,  что  совсем
немного отделяет нас всех от той  последней черты, когда люди вообще  теряют
способность  выполнять  уже  любую задачу, ведь  сон  может просто сморить и
свалить  их!  Он  приказал приостановить  движение  и,  пока  нет  опасности
столкновения с противником, дать короткий, хотя бы часа на три, отдых.
     К тому времени  (а  это уже было близко к полудню) наши роты преодолели
довольно широкую  полосу леса и вышли на сухое, возвышенное поле, с которого
далеко просматривалась местность и наше дальнейшее направление наступления -
на село Радеж. Здесь и было выбрано место  для отдыха. Выбрано удачно еще  и
потому, что немецкому заслону тут негде было притаиться.
     Все были измучены почти безостановочным  передвижением, часто под огнем
противника и по заболоченным местам, коими изобиловало украинско-белорусское
Полесье.
     Лица  бойцов были осунувшимися от физического переутомления  и нервного
напряжения,  глаза - покрасневшими  от бессонных ночей.  Одна мысль  владела
всеми: упасть, заснуть хотя бы на час,  на минуту... Ведь за эти трое суток,
прошедшие с  начала наступления, не было фактически ни минуты,  когда  можно
было бы, пусть на самое  короткое время,  сомкнуть глаза, вздремнуть и  хоть
чуть-чуть  восстановить  свои силы.  Тем  более, что  от того обеда, что был
доставлен нашими походными кухнями после взятия села Жиричи, остались только
воспоминания.
     Понятно,  что рядовые  наши  штрафники,  да  вскоре и мы,  офицеры, как
только  осознали  смысл  команды  "отдыхать",  тут же попадали на  землю,  и
буквально через мгновение всех сморил долгожданный, но тревожный сон.
     Как же трудно оказалось  установить хоть  какую-то  очередность отдыха,
чтобы организовать охранение спящих силами тех, кто нуждается в отдыхе и сне
не меньше. Мой заместитель подполковник Петров Сергей Иванович, понимал, как
мне  нелегко было  шагать, успевать со всеми,  когда боль в раненой ноге все
сильнее давала знать  о себе, и предложил мне отдыхать первым, пока он будет
бодрствовать  и организовывать охранение. И  я тут  же, как и  многие  бойцы
наши, почти мгновенно провалился в глубокий сон...
     Через те полтора  часа, которые  мне  достались на отдых,  Петрову едва
удалось  меня разбудить.  Окончательно проснувшись,  я  сообразил, что нужно
срочно менять охранение, чтобы и ему дать отдохнуть, поспать!
     Наши  тыловики  к этому  времени  подоспели с  кухнями и  боеприпасами.
Несмотря на опустевшие  желудки, многие в первую очередь бросились пополнять
свой боезапас, а уж потом навещали кухню.
     На этот раз всему командному составу было передано распоряжение комбата
разъяснить бойцам,  почему не  выдавалась наркомовская "сотка"  водки  перед
обедом. Дело  в  том,  что  даже  эти  100 граммов алкоголя  могли усугубить
физическое  состояние, если их  принять  на  совсем  уж пустой желудок и при
такой степени усталости. Поэтому водку всем нам выдали только перед тем, как
снова поступила команда "вперед".
     ...Дальнейшее  наше  наступление  шло  через  село  Радеж,  оказавшееся
небольшой, но очень привлекательной,  удивительным образом  сохранившейся от
разрушений и пожаров,  почти целой деревенькой, каждый дом которой был густо
обсажен  фруктовыми  деревьями  и  цветущими  кустарниками.  Редкие  жители,
выползавшие  из  подвалов  и  погребов,  успевали угощать  нас  на ходу  уже
поспевшими  ароматными плодами.  Что-то, видать,  помешало фрицам сжечь  эту
красоту.
     Однако мы снова спешили, чтобы не дать фашистам  укрепиться на реке Буг
(Западный  Буг), этом крупном водном рубеже. По  ширине, глубине  и скорости
течения он, казалось, был гораздо  серьезнее уже оставшихся позади  Припяти,
Рыты, Малорыты и  других  многочисленных речушек с заболоченными поймами,  а
также каналов и канальцев,  сделанных,  по-видимому,  для  превращения  этой
заболоченной земли в пригодную для земледелия.
     Уже к вечеру нас  снова обстрелял противник, засевший между шоссейной и
железной  дорогами.  Нам  удалось перерезать эти дороги  южнее  Домачево.  А
вскоре, наконец, мы подошли довольно близко к той самой реке Буг, на которой
стояла тогда еще  не легендарная Брестская крепость (звание "Крепость-Герой"
ей было присвоено лишь к 20-летию Победы, в 1965 году). А Буг, вопреки нашим
ожиданиям, оказался сравнительно нешироким, с ленивым течением. Эту реку нам
и предстояло форсировать.
     Над водной  гладью  стояла какая-то  особенно глубокая, как показалось,
зловещая тишина. На  этом  берегу  противника не  обнаружили.  И,  поскольку
форсирование  предполагалось  начать с  рассветом, мы  располагали  каким-то
резервом времени, чтобы дать дополнительный отдых бойцам, хотя  определенная
часть ночи ушла на подготовку к форсированию вброд и к предстоящему бою.
     В нашей  роте,  вооруженной  в основном автоматами  ППШ  (на солдатском
жаргоне - "папашами"), дозаряжание оружия, особенно  ночью, было сопряжено с
некоторыми неудобствами. Дело  вот в  чем. Чтобы дозарядить дисковый магазин
автомата, нужно  разобрать  его,  то  есть  снять  крышку,  завести  пружину
выталкивающего   устройства,  ухитриться  при  этом  не  рассыпать  патроны,
оставшиеся в улитке магазина, на ощупь дополнить ее до предела.
     А предел у него - 71 патрон. Не каждому это удавалось сделать сразу.
     В  течение  ночи  нужно  было  незаметно  для  противника  разведать  и
обозначить  броды,  не только дозарядить  оружие, но  вместе со  снаряжением
подготовить  его  к  преодолению сравнительно крупной  водной преграды,  тем
более что  никаких плавсредств поблизости не оказалось. Сооружать плоты  или
что-нибудь подобное тоже не из чего было.
     Мы  были удивлены и обрадованы, когда к нам, видимо из соседнего  полка
дивизии,  прибыл  офицер с  двумя солдатами  и  сказал,  что  ему  приказано
подорвать тротиловыми шашками  несколько крупных деревьев, стоящих  прямо на
берегу,  чтобы  облегчить нам  переход  реки вброд. Причем,  сказал  офицер,
подрыв они постараются сделать так, чтобы комли деревьев остались на берегу,
а кроны упали в воду. А сам подрыв в целях маскировки  будет сделан во время
артподготовки.
     Засомневались мы в такой точности подрыва.
     С рассветом заговорила артиллерия. К ней присоединились
     и   наши  минометчики,   которых  у   нас   давно   перестали  называть
"мимо-метчиками".
     На противоположном берегу, среди уже заметно пожелтевших полей, змейкой
вилась грунтовая  дорога,  уходящая  в  синеющий  на недалеком  предутреннем
горизонте, лесок. Вроде бы знакомый, родной, русский пейзаж. Однако  там, за
Бугом, уже "заграница". И мы помнили это.
     Подорвали  гости-саперы  и деревья,  но так, как  задумывалось, удалось
только  на участке  моего  взвода.  Дерево,  действительно, легло  в  точном
соответствии  с обещанием - поперек  прибрежной части  русла реки, комлем на
берегу. Крона его упала в воду, но почему-то, к нашей радости, ее не сносило
течением.  Я  подумал, что судьба  опять мне благоволит. Ведь мои "успехи" в
плавании после  февральской  купели в белорусской реке  Друть  нисколько  не
улучшились.
     Немцы отстреливались как-то вяло и в основном из стрелкового  оружия. И
когда началось форсирование, подорванное на нашем участке дерево значительно
облегчило  нам выполнение задачи. Для неумеющих плавать это был  почти мост.
Кроме того, имевшиеся во взводе обмотки связали в одну длиннющую веревку, за
которую держались и умеющие плавать, и "топоры".
     И  уже в  который  раз, даже  несмотря  на все-таки значительную водную
преграду,  фашисты  практически без серьезного сопротивления  оставили  свои
оборонительные  позиции. Они  снова отступили,  испугавшись, наверное,  того
напора  и  той быстроты, с которыми наступали наши пешие  войска, успевавшие
догонять моторизованные их заслоны.
     Сосредоточившись  на  западном берегу и  заняв  прибрежную полосу, наши
подразделения стали приводить себя в состояние, нужное для действий на суше.
Снова  была  дана  команда  свернуться  в  ротные  колонны  и  параллельными
маршрутами, используя дороги и просеки, продолжать преследование  противника
(особое внимание было приказано уделить  разведке, в том  числе и на предмет
обнаружения мин на пути движения).
     Но теперь мы были уже на территории Польши. Западная граница  СССР была
позади!  Ровно  три  года прошло  с  долгих тридцати дней обороны  Брестской
крепости.  И вот  нам  досталась почетная  и вместе  с  тем  нелегкая миссия
вернуть Советскому Союзу его западную границу, а многострадальной Белоруссии
-  ее славный  город  Брест  (героизм защитников которого по достоинству был
оценен лишь через 20 лет после войны).
     Еще  в  окопах, в  ожидании времени, когда окажемся  "за  границей", на
территории другой страны  (ведь абсолютное  большинство нас никогда раньше и
не помышляли побывать за  рубежами Родины), мы много говорили об этом. Среди
штрафников  были  участники  освобождения  Западной  Белоруссии  и  Западной
Украины  в  1939  году.  Живые   свидетели  и  участники  тех  походов,  они
рассказывали   о   самых   разных   происшествиях,   в   том   числе   и   о
недоброжелательных действиях  части враждебно настроенных жителей. Говорили,
например, о  том,  будто  в колонны красноармейцев из толп  встречавшего  их
населения бросали букеты цветов, в которые иногда были упрятаны...  гранаты!
Не очень верилось в это, но настораживало...
     А  сейчас  ротная   колонна  наша   была   построена  так,   чтобы  при
необходимости можно быстро развернуться в цепь. Вперед высылалось  усиленное
походное  охранение, в  состав  которого  включались  и  несколько  человек,
вооруженных самодельными щупами для обнаружения мин.
     Пройдя  всего около километра,  на дороге мы встретили пожилого поляка,
сносно говорившего по-русски. Его доброжелательность была ярко выражена  и в
улыбках,  которыми он  сопровождал свои слова,  и в радостных интонациях при
разговоре. От него мы  узнали, что немцы  уехали на  машинах, как  только на
реке  загремела канонада.  Значит,  прошло  уже около  двух  часов.  Никаких
признаков засад или заслонов не было.
     Пройдя от берега километра 3-4 на запад, мы должны  повернуть строго на
север от заболоченных мест, выйти восточнее польского города  Бяла  Подляска
на автостраду  Брест  - Варшава и  оседлать  эту дорогу.  А  она  оставалась
главным  и  единственным коридором  возможного  отхода  окруженной  в Бресте
немецкой группировки из четырех дивизий. Нашему батальону и полкам
     38-й  дивизии  как  раз  и ставилась  задача завершить  окружение  этой
группировки немцев и отрезать им путь отхода на запад.
     Полные  решимости  поскорее  достичь  этого  шоссе,  мы  безостановочно
двигались по какой-то проселочной дороге сквозь все более сгущавшийся лес. И
вдруг в середине колонны второго взвода раздался сильный взрыв! Похоже было,
что разорвался крупный артснаряд. Сразу пришла мысль, что заслон на этот раз
нам поставили мощный.
     Прямо у меня на глазах люди из взвода моего друга Феди Усманова падали,
как  снопы,  ногами  к эпицентру  взрыва.  Упало несколько человек и  в моем
взводе. Я почувствовал такой сильный удар в грудь, что еле устоял на ногах.
     Почти одновременно с этим взрывом стали раздаваться менее мощные хлопки
по обе стороны дороги, куда бросились оставшиеся на ногах бойцы. Будто немцы
по хорошо пристрелянному месту били из минометов  небольшого калибра. Падали
теперь люди и там, в стороне от дороги, сраженные этими минами. Падали и те,
кто бросился на помощь им. Творилось что-то невероятное.
     Как оказалось, тогда просто сработал стереотип мышления. И вовсе это не
был артиллерийско-минометный  обстрел -  взвод подорвался на так  называемой
"шпринг-мине",  то есть "прыгающей мине",  знакомой мне  еще  по занятиям  в
училище. Тогда я знал ее под названием "SMI-35".
     Мина эта  зарывается в  грунт, а над  его поверхностью остаются торчать
два совсем незаметных проволочных "усика", прикосновение к которым и ведет к
взрыву. Но  вначале срабатывает вышибной  заряд, основная мина "выпрыгивает"
из металлического стакана и уже на высоте одного-полутора метров взрывается.
Эта часть  мины напичкана не одной сотней металлических шариков и  поражает,
как шрапнель. Вот эта мина и  покосила почти весь второй  взвод  и  частично
другие.
     А  около дороги с обеих сторон фашисты установили больше  двух десятков
обычных противопехотных мин.  Точно, гады,  рассчитали, что уцелевшие  сразу
бросятся с дороги в лес, примыкающий к ней, а там... Вот уже эти взрывы мы и
приняли за минометный обстрел.
     Из  всего здесь  случившегося странным было то,  что по дороге  вначале
прошло  походное  охранение  со  щупами, затем -  командир  роты  с  ячейкой
управления (5-6 человек), за ними прошел весь первый взвод. И  никто из этих
людей не задел коварных "усиков". А вот второму взводу не повезло. А если бы
и он не задел эту мину, то моему взводу уж точно не удалось бы избежать этой
участи.
     Не знаю, какая сверхъестественная  сила  уберегла меня на  этот  раз от
мины. Никаких талисманов я не  носил, никаких молитв  или заговоров не знал,
был  глубоко  неверующим  с детства  и  даже  состоял в  "Союзе воинствующих
безбожников" (в каких только "союзах" и "обществах" мы тогда не состояли!).
