и дело слышишь: -- А знаешь, я на "мертвой петле" чуть не сорвался в штопор! -- Да не виражи у тебя получаются, а "блинчики". -- Ну и пикирнул сегодня Витя!.. И вот однажды идем со старта, как всегда, строем и во всю силу легких поем свою любимую: Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц... Вдруг кто-то из ребят перебивает: -- Смотри-ка, братцы, что это в девчачьей палатке краснеет? Песня оборвалась. Все еще издали начали рассматривать нашу палатку с поднятыми боками. А подойдя ближе, увидели, что моя армейская койка застелена сверху роскошным красным стеганым одеялом. Рядом на табуретке сидит женщина -- моя мама. -- Братцы, вот это приданное !..-- все дружно захохотали. Старшина тогда разрешил мне выйти из строя. Я наспех поздоровалась с мамой и выпалила: -- Ну зачем ты привезла одеяло? На смех людям!.. -- Дочушка, так ведь тебе холодно под солдатским-то. Как чуяло мое сердце. -- Мне, как и всем, нисколечко не холодно! И забери ты его, пожалуйста, обратно, а то меня совсем засмеют. Но тут подошел мой инструктор, познакомился с мамой, полюбовался одеялом и сообщил, что я хорошо летаю, а скоро буду прыгать с парашютом. --Как летает? -- воскликнула мама и встала с табуретки, бессильно опустив руки. Удивился и Мироевский: -- Почему же ты, Егорова, не написала матери, что учишься летать? Я промолчала, а мой инструктор стал объяснять маме, по возможности популярно, что же это такое -- самолет У-2. -- Не волнуйтесь за дочку! Наш самолет совершенно безопасен -- ну как телега. Только телегу везет лошадь, а у самолета мотор в несколько лошадиных сил. А вот что одеяло привезли -- это хорошо, по ночам-то мерзнут все: лес близко, речка... Мама успокоилась и доверительно обратилась к инструктору: -- Уж вы приглядите за ней, сынок, а то она у меня какая-то взбалмошная: то под землей выдумала работать, то в небо полезла... -- Хорошо, мамаша, хорошо. Будет полный порядок. Не беспокойтесь за дочку. В тот же день мама уехала в Москву. Одеяло осталось у меня, но, правда, довольно часто стало пропадать. Раз в дождливую погоду я решила его разыскать и нашла в палатке у ребят: завернувшись в него, как в спальный мешок, крепко спал Лука Муравицкий... ЛУКА МУРАВИЦКИЙ И АНЯ ПОЛЕВА. В шестнадцать лет приехал Лука в Москву к родному дяде. Дядя расспросил племянника о здоровье родителей, о родной деревеньке, затерянной в белорусских лесах, о братьях, сестрах и племянниках. Затем, не жалея времени, повел он племянника показывать достопримечательности столицы и как бы между прочим спросил: -- Ты, Лукаша, где хочешь учиться? В школе или в ФЗУ -- спросил так, как будто вопрос уже решен -- оставаться Луке в Москве, а не ехать обратно в деревню. -- Пойду в ФЗУ, -- ответил паренек, -- получу профессию, а там видно будет... Шло время Лука уже работал проходчиком в шахте Метростроя, учился в аэроклубе. По окончании программы он был направлен вместе с Рябовым, Харитоненко, Петуховым Вильчиком, Хатунцевым, Кутовым и другими аэроклубовцами в Борисоглебскую военную школу летчиков. После училища младший лейтенант Лука Захарович Муравицкий служил на Дальнем Востоке. Война застала Муравицкого в Московском военном округе. Он участвовал на своем "ястребке" в воздушных боях на дальних подступах к столице, а затем -- под Ленинградом. Командира звена Муравицкого отличали не только трезвый расчет и храбрость, но и готовность идти на все, чтобы одержать победу над врагом. Самолетов в начале войны у нас было мало и как-то Муравицкому пришлось лететь одному -- прикрывать железнодорожную станцию под Ленинградом, где шла разгрузка эшелона с боеприпасами. Истребители, как правило, летали парой, а тут -- один... И странностью казалось всем, что Лука на каждом своем "ястребке" белой краской выводил по фюзеляжу "За Аню". Командование приказывало Муравицкому стереть надпись, но опять перед вылетом в бой на фюзеляже самолета по правому борту --"За Аню"... Никто не знал, кто же это такая Аня, о которой Лука помнит, даже идя в бой... Однажды прямо перед боевым вылетом командир полка приказал Муравицкому немедленно стереть надпись и больше такое, чтобы не повторялось! Тогда -- то Лука и рассказал командиру, что это его любимая девушка, которая вместе с ним работала на Метрострое, училась в аэроклубе, что и она любила его, собирались пожениться, но... Она разбилась, прыгая с самолета. Парашют не раскрылся... Пусть она не в бою погибла, продолжал Лука, но готовилась стать воздушным бойцом, защищать Родину. Командир смирился. В этом вылете все шло спокойно. Лейтенант зорко следил за воздухом в районе станции, но как усмотришь, если над головой многослойные облака, дождь. Когда Муравицкий делал разворот над окраиной станции, в промежутке между ярусами облаков он увидел немецкий бомбардировщик. Лука резко увеличил обороты мотора и помчался наперерез "хейнкелю-III". Атака лейтенанта была неожиданной и на "хейнкеле" не успели открыть огонь, как пулеметная очередь прошила бомбардировщика и тот, круто снижаясь, стал удирать. Муравицкий догнал гитлеровца, вновь открыл по нему огонь и вдруг пулемет замолчал. Летчик сделал перезарядку, но, видимо, кончились боеприпасы. И тогда Муравицкий решил таранить врага. Он увеличил скорость самолета -- "хейнкель" все ближе и ближе. Вот уже видны в кабине гитлеровцы, не уменьшая скорости, Муравицкий приближается почти вплотную к фашистскому самолету и винтом ударяет по хвосту. Рывок и винт истребителя рассек металл хвостового оперения "хейнкеля-III"! Самолет противника врезался в землю за железнодорожным полотном на пустыре. Лука тоже сильно ударился головой о приборную доску, прицел и потерял сознание. Очнулся -- самолет падает к земле в штопоре. Собрав все силы, летчик с трудом прекратил вращение машины и вывел ее из крутого пикирования. Лететь дальше он не мог и пришлось ему посадить машину у станции... Подлечившись, Муравицкий вернулся в свой полк. И снова бои. По несколько раз в день вылетал в бой командир звена. Он рвался в бой и опять, как до ранения, по фюзеляжу его истребителя было тщательно выведено: "За Аню". 22 октября 1941 года, через четыре месяца после начала войны Лука Захарович Муравицкий за образцовое выполнение боевых заданий, за мужество и отвагу был удостоин звания Героя Советского Союза. В какой-то из армейских газет я прочитала стихи М.Матушевского в честь Луки. Старший лейтенант Муравицкий ---------------------------- Если быстро растворился вражеский клин, Пулеметы теплы от стрельбы, И от сбитых горящих фашистских машин Возникают на небе столбы, И в испуге меняющий курс "мессершмит" Не вступает в решительный бой, А простроченный "юнкерс" как свечка горит, Оставляя дымок за собой, И подстреленный "ворон" лежит вдалеке, Винт отрублен и корпус пробит, -- Значит, в первом звене на своем "ястребке" Муравицкий в атаку летит. 30 ноября 1941 года летчик-истребитель командир звена Герой Советского Союза Лука Захарович Муравицкий геройски погиб, защищая Ленинград... ПРЫЖОК В ПРОПАСТЬ ...Но это еще все впереди. А пока работаем на Метрострое, летаем в аэроклубе -- пилотируем в зонах неподалеку от аэродрома, выполняем полеты по маршрутам. В нелетную погоду мы изучаем устройство парашюта, его укладку и правила прыжка. Предстоит постичь и это -- возможно, пригодится... Все очень просто в изложении инструктора парашютиста Владимира Антоненко. Но когда время пришло прыгать -- ночь я спала беспокойно На утро погода выпала ясная -- значит, прыжки состоятся. Помню, надела я парашют, зарядила его, то есть натянула тугие резинки, прицепила их прочными крючками к петлям клапанов. Инструктор проверил "зарядку", а медсестра Ира Кашпирова -- пульс, и тут начало что-то у меня "шевелиться" и болеть в груди... Иду к самолету по-медвежьи, парашют связывает движения. Неловко взбираюсь на крыло и устраиваюсь в переднюю кабину, в задней -- летчик Николай Лазарев. Взлетаем, набираем высоту 8ОО метров. -- Приготовиться! -- слышу голос летчика. -- Есть приготовиться, --отвечаю я, суетливо вылезаю на плоскость и, держась за стойку, смотрю вниз. Ой, как страшно! Хочется обратно в кабину, и я, наверное, залезла бы, но летчик убрал газ, крикнул: -- Пошел -- и легонько подтолкнул меня. -- Есть пошел! -- кричу и прыгаю в "пропасть"... Дальше действую, как учили. Дергаю за кольцо, но почему-то кажется, что тросик не вытягивается и хлопка не будет, а, значит, и парашют не раскроется. Вдруг сильно встряхивает, над головой раскрывается белоснежный купол, а я сижу как в кресле, на ремнях. Вокруг удивительная тишина, но меня охватывает безудержная радость, и я не то пою что-то, не то кричу. Но вот земля уже близко. Я поджимаю немного ноги и падаю на правый бок -- все по правилам. Затем быстро встаю, отстегиваю парашют, гашу купол и начинаю его собирать. Тут подоспевают ребята, помогают мне, и мы дружно договариваемся прыгать еще и еще. Уж очень большое удовольствие! После прыжка чувствую и землю как-то по особенному и себя тоже. Появилась какая-то уверенность, что все могу. Невольно вспомнились стихи нашего метростроевского поэта Сергея Смирнова: И, впервые выйдя из забоя, Вытер лоб, который был в росе, И впервые землю под собою Ощутил во всей красе. Это чувство было, как находка, Я впервые шел не семеня -- Крупная, хозяйская походка Стала появляться у меня... Осенью, когда учебная программа на самолете У-2 была закончена, к нам на аэродром приехала государственная комиссия НКО (Наркома Обороны). Вначале экзаменовали по всем теоретическим предметам, затем стали проверять технику пилотирования. Все мы пилотаж в зоне выполнили на отлично. Комиссия осталась вполне довольна. Настало время расставаться и нам с лагерем, аэродромом, инструктором, товарищами. Было радостно и чуточку грустно. Радостно, что обрели крылья, а грустно -- расставаться ведь всегда грустно... Я по-прежнему работаю на шахте, после работы открываю библиотеку, расположенную в шахтной столовой. Вместо стеллажей для книг -- буфеты, и я сижу за ними как буфетчица и выдаю духовную пищу -- книги. Через месяц выпускной вечер аэроклубовцев. В театре на Малой Бронной мы вновь собрались вместе. Все принаряженные. Ребята даже галстуки надели. Доклад делал начальник нашего аэроклуба Гюбнер. Он сообщил, что большинство ребят, окончивших аэроклуб, направляются в военные школы летчиков-истребителей, и вдруг несколько торжественно, повысив голос, а может быть, мне просто показалось, объявил: -- Есть и одна "женская" путевка. В Ульяновскую школу летчиков Осоавиахима. Ее мы решили предоставить... Анне Егоровой. От неожиданности и радости у меня перехватило дыхание. Неужели мечта, которую вынашивала, осуществится?.. В перерыве меня все поздравляли, а я все еще не верила, боялась верить, что так будет. Поверила только тогда, когда получила направление в школу и проездные документы до Ульяновска. Среди провожающих выделялась красивая девушка в красном берете, красном шарфе, перекинутом небрежно через плечо за спину, а другим концом развевающимся на груди. Одета она была в черное пальто, а на ногах туфли на французском каблуке. Вздернутый носик и голубые глаза придавали лицу веселое выражение. Это была Аня Полева. Она также как и я прошла летную подготовку в нашем метростроевском аэроклубе. Аня по-хорошему завидовала мне, уезжающей в летное училище, и говорила, что обязательно продолжит полеты в тренировочном отряде аэроклуба и также добьется путевки в Ульяновское училище. -- А как же Лука? -- Что Лука? Он уехал в училище. Я тоже буду учиться, а когда "выйдем в люди" обязательно поженимся... В аэроклубе все знали о большой любви между Аней Полевой и Лукой Муравицким. Они не скрывали своей любви, она была у всех на виду, при полной открытости и гласности. Аня работала в шахте камеронщицей, а Лука с отбойным молотком и перфоратором -- проходчик. Он бывал в ее семье в Лоси -- в Подмосковье, а она у него, жившего у родного дяди. Везде бывали вместе. Конечно, здоровый буреломный шахтер часто злился на " недотрогу". Лука жаловался Виктору Кутову, что вот "верчусь" около нее более трех лет и никак не уговорю пойти за меня замуж. Правда, за