нское командование сосредоточило до девятисот тысяч солдат и офицеров наземных войск, около трех тысяч танков и самоходных орудий, более двух тысяч - три четверти всей авиации, действовавшей на советско-германском фронте. Особенно большие надежды возлагались на новый самолет "фокке-вульф-190", имевший сильное вооружение - четыре пушки, шесть пулеметов - и большую скорость: свыше шестисот километров в час. Этот истребитель, по расчетам фашистского командования, должен был господствовать в воздухе. На Курскую дугу были переброшены танковые дивизии СС "Адольф Гитлер", "Мертвая голова", "Рейх". Уверенное в успешном завершении задуманной операции, фашистское верховное командование пригласило на советско-германский фронт для наблюдения за ходом наступления турецкую военную миссию и группу высших румынских офицеров. В канун наступления Гитлер обратился к личному составу ударных группировок с воззванием: "С сегодняшнего дня вы становитесь участниками крупных наступательных боев, исход которых может решить войну. Ваша победа больше, чем когда-либо, убедит весь мир, что всякое сопротивление немецкой армии в конце концов все-таки напрасно", Советское командование своевременно вскрыло замыслы врага: направления намечаемых ударов, боевой и численный состав войск: возможные резервы и даже срок начала наступления. Изучив обстановку, ставка решила сначала измотать наступающего противника в оборонительных боях, а затем контрнаступлением завершить его разгром. Последующие события показали, что это был наиболее правильный план действия. Перед Советской Армией стояла сложная и ответственная задача: выдержать вражеский удар, обескровить его основные силы, а затем перейти в решительное наступление, внеся тем самым коренной перелом в ход всей войны. Ставя такие задачи, ставка Верховного Главнокомандования исходила из реального соотношения сил, роста военного мастерства войск, повышения их технической оснащенности. Стратегические и оперативные планы советского командования основывались на прочной материальной базе быстро растущего военного хозяйства страны. Е Огромную работу при подготовке войск к сражению в районе Курского выступа проводил член Военного Совета Воронежского фронта Н. С. Хрущев. Его деятельность как члена Политбюро ЦК ВКП(б) и секретаря ЦК КП(б) Украины выходила за рамки Воронежского фронта. Многие мероприятия, которые проводились Военным советом этого фронта, становились достоянием других фронтов. Непосредственно под руководством Хрущева работала большая группа ответственных партийных работников. Многие секретари обкомов были назначены членами Военных советов армий и принимали активное участие в подготовке войск к боям. "Враг готовится к нанесению удара, - говорил Хрущев на совещании начальников политотделов. - Для нас дорог каждый день. Политработа - это все то, чем живет боец, Состояние оружия, учеба, питание - все- это входит в круг работы политработников. Требуется немедленно поднять политработу на более высокий уровень". Военные советы, политорганы, партийные и комсомольские организации развернули напряженную деятельность по повышению политико-морального состояния войск, воспитания у солдат и офицеров непоколебимой стойкости, чувства ответственности за удержание рубежа, который занимала их часть. И воины клялись: "Мы уничтожали и уничтожили гитлеровскую гадину под Сталинградом, уничтожим ее и здесь, под Орлом и Курском. Будем стоять насмерть. Враг не пройдет! Наступать будем мы!" Как и всегда, в особо трудные минуты советские войска, готовясь к тяжелым боям, обращались мыслями к родной Коммунистической партии. Тысячи солдат и офицеров вступали в ее ряды, выражен этим свою беззаветную преданность партии и народу. К началу оборонительного сражения более восьмидесяти процентов командиров полков, батальонов, рот, взводов были коммунистами. Наступил июль. Сводки Совинформбюро пока неизменно гласили: "На фронте ничего существенного не произошло". Но это было предгрозовое затишье. Чудовищно огромное скопление войск и техники" ожидало битвы. Сражение началось на рассвете пятого июля. Накануне мы осмотрели с воздуха район предстоящих боевых действий. Это было тем более необходимо, что местность представляла собой удивительной однообразную равнину, лишь кое-где пересеченную небольшими оврагами и балками, Ориентиров абсолютно никаких. Однажды, возвращаясь из полета, мы долго кружили над степью, разыскивая свой аэродром. Судя по часам, мы уже давно должны прилететь. В сердцу стала закрадываться тревога: горючее на исходе, местность совершенно незнакомая. По компасу ориентироваться абсолютно невозможно: влияние Курской магнитной аномалии... Положение складывалось безвыходное. Сажать самолеты на брюхо в поле? Что делать? Я отдал команду по радио: - Кто знает дорогу - выходи вперед. Самолеты продолжали бестолково кружиться: дороги никто не знал. К счастью, вдали показалась колонна пехоты - до батальона. Мы снизились и рассмотрели: наши! Тогда я, с трудом удерживая машину в горизонтальном положении, оторвал клочок карты и нацарапал карандашом: "Где Новый Оскол? Покажите". Засунул записку в перчатку и, чуть не задевая пехотинцев по головам, бросил перчатку на землю. Пехотинцы подобрали перчатку. Скоро десятки рук вытянулись в одну сторону, указывая нужное направление. Через семь минут мы нашли свой аэродром. Один самолет еле дотянул до места и приземлился на самой границе поля. Происшествие это заставило нас задуматься всерьез. Во время боевых действий отсутствие верхних ориентиров могло оказаться плачевным. И вот по просьбе летчиков прямо на земле были нарисованы указатели: огромные стрелы шириной пять метров и длиной метров пятьдесят... Вечером 4 июля меня вызвал Федор Телегин. Когда я вошел в отгороженный уголок командира полка, Федор, не дав мне доложить, как того требовал устав, поманил рукой: - Заходи, заходи. Садись, смотри. Тут же я узнал, что пришел приказ завтра на рассвете вылетать на Харьков бомбить аэродром. Собственно, основную "работу" будут выполнять штурмовики, мы же, как обычно, идем в прикрытие. - Значит, что же, началось? - спросил я. - Начинается! Телегин догадывался о масштабах предстоящих сражений, однако действительность скоро превзошла все наши ожидания. Советскому командованию стало известно, что операция "Цитадель" начнется завтра, и оно решило нанести по скопившимся для наступления войскам противника мощный удар артиллерии и авиации. Мы вышли из землянки. Стояла тихая звездная ночь. Невольно подумалось, что в такую вот ночь самым приятным звуком был бы глухой стук возвращающейся с поля брички, или конский храп и звяк пут, когда стреноженная лошадь вдруг делает неуклюжий скачок по мокрой от росы траве. Ребятишки, приехавшие в ночное, разложили бы небольшой костер, и он сиротливым огоньком уютно светился бы в непроглядной черноте ночи... О многом может задуматься в такую тихую июльскую ночь человек на войне. И не верилось, что на сотни километров вокруг сейчас скопилось, замерло и ждет условного сигнала такое количество самой совершенной техники, что, обрати ее человек не на взаимное смертоубийство, а на мирный созидательный труд, жизнь на земле стала бы прекрасной, без войн, эпидемий и голода. Июльская ночь коротка. Едва только забрезжило на востоке, раздался рев множества авиационных моторов. Сначала в воздух поднялись два полка ИЛов. Штурмовики построились в свой обычный боевой порядок и плотной грозной тучей двинулись на запад. Там еще было темно. Следом за штурмовиками взмыл и наш полк. Харьков мы увидели на рассвете. На окраинных улицах пустынно. А дальше, над центром города, какой-то сизый туман. Сквозь пелену тумана вырисовывается знаменитый Дом промышленности, - он полуразрушен. За поселком Алексеевкой можно разглядеть желтоватую линию противотанкового рва. Как ни надеялся враг на успех "Цитадели", но об обороне Харькова он не забыл. В течение полутора лет укреплялась оборона города. Всех жителей Харькова немцы под страхом смерти заставили работать над сооружением противотанковых рвов, блиндажей, дотов и траншей, Кроме того, перед городом тянулись многочисленные ряды колючей проволоки и обширные минные поля. Противотанковый ров опоясал весь город, а в глубине была сконцентрирована хорошо укрытая артиллерия. Туман над городом все реже, и вот уже можно рассмотреть одну из красивейших площадей Харькова - площадь Дзержинского. Вернее, то, что от нее осталось. Площадь окружают полуразрушенные здания, А вон там городской парк. Его деревья искалечены, земля изрыта воронками, траншеями. Заметив приближение штурмовиков, враг открыл ураганный зенитный огонь. Но наши летчики заранее знали об огневых точках обороны. Самолеты противника подняться не успели. Приятно смотреть на работу штурмовиков. Построившись в своеобразный хоровод, самолеты один за другим пикируют на обреченный аэродром. Сначала ИЛы сбросили бомбы. Со второго захода на землю полетели реактивные снаряды. В заключение штурмовики прошлись по тому, что осталось на аэродроме, из пушек. Аэродром разбит. Горят склады, рвутся боеприпасы. Все поле усеяно обломками горящих "юнкерсов". Враг не ожидал налета. Сбросив смертоносный груз, штурмовики легли на обратный курс. Теперь нам нужно было смотреть в оба - немцы, конечно, постараются перехватить нас. "Мессершмитты" навалились стаей. С запоздалой яростью и ожесточением они пытались разбить строй штурмовиков, внести хаос и тогда, нападая на одиночные машины, забить, заклевать до смерти. Штурмовики, изредка огрызались огнем, продолжая держать строй. Они не ввязывались в бой, и это, казалось, удесятеряло злобу вражеских истребителей. Нашим тоже работы хватало. Мы должны были в целости и сохранности доставить домой армаду штурмовиков. Таков был строгий приказ. Вот почему, увидев, что на отставший ИЛ налетело сразу двое "мессершмиттов", я бросил преследование вражеского самолета, которому успел зайти в хвост, и бросился на выручку. Немцы атаковали умело. И даже в азарте они не забывали об опасности. Ведомый как привязанный ходил за ведущим, чтобы прикрыть его в случае нападения. Я пристроился к ведомому и ударил из пулеметов. "Мессершмитт" задымил. Ведущий