     А  дело  сложилось  так. Буквально  за  несколько  минут  до  взрыва  я
почувствовал неловкость от того, что висевший у меня на груди автомат  своим
магазином как-то неудобно  набивал на ходу одно и то же место в нижней части
груди.  Заметив,  что  я то  и дело  поправляю  автомат, мой ординарец  Женя
посоветовал мне подтянуть ремень и поднять автомат повыше, что я и сделал. И
почти сразу  же  прогремел взрыв. И вот тогда  один  из  шариков  этой  мины
угораздил прямо  в металлическую часть моего автомата, сделав в нем солидное
углубление. Такова была сила его удара. Так вот отчего  я чуть не был сбит с
ног!  И  вся убойная  сила этого кусочка  металла распределилась по стальной
массе моего ППШ. Понятно, что если бы автомат оставался на прежнем месте, то
не  углубление  в  его  стальном  теле,  а  солидная дырка  в  моем  была бы
обеспечена. А так отделался я большим синяком поперек всей груди.
     Что ж,  на войне  как  на  войне.  Кому-то  везет,  а кому-то нет. Феде
Усманову здесь пробило грудную клетку навылет. Ранение тяжелое. Как считать,
повезло ему или  нет? Могло и убить, как  других. Лечился он долго, но после
госпиталей вернулся в батальон. Многие в таких случаях не возвращались, кому
не  хотелось  делить  судьбу  со  штрафниками. И понять  их  можно,  никаких
осуждений решившихся на это у нас не было.
     Везение  на  войне вещь  важная. Ведь  это  счастье,  ничем и никем  не
планируемое и не  обеспечиваемое ни знаниями, ни умением, ни опытом. Скорее,
это то,  что  мы  называем судьбой. Вот везет  или не  везет - и все тут.  И
ничего больше.
     А  с минами мне и моим подчиненным пришлось  очень близко столкнуться в
еще более драматической ситуации. Но об этом в свое время.
     Потеряли мы здесь многих.  Большинство  - убитыми и умершими  вскоре от
полученных ранений. Коварство этих "шпринг-мин" еще и в том, что, разрываясь
на такой  высоте,  они  больше  всего поражают  область живота.  А  это, как
правило, ранения смертельные.  Конечно, если в течение  короткого времени не
сделана  радикальная   хирургическая   операция,  что   в  боевых   условиях
практически невозможно.
     Многое я повидал на войне.  И  многое, естественно, впервые. Теперь вот
впервые  видел  сразу столько  убитых  и  раненых от одного  взрыва даже  не
многотонной бомбы, а только  одной  мины. Это страшно. К этому даже на войне
привыкнуть нельзя.
     Оставили мы тогда с ранеными небольшую группу бойцов, в основном  легко
раненных.  Командир  роты по радио  доложил  в штаб батальона о потерях  и о
месте, куда нужно прислать медпомощь и средства для транспортировки раненых.
Наспех захоронили убитых и  так же наспех обозначили, кто  зарыт в  братской
могиле.
     Нам нужно было двигаться дальше.
     Здесь я отступлю  немного от хронологии тех событий и отмечу, насколько
важно  определиться по карте, сориентировав  ее верно  на  местности,  чтобы
место захоронения было правильно указано в извещении родственникам.
     И вот почему я останавливаюсь на этом.
     Лет  через  25 после Победы военная служба занесла меня на левобережную
Украину, в Харьков. И я решил найти могилу моего старшего брата, погибшего в
1943 году на территории Запорожской области.
     В  "похоронке",  полученной тогда  нашей  матерью,  было  сказано,  что
захоронен он  "на  северной окраине хутора  Шевченко  Шевченковского  района
Запорожской области".
     Казалось,  что проще: бери карту  и вперед! Но  не тут-то  было. Такого
района в этой области не оказалось. По справкам, наведенным в облвоенкомате,
такого  района  в Запорожской  области  вообще никогда  не  было.  А хуторов
Шевченко  в  области насчитывается не то 9,  не  то 11, а сколько их было до
войны, еще нужно уточнять.
     Скольких  трудов  и  времени мне и облвоенкомату понадобилось,  чтобы с
помощью  архива  Министерства обороны СССР по  датам прохождения с боями той
воинской части, которая прислала "похоронку", выяснить, в каком из хуторов с
этим названием она вела бои в день гибели брата, а потом установить, в какую
братскую могилу  и откуда  уже после  войны сносили останки погибших воинов.
Только  спустя  многие месяцы напряженной  переписки мне  удалось,  наконец,
положить цветы и припасть к  земле,  укрывшей навечно  моего старшего брата,
служившего мне идеалом человека.
     А  ведь  и  сейчас, спустя почти  60 лет  после войны,  многие  потомки
погибших не могут найти могилы героев, чтобы поклониться их праху.
     Ну,  а тогда  рота,  теперь  практически уже  в  двухвзводном  составе,
двинулась дальше выполнять поставленную задачу.  Уже на закате нас обстрелял
противник. Огонь велся  со стороны березовой рощи, получившей у нас из-за ее
очертаний на карте название "Квадратная".
     Мы находились на западной окраине  какого-то села.  Расстояние до  рощи
было приличным,  и многие надеялись, что пули нас не достанут, и не очень-то
беспокоились об укрытии или маскировке.
     Однако вдруг в  роще  заговорил  немецкий крупнокалиберный  пулемет,  и
стоявший  у стены какого-то  деревянного сарая рядом со мной  высокого роста
штрафник вдруг медленно стал оседать вниз, сраженный этой очередью, едва  не
задевшей также меня и тех, кто стоял рядом. Пуля пробила насквозь ему грудь.
Замечу,  что  в  штрафбате не было  женского медперсонала, а  санинструкторы
назначались  в  каждом  отделении  из числа штрафников,  которым  выдавались
дополнительно  несколько перевязочных  пакетов.  Перевязали  мы  раненого  и
оттащили за сарай, а потом дальше на сборный пункт раненых.
     Роща "Квадратная",  оказывается, была тем последним рубежом, с которого
противник перестал уходить  со своих позиций. Они, эти рубежи,  уже не  были
временными заслонами,  и  каждый  из  них мы  вынуждены были брать  с  боем.
Приходилось и отбивать контратаки, иногда по  3-4 за день, но наступательный
порыв, несмотря на ощутимые потери, не угасал.
     Теперь  наше наступление стало  идти труднее  и значительно  медленнее.
Достаточно   сказать,   что  иногда   за   день   продвигались  с   тяжелыми
изнурительными боями всего на 10-12 километров, а то и меньше.
     В  ночное  время и наш комбат, и  командир  действовавшего снова  рядом
110-го  полка  приостанавливали  движение,  давали  возможность  бойцам хоть
немного отдохнуть  и принять  пищу,  а иногда  и подбодрить  "наркомовскими"
водочными дозами (100 граммов). Кстати,  водка для  воина в бою,  при  таком
физическом  и  эмоциональном  перенапряжении  что  лекарство  от  сильнейших
стрессов. От таких доз не пьянели, но дух  они все-таки поднимали, силы хоть
немного, но прибавляли.
     ...Только  к  середине  дня 25  июля мы  выбили немцев  с их последнего
оборонительного рубежа между железной дорогой и автострадой Брест - Варшава.
Здесь нам было приказано  закрепиться  и стоять насмерть, лишить  противника
возможности  вырваться  из  клещей,  в  которые  была зажата  его  брестская
группировка.  Вот теперь уже оседланная нами  автострада показалась  лезвием
ножа,  врезавшегося в наши боевые  порядки. Противник  стремился всей  своей
силой пролезть по этому узкому клинку и давил неимоверно на бойцов, причиняя
боль, страдания и смерть.
     Уже  в  этот  день  мы  почувствовали   на  себе  отчаянное  стремление
гитлеровцев вырваться из  замкнувшегося  кольца окружения. Они предпринимали
атаку за атакой. Бои здесь сразу стали жестокими, упорными.
     Срочно  окопаться  -  вот  главное,  что  было   необходимо,   учитывая
особенности местности, которые заключались  прежде  всего в том,  что кругом
был сравнительно густой, хотя и не старый лес и из-за этой густоты видимость
была плохой. Ситуация складывалась острая, опасная.
     Немец вел интенсивный, почти  сплошной огонь,  в том числе и разрывными
пулями. А  это воспринималось непривычно. Попадая  в  деревья,  в густые  их
ветви  и кроны,  эти пули  взрывались,  создавая  впечатление,  что выстрелы
звучат совсем рядом. Жуткое состояние,  когда не  знаешь,  откуда  стреляют:
спереди, сзади, с боков или сверху...
     Пришлось мне помотаться под огнем по своему взводу, от бойца  к  бойцу,
контролируя  состояние   своей  так   спешно  организуемой   обороны,  чтобы
убедиться,  что  каждый занял наиболее удобную позицию. А в  таком  контроле
нуждались, прежде всего, бывшие летчики, интенданты и даже танкисты, то есть
те, кто не принадлежал ранее к царице полей - пехоте.
     Враг лез напролом. И  войску нашему  пришлось еще до наступления вечера
отразить аж пять  вражеских  атак!  Это же  почти  каждые  полчаса  сплошные
огневые вихри, несметные толпы орущих и безостановочно стреляющих, подчас до
одури  пьяных фрицев, которым, казалось, не будет конца! И все они рвутся на
наши позиции.  Жуткая ситуация,  когда вроде  бы  и  головы не  поднять  под
автоматно-пулеметной  круговертью, а  нужно в этом аду вести ответный огонь,
да  еще  более  результативный,  чтобы  уложить  врага, не  дать  ему  шанса
проскочить, проскользнуть. То тут, то там у нас появлялись убитые. А многие,
даже сравнительно легко раненные оставались сражаться дальше.  Могли законно
уйти, но не уходили...
     При отражении  третьей  или  четвертой фашистской атаки во  время  моей
очередной перебежки меня сбросило на землю сильным ударом по левой ноге, еще
не успевшей окрепнуть после памятного ранения на минном завале в обороне. Ну
вот, подумал я, опять этой ноге досталось!
     Но, упав,  не  почувствовал боли.  Осмотрел ногу,  увидел  отверстие  в
голенище сапога. Странно,  дырка есть,  а нога,  вроде,  цела. Полез в сапог
рукой проверить, нет ли крови, но наткнулся на непривычно изогнутую ложку из
нержавейки,  которую  всегда  носил  за   левым  голенищем.  Вынул  ее  -  и
удивился...  она была причудливо изогнута, просто  изуродована. Оказывается,
немецкая  пуля  то  ли  была на излете, то ли  предварительно  прошила ствол
нетолстого дерева,  но, уже не имея  убойной силы,  только пробила  сапог и,
попав в ложку, всю свою оставшуюся  кинетическую энергию превратила  в удар,
сбивший меня с ног. Опять повезло!
     Поистине,  эта  ложка,  как  тогда  автомат, и  были,  наверное,  моими
талисманами.  Жаль, ложку эту мне не удалось сохранить до конца войны. Не до
сувениров тогда было.
     К вечеру наши тыловики подвезли много  боеприпасов,  и  каждый  получил
хороший их  запас. Большинство  бойцов даже набивали гранатами  и  патронами
противогазные сумки, выбрасывая противогазы.
     Наступавшая  ночь  была  очень беспокойной.  По автостраде под покровом
темноты  пытались  прорваться  бронемашины,  с  которыми  наши  пэтээровцы и
противотанковые пушки-сорокапятки полка справились даже в темноте.
     Не  могу не  отметить, что минометному  взводу Миши  Гольдштейна  здесь
крупно  повезло.  Отступая, немцы бросили целый склад своих 81-миллиметровых
мин. Их  конструкция и  размеры удачно  подходили к  нашим 82-мм  минометам.
Нужна была только коррекция дальности стрельбы из-за несоответствия калибра.
Этими трофейными минами Миша всю ночь вел, по существу, заградительный огонь
по  шоссе, чем помог  нашим противотанковым силам громить фрицев, пытавшихся
проскочить по шоссе на бронемашинах и автомобилях.
     К рассвету на  автостраде  со стороны немцев  показалась большая группа
верховых на  лошадях, а также пароконных повозок на резиновых колесах и даже
орудий на  конной  тяге.  Но  встреченные сильным  огнем артиллерии и  наших
минометчиков, те из них, кто уцелел, быстро повернули назад.
     С   утра  26  июля  гитлеровские   атаки  следовали  с   неослабевающим
ожесточением одна за другой. В одну из них немцы бросили  24 танка и до двух
батальонов пехоты. Их поддерживала авиация. Вздымалась земля, разрывы бомб и
снарядов сливались  в сплошной грохот. На  этот  раз  двум или  трем  танкам
удалось прорваться. Но  и только. Вся остальная  армада уперлась в стойкость
наших бойцов и гвардейцев дивизии. Сражались они самоотверженно, и моральный
дух  их оставался высоким.  В бою, особенно в остром, напряженном, возникает
состояние  какого-то  опьянения  боем, когда  уже  нет  ни страха,  ни  даже
опасения за себя, а  только радость битвы! Да,  как  ни  странно,  но именно
радость, безотчетная, но  весьма ощутимая. В таком боевом экстазе часто боец
даже  не  замечает  ранений. Знаю это и  по себе,  и  по многим  моим боевым
товарищам.
     Приведу несколько строк из военных мемуаров Н.В.  Куприянова "С верой в
Победу"  о  боевом  пути  38-й  Гвардейской  Лозовской  стрелковой  дивизии.
Конечно,  о нашем штрафбате, действовавшем вместе  с полками дивизии,  здесь
нет ни слова. Наверное, в то время  на информацию о штрафбатах было наложено
строжайшее табу.