эти годы она из меня кое-какую дурь выбила, вроде как подготовила к своей жизненной линии. Вот и летчиком стал из-за нее... -- Понимаешь,-- говорила Аня, -- я не могу теперь без неба, без аэродрома, его бензинового воздуха, -- и, смеясь добавляла, -- я больна полетами и Лукашкой! -- Понимаю, понимаю,-- отвечала я ей. Мы нежно с ней распрощались и не знала я того, что через год Анны Полевой не станет... СУДЬБА ИГРАЕТ ЧЕЛОВЕКОМ Отлучили меня от неба в Ульяновском летном училище, порушили мечту. Обманула радуга... Секретарь горкома комсомола, куда я обратилась, долго молчал. Потом потер руки, почесал затылок, причесал пальцами рук ежик русых волос и горячо воскликнул: -- Придумал, Егорова! Пойдешь работать пионервожатой в трудколонию НКВД для малолетних правонарушителей. Будешь там до очередного набора в училище. За это время все утрясется, брата твоего обязательно освободят, и ты поступишь опять. Начальником колонии хороший человек -- он поймет. А впрочем, идем к нему... Так я поселилась при колонии в маленькой комнатке деревянного дома. Колония занимала большое трехэтажное здание из красного кирпича, почти в центре города на Базарной площади. К дому примыкал большой двор с сараями и мастерскими. Все ребята четыре часа учились в классах и четыре часа работали тут же во дворе, в мастерских. Конечно, трудно было из малолетних преступников создать коллектив. Каждый из детей, а там были от восьми до шестнадцати лет, имели за плечами преступление. В каждой группе был свой "воевода". Вот я и решила начинать с него. Но, как его выявить? Начала с того, что просто ходила, смотрела, слушала. Приходила в класс, садилась за последнюю парту и наблюдала, а там в задних рядах шла своя жизнь. Тетрадки, выданные учительницей русского языка для диктанта, молниеносно превращались в карты и тут же шло "сражение". Проигрывали все, вплоть до обеда. В столовой можно было наблюдать такую картину: один, объедаясь, съедал несколько обедов, а у проигравших текли слюни... Дом, в котором размещалась колония, был с калориферным отоплением, и вот по ночам, после отбоя, часть ребят уходила в подвал и там среди котлов со свечкой играли в карты. Воспитатели чего только не предпринимали: и заколачивали подвал, и закладывали кирпичом, и уговаривали, и стращали -- отвадить от подвала долго не удавалось. Выдали одной группе новые бушлаты. На второй день уже часть их была продана на "толкучке", которая находилась неподалеку от колонии. Ухитрились спуститься со второго этажа на простынях вниз, на улицу -- продали бушлаты и купили водки. Напились, переломали в спальне все кровати, стол, тумбочки, выпустили пух из подушек, забаррикадировали дверь. Пришлось вызывать пожарную команду и водой из брандспойта усмирять мятежников. После этого "бунта" часть отправили в колонию более строгого режима, а остальных бунтарей расформировали по разным группам. На мое предложение записаться в кружки: стрелковый, авиамодельный, мореходный -- никто даже бровью не повел. Присмотревшись еще и еще раз, посоветовавшись с воспитателями, учителями, я отобрала восемь мальчишек из разных групп и повела во Дворец пионеров, который в Ульяновске был просто замечательный. А там, по моей договоренности заранее, приняли нас как старых, хороших друзей. Лед тронулся. Затем повела ребят в бронетанковое училище и авиотехническое. Везде встречали нас заинтересованно: показывали, рассказывали и даже стали нашими шефами. К нам зачастили курсанты-танкисты и авиамеханики. Они-то, как я теперь понимаю, и зажгли огоньки в душах трудных ребят. К концу третьего месяца моей работы пионервожатой был создан первый отряд юных пионеров. Впервые во дворе колонии прозвучал пионерский горн, забил барабан и тридцать мальчишек в красных галстуках, со знаменосцем и ассистентами промаршировали мимо импровизированной трибуны, вышли за ворота и влились в ряды первомайской демонстрации ульяновцев. Когда дела наши более или менее наладились, пришел приказ, запрещающий всякую пионерскую деятельность в колониях несовершеннолетних правонарушителей. И я уволилась. Дополнительного набора в летном училище еще не было. Жить продолжала при колонии. Работать поступила на военный завод имени Володарского за Волгой. Начальник отдела кадров спросил: -- Кем у нас хотите работать? Я ответила, что прошу принять меня на любую работу, а специальность у меня строительная -- арматурщица, чеканщица... -- Пойдешь в бухгалтерию счетоводом! -- Но я никогда не работала на счетной работе. -- Ничего, научишься, -- сказал кадровик и добавил, как бы раздумывая:- В цех послать тебя -- там работа по сменам, да и заработок будет первые три месяца ученический, а в бухгалтерии -- в одну смену и оклад постоянный. Тебе же учиться надо. Придешь к главному бухгалтеру и скажешь, что работала раньше счетоводом. -- Я не сумею работать в бухгалтерии, -- повторяла я. -- Сумеешь! Сумеешь! -- И оформил счетоводом. Когда пришла к главному бухгалтеру, он спросил меня, каким я счетоводом работала? -- Как каким? -- удивилась я. -- Ну, по учету или по расчету? -- По учету, -- бойко ответила я, помятуя наказ кадровника. -- Вот и хорошо. Пойдете в транспортный отдел к старшему бухгалтеру. В бухгалтерии транспортного отдела мне тут же предложили приняться за работу и указали стол, за которым я буду сидеть. -- Подсчитайте, пожалуйста, перечни, -- бухгалтер протянул мне пачку исписанных цифрами листов. Но как считать, на чем? Передо мной лежали счеты, стояла какая-то машинка. Кругом все бойко щелкают костяшками, а я ведь совсем не умела считать. И все же к обеду я все листы подсчитала, правда, не на счетах, а на бумажке, чтобы никто не видел, как я считаю в выдвинутом ящике стола. В обеденный перерыв все пошли в столовую. Звали и меня, но я отказалась и решила поговорить с М.М.Борек -- бухгалтером по учету, сидящей со мной рядом. Как только все ушли, а Мария Михайловна обедала часом раньше, чтобы отдел не пустовал, я обратилась к ней. -- Мария Михайловна, пожалуйста, объясните мне, как считать на счетах, и что это за машинка стоит передо мной? Мария Михайловна удивленно взглянула на меня через пенсне. -- Это арифмометр. Но как вы будете работать, не имея специальной подготовки? Я молчала, да и что могла сказать! -- Вот что, будем заниматься в обеденный перерыв и после работы час, а сейчас я вам объясню на счетах сложение и вычитание... С тех пор прошло очень много лет, но до сих пор я с благодарностью вспоминаю Марию Михайловну Борек -- потомственную ленинградку. Она научила меня бухгалтерскому учету, всячески поддерживала, оберегала. Она вовлекла меня и в общественную работу. Но как только я узнала о дополнительном наборе в училище, -- тут же отнесла заявление в приемную комиссию. На предварительной беседе в приеме мне было отказано. -- В прошлый набор ты скрыла, что твой брат враг народа, а теперь опять хочешь пролезть в училище? Нас не проведешь -- мы бдительные... СПАСИ, ГОСПОДИ, ОТ НАПРАСЛИНЫ! И опять я ехала в поезде Ульяновск-Москва. В общем вагоне было очень людно, накурено. Плакали дети. На самой верхней полке вздыхала я о своем любимом брате и порушенной мечте. -- Умаялась сердешная, целый день вздыхает, в рот росинки маковой не взяла и не встает, -- говорил пожилой, приглушенный голос с нижней полки. -- Может, хворь какая одолела?-- высказывал свое мнение мужчина с лысиной по всей голове. -- Известно, какая -- любовная, -- противно хихикнул чей-то визгливый голосок. "Много ты понимаешь, -- подумалось мне и я отвернулась к стене, а голову накрыла пальто. -- Какой же это враг народа мой брат? Да ведь брат -- сам народ..." Нас у родителей было шестнадцать человек детей -- восемь умерло, восемь осталось в живых. Нужда заставляла отца приниматься за отхожий промысел. Он работал то возчиком -- возил рыбу из Осташкова, с Селигера, то ездил в Торжок за огурцами. А были годы, когда и в Петрограде работал на красильной фабрике. Мерз отец в окопах империалистической войны, с винтовкой защищал Советскую власть в гражданскую. Вернулся он после всех этих баталий больной и в 1925 году умер -- сорока девяти лет от роду. Васе, самому старшему из братьев, очень хотелось учиться. Но, окончив четыре класса Сидоровской школы, по решению семейного совета, пошел в "мальчики" к портному. Отец тогда сказал так: -- Давай, мать, продадим овцу, и я отвезу Ваську в Питер. Попрошу там Егора Антоновича замолвить словечко у хозяина. Глядишь, мастеровым будет. А тут что?.. Учиться негде, да и возможности у нас нет никакой обувать, одевать, кормить. -- И дальше он обратился к сыну: -- Может быть, ты, сынок, не хочешь учиться на портного, тогда давай иди в сапожники к дяде Мише. Дядька родной, материн брат, худому не научит. Выбирай. И Вася выбрал -- портного. До самой Октябрьской революции учился мой брат. В революцию шестнадцатилетний паренек раздобыл винтовку и пошел с ней против кадетов вместе с отрядом красногвардейцев. Был Вася ранен и коекак добрался до тетки Аграфены, дальней родственницы отца. Тетка перепугалась, немедля послала в деревню письмо, написав, что выживет Вася или нет -- одному Богу известно. Мама, получив такую весть, бросила все и помчалась спасать сына. Она выходила его, привезла домой -- длинного, худого, наголо постриженного. Дома Вася прожил недолго -- поступил работать на железную дорогу в Кувшинове. А спустя какое-то время рабочие выдвинули его продавцом в свой магазин. В стране разруха, голод -- продавцами выбирали самых надежных, тех, кому верили. А потом Васю перевели во Ржев, затем в Москву. Обычная биография рабочих парней тех лет: работал, учился на рабфаке, стал коммунистом. Затем уже он окончил Плановую академию, Комвуз. Рабочие фабрики "Москвошвей N5" избрали Василия своим депутатом в Моссовет. "Начальник планового отдела Наркомвнутторга СССР -- какой же это враг народа? -- думала я, перебирая всю жизнь любимого брата. -- Клевета! Напраслина!" Да, напраслина. И я вспоминала, как мама молилась Богу, стоя на коленях перед иконостасом, как вначале перечисляла все наши имена -- своих детей, -- прося у Бога нам здоровья и ума, а потом каждый раз в конце молитвы повторяла: "Спаси их, Господи, от напраслины!" Тогда в детстве я не понимала этого слова, а сейчас оно обнажилось передо мной во всей своей страшной наготе ... Как медленно движется поезд. Но мне, подъезжая к Москве, стало все как-то безразлично. Куда и зачем я еду, к кому? Вот и Москва Город моей комсомольской юности. Именно здесь неожиданно круто повернулась моя судьба, накрепко связав деревенскую девушку с городом и небом. Москва встретила пасмурным, дождливым днем. В этот раз меня здесь никто не встречал, никто не ждал. С вокзала я позвонила на квартиру брата Василия. Ответила его жена -- Катя. Узнав мой голос, разрыдалась и долго не могла выговорить слова. Немного успокоясь, спросила: -- Ты где сейчас, Нюрочка? -- На Казанском вокзале. -- Жди меня у главного входа, я сейчас приду. -- И вот я стою -- жду. Прошел час, другой... И вдруг я заметила плохо одетую, с поникшим взором женщину. -- Катя!? Оказалось, что она искала меня, одетую в военную форму, а я ее красавицу -- смолянку с пышной прической, с блестящими синими глазами и гордой статью... Опять были слезы. Она схватила меня за руку и повела в глубь вокзала. Мы нашли свободную скамейку, сели и Катя рассказала, что Васю судила "тройка", приговорила к десяти годам заключения, приписав ему шпионаж и связь с английской разведкой. Его статья в "Экономической газете" была, якобы, перепечатана англичанами и этим он выдал какую-то государственную тайну... -- Десять лет! За что? -- всхлипывая, говорила Катя.