ту. Семыкин отличался завидной для летчика выдержкой, точностью и деловитостью. На фронте он еще не был, но обладал большим опытом подготовки кадров, полученным в авиашколе, где он работал инструктором. До сих пор мы летали на "харрикейнах". Теперь нас пересаживали на "яки". "Як" - замечательный отечественный скоростной, маневренный и мощный по вооружению истребитель. Слава его гремела по всем фронтам. Как радовались мы новой машине! Правда, наше восторженное чувство было несколько омрачено. Командир запасного полка выделил для полетов самый старый самолет. У командира был такой взгляд: учиться можно и на старом, не дай бог, поломка или что-либо еще более неприятное - зачем рисковать? Но я решительно запротестовал против этого. Весь мой летный опыт говорил, что первый полет надо произвести на безотказной машине. Как бы ни был опытен летчик, в первом полете его внимание полностью направлено на пилотирование, на "прочувствование" управляемости машины, на то, как он опирается на несущие его крылья. А что может произойти в условиях столь огромной занятости летчика при отказе материальной части, а отказ более вероятен на старом, изношенном самолете? При некотором сопротивлении самолет выделили новый. Первым в эскадрилье лечу я. "Як" превзошел все мои ожидания: машина стремительна, послушна и, я бы сказал, умна. "Харрикейн" по сравнению с ней кажется какой-то суздальской стариной. За мной поднимаются Орловский, Кузьмин, Егоров, затем все остальные. Все идет прекрасно. Уверенно взлетают, хорошо садятся. - Еще один летчик родился, - говорит Гаврилов после приземления очередного пилота. Он прав! С каждым вылетом рождался боевой летчик. Пусть еще и не мастер, не ас - это придет со временем, - но летчик, горящий желанием бить врага и владеющий новым самолетом. Потекли дни. За три месяца нам предстояло научить новое пополнение воевать так, как воевал наш полк, научить повадкам и тактическим приемам, выработанным коллективом бывалых. На воздушные бои, как основное для истребителя, я обращал особое внимание. Много пришлось потрудиться над групповой слетанностью. Молодые летчики были обучены полетам в паре и звене, но не летали в составе эскадрильи. Групповой слетанности нужно было обучить на повышенных скоростях и с применением маневра, максимально приблизить условия каждого полета к боевой действительности. Наступление весны принудило прекратить тренировку: размок аэродром. Было досадно, ибо срок отлета на фронт неумолимо приближался. Весенний и летний периоды обещали еще больший размах воздушных боев. На Кубани, где весна уже наступила, развернулись крупные воздушные сражения. В этих боях рождались новые приемы, новая тактика. Появилась "этажерка Покрышкина" и его замечательная формула: "Высота, скорость, маневр, огонь". Кажется, всего четыре слова, но если вникнуть в их содержание, перенести их на поле боя, - это целая школа. К нам на переформирование с Кубани стали приезжать истребительные полки. Опыт бывалых воинов надо было использовать, тем более что поговаривали о нашем направлении на Кубань. В апреле значительно потеплело, начало подсыхать. С утра до вечера мы не уходили с аэродрома, стараясь наверстать упущенное за дни распутицы. Молодые летчики с любовью и рвением выполняли все требования командиров. В сжатые сроки решалась одна задача за другой. Как только закончили групповую слетанность, приступили к обучению воздушным и наземным стрельбам, воздушным боям, сначала индивидуальным, а затем и групповым. Мы с Кузьминым не вылезали из кабин самолетов: нужно было "подраться" с каждым летчиком, чтобы лучше знать качество каждого, а заодно и выделить из них старших. Большие надежды подавали два молодых воина Варшавский и Аскирко. Они выделялись решительностью и быстрой смекалкой. Однако, когда я вызвал их на беседу с целью повышения по службе, оба начали упрашивать не делать этого. Выдвижение в старшие было связано с тем, что Аскирко и Варшавский должны были летать не в одной паре, а в разных, чего им чрезвычайно не хотелось. За это время они так привыкли друг к другу, так срослись, что раздельного существования в воздухе не мыслили. В конце апреля из Главного штаба Военно-воздушных сил прилетела инспекция, чтобы определить уровень нашей подготовки. Моя эскадрилья стала уже сколоченным боевым подразделением. Летчики научились вести воздушный бой, не отрываясь от ведущего, они пропитались фронтовым духом. Эскадрилья стала хорошей семьей даже для испорченного неправильным воспитанием Лукавина. Отец Лукавина почти не уделял своему единственному сыну внимания, а воспитание мамаши сводилось к сердобольному попечительству над "мальчиком". "Маменькин сынок" научился всему, кроме труда. В авиацию он пошел потому, что пребывание в ней рассматривал как развлечение. Стоило немалого труда "сломить" строптивый характер Лукавина, привить ему качества, нужные летчику. Общими силами коллектив делал это, хотя еще было не известно, как поведет себя Лукавин при встрече с врагом лицом к лицу. Беспредельную храбрость, стойкость, дисциплину, основанные на высоком сознании, за два месяца воспитать трудно. Эти качества приобретаются годами, они берут свое начало в семье и школе. В вопросах воспитания молодых летчиков не обходилось иногда и без спора. Уравновешенный и серьезный Гаврилов обычно говорил: - Мало у нас времени на учебу. Чтобы сформировать настоящего воздушного бойца, нужен, может быть, не один год. - Год? Что вы, товарищ комиссар. Столько времени учиться. А когда же тогда на фронт? - возражал Кузьмин. И, имея в виду Лукавина, которого недолюбливал, хитровато добавлял: - Иному и года мало. А, впрочем, один, два раза немец как следует всыплет - вот наука и привьется. - Это крайность, дорогой товарищ. Неопытный и недостаточно стойкий летчик в самый тяжелый момент боя может уйти и подставить под удар своих товарищей. - А где мы будем? Я первый его тогда начну воспитывать... - Делая ударение на последнем слове, Кузьмин складывал вместе большие пальцы рук, что означало нажим на гашетки пулемета. - Да пойми, - говорил уже более настойчиво Гаврилов, - нам не расстреливать своих летчиков нужно, а воспитывать. Надо добиться, чтобы они в воздухе держались друг за друга так, как держатся на земле. Вот что нужно. Споры заканчивались обычно победой комиссара. Я чувствовал, что Кузьмин в результате таких разговоров лучше постигает истину, становится тверже, убежденнее. Инспекция потребовала двух командиров эскадрилий для проверки по комплексному полету. Выделили меня и Рыбакова. Мы должны были пройти по треугольнику на высоте трехсот метров и, выйдя на полигон, поразить мишень. Все надлежало выполнить с точностью до одной минуты. Как и всякое ответственное задание, да еще в присутствии высокого начальства, вылет этот заставлял волноваться, хотя я и старался взять себя в руки. Самолет в воздухе. Развернувшись в точно назначенное время, прохожу над аэродромом. Разыгравшийся еще с ночи ветер сносит машину влево. Подобрав угол сноса, ввожу поправку в курс. Последний поворотный пункт - и самолет над полигоном стрельб. Беру ручку управления на себя, чтобы набрать необходимую высоту, но машина не слушается, а ручка без усилий срывается на меня. "Рули глубины", - как молния обожгла мысль. И тут же передаю по радио: - Отказали рули глубины... Левая рука почти машинально дала полный газ. В одну секунду выкрутил штурвал триммера руля глубины, затем открыл кабину, отстегнул плечевые ремни, приготовясь к прыжку. За несколько секунд самолет снизился до двухсот метров. Вот она, земля... Но за счет максимальной тяги самолет начал выходить из планирования и перешел в набор высоты. Стрелка высотомера поползла вверх. Непосредственная опасность для летчика миновала, но далеко не исчезла. Сесть все равно нельзя. Рано или поздно, но прыгать обязательно. Может быть, можно установить хотя бы причину аварии? Решаю летать, пока не выработается до последней капли топливо, чтобы самолет при ударе о землю не загорелся. И когда в баках не остается горючего, отворачиваю машину от аэродрома и выбрасываюсь за борт. Словно чьи-то невидимые и сильные руки схватывают меня и швыряют к хвосту самолета. Чувствую свободное падение и пытаюсь поймать кольцо, сейчас единственно существующий для меня предмет, но рука не находит его. Земля где-то далеко внизу, совсем не похожая на ту, что видишь из кабины. Наконец нахожу вытяжное кольцо. Рывок... Шуршание шелка, а затем динамический удар заполненного воздухом парашюта. Теперь можно осмотреться. Аэродром остался в стороне, ветром меня относит еще дальше. Нужно рассчитать приземление на ровное поле. Развернувшись лицом по ветру и подобрав стропы, скольжу в расчете опуститься на пашню, которая оказывается невдалеке. Перед самым приземлением понесло быстрее. Напрягаю все мышцы, встречаю землю вытянутыми вперед ногами и падаю на правый бок, как требует инструкция. Надутый ветром парашют безжалостно волочит по пашне. Я стараюсь поймать нижнюю стропу, но удается это не сразу. Наконец, стропа поймана и парашют укрощен. Самолет, упав без бензина, не загорелся. Комиссия установила, что на машину чьей-то злой рукой на заводе был поставлен надпиленный болт. В полете он разорвался, и тяги рулей глубины разъединились. Начали проверять остальные самолеты этой серии. Оказалось, что такие же болты стояли и на некоторых других машинах. Диверсия была продумана: внешне дефектный болт абсолютно ничем не отличался от исправного, с одной стороны была головка, с другой законтренная гайка, а под шарниром надрез. Как важна бдительность и особенно в нашем деле, где действительно ошибаться можно лишь один раз. ФАШИСТСКИЙ РАЗВЕДЧИК УНИЧТОЖЕН 5 мая на аэродром для передачи нам боевых самолетов приехали колхозники Тамбовской области. На свои сбережения они купили истребители Яковлева. Состоялся митинг. Колхозники произносили напутственные речи, мы давали заверения бить врага на самолетах-подарках еще лучше, полностью оправдать надежды нашего народа. После митинга художник взял трафарет, и надпись "Тамбовский колхозник" красивым полукругом легла на левом борту моего самолета. А через полчаса, провожаемые сердечными рукопожатиями и теплыми поцелуями гостей, истребители улетали на фронт. Моя эскадрилья взлетела первой. Построившись в установленный порядок, мы сделали прощальный круг и пошли на запад. Место сосредоточения - аэродром, на котором мы стояли осенью сорок второго года. Быстро прошли четыреста километров. На аэродроме нас встречали механики, прибывшие с передовой командой по железной дороге. Радостные, в приподнятом настроении, они спешили к своим самолетам. Немцевич поздравил нас с благополучным перелетом и сообщил, что до перебазирования еще одного полка мы будем заниматься дальнейшей тренировкой. С первого же дня на аэродроме началась напряженная жизнь. Маршрутные полеты сопровождались воздушными боями, причем "противник" встречался, как правило, неожиданно, а после боя следовала штурмовка наземных целей на полигоне. Однажды после посадки эскадрильи в небе показался фашистский разведчик. "Юнкерс" шел на высоте 5000 метров. Заметили мы его уже поздно, взлетать не было никакого смысла. На следующий день гитлеровец появился над аэродромом снова, но на час раньше. Он шел на той же высоте и с тем же курсом. До линии фронта было не менее трехсот пятидесяти километров, очевидно, экипаж ведет стратегическую разведку. А назавтра - фашист снова в небе. И снова тот же курс, та же высота, только время на один час раньше. Ага, тут уже есть определенная закономерность. И у меня созрел план уничтожения фашистского разведчика. Я решил, что на следующий день поднимусь в воздух за несколько минут до предполагаемого появления вражеского самолета и вступлю с ним в бой. Бой постараюсь провести показательный для молодого пополнения и, коль улыбнется счастье, захвачу в плен экипаж "юнкерса". Разрешение командования было получено. 