     <i>...Основной  удар   пришелся  по  110-му   полку.  Вражеские   самолеты
непрерывно  висели  над боевыми  порядками. Казалось, в этом  кромешном  аду
никто из  бойцов  и  головы  поднять  не  сможет. Так,  вероятно,  думали  и
вражеские танкисты, которые перешли в атаку.</i>
     <i>Но  стоило  танкам  и  пехоте  противника  приблизиться,  как они  были
встречены плотным огнем гвардейцев. По танкам наиболее эффективно вели огонь
45-мм орудия батареи полка... и взвод противотанковых ружей.</i>
     <i>Гвардейцами  было отражено  шесть вражеских контратак. Противник  понес
большие потери.</i>
     Да, потерь там у  противника было очень  много. Но и наши  потери  были
невиданно большими. Как будто нам была  дана своего  рода  "компенсация"  за
сравнительно более слабое сопротивление немцев в предыдущие  дни и за  менее
ощутимые потери, которые мы несли на прежних этапах наступления.
     Я  уже  упоминал,  что во  время  войны  в нашем  штрафбате  никогда не
появлялись никакие корреспонденты. И  после войны ни в каких  из прочитанных
мною  военных  мемуаров,  даже  в  книге  бескомпромиссного  и  прямодушного
генерала  А. В. Горбатова, не упоминалось о действиях штрафников ни на нашем
Белорусском фронте, ни на других. Когда мне попалась в руки цитируемая здесь
книга,  я надеялся найти в  ней упоминание о нашем ШБ. Ведь столько  времени
бок  о  бок в очень нелегких условиях  действовали мы  со 110-м полком  этой
дивизии! Но нигде ни слова!
     Пожалуй, этот факт тоже стал причиной того, что я взялся за перо, чтобы
осветить незаслуженно забытые страницы боевой истории Великой Отечественной.
     Ко  дню  40-летия  Победы,  в   1985  году,  мне  удалось  разыскать  и
организовать встречу фронтовых друзей по нашему штрафбату.
     Встреча через  сорок лет  открыла  нам одну  истину: ох, как меркнут  в
памяти многие детали тех штурмовых, огненных ночей  и дней, как время меняет
прошлые впечатления, оценки событий. Но  самое  трудное,  самое опасное, как
правило, помнится до мельчайших подробностей.
     Среди немногочисленных моих друзей-фронтовиков,  доживших  до  40-летия
Победы,  на встречу приехал и генерал-майор  Филипп  Киселев, который тогда,
под Брестом,  был капитаном, первым помощником начальника  штаба  батальона,
или ПНШ-1, как тогда эту должность именовали.
     По  роду своих,  уже генеральских,  должностных обязанностей он  не раз
бывал  на месте  тех  боев  под  Бяла Подляской.  Там была, рассказывал  он,
большая ухоженная  братская могила советских воинов. Пожалуй, не было больше
нигде могил, на камнях  которых было бы  столько имен офицеров. А это были в
основном  имена погибших  там штрафников. Судя  только по этой могиле, можно
было  догадаться,  какой  большой  кровью  досталась  нам  Победа  вообще  и
освобождение Бреста в частности.
     Вот тут в нашей общей памяти не было  разночтений.  Все  помнили детали
тех жестоких  боев.  Воевали  там  все  решительно и  мужественно. Никто  не
оставлял своих  позиций. Ведь  до  дня, когда  окруженная группировка немцев
была пленена,  еще  двое  суток гитлеровцы отчаянно  пытались  прорваться на
запад. Но  и  гвардейцы, и штрафники стояли насмерть. Как под Москвой, как в
Сталинграде.
     До какого же предела напряжения дошли мы и наши бойцы
     в те дни, если у нас под конец исчезло само чувство страха быть убитым!
     А в  тот день, 26 июля в  очередной из фашистских  атак, предпринятых с
самого  утра, немцы, пытающиеся  прорваться через  наш участок, шли  плотной
массой. Теперь, уже  без прежней спеси,  шли они не в полный рост, а ползли,
прижимаясь  к земле, то  ли под угрозой расстрела  своими же офицерами (а их
грозные голоса доносились до нас), то ли в отчаянии. Им удалось приблизиться
к  нашим позициям  на  расстояние  броска  гранаты,  однако  несмотря на  их
шквальный огонь, гранатами забросали фашистов мы.
     И  когда я поднялся из  окопа и швырнул в эту  ползущую массу очередную
гранату,  рядом  со  мной был  убит  пулеметчик.  Бросился  я  к  замолкшему
"Дегтяреву"  и  в  этот  момент  почувствовал  сильный  удар,  будто  мощным
электротоком, в правое  бедро и полностью перестал  ощущать правую ногу (это
было  "слепое пулевое ранение в  верхнюю треть правого бедра с  повреждением
нерва").
     Атака  была  отбита,  фрицы, оставшиеся  в  живых,  поползли  назад.  В
образовавшемся  затишье  мой верный ординарец Женя оттащил  меня в  какое-то
углубление вроде воронки и побежал искать санитарку.
     Ни   моего   индивидуального   перевязочного  пакета  (ИПП),  ни   того
перевязочного материала, который был у санитарки, явно не хватало для тугой,
давящей  повязки.  От  предложенного  мне  Женей  его перевязочного пакета я
отказался.  Ведь  никто  не  застрахован, что  он ему самому не понадобится!
Пришлось использовать мою пропотевшую, просоленную нательную рубаху.
     Закончив перевязку, поволокли они меня на полковой пункт сбора раненых,
который был метрах в двухстах от линии огня.
     Женю я отослал к своему заместителю Сергею Петрову, чтобы передать ему:
теперь он командует взводом.
     Наверное,  через час  подъехала повозка, на  которую  и  погрузили нас,
человек 15. Лошадь была трофейная,  эдакий  здоровенный битюг-тяжеловоз.  Он
бы, конечно, увез не одну такую телегу.
     Рядом  со мной сидел  боец  моего взвода  со  страшным  ранением  лица.
Разрывная пуля попала ему  сбоку в переносицу и  превратила его левый глаз в
зияющую кровоточащую дыру. Сколько мужества и терпения было в его до меловой
бледности  сжатых  кулаках.  И  молчал  он как-то неестественно,  отрешенно,
преодолевая, видимо, неимоверную боль и боясь разжать плотно стиснутые зубы,
чтобы не дать вырваться стону или крику.
     Доставили нас  на ПМП (полковой  медпункт), а  там заполнили на каждого
первичный документ о ранении,  так называемую  "Карточку передового района",
которая подтверждала, что ранение получено в бою. Оттуда, уже на грузовичке,
забитом до  предела лежачими и сидячими  ранеными, отвезли  нас в  ближайший
медсанбат.
     Разместили всех в почти  "под завязку" заполненном  очень длинном сарае
на толстом  слое  расстеленной на  земляном полу свежей,  ароматной соломы и
сена,  строго-настрого  предупредив,  чтобы никто не  вздумал курить. Сгорим
ведь все! Ощупав свои  карманы,  я понял, что трубку свою где-то в этом  бою
потерял.
     А жаль, она мне долго и верно служила.
     Какой  родной, почти  забытый  мирный  запах  шел от  этой  нашей общей
постели,  так отличавшийся от пропитавшего всех нас  запаха пороховой  гари,
пота и крови...
     Не  дождавшись прихода  врачей или  кого-нибудь из медперсонала,  чтобы
показать свой  документ о  ранении,  в котором было указано на необходимость
первоочередной  врачебной  помощи,  я, так  и не  почувствовав  боли, сладко
заснул.
     Спал, по-видимому,  недолго.  Разбудила  меня медсестра.  Увидев ее,  я
понял, что снова  попал  в тот же медсанбат, где меня ставили  на ноги после
моего  злополучного подрыва на мине ровно месяц  тому  назад,  26  июня. Вот
такое совпадение и по времени и по месту. Будила меня уже знакомая сестричка
Таня  (помню,  она была  из  Калинина),  с  которой  во  время моего первого
пребывания в этом медсанбате мы  развлекали раненых исполнением  под  гитару
русских романсов.  Помню,  больше  других нашим слушателям  нравился тот,  в
котором пелось про  каких-то  чаек над каким-то озером. Все  забылось,  даже
песня! Не забылись только бои, страшные, кровавые!
     ...Радостно было сознавать,  что  попал в руки уже знакомых  врачей,  и
сразу же родилась надежда, что с моим нынешним ранением они справятся так же
успешно и я скоро смогу вернуться на фронт.
     На носилках меня  отнесли в предоперационную, размещавшуюся в одном  из
классов небольшой  школы  или чего-то  похожего на  нее.  Из другой  комнаты
доносились  стоны, крики.  Как  оказалось, там  была  операционная.  Из нее,
перекрывая стоны раненых и голос врача, гремел отборный русский мат.
     Вскоре  все  стихло  и  оттуда на носилках вынесли  укрытого  с головой
человека. Таня мне объяснила, что у  него было очень тяжелое ранение, но его
почему-то не  брал  наркоз. И то ли  от передозировки его, то ли от  тяжести
ранения он скончался на операционном столе.
     Как я  узнал потом,  это был мой  штрафник, летчик из дивизии,  которой
командовал сын Сталина  Василий. В свое время этот Петухов много интересного
рассказывал о своем комдиве. И я  тогда  не мог даже представить, что судьба
когда-либо сведет меня с сыном нашего генералиссимуса.
     Следующим на операционный стол поволокли меня.  Вспоминаю, как какой-то
липкий страх  овладел мною. Так  не хотелось,  чтобы и со мной произошло  на
этом столе то же,  что и с моим предшественником. Именно здесь, а не на поле
боя. Одно  дело, если в похоронке  напишут  "погиб смертью храбрых в бою", а
другое дело - "умер от ран"...
     Примерно такое же ощущение  страха  я  испытал  в обороне под Жлобином,
когда  впервые на какой-то лесной поляне, где не было никаких окопов,  попал
под  артиллерийский  налет немцев. Тогда  мне  казалось, что  свист  каждого
подлетающего снаряда  -  это свист  "моего" снаряда,  который летит прямо  в
меня. И уже через несколько минут,  казавшихся  мне чуть  ли  не  вечностью,
единственным  моим желанием  было:  пусть  уж  скорее прилетит именно  "мой"
снаряд и все  будет  кончено.  Сознаюсь, что  то  был страх  сильный,  почти
животный. Но ведь  вся "хитрость" на войне  - не отсутствие боязни, а умение
преодолевать ее, подавлять в себе страх.
     Да  и  научился я  различать  свист или  шорох  мимо  летящих снарядов,
которым вовсе и необязательно было кланяться.  Ну,  а  здесь, в  медсанбате,
проявился страх какого-то другого свойства и пропал он как-то сам собой.
     Теперь   наступала   уже   другая  страница   моей  фронтовой   эпопеи,
госпитальная. О ней я поведаю в другой главе.

        ГЛАВА 5
     <b><i>Второе  ранение. Побег из госпиталя. Чужой орден. Обед у ксендза. Новый
комбат. Восстание</i></b>
     <i>в Варшаве. Выход на Наревский плацдарм</i>
     ...День светлый, в окна брызжет яркое  солнце. Хирург - женщина, из-под
маски видны  только глаза и четкие линии тонких, с изломом бровей. Видимо, в
медсанбате  это  новый  человек, при  первом моем пребывании  здесь я ее  не
видел. Еще  несколько человек в ослепительно белых (так показалось мне после
многодневной  пыли и  не смывавшейся долго грязи  и копоти  на лице и руках)
халатах раздевают  меня, привязывают мои руки и ноги.  Понятно, зачем: чтобы
не брыкался во время операции. Не сопротивляюсь.
     Одна из сестер в маске, видимо уже немолодая, становится  у изголовья и
набрасывает мне на лицо тоже марлевую маску, а остальные снимают пропитанную
кровью  и  уже  подсохшую,  уж  очень  массивную  повязку, почти  шепотом  и
беззлобно  ругают того, кто  ее соорудил. А  я с благодарностью вспоминаю ту
неумелую девушку-санитарку. Все-таки кровь она остановила!
     Сестра начинает  понемногу  лить  эфир  на мою маску, а хирург  ровным,
приятным голосом говорит: "Сейчас даем вам наркоз. Вы уснете и саму операцию
не почувствуете. Так что будьте спокойны, расслабьтесь и начинайте  считать:
раз, два, три..."
     Какой-то бес  вселился  в меня, и я ответил: "Считать  не буду. Делайте
так!" Но постепенно, с каждым очередным  моим вдохом голоса окружающих стали
отдаляться. Сестра у изголовья что-то меня  спросила, но отвечать стало лень
и я  почувствовал,  что к моей ране уже прикоснулся  скальпель хирурга. Боли
никакой, будто режут не кожу, а распарывают  брюки на мне, хотя знаю, что их
уже давно сняли.
     И все. Почти мгновенно провалился в глубокий черный омут. Все исчезло.
     Уже в помещении, где лежат прооперированные, очнулся от  легких шлепков
по щекам и хорошо знакомого голоса сестры Тани: "Проснись, проснись! Все уже
закончилось".  Первое, о чем я спросил и  что меня больше всего волновало  -
как  вел себя на  операционном  столе  и  не  ругался ли матом.  И  рад  был
услышать: "Ты был абсолютно спокоен и ничем не мешал хирургу".
     Или  от  воздействия наркоза, или от безмерной усталости  за  последние
несколько бессонных суток, но я снова уснул.  Спал беспробудно остаток  дня,
ночь и только к обеду следующего дня окончательно проснулся.
     Непривычное  ощущение  непослушной  ноги  несколько  обеспокоило  меня.
Однако  мои опасения  по этому поводу  уже знакомый врач,  который  когда-то
"опекал"   мою  другую  ногу  при  первом  визите  сюда,  развеял   словами:
"Подумаешь, нервик один  поврежден!  Срастется, все  войдет  со  временем  в
норму".