взмыл вверх, оставив штурмовик в покое. Я погнался было за ним он вклинился в звени наших штурмовиков, и я оставил его. А где же пострадавший ИЛ? Я увидел его далеко внизу. Изрядно потрепанный "мессершмиттами", штурмовик тянул из последних сил. Благо, мы летели уже над нашей территорией. Я хотел разглядеть хвостовой номер самолета и не смог - было далеко. А штурмовик опускался все ниже и ниже, наконец, летчик искусно посадил машину прямо в поле на фюзеляж... Забегая вперед, скажу, что вечером этого дня ко мне в столовой подошел невысокий летчик. С первого взгляда я признал в нем земляка, казаха. Летчик был очень молод, и смущение, застенчивость были написаны на его лице. - Товарищ капитан, - тихонько обратился он ко мне, - скажите, кто у вас летает на сорок седьмом? Я удивился: номер сорок семь носила моя машина. - Вы? - обрадовался мой земляк. - Так это же меня вы сегодня выручили! И ведь как здорово выучили! Радость его была так искренна, что мы тут же у всех на глазах обнялись. Летчик потащил меня к своему столу. Мы разговорились. Спасенный мной штурмовик оказался Талгатом Бегельдиновым, впоследствии дважды Героем Советского Союза, С этого дня у нас с Талгатом завязалась крепкая фронтовая дружба. Мне и моим товарищам истребителям потом много из приходилось ходить в прикрытие Талгата, и мы неизменно восхищались мужеством этого юноши-степняка, уверенно оседлавшего грозную машину, которую немцы в ужасе называли "черной смертью". Не успел наш полк совершить посадку, как воздуха земля вздрогнули от мощного артиллерийского гула. Началась артподготовка. Через несколько минут мне пришлось вылететь в воздушную разведку, и я сверху прекрасно видел, какую разрушительную работу производит артиллерия с той и с другой стороны. Огонь настолько силен, что от дыма и разрывов совсем не видно земли. Нужно сказать, что плотность артиллерийского огня на Курской дуге была гораздо выше, чем при наступлении на Волге. Возвращаясь назад, я заметил, как в проходы, сделанные в минных полях, двинулись танки. Сотни танков! Изрыгая пламя, они бесконечной стальной лавиной шли на штурм укреплений. Великая битва под Курском началась. Докладывая Федору Телегину о результатах разведки, я не мог удержаться от восхищения: - Что там делается! - Началось, началось, - пробормотал Федор, быстро отмечая что-то на карте. Он сидел в обычном летном комбинезоне. Командир полка в любую минуту был готов к вылету. В эти дни мы забыли об отдыхе. Противник поднял в воздух всю свою авиацию. Нам был дан приказ во что бы то ни стало рассеять вражеские бомбардировочные эскадры. Чтобы расколоть строй бомбардировщиков, у наших соседей двое летчиков пошли на таран. Именно в эти дни начал свой боевой счет сбитых самолетов трижды Герой Советского Союза И. А. Кожедуб, а летчик-истребитель А. К. Горовец совершил беспримерный подвиг. Возвращаясь с задания, Горовец заметил группу вражеских бомбардировщиков. Он резко развернул свою машину и один отважно бросился в гущу фашистских самолетов. Первой же очередью он сбил флагмана. Затем упали на землю второй и третий самолеты. Строй неприятельских машин распался, они стали рассредоточиться. Но Горовец снова и снова дерзко нападал. В этой невиданной схватке он сбил девять бомбардировщиков! По пути на свой аэродром Горовец попал под неожиданный удар четырех вражеских истребителей. Его самолет был подбит и врезался в землю. А. К. Горовец - единственный в мире летчик, сбивший в одном бою девять вражеских самолетов. Так дрались наши истребители. И не мудрено, что все чаще и чаще фашистские бомбардировщики, только завидя советских соколов, начинали поспешно сбрасывать бомбы куда попало и поворачивать назад. Наши ребята заметили, что у немцев появилось множество истребителей с пестро раскрашенными фюзеляжами. Вражеские машины были украшены изображениями червовых и пиковых тузов, черных кошек, драконов, птиц, змей. Это были знаменитые асы воздушного флота Геринга, лучшие летчики Германии. - Сегодня пойдут одни старики, - сказал Федор Телегин, - молодым сегодня делать нечего. У соседей шестерых сбили. В небе было темно от самолетов. Немцы послали около пятисот машин. С нашей стороны поднялось двести семьдесят истребителей. Бой завязался на всех высотах. Все, что было лучшего в авиации обеих сторон, сцепилось в этом невиданном воздушно поединке. В наушниках творилось черт знает что: какие-то сумасшедшие выкрики, просьбы, имена и ругань, ожесточенная ругань на обоих языках. Наша эскадрилья схватилась с истребителями прикрытия. Во вражеских самолетах мы узнали знаменитые "фокке-вульф-190". После недолгого маневрирования мне удалось сбить ведомого одной чрезвычайно слаженной пары Ведущий, заметив у себя на хвосте советский истребитель, с хладнокровием опытного бойца дал ему приблизиться на дистанцию огня и вдруг, задрав самолет вверх, круто пошел по вертикали. Расчет немца был прост: он знал, что советские летчики не принимают боя на вертикалях, и надеялся убить сразу несколько зайцев - уйти от атаки, набрать высоту и выгодно атаковать сверху. В прежнее время мне несомненно пришлось бы положить самолет в вираж Но сейчас я летел на ЯКе, очень легкой, послушной и скороходной машине. И я решил использовать просчет немца. ЯК, яростно ревя, круто полез наверх, Я догнал вражескую машину и, не выходя из вертикального положения, расстрелял ее почти в упор. "Фоккер" опрокинулся и задымил. Это была удача! Сбить подряд два расхваленных немцами "фоккера". В каком-то неуемном азарте я тут же захожу в хвост еще одной вражеской машине, вижу ее заклепки и с наслаждением нажимаю гашетку. Но... что это? Пулеметы и пушка молчат. Молниеносно перезаряжаю, снова жму - снова ни одного выстрела! Испортились! Ах, черт! Ах... Я на все лады ругаю техника по вооружению Гришу Абояна за то, что он, очевидно, в спешке не проверил, исправны ли пулеметы и пушка. Я понимаю, что выходить из боя мне не следует, хотя бы по той причине, что опытный враг сразу же заметит мою беспомощность. И я принялся "темнить": атаковал, маневрировал, старался хоть как-нибудь помогать товарищам. На аэродроме, едва приземлившись, я обрушился на техника Гришу. Гриша побледнел. Он и сам понимал, какой опасности подвергался летчик по его вине. Не успел я вылезти из кабины, как Гриша кинулся проверять вооружение. - Товарищ капитан, - облегченно доложил он, - у вас все в порядке. - Да как все в порядке! - снова вспылил я. - Тебе ж говорят... - Да у вас весь боезапас расстрелян, товарищ капитан! - Как расстрелян?.. Я смотрю на лицо техника и понемногу успокаиваюсь. В самом деле, почему я подумал о неисправности? Ведь скорее всего... Гриша смотрит на меня укоризненно. - Извини, друг. Я как-то... Сам понимаешь. Извини, брат. - Что вы, товарищ капитан! Я бы и сам... А сегодня такое творится, что и отца родного... Идите, товарищ капитан, в столовой уже все готово. Неподалеку остановилась командирская машина. Федор Телегин тяжело спрыгнул на землю и устало стянул шлемофон. День сегодня выдался как никогда... Вернулась из боя эскадрилья майора Николая Дунаева. Еще крутились пропеллеры, когда Дунаев откинул фонарь и на плоскость весело выпрыгнула маленькая собачка. Это была обыкновенная дворняжка, прижившаяся в эскадрилье. Летчики полюбили собачку, каждый звал ее по-своему, каким-нибудь домашним именем: Трезорка, Жулик, Жучка, а все вместе, эскадрильей, ласково называли ее "Спасительницей". И это была правда: собачка однажды действительно спасла эскадрилью Дунаева. Как-то, намаявшись за день, летчики повалились на нары в своей землянке и заснули тяжелым глубоким сном. Дворняжка устроилась в чьем-то шлемофоне. Среди ночи в землянке вспыхнул пожар, загорелась солома. Но измученные летчики спали как убитые. Тогда собачка принялась беспокойно лаять и теребить спавших летчиков. Кто-то наконец продрал глаза, очень вовремя. Летчики успели выскочить из огня. С тех пор собачка стала полноправным членом эскадрильи Дунаева. Вылетая на задания, ребята по очереди брали дворняжку с собой. Постепенно она так освоилась, что едва раздавался сигнал тревоги, бежала к машинам и устраивалась за спиной летчика. Жаль, что "повоевать" собачке пришлось недолго. Вернувшись однажды из боя, летчик с удивлением обнаружил, что Жучка не торопится выпрыгивать из кабины Он отстегнул парашют и оглянулся. Собака не двигалась. В воздушном бою шальная пуля попала в кабину летчика и убила ее. Помнится, ребята очень жалели о гибели "Спасительницы" и похоронили ее с почестями. История с собачкой хорошо говорит о том, как велика была у нас тяга ко всему, что напоминало о доме, о мирной, спокойной жизни. Самый худой мир лучше доброй войны. Говорят, что русские легко привыкают ко всему. Мне кажется, это неверно. Мы можем смириться с лишениями военного времени и, затянув пояса, воевать до победы, как бы ни была она далека. Мы можем бить, убивать, уничтожать, но только своих злейших врагов. Равнодушным, профессиональным убийцей, каким воспитал немецкую молодежь Гитлер, русский никогда не станет. Русский не может привыкнуть убивать. Наши милые, озорные, буйные в играх мальчишки повзрослели слишком рано. Многие из них еще не брились, когда попали на войну, воротники гимнастерок были им слишком велики, а тяжелые армейские сапоги сидели на ногах неуклюже. Прав был Федор Телегин, давая молодым летчикам осмотреться, освоиться за спиной "старичков", чтобы не стать жертвой какого-нибудь понаторевшего в убийстве фашистского стервятника в первом же воздушном бою. И они осваивались. Подчас очень быстро, а иногда трудно и мучительно. Но осваивались. Нужно было воевать, гнать со своей земли проклятого врага. Иной, глядишь, возвращается из тяжелого боя и поет себе, распевает, хотя нервы у него натянуты, как струны, А другой и после сотни боев вылезает из кабины и трясущимися руками лезет закурить, ломает спички, наконец, затягивается чуть ли не со стоном, устало закрыв глаза, и лишь после папиросы вздыхает полной грудью. Помнится, пришел к нам в полк молоденький летчик Иван Мокрый. Шея тоненькая, глаза ребячьи. Только что из летной школы. Кажется, в первый же день на взлете самолет