Мигуэль. Из-за этого я к вам и пришел! У меня поручение в поселок. Прочитайте. -- А! Другое письмо? -- Да, сеньор. На этот раз подлинное письмо, а не мои каракули. Диас дрожащими руками взял протянутый ему листок бумаги, развернул и стал читать: "Сеньору дону Морисио Джеральду. Дорогой друг, я снова здесь, в гостях у дяди Сильвио. Жить без вестей от вас я больше не в силах. Неизвестность убивает меня. Сообщите мне, поправились ли вы после вашей болезни? О, если бы это было так! Как я хочу посмотреть вам в глаза -- в ваши красивые, выразительные глаза, чтобы убедиться, что вы совсем здоровы! Умоляю вас, подарите мне эту радость. Через полчаса я буду на вершине холма, за домом моего дяди. Приходите же, я жду вас! Исидора Коварубио де Лос-Льянос". -- Проклятие! Любовное свидание! -- негодующе воскликнул Диас.-- Этого иначе не назовешь. И назначает его -- она. Ха! Ее приглашение будет принято; только не тем, кому оно любезно предназначено. Опоздания не будет ни на минуту, и, клянусь богом мести... Слушай, Хосе! Эта записочка ни к чему. Того, кому она адресована, уже нет ни в поселке, ни где-нибудь поблизости. Бог знает, где он сейчас. В этом есть какая-то тайна. Но ничего. Иди в гостиницу и все равно спроси, там ли он. Ты должен выполнить поручение. Письма не бери -- оставь его у меня. Я тебе его отдам, когда ты зайдешь, на обратном пути, и ты вернешь его своей хозяйке. Вот тебе доллар -- выпей в баре. У сеньора Доффера прекрасное агвардиенте. Прощай! Хосе не стал спрашивать объяснений и, взяв свой доллар, молча вышел из хакале. Не успел он скрыться из виду, как Диас тоже покинул свое жилище. Второпях оседлав лошадь, он вскочил на нее и поехал в противоположном направлении. Глава XLVIII. ИСИДОРА Солнце только что поднялось над горизонтом; его круглый диск, словно щит из червонного золота, засиял над самой травой прерии. Золотые лучи проникали сквозь гущу лесных зарослей, там и сям разбросанных по саванне. Капли росы все еще висели на акациях, отягощая их перистую листву и заставляя ветви клониться к земле -- деревья словно оплакивали разлуку с ночью, с ее влажным прохладным ветерком, боялись встречи со жгучим зноем дня. Птицы уже щебетали на ветках -- разве могли они спать в сиянии такой зари! Но вряд ли где-нибудь, кроме прерий Техаса, можно встретить в этот ранний час бодрствующего человека. В этих краях час солнечного восхода -- самое приятное время дня и мало кто проводит его в постели или в уединении комнаты. На берегу Леоны, в трех милях ниже форта Индж, показался человек, который пренебрег сном ради прогулки по зарослям чапараля. Он не идет пешком, он сидит на горячей лошади, которой не нравится, когда сдерживают ее шаг. По этому описанию вы, может быть, подумаете, что всадник -- мужчина; но ведь действие происходит в южном Техасе, где все еще живут испано-мексиканцы, и вполне возможно, что всадник -- женщина. Этому предположению не противоречат ни круглая шляпа на голове всадника, ни серапе, из-за утренней прохлады наброшенное на плечи, ни то, что он сидит в седле по-мужски -- манера ездить верхом, которую в Европе считают для женщин неприличной. Присмотревшись внимательнее, вы убедитесь, что это действительно женщина. Взгляните на маленькую ручку, которая держит поводья, на маленькую ножку в стременах, на изящную, женственную фигуру, вырисовывающуюся даже под тяжелым серапе, и, наконец, на великолепные, свернутые узлом блестящие волосы, которые выбиваются из-под полей сомбреро. Теперь уже не остается сомнений, что перед вами женщина, хотя некоторые ее привычки необычны для женщины. Это донья Исидора Коварубио де Лос-Льянос. Ей уже минуло двадцать лет -- по мексиканским понятиям, ее нельзя назвать юной. Жгучая брюнетка, она очень хороша собой. Но красота ее -- это красота тигрицы, внушающая скорее страх, чем нежную любовь. Взгляните ей в глаза, и вы сразу почувствуете незаурядный для женщины характер: твердость, решимость, не знающая предела отвага отражаются на прекрасном лице. В нежных, словно выточенных чертах вы не найдете никаких признаков слабости, ни тени пугливости. Алый румянец, разлитый по смуглой коже, не исчезнет даже в минуту смертельной опасности. Девушка едет одна по лесистой долине Леоны. Невдалеке виден дом, но она удаляется от него. Это асиенда ее дяди, дона Сильвио Мартинеса, из ворот которой она недавно выехала. Непринужденно и уверенно сидит молодая мексиканка в седле. Под ней горячий конь, он порывается встать на дыбы; но вам нечего беспокоиться о молодой всаднице -- она прекрасно справляется с ним. Легкое, как раз по силам девушки, лассо висит на седельной луке; оно аккуратно свернуто: видно, что Исидора не жалеет для этого времени и, должно быть, хорошо умеет пользоваться им. И это действительно так -- она бросает его с ловкостью профессионального мустангера. Исидора гордится своим искусством -- это одно из ее любимых развлечений. Она едет не по большой дороге вдоль берега реки, а по боковой тропе, которая ведет от асиенды ее дяди и соединяется с большой дорогой только около вершины близлежащего холма -- вернее, обрывистого берега речной долины. Тропинка круто поднимается вверх -- так круто, что лошадь начинает тяжело дышать. Наконец всадница достигает вершины обрыва, где проходит проезжая дорога. Исидора натягивает поводья, но не для того, чтобы дать лошади отдохнуть, а потому, что она достигла цели своей поездки. Вблизи дороги -- круглая поляна в два или в три акра величиной; она покрыта травой. Это словно прерия в миниатюре. Колючие заросли, совсем не похожие на лес, из которого Исидора только что выехала, окружают поляну со всех сторон. Три едва заметные тропинки расходятся от нее в разных направлениях, прорезая чащу кустарника. На середине поляны Исидора натягивает поводья и треплет свою лошадь по шее, чтобы успокоить ее. Хотя вряд ли это нужно -- крутой подъем настолько утомил коня, что он уже не рвется вперед и не проявляет нетерпения. -- Я приехала раньше назначенного часа! -- воскликнула молодая всадница, доставая из-под своего серапе золотые часы. -- А может быть, он и вовсе не приедет? Ах, только бы он достаточно окреп, чтобы приехать!.. Я вся дрожу. Или это дышит моя лошадь? О нет, это меня бьет лихорадка. Я никогда еще не испытывала такого волнения. Это страх? Да, вероятно. Как странно, что я боюсь любимого человека, единственного человека, которого я когда-либо любила! Ведь нельзя же назвать любовью то, что я испытывала к дону Мигуэлю. Это был самообман. Как хорошо, что я от этого избавилась! На свое счастье, я увидела, что он трус. Это открытие низвергло героя моих романтических грез с его пьедестала. Как я рада этому! Теперь я ненавижу дона Мигуэля, потому что он, кажется, стал... Святая мадонна, неужели это правда, что он стал разбойником! Но я не испугалась бы встречи с ним даже в этом уединенном месте. Боже мой, бояться того, кого любишь, кого считаешь благородным и добрым, и в то же время не испытывать страха перед тем, кого глубоко ненавидишь, зная, что он жесток и коварен! Непонятно! Непостижимо! И все-таки в этом нет ничего непонятного. Я дрожу не от страха перед опасностью, а от боязни оказаться нелюбимой. Вот почему я сейчас дрожу. Вот почему я не могу спокойно спать по ночам с того дня, когда Морис Джеральд освободил меня из рук пьяных дикарей. Я никогда не говорила ему о своих чувствах. И я не знаю, как он примет мое признание. Но он все-таки должен узнать. Я не могу больше терпеть эту мучительную неизвестность. Я предпочитаю отчаяние, даже смерть, если только мои мечты обманут меня... А! Я слышу топот копыт! По дороге скачет лошадь. Это он? Да! Я вижу сквозь деревья яркие цвета нашего национального костюма. Морису Джеральду нравится носить этот костюм. Неудивительно -- он так ему к лицу. Святая Дева! Я закутана в серапе, на голове моей сомбреро. Он примет меня за мужчину! Долой эту безобразную