8 мая в 8 часов 50 минут я отправился в воздушную засаду, приказав летчикам наблюдать за боем. Взлетаю один, без напарника - хочу провести бой, как поединок, чтобы летчики убедились в превосходстве советского истребителя над немецким разведчиком. Набирая высоту, внимательно вглядываюсь в сторону ожидаемого противника. Когда высотомер показал 5000 метров, я занял исходную позицию со стороны солнца. Вскоре с запада показалась маленькая точка. "Юнкерс"! Чтобы не потерять его при сближении, помещаю силуэт разведчика в уголок фонаря, теперь он у меня, как на экране. Фашист заметил мой самолет, когда до него оставалось не более двух тысяч метров. "Юнкерс" как будто вздрогнул от неожиданности. Под ним слой облачности. Мгновенно гитлеровец перешел в крутое пикирование. Я понимаю, что отрезать его от облачности не успею, значит, надо ловить под облаками. "Юнкерс" нырнул в облака с левым разворотом. Чтобы уйти от преследования, ему придется развернуться в противоположную от меня сторону в облаках или под облаками. Подворачиваю свой истребитель вправо и пробив тонкую кромку облачности, лицом к лицу встречаюсь с противником. Делать фашисту нечего. Потеряв надежду уйти, он вынужден принять бой. Враг понимал, что поединок может закончиться только тогда, когда один из противников будет уничтожен, и сразу же ощетинился пулеметными очередями. С бортов "юнкерса" навстречу мне потянулись длинные синеватые трассы. Было ясно, что экипаж разведчика опытный, стрелки отборные. Решаю действовать короткими атаками с переходом на самой минимальной дистанции с одной стороны на другую, чтобы лишить противника возможности вести огонь на участке сближения. "Юнкерс", облегченный и специально приспособленный для разведки, делал головокружительные развороты, виражи и даже перевороты. Да, не только стрелки, но и весь экипаж, а больше всего летчик, оказались людьми бывалыми! Дрались двадцать пять минут. "Юнкерс", несмотря на мои прицельные очереди, продолжал яростно сопротивляться. Что за черт! Заколдованный он, что ли? Вдруг не хватит патронов? Не хватит, буду таранить, но не выпущу, иначе как появиться среди летчиков? Между тем противник, умело маневрируя, пытается захватить инициативу. Он стремится держать мой самолет в секторах обстрела воздушных стрелков. На крыле по ребру атаки "яка" уже видны рваные пробоины следы пулеметных попаданий. Поединок явно затягивался. Наконец, длинная очередь - и с правого борта разведчика потянулся синий шлейф дыма. - Горит! Горит! - закричал я в ларингофоны. "Юнкерс", очевидно, решил садиться с убранным шасси. Высота, до которой он снизился, не превышала 400 метров. Огромная двухмоторная махина планирует с неработающими двигателями, оставляя за хвостом струю дыма. Вот она коснулась зеленого покрова луга на окраине деревни Чиглы, проползла на "животе" с убранным шасси метров пятьдесят и сразу вспыхнула огромным факелом. Снизившись до бреющего полета, вижу; что колхозники, бросив работу, бегут к "юнкерсу". Можно возвращаться на аэродром: фашистский экипаж не уйдет. Зарулить самолет на стоянку после посадки мне не удалось: мешали пробитые пулями камеры колес. Молодые летчики с особым интересом рассматривали пробоины, гордясь тем, что видели весь бой. Механик тут же прикинул потребное для ремонта время и заключил: - К вечеру, товарищ командир, можно машину облетать. Сделаем, как новую. - Ты мне однажды делал лучше новой, - припомнил я механику оторвавшуюся в бою заплату. - Так это же на "харрикейнах", да и опыт был меньший, а теперь опыт есть, - виновато оправдывался он. А ну, чего встали? Не видели дырок? Давай помогай! закричал механик на стоявших около самолета и навалился грудью на плоскости. Машина, как бы спотыкаясь, неровно покатилась на ребордах колес. Около командного пункта затарахтел По-2. - Товарищ командир, вас вызывает комиссар дивизии. Он собрался лететь к сбитому "юнкерсу", - передал мне адъютант эскадрильи. Мне очень хотелось посмотреть сбитый экипаж, и я, не задерживаясь, побежал к комиссару, а через десять минут был уже около поверженного врага. У догорающего самолета лежал труп убитого гитлеровца, три остальных были живы. Колхозники окружили их плотным кольцом. Пленных усадили в машину и увезли в ближайший лазарет. - Здравствуйте, - вставая, произнес на ломаном русском языке немецкий полковник, когда ему сообщили, что я сбил "юнкерс". - Ви есть короший летшик. О, ви виликолепно атаковаль. Даже мой опытный стрелки не могли вас убивать. Каким-то непередаваемым цинизмом тянуло от слов этого заядлого фашиста. - У вас руки коротки меня убивать. А то, что я лучше вас дрался, об этом говорит ваше присутствие в нашем лазарете. Фашист вызывал отвращение и негодование. Оставшийся в живых верхний стрелок в свою очередь сказал: - Машинка у меня отказаль, а то бы ми далеко сейчас биль. А ви, молодой шеловек, там, - и он показал пальцем в землю. - Замолчи, а то сейчас аллес капут сделаю! - не выдержал я, обратив, однако, внимание на то, что и этот говорил по-русски. Фашисты боязливо втянули головы в плечи. - Который ми у вас на счету сбитый? - заискивая, спросил полковник. - Пятый, но не последний. В этом могу вас заверить. Полковник немного помолчал, потом еще более заискивающим тоном стал просить меня переслать письмо его жене в Гамбург. - Я связи с Гамбургом не имею, - ответил я. - А ви будете летайть за фронт и там вымпел сбросай. - Нет, этого я не сделаю. А письмо можете написать. Буду в Гамбурге - вручу его лично. Из рук в руки. Верхний стрелок съязвил: - А ви веришь, молодой шеловек, бить Гамбург? Это есть далеко. - Далеко ли, близко, но буду. Можешь, фриц, не волноваться... Вскоре в лазарет вошел начальник разведки в сопровождении переводчика. Он пригласил пленных для допроса. Командир экипажа был разведчиком специальной, стратегической разведывательной авиагруппы, полковником генерального штаба. Спасая свою шкуру, он до мельчайших подробностей сообщал сведения особой важности. Оставив расписку о сохранении в тайне слышанного мною, я улетел к себе на аэродром, захватив два трофейных парашюта. Из одного мы решили сделать летчикам шелковые шарфы: шик фронтовой моды. Шарф из трофейного парашюта говорил о том, что обладатели такого шарфа принадлежат к эскадрилье, которая сбивает фашистские самолеты. Второй парашют подарил девушкам на кофточки. Поздравляя меня с победой, Семыкин торжественно заявил: - Начало сделано, а там пойдет. Но Кузьмин поправил: - В эскадрилье начало сделано еще год назад, а это хорошее продолжение. Из боя истребителя с "юнкерсом" молодые летчики сделали вывод, что не так страшен черт, как его малюют, что сбивать фашистов вполне возможно. Все чаще и чаще говорили мы о том, что нужно скорее лететь воевать. - Летчики наши растут не по дням, а по часам, сказал мне вскоре после боя Гаврилов. - Хорошие ребята. Не нравится вот только Лукавин, не видно в нем задора истребителя. Поведение Лукавина действительно разочаровывало. Чем ближе к фронту, тем все чаще жаловался он на отсутствие удобств - на недостаточно оборудованную баню, на жесткую постель на нарах. Но самое неприятное - Лукавин начал отходить от коллектива. Пробоины на моем самолете подействовали на него совсем не так, как на других. Они вызвали в нем чувство страха и опасности быть убитым. Близость опасности каждый испытывает по-своему. Один начинает переживать страх еще задолго до опасности, другой и в самые смертельные минуты ведет себя спокойно и, как правило, выходит победителем. Я видел летчиков, которые, будучи сбитыми, спасались на парашюте и тут же сразу садились на новые самолеты и снова шли в бой. Но были и такие, которые уже после первого поражения не могли потом найти в себе силы духа, чтобы воевать с прежней уверенностью и настойчивостью. Лукавин пока не относился ни к тем, ни к другим - он еще не был в бою, но одно было очевидно: когда речь заходила о тяжелой схватке с врагом, он менялся в лице. - Посмотрим, что из него получится, - говорил о Лукавине Кузьмин. - Я помню себя: как подумаю, бывало, о бое, у меня даже на сердце холодно станет. А спроси - почему? Не знаю. Наверное, потому, что о настоящем-то бое имел довольно слабое представление. Но и тогда я не ходил как в воду опущенный. По-моему, Лукавин индивидуалист, а индивидуалисты трусливы, заключил Кузя. Пожалуй, самое главное в этом - Лукавин индивидуалист, ему все личное дороже общественного, он не будет гордиться за товарищей. Вечером мне случайно удалось услышать, как Николай Георгиевич внушал Лукавину, что радость жизни состоит не только в том, кто дольше проживет, а в том, кто больше сделает. "На наших самолетах не война, а забава, - говорил Кузьмин. - Вот если бы ты повоевал на "харрикейнах", как мы с командиром, тогда бы узнал, что такое бой". Хотя я и не видел при этом лица Лукавина, но мне казалось, что этот маменькин сынок вовсе и не слушает молодого по годам, но опытного боевого летчика, а лишь улыбается. Не слишком ли мы миндальничаем с Лукавиным? Надо открыть перед ним всю суровость военной действительности. И я решил, что в первых же боях предоставлю ему возможность сойтись с врагом... НА БОЕВОМ АЭРОДРОМЕ Простояв на аэродроме сбора неделю, дивизия перебазировалась еще ближе к линии фронта, в Скородное. Теперь тренировочные полеты были исключены. Мы выполняли боевую задачу, поэтому каждый наш вылет сопровождался если не боем с истребителями, так преследованием вражеских разведчиков или отражением бомбардировщиков. Эскадрильи в полном составе несли боевое дежурство. На второй день нашего пребывания в Скородном погиб Мишутин. Катастрофа произошла внезапно и глубоко потрясла всех нас. Вот как это случилось. Мы возвращались с задания. Обычно мы подходили к своему аэродрому на высоте трех - четырех тысяч метров на тот случай, что если аэродром будет блокирован истребителями противника, то, имея преимущество в высоте, мы с оставшимся запасом топлива можем деблокировать его. Так было и на этот раз. Когда я подал команду разойтись на посадку, самолет ведущего второй пары - Мишутина внезапно резко перевернулся и начал быстро вращаться вокруг продольной оси, снижаясь в крутом пикировании. Рядом беспорядочно падал кусок крыла. - Прыгай! Прыгай! - закричал я по радио. Но летчик не выбрасывался. Очевидно, он не мог преодолеть центростремительные силы. Вечерняя полковая сводка сообщила: "Ввиду разрушения крыла самолета произошла катастрофа". С наступлением темноты все, кроме дежурной эскадрильи, хоронили Мишутина. Мне было очень жаль товарища. Сколько дней провели мы с ним в одной землянке, под крышей одного дома! Я вспомнил его подробный рассказ о своей жизни в ночь нашего наступления под Сталинградом. Вспомнил о его чувстве к Наташе Череновой, которое он мне доверительно открыл, его желание взять девушку в полк. Где ты, Наташа? Он любил тебя, этот молодой и прекрасный летчик... Когда мы прощались с другом, с запада, чуть видимые в лучах заходящего солнца, появились пять "хейнкелей". Бомбардировщики шли с курсом "вест". По тревоге поднялось звено второй эскадрильи. Летчики были полны чувства мести. Нагоняя врага, они открыли пулеметный огонь. Один фашист сразу вспыхнул и взорвался, не долетев до земли. За ним взорвался на собственных бомбах при ударе о землю другой фашист. Это был прощальный салют нашему погибшему товарищу. Все чаще и чаще шныряли в тылу фашистские "охотники". Прикрываясь солнцем или облаками, на больших скоростях они проносились вблизи аэродрома, ища самолет связи или транспортный Ли-2. Наиболее излюбленным тактическим приемом у них был удар из труднопросматриваемой зоны. Открытый бой фашистские асы не принимали. Однажды над аэродромом появились четыре "мессершмитта", очевидно, с задачей блокировать его на время, пока вражеские бомбардировщики бомбили наши наземные войска. "Мессеры" держались выше шестибалльной кучевки, просматривая летное поле из-за облаков. С командного пункта взвилась ракета - сигнал взлета дежурному звену. Звено третьей эскадрильи в составе Медведева, Дердика, Егорова и Аборяна дружно оторвалось от земли и сразу же пошло в набор. Вытянувшись почти в кильватер, летчики подходили к нижней кромке облаков. - Смотрите и запоминайте, чего нельзя делать, обратился я к стоявшим со мною рядом летчикам. - Сейчас они будут расплачиваться