Иван Мокрого врезался в другой самолет - и оба вышли из строя. Дикий случай! Что было делать с Мокрым? Судить! Наказывать самому?.. Ругал я его на чем свет стоит. Он только сконфуженно заливался румянцем и беспомощно разводил руками. - Не болтать руками! Стоять как следует! - Виноват, товарищ капитан... - Кру-гом! К чертовой матери, в землянку! Вечером поговорим. Каково же было мое удивление, когда я, оглянувшись через несколько шагов, увидел, что Иван, став на четвереньки, ловит пилоткой кузнечиков. Это после нагоняя-то!.. Вечером на общем собрании на Ивана наложили взыскание: от полетов отстранить, ста граммов не давать, назначить вечным дежурным по аэродрому. Заскучал Иван Мокрый. И неизвестно, что сталось бы с молодым летчиком, если бы не случай. Как-то под самый вечер нежданно-негаданно на наш аэродром налетели четыре "мессершмитта". Мы бросились по щелям. Положение безвыходное: любой самолет на взлете немцы собьют, как куропатку. "Мессершмитты" заходят на штурмовку. Пропали наши самолеты! И вдруг все мы видим: Иван Мокрый, размахивая руками, бежит сломя голову к ближнему ЯКу. А немцы уже поливают аэродром из пулеметов. Иван проворно вскочил в кабину. Заработал мотор. - Он с ума сошел! - чуть не со стоном проговорил Телегин. - Собьют же, как... Эх! А ЯК уже разбежался и оторвался от земли. - Ну!.. - и Федор Телегин даже сморщился, глядя, как заходит в атаку "мессершмитт". - Сейчас одна только очередь и... Неожиданно ЯК задрался вверх, навстречу пикирующему врагу, с дальней дистанции ударил из пулеметов - и "мессершмитт", не выходя из пике врезался в землю. Мы остолбенели. Вот это номер! Как это он изловчился в таком положении?.. А ЯК взмыл вверх и ушел в облако. Обозленные "мессеры" кинулись за смельчаком следом. За облаком самолетов не было видно. Первым опомнился Телегин. - По машинам! Мы выскочили из щелей. Но тут из облака показался объятый пламенем самолет. Пылая, он падал отвесно на землю. Все невольно придержали шаг. Пропал наш Мокрый... - Отлетался, - прошептал кто-то. Самолет грохнулся о землю, раздался взрыв. - Санитары! - крикнул я. По полю уже неслась санитарная машина. Я на ходу прыгнул на подножку. Не успели мы подъехать к месту падения самолета, как кто-то, разглядев на сохранившемся хвосте зловещий крест, удивленно и радостно воскликнул: - Так это же... Смотрите! И словно в подтверждение нашему внезапному открытию, мы услышали в небе треск пулеметный очередей. Там все еще шел бой. Вот так Иван Мокрый! Оставшиеся два "мессершмитта" позорно бежали" а Иван, показавшись над аэродромом, снова поразил нас: прежде всего он лихо исполнил традиционные "бочки" - переворот через крыло - две, по числу сбитых самолетов, а затем так чисто, так мастерски посадил самолет, что позавидовали даже "старики". К Ивану бросились все - летчики, техники, девушки-официантки, Спрыгнув на землю, он попал в неистовые объятия друзей. Качали его до одурения, Зацелованный, затисканный, Иван не успевал отвечать на расспросы. Вечером мы чествовали новоиспеченного аса. Был приготовлен парадный обед. А через несколько дней за мужество и отвагу Иван Мокрый получил орден Красного Знамени. С тех пор он неизменно вылетал на все ответственные тяжелые задания. А вот еще один случай. Вечер после страшно напряженного дня. Летчики устали и спят глубоким сном. Иногда слышится невнятное бормотание сонного. У входа в землянку, прямо на траве, обняв колени, задумчиво сидит Валерка Федоровский. Валерка молод, сегодня он впервые был в бою и даже сбил самолет. - Чего не спишь, Валерик? Не устал? Молодой летчик хочет подняться, но я кладу ему руку на плечо. - Сиди, сиди. - Не то, товарищ капитан, - жалуется Валерка. И устал, и не могу. Только закрою глаза - кресты. Со всех сторон кресты! Кошмар какой-то! Помните, как в "Тихом Доне" Григорий Мелехов переживает смерть первого австрийца, которого он зарубил? Летчик зачастую не видит врага в лицо. Но кресты на вражеской машине отчетливо врезаются в память. - Иди, спи, Валерик, - говорю я летчику. - Это бывает. - С вами тоже было, товарищ капитан? - А как же! С каждым. - Вы понимаете, - оживляется Федоровский, - ведь враг же, немец! А вот мерещится... Черт бы его побрал! Выговорившись, Валерий успокаивается и идет спать. Завтра снова трудный день, нужно восстановить силы. Я смотрю ему вслед и думаю: привыкнет, Но привыкнуть Валерке не пришлось: он успел лишь получить орден Красной Звезды за первые успехи и вскоре погиб в воздушном бою. "Операция "Цитадель", - пишет в своих воспоминаниях гитлеровский фельдмаршал Манштейн, - была последней попыткой сохранить нашу инициативу на востоке. С ее прекращением, равнозначным провалу, инициатива окончательно перешла к советской стороне. В этом отношении операция "Цитадель" является решающим поворотным пунктом войны на Восточном фронте". Советские войска выиграли Курский поединок. Бои шли за Харьков. Многострадальный Харьков! Повсюду густые столбы дыма поднимаются высоко к небу. Город в развалинах. С чердаков и из подвалов бьют орудия. Немцы создали мощную оборону, и проломить ее нелегко, В неглубоком, наспех отрытом окопе радист у микрофона монотонно выкрикивает позывные: - Я - Рис! Я - Рис! Рослый полковник с планом Харькова в руках строго спрашивает радиста: - Есть у них движение или нет? Перерезано Полтавское шоссе? В этот день на всех командных пунктах, всюду - на траве и планшетах, на раскладных столиках и досках - вместо карт лежали планы города Харькова. Напряжение битвы нарастало с каждым часом, С утра до вечера неумолчно били пушки и минометы. Эскадрильи самолетов проносились над окраинами города, и внизу поднимались столбы дыма и пыли. Шел бой, уже не первый за эту городскую окраину, называемую Холодной Горой. Многие бойцы с медалями и орденами на груди, полученными еще а зимних боях, рассказывали, как в морозный февральский день мчались они на лыжах, с ходу врываясь в кварталы Холодной Горы. Она и теперь, как в тот раз, являлась ключом к Харькову. - Как только возьмем ее - дело сделано! Враг сопротивлялся жестоко. Ломая оборону, части Советской Армии в то же время обтекали город, и линия фронта все больше и больше напоминала петлю, которая захлестывала немцев, упорствующих в своем стремлении удержать Харьков. Захваченные пленные показали, что в городе укреплены все важнейшие перекрестки. На окраинах сидели полки потрепанных под Белгородом и пополнявшихся прибывающими резервами дивизий. На улицах появились эсэсовцы. Офицеры внушали солдатам, что Харьков будет обороняться до последнего патрона, ибо сдача его равносильна потере всей Украины, В частях был оглашен особый приказ Гитлера удержать Харьков во что бы то ни стало. Но все было напрасно. Мощь наступления советских войск нарастала с каждым днем. Враг отступал. В эти дни на фюзеляже моего самолета появилась двадцатая звездочка - лицевой счет сбитых вражеских машин. Техник Иван Лавриненко обладал философским складом ума. - Вот интересное дело, товарищ капитан, - неторопливо говорил он, сидя на заросшем травою бугорке. - После войны бы взять бы да проехать по всем тем местам, где вот сейчас приходится... Дунаева бы взял с собой, Колю бы Шута... Ну, кого бы еще?.. Да, Корниенко! Интересно бы. Стоял тихий теплый вечер. Догорала заря. Скинув гимнастерку, я сидел по пояс голый и, ловчась перед крохотным зеркальцем, старательно намыливал щеки. Лавриненко, умаявшись за день, отдыхал, наслаждался покоем и задумчиво дымил папиросой. - А ведь после войны, товарищ капитан, на этих на самых местах люди хлеб сеять будут. Это уж наверно. А может, овес. А может... Резкий телефонный звонок в землянке прервал размышления техника. - Вы брейтесь, брейтесь, - сказал он. - Я отвечу. Лавриненко нырнул в землянку, и тотчас оттуда разделся его беспокойный голос: - Товарищ капитан, вас! Звонил командир дивизии генерал Баранчук. Ничего не объяснив, он только справился, я ли это, и крикнул: - В воздух! Я понял его с полуслова. Лавриненко уже проворно стаскивал с самолета маскировочную сеть. Без гимнастерки, с намыленным лицом я бросился в кабину и, не прогревая мотора, пошел на взлет. Парашют, - думаю, - в воздухе как-нибудь приспособлю. Однако в воздухе оказалось не до парашюта. Я увидел торопливо уходящий на свою сторону двухмоторный "хейнкель". Это, по всей видимости, был разведчик. Сфотографировал что-либо серьезное... Недаром генерал позвонил сам. Привычно захожу "хейнкелю" в хвост. Вражеский стрелок встретил меня пулеметной очередью, А ведь у меня парашют не пристегнут! - мелькнуло в голове. "Хейнкель" начинает отчаянно маневрировать. То уйдет в крутое пике, то вдруг взмоет вверх, Глядя, с какой легкостью вражеский летчик бросает тяжелую машину, я подумал, что летят на разведчике зубастые звери. Чтобы измотать хвостового стрелка, мне оставалось лишь беспрестанно менять позиции. Крутился я так близко возле "хейнкеля", что мне отчетливо было видно лицо немца. Он действительно скоро упарился, но глаза его настороженно следили за мной: он ждал удобного момента, чтобы с близкого расстояния хлестнуть пулеметной очередью. А линия фронта тем временем все ближе. Ох, уйдет! Вдруг я замечаю, что стрелок бросает пулеметы и выхватывает ракетницу. Несколько мгновений я держусь так близко, что мы смотрим друг Другу в самые зрачки. Лицо немца свела гримаса злобы и отчаяния. Ага, - догадываюсь, - видимо, патроны кончились!.. Сощурившись, немец прицелился и выстрелил из ракетницы. Я нажал гашетку: длинная очередь рассекла его пополам. "Хейнкель" остался без стрелка. Из всех пулеметов поливаю моторы вражеской машины. И - удивительно! - не горят! Что за наказание? Ведь уйдет!.. Позднее я узнал, что с некоторых пор немцы стали применять резиновые обкладки внутри баков с горючим. Пулевые пробоины моментально затягивались эластичной резиной. Весь огонь сосредоточиваю на левом моторе. Там, я знаю, баки с горючим. Наконец, показался дымок. Значит, не помогла и резина. "Хейнкель" стал терять высоту. Я кружусь сверху. Вражеский самолет пошел ниже, ниже. Ясно: сейчас сядет. Вот он запахал по полю - пыль поднялась столбом. Сел на фюзеляж. Выскочили двое летчиков, вытаскивают