е-2. Облегченно вздыхаю - на этот раз обошлось! Но командиру сейчас особенно трудно - зенитчики целятся по ведущему, ему первому надо прорываться сквозь завесу заградительного огня. Маневрировать же в таком огненном мешке почти бесполезно. А самолет уже на самом коротком и самом опасном отрезке боевого пути. Пройти этот участок не дрогнув, не свернув ни на градус, значит, наполовину победить, потому что затем следует атака, ты сам наносишь по врагу удар всей мощью своего оружия. Принимаю решение сбрасывать бомбы только при полной уверенности в точности прицеливания. При малейшей неудаче-повторить заход. Мельком вижу, как в отдалении проносятся какие-то истребители: не то из нашего прикрытия, не то вражеские. Но ни тем, ни другим рядом с нами сейчас делать нечего - здесь зона сильного зенитного огня. Тревожит другое: сквозь полосы дыма с трудом просматривается цель. Только бы ее не потерять, не прозевать момент ввода в пикирование! Сигнал штурмана на атаку последовал как раз тогда, когда наш "петляков" буквально утонул в густом дыме. Не видно даже земли, не то что цели. В ту же секунду рядом оглушительно грохнуло, в глаза ударила ослепительная вспышка, раздался противный скрежет раздираемого осколками металла обшивки. Взрывной волной самолет бросило в сторону и вверх. Определять степень повреждения машины нет времени. Привычно нарастает за фонарем гул воздушного потока. Побежала по циферблату стрелка высотомера, "съедая" десятки метров. Несколько секунд... и пикировщик выскакивает из дымной гущи. Панорама местности уже настолько знакома, что искать на ней ничего не надо, глаз сразу же "зацепился" за характерный излом оврага. Уточняю угол пикирования, вношу небольшую поправку и намертво фиксирую штурвал. Теперь Пе-2 несется к земле, как снаряд. Впереди, на этой же прямой, вижу самолет Полбина. Но вот командир выводит машину из пикирования, и она исчезает за верхним обрезом моего фонаря кабины. И в ту секунду, когда я нажимаю кнопку сброса бомб, в овраге заметались яркие всполохи, я отчетливо увидел, как одна из цистерн раскололась, лопнула радужным пузырем. Там, куда послал свои бомбы командир, заклубился густой черный дым. Выполняю разворот, а сам с нарастающей тревогой жду разрыва своих бомб. Почему так долго они падают? Ага! Две яркие вспышки освещают еще один ряд цистерн. Но вместо бушующего пламени чуть теплится вялый голубоватый огонек, нехотя лижет светлые бока огромных емкостей. Неужели сейчас погаснет эта блуждающая искорка? И тут рвануло! В небо поднялся огненный факел. Пламя побежало по оврагу, захлестывая, заливая его нестерпимым сиянием. В глазах рябит, прыгают какие-то разноцветные точки, но я с трудом отрываю взгляд от этого феерического зрелища, догоняю машину командира и пристраиваюсь в пеленг. Иван Семенович улыбается, подняв вверх большой палец. За линией фронта снизились до бреющего, на малой высоте пришли на свой аэродром, дружно вместе с истребителями сопровождения выполнили крутую горку и парами выполнили посадку. Бывший бензосклад горел долго. Вылетая на выполнение заданий в район Морозовска, мы больше недели наблюдали отблески пожара и даже на большой высоте ощущали запах гари. ...Одиночные экипажи и мелкие группы бомбардировщиков продолжали наносить врагу большие потери. Но во второй половине июля выполнять такие вылеты стало все труднее - немецкое командование продолжало подтягивать к Дону свою авиацию. Теперь все чаще и чаще мы встречали яростное противодействие истребительной авиации противника. Численное превосходство почти всегда оставалось на его стороне. И каждый вылет нашей авиационной группы особого назначения сопровождался ожесточенными боями в воздухе. Необходимо было что-то предпринять, чтобы изменить, улучшить условия для боевой работы нашей авиации. ...В ночь на 16 июля поспать почти не удалось: эшелон за эшелоном над нашими головами шли к Сталинграду вражеские бомбардировщики, непрестанно гремели залпы зенитной артиллерии. Утром пришлось более часа собирать на аэродроме осколки зенитных снарядов. Расстроенные скверно проведенной ночью, мы как-то вяло реагировали на ясное и тихое утро. В столовой нас бурно приветствовали истребители, которые в связи с постоянным дежурством в кабинах самолетов были освобождены от уборки аэродрома. По этому поводу они всегда отпускали в наш адрес множество безобидных шуток. Спрашивали, например, не забросали ли мы осколками пару или тройку истребителей. Мы в свою очередь требовали от "мироедов " вознаграждения за сверхурочные работы. Встречи с истребителями братского полка на земле и в воздухе доставляли всем большую радость. Мы искренне любили наших боевых друзей, знали их не только в лицо или по имени, но и по "почерку" в небе. Понятно, вволю пошутить удавалось редко. Чаще нас сводили вместе обстоятельства куда более серьезные, чем завтрак, обод или ужин. Ежедневно мы вместе поднимались в воз дух и решали общие боевые задачи. И если даже в тех тяжелейших условиях нам сопутствовал успех, то этому в немалой степени способствовала испытанная, закаленная в огне фронтовая дружба. Завтрак прошел весело. С хорошим настроением легче идти в бой, лучше воюется. Из столовой выходили плотной шумной гурьбой, а потом веером растекались по самолетным стоянкам. Наш экипаж тоже занялся подготовкой машины к очередному вылету. Знакомое дело, привычный ритм. Так, с небольшими вариациями, было каждый день. Затем - сигнал сбора на постановку боевой задачи. Быстро собрались в большую штабную палатку. Иван Семенович был чем-то явно расстроен, хотя и пытался это скрыть. И боевую задачу он ставил непривычно медленно, словно бы с трудом подбирая слова. А задание заключалось в следующем: нанести всеми силами полка бомбовый удар по аэродрому противника в районе Миллерово, где, по данным разведки, было сосредоточено около двухсот вражеских самолетов. Бомбить предстояло с горизонтального полета, как принято для площадных целей. Боевой порядок определялся количеством исправных машин. Всего их насчитывалось пятнадцать, значит, три пятерки. Особенность полета, на которую командир обратил внимание, состояла в том, что истребители не могли нас сопровождать, так как цель находилась почти в трехстах километрах от линии фронта. Им просто бы не хватило бензина для возвращения на свой аэродром. Единственное, чем могли помочь нам истребители, - это встретить на обратном пути, километров за сто до подхода к линии фронта, и оттуда организовать сопровождение бомбардировщиков. Место и время встречи было согласовано с майором Клещевым. Командир также обратил наше внимание на необходимость строгого соблюдения боевого порядка, четкого огневого взаимодействия между самолетами и пятерками. Сам Полбин вел первую группу бомбардировщиков. В его экипаже были штурман полка Герой Советского Союза Федор Фак и воздушный стрелок-радист Масюк - опытнейший воздушный снайпер, удостоенный многих правительственных наград. Ведущим второй пятерки был капитан Ушаков. Я следовал у него правым ведомым. Справа от меня - самолет старшего лейтенанта Браушкина. И, наконец, замыкающую группу возглавлял командир второй эскадрильи старший лейтенант Белышев. ...Высота три тысячи метров. При перелете линии фронта нас обстреляла не очень точно вражеская зенитная артиллерия. И дальше бы так! Но не успели растаять в воздухе дымки разрывов, как на наш боевой порядок навалилась четверка Ме-109. Стрелки и штурманы были начеку. Навстречу истребителям противника брызнули смертоносные трассы. Два "мессера" тут же задымились и круто пошли к земле. Другая пара не решилась повторить атаку и вскоре исчезла из виду. А пятерки бомбардировщиков еще более подтянулись и продолжали полет уступом по высоте, с небольшим превышением каждой последующей группы над предыдущей. Это обеспечивало надежное прикрытие задней полусферы боевого порядка огнем тридцати крупнокалиберных пулеметов, направляемых твердыми руками опытных и бесстрашных бойцов. Пара "мессеров" уже проверила на себе точность их огня. Может быть, другие не рискнут испытывать свою судьбу? Но через десять - двенадцать минут вокруг нас вился уже целый рой вражеских истребителей. Сначала они держались на почтительном удалении, словно высматривая слабые места для нанесения ударов, потом стали подходить все ближе и ближе. А такое слабое место у нас действительно было: мы не могли отражать атаки спереди сверху. Дело в том, что огневые точки штурманов и радистов обеспечивали обстрел только задней полусферы. У летчика же было отличное оружие для стрельбы вперед - крупнокалиберный пулемет Березина - БС и ШКАС. Но вести из них огонь можно было, лишь направляя на цель свой самолет, то есть при выполнении маневра одиночным самолетом. Однако вражеские летчики, лучше зная, по-видимому, мощь нашего бортового вооружения, чем возможности его использования, атаковали недостаточно решительно, огонь открывали с дальних дистанций и рано отваливали. Только этим можно объяснить, что нам удалось отразить еще до выхода на боевой курс более тридцати вражеских атак и не понести потерь. Отбомбились мы отлично - бомбы точно накрыли цель. На самолетных стоянках заполыхали очаги пожаров. Уточнять потери врага в такой неблагоприятной воздушной обстановке было некогда, да и не следовало этого делать. Ведь результаты удара отчетливо зафиксировали наши фотоаппараты. Поэтому сразу же разворачиваемся на обратный курс. Известно, что задача противовоздушной обороны - не допустить самолеты противника к охраняемым объектам, любой ценой сорвать его удары с воздуха. Нам удалось благополучно пробиться к цели, и это вселяло надежду на то, что обратный путь будет более легким, тем более что "пешки", освободившись от бомб и доброй половины горючего, сразу прибавили в скорости, стали более маневренными. Но не тут-то было. При отходе от цели атаки вражеских истребителей стали более настойчивыми. Количество "мессершмиттов" росло. Если прежде они нападали парами и четверками, и главным образом с задней полусферы, то теперь около двух десятков вражеских истребителей одновременно наносили удары сверху и с флангов. В это время произошло самое страшное, что может случиться в бою, - у штурманов и воздушных стрелков кончились боеприпасы, задняя полусфера осталась практически неприкрытой. Мы вели почти непрерывный двухчасовой бой! А самолет имеет ограниченный боекомплект. И вот вместо потока огненных стрел к вражеским истребителям потянулись короткие редкие трассы. По мере ослабления нашего оборонительного огня наглели вражеские истребители, которые уже поняли, что происходит. Еще немного, и... Самолеты ведущего третьей пятерки и левого ведомого из группы Полбина загорелись почти одновременно. Тут же я увидел, как в тридцати - сорока метрах над нами пронесся "мессершмитт" и устремился на ведущую группу. - Бейте фашиста! - закричал я по СПУ, забыв, что и мои помощники уже безоружны. В ответ Копейкин доложил, что ставит на бортовой шкворень ШКАС и сразу же откроет огонь. Но это был пулемет обычного калибра, не то оружие, чтобы отразить возрастающий натиск врага. Мы еще продолжали лететь - три По-2 из пяти, - а замыкающей пятерки уже не было совсем. В ведущей пятерке остались только самолеты Полбина и двух его ведомых. Теперь истребители не маневрировали, не выбирали удобной позиции, а просто пристраивались к нам как попало и с дистанции 50-70 метров расстреливали безоружных бомбардировщиков. Полбин покачал самолет с крыла на крыло, привлекая этим наше внимание, а затем подал сигнал "Действовать самостоятельно!". В сложившейся обстановке это было единственно правильное решение, ибо группа безоружных самолетов представляла примитивную мишень с ограниченными возможностями для маневрирования; для ее уничтожения не требуется большого наряда истребителей. В одиночном же полете мы могли еще использовать маневр, огонь из пулеметов летчика. "Петляков-2", который первоначально создавался как высотный истребитель "сотка", хотя и был тяжеловат для маневра, но все же мог дать "мессеру" бой. Едва Полбин подал сигнал на самостоятельные действия, как его самолет с крутым снижением и разворотом устремился к земле. Ведомые немедленно последовали его примеру, веером разошлись