я? - спросил Богатых Набеля. - Это вы от нас оторвались, ушли куда-то в Тулу. А я на Щигры вышел, как и вся дивизия. - Так мы же с полком шли, - сказал Пиорунский. - С полком... - протянул Набель. - А я вот тогда оказался вообще один без всякого полка и ждал вас здесь целый месяц. - А мы вышли к Косой горе, это под самой Тулой, - начал объяснять Богатых, - как раз седьмого ноября. Фронт прошли без выстрела, да и стрелять-то было уж нечем, по обойме на брата оставалось. Привыкли ходить по болотам, что долго по полу и ступать казалось твердо. Были мы все, как французы в двенадцатом году. Князев перед расставанием с бойцами устроил смотр, даже что-то вроде парада, местных жителей много собралось, а мы все в рванье стоим, перевязанные. - Да, похудели вы все - смотреть страшно, - сказал Набель. - Это еще что, - Богатых кивнул на Гуменюка: - Иван Иваныч из пончика вообще в прошлогодний соленый огурец превратился. - Пиорунский тоже, гляжу, стройный стал, - усмехнулся Набель, - один кадык остался. - Ну, и как ты управляешься со своими лошадками? - спросил Богатых. - Одно горе с ними, - ответил Набель, - Кормить нечем, а есть такие одры, что ткнешь - она шатается. Болеют. Особенно потертостей много. Сбруя плохая, да и той не хватает. Вожжей - и то не найти. Послали делегацию в тыл за сеном, а они не столько сена, сколько самогонки привезли. Ковать надо давно, а нечем... Давайте лучше о мирной жизни поговорим. - Да, у нас тоже несладко живется, - сказал Пиорунский. - Вши замучили. Да какие-то они живучие, ни мороза, ни жары не боятся. А немцы - вообще! Видел я недавно троих пленных, до того их вши закусали, что скинули они шинельки, мундиры - и ну их ногтями давить, только треск стоит. Как это у нас еще тифа нет, удивительно. - В медсанбате бывали? - спросил Набель. - Я слышал, что там врачей много новых, медсестер интересных. - Бывали, - ответил Пиорунский. - Новый хирург Комоцкий. Колесникова, тоже хирург. - А про Шестакова слышали? Тоже в медсанбат перевели, - сказал Богатых. - Он же раньше в батальоне связи был. Хороший, говорят, терапевт. - Эх, ребята... - грустно сказал Гуменюк, - даже не верится, что недавно мы были студентами, в белых халатах ходили, руки мыли с мылом. Все бы отдал, чтобы хотя бы на денек в Краснодар попасть... В этом году ни одного гарбуза не съел. - Размечтались о чем, - протянул Набель. - Я вот мечтаю, как бы на соломе поспать, а он о гарбузах. Да скажи мне в июне перед отправкой на фронт, что через пять месяцев я не на Ла-Манше буду загорать, а в снегу под Тулой замерзать - в глаза бы плюнул... Так и беседовали приятели вечером перед наступлением. А к ночи разошлись по своим местам, чтобы утром опять перевязывать раны, слышать стоны и крики, видеть кровь и безмерные страдания... Полковник Гришин в ночь перед наступлением не спал. Хотя к бою все было готово - все шесть батальонов его дивизии могли подняться и пойти в атаку по первому сигналу, - сон не шел. Не спал он и потому, что ждал от генерала Крейзера нового диковинного оружия - гвардейских минометов. Гришин пошел на КП и окликнул дремавшего у аппарата связиста. - Гаврилов! Дай командующего. Связист покрутил ручку аппарата, подал трубку и отошел в сторону. - Алексей, - растормошил Гаврилов своего напарника Коробкова. - Что? Смена? - Нет пока. Полковник Гришин пришел, один. Спроси его насчет Героя-то. Коробков почувствовал в голосе Гаврилова насмешливый тон и снова закрыл глаза. Связисты изредка подшучивали над Коробковым, когда к ним приходил полковник Гришин. Как-то в августе, после боев за Милославичи, Гришин и Коробков с его катушками оказались одни. Вдруг показалась машина с немцами. - "Прикроешь меня - к Герою представлю!" - пообещал будто бы Гришин Коробкову. Отстрелялся он тогда от немцев удачно. Догнали они с полковником Гришиным своих, об обещании он забыл, а Коробков так и не решился напомнить ему об этом. Потом он и сам понял, что Гришин пообещал ему Героя Советского Союза сгоряча, но ребята в батальоне узнали об этом и нет-нет, да и вспоминали. Когда выходили из окружения, Коробков нес мешок с наградами на всю дивизию. Их как раз получили накануне, но вручить не успели. Шел и думал, что несет, конечно, и свою награду, но не на груди, а в мешке. - Ну, товарищ генерал, вы же обещали, что будут три "катюши", - услышал Гаврилов разговор Гришина с Крейзером. "Катюши, какие-то... О девчонках в такое время, - подумал с неприязнью Гаврилов. - И куда ему сразу три?" - Я понимаю, что оттепель, но проехать же можно. Дорогу расчистили специально... Хорошо... Жду, - Гришин положил трубку. - Гаврилов, как придет капитан-артиллерист, сразу ко мне в блиндаж. Под утро Гаврилов услышал шум моторов. Вышел посмотреть. Приехали три автомашины с зачехленными кузовами. Рослый капитан, выйдя из кабины, позвал его: - Иди доложи командиру дивизии, что прибыла батарея "катюш". "Так вот они о каких "катюшах" говорили!" - опомнился Гаврилов, никогда их до этого не видевший, но сразу догадавшийся, что это и есть те самые чудо-машины с рельсами вместо кузовов, о которых по фронту ходят легенды, что немцы бегут от них, как от огня. А еще через час, в 6 утра, когда было еще темно, с этих машин сорвались и полетели на запад с чудовищным визгом страшные огненные стрелы. - Вот это да! Илья-Пророк позавидовал бы! - сказал кто-то из стоявших рядом с полковником Гришиным. - Смотреть-то страшно, а как же тогда там... - С таким оружием и не победить вшивых немцев? - воскликнул Гришин. - Ну, расплата начинается... "Катюши" дали три залпа и тут же уехали, а по всему участку фронта перед Буреломами застучали винтовочные выстрелы, в них вплелись пулеметные очереди, трассами уходя на запад и рассыпаясь у горизонта. Каждые десять минут полковник Гришин звонил командирам полков: "Как поднялись? Хорошо. Сколько прошли? Мало! Поднять немедленно и - вперед! Почему опять залегли?" От возбуждения он часто курил. Связь с полками то и дело обрывалась, линейные исчезали в темноте один за другим, полковник Гришин ждал связи и ругался, ходил взад-вперед, то и дело выходил на воздух, но на улице все еще было темно, и видны были только вспышки выстрелов да кое-где начавшиеся пожары. Примерно через час майор Гогичайшвили доложил командиру дивизии, что батальон старшего лейтенанта Мызникова ворвался в Буреломы в центре села. Гитлеровцы, растерявшиеся, было, от удара "катюш" и дружной атаки в темноте, сумели организовать сопротивление, но главные свои силы бросили против полка Гогичайшвили, а фроленковцы - 1-й батальон капитана Баранникова, - атаковавшие Буреломы с левого фланга, используя первый успех, тоже ворвались в село. В Буреломах, раскинувшихся почти на полтора километра, бой шел, едва ли не за каждый дом. Связь с атакующими батальонами то и дело рвалась, полковник Гришин нервничал, что не может, как это необходимо, влиять на ход боя. Несколько раз он порывался идти в боевые порядки, но полковник Яманов, более спокойный, останавливал его: - Все равно наша берет, Иван Тихонович, - возьмем теперь эти Буреломы, вопрос времени. Полк майора Тарасова к 10 часам утра начал выходить в тыл противника, оборонявшегося в Буреломах. Гитлеровцы, прикрываясь огнем пулеметов, по раскисшим от оттепели сугробам начали уходить из села. В 12 часов дня полковнику Гришину доложили, что Буреломы взяты, противник бежит. Со всем своим штабом он немедленно поехал в село. Кое-где еще горели избы, их тушили уставшие бойцы под плач и причитания женщин. На улицах то и дело можно было видеть трупы людей и лошадей, брошенные автомашины, орудия и повозки. Гришин увидел Гогичайшвили и Шапошникова и приказал ездовому ехать к ним. - Ну, как, Малхаз Ираклиевич? - Все нормально, Иван Тихонович, - ответил майор Гогичайшвили. - Плохо то, что многим дали уйти живыми. - Преследование организовали? - Пока нет. Люди очень устали, все-таки шесть часов боя. Пообедаем и будем немца догонять. - Потери большие? - Подсчитываются, - ответил Шапошников. - Раненых много. Хорошо, что затемно начали: самое простреливаемое место в атаке проскочили незамеченными. Вот какими они против нас воевали, - Александр Васильевич показал на трупы двоих гитлеровцев в кителях и в нижнем белье. - Штаны одеть некогда было. - Пойдемте в дом, товарищ полковник, - предложил Гогичайшвили. - Мельниченко, - позвал Гришин своего адъютанта, - всех командиров полков ко мне сюда, на совещание. В горнице, куда вошел Гришин, пожилая женщина ножом скоблила столешницу. - На столе спали, нелюди... - Сильно они здесь зверствовали, мать? - спросил женщину политрук Мазурин. - Мальчонку расстреляли, дочку учительницы изнасиловали, старика со старухой, соседей наших, тяжело поранили. А сколько всего сожрали да нагадили - хуже скотов... Курей всех поели до единой. Корову мою, кормилицу, стельную, закололи... - женщина заплакала, вытирая кончиками платка глаза. - Товарищ полковник, ребята немца поймали, - вошел в избу лейтенант Бакиновский, - говорит, что он командир полка. Здоровый такой фриц... - Ну-ка, ну-ка, где он у тебя? - заинтересовался Гришин. Ввели пленного. Очень высокий, с хорошей выправкой, типичный пруссак. - Переводчик, спросите его: "Действительно ли он командир полка? Какой номер полка?" - Я неплохо говорю по-русски, полковник, - сказал пленный. - Ого, и где же научились? - с удивлением спросил Гришин. - Я десять лет жил в Москве, служил в атташате. - Ответьте, Буреломы действительно оборонял полк? - Да, но раньше полк имел большие потери. - Как вас взяли в плен? Немец плотно сжал губы и злобно сверкнул глазами. - Разрешите, товарищ полковник? - спросил Бакиновский. - Снаряд попал в дом, его немного придавило бревнами. Свои выручать не стали, сбежали, а мы слышим, что кто-то громко ругается, ну и вытащили. - Какое настроение у ваших солдат? - спросил пленного Гришин. - Мы под Москвой, а не под Берлином, поэтому вопрос неуместный. Полковник Гришин неприязненно посмотрел на немца и подумал: "Хорохоришься, ганс. Насчет хорошего настроения у вас я что-то не верю..." - Уведите пленного. Немец вытянулся и вдруг, весь собравшись, сказал: - Я знаю, что вы меня расстреляете, но покажите сначала ваши "катюши". - Понравились? - усмехнулся Гришин. - Не имеем возможности показать. Хотел добавить, что и сам увидел их вчера первый раз, но сдержался. - А расстреливать вас никто не собирается, зря трусите, - сказал пленному Гришин. В избу вошли вызванные командиры полков. - Можно, хозяюшка, нам за стол? - спросил Гришин. - Садитесь, пожалуйста, вот только угостить вас нечем... Все сели на широкие лавки вокруг стола, достали планшеты с картами. - Ну что, товарищи, ближайшую задачу мы выполнили, - начал полковник Гришин. - Бой провели в целом грамотно. Хотя и порядком его затянули. Вам, майор Тарасов, надо было действовать побыстрее, тогда бы мы противника здесь захлопнули и не выпустили. - Поздновато вышли, не рассчитали, и на пулеметы напоролись, - нахмурился Тарасов. - Теперь - Медведки, и к вечеру быть у Яблоново - Закопы, - продолжил полковник Гришин. - Гогичайшвили в центре, вам, Фроленков, Медведки обойти с севера, а Тарасову с юга. Все командиры полков с сомнением переглянулись: задача на день была поставлена явно завышенная. - Надо не дать им закрепиться, и, я думаю, драпать они теперь будут до Красивой Мечи, - добавил Гришин. - А вот там они постараются зацепиться. Лейтенант Вольхин, когда бой закончился, собрал свою роту и сразу пересчитал людей. Из сорока пяти в строю оставались тридцать два. Пока не было никаких команд от комбата, решил дать людям немного отдохнуть. Некоторые бойцы снова начали шарить по брошенным немцами автомашинам, но большинство пошли греться в избы. Приехала кухня. Повар Миша надел на грязную фуфайку серый фартук и приготовился к раздаче пищи. Но бойцы к кухне не спешили: многие разжились и наскоро закусывали трофейными консервами. Не торопились обедать и потому, что понимали: чем скорее они поедят, тем быстрее пойдут дальше, в бой. Сидеть так просто им теперь никто не даст. У брошенных немецких орудий возились командир полковой батареи лейтенант Беззубенко, его