-- Нюрочка, родненькая, ты, пожалуйста, больше мне не звони и не заезжай. Я сегодня только на минутку забежала в квартиру за Юркиными вещичками. Мы с ним теперь кочуем по знакомым, хотя многие нас боятся... А я боюсь, что меня дома могут арестовать... Что тогда будет с Юркой? -- плакала Катя. Плакала и я. Мы расстались... Куда мне было податься? К Виктору в авиачасть? -- ни за что в таком-то виде... В аэроклуб? -- Нет! На Метрострой? -- Нет! Под сожалеющие взгляды, чтобы все напоминало о самом счастливом времени, о дерзновенных мечтах, чтобы каждый намек о прошлом травил душу? Нет! Может, потом, а сейчас?.. Куда глаза глядят! Вот в расписании поезд, который довезет меня до брата Алексея. Значит в этот город... Поезд плелся, спотыкаясь на каждом полустанке, и от того колеса отстукивали не весело, а тоскливо: "пло-хо те-бе... пло-хо те-бе"... В городе Себеж брата не оказалось, его перевели на новое место службы. Переночевала я там у соседей, а утром опять в путь. Денег в кошельке у меня оставалось только двенадцать рублей. Не хватало двух рублей до городка, где работал мой брат Леша. Ничего. Купила билет на все деньги, а то, что одну станцию не доеду -- не беда -- дойду. Еду опять в общем вагоне и опять на верхней полке. Чтобы не плакать, прислушиваясь к стуку колес: "ку-да ед-шь... ку-да ед-ешь...", а затем колеса сменили свою "песню" на другую: "Где-е твоя во-ля, где-е твоя во-ля..." Воля, воля... Неужели у меня ее нет? Если есть, то почему я лежу вот так- пластом на полке и ничего не хочу предпринять? Почему не борюсь за свое право летать?.. Вспомнились слова любимого всей молодежью первого секретаря ЦК ВЛКСМ Саши Косырева: "Ни когда не отступайтесь от задуманного. Смело и гордо идите вперед..." -- Смело и гордо идите вперед! -- повторила я, и в этот момент состав вздрогнув всем своим длинным, неуклюжим телом, остановился, словно предоставил мне право выбора. -- Где это мы стоим? -- свесив голову вниз, спросила я. -- Чай Смоленск, -- ответил мужчина. -- Сколько стоим? -- Минут тридцать, не менее... Неожиданно для соседей по вагону я ловко соскочила с полки, накинула пальтишко, подхватила чемодан и -- к выходу. Мужчина, сидевший на нижней полке, переглянулся с попутчиком и произнес сочувственно: -- Как есть не в своем уме... На что тот заметил: -- Может стибрила что? -- Тьфу ты, окаянный, -- старушка сплюнула с досады, -- зачем напраслину наводишь?.. " САМ " Поезд ушел. В то время, когда он вильнул за последний смоленский семафор, я подходила к зданию обкома комсомола. Зимний рассвет едва только начинал подсинивать белые стены домов древнего города и, естественно, обкомовские двери были на запоре. Потолкавшись у входа и сильно продрогнув, я пустилась трусцой по улице. Добежала до афишной тумбы. Затем обратно. И так несколько раз, пока приятное тепло не растеклось по всему телу. А время шло. Город постепенно менял окраску, синие тона сменились розовыми. Начинался день. Вот уже где то совсем рядом прогромыхал первый трамвай, прогудел первый грузовик. Открылась и заветная дверь. Вместе с первыми посетителями ворвалась в обком и я. Сунула голову в одну комнату, в другую -- не то. -- Где тут у вас секретарь помещается? -- требовательным голосом спросила я у какого-то тщедушного парнишки в очках, важно шествовавшего с большущим кожаным портфелем по коридору. Тот глянул удивленно на меня по верх очков: кому это сразу "сам" потребовался? Но, уловив в моем лице и взгляде настойчивость, выяснять не стал, а просто сказал: -- Там, за углом обитая черным дерматином дверь... Маленькая пухленькая секретарша грудью преградила мне ту дверь, но и тут не то мой вид, не то взгляд, не то рост заставили ее уступить мне дорогу к заветной двери. Воспользовавшись этим, я решительно переступила порог, и сразу со входа, боясь как бы меня не остановили, залпом выпалила: -- Мне нужна работа и жилье. И как можно быстрее! Молодой человек, сидящей за большим письменным столом, удивленно сквозь очки посмотрел на меня, приподняв голову. -- Ты, собственно, по какому делу, товарищ? -- Дело мое не терпит отлагательств... И страшно волнуясь, а оттого путаясь, я стала рассказывать о себе. О метро, об аэроклубе, о летнем училище, о брате... Ничего не скрывая, ничего не тая -- как на духу. Секретарь слушал молча, в его взгляде виделась живая заинтересованность. По мере того, что он узнавал, в нем отражалось и теплое участие. Он понимал, как мне показалось, что отстранили девушку от любимого дела. И не просто девушку, а комсомолку, овладевавшую сложным летным мастерством. Большая война стояла на пороге. Крепила свою оборону и страна Советов. Невиданными темпами развивалась индустрия, перевооружалась армия. Обо всем этом прекрасно знал секретарь обкома и, слушая мой сбивчивый рассказ, все более удивлялся: как могли учлета без всяких причин снять с самолета в то самое время, когда так требуются летные кадры, когда Осоавиахим не успевает готовить курсантов для военных училищ, когда программа допризывной подготовки напряжена до предела!.. -- Документы у тебя какие при себе? -- Вот, -- я положила на стол паспорт, комсомольский билет, красную книжечку -- благодарность от правительства за строительство метро, первой очереди и справку о том, что я закончила планерную и летную подготовку в аэроклубе. Читая документы, секретарь задавал мне вопросы, как бы невзначай сам отвечал, сочувствовал, куда-то звонил, кого-то вызывал к себе, а я сидела на диване и... плакала. -- Ну, а наших ребят сумеешь учить планерному делу? -- Конечно, смогу! -- Отлично. Мандаты у тебя подходящие. У меня даже дыхание остановилось. -- Ну, рева, пойдем обедать, -- слышу его насмешливый голос, обращенный ко мне. -- Спасибо, не хочу! -- Пойдем, пойдем, -- он потянул меня за руку. После обеда, увидев мой пустой кошелек, одолжил двадцать пять рублей до первой получки. -- Ты вроде бы работой и жильем интересовалась? -- в голосе секретаря веселое лукавство. -- Мы тебя тут, пока ты ревела, просватали на Смоленский льнокомбинат счетоводом. Будешь сальдо -- бульдо подбивать. Планерную школу организуешь. На комбинате коллектив боевой, молодежный. Езжай прямо в отдел кадров. Я об всем договорился. А как устроишься, иди в аэроклуб к комиссару, там, я слышал, есть тренировочный отряд для тех, кто уже закончил пилотскую подготовку. У тебя сколько братьев? -- неожиданно спросил секретарь. -- Пять. -- Ну вот, какая ты богатая на братьев, а у меня ни одного. Если в автографии будешь писать о всех братьях -- много бумаги израсходуешь. Поняла? -- Спасибо за совет! -- В аэроклубе покажи все свои "мандаты" и попросись принять тебя в тренировочный отряд. На том и порешили. -- Какие возникнут вопросы, не стесняйся, приходи... -- Спасибо... -- всхлипнув носом, пробормотала я, и пулей помчалась на льнокомбинат, благодаря свою судьбу: какая же я всетаки счастливая на хороших и добрых людей! В тот же день меня приняли счетоводом по расчету прядильщиц, к вечеру поселили в общежитие, в комнату, где жила лучшая стахановка комбината Антонина Леонидовна Соколовская. А в аэроклубе меня зачислили в тренировочный отряд, и я опять стала летать. " КОККИНАКИ " О, какое это счастье -- после работы спешить в аэроклуб, где нас уже ждала полуторка, и мы катили на аэродром, далеко от города, от городской суеты... Глубокой осенью мы сдали государственной комиссии теорию и практику полета и были распущены до особого распоряжения. Надежды на то,что мне дадут направление в летную школу у меня не было. В отряде у нас училось еще пять девчонок -- потомственных смолянок, а я ведь была приезжая. Так что решила не ходить в аэроклуб и занялась подготовкой в авиационный институт. Именно в авиационный, а ни в какой-то другой. Если уж не удастся летать , так буду хотя бы рядом с самолетами. Когда-то и брат Василий настаивал, чтобы я училась... Пишу -- когда-то, а ведь прошло всего полтора года, как я распрощалась с Москвой, Метростроем, аэроклубом, товарищами, Виктором, братом... Где-то далеко на севере отбывал Василий наказание без права переписки... Мама сообщала, что сочинила она с помощью добрых людей прошение нашему земляку -- Михаилу Ивановичу Калинину о невиновности Васеньки. Ответа не получила и тогда решила сама поехать в Москву. "Катя с внучонком Егорушкой отвели меня в приемную всесоюзного старосты, а сами ушли. Большая очередь была, народу много понаехало. Дошел и мой черед. Я-то думала, что это сам Михаил Иванович, но взглянула на принимавшего, а бороды клинышком не обнаружила, -- рассказывала мама.-- Ждала, что помощник меня к земляку поведет, а он мне только и сказал: "Председатель Верховного Совета по таким вопросам не принимает..." Я продолжала работать на льнокомбинате. Два раза в неделю занималась с планеристами, посещала курсы по подготовке в институт. Однажды вечером в выходной день, зашла я в кафе, села за столик и заказала мороженое. -- Егорова! -- кто-то окликнул меня сзади. Повернулась на голос -- и вижу комиссара аэроклуба. Подошла к его столику. Он познакомил меня со своей женой, дочкой и усадил рядом. -- Почему же ты не ходишь в аэроклуб? -- спросил меня комиссар. Я высказала свои сомнения, а он мне и говорит: -- Зря, а ведь вчера после долгих споров мы решили отдать единственную женскую путевку в Херсонскую авиационную школу тебе. -- Мне? -- Да, тебе Коккинаки, -- и, обращаясь к жене, пояснил: -- ребята прозвали ее "Коккинаки", вот и я Аню так назвал, -- и мы все дружно засмеялись. -- Ничего, называйте, -- я, -- мне даже нравится, ведь братья Коккинаки прославленные летчики, испытатели и рекордсмены. -- Завтра же бери в штабе аэроклуба направление, увольняйся с комбината и быстрей езжай в Херсон. Учти, придется там тебе сдавать кроме специальных предметов экзамены по общеобразовательным предметам за среднюю школу. Конкурс большой, готовься! В Херсоне действительно был большой наплыв воспитанников аэроклубов страны. Приехали из Москвы и Ленинграда, Архангельска и Баку, Комсомольска-на-Амуре и Минска, Ташкента и Душанбе. На штурманское отделение в училище принимали только девушек, а на инструкторское -- в основном парней. В первую очередь нас направили на медицинскую комиссию. Кто прошел, того включали в группы для сдачи общеобразовательных предметов. Математику устно принимал старый преподаватель педагогического института и мы, убедившись, что он плохо слышит, помогали друг другу подсказками, и большинство получили пятерки. Но "ряды" наши заметно редели. Вот уже пройдена и мандатная комиссия. По совету секретаря Смоленского обкома комсомола я ничего не сказала о своем старшем брате.. Наконец вывешены списки принятых, читаю: " Егорова -- на штурманское отделение". Большой, бурной радости, такой, какая была у меня в Ульяновске, не прорвалось, но все же, бегу на почту и посылаю маме телеграмму -- хочу ее порадовать. Да, порадовать, сообщить, что ее дочь приняли в летнюю школу! Вот пишу это сейчас, а сама думаю о том, как мне не хотелось, чтобы сын Петя поступал в военное летное училище. Я его всячески отговаривала, и он, кажется, согласился со мной, а потом, спустя недели две, подошел ко мне и говорит: -- Мама! Любовь к авиации мне привита с твоим молоком. С раннего детства я слышу разговоры о самолетах. Знаю, как трудно было стать тебе летчиком, но ты добилась своего. Отпусти и меня... Мама, пожалуйста, отпусти... И я сдалась. Втайне надеялась, что не примут сына, так как поехал он в училище поздно, без направления военкомата. И вот получаю телеграмму: "Рад, счастлив: принят.Целую.