о  занятом  нами  месте  наверняка хорошо  были
топографически привязаны к их артиллерии, а может, уже и хорошо пристреляны.
Хотя нас они пока не беспокоили.
     И  вот в  этой относительной тишине мы услышали цокот копыт, а потом  и
увидели летящие к нам во весь опор, как чапаевские тачанки, походные кухни с
дымящимися трубами!
     Это был долгожданный завтрак, видимо уже  совмещенный с обедом (а может
быть,  и ужином), доставленный нам старшиной  Яковом Лазаренко, правой рукой
нашего начпрода. День уже разгорелся и как-то незаметно перевалил  далеко за
половину.
     Не   прерывая   работ   по   укреплению   своей   обороны,   пообедали,
предварительно осушив свои  кружки с горячительной  влагой. Наполняли  их из
стандартных поллитровок, выдаваемых нам из расчета одна на 5 человек.
     Я так часто и подробно  останавливаюсь  на проблеме  горячего питания в
бою  потому,  что  это  не менее  важный  вид  обеспечения,  чем  пополнение
боеприпасами. И то, и  другое  на войне переоценить  нельзя,  как  нельзя  и
недооценивать. Если  наличие боеприпасов говорит, так сказать, о технической
боеспособности воина,  то  от  того,  сыт  ли  он,  зависит его  моральное и
физическое состояние, а от него - и боевой дух, самое важное для победы.
     В тот день мы вроде  бы  уже привыкли к тому, что в  течение нескольких
часов  не было  слышно  стрельбы,  не  рвались  мины  и  снаряды, смолк  гул
самолетов над нами.  В основном завершились работы по укреплению обороны как
в каменных цоколях  и подвалах зданий,  так и в окопах  между  ними.  Как-то
вроде бы немного расслабились и стали чутко подремывать.
     И  вдруг  налетевший  шквал  артиллерийско-минометного  огня  мгновенно
развеял наши почти мирные настроения.
     Не успел  ротный доложить в штаб о случившемся,  как пропала телефонная
связь  со штабом  батальона.  Видимо,  во  время артобстрела  был  поврежден
провод. А телефонную  связь в звене "взвод-рота-батальон"  обычно устраивали
по однопроводной схеме. Схема эта заключалась в том, что тянули  от телефона
к телефону один  провод,  а вторым проводом была земля, в которую  от вторых
клемм телефонов втыкали штыри.  Слышимость была не ахти какой, но зато какая
экономия провода!
     А  тут  срочно  нужно было доложить  обстановку, которая  могла  каждую
минуту измениться. Валерий Семыкин сидел у рации
     и  пытался ее исправить. Устранить разрыв провода вызвался  штрафник из
моего  взвода. Я его приметил  еще во время  формирования.  Тогда  у нас уже
редко появлялись "окруженцы", но он был одним из них. Какой-то он всегда был
"пришибленный", неактивный, что называется, "себе на уме". Меня, в общем-то,
несколько  удивила  его решимость, но обрадовало  то, что человек,  наконец,
переборол  это  свое угнетенное состояние. И рад был  за этого  белоруса  по
фамилии Касперович.
     Однако прошло и 10,  и 20 минут - связь не действовала. А тут еще после
первого, довольно  продолжительного  артналета  противник через каждые  5 -7
минут давал короткие залпы по нашим позициям и ближайшим тылам.
     Капитан  Матвиенко,  ротный  наш  командир,  торопил  связистов  срочно
восстановить  линию.  И  тогда старший лейтенант Семыкин, помощник  начштаба
батальона,  бросив радиостанцию, в которую пытался  вдохнуть жизнь, выскочил
из укрытия и со словами "Пойду я!" скрылся в начинавших сгущаться сумерках.
     Еще несколько  слов  о  Семыкине.  Человек  он  впечатлительный,  легко
возбудимый, но  волевой, все эмоции подавлял  усилием воли, постоянно  держа
себя  в   крепкой  узде.  Внешне  он  казался  невозмутимым  почти  в  любых
обстоятельствах.
     Минут через 10 связист, постоянно и безуспешно, до хрипоты кричавший  в
телефонную трубку "Висла, Висла, я - Буг", вдруг заорал: "Есть связь!", хотя
немцы продолжали вести артобстрел наших позиций.
     Капитан вырвал  у него  трубку,  и после  некоторого  времени  внезапно
появившаяся  и пока неустойчивая  еще связь стабилизировалась. Ротный  успел
доложить обстановку, получить соответствующие указания или распоряжения, как
связь снова прервалась, правда ненадолго. Затем  она восстановилась, и минут
через 10-15 возвратился Валерий.
     Вот что он рассказал.
     Посланного несколько  ранее  штрафника он  не  нашел -  ни  живого,  ни
убитого. Обрыв он обнаружил, но второго  конца провода  долго не  мог найти.
Оказалось, что снаряд разорвался прямо на проводе, взрывом вырвало приличный
его кусок, а второй его конец отбросило далеко в сторону, метров на 50.
     Исползав "на брюхе" под артогнем противника порядочную площадь, Валерий
надеялся найти и  провод,  и,  может  быть, раненого штрафника. Вскоре нашел
конец оборванного провода, однако дотянуть его до обнаруженного места обрыва
не смог, даже изо всех сил натягивая оба конца.
     Тогда, понимая цену каждой секунды,  под очередным артналетом он зубами
зачистил  концы  провода,  вонзил их стальные  жилки себе в  ладони и  зажал
кулаками, таким образом превратив свое тело и свою кровь в недостающее звено
линии связи. Уже после войны,  читая литературу о войне,  я где-то  встретил
почти аналогичный случай, когда вот в такой же ситуации  связист восстановил
связь,  зажав  концы  провода  зубами,  так   и  погибнув.  Много   похожего
происходило на войне.
     И когда  Валерий почувствовал, что телефонный разговор завершен, достал
из кармана имевшийся у него всегда на всякий случай  моток провода, соединил
концы и даже на ощупь заизолировал сростки изолентой.
     А  когда  мы спросили  его, как же  он  узнал, что  телефонный разговор
завершен,  он  ответил,  что  по  импульсам  слабого   электрического  тока,
возникающего во время телефонного разговора.
     Вот так проявились здесь и храбрость, и высокий  профессионализм  моего
друга, офицера Валерия  Захаровича Семыкина. Тогда он был награжден  медалью
"За отвагу". Мы продолжаем дружить с ним вот уже почти 60 лет.
     А Касперович, оказывается, сбежал,  дезертировал с поля боя. Ошибся я в
нем.  Неопытным  был  еще,  доверчивым.  Мы  долго  считали  его  без  вести
пропавшим, но в  январе  1945 года, уже  после боев за  Варшаву,  его где-то
выловили и доставили в батальон. Но об этом позже.
     Короткие  артналеты  продолжались всю  ночь,  и  всю  ночь  мы  ожидали
контратаки,   на  которую  немец  решился  только  с  рассветом.  Начали  ее
гитлеровцы  по  классической для  них  схеме:  вначале  мощный артналет,  от
которого   почти   всех  нас   защитили   надежные   перекрытия   и  толстые
краснокирпичные  стены  каменных  подвалов. Да и  прямых  попаданий в  окопы
снарядов или мин на этот раз не случилось.
     За  время  немецкой  артподготовки их  танки  и  пехота  выдвинулись на
расстояние,  которое  позволяло им  вести  уже  прицельный  огонь  по  нашим
позициям.  А  это  значит, что и  мы  уже  могли  вести  такой же  огонь  по
наступающим. Однако командир  роты отдал приказ ответный  огонь не открывать
до  его  сигнала  ракетой  красного  дыма (были и такие сигнальные  ракеты).
Жутковато было видеть перед собой врага, подбиравшегося все ближе и ближе, и
сохранять огневое молчание, когда палец сам тянулся к спусковому крючку.
     Но вот  немецкая пехота, наступающая за  танками (а  танков  было  штук
5-6), выбежала из-за них и  пошла вперед. Это и был момент, которого "ждала"
ракета красного дыма. По  ее сигналу ожили все наши пулеметы, и  ручные -  в
составе взводов роты, и станковые - старшего лейтенанта Жоры Сергеева. Прямо
на наших  глазах  цепи  наступающих фрицев стали редеть.  По  приближавшимся
танкам, "пантерам" и  "тиграм" из пулеметов и ПТР огонь велся  в основном по
смотровым щелям. И  вот, когда водитель вырвавшегося  вперед  танка,  видимо
потеряв ориентировку из-за попадания пуль  в  смотровые щели, подставил борт
своей  машины под  выстрелы  бронебойщиков, эта  "пантера"  была  подбита  и
загорелась.  Фашисты  стали  выскакивать  из  нее. Тогда  старший  лейтенант
Сергеев,  крикнув своему  заместителю, высокому, крепкому,  единственному  в
этом наборе штрафников  бородачу со знаменитой фамилией Пушкин: "Прикрой!" -
выскочил с пистолетом и бросился к этой  группе. Как  уж получилось так, что
он отличил офицера в группе вроде бы одинаково одетых  в черные  комбинезоны
немецких танкистов, не  знаю, но,  сделав несколько выстрелов в находившихся
около него гитлеровцев, подскочил к этому  немцу, сбил его  с ног,  прижал к
земле и держал так, пока к Сергееву на помощь не подбежали несколько бойцов.
     В наступившем  переломе, когда  остальные  танки, пытаясь развернуться,
подставили борты  и  еще  один  из  них остановился  подбитым, а  оставшиеся
повернули назад, командир роты подал сигнал "в атаку".
     Поднявшиеся штрафники с какой-то особой яростью добивали оставшуюся, не
успевшую убежать  фрицевскую  пехоту.  А Жора  Сергеев и подбежавшие  к нему
бойцы  подняли  и  разоружили немца,  оказавшегося  гауптманом  (капитаном),
командиром танкового батальона. Ценный трофей добыл Сергеев! Пленного вскоре
отправили в штаб батальона под  конвоем бронебойщиков, подбивших танки и, по
нашему мнению, заслуживших тем самым досрочное освобождение и награды.
     И это была последняя серьезная  на этом фланге попытка фашистов вернуть
утраченные позиции. Больше  они на это  не  решались. А мы,  развивая успех,
преследовали отступающих  еще километра  два.  Захватили  позиции их второго
(или третьего?) эшелона обороны в населенном пункте близ  города Сероцк и на
этом  остановились. Несколько  менее  значительных  вылазок  фрицев,  видимо
прощупывавших нашу стойкость и готовность дальше вести бои, мы  отразили без
особого напряжения.
     Через два дня  нашу роту сменил какой-то  стрелковый батальон, командир
которого,  майор, уж очень дотошно выспрашивал нашего ротного  о контингенте
воинов роты и совсем немного  - о противнике.  Видимо,  этот батальон дальше
наступать не собирался. Это за него, выходит, сделали мы.
     Итак,  за эти  трое суток боевых  действий  задача,  поставленная нашей
роте, была  выполнена и быстро,  и, как  оказалось, с  небольшими для такого
результата  потерями. Мало того, что эту часть плацдарма мы восстановили, он
был еще  не  только  расширен  до прежних  размеров,  но  и углублен на  2-3
километра.
     Естественно, что  вывод роты  из  боя и  отвод ее в  тыл  был  расценен
штрафниками   как   признание   Командующим,  генералом   Батовым  смелости,
решительности, геройства  и  мужества этих  бывших офицеров, достойных того,
чтобы  без   ранений  быть  прощенными,  освобожденными,  а  может  быть,  и
представленными к наградам, как это  сделал в свое время  другой  командарм,
генерал  Горбатов, о чем в батальоне знали все,  и это его решение считалось
мерилом доброго,  справедливого отношения к людям,  где-то  оступившимся,  в
чем-то провинившимся.
     Когда проходили  знакомые каменные подвалы, теперь  уже  занятые  не то
каким-то штабом, не то  тылами  сменившей нас части, командир роты  приказал
сделать здесь  маленький привал-перекур. Я  и некоторые  офицеры  подошли  к
подбитым немецким танкам еще раз посмотреть на них вблизи.
     Меня удивило, что в некоторых местах броня была нарушена, но оказалось,
что разрушено  было и  откололось  только бетонное усиление  брони, довольно
толстое. Подумалось, что иссякает у Гитлера хваленая крупповская сталь, если
и здесь уже не настоящая,  а "эрзац-броня". Может, тогда я и не прав был. Но
это было только первое мое впечатление о хваленых "тиграх".
     Наш  капитан  снова  построил  роту,  поблагодарил  всех за  образцовое
выполнение  боевой задачи.  "А теперь  споем?"  - завершил он  свое  краткое
выступление. И тут оказалось, что молодой политрук лейтенант Мирный обладает
сильным и звонким голосом.
     С первого шага (это считалось добрым знаком) он запел популярную  тогда
у артиллеристов песню: "Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет
отчизна нас..."
     С каким воодушевлением пели  штрафники охрипшими  голосами эту и другие
песни всю дорогу до самого штаба батальона!
     Остановив  строй у  домика, где  разместился  комбат,  и подав  команду
"смирно", капитан пошел  докладывать.  Неожиданно  долго тянулись  минуты  в
ожидании выхода комбата Батурина.
     И  вот  он вышел. Невозмутимый, спокойный. А  за ним понуро шел ротный.
Какое-то странное предчувствие охватило, наверное, каждого.
     Не  подав  команды "вольно"  (а  может, и не  заметив, что  стояла рота
"смирно"), подполковник закатил довольно длинную речь, пересыпанную избитыми
лозунгами и казенными фразами. Смысл его  словоизвержения  заключался в том,
что он, комбат, от имени Родины благодарит всех за выполнение боевой задачи.
От командования 65-й Армии и именем Родины он призывает всех послужить верой
и правдой, не  пожалеть и в дальнейшем сил своих на благо своего  отечества,
выполнить новый приказ отчизны ради грядущей победы... и т. д.
     Ропот какой-то прокатился по шеренгам, бойцы зашевелились, хотя команды
"вольно" так и не последовало.