политрук Иванов, командир взвода лейтенант Корнильев и несколько бойцов. Подошли Гогичайшвили, Шапошников и Меркулов. - Ну, как, Беззубенко, исправны? - спросил Гогичайшвили. - Исправны, товарищ майор. Все три. Не понимаю, почему они их здесь оставили. - А снарядов сколько бросили, тысячи три, не меньше, - добавил Иванов. - Калибр маловат. Ну что это - тридцать семь миллиметров, - сказал старший лейтенант Меркулов, - нашей сорокапятке в подметки не годятся. - Ничего, воевать можно. Включайте их в состав батареи, - приказал майор Гогичайшвили, - теперь будет у нас пять орудий. И снаряды забирайте, сколько сможете погрузить на сани. У саней в разных позах лежали несколько наших погибших бойцов. - Ящики были с шоколадом, - объяснил политрук Иванов, - только они подбежали, стали осматривать - и мина туда, прямо в сани. Откуда и взялась эта мина, бой-то уже заканчивался. "Да, что может быть глупей: остаться в живых в атаке и погибнуть из-за шоколада", - с горечью подумал капитан Шапошников. Подошел лейтенант Степанцев, который должен был взять на учет все трофеи. - Разрешите доложить, товарищ майор, - обратился он к Гогичайшвили, - Мерецкий лошадей подогнал, сейчас грузим. Очень много всего, особенно консервов, муки. Сигарет несколько ящиков. Точнее подсчитаю позднее. - Раздайте часть трофеев местным жителям, - приказал Гогичайшвили. - Тут столько всего немцы побросали, что нам все равно не увезти, - сказал Степанцев. - Кого вместо Свинаренко поставим, товарищ майор? - спросил Шапошников. Старший лейтенант Свинаренко, командир второго батальона, отчаянной храбрости парень, лично уничтожил, как говорили его бойцы, десять немцев, но погиб от разрыва гранаты. Майор Гогичайшвили задумался и нахмурил лоб. - Сколько у нас сейчас точно в наличии штыков? - В обоих батальонах сто тридцать три. - Тогда зачем их дробить? Два слабых пальца, а так хоть какой-то кулак. Пусть Мызников принимает и батальон Свинаренко, все равно взводных и ротных на один батальон. К Гогичайшвили рысью подъехали старшина Кирченков и двое бойцов. - Разрешите доложить, товарищ майор? Догнали немцев у Медведок, они даже на насыпи никого не оставили. Отходят несколькими группами, всего насчитали их сотни три, не меньше, несколько повозок с пулеметами. - Поднимайте полк, товарищ Наумов, - приказал Гогичайшвили, - выступаем немедленно. Раздались команды, и группы бойцов, до этого беспорядочно стоявшие или бродившие по улице села, стали выстраиваться повзводно и поротно, заправлялись, закрепляли за спинами друг у друга вещмешки. Николай Мазурин спрашивал у каждого встречного: "Не видел ли политрука Очерванюка?" Нашел его перед построением полка. - Анатолий! - обрадовался он другу. - Николай! Вот так встреча! Они не виделись больше двух недель, хотя все это время и были недалеко друг от друга. Эта встреча была еще более радостной, чем первая, после окружения. - Ну, рассказывай, как ты? Я иногда узнаю о тебе - хвалят! - Мазурин всматривался в лицо друга, похудевшее, но возмужавшее. Глаза его, черные, живые, показались сейчас такими родными. - Слышал, что ты пушку от немцев укатил. - Да это так, приключения, - смущенно улыбнулся Очерванюк. - Не делай ты из меня героя, Николай. Не нужно этого, я как все воюю. Вот у нас Петров, пулеметчик, сегодня еще пятнадцать уложил. Помнишь его? - Как же, конечно, помню. А у тебя сколько на боевом счету? - Я только двоих, и то уж в конце боя. А когда в атаке стреляешь, то не видно, попал или нет. Вот у нас в первой роте особенно отличился младший политрук Владимиров, комсорг полка. Боевой парень: двух автоматчиков снял из винтовки, роту поднял и первым в село ворвался. А мы уж за ним поднялись. Донеслась команда на построение. - Ну вот, опять так и не поговорили толком, Николай, - огорчился Очерванюк. - Да, газету я нашу читал, молодцы вы! Знаешь, как у меня ребята радовались! - Он оглянулся на строй своей роты, бойцы выстраивались, надо было идти и ему. - Ты больше знаешь, скажи, правда, что наши теперь везде наступают? А то я хотя и политрук, отстал от жизни, газет три дня не получали. - Наши Елец взяли, двенадцать тысяч немцев там убито и ранено! Немцев бьют вовсю, за Клин бои, за Калинин, - сказал Мазурин. - Ну, до встречи, Николай, догоняй нас! - Очерванюк быстро пошел в строй своей роты, а Мазурин в сторону, чтобы не стоять на виду построившегося батальона. Мазурин видел, как майор Гогичайшвили что-то говорит своим бойцам, энергично взмахивая рукой, показывая на запад, как полк поротно пошел колонной в сторону тускло светившегося над горизонтом зимнего солнца. Почти одновременно из Бурелом вышли полки Фроленкова и Тарасова догонять спешно уходившего на позиции на Красивой Мече противника. Редактора дивизионной газеты Васильева политрук Мазурин нашел в избе, где временно расположился политотдел. Дмитрий Михайлович сидел за столом, и что-то записывал в блокнот. - Сколько впечатлений сегодня! - увидел он Мазурина. - Все бы записать надо, для истории. Садись. Я у Фроленкова был, помнишь, ты рассказывал про Нагопетьяна. Вижу - идет по улице и поет свою "Эх, Андрюша, нам бы знать печали...", значит, думаю, он. Познакомились. Интересный человек, видно, что герой, гроза фашистов. А вот рассказывать не любит, еле добился от него подробностей. Вот политрук роты у него есть, Иван Пилипенко, когда ранило ротного, принял командование на себя. Лично уничтожил семнадцать гитлеровцев. Аверин, инструктор пропаганды полка, - Васильев заглянул в блокнот, - один уничтожил расчеты двух орудий, снайпер Биндюг - двенадцать гансов в одном бою на тот свет отправил. Фроленков сказал, что особенно дружно у него действовал батальон капитана Баранникова, а в нем рота лейтенанта Савина: пятьдесят фашистов и восемь автомашин на ее счету. Герои! Вот и материал для номера. А у тебя много интересного? - Я Очерванюка встретил, а вот поговорить толком и не получилось. Но так, конечно, тоже материал есть. У Тарасова был, там один красноармеец, Юрьев Александр, гранатами подавил огонь четырех пулеметов, обеспечил успех роты. Мазурин после боя говорил со многими бойцами и командирами. Одни из них рассказывали охотно, другие отмалчивались. Рассказывала, как правило, молодежь - с жестикуляцией, возгласами, очень бурно: "А он... Я в него... Он раз, я ему...". Чувствовалось, что бой хотя и был долгим и трудным, но люди удовлетворены им, перешагнули через что-то такое, после чего они не могут больше отступать. Как-то все сразу и вдруг почувствовали свое превосходство над противником, поняли, что могут его гнать и бить теперь на равных. В селе то и дело попадались быстро замерзшие трупы немцев в нижнем белье, в нелепых позах, как их застала смерть, с остекленевшими глазами, оскаленными ртами. Кучка пленных - некоторые в женских платках под пилотками, худые, жалкие, смирные. Почти все пленные чесались. Насмешил всех один немец, когда не в силах больше терпеть укусы вшей - скинул мундир и давай его топтать. Бойцы, увидев, что на нем не рубашка, не майка, а женская сорочка - разразились таким хохотом, что пленный стал тут же одеваться. Глядя на пленных, Мазурину не верилось, что еще вчера они грабили, стреляли в наших бойцов, насиловали в деревнях женщин - такими безобидными и смирными они стали. К двум часам дня полки 137-й стрелковой дивизии ушли дальше на запад, подсчитаны были потери и трофеи, составлено боевое донесение в штаб армии. Полковник Гришин, когда майор Кустов подал ему на подпись донесение, с удовольствием размашисто расписался красным карандашом. "Уничтожено свыше пехотной роты немцев... трофеи - 20 машин, 3 миномета, 8 37-мм орудий", - снова вчитывался Гришин в текст. "В общем-то, неплохо, - думал он, - и свои потери умеренные: убито двадцать четыре, ранено шестьдесят два". Цифры своих потерь в оперативных сводках всегда резали Гришину глаза. Если эти цифры были большими, а успехи незначительными, то Гришин всегда с неприятным осадком в душе вспоминал слова, сказанные ему как-то в конце августа начальником штаба фронта: "Воюете вы хорошо, но вот потери у вас, полковник, - большие". Как ни старайся делать, чтобы потери были поменьше, не получалось воевать совсем без потерь. Вот и теперь, начиная утром бой, он знал, что вечером обязательно будет хоронить своих бойцов. Таков закон войны: победил ты или проиграл, все равно платишь кровью. И далеко не всегда от командира дивизии зависит - погибнет сегодня сто человек или только двадцать. Полковник Гришин знал, что бойцы верят ему, но тем горше было знать, что бойцы верят ему и в Победу, а он ничего не может сделать, чтобы они не погибали. "У побежденных могил не бывает", - вспомнил Иван Тихонович чьи-то слова. Сколько раз так и было: уходили с места боя - убитых оставляли. На Варшавском шоссе, под Милославичами, на всем пути дивизии было не до похорон, и вот - первый раз, когда своих погибших можно похоронить по-человечески. - Товарищ полковник, - вошел в избу адъютант Иван Мельниченко, - все готово. Вас ждут. Гришин быстро оделся и вышел на улицу. В центре села была вырыта братская могила. Возле нее лежали в два ряда убитые бойцы, свезенные со всего села и с поля. Вокруг стояли местные жители, в основном женщины и ребятишки. Стояла тишина, только где-то за селом каркали вороны, радуясь оттепели, и от этого еще тяжелей было смотреть на погибших. Полковник Гришин, с застывшей на лице болью, прошел вдоль убитых. С них уже сняли шинели. Гимнастерки на многих были в пятнах крови. Лица у всех были спокойные, все словно спали. - Начинайте, Рыбин, - сказал Гришин начальнику похоронной команды дивизии. Старший лейтенант Рыбин, пожилой мужчина с большими равнодушными глазами, в которых все же угадывалась скрытая боль, дал команду своим подчиненным. Двое из них, что помоложе, спрыгнули в могилу и, принимая убитых, бережно клали их на дно, на постеленное туда полотно. Гришин не вслушивался в речь полкового комиссара Кутузова, слова его доносились как будто бы откуда-то издалека. Обычные слова, какие говорят в таких случаях на братских могилах. "Отомстим за смерть наших товарищей! Смерть немецким оккупантам!" - закончил Кутузов. Сухо щелкнул винтовочный залп. Полковник Гришин первым бросил горсть мерзлой земли в могилу и, не оглядываясь, пошел к избе, в которой расположился его штаб. Сзади причитали женщины и позвякивали о камни лопаты. К вечеру, засветло пройдя километров десять-двенадцать по начавшемуся смерзаться после оттепели снегу, полки вышли к Яблонову и деревням по Красивой Мече. Здесь противник их ждал, приготовившись к бою. Батальон лейтенанта Нагопетьяна, развернувшись в боевой порядок, когда немцы из деревни, это была Ереминка, открыли по колонне редкий пулеметный огонь, залег в снегу. Комбат, осмотревшись, выдвинул вперед пулеметы и орудие поддержки. Сорокапятка заняла позицию и через головы залегших пехотинцев методично, снаряд за снарядом, вела огонь по деревне. - Батальон! В атаку - вперед! - подал команду Нагопетьян. - Рота! Взвод - вперед! - услышал он впереди команды своих ротных и взводных. Фигурки бойцов неуверенно поднялись в нескольких местах. Многие, Нагопетьян видел это, еще лежали на снегу и кто-то из командиров бегал вдоль цепи, размахивая руками. Батальон недружно и медленно продвинулся еще метров на триста и все же залег под самой деревней. Стрельба с обеих сторон усиливалась с каждой минутой. Пули взбивали фонтанчики снега. Тут и там лежали скорчившиеся или распластанные тела убитых. - Перебьют батальон, - ругался Нагопетьян, - всего бросок остался! В бинокль он видел, что немцев в деревне немного, всего несколько десятков, многие то и дело перебегают с места на место, от одной избы к другой. Только два пулемета, пристрелявшись, стегали свинцом по залегшим в снегу редким цепям пехоты. Ротные и взводные были убиты или ранены, или, разуверившись, что можно поднять людей, лежали вместе с оставшимися в живых, вжавшись в снег. Старший политрук Антон Воротынцев, так и воевавший с самого утра в батальоне, видел, что Нагопетьян уже порывается подняться и бежать в цепи. - Погоди, комбат, не торопись. Сейчас будет моя