Петр". Но рада ли была я? Материнское чувство брало верх над разумом. Мне очень хотелось, чтобы сын жил в родном гнезде, учился или работал где-то рядом, чтобы я могла, когда нужно, опекать, подсказывать ему, подставить в трудную минуту плечо... А что думала в те давние годы моя мама, получив телеграмму из Херсона? Вот ее письмо: "Родная моя, здравствуй! Я получила твою телеграмму. Рада за тебя. Но еще больше бы я радовалась тому, если бы ты не стремилась в небо. Неужели мало хороших профессий на земле? Вот твоя подружка Настя Рассказова окончила ветеринарный техникум, живет дома, лечит домашний скот в колхозе, и никаких нет тревог у ее матери. А вы у меня все какие-то неспокойные, чего-то все добиваетесь и куда-то стремитесь. От Васеньки никаких известий нет. Ох, дочушка, изболелось у меня о нем все сердце. Жив ли сердечный? Помню, как приехала к нему в Москву, а он уже директор и депутат какой-то. Надел он на меня свою кожаную тужурку, взял под руку и повел в театр. А там все зеркала, зеркала, а я-то думала, что это на нас похожие идут -- удивленье одно. Хотя бы ты за него похлопотала. А ты учись, старайся. Что же теперь делать, раз уж полюбила свою авиацию и она тебе дается. Вы, мои дети, счастливы -- счастлива и я. Вы в горе -- горюю и я, ваша мать. Восемь человек вас, детей, у меня и за всех я в тревоге. Все разлетелись мои птенцы. Вот и последнего --Костю проводила в армию. Дала ему наказ служить верно и честно, но когда поезд с ним стал скрываться за поворотом -- упала на платформе без сознания. И что это уж со мной такое приключилось -- ума не приложу"... Эх, мама, мама! Как тебе сказать, как объяснить, что такое для меня полеты. Это моя жизнь, моя песня, моя любовь. Кто побывал в небе, обретя крылья, никогда не изменит ему, будет верен до гробовой доски, а если случится, что не сможет летать, все равно полеты ему будут сниться... Мне нравилось, как вели занятия преподаватели в нашем училище. Особенно интересно проводил занятия по метеорологии старый морской капитан в отставке, избороздивший все моря и океаны. Он был, как открытие для нас всех. Капитан входил в аудиторию, важно подняв голову в форменной фуражке с очень высокой тульей. Мы все вставали, приветствуя капитана, и мысленно, глядя на его тщательно отутюженную и подогнанную по фигуре форму, мне хотелось быть похожей на него. А роста капитан был совсем маленького, с глубоко посаженными глазами, которые как светлячки глядели на нас добро и уважительно. Каждый раз лекцию капитан начинал со старинного поверья -- календаря: "Если солнце село в тучу, берегися штурман бучи..." Или еще какую-либо поговорку, касающуюся нашей будущей профессии, вспоминал наш кумир. Я впервые поняла, что такое хороший преподаватель: он любит свою профессию, увлечен ею, знает ее хорошо и уж обязательно слушателям своим привьет любовь к предмету и даст хорошие знания. Война с Финляндией ускорила наш выпуск. Программу обучения в школе резко сократили, закруглили и подвели к экзаменам, которые мы сдавали тоже в спешке. Нам даже обмундирование не сумели пошить, так и выпустили -- в старых гимнастерках и юбках, в каких были курсантами. "ДОЧУШКА, НЕ УПАДИ!" Меня отправили в аэроклуб города Калинина -- штурманом аэроклуба. На месте оказалось, что штурман там уже есть, а не доставало летчика -- инструктора. Я согласилась с радостью, потому что очень хотела летать, и после проверки техники пилотирования была допущена к обучению учлетов. Выделили мне группу в двенадцать человек. Ребята все разные и по общей подготовке, и по физическому развитию, и по характерам. Одно объединяло -- любовь к авиации. Всем не терпелось поскорее закончить наземную подготовку и начать летать. Я их понимала. Часто к нам на занятия приходил командир звена старший лейтенант Черниговец. В армии он был летчиком -- истребителем, и в Осовиахим его послали на укрепление инструкторских кадров. Черниговец действительно мастерски летал, хорошо знал математику, физику, легко объяснял громоздкие формулы по аэродинамике. Курсанты любили его за уважительное к ним отношение. Очень помог Петр Черниговец в подготовке первого аэроклубовского выпуска и мне. В один из летных дней разбился старший летчик -- инструктор И.М.Гаврилов. При ударе самолета о землю курсанта выбросило из кабины в сторону, он сгоряча поднялся и побежал... Врачи осмотрели его, послушали и дали освобождение от полетов, а через пять дней и его не стало. Полеты прекратились. Курсанты ходили понурые. Командир звена Черниговец приказал построить все звено для разбора случившегося. -- Самолет, как вы знаете, -- начал он, -- есть самолет и каким бы он ни был тихоходным и простым, к нему надо относиться на Вы, то есть внимательно и серьезно. И тот, кто этим пренебрегает -- будет наказан. Опытный летчик -- инструктор Гаврилов понадеялся на курсанта, а тот пренебрег законами аэродинамики или плохо знал ее -- и вот результат. На последнем развороте, как все мы видели с земли, самолет задрал нос, потерял скорость и свалился в штопор. Высоты не было, чтобы машину вывести из критического положения, и он врезался в землю. Профессия летчика, -- продолжал Черниговец, -- как вы убедились, не только романтична, но и опасна. Но носы вешать не будем давайте, займемся делом! --И он начал рисовать тут же на песке различные положения самолета в воздухе, одновременно объясняя и спрашивая то одного, то другого курсанта. И лед тронулся. Для инструктора самостоятельный вылет его ученика -- такое же событие, как собственный вылет. Помню, первым я выпускала в своей группе учлета Чернова. Уже получено "добро" от командира отряда, но я волнуюсь и прошу еще слетать с ним командира эскадрильи. Комэск сделал с Ченовым полет по кругу да как закричит: -- Чего зря самолетный ресурс вырабатывать -- выпускай! С волнением взяла я в руки флажки, как когда-то брал их инструктор Мироевский. Все смотрят на учлета, а он сидит в кабине сосредоточенный, серьезный и ждет разрешения на взлет. Тогда я поднимаю вверх белый флажок, а потом резко вытягиваю руку, показывая флажком направление вдоль взлетной полосы. Самолет с курсантом пошел на взлет, а мне кажется, что я что-то не сказала, хочется громко крикнуть ему вслед еще какието наставления. Не выпуская самолет из поля зрения, иду к финишу, чтобы встретить своего питомца у посадочного "Т". Вторым выпускаю учлета Жукова, он тоже вылетел отлично. Много хлопот доставил мне курсант Седов. Если Чернову все давалось легко, то Седов полеты усваивал медленно, но твердо. Это я поняла позже, когда все двенадцать курсантов летали самостоятельно, и я стала подсчитывать часы налета по вывозной программе. Оказалось, что Седов налетал со мной меньше всех. Как же так, задумалась я, Чернова все время в пример ставила, а Седова больше заставляла заниматься наземной подготовкой. В результате на Чернова израсходовано больше и горючего, и самолетомоторного ресурса. Летают же оба к концу программы одинаково, даже Седов чуть-чуть изящнее, увереннее. В один из дней нагрянула Государственная комиссия. Я была спокойна -- мои ребята летали хорошо. Одному только учлету поставили четверку за высший пилотаж, остальным -- отлично. В день авиации у нас на аэродроме праздник. Мы, инструкторы -- летчики, к нему готовились заранее. Летали строем, отрабатывали одиночный пилотаж, парами, шестерками. Летали и на планерах, а парашютисты готовили свою программу, но сбрасывать их должны были мы -- летчики. И вот рано утром аэродром готов к приему гостей. Толстым канатом отделены места для зрителей. Мы еще и еще раз проверяем самолеты, уточняем программу и праздник начался. Наконец, диктор объявил мой полет. Выполнила я комплекс высшего пилотажа над аэродромом, приземлилась и не успела зарулить, как мне говорят: "Твоя мама здесь". Оказывается, узнав из областной газеты, что будет праздник, она приехала в Калинин и прямо с поезда -- на аэродром. Мама, конечно, и корзиночку с гостинцами прихватила с собой. Устроилась за барьером на травке и стала смотреть, что же это делается в воздухе. Сидела спокойно до тех пор, пока не объявили мою фамилию. Тут она заволновалась, а когда самолет стал делать пилотаж, мама с криком "Дочушка, упадешь!" -- бросилась на летное поле, к центру аэродрома, держа свой повязанный праздничный фартук с кружевами так, как будто подставляла мне, чтобы в случае падения я попала на него. Дежурные привели маму в штаб. Выяснилось, о ком она так беспокоилась, и тогда начальник аэроклуба предложил ей покататься на аэроплане. Мама от полета категорически отказалась. После выпуска курсантов нас, инструкторов, премировали поездкой на пароходе из Калинина в Москву -- на сельскохозяйственную выставку. ...Плывем по матушке-Волге, любуемся красотами ее берегов, а затем -- по каналу. Я впервые вижу шлюзы, удивляюсь и восхищаюсь этим сооружением. Ну, вот и Москва. Мы осмотрели выставку. Побывала я и у своих на Арбате. Катя работала вязальщицей на трикотажной фабрике, Юрка учился в школе. Поговорили обо всем. Брат прислал с "оказией" записку. Писал, что плыли они долго по Енисею на барже вместе с уголовниками. "Урки" измывались над "политическими", отнимали и одежду, и пищу, а охрана словно ничего не замечала или не хотела замечать. В Игарке их высадили на берег и повели своим ходом в тундру. Многие простудились и погибли. Осталось меньше половины... В Москве уже действовало метро второй очереди и меня потянуло посмотреть свою станцию -- "Динамо". Колонны облицованы самоцветным ониксом. Между колонн -- скамья, а над нею в проеме барельеф физкультурника. Красиво! Но я не поглаживаю ласково холодный мрамор рукой, как у "Красных ворот" -- здесь я на отделочных работах не была, мрамор не шлифовала. Узнаю, что почти все мои товарищи по метростроевскому аэроклубу закончили летные училища и служат в частях Военно-Воздушных Сил. Виктор Кутов -- летчикомистребителем в авиационном полку на западной границе. Он-то пишет мне письма в стихах, просит отвечать на каждое, но мне, как всегда, некогда. После окончания училища Виктор приехал ко мне в Херсон с надеждой увезти меня с собой, но я и слушать не хотела. -- Вот окончу училище и сама к тебе приеду, -- ответила тогда своему жениху. -- Не приедешь! Я тебя хорошо изучил. Тебя надо силой замуж брать. -- Вот и займись этим! -- вырвалось у меня в сердцах. Виктор уехал, а мне было очень и очень тоскливо. Я шла в училище и горько плакала... Может предчувствовала, что видела его в последний раз... Пять дней мы гостили в Москве, а вернулись домой -- принялись работать, да так напряженно, что не стало у нас даже и выходных дней. Всю предвоенную зиму мы готовили летчиков по спецнабору из допризывников. Они были полностью освобождены и от работы на предприятиях, и от учебы в учебных заведениях. Аэроклуб выплачивал им стипендию. Мы же их к весне подготовили и почти всех рекомендовали на ускоренный выпуск в летные училища. Фактически у нас тогда было два набора -- с отрывом от производства и без отрыва. Курсанты, занимавшиеся теорией без отрыва от производства, к полетам приступили летом -- после выпуска спецнабора. День за днем мы помогали им обретать крылья, еще не все вылетели самостоятельно, вдруг... " ДЕВЧАТА, ВОЙНА! " ... Полеты затянулись до вечера, а июньский вечер не скоро приходит. Я уже устала, но домой не пойдешь. Нужно еще провести разбор с учлетами, оформить документацию. Только села за стол -- в дверях голова подруги Машеньки Смирновой: -- Не засиживайся, Анюта- утром в лес. С солнышком поднимем!-- сказала и упорхнула. "Ну конечно же, вспомнила я, сегодня суббота. Уже сколько недель без выходных работаем, можно и отдохнуть. Здорово девчонки придумали -- в лес. Погода как по заказу стоит. А мест заманчивых под Тверью тьма-тьмущая. И ходить далеко не надо. Садись на трамвай -- довезет прямо в сосновый бор, тот, что за текстильной фабрикой "Пролетаркой" С первым трамваем и выехали. Обрадовались инструкторы -- в кои-то веки собрались вместе. В вагоне смех, шутки, песни... Кондуктор трамвая возмутилась: -- Расшалились, как школьники -- управы на вас нет!.. Нас пятеро девчонок. Два авиамеханика -- две марии -- Никовна и Пискунова, два инструктора-летчика-общественника -- Тамара Константинова и Маша Смирнова и мы, два инструтора-летчика после Херсонского авиационного училища -- я, Аня Егорова и Катя Пискарева. Это она, Катя Пискарева, потом, в войну, будучи летчиком женского полка на беззащитном самолете ПО-2 бросала ночью морякам-десантникам Эльтигена (ныне Геройское) боеприпасы и продукты. Спланирует тихо -- с выключенным мотором, сбросит груз да как закричит в ночи: "Полундра! Забирай подарки!" -- И улетит под градом снарядов в скрещенных лучах прожекторов. И так пять-шесть вылетов за ночь... А пока мы идем, любуемся светлыми нашими просторами. В траве кое-где мелькают увядающие ландыши -- как подарок нам от природы. Но мы их не срываем -- бережем. Вышли на берег Волги, нашей русской красавицы -- реки, выбрали удобное местечко на ее высоком правом берегу и присели, любуясь проплывающими мимо пароходами. Но от них обычно летит музыка, а сегодня почему-то непривычно тихо. И вдруг над Волгой слышим отчетливый голос диктора, эхом отдающийся в лесу: " Война..." Сразу померкли все краски природы. Куда-то девалось наше радостное настроение. Мы сразу стали старше своих лет. Сегодня наступило время наивысшего духовного накала, когда до конца обнажается правда характера и натуры, определяющая цену человека в жизни, степень его мужества, верность Родине. Нам, стоящим молча в этом утреннем воскресном лесу, было ясно: страна поднималась на смертный бой. Каждая из нас, овладевших одной из военных профессий, тут же решили про себя не оставаться в стороне. Кто-то коротко сказал: -- Пора по домам... Однако меньше чем через час все мы встретились в одном месте, в горвоенкомате. Маленькая хитрость не удалась. Но и визит к комиссару оказался напрасным. -- Занимайтесь, девушки, своим делом, -- ответил военком на нашу просьбу направить на фронт, вам и в тылу теперь работы хватит. Терпения сидеть на мирном аэроклубовском аэродроме хватило мне месяца на полтора. Тревожные сводки первых дней войны подхлестывали нас, да тут еще нам сообщили, что аэроклуб приказано эвакуировать в глубокий тыл. Настал день, когда и я пошла к московскому поезду...