расстрела, тех, кто будет вымещать свою, пусть
и понятную, ненависть к фашизму на мирном  населении. И, как показало время,
это обуздание  эмоций мстителей очень быстро дало свои результаты. Насколько
действенным был  этот  приказ,  говорит то,  что  уже  к  началу  Берлинской
операции  к  нам  в  штрафбат  поступило  несколько  человек, осужденных  за
подобные действия.
     ...Долго  мы  ехали  молча,  погруженные каждый  в  свои мысли.  Многие
населенные  пункты  были  пустынны: либо  население убегало  с  отступающими
войсками под влиянием  лживой геббельсовской  пропаганды, либо  его  угоняли
насильно. Это уже  за Одером убегать было практически  некуда,  и  почти  из
каждого  окна  свешивались  белые флаги (простыни) в  знак капитуляции. А на
этой,  еще предодерской, части Германии  жители попадались очень редко, чаще
были беженцы из фашистской неволи, порядком изможденные и оборванные.
     Догнали мы свой штаб  уже  тогда, когда рота Бельдюгова  была брошена в
бой  на  отражение  контратак  гитлеровцев  под  Штаргардом,  куда  пытались
прорваться  крупные  их силы  из Восточно-Померанской  группировки,  зажатой
войсками   2-го   Белорусского  фронта   уже   под   командованием   маршала
Рокоссовского.
     Чтобы   обстановка,   сложившаяся  там,  стала   понятнее,  сошлюсь  на
"Генеральный  штаб  в  годы  войны" генерала  С.  М.  Штеменко  (книга 2. С.
489-491),  где говорится, что здесь,  чтобы  отвлечь силы  1-го Белорусского
фронта,  вышедшего  уже за Одер и  захватившего  кое-где плацдармы, немцы  и
предприняли большое контрнаступление.  Из этой же книги явствует, что именно
тогда, в феврале 1945 года,  1-й  Белорусский фронт  вынужден был  повернуть
значительную часть  своих  сил  в направлении Восточной Померании для борьбы
против сопротивлявшейся 2-й  немецкой армии в Шнайдемюле. Противнику удалось
в  короткий срок изменить  в свою  пользу соотношение сил,  и 17  февраля из
района Штаргарда немцы нанесли сильный контрудар, потеснивший наши войска, в
том числе 61-ю армию. В интересах  одной из дивизий, то есть 23-й, с которой
рота штрафников  начинала бои на подступах  к Варшаве, снова  эта рота  была
введена в  бой на отражение атак  немцев.  Крупные  резервы,  брошенные туда
маршалом  Жуковым,  совместно  с  войсками   Рокоссовского  сломили  упорное
сопротивление  фашистов, и уже 1 марта снова началось движение вперед, а к 5
марта штрафная  рота добила  уже  остатки  гарнизона  Штаргарда.  Город  был
свободен.
     Я не успел к этим боям, но, как  мне  рассказывали потом  их участники,
это  было  многодневное  ожесточенное  сражение, чем-то  похожее  на бои  по
окружению немцев  под Брестом. Такие же жаркие, отчаянные,  не давшие фрицам
ни одного шанса. И потери там тоже были немалые.
     Штаргард я увидел уже числа 10-го марта. Город это был большой, но, как
и   многие   германские  города,   в  которых   фашисты   оказывали  упорное
сопротивление, почти весь сожжен и разрушен.
     А перед этим разыскал я  комбата, доложил  о прибытии тылов батальона в
полном  составе,  без  потерь.  И,  конечно,  воспользовавшись  его  хорошим
настроением, доложил о переводе своей  жены из госпиталя  к  нам в батальон.
Представил  ее,  а  она строго  по-уставному  отрапортовала, что прибыла для
прохождения  дальнейшей  службы  и  подала  ему  предписание.  Я,  несколько
торопясь,  чтобы  не  увидеть,  какова  будет реакция  на  такой  "сюрприз",
попросил  его   разрешения  направить  "младшего  сержанта  Макарьевскую   в
батальонный  медпункт в распоряжение  капитана  медслужбы  Бузуна". Батурин,
видимо, не  ожидавший  такого поворота  событий,  как-то неопределенно пожал
плечами  и  велел  передать  нашему  доктору  Степану  Петровичу,  чтобы  он
установил круг ее обязанностей.
     Ну, и слава богу! Все сложилось как нельзя удачно.
     А  рота  Бельдюгова,  заметно  поредевшая после Штаргарда,  "зализывала
раны" и  вместе со  вторым эшелоном дивизии продвигалась вслед  за танковыми
частями  к Одеру,  по  направлению  к Штеттину. Мне же  комбат  снова  нашел
применение.
     Пока  рота Бельдюгова находилась во втором  эшелоне стрелковой дивизии,
она передвигалась непосредственно за ее полками, не теряя готовности к вводу
в  бой в любую минуту. Мне  поручили сформировать из нового пополнения роту,
которая должна была либо  заменить в критической ситуации воюющую роту, либо
в нужное время своими взводами влиться в ее боевой состав.