в разные стороны. Противник на минуту опешил, оценивая смысл нашего тактического приема. Но выигрыш во времени оказался недостаточным, чтобы оторваться от "мессеров". Они быстро перестроили боевые порядки, разбились на пары, каждая из которых устремилась к "своей" цели. Секторы газа двинуты вперед "по защелку", машина несется со сниженном на максимальной скорости, и я по биению штурвала ощущаю ее сумасшедший, близкий к пределу пульс. Интересно, а какой пульс сейчас у меня самого? Впрочем, это неважно - человеческое сердце должно выдержать там, где крошится самая прочная сталь! А вот и "моя" пара! "Мессеры" приближаются справа наперерез. Ну теперь я вам хвост по подставлю! Закладываю глубокий крен, бросаю машину навстречу врагу, ловлю ведущего в светящуюся паутину коллиматорного прицела, даю короткую очередь. Нет, так встречаться они не хотят - отворачивают в сторону и выходят из зоны прицельного огня. Им торопиться некуда, будут искать подходящего момента. А я их, конечно, не преследую, сразу возвращаю машину на прежний курс. Для нас выигранная пара минут - это десяток километров, приближающих нас к своей территории. Снова атака. Теперь с двух сторон. Это уже хуже. Один из "мессершмиттов" подошел вплотную к "пешке". Стрелять не будет, это ясно: слишком мала дистанция. Но фашист делает вид, что собирается отрубить винтом элерон. Ну, это уже блеф! Таран - наше, советское оружие. Сейчас проверим крепость вражеских нервов... Резко кручу штурвал вправо. Кажется, столкновение неминуемо. Но нет, фашист тут же камнем проваливается вниз. Есть еще несколько минут! А в воздухе мы одни - только наш самолет и... туча вражеских. Где сейчас остальные бомбардировщики группы, где командир? Еще атака - еще маневр. Атака... маневр. Над кабиной проносятся разноцветные трассы снарядов, посылаемых вражескими истребителями. Я непрерывно кручу штурвал, жму на педали. Самолет мотается из стороны в сторону, скользит, ныряет, снова рвется в небо. Теперь маневр - это жизнь, это возможность продолжать борьбу, вернуться в боевой строй. Маневр - и общее направление полета на восток, километр за километром - к своим. Еще один фашист висит "на хвосте", бьет прямо-таки здорово, вот-вот зацепит. И "держится" прочно. Видно, матерый, от этого просто так не увернешься. Попробуем иначе. Хватаю штурвал на себя, на крутой горке теряю скорость, выполняю переворот через крыло, и машина - в отрицательном пикировании. Вишу на ремнях вниз головой, кровь стучит в висках, но все же ухитряюсь осмотреться. Все в порядке: восьмерка "мессеров" несется со снижением в противоположную от нас сторону, а две пары истребителей мечутся далеко вверху, тысячах этак на трех. Не ожидали от бомбардировщика такого "выкрутаса". Да, это не СБ, тот просто сломался бы, как игрушечный, при таких перегрузках. Но и "петляков" имеет свои пределы. Вот уже началась тряска. Бросаю взгляд на приборы. Скорость по прибору около семисот километров. Надо срочно выводить из пике. Осторожно тяну штурвал на себя. Скорость все еще медленно продолжает расти, тряска - тоже. Хватит ли запаса прочности? Приборная доска ходуном ходит перед глазами, теперь и скорость не определишь. Да это и не нужно - все равно вывод из пикирования не ускоришь, здесь действуют неумолимые законы физики и аэродинамики. Все же пытаюсь форсировать события, еще "добираю" рвущийся из рук штурвал. Самолет не реагирует. Потеря управления! Этого только не хватало. Но все может быть, ведь машина на такие скорости не рассчитана. А земля набегает неотвратимо, и кажется, нет силы, которая вытащит непослушный самолет из отвесного пикирования. Нажимаю на тумблер электрического привода триммера. Машина вздрогнула, просела; земля медленно поползла под крылья; перегрузка вдавила голову в плечи. Теперь весь вопрос в том, хватит ли высоты и выдержат ли напряжение узлы, болты, заклепки... Вибрация прекратилась. У верхнего обреза фонаря появилась линия горизонта. Скорость 720 км/час, стрелка высотомера на нулевой отметке. Осторожно пробую рули, убеждаюсь, что самолет вновь послушен, и прижимаю его к самой земле. Порядок. Осматриваюсь. Вокруг от горизонта до горизонта - беспредельная, выжженная солнцем бурая степь. А над ней, тоже поблекшее от жары, безоблачное небо, в котором все еще бестолково снуют "мессеры", ошарашенные потерей верной добычи. Теперь они нам не страшны; даже демаскирующая тень от самолета на бреющем прячется под фюзеляж. Ищи ветра в поле! Все еще с трудом верится, что удалось окончательно вырваться из вражеского кольца. С плеч медленно спадает тяжесть. Да, немыслимые перегрузки достались не одному только самолету! Но теперь к линии фронта, домой! - Николай! - кричу через плечо Аргунову. - Давай кратчайший курс на Гумрак. Хорошо "брить" над ровной степью, где нет ни бугров, ни рощ, ни столбов. Видимость, как говорят летчики, "миллион на миллион". Никаких препятствий, все как на ладони. Вот далеко впереди какая-то темная полоса. Обойти? Рисковать, пожалуй, не стоит. Нет, все-таки лететь по прямой... Да это же колонна автомашин! Остальное выполняю почти механически: небольшой горкой набираю высоту, немного доворачиваю самолет вправо, целюсь по головной машине и жму на гашетку. Сухо гремят пулеметы. Прошиваю колонну от головы до хвоста. Вижу, как солдаты вываливаются прямо через борта машин и расползаются по пыльной траве. Снова разворачиваюсь на курс к дому. Замечаю над головой несколько пар "яков". Это наши истребители. Они ищут нас, ждут, как условлено, группу... Но... полка бомбардировщиков в воздухе уже нет. В тот же вечер командир группы устроил для летного состава нашего полка и истребительного общий ужин. Видно, ему хотелось, чтобы мы хоть немного отвлеклись от тяжелых дум, стряхнули страшное напряжение. Столы ломились от напитков и закусок, аккордеонист одну за другой играл мелодии любимых песен. Но, как говорится, не пилось, не елось и петь не хотелось. Веселая музыка не могла заглушить нахлынувшую тоску. В памяти неотступно стояли картины жестокого, неравного боя, гибели товарищей. И хотя никому из вернувшихся на базу не в чем было себя упрекнуть, каждый честно выполнил свой долг, все мы, сидя здесь, за обильными столами, чувствовали себя в чем-то виноватыми перед павшими боевыми друзьями. Задание было выполнено. Но какой ценой? Семь экипажей из пятнадцати вылетавших недосчитался наш 150-й бомбардировочный авиаполк. Из трех Героев Советского Союза не вернулись двое - Филипп Демченков и Андрей Хвастунов. Таких потерь в одном вылете полк никогда не имел. Сейчас командира полка трудно было узнать, так отразились на нем трагические события минувшего дня. Он сидел за столом молча, стиснув ладонями голову, устремив отсутствующий взгляд куда-то за стены столовой. Что видел он там? Наверное, то же, что и мы: зловещую паутину огненных трасс вокруг ведомого им боевого порядка, дымные факелы горящих бомбардировщиков в раскаленном белесом небе, отчаянное единоборство со стаями озверевших врагов... А может, думал командир о том, что если массированный удар по неприятельскому аэродрому в целом и не удался, то во всяком случае полк выполнил задачу с честью, никто не свернул с боевого курса, не "разгрузился" куда попало, как это нередко делали экипажи фашистских бомбардировщиков, чтобы спастись бегством. Фотоснимками подтверждено: в результате бомбового удара по аэродрому уничтожено 27 самолетов противника; пять его истребителей сбито в воздушном бою. История этого вылета долго продолжала давать пищу для размышлений и выводов. День за днем восстанавливались детали, эпизоды, полнее становилась общая картина события, охватить которое сразу было невозможно. Так, уже после возвращения на свой аэродром, увидев окровавленные руки сержанта Великородного - стрелка-радиста из экипажа Ушакова, - я вспомнил, как этот богатырь стрелял через боковой блистер по "мессершмитту", держа ШКАС в руках. Скорострельный пулемет конструкции Шпитальиого и Комарицкого, внешне похожий на отбойный молоток, обладал в десятки раз большей отдачей, чем мирный инструмент шахтера, бился в руках сержанта, сдирая с ладоней кожу. Но стрелок, не обращая внимания на боль, влепил-таки в "мессера" порцию свинца, и тот камнем рухнул на землю. В этом бою Игорь Копейкин, воздушный стрелок-радист моего экипажа, тоже сбил "мессершмитта", а потом, когда кончились патроны, информировал меня о направлении и характере атак истребителей с задней полусферы. Это помогало мне своевременно начинать противоистребительные маневры и срывать атаки врага. Приведу еще один пример. Экипаж Героя Советского Союза старшего лейтенанта Филиппа Демченкова, следуя левым ведомым в нашей второй пятерке, до последнего патрона мужественно отбивал атаки врага. Но когда боеприпасы кончились, истребителям удалось поджечь Пе-2. Пламя охватило центральный бензобак, потекло по фюзеляжу, дым густой пеленой окутал кабину воздушного стрелка-радиста. На базу экипаж в тот день не вернулся, но через неделю мы узнали, что с ним тогда произошло. ...Воздушный стрелок-радист старшина Бирюков покинул самолет с парашютом. Однако парашют попал в тянувшийся за самолетом огненный шлейф и сгорел. Старшина погиб. Затем самолет покинули с парашютами штурман старший лейтенант Н. Н. Пантелей и последним - командир звена старший лейтенант Ф. Т. Демченков. Прыгая из потерявшего управление самолета, Демченков получил серьезные травмы ног и лица. После приземления летчик не мог двигаться самостоятельно. Штурман приземлился рядом с командиром, но тоже травмированный-у него были ожоги головы и рук. Все это произошло в шестидесяти пяти километрах за линией фронта, проходившей в то время по восточному берегу Дона. Николай Николаевич Пантелей взял у местных жителей подводу и попытался провезти своего командира через линию фронта, которая к тому времени не была еще сплошной. Но даже малейшие толчки причиняли Демченкову адскую боль. Пришлось искать другой выход. Пантелей нашел медика, оказавшего командиру необходимую помощь, и крестьянскую семью, которая согласилась укрыть раненого летчика. Выбрав подходящую посадочную площадку, Пантелей проинструктировал верных людей, как ее обозначить, когда ночью прилетит наш самолет, а сам отправился к линии фронта. Трое суток отважный воин пробирался по территории, занятой врагом, и все-таки сумел выйти в расположение своих войск. С первого же прифронтового аэродрома Николай Николаевич дал телеграмму в полк с просьбой выделить две машины По-2 для спасения Демченкова. Полбин немедленно выслал самолеты. Их пилотировали Герой Советского Союза майор А. Ф. Семенов (ныне генерал-лейтенант авиации в запасе) и майор Н. И. Власов (впоследствии его тоже удостоили звания Героя). Пантелей вызвался сам провести По-2, минуя боевые порядки вражеских войск. Летчики приняли его предложение, и он полетел в качестве штурмана ведущего самолета. Семенов и Власов мастерски приземлились на ограниченной площадке, посадили Демченкова в заднюю кабину второй машины и взлетели. Все они благополучно возвратились в родной полк. За спасение командира Николая Николаевича Пантелея наградили орденом Отечественной войны II степени и именными часами. В последних числах июля был объявлен приказ Народного комиссара обороны, потребовавший любой ценой остановить продвижение врага. По этому случаю днем состоялся митинг, а вечером в подразделениях нашего полка прошли партийные собрания. Решения были лаконичны и конкретны. Коммунисты бомбардировочного авиаполка постановили: считать своим первейшим партийный долгом повышение эффективности ударов по врагу. Положение на Сталинградском фронте, несмотря на героизм воинов Красной Армии, продолжало осложняться. В августе в течение нескольких дней шли ожесточенные бои южнее и севернее Калача. Мы уничтожали наведенные врагом переправы через Дон. Подтянув свою авиацию ближе к переднему краю, противник начал систематически наносить удары по нашему аэродрому. И вот тогда наконец, учитывая поредевшие боевые порядки полка и превосходство авиации противника, мы перешли на боевые действия ночью. Однако аэродром Гумрак для таких полетов был мало пригоден. И не потому, что он мал, а именно вследствие своего расположения на трассе