маску! Я женщина, и он должен увидеть перед собой женщину! В одно мгновение Исидора срывает с себя серапе и шляпу -- даже на сцене перевоплощение едва ли могло произойти быстрее. И вот на фоне густых колючих зарослей вырисовывается легкая женственная фигура и прекрасная голова, достойная резца Кановы43. Слегка привстав в стременах и наклонившись вперед, прекрасная всадница вся превратилась в ожидание. Вопреки всему, она не обнаруживает и тени страха. Губы не дрожат, на лице не заметно бледности. Наоборот, в ее взгляде, устремленном вперед, -- призыв гордой любви, призыв орлицы, ожидающей своего орла. Но вдруг во всем ее облике происходит внезапная перемена. Она узнает приближающегося всадника. Золотое шитье ввело ее в заблуждение. Всадник в мексиканском наряде -- не Морис Джеральд, а Мигуэль Диас. Радость на ее лице сменяется унынием. Девушка опускается в седло, и вздох, вырывающийся из ее груди, -- почти крик отчаяния. На ее лице не видно страха, только разочарование и обида. Эль-Койот заговорил первым: -- Ах, это вы, сеньорита! Кто бы ожидал увидеть вас в таком уединенном месте -- розу среди этих колючих зарослей! -- А какое, собственно, вам до этого дело, дон Мигуэль Диас? -- Странный вопрос, сеньорита. Конечно, это мое дело, и вы сами это знаете. Вы прекрасно знаете, как безумно я вас люблю. Дураком я был, когда признался в этом и объявил себя вашим рабом. Вот это-то и охладило так быстро ваши чувства. -- Вы ошибаетесь, сеньор. Я никогда не говорила вам, что люблю вас. Если я сказала, что восхищаюсь вашим искусством наездника, вы не имели права толковать мои слова иначе. Я восхищалась вашим искусством, а не вами. И кроме того, это было три года назад. Я тогда была еще девочкой, в том возрасте, когда такие вещи производят сильное впечатление, когда мы настолько глупы, что ценим больше внешний блеск, а не душевные качества. Но теперь я стала старше, и вполне естественно, что ко многому отношусь иначе. -- Черт побери, но почему же вы внушали мне ложные надежды? Помните день клеймения скота, когда я укротил самого неистового быка и усмирил самую дикую лошадь вашего отца? Ведь ни один вакеро не смел подойти к ним. В этот день вы улыбнулись мне и поглядели на меня с любовью. Не отрицайте этого, донья Исидора! Я достаточно хорошо знаю людей и легко мог угадать по вашему лицу, что вы думали и что чувствовали. Но сейчас вы изменились. Почему же? Потому, что я был покорен вашими чарами, или, вернее, потому, что имел глупость признаться в этом. И вы, как это обычно бывает у женщин, потеряли интерес к побежденному. Ведь это так, сеньорита, не отрицайте! -- Нет, это не так, дон Мигуэль Диас. Я никогда ни словом, ни взглядом не признавалась вам в любви. Вы были для меня просто искусным наездником и благородным кабальеро. Во всяком случае, так мне тогда казалось. Но кем вы стали теперь? Вы знаете, что о вас говорят здесь и на Рио-Гранде? -- Я не считаю нужным отвечать на клевету -- исходит ли она от предателей-друзей или от лживых врагов. Я здесь для того, чтобы получать объяснения, а не давать их. -- От кого? -- От вас, прелестная донья Исидора. -- Вы слишком самоуверенны, дон Мигуэль Диас. Не забывайте, сеньор, с кем вы разговариваете! Вспомните, что я дочь... -- ...одного из самых гордых асиендадо в Тамаулипас и племянница не менее гордого плантатора в Техасе. Я обо всем этом подумал. Вспомнил также, что когда-то и я владел асиендой, а сейчас я -- всего лишь охотник за лошадьми. Карамба! Это не беда! Вы не из тех женщин, которые могут презирать человека только из-за того, что он не богат. Бедный мустангер, по-видимому, может так же рассчитывать на вашу благосклонность, как и владелец сотни табунов. И у меня есть доказательство вашего великодушия. -- Какое доказательство? -- быстро спросила девушка, в первый раз проявляя беспокойство.-- Где это доказательство великодушия, которое вы так любезно мне приписываете? -- В этом очаровательном письме. Вот оно, у меня в руках, подписанное доньей Исидорой Коварубио де Лос-Льянос. Письмо, адресованное такому же бедному мустангеру, как и я. Вряд ли необходимо давать его вам в руки. Ведь вы можете узнать его и на расстоянии? Она узнала письмо. Гневный взгляд, брошенный на Диаса, показал это. -- Как оно попало к вам? -- спросила Исидора, не пытаясь скрыть своего негодования. -- Это неважно. Оно у меня, а я давно этого добивался. Не для того, чтобы узнать, что вы перестали интересоваться мною -- для меня это было ясно и так, -- но чтобы иметь доказательство, что вы увлечены другим. Оно говорит о том, что вы любите его, яснее не скажешь. Вы мечтаете посмотреть в его красивые глаза. Так знайте же, что вы никогда не увидите их! -- Что это значит, дон Мигуэль Диас? Голос ее слегка дрогнул, словно она боялась услышать ответ. И неудивительно: выражение лица Эль-Койота внушало страх. Заметив ее испуг, он сказал: -- Ваши опасения вполне справедливы. Если я потерял вас, донья Исидора, то никому другому вы тоже не будете принадлежать -- так я решил. -- Не понимаю... -- Я уже сказал: никто другой не назовет вас своей, и, уж конечно, не Морис-мустангер. -- Вот как! -- Да! Именно так. Обещайте мне, что вы никогда больше не встретитесь с ним, или вы не уйдете с этого места! -- Вы шутите, дон Мигуэль! -- Нет, я говорю совершенно серьезно, донья Исидора. Искренность этих слов не подлежала сомнению. Несмотря на трусость мексиканца, взгляд его выражал холодную и жестокую решимость, а рука уже взялась за рукоятку мачете. Даже отважной Исидоре стало не по себе. Она видела, что ей грозит опасность, избежать которую нелегко. С самого начала эта встреча ее встревожила, но она надеялась, что появление Мориса прервет неприятный разговор и даст ему другое направление. Молодая мексиканка жадно прислушивалась, не раздастся ли топот коня, и время от времени бросала взгляд на заросли в ту сторону, откуда она ждала этого звука. Теперь эта надежда рухнула. Раз письмо оказалось в руках мексиканца, значит, оно не попало к тому, кому было адресовано. Ждать помощи было бесполезно, и она подумала о бегстве. Но это было сопряжено с трудностями и большой опасностью. Она могла бы повернуть лошадь и ускакать, но при этом рисковала получить пулю в спину, так как рукоятка револьвера была не дальше от руки Эль-Койота, чем рукоятка мачете. Исидора вполне оценила всю опасность положения. Любая другая женщина на ее месте растерялась бы, но Исидора Коварубио даже и виду не показала, что угроза произвела на нее хоть какое-нибудь впечатление. -- Чепуха! -- воскликнула она с хорошо разыгранным недоверием. -- Вы шутите, сеньор. Вы хотите испугать меня. Ха-ха-ха! Но почему мне бояться вас? Я езжу на лошади не хуже вас. И лассо я бросаю так же легко и так же далеко, как и вы. Посмотрите, как ловко я умею с ним обращаться! С улыбкой произнося эти слова, девушка сняла лассо с седельной луки и стала раскручивать его над головой, как бы демонстрируя свое искусство. Диас и не догадывался, что у нее были совсем другие намерения. Он был озадачен поведением Исидоры и молча смотрел на нее. Только когда мексиканец почувствовал, что петля лассо затягивается вокруг его локтей, он понял все, но защищаться было уже поздно. В следующее мгновение его руки были плотно прижаты к бокам и он уже не мог достать ни своего мачете, ни револьвера. Он хотел было освободиться от петли, но, прежде чем успел схватиться за лассо, сильным толчком был сброшен с седла и без сознания растянулся на земле. -- Ну, дон Мигуэль Диас,-- воскликнула Исидора, повернув лошадь, -- не грозите мне больше! И не пытайтесь освободиться! Пошевелите только пальцем -- и я поскачу вперед! Коварный злодей! Несмотря на твою трусость, ты хотел убить меня, я прочла это в твоих глазах. Но наши роли переменились, и теперь... Не слыша ответа, она замолчала, все еще туго натягивая лассо и не спуская глаз с упавшего человека. Эль-Койот неподвижно лежал на земле. Падение с лошади оглушило его -- он не только не мог говорить, но и ничего не сознавал. Он казался мертвым. -- Святая Дева! Неужели я убила его! -- воскликнула Исидора, осадив свою лошадь немного назад, но все еще не поворачивая ее и готовая в любую минуту пуститься вскачь.