     А еще этот врач сказал, что я должен благодарить судьбу за то, что пуля
прошла в нескольких  миллиметрах от крупной артерии. Если бы  этот сосуд был
пробит, то мне не суждено было бы выжить, истек бы  кровью. А если бы  на те
же несколько миллиметров пуля отклонилась в другую сторону,  то мой частично
поврежденный нерв был  бы перебит  полностью и восстановить управление ногой
было  бы даже  теоретически  маловероятно. И тогда  финал  -  калека на  всю
оставшуюся жизнь. Но судьбе, видно, угодно было снова пожалеть меня.
     А пулю из раны во  время операции, оказывается, не извлекли. Она как-то
хитро обошла кости таза, сразу ее не нашли (рентгена не было)  -  объявилась
она через  год  и стала мешать  мне  и сидеть, и лежать (вырезали  ее вскоре
после войны, совсем в другом госпитале).
     Вскоре нас, большую группу тяжелораненых, эвакуировали в армейский тыл,
в эвакогоспиталь, так как  медсанбату нужно было принимать  новых раненых, а
затем  и  менять  место  дислокации,  перебираясь  ближе  к  своей  дивизии,
продвинувшейся к тому времени вперед.
     Судя по тому, что за  эти  дни в медсанбат поступало большое количество
раненых, бои шли  ожесточенные:  из  прочного  окружения  все  еще  пыталась
вырваться группировка немецких войск.
     Наша  38-я  Гвардейская  вместе со штрафбатом к  середине дня  27  июля
надежно  заперла и удерживала  кольцо  окружения,  соединившись  с войсками,
обошедшими Брест с севера.  К рассвету  28 июля часть сил  немцев в Бресте и
окрестностях была  пленена,  но  попытки оставшихся  вырваться  все  еще  не
прекращались.
     Москва  салютовала  доблестным  войскам  Первого  Белорусского  фронта,
освободившим областной центр, город Брест, двадцатью артиллерийскими залпами
из  224 орудий!  Радостно было сознавать, что и наша кровь  была  пролита не
зря.
     Как  потом  мы  узнали,  всем  участникам  этих боев Приказом  Сталина,
Верховного Главнокомандующего, была объявлена благодарность. И впервые  нам,
воинам  штрафного батальона,  были  вручены  специальные документы  об этом.
Нетрудно  догадаться,  какое  значение  имели   эти  типографские  бланки  с
портретом  Верховного  для поднятия духа наших  бойцов, какие  положительные
эмоции ими были вызваны...
     Уже после  войны  из множества военных мемуаров  я почерпнул сведения о
подробностях тех боев, свидетелем которых из-за  ранения уже не был. Привожу
опять строки из книги Н.В. Куприянова "С верой  в победу", наиболее подробно
описывающего этот период, который прямо касался и нашего батальона.
     <i>...Противник силами более дивизии атаковал  части 38-й дивизии и к утру
28  июля потеснил их.  Подразделения  дивизии</i>  <b><i>(а значит,  и роты штрафбата)</i></b>
<i>сражались самоотверженно. Получив  ранения,  гвардейцы</i> <b><i>(а мне было известно,
что  и  штрафники  тоже)</i></b>  <i>оставались в  строю и  продолжали выполнять боевую
задачу.  В  уничтожении врага существенную  помощь оказала штурмовая авиация
фронта.</i>
     <i>Гвардейцы 110-го полка</i> <b><i>(а  с ним действовал и наш штрафбат)</i></b> <i>мужественно
и стойко оборонялись, и отбили  десять (!)  контратак численно превосходящих
сил  противника.  Его пехота и  танки, не добившись успеха с фронта,  обошли
полк с флангов...</i>
     Далее  из  книги   явствует,  что   к  утру   29  июля,  преследуя  уже
разгромленные  и  расчлененные   в   этих   очень  сложных  условиях  группы
противника, наши войска завершили полное их уничтожение и вышли в район Бяла
Подляска. Так что за время, пока я находился в медсанбате, завершились столь
памятные  бои батальона  в  составе  38-й  Гвардейской Лозовской  стрелковой
дивизии...
     Ну,  а  в госпитале  -  снова перевязки.  Дня  через  два не  то  чтобы
разрешили, а  настоятельно рекомендовали не  только вставать, но и  по  мере
возможности двигаться. Однако нога продолжала оставаться нечувствительной  и
непослушной. Тем не менее с помощью изобретенного мною  "привода" из ремешка
я приспособился ходить довольно уверенно, хотя и не так быстро, как хотелось
бы.
     Госпиталь,  вернее  -  та  его часть,  где  были мы,  раненые  офицеры,
располагался  в  каком-то  большом  помещении,  а  наши койки  и  нары  были
двухъярусными.  Меня,  "безногого", конечно,  разместили на нижнем этаже,  а
надо мной лежал симпатичный, моих лет, тоже старший лейтенант, Николай, рука
которого была в гипсе - пуля раздробила кость.
     Познакомились, как в таких обстоятельствах говорят, случайно, но быстро
и крепко подружились. Много общего было у нас и в биографиях, и в суждениях.
Так на  войне бывает: короткая  встреча, но крепкая  дружба и память  на всю
жизнь.  Нашей медсестрой  была  татарочка Аза,  девушка образованная,  много
знающая,  с ней  было  интересно общаться. И вскоре между  Николаем  и  Азой
завязались более чем дружеские отношения. Я попросил Азу, если это возможно,
достать что-нибудь почитать, благо времени, свободного от перевязок и других
лечебных  процедур, было  много,  да  и  соскучился по  возможности  вдоволь
насладиться чтением. И  рад был безумно, что в госпитале оказалась приличная
библиотека.
     Читать я научился в очень раннем детстве. И учил меня этому мой старший
брат  Иван. В  пятилетнем возрасте я уже развлекал  своим  чтением взрослых.
Усаживали меня  вечером  на стол  перед керосиновой лампой,  и  я вслух,  не
признавая никаких  знаков препинания, читал далеко не детские книжки. До сих
пор помню книгу "Житье-бытье",  автором которой был не  то  Дорохов,  не  то
Шорохов. Содержание книги этой тоже помню, и  теперь понимаю, что она отнюдь
не была предназначена даже для более взрослого ребенка.
     А  когда пошел в  школу, то  уже  во 2-м или 3-м  классе  прочел  среди
множества разных книг  и "Айвенго" Вальтера  Скотта, и  "Всадник без головы"
Майн Рида, сокрушался и плакал о  судьбе Эсмеральды  и Квазимодо из  "Собора
Парижской богоматери". Потряс меня тогда Максим Горький "Старухой Изергиль",
и  пылающим  сердцем Данко, и своими "Университетами". "Вместе" с  Коленькой
Иртеньевым прожил "Детство, отрочество и юность" Льва Толстого. Помню, уже в
6-м или 7-м классе "выкрал" у старшего брата очень интересную книгу "Золотая
голытьба"  (автора  забыл), которую читал  запоем по ночам. В нашей сельской
библиотеке я успел перечитать все, что там имелось,  и взялся было (кажется,
еще  в   4-м  классе)  за  сочинения  Ленина.  Удивился  тогда,   увидев  на
библиотечной полке целую шеренгу его книг.
     В  домашней библиотеке отца моего были давно мною прочитанные сочинения
Гаршина, Мамина-Сибиряка,  Гарина (Михайловского) и других писателей. Как ни
предупреждала меня  библиотекарша, что мне будет трудно читать труды Ленина,
я все-таки настоял  на своем. Но с первого же тома, так ничего и не  поняв в
нем, отказался от этой идеи.
     В военном  же  училище, когда мне  довелось  из-за обмороженного пальца
ноги  несколько  дней  провести  в  казарме,  я  успел  прочитать  известные
произведения Драйзера и других писателей.
     Так  что знакомство  и приятельские  отношения  с Азой  оказались и мне
весьма кстати.
     ...Недели  через  две  в  связи  с  продвижением  линии  фронта  вперед
госпиталю предстояло перебазироваться на новое место, поближе к передовой, и
многих из нас должны  были эвакуировать  в глубокий  тыл  на  долговременное
лечение.  А это значило, что потом нас  направят  не только не в свои части,
но, может, и на другие фронты.
     Я уже говорил, что  мой романтизм  и юношеское самолюбие рождали во мне
гордость за то, что мне доверено командовать даже старшими офицерами, хотя и
проштрафившимися, вести их  в бой. И я никак  не хотел лишаться этого своего
необычного  статуса.  Да  и  у  Николая  было   настроение  после  госпиталя
обязательно  вернуться  в  свой  родной  боевой  коллектив. У  нас  был даже
разговор с  одним  солидного  возраста майором из раненых, начальником штаба
какого-то  гвардейского  полка.  Он  уговаривал  нас  обоих  после излечения
прибыть к нему  в полк на должности командиров рот, или к нему в штаб. Но мы
были непреклонны!
     Меня  это предложение  не  прельщало  еще  и  потому,  что  в  штрафных
батальонах  должность  командира взвода  и  так приравнивалась  к  должности
командира роты,  даже штатная категория была "капитан". Кроме того, денежный
месячный оклад был, как у  гвардейцев, на 100  рублей выше,  чем  в  обычных
частях, поэтому шутя мы называли свой штрафбат "почти гвардейским". И если в
обычных  и   даже  гвардейских   частях  пребывание  один  день   на  фронте
засчитывалось за три, то в штрафбатах - за шесть дней!
     И вот, чтобы избежать нежелательной для нас эвакуации, мы решили бежать
поближе к  фронту, с тем чтобы  попасть  в какой-нибудь  другой прифронтовой
госпиталь долечиваться.  Понимая, что  без  первичного  документа о  ранении
("карточки передового района")  нам  будет сложно  объяснить свое  появление
там, мы  решили попросту выкрасть эти  карточки. Но не хотелось  подставлять
под  неожиданный  удар   Азу,  у  которой   они  находились.   Уговорили  ее
содействовать  нашему побегу  тем,  что она на  некоторое  время  отойдет от
картотеки, а мы в это время сделаем свое "черное дело" и сбежим.
     Под шум и неразбериху, связанные  со свертыванием госпиталя и отправкой
раненых, мы, забрав карточки  и предварительно собранные нехитрые свои вещи,
скрылись из  виду. Смешно,  наверное, было  видеть со  стороны двух  молодых
лейтенантиков: одного с рукой в гипсе и на перевязи, а другого - ковыляющего
при  помощи странного устройства из поясного брезентового  ремня. Крадучись,
мы  хотя  и   медленно,  но  упорно  удалялись  от  расположения  госпиталя,
грузившегося в автомобили.
     Нам  удалось  незамеченными  пройти  километра  два  до перекрестка, на
котором стояла прехорошенькая регулировщица. Уговорили ее остановить машину,
идущую  в  сторону фронта, и вскоре, неуклюже  взобравшись в  кузов, мы  уже
стремительно удалялись  от своего госпиталя,  в котором провели больше  двух
недель.
     Передвигаясь с переменным успехом, "на перекладных", не всегда удачно и
нередко пешком, мы через трое суток наткнулись, уже совсем недалеко от линии
фронта,  на  полковой   медпункт  артиллеристов   и  попросили  сделать  мне
перевязку, тем  более  что под  повязкой я чувствовал какой-то зуд. Гипс  на
руке Николая решили пока не трогать.
     Сравнительно молодой, хотя и  усатый  капитан-медик завел нас в палатку
под  флагом с красным  крестом.  Когда  он разбинтовал мою рану,  я  в ужасе
увидел  копошащихся  в ней белых  жирных  червей  величиной  не  менее  двух
сантиметров в длину.
     Наверное, моя  физиономия  сказала о  моем  испуге  больше,  чем  я мог
выразить словами, потому что доктор сразу  стал меня успокаивать: "Не бойся,
лейтенант, это хорошо, что эти три дня они тебе чистили рану, убирали гной и
не дали ей сильно загноиться. Опасности никакой нет". Вычистили и обработали
рану,  перевязали  и  отпустили  с  миром,  подсказав,  в каком  направлении
двигаться  до  ближайшего медсанбата.  Каково же было мое изумление, когда я
узнал  уже  знакомый  мне  медсанбат!  Ну, опять  невероятное  совпадение  и
везение!
     Николай свой путь в госпиталь проходил через какой-то другой медсанбат,
но и меня, и его приняли хорошо. Вначале там подумали, что я  успел получить
еще одно ранение, но когда мы рассказали, какими мотивами руководствовались,
сбежав из госпиталя, нас поняли.
     Это  произошло  числа  15-го   августа.  А  уже  18-го  (это  был  День
военно-воздушного  флота)  нас снова эвакуировали в  ближайший госпиталь. На
фронте "наркомовские" 100 граммов выдавали не только в наступлении, но и  по
праздникам.  А  поскольку  это  был  праздник, хотя  мы к  авиации  никакого
отношения  не имели,  перед  отправкой  мы  пообедали и выпили положенное по
этому случаю.
     Везли нас  недолго. Не знаю,  только ли у меня случалась такая странная
череда  совпадений,  но  привезли  нас  в небольшой польский  город за  Бяла
Подляской в тот же госпиталь, из  которого мы бежали!  Перебазировавшись, он
уже принимал раненых на новом месте. Николай сразу же бросился искать Азу. И
здесь, по случаю праздника, нам перед обедом тоже предложили по 100 граммов.
Естественно, мы не отказались и от второго обеда, и от второй чарки водки.
     Не  успели  опомниться  от  случившегося,  как  нас  срочно   повели  к
начальнику госпиталя. Это был небольшого роста, будто высохший подполковник,
на   тщедушной  фигуре  которого  узкие  медицинские  погоны  казались  даже
широкими. Однако он  обладал таким  удивительно не  подходящим к  его малому
росту "громовым" басом!
     Как  он  на  нас  кричал!  Казалось,  стены  комнаты,   в  которой  это
происходило,  вибрировали и дрожали, как во время  артналета или бомбежки. И
дезертирами нас называл, и  грозился нас направить в штрафбат, поскольку уже
донес в особый  отдел  о нашем  побеге,  совестил нас тем, что по нашей вине
жестоко наказана медсестра, а для  крепости  внушения разбавлял свои  тирады
специфическими российскими сочными выражениями.