полета вражеских бомбардировщиков к Сталинграду. Стоило включить хотя бы один посадочный прожектор, как через некоторое время на летное поле сыпались бомбы. Поэтому взлетали мы без всяких световых ориентиров, а при заходе на посадку метров с пятидесяти и до выравнивания полосу подсвечивал один рассеивающий прожектор вместо полагавшихся трех, да и то не в полный накал. В результате случалось немало неприятностей. Так, при посадке самолета И. С. Полбина, возвращавшегося с боевого задания, немецкий бомбардировщик сбросил по прожектору, освещавшему полосу приземления, серию бомб. Зарулив на стоянку, Иван Семенович обнаружил, что кабина воздушного стрелка-радиста пуста. Мы взялись за руки и прошли шеренгой по летному полю. В темноте наткнулись на живого, хотя и несколько помятого, Масюка. Оказалось, что после приземления самолета он, стоя в своей кабине, наблюдал за обстановкой на аэродроме, чтобы в случае чего помочь командиру на рулении, информировать об увиденном препятствии. Тогда-то взрывная волна фугасной бомбы и выбросила его из кабины. К счастью, Масюк после непродолжительного лечения снова вернулся в экипаж и до конца войны участвовал в боевых вылетах. Как раз в те дни мой самолет занял место замыкающего в боевом порядке. Однако в данном случае обижаться не приходилось: причиной такому "продвижению" послужила новая техника. В полк поступил первый фотоаппарат для выполнения ночной разведки и фотографирования результатов бомбовых ударов. Его поставили на нашу машину, а нас - в хвост колонны. Первые же снимки оказались очень удачными, и за нами надолго закрепилось место в строю. Идет очередная подготовка к ночному боевому вылету, погода ожидается плохая. Мне приказано взлетать третьим. При постановке задачи экипажи были предупреждены, что если с КП дадут красную ракету, то взлет прекращать и заруливать на стоянку. К полуночи с севера на аэродром стали наползать тучи, в небе засверкали молнии, все явственнее слышались громовые раскаты. Но разве можно было глядеть в небо и гадать, лететь или не лететь, если на правом берегу Дона в районе Калача скопились вражеские войска и боевая техника, готовые к форсированию реки и удару по нашим войскам? Надо было нанести противнику максимальный урон, задержать его продвижение. Самолеты Полбина и Ушакова были уже в воздухе. Выруливаю на взлетную и я. Тороплюсь, гроза недалеко, вот-вот накроет аэродром. Кажется, успел. Даю полный газ, машина, набирая скорость, бежит по мокрому от начавшегося дождя полю. И перед самым отрывом от земли впереди небо перечеркивает наискось злополучная красная ракета. Убирать газ? Поздно. Выполнять полет по кругу и садиться с бомбами, пожалуй, сложнее, чем выполнить боевое задание. В таких случаях последнее слово за командиром, и я решаю следовать к цели. Тем более что и полет короткий - каких-нибудь сорок-сорок пять минут. Отбомбились нормально. После ударов Полбина и Ушакова цель - железнодорожная станция - была хорошо освещена пожарами. Тем временем погода ухудшилась: пошел сильный дождь, вокруг мелькали молнии, лишь на мгновения высвечивая землю. Грозовые разряды временами нарушали радиосвязь. Аргунов подсказывает: аэродром близко, пора снижаться. Теряю высоту до ста метров, даю зеленую и красную ракеты - сигнал "Я - свой!". Строю заход двумя разворотами, чтобы надежнее выйти на посадочную прямую. Нет, ничего не видно! В лобовое стекло кабины с грохотом бьют ливневые струи и словно смывают с него изображение ориентиров. А радиотехнических средств обеспечения посадки у нас тогда еще не было. Прошел над аэродромом на высоте около ста метров, но так его и не увидел. Остался еще один вариант: километрах в пяти от аэродрома был оборудован старт ложного ночного аэродрома. Надежно укрытый в овраге посадочный прожектор в ненастную погоду служил и светомаяком, направлял луч при подходе своих самолетов строго в зенит. Курс выхода на посадочную полосу и время полета до нее от этого прожектора мы знали точно. Пришлось-таки покрутиться в облаках, пока удалось выйти на светлое пятно. Это мог быть только прожектор. Его свет, рассеянный в водяной пыли, на секунду мягко высветил кабину. Чтобы не потерять ориентир, закладываю крутой крен, выхожу на расчетный курс и со снижением иду к аэродрому. Высота 100 метров, а земли не видно. Теряем еще 20 метров - результат тот же. Открываю боковую форточку фонаря и, щуря глаза от режущего встречного потока воздуха, смотрю вперед и вниз. Нет, ничего, кроме бездонной черноты. Значит, все возможности исчерпаны, снижаться дальше опасно, да, видимо, и бесполезно - эта беспросветная муть может смыкаться с землей. Даю газ для ухода на запасной аэродром и тут же замечаю впереди редкую цепочку тусклых огоньков фонарей "летучая мышь". Резко убираю обороты двигателей, выпускаю закрылки и у земли полностью выбираю штурвал. Самолет плавно касается земли и, замедляя скорость, катится по полосе. Из-под колес фонтанами брызжет вода, гулко ударяет о нижнюю часть фюзеляжа. Впечатление такое, словно мчишься на глиссере по крутым волнам. А с неба все еще рушится водопад, не видно ни зги даже здесь, на земле. Вот когда "дошло", что не следовало все же вылетать в такое ненастье, что не случайно, хотя и с запозданием, в небо взлетела красная ракета. С трудом, больше по интуиции, чем визуально, отыскали свою стоянку, зарулили самолет. В начале августа нам пришлось покинуть аэродром Гумрак и перелететь на площадку северо-западное Сталинграда. На прежнем месте оставаться стало невозможно: гитлеровцы начали бомбить аэродром не только ночью, но и днем. Однако и на новом месте особенно развернуться но удалось. Мы наносили удары по скоплению вражеских войск в районе Калача, сильно прикрытых зенитной артиллерией и истребительной авиацией. За неделю около десятка Пе-2 стояли в очереди на ремонт. Исправных машин в полку осталось мало. Прошел слух, что нас в ближайшее время направят в тыл на пополнение. И действительно, пришел приказ о передаче самолетов другому полку и выезде личного состава части на один из подмосковных аэродромов. Как-то не по душе было отдавать свой боевой самолет в другие руки. Это вовсе не преувеличение, что экипаж привыкает к своей машине. Он приспосабливается к ее "характеру", даже к недостаткам, которые со временем становятся незаметными. И когда приходится расставаться с самолетом, с которым связывали тебя дороги военной службы, то прощаешься с ним как с хорошим боевым другом. Впрочем, расставание наше несколько откладывалось: самолет ремонтировался. В последнем вылете осколком вражеского снаряда перебило подкос левой стойки шасси, и на пробеге после посадки самолет потерпел незначительное повреждение. Да и все другие "пешки" уже не раз ремонтировались. Лишь машина командира полка" с зигзагообразной красной стрелой вдоль фюзеляжа и золотистой окантовкой отличительных знаков, прошла невредимо сквозь огонь зенитной артиллерии и атаки истребителей врага. Вот уж воистину, смелого да умелого пули облетают! Прошел день, другой. Поставили мою машину "на ноги", готовлюсь передавать ее новому владельцу. На душе неспокойно: как-то сложится дальнейшая судьба полка, где, на чем будем бить врага, а главное, когда? Здесь, кажется, уже отлетались, и как раз в то время, когда, судя по всему, назревают решающие события. Обо всем этом беседовали мы с Виктором Ушаковым в одну из душных, неспокойных сталинградских ночей. ...Снова гудят моторы. Но в руках у меня не штурвал, а подборка центральных и фронтовых газет за последние дни - раньше прочитать было некогда. Сейчас мы - летчики 150-го бомбардировочного авиаполка - просто пассажиры, летим на "воздушном лайнере" Ли-2 в Москву. Вот Иван Семенович Полбин в чем-то горячо убеждает Виктора Ушакова. Рядом со мной, тоже углубившийся в чтение газеты, Степан Браушкин; чуть поодаль в глубокой задумчивости сидит Панков... Каждый занят вроде своим делом, своими мыслями, но знаю, что всех тревожит неизвестность, дальнейшая судьба полка, в котором нас объединили не только знамя, номер части, боевые традиции, но и память павших героев-однополчан. И хотя знаешь, что война без жертв не бывает, все равно трудно смириться с этим, когда думаешь о конкретных людях, о твоих фронтовых друзьях, с которыми все делил без остатка, с которыми вместе шел в бой против лютого врага. Память о них бессмертна, а потому должен жить и их родной полк. Жить и сражаться. За окном медленно уплывает назад северная окраина огромного города, неровной цепочкой раскинувшегося вдоль Волги на десятки километров. Прощай, Сталинград! А может быть, до свидания? Кто знает... НА ГЛАВНОМ НАПРАВЛЕНИИ Пополнение прибывало быстро и организованно. За три дня полк был укомплектован полностью. Чувствовалось, что подготовкой летных кадров у нас занимались серьезно, по-фронтовому. Только уж очень пестрым оказался наш новый состав. Наряду с опытными летчиками, такими, как комиссар эскадрильи старший политрук Трантин, прибыли девятнадцати-двадцатилетние сержанты, прошедшие ускоренный курс обучения в авиашколах. К бою они были далеко еще не готовы, хотя все без исключения рвались на фронт. А программа ввода в строй молодых экипажей была напряженной. Перед полком поставили задачу подготовиться к боевым действиям за полтора месяца. Когда речь идет об авиации - это очень короткий срок. Хорошо, что мы уже имели опыт, а главное - такого опытного командира. Иван Семенович Полбин, которому в это время присвоили звание полковника, приказал нашей первой эскадрилье не только ввести в строй всех летчиков и отработать с ними бомбометание с пикирования, но и обучить их летать в облаках, а также в условиях ограниченной видимости. А у нас не оказалось ни одного учебно-тренировочного самолета. Что делать? Когда наш комэск Ушаков обратился с таким вопросом к Полбину, Иван Семенович предложил нам самим как можно быстрее разработать методику переподготовки молодых летчиков. "Знаю, - сказал он, - нелегко придется. Но если не решите эту задачу, эскадрилья останется малобоеспособной и понесет неоправданные потери. А мы за каждого человека в ответе, и никто нам напрасных жертв не простит". Ничего не скажешь, прав командир. Простые расчеты подсказывали, что в бой мы вступим осенью, когда ненастная погода позволит летать только хорошо подготовленным экипажам. Если таких будут единицы, то полк не оправдает своего названия. Несмотря на большие потери, были у нас и сильные стороны. Опытных командиров, инструкторов у нас, в общем, хватало, в эскадрилье сохранялись сильные партийная и комсомольская организации, способные сплотить и мобилизовать личный состав. Многое зависело от правильного распределения сил и средств, следовало продумать каждую мелочь. Разработанная в эскадрилье методика обучения полетам в облаках была утверждена командиром полка. Началась напряженная работа. Сначала молодой летный состав прошел теоретическую подготовку в классе. Каждый инструктор занимался со "своим" конкретным летчиком и при желании мог добиться глубокого усвоения им намеченной программы. Следующим этапом были практические полеты по приборам. В ясную погоду остекление кабин закрывалось матерчатыми колпаками, действия обучаемых инструкторы контролировали, находясь в сиденье штурманов. Оттуда они могли свободно дотянуться до штурвала и, в случае необходимости, вмешаться в управление самолетом, предотвратить хотя бы потерю скорости. От пилотирования в закрытой кабине постепенно переходили к полетам в облаках, когда нижняя их кромка была достаточно высокой. Мне было поручено доучивать сержанта Киселева - довольно способного и прилежного. Но даже и при этих его качествах учеба проходила напряженно. Как и каждому инструктору, мне особенно запомнились первые, весьма неуверенные действия сержанта в "слепых" полетах. Меня невольно брала тогда досада на то, что со штурманского сиденья учить можно было только "на пальцах", без практического показа элементов полета, без применения важнейшего принципа обучения: "Делай, как я!" Оставалось только наблюдать за летчиком, фиксировать допущенные им ошибки для того, чтобы разобрать их после полета. А в некоторых случаях, с трудом дотянувшись до штурвала, приходилось толкать его вперед, предотвращая