за свою тактическую неграмотность. И как будто в подтверждение этого из-за кучевого облака на повышенной скорости выскочил "мессершмитт". Медведев, не подозревая об опасности, продолжал набирать высоту. Сухой треск пулеметных очередей... Медведев, сделав почти переворот, выправил подбитую машину и пошел на вынужденную посадку, а "мессершмитт" скрылся в облаках. С интервалом не более десяти секунд был подбит Дердик, а за ним и Егоров. Самолет Егорова вспыхнул и, потеряв управление, начал пикировать. Летчик выбросился из кабины, но попал на стойку антенны. С трудом, почти у самой земли, ему удалось высвободиться и воспользоваться парашютом. Сравнительно благополучно отделался Аборян. Пытаясь выручить своего ведущего, он так задрал самолет, что потерял скорость и свалился в штопор. Это и спасло истребителя. После того как Аборян приземлился, молодые летчики, выражая сочувствие своим пострадавшим товарищам, стали спрашивать меня, как нужно было поступить дежурному звену, чтобы не попасть в тяжелое положение? - Это задача не сложная,- начал я,- только решать ее надо грамотно. Для того чтобы деблокировать аэродром, нужно прежде всего выбрать момент, чтобы противник не мог атаковать на взлете. Ваша атака была наиболее опасна, ибо вы во всех отношениях оказались в наименее выгодном положении относительно противника. Это во-первых. Во-вторых, нужно обеспечить себя скоростью после отрыва от земли, а для этого нельзя переводить самолет сразу в угол набора. Истребитель без скорости - это не истребитель. В-третьих, высоту следует набирать не над аэродромом, а уйдя от него на бреющем полете за пределы видимости истребителя противника. Ну, и, в-четвертых, зная высоту блокирующей группы и обеспечив себя высотой, надо решительно атаковать врага и уничтожить его. Вот если бы ваше звено выполнило все эти давно известные правила, оно садилось бы под аплодисменты, с победой, а не так, как сейчас. Я даже не предполагал, что объяснение выльется в небольшую лекцию, ибо вслед за этим последовали новые вопросы и новые ответы. Я боялся, что неудача потрепанного звена отрицательно подействует на молодых летчиков. Но этого не случилось. Они поняли, что ошибка была допущена по неопытности, и чтобы не повторить ее, надо учиться. Долго беседовали мы в этот вечер. Говорили, в частности, о значении для летчика трезвого расчета, хладнокровия в наитруднейших обстоятельствах. - В самые трудные минуты, - говорил я, - надо заставить себя быть спокойным и уравновешенным. Для этого нужно собрать воедино всю волю, направить все внимание на выполнение поставленной задачи. Я, например, не спокоен до тех пор, пока не вижу противника, у меня голова вращается чуть ли не на 360', хочется заглянуть даже под фюзеляж. Но когда противник обнаружен и принято решение на бой, я спокоен. Мне надо уничтожить врага по быстро сложившемуся плану, что я и делаю. В бою нельзя думать ни о чем постороннем, особенно о своей жизни или смерти. Голова должна быть занята только разгадыванием возможных атак противника и противопоставлением ему своих маневров с расчетом захвата инициативы в свои руки. На следующее утро, когда на плоскостях самолета еще лежала нетронутая роса, а лучи солнца едва коснулись земли, меня и Семыкина подняли в воздух для перехвата фашистского разведчика. У микрофона дежурил Вася Соколов, ему было приказано навести нас на противника. Барражируем в зоне ожидания десять - пятнадцать минут, но ни одной команды в наш адрес не поступает. Вдруг в наушниках послышался знакомый, с волжским выговором голос Соколова: - Ястребы, ястребы! Я - Соколов. Противник севернее точки на вашей высоте. Начинаю вглядываться в северную сторону, а по радио все то же: "Ястребы, ястребы, я - Соколов. Противник с курсом девяносто..." Вскоре замечаю самолет, похожий на Ме-110. - Вижу, - сообщаю наводчику. Но Вася не унимается, как граммофонная пластинка. И чем меньше расстояние между нами и разведчиком, тем быстрее передает он метонахождение противника. Разведчик заметил нас и со снижением стал уходить на восток. Я в погоню. Семыкин неотступно следовал за мной. Когда расстояние между мной и разведчиком соответствовало дистанции ведения огня, штурман дал по мне длинную очередь. Трасса прошла немного выше кабины, и я вынужден был прикрыться за хвостовым оперением разведчика. Незамедлительно Семыкин послал ответную очередь по правому мотору. Она угодила в радиатор, и за правой плоскостью потянулся длинный шлейф водяного пара. Через секунду двухкилевое оперение симметрично расположилось на перекрестье моего прицела. И тут я отчетливо увидел, что мы преследуем своего бомбардировщика конструкции Петлякова. - Прекратить атаку, за мной! - скомандовал я и, круто отвернув, набрал высоту. Наблюдал за подбитым разведчиком до тех пор, пока он на одном моторе дотянул до ближайшего аэродрома и благополучно совершил посадку. Нет ничего досаднее и обиднее такого нелепого случая. А Вася Соколов неумолимо продолжал "наводить". - Где вы находитесь? Почему не отвечаете? - спрашивал он снова и снова до тех пор, пока не увидел нас над аэродромом. Но зато, когда мы вылезли из кабины и сняли парашюты, появился настоящий разведчик Ме-110... - Вот так и бывает, - с досадой произнес Семыкин. - Не повезет, так уж не повезет. Разве не обидно - своего чуть не сбили, а фриц безнаказанно ушел восвояси. - Нехорошо получилось, Валентин Семенович. Поспешил ты с очередью. Ладно что еще подранили машину, могло быть и хуже, - заметил я. - Товарищ командир, ты же сам говорил, что увидишь самолет - посчитай его за противника, а распознавай уже на короткой дистанции. - Правильно, я так говорил. А какая была дистанция, когда ты открывал огонь? - Так он же первый это сделал. - Вот видишь, как получается: что ни вылет, то наука. - Что же вы не догнали? - обратился к нам с претензией подошедший Соколов. - Догнали и даже проводили до аэродрома,- зло ответил Семыкин. - Почему же молчите? Это же победа! - обрадовался Вася. Тогда мы рассказали все, как было. Соколов понял, что начало ошибки в нем, и стал виновато оправдываться сходством нашего "Петлякова" с "Мессершмиттом-110", плохой видимостью против солнца... Ох, какая внимательность требуется в нашем деле! РАЗГОВОР С ЛУКАВИНЫМ Полк перелетел еще ближе к линии фронта. На новом аэродроме открылись большие возможности: мы могли вылетать на перехват вражеских разведчиков и отражать бомбардировщиков с расчетом встречи их на линии фронта. Дежурили на аэродроме, как правило, поэскадрильно. ...Время дежурства моей эскадрильи. Вырулив на старт, мы заняли готовность номер один. Вдруг с командного пункта в воздух взвилось ослепляюще белое пятно сигнальной ракеты. Почти машинально, в определенной последовательности, руки находят нужные рычаги, и через минуту двенадцать истребителей, взметая тучи серой пыли, пошли на взлет. В наушниках прозвучал спокойный голос начальника штаба: - Курс на аэродром Грязное, высота две тысячи бомбардировщики. Еще издали на подходе к намеченному пункту стали видны пожары. Восемь черных столбов поднимались вверх: это горели вражеские бомбардировщики. Оказалось, что истребители соседнего полка опередили нас и наголову разбили фашистов, не понеся никаких потерь. Сделав пару кругов над аэродромом соседей, я повел эскадрилью домой. Огорчала досадная случайность безрезультатного вылета. Но моя досада быстро рассеялась. Лишь только эскадрилья легла на обратный курс, как с поста наведения известили: "Противник в квадрате 2541, группа бомбардировщиков". - Разворот на сто восемьдесят градусов, за мной! подаю команду. Впереди на встречном курсе показалась группа "юнкерсов" под сильным прикрытием истребителей. "Мессершмитты" шли двумя ярусами: в верхнем - ударная группа, внизу - непосредственное прикрытие. Кто-то из летчиков передал: - Бомбардировщики прямо впереди, большая группа! В голосе излишнее волнение, оно может передаться всем. - Вижу! Вижу! - с нарочито подчеркнутым спокойствием отвечаю по радио и тут же твердо и уверенно: - За мной! Бей гадов! Атаковать решил на встречном курсе всем составом эскадрильи. Самолеты быстро построились для атаки. - Слава русскому оружию! - кричу перед самым открытием огня и нажимаю спуск. Удерживаю "лоб" бомбардировщика в перекрестие прицела. Мгновение... и вся эскадрилья, всадив в бомбардировщиков длинные пулеметные очереди, пронеслась на больших скоростях. "Мессершмитты" не успели даже опомниться, как два бомбардировщика, объятые пламенем, вошли в отвесное пикирование. Остальные, развернувшись, сбросили бомбы и в беспорядке начали уходить на свою территорию. - Вот и все, двух сбили - и по домам,- вырвалось у меня. Преследовать я не решился. Большинство летчиков участвует в бою впервые, а завязывать схватку с противником, превосходящим тебя в силах, значит, рисковать напрасными потерями. Риск не оправдан, тем более что главная задача выполнена: немцы не допущены к цели. На аэродроме я, поздравив молодых летчиков с боевым крещением, спросил: - Кто первым увидел бомбардировщиков? - Я, - ответил Лукавин. Может быть, это было и так, но в атаке Лукавин не участвовал. Когда вся наша эскадрилья неслась навстречу врагу, самолет Лукавина на огромной скорости прошел ниже бомбардировщиков и занял свое место в строю лишь после атаки. Но я решил не говорить сейчас об этом и спросил: - А кто сбил фашистов? Все молчали. - А кто видел сбитые самолеты? Выяснилось, что начала падения не видел никто, но все видели, как "юнкерсы" горели. - Что же они сами упали, что ли? - спросил я. - Это, наверное, сбили вы, - начал Варшавский. - А мне кажется, что вы. Не мог же я сбить сразу два самолета, стреляя по одному. Так оно и бывает, товарищи, особенно при лобовых атаках: летчик иногда не видит сбитого им противника. Подбитый самолет продолжает одну - две секунды лететь по инерции, а вы за это время проскакиваете мимо него. Сбитые самолеты решили записать не за группой, а за молодыми летчиками: в них нужно было закрепить уверенность в своих силах. Тем более что никто не мог сказать, кто именно сбил, все стреляли прицельно, и каждый имел право претендовать на удачную очередь. К вечеру командиры звеньев подготовились к коротким докладам о своих боевых действиях - разбор летного дня начал входить в наш быт. После разбора я решил поговорить с Лукавиным, пригласив для этой цели также Гаврилова и Семыкина. - Скажите, - обратился к Лукавину Гаврилов, - вы не замечаете за собой страха? Ну пусть не страха, это, может быть, и грубовато, а чувства повышенного беспокойства за свою жизнь? Лукавин стал возмущаться. - Почему я должен бояться? Вы же в кабине рядом со мной не сидите. С самого начала разговор принимал нехороший оборот. Лукавин демонстрировал свою наглость. Сквозь целлулоид планшета Лукавина был виден конверт. Очевидно, письмо из дому. Мне пришла в голову мысль узнать, что ему пишут. - Если не секрет, скажи, пожалуйста, от кого у тебя письмо? - От мамы. - Можно прочитать, что тебе пишут? А ты прочитай письмо моей матери... Мы обменялись конвертами. Читали молча, а потом я попросил Лукавина прочесть мое письмо вслух. "Бей, сынок, ненавистных фашистов, освобождай нашу Родину от этих басурманов негодных, а о нас не заботься, мы здесь, в тылу, как-нибудь пробьемся... Помоги вам господь сразить кровавого супостата, храни вас царица небесная, да поможет вам Георгий Победоносец", - заканчивала письмо моя верующая мать. Лукавин читал неохотно, точно отбывал наказание. - Ну вот, теперь послушаем письмо твоей матери. "Дорогой Вадик, почему ты не пишешь мне? Я страшно беспокоюсь за тебя. Ведь ты еще ребенок, и зачем только ты на фронте? Ах, как я жалею, что тогда не смогла тебя разубедить не поступать в военную школу. Окончил бы институт и работал у папы на заводе, а теперь я даже не знаю, где ты, известна лишь полевая почта. Напиши мне фамилию и имя твоего командира, я его попрошу, чтобы он не брал тебя с собой в опасные дела, а вообще-то и сам не лезь по своему детскому легкомыслию. Вы все, молодые, думаете, что вас и пуля не возьмет, а сколько гибнет людей! Вот читаю газеты один героизм вижу, а когда