     Мне  почему-то  (может,  виной  тому  была   праздничная  двойная  доза
спиртного) все происходящее казалось, скорее,  смешным, чем грозным. В ответ
я  спокойно  ответил  ему,  что  штрафбат  мне  давно  и  хорошо  знаком,  а
дезертируют  обычно  все-таки  не к фронту, а  от фронта. Медсестра  же  тут
вообще  ни  при  чем, так как  мы  просто-напросто элементарно выкрали  свои
документы во время предэвакуационной суматохи.
     Видимо, несмотря  на свой оглушающий  бас, подполковник  был  отходчив.
Сравнительно быстро он смягчился, но все еще строгим тоном взял с нас слово,
что если нам заблагорассудится повторить наш  "подвиг", то мы поставим его в
известность. И тогда он сам поможет нам сделать это более разумно.
     Ну,  и слава  богу. Только сестричку Азу было  жаль.  Зла она на нас не
держала, так как мы втянули ее в  эту авантюру с  ее же  согласия. А радость
Азы от  встречи  с Николаем была такой бурной, такой безграничной,  что  мне
показалось, будто и хорошо, что так получилось.
     Мне  показалось, что мой новый  лечащий врач-капитан, весьма миловидная
женщина  лет,  наверное, тридцати, уж  очень внимательна ко мне. Вначале это
мне  льстило.  И  я  вспомнил,   что  когда  проходил  службу  под  Уфой   в
Южно-Уральском военном округе, у нас  в  полку была тоже врач-капитан. В нее
буквально все офицеры полка были влюблены и часто по явно надуманному поводу
старались попасть к ней на прием.  Понять  их можно было.  Капитан медслужбы
Родина была удивительно  стройной, яркой брюнеткой необыкновенной красоты, с
огромными  карими  глазами  под  словно  летящими крыльями  бровей и  пышной
прической под кокетливо надетой пилоткой. И "Песню о Родине", в которой были
слова "Как невесту, Родину мы любим", пели тогда в строю чаще других  песен.
Правда, надежд  на роман  с  ней  ни у кого  не было: одним  из заместителей
командира полка был ее муж,  майор Родин, орденоносец, внушительных размеров
красавец.
     Но здесь,  в госпитале, это  внимание  стало меня несколько угнетать. И
вот  как-то  она  попросила,  чтобы   я  вечером,  как  стемнеет,  пришел  в
назначенное ею место "поговорить".
     Или потому, что  эта докторша  была, вероятно, лет на 10 старше меня, а
скорее  потому,  что  мои  чувства  к  любимой девушке  Рите,  с  которой  я
познакомился  еще  под  Уфой  (этому в  моих  воспоминаниях  будет посвящена
отдельная глава), были весьма сильны, но я не пошел на это свидание.
     Конечно же, отношение  ее  ко мне  сразу изменилось, я был передан  для
дальнейшего "досмотра"  и лечения другому врачу - мужчине, чему  был  весьма
рад.  Ведь  и  Николаю, и Азе, да и  всем в  нашем батальоне  я говорил, что
женат, имея в  виду,  конечно,  Риту. Был уверен,  что наш с ней  "почтовый"
роман обязательно закончится, если не убьют, свадьбой.
     Почему-то уже через несколько дней в госпитале снова начали формировать
команды для  отправки  в тыл.  Только собрались мы, помня  слова  начальника
этого лечебного  учреждения, идти к нему, как наша "попечительница" Аза сама
нас разыскала, чтобы радостно сообщить, что по распоряжению подполковника мы
зачислены в  команду  выздоравливающих  и будем переезжать  на  новое  место
вместе с госпиталем.
     Поняли мы, что начальник  госпиталя  своим распоряжением упредил нас от
повторения того "фортеля", который мы выкинули раньше.
     Да мы и  действительно стали уже похожи на выздоравливающих. Молоды  мы
еще  были  очень.  А в  молодости легче  срастаются  переломы,  рубцуются  и
заживают раны, быстрее рассасываются шрамы на коже и рубцы на сердце.
     У  Николая сняли  гипс,  хотя рука его  еще находилась на перевязи и он
ходил на  лечебную физкультуру. А я стал понемногу ощущать  первые  признаки
восстановления самостоятельных  движений ноги. И хотя от  "шлеи" совсем  еще
освободиться не мог, стал тоже упражняться по указанию лечащего врача.
     На  следующий  день  всех  нас  погрузили  на  прибывшие  автомобили  и
перевезли в польский городок Калушин, освобожденный еще 1 августа. Не помню,
как  далеко  он был от  Варшавы,  но  передовые  войска  Фронта, вырвавшиеся
вперед, уже кое-где форсировали Вислу южнее польской столицы.
     Разместили нас в каком-то хорошо сохранившемся здании на  втором этаже,
в небольших  комнатах  по  5-6 человек  (к такому комфорту  мы  еще  не были
привычны!). И вот к  нам  в офицерскую  "палату" поступил раненый капитан из
нашего  штрафбата (он  после  ранения не вернулся в батальон)  и сообщил мне
приятную новость. Приказом  Командующего 70-й  Армией состоялось награждение
за бои по окружению брестской группировки немцев, и я  был награжден орденом
Отечественной войны.
     Думаю, вам понятна  моя  радость  по  этому случаю. И  когда  по  нашим
палатам   стал  ходить  хиленький  очкарик,  местный  фотограф,   все  мы  с
удовольствием принимали его приглашения запечатлеть себя. А ребята уговорили
меня сфотографироваться уже
     с двумя орденами: моей "Красной звездой" и предложенным
     мне для этого случая чьим-то орденом Отечественной войны ?? степени.
     Я, не особенно раздумывая, согласился на это и, наверное,  понятно было
мое  волнение,  когда  я  получил довольно  приличного  качества  фотографии
"дважды орденоносца". Не выдержал и  тут же написал письма маме с сестренкой
на Дальний Восток и Рите.
     В  том,  что эта  авантюра  фотографирования  с  чужим  орденом  вскоре
поставила меня в весьма "пикантное" положение, я убедился довольно быстро. И
это был хороший урок на будущее.
     А между  тем нога моя медленно, но верно становилась послушной. Стойким
оставалось только полное отсутствие чувствительности в боковой мышце правого
бедра. Ощущение было такое, будто поверх кожи  приклеена толстая брезентовая
заплата.
     По совету врачей я каждый день  делал этой мышце длительный  и довольно
жесткий массаж, превозмогая болевые  ощущения. И такой массаж  мне  пришлось
делать  в  течение 10  лет! Прав был  доктор  из медсанбата: со временем все
восстановилось.
     А  здесь, в  госпитале,  время подходило  к выписке.  Николая  выписали
немного  раньше, мы обменялись  номерами полевой  почты, но переписка  между
нами так и не  завязалась. Я очень жалею до сих  пор о том, что наша  дружба
так  скоро прервалась, хотя  память  о  ней  осталась действительно  на  всю
оставшуюся жизнь...
     1 сентября с утра нас, большую  группу офицеров, выписали из госпиталя.
В моей справке о ранении было записано:  "выписывается в часть с  санаторным
лечением до 17 дней".
     Видимо, никогда мне не понять, почему 17, а не 15 или 20!
     И что означало это "санаторное лечение"? Где? Когда? Какой санаторий на
фронте? Так я этого тогда и не понял.
     А  что  касается прибытия в часть,  то до  сих  пор удивляюсь,  как нам
удавалось разыскивать в  той обстановке своих. Ну, когда тебе дают  точку на
карте - это понятно. Но вот из госпиталя, да еще найти ШБ, который может был
передан  в  другую  армию, не  говоря  уже о том,  что вышел из состава  той
дивизии, с  которой  воевал, когда я его покидал по ранению? Топографические
карты,  как  правило,  оставались с нами и в  госпитале, но за время лечения
батальон, как и в данном случае, давно уже ушел за пределы листов карты.
     Оставалось  надеяться на офицеров дорожно-комендантских участков (ДКУ),
организующих регулирование передвижения  войск  по крупным дорогам. Они были
проинформированы  и  о  дислокации  некоторых  воинских частей.  Да  еще  мы
надеялись  на  указки, устанавливаемые на перекрестках  и  развилках  дорог.
Указки эти, фанерные  или из дощечек, элементарно просто показывали, в каком
направлении  проследовала,  скажем,   "Полевая  почта  No07380"  или  просто
"Хозяйство Осипова" (так обозначали наш  ШБ). Кстати, аббревиатуру "8 ОШБ  1
БФ" некоторые армейские  остроумцы  расшифровывали не как "Восьмой Отдельный
штрафной батальон Первого Белорусского фронта",  а  как  "Восьмая Образцовая
Школа Баянистов Первой Белорусской Филармонии". Лихо!
     Попутными   машинами,   не  очень-то  охотно  бравшими  пассажиров,   с
пересадками, медленнее, чем нам хотелось, мы все-таки постепенно двигались к
линии фронта. Мы  - это трое из  нашего батальона, я и два теперь уже бывших
штрафника,  правда, еще без офицерских погон, решивших передвигаться вместе.
Добравшись часам к трем дня до какого-то городка с большой церковью (вернее,
костелом), мы решили остановиться где-нибудь пообедать.
     Зашли, как нам показалось, в далеко не  бедный дом и попросили  хозяина
чем-нибудь нас  накормить, имея в виду,  что свой сухой паек,  полученный  в
госпитале,  мы присовокупим  к тому,  чем попотчует нас  хозяин. Но напрасны
были наши надежды...
     "Ниц нема! Вшистко  герман забрав" ("Нет  ничего! Все герман забрал") -
вот такой стандартный ответ здесь, а потом и почти везде в Польше звучал при
любой просьбе. Но позже мы убедились, что  если поляку предложить что-нибудь
стоящее  на обмен или деньги, то вовсе не  "вшистко  герман  забрав".  Тогда
находилось и сало, и "гуска", и "бимбер".
     "Бимбер" - это польский самогон,  настоянный на карбиде кальция.  Дрянь
первостатейная,  этот  самогон.  А  карбид,  наверное, не столько  перебивал
стойкий сивушный "аромат" своим специфическим  запахом, сколько употреблялся
для того, чтобы обжигающим эффектом  заменять недостающие градусы. Желудки у
нас тогда еще были "огнеупорными", но головная боль потом мучила ужасно.
     Познали это  все мы гораздо позднее. А  сейчас поляк нашел хитрый выход
из  положения. Он нас  ловко переадресовал  к  ксендзу  того костела, ворота
забора которого были как раз напротив.
     У него, дескать, немцы  ничего  не  брали, он очень богатый  и "советы"
(так называл нас поляк) примет и угостит хорошо.
     Ради интереса мы  решили воспользоваться  случаем посмотреть на  живого
ксендза.
     Подошли  к  воротам,  подергали за  цепочку  с  кольцом, с той  стороны
зазвенел колокольчик и вскоре в воротах откинулась своего рода форточка, и в
ней показалась ярко-рыжая,  круглолицая, веснушчатая девица, с  любопытством
разглядывающая нас. Поняв, что мы хотим видеть  ксендза, стремглав бросилась
от  этой  амбразуры,  забыв  ее  захлопнуть.  А  мы тоже  стали  с интересом
разглядывать  чисто убранный двор  с  какими-то  постройками около  костела.
Успели разглядеть и нескольких, таких же  румяных  и пышных, девиц, которым,
оказывается, тоже было интересно, кто там пришел.
     Несколькими  минутами позже  та  девица, что побежала  доложить  о нас,
открыла калитку и провела нас  к одной  из  построек во дворе,  оказавшейся,
по-видимому, добротным жилищем ксендза. Тот с широкой улыбкой встретил нас у
входа и  не  менее широким жестом пригласил:  "Прошу  пройти ко мне, господа
офицеры Красной Армии". Мы были  просто изумлены его чистым русским языком и
обрадованы, что  нам  не придется подыскивать  слова и  подбирать  жесты для
общения. И внешне он  был благообразен, улыбчив, а глаза  его были какими-то
мудрыми.
     Провел  он  нас  в  скромно, но  хорошо  обставленную  комнату,  видимо
столовую, усадил нас на диван, сам  сел в кресло напротив, и  потекла у  нас
беседа.  Собеседником он  оказался  весьма  интересным,  сыпал  цитатами  из
"Вопросов  ленинизма"  Сталина, из "Краткого  курса  истории  ВКП(б)", часто
ссылался на Маркса... Ну и ну!
     В общем, во всех этих вопросах он показался намного более сведущим, чем
мы,  хотя  мы, вроде бы, тоже не лезли  за  словом  в  карман. Мы с его слов
сделали вывод, что польский народ благодарен за освобождение, ему нравятся и
Красная  Армия, и сама советская  власть, вот только  если бы у нас  не было
колхозов.  Почему  все  они,  как  мы потом убедились, так  люто  ненавидели
колхозы, до конца мы так и не поняли, считая колхозы самой правильной формой
сельхозпроизводства.
     Но потом, значительно позже, мы  убедились, что  фашистская  пропаганда
долго, разнузданно  и изощренно клеветала на Советский Союз, пытаясь разжечь
в поляках ненависть к нашей стране и к советским людям вообще. Это уже после
Победы   нам  показали   пропагандистский  фильм  геббельсовского   образца,
оболванивавший головы и самим немцам...
     Пока шла  наша беседа,  девицы поочередно (а их было, наверное,  больше
десяти!) шмыгали туда-сюда, накрывая на стол. И когда  гостеприимный  хозяин
пригласил нас за стол, мы просто обомлели. Такого обилия разнообразных блюд,
вин и закусок никому из нас до сих пор не доводилось видеть. Мы, конечно, не
упустили  случая.  И  вино было  для  нас  необычным,  и коньяк мы пробовали
впервые  (не  понравился!).  Узнали мы вкус и настоящей,  фирменной польской
водки "Выборовой"  (отборной),  и  "Монопольки". Да и  блюда многие  были  в
диковинку
     Да, поляк наш не ошибся: здесь "герман" ничего не забрал, а может, даже
и добавил кое-чего.