Провожала меня Муся Никонова -- авиатехник моего самолета. Муж ее, танкист, был тяжело ранен и умирал в одном из госпиталей города. Муся не плакала, только красивое ее лицо с карими миндалевидными глазами и длинными ресницами осунулось, потускнело. А в другой палате тоже лежал танкист -- без одной руки. Это был муж Татьяны Никулиной, с которой мы вместе учились в аэроклубе Метростроя. Она приехала к нему из Москвы, оставив маленькую дочку на попечение соседей, и сидела в палате около израненного мужа и день и ночь, утешая, как могла и ухаживая за ним. -- Алешенька! Потерпи, родной, все будет хорошо, -- шептала Татьяна, гладя мужу уцелевшую руку. Он молчал, хмурился, а она говорила и говорила ему ласковые слова, вселяя надежду. -- Что делать-то буду, Таня? -- спрашивал долго молчавший Алексей. -- Надо бы свести счеты с гадами, а что я теперь могу-то одной левой рукой? --Вот чудак человек, мой дед в гражданскую ноги лишился. Подлечился и на протезе опять воевал. После гражданской учился, а теперь, ты знаешь, он ведущий инженер на заводе. А ты -- что делать? -- говорила Таня. Война уже давала о себе знать -- очень жестоко,порой, непоправимо... На вокзале Муся Никонова поцеловала меня и, положив в левый нагрудный карман моей гимнастерки серебряный рубль, тихо сказала: -- Это талисман. Вернешь после разгрома фашистов. Талисман, талисман... Он был со мной всю войну. Каким-то чудом я его сберегла, но вернуть Мусе смогла только спустя много лет. Она считала меня погибшей. И вот по одной газетной публикации Муся Никонова узнала мой приблизительный адрес и разыскала меня. Помню, стою у калитки дома, а ко мне от автобусной остановки идет женщина. Лицо знакомое-знакомое. Подошла и стала расспрашивать, не знаю ли я, где живет... и тут заплакала -- замолчала, узнала меня!.. Однако это еще когда-то будет, а пока я еду в Москву в Центральный Совет Осоавиахима. Едва вышла на площадь трех вокзалов, обратила внимание на камуфляж зданий. Словно театральными декорациями их прикрыли. Поражали бумажные кресты на стеклах окон. Угнетало отсутствие обычной вокзальной суеты. В залах ходили люди в армейских гимнастерках, гулко звучали слова команд. Когда перебегала площадь, чуть не уткнулась в серебристую гондолу -- бойцы бережно несли аэростат. И еще поразило, что над Красносельской улицей, над крышами многоэтажных домов, словно аисты стояли на длинных ногах зенитные установки. И так на всем пути в Тушино: зенитки в скверах, колонны военных, зовущие в бой плакаты на стенах, суровая сдержанность на улицах. Не только окраины -- центральные магистрали столицы обросли, как щетиной, цепочками противотанковых ежей, прикрылись баррикадами. С каждым днем суровела Москва, теперь уже фронтовой город. По радио ежедневно голос Левитана сообщал москвичам одну сводку тревожнее другой. "После упорных и ожесточенных боев, в ходе которых..." Сводки Совинформбюро настигали людей повсюду: дома, на работе, на улице. Примириться с ними было нельзя. Как медленно движется автобус, подумалось мне, вот опять остановка. Прижавшись к стеклу, я увидела на перекрестке девушку в военной форме с энергично поднятым вверх красным флажком. Регулировщица открывала путь колонне войск. Далеко не первый уже за этот обычный, тревожный день войны. Полковник бегло взглянул на протянутый документ и охрипшим, усталым голосом произнес: -- Егорова? Ну чего тебе, Егорова, от меня нужно? Что у вас там в Калинине стряслось? Бензина нет? Машин не хватает?.. Докладывай, прошу тебя, быстро. Видишь, сколько людей дожидается. Действительно, дочерна прокуренная комната была плотно набита летчиками. Старыми и молодыми, в штатских костюмах и в полевой форме -- все они переговаривались, обменивались последними новостями, ждали здесь, в одном из кабинетов Центрального аэроклуба, решения своего вопроса, своей участи. Их временем я и не думала злоупотреблять. -- У меня, собственно, один вопрос. Личный, -- громко, силясь перекрыть шум, проговорила я. Полковник развел руками: -- Да время ли сейчас личным заниматься? -- Прошу прощения, я неправильно выразилась, -- смутилась я. -- Просто прошу послать меня на фронт. -- Ишь ты --"просто"... Хозяин кабинета расстегнул воротничок гимнастерки.-- Все вы твердите одно и тоже -- на фронт, на фронт. Сделай по-вашему, так осоавиахимовскую работу совсем надо сворачивать. А кто же, я вас спрашиваю,-- по тому, как полковник обвел сердитым взглядом всю комнату, можно было понять, что он отвечал не только мне. -- Кто, я вас спрашиваю, будет готовить кадры для фронта?.. Нет, дорогуша, возвращайтесь в Калинин и занимайтесь, чем вам положено. Кто ко мне слдующий?.. Но я не думала уступать место. Наоборот, я еще ближе придвинулась к столу. -- Наш аэроклуб эвакуируется в тыл. Я в тыл не поеду. Прошу откомандировать меня на фронт. Поймите же, наконец, у меня большой летный опыт. В данный момент он важнее там , над полями сражений... -- Ну, знаешь, Егорова, позволь нам решать, что и где сейчас важнее... -- проворчал полковник, однако он понял, что от моего напора так просто не отделаешься. Задумался на минутку, повертел в руках какую-то бумагу и, искоса взглянув на меня, сказал: -- Ладно, так и быть, пошлем тебя поближе к огню, в аэроклуб города Сталино. В Донбассе это... -- Как в Сталино? Там же брата в 1938 году арес...--запнулась я и потом твердо сказала : -- Пишите предписание ... По пути на вокзал я зашла на Арбат к своим. Катя была где-то на оборонительных работах, а Юрка, придя из школы, обрадовался, засуетился, желая, чем-либо угостить меня, но в буфете, кроме хлеба да куска сахару, ничего не осталось. Он стал мне рассказывать о том, что у них в 6"А" классе учитель географии ушел добровольно на фронт, а вот директора школы никак не отпускают. -- Я на его месте давно бы сам удрал бить фашистов, а он все разрешения ждет, чудак. -- А что слышно об отце? -- спросила я племянника. Он как-то сразу сник, а потом встал, взял с письменного стола какие-то листки и подал мне. -- Вот читай. Вчера заходил полковник, сказал, что он недавно был вместе с папой где-то далеко, далеко на севере. Там зимой ночь круглые сутки, а летом солнце не заходит. Там папа строит красивый город, похожий на Ленинград, и большой горно-металургический комбинат -- без передышки, как бы я его не остановила,-- рассказывал Юрка. Полковника и еще многих бывших военных направили на фронт. Он сумел заехать к себе домой и вот еще к нам забежал и очень сожалел, что маму не застал. Читаю поданные Юркой листки, исписанные братом. На одном -- письмо жене и сыну, на другом -- прошение с просьбой послать на фронт защищать Родину от фашистских захватчиков. -- Вот папа поедет на фронт, -- доверительно говорит Юра, -- и я с ним попрошусь. Если не возьмет -- самостоятельно двинусь. Мы ведь с Витькой Тимохиным давно решили пойти на фронт, только вот Витька ростом мал, а меня ведь запросто пропустят, я выше всех в классе. Жаль, что ты, тетя Аня, не на фронт едешь, а то бы я с тобой с удовольствием поехал. А учиться никогда не поздно. Разобьем фашистов -- и учись себе, сколько хочешь... Ночью в городе была воздушная тревога, но мы в бомбоубежище решили не ходить -- так до утра и проговорили. Утром, отправляя Юрку в школу, а сама собираясь на вокзал, я взяла с него слово -- без моего ведома никаких шагов в сторону фронта не предпринимать. Юрка обещал, но с условием, что если я сумею попасть на фронт, то обязательно выпишу его к себе, а пока он будет учиться в школе и постарается изучить винтовку и пулемет. С тем мы и расстались. Так и не дождался племянник моего вызова на фронт и приезда отца. С отцом Юрка встретился спустя много лет после войны, когда брату, после десятилетнего заключения, назначили ссылку. Вася да и многие другие "политические" заключенные выжили благодаря милосердию начальника строительства, а затем директора Норильского горно-металлургического комбината Завенягина. Он привлек к работе "спецов" из политических заключенных, смягчив их режим, а стойку обеспечил специалистами высокого класса. Брата самолетом под конвоем неоднократно привозили в Москву на утверждение каких-то планов. Домой, на Арбат, его, конечно, не отпускали и не разрешали даже позвонить. Жил он тогда в гостинице КГБ на площади Маяковского. Катю, жену брата, я часто называла декабристкой. Она на свой страх и риск, когда мужу дали ссылку, забрала Юрку и отправилась в далекий Норильск водным путем -- подешевле. Три месяца добирались -- еле выжили. Но вот радость встречи, которая вселила в семью веру и надежду... В 1953 году Василия реабилитировали, но он продолжал жить с семьей в Норильске. Работал он теперь заместителем директора Норильского горно-металлургического комбината имени Завенягина. Катя -- в пошивочной мастерской, а Юрка учился. В семьдесят пять лет брат ушел на пенсию- персональную. А в Норильске долгие годы работал энергетиком на ТЭЦ-1 его сын -- Юрий Васильевич. Теперь там трудится уже третье поколение Егоровых -- внуки Виктор и Андрей, подрастают правнуки -- Антошка и Данилка. Жизнь продолжается... БЛИЖЕ К ФРОНТУ В вагоне не продохнуть. Люди сидят, прижавшись друг к другу. Долго молчать в таком " тесном единении" не будешь, и я разговорилась с соседом- пожилым, по всему видно, кадровым командиром. Разговор, естественно, велся вокруг фронтовых событий- других тем тогда не было. Я больше спрашивала -- интересно было все разузнать у сведущего человека -- и военный отвечал. Лишь единственный вопрос задал он. Зачем, собственно, девушка ты едешь в сторону фронта. Я показала ему свое направление. -- Вот чудаки,-- удивился командир, -- какой же сейчас в Сталино аэроклуб. Ведь эвакуировался город... -- Не может быть! -- воскликнула я. Сосед мой тяжело вздохнул: -- Однако может, девочка... Действительно, в аэроклубе никого не оказалось: все эвакуировались. Командир оказался прав. В пустых помещениях аэроклуба гулял вольный степной воздух. Никого не пугая, он гулко хлопал дверями и окнами, озорно бил стекла. Я растерялась: что же делать, к кому обратиться?.. Вышла на улицу, сориентировалась и поспешила к центру, надеясь там найти какое-нибудь нужное учреждение или просто встретить людей, способных дать толковый совет. Идти одной долго не пришлось. Квартал не миновала, как сзади кто-то ухватился за рукав гимнастерки. -- Ну и легка ты на ноги!-- произнес над ухом молодой задорный голос. -- Едва догнал... -- А стоило ли ? -- грубо ответила я и резко повернулась к незнакомцу. Ненавидела я вот таких уличных приставал, особенно неуместных во фронтовом городе. -- Да ты не подумай чего дурного, -- голос человека, оказавшегося совсем юным, звучал успокаивающе.