     Почувствовав  недовольство в строю, Батурин  стремительно завершил свою
речь  постановкой  задачи  от имени  Командарма  на расширение  еще  и части
правого  фланга плацдарма,  которое, дескать, нам  достанется  так  же легко
(здесь мне показалось, что в его словах  проскользнуло недовольство чем-то).
Знал бы он, как "легко" (а может, и знал уже?) выполним мы эту новую задачу.
     Понурые, вдруг вконец утратившие еще тлевшую надежду на  высокую оценку
их подвига,  штрафники без аппетита и без  обычных в это время шуток поедали
ужин, и даже боевые сто граммов не подняли упавшего настроения.
     Сразу же после ужина, без так необходимого, хотя бы на несколько часов,
отдыха, нам предстояло преодолеть ускоренным маршем километров 15, чтобы еще
до  рассвета занять  окопы в  назначенном участке обороны на  правом  фланге
плацдарма.
     Где шагом, где бегом, еще задолго до рассвета взмыленные, как загнанные
лошади, ввалились мы в  окопы, которые занимали подразделения, кажется 108-й
или  37-й стрелковых  дивизий, не  помню.  Уже после войны,  в воспоминаниях
генерала Батова "В боях и походах" прочел, как комдив 108-й дивизии говорил,
что  "бой на Наревском плацдарме  для частей нашей дивизии  за всю войну был
одним из самых жестоких". А значит, и для нас тоже.
     В дальнейшем,  изучая материалы, касающиеся боев на  этом  плацдарме, я
узнал, что в полосе, где нам приходилось сражаться, действовали 444-й, 407-й
и 539-й стрелковые полки, чьи подразделения "отдавали нам право" идти за них
первыми в атаку. А вот кто из них  сменял нас потом  на отвоеванных у немцев
позициях,  не помню, да и не знал, наверное, потому что рота наша фактически
и здесь действовала самостоятельно.
     Поскольку  в окопах мы появились еще задолго до рассвета, то и те, кого
мы сменяли, сразу же покинули траншеи, чтобы смену эту не заметил противник.
Единственное,  что мы успели узнать  у  сдавших  нам  оборону,  это то,  что
немецкие окопы  от  нас  не далее  150  метров, и что  днем  и  ночью  фрицы
совершают массированные  артналеты, а днем за  нашими охотятся и снайперы, и
пулеметчики, которых, по-видимому, там немало.
     Задачу  нам еще  не  определили,  хотя  мы  уже знали,  что  снова  нас
поставили не просто для усиления обороны.
     В течение  дня  мы  дополучили  боеприпасы, в том  числе  много  ручных
наступательных гранат РГ-42 и РГД-43  (кажется, так они назывались), которые
в отличие от оборонительных Ф-1 имели небольшой радиус убойной силы осколков
и предназначались
     в основном  для применения на ходу, значит,  как правило,  в  штурмовых
атаках.  На каждое  отделение  получили  по  одной  противотанковой  гранате
РПГ-40. Значит и здесь возможна встреча с танками.
     Хочу  обратить внимание читателя  на  то, что  наш  батальон  постоянно
пополнялся новым оружием в достаточном количестве.
     У нас  уже были еще  не широко применяемые в войсках новые автоматы ППШ
вместо  ППД.  Получили  мы  и  новые  противотанковые  ружья  ПТР-С  (т.  е.
Симоновские) с пятизарядным  магазином.  И  вообще  недостатка  в оружии  мы
никогда не испытывали. Об этом  я говорю потому,  что нередко в послевоенных
публикациях утверждалось, будто штрафников гнали в бой без оружия или давали
одну  винтовку  на  5-6  человек  и  каждый,  кто  хотел вооружиться,  желал
скорейшей гибели того, кому оружие досталось.
     В  армейских  штрафных  ротах, когда  их численность  превышала  иногда
тысячу человек,  как мне рассказывал уже через много  лет после войны офицер
Михайлов  Владимир   Григорьевич   (к  сожалению,  теперь   уже   покойный),
командовавший тогда такой ротой в 64-й армии, бывали случаи, когда просто не
успевали подвезти нужное  количество  оружия и тогда, если перед выполнением
срочно  поставленной  боевой  задачи не  оставалось времени на довооружение,
одним давали винтовки, а другим - штыки от них. Свидетельствую: это никак не
относилось   к  офицерским   штрафбатам.  Оружия,   в  том  числе  и  самого
современного, там всегда хватало.
     Бойцы наши немного успокоились, прошла острота обиды на нового комбата,
который не смог или не  захотел поставить вопрос перед генералом  Батовым  о
достойной оценке действий  штрафников  при выполнении предыдущей задачи. И в
первую очередь  - бронебойщиков, которых  новый  комбат  почему-то  не очень
жаловал, возвращая реляции ротного на их награждение и освобождение.
     Почему я так подробно останавливаюсь на  этом? Потому, что эта обида за
них до сих пор живет  в моей  памяти, хотя прошло уже  почти  60 лет  с того
времени.  И  потому, что  в предстоящих боевых действиях,  как  оказалось  в
итоге,  погибло  очень  много опытных  боевых  офицеров,  хотя  и  в  чем-то
проштрафившихся, но полностью осознавших вину  свою, какая бы она ни была, и
убедительно  доказавших  не  только  смертью  своей,  но  и  боевыми  делами
преданность Родине и верность присяге.
     Дальнейшие события  развивались  так, что в  течение этого дня нам даже
удалось урывками подремать. Кто умудрился сделать это сидя, кто даже лежа, в
так называемых подбрустверных нишах (вырытые вдоль окопа в нижних, ближе  ко
дну, стенках длинные норы без  верхнего  потолочного перекрытия). Отдыхать в
них можно было из-за малой высоты "потолка" только лежа.
     Те массированные артналеты, о которых нам говорили наши предшественники
по этой обороне, не заставили себя долго ждать. Видно,  у немцев здесь  было
много артиллерии, в  том  числе  и  шестиствольных  минометов, которые у нас
получили  прозвище "боровы",  наверное  из-за  того,  что звуки их выстрелов
чем-то напоминали  поросячий  визг. Их мины  с  высокой  навесной траектории
падали  в окопы  почти вертикально,  и взрывы их были  особенно  опасны  для
находящихся там. Поэтому те,  кого мы сменили, и вырыли эти  ниши для защиты
от осколков таких мин.
     Я уже говорил, что штрафники, часто рискуя своей жизнью, делали многое,
чтобы сохранить жизнь  своих командиров. И говорил уже, что  особой  любовью
всех в нашей роте  пользовался Ванюша Янин - старший  лейтенант, заместитель
командира роты, безумной храбрости офицер.
     Так вот,  чтобы во время артналетов  понадежнее  упрятать Ваню Янина от
мин  этих 6-ствольных "боровов", штрафники облюбовали для него одну из таких
подбрустверных ниш.  А  чтобы усилить надежность защиты, увеличили  эту нишу
так, чтобы кроме него поместилось еще хотя бы два человека для прикрытия. Во
время одного такого артналета опекающие его штрафники настояли, чтобы он лег
в   эту   нишу,  и  прикрыли  его,  улегшись  рядом.  Едва  успели  они  там
разместиться, как  какой-то  крупнокалиберный, тяжелый артиллерийский снаряд
разорвался рядом, земляной потолок рухнул и завалил спрятавшихся.
     Лежавший у края боец с помощью бросившихся на помощь товарищей  кое-как
выбрался из  этой  нечаянной  могилы, успели  откопать  едва  живого второго
бойца,  а  пока добрались до Янина  - он уже был мертв. Так погиб храбрейший
офицер, старший  лейтенант  Иван  Георгиевич Янин, не  получивший  ни одного
пулевого или осколочного ранения, не побывавший ни одного дня в лазарете или
медсанбате.
     Всех нас до боли потрясла его неожиданная  и  нелепая смерть. С великой
скорбью попрощались мы со своим боевым другом и отправили его тело в тыл для
достойного захоронения.
     Уже  под вечер к  нам  в окопы  пришел наш  НШ Филипп Киселев  и с  ним
начальник штаба какого-то  стрелкового  батальона в сопровождении нескольких
тоже незнакомых офицеров.
     Погоревал   Филипп  вместе  с  нами,  сказал,  что  Ваню  похоронили  с
почестями.
     А в своей поэме о штрафбате, написанной мною вскоре после Нарева, ему я
посвятил такие нехитрые строки:

     Янин Иван! Ты бессмертен, ты с нами,
     Хоть и погиб на земле нам чужой.
     Мы не забудем тебя. Мы оставим
     Место в сердцах для тебя, наш Герой.

     Через много лет  мне довелось  возглавлять военную кафедру Харьковского
автодорожного  института,  известного не только  в  СССР  своими скоростными
автомобилями ХАДИ.  Тогда в нем обучалось много  иностранцев, в том  числе и
поляков. Я  попросил  тех  из  них, кто  живет  в  районе  Пултуска-Сероцка,
попытаться разыскать во время их зимних каникул могилу Ивана Янина.
     В  то время поляки  еще  достойно оберегали  память  советских  воинов,
погибших  за освобождение  их  родины от фашистов. И  вот  вернувшиеся после
каникул студенты сообщили мне, что под Пултуском на памятных  плитах большой
братской могилы советских воинов они обнаружили  имя  "Ян Янин,  офицер".  У
меня не было сомнений, что это наш Ванюша.
     А тогда командир роты собрал всех офицеров  и доложил начальнику штаба,
что   намерен   назначить  своим  заместителем  вместо  погибшего   старшего
лейтенанта  Янина  меня, оставив одновременно и командиром взвода. Матвиенко
передал мне ракетницу и сумку с ракетами, которые раньше были Ванюши.
     Как-то  без особого  энтузиазма встретил я  это  решение. Потом Киселев
представил  нам  прибывших  с  ним  офицеров,  которые рассказали,  что  нам
предстоит  в ближайшее время  атаковать передний  край  немцев  и,  захватив
немецкие траншеи, удерживать их до подхода основных сил.
     Это было похоже на ту задачу,  которую  ставили  перед  нами, когда  мы
преодолевали по льду  реку Друть около Рогачева. Тогда  мы тоже должны  были
захватить вражеские траншеи  и обеспечить ввод  в бой других  войск.  Только
реки теперь перед нами не было.  Нарев был уже позади и преодолевать его нам
не требовалось. Нужно было не дать это сделать немцам.
     Войсковые  офицеры, уходя, пообещали,  что перед атакой придут саперы и
разминируют минное поле перед нами, если  оно там есть, и что  будет хорошая
артподготовка.
     Когда  я  довел  эти  сведения  до  своих  командиров отделений,  я  не
почувствовал, что они их как-то воодушевили. И, подстегивая свое собственное
настроение, приказал  им  бодрее довести эти  сведения  до  бойцов  и  потом
доложить мне о моральном состоянии штрафников, считая это одной из важнейших
слагаемых предстоящего успеха.
     ...Тревожно  было на душе,  как  будто какое-то  недоброе  предчувствие
глодало  сердце.  Приходили  и  дурные  мысли,  не  погибну  ли сам  в  этом
предстоящем бою. Старался  прогнать их и  сосредоточиться на  главном  - как
выполнить поставленную задачу.
     После  полуночи в окопы  действительно  пришла  группа  саперов,  чтобы
сделать проходы в минном  поле перед нашей  ротой. Меньше  чем через час они
вернулись, и их командир  сообщил,  что  перед нами мин вообще нет,  они  не
обнаружили никакого минного поля.
     Эта  весть  в мгновение  облетела  всех  и заметно  подбодрила  бойцов.
Прибывшим  к нам  полковым солдатам с  термосами,  доставившим очень  ранний
завтрак, пришлось  уйти,  не  опорожнив  их,  так как  почти  все отказались
принимать пищу перед атакой. Так уж у нас было заведено. А вот от боевых ста
граммов не отказался никто. И потому рассвета ждали уже в другом настроении.
Да и  у  меня  что-то отлегло от  сердца, будто и дышать  стало легче. Даже,
кажется, минут 20-25 вздремнул.
     Проснулся я от  того,  что стало светать  и фрицы снова  совершили свой
короткий артналет. Почти одновременно с  этим прибежал от  комроты связной с
криком: "Ротного  капитана  убило!" Я приказал этому связному  пробежать  по
окопам  и сообщить,  что ротой командую я, а моим  замом  назначаю командира
пулеметного взвода старшего лейтенанта Сергеева.
     И первое, что  мне  пришло в голову: сумею ли я  теперь командовать  не
только штрафниками,  но и  командирами взводов,  моими друзьями, товарищами.
Почему-то  мгновенно  вспомнилось,  как  с  нами,  юными   лейтенантиками  -
выпускниками  военного училища, напутственно  беседовал замкомроты,  уже  не
молодой  лейтенант  Паршин.  Мне тогда  крепко  запомнилось  его напутствие:
"Умейте  требовать  твердо,  справедливо  и  разумно.  Это  главное качество
настоящего командира. И помните: власть на дороге не валяется.  Если ее даже
только  на время обронил  командир  - ее тут же  поднимут  подчиненные". Мне
кажется, и тогда, перед атакой,  и потом, всю  мою долгую,  почти  40-летнюю
офицерскую службу, я неукоснительно следовал этому мудрому совету.
     И, не успел я  об этом подумать,  как вдруг заговорили наши гвардейские
"катюши"  и  наша  артиллерия!  Да  так  густо ложились разрывы снарядов  на
немецкие траншеи, что какая-то радостная волна захлестнула меня и на секунду
пришла  мысль,  что  недавнее  мое состояние  было не предчувствием  беды, а
какой-то слабостью духа, что ли. Стыдно стало за себя.
     Минут  через пятнадцать  артподготовка  завершилась  еще  одним  мощным
залпом гвардейских минометов.
     Над вражескими позициями вздымались  всполохи огня, фонтаны  взорванной
земли.  Во  всем  этом  бушующем  огненном вихре ничего другого  нельзя было
рассмотреть, хотя до этой  полосы дыма и огня было не более 150 метров.  Где
уж тут разглядеть "летящие куски человеческих тел", как к  50-летию Победы в
одной  из передач  российского телевидения "Моя война" фантазировал академик
Георгий Арбатов, бывший в годы войны начальником разведки дивизиона "катюш".