работа. Перекинувшись парой слов с парторгом батальона, плотным пожилым старшиной в простреленной и обожженной шинели, Воротынцев короткими перебежками направился в цепь, на правый фланг, где бойцов было побольше. Парторг пошел на левый фланг. Последние несколько десятков метров пришлось ползти: заметивший их немецкий пулеметчик выпустил несколько точных очередей, пока Воротынцев не заполз за бугорок. Лейтенант Нагопетьян видел, как Воротынцев, поговорив с одним бойцом, пополз ко второму, потом к третьему, как встали сразу несколько человек, потом, словно они потащили за собой всех какими-то невидимыми нитями, поднялась и вся цепь, и все дружнее и смелее. Нагопетьян хорошо слышал негустое, но уверенное "Ура!", заглушаемое треском выстрелов, видел, как несколько групп его бойцов ворвались в деревню и исчезли за плетнями огородов, за избами. Не в силах больше сидеть в снегу и лишь наблюдать за боем, он махнул рукой всем, кто был рядом с ним - адъютанту старшему, связистам, человек пять-шесть всего, - и побежал к деревне, подгоняя отставших в атаке бойцов. Меньше чем через полчаса батальон был в деревне, и немцы, прикрываясь пулеметами, стрелявшими из саней, нестройной колонной ушли на запад, в сгущавшиеся сумерки. Бой за Яблоново шел три часа и все безуспешно. Немцы, хорошо закрепившиеся на высоком берегу Красивой Мечи, уверенно отбивали атаки почти обессилевших за день рот 624-го полка. Артиллерия отстала, застрявши в снегу, и пехотинцам приходилось рассчитывать только на самих себя. Несколько часов ползали они по снегу. Сгущались сумерки, а бой все не кончался. Немцы не хотели уходить на ночь глядя из села, и у бойцов дивизии Гришина не было сил для последнего броска вперед... Несколько раз посылал полковник Гришин связных - узнать, взяли ли Яблоново, но с ответом никто не возвращался. Тогда он на санях сам поехал в 624-й полк. На полковом медпункте Гришин увидел несколько человек раненых, которые только что вышли из боя, их еще даже не всех перевязали как следует. - Товарищи, есть раненые из-под Яблоново? - Есть, вот политрук, - фельдшер показал на молодого командира, которому санитар бинтовал плечо. - Как там обстановка? - спросил его Гришин. В раненом он узнал политрука роты 624-го полка Андрея Александрова. - Взяли, - тихо, почти не разжимая зубов, сказал Александров. - Точно? - Только что сам оттуда, товарищ полковник. - Молодец, политрук. Выздоравливай, а я Фроленкову про вас расскажу. Политрук Александров с резервной ротой командира дивизии и приданым ей танком Т-34 пришли под Яблоново на четвертом часу боя. В первые же минут был убит ротный и Александров принял командование на себя, хотя и сам был ранен осколком мины в плечо. Танк, против которого немцы без артиллерии оказались бессильны, заполз на гору, несколькими выстрелами заставил замолчать пулеметы вдоль обороны немцев и, увидев это, поднялась лежавшая на снегу пехота. Гитлеровцы вынуждены были уходить и из Яблоново, в сгущавшиеся сумерки. Александров, подойдя к танку, постучал прикладом по броне. Вылез капитан без шлема, чумазый и веселый, очень гордый, что сидит в такой машине. - Товарищ капитан, молодцом действовали! - прокричал ему Александров. Капитан принял похвалу молча, с достоинством, вылез из башни и спросил у Александрова огоньку. - Так ты же ранен, политрук! Весь рукав в крови! Андрей, в горячке боя не заметивший, что он ранен, только сейчас почувствовал острую боль в плече. До этого от напряжения он не понимал, где и что у него болит. - Давай в медпункт! Без тебя здесь довоюем! - сказал ему капитан-танкист. Александров, встретив кого-то своих из полка, попросил, чтобы передали майору Фроленкову, что он ранен. Бойцам своей роты сказал, что командование передает младшему лейтенанту, единственному оставшемуся в живых командиру взвода. Поздно вечером в избу работников штаба, еще стоявшего в Буреломах, вошел красноармеец: - Просили передать, что политрук Очерванюк умер в медсанбате. Все - и Гришин, и Канцедал, и Кутузов замолчали, и только через минуту-другую, в зловещей тишине прозвучали чьи-то слова: - Каких людей теряем... Политрук Анатолий Очерванюк, хотя и был в дивизии сравнительно недолго, но так успел показать себя, что запомнился всем, кто его знал. А знали его или слышали о нем - многие. Николаю Мазурину не было известно, что его друг был тяжело ранен и в эти часы умирает где-то рядом, поэтому ему было особенно тяжело услышать эту страшную весть. Выйдя из избы вслед за красноармейцем, принесшим эту весть, Мазурин спросил его: - Как все это случилось? - Под Яблоново. Немцы в контратаку пошли, а нас в роте совсем мало осталось. Сколько часов бой шел, и сколько контратак отбили - не знаю, не помню. Пришла бригада артистов, человек десять, с политруком Багадаевым. Очерванюк был уже тяжело ранен, но все равно вел бой, переходил от одного пулемета к другому. Когда подмога пришла, мы отнесли его в сторону, перевязали. Восемь ранений у него было. Как стало потише, я и повез раненых в медсанбат. Только привез, стали выносить из саней - тут он и умер. Крови много потерял... - А Багадаев? - В тяжелом состоянии. Снаряд возле него разорвался. Пришел он с артистами вовремя. Помогли, особенно сам Багадаев. Хорошим пулеметчиком оказался. Мазурин, привыкший с начала войны к смертям и повидавший за это время много убитых, и молодых, и пожилых, и понимавший, конечно, что от смерти никто не застрахован, никак не мог понять, поверить, что человек, с которым он днем стоял, разговаривал, такой молодой, красивый, сильный, сейчас уже неживой, и он не услышит его четкого "Здравия желаю!" и не увидит его ясных глаз... А утром - война продолжалась. Снова гибли молодые и сильные парни и опять кому-то не суждено было дожить до вечера. Утром 13 декабря немцы начали отход с Красивой Мечи, а под вечер полковник Гришин узнал, что части их 3-й армии взяли Ефремов и там разгромлен полк гитлеровцев. Теперь штаб дивизии едва поспевал за наступающими полками. Людей не надо было подгонять: лучшей агитацией было то, что они видели в деревнях. Лейтенант Вольхин, когда ему попадались газеты, и он читал их, если было время, своим бойцам, верил и не верил, что фашисты способны на такие зверства. Иной раз он поражался: как только бумага терпит описание такой жестокости, как люди еще могут спокойно рассказывать о них. Особенно потрясли его описания зверств гитлеровцев во Львове и в Киеве. О насилиях над девушками он вообще не мог читать спокойно, хотелось идти и убивать, убивать этих скотов, пришедших на нашу землю. Все эти факты, о которых он читал в газетах, казались все же такими далекими, иной раз думалось, что авторы статей в пропагандистских целях и сгущают краски - ну не могут же люди вытворять такое с людьми! И во время отступления, и в обороне ему как-то не приходилось лично видеть случаи зверств фашистов, он думал, что фронтовые немцы воюют без этого, а истребляют мирных жителей эсэсовцы. Но когда они пошли в наступление, с первого же дня им стали попадаться растерзанные тела мирных жителей - дети, старики, женщины. Ум отказывался понимать и глаза верить, что такое могли сделать люди: колодец, доверху набитый мертвыми детьми, голые растерзанные девушки, замерзшие насмерть в снегу, виселицы. От деревень оставались одни печные трубы. Все чаще в них не было ни одной живой души. Поэтому в его роте не было ни одного пленного, ни в первый день наступления, ни в другие. За все время наступления они взяли одного пленного, да и его пожалели лишь потому, что этот семнадцатилетний австриец дрожал одновременно от страха и от холода и непрерывно и громко кричал: "Сталин! Сталин!" Ненависть сжигала души, заменяла хлеб, тепло и патроны, и Вольхин, если раньше и приходилось испытывать чувство страха, в первые же дни наступления забыл о нем. А чувства ненависти и жажда мести были такими, что иной раз он думал: не сможет теперь смеяться и любить, как прежде. Через трое суток наступления в его роте остались двадцать человек. Из старых, выехавших с ними на фронт, остались всего двое - сержанты Фролов и Жигулин. Знал он, что и в полку людей со всеми ездовыми, связистами и штабными немногим более четырехсот в общей сложности, и фактически они не полк, а батальон. Как-то на привале он услышал от капитана Шапошникова, что дивизия наступает по фронту в двадцать километров. - А сколько же нас сейчас в дивизии, товарищ капитан? - спросил Вольхин. - Меньше трех тысяч. И на пополнение в ближайшее время никакой надежды. Потому днем теперь и не наступаем. Это соседи, уральцы да сибиряки, могут и днем воевать, а для нас это теперь слишком большая роскошь. - Так мы же за ночь соседей все равно догоняем, - сказал Вольхин. - А бывает, что перегоняем, - добавил Шапошников. После гибели Очерванюка Вольхин вел роту без политрука. Смерть его он переживал, как личную потерю. Большим уроном это было и для всей роты. Анатолий Очерванюк так умело поставил в роте политработу, что Вольхину многие завидовали. Очень общительный, Очерванюк умел так поговорить с бойцами, что настроение поднималось даже после тяжелого и неудачного боя. В любую минуту его можно было видеть с людьми. То короткая беседа, политинформация, есть газеты - читает сводки и статьи Эренбурга. Несколько человек из роты за это время подали заявления в партию, и тот факт, что у людей в такое тяжелое время была тяга в партию, было показателем умело поставленной политработы. А воевать становилось тяжелее с каждым днем просто физически. Отступая, немцы сжигали деревни и размещаться на ночлег часто приходилось под открытым небом, на морозе, в снегу, в лучшем случае в погребах, а то и у печных труб. Отставали кухни, горячая пища была один раз в сутки, как правило, к ночи, когда спать хотелось сильнее, чем есть. А гитлеровцы ни одной деревеньки не отдавали без боя. Приходилось их выкуривать, выталкивать, и за все платить кровью. Иной раз Вольхин ловил себя на мысли, что вперед они идут на одной ненависти. Вечером 19 декабря к капитану Шапошникову разведчики привели двоих мальчишек. Они, перебивая друг друга, начали торопливо рассказывать: - Дяденька командир, в соседнем селе немцев полно, пьянствуют, Рождество свое справляют... И часовых у них нет... - Как называется село? - Прудки. Там у нас совхоз "Власть труда". Шапошников достал планшет с картой. Прудки были в стороне от маршрута полка, в полосе соседней дивизии. - Соблазнительно расправиться с ними, Александр Васильевич, - сказал ему Гогичайшвили, когда Шапошников доложил сведения юных разведчиков. - Роты ушли далеко вперед, пока заворачиваем, потеряем время, - с сожалением сказал Шапошников. - Батарея у нас с собой, обоз, наконец, связисты, штабные. В разведку я пойду сам, раз такое дело, а вы все же заверните одну роту. Вольхин как раз идет на правом фланге. И выводите всех на исходный. Я вас встречу, - сказал Гогичайшвили. К двум часам ночи деревня с немцами была обложена с трех сторон. Несмотря на позднее время и тридцатиградусный мороз, гитлеровцам было весело: из деревни доносились пьяные гортанные крики, звуки губных гармошек. - Их здесь не меньше сотни! - сказал Шапошникову Гогичайшвили, лично ходивший с группой бойцов в разведку. - Караулов нет, полная беспечность. Видимо, считают, что фронт где-то далеко впереди. - Так оно и есть, - ответил Шапошников. - Это мы опять от соседа справа оторвались, а перед ним у немцев оборона была. - У тебя все готово? - Орудия расставил, люди ждут приказа. - Тогда начинаем. Учти, что гуляют они в основном в школе, в центре села. Майор Гогичайшвили дал красную ракету и с трех сторон на село поднялись редкие цепочки его бойцов. От артиллерийских выстрелов, ударивших по старой бревенчатой школе, немцы, и без того то и дело что-то пьяно выкрикивавшие, заорали еще громче. Гармоники сразу смолкли, а в винтовочный треск и пулеметные очереди вплелись несколько автоматов. Артиллеристы батареи лейтенанта Беззубенко из немецких же орудий били прямой наводкой по окнам, из которых раздавались редкие ответные выстрелы. Минут через пятнадцать немцы отстреливались только из школы. Капитан