снижение скорости, ибо вне видимости земли такая оплошность чревата потерей пространственного положения. Однако после десятка полетов под колпаком в действиях Киселева появилась уверенность. Во всяком случае, грубых отклонений от заданного режима он уже не допускал. Полеты в закрытой кабине и в облаках, разумеется, далеко не идентичны. Как и чем ни отгораживай летчика от внешней среды, он знает, что в критическую минуту колпак можно сдернуть, шторку открыть, и все станет на свои места. Реальное же ненастье требует серьезной подготовки, прочных навыков пилотирования самолета по приборам, самообладания и безошибочных действий. Как-то дождались мы вполне подходящей для тренировки погоды и вылетели по маршруту вдоль железной дороги Москва - Орехово-Зуево. Нижняя кромка разорванных облаков была довольно высокой - более тысячи метров, а вот горизонтальная видимость составляла всего километра три. После осторожного входа в облака и нескольких минут полета вываливаемся вниз. Потом снова ныряем в мутную пелену. Смотрю и вижу: как только исчезнут ориентиры, Киселев начинает "гоняться" за стрелками компаса, высотомера, вариометра, словно и не летал под колпаком. Машину разболтал, курс не выдерживает. А я сижу и помалкиваю: пусть сам прочувствует все как следует. Наконец в расчетное время подходим к конечному пункту маршрута, пробиваем облака вниз. Что за чертовщина? Не могу опознать маетность. Позор: в полете с инструктором обучаемый потерял ориентировку! Пришлось стать в круг, развернуть карту, "привязывать" ее к местности. А карта и местность - не одно и то же. Искать свое место нужно по совокупности ориентиров, их взаимному расположению, направлению по странам света и многим другим признакам. Бывает, что так и не удается определить, куда тебя занесло. Это называется полной потерей ориентировки и кончается, как правило, вынужденной посадкой вне аэродрома с пустыми бензобаками. В данном случае местность под нами ориентирная. Расширяя круги, заметил я большой город и, когда подлетели к нему поближе, определил, что это Калуга. Мы оказались далеко от своего маршрута. Урок из допущенной ошибки пришлось извлекать прежде всего мне: инструктор несет всю полноту ответственности за благополучное завершение задания. Но и для Киселева этот случай не прошел, конечно, бесследно, научил его всегда строго и точно выдерживать курс. Понадобилась дополнительно всего лишь неделя для подготовки его к самостоятельным полетам в облаках. Освоили этот раздел программы и другие молодые экипажи. Теперь можно было не опасаться, что, прибыв на фронт, полк будет в осеннюю непогоду отсиживаться на аэродроме. Первая группа экипажей выехала на один из авиационных заводов получать боевые самолеты. А тут в полку появился американский двухмоторный бомбардировщик "бостон". Какой летчик удержится от соблазна ознакомиться с новой машиной! Пока мы раздумывали, как это сделать, пришло указание приступить к освоению "бостона". С первого знакомства заморский самолет произвел впечатление: удобное шасси с передним носовым колесом, чистая отделка фюзеляжа и оперения, резиновые антиобледенители фирмы "Гудрич" на передних кромках плоскостей, комфортабельная утепленная кабина. Особенно хороша была отделка кабины с полированными разноцветными шариками на секторах управления моторами, ультрафиолетовой подсветкой приборов, с красивой стеганой обивкой бортов. Радиокомпас и авиагоризонт тоже понравились. Ничего не скажешь - заметно было, что на территории США не шла жестокая война, что технику создавали там, не торопясь, не экономя средства и материалы. Ну что ж, теперь надо попробовать, как "бостон" держится в воздухе, на что он способен. Ведь прошел слух, будто наш полк может пересесть на эту иностранную технику. В числе других опытных летчиков я за три дня освоил пилотирование новой машины, налетал на ней около десяти часов. Выяснилось, что в управлении она очень проста, особенно на посадке, скорость развивала примерно такую же, как и Пе-2. Но когда Полбин опробовал "бостон" на пикировании, то едва посадил его с поврежденным хвостовым оперением. Запас прочности у бомбардировщика оказался смехотворно малым, чуть ли не таким, как у наших транспортных самолетов. Вот почему на совещании, созванном Иваном Семеновичем, мы почти единогласно высказались против "бостонов" в пользу Пе-2. Командир согласился с нашими доводами и добился, чтобы в наш полк эти машины не поставляли. Все шло как будто неплохо, настроение было боевое, приподнятое - ведь такие трудности преодолели, в такие короткие сроки уложились. Возродили родной полк, вернули ему грозную силу. Стали уже считать дни, когда снова вылетим на фронт. Трудно сидеть в тылу, если знаешь, что к бою готов. И вдруг... потеря! Неоправданная и потому до горечи обидная. При перегонке самолета с завода в районе Раменского отказал двигатель, и по этой причине погиб капитан Григорий Гаврик - один из лучших летчиков полка. Опыт и фронтовую закалку он получил еще в боях над рекой Халхин-Гол. За проявленное там мужество его наградили орденом Красного Знамени. На боевые задания он летал с какой-то неуемной жадностью, словно торопился свести счеты с гитлеровскими захватчиками. Получив на заводе новенькие самолеты, мы приступили к полетам на групповую слетанность и боевое применение. Напряжение достигло предела. Забывая об отдыхе, занимались в классах и на аэродроме, но большую часть времени проводили в воздухе. Лишь И. С. Полбин, казалось, был неутомим. По три-четыре раза в день вылетал он для бомбометания на полигон, вечерами проводил занятия и разборы, а утром снова садился в кабину самолета. Я водил тогда только звено, и то мне приходилось туго. Никаких выходных, конечно, не было. Творческий, ищущий характер командира полка проявлялся во всей нашей жизни. Нам казалось, что вся подготовка к боевым действиям закончена. Но вот Иван Семенович полетел на полигон, подсчитал что-то, обдумал и предложил новый тактический прием - непрерывное воздействие на противника одиночными самолетами с круга. Этот эффективный способ боевых действий под названием "вертушка" был затем внедрен во всей нашей бомбардировочной авиации, вооруженной самолетами Пе-2. Ну а нам пришлось осваивать его первыми. Идущим же впереди всегда трудно, даже если они и понимают, как важно содеянное ими. Не забывал Полбин и о подготовке снайперских экипажей, давал им усиленную тренировку. Когда намеченная программа была выполнена, он провел несколько учений с перебазированием по тревоге на другие аэродромы и бомбометанием на незнакомых полигонах. Честно говоря, перегрузки мы испытывали очень большие. Но на трудности никто не жаловался. Мы знали, что от степени нашей готовности к бою зависит дальнейшая судьба полка, поэтому твердо следовали суворовскому правилу: "Тяжело в учении - легко в бою". Незаметно подошел к концу сентябрь 1942 года. И, словно все дело было в календаре, буквально с первого октября исчезло всякое напряжение, наступило непривычное затишье. Причина этого была, конечно, другая: полк полностью выполнил программу переучивания и боевой подготовки. А в военное время жестко лимитировалось все: и бензин, и моторесурсы, и время. Стало ясно, что нам пора отправляться на фронт. На "нашем", сталинградском направлении советские войска вели ожесточенные бои за заводские поселки "Красный Октябрь" и "Баррикады". У меня сохранилась полетная карта того района, и по ней нетрудно было установить, насколько близко враг подошел к волжской твердыне. В тоже время на ряде других направлений Красная Армия вела активные наступательные действия, например под Воронежем и Туапсе. Правда, эти удары еще не были сокрушительными, но все же свидетельствовали о пашем растущем сопротивлении захватчикам. А там, где противник продолжал наступать, темпы его продвижения были весьма незначительными, далеко не такими, как в начальный период войны. В первых числах октября 1942 года в полку произошло событие, которое можно было расценивать по-разному. Ивана Семеновича Полбина повысили в должности, назначили заместителем начальника инспекции Военно-Воздушных Сил. Казалось, надо бы радоваться. Но мы все без исключения с грустью восприняли эту весть. Легко ли терять командира, с именем которого связаны и создание, и становление, и боевая слава части? Для нас он всегда оставался ведущим в лучшем смысле этого слова, нашим наставником, учителем, эталоном в жизни и в бою. Вскоре нам вдруг предоставили выходной день. Я продумал, как лучше его провести, и с утра направился в парикмахерскую. Там встретил штурмана звена Алексея Нечая. Договорились скомплектовать две волейбольные команды и провести игру на "высоком уровне". До начала игры оставалось около часа свободного времени. Вернувшись в казарму, я включил радио, чтобы послушать последние известия. После нескольких сообщений диктор начал читать Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении отличившихся воинов. Услышав знакомые фамилии, я сорвался с места, чтобы поскорее передать однополчанам радостную весть. Пока надевал шинель, услышал и свою фамилию среди удостоенных ордена Ленина. Около трех десятков моих боевых друзей были награждены высокими правительственными наградами. А через два дня на построении командир зачитал приказ Верховного Главнокомандующего о переименовании 150-го бомбардировочного полка в 35-й гвардейский. Настроение у всех было праздничное. В строю стояли воины, вынесшие на своих плечах удары гитлеровской военной машины в битве за Москву, а затем отличившиеся в боях на сталинградском направлении. Рядом с ветеранами находилась безусая, еще не обстрелянная молодежь. Молодые авиаторы понимали, что гвардейское звание для них - своего рода аванс на будущее. На митинге они дали клятву беречь и приумножать славу полка, строго соблюдать верность его боевым традициям. А на следующее утро начальник штаба полка гвардии майор Фомин представил нового командира части майора В. А. Новикова. Может быть, к нему мы отнеслись несколько пристрастно, но первое впечатление он произвел на нас не очень приятное: небольшого роста, сутулый, с угловатыми, скованными движениями. Больше всего на грустные размышления наводили его неуверенность в себе и нечеткость распоряжений. Осенью 1942 года усиленно создавались соединения Военно-Воздушных Сил, предназначенные для решения крупных оперативных задач на главных направлениях борьбы с гитлеровскими захватчиками. Наш полк ввели в состав 285-й бомбардировочной дивизии 2-го бомбардировочного авиационного корпуса резерва Ставки Верховного Главнокомандования и перебазировали на аэродром южнее Москвы. Вскоре к нам прилетел командир дивизии подполковник В. А. Сандалов и его заместитель подполковник Н. Г. Серебряков - оба Герои Советского Союза. Комдив объявил, что наш авиационный корпус включен в состав 16-й воздушной армии Донского фронта и будет в ближайшее время переброшен под Сталинград. Началась тщательная подготовка к перелету, изучение нового района базирования, линии фронта, группировки противника. Эта работа завершилась дивизионной конференцией по обобщению боевого опыта, что было совершенно необходимо: многие летчики и частично прибывший на пополнение командный состав еще не участвовали в боях. Выступил с докладом и я о бомбометании с пикирования по малоразмерным и подвижным целям. В конце октября вылетели на фронт, но уже на первом участке маршрута нас подкараулила крайне неблагоприятная погода. Сплошная завеса облачности и частые осадки отгородили полк от Донского фронта. В таких условиях авиация тогда летать не могла. Началось досадное ожидание на промежуточных аэродромах. С трудом добрались мелкими группами до Каменки и здесь окончательно застряли. Перелет выполняли звеньями. У меня правым ведомым был старший сержант С. А. Носов - способный летчик с опытом инструкторской работы и некоторыми навыками в полетах по приборам; левым ведомым - сержант К. Г. Киселев. Кроме общей для всех задачи перебазирования на мое звено возлагалась также и разведка погоды. Но для этого не требовалось даже подниматься в воздух. Над землей стремительно неслись, подгоняемые порывистым ветром, сплошные сизые облака. На аэродроме базировался