     Едва  только  начал чертить  небо  огненными трассами завершающий  залп
"катюшиных" ракет, как кто-то  за  нашими окопами,  упредив меня, крикнул "В
атаку!",  выпустив  серию  красных  ракет.  А  я еще  не успел даже зарядить
ракетницу. Выругав себя за медлительность, выпрыгнул из окопа.
     Первым перед окопами увидел я только что назначенного моим заместителем
командира  пулеметного взвода Сергеева. Почти  одновременно  с ним поднялась
вся  рота.  Я  это  видел хорошо,  так как  в еще  непривычной роли  ротного
командира  немного  задержался, чтобы убедиться, что сигнал атаки  воспринят
всеми.
     Но когда я бросился к  цепи атакующих, то,  пробежав метров 50 и  почти
догнав  их,  вдруг  увидел,  что у самых  ног бойцов взметаются  фонтаны  из
клочьев земли и люди падают. На моих глазах взрыв произошел под пулеметчиком
Пушкиным. Я видел  взлетевшее в  воздух колесо  его станкового пулемета и не
мог понять,  что  происходит.  Ведь минного поля нет, но  все похоже  на то,
будто люди подрываются на минах.
     И тут  подумалось, что это, наверное, прямые попадания  не  то ружейных
гранатометов  (вручную  гранату  так  далеко  не  бросить),  не  то  недавно
появившихся у  немцев фауст-патронов,  не то снарядов или мин  из неведомого
еще  нам  какого-то  высокоточного  оружия. Может,  из-за  этого  они  и  не
минировали свой передний край?
     От неожиданности на миг растерялся, но тут же с необыкновенной ясностью
сообразил, что по законам войны, утверждающим, что мина или снаряд на одно и
то  же место дважды никогда не падает, нужно перебегать через уже пораженные
места.  Бежал  и  видел,  что  бойцы пытаются,  страшно  матерясь,  пережать
порванные артерии и вены, перевязать окровавленные культи ног.
     Все, кому удалось невредимыми добежать до немецкой траншеи, ворвались в
нее,  добивая  в  рукопашной  еще  оставшихся  после такой  артподготовки  и
пытавшихся сопротивляться фрицев,  не оставляя  после  себя живыми никого из
них и  не останавливаясь  на этом рубеже.  Уже  значительно поредевшей цепью
бросились ко  второй  траншее. Уже исчез  страх, осталось только  стремление
победить.
     Наверное, артиллерия обработала хорошо не только передний край немецкой
обороны, но и ее тактическую глубину, так как и во второй траншее рукопашная
была  непродолжительной,  траншея была  просто  завалена трупами  фашистских
вояк.
     Впереди,  уже сравнительно далеко,  маячили фигуры отступающих  немцев.
Жора  Сергеев  еще  с одним  пулеметчиком  после каждой  перебежки  успевали
посылать вдогонку довольно меткие очереди.
     Видя, что уж очень мало  осталось от роты бойцов, добежавших до  второй
траншеи, я остановил всех и дал  сигнал собраться в более плотную группу. Из
офицеров  не было  взводного  Ивана  Карасева  и  командира взвода ПТР  Пети
Смирнова. Жора Сергеев, сидя рядом с пулеметом, перевязывал себе ногу.
     Невредимыми  оказались  я  и Федя  Усманов.  Будто судьба пожалела нас,
недавно только в  госпиталях почти залечивших  свои тяжелые ранения.  На мой
вопрос  Сергеев ответил, что  у него ничего  серьезного,  "просто царапина".
Бойцов осталось всего 15.
     А  из окопов  по  сигналу атаки  поднялось больше сотни! Почти 9 из  10
выбыли, а сколько из них погибло  - мы еще не знали! И основные потери  были
там, где фашисты, кажется, применили что-то новое.
     Уже было  пройдено километра полтора, непосредственно перед нами близко
противник  не  наблюдался. Я решил, что  мы можем кое-что  добавить к  этому
нашему успеху и подал команду "Вперед!".
     Третья немецкая траншея оказалась дальше, чем я предполагал,  и, пройдя
еще с  километр,  мы  встретили  сравнительно  редкий и  какой-то нестройный
огонь.
     Местность  здесь  была  тоже  неровная,  кочковатая,  местами  поросшая
невысоким кустарником, что позволяло нам короткими перебежками  продвигаться
вперед  к рубежу  атаки,  который я  назначил  на  линии  отдельно  стоящего
небольшого деревца.
     Когда нам удалось вскоре без потерь сосредоточиться на рубеже атаки, то
немцы,  наверное,  потеряв  из  виду  нас, замаскировавшихся  за  кустами  и
кочками, практически перестали стрелять. А может, они готовились к отражению
нашей предполагаемой атаки  и ждали  момента,  когда  мы  поднимемся во весь
рост.
     И  вдруг  за  нашими  спинами  (как  не часто на  войне,  к  сожалению,
оказывается это счастливое  "вдруг"!) загудели несколько  самолетов.  Летели
опять наши штурмовики -  "Илы".  Мне мгновенно пришла мысль  о целеуказании,
чему нас настойчиво обучали в военном училище.  И поскольку теперь ракетницу
я держал  все время  заряженной,  а сумка с  ракетами была у моего ординарца
рядом со  мной, я, не  теряя ни секунды,  выпустил несколько ракет в сторону
немцев. Летчики,  молодцы, сигнал поняли  правильно,  и сразу же  реактивные
снаряды  будто воткнулись  в немецкие позиции  и  разорвались  там.  Да  еще
вдобавок к этому наши авиаторы угостили фрицев хорошими порциями очередей из
крупнокалиберных пулеметов.
     Это был удобный  момент  поднять весьма немногочисленные остатки роты в
атаку,  пока   гитлеровцы   еще  не   успели   опомниться  от  налета  наших
краснозвездных соколов.  И эти 50-60 метров до позиции немцев мы  преодолели
быстро, забросали гранатами окопы и ворвались в них, добивая оставшихся.
     Пришлось моему автомату "поработать" и здесь. Рукопашной тут фактически
не  получилось,  так  как  добивали уже  почти не  сопротивлявшихся  фрицев,
захваченных  врасплох  и  даже   бросивших  оружие.   Не  до  жалости  было.
Оправданность  нашей  жестокости не раз подтверждалась и  в дальнейших боях.
Особенно  дорого  обошлась нам жалость к недобитым фрицам  при  форсировании
Одера и захвате плацдарма на его западном берегу. Но об этом ниже.
     Вскочив в немецкий окоп, я приказал срочно готовить захваченную траншею
к отражению возможных  контратак. И только сейчас увидел,  что вслед за нами
два  связиста-штрафника тянут телефонную линию. В душе  горячо  поблагодарил
начальника связи батальона старшего лейтенанта Павла Зорина  и,  конечно же,
умницу Валерия  Семыкина, без которого ни  одно доброе дело в области связи,
наверное, у нас в батальоне не делалось.
     Вскоре  я уже докладывал замкомбату подполковнику  Алексею  Филатову (у
нас было  два замкомбата,  оба подполковники  и  оба Филатовы,  только  один
Алексей,  другой Михаил). Сообщил,  где нахожусь и в  каком  составе.  Кроме
нескольких автоматов  у меня было  два  станковых  пулемета, одно  ПТР,  два
ручных пулемета. Патронов же почти не оставалось. Подобрали на всякий случай
немецкие "шмайссеры"  (автоматы)  со снаряженными магазинами и два  пулемета
"МГ". Пересчитали гранаты  - тоже не густо: две противотанковые, да штук  10
ручных. Трудновато будет, если немец опять полезет в контратаку.
     Филатов  сказал  мне,  что мы,  оказывается,  уже заняли  траншеи  2-го
эшелона батальонного  района  обороны  противника, и  поздравил  нас с таким
успехом.  Обрадовал   тем,  что  скоро  подоспеет   подкрепление,  но  нужно
продержаться часа 2-3.
     Сообщил он и  другую радостную весть:  наш ротный,  капитан  Матвиенко,
оказывается, не погиб,  как  мы считали,  а только контужен и  легко  ранен,
никуда эвакуироваться не захотел и  находится в батальонном лазарете. Но мне
приказано оставаться  в должности ротного, так как Матвиенко  выдвигается на
должность  замкомбата  вместо  Михаила  Филатова,  который  уходит на  более
высокую должность в войска. А я официально назначаюсь на должность командира
теперь  уже  не  стрелковой, а  автоматной  роты.  (Впоследствии  она  стала
именоваться ротой автоматчиков.)
     Едва  успели  мы переговорить, как наблюдатели  доложили, что  в  нашем
направлении  со  стороны противника  движутся  два танка и за  ними  -  цепи
пехоты.  Ах,  как нам  могут  пригодиться две противотанковые гранаты,  если
сумеем их эффективно применить! И хорошо, что танков не больше, чем гранат.
     Мы занимали теперь совсем небольшой участок траншеи. Где-то вдали слева
шел  бой,  наверное сосед  тоже наступал  или отстреливался.  Но  связи  или
контакта  с ним не было.  Справа вообще фланг  был открыт.  Всегда  открытые
фланги  любого  масштаба считались  очень  опасными,  а  в этой ситуации - и
подавно.  Главное теперь было не дать противнику  обойти нас. Заметив группу
до взвода фашистов  с двумя танками, все и без всяких команд поняли, что нам
здесь  предстоит:  ведь  боевой командирский опыт был  почти  у  всех  наших
штрафников, бывших офицеров, а ныне рядовых.
     Обе  противотанковые гранаты  приказал  принести  ко мне, оставил около
себя и более  или менее крепкого рослого штрафника  в роли гранатометчика. А
расчет ПТР возглавлял тот самый "Буслаев", который в бою на левом фланге как
дубиной колошматил немцев  своим "ружьишком". Остальные бойцы из  взвода ПТР
Петра Смирнова, как и он сам, остались на том месте, где  так необычно метко
били немцы по нашим атакующим из какого-то еще неведомого мне нового оружия.
Да и младший лейтенант Карасев, видимо, остался там же.
     К счастью, как  выяснилось  потом, эти наши офицеры не погибли, а  были
только ранены и вскоре, через месяц-другой, вернулись в батальон.
     Несмотря на  напряженную,  опасную  обстановку,  складывающуюся  у  нас
теперь, мысли  лихорадочно искали  причины  колоссальных потерь  там,  перед
первой немецкой траншеей. И  все более  в  них проскальзывало предположение,
что ужасная  картина эта уж очень похожа на  обыкновенные подрывы  на минном
поле. Свежо еще было впечатление от собственного печального  опыта. Гнал эти
мысли, как самые невероятные: ведь саперы сказали, что мин вообще не было...
     Так  до конца войны меня и мучили сомнения, нет ли  моей вины  в том? И
вот  полгода  спустя  комбат  (уже  к  тому  времени полковник)  Батурин  на
батальонном празднике под  Берлином  9 мая 1945  года в  честь  долгожданной
Победы  открыл  мне  эту  тайну. Он  сказал  мне "по секрету", что тогда  по
приказу генерала Батова (а я не без оснований подумал, что уж точно и с его,
Батурина,  согласия) нашу роту сознательно, преднамеренно  пустили на минное
поле. "Оправданием" этого комбат считал то, что  оно немцами было  "засеяно"
минами с "неизвлекаемыми"  взрывателями. Не очень в  это верилось. Признавал
же генерал Батов  в своих  воспоминаниях,  что его войска несли там  большие
потери. Вот, наверное, чтобы  их меньше увеличивать,  принял  Павел Иванович
такое решение.
     А Батурину  нашему, видимо,  хотелось получить хотя  бы первый орден за
войну, пусть  и  таким простейшим  путем. Конечно  же,  такое  решение  было
принято  не  по  неопытности  или  глупости  (в  глупость  людей,  достигших
какого-то  положения, я  не  верю,  а скорее,  верю  в  их непорядочность  и
подлость).  Просто  получилось,  что  задача  разминирования  и  обеспечения
наступления  войск  армии Батова была решена таким способом: пустить на мины
штрафников, невзирая на то, что погибнут ценные для фронта офицерские кадры,
которые завтра могли бы усилить своим боевым  опытом части  и  подразделения
той же 65-й Армии.
     Наверное, в отличие от Рокоссовского и Горбатова, бережно  относившихся
к офицерам,  попавшим под  жесткую руку военных трибуналов,  Павел  Иванович
Батов был из другого круга  полководцев. После войны я  много читал об  этом
генерале и еще вернусь к его характеристике.
     А  тогда мысли  эти  только  отвлекали  меня от  организации  отражения
контратаки врага.
     Когда  стало ясно, что один танк движется прямо в мою сторону, а другой
несколько  левее,   я  оставил   одну  гранату  себе,   а  с  другой  послал
гранатометчика на свой левый фланг.
     Невдалеке от меня был довольно глубокий ход сообщения в сторону немцев.
Передал  приказ  расчету бронебойщиков  следить  за  обоими танками  и, если
кому-то из нас удастся подбить танк, то огонь вести по нему, добивать его из
ПТР, не упуская из внимания и другой танк.
     Видимо, по шаблону немецкой тактики, примерно за 50-60 метров не доходя
до нас,  сопровождавшая  танки пехота  вырвалась  перед  ними и тут  первыми
заговорили  пулеметы  Сергеева.  Да  и   автоматчики  короткими  прицельными
очередями  стали  косить  контратакующих. Пехота залегла, а  танки,  добавив
скорости, пошли на окопы.
     Ход сообщения,  по которому я  выдвинулся  метров  на  15-20  вперед  и
затаился  там, оказался  на очень выгодной позиции:  сбоку, метрах  в 10  от
надвигавшегося бронированного чудовища.