третьего, убитого. Отнесли подальше от пылающего самолета, положили на землю. Я пролетел совсем низко. Немцы даже не посмотрели в мою сторону. Высокие, в черных кожаных куртках, они стояли безучастно, зная наперед все, что должно произойти. Скоро подошли наши автомашины, я видел, как из них выскочили автоматчики и офицеры. Все, можно лететь домой. Над аэродромом я сделал "бочку" и повел самолет на посадку. Сверху вижу Ивана Лавриненко. Он радостно бежит с банкой белил - рисовать на фюзеляже очередную звезду. Глядя на засохшую мыльную пену на моих щеках, Лаврлненко смеется: - Вот добрая примета, товарищ капитан. Небритому везет. - Ну тебя с твоими приметами. Горячая вода еще есть? - Есть. Идите, добривайтесь... А скажите, товарищ капитан, немцы не дивились, что вы такой голый казаковали? В самом деле, спохватился я, летал без гимнастерки! Утром следующего дня за мной приехал какой-то полковник и увез с собой а штаб фронта. Там я как следует рассмотрел вчерашних сбитых немцев. Рослые, блондины. Один из них, как мне сказали, имеет старший офицерский чин. Видимо, он-то и вел самолет, - подумал я, вспоминая, как искусно маневрировал "хейнкель". Оказывается, везли они какие-то очень важные сведения для ставки. В нашем тылу в погоню за ними поднялись два истребителя. Одного из них вражеский стрелок сбил сразу же. Другой летчик получил ранение и не смог продолжать погони. Вот почему так скоро кончился у него боезапас, - снова вспомнил я вчерашний свой поединок со стрелком. В штабе фронта меня поздравили с успехом командир штурмового корпуса генерал-лейтенант Рязанов и наш старый знакомый Алексеев, Батя на прощание даже ухитрился сунуть мне в руки какую-то небольшую посылку. - Чтобы было чем обмыть, - шепнул он, заговорщически подмигивая. Через несколько дней, вечером, на одном из полевых аэродромов мы услыхали чеканный голос Левитана, зачитывавшего Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза летчикам-истребителям Н. Дунаеву, И. Корниенко и С. Луганскому. Все награжденные были из нашего полка. Излишне говорить о том, какое это волнующее и радостное событие было для всех нас. До поздней ночи царило возбуждение на аэродроме. О многом вспомнили мы в тот памятный вечер, о многом переговорили. В частности, и о том, что знак высшей воинской доблести, которым удостоили нас партия и народ, обязывает нас бить врага еще искусней, еще беспощадней. Утром приехал Батя и вручил правительственные награды. Торжеств не было. Начинался день, мы были уже у боевых машин. Но в той задержке перед боем, когда генерал поздравлял нас, в его напутствии, которое слилось с грохотом вдруг разом заработавших моторов, во всей этой коротенькой фронтовой церемонии награждения было что-то неизъяснимо торжественное, поистине незабываемое. "ВОСТОЧНЫЙ ВАЛ" После Харькова немцы безостановочно покатились к Днепру. Успешное наступление вызвало необычайное воодушевление в советских войсках. Забывались и усталость от напряженных боев и тяжесть длительных переходов. Всех охватило стремление быстрее гнать врага все дальше и дальше на запад, освобождая родную землю. Не дать противнику закрепиться на правом берегу Днепра, с ходу форсировать эту мощную водную преграду, создать плацдармы для наступления на правобережной Украине - такая задача стояла перед советскими войсками. Обращаясь к командирам и политработникам, Н. С. Хрущев подчеркнул, что наступило время полного и окончательного изгнания врага со священной Советской земли. Предстоящая Днепровская операция, говорил он, сыграет исключительно важную роль. Днепр - это рубеж стратегического значения. Важно не дать противнику оправиться и закрепиться на правом берегу. Для форсирования Днепра надо использовать все, что попадется под руку, - рыбачьи лодки, плоты, бревна, пустые бочки. Внезапность - важное условие победы на Днепре. Порыв наступающих был настолько велик, что "Восточный вал", на который немцы возлагали столько надежд, не устоял. Неудержимый вал советских войск перехлестнул через днепровские укрепления. Отдельные части закрепились на правом берегу и, отбивая бешеные атаки гитлеровцев, удержали плацдармы. В эти дни боев за переправы особенно большая нагрузка легла на плечи авиации. Над Днепром разгорелись ожесточенные воздушные бои. Немецкие бомбардировщики группами по двадцать-тридцать самолетов в сопровождении большого количества истребителей стремились разрушить переправы через Днепр, подавить и уничтожить огневые точки и живую силу на плацдармах. В этих условиях командиры истребительных авиационных дивизий организовали свои командные пункты рядом с командными пунктами командиров стрелковых дивизий и корпусов. Они лично руководили воздушными боями, перенацеливали летчиков в зависимости от обстановки, вызывали подкрепления с аэродромов... Снова, как в самый тяжелый период Великой Отечественной войны, нам приходилось совершать по восемь-девять боевых вылетов за день. На левом берегу Днепра, на КП командира дивизии, член Военного Совета фронта Н. С. Хрущев и Главный маршал авиации А. А. Новиков. Над их головами только что проищи грозной бронированной тучей штурмовики, которые ведет гвардии подполковник Чернецов. У штурмовиков прямое задание: разметать наступающие порядки немцев, не дать им опрокинуть в Днепр небольшой отряд советской пехоты, закрепившийся на крохотном клочке земли на правом берегу, Н. С. Хрущев и А. А. Новиков наблюдают за боем, Даже невооруженным глазом хорошо видно, как с немецкой стороны приближаются "юнкерсы" и "хейнкели". Вражеских машин такое множество, что, кажется, достаточно одного удара с воздуха - и кончится все: оборвется ниточка переправы, с трудом возведенная саперами, перепахан будет каждый дюйм земли правобережного плацдарма. Как обычно, мы сопровождаем штурмовики, и мне сверху отлично видно, что творится внизу, на Днепре. Изо всех сил бьет вражеская артиллерия, от разрывов снарядов река кипит. В этом хаосе смерти неутомимо трудятся работяги-саперы. На левом берегу скопилось огромное количество наших войск. Вал наступающих с востока уперся в Днепр. Сейчас "се зависит от мужества храбрецов, закрепившихся на правом берегу, от целости переправ, которые то и дело приходится чинить. Я вижу приближающиеся "юнкерсы" и "хейнкели". Высоко над ними идут "мессершмитты". Надо во что бы то ни стало не пустить их. Смертоносный груз не должен обрушиваться ни на переправы, ни на скопления наших войск. По радио я слышу голос Главного маршала авиации, Новиков приказывает: - Вступить в бой всем. Всем! Это значит, что все советские самолеты должны преградить путь вражеским бомбардировщикам. В первую очередь приказ маршала касается штурмовиков. И штурмовики, не меняя боевого строя, тяжелые, бронированные утюги, устремились навстречу "юнкерсам". Их удар был страшен. Из пушек и реактивными снарядами они расстреляли сразу десять немецких машин. Штурмовики прошли сквозь строй бомбардировщиков, разметали их и стали заходить на новую атаку. "Юнкерсы" в панике сбросили бомбы на свои войска и повернули вспять. В наушниках снова раздалась команда маршала Новикова: - Капитану Луганскому... Капитану Луганскому. "Хейнкели" заходят на переправу. Не допустить бомбежки! Ни в коем случае не допустить!.. Тревога маршала передалась и нам. Мы повернули к переправам, В самом деле, "хейнкели" уже заходили на цель. Как ведущий своей группы, я выбрал флагманскую машину. "Хейнкель" должен был вот-вот свалится в пике. Времени на раздумье не было. Подобравшись снизу, я близко, совсем рядом увидел хвост машины врага со зловещим крестом, Все остальное произошло за какие-то мгновения. Пропеллером своей машины я рубанул по рулю высоты, и тут же мой самолет затрясло, бросило в сторону. Взяв ручку на себя, я все-таки благополучно с левым разворотом вышел из атаки и осмотрелся. "Хейнкель", потеряв управление, падал на землю. Наши ребята гонялись за вражескими машинами, а внизу, на Днепре, продолжалась муравьиная работа саперов и пехоты. Плацдарм на правом берегу был сохранен, уцелели и переправы. У моей машины оказался исковеркан пропеллер. Самолет трясло, как в лихорадке, и время от времени бросало в сторону. Я снизился и потихонечку "потянул" на свой аэродром. Вечером этого дня к нам приехал маршал Новиков. Он поздравил нас с высокими правительственными наградами. Подполковник Чернецов получил звание Героя Советского Союза, я - орден Александра Невского. Ночь прошла беспокойно. На аэродроме хорошо было слышно, как, не умолкая, била вражеская артиллерия, Приходилось только догадываться, как провели эту ночь бойцы, закрепившиеся на пятачке земли на правом берегу Днепра. У нас почти никто не спал. С рассветом в воздух поднялась авиация. Я узнал машину своего друга и земляка Талгата Бегельдинова. Талгат повел звено. Сегодня советским войскам предстояло сделать бросок, чтобы расширить плацдармы и окончательно укрепиться на другом берегу. Штурмовики набавлялись к немецким позициям, В бледном свете занимающегося дня штурмовики принялись долбить вражеские укрепления. В воздух летела земля, какие-то обломки. Огрызалась зенитная артиллерия. Я знал, что командир корпуса штурмовиков генерал Рязанов находился на самой передовой. Измученный бессонными ночами, генерал хриплым голосом отдавал команды по радио. - Хорошо! - басил в наушниках генеральский голос. - Еще один заход! - Есть! - весело отвечал командир эскадрильи. Штурмовики пронеслись над немецкими позициями, стреляя из пушек и пулеметов. Это был их третий заход. Не оставалось уже ни бомб, ни снарядов. Израсходовав весь боезапас, штурмовики собрались в обратный путь, но тут в наушниках, снова послышался умоляющий голос генерала Рязанова: - Еще, еще один заход! Последний. Хотя бы один еще, пусть холостой. Сейчас наши в наступление пойдут. Расчет генерала был прост. Немцы пуще огня боялись штурмовиков, в ужасе называя их "черной смертью". Немецкая пехота, едва завидя штурмовики, забивалась в землю и не решалась поднять головы. Эскадрилья, грозно ревя моторами, снова пронеслась над затихшими окопами, и в это время наша пехота поднялась в атаку. Множество крохотных фигурок бежало по изрытой снарядами и бомбами