запасной полк штурмовиков. Десятки летчиков-сержантов терпеливо ждали своей очереди и на полеты, и на обед. Кстати, столовая была на редкость захудалой. Главное ее богатство составлял неисчерпаемый запас квашеной капусты, которую повара, не мудрствуя лукаво, щедро сыпали во все блюда, за исключением разве компота. В ноябре дожди сменились снегопадами, а мы все еще сидели на дальних подступах к фронту. Не знаю ничего более неприятного, чем застрять на полдороге к цели и убивать время на бестолковое разглядывание хлябей небесных. А ведь Сталинграду очень нужна была наша помощь: бои шли уже в самом городе. А тут какие-то снежные заряды оказались страшнее заградительного зенитного огня. Опытные летчики изъявляли готовность прорываться к фронту одиночными экипажами, но командование отклоняло их предложения. У него были свои соображения о сроках нашего прибытия под Сталинград. Все же, когда нижняя кромка облаков поднялась метров до ста, меня вызвали в штаб и поставили задачу на разведку погоды по маршруту. Лететь предложили одному экипажу. Но я попросил разрешения подняться в воздух звеном и строем пробить облака вверх. Не оставлять же ведомых без ведущего. Доводы оказались убедительными, и со мной согласились. Варианты пробивания облачности были обдуманы заранее и сомнений не вызывали. Осталось только еще раз напомнить ведомым, чтобы в облаках они пилотировали не по приборам, а ориентируясь по моему самолету. Контролировать и регулировать температуру воды поручалось штурманам. Взлетели в сомкнутом строю, вошли в облака и пробили их на высоте около двух тысяч метров. Передав по радио данные о погоде, я повел звено к аэродрому, расположенному в районе Камышина. Полет проходил над облаками, ярко освещенными осенним солнцем. Штурман доложил, что до посадки осталось минут пятнадцать, пора снижаться. Снова втроем, крыло к крылу, погружаемся в мутную пелену. На высотомере 1000, 800, 700 метров. Становится немного светлее, внизу появляются заснеженные поля. Но горизонтальная видимость очень плохая: в районе аэродрома мощный снежный заряд. Принимаю решение садиться звеном, даю сигнал "Следовать за мной!" и снижаюсь до ста метров. Вот и аэродром с едва различимыми черными полотнищами посадочных знаков. Проходим строго над полосой, делаем "стандартную коробочку". Ведомые держатся в строю четко, не отстают. 16 ноября на полевом аэродроме собрался весь полк. Здесь уже был и встречал нас командир корпуса генерал-майор авиации И. Л. Туркель. 19 ноября 1942 года войска трех советских фронтов в невероятно трудных условиях суровой зимы и бездорожья перешли в контрнаступление и прорвали оборону противника. Но наш гвардейский полк смог только в конце месяца перебазироваться на полевой аэродром, расположенный у совхоза. Отсюда, находясь в пятидесяти километрах севернее окруженной к тому времени вражеской группировки, мы и приступили к боевым действиям. Основными целями для нас были скопления войск, особенно танков, огневые позиции артиллерии и аэродромы. Враг оборонялся особенно яростно, зная, что отступать некуда. Балки и овраги, которых здесь было много, оборудовались по последнему слову инженерной техники, объединялись в укрепленные районы. Для ударов по ним с пикирования наши летчики-гвардейцы стали широко применять тяжелые пятисоткилограммовые бомбы. На помощь своим окруженным войскам гитлеровцы бросили не только боевую, но и транспортную авиацию. Поэтому наше Верховное Главнокомандование ввело в сражение на сталинградском направлении две воздушные армии. В воздухе непрерывно шли ожесточенные бои, обе стороны несли большие потери. Не удалось избежать их и нашему полку. Не вернулся с боевого задания экипаж комиссара эскадрильи старшего политрука Н. Трантина. Это был замечательный летчик и исключительно одаренный политработник. Такое сочетание встречается далеко не часто. Трантин обучил и воспитал немало стойких, идейно убежденных и безупречных в профессиональном отношении воинов-авиаторов. Он всегда находился среди людей, отдыхал вместе с ними и вел их в бой. Наш гвардейский бомбардировочный полк наносил по врагу весьма чувствительные удары. В действиях старослужащих воинов проявлялась полбинская закалка. Их мастерство постепенно становилось достоянием молодежи. Обобщением боевого опыта, пропагандой традиций повседневно занимались партийная и комсомольская организации. После окружения вражеской группировки под Сталинградом условия для боевой работы нашей авиации не стали лучше. Огонь зенитной артиллерии противника заметно уплотнился. При нанесении бомбового удара по аэродрому Большая Россошка наши "пешки" на боевом курсе буквально утонули в разрывах снарядов. А когда мы, сбросив груз, получили возможность маневрировать, два самолета оказались уже подбитыми. На моей машине был поврежден мотор, а у лейтенанта Ивана Стволова, кроме того, вышло из строя управление. Ему пришлось садиться на вынужденную. Приземлив "пешку" на малопригодную площадку, он получил тяжелые ушибы головы и попал в госпиталь. А мне удалось благополучно довести машину до своего аэродрома. Техник-лейтенант Кузьмин обошел вокруг самолета, потрогал рваные дыры на капоте двигателя и сокрушенно покачал головой. Это могло означать только одно: работы очень много. А в условиях сталинградской зимы такая работа была равносильна подвигу, подвигу, который наш технический состав совершал ежедневно. Достаточно сказать о сорокаградусных морозах, когда руки техников буквально прилипали к металлу. К этому добавлялись почти постоянные, пронизывающие до костей ветры, снежные заносы, ставящие "на прикол" все виды транспорта, прерывающие снабжение запчастями, горючим, продовольствием... А техники, авиаспециалисты трудились на жгучем морозе, восстанавливая, ремонтируя боевую технику. Они были скромными, но вдохновенными тружениками войны, и их подвиг, к сожалению, еще не воспет так, как того заслуживают в числе тысяч героев-авиаторов и наши боевые друзья-однополчане, которые составляли наш технический тыл. Много неприятностей сталинградская зима доставляла и летному составу. Нередко из-за проклятых заносов мы сидели на одних сухарях, спали в холодных землянках. А воевали как положено, без всяких сетований и жалоб. Через день наша машина была возвращена в строй, и я вновь повел группу на боевое задание. Нам приказали нанести удар по войскам Манштейна, которые в районе Котельниково пытались деблокировать свою окруженную группировку. Вражеские танковые и пехотные колонны, двигавшиеся по малочисленным открытым дорогам, представляли собой отличные объекты. Сбросив бомбы с пикирования, мы затем снижались до ста метров и уничтожали живую силу противника огнем бортового оружия. За первым вылетом последовал второй,, третий... Так продолжалось несколько дней подряд. Совместными действиями наших сухопутных войск и авиации продвижение группы Манштейна вскоре было остановлено. Мы вновь сосредоточили главные усилия на уничтожении окруженной 6-й армии Паулюса. Внешний фронт отодвигался все дальше от внутреннего кольца, поэтому активность вражеской авиации, особенно истребительной, резко снизилась. Однако гитлеровское командование, стремясь продлить сопротивление своих окруженных войск, организовало снабжение их по воздуху. Для доставки грузов оно использовало не только транспортные "Юнкерсы-52", но и боевые "Хейнкели-111". Когда наши истребители и зенитчики нанесли транспортной армаде противника большой урон, она перешла к ночным действиям. Борьба с воздушными перевозками сразу осложнилась, поскольку летчиков-истребителей, подготовленных к действиям в темное время суток, у нас оказалось недостаточно. Тогда Военный совет фронта решил подключить к решению этой задачи экипажи других видов авиации. В нашем полку ночью на Пе-2 летали восемь экипажей, в том числе и мой. С 18 по 30 декабря мы организовали непрерывное дежурство в воздухе над вражескими аэродромами, расположенными в Гумраке, Карповке и Большой Россошке. С наступлением темноты самолеты точно по графику поднимались в воздух и в течение 40- 50 минут барражировали в заданном районе на высоте 1500-2000 метров. Как только на "подопечном" объекте начиналось оживление, обозначалась полоса приземления или включались прожекторы, вниз летели фугасные бомбы. Затем мы снижались и обстреливали из пулеметов заходящие на посадку или выруливающие на старт самолеты. Блокада аэродромов окруженных немецко-фашистских войск оказалась довольно эффективной, вынудила вражескую авиацию отказаться от посадок и перейти к сбрасыванию грузов с парашютами. Это еще больше ухудшило снабжение армии Паулюса. Теперь воздушные "гостинцы" нередко падали в расположении наших войск. И все-таки воздушный мост продолжал существовать и в какой-то мере мешал окончательному разгрому окруженного врага. Надо было окончательно его ликвидировать. В операции по уничтожению транспортных самолетов противника на земле участвовали фронтовые бомбардировщики и авиация дальнего действия. Экипажи АДД нанесли ряд массированных ударов по тыловым аэродромам, а мы - по тем, которые располагались на удалении 150- 200 километров. Воздушная разведка донесла, что в районе Тормосина скопилось около сотни трехмоторных "Юнкерсов-52". Шестерка наших экипажей в ночь на 30 декабря нанесла три бомбовых удара по самолетным стоянкам. Двадцать "юнкерсов" были сожжены, многие получили повреждения. На другой день командование Донского фронта прислало телеграмму, в которой всем участникам этих налетов объявлялась благодарность. Последняя ниточка, связывавшая окруженные под Сталинградом вражеские войска с "фатерляндом", постепенно обрывалась. 10 января 1943 года командир 2-го бомбардировочного авиационного корпуса генерал-майор авиации Иван Лукич Туркель вручил полку гвардейское Знамя. У полковой святыни мы, преклонив колено, давали клятву - с честью и до конца выполнить свой воинский долг. С портрета на алом полотнище как живой смотрел родной Ильич. Он словно напутствовал нас на разгром заклятого врага. Потом состоялось вручение офицерам, сержантам и солдатам правительственных наград. Я был очень доволен тем, что наряду с другими членами нашего экипажа боевым орденом наградили и техника самолета Василия Клементьевича Кузьмина. Торжества на войне, да еще в такой трудный период, выпадали не часто и воспринимались как-то по-особому. Не было светлой, безмятежной радости и ощущения полной удовлетворенности достигнутым. Да и не могло быть счастья, покоя, пока враг топтал нашу землю. Праздник мы отметили подведением итогов своей боевой работы, вспоминали павших героев, настраивались на предстоящие жаркие сражения. В тот день, когда полку вручили гвардейское Знамя, наши войска под Сталинградом начали операцию по расчленению окруженной вражеской группировки. На следующее утро вступили в бой и мы. Снова потекли напряженные фронтовые будни. Согласен, что двух одинаковых вылетов или воздушных боев не бывает. Но, когда их очень много, они как бы сливаются в единое целое и в памяти остаются лишь самые яркие эпизоды и даты. Одна из таких крепко запомнившихся мне дат - 2 февраля 1943 года. В этот день войска Донского фронта завершили разгром и пленение окруженной под Сталинградом трехсоттридцатитысячной 6-й армии фельдмаршала Паулюса. Тогда мы еще не могли сполна оценить военно-политические последствия победоносного завершения битвы на Волге. Поняли только, что после разгрома немцев под Москвой она явилась новой, еще более внушительной победой над гитлеровскими захватчиками. Одетая в траур, фашистская Германия впервые реально почувствовала, что наступает великий час расплаты. 