     Наверное,  заметив в  окопе наших бойцов,  танк замедлил  ход, повернул
орудие влево и стал "прощупывать"  окоп,  с каждым выстрелом посылая  снаряд
правее,  все ближе  к тому ходу сообщения, в котором, заняв удобную позицию,
притаился я. Вот тут мне и удалось метко швырнуть гранату прямо в  гусеницу.
Водитель танка, наверное, почувствовал, что его машину заносит  вправо, и на
остатках поврежденной гусеницы резко попытался вывернуть танк влево. И опять
мне повезло, как часто везло  на  войне. Танк  подставил правый борт и корму
под   прицел  наших  бронебойщиков.  Они   не  замедлили  послать  несколько
бронебойных и зажигательных пуль в эту "пантеру", и она загорелась!
     Экипаж  танка,  открыв  люки,  стал  выбираться  оттуда,  но  сраженные
свинцовым роем, в котором были и пули из  моего автомата, немецкие  танкисты
повисли в люках, не успев вылезти, и закупорили их собой. Оставшиеся в танке
попытались воспользоваться  нижними  люками, но и там их ждала та же участь.
Примерно  та же судьба  досталась  и второму бронированному монстру. И я был
рад, что  мой штрафник-гранатометчик,  да и  бронебойщики за подбитые  танки
будут  награждены  орденами Отечественной войны и полностью реабилитированы,
даже если не будут ранены.
     И тут  же, словно молния, вспыхнула мысль о том, что я ведь тоже подбил
танк и мне  также  полагается такой  орден! Вот и придет конец моему тайному
позору перед близкими мне людьми за фотографию с чужим орденом.
     Между тем оставшиеся в живых фрицы (а их  осталось немного) ползком, не
поднимаясь, отступали назад. Я приказал больше без нужды не стрелять, беречь
патроны на случай, если фрицы еще раз полезут. Пусть уползают.
     Смысл этого  моего приказа "не стрелять", видимо,  не  сразу  дошел  до
исполнителей.  В горячке  боя еще  некоторое время короткие очереди догоняли
уползавших  немцев,  и  они,  словно  прибитые   к  земле  этими  очередями,
оставались неподвижно лежать.
     Связь  по-прежнему  работала,  и, добравшись  до телефона, я доложил об
отбитой  контратаке и  о  двух горящих  танках.  В ответ  получил ободряющее
известие  от  начштаба  Киселева,  что к  нам на  поддержку  уже  направлены
необходимые подразделения. Вот только успеют ли, если  гитлеровцы предпримут
еще одну контратаку?
     Вызвал к себе гранатометчика и обоих бронебойщиков, к  счастью даже  не
раненных, написал  боевое донесение  о случившемся и об  их подвиге и  решил
отправить героев в штаб  батальона, как заслуживших наград и искупивших свою
вину  отвагой  в  честном  бою. И приятно  был  удивлен тем,  что  все  трое
отказались  покинуть поле боя. А великан-пэтээровец даже с  какой-то  обидой
сказал:
     "А кому я ружьишко-то свое оставлю?.."
     Когда подошло подкрепление, а вернее, пришла смена нам на этой позиции,
общая  радость  захлестнула  всех.  Ведь еще не проливших  кровь  оставалось
совсем немного, и,  право  же,  все они достойны были, как  считали я и  мои
офицеры, не  только  полной  реабилитации  за  свою  стойкость  и  мужество,
проявленные в боях, но и наград.
     Вместе  с заменяющим нас подразделением прибыл к  нам лейтенант Мирный,
который участвовал с нами в  боях на левом фланге  плацдарма и  к которому у
всех нас  возникло чувство уважения, как к парню не трусливого десятка. Свою
политработу он видел прежде всего в личном примере в бою, а не в пустословии
вне боевой обстановки.
     Однако  и  здесь   всеобщая  радость  наша  оказалась  преждевременной.
Настроение  у  политрука  было  подавленное.  Он понимал, что  принес плохую
весть,  передавая письменный  приказ комбата Батурина  о том, что  мы должны
уступить завоеванные позиции сменявшему  нас  стрелковому батальону,  а сами
переместиться на правый  фланг этого батальона и там занять оборону.  Из боя
нас снова не выводили.
     Да,  конечно,  батальону   численностью  более  200  человек  оборонять
участок, который захватили всего-навсего менее 20 бойцов  штрафбата, да  еще
отбили здесь вражескую контратаку превосходящих  сил противника  с  танками,
безусловно,  будет  легче. Обидно было отдавать  завоеванное  такой  большой
кровью, такими жертвами...
     Но приказ есть приказ. Майор, командир сменявшего нас батальона, указал
мне  на карте и показал на местности участок, который мы должны были занять.
И  в его  тоне, в его отношении  к нам я почувствовал не только что-то вроде
угрызений  совести за чью-то вину перед  нами, но и уважение  к  нам и нашим
боевым действиям.
     Из его  слов я понял, что оборона будет длительной. Вот тогда мне стало
понятно,  да  и штрафники  это поняли,  что наш Командарм  генерал Батов  не
выпустит отсюда ни одного штрафника, который не искупит вину свою кровью или
жизнью. А  в обороне пришлось нам стоять больше месяца, принимать там  новое
пополнение,  терять  своих  боевых товарищей,  в  том числе и тех,  кого  мы
считали заслужившими освобождение. Но  так считали  мы, а вот  и  Батурин, и
Батов, как оказалось, были другого мнения.
     Вскоре,  уже  на новом участке  обороны, командир взвода  Федя  Усманов
принес мне листок бумаги, на котором были такие стихи:

     Нас с Батуриным-комбатом
     взял к себе на Нарев Батов.
     Ну, а это не Горбатов,
     не жалел бойцов штрафбата.
     Для него штрафник - портянка.
     Он только тех освобождал,
     кто ранен, кто погиб под танком,
     а остальных на гибель гнал!!

     После  войны  авторы  некоторых  публикаций  стремились  показать,  что
штрафники  заранее  были обречены быть смертниками,  что  штрафбаты,  как  и
армейские штрафные роты, были подразделениями, обреченными на гибель. Да, за
все то время, что мне довелось прожить в штрафном батальоне, этот  наревский
период был почти  единственным, который  мог бы подтвердить эти суждения.  И
сами штрафники вправе были думать так же.
     Не  мне  судить  о полководческих и  других  талантах  генерала Батова,
поэтому приведу суждения крупных военных авторитетов.
     В уже упоминавшейся мною книге маршал  К. К. Рокоссовский пишет, что  в
декабре 1943 г. П. И. Батов, сосредоточив все  усилия на своем левом фланге,
<i>"...недоглядел, что враг подтянул крупные силы против  правого фланга армии,</i>
<b><i>хотя мы  его  об этом предупреждали</i></b> <i>(выделено мною.  - А.  П.).  Спохватился
командарм, когда  гитлеровцы смяли часть правого фланга и начали  выходить в
тыл основной группировки войск армии...</i>
     <i>Увлечение командарма легким продвижением войск</i> <b><i>без достаточной разведки
и  игнорирование  предупреждений  штаба фронта</i></b>  <i>(выделено мною. -  А. П.)  о
нависшей опасности  обошлось дорого: мы  потеряли значительную территорию на
очень  важном  для  нас направлении..."</i> Как  надо  полагать, и неоправданных
людских потерь там было немало.
     Вот что писал в своей  книге "Воспоминания и размышления" маршал Победы
Г. К. Жуков: <i>"Если разведка не сумела дать  правильные сведения или если при
их  анализе  допущены  погрешности,  то  и  решения   всех  командно-штабных
инстанций неминуемо пойдут по ложному направлению".</i>
     Еще  одна большая  цитата,  которую  я  напомню  читателю.  Эти  мнения
авторитетнейшего   полководца    Великой   Отечественной    войны    маршала
Рокоссовского  хотя  бы  частично раскрывают  сложный  характер  командарма.
Вспоминая о  действиях армии Батова в  наступательной операции "Багратион" в
августе 1944 года, в той же книге маршал писал:
     <i>65-я  Армия, не  встречая  в Беловежской Пуще особого сопротивления  со
стороны противника, вырвалась вперед и  тут попала в неприятную  историю.</i> <b><i>Не
обеспечив фланги</i></b><i>, армия была атакована с двух  сторон  частями двух немецких
танковых  дивизий.  Они врезались  в центр армии,</i>  <b><i>разъединили ее войска  на
несколько групп, лишив Командующего на некоторое  время связи с большинством
соединений и управления ими</i></b> <i>(выделено мною. -
     А.  П.).  Командование фронта послало  на выручку стрелковый  корпус  и
танковую бригаду. Положение было  восстановлено. Но Павлу Ивановичу пришлось
пережить тяжелые минуты</i>.
     А  вот  что  об этом случае  сообщил  в  своей  книге  "...<b>специального
назначения</b>" маршал инженерных войск В. К. Харченко:
     <i>Утром   23  июля   частям  танковой  дивизии   СС  "Викинг"...  удалось
соединиться  с  4-й фашистской танковой  дивизией... Несколько дивизий  65-й
армии оказались  в  трудном  положении...  Вскоре к  Батову  для организации
ответного удара  прибыл Заместитель  Верховного Главнокомандующего... Г.  К.
Жуков и Командующий фронтом...  К.  К. Рокоссовский.  Срочно были  подтянуты
резервы.  Уже  к  исходу  24 июля гитлеровцы  были  разгромлены  и положение
восстановлено.</i>
     Я,  наверное,  несколько тенденциозен в  выборе цитат из  книги маршала
Рокоссовского.  Там   много   раз   отмечаются   и   положительные  качества
Командарма-65. Но так заметно подчеркиваются слабые места Батова: отсутствие
надлежащей    разведки,   недостаточное   внимание   флангам   и   некоторая
самоуверенность, приводящая к большим, и чаще всего неоправданным, потерям.
     Даже  как-то  странно:  ведь  боевой  опыт  у  генерала,  дважды  Героя
Советского Союза, огромный. Он воевал в Испании, участвовал в финской войне.
Но не менее  странно  и  то,  что всю Отечественную  Павел  Иванович  прошел
командующим одной и той же армией и  ни разу не был повышен в должности. Это
что-то значит? Да и армия не стала ни гвардейской, ни ударной...
     А вот  цитата из книги  самого генерала Батова (<b>"В боях и  походах".</b> С.
453-454) о событиях на Наревском плацдарме:
     <i>4  октября...  враг внезапно  перешел  в  наступление... Почему  немцам
удалась  внезапность?  Танковая группировка  врага  в  составе  трех дивизий
нанесла удар из глубины...</i> <b><i>Налицо был просчет нашей разведки.</i></b> <i>Немецкие танки
широким  фронтом вышли на  наши заминированные  участки.  Но... ни  один  не
подорвался.  Оказывается,</i>   <b><i>саперы  противника  обезвредили  мины.  И  этого
разведка не обнаружила...</i></b> <i>(выделено мною. - А. П.).</i>
     Это в который раз на те же самые грабли? Сколько же людей погибло из-за
просчетов разведки, кто это подсчитывал?!
     Ну, а слова, приведенные выше в цитате из книги Батова о том, что <b>немцы
сумели  обезвредить  мины</b>,  заставляют  меня задуматься  еще  раз: почему же
саперы   армии  Батова  не   сумели  обезвредить  мины  на   участке  нашего
наступления? И не противотанковые, а противопехотные? Или эту идею подсказал
впервые оказавшийся вблизи боевой обстановки наш новый комбат Батурин?
     А может быть,  гибель какой-то сотни штрафников - мелочь по сравнению с
жертвами плохой разведки 65-й Армии?
     Мне снова захотелось обратиться к  воспоминаниям Александра Васильевича
Горбатова,  где он рассказывает, как в  операции "Багратион"  в  ночь  перед
наступлением <i>"под шум и  грохот</i> <b><i>бомбежки  наши труженики  - саперы проделали
сотни проходов  в минных  полях</i></b>  <i>и проволочных  заграждениях  для  пехоты...</i>
<b><i>работая в непосредственной близости от противника, зачастую под пулеметным и
оружейным огнем</i></b><i>".</i>
     Ну, а  если в нашем случае мины  были действительно неизвлекаемыми,  то
почему  бы  не  пустить на них прямо во время артподготовки танки-тральщики,
которые за считанные минуты справились бы с этими проходами?
     Как показалось тогда мне, офицеру всего-навсего ротного масштаба, и как
кажется  теперь,  спустя много лет, такое простое  решение могло бы прийти в
голову и комбату, и тем более командарму. Но почему-то не пришло...
     Наверное,  заслуженно ни Батурин, ни Батов не удостоились  того,  чтобы
штрафники между особой  называли их "батя", как Осипова, хотя  фамилии обоих
начинались со слога "бат", созвучного с этим теплым словом "батя".
     Вот  еще  один документ.  У  меня в  руках  большая  статья  известного
журналиста  Эдуарда  Поляновского  "Солдат  Победы  Жуков",   опубликованная
накануне  50-летия Победы 11 апреля 1995 года в "Известиях". Речь в ней идет
не об известном  всему миру  маршале,  а о  безвестном солдате  с  такой  же
фамилией. Упоминается  в этой статье и имя  Павла Ивановича Батова.  И вот в
связи с чем.
     В  1946  году  некто  полковник  Житник,  начальник  штаба  соединения,
входящего  в  подчинение П.  И.  Батова,  с которым Житник был давно  знаком
лично, составляет "оправдательные документы" на вывоз из Германии  непомерно
большого  количества   личных  вещей  и  заверяет  их  печатью   и  подписью
"Генерал-майор Житник",  т.е. своей фамилией,  но с липовым званием. Мнимого
генерала пограничники разоблачают, и  дело  передают в прокуратуру.  Запахло
трибуналом.
     Спасает жулика Батов. Вот его резолюция: <i>"Полковника Житника оставить в
кадрах Красной Армии. Направить в Академию им. Ворошилова в первую очередь"</i>.
Ничего себе! Вместо трибунала - в самую престижную академию! Такую бы заботу
во спасение штрафников  - офицеров  и своих  солдат в бою! Сколько бы жизней
было спасено тогда!