-- Я видел, что ты заходила в аэроклуб. Подумал -- не случайно, стало быть, дело какое привело. Будем знакомы, -- парень протянул руку, -- здешний учлет Петр Нечипоренко. Не особенно охотно, я все же ответила на приветствие. Настороженность моя еще не прошла, и это не осталось не замеченным. -- Не веришь, что ли? Так вот документы. Сейчас в военкомат иду, а там -- на фронт... -- На фронт? -- уже с почтением переспросила я. -- А то куда же. Но это тебя мало касается, дело мужское. А догонял тебя, увидя гимнастерку с птичками в петлицах, вот зачем: слышал, завтра с утра кое -- кто из начальства приедет. Так что не прозевай... -- За-а-втра. А куда сегодня податься? Парень улыбнулся: -- Да хоть в театр. Оперный. Последний спектакль идет,-- "Кармен", а затем театр эвакуируется. Он здесь в центре, совсем рядом. Проводила я парня до горвоенкомата. Пожелала ему с возвратиться домой с победой и немножко позавидовала тому, что он уже идет на войну защищать Отчизну. В театр я тогда сходила. Помню на сцену смотрела, словно через матовое стекло. Все виделось расплывчатым, туманным, а ведь сидела в пятом ряду партера полупустого зала. Да, не до спектакля было -- мысли уносились куда-то далеко -- далеко. Испания, тореодоры, страсть и любовь... Не доходило это тогда, не волновало. И то, что красавица Кармен начала свою знаменитую хабанеру, я отметила как-то полусознательно. Но вот на самой высокой ноте вдруг сорвался оркестр. Певица застыла с раскрытым в недоумении ртом. Внезапная тишина опустилась в зал. Затем маленький сухопарый мужчина прошел по сцене, остановился у самой оркестровой ямы и загремел в тишину: -- Товарищи, воздушная тревога! Просьба ко всем -- спуститься в бомбоубежище. Только соблюдайте, пожалуйста, порядок. Финал спектакля получился непредусмотренным программой... Из бомбоубежища я вернулась в помещение аэроклуба и обосновалась на ночлег в одном из кабинетов на диване, обтянутом холодным дермантином. Утром раздался стук в дверь, и тут же на пороге появился широкоплечий ладный человек в форме военного летчика. В петлицах -- три кубика. Старший лейтенант, стало быть. "Старлей" заметил меня не сразу, так как я лежала на диване забаррикадированная столами. -- Вы что здесь делаете? -- спросил он строго. -- Я из Москвы, получила назначение в местный аэроклуб. И вот жду начальство. Лицо военного просветлело: -- Считайте что мы по одному делу. Мне тоже нужно начальство. За летчиками приехал, -- тут старший лейтенант сделал выразительный жест рукой -- по всему было видно, что дворец авиации его хозяева покинули и надолго... -- А как же быть?..-- с тревогой спросила я, но вдруг внезапная идея пришла мне в голову.-- Так вы за летчиками? Возьмите меня! Вот документы. Они в полном порядке. "Старлей" внимательно прочел мое предписание из Центрального аэроклуба. -- Что ж, характеристика подходящая. Я беру вас, Егорова. Только все по закону нужно оформить. Поедем в военкомат. Потрепанный пикап доставил нас к месту. Пробившись через плотную толпу мобилизованных, мы предстали перед комиссаром. Но тот, узнав в чем дело, лишь головой замотал: "Какое отношение она к нам имеет? Из Москвы приехала, пусть туда и возвращается." -- Да не тяни волынку, майор! Нам летчики позарез нужны, -- наступал старший лейтенант. -- Не могу, не имею права анархию разводить, -- упорствовал комиссар. Спор ни к чему не привел. Пришлось давать задний ход. Листаревич (старший лейтенант успел представиться) успокаивал меня: -- Да бог с ними, с этими бюрократами. Поедем прямо к нам в часть, на месте все и решим. По пути заезжаем в госпиталь, лейтенант прихватывает двух летчиков, после ранения, механика, отбившегося от части, и осоавиахимовского летчика. Листаревич повеселел -- не с пустыми руками ехал в часть. И вот мы несемся на пикапе в какую-то 13О-ю отдельную авиаэскадрилью связи Южного фронта (ОАЭС). Лейтенант в прошлом сам летчик и старается это доказать, управляя пикапом. Скорость держит, как на У-2 --почти сто километров, не очень-то задумываясь о сидящих в кузове... Наконец аэродром, вернее, площадка неподалеку от станции Чаплино, в хуторке Тихом. Пропыленные и изрядно измотанные тряской ездой, мы сразу же явились пред ясны очи начальства. -- Маловато войска... -- Эвакуировался аэроклуб, товарищ майор, -- оправдывался старший лейтенант, -- но ведь орлов привез! -- Орлов? -- переспросил майор, -- и как-то подозрительно, искоса посмотрел на меня. Только сейчас я заметила на груди командира орден Красного Знамени и обрадовалась: значит, боевой, значит, никак нельзя упустить случая, и тут же бодро отрапортовала: -- Бывший инструктор-летчик Калининского аэроклуба Анна Егорова прибыла в ваше распоряжение... -- Так ведь нет еще приказа женщин на фронт брать. -- А разве для того, чтобы сражаться за Родину, обязательно нужен приказ? -- И то верно... -- майор пристально посмотрел на меня. -- Документы, Егорова, при вас? -- голос майора звучал обнадеживающе. -- Так точно! Я быстро выложила на стол летную книжку, паспорт, комсомольский билет и направление в Сталинский аэроклуб. Внимательно познакомившись с документами, майор обратился к находящемуся здесь же капитану: -- Грищенко! Завтра проверьте у Егоровой технику пилотирования. Я перехватила взгляд Листаревича. Довольный "вербовщик" подмигнул мне, дескать, все в порядке -- считай себя пилотом 13О-й отдельной авиаэскадрильи связи Южного фронта. Заместитель командира 13О-й ОАЭС Грищенко для проверки моей техники пилотирования избрал маршрут: хутор Тихий -- Симферополь. Полет прошел благополучно и я получила "добро". Позже, когда я уже прижилась в эскадрильи связи, мне рассказали, что Петр Игнатович Грищенко, в прошлом летчик -- истребитель, после аварии был списан с летной работы, но началась война, и он добился назначения летчиком в 13О-ю ОАЭС. Летал замкомэск смело, ему поручались самые ответственные задания. Как-то в 1942 году под Лисичанском самолет Грищенко перехватили четыре "мессершмитта". Петр так умело и отчаянно маневрировал на своем беззащитном "кукурузнике", что фашисты ничего не могли с ним сделать и убрались восвояси. Правда, лейтенант на изрешеченном самолете не долетел до аэродрома -- сел на болото и скапотировал. Наши бойцы помогли вытащить машину, летчик сам отремонтировал, выполнил задание и вернулся в эскадрилью. Докладывая о случившемся, бывший летчик -- истребитель признал: "Оказывается, и У-2 самолет! Правда, стрелять не из чего, однако на таран идет запросто..." Вот такую машину и получила я на третий день пребывания моего на фронте. Не скоростной истребитель, не пикирующий бомбардировщик, а просто У-2. Самолет, с которым связывала меня уже долголетняя служба, самолет, который в годы войны пережил свое второе рождение, и стал называться ПО-2 по имени своего конструктора- Поликарпова. Самолет, который заслужил славу и восхищение им фронтовиками и ненависть врага. " ПРИРОДНОЕ ЧУТЬЕ ИЛИ ВСЕ ОТ БОГА ?" Фронтовики помнят, как этот нехитрый биплан получал самые неожиданные, порой слишком громкие, порой иронические, но всегда добрые названия. Для пехоты он был старшиной фронта, партизаны за его невероятную способность совершать посадки на "пяточках" прозвали У-2 "огородником" или "кукурузником", а опытные пилоты почтительно именовали юркий самолет "уточкой". Но суть не в названиях. У-2 честным ратным трудом добывал себе славу: перевозил раненых, доставлял почту, летал на разведку, бомбил гитлеровцев по ночам. Его считали лучшим видом фронтового транспорта генералы и маршалы, военные корреспонденты и врачи. Необычная маневренность, неприхотливость в эксплуатации и простота в управлении позволяли проводить на "кукурузнике" такие операции, которые быстроходным и тяжелым самолетам были попросту недоступны. Казалось бы, не хлопотно было летать на У-2 с приказами, на розыски частей, разведку дорог, с фельдъегерями да офицерами связи. Но какие неожиданности и опасности таила в себе эта будничная работа! Пишу вот "будничная", а сама думаю: какая же она будничная, если все полеты к фронту на оперативную связь, с сокретной почтой, полеты в тыл врага по справедливости считались боевыми вылетами. Нашу эскадрилью не случайно дважды представляли к званию "гвардейская", но слишком уж мало было подраздиление. Только в 1944 году 13О ОАЭС было присвоено почетное наименование Севастопольской. Однако вернемся к сорок первому. Фронт отступил на восток... Наращивал с каждым боем сопротивление врагу, наши части все же оставляли позиции. В условиях отступления порой терялась связь между соединениями. А нет ничего хуже потери управления. Чтобы восстановить его, чтобы получить необходимые сведения или отдать нужный приказ вот и поднимались в воздух летчики эскадрильи. Вылетали и в дождь, и в туман -- в любую погоду. ... 21 августа я получила задание лететь в штаб 18-й армии. Мне назвали примерный наследный пункт, где должен был находиться этот штаб, а там уже предстояло уточнить его месторасположение. По маршруту полета было много гитлеровских истребителей. Зазеваешься -- тут же срежут. Командир эскадрильи предупредил меня об этом. Помню погода была преотличной, самой августовской, и в другое время я бы радовалась такому обстоятельству, но сейчас... В ясном небе "кукурузник" беззащитен перед фашистскими ястребами. Не уйдешь от них скорости. Да и фанера -- не броня, от пуль не защита. Одно спасение -- нырнуть к земле, распластать крылья над самой пожухлой травой и лететь так низко, чтобы слышать, как шасси косит степной ковыль. И вот лечу на бреющем. Часто поглядываю на компас, часы, карту, слежу за землей -- она совсем рядом, под крылом. Радуюсь, что опознаю мелькаемые внизу хутора -- время их пролета точно совпадает с расчетным. Хорошая, конечно, штука компас, но я не очень-то с ним дружу, мне больше нравится сличать пролетаемую местность с картой, да и работая инструктором -- летчиком, редко приходилось летать по маршруту, мало было "слепых" полетов -- в облаках ночью, где всецело доверяешься приборам. Когда под крылом самолета перестали мелькать хутора, балочки и потянулась обнаженная степь, в голову полезли тревожные мысли: а вдруг этот компас врет?.. Может быть, девиация на нем не устранена? Вот уже, кажется, меня сносит с курса вправо, нет, похоже, влево. "Верь компасу, верь... Он приведет, куда нужно... -- твержу себе, -- он не подведет". Вижу две приближающиеся точки. "Мессершмитты", -- мелькнула догадка. Точно --они. Уже пронеслись над головой, нагло выставив на показ пауки свастики. Дали очередь и унеслись кудато. Но тут же вернулись. Видимо жаль было упускать беззащитную добычу. Помню, перекрыли мой У-2 своими тенями, а большего сделать не смогли. Так и ушли... Вздохнула я с облегчением: теперь опять можно все внимание обратить на быстро мелькавшую под машиной землю: как бы ориентировку восстановить. Вот оно село, где находится штаб 18-й армии. Увидела и маленькую площадку с тремя самолетами У-2 -- звено связи штаба армии, там и села. Пассажир мой -- капитан Днепровской флотилии ушел в штаб, я должна была его ждать. Тем временем летчики из звена связи армии заправили мой самолет горючим, угостили арбузом и рассказали обстановку на этом участке фронта. На обратном пути я ослабила внимание, за что тотчас же была наказана: все вдруг перепуталось, все перемешалось в голове. Начала я беспорядочно метаться в разные стороны в поисках какоголибо заметного ориентира, но внизу молчаливо лежала только безлюдная степь... Немного успокоившись, взяла курс на восток и полетела по компасу. Вижу -- железнодорожная станция. Хочу прочитать название, но мне это не удается. Тогда принимаю решение приземлится и уточнить. Был такой метод восстановления ориентировки -- опросом местного населения. Оказалось, станция Поровка. Хутор Тихий от нее находился совсем недалеко, и я благополучно вернулась на аэродром. На аэродроме комэск Булкин, хмуря брови, спросил: -- Почему так долго летали? -- Задержалась с вылетом в армии, -- слукавила я. О встрече с "мессершмиттами" и о том, как я отчаянно маневрировала самолетам -- рассказал майору офицер связи. -- Отдыхайте! -- сказал Булкин. -- Завтра полетите туда опять. БРОШЕННАЯ Но на следующий день лететь пришлось в Каларовку, под Мелитополь. Там стоял штаб 9-й армии, куда и предстояло мне доставить офицера связи с оперативным приказом. Погода в этот день была отличная, видимость бесконечная. Чтобы не встретится опять с фашистскими ястребами, летела бреющим. Впереди показалось утопающее в зелени село. Я чуть подняла машину: при низком полете недолго и зацепить за дерево, столб или там трубку какую. А как поднялась, улучшила обзор и сразу заметила невдалеке белые хатки, обступившие с двух сторон широкую балку. Обернулась к подполковнику, махнула рукой вниз: дескать, все, приехали, дорогой товарищ. Пока совершала заход на посадку, заметила необычное, какое-то судорожное движение на дорогах, уходящих из Каларовки. Войска двигались вперемежку со скотом, повозки, груженные скарбом, путались под колесами военных грузовиков. По обочине неслись полупустые полуторки, пехота шла не колоннами, а отдельными немногочисленными группами. Тревожный беспорядок ощущался во всем. Посадила я самолет около ветряной мельницы на пригорке, подрулила вплотную к мельнице и выключила мотор. -- Неладно что-то, пробурчал прилетевший со мной офицер связи. -- Оставайтесь здесь, ждите моего прихода.