-- Я не хотела этого, хотя имела на это полное право -- ведь он же собирался убить меня... Умер ли он или притворяется, чтобы я подошла к нему? Пусть это решают другие. Я могу теперь смело ехать домой -- он меня не догонит. Слуги из асиенды успеют развязать его. Всего хорошего, дон Мигуэль Диас! С этими словами Исидора вытащила из-за корсажа небольшой кинжал, перерезала веревку около самой седельной луки и, по-видимому не чувствуя упреков совести, поскакала домой, так и не освободив лежащего на земле Диаса от лассо. Глава XLIX. ЛАССО РАЗВЯЗАНО Встревоженный орел с криком взвивается в небо. Испуганный гневными голосами, он покинул сук на старом тополе и летит на разведку. Один взмах могучих крыльев -- и он уже парит высоко в небе, зорко осматривая поляну и окружающие ее заросли. На поляне он видит распростертого на земле и, по-видимому, мертвого человека; рядом бегает конь и громко ржет. В зарослях он видит двух всадниц. Одна с непокрытой головой, с развевающимися по ветру волосами, сидя в седле по-мужски, галопом скачет от поляны. Другая всадница на пятнистой лошади сидит боком в дамском седле и направляется к поляне; на ней амазонка и шляпа; едет она более медленным аллюром, но вид у нее тоже взволнованный. Вот что видит орел со своей высоты. Обе всадницы нам знакомы. Та, которая скачет от поляны,-- Исидора Коварубио де Лос-Льянос, а та, которая направляется к ней, -- Луиза Пойндекстер. Уже известно, почему первая из них покинула поляну. Остается объяснить, почему вторая едет туда. После разговора с Зебом Стумпом молодая креолка вернулась к себе в комнату и, опустившись на колени перед статуей мадонны, начала молиться. Как все креолы, она была католичкой и твердо верила в заступничество святых. Странной и печальной была ее молитва: она просила Святую Деву за человека, которого считали убийцей ее брата. Она ни минуты не сомневалась, что он невиновен в этом ужасном преступлении. Это было невероятно. Если бы у нее возникли хотя бы малейшие подозрения, ее сердце не выдержало бы такого испытания. Она не просила мадонну помиловать его. Она просила Небеса защитить его от врагов -- от ее друзей. Рыдания заглушали шепот молитвы. Луиза нежно любила брата и была глубоко потрясена его смертью, но эта печаль не могла заглушить другого чувства, более сильного, чем узы крови. Горюя о погибшем брате, девушка молилась о спасении возлюбленного. Когда она поднялась с колен, взгляд ее случайно упал на лук, который так часто помогал ей посылать нежные весточки любимому человеку. "О, если бы я могла послать стрелу, чтобы предупредить его об опасности!" Эта мысль вызвала другую: не осталось ли следов их тайной переписки в том месте, где они обменивались стрелами? Луиза вспомнила, что в последний раз Морис переплыл реку, вместо того чтобы переправиться в лодке. Его лассо, наверно, осталось в челне. Накануне, потрясенная горем, она не подумала об этом. Лассо могло выдать тайну их ночных свиданий, о которой знали, как она полагала, только они сами и тот, чьи уста навеки умолкли. Солнце поднялось уже довольно высоко и ярко светило через стеклянную дверь. Луиза распахнула ее, чтобы спуститься в сад и пройти к лодке. Но на веранде она остановилась, услыхав доносившиеся сверху голоса. Разговаривали двое: ее горничная Флоринда и чернокожий кучер, которые в отсутствие хозяина решили подышать свежим воздухом на асотее. Внизу можно было отчетливо слышать каждое слово, но Луизу мало интересовал их разговор. Только когда до ее слуха донеслось знакомое имя, она стала прислушиваться. -- Они говорят об этом Джеральде. Морис Джеральд -- его имя. Говорят, что он ирландец, но если это правда, то он совсем не такой, как те ирландцы, которых я видел в Новом Орлеане. Он больше похож на джентльмена-плантатора. Вот на кого он похож! -- Ты не думаешь, Плутон, что он убил массу Генри? -- Вот еще что придумала! Он убил массу Генри! Может, еще скажешь, что я убил массу Генри? Будет такая же неправда... Ой, смотри, Флоринда! Ведь это он -- легок на помине. Смотри, Флоринда, смотри вон туда! -- Куда? -- Вон туда, на тот берег. Видишь, мужчина на лошади! Это и есть Морис Джеральд, тот самый человек, которого мы встретили в черной прерии. Тот самый, который подарил мисс Лу крапчатую лошадь. Тот самый, которого сейчас все ищут. Они не там его ищут. Они не найдут его в прерии сегодня! -- А ты этому не рад, Плутон? Я уверена, что он не виноват. Он такой красивый и храбрый! Никогда он не мог... Луиза не стала слушать дальше. Она вернулась в дом и прошла на асотею. Когда она поднималась по лестнице, сердце ее билось так сильно, что его удары, казалось, заглушали звук ее шагов. С большим трудом ей удалось скрыть свое волнение от слуг. -- Почему вы так громко разговариваете? Что вы там увидели? -- спросила Луиза, скрывая свои чувства под напускной, строгостью. -- Мисс Луиза, посмотрите-ка туда! Молодой джентльмен... -- Какой молодой джентльмен? -- Тот самый, которого разыскивают, тот самый... -- Я никого не вижу. -- Он сейчас за деревьями. Смотрите туда, туда! Вон черная шляпа, бархатная куртка и блестящие серебряные пуговицы. Это он -- тот самый молодой джентльмен. -- Ты, верно, ошибаешься, Плутон. Здесь многие так одеваются. Расстояние слишком велико, чтобы узнать человека, особенно теперь, когда его уже почти не видно... Все равно, Флоринда, беги вниз, приготовь мою шляпу и амазонку. Я хочу проехаться верхом. А ты, Плутон, оседлай мне Луну, только скорее! Я боюсь, что солнце поднимется слишком высоко. Ну, живо, живо! Как только слуги спустились по лестнице, Луиза еще раз подошла к парапету; она с трудом переводила дыхание от бурного волнения. Теперь ей никто не помещает рассмотреть хорошенько, кто там, на холме, среди зарослей. Но было уже поздно: всадник скрылся. "Сходство большое и в то же время это как будто не он. Если это Морис Джеральд, то зачем бы ему ехать туда?" И сердце ее сжалось. Она вспомнила, что однажды уже задавала себе этот вопрос. Она больше не стала задерживаться на асотее. Через десять минут Луиза уже была на другом берегу, в зарослях, где скрылся всадник. Она ехала быстро, внимательно глядя вперед. Поднявшись на обрыв над долиной Леоны, Луиза вдруг натянула поводья. До нее донеслись чьи-то голоса... Она прислушалась. Хотя звуки были едва слышны, все же можно было различить два голоса: женщины и мужчины. Какого мужчины, какой женщины? Ее сердце снова сжалось. Девушка подъехала ближе. Снова остановилась... Снова прислушалась... Говорили по-испански. Это ее не успокоило. С Исидорой Коварубио де Лос-Льянос Морис Джеральд стал бы говорить по-испански. Креолка знала этот язык достаточно хорошо, чтобы понять смысл разговора. Но она была еще слишком далеко и не могла разобрать слов. Голоса звучали возбужденно, словно говорившие были охвачены гневом,-- это вряд ли было неприятно Луизе. Она подъехала еще ближе; еще раз натянула поводья... еще раз прислушалась. Мужского голоса уже не было слышно. Голос женщины звучал отчетливо и твердо -- казалось, она грозила. Потом наступила тишина, прерванная коротким топотом копыт, и затем снова тишина; затем прозвучал голос женщины -- вначале громкий, словно угрожающий, потом приглушенный, как будто она разговаривала сама с собой, -- и опять тишина, прерванная топотом копыт, словно лошадь, удаляясь, скакала галопом. Вот и все, да еще крик парившего над поляной орла, которого вспугнули сердитые голоса. Голоса доносились с поляны, хорошо знакомой Луизе: с этим местом у нее были связаны дорогие воспоминания. Девушка еще раз остановилась, почти на