     Этому протеже Батова  в декабре 1952 г. Командующий Белорусским военным
округом  Маршал  Советского   Союза  С.  К.   Тимошенко   дает  убийственную
характеристику: <i>"Ведет себя, как  опереточный артист. Очень легкомысленный и
высокомерный.  Наглый  врун.  Доверять  важные  дела  нельзя.  Должности  не
соответ-
     ствует"</i>.
     Полковника Житника увольняют в  запас за дискредитацию звания  офицера.
Тогда генерал Батов уже  отошел  от руководящих постов в Вооруженных Силах и
не  в силах  был  противостоять маршалу  Тимошенко. Павел  Иванович к  этому
времени  возглавлял  Советский  Комитет ветеранов войны.  И  не один  раз  в
скандальных ситуациях прибегал к  помощи безотказного генерала офицер запаса
Житник, пишет далее Поляновский.
     Ну   почему   высокопоставленный   генерал   так  благоволит  к   этому
недостойному  офицеру?  Почему  проходимцы (так характеризует  Житника автор
статьи) находят поддержку у некоторых высоких начальников? Какие качества их
сближают?..
     Вот такие факты тревожили и тревожат до сих пор не только, думаю, меня.
Но все это стало  мне известно значительно позднее тех  тяжелых дней и ночей
на Наревском плацдарме.
     А тогда было не до оценки действий старших начальников. Во время  войны
ни солдат, ни офицер не имеют права на  сомнения в действиях начальников, на
своего  рода оппозицию. Любая оппозиция в это время может расцениваться  как
преступление,  как  измена.  Примеры  такой  оценки  действий своих  прежних
начальников  некоторыми штрафниками  были и в нашем батальоне.  И оправдания
таким  фактам не было  тогда никакого. Вот и держал поэтому я подобные мысли
свои при себе. Поэтому и посоветовал Феде Усманову не распространяться о тех
стихах, которые сочинил о Батурине и Батове кто-то из штрафников и не искать
их автора.
     В те  тревожные дни октября 1944  г. нужно было сосредоточить  внимание
прежде всего  на переустройстве немецких окопов, приспособив их для надежной
обороны в  противоположном  направлении,  то есть  против  немцев. А  это  и
перенос  брустверов,  и   переделка  пулеметных  гнезд,  ниш  для  гранат  и
боеприпасов,  и  создание новых ходов сообщения, и  многое  другое. В общем,
работы - непочатый край.
     Вскоре к нам протянули  телефонную связь. Это снова позаботился старший
лейтенант Валерий Семыкин, добровольно  опять оставшийся  с  нами в  окопах.
Ведь по своей должности он мог бы находиться в штабе бо@льшую часть времени,
а он рвался к нам в окопы!
     Остановлюсь еще на одной подробности. В каждом  ходе сообщений метрах в
20-30 от основного окопа отрывали простейшие, не очень глубокие ямы (хотя бы
по одной на отделение) для отправления  естественных надобностей. По мере их
заполнения они засыпались землей и вместо них отрывались новые.
     Уже  близился  конец  октября,   ночи   стали  холодными,  даже  иногда
морозными,  по  утрам  долго  держался   на  уже  высохшей  траве  и  грунте
серебристый  иней.  На  нашем   участке  оказалась  простенькая,  неглубокая
земляночка с легким перекрытием. Ее обнаружил мой ординарец, и я разместился
в  ней  с  ним  и  своим ротным  писарем.  Кстати, это  был не  штрафник,  а
положенный  по штату солдат по фамилии  Мамкин,  обладавший каллиграфическим
почерком и умением спонтанно сочинять или презабавные, или страшные истории.
В атаки он не ходил, оставался с  ротными документами. Потом и одного своего
бывшего  замкомвзвода,  с  которым особенно  сдружился, перетащил сюда.  Как
говорят, "в тесноте, да не в обиде". Моему  заму Жоре  Сергееву бойцы отрыли
другое  укрытие,  так  как  ротный  командир  и его заместитель должны  были
размещаться поодаль, чтобы не погибнуть одновременно.
     Рота моя теперь была  по численности меньше взвода, а во взводах  -  по
8-10 человек, и тот участок, что нам выделили для обороны, казался непомерно
большим. Но вскоре стало  поступать пополнение. Через день-два к нам привели
человек 10 новеньких. Казалось, это неплохо  для организации более  надежной
обороны, но расстроило то, что в этом  пополнении оказался один бронебойщик,
которого  я представил к  досрочному  освобождению и  к  награде за подбитые
танки.  Это наш новый  комбат проявил "бдительность". Он и  особист  дотошно
выпытывали,  кто  стрелял по  танкам, а  кто  только заряжал магазин  ПТР. И
решив, что подбить танк мог только один, посчитали мое представление другого
к  награде  и  освобождению необоснованным. Обидно было штрафнику,  но и мне
тоже.  Стыдно стало и за  то, что  так  обнадежил  старательного  человека и
храброго  воина, и  за  то,  что  с  моим мнением,  мнением  командира роты,
руководившего  боем  и  непосредственно   участвовавшего  в  столкновении  с
противником, комбат не посчитался. Так  что начало моего  "взаимодействия" с
новым комбатом ничего хорошего не сулило...
     Активная  часть  боевых  действий  за  восстановление  утраченных  было
позиций  на  плацдарме  закончилась.  Как  отметил в своих мемуарах  генерал
Батов, <i>"плацдарм увеличился почти вдвое. Войска задачи выполнили... Началась
подготовка к новому наступлению".</i>
     А у  нас начались  оборонительные будни, совсем непохожие на  оборону в
Белоруссии.
     Валера  Семыкин  принес  нам  новую  таблицу  позывных  для  телефонных
переговоров,  где  мне  вместо обычного номера был  дан позывной  "Александр
Невский",  Жоре  - "Георгий  Саакадзе",  Феде  Усманову  -  "Салават Юлаев".
Необычно, но, как говорят, "мелочи, а приятно".
     О  том, что происходило с  нами и со  мной лично  здесь,  в обороне  на
Наревском плацдарме, я расскажу в следующей главе.

        ГЛАВА 7
     <b><i>Наревская оборона.  Неповиновение  и тактические разногласия. Орденская
иерархия. Фронтовая  манера. Новый тотальный  враг.  Гибель  Кости Смертина.
Сага о касках. Свет и тепло. "Штрафбатя".</i></b>
     <i>Два дня отпуска. Встреча с Ритой</i>
     О  том,  что дальше происходило, на  нашем участке  обороны  Наревского
плацдарма, я постараюсь рассказать более кратко в основном потому, что немцы
здесь  в своей  боевой  активности  были несколько сдержаннее.  Командование
фронтом  подтягивало  растянувшиеся  за  период  операции  "Багратион" тылы,
приводило в порядок войска,  так поредевшие к тому  времени, восстанавливало
ресурс  боевой  техники  и  накапливало  все   виды  боезапаса,  готовясь  к
дальнейшему  масштабному  наступлению,  к одной  из важнейших стратегических
операций, получившей впоследствии название "Висло-Одерской".
     Итак,  мы перешли к  обороне. Как помнит  читатель,  в  моей роте после
повторного наступления, в ходе которого боевые  потери составили  более 80%,
насчитывалось меньше взвода. Это даже с учетом уже  прибывшего пополнения. И
вот в эти первые дни организации обороны моего ротного участка меня вызвал к
телефону   комбат.  Тоном,  не  допускающим   возражений,  он  приказал  мне
организовать  РОП  (ротный  опорный пункт). Для  меня  это его  распоряжение
оказалось  настолько  неожиданным,  настолько несуразным, что я  на какое-то
время  просто  опешил.  Такая   форма  организации  обороны  роты  была   бы
целесообразна  тогда,  когда   в  роте  как  минимум  три  более  или  менее
полнокровных состава взвода.
     В  этом случае  в первой траншее занимают оборону два взвода,  а третий
оборудует позицию во втором эшелоне, и таким образом РОПы становятся основой
сравнительно глубоко  эшелонированной обороны  всего  батальона  трехротного
состава.
     А у нас, как оказалось, не только батальона, но даже и роты-то не было!
Своими малыми  силами я никак  не мог организовать ротный опорный пункт,  не
ослабляя  и  без  того слабую оборону переднего  края.  Об  этом  тут же  по
телефону я и доложил Батурину,  сказав  ему, что  его приказ смогу выполнить
только  при условии,  если мне подчинят еще минимум два полнокровных  взвода
или когда в роту прибудет пополнение, достаточное для сформирования еще двух
недостающих взводов.
     Как я  и ожидал,  подполковник разразился резкими, негодующими фразами,
пригрозив  при этом, что он может передумать  и  не послать  в  штаб  фронта
представление о  моем назначении на  должность  командира роты. Понимая, что
пока мое назначение не узаконено приказом по  Фронту, комбат запросто  может
его отменить, я тем не менее (как говорят, попала "вожжа под хвост") тут же,
не  раздумывая,  спросил  его, кому и  когда он  прикажет сдать командование
ротой.
     После долгого и тягостного молчания Батурин весьма недовольным  голосом
изрек:  "Пока командуйте! Я еще с вами  разберусь!" И тут, словно бес  снова
меня попутал, я вместо уставного "Есть!" выпалил: "Приходите  сюда, в окопы,
здесь на месте и разберемся".
     Батурин, еще ни разу не побывавший в окопах, на переднем крае,  вскипел
и уже срывающимся на крик голосом ответил: "Я сам знаю, где мне  быть, когда
и куда приходить!" На этом наш разговор оборвался.
     Потом  мне мой бывший ротный, майор Матвиенко, уже ставший замкомбатом,
говорил: "Зачем  ты лез  на  рожон? Ну,  сказал бы "Есть!", а  делал бы  как
нужно!" Что же, не было у меня ни тогда, ни после такой "смекалки"...
     Наш новый (он  все еще был "новым", во многом неизвестным, неизученным)
комбат  оказался человеком, как  я  убедился вскоре, еще и злопамятным. Были
обстоятельства,  в которых  я не  раз  чувствовал ярко выраженную  немилость
батуринскую почти до самого окончания войны.
     Между прочим,  комбата  уже наградили  орденом Богдана  Хмельницкого  I
степени, видимо "за успешную организацию  боев" при  восстановлении  флангов
плацдарма.  Теперь, зная уже, что этот же  орден, но третьей  степени, как и
орден Александра Невского были по своему статусу  рангом ниже обретенного им
самим,  он  приказал  представить офицеров, фактически обеспечивших  ему его
первый орден, к наградам  именно этими  орденами. Об этом сказал мне  Филипп
Киселев,  и  мы вместе стали составлять реляции  на  награждение  командиров
взводов. Жору Сергеева мы  представили  к ордену  Александра  Невского, Федю
Усманова - к Богдану  Хмельницкому III степени. Мне Батурин  велел передать,
что я буду представлен тоже к Александру Невскому.
     Тут пришлось  мне рассказать Филиппу о своей глупой  истории  с "дважды
орденоносцем" и просить  его уговорить комбата согласиться на положенный мне
за подбитый танк орден Отечественной войны любой степени.
     Когда  Батурину  представили  наградные  листы, он долго не  соглашался
поставить  свою  подпись на  моем.  Получалось, что его подчиненный  получит
более высокую награду, чем он сам. Как рассказывал мне потом Филипп Киселев,
мой наградной лист  активно и настойчиво защищали и Филатов, и Матвиенко.  В
общем,  суммарными  усилиями  им  всем  удалось  убедить  комбата  подписать
представление.
     Батурин собственноручно исправил "первую"  степень на  "вторую", желчно
заметив при  этом, что "ордена не выпрашивают, ими  награждают по заслугам".
Получалось, что в единоборстве с немецким танком я не победил.
     Когда мне рассказали, как происходил этот разговор, я понял, что в наши
с  комбатом  служебные  и личные отношения  вбит еще один  кривой  и  ржавый
гвоздь. Но орден Отечественной войны II степени я все-таки получил. И вручал
его мне не сам комбат Батурин, а начштаба майор Киселев.
     Наконец-то  с  меня,  как  гора   с  плеч,   свалилась  тяжесть   моего
"орденского" позора  перед  близкими,  так  тяготившего  мою совесть все эти
долгие месяцы.
     ...Может, потому, что еще не подтянулись базы снабжения фронта и армии,
а может, по каким-то другим причинам, но  стало значительно хуже с питанием.
Солдатского  пайка,  несмотря на "сидячий" образ жизни в обороне,  без атак,
изнурительных маршей, перебежек и переползаний, бойцам стало не хватать, и к
ним  вернулась фронтовая манера делить по-особому  хлеб, сахар и др. Кому-то
из  бойцов   доверяли  резать  хлеб   или  делить  сахар  и  еще  что-то  на
приблизительно равные  доли. Затем обычно командир отделения или кто-либо им
назначенный отворачивался, прикрывал глаза  шапкой, а "хлеборез" или  кто-то
из "доверенных лиц", указывая пальцем на одну из порций, вопрошал: "Кому?" И
отвернувшийся должен был назвать  одного из бойцов. И не было  никаких обид,
никакого роптания, если даже кому-то и казалось, что соседу досталась порция
побольше. А поскольку  мы,  командиры  взводов  и  рот,  в боевой обстановке
питались из  общего  солдатского  котла, я  настоял, чтобы и для нас порядок
этот  был неукоснителен. Чем-нибудь разнообразить  наши окопные "меню" здесь
не было никакой возможности: была уже глубокая осень да и местного населения
вблизи наших позиций не наблюдалось.
     И вот  случилась другая напасть, к которой привыкнуть  мы не могли,  уж
очень  она была неприятной. В связи с устойчивым  похолоданием бойцам выдали
шапки, шинели, а нам, офицерам, зимнее обмундирование. Особенно рады мы были
меховым барашковым жилетам. Поменяли, наконец, всем нательное белье. Правда,
походных  бань,  как  это  бывало  в обороне  на  белорусской  земле, нам не
прислали, и уж сколько времени не мылись мы все, окопники.