     Часть  штаба  и  тыла нашего ШБ,  кроме  тех их подразделений,  которые
обеспечивали роту  в наступлении,  меняли место дислокации раз  в  двое-трое
суток, в зависимости от скорости продвижения линии фронта. В этой  же группе
находилась  и  основная  часть  батальонного медпункта,  а  другая ее часть,
возглавляемая  фельдшером  Иваном Деменковым,  продвигалась  вместе  с ротой
Бельдюгова. Поэтому наш  батальонный эскулап Степан  Петрович  с  одобрением
принял  в свой штат опытную  медсестру  и стал дотошно готовить  ее  к новым
обязанностям, заметно отличавшимся от ее опыта госпитальной палатной сестры,
приобретенного в  условиях госпиталя. Ведь теперь  ей  придется иметь дело с
перевязками в боевых условиях.
     Так и продолжали  мы  передвигаться  за  дивизиями первого эшелона 61-й
армии, то почти догоняя их передовые части, то отставая на 5-6 километров. И
примерно к 15 марта, когда  дивизия  приостановила  продвижение, встреченная
упорным сопротивлением  противника, мы  подошли к  району предместий  города
Альтдамм,  который  прикрывал  своим  расположением  восточный  берег  Одера
напротив Штеттина. Здесь я получил приказ сформированную мною, прямо скажем,
еще не  роту, а  что-то вроде  "полуроты",  состоящей  из полутора  взводов,
присоединить к роте Бельдюгова.
     Как  мне теперь, в 2002 году, напомнил в  своем  письме Алексей Афонин,
бывший тогда  командиром взвода у Бельдюгова, наша "полурота" догнала их  на
рассвете где-то  в  районе, близком уже  к восточной окраине  Альтдамма, где
штрафники готовились к  штурму этого  города. Те  полтора взвода,  которые я
привел уже вооруженными, быстро распределили по малочисленным к тому времени
взводам  основной роты.  Взвод  под командой "кузнечика" вошел в  ее  состав
целиком, а  сам младший лейтенант  Кузнецов  заменил  выбывшего  по  ранению
Александра Шамшина.
     Так  начиналось боевое  крещение  Кузнецова. Но, как я  обнаружил  чуть
позже, боевое  крещение выпало здесь и на  долю Риты,  которая, оказывается,
убедила доктора Бузуна отправить ее на передовую, и он сам лично прибыл сюда
и  создал как бы передовое  звено своего  медпункта, в  составе фельдшера  и
медсестры, которые практически вошли  в состав роты в  роли санинструктора и
фронтовой санитарки.
     А я  снова  оказался вроде  бы ни при  чем,  так как  не  было  никаких
указаний о  том,  где  мне быть после  того, как  передам  свою  "полуроту".
Естественно, в ожидании серьезных боев, а еще и потому, что  здесь уже  была
Рита,  я  снова  принял  на  себя  (уже  самостоятельно)  роль  того  самого
"дублера",  которую  исполнял   при  взятии   пригородов  Варшавы,   с   чем
признательно  согласился  и Бельдюгов. Оказался я  невдалеке  и от командира
роты,  и от взвода Алеши Афонина. Взвод Кузнецова был правее. Иван Бельдюгов
довел до меня полученную им задачу атаковать  немцев  через  боевые  порядки
стрелковых  подразделений дивизии. Опять нам первыми ломать  сопротивление и
первыми принимать бой в условиях города...
     А  город  представлял  собой  единственную и  почти на  всем протяжении
прямую,  достаточно  широкую улицу,  вытянутую  вдоль  берега  и застроенную
каменными зданиями. Восточная  окраина города была  обращена  к нам  тыловой
стороной  основных  застроек, хозяйственными дворами, огородами и  захвачена
была  быстро, как  говорится,  на  одном  дыхании, хотя сопротивление  немцы
оказали  упорное  и  потери  у нас были  ощутимые.  Раненых  перевязывали  и
оттаскивали их "в тыл", метров на 50-60,  на огороды Ванюша Деменков и Рита,
которая ловко и споро, где перебежками, а где и ползком поспевала к раненым.
     Другая сторона  улицы ощерилась губительным ружейно-пулеметным огнем из
бесчисленного  множества  подвальных   окон  каменных  зданий,  превращенных
фрицами в целую  цепь амбразур. Попросил Бельдюгов через своего связного  от
полка  дивизии  выкатить  на  прямую наводку  противотанковые пушки,  но  не
откликнулись  почему-то   на  его  просьбу,  может,  этих  пушек  близко  не
оказалось.  Попытка заменить  артиллерию  ручными гранатами ничего  не дала.