земле. Немецкие позиции молчали. Штурмовики опустились еще ниже. Фигурки бегущих бойцов достигали первой линии вражеских окопов. За воздушные бои над станцией Знаменка, крупным опорным пунктом вражеской обороны, нашей, истребительной дивизии было присвоено наименование Знаменской. В этих боях я был свидетелем лихости наших бомбардировщиков "петляковых" и в частности их, командира генерала Полбина. Иван Семенович Полбин пользовался в то время поистине легендарной славой. Это был великолепный летчик, отчаянно смелый человек. Будучи в генеральском звании и командуя корпусом, он неизменно сам вылетал на задания и показывал образцы летного искусства и храбрости. Я хорошо знал этого человека и очень сожалею, что жизнь его оборвалась столь трагически. Генерала Полбина сбили уже в Германии. Благодаря тому, что он носил форму простого летчика, немцы его не узнали и, подобрав среди обломков самолета в беспамятстве, доставили в госпиталь. Генерал очнулся и долго не мог понять, где он находится. Потом среди других пленных он узнал летчика, подозвал его и рассказал ему о себе. Летчик, к сожалению, оказался подлецом и выдал Полбина. О дальнейшей судьбе генерала рассказывают, что голову его, якобы, доставили Гитлеру, чтобы незадачливый диктатор хоть чем-то утешился перед своим бесславным концом... Полбин был выдающимся специалистом по бомбометанию. Еще на Волге он впервые применил пикирование и с тех пор довел технику владения тяжелым, громоздким бомбардировщиком до совершенства. В тот раз, когда нам довелось прикрывать бомбардировщики, "петляковы" начисто разнесли станцию. На обратном пути они обнаружили аэродром и обстреляли его, затем ввязались в бой с "юнкерсами" и сбили шесть вражеских машин. Пролетая над передовой, они основательно "проутюжили" немецкие окопы и только после этого вернулись на свою базу. Не могу забыть восхищения, охватившего всех нас, истребителей, когда бомбардировщик, который вел сам Полбин, вдруг сделал над аэродромом традиционную "бочку" и пошел на посадку, "Бочку"? Бомбардировщик?! Немыслимо! И все-таки это было так. Впоследствии, уже в Военно-Воздушной Академии, я познакомился с дважды Героем Советского Союза Павлом Плотниковым, летчиком из корпуса Полбина. В свое время Плотников впервые в истории решился сделать "бочку" на бомбардировщике. Узнав об этом, генерал Полбин рассвирепел и объявил летчику строгий выговор за лихачество. Плотников с улыбкой вспоминал, как после жестокого нагоняя генерал вдруг плотнее прикрыл дверь своего кабинет и поманил летчика. - Слушай, - шепотом спросил он, оглядываясь на закрытую дверь, - научи ты, ради бога, меня. Как ты это сделал?.. После боев над Днепром, Знаменской и Кировоградом нас отвели на переформирование в С. Там мне предоставили отпуск, и я получил возможность побывать в Алма-Ате. Сколько же я не был в родном городе? Подумать только! Два с половиной года идет война. Два с половиной года люди убивают и умирают. Напрягая все силы, страна ведет небывало кровопролитный бой. Речь идет о нашей жизни или смерти. Разгрому врага подчинены все усилия народа. Или мы или они. Алма-Ата засыпана снегом. Сверкают под солнцем величественные вершины Ала-Тау, Снег нарядно убрал дубы и тополя. Гремит старенький трамвай. Кажется, ничто не изменилось в родном городе. В горкоме комсомола, где я мальчишкой получал путевку в Оренбургскую школу летчиков, меня встретили радушно. Здесь пристально следили за событиями на фронте, и мне чуть не до вечера пришлось отвечать на расспросы. Вечером в филармонии собралась общественность столицы Казахстана. В небольшой зал набилось битком. Здесь студенты и преподаватели, рабочие алма-атинских предприятий и ученики училищ трудовых резервов, много школьников. И всех интересуют подробности - как там, на фронте? Рассказывать мне пришлось долго. И вот не помню уж по какому поводу за столом Президиума вдруг поднялся старенький профессор Штесс и тихим надтреснутым голосом предложил объявить сбор средств на постройку истребителя. Сам Штесс тут же внес пятьсот рублей. Почин старого профессора поддержали единодушно. Часть денег собрали на этом вечере, часть - на следующий день. За два дня было собрано 180 тысяч рублей. На одном из заводов города появилась передовая молодежная бригада имени Луганского. С юношами и девушками этой бригады я переписывался до конца войны. Сейчас эта переписка хранится в музее Советской Армии. Для получения самолета в N. вместе со мной выехали представители алма-атинской молодежи: один паренек и две девушки. Нас встретил директор авиационного завода. Делегация вручила ему письмо комсомольцев и молодежи. - Ого, вот это петиция! - удивился директор. - Что ж, выбирайте, какой понравится. Делегация растерянно оглядела большое поле, сплошь заставленное новенькими истребителями ЯК-1. - Дядя Сережа, тут уж вам... И "дядя Сережа", которому едва исполнилось двадцать пять лет, полез в кабину самолета. Восемь машин опробовал я, и ни одна из них мне не понравилась: тяжелы и неуклюжи. Директор завода указал на одиноко стоявший в сторонке истребитель: - Попробуйте-ка вот этот. Попробуйте, попробуйте. Я вам дело говорю. Этот самолет особенный. - Что ж в нем особенного? - Ну, если уж вы такой недоверчивый... И директор рассказал мне. Недавно, всего несколько недель назад, на одном из подмосковных аэродромов были собраны истребители самых различных марок. Тут были немецкие "мессершмитты" и "фоккеры", американские "кобры", наши "ЯКи" и "лавочкины". Устроили своеобразное соревнование - какая машина лучше. На этих испытаниях присутствовали конструктора, директора заводов, руководители авиационной промышленности. Лучше всех себя показали немецкий "мессершмитт" и американская "кобра". - Этот самолет, - указал директор на одиноко стоявший истребитель, - был на испытаниях. Мы его специально готовили. Самолет оказался хорошим. Я исполнил на нем целый каскад фигур высшего пилотажа, сел и, едва спрыгнув на землю, заявил: - Все. Беру этот. Никому не отдам. Директор рассмеялся: - Да с богом. Желаю счастья. Тут же, на заводе, на фюзеляже истребителя масляной краской было написано: "Герою Советского Союза Сергею Луганскому от комсомольцев и молодежи г. Алма-Аты". На следующий день я вылетел на фронт. Наши войска освобождали Бессарабию, В каком-то местечке я разыскал штаб нашего полка, встретил старых боевых товарищей, Ребята загляделись на мой новый истребитель. - Хорош! Только разрисован слишком. Смотри - и звезды и надпись. Живого места нет. Немцы тебя сразу приметят. - Пускай примечают! Жители Бессарабии встречали освободителей с распростертыми объятиями. Они прекрасно помнили приход Красной Армии в 1939 году. В каком-то селе древний старик обнимал всех по очереди и со слезами на глазах говорил: - Господи, думал, уж не дождусь! Немцы изрядно похозяйничали на бессарабской земле. Нищета крестьян была ужасающей. Я сам видел, как жители сел подбирали ветошь, которой техники обычно вытирают промасленные руки. В обстановке удивительного радушия и сердечности мы отдыхали несколько недель. Вскоре, однако, стали заметны приготовления к большим боям. Готовилась знаменитая Яссо-Кишиневская операция. Немцы прекрасно понимали, что из Бессарабии открывается путь на Балканы, и они стягивали сюда самые боевые части. В частности, мы узнали, что на наш участок прибыли опытные летчики, последние части некогда знаменитого воздушного флота Геринга. - Старые знакомые, - говорили ребята, вспоминая бои на Курской дуге. - Значит, снова увидимся. Шел предпоследний год войны. Эту нахальную "семерку" ребята приметили совсем недавно. Казалось, она безрассудно лезла в самую гущу боя, но там чувствовала себя как рыба в воде: атаковала всегда неожиданно, никому еще не удалось поймать ее в прицел. Сразу было видно, что летал на ней старый и опытный летчик. Фюзеляж семерки украшал любовно выписанный червовый туз. В моей эскадрилье от "семерки" пострадал Володя Бабкин, хороший пилот, награжденный тремя орденами Красного Знамени, В горячке боя он не заметил злосчастной "семерки", она спикировала на него откуда-то сверху и подбила пушечной очередью. Сам Володя был ранен, но успел выброситься на парашюте. Когда я пришел к нему в госпиталь, Володя чуть не плакал. - Ведь зло берет, товарищ капитан. Откуда только ее черт вынес? Слышу только - раз - и горю. Такая подлая скотина. Я как мог успокоил товарища. - Ничего, Володя. "Семерка" от нас не уйдет. Попадется как-нибудь, Рассчитаемся и за тебя. - Только не упустите. И следите за ней знаете как! Очень коварная тварь. - Лежи, лежи. Поправляйся. Рассчитаться за Володю нам удалось очень скоро. К тому времени господство нашей авиации в воздухе было полным, и мы, несмотря на то, что против нас дрались немецкие асы, иногда позволяли себе такие жесты: "заявляемся" на вражеский аэродром вчетвером или впятером - Телегин, Дунаев, Шут, Корниенко, все Герои Советского Союза, и сбрасываем вызов: "Выходи драться. На взлете бить не будем". Как правило, немцы предпочитали отсиживаться в укрытиях. Вражеская служба наблюдения еще заранее предупреждала своих летчиков: "Ахтунг, ахтунг! В воздухе..." и далее шло перечисление наших фамилий. Немцы тоже приметили наши машины... С "семеркой" мы встретились в коротком воздушном бою. Я заметил ее еще при сближении с противником, но в самый момент боя она как-то неуловимо исчезла из поля моего зрения. Я видел, как мастерски провел сложный маневр Телегин. Он оттянул на себя несколько вражеских машин и лег в разворот. Немцы устремились за ним. Тогда Федор каким-то искусным нырком заскочил в хвост последнему из преследователей и мощной очередью срезал его. Очень лихо сбил вражескую машину и Дунаев. Вдруг я почувствовал огромной силы удар по правой плоскости своей машины. Понял: пушечная очередь. Глянул вбок - и близко, совсем рядом увидел хищные очертания немецкого самолета. Это была злосчастная "семерка" с червовым тузом. Немец свалился на меня сверху, дал очередь и, увидев, что я уцелел, свечой пошел вверх. Однако прошло то время, когда немцы были неуязвимы на вертикалях. Выправив машину, я кинулся в погоню. Немец, как видно, не ожидал преследования и спокойно