     И беседа, и застолье  продлились почти до темноты. Галантно, как умели,
мы поблагодарили за гостеприимство, за отменный  обед  и  за  содержательную
беседу  и сказали,  что  эта встреча нам запомнится надолго. И верно, до сих
пор помнится!
     Вышли мы, сопровождаемые ксендзом и почти всеми девушками, следовавшими
за нами  в некотором  почтенном отдалении,  тепло  попрощались  с  ксендзом,
раскланялись и с девушками.
     Вернулись мы снова к поляку, который нас так удачно отфутболил, чтобы и
его поблагодарить за добрый  совет. Ну, а  здесь,  под действием ксендзового
угощения  и  доброго вина  нам  захотелось поговорить  и с  этим поляком.  А
поскольку уже стемнело, попросились и переночевать у него.
     ...Тертым калачом,  веселым мужиком оказался этот  хозяин.  Дал он  нам
понять,  что не такой  уж он  набожный католик,  как, по-видимому, и  многие
другие поляки.
     Переночевали мы  у  него,  утром  позавтракали  своим  сухим  пайком  с
"кавой",  которой угостил  нас  раздобрившийся хозяин.  Оставили ему баночку
американского плавленого сыра и тронулись в дальнейший путь.
     Как  ни странно, но нашли мы свой штрафбат более или  менее легко, хотя
нас несколько обескураживали указки  "Хозяйство Осипова-Батурина". Подумали,
что  рядом с нашим  батальоном разместилась еще  и какая-то часть неведомого
нам Батурина.
     А оказалось, что наш комбат полковник Осипов ушел от  нас на  должность
то ли  командира стрелковой дивизии, то ли  замкомдива. Вот  это  скачок!  С
командира батальона, пусть отдельного,  пусть штрафного - сразу на  дивизию!
Хотя  нам  было известно давно,  что  на  должности комбата  штрафников он и
звание полковника получил, и пользовался правами командира дивизии.  Получил
повышение и  наш начштаба  Василий Лозовой, ставший где-то начальником штаба
бригады.  Вместо  него начальником  штаба  нашего  батальона  назначили  его
первого заместителя Филиппа Киселева, моего ровесника и друга.
     Вообще, я  уже говорил, что наши  командиры подразделений имели права и
возможности получать воинские звания на ступень выше, чем в обычных войсках:
комвзвода  -  капитана,  комроты  -  майора,  зам.  командира   батальона  -
подполковника. Такова была особенность штрафбата по его служебной иерархии.
     Конечно,  мы были рады этому  назначению нашего "бати",  но и сожалели,
что ушел от нас заботливый, умный и честный командир. А вместо него комбатом
был назначен подполковник Батурин. Пришел он к нам  с одной медалью "ХХ  лет
РККА". Сам он был из числа политработников,  прослуживших где-то в  глубоком
тылу страны всю войну.
     Это  был  внешне  не  очень   привлекательный  мужчина  лет  около  50,
небольшого  роста,  круглый как  колобок,  с животом  довольно  внушительных
размеров.  Лицом  он  очень  напоминал Ивана Ивановича  Бывалова  из  фильма
"Волга-Волга", которого с блеском сыграл Игорь Ильинский, знаменитый комик.
     Но  Батурин оказался далеко не  комиком, как вскоре  стало  ясно. А его
командирским качествам, отношению  к  командному составу и к  штрафникам еще
предстояло проявиться.
     До конца войны оставалось немало - как оказалось, более 9 месяцев.
     В своих записках,  присланных мне уже в 2001 году  в помощь для  работы
над  этой книгой,  мой фронтовой друг  Петр Загуменников незадолго  до своей
смерти от инсульта писал: "новый комбат был из политработников, перешедших в
конце  войны на строевую  (командную) работу. По характеру был он капризен и
вообще не пользовался таким авторитетом  и  у  офицеров, и у штрафников, как
его предшественник, полковник Осипов Аркадий Александрович".
     В первый же день по прибытии  в  батальон, когда  я сдавал документы  в
штаб, узнал, что действительно  награжден,  но не орденом,  а только медалью
"За отвагу". Я уже говорил, что эта медаль у нас, офицеров, ценилась не ниже
солдатского ордена Славы. Конечно же, я был рад этой награде, но меня теперь
мучили угрызения  совести,  что я  сфотографировался  в  госпитале  с  чужим
орденом  Отечественной  войны  и  разослал  эти  фотографии  своим  близким!
Стыдно-то как!
     Вручал  медаль  мне  как-то  не торжественно,  не  по-осиповски,  новый
комбат.  Спросил, какие награды уже имею, и как-то недобро усмехнулся, когда
я бросил взгляд на его единственную медаль, полученную не за боевые заслуги,
а только по случаю 20-летнего юбилея Красной Армии.
     Рукопожатие его было  холодным, вялым, каким-то безразличным и оставило
неприятное ощущение.  Ну, а  первое ощущение часто  самое стойкое, и  первое
впечатление   бывает  иногда  определяющим.  Это   почти  всегда  так:  если
предыдущий начальник был хорош, то нового встречают  настороженно. Как-то он
поведет себя  с подчиненными, будет  ли строг или мягок,  справедлив  или не
очень, станет ли забота о подчиненных его главным делом или самым важным для
него будут собственные амбиции и личное благополучие. Совсем немного времени
прошло, чтобы мы смогли ответить на эти вопросы...
     Итак, вместе с гордостью за  "отважную"  медаль пришло  беспокойство. А
удастся ли  мне в  будущих боях заслужить  вообще какую-нибудь  награду? Тем
более - именно тот орден, который теперь  мне нужен позарез! Решил никому об
этой неприятности моей не  сообщать, даже Филиппу Киселеву, с которым у меня
были  хорошие,  дружеские  отношения.  И ничего никому  не  говорить  о моей
злополучной фотографии "дважды орденоносца".
     Правда, о  награждении меня медалью  "За отвагу" не удержался,  написал
все-таки в те же адреса, но о конфузе с орденом - ни слова!
     Батальон размещался где-то в районе Минска-Мазовецкого, что недалеко от
Вислы и, кажется, южнее Варшавы. В  памяти  осталось только название. Помню,
что рядом  с  нами  в этом городе размещалась какая-то часть Польской Армии.
Соседство это способствовало  знакомству с польскими воинами  ("жолнежами").
Кто знает, может, и в бою окажемся соседями...
     Как мы и  ожидали, почти все они были или русскими, или поляками, давно
обрусевшими. Формировалось-то их войско  в России. Непривычно было  смотреть
на их странный, по нашим меркам, головной убор  "конфедератки" - это фуражки
с  квадратным, а  не круглым, как  у  нас, верхом. И честь  друг  другу  они
отдавали не ладонью, поднесенной  к  головному  убору, а  двумя  сложенными,
средним  и   указательным,  пальцами.  Удивляли  нас  также  их  утренние  и
воскресные молитвы и богослужения.
     Наше  соседство было приятным еще  и тем, что "поляки" часто устраивали
вечера танцев,  а у них было  много  солдат-женщин, так что танцевать было с
кем. Многих из нас эти танцы как-то не интересовали, хотя некоторых все-таки
влекло туда наличие девушек  в польской военной  форме. Однако  их командиры
строго пресекали романтические отношения с нашими  офицерами и бойцами, хотя
это им не всегда удавалось.
     У наших  соседей  в это время шло интенсивное  пополнение рядов за счет
призываемых из освобожденных районов ("гмин" и "воеводств") и обучение вновь
призванных "жолнежев". У нас  тоже  шло  формирование одной роты  и  взводов
усиления  за  счет  нового  пополнения,  правда,  не массового, как  раньше.
Хорошо,  что  большинство  бойцов  было  с  богатым  боевым  опытом,  и  они
использовались  нами  в  роли  инструкторов.  И  делали   это  с  охотой,  с
увлечением, каждый по своей собственной методике.
     Немного освоившись после долгой разлуки с батальоном, я с горечью узнал
о  гибели  некоторых  моих друзей-офицеров, моих  заместителей-штрафников  и
части командиров отделений и сожалел о том,  что многие  из моего взвода еще
не вернулись после госпиталей. Как  мне сообщили, погиб  и  славный командир
отделения  Пузырей. Он  и  сейчас, более полувека  спустя, стоит перед моими
глазами - худощавый, подтянутый, тонкие губы, острый  взгляд, собранность во
всем, весь в движении.
     Встретили меня в батальоне тепло, "обмыли" и возвращение, и медаль.
     Командир  роты  Иван  Матвиенко,  получивший недавно  из  рук  прежнего
комбата за предыдущие  бои под Брестом орден Суворова III степени, почему-то
вновь  формировал роту,  тогда как некоторые  вновь  прибывшие  на  такие же
должности  офицеры  находились  в  резерве.  Может, я тенденциозен,  но  мне
показалось, что Батурину мозолил глаза полководческий орден ротного.
     Матвиенко настоял,  чтобы я снова  был зачислен  в его роту, чему я был
рад. Познакомили меня с некоторыми вновь  поступившими в батальон офицерами.
Среди  них какой-то особой  молчаливостью, суровостью  и твердым  характером
выделялся  командир пулеметного взвода неторопливый и, как оказалось вскоре,
расчетливый и отважный старший лейтенант Жора  Сергеев, уже много повидавший
на фронте судя по огромному, во всю левую щеку шраму на лице. К тому времени
наши пулеметчики, вернее,  взвод, который формировал Сергеев, получили новые
станковые  пулеметы  системы  Горюнова. Они были  почти  вдвое легче прежних
"максимов" (всего 40 кг вместо 70!). Лента, как и  у "максима",  вмещала 250
патронов.
     Вместо Феди  Усманова,  еще  не  вернувшегося  из  госпиталя,  временно
(комроты почему-то был  уверен, что Федя скоро вернется) в роту был зачислен
младший лейтенант  Иван  Карасев,  высокого  роста,  крепкого  телосложения,
удивительно спокойный человек.
     В общем, формировались мы под наблюдением нового комбата и его штаба, а
также  под  влиянием складывающихся  обстоятельств  весьма энергично. В  это
время в связи с редко поступающим  пополнением формировали в первую  очередь
одну из  стрелковых  рот,  а не одновременно  все,  как  раньше, и этой роте
придавали   взводы  -   пулеметный,  минометный  и   противотанковых  ружей,
предполагая, что теперь батальон будет вступать в бои не в полном составе, а
поротно. И, конечно же, постоянно находился в стадии готовности взвод  связи
при штабе батальона, обеспечивающий связь воюющей  роты  со  штабом  в любых
боевых условиях.  Целыми  днями  с  утра  занятия,  а  после  обеда -  прием
пополнения, изучение приговоров и определение места в боевом расчете взвода.
Ни о каких 17 сутках, да еще  и <b>санаторного</b> лечения  не могло  быть и  речи,
хотя капитан медслужбы  Степан  Петрович Бузун специально  прикрепил  ко мне
своего  фельдшера,  лейтенанта  медслужбы Ваню  Деменкова,  делавшего мне  и
перевязки  еще  не совсем  зажившей  раны,  и  ежедневные  массажи, методику
которых  ему показал тот же доктор Бузун (этой методикой  я  пользовался еще
долгие  годы  после  войны, до полной  нормализации чувствительности раненой
ноги).
     В эти дни мы узнали, что  в Варшаве началось восстание. Уже  тогда даже
мы,  еще малоопытные командиры,  сожалели, что уж очень не вовремя поднялись
повстанцы: ни наши войска им  были практически не в состоянии помочь, ни они
нам. Ведь войска нашего 1-го Белорусского фронта преодолели к тому времени с
боями более 250  километров сильно укрепленной вражеской обороны, с развитой
системой полевых укреплений,  на сложной местности  с естественными,  трудно
преодолимыми  рубежами.  Тылы и  базы  снабжения  сильно  отстали. Это и  мы
чувствовали,  не ведя  уже  боев.  Артиллерия, естественно,  почти полностью
израсходовала созданный  перед  началом  операции  "Багратион"  боезапас,  а
большинство танков и  другая техника нуждались  в ремонте.  Что  же касается
солдат и их командиров - они были измотаны до предела...
     А то восстание, как мы узнали потом, началось еще 1 августа по  сигналу
польского эмигрантского правительства из Лондона, когда мы  в  составе нашей
70-й армии, как и многие другие войска фронта, еще только завершали очищение
района окружения немцев, армия захватила  Бяла Подляску и вела  бои в районе
Седлеца, что почти в 100 километрах от Варшавы.
     И  хотя передовые армии  фронта к  тому времени захватили  Магнушевский
плацдарм  на  Висле,  южнее  Варшавы,  сил  для  дальнейшего  наступления не
оставалось,  противник  еще  яростно  сопротивлялся  и  ему  даже  удавалось
наносить чувствительные удары по флангам войск фронта на  других подступах к
Висле.
     Сколько  было потом истрачено чернил и исписано бумаги,  чтобы обвинить
советское командование и лично Верховного Главнокомандующего Сталина в якобы
умышленном нежелании помочь повстанцам! Однако организаторы этого восстания,
руководители   так   называемой  Армии  Крайовой   (в   том   числе  генерал
Бур-Комаровский), толкнувшие варшавян на опасную авантюру,  вовсе не  хотели
этой помощи. Они боялись,  что Красная  Армия,  войдя в Варшаву,  не даст им
захватить  там  власть,  поэтому  старались  не   допустить  даже  контактов
повстанцев с командованием Красной Армии.
     Нам из  района  нашей  дислокации было хорошо видно,  как над  Варшавой
появилась армада  американских бомбардировщиков  - "летающих  крепостей" (их
было,  оказывается,  80, не  считая  истребителей  сопровождения). Это  было
странное  зрелище,  когда  они  начали сбрасывать  на  парашютах  грузы  для
восставших.  Чтобы не попасть в зону зенитного  огня немцев, самолеты летели
на высоте  более четырех с половиной километров! Естественно, с такой высоты
грузы рассеивались далеко за пределы  повстанческих районов - бо@льшая часть
грузов попадала либо в воды Вислы,  либо даже к немцам. И все-таки  немецким
зениткам  удалось сбить два  самолета из этой армады, и больше "крепости"  в
небе над Варшавой не появлялись.