подумаю, что кроется за этими героическими поступками, становится страшно и в первую очередь за тебя, один отличится, а сто погибает..." Я остановился - не хватало желания дочитывать письмо, в котором оплакивался живой невредимый "ребенок" в двадцать три года. - Ты знаешь, товарищ Лукавин, сколько лет Кузьмину? - спросил его Гаврилов. - Не знаешь? Так вот - ему девятнадцать лет, а он уже командир звена. Как ты можешь остаться в стороне, если эскадрилья пойдет в атаку? Гаврилов помолчал в ожидании ответа и, не получив его, продолжал: - Вот что, давай условимся: с сегодняшнего дня ты эти мамины наставления забудь и начинай твердо шагать в ногу с эскадрильей. С беседы я уходил подавленный, с чувством человека, потерпевшего поражение. Все наши братские советы, уговоры, увещевания не дошли до сознания Лукавина. - Я напишу письмо его мамаше, пусть она не пичкает сына своей отсталой идеологией, - с возмущением говорил Гаврилов. - И отцу напишу. Пусть знает он, старый коммунист, партизан, как воспитан его сынок. Пусть подумает, что, кроме обязанностей директора завода, у него есть еще и обязанности отца. На следующий день Лукавин вылетал один раз. Встречи с противником не произошло, и поэтому заметить в летчике что-либо новое не представлялось возможным. ШПИОН ПОЙМАН Боевые дни были заполнены дежурствами, вылетами по тревоге. Время стояло страдное. При всем этом надо было постоянно поддерживать в полной исправности технику. Однажды я облетывал самолет, вышедший из ремонта после замены верхней обшивки крыльев. Проверяя прочность и надежность машины, выполнял одну фигуру высшего пилотажа за другой. Накувыркавшись досыта, я решил выполнить на высоте шестисот метров еще несколько управляемых "бочек". И только приступил к ним, как двигатель вздрогнул, словно человек о неожиданного укола. Послышался удар. Еще одна - две минуты - и воздушный винт остановился, его лопасти неуклюже застыли. Развернувшись в направлении аэродрома, решил сесть с убранным шасси. Самолет, как на лыжах, мягко скользнул по высокой траве. Я ощутил два сильных удара о борта кабины, машина остановилась. Она лежала, распластав беспомощные крылья. Подъехал инженер дивизии Борисов. - В чем дело? - спросил он. - Кто его знает, думаю, оборвался шатун, другой причины быть не может. - А почему сел с убранным шасси? - Потому, что не натренировался рассчитывать посадки точно у "Т" с остановленным винтом. Борисов расплылся в своей доброй улыбке, поняв, что вопрос его неуместен. Мои предположения полностью оправдались - причиной происшествия явился обрыв шатуна. Вскоре произошла другая авария, повлекшая за собой более тяжелые последствия, - гибель Аборяна. Дело оборачивалось весьма серьезно. Нужно было принять срочные меры по ликвидации аварийности. Помимо мероприятий, предусмотренных командирами, вопрос об аварийности подробно разбирался и изучался на партийном бюро. Сопоставление отдельных фактов и анализ их позволяли сделать весьма определенный вывод - кто-то устраивает диверсии. Подозрение особенно усилилось после того, как обнаружилось, что замок шасси на моем самолете оказался открытым. А было это так. Поздно вечером я зарулил машину со старта. Механик осмотрел ее и зачехлил мотор. С рассветом после пробы двигателя я сел в кабину и приготовился к выруливанию. Но стоило сдвинуть самолет не более чем на десять сантиметров, как правая нога шасси сложилась. В чем дело? В результате тщательного осмотра было установлено, что складывание шасси в таком случае возможно лишь при вмешательстве человека. - Кто подходил к машине после пробы мотора? спрашиваю Васильева. - Никто, кроме меня и радиста Гамилицкого, - отвечает механик. - Но Гамилицкий проверял настройку радиостанции и больше ничего не делал. Васильев начинает припоминать работу радиста до мельчайших подробностей. Гамилицкий несколько минут находился под плоскостью самолета, где лежала развернутая инструментальная сумка. Что стоило выключить замок шасси? На это требуется несколько секунд. Расчет точный: пока самолет на месте, он в порядке, но как только сдвинется, тотчас же ляжет на крыло. Кто такой Гамилицкий? Как он попал в полк? Помню, как плюгавенький человек, беспрестанно шмыгавший носом, упрашивал бывшего командира полка Адамовича взять его в авиационную часть. - Был в пехоте, ранило в шею осколком во время атаки на правом берегу Дона, - разъяснял он. На шее его заношенная белая тряпка с капельками крови. Шинель на нем неряшливо опустилась, и все обмундирование сидело нескладно, непривычно, как бывает у людей, никогда не носивших военную форму и только что обмундированных. С этого дня замухрышка был зачислен в полк. Он мало с кем разговаривал и мало чем интересовался, старался быть незамеченным. Единственной темой его разговора была жалоба на Теплицкого, исключительно честного инженера по радиоспецоборудоваиию. Гамилицкий жаловался, что инженер ему не доверяет, поэтому-де он не может полностью применить свои силы и способности. Вот теперь, на заседании полкового партбюро, постепенно все припоминая, мы приходили к выводу, что Гамилицкого мы по-настоящему не знаем. С этой поры мы стали наблюдать за каждым шагом радиста. Надо было изловить его на месте преступления. Очевидно, он был не столько радистом, сколько опытным, хорошо знающим материальную часть механиком. Попался радист неожиданно. Как-то моя эскадрилья, поднятая по тревоге, врезалась в общую свалку разгоревшегося над Тамаровкой боя. С нашей стороны, как и со стороны противника, все подходили свежие подразделения. В небе становилось тесно от полутора сот схватившихся насмерть истребителей. Проносились "мессершмитты", "яковлевы", "лавочкины", трещали непрерывные пулеметные очереди. Восьмерка фашистских истребителей, маскируясь солнцем, стремительно пошла в атаку на наш боевой порядок. Разворачиваю эскадрилью на встречный курс и принимаю лобовой удар. Мгновение - и сраженный длинной очередью "мессершмитт", перевернувшись через крыло, входит в отрицательное пике. За ним никто не следит, ибо мы отбиваем одну атаку за другой... Неожиданно на моем самолете чихнул мотор. Привычным движением левой руки берусь за рычаг бензокрана. Обычно легко вращающийся кран на этот раз не поддавался. Что делать? Топливо все. Обрезаю до крови пальцы, пытаюсь открыть кран, но напрасно... Выхожу из боя с неработающим двигателем. Спланировав на свою территорию, приземляюсь вблизи переднего края. Но лишь только самолет сел, десятки артиллерийских снарядов подняли вокруг него фонтаны земли и зажгли почти исправную машину. В поздних сумерках с парашютом через плечо я добрался до аэродрома и, не заходя в свою землянку, отправился на командный пункт полка. - Наконец-то вернулся, - встретил меня начальник штаба Веденеев. - Что, сбили? - В том-то и дело, что не сбили. Мне кажется, что кран бензобаков был законтрен. - Как законтрен? - от неожиданности почти крикнул Веденеев. - Товарищ майор, у нас в полку какая-то сволочь работает. Не может быть, чтобы кран заело. Он у меня всегда легко переключался, а сегодня всю руку изрезал, да так и не открыл, - доложил я. - Ну, а самолет как? - Артиллерия накрыла, сел рядом с передним краем, все как на ладони видно. Начальник штаба задумался. - Ты о Гамилицком какого мнения? - спросил он в упор. - В него я потерял веру. Подозрительный человек. Как только поработает с радиоаппаратурой, так что-нибудь обязательно с самолетом случится. - Давай-ка пойдем на стоянку! Посмотрим, как открываются краны на других машинах. Может быть дел о их несовершенстве. Краны-то ведь мы своими силами устанавливаем. Зайдя по пути за инженером полка, мы втроем отправились к самолетам. Осматривая их, случайно встретили Гамилицкого. Он сидел в кабине одной из машин и, казалось, увлекся настройкой приемника. - Чем занимаетесь? - спокойно спросил его инженер. - Да вот, пока механик на ужине, решил проверить градуировку приемника, - так же спокойно ответил радист. Инженер, став на плоскость, опустил руку за борт и, нащупав бензокран, попытался его повернуть. Гамилицкий заметил движение инженера и с нарочитой медлительностью вылез из кабины. - Вы подождите, товарищ техник, не уходите, - обратился к нему Веденеев. Гамилицкий неожиданно кинулся в кусты. - Стой, гад, руки вверх! - закричал я, бросившись следом за ним. Вместо ответа из темноты прогремел выстрел. Но тут же раздалось: - Врешь, не уйдешь! Это находившийся в кустах сержант Себеев навалился на плюгавого радиста и по-медвежьи заломил ему руки назад. На допросе. Гамилицкий сознался, что он чистокровный судетский немец, продолжительное время жил в России и вместе с отцом занимался шпионажем и диверсиями. После ареста "радиста" отказы материальной части прекратились. МОЛОДЫЕ НАБИРАЮТСЯ ОПЫТА Июнь. На фронте в районе Курской дуги относительное затишье. Но это именно то затишье, про которое говорят, что оно перед бурей. Скоро здесь разгорятся события, самые крупные за весь прошедший период войны, а пока с каждым днем с обеих сторон усиливается концентрация войск. Подходят танковые части, артиллерия, пехота... Противник ведет интенсивную авиационную разведку, пытаясь вскрыть нашу оборону. Воздушные бои от линии фронта перешли в полосу войскового и армейского тылов. Это были короткие схватки с одиночными "юнкерсами"-разведчиками, с мелкими группами истребителей. Иногда фашисты пытаются бомбить наши коммуникации и более крупными силами. Работы нашим истребителям хватает. В одном из боев я получил осколочное ранение. На санитарном самолете меня направили в госпиталь. По пути следования, на аэродроме бомбардировщиков, когда санитарная машина заправлялась горючим, я увидел знакомые лица летчиков дальнего разведывательного полка - Васю Дзюбу и Иванова. - Привет, ребята! - крикнул я из подвесной гондолы. Друзья обступили маленький самолет, и, пока его заправляли, у нас завязался разговор. - На ремонт? - спросил Дзюба. - Выходит, так. "Мессера" подковали. - Тебя "мессера", а меня на днях свои чуть не сбили. Рубанули по правому мотору - и сами в сторону. Ваши братья - истребители. На "яках"... Значит, разведчиком, которого мы с Семыкиным приняли за противника, был Вася Дзюба. Здорово! Размышлений по этому поводу хватило на всю дорогу до госпиталя. Вот что значит неясность воздушной обстановки - можно погибнуть не только от врага, но и от своих. В тесной гондоле слегка покачивает. Гудит мотор. Внизу проплывает ласковая зеленая земля. Наконец разворот, и летчик, убрав газ, пошел на посадку, а еще через десять - пятнадцать минут я в госпитальной палате. Потянулись длинные томительные дни. Пробую вести счет часам, мало помогает. А с переднего края все упорнее вести о приближении большой грозы. Рана моя начинает заживать, но не так быстро, как хотелось бы. Упрашиваю врачей о досрочной выписке, но лечащий врач упорно сопротивляется. Потеряв надежду на законное "освобождение", добываю обмундирование и на попутном санитарном самолете добираюсь до своего аэродрома. Давно не было у меня такой радости, какую я испытал в тот момент, когда увидел под собой знакомое летное поле, окаймленное полукругом истребителей. Бросаю взгляд на стоянку своей эскадрильи. Места, где были самолеты Кузьмина и его напарника Кирьянова, не заняты. "Наверное, на задании", - мелькнула мысль. Первым, кого я встретил на стоянке эскадрильи, был Семыкин. Он виновато доложил, что в мое отсутствие эскадрилья потеряла два самолета, а Кузьмин и Кирьянов находятся в госпитале. Сам Семыкин, прихрамывая, ходил с палочкой. - Довоевались! До настоящих боев уже успели отметиться, - с укором бросил я. - Товарищ командир, здесь такая заваруха была! Как пошли фашисты на Курск, конца края им не видно. Подошли летчики эскадрильи и после дружеских приветствий, крепких рукопожатий включились в наш разговор. - Да, был бой, каких мало, - блестя глазами, говорил Варшавский. - Читали, наверное, про массированный налет? Ох, досталось же немцам! От самого фронта до Курска и обратно горели "юнкерсы". В бою у нас потерь не было, а когда пришли на аэродром,- сплоховали. Облачность баллов девять. Ну, думали, кто нас по такой