Шапошников, быстро обойдя своих людей, блокировавших немцев в школе, и найдя майора Гогичайшвили, стрелявшего по окнам из ручного пулемета, лег на снег рядом с ним. - Обложили надежно, товарищ майор. Плохо, что эти две избы мешают, а то разнесли бы их из орудий. Да и орудия, как нарочно, застряли в сугробе, никак не вытащат. - Надо попробовать без орудийной стрельбы. Спасти школу! - сказал Гогичайшвили. - Опять полезли! - Он открыл огонь по группе немцев, выпрыгнувших из окон. Тела их, еле видимые в ночи, распластались на темно-сером снегу. Несмотря на внезапность и первый успех, расправиться с блокированными немцами оказалось не так-то просто. Хмель с них сошел быстро, и сопротивление становилось все более организованным. Несколько раз гитлеровцы пытались контратаковать, но пулеметчики метким огнем заставляли их возвращаться в здание. Только часа через два на прямую наводку к школе удалось выкатить два орудия. - Товарищ майор, у нас все готово! - подошел к Гогичайшвили политрук батареи Иванов. - Отставить! В здании женщины и дети! - резко сказал он, - Слышите - плачут. Надо что-то придумать... - А давайте сделаем вид, что поджигаем. Тогда, может быть, и сдадутся, - предложил Иванов. Несколько бойцов с охапками соломы подползли к торцу школы и зажгли ее, но так, чтобы само здание не загорелось. - Эй, кто там! Женщины! - закричал Иванов, - Скажите немцам, что сейчас всех вас сожжем, если они не сдадутся! В школе начался истошный бабий вой. - Да как же им, иродам, сказать! - Ну, растолкуйте как-нибудь! Уговоры женщин на немцев подействовали. Да они и сами, видимо, убедились. что отсюда им не вырваться. Через несколько минут в окно вылез немец с белой тряпкой и закричал: - Эй, рюс! Плэн! Плэн! Нихьт эршиссен! - Выходи без оружия! Человек двадцать немцев тенями вышли из дверей и с поднятыми руками встали у стены. За ними вышли несколько женщин с плачущими от страха детьми. Шапошников посмотрел на часы: "Часов пять провозились! Скоро восемь...". Пленных обыскали, построили в колонну по два. - Иванов, где Беззубенко? - Шапошников окликнул политрука батареи, стоявшего в группе бойцов, смотревших на пленных. - Пошел остальные орудия вытаскивать. - Эти два орудия поставьте на восточную окраину деревни, и смотреть в оба, не спать, - приказал Шапошников. Предупреждение Шапошникова оказалось своевременным. Не успели повара накормить людей, как прибежал наблюдатель и доложил, что к деревне с востока идет колонна немцев. - Приготовиться к бою! - дал команду майор Гогичайшвили. - Пулеметы - за мной! Шапошников посмотрел на колонну в бинокль: не меньше роты, тянут орудие. Несколько саней. Обойдя занявших оборону по окраине деревни своих людей, Шапошников заметил, что командир полка опять лежит за пулеметом. Сам он залег с сержантом Петровым. - Сколько у тебя на сегодня, Михаил? - спросил его Шапошников. Петрова, лучшего пулеметчика полка, он хорошо знал и уважал за хладнокровие и мастерство. - Сегодня тринадцать, а всего - к ста подходит, - поправляя прицел, ответил Петров. Майор Гогичайшвили дал длинную очередь по растянувшейся колонне, тут же быстро защелкали выстрелы из винтовок, заработал и пулемет Петрова. Немцы, не ожидавшие, что деревня занята противником и попавшие под прицельный пулеметный огонь, частью сразу побежали в ближний овраг у леса, частью залегли. Но через минуту-другую и эти, сориентировавшись в обстановке, бросив орудие и обоз, поползли к оврагу. - Как бы их выкурить оттуда? - Гогичайшвили показал на овраг. - Местность открытая, подождем. А если и уйдут оврагом, так перехватим в другом месте. За последние дни это был не первый случай, когда полку приходилось вступать в бои с двигавшимися параллельно колоннами противника. Если замечали это, то по обстановке, или вступали в бой или спешили до ближайшей деревни, занять выгодные позиции. Поэтому Шапошников и был уверен, что эту рассеянную роту немцев они еще встретят. Лейтенант Тюкаев, ходивший с группой бойцов комендантского взвода на дорогу, где они обстреляли колонну противника, доложил Шапошнкову: - Пятнадцать убитых. Раненых они, видимо, все же с собой утащили. Орудие исправно, опять Беззубенко разбогател. - Сколько всего получается за эти сутки? - Считая с итогами ночного боя, то восемьдесят убитых, двадцать пленных. Наши потери - двое убитых, четверо раненых, - доложил Тюкаев. - А ты хорошо посчитал? - удивился Шапошников. Потери немцев показались ему слишком большими по сравнению со своими. - Все точно, ровно восемьдесят, никого не забыл, - с нарочитой обидой ответил Тюкаев. - Иди, пиши донесение. День был действительно на редкость удачным. Обычно во взятых деревнях находили всего по несколько трупов гитлеровцев, хотя повозиться приходилось порядком, а тут сразу сотню вывел из строя, да сколько должно быть раненых, и все это со своими минимальными потерями. "А мальчишки-то где? - вспомнил Шапошников. - Если бы не они, то и у нас не было бы такого успеха". - Алексей Дмитриевич, - окликнул он комиссара полка Наумова, - а где те двое ребятишек, что нас на немцев навели? - Эх, и я не подумал их отблагодарить, - расстроился Наумов. - Где теперь их искать... Я и в лицо их не запомнил. - Я тоже в темноте не разглядел и даже имен не спросил, - с огорчением сказал Шапошников. Отдыхать долго не пришлось, на горизонте опять показались дымы от горящих деревень. С наступлением сумерек колонна управления полка, спецподразделения и обозы пошли на запад, догонять свои роты, связи с которыми не было почти сутки. На следующий день в одной из отбитых у противника деревень в штаб к Шапошникову приехал майор Кустов. Шапошников не видел его с начала наступления, штаб дивизии шел на переход сзади. Если уж Кустов приехал к полк, то по важному делу, понял Шапошников. - Мороз какой! Продрог, как собака! Нет ли чего погреться? - обметывая валенки от снега, спросил Кустов. - Как вы устроились! - позавидовал он, осматривая избу. - Тепло, даже стол есть. А мы и спим, бывает, прямо в санях. Жгут, сволочи, все подчистую. - Неужели без охраны? - Шапошников посмотрел в окно. - Как же, на двух санях приехал, с пулеметом теперь не расстаюсь. Шапошников знал, что Кустов под Ефремовом чуть не угодил в плен. Ехал на машине без охраны, только с адъютантом Гришина, и на окраине города въехал в колонну немецких автомашин. Каким-то чудом ему тогда удалось уйти. Выручил пистолет и быстрота реакции. А адъютант, лейтенант Серый, и шофер попали в плен. После этого случая майор Кустов в полки ездил только с охраной. - Приказ командира дивизии привез. От этого места, - Кустов отчеркнул на листе бумаги карандашом, - зачитать личному составу. "... Учесть, что перед фронтом дивизии действуют разбитые в боях 512-й и 63-й пехотные полки, поэтому только дерзкие с нашей стороны действия приведут к полному разгрому противника. При наступлении не выжимать и не отталкивать противника, а окружать и уничтожать его, не боясь за фланги". "Мы так именно и делаем", - подумал Шапошников. - Полковник Гришин просил передать всему личному составу благодарность, а на тебя и Гогичайшвили, скажу по секрету, наградной подготовили, на Красное Знамя. И шпалу вторую готовь, представление оформлено, - улыбнулся Кустов. Шапошников по его глазам и загадочной улыбке понял, что Кустов хочет рассказать что-то интересное. - А у нас-то вчера что было... Вечером заняли немецкие блиндажи. Впереди полки, никого не ждем, как вдруг кто-то из связистов докладывает: идет колонна с востока, и танк впереди. Гришину доложили, к бою приготовились. А было нас здесь всего человек тридцать. И ночь, мороз, ни зги не видно. Танк этот заехал на блиндаж, вылез из него немец, сняли его быстренько. А тут и колонна подошла, точно - немцы, человек пятьдесят, к бою не готовы. И какая, представь, ситуация: и бой не начнется, и не знаем, кто кому должен в плен сдаваться. Переводчик через Гришина кричит: "Сдавайтесь. Вы у нас в тылу!" А они в ответ: "Почему в тылу, когда справа еще наши, а тут должен быть штаб нашего полка". Ну, немцы подумали, посовещались и пошли все же сдаваться. Всей колонной. Половину штаба пришлось на охрану пленных ставить. Мало ли чего. Вдруг передумают. Шапошников улыбнулся: - Да, история... А если бы они решили прорываться? - Воевали бы вы сейчас без штаба дивизии. - Немец не тот пошел, - сказал Шапошников, - Не такой, как летом. Чувствуется, что устали они, намерзлись. - Погоди. Вот дойдем до Зуши, там жди подготовленную оборону и свежие части. А эти арьергарды, конечно, измотаны. На Мценск мы выходим, а его немцы так просто не отдадут: прямая дорога на Орел!29 К концу декабря дивизия полковника Гришина, постепенно сужая фронт наступления, начала выходить на подступы к Мценску. В пяти стрелковых батальонах дивизии насчитывалось немногим более тысячи трехсот активных штыков, остальные - артиллеристы, связисты, медики, обозы. Дивизия накопила около пятисот лошадей, они с трудом пробивались по сугробам вслед за пехотой. А впереди стрелковых батальонов действовали разведгруппы, часто всего по пять-десять человек, но это были храбрецы, закаленные, отлично знающие свое дело бойцы. Особенно в эти дни в разведке отличались фроленковцы. Как-то взвод автоматчиков старшего лейтенанта Прокуратова смелой атакой буквально разогнал целую роту немцев и без потерь занял деревню Чижиково. Когда в 624-й полк из редакции дивизионной газеты приехали Васильев и Мазурин, то майор Фроленков приказал специально для них вызвать из разведвзвода сержанта Литвинова. - Он у меня один целой роты стоит! - с гордостью сказал Фроленков Васильеву, - В одном поиске уничтожил - один! - больше двадцати гитлеровцев! Сержант Литвинов оказался крепким парнем, но вовсе не богатырского вида, каким его представляли себе Васильев и Мазурин. - Сразу видно, что кадровый, - вглядываясь в его фигуру, сказал Васильев. - Угадали, товарищ старший политрук. - просто и открыто улыбнулся сержант. - А родом откуда? - Из Горьковской области. - Значит, в полку с первого дня? - оживился Васильев. - Расскажите, как это вам удалось в одном бою более двадцати гитлеровцев истребить? - Как удалось... - сержант Литвинов наморщил лоб, словно вспоминая что-то очень далекое, - В поиск пошел один, надо было разведать одну деревушку по маршруту движения полка. Слышу - гуляют в одной избе. Часового тихонько снял, в окно бросил гранату. Они повалили в дверь, кто жив остался, я из автомата... - Литвинов немного помолчал, а потом добавил: - В доме семерых насчитал, у крыльца пятнадцать. Да три машины у крыльца стояли, то сжег. Вот и все дела, - улыбнулся сержант. - Как же вы решились вступить в бой один? - Почему один... У меня был автомат и три гранаты, - с удивлением ответил Литвинов. - А раньше как вы воевали? Много фашистов на личном счету? - спросил его Мазурин. - Как воевал... В основном по окружениям. Не успеешь из одного выйти, как в другое попал. Какой там личный счет... Автомат этот у меня недавно, перед наступлением получил. А сколько из винтовки убил, не знаю, с пяток, не больше. Да и не видно, когда стреляешь из винтовки, попал или нет, потому что далеко. - У нас недавно был случай с разведчиками... Страшная история, - сказал комиссар полка Михеев. Васильев и Мазурин повернулись к нему, приготовились слушать. - Пошли в разведку пятеро, - начал рассказывать Михеев. - Попали в засаду. Отбивались, а когда кончились патроны, встали в полный рост и пошли с гранатами навстречу смерти. Одного из них, Фокина Николая, гитлеровцы притащили в деревню. Когда мы ее освободили, то жители рассказали нам, что немцы раздели его, истекавшего кровью, начали делить одежду и валенки, допрашивали, но он ничего не сказал. Тогда выволокли его на крыльцо и бросили в снег. А мороз стоял - градусов тридцать, как сейчас. Женщины его подобрали. Пять часов он еще жил, назвал адреса жены и матери, был он из Пензы, сказал "скоро наши придут" и умер. - Обязательно напишем о нем, - сказал после тягостной паузы Васильев. - Ну, товарищи, нам надо ехать. - А где вы сейчас газету делаете? - спросил Михеев. - До последнего времени в Воскресенском печатали, а теперь