сделал переворот. В тот момент, когда "семерка" опрокинулась на спину, я всадил в нее длинную очередь. Не закончив переворота, вражеский самолет беспомощно повалился на землю. В этом бою мне удалось сбить еще один самолет. Вечером пошел в госпиталь к Бабкину. Володя еще издали увидел меня и нетерпеливо приподнялся. - Лежи, лежи. Все в порядке, - Встретили? - Встретил и рассчитался! Даже с процентами получил. Бабкин удовлетворенно откинулся на подушки. - Спасибо, товарищ капитан. Володя стал спрашивать о товарищах. Я рассказал, что в бою отличились все: - И Шут, и Дунаев, и Телегин. Все "получили расчет". - Ох, скорей бы уж подняться! - проговорил Бабкин. - Так и война может кончиться. - Еще успеешь. Ребята тебе шлют привет, завтра зайдут проведать. - Надоело лежать, товарищ капитан. Как утро - привычка уж, что ли? - так и тянет на аэродром, Лежу и думаю: сейчас вот позавтракали ребята, получают задание, идут к машинам... Полетели. - Вот и воюй себе. Мы там, а ты тут. Не заметишь, как и поправишься... Ну, я пошел, Володя. Завтра у Телегина день рождения. Надо кое-что... - Привет ему. И поздравьте, товарищ капитан. - Будет сделано, Утром, в день рождения командира полка, мы с ним остались одни, Федор Телегин выглядел вялым, озабоченным. Я поинтересовался, не случилось ли что. - Да ничего вроде особенного. Сон мне плохой приснился. И не выходит из головы. - Бро-ось. Выдумал тоже! Ты что, суеверный, что ли? - Да просто... - Забудь! Смотри - я перед полетом бреюсь? Бреюсь! На "тринадцатом" летал? И ничего. Не верю я в приметы. - Да я и сам... Но вот смутно на душе как-то. Я внимательно посмотрел в хмурое лицо товарища. - А может, тебе просто отдохнуть надо? Ведь измотались. Давай-ка отдохни сегодня. День вроде будет спокойный, мы тут сами... И я уговорил Телегина поехать в деревню, помыться, выспаться и не думать о полковых делах. Он уехал. Жизнь на аэродроме шла своим чередом, Летчики получали задания, улетали, возвращались и докладывали о сделанном. Неожиданно позвонил командир дивизии генерал Баранчук. Он спрашивал Телегина. Я кое-как объяснил его отсутствие и выразил живейшую готовность заменить его. - Нет-нет, - ответил генерал. - Сейчас я к вам выезжаю. Не придется Федору отдохнуть, - подумал я. Генерал разыскал Телегина в деревне и сам привез его на аэродром. Оказалось, что корпус "петляковых" под командованием самого Полбина идет на бомбежку, и нам нужно не только прикрывать их, но и постараться заранее блокировать вражеские аэродромы. Генерал Баранчук знал о дне рождения Телегина, но задание было чересчур ответственное, по пустякам он, конечно, не стал бы его тревожить. Понимал это и сам Телегин. День выдался серенький, облачный - самый неприятный для летчиков. Видимость была никудышная. Федор распорядился: лететь сегодня "старикам". Мы поднялись и тут же затерялись в облаках. Шли рассредоточенно, полагаясь в критический момент только на собственны" силы и опыт, Ближе к цели облачность стала редеть. Временами мы отчетливо видели друг друга. Вскоре в наушниках раздался твердый голос Телегина. Он заметил вражеские самолеты. Навстречу нам шли "фокке-вульф-190". Пользуясь облачностью, мы рассыпались и решили вести бой каждый в одиночку, без ведомых. Первым завязал бой Телегин. Он отбил от стаи "фоккеров" одну машину и погнался за ней. Вражеский летчик пытался ускользнуть в облака, но Телегин прицепился к нему намертво. Через минуту из облака вывалился настоящий факел: "фоккер" грохнулся на землю. Мне не видно было, что произошло дальше, но горящую машину командира полка я узнал сразу. Телегина подбили, и его самолет обреченно летел к земле. Видимо, в облаках он не заметил подкравшегося врага и получил неожиданную очередь... Излишне говорить, что испытывали летчики нашего полка, да и других соединений, близко знавшие Федора Телегина. А нас с Федором связывала фронтовая дружба, крепче которой, как это знают только однополчане, нет ничего на свете. Я не раз потом вспоминал сон, о котором рассказывал мне Федор утром в день своего рождения и гибели. Что это было - простое совпадение или предчувствие? Не знаю. Много пришлось повидать на фронте, во многое поверить и во многом разувериться... На следующий день меня вызвал на военный совет командир корпуса генерал Рязанов и приказал принять полк. Я попробовал было сослаться на молодость и неопытность, но... в армии, а тем более на фронте, в боевой обстановке, спорить не принято. Итак, на плечи мои легли обязанности командира полка. Помимо хлопот, связанных со сложным хозяйством, каким является авиационный полк, я должен был неизменно принимать участие в боевых вылетах. Теперь за мной следили десятки глаз, ибо нигде, как в авиации, не ценится так доблесть командира полка. Как старший товарищ, он обязан быть смелее, искуснее, неутомимее других. В этом отношении он постоянный образец для подчиненных, особенно для молодых летчиков. Из первых дней моего пребывания на этом посту мне вспоминается один довольно интересный случай. Вместе с молодым пилотом Виктором Усовым вылетели мы на разведку, Со своим ведомым я заранее договорился, что он будет меня прикрывать, а я наблюдать за местностью и заносить все замеченное на карту. Слетали мы с пользой. Я засек множество танков, механизированных частей и других войск. Все это немцы сосредоточивали для контрудара. Стремясь поскорее доставить ценные сведения, мы скоро легли на обратный курс. На бреющем полете миновали линию фронта, вот-вот должен был показаться наш аэродром. Как потом выяснилось, два немецких истребителя давно уже следили за нами. Не решаясь напасть в открытую, они тоже перешли на бреющий полет и незаметно крались позади, выбирая удобный момент. Такой момент наступил, когда мы стали заходить на посадку: я впереди, Виктор за мной. Хорошо помню: земля все ближе, прямо перед глазами посадочный знак "Т" - и вдруг панический голос в наушниках: - Товарищ командир, "мессеры"! Это с земли заметили вражеских охотников. Все дальнейшее заняло какие-то секунды. Виктор Усов, облетая меня, бросается на врага и сбивает ведомого, но сам попадает под огонь ведущего. Горит "мессершмитт", горит и самолет Усова. Виктор, впрочем, успел выброситься на парашюте и удачно приземлился на своем аэродроме. - В воздухе остались двое - я и немец. Положение у меня критическое, Я шел на посадку и уже выпустил шасси. Как стервятник, бросился на мой самолет "мессершмитт". От верной смерти меня спас только счастливый случай. Дело в том, что при выпуске шасси самолет сильно "проседает" в воздухе. Вот это проседание и спасло меня. Я слышал, как над моей головой прошла длинная очередь. Вовремя, очень вовремя просел мой самолет! Мимо меня промелькнул силуэт "мессершмитта". Немец разворачивался для новой атаки. На фюзеляже вражеской машины я разглядел кокетливый пиковый туз. А, старый знакомый. Видимо, решил мстить за своих. Получив возможность осмотреться, я убрал шасси и приготовился к отражению атаки. Немец уже зашел ко мне в хвост. Кому из летчиков не знакомо то непередаваемо сложное чувство, когда видишь у себя на хвосте врага, врага опытного, хитрого и беспощадного, врага, который знает твое беспомощное положение и уж постарается не выпустить тебя из когтей!.. Ко всему нужно учесть, что бой происходил на глазах всего аэродрома - летчиков, техников, бойцов охраны, официанток. "Командир полка дерется!.." А у меня нарядная, вся в звездах и с дарственной надписью алма-атинцев машина. Как тут можно было осрамиться? А "пиковый туз, как ни крути, на хвосте!.. Пулеметной очередью немец разбил мне фонарь, приборную доску, попал в пистолет и парашют. Сам я остался цел, только сильно обожгло ногу. Итак, вторая атака немца тоже закончилась неудачей. Я уцелел. Теперь нужно было самому переходить в наступление. Разгадав в "пиковом тузе" опытного летчика, я решил навязать ему бой на глубоких виражах. У меня уже совсем не оставалось горючего, значит, машина намного легче "мессершмитта", к тому же бой на глубоких виражах - дело давно опробованное, знакомое, Немец, надо сказать, смело лег за мной в вираж, Наши машины неслись друг за другом, находясь почти в перпендикулярном положении к земле. Мне помогло, что мой самолет оказался легче. Повиснув у немца на хвосте, я дал длинную очередь и тоже не совсем точно: разбил ему фонарь, спинку сиденья, ранил летчика. Однако со следующего захода я влепил снаряд прямо в магнето "мессершмитта", Смотрю, "пиковый туз" снизил скорость, пропеллер у него заработал вхолостую и скоро остановился. "Мессершмитт" стал планировать. Я удержался от соблазна расстрелять его и подождал, пока немец сядет, "Пиковый туз" посадил машину в трех километрах от летного поля. Я перевел дух. Хотя бой длился всего каких-нибудь семь минут, усталость была страшная. Горючего в баке не осталось ни капли. Сверху вижу, как к немецкому самолету подбежали наши ребята, сбитый летчик вылез из машины и отдал пистолет. Когда я сел, пленного уже привели к землянкам. "Пиковый туз" оказался плечистым, сильным парнем лет двадцати восьми. На груди его красовалось четыре креста, Из короткого допроса, который учинили тут же, выяснилось, что немца зовут Отто. Воюет он давно, сражался с французскими, английскими, польскими летчиками. За все время сбил семьдесят самолетов. Из них больше тридцати - русских, - Ах ты, гад! - прошептал кто-то. За подвиги на русском фронте Гитлер наградил "пикового туза" "Дубовыми листьями к рыцарскому кресту - знак высшей воинской доблести в немецкой армии. Награды фюрера, однако, Отто еще не успели вручить - он ждал ее со дня на день... На следующее утро к нам на аэродром приехал маршал Конев в сопровождении группы генералов. Приезд маршала застал нас врасплох. Но мы быстро привели все в порядок, и я встретил гостя рапортом. - Благодарю, благодарю, - проговорил маршал, изучая меня живыми, прищуренными глазами. - Просто молодец! - Служу Советскому Союзу, товарищ маршал Советского Союза! - Хорошо, хорошо. Значит, что же - есть еще возможность увеличить счет? - спросил Конев, выслушав рассказ о поединке над аэродромом. - Так точно, товарищ маршал Советского Союза. Потом мы все прошли к