     И  то  ли из-за того, что эти жилеты,  обмундирование и белье не прошли
перед выдачей нам должную санобработку  или она была проведена не надлежащим
образом, то ли из-за оставшихся после немцев в землянках каких-то  вещей, но
вскоре нас  замучили  новые враги  - насекомые. Короче  -  обовшивели мы все
изрядно, тотально. Мои  просьбы организовать поочередную  помывку в походных
банях  с  внеплановой  сменой  белья   и  хотя  бы  частичной  санобработкой
обмундирования вроде бы были услышаны, но не были почему-то реализованы.
     Наконец, невдалеке  от  наших  окопов,  в  низине установили  прибывшую
походную дезкамеру.  И  снова без  смены белья. Поочередно сдавая  в нее  то
гимнастерки с  брюками  (оставаясь на холоде  в нижнем белье),  то рубахи  с
кальсонами,  бойцы прожаривали свое обмундирование. А мы, командный  состав,
сдавали туда и свои меховые жилеты, не подумав, что от высокой температуры в
дезкамере наши жилеты настолько съежатся и  покоробятся, что  их  не  только
носить не придется больше, но даже надеть не удастся.
     В начале декабря нас вывели из окопов, и мы ушли на формирование хотя и
в не  очень далекий,  но  все-таки тыл. И только  там,  после  неоднократных
санобработок, тотальных стрижек и помывок в походных и деревенских банях нам
удалось окончательно победить в этой войне с паразитами. И  решающий вклад в
эту победу  внес непререкаемый медицинский авторитет, наш батальонный доктор
Степан Петрович Бузун,  где-то раздобывший так  называемое мыло "К", которое
уничтожало непрошеную живность иногда вместе с верхним слоем кожи.
     А вскоре нам  выдали  и  новенькие,  ароматно пахнущие  овчиной меховые
жилеты и мы снова были счастливы.
     Пока мы были  в  окопах,  нас  очень  беспокоили фашистские  снайперы и
нередкие  попытки  фрицев   прощупать  надежность  нашей  обороны   сильными
артналетами, после которых, как правило, происходили наскоки больших, иногда
до роты, групп с танками.
     Здесь я впервые  увидел, как против  танков воевали зенитчики, стоявшие
на  позициях  непосредственно за  нашими  окопами. Их  скорострельные  пушки
встретили  немецкие  танки  меткими  выстрелами  прямой  наводкой,  и  сразу
несколько  машин  загорелись,  а  остальные бросились наутек.  Атака  немцев
захлебнулась, не успев  докатиться до наших траншей. Потом еще  не  раз  мне
приходилось  быть свидетелем  применения  зенитных средств  против  наземных
целей, и всегда это вызывало восхищение.
     Подобные немецкие наскоки на нашу оборону были похожи на  разведку боем
с целью выявить нашу систему огневых  точек, а  заодно и захватить  "языка".
Однако на нашем  участке им этого так  ни разу и не удалось, хотя о том, что
кое-где их попытки были не безрезультатны, до нас слухи доходили.
     И я еще тогда подумал: хорошо, что не согласился на требование Батурина
часть  изрядно  поредевшей роты разместить  во  втором эшелоне  при создании
ротного   опорного  пункта  (РОП).  Отпор  немцам  теми  немногими  огневыми
средствами, которыми рота располагала тогда, мы давали надежный, и фрицам ни
разу не удавалось  приблизиться к нам  даже  на  расстояние броска  гранаты.
Показалось  мне,  что  и Батурин понял  это, поскольку он не поднимал больше
вопроса о РОПе. У меня уже были более или менее скомплектованы два взвода, и
ко мне в роту был  назначен  из батальонного резерва новый командир взвода -
старший лейтенант Ражев Георгий Васильевич,  человек веселый, общительный и,
как   выяснилось   позже,   уж  очень  неравнодушный   к  женской   половине
человечества, да и к  спиртному  тоже. И стала рота  наша под  командованием
одних старших лейтенантов "старлеевской", как говорили флотские штрафники.
     Мощные артналеты иногда  приводили к серьезным  потерям. Люди гибли  не
только  от  своей  неосторожности  или  небрежности.  Были  случаи и прямого
попадания крупнокалиберных снарядов и мин в окопы и легкие земляные укрытия.
Леса  поблизости не  было, а для построения надежных землянок ни  бревен, ни
досок нам брать было неоткуда.
     В один из таких налетов  был серьезно контужен  и Георгий Ражев. Недели
две  он  почти ничего не слышал,  но  в лазарет  или  в медсанбат уходить не
соглашался. Так и командовал!
     Но особенно мне запомнилась гибель Кости Смертина (не помню его бывшего
офицерского звания, знаю только, что он не был старшим офицером, а был то ли
лейтенант, то ли капитан). Он был в роте одним из наблюдателей. В тот день я
был рядом с ним и  параллельно тоже вел  наблюдение с  биноклем. Мне удалось
обнаружить  хорошо   замаскированную  позицию   немецкого   снайпера.   И  я
предупредил  об  этом Костю, посоветовав ему  вести себя  более  осторожно -
может быть, этот снайпер за кем-то из нас охотится.
     Мое предположение не замедлило подтвердиться:  я  едва успел  присесть,
как над моей головой просвистела пуля. Мне и здесь  повезло, как  часто  это
случалось  со мной. А  Смертина я не успел  заставить  присесть:  он  хотел,
видимо,  тоже посмотреть, откуда ведет огонь снайпер. И вторая пуля  угодила
Косте прямо  в  середину лба. Он  как-то  медленно сполз на дно окопа, будто
осторожно сел, поднял кверху  необычно  забегавшие  глаза, а  его губы стали
шептать  что-то  бессвязное, непонятное. Лицо  его  быстро стало приобретать
какой-то  пергаментный  оттенок.  Индивидуальный пакет  был  при  мне,  и  я
попытался  наложить  повязку  на его, казалось,  такую  маленькую  рану,  из
которой медленно струилась кровь. Сразу вспомнилось, как  нас еще в  средней
школе обучали по программе ГСО ("Готов к санитарной обороне") накладывать на
голову повязку, называемую "шапкой Гиппократа". Но ничего  не  помогло. Умер
Костя. Жаль его  было как-то  особенно.  Может,  потому, что я не  успел его
вовремя  одернуть, а может потому, что последняя минута его жизни окончилась
прямо  на моих руках,  но  мне не  дано  было понять,  что он хотел  сказать
невнятным шелестом губ, и своими выразительными голубыми глазами.
     Фамилию  же  Кости я  запомнил, наверное,  потому,  что девичья фамилия
бабушки моей по материнской  линии тоже была  Смертина. Когда  он прибыл  во
взвод, который формировался еще до выхода  на Нарев, я  даже поинтересовался
его родословной,  чтобы  установить, не  родственники ли мы. Но если  у моей
бабушки была часть  крови хакасской,  заметно были выражены  восточные черты
лица,  характерный  разрез карих глаз  и четко обозначенные скулы,  то  этот
парень был родом из Ярославля и черты  лица его были совсем другими,  какими
наделял я в своем воображении древних русичей.
     В связи с этим случаем хочется еще вот что вспомнить. У нас в батальоне
не  было принято надевать стальные каски. Считалось каким-то  шиком, что ли,
обходиться без них, хотя  они  на батальонных складах были, и наши снабженцы
не раз их нам предлагали. Не знаю, откуда пошло  это пренебрежение к каскам,
но было оно  стойким. И  мы,  офицеры, своим, как теперь видится, неразумным
примером, наверное, тоже поддерживали эту не очень правильную традицию.
     Не думаю, что в  случае с Костей Смертиным каска могла сохранить жизнь,
ведь пуля попала ему чуть-чуть выше переносицы и каска все равно не прикрыла
бы этого места. Но даже после этой трагедии касок так никто и не надевал...
     А вот еще некоторые подробности фронтового окопного быта.
     Поскольку наступала зима, а окопной жизни пока не было видно конца, мы,
как могли, устраивали свое жилье. Отрывали подбрустверные  ниши, но не более
чем  на  два  человека, хорошо  помня трагический  случай  с Иваном  Яниным.
Какими-то невероятными  путями,  включая ночные  вылазки  за передний край к
остаткам разрушенного  войной  сарая, который немцы  держали  под постоянным
контролем  и  периодически  эти  развалины  обстреливали,  бойцам  удавалось
раздобыть то обломки  досок или  жердей, а  то и целые горбыли. Добываемый с
большим  риском "строительный материал" позволял даже  сооружать примитивные
землянки, наподобие  той,  в которой размещался  я со  своей ротной  ячейкой
управления. Эти укрытия позволяли хоть на какое-то  время либо спрятаться от
мокрого снега, либо просто обогреться и даже чуть-чуть обсушиться.
     В стенке  землянки делали углубление с  отверстием наружу под дымоход и
жгли в этой "печурке" все, что может гореть: обертки  от пачек с  патронами,
какие-то щепочки, палочки, солому,  кустарник и др. Но что меня поначалу  не
только  удивило,  но  даже напугало  - жгли  в  этих  примитивнейших  очагах
обыкновенные толовые  шашки (конечно, без взрывателей!). Тол в огне плавился
и  довольно медленно  и чадно  горел,  отдавая более  или менее значительное
количество тепла. Но  страшно было то, что  если  вдруг  в  огне оказался бы
случайно  хоть один, пусть даже пистолетный,  патрон,  то  он сыграл бы роль
детонатора, и тогда... Нет, уж лучше не фантазировать дальше. Поэтому, узнав
о  таком  способе  отопления,   я  приказал   взводным   офицерам  строжайше
контролировать  этот  отопительный  процесс.  Не  дай  бог,  если  вместе  с
обертками  от   просмоленных  патронных   пачек  попадет   туда  хоть   один
патрончик!!!
     Дверей  в земляночках,  естественно, не было,  входы в них завешивались
обыкновенными  солдатскими  плащ-палатками,  плотными,  светонепроницаемыми,
поэтому, когда  не  топилась "печь",  и  когда  нужно было написать  письмо,
докладную,  или боевую  характеристику  на  бойца, пользовались, как встарь,
лучинами.
     К  тому времени  имевшиеся  в  небольшом  количестве  у  нас  трофейные
парафиновые плошки давно были  израсходованы, и идею их замены подсказал нам
Валера  Семыкин,  передавший  мне  большую  катушку  трофейного  телефонного
провода,  который  имел плотную  резиновую  изоляцию и просмоленную оплетку.
Подвешивали этот провод под потолком так, чтобы один конец его был несколько
выше  другого, и  поджигали его верхнюю  часть.  Огонь,  постепенно  пожирая
оплетку с изоляцией, перемещался вниз по проводу.  Нужно было только вовремя
потянуть обгоревшую часть провода с  катушки, лежащей  здесь же, в землянке.
Света было не  ахти  как  много, но  зато  вони, а  особенно  копоти -  хоть
отбавляй.
     Утром, выходя  из  землянки,  мы  часто были похожи не то на чертей  из
преисподней, не то  на не виданных  еще нами воочию негров. И стоило больших
трудов снегом с мылом содрать с лица эту ужасную маску. Хорошо, если выпадал
снежок,  тогда  он, свежий,  еще  не запорошенный  пороховой гарью,  был нам
отрадой.
     Здесь, в окопах Наревского  плацдарма я  встретил свой  очередной  день
рождения  -  18  ноября. Исполнился  мне  тогда  21  год.  Мы  в  войну  так
стремительно  взрослели, что, казалось, уже прожили большую,  долгую жизнь и
чувствовали себя далеко не юношами, каковыми в действительности были.
     Мой  новый  взводный Жора  Ражев сообщил  мне, что штрафники  мне,  еще
совсем юному, присвоили почетнейшее,  и не  только  по  моему мнению, звание
"батя". А кое-кто, учитывая мое  заботливое отношение  к штрафникам, которое
во мне  воспитали своим  примером  и  комбат Осипов,  и генерал  Горбатов, и
маршал Рокоссовский, называли меня еще теплее - "штрафбатя". Не скрою, очень
лестным для меня было  это сообщение. Это уже  потом я  догадался  отрастить
усы,  чтобы хоть чем-нибудь показаться старше своего,  как говорил  мне один
пожилой штрафник, "бесстыдно юного возраста".
     А с моим днем рождения совпало сообщение  об учреждении Дня артиллерии,
который  должен был впредь  отмечаться  19  ноября в  ознаменование  подвига
артиллеристов в  Сталинградской  битве.  И  в  этот  день  нам,  хотя  мы  и
находились  в обороне,  ради праздника выдали  по фронтовой чарке водки. Так
что и мой день рождения отметили одновременно. И радостно было, что со своей
наркомовской  дозой пришли поздравить  меня  и  Иван Матвиенко  - бывший мой
ротный,  и Валера  Семыкин  - ПНШ-2, и  Филипп Киселев  -  начштаба, и Алеша
Филатов - зам. комбата.
     Так  что с участием  еще  и моих  окопных друзей Жоры  Сергеева и  Жоры
Ражева (в роте у нас оказалось теперь  два Жоры), да Феди Усманова, компания
оказалась  очень дружеской, теплой,  да  и  просто  по-фронтовому  братской.
Помянули  мы и Ваню  Янина,  и  всех,  кого  уже навсегда унесла  от нас эта
страшная и долгая  война, конец  которой все-таки брезжил где-то  уже не так
далеко, как год назад.
     Вскоре мне принесли  письмо.  "От  жены Вашей", - сказал  почтальон.  Я
понял, что  это от Риты.  Только немногие знали,  что  женой  я называю свою
любимую  девушку  -  ленинградку Риту, с которой  познакомился  и в  которую
отчаянно  влюбился немногим  более  года назад. И  вот с  тех пор длился наш
нескончаемый  "почтовый  роман". Опять мы  обманули  военную  цензуру, и  по
начальным буквам имен людей,  которые якобы передают мне поздравления с днем
рождения  в  ее письме, я  определил,  что  ее  госпиталь передислоцировался
недавно в польский городок Лохув, не очень далеко от нас.