погоде тронет? На посадку пошли без прикрытия. Спокойно разошлись по кругу, а в это время "шмитты" тут как тут. Первым вспыхнул Кузьмин, потом Кирьянов. И Валентину Семеновичу немного досталось. Летчики нарушили правило, ставшее для нас железным: прикрывать посадку первых самолетов. Такое прикрытие мы делали всегда, для чего выделяли самую лучшую пару, которая, в случае неожиданного появления над аэродромом истребителей противника, могла связать их в коротком бою. - Это всем нам наука, - говорю Семыкину. Наука за халатность, за пренебрежение бдительностью. Хорошо, что не столь дорогая наука. Надо, чтобы она пошла впрок. Летчики эскадрильи хотя и научились вести воздушный бой, но еще не все умели правильно оценивать воздушную обстановку. Нужно было срочно ликвидировать тактическую неграмотность. Средством для этого я избрал личный показ на истребителе с комментариями по радио своих действий от начала обнаружения противника и до конца "боя". Такой метод оказался довольно эффективным и помог молодым летчикам. Шли дни. Однажды эскадрилью подняли по тревоге. Лишь только я включил рацию, в наушниках тревожно прозвучало: - Помогите. Веду тяжелый бой в районе Тамаровки. Высота две тысячи метров. Разворачиваю эскадрилью на Тамаровку, набираю высоту. В наушниках одна за другой слышны команды ведущих взлетающих групп истребителей. Совершенно очевидно, что бой затянулся. Идет наращивание сил с обеих сторон. Семибалльная кучевая облачность обеспечивала эскадрилье скрытый подход. Отдельные пары "мессершмиттов" прятались за шапками облаков, обеспечивая себе наивыгоднейшее положение. Гитлеровцы взяли высоту. Нужно лишить их этого преимущества. Атакую первую попавшуюся пару. "Мессершмитты" не видели нас и были застигнуты врасплох. С первых же очередей мне и Варшавскому удалось зажечь по самолету. Вторую пару атаковал Бакшаев - и еще одна машина противника оставила за собой отвесный след горяшего бензина. Падение одного за другим трех вражеских самолетов через самый центр боя подействовало на фашистов размагничивающе. Они как-то обмякли, стали нерешительными. Наших же летчиков это воодушевило. Оставляю одно звено выше облаков и, выбрав наиболее сконцентрированную крепкую группу "мессершмиттов", иду остальными силами эскадрильи в атаку. В крутом пике самолеты проносятся с огромной скоростью. Ищу жертву. Выбранный мною "мессершмитт" попадает в перекрестье прицела. Сухой треск пулеметов и длинная очередь останавливает его полет. Навсегда! Кто-то рядом зажигает еще одного гитлеровца. "Яки" превосходят "мессершмиттов" в скорости. Обогнув облако, мы всей эскадрильей занимаем исходное положение для новой атаки. Снова повторяется неожиданный для врага маневр. Почти на предельной скорости снимаем еще двух "мессеров" - и снова на высоте. Противник терял инициативу. Бой начал постепенно стихать. "Мессеры" поодиночке уходили на запад. В конце боя выяснилось, что к нашей эскадрилье пристали три "яка", оторвавшихся от своих ведущих. Летчики этих самолетов знали закон истребителей - "Один в поле не воин" - и поэтому, увидев компактный боевой порядок, пристроились к нему. Когда бой закончился, одна машина сделала разворот и, покачав с крыла на крыло поравнялась со мной. И тут я увидел, что на ее борту вместо 39 номера, под которым летал мой ведомый - Варшавский, стояла цифра 18. А ведь я был полностью уверен что в бою Варшавский находился рядом со мной. Куда же он делся? Так в горячке мог пристроиться и фашист. Подробности выяснились позднее. Оказывается, Варшавский в одной из атак, отбиваясь от "мессершмиттов", отстал от ведущего. Он знал, что за это у нас по головке не гладят, и тщательно искал меня. Мотался за облаками, мыкался между Тамаровкой и аэродромом, но безуспешно. - Вижу, товарищ командир, - рассказывал Варшавский после посадки, - впереди идет самолет. Ну, думаю, наверное, вы меня ищете. Даю газ - и к нему... Смотрю, и он ко мне подворачивает, как будто говорит: "Давай, мол, пристраивайся". Немного полегчало, все же, думаю, домой не в одиночку приду. Пристраиваюсь по всем правилам - ни сучка ни задоринки... Потом... чуть в кабине не подпрыгнул... Подстроился-то я, оказывается, к фашисту. Быстро посмотрел по сторонам: нет ли другого, затем поймал немца в прицел и нажал на гашетки. Самолет фашиста накренился и вошел в пике. Я за ним, но догнать не могу: он пикирует почти отвесно. Промахнулся, думаю, уйдет. Но вдруг удар и пламя. Так все неожиданно... Варшавский закончил рассказ, а потом добавил: - Вы меня простите, товарищ командир. Я все равно виноват. Сначала оторвался от группы, затем увидел самолет и не признал в нем противника. - Говорят - победителей не судят, но я тебе не прощаю. Вечером на разборе докладывать будешь, как ты оторвался. Готовься. - Есть доложить на разборе, - уныло протянул Варшавский. - А за сбитого "шмитта" поздравляю. Дай бог, как говорится, не последний. Молодец! .. Когда выяснилось отсутствие Варшавского, я обеспокоился не на шутку. Даже если фашисты не срезали его в атаках, он мог погибнуть и после. Принято и у нас, и у немцев - посылать после боя к аэродромам противника специально выделенные пары наиболее подготовленных летчиков. Там они поджидают прихода утомленных истребителей. И надо всегда держать ухо востро. Не зря говорят, что поиск противника должен начаться с момента запуска мотора на аэродроме и кончиться после его выключения на стоянке. Вечером летчики эскадрильи подробно разобрали, почему Варшавский потерял группу. Выяснилось еще одно не безынтересное обстоятельство. Когда он, отбивая атаку "мессершмиттов", оторвался от ведущего, истребитель с цифрой - 18 быстро занял его место в строю. Он тоже потерял своего ведущего. Отразив атаку, Варшавский искал одиночный самолет, тогда как все были в паре. Летчики засыпали Варшавского упреками за его тактическую ошибку. - Счастлив, в рубашке родился. Так может повезти лишь раз в жизни, - с укором говорил Кузьмин. - А что было бы, если бы не ты немца, а он тебя догонял? - взыскательным тоном спрашивал Орловский. Требовательность молодых летчиков к товарищу была неоспоримым свидетельством их растущего мастерства. В случае с Варшавским они выступали не наблюдателями, а судьями. Но судить способен лишь тот, кто чувствует себя уверенно. ПЕРЕД БОЛЬШИМИ БОЯМИ Полк перебазировался. Аэродром находился на опушке леса. Летное поле с двух сторон окаймляли деревья, густая листва укрывала самолеты. Отсутствие движения создавало впечатление абсолютно мирного пейзажа. Немцы не могли обнаружить нас с воздуха. Нам было известно, что противник готовится к наступлению, поэтому скрытность сосредоточения, искусная маскировка считались тогда основными требованиями дня. Враг не должен был знать о передвижении войск на нашей стороне, о строительстве глубоко эшелонированной обороны. Только сохранив все это в надлежащей тайне, можно было рассчитывать на то, что вражеский удар будет хорошо парирован. А дни становились все грознее и грознее. И, пожалуй, больше всего это ощущалось по тишине, не только не обычной для фронта, а прямо-таки зловещей. 3 июля противник притих совершенно, точно и не существовало глубокой обороны, насыщенной огромным множеством людей, пулеметов, орудий, танков... Словно все вымерло. Тишина. Гнетущая тишина. - Что-то будет, товарищ командир, - говорит механик. - На земле ни выстрела, в небе ни самолета. Не может же так долго продолжаться. Прямо душа болит. Наверное, скоро полезут. Помолчав, он добавляет: - Надо бы машину облетать. Через час регламентные работы закончу. Я от души был рад случаю подняться в воздух, чтобы хоть ненадолго выключиться из этой давящей тебя тишины. - Облетаем. Заканчивай, а мы пока с комиссаром пройдем посмотрим, как зарываются в землю наши летчики. Эскадрилья была рассредоточена по экипажам. Люди занимались устройством блиндажей. Копать было легко, грунт хорошо поддавался лопате. Накатник рубили здесь же, сохраняя предосторожность и маскировку. Большая часть землянок была уже готова, остальные достраивались. У нас не оставалось ни одной мелочи, которая не была бы предусмотрена для обеспечения бесперебойных вылетов, ремонта самолетов и сохранения личного состава. - Глубже ройте, ребята, - подбадривал Гаврилов. Мы живем не только в воздухе, но и на земле. Самолет решил опробовать после обеда. Взлет. Делаю круг над аэродромом. Мотор работает хорошо - заботливый Васильев все проверил и осмотрел до мельчайших подробностей. Перевожу взгляд на землю. Аэродром ничем не выделялся. Значит, замаскировались умело. Дороги в прифронтовой полосе пустынны. Больше из любопытства подхожу к переднему краю. И тут ни души, обе стороны ничем не выдают своего присутствия. А ведь здесь десятки и сотни тысяч вооруженных до зубов людей. Вдруг со стороны солнца показался ""мессершмитт" За ним второй. Уходить? Поздно. Да и к лицу ли советскому летчику обращаться в бегство? Нужно принимать бой. Фашисты, видя свое преимущество в количественном отношении и в высоте, с ходу пошли в атаку. С небольшим принижением я начал набирать скорость, а когда противник был на расстоянии приблизительно тысячи метров, крутым боевым разворотом вышел из-под атаки и сравнял с ним высоту. Еще несколько атак на встречных и встречно-пересекающихся курсах, затем разворот с набором высоты - и немцы ниже меня. Теперь тактическое преимущество на моей стороне, атакую я. Противнику удается вывернуться из-под прицельного огня, но я снова занимаю исходное положение. Не знаю чем бы закончился этот бой - на поражение я не рассчитывал, - если бы не трусость немецких летчиков. Видя мое преимущество в высоте, они позорно бежали. На аэродроме командир дивизии крепко отчитал меня за то, что я ввязался в бой с фашистами. Но бой я принял потому, что не хотел терять престижа советского летчика! Утро 4 июля не принесло никаких изменений. Разве только ясная безоблачная погода сменилась мощным девятибалльным кучевым развитием облаков, а во второй половине дня начали наплывать грозовые тучи, неся с собой ливневые дожди, украшенные многоцветной радугой. Весь этот день, как и в предыдущие, дежурные пары летчиков находились в готовности номер один. Последние три часа перед вечером дежурство несли я и Варшавский. Прошел сильный дождь, и капли его еще не успели стечь с плексигласа фонаря кабины, как с командного пункта взвилась сигнальная ракета. За эти "тихие" дни мы невольно свыклись с мыслью о дежурстве без вылета. Поэтому ракета, сейчас воспринятая как электрический ток, кольнула каждого находящегося на аэродроме: "Началось?!" Быстро запустив двигатели, взлетаем прямо со стоянки. С сегодняшнего дня Варшавский числится старшим летчиком, он получил право водить пару, но так как готовить нового ведомого не было времени, он продолжает ходить в паре со мной. По радио, прерываемому треском грозовых разрядов, слышен голос Веденеева: - Идите в район Ольшанки, немцы бомбят наши войска. Маневрируя между черными грозовыми облаками, мы приближались к указанному пункту. Противник уже где-то поблизости. Нужно искать его. В таком небесном хаосе не трудно и просмотреть немцев. Пробив ливневую стену, мы увидели противника прямо перед собой. Шесть фашистских бомбардировщиков Ю-88, прикрытые таким же числом истребителей, пробирались, обходя грозовую облачность, к цели. - Яша, за мной! - передаю команду ведомому и врезаюсь в боевые порядки бомбардировщиков. "Юнкерсы" слева и справа от моего самолета и так близко, что с летчиком одного из них мы даже встретились взглядами. Или это лишь показалось? Бортовые стрелки не успели открыть огня. Они, очевидно, как и мы, попали в подобное положение впервые и не могли сообразить, что делать. Но надо решать незамедлительно, ибо еще мгновение - и фашистские пулеметчики расстреляют нас. Делаю резкий разворот вправо. чуть не касаясь крылом бомбардировщика, затем влево и, нажимая на гашетки, посылаю в упор длинную очередь по "юнкерсу". Результатов атаки не наблюдаю, а сразу же атакую второго, но этот успевает скрыться в облаках. Боевой порядок "юнкерсов" сломан, поодиночке они стремятся достичь спасительных облаков. Настигаю