сбитому немецкому самолету и сфотографировались. Тут же, на поле аэродрома, маршал сказал командиру корпуса генералу Рязанову: - Я бы хотел иметь сегодня же документ о представлении капитана Луганского ко второй Звезде Героя. Уставным "слушаюсь" командир корпуса принял к исполнению приказ маршала. Радостную весть о присвоении мне звания дважды Героя Советского Союза принес техник Иван Лавриненко. Запыхавшись от бега, ввалился он ко мне в землянку: - Товарищ капитан... Товарищ... Присвоили! Сам слыхал. Сейчас только. Я не вытерпел и побежал на радиостанцию. Да, ребята слышали указ. Они шумно обступили меня. Поздравления, объятия. Молодецкие шлепки по спине. Требование отметить событие, сейчас же, не откладывая... Утром пришли поздравительные телеграммы - от маршала Конева, от генералов Рязанова, Алексеева, Баранчука. Телеграммы читали всем полком, - Гляди, Батя-то какой разразился! - сказал кто-то из офицеров, тронутый длинной, очень теплой телеграммой Алексеева. - Ну, ребята, - сказал я, - сегодня, пожалуй, устрою себе выходной. Вы уж без меня поработайте. - Еще бы! - Конечно! - Но вечером... О, вечером ты не отделаешься так, как вчера. Так что готовь к вечеру настоящий праздник. И очередной боевой день начался. Друзья улетели, я отдал распоряжение о приготовлениях к вечеру и ушел с аэродрома. Мне хотелось побыть одному, привести свои мысли и чувства в порядок. Все награды, какими удостоила меня Родина, я неизменно воспринимал, как свой неоплатный долг на будущее. Смогу ли я когда-нибудь оплатить его? Партия и народ щедры, мне, сыну простого русского крестьянина, оказана высокая честь - дважды Герой страны Советов! Как жаль, что отец не дожил до этого дня!.. И перед моим мысленным взором вновь и вновь проносились дорогие сердцу картины: суровое лицо деда Афанасия, наш маленький домик в Алма-Ате, где прошло мое детство, мать, сестры множество отрывочных, но крепко вошедших в память фронтовых воспоминаний: бои, удачи и неудачи, погибшие товарищи... Вечером я возвращался на аэродром с чувством глубокого душевного покоя. Человек живет и исполняет свои обязанности. Они скромны и велики, эти обязанности. Скромность их в обыденности повседневных человеческих поступков, величие - в исторической грандиозности задач, которые начертал в Октябрьские дни семнадцатого года Ленинский гений и которые отстаиваем мы теперь в смертельной схватке с врагом. НА ЗАПАД Наступал завершающий период войны. Гремели бои под Львовом и на Сандомирском плацдарме. Солнце фашистского рейха клонилось к закату, Мощные удары Советских войск сотрясали фронт на всем его протяжении, от стен героически сражавшегося Ленинграда до предгорий Карпат. В те дни в войсках и в тылу очень много говорили об открытии второго фронта в Европе. Однако союзники не торопились. Советская Армия по-прежнему в одиночку ломала хребет издыхающему, но все еще сильному врагу. В первой половине 1944 года слухи об открытии второго фронта поползли с небывалой силой. Не помню точно дату, но случилось это в один из погожих весенних дней. К нам на фронт приехала американская делегация. В ее составе были генерал - командующий стратегической авиацией, которая совершала челночные операции с запада на восток и обратно, два генерала и полковник. Американских гостей привезли в наш полк. Делегация прилетела на самолете, которым управлял мой добрый знакомый Виктор Григорьевич Грачев. Я поинтересовался, с какой миссией прилетели высокие гости. Виктор Григорьевич усмехнулся: - Да вот ездят, смотрят. Все рассчитывают, не пора ли открывать второй фронт? И прогадать не хочется и опоздать опасно. К дележу-то могут и не пустить... - Эге. Ничего себе - гости. - Ну, они уж, кажется, многое видели. Это ж не первый год войны. Посмотреть теперь есть что. Чего-чего, а такого они не ожидали. Думали, у нас уж тут совсем... Ладно, пошли. Зовут. Нужно сказать, что американцы проявляли поразительную любознательность и деловитость. Их сухощавые подтянутые фигуры в несколько необычной для нас форме цвета хаки мелькали повсюду. Гости интересовались материально-технической оснащенностью полка, наградами летчиков, потерями в боях, спрашивали наше мнение о противнике. Словом, они взвешивали и рассчитывали. В первый же день с американскими гостями произошел небольшой курьез. Не успели они как следует освоиться - на наш аэродром налетели несколько "фокке-вульф-190". Немецкие самолеты появились неожиданно, сбросили лишь несколько мелких пехотных бомб. Тотчас в воздух поднялось звено наших истребителей под командой Виктора Усова, В коротком бою над самым аэродромом Усов сбил один самолет, остальные поспешили уйти восвояси. Налет как налет, бой как бой. На фронте мы к этому привыкли. Но американцы порядком испугались. Помнится, летчиков наших это поразило. Лишь некоторые рассудительно пояснили: чему же удивляться? Ведь американцам еще не приходилось воевать... Конфуза гостей мы постарались не заметить. Вечером в общей землянке был накрыт праздничный стол. Хозяева и гости расселись кто где хотел. Американцы оказались веселыми, общительными людьми. После нескольких тостов за победу, за дружбу русских и американцев создалась весьма непринужденная обстановка. Шум, смех, мешается русская и английская речь. Генерал Рязанов попросил внимания и завел речь об открытии второго фронта. Развеселившиеся американцы готовы были говорить о чем угодно, только не об этом щекотливом деле. Генерал бросил несколько ничего не значащих, общих фраз и поспешил перевести разговор. Но Рязанов гнул свое. С невинным выражением лица он попросил перевести гостям следующий анекдот. Какой-то чудак, удобно расположившись у бочки с водой, неторопливо отчерпывает в ведро чайной ложкой. "Да чего ты мучаешься? Возьми и отлей сколько нужно". "Зачем? - отвечает чудак. - Мне торопиться некуда". Генерал, ничего не сказав, только рассмеялся и погрозил Рязанову пальцем. Американцы, подвыпив, попросили музыки и танцев. Мы вспомнили, что кто-то из наших по вечерам пиликает на баяне. Послали за баянистом. Было уже поздно, и я хотел незаметно уйти. Уже в дверях я расслышал громкий голос американского полковника, просившего баяниста сыграть вальс Штрауса, Мне стало смешно: наш баянист умел играть только барыню. На другой день американцы получили возможность увидеть всю мощь советской авиации, Началось наступление, и над нашими головами нескончаемым потоком шли тяжелые эскадры бомбардировщиков, "петляковых", штурмовиков, надежно прикрытых истребителями. Самолеты шли несколькими ярусами. Зрелище было внушительное. Американцы смотрели с серьезными лицами. Не знаю, но, быть может, именно эта картина несокрушимой воздушной мощи России, которую гости наблюдали с нашего аэродрома, заставила союзников поторопиться. Во всяком случае, вскоре после этих событий мы узнали, что второй фронт в Европе открыт. В тот же день наши гости попросили показать им воздушный бой. Они еще не видели "Яковлевых" в деле. Я подумал, что как раз вчера им представлялся прекрасный случай посмотреть настоящий бой наших истребителей с "фоккерами", но... Словом, я ничего не сказал о вчерашнем конфузе американцев и распорядился поднять в воздух две боевых машины. Взлетели Кузьмичев и Шут. Сначала они продемонстрировали несколько фигур высшего пилотажа, а затем провели показательный воздушный бой. Американцы, задрав головы, внимательно наблюдали. Высокий сухопарый полковник горячился, о чем-то живо рассказывал генералу. Тот коротко отвечал. Едва самолеты наших товарищей приземлились, американский полковник, размашисто шагая, подошел к одной из машин, быстро оглядел ее со стороны, затем ногтем постучал по крылу. По лицу его скользнула снисходительная усмешка. Он постучал еще раз и прислушался. - Да-да, - сказал я. - Фанера. Настоящая фанера. - О! - воскликнул полковник и что-то быстро залопотал. Я не стал ждать перевода. - Фанера, но вашу "кобру", между прочим, с одного захода - фьють!.. Это точно. Полковник выслушал перевод и добродушно рассмеялся: - Не может быть! - Ах, так! Поспорили. Полковник, разгорячившись, скинул пилотку и быстрыми шагами направился к "кобре", Мне ничего не оставалось, как садиться в свой ЯК. Взлетели. Американец управлял самолетом четко и уверенно. Сошлись раз и разминулись. Снова стали сближаться. После второго захода я "прицепился" к хвосту американца и уже не выпускал его. Устав, полковник повел самолет на посадку. На аэродроме он горячо пожал мне руку, похлопал по плечу и, отцепив от своего погона литой значок, изображавший орла, протянул мне: - Желаю стать полковником! Я подарил ему зажигалку. Полковник повертел мой подарок в руках и растерянно обратился к генералу. Переводчик с улыбкой перевел: - Не понимает, почему именно зажигалка. Говорит, может быть, это намек? Мало огня к войне? Раздался общий дружный смех. Дядю Мишу, так звали мешковатого пожилого бойца аэродромной охраны, знал весь полк. Был дядя Миша угрюм, неразговорчив, но тем не менее отзывчив на любое чужое горе. До войны жил и работал в Ленинграде вагоновожатым трамвая. Дядю Мишу призвали на фронт, а его семья осталась в осажденном Ленинграде. Когда сняли блокаду Ленинграда, дядя Миша получил долгожданное письмо. Об этом с радостью узнал весь полк. Но письмо было безрадостным. Я читал его и помню старательный детский почерк: "Вчера схоронил мамку на саночках на кладбище... Папка, бей немцев хорошенько..." - писал сынишка дяди Миши, оставшийся теперь сиротой в огромном городе. Дядя Миша ни о чем не просил, Ребята сами собрали крупную сумму денег и снарядили старика в Ленинград в краткосрочный отпуск: устроить сына в детский дом. Помнится, мы с Кузьмичевым собрались в полет, парой, на свободную охоту. Дядя Миша подошел попрощаться. Я стоял на плоскости самолета, надевал парашют. - Едешь, дядя Миша? - Еду. Спасибо за все, товарищ командир. - Ну что ты, дядя Миша. Передавай привет сыну. Устраивай его получше и возвращайся. Старик вытер глаза. - Ничего, дядя Миша, сейчас мы получим с немцев и за твоих. Дай только встретить. - Дай вам бог... Дай бог. Не знаю почему, но все время пока мы с Кузьмичевым летали, у меня перед глазами стояла сгорбленная