Расстояние было до этих амбразур приличное, и практически ни одна граната не
попала  в эти каменные  окна, а  попусту  их  тратить не имело смысла. Да  и
стрельба по окнам из ПТР ожидаемого эффекта не приносила.
     Меня  угнетало какое-то тревожное  ощущение беспомощности  роты и  моей
личной бесполезности в этой ситуации. Да еще не было  уверенности в том, что
в захваченных уже домах этой  стороны улицы не осталось противника.  А  что,
если  рота  все-таки  решится  на  атаку, не хлестнут ли пулеметы немецкие в
спину?  Я,  наверное  как и  Иван  Бельдюгов,  лихорадочно  искал  выход  из
создавшегося  положения.  Ротный,  оказывается,  тоже  пришел   к  выводу  о
необходимости "ревизии" захваченных домов и  приказал Кузнецову частью своих
сил организовать такую проверку.  И не  зря:  в  нескольких  домах на вторых
этажах  и  на  чердаках  были  обнаружены  и  уничтожены  притаившиеся   там
пулеметные огневые точки.
     И здесь  я увидел  вдруг ползком пробирающуюся к нам Риту. Стало  не по
себе: ведь ее место там, где  раненые, а  не здесь,  в  этом адовом  огневом
вертепе! Прикрикнул на нее, знаками и почему-то шепотом (глупо, все равно не
услышит!) попытался дать ей  понять, что здесь очень опасно, но одновременно
почувствовал что-то вроде гордости за ее бесстрашие.
     Успешный результат проверки  своих "тылов" в  какой-то  степени  вселил
уверенность в том, что эта  мера оказалась и  правильной, и своевременной, и
крайне  необходимой  для наших  дальнейших действий. Оставалось решить,  как
захватить строения на противоположной стороне улицы. И в этот момент  ко мне
подползли  взводный Афонин со штрафником Ястребковым, недавно переведенным к
Афонину  из моей "полуроты". Они  предложили  невероятно смелую, но, как мне
показалось вначале, невыполнимую идею. А она заключалась в том, что на нашем
участке,  где  улица представляет  собой  прямую  линию,  Ястребков,  собрав
максимальное  количество гранат в карманы и противогазовые сумки, попытается
изобразить  перебежчика.  Достигнув  противоположной   стороны   улицы,  он,
прижимаясь к стенкам домов, чтобы его не смогли достать огнем фрицы из своих
амбразур, будет  забрасывать по  одной-две  гранаты  в  них и  таким образом
подавит эти огневые точки, мешающие  роте подняться  в атаку.  А чтобы немцы
поверили в  то,  что это действительно перебежчик,  он выскочит из-за дома с
криком "Нихт шиссен!" ("Не  стрелять!"), с поднятыми руками, а мы все должны
будем открыть огонь якобы по нему, но на самом деле значительно выше.
     Я не  мог  сразу  согласиться с этим  вариантом. Но  не потому, что  не
доверял  штрафнику.  Он шел на  смертельный  риск  сам,  и понимали  мы  его
правильно. Ведь, наверное, он сам тоже не видел другого выхода.
     Я помнил  его еще  по  периоду формирования  моей "полуроты". Он  тогда
показался  мне надежным  бойцом,  уже  имевшим  до штрафбата опыт  командира
стрелковой роты,  на его гимнастерке остались следы от трех  орденов. И пока
мы  формировались,  он у меня  был  командиром  отделения, не  раз  проявлял
завидную смекалку и расторопность.
     Наверное,  нет  человека на  войне, который  не  опасался бы  пули  или
осколка от снаряда  в  бою.  Но, видимо,  в данном  случае боец, а тем более
бывший  офицер  с  устоявшимся  командирским  сознанием, еще  не  утративший
чувства  личной  ответственности  за  исход  боя, в  данной ситуации был так
поглощен ходом боя и озабочен его исходом,  что вопросы личной безопасности,
как правило, отступали на  задний план.  Это  состояние я  наблюдал у многих
моих  товарищей, например  у Янина, Семыкина,  Сергеева и других.  Замечал я
такое и у себя.
     Не мог я согласиться с  этим предложением еще и потому,  что теперь это
были  не мои  подчиненные.  Посоветовал  Афонину  доложить  свое предложение
вначале командиру  роты.  Тот  одобрил его и дал  подробнейшие на этот  счет
указания  остальным  взводам,  обязав  их  довести до  каждого  бойца  смысл
задуманного их товарищем и обеспечить правдоподобную имитацию открытия  огня
по "перебежчику-предателю", не забывая держать под огнем и окна-амбразуры.
     Собрали  ему две противогазные сумки ручных гранат, да  он  еще  и свои
карманы набил ими. Выбрав момент, он прополз немного вперед, вскочил, бросил
на землю свой автомат и с поднятыми руками, в одной из которых была какая-то
белая тряпица,  заорал  во всю мочь: "Нихт  шиссен! Нихт шиссен!".  Петляя и
падая, устремился  он к  домам  на  противоположной  стороне улицы,  а  рота
открыла  дружный огонь  по  "перебежчику". Как  мы все волновались за нашего
смельчака! Удастся ли эта, на первый взгляд, безумная затея и не погибнет ли
зазря этот храбрый боец, не добежав до заветной цели.