самой опушке. Она боялась ехать дальше, боялась узнать горькую правду... Наконец она перестала колебаться и выехала на поляну. Там взад и вперед бегала оседланная лошадь. На земле лежал какой-то человек, руки которого были стянуты лассо. Рядом валялись сомбреро и серапе, но, по-видимому, принадлежавшие не ему. Что же здесь могло произойти? Мужчина был одет в живописный мексиканский костюм. На лошади -- нарядный чепрак мексиканской работы. Сердце Луизы наполнилось радостью. Мертв этот человек или жив, но он безусловно тот, кого она видела с асотеи, и не Морис Джеральд. До последней минуты Луиза всем сердцем надеялась, что это не он, и ее надежды сбылись. Она подъехала ближе и взглянула на распростертого человека; посмотрела на его лицо, которое было обращено вверх, потому что он лежал на спине. Ей показалось, что она где-то видела его, хотя и не была в этом уверена. Было ясно, что он -- мексиканец. Не только одежда, но и черты лица выдавали испано-американский тип. Его наружность показалась ей довольно красивой. Но не это заставило Луизу соскочить с лошади и с участием наклониться над ним. Она поторопилась помочь ему, радуясь, что он оказался не тем, кого она боялась найти здесь. -- Кажется, он жив,-- прошептала она. -- Да, он дышит. Петля лассо душила его. В одно мгновение Луиза ослабила ее; петля поддалась легко. "Теперь он может дышать свободнее. Но что же тут произошло? На него набросили лассо, когда он сидел на лошади, и стащили на землю? Это наиболее вероятно. Но кто это сделал? Я слышала здесь женский голос -- я не могла ошибиться... Но вот мужская шляпа и серапе, которые принадлежат не ему. Может быть, здесь был другой мужчина, который уехал с женщиной? Но отсюда ускакала только одна лошадь... А, он приходит в себя! Слава Богу! Я сейчас все узнаю". -- Вам лучше, сэр? -- Сеньорита, кто вы? -- спросил дон Мигуэль Диас, поднимая голову и с беспокойством озираясь вокруг. -- Где она? -- О ком вы говорите? Я никого здесь не видела, кроме вас. -- Карамба! Как странно! Разве вы не встретили женщину верхом на серой лошади? -- Я слышала женский голос, когда подъезжала сюда. -- Правильнее сказать -- дьявольский голос, потому что Исидора Коварубио де Лос-Льянос настоящий дьявол! -- Разве это сделала она? -- Будь она проклята! Да!.. Где же она? Скажите мне, сеньорита. -- Я не знаю. Судя по топоту ее лошади, она спустилась по склону холма. Наверно, это так, потому что я подъехала с другой стороны. -- А!.. Вниз по склону холма -- значит, она поехала домой... Вы были очень добры, сеньорита, освободив меня от этой петли,-- я не сомневаюсь, что это сделали вы. Может быть, вы не откажете и помочь мне сесть на лошадь? Я надеюсь, что смогу удержаться в седле. Здесь, во всяком случае, мне нельзя больше оставаться. Мои враги недалеко... Пойди сюда, Карлито! -- сказал он лошади и как-то особенно присвистнул. -- Подойди поближе, не бойся этой прекрасной сеньориты. Не она сыграла с нами эту злую шутку. Ну, иди сюда, мой конь, не бойся! Лошадь, услышав свист, подбежала к хозяину, который уже поднялся на ноги, и позволила ему взять себя под уздцы. -- Если вы мне поможете, добрая сеньорита, я, пожалуй, смогу сесть в седло. Как только я буду на лошади, мне нечего опасаться преследования. -- Вы думаете, что вас будут преследовать? -- Кто знает? Как я уже сказал вам, у меня есть враги. Впрочем, неважно... Я чувствую еще большую слабость. Вы ведь не откажетесь помочь мне? -- Я охотно окажу вам любую помощь, какая только в моих силах. -- Очень вам признателен, сеньорита! С большим трудом удалось молодой креолке подсадить мексиканца в седло. Он покачнулся, но удержался в нем. Подобрав поводья, он сказал: -- Прощайте, сеньорита! Я не знаю, кто вы. Вижу только, что вы не мексиканка. Американка, я думаю... Но это все равно. Вы так же добры, как и прекрасны. И, если только когда-нибудь представится случай, Мигуэль Диас отплатит вам за эту услугу. Сказав это, Эль-Койот тронул поводья; он с трудом удерживал равновесие и поэтому ехал шагом. Несмотря на это, он скоро скрылся из виду, -- деревья заслонили его, как только он пересек поляну. Он поехал не по одной их трех дорог, а по узкой, едва заметной тропе. Молодой креолке все это показалось сном, и скорее странным, чем неприятным. Но эта иллюзия быстро рассеялась, когда она подняла и прочитала валявшееся на земле письмо, потерянное Диасом. Письмо было адресовано "дону Морисио Джеральду" и подписано "Исидора Коварубио де Лос-Льянос". Луиза взобралась в седло почти с таким же трудом, как только что уехавший мексиканец. Переезжая Леону на обратном пути в Каса-дель-Корво, она остановила лошадь посередине реки и в каком-то оцепенении долго смотрела на поток, пенящийся у ее ног. На ее лице было выражение глубокого отчаяния. Будь это отчаяние хоть немного глубже -- и воды Леоны сомкнулись бы над ее головой. Глава L. СХВАТКА С КОЙОТАМИ Лиловые тени техасских сумерек уже спускались на землю, когда раненому, проделавшему мучительный путь сквозь колючие заросли, наконец удалось добраться до ручья. Он утолил жажду и растянулся на траве, забыв о своей тревоге. Нога болела, но не очень сильно. О будущем он сейчас не думал -- он слишком устал. Ему хотелось только одного -- отдохнуть; и прохладный ветерок, покачивавший перистую листву акации, убаюкивал его. Грифы улетели на ночлег в заросли; избавленный хоть на время от их зловещего присутствия, он скоро заснул. Но спал он недолго. Снова разболелись раны и разбудили его. Именно боль, а не лай койотов, не давала ему спать до утра. Он не боялся койотов, которые рыскали кругом; они, как шакалы, нападают только на мертвых или на умирающих, а он знал, что рана его не смертельна. Ночь тянулась мучительно долго; страдальцу казалось, что день никогда не наступит. Утро пришло наконец, но и оно не принесло радости -- вместе с ним опять появились черные птицы, а койоты не ушли. Над ним в ярком свете нового дня снова парили грифы, а вокруг него повсюду раздавалось отвратительное завывание койотов. Он подполз к ручью и снова напился. Теперь он почувствовал голод и огляделся в поисках пищи. Неподалеку рос гикори. На его ветках футах в шести над землей висели орехи. Раненому удалось доползти до дерева, хотя это причинило ему мучительные страдания. Костылем он сшиб несколько орехов и немного утолил голод. Что же делать дальше? Уйти отсюда было невозможно. Малейшее движение причиняло ему невыносимую боль, напоминая о том, что oн совершенно не способен передвигаться. Он до сих пор не знал, что случилось с его ногой, -- она так распухла, что он ничего не мог прощупать. Все же ему казалось, что у него раздроблено или вывихнуто колено. И в том и в другом случае пройдет много дней, прежде чем он сможет владеть ногой. А что ему делать до тех пор? Несчастный почти не надеялся на помощь. Ведь он кричал до хрипоты, но никто не услышал; и, несмотря на это, время от времени снова раздавался его глухой крик -- это были слабые проблески надежды, борющейся с отчаянием. Он был вынужден оставаться на месте. Придя к этому заключению, юноша растянулся на траве, решив терпеть, пока хватит сил. Ему потребовалась вся сила воли, чтобы вынести эти страдания, и все-таки с его губ иногда срывались стоны. Совершенно измученный болью, он уже не замечал, что делается вокруг. Черные птицы по-прежнему кружили над ним; но он уже привык к этому и не обращал на них внимания даже тогда, когда свист их крыльев раздавался над самой его головой. Но что это? Какие-то новые звуки? Послышался топот маленьких ног по песчаному берегу ручейка, он сопровождался прерывистым дыханием. Раненый оглянулся, чтобы узнать, в чем дело. "А, это только койоты",-- подумал он, увидев десятка два этих животных, снующих взад и вперед по берегу. До сих пор юноша не испытывал страха перед этими трусливыми животными -- он презирал их. Но он встревожился, заметив их свирепые