4 февраля 1943 года небольшая группа офицеров полка, в том числе и я, выехала на поля недавних сражений. Мы сидели в кузове полуторки и, несмотря на меховые комбинезоны и унты, продрогли до костей. Невольно подумалось: как же тяжело в такой трескучий мороз приходится матушке-пехоте, артиллеристам, связистам и саперам? Какой мерой можно измерить их стойкость, мужество, наступательный порыв?! С поля боя направились в район Пичуги. Иногда, чтобы согреться, соскакивали на снег и шли пешком. Во время одного из таких "марш-бросков" увидели длинную колонну немецких военнопленных, конвоируемую всего двумя красноармейцами. За ней, на дистанции трех километров, следовали вторая, третья, четвертая... И каждая насчитывала не менее двух тысяч солдат и офицеров. Их никто не охранял. Да и куда бежать, если вокруг простиралась голая заснеженная степь? Недавние бравые вояки выглядели теперь жалко. Почти все они были одеты в легкие шинели, на головах - пилотки, обмотанные тряпками; многие, не имея обуви, обернули ноги газетами и портянками. Мне невольно вспомнилась картина отступления наполеоновских войск из России, ярко нарисованная Львом Толстым в его романе "Война и мир". И тогда вот так же брели по старой смоленской дороге непрошеные гости. Прошла мимо очередная колонна пленных, и мы увидели неподалеку от дороги следы недавнего жестокого сражения. Это было настоящее кладбище изуродованных танков, артиллерийских орудий и другой боевой техники. Вот две обугленные металлические коробки. В одной из них с трудом опознаем нашу тридцатьчетверку, которая на полной скорости врезалась в борт немецкому бронированному чудовищу. Обе машины сгорели. Кто они, эти советские танкисты, совершившие бессмертный подвиг в сталинградских степях? Мы не сомневались тогда, что их имена обязательно узнают, о них непременно напишут книги, на которых наша молодежь будет учиться богатырскому мужеству и беззаветной любви к Родине. Времени оставалось мало. Насчитав на километровом участке около полутора сот разбитых боевых машин, мы двинулись дальше. Вскоре подъехали к аэродрому, оставленному противником. Там оказалось множество различных самолетов, в том числе и бомбардировщиков. Некоторые выглядели исправными. Почему же не улетели? На поверку выяснилось, что все эти Ю-88, Хе-111, Ю-52, Ме-109 были серьезно повреждены. Так мы воочию увидели результаты своего труда. Наконец въехали в город, хотя от него осталось, по сути дела, только название. Ни одного целого дома - сплошные руины, завалы и кучи битого кирпича. Казалось, здесь уже никогда не возродится жизнь. Но вот среди обугленных развалин стали появляться горожане - женщины, старики и дети. Как они уцелели? Что пережили, месяцами отсиживаясь в подземельях без воды и света, оглушенные воем сирен, грохотом бомб и снарядов? Это невозможно было представить! Молча обходили мы квартал за кварталом, и везде была одна и та же мрачная картина разрушения. Сотни тысяч бомб высыпали фашистские летчики на огромный город. Захватчики мстили мирному населению за то, что Сталинград твердыней встал на их пути, не капитулировал перед ними, как многие европейские города и даже столицы. В совхоз "Сталинградский" возвратились поздно ночью. А утром мы уже рассказывали однополчанам о том, что увидели и передумали, какие сделали выводы. Нас хорошо понимали, у всех была одна мысль, одно стремление - бить врага нещадно, не давая ему покоя ни днем ни ночью. С разгромом окруженной вражеской группировки мы оказались в глубоком тылу - за 300-400 километров от линии фронта. Когда привели в порядок самолеты, делать вроде стало нечего. Такой спад напряжения в работе оказался непривычным. Нужно было чем-то занять людей. Выручал бригадный комиссар Ф. И. Усатый - заместитель командира корпуса по политической части. Приезжая к нам, он проводил беседы на различные темы, а порой втягивал нас в такие дискуссии, которые надолго оставались в памяти. Особенно любил он поговорить о тактике врага, о способах борьбы с его истребителями и зенитными средствами. Усатому было о чем рассказать молодежи. Еще подростком он, активный участник гражданской войны, был награжден орденом Красного Знамени. Мы подолгу слушали его яркие рассказы о ветеранах боев за Советскую власть, о беззаветном мужестве бойцов ленинской гвардии. ...23 февраля моему экипажу была поставлена задача лидировать эскадрилью истребителей, которой командовал Герой Советского Союза капитан Макаров. На следующее утро мы перелетели в Пичугу, где она находилась. Здесь я впервые встретился с прославленным воздушным бойцом. Высокий, подтянутый, энергичный, Макаров сразу завоевал наши симпатии. Договорились, что в район Курского выступа полетим через Борисоглебск - город, давший нашей авиации целую плеяду блестящих летчиков-истребителей. Здесь, в авиационной школе, почетными курсантами которой числились М. В. Фрунзе и К. Е. Ворошилов, делали первые шаги в небо сотни будущих асов, мастеров воздушного боя. Правда, в момент нашего прилета в Борисоглебск школы там уже не было - ее эвакуировали в тыл, но все тут напоминало о крупнейшей кузнице летных кадров. Командование задержало эскадрилью в Борисоглебске. И не только нашу. Ранняя оттепель растопила огромные снежные сугробы, аэродром раскис, и мы каждый день, как заведенные, переставляли самолеты с места на место, чтобы сохранить их в "надводном положении". Так продолжалось ни много ни мало - более двух недель. Наконец, воспользовавшись утренним заморозком, мы всей группой взлетели и благополучно прибыли в Елец - конечный пункт маршрута. Мое задание закончилось, истребители - 12 "яков" - доставлены в целости и сохранности. Можно было трогаться в обратный путь. Но наши ведомые, с которыми мы за это время успели крепко подружиться, уговорили довести их до линии фронта, на аэродром Чернове. 17 марта экипажу, возвратившемуся в Елец, приказали перелететь на аэродром в район Тамбова. Здесь уже находился наш, теперь не только гвардейский, но и Сталинградский, авиационный полк. 2-й бомбардировочный авиационный корпус резерва Верховного Главнокомандования ожидал дальнейших распоряжений Ставки. В середине марта начались систематические ночные налеты на Тамбов, а истребителей-ночников, которые могли бы его прикрыть, поблизости не оказалось. И вот два бомбардировочных экипажа - мой и Федоткина - заступили на боевое дежурство ночью. Опыт в полетах ночью у нас уже был. Но перед нами, к сожалению, только поставили задачу, а обеспечить выполнение ее почему-то не успели. Никто из старших начальников даже не прибыл на аэродром, не помог не только делом, но хотя бы советом. Поэтому мы с Федоткиным - два старших лейтенанта - своими силами и по своему разумению кое-как установили прожекторы для подсвета полосы приземления. Результат спешки, непродуманности, которые всегда были бичом в авиации, сказался сразу. Не предусмотрели мы, что самолеты не были разгружены после перелета, что бомболюки забиты запчастями и техническим имуществом. А ведь этот вес, как правило, превышал установленную бомбовую загрузку. Но и это еще не все. Потом уже выяснилось, что никто не позаботился об организации взаимодействия между нами и зенитной артиллерией, прикрывавшей район Тамбова. Словом, в урочный час запускаю моторы и бодро выруливаю на старт. Полный газ и... самолет с трудом отрывается в самом конце взлетной полосы. Почувствовав, что машина перегружена, перехожу в набор высоты, чтобы по мере выработки бензина немного облегчить ее. Но стоило мне набрать тысячу метров, как заговорила наша зенитная артиллерия. Сначала разрывы сверкнули довольно далеко, затем огонь усилился, уплотнился. Мы немедленно выстрелили условные ракеты, моргнули аэронавигационными огнями - "Я-свой!", но этим, кажется, только обозначили себя. Небо вокруг тотчас же загремело, заполыхало неистовым огнем. Тяга левого мотора резко упала. Надо уходить из этого ада! Убираю обороты, отжимаю штурвал и крутой спиралью теряю высоту. Разрывы зенитных снарядов, звездами рассыпавшиеся по небу, внезапно угасли. Видимо, артиллеристы потеряли цель. Теперь - скорее на посадку! Выполнив четвертый разворот, устанавливаю скорость снижения. Левый мотор из-за тряски почти не тянет. Вижу, как Федоткин включает посадочные прожекторы, но их лучи расходятся веером, и трудно определить высоту до земли. Так можно вмазаться и в сугробы. На перегруженной машине с одним работающим мотором принимаю решение садиться с убранными шасси; все-таки удастся дотянуть до полосы. Высота 25-30 метров. Еще немного, и пора выравнивать самолет... И в эту секунду штурман Николай Аргунов поставил кран шасси на выпуск, полагая, что сам я просто забыл это сделать. Впрочем, обо всем этом я узнал значительно позже. А сейчас вдруг ощутил на штурвале тяжесть и понял, что машина неотвратимо опускает нос. Ничего уже не оставалось, как добрать штурвал до отказа, исключая столкновение с землей под большим углом. В трехстах метрах от прожектора самолет врезался в сугробы, а затем, ткнувшись в плотный снежный бруствер, окаймляющий посадочную полосу, стал разваливаться на куски. Я насчитал три полных переворота его через нос и, зажатый обломками конструкции, ждал, что вот-вот вспыхнет пожар. К счастью, машина не загорелась, так как горячие двигатели оторвались еще при первом перевороте. Попытки выбраться из-под обломков ни к чему не привели. Не сразу нашли меня под кучей рваного дюраля и прибежавшие на помощь однополчане. Я слышал их взволнованные голоса, грохот металла над головой, но в это время Кузьмин наткнулся на кусок оторванного унта. Развернулись спасательные работы. Друзья на руках отнесли меня в санитарную машину, в которой, как я успел заметить, находились уже Игорь Копейкин и Николай Аргунов, отделавшиеся незначительными ушибами. Штурман и стрелок-радист выписались из госпиталя через неделю. Меня же медики придерживали, они не называли даже возможных сроков окончания лечения. Однако еще через неделю я своего добился. Пришлось, правда, дать расписку, что выписываюсь "по собственному желанию, без претензий к медицинскому учреждению". И вот я снова в части. Еще не прошла слабость, вызванная большой потерей крови, еще саднят ушибы, побаливают ноги и руки. Но атмосфера общения с друзьями кажется мне целебной. К этому времени мы перебазировались на промежуточный аэродром и стали готовиться к перелету на Северный Кавказ. Мне повезло: в полку оказался лишний и вполне исправный Пе-2. Самолет был быстро обжит экипажем. На его борту появилась надпись "Смерть фашизму!". Можно было лететь в бой. Однако щедрое апрельское солнце растопило снег, и на аэродроме образовалась непролазная грязь. Пришлось ждать еще несколько дней. Наконец наступило то утро, когда полк поднялся в воздух и взял курс на Северный Кавказ, В НЕБЕ СОРОК ТРЕТЬЕГО Во второй половине апреля 1942 года полк перебазировался на полевой аэродром, расположенный в районе станицы Кореновской. После заснеженной, исковерканной воронками сталинградской степи здешняя местность показалась сказочной. От утопающих в зелени домов веяло мирным покоем. Однако идиллия эта была хотя и не призрачной, но очень зыбкой, только с точки зрения природного богатства, щедрости кубанской земли. Обстановка на Северном Кавказе, особенно воздушная, оставалась весьма сложной. На сравнительно небольшом участке фронта воюющие стороны сосредоточили большие массы войск и техники. Под Новороссийском, на подступах к станицам Крымской и Неберджаевской шли упорные бои. Ожесточенным бомбовым и штурмовым ударам враг подвергал Малую землю - участок Мысхако, занятый нашей десантной группой. Краснозвездные истребители непрерывно висели над Таманским полуостровом, прикрывая героических защитников плацдарма. Хватало работы бомбардировщикам и штурмовикам. Такой плотности авиации до сих пор мы не встречали. Воздушные бои с небольшими перерывами велись почти на всех высотах. В этой карусели подчас трудно было определить, где свои, где чужие. Впервые на передний план выплыла проблема, как избежать столкновений в воздухе. Бои за господство в воздухе советская авиация начала 17 апреля и к моменту, когда в них вступил наш 35-й гвардейский Сталинградский бомбардировочный авиаполк, добилась серьезных успехов. Она сорвала все попытки врага ликвидировать плацдарм в районе Мысхако. Но до разгрома немецко-фашистской группировки на Кубани было еще далеко. И на нашу долю выпало немало дел. 27 апреля 1943 года полк всем составом наносил удары по артиллерии врага южнее станицы Киевская. Полковые колонны водили командир дивизии полковник В. А. Сандалов и его заместитель подполковник Н. Г. Серебряков. Точным бомбометанием с пикирования и горизонтального полета гитлеровцам был нанесен большой урон. Особо отличились наши летчики при выполнении заданий вечером 28 и в ночь на 29 