-- И бегом пустился по тропинке в село. Я стала искать, чем бы замаскировать самолет и, ничего не найдя, уселась под крыло, стала ждать. Жду час, еще двадцать минут, тридцать... А подполковника все нет и нет. Какая-то тревога овладела мной. Со стороны балки доносились трескучие звуки выстрелов. Сомнений быть не могло: там разгорался бой. Я вылезла из-под крыла, прошла несколько вперед, чтобы лучше ориентироваться. В селе суета: ревет скот, шумят машины, бегут люди... С пригорка село виднелось как на ладони: балка рассекала его на двое. И если улицы восточной половины были забиты войсками, то на правой господствовала пустота. Но именно за этой пустотой лежала линия фронта. Оттуда, с запада, доносились звуки боя. Я понимала: вот-вот они прорвутся к тихим, задумчивым хатам, пристроившимся за балкой в полукилометре от нее. Так и случилось. На безлюдной улице вдруг тяжело ухнул взрыв, затем другой, третий. Занялась огнем крыша одного из домиков. Согнулся под злым ветром пополам стройный пирамидальный тополь. Взметнулись в небо напуганные птицы. И передо мной, как на экране, совсем близко вдруг показались тупые рыла танков. Они скрежетали гусеницами, отплевывались огнем. Жерла пушек, казалось, были направлены прямо на пригорок, где отличной мишенью застыл самолет. К несчастью, это непросто казалось: снаряд, разорвавшийся возле мельницы, заставил меня побежать к машине. Прошло уже добрых два часа, а офицера связи все не было. Видно забыл про меня. "Что же делать? Гитлеровцы вот-вот будут здесь. Надо спасать машину..." Мысли путались в голове. Второй снаряд разорвался рядом с моим самолетом и прорвал осколками обшивку фюзеляжа и крыльев. Я быстро -- в кабину, пытаюсь запустить мотор, но ничего не получается: надо, чтобы кто-то прокрутил винт. Вижу по дороге на большой скорости мчится полуторка. Виляет -- на одном колесе ската нет. Сбежав вниз, пытаюсь остановить ее. Шофер по виду мальчишка совсем, хочет объехать меня. Не долго думая, я выхватила наган из кобуры и стала бешено стрелять по уцелевшим скатам. Остановился. Матерясь, вытаскивает винтовку... -- Брось-ка эту штуку,-- киваю на оружие. -- Помоги лучше запустить мотор. Шофер опешил, услышав женский голос. -- Стой, говорю! --я убрала наган. Чего тебе? Не видишь, что-ль: фашист прет, фронт прорвал. Мне своих догнать надо. -- Догонишь еще! Тут вот самолет пропадает. -- Черт с ним, садись ко мне, пока не поздно. Новый взрыв заставил меня повернуть голову в сторону У-2. Я увидела, как осколки рвут перкаль моего самолета и весь он зябко вздрогнул. "Пропадет машина"... Я рванула дверцу полуторки: -- А ну, вылезай! На минуту всего. -- Как есть -- сумасшедшая! -- парень подчинился.-- Где самолет? -- крикнул наконец. Показала наверх, в сторону мельницы. -- Да ты с ума сошла!.. Не видишь, что ли, как стреляют? Твоя птаха вов-вот вспыхнет. Давай ко мне в кабину! Я возразила. Тогда он быстро огляделся, схватил меня за руку и потащил наверх. Где ползком, где перебежками добрались до мельницы. Мельница была уже наполовину разворочена снарядами, подбитые крылья ее повисли. Плоскости моего самолета тоже продырявило. Забравшись на крыло, я испугалась не на шутку: взрывной волной сорвало сиденье второй кабины и отбросило его на приборную доску первой кабины. А ну как все разбито? Забралась в кабину, проверила что надо. Вроде особых повреждений нет. -- Берись за винт. Но парень и без приглашения уже ухватился за него. -- Поверни винт несколько раз и дерни за лопасть, а сам отбегай, чтобы не стукнуло! Р-раз! И закрутило винт. Шофера словно воздушным потоком унесло. Пропал. Я заметила лишь как юркнула за пригорок полуторка. Немцы же усилили огонь по самолету. Пришлось вылезать из кабины и самой развернуть ее в сторону взлета. И откуда только сила взялась? Наверно от страха, да и желание во что бы то ни стало уйти от врага, спасти машину тоже свою роль сыграло. В общем взлетела я под самым носом фашистов...Однако, где приборы? Приборная доска разбита, но мотор тянет и я жива... Лечу на восток. Солнце уже скрылось, и сумерки затянули землю. Как же садиться в темноте? Кружусь, ищу свой аэродром, а внизу терриконы, провода, железные дороги к каждой шахте. Наконец вдали вижу маленький огонек. Уж не для меня ли костер разожгли? Так оно и было. Когда все сроки моего возвращения прошли, в эскадрилье решили, что я уже не вернусь. Да еще летчики из звена связи 6-й армии, отступая, сели на нашей площадке и доложили майору Булкину, что якобы видели мой самолет летящим в сторону села, занятого врагами. Словом, в эскадрилье меня перестали ждать. Один только механик моего самолета упорно ждал и верил, что я прилечу. Он-то и разжег маленький костер на посадочной полосе. После посадки долго не покидала кабины самолета: все не верилось, что вырвалась из лап вражеских. Сняла шлем, вытерла рукавом комбинезона взмокшее лицо да так и осталась сидеть в каком-то оцепенении. Закончился обычный фронтовой день... Механик Дронов, осмотрев самолет, заметил: -- На самолюбии прилетели, товарищ командир. Ну ничего, исправим... Утром механик доложил о готовности машины к полетам. Мой "кукурузник" стоял как новенький. -- Спасибо, Костя! -- впервые назвала я Дронова по имени. Он покраснел, что-то пробормотал и стал зачем-то перекладывать с места на место самолетные чехлы... -- Что-то в тебе от Бога, -- шутили летчики, когда я заявилась докладывать комэску Булкину, -- природное чутье. Мы ведь тебя уже помянули за ужином... Наверное, отключи все приборы, отбери карту -- все равно дорогу нужную найдешь. -- Найду, обязательно найду, особенно если злость меня одолеет. -- А чего же злишься? -- Как не злиться! Офицер связи приказал ждать его, а сам не явился... бросил. -- Егорова! -- позвал меня комэск -- начальник связи фронта, генерал Королев спрашивал: вернулась ли ты с задания? Офицер связи, который летал с тобой, извиняется, что не смог предупредить тебя. -- Почему он меня бросил в Каларовке? -- с гневом спросила я Булкина. -- Он не бросил, он догонял штаб армии на попутной машине, чтобы вручить командующему приказ штаба фронта об отступлении. -- Зачем вручать приказ об отступлении, когда армия уже давно отступила... -- Но он старался выполнить приказ и опоздал...А в штаб фронта вернулся. Он ведь извиняется перед тобой, -- повторил комэск. -- Перед кем он извиняется, если еще не знает жива я или погибла... Мне было больно и обидно. Подумалось -- что же это за командир? И, наконец, мужчина ли он, если бросает женщину на смерть... ВОРЮГА Нередко нам приходилось летать в штаб Юго-Западного фронта, который располагался в то время в Харькове. На Харьковском аэродроме была полная неразбериха. Одни самолеты садились, другие взлетали. По стоянке бродило много "безлошадных" летчиков, потерявших свои машины в боях, а то и без боев -- мало ли побили наших машин прямо на аэродромах!.. Летчик Спирин прилетел в Харьков в штаб фронта с секретной почтой. Когда вернулся после сдачи пакетов, самолета на стоянке не было. Обегал он весь аэродром вдоль и поперек, а У-2 с хвостовым номером семь исчез. Спирин сообщил о своем горе в эскадрилью, и вот комэск послал меня со штурманом Иркутским на розыски пропавшего самолета. Мы облетели все аэродромы и посадочные площадки Южного и Юго-Западного фронтов, но самолета не нашли. Помню, прилетели на аэродром в город Чугуев голодные, злые. Решили разживиться какой-либо едой. Все эвакуируются, то и дело вражеский налет и бомбежка. На аэродроме в столовой без аттестата (а у нас его не было) хлеба даже не дали. Иркутский побежал по начальству, а я вернулась к самолету и, вижу, сидит в моей кабине майор, кричит: "Контакт", а другой тянет руками за винт, и, отбегая в сторону, вторит: "Есть контакт". Я обомлела, а потом вскочила на плоскость своего самолета и давай лупить кулаками майора, сидящего в кабине. -- Ворюга! Ворюга! Как не стыдно!-- кричала я, а он повернулся ко мне лицом и так спокойно говорит: -- Ну, что кричишь, как на базаре. Сказала бы по-человечески, что это твой самолет -- мы уйдем искать другой "ничейный". А то раскричалась тут, еще и дерется...-- Вылез он из кабины и пошел широкими шагами прочь от стоянки, а за ним посеменил второй майор. Мне почему-то стало жаль их... В ходе отступления мы часто перебазировались, меняли площадки, выбирая около какого-нибудь леска или деревушки. Наши стоянки то и дело обстреливали, бомбили. Но, несмотря на трудности и лишения, связанные с отступлением, моральный дух эскадрильи майора Булкина оставался высоким. -- Полетите и посмотрите, чьи войска движутся по дорогам в этом районе, -- как-то приказал мне комэкс и сделал отметку на карте. Лететь днем на самолете из перкали да фанеры, когда и из простой винтовки могут сбить, не очень-то приятно. Однако приказ... Войска на марше оказались нашими. Догадываюсь -- выходят из окружения. Истощенные и измотанные, они несут на себе раненых, оружие. Увидев краснозвездный самолет, машут руками, пилотками, касками. Но что это? На колонну пикируют четыре "мессершмитта"! Впервые вижу я трассирующую нить огня. Бойцы попадали. Кое-кто побежал в сторону от дороги. Сделав несколько атак по колонне, фашисты набросились на мой самолет. Выручили меня тогда лесок и речка, петлявшая среди деревьев. Едва не касаясь колесами воды, я выписывала все ее изгибы, повороты. Маневр удался -- немцы отстали. Вернулась на аэродром, села, зарулила на стоянку. Механник Дронов, как всегда встретил восторженно, хотя почти после каждого моего вылета ему приходилось много заделывать пробоин, ремонтировать самолет и мотор, но он всегда ухитрялся подготовить к следующему вылету. В нашей эскадрильи много было москвичей, да и немудрено, ведь она формировалась в Люберцах. Каждое утро нашим первым вопросом к радистам был: -- Ребята, что в столице? Тяжело приходилось Москве. Наступили грозные дни. Воздушные тревоги объявлялись почти каждую ночь. Враг стоял у ворот. Но мужественно встречали москвичи надвигающуюся опасность. В добровольческие дивизии народного ополчения шли люди самых мирных профессий -- повара и ученые, служащие и сталевары, артисты, инженеры и кондитеры. Они не обладали военными навыками, но силы их удесятеряла горячая любовь к своему родному городу и жгучая ненависть к тем, кто решил поработить его. Москва поднималась на бой, Москва превращалась в крепость. МЕТРОСТРОЕВЦЫ "Как там наши, метростроевские?" -- все чаще думала я. А метростроевцы тоже брали в руки оружие, шли на рубежи обороны. Но и в тоннелях не прекращался рабочий гул. Мужчины, получив винтовки, передавали женщинам и подросткам отбойные молотки. Позже я узнала о судьбах многих своих друзей. Разных судьбах... С гордостью расскажут мне о том, что двадцать семь воспитанников метростроевского аэроклуба получили за воинскую доблесть звание Героя Советского Союза, что с орденами и медалями вернулись в родные коллективы многие первопроходцы Метростроя, что под стать ратной славе была в годы войны и трудовая слава строителей подземных магистралей. Поведают подруги и о горестях своих. Война без горя не бывает. Рая Волкова, учлет аэроклуба, боевая девчонка, заводила комсомольских дел, не смогла поехать на фронт, ждала ребенка. Проводила мужа в действующую армию, а сама поехала к матери. На маленьком полустанке, где-то под Камышином, родила до срока двух девочек. Санитарка роддома купила ей на толкучке простыню, и они вместе разрезали ее на пеленки. Когда детей принесли кормить, Рая обвела карандашом на бумаге четыре крошечные ручонки и послала листок мужу на фронт: "Леша, в твоем полку прибыло". Ответил Леша: "Я знаю, у тебя хватит заботы и ласки на двоих, я вернусь скоро..." Он не вернулся. Погиб в августе 1941 года под Смоленском в воздушном бою. Рая держала на руках обеих девочек, когда принесли похоронку, и не выронила их, нет, донесла до кровати, положила, потом лишь приняла бумагу. Слез не было. Только жгло в груди, и от нестерпимого этого жара перегорело молоко. Девочки кричали по ночам. Через месяц умерла Галочка. Маленький гробик стоял на простом струганном столе посреди избы, и Рае все казалось, что он большой и в нем двое: дочка и муж. В гробик она положила и Лешину карточку. На могиле так и написала: "Родионовы". Написала и залилась слезами... Сколько их было в первый год войны соленых материнских и вдовьих слез. Собери их тогда в один поток, и смыл бы он фашистскую нечисть. Но в первую военную зиму довелось советским людям изведать и первые слезы радости. На всю жизнь запомнила я, как ворвался в штаб эскадрильи молодой радист и крикнул с порога: -- Ребята! Разбили немцев под Москвой! Закружились летчики тогда в каком-то фантастическом танце. Потом буйствовало веселье во всех подразделениях. Все смеялись, пели, обнимались, а в глазах сверкали бусинки слез... Хороших, добрых слез...