взгляды и угрожающее поведение. Сомневаться не приходилось -- они готовились к нападению. Он вспомнил, как ему рассказывали, что эти животные, обычно трусливые и безвредные, набрасываются на человека, когда он слаб и не может защищаться, особенно если их возбуждает запах крови. А он был весь изранен шипами кактусов. Его одежда пропиталась кровью. В душном воздухе распространялся тяжелый запах, и койоты не могли не почуять его. Очевидно, этот запах дразнил хищников, доводя их до неистовства. Как бы то ни было, юноша не сомневался, что они собираются на него напасть. У него не было другого оружия, кроме охотничьего ножа, который он, к счастью, не потерял. Его ружье и револьвер были привязаны к седлу, и лошадь ускакала вместе с ними. Раненый вытащил нож и, опираясь на правое колено, приготовился защищаться. Минута промедления -- и было бы уже поздно. Ободренные безнаказанностью, осмелевшие от запаха крови, который усиливался по мере их приближения, подгоняемые врожденной свирепостью, койоты наконец бросились на раненого человека. Шестеро волков одновременно впились зубами в его руки, ноги и тело. Рванувшись, он стряхнул их и нанес несколько ударов ножом. Один или два были ранены и с визгом отскочили. Но на него уже набросились другие... Борьба стала отчаянной, смертельной. Несколько хищников были убиты, но остальные продолжали атаку, казалось, с еще большим ожесточением. Началась свалка. Койоты лезли друг на друга, чтобы вцепиться в жертву. Нож поднимался и опускался, но руки человека слабели, и удары все реже достигали цели. Он терял последние силы. Смерть смотрела ему в глаза... И в эту роковую минуту юноша вскрикнул. Как ни странно, это не был крик отчаяния -- это был крик радости. И еще удивительнее, что, услышав его, койоты отступили. Схватка прекратилась. На короткое время водворилась тишина. Но не возглас человека был причиной этой перемены, а то, что его вызвало. Послышался топот лошади, за которым последовал громкий собачий лай. Раненый продолжал кричать, взывая о помощи. Лошадь, казалось, была совсем близко. Вряд ли всадник мог не услышать его. Но ответа не было. Всадник проехал мимо. Топот копыт становился все глуше... Отчаяние снова овладело юношей. А хищники, набравшись храбрости, еще раз ринулись в атаку. Снова разгорелась жестокая борьба. Несчастный потерял последнюю надежду и продолжал защищаться, движимый только отчаянием. И вдруг койоты отпустили жертву: на сцене появилось новое действующее лицо, и раненый воспрянул духом. Всадник остался глухим к его крикам, но собака пришла на помощь. Огромная собака с громким лаем стремительно выскочила из кустов. -- Друг! Какое счастье! Друг! Собака, выбравшись из чащи, перестала лаять и с открытой пастью бросилась на койотов, уже отступавших в испуге. Вот один уже у нее в зубах. Она встряхивает его словно крысу, и через секунду он уже корчится на земле с переломанной спиной. Другого постигает та же участь. Третьей жертвы не было: испуганные койоты, поджав хвосты, с визгом убежали. Все они скрылись в густых зарослях. Юноша больше ничего не видел -- силы оставили его. Он только протянул руку, с улыбкой обнял своего спасителя и, что-то ласково прошептав, впал в забытье. Однако он скоро пришел в себя. Приподнявшись на локте, он огляделся. Он увидел страшную кровавую картину. Но если бы он не терял сознания, то был бы свидетелем еще более жуткого зрелища. Во время его обморока через поляну проехал всадник. Это его конь топотом своих копыт спугнул койотов, это он остался глух к мольбам о помощи. Всадник прискакал слишком поздно и не для того, чтобы помочь. По-видимому, он просто хотел напоить лошадь. Лошадь вошла в ручей, напилась, вышла на противоположный берег, пробежала по поляне и скрылась в зарослях. Всадник не обратил внимания на распростертое тело, только лошадь фыркнула, увидев его, и испуганно покосилась на трупы койотов. Лошадь была не очень крупная, но прекрасно сложена. О всаднике сказать этого было нельзя -- у него отсутствовала голова. Впрочем, голова была, но не на своем месте. Она находилась у передней луки седла, и казалось, что всадник держит ее в руке. Страшное зрелище! Когда всадник без головы проезжал через поляну, собака с лаем проводила его до опушки зарослей -- она давно бегала за ним по пятам, скитаясь там, где скитался он. Но теперь она отказалась от этой бесплодной дружбы; она вернулась к раненому и улеглась рядом с ним. Как раз в эту минуту сознание вернулось к нему, и он вспомнил все, что было раньше. Приласкав собаку, он прикрыл плащом голову, защищаясь от палящего солнца, и заснул. Собака лежала у ног раненого и тоже дремала; но она часто просыпалась, поднимала голову и злобно рычала, когда грифы шуршали крыльями слишком близко над ее головой. Молодой человек бредил. С его губ срывались какие-то странные слова: то любовные клятвы, то бессвязные речи о каком-то убийстве. Глава LI. ДВАЖДЫ ПЬЯНЫЙ Вернемся снова в уединенную хижину на Аламо, так внезапно покинутую картежниками, которые расположились под ее кровом в отсутствие хозяина. Близился полдень следующего дня, а хозяин все еще не возвращался. Бывший грум Баллибаллаха по-прежнему был единственным обитателем хижины. По-прежнему он лежал пьяный, растянувшись на полу. Правда, с тех пор, как мы его видели в последний раз, он уже успел протрезвиться, но теперь был снова пьян после нового обращения к богу вина. Чтобы объяснить все, надо рассказать, что произошло дальше в ту ночь, когда игроки в монте так неожиданно бежали из хижины. Вид трех краснокожих дикарей, сидевших за столом и поглощенных игрой в карты, протрезвил Фелима больше, чем сон. Несмотря на явный комизм этой сцены, Фелим не заметил в ней ничего смешного и приветствовал непрошеных гостей неистовым воплем. Но в том, что за этим последовало, не было уже ничего смешного. Впрочем, что именно последовало, он ясно себе не представлял. Он помнил только, что трое раскрашенных воинов внезапно прекратили игру, швырнули карты на пол и, нагнувшись над ним, стали размахивать ножами. Потом к ним вдруг присоединился четвертый, и все они, толкая друг друга, выбежали из хижины. Все это произошло в течение каких-нибудь двадцати секунд. И, когда он опомнился, в хакале уже никого не было. Спал он или бодрствовал? Спьяну он видел все это или во сне? Произошло ли это на самом деле или было новым, непостижимым для ума явлением, вроде того, которое до сих пор стояло перед его глазами? Нет, это не могло ему померещиться. Он видел дикарей слишком близко, чтобы сомневаться в их реальности. Он слышал, как они разговаривали на непонятном языке. Это наверняка было индейское наречие. Кроме того, на полу валялись карты. Фелим и не подумал поднять хотя бы одну из них, чтобы узнать, настоящие ли они. Он был для этого достаточно трезв, но у него не хватало мужества. Разве мог он быть уверен, что эти карты не обожгут ему пальцы? Как знать -- ведь они могли принадлежать самому дьяволу. Несмотря на путаницу в мыслях, Фелим все же сообразил, что оставаться в хижине опасно. Раскрашенные картежники могут вернуться, чтобы продолжать игру. Они оставили здесь не только свои карты, но и все имущество мустангера. Правда, что-то заставило их внезапно удалиться, но они могут так же внезапно и вернуться. При этой мысли ирландец решил действовать. Погасив свечу, чтобы его никто не заметил, он крадучись выбрался из хижины. Через дверь он выйти не осмелился. Луна ярко освещала лужайку перед домом. Дикари могли быть где-нибудь поблизости... Он выбрался через заднюю стену, сорвав одну из лошадиных шкур и протиснувшись между жердями. Очутившись снаружи, Фелим скользнул в тень деревьев. Он не успел еще далеко отойти, как заметил впереди что-то темное. Он услышал, как несколько лошадей грызут удила и бьют копытами. Фелим остановился и спрятался за ствол кипариса. Скоро ирландец убедился, что это действительно