     Уже с  13  сентября  по  запоздалой  просьбе  руководителей  восстания,
наконец-то вышедших  на связь со штабом маршала  Рокоссовского, наша авиация
начала  снабжение  повстанцев. И уже  18  сентября  генерал Бур-Комаровский,
руководивший  восстанием  из Лондона,  сообщил  по  английскому  радио,  что
налажена  связь  с командованием фронта и что советские  самолеты непрерывно
сбрасывают восставшим боеприпасы и продовольствие. Кроме того, наши самолеты
штурмовали  и бомбили немецкие позиции  по  заявкам повстанцев.  Однако  эта
помощь по вине руководства  АК пришла слишком  поздно. Но, стремясь все-таки
помочь повстанцам, маршал Рокоссовский развернул операцию по высадке десанта
на  противоположный берег  Вислы в районы, указанные связными от АК. И когда
подразделения   Первой  Польской   Армии,   несмотря   на  большие   потери,
переправились через Вислу, они попали в лапы к  гитлеровцам.  Оказывается, к
моменту их высадки по приказу АК из этих районов срочно отвели и восставших,
и подразделения АК. Как это назвать?..
     В таких условиях, как вспоминает маршал, смысла в продолжении десантной
операции не было. Пришлось все прекратить.
     А руководство АК стало готовиться к капитуляции.
     Как отмечал генерал С. М. Штеменко в  своей второй  книге  "Генеральный
штаб  в  годы  войны"  (Москва,  Воениздат,  1974),  <i>"задуманная  с холодной
политической расчетливостью скоротечная акция  Армии Крайовой превратилась в
восстание народных  масс Варшавы против гитлеровских захватчиков. Однако оно
не было обеспечено и удары немцко-фашистского командования, в конце  концов,
привели к его полному разгрому".</i>
     Так  из-за  предательства  руководства   АК  бессмысленно   началось  и
бесславно закончилось  восстание.  Все  эти подробности  нам тогда  не  были
известны, но в мемуарах и исследованиях  они нашли широкое отражение,  в том
числе  и  в  воспоминаниях   Командующего  1-м  Белорусским  фронтом  К.  К.
Рокоссовского.   С  какой  болью   об  этом  вспоминал  маршал,   поляк   по
происхождению, многие годы после  войны  возглавлявший Министерство  обороны
Польской Народной Республики.
     Завершая  описание  того, что  почти  на наших  глазах происходило в то
непростое  время,  скажу,  что  период   нашего   формирования   был   очень
напряженным.  Командир  роты  взял  в  роту  еще  одного  офицера,  старшего
лейтенанта Давлетова, который помогал мне формировать взвод и организовывать
занятия  по  боевой подготовке. В дальнейшем  ротный,  видимо  учитывая  мое
недавнее ранение  и необходимость "санаторного лечения", то  есть  перевязок
еще  не совсем  зажившей  раны, перевел  меня  в резерв,  а взвод  полностью
передал Давлетову, характером напоминавшему  отсутствующего  Федю  Усманова:
оба  они были  остроумными,  незлобивыми, но с  твердым  характером.  Вскоре
вернулся Федя Усманов, хорошо "подремонтированный"  в госпитале,  и  стало у
нас в роте "два татарина", как они сами себя называли.
     И  все-таки  в  это  время  случались  дни "разрядки", когда  приезжала
кинопередвижка и мы вечерами  смотрели  и веселые  кинокомедии, и фильмы  об
известных  полководцах  гражданской  войны,  и  короткие  киноновеллы,  где,
например, комдив Чапаев  со  словами "Врешь,  не возьмешь!" переплывает-таки
реку и уже в наше  время  ведет в бой свою  дивизию, и Николай Щорс со своим
богунским полком  громит фашистов,  а памятный  всем герой из кинотрилогии о
Максиме  проявляет чудеса  героизма в борьбе с фрицами.  Даже бравый  солдат
Швейк в исполнении Бориса Тенина умело водил за нос  немецких генералов. Все
это заметно поднимало и наше настроение, и боевой дух...
     Жалели  мы  только о  том,  что к  нам  никогда  не присылали фронтовых
концертных бригад, в составе которых были известные артисты.
     А  как-то   нас  пригласили  поляки,  когда  у  них   выступал  девичий
самодеятельный ансамбль песни и пляски из какого-то близко стоящего военного
госпиталя.  И  это была  такая  радость  для  всех нас  -  и  командиров,  и
штрафников!
     Иногда здесь  находили  время и  для  розыгрышей.  Так, начальник связи
батальона  старший  лейтенант  Павел Зорин  устраивал  такую шутку-розыгрыш:
сажал  рядом с группой беседующих  офицеров своего радиста с рацией, который
для нас будто бы искал в  эфире  музыку, сам же откуда-то из-за укрытия,  на
той  же  волне  четким, под  стать  Левитану,  голосом  "передавал"  "сводку
Совинформбюро",  содержащую  якобы указы  о  награждении воинов,  непременно
включая  кого-нибудь из присутствующих офицеров в список награжденных  очень
высокой наградой.  Надо было видеть выражение лица  этого  офицера, когда он
слышал свою фамилию в "указе". Да и потом, когда он вместе со  всеми хохотал
над розыгрышем.
     Помню,  однажды зашел разговор, кому на войне физически  тяжелее всего.
Многие высказывали свои доводы и, в общем, уже стали соглашаться  с тем, что
тяжелее  всего  пехоте. Не  однажды  штрафники-летчики, хлебнувшие пехотного
пота, говорили, что все летные пайки, будь их воля, отдали бы пехоте. Но тут
ввязался  в спор любимец батальона  Валера Семыкин,  командир взвода  связи,
ставший вскоре помощником начальника штаба батальона.
     Его  довод  заключался в том, что  пехота  захватила вражеский окоп или
окопалась  на новом рубеже - и все, дальше она физически уже отдыхает,  если
не  окапывается  или  не  отражает  контратаку.  А  связисты  с  тяжеленными
катушками и телефонным аппаратом все еще мотаются вдоль окопов, устанавливая
телефонную  связь  между подразделениями, тянут провод к старшему начальнику
метров  на  500, а то и больше, в  тыл  или к  соседу,  а тут еще артобстрел
порвет где-то провод - вот и бегает связист, навьюченный как ишак, да еще со
своим вещмешком и  своим оружием то туда,  то сюда. Или же в походе  десятки
километров  тащится с рацией,  а в ней, матушке,  килограммов 20-30. Команда
"привал",  все  вповалку,  отдыхают, а  ты развертывай  ее,  давай  связь  с
начальством.  И когда почти  все затихли, сраженные  убедительными  доводами
Валеры, вдруг  кто-то,  кажется  Вася Цигичко, в  наступившей тишине сочным,
густым басом  спокойно и  тихо сказал:  "И все  без  толку". Через мгновение
наступившей тишины разразился громкий хохот понявших шутку. Пожалуй, чуть ли
не громче  всех хохотал сам связист  Валерий. К слову скажу, что Валерий был
внешне  удивительно спокойным офицером, по крайней мере  три  черты  воедино
слились   в    его    характере:    неподдельная   искренность,   неутомимая
работоспособность и редкая скромность...
     Формирование  подразделений  уже  было  в стадии,  когда рота  достигла
готовности  вести самостоятельно боевые действия, имея не только свои  почти
полностью укомплектованные взводы, но и готовые взводы усиления: пулеметный,
противотанковых  ружей, минометный, бойцы которых даже прошли этап овладения
новым  для многих штрафников оружием  - они  научились не только заряжать  и
разряжать, разбирать  и  собирать, но и метко стрелять  из ПТР,  пулеметов и
сноровисто вести огонь из минометов.
     Через  моего  друга,  начальника   штаба  Филиппа  Киселева  нам  стало
известно, что вскоре мы получим боевую задачу. Обстановка тогда складывалась
не лучшим образом.
     Значительно севернее Варшавы в районе Пултуска-Сероцка 65-я Армия еще 5
сентября  захватила плацдарм  на реке Нарев и с  трудом, но удерживала  его.
Однако после  15 сентября немцам удалось, двинув свою ударную силу -  танки,
потеснить  "батовцев"  и несколько смять  фланги  этого плацдарма. Но  тогда
плацдарм устоял. Немецкое командование называло Наревский плацдарм "одним из
пистолетов, направленных в сердце Германии". И  именно  потому не прекращало
усилий  для его  ликвидации. 4 октября, как  пишет в своей  книге "В  боях и
походах"  Командарм  65-й  генерал  Батов   Павел  Иванович,  <i>"...последовал
огромной  силы контрудар. Это  было  для  нас  полной  неожиданностью.  Враг
перешел в  наступление. Немецкие танки дошли через боевые порядки чуть ли не
до самого берега"</i> (С. 452).
     Как  оказалось,   оборона  плацдарма  местами   не  выдержала.  <i>"Многие
батальоны  стали  отступать.  С  каждым  днем увеличивались потери в войсках
армии.  Противник разорвал боевой порядок  на  стыке и вышел  к Нареву... Во
второй половине дня 6 октября фашистским танкам  удалось  вклиниться  в нашу
оборону.   Его  атаки   продолжались  до   10  октября".</i>   И  далее  генерал
констатировал:  <i>"Нашему плацдарму на Нареве уделяли очень большое внимание и
руководство  Фронта,  и представители Ставки во  главе с Г. К.  Жуковым"</i> (С.
458-459).
     В  то  время  я,  будучи  всего  только  командиром  взвода, по  своему
лейтенантскому, довольно узкому кругозору, не мог даже приблизительно судить
о  причинах этой  неудачи.  (Только после войны,  изучая военно-исторические
труды во время учебы в академии и воспоминания военачальников, я кое-что для
себя прояснил, о чем упомяну ниже.) Но, видимо, на плацдарме создалась особо
угрожающая  обстановка,  если  Командующий  Фронтом маршал Рокоссовский, как
вспоминает  генерал  Батов,  перенес  свой наблюдательный  пункт  на НП 65-й
Армии.
     И по приказу Рокоссовского в помощь генералу Батову стали выдвигаться с
других  участков фронта и из  фронтового резерва танковый корпус и несколько
стрелковых дивизий.
     Видимо, маршал вспомнил и о "банде Рокоссовского" (как  наш ШБ величали
немцы),  о  его  напористости  и  бесстрашии,  если  нашему  штрафбату  было
приказано 16  октября срочно грузиться в автомобили, чтобы убыть туда же, на
плацдарм.
     Мы, как маленький ручеек, влились в  бурный поток  войск, двигавшихся и
днем и ночью к плацдарму практически без сколько-нибудь длительных привалов.
     А  навстречу этому  потоку  шли и шли  вереницы едва  плетущихся людей,
освобожденных из фашистских концлагерей, с детьми, раздетыми и разутыми...
     Обгоняли  мы  и  армейские машины, часто с  девушками-солдатками то  ли
передислоцирующихся госпиталей, то  ли медсанбатов, а может, банно-прачечных
отрядов (были и такие на  фронте). Не знаю, с чем это связано, но как только
попадались такие  машины, наши  бойцы кричали: "Воздух!", "Рама!",  как  при
воздушной тревоге. Может  быть,  таким  образом  они проявляли  к  ним  свое
внимание?
     Во  время одной  из  коротких  остановок  в городе Вышкув,  захваченном
одновременно с плацдармом еще в начале сентября, мы по указкам узнали, что в
нем организован фронтовой санаторий для  командного состава. Вот, подумал я,
откуда эта фраза о "санаторном лечении" в моей госпитальной справке. Видимо,
тамошнее  медицинское  начальство  полагало,   что  и  взводным  лейтенантам
найдется в нем место. Может, и находилось, не знаю, хотя едва ли.
     Вскоре мы достигли Нарева и за понтонным мостом через него остановились
в  каком-то небольшом населенном пункте  (почему-то  в этой местности многие
малые  села  назывались  "фольварками").  Там  и   остановился  штаб  нашего
батальона.
     Новый комбат, которого здесь встретил офицер связи  штаба Армии, вскоре
вызвал к себе ротного, капитана Матвиенко, а через некоторое время тот вышел
и собрал нас, своих командиров взводов, и пояснил предстоящий план действий.
Все время невольно сравнивал я действия Батурина с поступками бывшего нашего
комбата Осипова. Сразу пришла мысль о том, что прежний комбат непременно  бы
сам вышел не только к офицерам, но  и  к штрафникам, воодушевил бы их своими
добрыми  напутствиями и пожеланиями.  отодвигаясь  от нас по  времени, он не
отдалялся, а наоборот, как-то ярче выделялся на фоне  людей, по сравнению  с
ним  мелких, даже если они, эти люди,  пытались показать себя значительными,
недосягаемыми. Вот и новый наш комбат не нашел нужным выйти к людям, которых
посылал в бой, зная, что кто-то  из  них не вернется уже никогда. Ну хотя бы
как бывший политработник он должен был понять значение своего слова старшего
начальника, да и просто обязан был найти ободряющие, мобилизующие слова.
     Рота, как стало ясно из приказа, доведенного до нас ротным, должна была
выдвинуться на передний край плацдарма  и  во взаимодействии  с каким-то (не
помню) полком пойти  в наступление с задачей выбить немцев с  занимаемых ими
позиций  и  как можно дальше продвинуться, расширив и  углубив плацдарм,  то
есть его левый фланг, в направлении города Сероцк.
     Начинались новые боевые действия по восстановлению  завоеванных, но уже
частично утраченных  войсками  65-й  Армии  позиций,  о  чем  речь пойдет  в
следующей главе.