попробуем в Ефремове. В тот же день Васильев и Мазурин выехали в Ефремов. Там уже работала почта, и дали электричество. В районной типографии они разобрали валявшийся на полу шрифт и с горем пополам все же отпечатали очередной номер. Там же они встретили Новый год и на следующий день поехали в дивизию. В политотделе их встретили, как всегда, тепло. Распределив по полкам свежий номер газеты, они зашли в штаб к майору Кустову за новостями. Настроение у всех в дивизии было в эти дни приподнятым. Сводки с фронта стали повеселее. Наши войска наступали по всем фронтам. Тяжелые бои шли на Ржевском, Мценском, Сухиничском направлениях. - Танковую армию Гудериана от Тулы отбросили, - сказал майор Кустов. - К Зуше вышли, а тут у немцев подготовленная оборона. Бой за переправу начали двадцать восьмого декабря, но местность открытая, снег глубокий. А силы у нас уже не те. Сорок автомашин пехоты к немцам подошли, начали контратаки при поддержке танков, да еще, подлецы, местное население впереди себя пускали! - Кустов зло сверкнул глазами. - Женщинами прикрывались, вояки! - И как же отбились? - спросил Васильев. - Пулеметы на фланги выдвинули, отсекли пехоту. А женщины в это время и перебежали к нам. Не все, конечно, - вздохнул Кустов. - Дмитрий Михайлович, - вступил в разговор капитан Лукьянюк, командир батальона связи. - Послушай, какие бывают встречи и судьбы на войне. Когда беженцы к нам перешли, а все изможденные, оборванные, многие с детьми, без слез нельзя было смотреть, подбегает ко мне мальчонка лет семи, в лаптишках, пиджаке рваном. - "Дяденька, дай хоть кусочек хлеба!" - а сзади мать его идет, с другим ребенком на руках. Я приказал ездовому взять из вещмешка сухарей и в это время из дома выбегает мой командир роты Рыслин, и этот мальчик бросается к нему и кричит: "Папа! Папа!" Рыслин увидел его - "Сынок!" - а женщина с ребенком так на снег и повалилась. Сцена была ужасная... - Лукъянюк замолчал на минуту, проглотил комок в горле. - Я приказал Рыслину отвезти жену и детей в тыл, покормить, помыть, отчистить от вшей. Дали ей одежды, что нашлось, военной, и отправил он ее к матери, в Тамбов. Оказалось, что Рыслин отступал от самой границы, семью оставил там, жена с детьми двигалась на восток, но никак из окружения выйти не могли и вот оказались здесь. А маленький у ней где-то при бомбежке был ранен в ручку. - У Лукьянюка опять подернулись влагой глаза. - Ну, фашисты, сволочи, до чего народ довели... - скрипнул зубами Васильев. - Мы им тоже даем неплохо, - сказал майор Кустов. - Двадцать девятого три контратаки отбили, от роты до батальона, так потом двести пятьдесят трупов насчитали. - Кладова помнишь? - спросил Мазурина Кутузов. - Конечно, а что? - Они с Мезенцевым подпустили немцев на шрапнель и как косой - семьдесят пять за несколько минут. Петров, у Гогичайшвили пулеметчик, довел свой счет до ста двадцати. Вчера его тяжело ранило. Крови много потерял, говорят. - Да, а мы ехали и думали, что вы уже Мценск взяли, - сказал Васильев. - Полк Тарасова всего семисот метров до окраины не дошел, - сказал Кустов. - Огонь был сильнейший, все подступы у них пристреляны. А у нас артиллерия без снарядов сидит, по лотку на орудие. - Давайте в артполк сходим, - предложил Мазурин. - Сначала к Яманову, а потом к артиллеристам. Полковник Яманов, начальник штаба дивизии, итоги боев дивизии за декабрь представил газетчикам с удовольствием: - За две недели прошли с боями до ста километров. Взяли сто сорок деревень, из них семьдесят - не сожженными, - подчеркнул Яманов. - На полях остались, по нашим подсчетам, более тысячи восьмисот трупов гитлеровцев, двадцать танков, двадцать девять орудий. Итоги хорошие, как видите. "Итоги-то хорошие, но сколько жизней они стоили..." - подумал Васильев. - А у нас, товарищ полковник, большие потери? - спросил Мазурин. - За декабрь безвозвратные потери составили сорок шесть командиров и двести пятьдесят красноармейцев. Я считаю, что это, по сравнению с потерями немцев, немного. Воюем теперь не числом, а уменьем. За декабрь восемьдесят шесть человек представили к наградам. К ордену Ленина - лейтенанта Савина, это ротный у Фроленкова. Отчаянный парень, дерзкий даже, вчера немцы пошли у Хальзево в контратаку, со ста метров открыл огонь - семьдесят трупов. И второй к ордену Ленина - Мезенцев, наводчик из артполка. Доброволец, лучший агитатор в полку, он и помог местных жителей освободить, когда немцы ими в бою прикрывались, - Мазурин отметил себе в блокноте: "Срочно познакомиться с Мезенцевым". - А сержанта Кладова представили к званию Героя Советского Союза, но военный совет пожалел, утвердили орден Ленина. На Красное Знамя подали человек десять: Петров, пулеметчик, его вы знаете; в 624-м полку Ребрик, что ни поиск - пять-шесть убитых, а то и больше. Вот на днях: устроил засаду, идет группа немцев, так они шестерых убили, троих взяли в плен, в том числе Ребрик лично четверых уложил. - А сержант Клюсов, - перебил сидевший с Ямановым батальонный комиссар Кутузов, - с отделением был в боевом охранении, окружили их человек сто двадцать, но ничего, бой выдержали, до полусотни уложили. Лично Клюсов - двенадцать. Ранен был, но вел огонь. А Карпенко - один пошел в разведку. Немцы в доме сидят, не растерялся. Пара гранат в окна - двадцать фашистов, как ни бывало. Притащил семь винтовок и пулемет. Вообще примеров героизма стало гораздо больше, чем месяц назад. И опыта больше, да и злее стали. - Все бы хорошо, вздохнул Михеев, да несчастье у нас: лейтенант Нагопетьян убит. Такой был парень... Мазурин вспомнил, как он пел: "Ах, Андрюша, нам бы знать печали...". Не хотелось верить, что этого отчаянного храбреца больше нет в живых... Пять ранений за лето и осень, и всегда обходился без госпиталя. Он так и не узнал, что награжден орденом Красной Звезды и что ему присвоено внеочередное звание капитана. В 17-й артполк Мазурин и Васильев пришли под вечер. Новостей и здесь было много. Вместо раненого майора Новицкого полком командовал подполковник Савченко, старший лейтенант Яскевич тоже был ранен, вместо него - лейтенант Шилов. Были и другие перестановки, но самое огорчительное, что наводчики Кладов и Мезенцев, с которыми хотел встретиться Мазурин, были тяжело ранены и отправлены в тыл. На батарее Мазурин встретил ее комиссара политрука Сироту. - Здравия желаю, давненько вы у нас не были, - сказал Сирота. - Слышал, что у вас несчастье на батарее. - Да, таких наводчиков потеряли... - Как же это произошло? - Перед самым новым годом. Ночью преследовали немцев, утром заняли боевые позиции, не успели окопаться - танки, шесть машин. Сначала они на шестую батарею поползли, там что-то попасть никак не могут, потом на нас. А снарядов мало, сектор обстрела ограничен - мешали деревья, танки бьют с восьмисот метров, у нас же, если по панораме наводить - все мимо и мимо, рассеивание большое. Стали по стволу наводить - сразу два танка подбили, остальные ушли. Вот здесь Кладов и Мезенцев и были ранены. 30 "А ДО СМЕРТИ ЧЕРЫТЕ ШАГА..." Первые попытки взять Мценск показали, что противник имеет здесь мощную подготовленную оборону, поэтому командование 3-й армии решило попытаться пробиться севернее города. Дивизия полковника Гришина была переброшена в район села Кузнецово-1, это семь-восемь километров севернее Мценска. В случае успеха на этом участке наши войска должны были наступать на Болхов, что значительно помогло бы дивизиям 61-й армии, наступавшим на Брянск Карачев. Перед наступлением дивизия получила два маршевых батальона пополнения, по четыреста человек в каждом, но было оно плохо обученное и коммунистов имело единицы. Лейтенант Вольхин был назначен на должность комбата вместо младшего лейтенанта Ковалева, тяжело раненного в начале января за деревню Кручь. Из пополнения был сформирован и 2-й батальон под командованием прибывшего из отдела кадров армии старшего лейтенанта Настеко. Времени на детальное изучение обороны противника не было, и полковник Гришин решил одним батальоном 771-го полка провести разведку боем. На рассвете 23 января батальон старшего лейтенанта Настеко пошел в бой. Связь с ним прервалась в первые же полчаса боя. Гогичайшвили и Шапошников послали в батальон несколько связных, но назад никто не вернулся: местность до батальона простреливалась из крупнокалиберных пулеметов. Уже несколько раз звонил полковник Гришин, но майор Гогичайшвили ничего определенного сказать ему не мог: батальон Настеко вел бой самостоятельно. Только через пять часов в расположение полка вернулись остатки батальона, не более сотни человек. Старший лейтенант Настеко, бледный, несмотря на мороз, злой, вошел в блиндаж к командиру полка. - Залезли в мешок, еле ноги унесли. Половину людей потерял! - ругался Настеко. - Какое же наступление без артиллерии! Местность открытая, все пристреляно до метра, минные поля поставлены, проволока. Немцы на высотах на берегу, в блиндажах, окопы, есть дзоты. Нет, без артиллерии нечего даже соваться! - Почему такие большие потери? Надо было сразу выходить из боя, - сказал Шапошников. Он вспомнил случай с батальоном Осадчего. Тот урок пошел не впрок. - Не так-то просто оказалось и отступить... - ответил Настеко. - Немцы контратаковали ротой, зашли нам во фланг и в тыл, раненых человек тридцать перестреляли. Могло быть и хуже, да все спасла пулеметчица, не вспомню, как ее фамилия, Аней звать. В упор всю роту перестреляла, один немец только и остался, приполз сдаваться. - К награде ее надо представить, - тихо сказал Гогичайшвили. - Она... - после тягостной паузы сказал Настеко, - застрелилась. Как узнала, что ротного Иванова убило, так и застрелилась, бойцы сказали. Она ему женой, что ли была? - Изложите подробно ход боя и свои соображения, - сказал майор Гогичайшвили. - Будем докладывать в штаб дивизии. Через неделю, 30 января, разведку боем повторил 3-й батальон 409-го стрелкового полка. И опять неудачно: четверо убитых и тридцать один раненый. Все эти дни активно работали полковые и дивизионные разведчики. Удалось установить, что перед фронтом дивизии действуют два пехотных полка гитлеровцев, оборона создана - насыщенная артиллерией и минометами и, самое главное, на господствующих высотах. Четвертого февраля полковник Гришин вернулся в дивизию из штаба армии, куда ездил на совещание. - Послезавтра наступление. Читай приказ, - сказал он Яманову. Полковник Яманов вчитался в текст. Задумался. Потом усмехнулся: - "Стремительно двигаясь на плечах противника..." Ты что, Иван Тихонович, ничего не мог им объяснить? Сейчас же не лето, да и чтобы начать "стремительно двигаться", надо сначала Зушу перейти, на тот берег забраться. - Думаешь, легко там спорить? - рассердился Гришин. - Дают нам танковую бригаду из шести танков. Да своих тридцать восемь орудий на два километра фронта - считается более чем достаточно. И людей у нас сейчас все же четыре тысячи. - А снаряды дают? - Половину боекомплекта выпросил. Операция армейская. Кроме нас, еще четыре дивизии пойдут. Мы в центре, как самые сильные. За нами три лыжных батальона и кавдивизия для развития успеха. Давай думать, как выполнить приказ, Алексей Александрович, - вздохнул Гришин. За вечер они составили план боя, подготовили боевые приказы полкам, переговорили о взаимодействии с танкистами. Весь следующий день ушел на подготовку к бою в полках и батальонах. Обещанный авианалет на немцев возмутил всех, кто его видел. Самолеты сбросили на противника не бомбы, а листовки, да и те ветром отнесло на свои позиции. С 7 часов утра 6 февраля артиллерия дивизии начала артподготовку. Для корректировки огня еще ночью под самый передний край немцев была послана группа артиллеристов-корректировщиков и отделение связистов сержанта Папанова. - Есть связь, сержант? - к Гаврилову подполз лейтенант Георгий Зайцев. - Все готово, товарищ лейтенант. - "Гвоздика"! "Гвоздика"! Я - "Фиалка", как слышите? - Слышу хорошо. Где вы? - Под самым берегом. Хорошо вижу блиндажи, дзоты, засек несколько орудий, минометную батарею. Даю координаты... Через несколько минут в обороне немцев разорвалось несколько десятков снарядов. - Даю