     В первых  числах декабря нас вдруг  сняли с обороны, которую мы  спешно
передали какой-то полнокровной стрелковой  роте, и стали готовить к выводу в
тыл, на переформирование.
     Оказывается, Командующий фронтом маршал Рокоссовский, узнав, что "банда
его  имени"  все  еще  с  октября  на передовой,  приказал  освободить  всех
штрафников,  у которых  истекли сроки пребывания  в штрафбате,  а также тех,
которые  заслужили  своей храбростью  и стойкостью  досрочную  реабилитацию.
Радости  нашей, особенно тех, кого это  непосредственно  касалось,  не  было
предела. Жаль только, что Костя  Смертин  и многие другие не дожили до  этой
счастливой минуты. Погибли они здесь, уже в обороне.
     Быстро  собрали  мы свои немудреные пожитки и  уже  на следующий  день,
передав участок обороны соседям, были  со своими бойцами  у штаба батальона,
разместившегося  в  домике  на  краю  почти полностью разрушенной  небольшой
деревеньки. С тревожно бьющимся сердцем (ведь за  эти полтора месяца столько
между  нами  произошло!) я  пошел  докладывать  комбату строевую  записку  о
составе  роты и боевые  характеристики  на  подлежащих  реабилитации. Улучив
подходящую  минуту,  попросил  разрешения  отлучиться  на   3-4  дня,  чтобы
навестить в  госпитале невесту (Батурину  я  не  стал  лгать, будто Рита моя
жена, как говорил всем в батальоне  - мало ли как он  на это среагирует). За
меня в роте я предложил  оставить  командира  пулеметчиков Георгия Сергеева,
который в боях был моим заместителем.
     Комбат, хотя и  не сразу, но назвал населенный пункт,  в котором должны
сосредоточиться батальонные  тылы, штаб и вся моя рота в полном  составе,  и
приказал  мне быть там не позднее чем через 2 дня. А роту временно подчинить
старшему лейтенанту  Усманову.  Конечно,  он был  прав,  потому что  Сергеев
состоял в штате пулеметной роты, а не моей.
     Я  был  так рад неожиданно бесконфликтному  разрешению моей просьбы  об
отпуске, что, испросив  разрешения идти, тут же выскочил от него, окрыленный
и счастливый,  с  одной мыслью -  "успеть!" и  даже не  сообразил  удивиться
такому полученному мной непредвиденному отпуску.
     Еще бы! Больше года прошло с тех пор, как мы с Ритой расстались в Уфе и
вот  теперь,  кажется, может  наступить  долгожданная наша  встреча  уже  на
фронте, и я снова увижу ее милые, лучистые глаза, светлую улыбку...
     Короткие  распоряжения Феде Усманову, который  все понял с полуслова, и
я,  схватив  вещмешок, где  был  мой сухой  паек, уже  мчался  к  проходящей
недалеко дороге,  по  которой в  обоих направлениях нет-нет  да  и проходили
автомашины. Сориентировавшись по карте, определил, что при удачном  стечении
обстоятельств  смогу  сегодня  же  на  "перекладных"  попутках  добраться до
Лохува. Первая же остановившаяся машина  оказалась просто  подарком судьбы -
она ехала в тыловой район фронта и именно через Лохув. Фатальное везение!
     Уже через несколько часов мы въехали в этот небольшой городишко.
     Бросился я  к первой  попавшейся  повозке,  запряженной какой-то  тощей
лошаденкой, которой управлял совсем молодой солдатик (почему-то без  погон),
и  спросил  его,  где  размещается госпиталь.  Я  целый  день не  переставал
удивляться,  как мне везло, но здесь  моему удивлению уже не было предела. В
солдатике этом  я  с трудом, но узнал ритиного брата Стасика, уехавшего, как
оказалось,  тайком  с  ней и  со  своей мамой, врачом,  на  фронт. Он  тоже,
кажется, узнал меня  и  на  мой  вопрос  ответил вопросом: "Вам  нужна  Рита
Макарьевская?"  Я бросился к  нему, обнял  его щупленькую фигуру,  вскочил в
повозку, и он не спеша повез меня к госпиталю, хотя мне хотелось спрыгнуть и
бежать туда, куда он мне укажет.
     Вскоре мы подъехали к  группе  домов,  в один из них  вбежал Стасик, но
быстро выскочил оттуда  и сказал, что Риту не выпустили, там какие-то важные
занятия проводит сам начальник госпиталя, а Рита сказала, чтобы мы шли к ним
домой.
     Меня удерживало  от принятия этого  приглашения  наличие  тех проклятых
насекомых, которые не только испортили  нам  всем и  так  несладкую жизнь  в
окопах,  но  еще  и  ставят  меня  в ужасно неловкое положение  перед  давно
ожидаемой и  безмерно желанной встречей. Вообще-то именно из-за этого я и не
рассчитывал  здесь  задерживаться, хотя  увидеть  свою  любимую хотелось  до
безумства. И вот, наверное, это безумство и то, что с  мамой Риты Екатериной
Николаевной я был уже давно знаком, заставили меня сразу же  принять решение
честно признаться ей в этом своем несчастье, а там будь что будет, но Риту я
все  равно  дождусь и  хоть  на  улице (было в этот  день не  очень морозно)
побудем вместе.
     Пришли.  Екатерина  Николаевна  в окно увидела нас  и  выскочила, узнав
меня. Видимо,  я очень покраснел  от стыда за предстоящее признание,  потому
что она сразу встревоженно спросила, что со  мной, не  болен  ли я. Пришлось
сразу, без предисловий, выложить ей все и сказать,  что я лучше подожду Риту
здесь,  на  улице. Однако она, сразу все поняв и оценив важность предстоящей
встречи  для нас,  мгновенно  приняла  другое решение:  "Заходите, Саша,  не
стесняйтесь  этого  недуга, к  сожалению,  на фронте это  не редкость, очень
многие раненые к нам поступают с этим. Мы сейчас примем нужные меры".
     Зашли.  Она  тут  же  заставила  меня снять  обмундирование,  пройти  в
маленькую комнатку (видимо, Стасика), снять белье,  надеть белый медицинский
халат и лечь в постель, отдохнуть, пока придет Рита. Белье мое она тотчас же
стала кипятить на жарко натопленной плите, а гимнастерку  и брюки  тщательно
гладить раскаленным утюгом.
     Я не  представлял, как же произойдет наша встреча и, несмотря на  почти
бессонную  перед этим ночь (да еще и не одну!), ушедшую на  написание боевых
характеристик штрафникам, передачу района обороны и другие дела, все-таки от
волнения перед главной в моей фронтовой жизни встречей так и не заснул.
     Через несколько часов прибежала Рита. Я вскочил с постели в непривычном
для себя одеянии - в белом  врачебном халате явно не по моему росту. Видимо,
мама ввела  ее в  курс дела, и она не удивилась, увидев меня в таком наряде,
бросилась ко мне, и мы, обнявшись, долго так стояли.
     Как Рита изменилась!  Прошло  всего немногим  больше года  после нашего
расставания в Уфе,  а она так повзрослела!  Не  раз  стиранная гимнастерка с
погонами на ее ладной, чуть пополневшей после блокадной худобы фигуре сидела
ловко, вместо солдатского ремня на ней был офицерский. Такая же высветленная
от стирок юбка, туго обтягивающая ее стройные ноги.
     Мы безмерно радовались  этой подаренной нам судьбой встрече, и пока всю
ночь неугомонная Екатерина  Николаевна  вываривала  и утюжила мою одежду, мы
говорили, говорили, говорили... Вспоминали все, что произошло за этот год  с
нами до сегодняшнего счастливого вечера.
     Да, об этой встрече мечтали мы долгие дни, недели, месяцы...
     ...Теперь, когда в работе над этой  книгой нахлынули воспоминания о том
тревожном  и счастливом времени, наверное,  пришла пора подробнее рассказать
об  истории  нашего  знакомства  и  романтических отношениях,  завершившихся
фронтовой свадьбой. Этому я посвящу следующую главу своих воспоминаний.
     Сделать это мне будет  нелегко, если учесть,  что  к 40-летию Победы, в
декабре 1984 года обозреватель "Комсомольской  правды" Инна Павловна Руденко
опубликовала  в этой газете  большой,  во всю полосу очерк,  который назвала
"Военно-полевой роман". Это название  очерку она дала в пику художественному
фильму Петра  Тодоровского под таким же названием. А  фильм этот,  как тогда
его оценивали  фронтовики и  особенно - фронтовички, показался нам  попросту
пасквилем на женщин, которые на фронте, рискуя жизнью, сражались с врагом. А
в  фильме  Тодоровского женщина  на  фронте  - не  боец, а  развлечение  для
комбата.
     Так вот, Инна Павловна на  примере нашей  фронтовой судьбы  постаралась
(и, по-моему, успешно)  развенчать  взгляд  Тодоровского  на  эту  непростую
проблему. И в своем очерке подробно написала о  моем знакомстве с Ритой и  о
взаимоотношениях, переросших в  большую любовь. Любовь, выдержавшую и долгую
разлуку, и совместный боевой путь в штрафбате на последних месяцах и верстах
той длинной и тяжелой войны. Мне трудно  уйти от той канвы, той тональности,
которые  вложила  в очерк опытнейшая журналистка (понятно: о  женщине писала
женщина!). Поэтому  я  постараюсь не рисовать широкое и всестороннее полотно
нашего "военно-полевого"  романа, а попробую ограничиться  прежде всего тем,
что не вошло в очерк Инны Руденко.
     Не  знаю,  как  это  у меня  получится,  ведь  так  много  тогда  всего
произошло,   но   следующая   глава    моей   книги   в    основном    будет
лирическо-романтическая.

        ГЛАВА 8
     <b><i>История знакомства с  будущей женой. Любовь с первого взгляда. Адрес на
песке, Уфа. Неожиданные оперно-балетные впечатления. Фронт. Почтовый</i></b>
     <i>роман длиною больше года. Фронтовая свадьба</i>
     А началось все с того, что  в запасном полку, стоящем в  поселке Алкино
под  Уфой,  где служил тогда я, молодой лейтенантик,  теплым летним  вечером
полковой оркестр  играл на  танцплощадке  вальсы,  а  мне было не до танцев.
Причина банальная: у молодого лейтенанта  в его 19 с небольшим лет  резались
сразу  два  зуба мудрости.  Боль  была изнуряющая, и я  бродил  за  забором,
скрывавшим танцующих,  таких же  молодых офицеров, недавно только  сменивших
петлицы  с  "кубарями" на офицерские погоны  со  звездочками. В  основном их
партнершами  были  разодетые   девушки,  работницы  расположенного  недалеко
молочного завода. Вот с этими "молочницами" крутила всласть не только вальсы
да танго офицерская молодежь - успели "закрутить" нешуточные романы.
     На  скамейке, стоящей вблизи  забора, я увидел  тихо и  горько плачущую
худенькую  блондинку,  одетую явно  не для вечера  танцев. Может, мне просто
стало ее жаль, а может, захотелось отвлечься от надоевшей  зубной боли, но я
подошел к ней и заговорил.
     Выяснилось, что Рита (так звали  девушку) - ленинградка, которой вместе
с мамой  и младшим братишкой (отец умер от голода) удалось эвакуироваться из
блокадного  города  в  Уфу,  где у  них  было  много  родственников.  Горком
комсомола  взял  шефство  над  эвакуированными  питерцами  и  чтобы  немного
подкормить отощавшую на  блокадном пайке девушку, определил ее пионервожатой
в лагерь, размещавшийся здесь же,  в Алкино, неподалеку  от нашего полка. Ее
одежда - какие-то уже неопределенного цвета лыжные шаровары, видавшая  виды,
но опрятная блуза  на  худеньких  плечах, да еще,  вдобавок, вместо  туфель,
которые были бы более подходящими для танцев, деревянные дощечки с прибитыми
к  ним перекрещивающимися  ремешками (такие вот "сабо" военной  поры)  -  ну
никак не подходила к обстановке на танцплощадке. Вот и заплакала девушка...
     Проговорили мы долго. И она успокоилась, и моя нестерпимая  зубная боль
как-то незаметно  сбавила  свой неистовый накал. Проводил  я  ее  до  самого
пионерлагаеря, а там какая-то злая  дородная тетка лет  35-40  стала  строго
Рите  выговаривать  за  то,  что  та оставила  без  надзора своих  далеко не
ангельских повадок  подопечных. Пришлось заступиться. Так я познакомился и с
начальницей  Риты.  Может,  это  и  помогло  бедной  девушке,  так  как  эта
гранд-дама стала относиться к ней помягче.
     Договорились с  Ритой встретиться назавтра.  И  через  несколько дней я
почувствовал, что уже с трудом могу дождаться очередной встречи.
     Всяких дежурств, нарядов, караулов я раньше, честно говоря, не избегал,
а даже от однообразия  службы находил  какую-то особую  прелесть  в ощущении
своей ответственности то ли за батальон, то ли за караул, то ли за пищеблок.
Так  вот,  теперь  эти наряды  стали  ненавистны  мне,  так  как  не  давали
возможности ежедневно  встречаться с этой очаровательной девушкой, с которой
было так интересно. В общем,  как говорится, влюбился  "по  уши"  с  первого
взгляда.
     Но  однажды она не пришла  в  назначенное время к  заветной  скамеечке.
Расстроенный, я все же заметил, что рядом, на песке, палочкой, брошенной тут
же,  был начертан... адрес: "Уфа, ул.  Цюрупы...".  Теперь оставалось  ждать
удобного момента. А у нас  в Алкино тогда в ходу был такой "юморной" стишок:
"Деньги есть - Уфа гуляем, деньги нет - Чишмы сидим" (Чишмы - это ближайшая,
в 5-6 километрах от нас узловая станция).
     Вскоре удалось  вырваться.  Нашел!  Познакомился с  ее матерью, тетками
(мужская  часть родственников была  на фронте). И в  первый  же вечер (а мне
нужно было вернуться до подъема) Рита предложила пойти в театр. В этот вечер
давали оперу,  для меня еще  незнакомое сценическое  действо.  Ленинградский
уровень культуры у моей знакомой - это я понял сразу.  Первая же возможность
- и тотчас в театр, да еще и в оперу!