несчастная фигура плачущего старика. От тяжелых раздумий меня отвлек голос моего напарника, Кузьмичев заметил четыре самолета противника. Четыре? Я внимательно вгляделся. Да, навстречу нам шла четверка вражеских истребителей, - Иван Федорович, - сказал я в микрофон, - держись ближе. Это они. О дружной четверке немецких асов мы уже слыхали. Они неизменно появлялись вчетвером, ходили боевым строем, дрались слаженно и лихо. Ребята не раз жаловались на них, Немцы приблизились, и мы увидели окрашенные в яркий красный цвет капоты вражеских машин. Сомнений не было - это та самая четверка. Нас с Кузьмичевым двое, и это заставляло задуматься. Ввязываться в открытый бой - опасно. Удирать - как-то неловко, Что же предпринять? Впереди по голубому безмятежному небу плыло одинокое облако. Может быть... - Иван Федорович, оттянись. Оттянись! Зайдем в облако и сделаем переворот. Летать с Кузьмичевым мне приходилось не раз, и мы научились с полуслова понимать друг друга. На виду у немцев наши самолеты нырнули в облако. Немецкие асы, надо полагать, только усмехнулись такой детской уловке и, не меняя боевого строя, стали ждать, когда мы появимся. Собственно, мы и не рассчитывали, что немцы ринутся за нами в облако. Это было бы глупо. Немцы ожидали нас внизу, готовясь сразу же расстрелять в упор, а мы, едва скрывшись в облако, перевернулись и, резко изменив курс, вынырнули над самыми головами немцев. Спикировав сверху, мы сразу сбили два вражеских самолета, Оставшаяся пара упала в затяжное пике, перешла на бреющий полет и пошла прочь. - Домой, Иван Федорович, - сказал я, - Хватит. Я еще надеялся застать дядю Мишу и сообщить ему весть о расплате, но не успел - старик уже уехал. Ну и выдался денек! С утра нашему полку была поставлена задача прикрывать штурмовики. Дело хоть и привычное, но, прямо скажу, не совсем приятное, потому что штурмовики обычно привлекают на себя такой огонь, такое количество истребителей, что после боя порой не верится: каким чудом удалось уцелеть? Между нами, истребителями, прикрытие штурмовиков считалось делом тяжелым и чрезвычайно опасным. Мы сильно завидовали тому же Александру Покрышкину, который со своими ребятами забирался на огромную высоту и там парил, высматривая добычу. Свободная охота! Чего лучше?! Вот и сейчас, когда мы идем над грузно гудящими штурмовиками, я узнаю высоко вверху знакомые силуэты "кобр". Это восьмерка истребителей под командой Александра Покрышкина. Счастливцы!.. Во всяком случае, думаю я, если только придется туго, бросим клич. Помогут. В воздухе повисли дымные букеты разрывов. Я глянул вниз: линия фронта. Бьет зенитная артиллерия Штурмовики, не обращая внимания на заградительный огонь, деловито принимаются за привычное дело. По опыту знаю, что сейчас нагрянут "мессершмитты". Так и есть. Торопятся. Но сколько же их? Откуда такое множество? Бой завязался нелегкий. Немцы, пытаясь использовать свое численное превосходство, бросили одну группу против истребителей, другую - против штурмовиков. Везде успевать было трудно. Я крикнул в микрофон: - Сокол... Сокол..., - позывные Покрышкина, - Сокол, черт! Саша, неужели не видишь? Четверка истребителей Покрышкина поспешила нам на помощь. "Кобры" стремительно свалились сверху, подожгли два "мессершмитта" и внесли панику в строй врага. Немцы отхлынули. Тем временем ИЛы, закончив штурмовку, повернули домой. Я поблагодарил Покрышкина за помощь, и мы устало потянулись на свой аэродром, Это было лишь начало дня. После обеда кто-то из летчиков, вернувшись с задания, стал рассказывать, что видел у немцев какой-то небывалый самолет: летает как метеор, сзади него вьется пятиметровый огненный хвост. Пропеллера нет совсем. Дьявол какой-то. Угнаться за ним невозможно... Неужели немцы пустили реактивный истребитель? Желая убедиться в этом чуде собственными глазами, я сам несколько раз поднимался в воздух и наконец увидел небывалый самолет. Да, все было так, как рассказывал наш летчик. Немцы сконструировали реактивный истребитель МЕ-163. Мне довелось наблюдать его в бою. Обладая небольшим запасом горючего, самолет некоторое время свободно планировал над своей территорией, выбирая для атаки удобный момент. Но вот взревели моторы, истребитель набирает огромную скорость и, оставляя после себя длинный хвост огня, устремляется в бой. Он пронизывает наши порядки снизу вверх. Попадается ему штурмовик - сбивает штурмовика, "петляков" или истребитель - сбивает того и другого. Удивительный самолет! Мы сначала ударились в панику, но потом нашли способ бороться и с реактивными. Благо, на фронте их было очень мало, буквально единицы. Первым сбил реактивный истребитель наш летчик Гари Марквеладзе. Увидев, что за ним гонится реактивный, Гари подпустил его поближе, затем ловко вильнул в сторону, и когда немец, разогнавшись на страшной скорости, пролетал мимо, срезал его пулеметной очередью. Немца погубила скорость. Он был лишен возможности маневрировать. Сбитый самолет осматривала специальная комиссия из Москвы. Гари Марквеладзе получил орден Красного Знамени... Трудно начавшийся день завершился печально. В воздушном бою мы потеряли хорошего летчика, Героя Советского Союза Ивана Корниенко. Получив ранение, Иван нашел силы посадить машину, но на земле потерял сознание. Очнулся он от грубых толчков. Открыл глаза: какие-то люди в непонятной форме. Не немцы, но и не наши. - Вылезай, друг. Отлетался. Это были власовцы. Пленного летчика поместили в лагерь, Иван потом рассказывал о мучениях, которые ему пришлось испытать. Он показывал уродливые шрамы на теле - следы рваных ран от зубов овчарок. "Звери, а не люди", - рассказывал Корниенко. В конце концов Корниенко удалось бежать из плена, и он вернулся в родной полк. Но случилось это много позднее, когда мы были уже в Германии. Германия... Мы на немецкой земле! Свершилось то, о чем мы мечтали в тяжелые дни Ростова и Сталинграда, исполнилось желание умиравших, но не сдавшихся ленинградцев и одесситов, Севастопольцев и москвичей. Русские солдаты шагали по земле фашистской Германии, русские танки грохотали по великолепным автострадам, по которым устремились на восток завоеватели мирового господства, нашедшие смерть на бескрайних просторах России. В немецком небе проплывали эскадры краснозвездных машин. Теперь они летели не на Курск и Смоленск, не на Белгород и Харьков. Нет, на наших штурманских картах теперь были Дрезден и Берлин. Мы помнили Бабий яр и ленинградских дистрофиков, мы помнили печи Освенцима и Майданека, мы не забыли слез русских вдов и сирот, оставшихся на пепелищах сотен и тысяч городов и сел. Мы принесли в Германию огромный счет, по которому нам предстояло получить. Мы пришли мстить. Мстить, но не уничтожать, Мы пришли сюда со светлой, благородной миссией - растоптать свастику, развеять по ветру прах фашизма. Русские в Германии. Я помню испуг немецкого обывателя, ожидавшего звериной ярости победителей, а вместо этого получившего паек из солдатских ротных котлов. Я помню немецкую детвору, худеньких напуганных ребятишек, к которым настолько привязались наши летчики и официантки, что плакали, когда приходилось перебазироваться на новое место. Иван Корниенко, сбитый немцем русский летчик, истерзанный в немецком плену, он, бывало, плакал скупыми злыми слезами, вспоминая издевательства в лагере, но как он ласков и нежен был с немецкими ребятишками. В душе этого русского ничем нельзя было вытравить светлые отцовские чувства... Русские на немецкой земле... Помню, как в благоговейном молчании стояли мы в Бунцлау, у могилы, где похоронено сердце победителя Наполеона - русского полководца М. И. Кутузова. Через Бунцлау уже отступали битые русскими орды завоевателей, через Бунцлау шла дорога позора захватчиков и торжества победителей. И как гимн священному оружию советского солдата читали мы, наследники Кутузовской славы, скупые строки эпитафии на памятнике русскому фельдмаршалу: "До сих мест князь Кутузов-Смоленский довел победоносные Российские войска, но здесь смерть положила предел славным дням его. Он спас Отечество свое и отверз путь к избавлению Европы. Да будет благословенна память героя". ЭПИЛОГ В Германии стояла ранняя весна, весна нашей победы. Советские войска окружили последний оплот фашизма - Берлин. Вот-вот должно было взвиться алое знамя над рейхстагом. Солнечным мартовским днем меня вызвали в штаб фронта. Ехал я в хорошем настроении. В те дни слово "победа" не сходило с наших уст. Но в штабе фронта от моего настроения не осталось и следа: оказывается, я уже отвоевался. Командование посылало меня на учебу в Военно-Воздушную Академию. Говорил со мной командующий фронтом маршал Советского Союза Конев. Я горячился, что-то доказывал. Маршал снисходительно покачивал головой. Выслушав все мои возражения, Иван Семенович грустно усмехнулся: - Не хочется. Да я бы на твоем месте... Да что - на твоем, я бы сейчас с радостью поехал учиться! Понятно? А ты... Эх вы, молодежь! Маршал поднялся, прямясь своим ладно сбитым солдатским телом, затянутым в мундир. Годы, казалось, нисколько не имели над ним власти. Он был такой же, каким я его видел под Курском, затем под Львовом на аэродроме нашего полка, таким он остался и после войны - на параде Победы, где маршал вел наш сводный полк, на работе в Министерства Обороны, где мне довелось бывать у него на приеме... Прощаясь, Конев поинтересовался, хорошо ли я экипирован для поездки в Москву. Признаться, мысль об этом мне и в голову не приходила. Все время на войне - о таких вещах и думать отвыкли. - Эх, ты, - мягко заметил Иван Семенович, - воевал-воевал, а в Москву в одной гимнастерочке собираешься? О фронте забывай теперь, начинается другая жизнь. Маршал распорядился обеспечить меня всем необходимым. В частности, лично от себя он подарил мне великолепный трофейный "мерседес". Сборы в дорогу были недолги. Сдав полк и распрощавшись с друзьями, я ранним утром вывел свой "мерседес" на отличную автостраду. Теперь путь мой лежал на восток, домой. Прямо передо мной вставало солнце, в лицо бил ветер родных полей. Фронт оставался все дальше позади, позади оставался весь привычный уклад военной жизни. Я ехал в Москву, к новой жизни.