еще одного, даю очередь по правому мотору, а затем по левому. Бомбардировщик вспыхнул и полетел на землю. Только теперь "мессершмитты" пошли на выручку своих бомбардировщиков. Имея большое превышение, они ринулись на нас всей шестеркой. - Яша, за мной! Развернувшись на встречный курс, повел самолет с принижением, чтобы избежать прицельного огня и разогнать скорость, обеспечивающую выполнение полупетли, позволяющей зайти в хвост истребителям противника. Бросаю беглый взгляд на ведомого. Варшавский пошел в лобовую атаку. Это ошибка. - За мной! - повторяю команду, но Варшавский продолжает атаку с кабрированием и потерей скорости. Один против шести. Я ничем не могу помочь ведомому: не хватит ни времени, ни маневра. По вспышкам пулеметных очередей определяю, что он открыл огонь. Но ведь его пулемету и пушке противостоят двенадцать эрликонов и маузеров! На моторе и плоскостях самолета Варшавского засверкали разрывы фашистских снарядов. Лишь бы не по кабине... Вдруг истребитель моего ведомого перешел в крутое планирование. И почти одновременно с левого борта "мессершмитта" вырвалось красное пламя. Фашист так и не вывел машину из пикирования до самой земли. Немцы в ярости бросились на планируюший, беззащитный "як". Отбивая атаки врага, я прикрываю Варшавского до посадки. "Мессершмитты" прекратили огонь и ушли за линию фронта. Запомнив место приземления и довольный тем, что летчик жив, я взял курс на свой аэродром. Дождевые тучи пронеслись к востоку, но облачность сохранилась. Кое-где в окнах меж облаками пробивались лучи вечернего солнца. Совершенно неожиданно справа по курсу появилось два самолета - корректировщик "Хейншель-126" и "мессершмитт". Сочетание странное. Обычно или ни одного, или уж пара истребителей прикрывает "Хейншеля-126", прозванного за свою тихоходность и широко разнесенные неубирающиеся шасси каракатицей. Самолеты проходили на расстоянии 500 - 600 метров. "Мессершмитт" летел со скоростью прикрываемого им корректировщика. Противник меня не видел. Разворачиваюсь вправо и выхожу на курс "мессершмитта", Маленький подворот - и горизонтальная нить прицела перерезала крылья фашистского истребителя, а фюзеляж лег на перекрестие сетки. Мне пока ничто не угрожает, и я решаю подойти к гитлеровцу как можно ближе. Дистанция сокращается быстро, какая-нибудь доля секунды... - Молись, гад! - вырвалось у меня от радости. Нажимаю гашетки, но знакомого треска пулеметов не слышно. Кончились патроны, а таранить нет смысла. Терять "яка" за "шмитта" невыгодно. Даю полный газ и стремительно проношусь почти над самой кабиной развесившего уши немца. Летчик "мессершмитта" сваливает машину в крутое пикирование и, бросив корректировщика, удирает в направлении своего аэродрома. Было досадно и вместе с тем забавно смотреть на улепетывающего аса. Одна бы короткая очередь - и несдобровать ему! Снова беру курс на аэродром. Снизившись до бреющего полета, иду над шоссе. Впереди вырисовывается насыпь железной дороги, краснеет уцелевшая крыша железнодорожной станции Сажное. По шоссе идут бронетранспортеры и танки. Радостно смотреть на эту картину! Не так, как в сорок первом году, выглядят сейчас шоссейные дороги. Не бредут по ним на восток усталые, спасающиеся от немцев люди. На запад к фронту движутся свежие силы. Неожиданно с шоссе к моему самолету устремились огненные трассы. Крупнокалиберные пули, пробивая крылья и фюзеляж, вырывали куски обшивки. Двигатель захлебнулся. С плоскостей потянулся длинный шлейф огня: горел бензин, и пламя охватило весь самолет. В закрытую кабину оно не проникало, но едкий дым горелой резины и лака слепил глаза. Что делать? Для прыжка нет высоты, а между тем ежесекундно можно ожидать взрыва бензобаков. Нужно немедленно садиться. Почему, однако, пулеметные очереди над нашей территорией? А может быть, и не над нашей? Неужели потерял ориентировку? Используя запас скорости, проношусь над деревней. Впереди крутой встречный склон возвышенности. Чтобы избежать лобового удара, разворачиваю горящую машину и сажусь вдоль огородов. Быстро открываю фонарь. Вокруг ничего не видно, красное пламя окружило плотным кольцом. Освободившись от наплечных ремней, пытаюсь выскочить. Деформированное ножное управление прижало правую ногу. Неужели придется сгореть? Изо всех сил дергаю ногу. Сапог остается под ножным управлением, но нога свободна. Выскакиваю в траву. На мне тлеет одежда, горит целлулоидный планшет. От хаты, через огороды, не разбирая дороги, бегут босоногие мальчишки, а с другой стороны военные. Неужели немцы? Достаю пистолет - живым не дамся. Обгоняя пеших, вперед выскочил всадник. Маскировочные халаты скрывают форму. Но по всем движениям по удали чувствую своих. Окончательно убедился в этом по круглому диску направленного на меня автомата: - Наши, наши, помогай! - закричал я вне себя от радости. - Что у них, глаза косые - своих сбивают. Я тороплюсь фашиста сцапать, а тут на-те, пожалуйста, свой, - говорил верховой, соскакивая с лошади на землю. Он оказался лейтенантом, командиром взвода, оборонявшего этот район. Лейтенант вместе с другими принялся срывать с меня тлеющую одежду. - Ну, вот и все, товарищ летчик, - сказал он, когда я оказался совсем голым. - Раз, два, - и стоите в чем мать родила... Подгорели вы малость, но сейчас чем-нибудь поможем. Лейтенант позвал стоявшую невдалеке медсестру и приказал ей оказать мне помощь. Сестра молча сняла с соседнего солдата маскхалат, набросила на меня и принялась обрабатывать ожоги. Она делала это проворно и умело, а когда закончила, сказала: - Все в порядке. Может быть, что и не так, в лазарете поправят. У нас в пехоте с ожогами дел иметь не приходилось. Солдаты ругали пулеметчика, подбившего меня. По их словам получалось, что пулеметчик трус, сопляк и на фронте впервые. - Черт-те что получается. Человек от нас отогнал бомбардировщиков, а его за это вместо благодарности чуть не сожгли, - возмущался солдат, маскхалат которого был на моих плечах... - Откуда будете? Может, земляк? - начал он после небольшой паузы обычный фронтовой расспрос. - Если из Красноярска, то земляк, - ответил я. - Я из Красноярска! - И я! - У нас почти все из Сибири, - раздались голоса. Посыпались спросы-расспросы. Пока мы беседовали, лейтенант привез кое-какую одежду. Обмундирование было старенькое, почти не пригодное к носке. - Прошу извинения, - сказал он, - но больше под рукой ничего не оказалось, а на склад ехать далеко. В окружении солдат и мальчишек я направился в деревню. Нужно было найти трофейную команду, расквартированную, по словам лейтенанта, где-то на западной окраине. Возможно, что на их машине мне удастся добраться до аэродрома. Нашел я их быстро, и вскоре полуторка, оставляя за собой пыльный хвост, мчала меня в полк. Подробно доложил о бое, о происшествии с моим самолетом и указал место посадки Варшавского. За ним сейчас же отправилась автомашина. ПОД БЕЛГОРОДОМ Коротка июльская ночь. Не успело еще по-настоящему стемнеть, а на востоке уже заря. Летчик встает с зарей. Но ой как хочется спать... Просыпаюсь от легкого прикосновения старшины Богданова. - Светает, товарищ командир. Разрешите поднимать летный состав? - Поднимай, Константин Иванович. Как погода? - Хорошая. Облака разогнало. Ведро будет. С дикой груши, под которой я спал, стекала роса. Крупные капли, собираясь на кончиках листьев, срывались вниз. - Опять тихо, - говорит старшина, - ни единого выстрела. Что они только думают, товарищ командир? - Думают наступать, - отвечаю ему. - А впрочем, об этом, друг, лучше бы у них спросить. Старшина смеется: - Спросил бы, да телефона туда нет. А потом боюсь, не скажут. Пока я одеваюсь, натягиваю сапоги, мы ведем полушутливый разговор. Проходит несколько минут. И вдруг - разрыв снаряда. За ним другой, третий... Загрохотало, заревело по всему фронту. Мы смотрим друг на друга. - Вот тебе и тишина. - Это наступление,- говорит проснувшийся Гаврилов. - Слышишь, наши батареи отвечают. А гул все нарастал и нарастал. Запищал зуммер телефона. Гаврилов взял трубку и тут же передал мне. Вызывал командир полка. - Весь летный состав ко мне, по тревоге! - почти кричал он. В голосе что-то торжественное и тревожное. Через две - три минуты эскадрилья стояла в общеполковом строю. - Получена телеграмма, - начал командир полка, - противник перешел в наступление. Требую большой организованности, порядка, соблюдения маскировки. Задание поставлю позднее. Завтракать и обедать у самолетов. Командиры эскадрилий пойдут со мной, остальные по местам. Мы отправились на командный пункт. Дорогой никто не обронил ни слова. - Стоять приказано насмерть, - сказал командир, когда мы вошли в землянку командного пункта. - Летать будем столько, сколько потребуется. Драться до последнего, и ни шагу назад. Вылетать из положения дежурства на аэродроме, - продолжал он. - Начальник штаба сообщит сигналы. Мобилизуйтесь сами и своих подчиненных настраивайте на длительные, напряженные бои. Отдыха не будет до ликвидации наступления противника. Ясно, товарищи? - Ясно. - По эскадрильям! Решаем с Гавриловым провести короткий митинг. Нужно, чтобы каждый отлично понял, какого огромного напряжения сил требуют от него, и чтобы каждый глубоко пережил два грозных слова - стоять насмерть! С восходом солнца в воздухе появились большие группы фашистских бомбардировщиков под прикрытием и без прикрытия истребителей. Навстречу им выходили наши ястребки. Небо становилось грозным. Моя эскадрилья получила задание прикрывать штаб фронта. Это было делом спокойным. Очевидно, гитлеровцы не знали дислокацию штаба и не посылали туда Бомбардировщиков. Наши бои ограничивались короткими схватками с отдельными группами истребителей, появлявшимися в небе патрулируемого нами района. Летчики начали ныть. - Люди воюют, а мы воздух утюжим, - возмущался Аскирко. - Так нам легко выполнять приказ "Ни шагу назад". Аскирко отличался горячим характером. Небольшого роста, юркий, проворный, он появился в эскадрилье с новым пополнением, но заметно выделялся среди молодых летчиков. Мы тогда еще не знали, как трагически сложится судьба этого человека в столь недалеком будущем. Да и чью судьбу можно предсказать на войне, где каждый бой может прославить человека или стать для него последним... Недовольство Аскирко имело под собой реальную основу. Почетна обязанность охранять штаб, но уж слишком спокойным оказался этот район. И особенно когда рядом непрерывные бои, когда земля и небо гудят и стонут от грохота бомб, снарядов, рева моторов... Однако с утра следующего дня мы были уже на направлении главного удара. Бои разыгрались жестокие. Одна за другой повторялись атаки врага. Противник вводил все новые и новые силы. Кое-где ему удалось потеснить наши части. Деревни в районе сражения были объяты пламенем пожара, на высоте трех тысяч метров даже в кабине самолета пахло гарью. В составе четверки в первом вылете прикрываю район Горлищево. Кругом идет сражение. Трассы пулевых очередей и зенитных снарядов сплетают в небе огненную сеть. Под прикрытием двух "мессершмиттов" появляется "Хейншель-126". Посылаю одну пару для уничтожения корректировщика, сам же с Орловским атакую истребителей. По тому, как встретили нас истребители, было видно, что это опытные летчики. Фашисты хотели устроить ловушку: ведущий отошел влево с потерей высоты, а ведомый - вправо с небольшим набором. Мы также разошлись. В противном случае один из немцев мог набрать высоту и наброситься оттуда, никем не связанный. - Атакую ведущего, а ты бей ведомого! - передаю Орловскому. Выпустив по короткой очереди, мы сошлись на встречно-пересекающихся курсах. Фашист, очевидно, не знал тактико-технических качеств "яка". Он принадлежал к "бриллиантовой" молодежи, которая пришла сюда из противовоздушной обороны Берлина и не была знакома с советскими истребителями. Ас охотно принял бой, состоящий из фигур высшего пилотажа в вертикальной и наклонной плоскости, то с набором, то с потерей высоты. Началось "кувырканье". Противник старался зайти в хвост мне, а я ему. В начале боя он из верхней точки наклонной петли на какую-то долю секунды перешел в пикирование