апреля. Они участвовали в авиационной подготовке, проведенной перед началом наступления войск 56-й армии. Вскоре в штаб части пришла благодарственная телеграмма от командования сухопутных войск. А днем 3 мая нас поздравил по телеграфу командующий Военно-Воздушными Силами. Вот что говорилось в его послании, которое было зачитано перед строем: "Герои летчики! Сегодня наши наземные войска прорвали оборону противника и развивают успех. Ваша задача - меткими ударами с воздуха обеспечить победу над врагом. Сегодня с утра вы действовали отлично, уверен в вашей победе. Помните, что, кто дерзок в бою, тот побеждает. Маршал авиации Новиков". Высокую оценку командующего получили действия всего авиакорпуса, и летчики вполне заслужили ее. Подавленная меткими бомбовыми залпами, а затем атаками штурмовиков, артиллерия врага не смогла оказать сопротивления нашей пехоте и танкам, устремившимся в прорыв южнее Крымской. Однако в дальнейшем войска Северо-Кавказского фронта, несмотря на активную поддержку с воздуха, продвигались медленно, с трудом взламывая глубоко эшелонированную густо насыщенную огневыми средствами оборону противника. А через некоторое время их наступление совсем приостановилось. Однако авиация продолжала действовать с нарастающей интенсивностью. От поддержки наземных войск мы вновь перешли к нанесению ударов по артиллерийским позициям и скоплениям живой силы врага. Летали днем и ночью, забыв об усталости, лишь бы скорее расшатать неприятельскую оборону, нанести противнику наибольший урон. Так прошел май. Многие экипажи отличились в боях, были удостоены правительственных наград или других почестей. Здесь, на Кубани, родилась и широко применялась своеобразная форма поощрения, именуемая "За отличный бомбовый удар". Заключалась она в том, что после особенно успешного боевого вылета лучший экипаж фотографировали и это фото вмонтировали в аэрофотоснимок, запечатлевший результат бомбового удара. Такие фотодокументы, мастерски выполненные Иваном Шемякиным, затем вручались отличившимся в торжественной обстановке. Все мы очень дорожили полученными в награду "монтажами": они напоминали каждому о трудных, но славных воздушных дорогах войны. Нашпигованное зенитным огнем и истребителями противника, небо Кубани оставалось суровым и грозным. Нередко после посадки в обшивке бомбардировщиков насчитывались десятки пробоин. Порой возвращение на свой аэродром становилось более опасным, чем полет к цели и пребывание над ней. Во время одного из налетов на вражеский объект в районе Анапы очередью с "мессершмитта" был убит в воздухе командир 2-й эскадрильи. Неуправляемый бомбардировщик начал беспорядочно падать. Оставшиеся в живых члены экипажа могли выброситься с парашютами. Но штурман старший лейтенант Иван Жмурко решил иначе. Перегнувшись через тело убитого командира, он дотянулся до штурвала и вывел машину в горизонтальный полет. Мужественный воин, пользуясь только штурвалом, довел самолет до своего аэродрома. Мы уже готовились к повторному вылету, когда примерно на высоте восьмисот метров увидели сопровождаемый истребителями Пе-2. Он покачивался с крыла на крыло, то зарываясь носом, то взмывая вверх... Всех нас охватила тревога: решили, что или ранен летчик, или повреждена система управления самолетом. Но что сделать, чем помочь? Оставалось только ждать. А в воздухе шла трудная борьба за спасение экипажа и боевой машины. Жмурко невесть как удалось, удерживая одной рукой штурвал, другой отодвинуть тело командира и после этого занять его место. Штурман был мастером бомбовых ударов, но ни разу в жизни не пилотировал самолет. Около часа кружил он над аэродромом, несколько раз пытался зайти на посадку. Но делал это так неумело, что каждая попытка могла кончиться трагически. И только, когда горючее было уже на исходе, Иван Никитович Жмурко сбросил фонарь кабины, приподнял тело командира и выдернул кольцо его парашюта. Купол раскрылся и, наполненный воздушным потоком, бережно опустил погибшего на родную землю. После этого штурман приказал покинуть самолет стрелку-радисту, а затем выпрыгнул сам. Курбасова мы похоронили на Кубани с соблюдением воинского ритуала. А Иван Жмурко был награжден орденом Отечественной войны I степени. В следующий раз я повел группу "пешек" на Мысхако, чтобы бомбовыми ударами по врагу помочь героическим защитникам Малой земли. Нас прикрывала восьмерка истребителей во главе с Александром Ивановичем Покрышкиным. На подходе к цели перед нами возникает плотная завеса зенитного огня. Истребители четверками следуют чуть позади и выше. Начинаем энергичный маневр со снижением. Видимость хорошая. Всматриваемся в этот маленький клочок земли, перепаханный разрывами бомб и снарядов. Вот и замаскированные артиллерийские позиции врага. Бомбы точно летят в цель. На развороте замечаю клубок воздушного боя. Начал сдавать левый мотор. Но сейчас не до него. Никак не могу оторвать взгляда от выжженной земли маленького плацдарма. Перед мысленным взором встают образы его героических защитников... В конце июня 1943 года в полк прибыло пополнение. Мне поручили принять все шесть экипажей и ввести их в строй. Из новичков особенно понравился старший сержант Карпов - стройный, невысокого роста, с копной светлых, аккуратно причесанных волос. Этот вдумчивый летчик быстрее других освоил намеченную программу и стал летать моим ведомым. В один из июньских дней, когда небо закрыли плотные облака, я отправился на разведку погоды и фотографирование вражеского переднего края. Перед полетом меня предупредили, что у линии фронта нас встретит шестерка наших истребителей. Сначала пришлось вести машину в облаках, по приборам. Но над передним краем обороны противника облачность словно испарилась. Над головой засияло солнце. Берем курс к району, который нужно фотографировать. Это неподалеку от Крымской. И тут на самолет внезапно обрушилась группа Ме-109. Пришлось энергично развернуться и снова уйти в облака. Так повторялось пять раз, но в конце концов "мессеры" улетели. Поставленную задачу экипаж выполнил, хотя никакого прикрытия мы так и не дождались. Впрочем, рассчитывать на встречу с истребителями сразу по выходе из облаков было трудно - радиолокационными средствами мы тогда не располагали. Облачность над нашей территорией не рассеивалась в течение нескольких дней. А над побережьем Таманского полуострова небо оставалось чистым. В этих условиях боевую работу пришлось вести одиночными экипажами. Такие удары, разумеется, не давали должного эффекта. Учитывая накопленный опыт полетов строем в облаках, я предложил нанести удар звеном по вражеской артиллерии, расположенной в районе станицы Киевской. Со мной согласились. Мои ведомые младшие лейтенанты Киселев и Карпов (им недавно присвоили это воинское звание) начали готовиться к полету. Я тщательно контролировал их самостоятельные занятия, старался передать им свой опыт. Плохо, конечно, что под руками у нас не оказалось ни тренажера, ни макетов, но молодые, способные летчики и без наглядных пособий все понимали с полуслова. И вот звено вырулило на старт. Выстроившись клином, опробовали моторы на максимальных оборотах и пошли на взлет. Перегруженная бомбами и топливом "пешка" бежит долго, вяло набирает скорость. После отрыва выдерживаю машину подольше над землей, пока она не становится чувствительной к малейшим движениям штурвала и педалей. Ведь ведомые эволютивную скорость набирают позже ведущего. Об этом приходится все время помнить. Перевожу самолет в набор высоты, оглядываюсь. Все в порядке: Карпов и Киселев держатся в строю хорошо. Входим в облака. Сначала прозрачные, разорванные, они потом становятся сплошными, более темными. Ведомые машины теряют окраску и четкие очертания, скользят рядом серыми призраками и словно наваливаются на мою "пешку". Знаю, что это оптический обман, что оба летчика следуют на строго установленных интервалах и дистанциях, а все равно напряжение возрастает. Максимум внимания - пилотажным приборам, ведь в облаках машину болтает и водит. Надо держать ее как можно ровнее, чтобы ведомых не сковала усталость. Иначе они начнут допускать грубые ошибки. Один час первого полета строем в облачном сумраке измеряется не столько стрелками, бегущими по циферблату, сколько степенью нервного напряжения, психологической нагрузкой. Потом становится легче - привыкаешь. Вынырнув из облаков, мы ориентировались визуально всего несколько минут. Этого времени хватило лишь на то, чтобы глаза привыкли к режущему солнечному свету, чтобы определить по знакомым ориентирам свое местонахождение, внести поправку в курс и с короткого боевого пути отбомбиться по вражеской батарее. Потому проанализировать действия ведомых и свои собственные я смог уже после возвращения на аэродром. Мне было приятно от сознания, что молодежь успешно выдержала такой серьезный экзамен. За полтора месяца боевых действий Карпов и его штурман Трембовецкий достигли высокого уровня выучки. Они могли уже самостоятельно выполнять воздушную разведку на полный радиус. Очень сложно и опасно "утюжить" воздух над вражеской территорией днем, да еще в одиночку. Экипажу нужно быть все время начеку, ни на секунду не ослаблять внимания к наземной и воздушной обстановке, быстро реагировать на все ее изменения. Однажды при возвращении с боевого задания Петр Карпов и его подчиненные допустили оплошность. Подлетая к аэродрому базирования своих истребителей, они перестали наблюдать за воздухом. Незамедлительно последовала и расплата за беспечность. "Мессершмитт", незаметно пристроившись в хвост бомбардировщику, дал по нему длинную очередь. Левый мотор "пешки" был поврежден, сектора управления двигателями срезаны, а летчику оторвало два пальца левой руки. Истекая кровью, Карпов все-таки сумел посадить машину с убранными шасси и был отправлен в госпиталь. Забегая вперед скажу, что он возвратился в строй крылатых и вписал еще немало страниц в героическую историю своего полка. ...Указание о том, чтобы все ведущие по очереди побывали на передовых позициях своих войск, не вызвало у нас энтузиазма - район боевых действий мы знали неплохо, а линию фронта могли нарисовать с завязанными глазами. Однако пришлось ехать. Как и следовало ожидать, мы не увидели с наблюдательных пунктов тех целей, по которым в дальнейшем предстояло наносить бомбовые удары. Зато увидели, как рвутся снаряды, и убедились, какие они причиняют разрушения. Одно это было уже полезно. Ведь с высоты в полторы-две тысячи метров вражеские полевые батареи казались нам всегда безобидными и не вызывали особой злости: цель как цель. Теперь мы взглянули на них другими глазами, поняли, как тяжело приходится сухопутным войскам под непрерывным артиллерийским обстрелом. Во время этой поездки летчики ознакомились с пунктом наведения истребителей, расположенным примерно в трех километрах от переднего края, за железнодорожной насыпью. Командир дивизии полковник И. М. Дзусов коротко рассказал о задачах расчета наведения, а потом офицеры связи практически показали, как они обнаруживают воздушные цели и наводят на них группы перехватчиков. На свой аэродром возвратились через четверо суток. Здесь нас ждал сюрприз: вместо майора В. А. Новикова командиром полка назначен подполковник Г. М. Борцов. Давать всестороннюю оценку своему бывшему начальнику не берусь, да и не имею на то права. Но хочу высказать личное мнение о нем. Я всегда считал его человеком честным и прямым, но для четкого управления полком у него просто не было данных. В авиации важным критерием зрелости командира являются его летные и тактические качества. Их-то и не хватало майору. ...В воздушной битве на Кубани чаша весов все больше склонялась в нашу пользу. После массированных ударов по аэродромам противника его авиация снизила активность, наши истребители стали господствовать в воздухе, расчищая путь бомбардировщикам и штурмовикам, которые продолжали интенсивную боевую работу. Теперь наземные войска надежно прикрывались от ударов с воздуха, хорошо поддерживались в бою. В непрерывных сражениях над кубанскими просторами росли и закалялись наши славные советские летчики, показавшие всему миру величайшую доблесть, умение, отвагу и мужество. Все увереннее вступали в воздушные схватки с врагом истребители, ведомые А. Покрышкиным, Б. Глинкой, Н. Гулаевым, Г. Речкаловым и другими славными советскими асами, которые множили свои победы над врагом и наводили ужас на гитлеровских захватчиков. Нас ни на минуту не оставляло ощущение близости больших событий. Летный состав 35-го гвардейского полка был готов к проведению авиационной подготовки и осуществлению поддержки с воздуха своих наступающих войск. Но все произошло несколько иначе... 