поправку... Десять метров правее... Есть попадание! C помощью корректировщиков наши артиллеристы вели огонь уверенно и уже минут через десять было накрыто несколько блиндажей и дзотов. Гитлеровцы открыли ответный огонь и вскоре связь с командным пунктом прервалась. - Гаврилов! Егоров! На линию! - приказал сержант Папанов. - Связь! Связь! Быстрее, сержант! - кричал лейтенант Зайцев. - Уже отправил, товарищ лейтенант. Георгий Зайцев увидел, как две фигурки, прижимаясь к земле, ползли вдоль линии, то и дело замирая в местах обрывов. Минут через двадцать связисты вернулись. - Четыре обрыва, - выдохнул Иван Гаврилов. - Работает? Да опять не надолго - вон как хлещут из минометов! Лейтенант Зайцев успел передать еще несколько координат и связь снова оборвалась. По линии поползли трое. За полчаса было соединено еще семь обрывов. Возвращаясь, Гаврилов увидел, что Папанов лежит на спине. - Куда тебя, Алексей? - В позвоночник... Конец мне, Иван. - Ну, погоди умирать, вытащим. Вокруг них то и дело рвались мины. Гаврилов потащил товарища в направлении тыла, но через несколько минут сам был ранен пулей в бедро. Чувствуя, как от потери крови теряет сознание, он увидел, как к ним ползут двое. Это были Баторин и Егоров. - Крови-то за вами на снегу! - сказал Баторин. - Держись, братцы, вытащим. Последнее, что видел Гаврилов, пока не потерял сознание, это как навстречу им, но чуть левее идут шесть наших танков, а за ними медленно бегут цепочки пехотинцев. Лейтенант Андрей Зайцев на НП дивизиона прибыл часа через два, когда бой шел полным ходом. - Уничтожено двенадцать дзотов, два орудия, подавлено шесть минометных батарей, - доложил он командиру дивизиона старшему лейтенанту Шилову. - Но это капля в море! - Понимаю, - вздохнул Шилов. - Тут надо долбить несколько дней подряд. Эх, снарядов бы побольше... Все шесть приданных дивизии танков дошли до Зуши, но забраться на ее крутой западный берег не удалось ни двум КВ, ни тем более легким танкам. Они буксовали в снегу на склоне, сползали и, наконец, все застряли в снегу окончательно. Пехота с большими потерями преодолела открытую местность перед замерзшей рекой, саму Зушу, несколько групп бойцов даже взобрались на ее высокий берег, но фланкирующим пулеметным огнем все атакующие были отброшены. Не удалась и вечерняя атака. Поздним вечером майор Гогичайшвили получил приказ утром возобновить наступление. - За день мы потеряли треть боевого состава, - сказал Шапошников. - Если и дальше так будем воевать - без артподготовки и в полный рост ходить на пулеметы, то надолго же нас тут хватит... Гогичайшвили нахмурился: - Приказ есть приказ. Полковник Гришин обещал с утра дать часовую артподготовку. Давай подумаем, что мы можем сделать, чтобы максимально сберечь людей и выполнить боевую задачу. Основные потери несем, когда выходим на рубеж атаки... Добраться бы до траншей... - Больше километра по открытой, пристрелянной местности, - напомнил Шапошников. - И все по снегу. - Надо быстрее преодолевать открытое пространство, - неуверенно сказал Гогичайшвили. Он понимал, конечно, что быстрее, чем они пробовали атаковать, вряд ли возможно. - По-пластунски? Тоже не выход... И следующий день не принес успеха. Все попытки атаковать пресекались мощным минометным и пулеметным огнем гитлеровцев. В полку Гогичайшвили за двое суток боев из шестисот штыков осталась одна треть. Полковник Гришин дал один день передышки, как раз в этот день пришло пополнение - четыреста человек. И снова начались атаки, одна за другой. На четвертый день боев на НП полка Гогичайшвили приехали полковник Гришин и командир соседней гвардейской дивизии. - Где командир полка? - спросил Гришин в штабе. - У артиллеристов. - Шапошников, почему у тебя люди не атакуют, а лежат? - спросил Гришин, глядя в бинокль на заснеженное поле боя. - А они и не встанут, товарищ полковник. Они убитые, - с трудом сдерживая горечь, ответил Шапошников, - За вчерашний день тоже семьдесят восемь убитых и сто двадцать семь раненых. И так - каждый день. Полковник Гришин молча продолжал смотреть в бинокль, хотя и так были видны десятки застывших на снегу фигурок. - Подготовим атаку, поднимем людей, пройдем немного - немцы нам по носу, - продолжал Шапошников, - Сильнейший пулеметный огонь. Люди четвертые сутки в снегу, и днем и ночью. Огневые средства противника не подавляются совершенно. Полковник Гришин вспомнил цифры потерь в других полках за вчерашний день: у Фроленкова - сто убитых и сто сорок пять раненых, у Тарасова - семьдесят убитых и сто восемьдесят раненых. - Приказ остается прежним, - сказал он Шапошникову, - Ты же должен понимать: и на меня давят сверху! - глаза у Гришина сверкнули болью и обидой, он отвернулся, скрипнув зубами. Политрук Андрей Александров после лечения в госпитале в свой полк вернулся в разгар боев. По дороге на фронт ему удалось заехать домой, поэтому на передовую он попал с хорошим настроением, свежий и энергичный. Политрук Иван Пилипенко, заменявший его на должности комсорга полка, как раз уехал на курсы, и Андрей вновь стал комсоргом. Когда он пришел в батальон, которым после гибели Нагопетьяна командовал лейтенант Максимов, там готовились к бою. Наступление было назначено на 13 часов, но гитлеровцы, заметив, что советский батальон накапливается для атаки в ложбинке, начали сильнейший минометный обстрел. Только Андрей успел перекинуться с комбатом парой фраз, как его ранило осколком близко разорвавшейся мины. - Ну вот, политрук, командуй теперь ты, раз здесь оказался, - Максимов, морщась, зажимал ладонью плечо, куда попал осколок. - Санитары, быстро в санроту комбата! - крикнул Андрей и побежал в цепь. "Человек сто пятьдесят нас", - быстро прикинул он, оглядев ложбинку и поле, в котором залег батальон. Гитлеровцы, не менее сотни, треща автоматами, быстро приближались, несмотря на глубокий снег. Никакой проводной связи с ротами не было, и Александров лишь перебежками успел обойти участок обороны роты - метров триста-четыреста. Первую атаку немцев они отбили довольно легко. Гитлеровцы отошли в овраг. Через полчаса они полезли снова, еще напористей. Отбили ее - через полчаса третья атака. И опять немцев поднялось не менее сотни. Александров, переползая от одного бойца к другому, обходя убитых, успевал сказать кому слово, кому фразу, подбадривал, успевая и изредка стрелять по набегавшим фигуркам гитлеровцев. В начале четвертой атаки он услышал с правого фланга: "Пулеметчика убило!". Перебравшись туда, Андрей быстро осмотрел пулемет - цел, лента есть. Второй номер был ранен, но помогать может. Немцы пристрелялись, пули стучали в двух шагах. Он быстро перенес пулемет левее за бугорок и открыл огонь. Человек двадцать гитлеровцев, бежавшие на него метрах в двухстах, залегли от первой же длинной очереди. Еще очередь, еще - откатываются, но с десяток гитлеровцев не поднимутся больше никогда. Кто-то из своих закричал с правого фланга, и Андрей, смахнув со лба пот, пригибаясь, потащил пулемет туда. Успел вовремя: пулеметчик на фланге был убит, против трех десятков немцев отстреливались из винтовок несколько наших бойцов. Пулемет Александрова заработал сразу, лента шла хорошо. Гитлеровцы сначала залегли, отстреливаясь с места, а потом поодиночке начали отходить. Когда кончилась лента, Андрей огляделся по сторонам. Фигурки бойцов были видны везде, но кто из них жив - не поймешь. Впереди залегли группы гитлеровцев. Из оврага, где они укрылись, больше не стреляли. Тихо было и по сторонам. Незаметно стемнело, поднялась поземка. С трудом разогнувшись, Андрей привстал из-за пулемета. Он ползком обошел участок обороны батальона. Из командиров рот остался один, мальчишка-лейтенант, из взводных - двое, такие же пацаны. По ложбине ходили двое санитаров, отыскивая еще живых раненых. Александров прикинул, что живых из всего батальона осталось не более сорока-пятидесяти человек. Он приказал пятерке бойцов сползать к убитым немцам и собрать их оружие, а сам пошел на НП батальона. Двое связистов, только что вернувшихся с линии, проверяли слышимость. - Связь есть? - устало спросил Александров. - Есть, товарищ командир, - простуженным голосом ответил связист. - Дай "первого". - Кто там есть живой? - скоро услышал Андрей в трубке знакомый голос Фроленкова. - Слушаю, товарищ первый, Александров. - Андрей? Ты разве живой? - радостно закричал Фроленков. - А мы с Михеевым уже по сто граммов выпили за твой упокой. Немедленно ко мне! Знаю, что комбат ранен. Оставь за себя ротного. Трофеи взял? Молодец, неси сюда... Штаб полка был в полутора километрах, и Андрей, с трудом переставляя ноги, пришел туда в полной темноте. В блиндаже было темно и только здесь он почувствовал, как устал за этот день. Вытряхнув из противогазной сумки на стол Фроленкову десять пистолетов, Андрей сказал: - Автоматов еще штук двадцать, там оставил. - Ты не кушал? Ну-ка по сто граммов, теперь за то, что ты живой. На столе были банки с консервами, котелки, лежали ломти черного хлеба. - Да я же не пью совсем..., - начал отказываться Александров. - Михеев, как это ты своего комиссаренка до сих пор пить не выучил? - рассмеялся Фроленков. Андрей все же проглотил водку, пожевал тушенки с хлебом и, видя, что Фроленков и Михеев, заговорившись, не обращают на него никакого внимания, прилег в углу на полушубке. - Да, каких людей теряем, понурив голову, говорил Фроленков, - Нагопетьяна убили, Тарасов ранен, Рак Анатолий убит, Аверин - такой прекрасный человек - убит. Прокуратов ранен, Баранников убит. Геройский был человек, полюбил я его. Думали, и тебя, Андрей, убили. Игоря Максимова тоже жаль. Он ведь к нам как штрафной пришел, разжаловали его, за пустяшное, в общем-то, дело. Через три дня взвод принял, через неделю - роту, еще дней через пять - батальон. В штабе его хотел оставить... Александров полежал немного и понял, что так раскиснет еще больше: только движения давали ему бодрость. Он встал и засобирался, чтобы идти. - Куда ты? - удивленно спросил Михеев. - В батальон пойду. - Утром пополнение должно прийти, дождался бы. - Нет, пойду сейчас. Сидеть сейчас в теплом блиндаже, когда его бойцы коротают ночь в снегу, и даже костров разжигать нельзя, Андрей не мог. - Пусть люди хотя бы на КП по очереди приходят греться, там же у вас есть, где приткнуться, - сказал Михеев. На КП батальона в маленьком блиндаже у железной печки, сделанной из бочки, сидели и лежали, прижавшись, друг к другу, человек двадцать бойцов. Кто-то сильно храпел, стоял густой запах от сохнувших портянок и валенок. - Охранение поставил? - Александров разбудил ротного. Он сидел на корточках у печки, без валенок. - Конечно, сразу же. Тридцать пять осталось. Раненых всех собрали и вывезли на санях, сорок два человека. "Вот и еще один день прошел... Остался жив. А зачем?", - подумал Александров. Он никогда не боялся, что его могут убить: за лето и осень было столько всяких передряг, столько возможностей потерять голову, что трудно было представить - может ли дальше быть что-то еще более страшное. Андрей был уверен, что в нормальном бою он всегда сумеет уцелеть. Опыт накопился такой, что, казалось, знал заранее - куда и какая пуля ударит, а не только снаряд или бомба. А вероятность погибнуть от шальной пули была столь мала, что Андрей не думал об этом. Убедившись, что бои за Кузнецово-1-е и Кривцово не могут быть успешными из-за сильного противодействия противника, командование 3-й армии решило перенести направление главного удара. Дивизия полковника Гришина была выведена из боя и передислоцирована в район севернее Мценска, в направлении Бабинково-1, Чегодаево, Фатнево, где оборона противника представлялась менее организованной. Полкам предстояло по льду перейти Оку и захватить плацдарм, в прорыв готовы были идти два лыжных батальона и бригада тихоокеанских моряков. С утра 11 февраля полки 137-й после жиденькой артподготовки при поддержке нескольких старых танков пошли в бой. К вечеру ценой больших потерь удалось захватить плацдарм километра четыре по фронту и до трех в глубину. Но во все стороны от плацдарма лежала совершенно открытая местность, лишь кое-где