лошади. Ему показалось, что их было четыре. Они, несомненно, принадлежали тем четырем воинам, которые превратили хижину мустангера в игорный дом. По-видимому, лошади были привязаны к дереву, но ведь хозяева могли быть рядом... При этой мысли Фелим хотел уже повернуть назад. Но вдруг он услышал голоса, доносившиеся с противоположной стороны,-- голоса нескольких человек, говоривших повелительным и угрожающим тоном. Потом последовали крики ужаса и лай собаки. Затем наступила тишина, нарушаемая лишь треском ломающихся ветвей, точно несколько человек в паническом страхе бежали сквозь кусты. Фелим продолжал прислушиваться; шум становился все громче, -- бегущие приближались к кипарису. Кипарис был окружен молодыми побегами, в черной тени которых и укрылся Фелим. Едва успел слуга спрятаться, как появились четыре незнакомца и, не останавливаясь, кинулись к лошадям. Пробегая мимо, они обменялись несколькими словами, которых ирландец не понял; но в их тоне звучал ужас. Лихорадочная поспешность этих людей подтвердила его предположение. По-видимому, они бежали от какого-то врага, который напугал их до смерти. Рядом с кипарисом была небольшая поляна, ярко освещенная луной. Четыре беглеца должны были пересечь эту поляну, чтобы добраться до своих лошадей. И, когда они попали в полосу лунного света, Фелим отчетливо увидел их обнаженные красные спины. Он узнал в них четырех индейцев, которые так бесцеремонно расположились в хижине мустангера. Фелим оставался в своем тайнике до тех пор, пока по доносившемуся топоту не определил, что всадники поднялись по крутому откосу на равнину и быстрым галопом помчались прочь, явно не собираясь возвращаться. Тогда он вышел из своего убежища и, всплеснув руками, воскликнул: -- Святой Патрик! Что же это означает? Что этим чертям здесь понадобилось? И кто гонится за ними? Ясно, что кто-то здорово их напугал. Не тот ли самый? Клянусь, что это он! Я слышал, как рычала собака, а ведь она убежала за ним. О Господи, что же это такое? А вдруг он, в погоне за ними, прискачет сюда? Боязнь повстречаться с загадочным всадником заставила Фелима снова спрятаться под деревом. В трепетном ожидании он простоял еще некоторое время. -- В конце концов, это, наверно, всего лишь шутка мастера Мориса. Он возвращался домой, и ему захотелось напугать меня. Хорошо, что он подоспел как раз вовремя и напугал краснокожих -- ведь они собирались ограбить и убить нас. Дай-то Боже, чтобы это был он! Только я ведь его уже давно видел... Сколько же времени прошло? Помню, что выпил я изрядно, а теперь хоть бы в одном глазу... Да, не нашли ли они мою бутыль, эти индейцы? Я слыхал, что они любят это зелье не меньше нас, белых. Да ведь если они отыскали бутыль, то там, наверно, и капли не осталось! Надо вернуться и проверить. Их теперь нечего бояться. Они так понеслись, что теперь и след их уже простыл. Снова выбравшись из своего убежища, Фелим направился к хакале. Он пробирался с опаской и несколько раз останавливался, чтобы проверить, нет ли кого-нибудь поблизости. Успокаивая себя правдоподобным объяснением случившегося, Фелим все же по-прежнему боялся новой встречи с всадником без головы, который дважды появлялся около хижины и теперь мог быть уже внутри. Если бы не надежда найти "капельку" в бутыли, он, пожалуй, не решился бы до утра вернуться домой. Однако желание выпить было сильнее страха, и Фелим, хотя и нерешительно, вошел в темную хижину. Света он не зажег -- в этом не было нужды: он достаточно хорошо знал хижину и особенно то место, где обычно стояла бутыль. Но в заветном углу бутыли не оказалось. -- Черт бы их побрал! -- воскликнул он с досадой. -- Похоже, что они до нее добрались! А то -- почему ее нет на месте? Я оставил ее там. Отлично помню, что оставил ее там... Ах, вот ты где, моя драгоценная! -- продолжал он, нащупав наконец ивовую плетенку. -- Да ведь они осушили ее, скоты эдакие! Чтоб на том свете черти припекли этих краснокожих воров! Украсть вино у спящего! Ах ты, Господи! Что же мне теперь делать? Опять спать ложиться? Да разве заснешь без выпивки с мыслями о них и о том, другом? А ведь ни капли не осталось... Стой! Пресвятая Дева, Святой Патрик и все остальные! Что это я говорю? А полная фляга! Я ведь ее в чемодане запрятал. Наполнил до самого горлышка, чтобы дать мастеру Морису в дорогу, когда он в последний раз собирался в поселок. А он забыл ее захватить с собой. Помилуй Бог, если только индейцы добрались своими грязными лапами до нее, я сойду с ума!.. Гип-гип, ура! -- закричал Фелим после того, как некоторое время рылся в чемодане. -- Ура! Вот счастье-то! Краснокожим невдомек было сюда заглянуть. Фляга полна -- никто и не дотронулся до нее! Гип-гип, ура! После этого радостного открытия ирландец пустился плясать по темной хижине. Затем наступила тишина, потом скрипнула отвинчиваемая пробка, и громкое бульканье возвестило, что жидкость быстро переливается из узкого горлышка фляги в горло ирландца. Через некоторое время этот звук сменился чмоканьем и возгласами удовольствия. Бульканье сменялось чмоканьем, а чмоканье -- бульканьем до тех пор, пока не раздался стук упавшей на пол пустой фляги. После этого пьяные выкрики некоторое время чередовались с пением, диким хохотом и бессвязными рассуждениями о краснокожих и безголовых всадниках, повторяясь все тише и тише, пока, наконец, пьяное бормотание не перешло в громкий храп. Глава LII. ПРОБУЖДЕНИЕ Второй сон Фелима длился дольше первого. Уже близился полдень, когда он наконец очнулся, и то от ведра холодной воды, вылитой ему прямо на голову. Это отрезвило его не хуже, чем вид краснокожих дикарей. Душ ему устроил Зеб Стумп. Выехав из ворот Каса-дель-Корво, старый охотник направился самой короткой дорогой или, вернее, тропой к реке Нуэсес. Не тратя времени на изучение следов, он пересек прерию и выехал к известной читателю просеке. Сопоставляя слова Луизы Пойндекстер с тем, что он сам знал о людях, которые отправились на поиски, старый охотник понял, что Морису грозит опасность. Вот почему он торопился приехать на Аламо раньше их; вот почему он старался избежать встречи с ними по дороге. Он знал, что, если он встретится с отрядом, никакие увертки не помогут, и ему волей-неволей придется указать дорогу к жилищу предполагаемого убийцы. На повороте просеки Зеб, к своему огорчению, увидел сбившихся в кучу "регулярников" -- они, по-видимому, изучали следы. Старого охотника утешало только то, что сам он остался незамеченным. -- Черт бы их побрал! -- пробормотал он с горечью. -- Как это я не догадался, что могу встретить их здесь! Теперь надо вернуться и ехать другой дорогой. Это задержит меня на час. Поворачивай, старуха! Нам с тобой не повезло. Тебе придется сделать лишних шесть миль. Живей, моя кобылка! Назад! Но-но! Сильным рывком натянув поводья, Зеб заставил кобылу повернуть и поскакал обратно. Выехав из просеки, он направился сначала вдоль опушки, а потом снова въехал в заросли по той же тропе, которой накануне воспользовались Диас и трое его сообщников. Отсюда он скакал без остановок и приключений, пока не спустился в долину Аламо. Недалеко от хижины мустангера он слез с лошади и со своей обычной осторожностью продолжал путь пешком. Дверь, обтянутая лошадиной шкурой, была закрыта, но в ней зияла дыра. Чтобы это могло значить? Зеб не только не мог ответить на этот вопрос, но даже не знал, что предположить. Еще с большей осторожностью стал он подкрадываться к хижине,-- можно было подумать, что он выслеживает антилопу. Охотник обошел хижину под прикрытием деревьев и пробрался к навесу позади нее; опустившись на колени, он стал прислушиваться. Перед его глазами была щель -- там, где одна из жердей была сдвинута,-- а лошадиная шкура сорвана. Зеб посмотрел на нее с удивлением, но, прежде чем он успел догадаться, что тут произошло, из хакале донесся звучный храп -- так храпеть мог только Фелим. Зеб Стумп заглянул в щель и действительно увидел спящего на полу Фелима. Теперь предосторожности были излишни. Охотник поднялся на ноги и, снова обогнув хижину, вошел через дверь, которая оказалась незапертой. Прежде чем будить Фелима, он внимательно осмотрел все, что лежало на полу. -- Вещи-то упакованы!