     И как же радостно было на сердце, когда ему удалось, наконец, прижаться
к стене одного дома. Едва переведя дух, он, буквально  вдавливаясь в  стену,
"прилипая" к  ней, начал медленно подбираться  к  ближайшему  окну. Бросив в
него примерно  с двухсекундной задержкой, чтобы фрицы не успели их выбросить
из  подвала, одну за другой две гранаты и дождавшись взрывов, он перебежал к
другому  и  так от  амбразуры к амбразуре  с  уже  приготовленными гранатами
уверенно продвигался вперед, а позади  него эти только что изрыгавшие смерть
огневые точки замолкали одна за другой. И вскоре красная ракета подняла роту
в атаку. Вначале поднялся взвод Афонина,  а  вслед за ним  - остальные бойцы
роты. Броском преодолев эту злополучную улицу, штрафники добивали  оживающие
огневые точки, окружали дома, не давая улизнуть тем, кто пытался скрыться во
всяких пристройках или сбежать к берегу Одера огородами.
     Успех  был полный!  А  взвод  Афонина  обнаружил  недалеко  какую-то не
замеченную раньше деревушку, из которой группа фрицев спешил  на помощь тем,
кого  уже   здесь  громила  штрафная   рота  Бельдюгова.   Взводный   быстро
сориентировался и  повел свой взвод, чтобы перерезать им путь. Сильным огнем
заставили этих фашистов залечь, а затем и сдаться.
     Почти сразу же за ротой штрафников, вначале на этом же участке, а затем
и  на других, в  наступление пошли  и  подразделения полка 23-й  дивизии.  К
середине дня город был взят. Стрелковые подразделения закреплялись на берегу
Одера, а роту, выполнившую очередную задачу, отвели. Альтдамм взят! Это было
20 марта. Памятная дата.
     Потери были  все-таки значительными. Как мне рассказала потом  Рита, ей
многих раненых  удалось вытащить из-под  огня. Я тогда спросил, сколько. "Не
знаю, не  считала", -  ответила она.  А когда я об  этом же спросил старшего
лейтенанта медслужбы  Ивана  Деменкова,  он  сказал,  что  человек двадцать.
Молодец, Ритуля, не подкачала. Горжусь тобой!
     К  вечеру  подошел  и  штаб  батальона.  Наш комбат приказал Бельдюгову
оставить тех, кто уже по своим срокам и  боевым делам подлежал освобождению,
а остальных передать мне для формирования новой роты.
     Отвели нас на  одну из окраин Альтдамма,  и там началось  уже привычное
формирование. Появилось и свободное время.
     Я  облюбовал  небольшой  домик,  в  котором мы  с  Ритой  разместились.
Невдалеке устроились  и  Афонин,  и  Кузнецов, да  и все  остальные  офицеры
батальона.
     На улице еще не все  трупы немцев убрали и зарыли, а ведь был уже конец
марта, солнце пригревало так, что мы днем уже ходили без шинелей и без своих
овчинных  жилетов. Только  "кубанки" да шапки еще не сменили на  пилотки или
фуражки.
     Рита как-то возмужала,  похорошела, немножко даже  пополнела. Это потом
мы догадались, что она беременна. А тогда я спрашивал ее, не страшно ли было
на передовой. "Cтрашновато, но тогда я об этом не думала".  - "А могла бы ты
убить немца, живого человека, вот там, на  поле боя?" - "Наверное, могла бы,
не знаю..."
     Вскоре  были подведены итоги  действий роты  в Висло-Одерской операции.
Капитан Иван Иванович Бельдюгов получил  высший по тому времени боевой орден
Красного Знамени, Афонин и Кузнецов - ордена Александра Невского, а штрафник
Ястребков -  орден  Славы III  степени. Жалел он, правда, что  не медаль "За
отвагу".  Бельдюгов и представлял его  к ней, но Батурин то ли по "доброте",
то ли с умыслом сделал  представление уже без пяти минут  восстановленного в
офицерском звании к солдатскому ордену Славы.
     Было награждено  еще несколько  человек,  ну а я, числившийся в составе
боевого  подразделения только дублером, естественно,  не был награжден. Зато
Риту,  по  настоянию нашего врача Степана Петровича,  представили  к награде
медалью "За боевые заслуги". Радовались мы этому безумно...
     Еще  через несколько дней стало известно, что полоса  1-го Белорусского
фронта в ожидании решающего наступления на Берлин значительно  сужается и мы
должны будем передислоцироваться значительно южнее.