        ГЛАВА 6
     <b><i>Бои  за расширение Наревского  плацдарма.  Хитрость  командарма.  Атака
через минное поле. Схватка</i></b>
     <i>с танками. Переход к обороне. До последнего</i>
     Вступить в  боевые действия  на Наревском  плацдарме  мне  довелось  не
сразу.  Вначале  рота  капитана  Матвиенко  в  полном  трехвзводном  составе
(командирами взводов  были  Булгаков,  Давлетов,  Карасев) с  приданными  ей
взводом ПТР (командир взвода Смирнов)  и пулеметным взводом (командир взвода
Сергеев) убыла на передовую, где предполагалось начать бой за восстановление
плацдарма. Заместителем командира роты оставался Янин.
     Утром следующего дня (18 или 19 октября), поскольку атака планировалась
внезапной, рота  поднялась без  артподготовки.  Только  уже в ходе  атаки ее
стала  поддерживать  и сопровождать  авиация.  А  наступательный  порыв  был
настолько стремителен, что фрицы не смогли предотвратить рукопашную схватку,
которую им навязали штрафники.
     Это была, по свидетельству ее участников, короткая, но жестокая  битва.
Вот  что  об  этом  рассказал  мне потом  Ванюша  Янин,  замкомроты,  всегда
оказывающийся, как он сам говорил, "на главном направлении". И я постараюсь,
может быть не так образно, как он сам, передать его рассказ, так как старший
лейтенант Иван  Георгиевич  Янин больше никогда  никому об  этом  не  сможет
рассказать...
     Когда  атакующие почти достигли вражеских окопов, ему  удалось швырнуть
туда  первым  гранату и  вслед за ее  взрывом  влететь в траншею, посылая из
своего ППШ вправо и влево очереди в  серо-зеленые фигуры немцев, стремящихся
выбраться из окопа. Рядом с ними еще несколько штрафников орудовали штыками,
винтовочными прикладами и саперными лопатками...
     Рукопашная, горячая,  стремительная,  выплеснулась  из  траншеи:  бойцы
добивали убегавших фрицев, ближних - штыками, дальних - выстрелами.
     Так в результате этой атаки (вдохновителем которой, как все мы считали,
был наш любимец Ванюша Янин) была полностью захвачена первая  траншея немцев
и рота, не останавливаясь, перешла  к преследованию отступавших гитлеровцев,
которых продолжали "утюжить" наши штурмовики и истребители.
     Сосредоточившийся во второй траншее  резерв  немцев встретил огнем  как
своих отступающих солдат, так и наступавших наших.
     Возбужденные боем  и  только  что завершившейся успешной рукопашной при
незначительных  своих потерях  бойцы выбили  немцев и  из второй траншеи. По
сигналу ротного остановились, чтобы перевести дух и дозарядить оружие. Немцы
же,  воспользовавшись  этой  передышкой, организовали контратаку с танками и
самоходными орудиями (это те же танки, только без вращающихся башен).
     Как мне потом рассказывали офицеры-очевидцы,  отражение этой контратаки
было  трудным.  Нередко были моменты, когда  наши бойцы  и вражеские солдаты
перемешивались,  шла, что называется,  "рубка" врукопашную, и  только  через
какое-то время становилось понятно, что захваченные ротой позиции оставались
нашими.
     А  мы, я и Федя  Усманов, назначенные в резерв,  слыша не очень далекий
жаркий  бой,  ждали,  когда же  мы понадобимся.  И вдруг  к нам бежит второй
помощник начальника штаба  Семыкин Валера и  с  ним -  недавно  прибывший  в
батальон политработник  лейтенант Мирный. За ними  почти рядом едет "виллис"
комбата.
     Оказывается, комроты  по радио  попросил  срочно  нас доставить  в  его
распоряжение. Ну,  подумали мы,  значит  очень жарко там!  Кого-то уже нужно
заменять! Но пусть он будет не убит, а только ранен!
     Вскочили  мы в открытую машину все  вчетвером, и помчал  нас шофер,  не
разбирая ухабов, без дороги, напрямую. Ехали на  такой скорости, что, влетая
на бруствер окопа, машина как с трамплина перепрыгивала его.
     В это время, оказывается, наша рота уже завершала отражение контратаки,
в  ее тылу стояли подбитые гранатами и противотанковыми ружьями  два горящих
танка  ("пантеры") и одна,  вроде бы целая, самоходка "фердинанд". Подъехав,
мы увидели, как на столпившуюся около горящих танков группу немцев, готовых,
казалось,  сдаться  в  плен, надвигается  здоровый,  метра под  два  ростом,
бронебойщик-пэтээровец,  схвативший  свое  противотанковое  ружье  за  конец
ствола.  Он яростно размахивал этим более чем двухметровым и полуторапудовым
оружием и что-то  кричал, пытаясь то ли размозжить головы этим фрицам, то ли
куда-то согнать их.
     Уж  очень  напомнил  он  мне Василия  Буслаева из кинофильма "Александр
Невский", громившего своей дубиной псов-рыцарей на  Чудском  озере.  А фильм
этот показывали нам совсем недавно,  пока мы формировались перед  выходом за
Нарев, и впечатления от него еще не забылись.
     Вокруг "фердинанда" суетились несколько наших бойцов.  И вдруг чудовище
это  вздрогнуло,  взревев  двигателями,  стало  разворачиваться  и   сделало
несколько  выстрелов из  пушки в сторону  немцев. Оказалось, бывшие танкисты
все-таки  справились с этой трофейной  махиной. Уверен,  что  если бы машина
была  на  ходу  (у нее была  порвана  гусеница), бойцы наши смогли бы на ней
преследовать отступающих немцев.
     А  тем  временем  впереди,  куда  мы  еще  не  успели   добежать,  наши
подразделения упорно преследовали отступающих гитлеровцев.  Мощная поддержка
с неба, где наши "Илы" - штурмовики, прозванные у нас "летающими танками", а
у  немцев "Черной смертью", вели огонь эрэсами (реактивными снарядами) и  из
крупнокалиберных пулеметов, воодушевляла атакующих, и дистанция между ними и
отступающими заметно сокращалась.
     И вот тут произошло непредсказуемое.
     То ли комвзвода  Давлетов сам вырвался в пылу боя так далеко вперед, то
ли  пилот  не смог разглядеть, где  отступающие, а где их преследователи, но
одна из  очередей  крупнокалиберного  пулемета  штурмовика  наповал  сразила
лейтенанта...
     Едва  догнав  командира  роты и узнав о случившемся,  я с  его согласия
бросился  к  обезглавленному  взводу,  который  уже достиг одной из немецких
траншей  и стал в ней закрепляться. Во взводе  меня знали,  ведь я вместе  с
Давлетовым его формировал.  Заместитель (теперь уже  снова мой  заместитель)
доложил о потерях, которые, к счастью, оказались небольшими, если не считать
гибели командира. Федя Усманов заменил здесь тяжело раненного Булгакова.
     Но вскоре  нам пришлось отражать новую попытку опомнившегося противника
вернуть  свои  утраченные  позиции.  Эту  немецкую  контратаку  нам  удалось
отбить...
     День уже клонился к вечеру,  и ротный отдал  приказ принять все меры  к
прочному  закреплению  на  занятом  рубеже,  подготовке  оружия к возможному
ночному бою и к отражению контратак ночью.
     Впереди  виднелись какие-то  каменные  постройки,  а  также разрушенные
деревянные дома  с  каменными фундаментами. С  рассветом  нам предстояло  их
захватить, и это  было последней задачей на  данном этапе. А для этого нужно
было и боеприпасами  пополниться,  да  и хотя бы консервами  из сухого пайка
подкрепиться.
     Ну  как  тут  еще  раз  не  вспомнить  добрым словом  нашего  далеко не
геройской внешности начпрода, организовавшего в  этот раз  доставку  пищи  в
окопы в термосах (правда, пока без спиртного, потому, наверное, что суточную
норму свою мы употребили еще утром, перед первой атакой).
     А  наш   новый  политработник,  лейтенант  с   гвардейским  знаком   на
гимнастерке, оказался довольно смелым и общительным и как-то сразу  пришелся
всем по душе.
     ...Ночь  прошла более или менее  спокойно. Наши связисты  быстро навели
телефонную линию  между  взводами  и  командно-наблюдательным  пунктом (КНП)
командира  роты,  а  его  -  со  штабом  батальона. Вероятно,  здесь помогло
присутствие в роте Валерия Семыкина, теперь уже  в роли помощника начальника
штаба (ПНШ) по связи и шифровальной работе. Видимо, там, в штабе, Валерию не
сиделось, здесь  он  считал свое  пребывание  более нужным. Мы все  получили
рукописную  таблицу позывных: у  меня позывной был цифровой, кажется "18", у
ротного  командира "12", а его КНП звучал  очень  знакомо: "Буг", в то время
как штаб батальона был "Вислой".
     Уже потом, когда нам пришлось менять  место боевых действий на этом  же
плацдарме  и  мы перешли  к длительной  обороне,  позывные наши  кардинально
изменились. И все по предписанию Семыкина, неистощимого на выдумки.
     А  вскоре Валерий  проявил  себя  в деле, далеком от  штабной, да еще и
шифровальной, деятельности.
     Контратак  немцы  больше не предпринимали,  видимо  тоже укреплялись на
своих позициях. Конечно, и пулеметным, и минометно-артиллерийским огнем  они
нас  здорово  беспокоили, но  наши  передовые  посты боевого охранения  были
бдительны и каких-либо вылазок противника в нашу сторону не заметили.
     А  за  ночное  время  комроты условились  по переговорным  таблицам  со
штабом, а  тот -  со  штабом  дивизии, в  полосе  которой мы действовали,  о
времени начала и продолжительности артподготовки,  о сигналах  на завтрашнюю
утреннюю атаку.
     Те постройки,  которые мы видели в конце дня, были все-таки далековато,
наверное  километрах в двух, и потому рубеж атаки,  уже определенный  ротным
командиром, находился чуть дальше полутора километров от траншей, которые мы
занимали.  И  было  решено:  ночью,  перед  рассветом,  тихо  без выстрелов,
используя   неровности  поросшей  редким   кустарником  местности,   еще  до
артподготовки постараться  достичь  рубежа атаки и там уже  ждать сигнала "в
атаку".
     Ночь снова была безлунной. Выдвигались мы к рубежу атаки перебежками от
куста  к  кусту, а на открытых местах  - ползком, по-пластунски, сливаясь  в
темноте с  серым фоном пожухлой к тому времени травы. Еще с вечера тщательно
проверили свои вещмешки, уложили все так, чтобы в них ничего не гремело и не
выдало нас.
     Таким  образом,  нам,  не   замеченным  противником,   удалось  заранее
выдвинуться вперед и хорошо замаскироваться, чтобы немцы не догадались,  что
мы уже не в двух километрах от них, а совсем близко.
     Едва  забрезжил рассвет,  как  небо  будто  раскололось.  Артподготовку
открыл залп "катюш", огненные кометы которых прочертили  свои трассы в небе.
Честно  говоря, побаивался я, не сорвется ли со  своей траектории  "катюшин"
снаряд. Но обошлось. Затем  в течение  минут десяти огонь вели  артиллерия и
минометы, а перед завершающим залпом "катюш" взвились красные ракеты, словно
подбросившие всех нас одновременно.
     Атака была дружной по всему фронту роты. Противник не успел опомниться,
как наши были уже у его траншей.
     Все-таки немцы не ожидали, что мы  окажемся  так близко, а сравнительно
короткая артподготовка  не  позволила им хорошо  подготовиться  к  отражению
атаки.  Да и наши бронебойщики и пулеметчики грамотно организовали поддержку
атакующих, ведя прицельный огонь по довольно  узким окнам каменных подвалов,
как по амбразурам  дотов или дзотов. Захватили мы эти  здания  сходу и,  как
потом оказалось, с немалыми трофеями и боеприпасов, и продовольствия.
     Меня  иногда  спрашивают,  брали ли  штрафники пленных?  Да, здесь было
много  пленных.  Влетали  в эти  подвалы  наши бойцы не  иначе  как вслед за
брошенной гранатой, но когда собрали всех оставшихся в живых гитлеровцев, их
оказалось чуть ли не больше всей нашей роты со средствами усиления.
     Пожалуй,  описываемый случай был первым на моей памяти, когда штрафники
взяли фашистов  в плен в  таком  количестве.  Согнали  их в одно  подвальное
помещение, поотбирали пистолеты  и, как "законные" трофеи - часы, зажигалки,
портсигары  и прочее,  выставили  надежную охрану, а потом,  уже  дождавшись
вечера, отправили в  штаб  батальона. Конвоирами  у них были легко  раненные
штрафники.  Нескольких  наших бойцов, которые из-за тяжелых ранений не могли
самостоятельно  двигаться,  уложили   на  сооруженные  из  досок,  жердей  и
плащ-палаток носилки и заставили пленных  их нести. Говорят,  несли они этих
раненых очень  аккуратно,  опасаясь, что  конвоиры шутить не будут в  случае
чего.
     А пока до вечера было еще далеко. Командир роты имел приказ закрепиться
на этом рубеже и ни в коем случае не сдавать  занятого то ли "фольварка", то
ли  какой-то  фермы. Теперь  нужно  было  доложить  о выполнении  задачи, об
обстановке  и получить  приказ  на дальнейшие действия.  А  рация  оказалась
поврежденной попавшей в нее пулей или осколком. Однако через  каких-то 10-15
минут была установлена телефонная связь.
     Стали  приспосабливать  и укреплять  валявшимися  в большом  количестве
кирпичами  и  какими-то  бетонными  блоками  окна подвалов,  превращая  их в
огневые точки.
     Нам  показалось,  что  всех  немцев,  оборонявших  эти здания,  мы  или
уничтожили,  или  взяли  в плен, так как не  видели отступавших.  Значит, на
каком-то удалении у них, скорее всего, был второй эшелон обороны,  и от него
можно было  ожидать  всяких  неприятностей,  тем  более что  силы  там были,
конечно,  свежие, а  данные