---удивился он.--А! Вспоминаю: парень говорил, что собирается на днях уехать отсюда. Этот молодец не просто спит, а мертвецки пьян. Ну и разит от него! Интересно, оставил ли он хоть каплю виски? Вряд ли... А вот и бутыль без пробки валяется, рядом фляга -- тоже совсем пустая. Черт бы побрал этого пьяницу -- он способен поглотить не меньше жидкости, чем вся меловая прерия!.. Испанские карты! Целая колода валяется на полу. Что он с ними делал? Должно быть, выпивая, раскладывал пасьянс. Но кто прорезал дыру в двери и откуда эта щель в стене? Наверно, он сможет мне объяснить. Разбужу его и спрошу... Фелим! Фелим! Ирландец не пошевелился. -- Эй, Фелим! Фелим! Ответа опять не последовало. Охотник закричал так громко, что голос его был, вероятно, слышей на расстоянии полумили, но Фелим продолжал безмятежно спать. Зеб стал изо всех сил трясти пьяницу; в ответ послышалось лишь какое-то бурчанье, но оно сейчас же перешло в прежний раскатистый храп. -- Если бы не его храп, я подумал бы, что он умер. Но он мертвецки пьян, в этом нет сомнения. Как же привести его в чувство? Растолкать--ничего не получится. Черт побери, попробую-ка вот что... Взгляд старого охотника остановился на стоявшем в углу ведре. Оно было до краев наполнено водой, которую Фелим принес из ручья и, на свою беду, не успел еще израсходовать. Зеб с усмешкой поднял ведро и выплеснул всю воду прямо в физиономию спящего. Это привело к желаемым результатам: если холодный душ и не протрезвил Фелима, то, во всяком случае, разбудил его. Испуганный вопль ирландца слился с веселым хохотом старого охотника. Наконец оба успокоились и могли приступить к серьезному разговору. Фелим все еще находился под влиянием пережитых ужасов и был очень рад Зебу Стумпу, несмотря на бесцеремонную шутку, которую тот сыграл с ним. Не дожидаясь вопросов, он начал подробно рассказывать -- насколько позволяли ему заплетающийся язык и затуманенный мозг -- о странных видениях и происшествиях, которые чуть не лишили его рассудка. От него Стумп впервые услышал о всаднике без головы. Несмотря на то что в окрестностях форта Индж и по всей Леоне стало уже известно о появлении этой странной фигуры, Зеб не встретил еще никого, кто бы мог сообщить ему эту из ряда вон выходящую новость; старый охотник проехал по поселку еще на заре и никуда не заходил, кроме Каса-дель-Корво. Он разговаривал только с Плутоном и с Луизой Пойндекстер; но ни слуга, ни молодая хозяйка асиенды еще ничего не слыхали о странном всаднике, которого накануне встретил отряд майора. Плантатор по той или иной причине умолчал о нем, а его дочь ни с кем больше не разговаривала. Сначала Зеб посмеялся над "человеком без головы" и назвал это "пьяными бреднями Фелима". Однако, когда Фелим стал настаивать, что это правда, охотник призадумался, особенно сопоставляя это с другими известными ему обстоятельствами. -- Ну вот, как я мог ошибиться!--доказывал ирландец. -- Разве я не видел мастера Мориса так же ясно, как вижу вас! Видел все, кроме головы. Но и голову потом увидел, когда он повернул лошадь, чтобы ускакать. На нем были его мексиканское серапе и гетры из пятнистой шкуры. И мог ли я не узнать его красивого коня! И я же говорю вам, что Тара убежала за ним. Потом я слышал, как она рычала на индейцев. -- Индейцы? -- воскликнул охотник, недоверчиво качая головой. -- Индейцы, которые играют испанскими картами? Белые индейцы, наверно. -- Вы думаете, что это были не индейцы? -- Неважно, что я думаю. Сейчас нет времени рассуждать об этом. Рассказывай дальше, что ты видел и слышал. Когда Фелим наконец закончил свое повествование, Зеб не стал больше задавать вопросов. Он вышел из хижины и сел на траву. Ему хотелось разобраться в своих мыслях, а он, по его собственному признанию, не умел этого делать взаперти. Вряд ли нужно говорить, что рассказ Фелима еще больше все запутывал. До этого надо было объяснить лишь исчезновение Генри Пойндекстера; теперь дело осложнялось еще тем, что и мустангер не вернулся домой, хотя, по словам слуги, он должен был приехать еще накануне утром. Совсем загадочным был удивительный рассказ о том, что мустангера видели в прерии верхом на лошади, но без головы или, вернее, с головой, которую он держал в руке. Это могла быть только какая-то шутка. Однако странное время для шуток -- ведь только что совершено убийство, и половина жителей поселка ищет виновника преступления. Особенно маловероятно, чтобы такую шутку сыграл предполагаемый убийца. Перед Зебом Стумпом раскрылась картина странного сцепления обстоятельств или, вернее, какого-то нагромождения событий. Происшествия без видимых причин, причины без видимых следствий, преступления, совершенные по непонятным побуждениям. Необъяснимые, сверхъестественные явления... Ночное свидание Мориса Джеральда с Луизой Пойндекстер, ссора с ее братом, узнавшим об этой встрече, отъезд Мориса в прерию, Генри, отправившийся вдогонку, чтобы просить у Джеральда прощения,-- все это было вполне естественно и понятно. Но дальше начинались путаница и противоречия. Зеб Стумп знал о расположении Мориса Джеральда к Генри Пойндекстеру. Морис неоднократно говорил о юноше и никогда не обнаруживал и тени вражды; наоборот, он всегда восхищался великодушным характером Генри. Предположение, что Морис мог внезапно превратиться из друга юноши в его убийцу, казалось слишком неправдоподобным. Зеб поверил бы этому лишь в том случае, если бы увидел все собственными глазами. Проведя целых полчаса в размышлениях, Зеб, несмотря на свой ясный и острый ум, так и не смог разобраться во всех этих запутанных обстоятельствах. Только в одном он не сомневался: четыре всадника, которые, по его мнению, не могли быть индейцами, сделали набег на хижину мустангера и, возможно, были как-то причастны к убийству. Однако появление этих людей в хакале в отсутствие его хозяина навели Стумпа на еще более грустные предположения: ему казалось теперь, что убит не один человек и что в лесных зарослях следует разыскивать два трупа. При этой мысли тяжелый вздох вырвался из груди старого охотника. Он любил молодого ирландца почти отеческой любовью, и мысль о том, что Морис Джеральд предательски убит в глухой чаще и что тело его терзают грифы и койоты, причиняла старику невыносимую боль. Еще раз обдумав это, он снова вздохнул. Наконец мучительная тревога заставила его вскочить на ноги, и он начал быстро ходить взад и вперед, бормоча клятвы мести. Старый охотник был так поглощен печалью и гневом, что не заметил, как мимо него пробежала собака мустангера. Когда Фелим приветствовал ее радостным криком, Зеб Стумп обернулся, но, казалось, не обратил на нее внимания. Он вышел из задумчивости, только когда Фелим, вскрикнув от изумления, позвал его. -- Что такое, Фелим? Что случилось? Змея тебя укусила ? -- Мистер Стумп, поглядите на Тару! Смотрите, у нее на шее что-то привязано! Этого не было, когда она ушла. Как вы думаете, что это? Действительно, на шее собаки был ремешок из оленьей кожи, а под ним торчало еще что-то -- какой-то маленький пакетик. Зеб вытащил нож и наклонился к собаке; та в испуге попятилась, но потом, поняв, что ее не обидят, позволила подойти к себе. Охотник разрезал ремешок и развернул пакетик -- в нем была визитная карточка. На карточке было что-то написано, как будто красными чернилами, но на самом деле кровью. Любой охотник, даже живущий в самой глуши, умеет читать. Зеб не был исключением. Он довольно быстро разобрал красные каракули. У него вырвался радостный крик: -- Он жив, Фелим! Он жив! Посмотри на это... Э, да ты ведь неграмотный! Спасибо старику