5 июля на центральном участке советско-германского фронта, в районе так называемого "курского выступа", началось грандиозное сражение. Мы, конечно, не знали тогда замыслов Верховного Главнокомандования, не ведали, что оборона войск Центрального и Воронежского фронтов была преднамеренной. Поэтому сообщение Совинформбюро о том, что противнику на отдельных участках удалось вклиниться в расположение наших войск, восприняли с тревогой: неужели враг опять пойдет вперед и под его напором нам снова придется оставлять города и села? С обеих сторон в боях участвовали крупные силы авиации, в воздухе непрерывно шли жестокие поединки. Так и подмывало ринуться туда и помочь нашим войскам выстоять, отбить бешеный натиск фашистских полчищ. Но мы находились далеко от эпицентра сражения, и на скорое участие в нем рассчитывать не приходилось. Однако на войне прогнозы, как правило, ненадежны. 8 июля, когда враг на Курской дуге еще наступал и ценой огромных потерь теснил наши войска, полку приказали перебазироваться в район Калуги и войти в состав 1-й воздушной армии Западного фронта. Попутно мы должны были отлидировать туда истребительную авиадивизию Героя Советского Союза генерала И. А. Лакеева. Что ж, к кочевью нам не привыкать, на войне оседлый образ жизни явление нетипичное и кратковременное. Втайне, испытывая некоторую гордость от сознания, что на главном направлении "без нас не обойтись", готовились к перелету. Проверив у членов ведомых экипажей эскадрильи знания особенностей перелета, поворотных пунктов маршрута, запасных аэродромов и действий в особых случаях, я направился к своему самолету. Начал было уже надевать парашют, как заметил, что ко мне направляется новый командир полка. Быстро освобождаюсь от парашютных лямок и докладываю подполковнику о готовности к выполнению задания. Выслушав рапорт, командир вдруг объявил, что полетит на моей машине. Я, признаться, расстроился. Ведь экипажи, как известно, привыкают к своим самолетам, знают их достоинства и недостатки, умеют использовать первые и нейтрализовать вторые. Да и вообще "одалживать" кому бы то ни было свою боевую машину летчики не любят. Делать, однако, нечего. Докладываю, что раз так, пересяду на самолет одного из ведомых. Но Борцов озадачивает еще больше, говорит, что полетит со мной пассажиром. Да, чего только не случается на войне! Впрочем, быть может, у командира - большой перерыв в полетах, и тогда он совершенно прав, не рискуя вести полк лично. Если так, можно только уважать руководителя, не убоявшегося уронить свой авторитет честным признанием "временной нетрудоспособности". На это пойдет только тот, кто превыше всего ставит интересы дела, реально оценивает свои силы и возможности. Вот о чем думал я в ту минуту. И в душе, конечно, радовался тому, что сам поведу эскадрилью. ...Даже над своей территорией приятно лететь в сопровождении истребителей. Сказывается, видимо, выработанная в боях привычка: если тебя прикрывают "ястребки", можно не крутить ежесекундно головой, осматривая воздушное пространство, не опасаться, что сзади пристроится "мессер", внезапно ошпарит пушечной или пулеметной очередью. А тут наш полк "тянул" за собой целое истребительное соединение. Вот бы на фронте такую защиту! Дивизию генерала Лакеева мы благополучно довели до места назначения, а сами, "погостив" немного на аэродроме у Полотняного завода, перелетели на площадку, расположенную возле деревни Макарове, в тридцати пяти километрах от Калуги. Место оказалось красивое. Взлетно-посадочную полосу окаймляли рощицы молодых берез. На зеленых полянах пестрели цветы. Повсюду, куда ни глянь, - знакомые и родные с детства картины русской природы. ...Обстановка в районе Курской дуги была весьма напряженной: в воздухе непрерывно шли бои, большие группы бомбардировщиков обеих сторон наносили удары по оборонительным позициям наземных войск и коммуникациям. Эффективно действовали по вражеским танкам наши штурмовики. От их нового оружия - маленьких противотанковых бомб кумулятивного действия - не было спасения ни "тиграм", ни "фердинандам". А на эти танки и самоходки немецко-фашистское командование возлагало большие надежды. Первый боевой вылет мы сделали 17 июля, когда войска Западного, Брянского, Центрального и Воронежского фронтов, погасив наступательный пыл врага, перешли в контрнаступление и уже частично вернули утраченные рубежи. Наша авиация тоже прочно захватила инициативу. Правда, на отдельных участках гитлеровцам все еще удавалось создавать численное превосходство в самолетах, по в целом воздушное сражение было уже нами выиграно. Полк следовал к цели двумя девятками под прикрытием восьми истребителей Як-1. Задача: нанести бомбовый удар по скоплению эшелонов на железнодорожной станции Нарышкино, расположенной на магистрали Орел - Брянск. Возглавлял группу командир эскадрильи майор Панков, а я вел правое звено в первой девятке. При полете к цели отразили вместе с истребителями сопровождения несколько атак новейших немецких истребителей ФВ-190. "Фоккеры" имели мощное бортовое вооружение и усиленную броневую защиту. Однако куда девалась былая наглость вражеских летчиков? Даже при равенстве сил они не проявляли настойчивости в атаках, огонь открывали издалека и отваливали в сторону при малейшей угрозе. Но всегда ли теперь будет так? Посмотрим... Отбомбились по всем правилам: на забитых эшелонами пристанционных путях сразу вспыхнуло несколько пожаров, начали рваться боеприпасы. С чувством удовлетворения уходим от цели. И тут на нас обрушивают шквал атак более двух десятков Ме-109 и ФВ-190. Значит, когда их больше, фашисты еще способны нападать, еще рассчитывают на успех. Главную свою задачу - прикрыть станцию от бомбовых ударов - они не выполнили и сейчас старались как бы реабилитировать себя. Сковав боем наше прикрытие, вражеские истребители прорвались к несколько растянувшемуся строю бомбардировщиков и одновременными ударами групп с разных направлений подбили четыре Пе-2. Наши штурманы и стрелки-радисты уничтожили три вражеских самолета. С потерями боевых друзей всегда трудно смириться. Особенно если произошло это в первом же вылете. Вот погиб и штурман звена старший лейтенант Алексей Нечай - храбрый, никогда не унывавший воздушный боец, всеобщий любимец. Когда дружишь с таким постоянно заряженным бодростью человеком, думаешь - он неуязвим. Но так, к сожалению, только кажется. И теперь, когда не стало Нечая, все сразу почувствовали, как нам его не хватает. Выводы из результатов первого вылета были, конечно, сделаны, уроки извлечены. Выполнять боевые задания мы стали с более сильным истребительным прикрытием. И в дальнейшем буквально не было дня, чтобы наш полк не получил благодарности от командиров наземных частей и соединений. В августе к нам прибыло новое пополнение: не из училища, а из запасного полка. Появились учебные самолеты с двойным управлением. Теперь боевую деятельность приходилось сочетать с напряженной инструкторской работой. В какой-то мере это удавалось благодаря тому, что корпус находился в резерве Ставки Верховного Главнокомандования и его бросали в бой лишь при крайней необходимости. Когда же на фронте складывалась благоприятная для нас обстановка, его вновь выводили на доукомплектование. Вот и сейчас наши войска продвигались вперед, а мы занимались обучением молодежи, хотя сетований на пребывание в тылу можно было слышать более чем достаточно! В период ввода в строй молодого пополнения начал летать и новый командир полка подполковник Борцов. Нам сразу же показалось, что он никогда не был настоящим пилотом. Особенно заметно это было по групповым полетам. После посадки его ведомые вылезали из кабин взмокшие, обессиленные, злые и нередко открыто выражали неудовольствие своим ведущим. Борцов, несомненно, понимал все это. Думается, сознавал он и то, что слабая техника пилотирования, неумение водить группы ставят под угрозу не только его личное благополучие, но и жизнь подчиненных. И тогда после двух-трех неудачных попыток возглавить полковую колонну Борцов перешел на руководство полетами с земли. Такое решение, вероятно, было самым правильным, хотя нелетающий командир авиационного полка - явление редчайшее. Ведь он обязан лично водить подчиненных в бой, показывать им пример бесстрашия, летно-тактического мастерства, умения быстро принимать правильные решения в случае изменения обстановки. Даже командир дивизии генерал-майор авиации Владимир Александрович Сандалов со своим штурманом подполковником В. П. Кузьменко систематически и весьма искусно водили полки, чем заслужили искреннее уважение со стороны летного состава. Далеко за пределы нашего фронта разнеслась слава о том, как комкор Герой Советского Союза гвардии генерал-майор авиации И. С. Полбин и его ведомые навязали вражеским самолетам воздушный бой и добились внушительной победы. Группа бомбардировщиков сбила тогда пять самолетов противника, не потеряв ни одного своего. Возможно, именно поэтому было обидно, что роль нашего командира сводилась в основном к проводам и встречам экипажей, вылетающих на боевые задания. Правда, он иногда давал уклончивые и не совсем ясные советы комэскам, которые вели полк в бой и намного лучше его знали обстановку. Разумеется, каждый раз мы сами уточняли порядок выполнения задания. Вылеты на бомбометание стали редкими, и каждое утро мы с нетерпением ждали, когда выйдет из землянки начальник штаба полка гвардии подполковник В. Н. Фомин для постановки боевой задачи. И 30 августа 1943 года такая задача была поставлена. Ведущим девятки назначили майора Панкова, а меня - его заместителем. По каким-то причинам время вылета несколько раз переносилось. Вот уже на аэродром привезли обед, но только мы взяли ложки, как прозвучала команда "По самолетам!". Уточняем задачу: нанести удар по скоплению вражеских войск у переправы через реку Десну, бомбометание выполнять с пикирования, звеньями. Штурманом моего экипажа летел Н. Н. Пупышев - один из лучших навигаторов и бомбардиров полка, награжденный тремя орденами Красного Знамени. Цель находилась сравнительно недалеко, примерно в 50 километрах за линией фронта. Наступление наших войск на этом направлении почти прекратилось, и обстановка в течение последних дней оставалась практически без изменений. Торопимся к самолетам. Командир звена младший лейтенант Киселев подсказал мне надеть кожаный реглан. Не знаю почему, но я его послушался, хотя до этого летал обычно в летнем комбинезоне, чтобы в воздухе чувствовать себя свободнее. После взлета каждый экипаж занял свое место в строю, и эскадрилья взяла курс к линии фронта. Для нашего сопровождения командование выделило две восьмерки новых истребителей Ла-5. Аэродром, над которым они должны были встретить нас, мы заметили издалека, но "лавочкиных" в воздухе не обнаружили. Пришлось сделать круг. Наконец появилась пара истребителей и начала пристраиваться к нам. По радио поступила команда: следовать в заданный район, остальные самолеты прикрытия нас скоро догонят. Получив подтверждение в достоверности передачи, командир повел группу по намеченному маршруту. Вот и линия фронта, но наших истребителей не видно и не слышно. Что скажет ведущий? А он, не долго думая, решает выполнять задание в сопровождении только пары "лавочкиных". Да, нелегко нам придется в безоблачном небе, если навалятся "мессеры" и "фоккеры". Но командиру виднее. Видимо, он учел то, что возвращаться и садиться с полной бомбовой нагрузкой, а фактически со значительной перегрузкой - тоже небезопасно. Вражеские летчики в таких случаях сбрасывали бомбы куда попало, у нас же это допускалось лишь при аварийной, вынужденной посадке. Так что, окажись я на месте командира, наверное, тоже пришел бы к подобному решению. Едва перелетел