раньше, чем я из нижней точки перевел свой самолет в набор. Но это было только вначале. На второй и третьей вертикалях преимущество уже на моей стороне. "Як", превосходя "мессершмитта" в маневре и скороподъемности, брал верх. Создаю перегрузки, предельно переносимые организмом. Но противник тоже не из слабых. Не отрываю глаз от самолета врага. Запрокинув голову и превозмогая давление огромных центростремительных сил, приближаюсь к "мессершмитту". Фашист или не поверил, что советский истребитель мог обойти его на вертикали, или был слишком привязан к шаблону боевых приемов. Видя, что его положение ухудшается, он продолжал уходить вверх вертикально. При этом скорость в верхней точке падала до минимальной и его самолет, медленно переваливаясь из положения вверх колесами, казалось, зависал. Этим я и воспользовался. Приблизившись к "мессершмитту" на такое расстояние, что в кабине буквально можно было разглядеть летчика, я дал по врагу длинную очередь. Фашист, медленно переваливаясь на нос, вошел в отвесное пикирование. Поединок окончен. Красное пятно вспышки от удара о землю подтвердило, что машина и гитлеровский летчик перестали существовать. Ищу Орловского. Где он? Если ведет бой, хорошо бы ему помочь, а если кончил, то - встретить, чтобы продолжать совместное выполнение поставленной задачи. Но поблизости нет ни моего ведомого, пи пары, которая ушла на уничтожение корректировщика. Вот так повоевали! А что, если сейчас на Горлишево придут бомбардировщики? Кружусь, бросая самолет из стороны в сторону. К счастью, бомбардировщиков нет, а истребители на большой скорости проскакивают мимо, выпуская лишь пулеметные очереди. Наконец время прикрытия вышло. Собираюсь лететь на аэродром. Но с юго-востока показывается группа бомбардировщиков. Разворачиваюсь с набором высоты и занимаю исходное положение над противником. Одновременно слышу со станции наведения: - Ястребок, атаковать бомбардировщиков, не допустить к Прохоровке! Я знаю, что в районе Прохоровки сосредоточивались наши танки. Очевидно, гитлеровцы пронюхали об этом. - Понял, - отвечаю по радио и иду в атаку на флагманскую машину. Двухмоторный "юнкерс" растет в прицеле. Бортовые стрелки врага открывают по мне пулеметный огонь, но я не отступаю. Вынеся перекрестие сетки прицела на упреждение, соответствующее скорости бомбардировщиков и ракурсу цели, нажимаю на гашетки. Однако пулеметы делают лишь по одному выстрелу и захлебываются: кончились патроны. Что же, отступать? Нет, не отступлю! Не сбавляя скорости, иду прямо на самолет ведущего в расчете, что у летчика не выдержат нервы. Отворачиваю от него на самом минимальном расстоянии, проносясь между крылом и стабилизатором "юнкерса". Мои расчеты оправдались: бомбардировщик, не выдержав атаки, открыл бомболюки и, разгрузившись, начал поспешно отходить на свою территорию. Его примеру последовали остальные. Но на подходе вторая группа. Снова боевой разворот и точно такая же атака в крутом пикировании по ведущему бомбардировщику. И эти "юнкерсы" не замедлили освободиться от бомб. Набираю высоту. Силы мои, кажется, на пределе, а противник все идет и идет. Подо мной семерка вражеских бомбардировщиков. Сваливаю истребитель на крыло и почти отвесно устремляюсь на впереди летящий "юнкерс". Фашист, избегая тарана, резко развернул машину и наскочил на своего левого соседа. Столкнувшиеся самолеты стали разваливаться в воздухе, Остальные, сбросив бомбы, начали уходить. - Благодарю за работу! - передали по радио с земли. Лечу на аэродром. Усталость чертовская. В горле пересохло. На стоянке узнаю, что Орловский сбил своего "мессершмитта", затем, пристроившись к другой паре, провел еще два воздушных боя. Мой самолет должен подвергнуться небольшому ремонту: надо заделать пробоины и сменить разорванный правый бак. На операцию потребуется около получаса - время достаточное, чтобы передохнуть и разобрать вылет. А разобрать его необходимо. На этот раз решение мною было принято неудачно. Я распылил силы и без того небольшой группы, все дрались по одному. Удар по врагу был ослаблен. Более того, драка в одиночку намного увеличивала опасность для летчиков. Их выручила хорошая индивидуальная техника пилотирования. Далее. Неверно была выбрана главная цель. Такой целью я посчитал для себя "мессершмитт", тогда как важнее было уничтожить "хейншель", который занимался корректировкой огня артиллерии и, следовательно, представлял большую опасность для наших наземных войск. "Хейншель" надлежало атаковать всеми силами, опять же в интересах быстрого завершения боя, чтобы затем быть в полной готовности для решения основной задачи - борьбы с бомбардировщиками. Обо всем этом я успел переговорить с летчиками, пока ремонтировали мой самолет. К концу нашей беседы из-за капонира показался парторг полка капитан Константинов. Константинов выезжал к месту вынужденной позавчерашней посадки Варшавского. Его возвращение для нас означало и возвращение Варшавского. - С приездом, товарищ капитан! - радостно закричал Аскирко. - А где Яша? Но по лицу парторга было видно, что он несет неприятную весть. Все сразу притихли. - Нет больше Яши. Погиб. И Константинов рассказал печальную историю. Из боя Варшавский вышел смертельно раненным, пуля попала ему в грудь. С трудом посадил самолет. Когда к нему подбежали наблюдавшие за боем пехотинцы и открыли фонарь, он смог лишь сказать: "Не послушал командира" - и умер. Печальное это известие потрясло нас. Варшавского в эскадрилье любили все. Я вспомнил наши совместные с ним вылеты, бои. И сердце сжалось от боли. Сколько же нужно сил, чтобы перенести одно за другим такие страшные испытания! Константинов привез записную книжку и дневник Варшавского. Он отдал их мне. Я раскрыл дневник на последней записи. Она была короткой и сделана в день гибели. Видимо, писал Варшавский, сидя в самолете во время дежурства. "Сегодня меня назначили старшим летчиком, - писал он, - но у меня нет ведомого. Буду по-прежнему летать в паре с командиром. Да это и лучше. По всему видно, что ожидаются сильные бои, а я еще по-настоящему, можно сказать, и не дрался - есть возможность поучиться". Он хотел учиться. Школа войны - это суровая школа. Она не прощает промахов. За свою ошибку Варшавский заплатил жизнью. Нет, не будет хоть в малой мере оскорблением памяти друга разбор его ошибки сейчас, перед боем, ибо уяснение ее может спасти жизнь другим. - Запомните, товарищи, - говорю я, - один урок. Если командир подает команду "За мной!", то надо идти за ним, а не заниматься собственным изобретательством. Ведущему некогда объяснять, почему он принял такое именно решение. Опытный и грамотный в тактическом отношении летчик поймет каждый маневр командира и без объяснения, а если и не поймет, то не отступит ни на шаг от приказания. Варшавский совершил ошибку. Он атаковал без команды, даже вопреки команде. Почему? Ведь летчик он был хороший. Может быть, потому, что хотелось ему подраться с истребителями один на один, из-за чего он пренебрег и групповой тактикой и обязанностью ведомого? ...Над аэродромом, не переставая, раздавались пулеметные очереди, ревели авиационные моторы. Где-то поблизости рвались бомбы, гремели артиллерийские залпы. Красный диск солнца с трудом просматривался сквозь дым и пыль. Самолет мой отремонтирован. Взвилась ракета на вылет нашей четверки. Веду звено в район Бутово - Раков - Стрелецкое. Под нами словно извергающийся гигантский вулкан. Горят деревни, горят танки, горят сбитые самолеты. Горит все, кажется, и сама земля, В воздухе дым, копоть, гарь. Кое-где видны разрывы зенитных снарядов. По ним можно угадать, чьи самолеты находятся под обстрелом: разрывы наших снарядов образуют синий дымок, врага - черный. Мы знали, что за сегодняшний день фашистам, как и вчера, удалось немного продвинуться. Они стараются развивать успех. Но стойко выносят удары врага наши воины. Не выносит железо, сталь, земля, а человек выносит. Он тверже стали, наш советский человек, защищающий свою Родину от врага. Он стоит насмерть. Идем в указанный район. Здесь небо полно самолетов. Здесь "мессершмитты" и "лавочкины", "фокке-вульфы" и "яковлевы", "ильюшины" и "юнкерсы", "петляковы" и "хейнкели"... Бои из-за плохой видимости стали быстротечными. В облаках дыма противник быстро исчезал с глаз, за пределы видимости. В такой сложной обстановке нужно принимать решение с первого взгляда, трезво оценивая при этом свои возможности. Мы ввязались в "свалку" там, где "лавочкины" дрались с "мессершмиттами" и "фокке-вульфами". "Лавочкины", судя по окраске коков винтов, - наши соседи. На помощь им мы пришли вовремя. Теснимые вначале врагом, они постепенно захватили инициативу. Боевой порядок противника начал рушиться. То там, то здесь вспыхивали вражеские самолеты, висели парашютисты, выбросившиеся из подбитых машин. В паре с Аскирко мы преследуем "мессершмиттов". Удачной очередью Аскирко сбивает ведущего, но ведомый успевает скрыться в дыму. Вскоре замечаю группу из пяти бомбардировщиков "Хейнкель-111". Перевернув самолет через крыло, бросаюсь на врага. Длинной очередью срезаю ведущего. Он клюет носом и входит в крутое пике, а при ударе о землю взрывается на собственных бомбах. Почти одновременно "лавочкины" сбивают еще двух бомбардировщиков... - Вот это бои, - говорит Аскирко после посадки. Справа дым, слева пыль, впереди ничего не видно, и на земле ад кромешный. Что творится: и наши и немцы все в одну кучу смешались. Не поймешь, кто кого бьет. - И, переведя дух, Аскирко добавляет: - Искупаться бы... - И так словно из воды вылез, - смеется Орловский. - Куда тебе. Вот, брат, денек. Ты вчера боялся, что войны для тебя не хватит... Время подходило к обеду, но есть не хотелось. - Нервное напряжение лишило аппетита, - говорит доктор Керимов. - А кроме этого, жара... - Но окрошки бы поел, - замечает кто-то.- Только холодненькой. - Будет окрошка, и холодная. Сам снимал пробу, отвечает доктор. И действительно, вскоре из чащи появились официантки с окрошкой и другими кушаньями, приготовленными нашим изобретательным поваром. Девушки быстро накрыли "стол", но к еде никто не прикоснулся. - Товарищ командир, почему никто не ест? - возмутилась краснощекая Маша. - Плохо приглашаете! - Разве плохо? Мы готовы, как маленьких, с ложечки кормить, но ведь не едят. Да еще сердятся, что, мол, не время. - Ладно, Машенька, в ужин за одно и отобедаем, а сейчас на самом деле не время. - Будь я начальником, запретила бы летать голодными. - И ранеными, - вставляет Керимов - А кто тогда эскадрилью водить будет? - вмешивается Орловский. Командир летает с ожогом второй степени, Семыкин - с осколком в ноге. - И, обращаясь к девушке: - Вот, Машенька, если бы ты разок слетала да посмотрела, что там творится... - Если бы могла, обязательно слетала и была бы счастлива. А то вот обед вам разношу, а вы отказываетесь от него да еще грубите, - обиделась Маша. - Мы не грубим. Ты меня извини, если обидел. Ведь я шучу, - оправдывался Орловский. В это время ландышем повисла свистящая ракета. Привычным взмахом набросив шлемофоны, летчики кинулись к самолетам. - Прилетим - покушаем, - сказал Орловский, налевая парашют. Почти над самым аэродромом проходило несколько групп вражеских бомбардировщиков. Их длинные камуфлированные тела выделялись на фоне неба. Кое-где над колонной противника уже били наши истребители. Из первой девятки, выхваченные метким огнем, упали сразу два "юнкерса". Однако фашисты продолжали удерживать боевой порядок. Сомкнув строй, они приготовились к отражению удара истребителей. Такую группу нужно атаковать по возможности массированно, добиваясь ее расчленения. Моя эскадрилья взлетела вслед за дежурным звеном и, развернувшись прямо над аэродромом, оказалась в районе воздушного боя. С ходу занимаю боевое положение и иду в атаку, прикрываясь правым звеном бомбардировщиков, чтобы остальные самолеты противника не могли применить бортового оружия. Немцы поняли наш замысел лишь тогда, когда оказались накрытыми пулеметными очередями, и стали перестраиваться. Сбив бомбардировщика, мы начали занимать исходное положение для второй атаки, но только