Да и как же было не радоваться первой большой победе Красной Армии над фашистскими захватчиками, вероломно нападавшими на нашу Родину, а перед этим почти безнаказанно прошагавшими всю Европу! В 1939 году фашистская Германия напала на Польшу. В 1940 году оккупировала Данию, Норвегию, Бельгию, Голландию, Чехословакию, Австрию, Францию. Вместе с фашистской Италией захватила Грецию и Югославию. И вот, наконец, фашисты споткнулись. Победа под Москвой имела не только военное, но и огромное морально-политическое значение, настроение у всех поднялось. Восторженное письмо по поводу этой победы я получила с Метростроя. Писала мне Соня Киеня. В конце письма была горестная приписка: "Ты помнишь, Аня, Колю Феноменова --проходчика с тринадцатой шахты? Ну, того, который, помнишь, на метростроевском вечере в Колонном зале Дома Союзов покорил всех акробатическим этюдом? Его тогда вызывали на "бис" раз пять. Да помнишь ты его наверняка! Он еще ездил с нами прыгал с парашютом. Так вот на него, как на проходчика, была броня- он в начале войны работал в тоннеле под Москвой-рекой. Но пришел Феноменов в райвоенкомат, положил на стол военкома военный билет и броню, освобождавшую его от призыва, как очень нужного для Метростроя работника, и не ушел из военкомата до тех пор, пока не добился направления в действующую армию -- защищать Москву..." С письмом Соня прислала мне и вырезку из газеты о нашем Николае, в которого мы все, девчонки-метростроевки, были немного влюблены. Листок этот у меня сохранился. Вот он: "В ночь на 7 ноября 1941 года сержант Феноменов с небольшой группой бойцов перешел линию фронта в районе Наро-Фоминска и уничтожил мост. За успешно выполненное задание Феноменов был награжден орденом Красной Звезды. Во многих боях участвовал метростроевец, защищая Москву от фашистского нашествия. И вот, преследуя под Москвой гитлеровцев, дивизия, в которой сражался Феноменов, вышла на реку Угру. Командование поручило командиру взвода гвардии старшему сержанту Феноменову пересечь линию фронта и блокировать дзоты, которые мешали продвижению наших войск. Шел снег, бушевала пурга, и под ее прикрытием бойцы во главе с отважным старшим сержантом добрались благополучно до дзотов и забросали их гранатами и минировали пути подвоза боеприпасов. Фашисты открыли по смельчакам ураганный огонь. Яркая вспышка ослепила сержанта. Руки точно обожгло, чем-то горячим ударило в лицо, и он упал. Наступил полный мрак. Николай попытался опереться на руки. Но ни пальцев, ни ладоней у него не было. Собрав все силы, пополз. Кружилась голова, в глазах темнело, он полз и полз, почему-то твердя про себя услышанное от кого -- то или прочитанное где-то: "В движении -- жизнь!" Он полз до тех пор, пока ясно не услышал русскую речь: "Кто ползет?.." ...Много-много лет спустя я узнала о дальнейшей судьбе Николая Алексеевича Феноменова. Академик Филатов семь месяцев боролся за сохранение зрения старшему сержанту. Николай помогал ему своим оптимизмом, верой в выздоровление. И они победили. Один глаз был сохранен. Затем Феноменов еще полтора года находился в ортопедическом госпитале. Расчленив локтевую и лучевую кости, использовав остатки мышц, профессор Берлинер создал двухпалые культи. Короткие, с двумя пальцами вместо пяти, без суставов, без сгибов. Профессор считал, что со временем больной сможет этими двумя пальцами удерживать предметы домашнего обихода, обслуживать себя: ведь ему пожизненно дали первую группу инвалидности. Но Феноменов решил работать... На станции Луговая, в тридцати километрах от Москвы, Николай расчистил участок и посадил сад. В сарае он установил верстак, тиски и стал овладевать слесарными инструментами. Овладел и в 1950 году поступил слесарем в механический цех одной из шахт Метростроя. Более двух лет проработал Феноменов слесарем, а затем решил учиться -- поступил в техникум Метростроя. Окончил он его с отличием и вернулся в родной коллектив уже на должность механика участка. В строительстве многих подземных дворцов участвовал бывший сержант. За ударный труд его награждают орденом Трудового Красного Знамени. Потом Николай Алексеевич Феноменов -- наставник метростроевской молодежи, был отмечен высоким званием Героя Социалистического Труда. В 1987 году Феноменова не стало. Продолжает его дело сын... ВСТРЕТИМСЯ ПОСЛЕ ПОБЕДЫ После захвата Мариуполя и Таганрога фашисты на нашем южном фронте перешли в наступление. Мы летали тогда по несколько раз в день в штаб армии, в дивизии. Гитлеровцы нацелились выйти в район Шахты, а оттуда к Новочеркасску, Ростову. И им удалось потеснить наши войска до Новочеркасска. Но затем войска армии Харитонова не дали врагу продвинуться ни на метр -- стояли насмерть. Гитлеровцы, оставив надежду на захват Ростова с севера и северо-востока, где их остановила наша 9-я армия, решили нанести фронтальный удар прямо по Ростову. 21 ноября фашисты захватили Ростов. В тот день мы перелетели на площадку шахты Лотикова у города Ворошиловска. Ночью посыльный разбудил летчика П.И.Грищенко и штурмана И.И.Иркутского. В штабе эскадрильи им дали задание лететь в 37-ю армию с совершенно секретным пакетом (очевидно, намечалась какая-то операция сил фронта и армии -- так подумали тогда мы ). Осенью ночи темные, особенно на юге. Самолет совершенно не был приспособлен для ночных полетов . Несмотря на это , летчики нормально пролетели маршрут и опознали населенный пункт , где располагался штаб 37-й армии генерала А.И.Лопатина . Сделали несколько кругов над станцией , но никаких признаков о месте посадки -- хотя бы зажженным фонарем. Но сколько не крутись , а пакет приказано вручить во что бы то ни стало , поэтому Грищенко убрал газ , выключил зажигание и стал планировать. Пролетели над домиком, над чем-то еще темным и, наконец, самолет колесами коснулся земли и побежал. Только летчики хотели вздохнуть облегченно, вдруг машина вначале резко пошла вниз, затем как бы в горку и врезалась во что-то. Грищенко первый пришел в себя, спросил Иркутского: -- Ты жив, Иван ? -- Жив, только рука что-то болит. -- А у меня ногу зажало, никак не вытащу. С трудом, наконец, они выбрались из разбитого самолета и пошли искать штаб армии. В станице, по-прежнему, было темно и тихо, ни одна даже собака не залаяла. Но вот нашли штаб, передали пакет и рассказали о посадке. Потом летчиков отвели в дом, где на полу, на соломе, лежали раненные. Среди раненных была молодая девушка-санинструктор, раненная в ягодицу. Она умирала... Утром начальник связи армии полковник Боборыкин приказал сжечь разбитый самолет, а летчиков отправить к медикам. У Грищенко сильно была ободрана нога, а у Иркутского на руке переломало пальцы. За тот полет их не ругали, но и не наградили. Наши войска начали наступление. И вот уже очищен от немецкофашистских захватчиков Ростов. Попытка противника закрепиться на заранее подготовленных рубежах была сорвана, и войска Красной Армии продолжали теснить гитлеровцев на запад, к Минску. Эскадрилья Булкина перебазировалась в хутор Филиппенко, а штаб фронта -- в городок Каменск на Северском Донце. Здесь я получила письмо от мамы -- первое с начала войны. Очень обрадовалась ему: все эти месяцы с боязнью думала, что мои родные могли оказаться в оккупации. Мама писала, что фашисты были только очень близко от нашего Кувшиновского района. Город Калинин Красная Армия освободила 16 декабря. Торжок не был под немцами, но они его весь порушили. Сколько было церквей, соборов древних -- все с землей сровняли антихристы. Далее мама сообщала, что недалеко от нашей деревни был штаб Конева и у нее квартировали его командиры. Уж очень славные, добрые. Согрею, пишет, самовар, заварю из разных трав чаю, они сахарку раздобудут, и вот все вместе пьем этот чай, а они мне и рассказывают о всяких новостях на разных фронтах. Я-то все о тебе расспрашивала, показывала им твое письмо с полевой почты. А они: "Жива ваша дочь, Степанида Васильевна, жива. На том участке фронта, где она сейчас, затишье." Может быть, они мне и неправду говорили, но уж очень убедительно и вежливо так. Ты, дочушка, обо мне не беспокойся. У меня все хорошо, только вот о вас, своих детях и внуках изболелось сердце. От Егорушки давно нет весточки, с самого начала войны, как прислал письмецо о том, что идет бить врага, так и все. Костя воюет где-то на Южном фронте, Колюшку тяжело ранило и он сейчас в госпитале, Зина -- в блокадном Ленинграде мастером на заводе "Красный гвоздильщик". На внука Ванюшу пришла похоронная. Мария от горя стала такая, что краше в гроб кладут. Об Алексее ничего не знаю, как прислал перед войной письмо из Дрогобыча, в котором сообщил о рождении дочки Лили, так и все. Вася из Норильска все пишет прошения с просьбой отправить его на фронт, но никто ему не отвечает. Как ты-то, дочушка?--спрашивает мама. -- Береги себя, одевайся потеплее. Я тебе варежки связала с двумя пальцами, чтобы удобнее было стрелять. В письме мама молила Бога о том, чтобы мы, ее дети, остались живы, а Красная Армия набрала бы побольше силы да очистила землю русскую от супостатов... Письма на фронт приходили в основном бодрящие. Писали, что у них все хорошо, что всем обеспечены, что работают с отдачей всех сил на победу над злейшим врагом человечества-фашизмом, и чтобы о них не беспокоились и скорее с победой возвращались домой. В письмах с фронта сообщалось самое главное -- жив, здоров, бью фашистов. Это была святая и праведная ложь... Получила я письма и от Виктора с Северо -- Западного фронта . Виктор писал, что летает на "маленьких" (так мы звали в войну истребители), что на его счету девять сбитых фашистских самолетов, что он награжден орденом Красного Знамени и двумя -- Красной Звезды. "Когда встретимся, Аня ? -- спрашивал Виктор, и сам же отвечал: -- После Победы"... ЖЕЛТОРОТИК Зимняя компания сорок второго года развеяла миф о непобедимости гитлеровских вояк. Но не все удалось тогда. Враг еще был очень силен и наши главные планы сбылись позже. Но непреходящая ценность первых успехов в том, что они воодушевляли бойцов, вселяли в нас дух веры в победу. Этот дух характерен был в те дни и для воинов нашего Южного фронта. Совместно с войсками Юго-Западного они прорвали оборону противника на участке Балаклея и образовали барвенковский выступ. Каждый солдат фронта переживал и за успех лихого рейда по тылам немцев двух кавалерийских корпусов Пархоменко и Гречко. В з