     Я занимался формированием роты и подготовкой ее к передислокации, когда
к штабу батальона  неожиданно  подъехал  командующий 2-м Белорусским фронтом
маршал К. К. Рокоссовский. За ним уже утвердилась репутация маршала, который
часто бывает  непосредственно в  войсках.  Вот и  здесь он  приехал  на  тот
участок, который отходил от  1-го Белорусского к нему. А может, он знал, что
здесь расположена та самая "банда Рокоссовского" (как окрестили  нас немцы),
и решил ее навестить. По крайней мере, так хотелось думать.
     Мне не повезло  опять, как  тогда,  под Жлобином.  Я  не  успел  понять
ситуации и  подойти,  чтобы  увидеть  прославленного  полководца.  А что там
произошло, я не берусь, не будучи  свидетелем,  описывать. Лучше приведу еще
один  отрывок из очерка "Военно-полевой  роман" Инны Руденко ("Комсомольская
правда",  19  января  1985 г.), в  котором она, со  слов Риты, описала  этот
эпизод:
     <i>Был строжайший приказ  - женщин в штрафные батальоны не брать. И  вдруг
приехал Рокоссовский. Вышел из машины, рослый,  статный: "Это еще что такое?
Откуда  здесь  женщина? Жена  комроты?  Ну  и  что?  Немедленно  вывести  из
батальона!" А в  машине оставалась женщина - лицо ее, красивое, бледное, без
улыбки,  было хорошо  известно  по  экрану, где она  всегда улыбалась.</i>  (Как
оказалось, это была киноактриса Валентина Серова.)
     <i>И Рита решилась, она решилась бы на все, чтобы быть с ним в это трудное
время: "Кроме меня  здесь еще одна женщина, товарищ маршал". И  умоляюще, не
по  уставу, прижала руки к груди. И Рокоссовский, быстрым взглядом окинувший
ее начинающую полнеть фигуру, вдруг махнул рукой: "Ладно, сержант".</i>
     Вскоре мне  стало  известно,  что  моей роте  предстоит  участвовать  в
форсировании  Одера на одном из участков, севернее уже захваченного войсками
1-го Белорусского фронта Кюстринского плацдарма.
     Вот туда, на юг, нас всех срочно и перебросили.
     Ну,  а  как  шла  подготовка  к  тому,  что  потом  назвали  Берлинской
операцией,  как  прошло   само  форсирование   Одера  и  что  за  всем  этим
последовало, я расскажу в следующей главе.

        Глава 10
     <b><i>Впереди  Одер и Берлин.  Беременность  Риты. С кем идем  в  "последний,
решительный бой". "Старик" Путря, анекдотист Редкий. Форсирование Одера. Бой
на плацдарме. Гибель бывшего летчика</i></b>
     <i>Смешного. Последнее ранение. Рита в госпитале</i>
     Сосредоточились  мы после долгого  и  утомительного  марша  в какой-то,
километрах  в  шести  от Одера,  аккуратной немецкой  деревеньке, в основном
застроенной  каменными двухэтажными зданиями. Жителей  в  ней  не  осталось,
успели  все  удрать  за  Одер,  хотя  разрушений в  деревне  не  было видно.
Побросали немцы все: и мебель, и застеленные перинами кровати (пышные перины
-  обязательный  атрибут  любого  немецкого  жилого дома),  и  разнообразную
кухонную утварь.
     Разместились  в общем уютно. В одном доме (комнаты 3-4) поместились все
офицеры роты. Одну комнату заняли мы с Ритой, другие - мои взводные офицеры,
старшина и ротный писарь...
     Хозяйственники  рядом  с  нашим  домом быстро  организовали  офицерскую
"столовую"  по-батурински. К  нам  с  Ритой на второй этаж  постоянно  стали
доноситься  густые  кухонные  запахи,   к  которым  она   относилась  весьма
разборчиво. У нас уже не было сомнений, что все идет своим чередом. Какое-то
ранее  неведомое чувство  родилось во мне. Ритино  состояние стало настолько
общеизвестно,  что  в  "столовой"  ребята  часто   откладывали  свои  порции
вкуснейшей селедки для нее.
     Наш батальонный  доктор Степан  Бузун зашел  как-то к  нам  и  напрямик
объявил, что в связи с беременностью  он категорически исключает работу Риты
на передовой и она  впредь будет по  мере  сил своих  только  помогать ему в
батальонном медпункте, и что это его решение согласовано с комбатом.
     Когда мы  освоились в  этой деревне, определились, где штаб, где  жилье
комбата, заметили, что  в его доме мелькает женщина.  Подумалось, не пригрел
ли  он чудом оставшуюся  немку. Это была довольно  полная, небольшого роста,
дебелая женщина с несколько  припухлым, но  не лишенным приятных черт лицом.
Как оказалось,  это была жена Батурина. Не какая-нибудь "временная", а самая
настоящая, законная супруга. Как удалось комбату ее "вытребовать" из России,
не знаю, но она не была ни солдаткой, ни, тем более, офицером.