росли кустарники да рощицы, а гитлеровцы хотя и отошли, но превратили захваченный советскими войсками плацдарм и подступы к нему в огненный мешок. Танковая бригада потеряла все свои танки в первый же час боя. Артиллеристы сидели на голодном пайке - снаряды приходилось носить на руках за несколько километров. Главная надежда опять была на пулеметы и винтовочки. Лейтенант Вольхин, командовавший батальоном вторую неделю, все это время не выходил из боев. Чувствуя, что он на пределе физических сил - больше недели сон по два-три часа урывками, не раздеваясь и не разуваясь, все это время обмундирование и валенки сохли на ходу, - он держался только на злости. Сколько раз в эти дни Вольхину казалось, что и немцы тоже на пределе, еще одна наша атака, и они не выдержат, побегут, но пулеметы их вновь оживали, а после наших, казалось бы, сильных, если издали смотреть, артналетов, когда разрывы снарядов вставали в боевых порядках так часто, что, наверное, от осколков должны бы погибнуть, все они опять пускали в наших атакующих бойцов мины, стреляли из оживших неведомо как пулеметов... За неделю боев через батальон прошла не одна сотня людей. Многие из них мертвецами остались в снегу, еще больше искалеченные, окровавленные, уползли в тыл, и многие из них провоевали всего час или два. Оба вольхинских сержанта-"старичка", Фролов и Жигулин, которые то впадали в пессимизм, что все равно убьют не сегодня, так завтра, то, наоборот, уверяли других и себя, что они заговоренные - были ранены и оба очень тяжело; а Вольхин все держался, хотя несколько раз ему просто везло. То пуля пробила полы полушубка, то другая попала в каску, то осколок на излете ударил в руку. Некогда было думать - убьют или не убьют, но все же подсознательно Вольхин отмерил для себя, что если его до весны не убьют, то пока поживет. Ночью лейтенант Степанцев привел Вольхину очередное пополнение - пятьдесят человек. - Так вот каждую ночь, сколько уж дней человек по четыреста-пятьсот приходят в дивизию и - как в прорву, - грустно сказал Степанцев. - И пополнение стало почти необученное, - закусил губу от злости Вольхин. - Винтовку в руки и на фронт - разве это дело! Где там метко стрелять - бегать не умеют, маскироваться... Прислали позавчера сорок казахов, одного снайпер снял, так они все к нему сбежались - и давай лопотать по своему да плакать. Немцы туда десяток мин. И все дружно кто в госпиталь, кто на тот свет. Вольхин вспомнил, как в честь прибытия этого экзотического пополнения он устроил им бешбармак из убитой как по заказу лошади. Казахи, насытившись, вытирали руки о голенища сапог: "Чтобы блестели и сало не пропадало". - Да, вчера на четыреста человек и - всего два коммуниста. Зато восемнадцать ранее осужденных. Один солдатик так ко мне пристал - часовщик, говорит, я первоклассный, любые часы отремонтирую. Это чтобы я его в тылу где-нибудь оставил. А куда нам здесь часовщик, - сказал Степанцев. - Лучше бы он был гробовщиком, легче бы в тыл было попасть, - и замолчал, потирая красные от бессонницы глаза. Вольхин вспомнил рассказ Тюкаева, который приходил к нему накануне: "Трибунал приговорил одного солдатика к расстрелу, а он и говорит в последнем слове: "Что вы меня смертью пугаете, когда мне жить страшнее...". Чегодаево, большое полусожженное село, главный узел обороны немцев на участке 137-й стрелковой дивизии, несколько дней было всепожирающим фокусом. На третий день боев здесь был тяжело ранен командир 409-го полка майор Тарасов. К заступившему вместо него майору Филимонову пришел командир дивизии полковник Гришин. Всматриваясь через бинокль в передний край немцев, спросил: - Ну что, Филимонов, может ты возьмешь Чегодаево? - Гришину было тошно, но все же говорить он старался повеселее. - Снарядов мало, товарищ полковник. - А сколько надо? "Интересно, сколько спросит", - подумал Гришин. - Полторы тысячи. - Ого! Сказал... Если бы вся дивизия могла сейчас столько иметь! - Но ведь это же минимум! Двадцать пять снарядов на дзот по норме положено. Да и высоту сначала надо взять, а как же без снарядов? Высота перед Чегодаево - широкая, безлесная, у гитлеровцев была здесь главным опорным пунктом. - Атака завтра в восемь ноль-ноль. Пойдут твой полк, Гогичайшвили и соседняя дивизия, полностью. Пять танков тебе дадут. И попробуй не взять! - отрезал Гришин. Батальонный комиссар Антон Воротынцев, больше месяца исполнявший обязанности комиссара 409-го полка, которым теперь командовал майор Филимонов, наблюдал в бинокль, как началась атака на высоту под Чегодаево. Полк, растянувшись в несколько цепей, медленно полз вперед по глубокому снегу. Воротынцев и радовался, что люди, несмотря на шквальный огонь, все же идут вперед, и сердце сжимало, что после каждого разрыва мины кто-нибудь оставался в снегу навсегда. Он хорошо знал в лицо многих бойцов и не переставал удивляться, с каким мужеством и презрением к смерти воевали большинство из них. Хотя он и был не любитель громких слов, но сейчас без такого понятия, как мужество, в оценке этой атаки было не обойтись. Старший лейтенант Чаплыгин, раненный несколько дней назад в плечо, продолжал командовать своим батальоном, а врача, который пришел за ним, чтобы увести в тыл, просто прогнал. Командиры рот лейтенанты Ермилов и Сушков, тоже раненные, уничтожившие каждый по десятку гитлеровцев лично, также не уходили из боя. Политрук роты Полянский, сам раненый, заменил убитого командира роты и продолжал вести бой. Политрук роты Запорожец лично поднял роту в атаку, в которой было уничтожено сорок гитлеровцев, и восемь из них - на счету политрука. И таких примеров Воротынцев знал множество. "Побольше бы техники, - думал он. - Особенно артиллерии, а с такими людьми воевать можно". Он не переставал удивляться, откуда, несмотря на потери, берутся из тыла люди, и какие замечательные, готовые умереть в любой момент - прекрасные русские люди... Бой за высоту шел четвертый час, вся она была покрыта воронками от разрывов снарядов и мин, трупами, в бинокль уже плохо был виден ход боя, пропала связь. Наконец, прибежавший из боя посыльный доложил, что наши на высоте, закрепляются. Майор Филимонов, обрадовавшись этому известию, сгоряча решил идти туда сам, чтобы с высоты организовывать бой дальше. На подходах к высоте, между двумя сгоревшими танками, он был ранен. Это произошло на глазах Воротынцева, и он уже пожалел, что не смог отговорить Филимонова не торопиться, дождаться темноты. Полковой врач Пиорунский послал к месту ранения командира полка двоих санитаров, но оба они погибли от пулеметных очередей - с колокольни в Чегодаево бил крупнокалиберный. - Дайте мне лошадь и сто граммов спирта - мигом вывезу командира! - вызвался фельдшер Осипенко. - Что, с ума сошел, Гриша? Мигом срежут, видишь, как он пристрелялся, - ответил ему врач Пиорунский. Но и ждать до темноты было нельзя: даже с легким ранением на морозе можно было быстро погибнуть. Пиорунский, махнув в сердцах рукой, согласился: авось повезет Грише и на этот раз. На глазах у всех, кто был в это время на НП полка, Осипенко, встав в полный рост в розвальни, за какую-то минуту галопом домчал до раненого Филимонова, взвалил его в розвальни и, лавируя между разрывами мин, довез-таки его до НП. Майор Филимонов, раненный в легкие, был без сознания. - Да, еще бы полчаса, - сказал, осмотрев раненого Пиорунский, - И было бы поздно. Воротынцев, быстро прокрутив в памяти ход боя, по телефону доложил полковнику Гришину, что высота перед Чегодаево взята, но ранен майор Филимонов. - Принимай полк, Антон Корнеевич, - услышал он от Гришина. - Товарищ "первый", разрешите взять в помощь комбата Мызникова, я же политработник. Серия мин вокруг НП прервала этот разговор: близким разрывом у Воротынцева из рук вырвало телефонную трубку, а самого швырнуло в стенку окопа. Когда через пятнадцать минут Воротынцева откопали из снежного окопа, он снова связался с Гришиным. - Что там у тебя? - снова услышал он голос Гришина. - Мина попала в окоп. Телефониста и Мызникова тяжело ранило. - А сам как, ничего? Командуй полком! - отрезал полковник Гришин. На следующий день гитлеровцы дважды пытались сбросить с высоты у Чегодаево поредевшие полки 137-й, оба раза дело доходило до рукопашной. Высоту все же удержали. Бои под Чегодаево, не смолкая, шли которые сутки, и долина маленькой речки Березуйки, впадавшей в Оку, превратилась в долину смерти. Продвинувшись по долине Березуйки на три километра на запад, дивизия оказалась в узком бутылочном горле, со всех сторон простреливавшемся противником. После тяжелых боев и потерь полкам удалось несколько раздвинуть фланги в стороны от Березуйки, но берега ее в основном были у противника, а наши бойцы укрывались в оврагах, пересекавших речку, наскоро рыли себе снежные норы, в которых и спали, когда появлялась возможность. Лед Березуйки во многих местах был разбит разрывами снарядов, берега ее покрыты трупами, снег побурел от крови и пороха. Смерть собирала в эти дни обильную жатву. Ежедневно гибли десятки людей, сотни получали ранения. Санитары ползали среди убитых, искали еще живых и спускали их по накатанному берегу на лед Березуйки. Восемнадцать санитаров и фельдшеров 409-го полка, работая без смены, едва успевали обрабатывать поступавших раненых. Убитых, если удавалось вынести из огня, складывали в штабеля в одной из балок. Фельдшеры Богатых и Хмельнов, проходя мимо этого страшного штабеля, иногда видели, как рядом у костра сидят бойцы похоронной команды Рыбина и едят из котелков кашу. - Я вчера также иду здесь, - сказал Богатых, проглотив комок в горле. - Сидит один боец, в руках котелок, и - улыбается. Я подошел: "Что он улыбается?" - А он мертвый, и была это не улыбка, а оскал мертвеца. В этот же день фельдшеры Богатых, Осипенко и санинструктор Курочкин доставили на волокушах очередную парию раненых в разрушенное село. От села оставались одни печные трубы. Но это был все же тыл. Раненых здесь принимали представители от медсанбата. - Погреться бы, - цокая зубами, предложил Осипенко, когда они сдали раненых. - Давайте костер разожжем, - предложил Богатых. Из остатков досок какого-то сарая они разожгли костерок. Сели на корточки и протянули к огню руки. В деревне то и дело рвались одиночные мины - передовая была не дальше километра. И здесь снег был истоптанный и грязный, засыпанный осколками. - Надо бы еще дровишек, а то эти быстро прогорят, - устало сказал Гриша Осипенко. - Я схожу сарай доломаю, - встал Богатых. - Я с тобой, - встал и Курочкин. Они раскололи топором несколько досок. - Иван, а почему Гриша все время в танковом шлеме ходит? В нем же плохо слышно. Бывает, спрошу его что-нибудь, а он не слышит. Богатых улыбнулся: - А ты видел, какая у Гриши лысина? Вот он и носит теперь шлем, потому что шапку легко сдернуть. Женщины над ним подшучивают, а он стеснятся - лысина-то не по годам. - Помню-помню, - улыбнулся Курочкин, - Женщин боится, а командира полка вынести из огня не побоялся. - В Буреломах был случай... Немец один, пулеметчик, пробрался нам в тыл, готов был стрелять, а тут Гриша - кинул в него масленку, оказалась под рукой. Не растерялся, в общем. А немец подумал, что это граната, уткнулся в снег, тут Гриша на него и сел верхом. Набрав дров, Богатых и Курочкин вернулись к костру. На месте, где только что сидел Гриша Осипенко, была дымящаяся воронка от разорвавшейся мины. Метрах в десяти от воронки они нашли его танковый шлем, чуть подальше - клочки тела и одежды... Взлетевшая от немцев белая ракета медленно гасла, опускаясь, и растаяла, как звезда в утреннем небе. "Вот так и Гриша..." - глотая слезы, подумал Иван Богатых. Днем 19 февраля 42-го, только отойдя с НП по вызову полковника Гришина, был убит осколком мины в грудь командир 771-го стрелкового полка майор Малхаз Гогичайшвили. Лейтенант Пизов, стоявший за ним в нескольких метрах, побежал к майору сразу после взрыва. - Не дышит, - тихо сказал он кому-то из подбежавших бойцов. Через шинель на груди майора проступило большое кровавое пятно. - Литвинов тоже наповал, - сказал боец, осмотрев адъютанта Гогичайшвили. Капитан Шапошников