успели развернуться, как с наземной радиостанции передали: - Внимание! Подходят истребители. "Мессершмитты" появлялись с разных сторон отдельными группами. Однако мы успеваем повторить атаку. Горит еще один "юнкерс". Но третья атака сорвалась. "Мессеры" захватили высоту, на их стороне и количественное превосходство. Они связывают нас, оттесняя от бомбардировщиков. Тут уж ничего не поделаешь. Надо драться с истребителями. Немцам удается подбить Аскирко. Но зато и "мессершмитт", срезанный чьей-то меткой очередью, беспорядочно кувыркаясь, идет к земле. Разошлись, когда не осталось патронов ни у нас, ни у противника. Позднее выяснилось, что "юнкерсы" все же не дошли до цели. Их разгромили "лавочкины", подоспевшие с других аэродромов. Своим боем с "мессерами" мы облегчили задачу "лавочкиных". Этот бой имел следующее продолжение. Аскирко немного не дотянул до аэродрома. Подбитый его самолет попал при посадке между двумя деревьями. Поломались крылья, и лишь счастливая случайность спасла летчика от гибели. На подбитой машине возвратился Семыкин. Он вылез из кабины, встревоженный и расстроенный. - Лукавин не прилетел? - спросил он подбежавшего механика. - Прилетел, товарищ старший лейтенант. Семыкин отвел меня в сторону и сказал: - Что будем делать с Лукавиным? Опять ушел из боя. За трусость полагается штрафной батальон, но я решил испробовать еще одну, последнюю меру воздействия - пристыдить Лукавина перед всей эскадрильей за малодушие. Жалкий и ничтожный стоял Лукавин перед строем. Десятки глаз смотрели на него осуждающе и презрительно. Когда летчики разошлись, Лукавин стал оправдываться и клясться, что все это получилось случайно, из-за его малоопытности. - Хотите, я докажу, что не боюсь смерти? - театрально восклицал он. - Дайте мне самолет, я взлечу и на ваших глазах врежусь в землю... Я понял, что и эта последняя мера не подействовала на потерявшего совесть человека: он не стыдился своей трусости. - Ну что ж, - сказал я, - садись в мой самолет, взлетай и врезайся. Только ты этого не сделаешь. Лукавин не ожидал подобного оборота. Он думал, что я буду его успокаивать и отговаривать. - Вот что, - обратился я к нему со всей строгостью. - На следующее задание мы полетим с тобой в паре. Там и докажи свою искренность и честность. Но знай, если и на этот раз струсишь, расстреляю. Готовься к вылету. - Товарищ командир, да я с вами хоть в огонь и в воду. Но вы посмотрите на себя: рука перевязана, лицо обгорело. Вы же не враг себе. Вам же тяжело. Как вы полетите?.. Я даже растерялся перед таким нахальством труса. - Ты понимаешь, что я приказал тебе готовиться к вылету в паре со мной? Лукавин понял, что ему не отвертеться, и пошел к своему самолету. Вскоре мы взлетели. Я рассчитывал набрать высоту и действовать по принципу свободной охоты: на большой скорости атаковывать замеченного противника и снова уходить на господствующую высоту или скрываться в облачности, в зависимости от обстановки. Лукавин, держась точно установленного интервала и дистанции, неотступно следовал за мной. Показалась смешанная группа "мессершмиттов" и "фокке-вульфов" - восемь истребителей. Она шла, не замечая нас. Решаю атаковать заднего, чтобы затем удобнее было повторить атаку. Наше положение было исключительно выгодным. Со стороны солнца мы незамеченными вышли на исходную позицию. - За мной! В атаку! - подаю команду Лукавину, вводя самолет в пикирование. Перед тем как открыть огонь, по привычке обернулся на ведомого. Лукавин полупереворотом, почти пикируя, теряя высоту, уходил в сторону аэродрома. Но в этот момент его заметили "мессершмитты" и пустились преследовать. Прекращаю атаку и иду на выручку своего ведомого. Но враг опережает меня. Пользуясь превосходством в высоте, фашисты наседают на беглеца. Взятый в клещи, он вспыхнул от их очередей и, теряя управление, пошел к земле. Так бесславно погиб трус Лукавин. Теперь я один против восьми. Фашисты всей группой набросились на мой истребитель. Он уже весь в пробоинах и держится только чудом. Выполняя сложные маневры, стараюсь выйти из-под удара и занять выгодное положение для стрельбы. Мне удается зажечь один "мессершмитт", но это не останавливает фашистов. Они наседают еще яростнее. Два "фокке-вульфа" присосались к хвосту моего "яка", как пиявки, остальные атакуют с разных направлений. Мне бы достичь облачности, тогда, возможно, и удастся оторваться. Делаю восходящую спираль. Фашисты с коротких дистанций беспрерывно посылают длинные очереди. Вот-вот им удастся взять нужное упреждение, и тогда их эрликоны разнесут мою кабину... Уже край спасительной облачности. И вдруг сильный треск - с приборной доски сыплются стекла, двигатель дает перебои, по полу потекло горячее масло. Прижавшись к бронеспинке, я все-таки вхожу в облака. Самолет ранен смертельно. Из патрубков начинает вылетать пламя, мотор ежесекундно может заклиниться. Делаю в облаках разворот. С остановившимся винтом в крутом планировании теряю высоту. "Мессершмитты" ушли. В воздухе спокойно. Спокойно и на земле. Я вышел из района сражения, бои идут южнее. Произвожу расчет для посадки с убранным шасси и тут же замечаю приземлившегося парашютиста. По круглому куполу парашюта не трудно было определить, что это фашистский летчик, возможно, с только что сбитого мною "мессершмитта". Сажусь на пшеничном поле. Надо во что бы то ни стало изловить немца, нельзя, чтобы он ушел. Приподнимаюсь над колосьями и оглядываюсь по сторонам. Вдруг выстрел. Пуля скользнула по капоту мотора и с визгом прошла над головой, заставив меня пригнуться к земле. Ага, вот ты где... Ползу в сторону выстрела. Залег у самого края пшеницы - отсюда хорошо видно. Проходит десять, пятнадцать минут... Неужели дал уйти? Нет, вот он пробирается вдоль пшеницы, Когда немец поравнялся со мной, я вскочил на ноги. - Халт! Не целясь, фашист выстрелил в мою сторону. Почти одновременно хлопнул и мой выстрел. Вражеский летчик неуклюже ткнулся лицом в землю. Я собрал трофейный парашют, затем взял свой и, взвалив их на спину, отправился в сторону Прохоровки. Из-за пшеницы неожиданно вынырнул автоматчик. - Ловко вы с ним разделались, товарищ летчик. Мы весь бой видели и в воздухе и на земле. С нашей батареи это место как на ладони. Давайте помогу парашюты нести, - услужливо предложил автоматчик. Он пригласил меня на батарею и всю дорогу охотно рассказывал то о своих артиллеристах, то о семье, то о дальневосточном крае, где родился. Зенитная батарея стояла на опушке крошечного лесочка. Когда мы подошли к ней, навстречу выбежал молоденький лейтенант. Захлебываясь, он начал восторгаться воздушным боем, который наблюдал вместе со всеми. - Вот это бой! Если бы вы знали, как мне хочется подраться с немцами, не здесь, у зенитки, а чтобы в глаза им смотреть, за грудь схватить, - говорил без умолку лейтенант. - Давайте выпьем за вашу победу,предложил он, входя в блиндаж. - Эх, и летал бы я. Может быть, вот так же на истребителе, как и вы, да на комиссии ушник забраковал. Из-за него и стою теперь с пушками, смотрю, как люди воюют. Лейтенант начал подробно рассказывать, как он старался попасть в истребительную авиацию, но рассказ его прервали звуки удара в гильзу. - Воздушная тревога, - как бы поясняя мне, бросил на ходу вмиг преобразившийся лейтенант. - Идут, гады! В сторону Прохоровки шли две девятки бомбардировщиков. - Сейчас мы их накроем. Точно через наш полк идут, - говорил лейтенант, не спуская глаз с бомбардировщиков. Боевой расчет батареи разместился по своим местам. - Огонь! - скомандовал лейтенант, и, заливаясь неугомонным лаем, заработали автоматические пушки. По фашистам вели огонь несколько батарей. Снаряды сначала рвались позади цели, потом впереди и, наконец, накрыли ее. У одного из "юнкерсов" снарядом оторвало хвостовое оперение, он начал падать и рассыпаться в воздухе. Почти одновременно загорелся и второй "юнкерс". Бомбардировщики вышли за пределы зоны обстрела, и огонь смолк. - Вот так и воюем. Двух сбили, и все. Стой, жди, когда опять через нашу зону полетят, а истребители бьют не дожидаясь, - начал опять лейтенант... Фашистские летчики со сбитых бомбардировщиков опустились на парашютах в двух - трех километрах от батареи. К месту их приземления немедленно отправилась группа бойцов. Подкрепившись у зенитчиков и распрощавшись с ними, я пошел в сторону Прохоровки в расчете добраться на попутной машине до аэродрома соседнего полка. К вечеру я был уже на своем аэродроме. - Хорошо, что пришел, - встретил меня Семыкин. - А я, признаться, загрустил, боялся, как бы Лукавин не подвел. - А он все-таки подвел. - И я рассказал все, как было. - Значит, трусом и погиб. А сколько я с ним натерпелся. Многое еще вам не говорил, думал, переменится человек. - А где комиссар? - спросил я. - Борис Александрович сегодня такое придумал. Видел, в лесу пожар не унимается? - И, не дожидаясь моего ответа, Семыкин начал рассказывать. Гаврилов нашел старый стог соломы, вместе с двумя солдатами перевез его в никем не занятый лес и поджег. Фашисты, решив, что там горит техника, начали бомбить лес. Отбомбятся, а Гаврилов в новом месте создает новую ложную цель. И опять бомбежка. - Наверное, скоро приедет, если бомбы не накрыли, - закончил рассказ Семыкин. - Выходит, некоторые истребители напрасно гоняли фашистов от этого леса. - В том-то и дело, что нет. Бомбардировщики предполагали, что горит что-то важное, и старались прорваться к цели. А когда встречали сопротивление наших истребителей, догадки их вырастали в твердое убеждение. Гаврилов приехал с наступлением темноты. Он навозил соломы на целую ночь, чтобы хватило работы и ночникам-бомбардировщикам. - Пусть лупят сколько влезет, - сказал он. И, засмеявшись, добавил: - Только успеем поджечь солому, а немцы тут как тут, сыплют бомбы, словно ошалелые. Пять девяток разгрузились за день. Да еще, надеюсь, и ночь не пройдет даром... А ночь постепенно спускалась на землю. В воздухе слышался нарастающий гул наших ночных бомбардировщиков. Со стороны противника шли "дорнье" и "хейнкели". Над передним краем, мерцая в пыли и дыму, повисли на парашютах "фонари". Кратковременное затишье, установившееся после заката и до наступления темноты, окончилось. Действовала ночная авиация... Наземные войска остановились на занятых рубежах. Ночью артиллерия и бомбардировщики обеих сторон непрестанно гвоздили по боевым порядкам войск, противники не давали друг другу передышки. Мы собрались для разбора воздушных боев. Нужно было проанализировать действия истребителей противника, чтобы вскрыть изменения в их тактике и противопоставить им свои, более совершенные, тактические приемы. Мы применяли знаменитую "этажерку" Покрышкина и все же несли потери. В чем же дело? Чего мы не предусмотрели? После кратких обсуждений пришли к выводу, что основная формула боя Покрышкина: "Высота, скорость, маневр, огонь" - у нас применялась далеко не в полную меру. - Скорости у нас нет,- резюмировал Орловский свое рассуждение. - А где ты ее возьмешь? - возразил Егоров. - Если бы нам сократили время пребывания над передним краем, тогда можно было бы ходить и на больших скоростях. Все дело в запасе топлива. - Перед начальством вопрос надо ставить, - раздалось сразу несколько голосов. - Немцы летают большими группами, а мы мелкими, да еще и на малой сксорости. Летчики были правы. Количественное превосходство противника создавало для нас в бою большие трудности. Мы били немцев умением, но тут важно было и число. Нельзя было распылять силы истребителей так, как делалось у нас. - В общем, давайте, товарищи, - подытожил я, с завтрашнего дня держать побольше скорость да получше взаимодействовать друг с другом. Мы еще не научились строго соблюдать свое место в боевом порядке. Еще есть у нас случаи отрыва ведомых. Нужно уметь в любых условиях противопоставить нашу тактику тактике противника, да так, чтобы он каждый раз оказывался перед новыми, неизвестными ему приемами. А сейчас спать, спать. Завтра опять бои. Но спать не уходили. Первым не уходил я сам. - То ли дело у моряков или пехотинцев, - начал Аскирко. - Там и Макаров, и Нахимов, и Ушаков, и Суво