     Мы  знали,  что у  многих  командиров высокого  ранга  жены, не  будучи
военными, делили  фронтовой быт и  фронтовые  опасности со  своими  мужьями.
Многие видели в машине маршала Рокоссовского известную киноактрису Серову...
Уже потом, после войны, я узнал, что и жена генерала Горбатова была с мужем.
Ну, а условия, в которых находился наш  комбат, когда батальон воевал только
поротно, тоже позволяли держать ему при себе  свою половину. Да и  мне стало
как-то комфортнее: теперь уже не  только мы с Ритой  были  предметом зависти
некоторых офицеров. А Батурин к нам стал относиться заметно мягче.
     Между тем  формирование  и подготовка  роты шли  своим чередом. Мы  все
понимали,  что форсирование последнего крупного  водного рубежа гитлеровцев,
прикрывающего их столицу Берлин (а другой задачи мы не  предполагали  и были
правы),  станет  "последним  и  решительным  боем",  так  как едва ли  после
выполнения этой задачи нам достанет еще сил с боями дойти до Берлина.
     И может быть потому я подробнее остановлюсь на характеристиках людей, с
которыми мне предстояло идти в этот последний, смертельный бой.
     Как  я  уже говорил, пулеметный  взвод при моей роте  снова  формировал
Георгий Сергеев, ему помогал другой взводный этой же пулеметной роты старший
лейтенант Сергей  Сисенков. Я уже раньше много писал о Жоре Сергееве, о  его
характере. В  бою, казалось, он  находил самые  опасные места  и лез  в  них
потому, что  там  его появления никто не  ожидал.  И в этой его нелогичности
была высшая логика выживания на войне. Он был не бесшабашен в своей смелости
-  она держалась  у  него на трезвом расчете и  уверенности,  на тактической
грамотности.  Под  стать  ему были и его коллеги-пулеметчики,  оба Сергея  -
Сисенков и Писеев. Вернее,  они во  всем старались подражать Георгию, не все
им, правда,  удавалось, но чаще всего их поступки были  продиктованы  именно
этим.
     И я рад был снова чувствовать надежное плечо Сергеева.
     Взводным и на этот раз у меня был известный  уже читателю Жора (Георгий
Васильевич) Ражев, в последнее время ставший каким-то нервным, вспыльчивым и
не сразу  приходящим в нормальное состояние. Заметным стало и его влечение к
спиртному,  что  вызывало  иногда  определенные  трения  между   нами.   Это
заставляло меня все чаще прибегать к своим командирским мерам и к  раздумьям
о смысле воинской дисциплины. Разумеется,  приходил я к выводам, дисциплина,
полное подчинение начальнику, какого бы ранга он ни был - это необходимо. Но
не бездумное, покорное (исключающее  собственную инициативу), а с  душой,  с
желанием  сделать  порученное  лучше,  быстрее, надежнее,  не  во  имя  воли
командира, а  во имя победы над врагом. Не  готовность по принципу "делай со
мной,   что  хочешь",  а  готовность   сделать   нужное  во  имя  осознанной
необходимости.   В  общем-то   удавалось,  хотя  и  не  легко,  управлять  и
своенравным Георгием Ражевым.
     Другим  взводным ко  мне  был  назначен  недавно  прибывший  в батальон
лейтенант  Чайка  (не  помню его  имени).  Это  был  несколько  грузноватый,
среднего роста большеголовый офицер, казавшийся нам  пожилым (хотя ему тогда
было не больше 35 лет), с редкими светлыми волосами и большими залысинами, с
внимательно смотрящими из-под нависавших  густых бровей голубыми, с прищуром
глазами. Голос его  был  глуховатый, вроде бы вовсе не командирский, но речь
была спокойной,  неторопливой, оттого каждое произнесенное им слово казалось
тщательно  обдуманным  и  потому  весомым,  убедительным. За  его  кажущейся
неброскостью  угадывались и острый  ум, и недюжинная решительность.  Недаром
его избрали сразу же парторгом роты (парторганизация состояла из коммунистов
постоянного состава - командиры, старшина, писарь).
     Вместе с ним в роту прибыл младший лейтенант Семенов, кажется Юрий. Его
почти  мальчишеское, широкое, курносое лицо было обильно усыпано веснушками,
будто  кто-то,  балуясь,  сбрызнул его щеки  и нос  кистью,  густо смоченной
светло-коричневой краской, да так и не смытой  с  тех пор. Боевого опыта  он
еще не имел  и может потому во многих его действиях сквозила  неуверенность,
хотя растерянности он ни в чем не проявлял.