немедленно доложил о случившемся в штаб дивизии. - Временно будешь командовать полком, - приказал ему полковник Гришин. По голосу Шапошников понял, что и Гришин потрясен гибелью Гогичайшвили. Тем более что если бы он не приказал ему немедленно прибыть в штаб дивизии, Гогичайшвили мог бы быть жив. - Доложите обстановку, - машинально сказал полковник Гришин. - Ведем огневой бой, - также машинально, едва сдерживая подступившие к горлу спазмы, докладывал капитан Шапошников, - Продвиженья нет. Потери большие. Шапошников назвал цифры, глубоко вздохнул и замолчал. Он знал, что майора Гогичайшвили Гришин вызывал для того, чтобы посоветоваться, как вести бой дальше. Сам Шапошников давно уже понял, что успеха в этих боях не будет. Без огневой поддержки атаки пехоты по глубокому снегу бессмысленны, если не преступны. Воевать одной пехотой на открытой местности, без артиллерийской поддержки, атакуя при этом дзоты, с минимальной надеждой на успех - значило нести неоправданные потери. Шапошников не верил, что Гришин этого не понимает и не видит со своего НП, как бездумно ежедневно расходуются люди, как на пределе возможностей воюет дивизия, да и не только их - в таких же условиях воевали на этом участке еще несколько частей. За день до гибели Гогичайшвили Шапошников наблюдал, как на их участке пошла в бой лыжная бригада, сформированная из тихоокеанских моряков. Поднялись они хорошо, красиво и дружно, смело. Но у гитлеровцев все здесь было пристреляно до метра - бригада вошла в сплошную пелену разрывов. К вечеру остатки ее, выведенные из боя, уместились на двух полуторках. Через полковой медпункт тогда прошло несколько сот человек из этой бригады, и Шапошникову, когда он пришел туда, запомнилось, как один молодой моряк, весь в бинтах, плакал: "Цусима... Устроили нам самую настоящую Цусиму...". - Тебе немцев хорошо видно? - спросил после паузы Гришин Шапошникова. - С НП они за снежным валом всего в ста метрах. А НП сейчас в боевых порядках первого батальона. Тюкаев на дежурстве вчера двух нахалов снял, высунулись посмотреть. А про себя Шапошников подумал: "Если немцы узнают, что НП нашего полка всего в ста метрах от передовой, то ощиплют, как куропаток. - Как с питанием? - спросил полковник Гришин. - Очень плохо. Горячая пища почти не доставляется. Носят ее по реке, но немцы все освещают и простреливают. Пока донесут - все остынет, а часто вообще не доносят. Шапошников последнее время чувствовал себя все хуже и хуже, боли в желудке обострились, сказалось и нервное напряжение да и, как нарочно, в конце января съел американских консервов - от них стало еще хуже. Держался он из последних сил, на одной воле. Все, кто его долго не видел, удивлялись, насколько он похудел. - Как последнее пополнение? - спросил Гришин. - Это одно количество, товарищ полковник. Лучше прислали бы всего одну роту, но качественно подготовленную, - вздохнул Шапошников. - Готовься на завтра снова к бою. Подполковник Смирнов приведет с собой ночью маршевую роту. - Есть. "Готовься... - подумал Шапошников. - Бой и не заканчивался, идет днем и ночью целую неделю..." Подполковник Смирнов оказался одних лет с Шапошниковым, энергичным, уверенным в себе командиром. Они быстро распределили пополнение по ротам. В первую атаку рано утром, в минуты, когда немцы обычно завтракают, поднялись довольно дружно, но через пятнадцать минут цепи лежали на снегу, и живые прятались за убитых. Подполковник Смирнов несколько раз энергично требовал от комбатов поднять людей, но цепи не двигались. - Это просто психологический шок, - доказывал он комиссару полка Наумову. - Люди боятся подняться, когда вокруг тебя неубранные тела убитых! - Люди не хотят гибнуть напрасно! - отрезал Наумов. - За ходом боя наблюдает командир дивизии, а мы людей поднять не можем, - повысил голос подполковник Смирнов. Шапошников и Наумов знали, что полковник Гришин с высоты у Чегодаево наблюдает атаку их полка, но это нисколько не прибавило им рвения. Шапошников ждал, как тогда в Милославичах, что Гришин прикажет ему идти в цепи с комиссаром, чтобы поднимать людей, и знал, что если пойдет, то не вернется. Но думал он обо всем этом совершенно спокойно и как-то даже отрешенно. - Смотрите, поднимаются! - Смирнов позвал Шапошникова и Наумова. Прильнули к окулярам биноклей. Действительно, несколько десятков бойцов неуверенно шли вперед. Метрах в ста впереди них шел кто-то в белом полушубке. "Ну, еще бросок, ребята! Главное, не останавливаться, - думал Шапошников. - Если удастся зацепиться за вал, то большое бы дело сегодня сделали". - "Первый", товарищ подполковник, - связист сержант Корчагин подал Смирнову трубку аппарата. - Наблюдаю атаку! Узнай, кто это идет впереди и немедленно представь к награде. - Кто поднял людей, Александр Васильевич? - спросил Смирнов Шапошникова. - Это Кадушин, товарищ подполковник, - ответил за Шапошникова стоявший здесь же лейтенант Тюкаев. - Кто он по званию? - Был старший лейтенант в батальоне связи, но решением трибунала, не знаю за что, разжалован в рядовые, - ответил Тюкаев. С Кадушиным он был давно и хорошо знаком, однажды он спас ему жизнь. Смирнов подумал немного, но доложил Гришину так, как рассказал ему Тюкаев. Батальон, который так дружно поднялся после призыва или личного примера Кадушина, сумел-таки забраться и на вал. Но гитлеровцев там все же оказалось намного больше, чем предполагалось. Они стреляли из автоматов почти в упор и не допускали до штыковой. Через полчаса остатки батальона отошли на исходный. Связисты Корчагин и Коробков, ходившие на линию исправлять связь, у НП полка увидели командира 624-го полка майора Фроленкова, без шапки и с забинтованной головой. - Как он вчера плакал, что друга у него убили, - с сочувствием сказал сержант Корчагин. - Ты про Гогичайшвили? - Ну да. Ходит по траншее туда-сюда, слезы по щекам горохом, и только зубами скрипит от злости. На бруствере окопа Корчагин среди нескольких убитых увидел отдельно лежащую голову. Голова смеялась - так исказила смерть последний миг жизни. Каким образом ужас смерти перешел в смех - было непонятно. Но голова показалась Корчагину знакомой. - Алексей, посмотри-ка, да это же, кажется, Кадушина голова! - вскрикнул Корчагин. - Он же утром еще "Синий платочек" ходил напевал. С него же сегодня судимость сняли и в звании восстановили! - Да, - с трудом отведя взгляд от мертвой головы, протянул Коробков, - пел, это помню. Значит, не было у него предчувствия, что убьют. А позавчера, слышь, Михаил, парня-то у нас убило, из Сергача, забыл фамилию... Сидим с ним в траншее, только что дали связь, а он говорит: "Что-то у меня сердце болит. Или дома что случилось, или убьют меня нынче". Я ему: "Да ты что, брось об этом думать". И вдруг, откуда ни возьмись - разрыв мины на бруствере и ему осколок в шею, да так, что голова его мне на колени. Как бритвой срезало. Я, не помня себя, голову стряхнул и вылетел из траншеи. А ты веришь в предчувствия, Михаил? - Как тебе сказать... У меня предчувствий еще не было. Лучше об этом не думать. Я только знаю, что чем больше думаешь, что убьют, то тем скорее и убивают. Помнишь, рассказывал начальник первого отдела штаба дивизии, не помню фамилии, когда они на фронт ехали, у них один командир все время стонал, что убьют его, прощай жизнь. И первой же очередью с самолета, еще и до фронта не доехали. Из блиндажа, норы в снегу, перекрытой десятком бревен, вышли в траншею Фроленков и Шапошников. Корчагин посмотрел на них - оба что-то хмурые, не глядят друг на друга. Майор Фроленков постоял немного и пошел к себе в полк, а к Шапошникову подошел комиссар полка Наумов. - Что он приходил, Александр Васильевич? - Людей просил взаймы, хотя бы взвод. - Что уж, у него совсем никого не осталось? - Тридцать активных штыков в полку. - Ну, и дал? - Нет. А сами с чем останемся? Старший лейтенант Манов, командир взвода связи, был тяжело ранен, когда пришел с проверкой в отделение Корчагина. Неосторожно встал над бруствером, когда обходил убитых, и - пуля в грудь. - Что ж вы как, товарищ старший лейтенант, я же предупреждал: пригнитесь, - говорил ему Корчагин, видя, как мутнеют у Манова глаза и быстро бледнеет лицо. Врач, капитан Алексей Шестаков, оказавшийся на КП полка, сам перевязал раненого, помог положить его на волокушу. - Не доедет он до госпиталя, - тихо сказал Шестаков Корчагину. - Прощай, Михаил... - прошептал Манов. - Командуй теперь за меня. - Глаза его наполнились слезами, чувствовалось, что даже слабый вздох причиняет ему непереносимую боль. Сержант Михаил Корчагин был ранен через каких-то полчаса пулей в шею навылет. Он упал в снег, захлебываясь кровью и теряя сознание, и последней его мыслью была такая: "Но не было же никакого предчувствия..." Майор Фроленков был ранен, на этот раз тяжело, когда лично поднимал остатки своего полка в атаку. Подполковник Смирнов был убит утром, прокомандовав полком всего сутки. Капитан Шапошников, когда убитого принесли в штабной блиндаж, невольно обратил внимание, какие стоптанные и старые сапоги были на подполковнике... По приказу полковника Гришина Шапошников вновь заступил в командование полком, сменив за восемь месяцев войны четвертого командира. Но Гришина он предупредил, что сам свалится от болезни максимум через трое суток... Вечером 21 февраля на КП дивизии позвонил начальник тыла майор Ровнов. - Что там такое? - спросил Гришин Канцедала, видя, как он улыбается, разговаривая по телефону. - Наши приехали! Делегация вернулась! Жена ваша, и к Туркину тоже. Горы студня, говорят, привезли. Гришин улыбнулся, вспомнив лицо своей жены - Веры Глебовны. "Неужели я через несколько часов смогу ее увидеть?" - с удивлением подумал он. Но, вспомнив, что завтра предстоят похороны майора Гогичайшвили, Гришин опять нахмурился. Гибель его, всеобщего любимца, быстро ставшего среди ветеранов дивизии своим, не выходила у Гришина из головы. Он настолько привык к Гогичайшвили, что всегда, если вызовешь, придет подтянутый, стройный, симпатичный, что как-то и в голову не приходило, что его могут убить. "Еще бы суток трое - был бы под рукой, был бы жив", - с горечью думал Гришин. Приказ о назначении Гогичайшвили заместителем командира дивизии по строевой был подписан в штабе армии. Раздумывая, как бы завтра сделать так, чтобы и похороны провести торжественно, как подобает, и в то же время делегацию встретить, Гришин засиделся на КП до поздна и во второй эшелон дивизии выехал за полночь. Хоронили майора Гогичайшвили днем 22 февраля. Полковник Гришин сам помогал нести гроб. Опускали гроб в могилу под залпы. Начальник политотдела дивизии Кутузов сказал прощальную речь. Настроение у всех собравшихся было тяжелым, и впечатление от встречи с делегацией из дома было, конечно, смазано. Политрук Николай Мазурин, приехавший с делегацией в дивизию, не мог и подумать, что попадет сразу на похороны, причем человека, которого он уважал и успел полюбить. Еще месяц назад он разговаривал с ним, а теперь вот нес его гроб и опускал в могилу. Поездка на родину теперь казалась ему сном. После тыла снова попасть на фронт, снова видеть смерть, хоронить товарищей - было непереносимо тяжело. Вечером в штабе дивизии была встреча с делегатами-земляками. Узнав, что приехали из дома, в штаб дивизии то и дело приходили командиры, спрашивая новости и письма. - Ну, рассказывайте все по порядку, - попросил полковник Гришин Мазурина, когда немного улеглась суета встречи. - Так, с чего начинать... Туда добрались благополучно. Двадцать восьмого выехали, а первого февраля были уже дома. На дорогах заносы, то и дело приходилось толкать машину. - А как Москва? - перебил его Гришин. - Чувствуется настороженность во всем. Противотанковые ежи на улицах, следы бомб, но больших разрушений я не видел. Утром второго были уже в нашем обкоме, все четверо. Принимал нас сам товарищ Родионов - привет вам от него. Вошел в кабинет - ковры на полу, и как-то странно было видеть это после фронта, - улыбнулся Мазурин. - Встретил нас хорошо, с каждым за руку поздоровался, на стулья посадил. Я сказал, что командование нашей дивизии рапортует о делах, о подвигах,