     Театральный мир мне уже немного был знаком по Дальнему Востоку, городку
Облучье, где я  учился с 8-го по 10-й класс в  4-й железнодорожной школе. До
этого  мне, мальчишке  с  полустанка, из всех видов  искусств  известно было
только немое кино, в котором добровольцы  из числа зрителей постоянно должны
были крутить ручку динамо.
     Так   вот,  в  этом   городке  единственным   культурным   центром  был
железнодорожный клуб, в который иногда приезжал  с  гастролями из Хабаровска
театр  Дорпрофсожа (дорожный  профсоюз железнодорожников).  Город  и узловая
станция  Облучье  были одним  из участков  Дальневосточной  железной дороги,
поэтому  все, что там  происходило, было в  ведении  управления дороги и  ее
профсоюзов.
     Театр  этот приезжал  специальным поездом с концертами  и  спектаклями.
Должен прямо сказать, спектакли эти были истинно профессиональными, на самом
высоком, по тогдашним моим меркам, уровне актерского мастерства, а декорации
вызывали  у всех зрителей просто  восхищение  своей  достоверностью. За годы
учебы  в  Облучье я пересмотрел уйму  первоклассных  постановок.  Помню, как
блестяще  были  сыграны "Дети Солнца"  и  "На  дне"  по  пьесам Горького,  и
спектакль "Сентиментальный  вальс" (не  помню автора пьесы), "Дядя  Ваня" по
Чехову, да и многое другое.
     Кукольный  театр  тоже воспитывал  нас.  Помню, поразил  меня кукольный
паровозик,   пыхтящий  дымком   из  трубы  и  гудящий,   как  настоящий.   А
куколка-мальчик,  шагая  вдоль  путей,  заметил  лопнувший  рельс  и,  чтобы
остановить  приближающийся поезд,  разрезал ножом руку,  смочил  кровью свой
носовой платок  и им, как красным флажком, остановил поезд у самого опасного
места! Мы,  мальчишки, мечтали  о  таком подвиге  и стали специально  ходить
вдоль рельсов и носить с собой пионерские галстуки и даже ножи.
     Помню, там же, в этом клубе, я впервые увидел звуковые фильмы  "Ленин в
октябре" и "Великое зарево", впечатления от которых надолго врезались в нашу
цепкую  детскую  память. Да и  впервые увиденный мной цветной звуковой фильм
"Сорочинская ярмарка" не оставил меня равнодушным.
     Так что с искусством кино и театра я уже был, как  мне казалось, хорошо
знаком,  но  опера  была  для  меня   еще  неизвестной  формой  сценического
искусства. Я знал, что там не  говорят, а поют,  и не представлял, как я это
восприму. Но подействовало на меня это так, как я даже в самых смелых мыслях
своих и не предполагал.
     Давали  оперу  "Травиата",  где  главную  партию  Виолетты пела местная
актриса  Валеева.  Наверное,  я никогда  более  не  слышал подобного, вернее
бесподобного, голоса, не  видел такой артистичности и пластичности. Конечно,
это было просто первое впечатление. А точнее - первое потрясение! В те  годы
уфимский театр располагал хорошими силами  за счет эвакуированных из Москвы,
Киева  и  других театральных  столиц  актеров.  Даже  знаменитый  бас Максим
Дормидонтович Михайлов пел в нем. А потрясла меня именно Валеева.  А  балет!
Оказывается, Рита училась в Ленинграде  в балетной  школе,  и для  нее балет
был, а для меня теперь тоже стал,  божественным наслаждением.  Долго  не мог
забыть Одетту и Одиллию из "Лебединого озера". Да всего не перечислить.
     ...Мне  часто  в  жизни  везло. Повезло и  здесь,  еще  и в  том,  что,
вернувшись в  полк, я через несколько дней  вдруг был  командирован в Уфу на
лесопильный завод на берегу реки Белой  для обеспечения пиломатериалами нужд
полка. В этой командировке я пробыл две недели. И чего только не пересмотрел
и не переслушал за это время в уфимском театре по вечерам!
     А Рита,  увидев  мой интерес к  театру, каким-то образом  доставала  то
билеты,  то  контрамарки.  Похоже, во  всей моей  последующей  жизни  такого
интенсивного театрального блаженства я больше не  испытывал, разве только во
время 5-летней учебы в Ленинградской военно-транспортной академии.
     В общем, за эту счастливую командировку я получил неоценимый культурный
заряд  на всю  жизнь  и  так  много  узнал  о  Рите,  ее  маме,  об  отце  -
инженере-строителе  с  консерваторским образованием, лично знакомом с С.  М.
Кировым. Обладал  он хорошим голосом и часто исполнял  дома  и  на концертах
оперные арии  и  романсы.  Погоревал вместе с ними  по  случаю  его голодной
смерти в блокадном Ленинграде.
     Понял и принял образ  их жизни,  узнал их привычки  и увлечения. И  моя
влюбленность в Риту с первого взгляда уверенно и быстро переросла в большую,
огромную    любовь     к    этой    хрупкой,    светловолосой,    сероглазой
ленинградке-блокаднице.  А она  уже  работала  сборщицей  на уфимском заводе
телефонных  аппаратов  и успевала  еще ходить на  РОККовские курсы медсестер
(РОКК - российское общество красного креста).
     Мама  ее, военврач, имевшая за плечами  и годы гражданской войны в роли
сестры  милосердия, и  участие  врачом  уже  в финской  войне,  теперь  была
зачислена  в  штат  формирующегося  военного  госпиталя.  И  Рита  тоже  уже
числилась будущей медсестрой.
     А  братишка  ее, 15-летний  Стасик,  где-то  работал,  зарабатывая свою
трудовую хлебную карточку.
     Как  истый  кавалер, я искал  повода угостить чем-нибудь  Риту. Но в то
время  в  Уфе без карточек были доступны  только  конфеты-липучки, да густой
горячий сладковатый напиток, называемый "хлебным суфле".
     Все  когда-нибудь заканчивается. Окончилась и моя "лесозаготовительная"
командировка, а  вместе  с ней  и мой "театральный  сезон". Уехал я  в  свое
Алкино,  встречи   стали  снова  редкими,  а   вскоре   Рита  сообщила,  что
формирование  госпиталя заканчивается  и  через  несколько  дней  их  должны
отправить на фронт.
     Побежал я к своему командиру роты  старшему лейтенанту Нургалиеву, и он
разрешил мне съездить в Уфу, но к вечеру обязательно вернуться.
     Едва застал  их  дома.  Они  были  уже в военной форме и  собирали свои
вещички. Мне удалось помочь им погрузиться в вагон  и, не дождавшись отъезда
их  эшелона,  я попрощался со всеми:  надо  было успеть вернуться  в полк. В
первый раз  увидел  Риту и ее  маму, Екатерину Николаевну,  в гимнастерках и
впервые  не  стесняясь  поцеловал мою  солдатку в  губы,  вытер  с  глаз  ее
набежавшие  слезинки, едва  сдержав свои.  И, поскольку  уже наступал вечер,
бросился к  поезду,  тронувшемуся в направлении  Алкино,  на ходу вскочил на
подножку платформы, и вскоре мы исчезли друг у друга из вида.
     Несколько дней не находил себе  места. Не давала покоя  мысль, что  вот
она, еще не  окрепшая после блокады девочка уезжает на фронт,  а я, взрослый
мужик, которому  вот-вот стукнет двадцать, все еще в тылу, в запасном полку,
хотя  многие  мои  коллеги-офицеры уже  убыли  на фронт  вместе  с маршевыми
ротами, которые мы здесь готовили. И уже который мой  рапорт командир полка,
фронтовик,  майор  Жидович возвращает  с лаконичной  резолюцией:  "10  суток
домашнего ареста за несвоевременную просьбу".
     Домашний арест  тогда для  нас звучал  как отказ от  увольнения в те же
Чишмы или  в Уфу, да еще  удержание (как мы тогда шутили - "в фонд обороны")
25 процентов денежного содержания за каждый день ареста.
     В нарушение субординации побежал наутро прямо к командиру полка, но тот
ответил  еще  лаконичнее: "Не  спеши. Все там  будем!". Однако вскоре,  уже,
кажется,  на  мой  десятый рапорт  судьба  откликнулась:  стали  формировать
офицерскую  команду  в  резервный  офицерский  полк  округа  для  дальнейшей
отправки на фронт. А  незадолго до этого было удовлетворено  мое заявление о
приеме кандидатом в члены ВКП(б). Так что  на фронт я уже собирался если еще
не полноценным  коммунистом, то все-таки уже и не  юным комсомольцем. Может,
это событие тоже повлияло на решение командира  полка включить меня в состав
такой команды.
     Но как непредсказуемо меняются иногда судьбы человеческие! В 1960 году,
когда  с  того   памятного  43-го   прошло  17   лет,   я,   уже   полковник
воздушно-десантных войск, проходивший службу  в Костроме, после операции  по
удалению части щитовидной железы, ложусь в  ярославский гарнизонный  военный
госпиталь для  комиссования  на предмет  годности,  а вернее - негодности  к
дальнейшей службе  в ВДВ. И там встречаю в больничной  пижаме своего бывшего
командира  запасного  полка,  уже полковника в  отставке Жидовича.  Надо  же
оказаться в одном и том же месте, в одно и то же время! Ну, не судьба ли?
     И  как ни  странно, он не просто вспомнил, но неожиданно для нас  обоих
почти сразу же узнал меня.  Он, тогдашний мой  командир, оказывается, вскоре
тоже выпросился у  начальства на фронт, принял  под командование гвардейский
стрелковый полк, но  в первых же боях был тяжело ранен, долго залечивал свои
раны в госпиталях и остался дослуживать  свои армейские года до пенсии здесь
же, в Ярославле.
     Долгими   вечерами,  пока  меня  не  выписали,  признав  негодным   для
дальнейшей службы в десантниках, мы вспоминали и Алкино, и  свои боевые дела
и годы.
     Рассказал  он  мне и  о судьбе своих замов  по запасному  полку.  Майор
Родин, могучий красавец, при  повторном заходе на фронт погиб.  Подполковник
Неклюдов, нам, молодым лейтенантам, недавно сменившим петлицы  на офицерские
погоны, напоминавший  своей  аккуратной  бородкой  и  манерами  классических
представителей офицерства старой  русской армии, был тогда в солидных летах,
на фронт его не отправили, а сразу по окончании войны уволили в запас.
     Рассказал мой командир и о дочери Неклюдова, библиотекарше нашего полка
и яркой звезде  концертов полковой  самодеятельности, которые устраивались в
честь проводов маршевых рот, отправляемых  в действующую армию. Я до сих пор
помню  ее  сильный,  проникновенный грудной  голос,  ее "над полями, да  над
чистыми".  Профессиональной  певицей она  так  и не  стала, хотя,  по  моему
мнению, у нее были для этого все данные.
     Вот такой экскурс в прошлое случился  у нас в  ярославском госпитале. А
тогда,  в  43-м, после отъезда Риты  с госпиталем  из  Уфы, у нас наладилась
интенсивная переписка, настоящий  "почтовый роман". Из ее писем я узнал, что
они  обосновались  в Туле, даже помню, что госпиталь размещался в  школе  на
улице Красноперекопской. (Много лет спустя, когда после войны мне доводилось
служить близ Тулы, мы побывали здесь.)
     Уже потом, когда и я оказался на  фронте, Рита мне сообщила, что теперь
их  госпиталь  вошел  в состав  белорусского фронта. Так  еще раз милостивая
судьба  свела нас тогда  на  одном  фронте  войны,  что и позволило нам  там
встретиться и уже больше не расставаться.
     В  эту  пору  у  меня,  как  и  у  многих   влюбленных  молодых  людей,
"прорезалась" поэтическая страсть, и я писал своей возлюбленной стихи и даже
целые письма в стихах. Кое-какие те фронтовые записи у меня сохранились. Вот
некоторые из них, конечно далеко не совершенные:

     Хлипкая землянка. Злится ветер.
     Вспомнилась родная сторона.
     Ночи лунные и теплый летний вечер,
     Вальс на танцплощадке и... война.
     Много пережил за дни разлуки,
     Но не усомнился я в твоей любви...
     Мне приснилось, что ты свои руки
     Все запачкала в моей крови.
     И что ты меня перевязала
     В полутемной комнатке пустой
     Бомбами разбитого вокзала.
     То был сон... Но ты была со мной!
     А вот еще одно, из другого письма:
     Я пишу, родная, каждый божий вечер,
     Если украду у той войны хоть полчаса.
     И тогда сквозь строчки вижу твои плечи,
     Вижу твои ясные, серые глаза.
     Этот взгляд, как солнце, сердце согревает.
     Он как амулет. С ним не страшна гроза.
     В тяжкие минуты силы прибавляют
     Милые, любимые, ясные глаза.

     Конечно, примитивны эти стихи,  но даже сейчас они пахнут тем пороховым
временем,  той гарью  войны,  которой  мы дышали,  в которой  жили,  любили,
страдали.
     Я даже маме Риты,  Екатерине Николаевне  после  той памятной  встречи в
Лохуве, описанной мною  в предыдущей главе, свое признание в любви  к Рите и
просьбу о материнском благословении выразил так:
     ...А в день, когда пробьют часы Победы,
     Настанут дни спокойней и светлей,
     Мы будем вместе. Радости и беды
     Со мной разделит Рита, а я - с ней.
     Тогда отметим сразу дни рожденья,
     Которые прошли, которым еще быть...
     Теперь же дайте нам благословенье,
     Чтоб в счастье жить, всегда, всю жизнь любить...

     В  некоторых  предшествующих главах  я  так или  иначе  касался  нашего
"военно-полевого романа", рассказывал о  высоких чувствах, часто  помогавших
сохранять верность друг к другу и саму любовь, которые вселяли уверенность и
действительно прибавляли силы в самые трудные минут