     Моим  заместителем  (а вернее  - опять, по-батурински -  дублером)  был
назначен состоявший на должности командира
     2-й стрелковой  роты  капитан  Слаутин Николай  Александрович.  Был  он
каким-то  коротеньким и  округлым как  бочонок или  двухпудовая  гиря,  хотя
толстым  его не назовешь.  Производил  впечатление,  будто  вообще  отлит из
чугуна,  особенно - его кулаки. Нрава крутого, немногословен и грубоват. При
случае, когда слов  уж очень не хватало, мог  дать волю  и матерщине и этим,
почти  пудовым  кулакам.  В формировании роты  участия принимал  мало,  хотя
всегда был  на  глазах. Я  понимал, что  и  в  форсировании  Одера  он  тоже
участвовать не будет, а  назначен лишь  для подмены меня в  случае выхода из
строя. А  в данном  случае таких  "выходов"  я видел  три: либо, быть тяжело
раненным, либо убитым, либо, что касается меня лично, не умеющего плавать, -
утонуть  в  этом  Одере.  Единственным моим желанием было, чтобы  Николаю не
пришлось дублировать меня.
     Командиром  взвода  ПТР  к  моей  роте  был  "прикомандирован"  старший
лейтенант  Кузьмин Георгий Емельянович. С ним  у нас в  роте  стало  аж  три
Георгия, и ее в шутку стали называть "трижды Георгиевской". Он  был всего на
один год старше меня, но выглядел значительно  старше, был, как говорят,  не
по годам серьезным, хотя не чужд был и шуток.
     У  меня  тогда  еще  не  было  определенности  в   том,  нужен  ли  при
форсировании такой  большой реки взвод сравнительно  тяжелого  оружия.  Ведь
противотанковое ружье  по расчету даже переносить должны были двое.  Но было
еще время подумать об этом.
     Заместителями командиров  взводов назначили,  как всегда, штрафников  -
бывших  боевых офицеров. Я, к сожалению, не помню их фамилий, за исключением
одного. Это был крупный грузин, обладающий какой-то обезоруживающей улыбкой,
имевший большой боевой опыт. Фамилию его  я почти запомнил,  или Гагуашвили,
или  Гогашвили.  Так  вот  он  говаривал,  что почти  все  четыре года воюет
непрерывно,  хотя трижды  побывал в  госпиталях (шутил он так:  когда "Гога"
лечится - воюет "Швили", когда "Швили" лечится - воюет "Гога").
     Помню   и   одного   из   командиров   отделений   -   бывшего  моряка,
капитан-лейтенанта по фамилии Редкий.  Назначили его командиром отделения за
энергичность  и,  казалось,  веселый нрав. Он постоянно  "травил"  анекдоты,
рассказывал о своих боевых  (и не  только боевых) приключениях,  в  которых,
казалось,   больше   допустимого  чувствовалось  и   хвастовства,   и   даже
неправдивости.  Но этому тогда я не  придал значения,  думая, что в  трудную
минуту его веселый нрав не подведет. К сожалению, это оказалось  не так.  Но
об этом позднее.
     Вскоре,  когда основной боевой расчет  роты  был завершен  и дальнейшее
поступление  пополнения  его уже  не  меняло,  к нам  в  роту прибыл пожилой
штрафник  по фамилии Путря. Был он страшно худым,  просто истощенным. Я даже
удивился,  что его по возрасту не списали в "гражданку", таким старым он мне
показался, хотя ему  еще  и  пятидесяти  не было.  В нашей  долгой беседе он
рассказал, что попал к нам после того, как несколько лет отсидел в тюрьме за
то,   что   будучи   начальником  отделения   одного   из  больших   военных
продовольственных складов под  Москвой в чине  техника-интенданта 2-го ранга
(были  до  1943 года такие  воинские  звания)  пошел  на  сокрытие  излишков
хозяйственного мыла,  а  комиссия, проверявшая склад,  обнаружила неучтенный
ящик, из  которого уже несколько кусков было пущено "в оборот" - обменяно на
хлеб для немалой семьи  этого Путри. Ну и получил он полагавшиеся за это  по
законам  военного времени  несколько  лет  тюремного  заключения.  Угрызения
совести за то, что почти всю войну провел  в тюремных камерах, заставили его
проситься на фронт. Как он мне говорил,  лучше погибнуть  на  фронте во  имя
Родины, чем  прослыть преступником, наживавшимся на солдатском добре. И вот,
наконец, заменили ему оставшийся срок пребыванием в штрафном батальоне.
     А   до  этого  у   меня  в  роте  уже  было  несколько  таких  "условно
освобожденных"   из  тюрем  и   лагерей.  Одного  из  них,  в  общем-то  еще
сравнительно молодого, не сильно исхудавшего  (был в лагере близок к кухне),
но  уже  давно  не державшего  в руках оружия, я пожалел и назначил  поваром
ротной походной кухни.  Меня тогда не смутили его руки, до локтей исписанные
темно-синими узорами татуировки,  и некоторые его тюремно-лагерные замашки и
жаргон. Он утверждал, что до  призыва в армию работал где-то на юге  поваром
ресторана  и что из обычных солдатских продуктов  сможет  готовить приличную
еду.
     Но вот появился Путря, с печальными, какими-то потухшими  глазами. Руки
его  тонкие,  как  птичьи  лапки, показались мне неспособными  удержать даже
легкий автомат, не говоря уже о пулемете или ПТР. И решил я его назначить на
кухню  вместо  того,  татуированного,  чтобы  не  подвергать  его жизнь  тем
опасностям, которые предстояли всем нам, да ко всему мне стало жаль его  еще
и потому, что он,  как  и я, не  умел плавать, а нам  предстояло форсировать
Одер. Надо  было видеть, сколько  затаенной радости вспыхнуло в его грустных
глазах, сколько  надежды  засветилось  в его  едва  сдерживаемой  счастливой
улыбке...
     А тот, с татуированными руками, когда я передал его во взвод  Чайки, не
сдержал озлобления, и я впервые услышал нечто вроде угрозы: "Ладно, капитан,
увидим, кого первая пуля догонит". Я никогда, вроде бы, не был самоуверенным
человеком. Однако отсутствие этого качества  не мешало мне в  нужную  минуту
быть решительным  и настойчивым.  И  эта его будто вскользь  брошенная фраза
только укрепила меня в правильности  решения. Когда делаешь дело, принимаешь
решения и несешь за них ответственность - тут не до сомнений. Это уже потом,
в таких случаях, когда дело  сделано, можешь анализировать: а мог бы сделать
лучше, решить правильнее, не "перетянул ли струну"?
     Вообще  основная  часть штрафников,  чувствуя  особенность  предстоящих
боевых  действий,  были  сосредоточенно-печальны, даже  несколько  подавлены
неизвестностью и  неотвратимой неизбежностью приближающейся  опасности в  то
время, когда столь  долго  длившаяся война  идет к концу. Это и естественно.
Все мы  знали,  что принесло нам  "вчера": многие  погибли,  но нам,  живым,
повезло. Но кто  знает, чем  обернется для нас  "завтра"? Да и мы, командиры
штрафников,  понимали, что с  этими людьми  нам  вместе идти, может быть, на
верную  смерть. И  штрафники,  конечно,  думали,  что их  будущее зависит  в
немалой степени от меня, от моего боевого командирского умения,  тогда как я
думал  почти наоборот:  моя жизнь зависит от того, как они  будут драться, с
какой долей умения и сознания  своей ответственности будут  выполнять боевые
задачи.  И  именно поэтому я уделял  большое  внимание тренировкам бойцов во
владении оружием, в их физической выносливости.
     Невеселые,  прямо скажем, мысли владели  всеми  нами,  собиравшимися  и
готовившимися к  этому  последнему  удару,  как многие  тогда  говорили,  "к
штрафному удару" по врагу...
     Среди штрафников  большим  усердием  в овладении  особенностями  боевых
действий пехоты отличался бывший капитан, летчик, тоже с необычной  фамилией
- Смешной. Это был высокий, спокойный, сравнительно молодой блондин. Я знал,
что   его  жена   служит  где-то  недалеко,  в  одном   из  крупных   штабов
офицером-шифровальщиком и что их двое детей остались  на попечении бабушки в
каком-то российском городке.
     Смешной попал в штрафбат за то, что он, командир авиаэскадрильи, боевой
летчик, имевший уже три ордена боевого Красного Знамени, перегоняя с группой
летчиков  по воздуху с  авиазавода на фронт новенькие истребители,  допустил
авиакатастрофу.  Один  из  его подчиненных,  то ли  решив испытать  в полете
машину в недозволенном режиме, то ли просто не справившись с  ней в воздухе,
разбил ее и погиб сам. Вот комэск и загремел в штрафбат.
     В   те  предельно  напряженные  дни  постигал  Смешной  пехотную  науку
старательно, тренируясь в перебежках и переползаниях до изнеможения,  как он
сам  говорил, "до тупой боли  в  натруженных плечах и гудящих ногах". Был он
сколько  настойчив,  столько  и   терпелив.  Стремился  все   познать,   все
испробовать.  Будучи  во  взводе  автоматчиков, научился  метко  стрелять из
противотанкового ружья, из пулемета. До всего ему было дело. Все, считал он,
в бою  может пригодиться. Он сумел даже освоить меткую стрельбу из трофейных
"фаустпатронов" (или, как их  стали называть, "панцер-фауст")  по сгоревшему
немецкому танку. Казалось, он трудился круглые сутки.
     Его жена, тоже капитан, совершенно неожиданно появилась как-то у нас  в
батальоне.   После  встречи  с  мужем  она,   сохраняя,  видимо,  с   трудом
напряженно-спокойное выражение лица, мягким  грудным голосом попросила  меня
об одном: если  муж будет ранен - помочь ему выжить. Надолго остались в моей
памяти  впе