учителю, что заставил меня выдолбить весь букварь. Ну, да не об этом речь. Он жив! Он жив! -- Кто? Мастер Морис? Слава тебе Господи... -- Стой! Сейчас не до молитв. Достань одеяло и ремни. А я пока схожу за своей кобылой. И поживее! Если мы потеряем полчаса, то будет уже поздно. Глава LIII. КАК РАЗ ВОВРЕМЯ -- Если мы потеряем полчаса, то будет уже поздно. С этими словами старый охотник выбежал из хижины. Он был прав, но не совсем: нельзя было терять не только получаса, но даже полминуты. Когда охотник произносил эти слова, человеку, написавшему записку кровью, опять грозила смертельная опасность -- его снова окружили койоты. Но не этого должен был он бояться. Ему предстояла смертельная схватка с еще более страшным врагом. Для читателя, наверно, уже ясно, что раненый человек в панаме и плаще -- Морис Джеральд. После описанной схватки с койотами, закончившейся благополучно благодаря вмешательству верной Тары, он решил, что теперь можно отдохнуть. Зная, что верный пес защитит его как от крылатых, так и от четвероногих хищников, молодой человек скоро забылся глубоким сном. Когда он проснулся, то почувствовал, что силы отчасти вернулись к нему, и смог спокойно обдумать свое положение. Собака спасла его от койотов; нет сомнения, что он может рассчитывать на нее и в случае новых нападений. Но что же дальше? Ведь она не в силах помочь ему добраться до хижины, а оставаться здесь -- значит умереть от голода или от ран. Раненый поднялся на ноги, но зашатался от слабости и, сделав один-два шага, принужден был снова лечь. В эту тяжелую минуту его вдруг осенила счастливая мысль: "Тара может отнести в хижину записку". -- Если бы я только мог заставить ее уйти! -- сказал он, испытующе глядя на собаку.-- Поди сюда, моя хорошая, -- продолжал он, обращаясь к своему бессловесному другу -- Я хочу, чтобы ты была моим почтальоном и отнесла письмо. Понимаешь? Погоди, пока я напишу, тогда я объясню тебе получше... Хорошо, что у меня с собой визитные карточки, -- сказал он, нащупывал бумажник. -- Карандаша нет. Но это не беда. Чернил тут хватит. А вместо пера мне послужит шип вот этой агавы. Он подполз к растению, отломил один из шипов, которыми заканчивались длинные листья, окунул его в кровь койота, вынул карточку и стал писать. Кончив письмо, раненый взял обрывок ремешка и обвязал его вокруг шеи собаки; тщательно завернув карточку в кусочек клеенки, оторванной от подкладки панамы, он заткнул пакетик за самодельный ошейник. Теперь оставалось заставить собаку отнести это послание. Это было трудно. Верный пес, несмотря на свой незаурядный ум, никак не мог понять, почему он должен покинуть в беде того, кому был так беззаветно предан. Не помогли ни ласки, ни уговоры. И только после того, как человек, совсем недавно спасенный им, с притворной злобой закричал на него и ударил костылем, -- только после этого пес покорился и ушел. Несмотря на свою преданность, Тара не выдержала такого обращения. Обиженная, она поплелась в заросли, иногда оборачиваясь и бросая на хозяина взгляды, полные упрека. -- Бедняга! -- с сожалением сказал Морис, когда она скрылась из виду. -- Это все равно что ударить себя или самого близкого друга. Ну, ничего, я не останусь у нее в долгу, если мне доведется ее снова увидеть. А теперь мне надо подумать о защите от новых нападений койотов. Они наверняка явятся, заметив, что я остался один. Он знал, что надо делать. Вблизи стояло дерево гикори, о котором уже упоминалось. На высоте шести-семи футов от его ствола почти параллельно отходили два толстых сука. Мустангер снял плащ, расстелил его на траве и проколол ножом несколько дырочек в полах. Потом он размотал свой шелковый шарф и разорвал его по длине на две полосы. После этого он растянул плащ между ветвями и привязал его к ним полосками шарфа. Получилось что-то вроде гамака, в котором мог поместиться взрослый человек. Морис знал, что койоты не умеют лазить по деревьям и что, устроившись на этой висячей постели, он может совершенно спокойно наблюдать за их стараниями добраться до него. Он устроил это приспособление, так как был уверен, что койоты вернутся. И действительно, вскоре они снова показались из чащи: они выходили с опаской и, сделав шаг-два, останавливались, чтобы осмотреться, а затем продолжали подкрадываться к месту недавней битвы. Убедившись, что собаки нет, они скоро собрались всей стаей. Морис стал свидетелем проявления отвратительной жестокости этих трусливых животных. Сначала они с противоестественной жадностью пожрали трупы своих погибших собратьев; это было проделано с такой быстротой, что зритель, наблюдавший с дерева, вряд ли успел бы сосчитать до двадцати. Потом внимание койотов привлек человек. Подвешивая свой гамак, мустангер не пытался замаскировать его -- он подвесил его достаточно высоко, и ему казалось, что другие меры предосторожности не нужны. Темный плащ с лежащим в нем человеком бросался в глаза. По-видимому, вкус крови еще больше раздразнил аппетит хищников, и они стояли теперь под деревом, облизываясь после своего страшного обеда. Это было отвратительное зрелище. Морис почти не обращал на них внимания, даже когда койоты подпрыгивали, пытаясь вцепиться в него или подняться по стволу дерева. Он был уверен, что ему ничего не грозит. Однако существовала опасность, о которой он забыл. Он вспомнил о ней, только когда койоты отказались от бесплодных попыток и, тяжело дыша, улеглись под деревом. Из всех зверей, обитающих в прерии и зарослях чапараля, койот -- самый хитрый. Охотники скажут вам, что "хитрее этой твари нет". Он хитер, как лиса, и свиреп, как волк. Его можно приручить, но в любое время он готов укусить руку, которая ласкает его. Ребенок может прогнать его палкой, но он не колеблясь нападет на раненого или обессиленного путника. В одиночку он пуглив, как заяц; но в стае, -- а они всегда нападают стаей, -- его трусость не так заметна. Порой, сильно изголодавшись, койот проявляет свирепость, которую можно принять за храбрость. Но самое страшное в койоте -- его хитрость; вспомнив об этом, мустангер начал тревожиться. Когда хищники поняли, что им не добраться до человека, -- а на это потребовалось немного времени, -- стая не разбежалась, но уселась на траве; а из зарослей выбегали все новые койоты. Не оставалось сомнений, что они решили взять его измором. Казалось, это не должно было бы встревожить мустангера, поскольку они не могли добраться до гамака. Он бы и не беспокоился, если бы ему снова не захотелось пить. Он рассердился на себя за свою непредусмотрительность: почему он не подумал об этом, прежде чем забраться на дерево! Взять с собой запас воды было бы нетрудно. Ручей был рядом, а вогнутые листья агавы могли послужить сосудами. Но теперь было уже поздно. Вода у подножия дерева дразнила его, и жажда от этого становилась еще мучительнее. Добраться до ручья он мог только через кольцо койотов, а это означало верную смерть. Он почти не надеялся, что собака вернется и второй раз спасет его; и совсем не надеялся на то, что записка попадет в руки человеку, которому она предназначалась. Было сто шансов против одного, что этого не случится. После большой потери крови жажда бывает особенно сильной. Муки несчастного становились все нестерпимее. Долго ли суждено им продолжаться? На этот раз у мустангера начался бред. Ему казалось, что уже не сто, а целая тысяча волков окружает дерево. Они придвигались все ближе и ближе. Глаза их горели страшным огнем. Красные языки касались плаща, в ткань впивались острые зубы. Раненый уже чувствовал зловонное дыхание хищников... В минуту просветления он понял, что все это галлюцинация: койоты, которых по-прежнему было только сто, продолжали лежать на траве, ожидая развязки. Она наступила прежде, чем у мустангера снова начался бред. Он увидел, что все койоты внезапно вскочили и убежали в чащу. Было ли это галлюцинацией? Нет, теперь он не бредил. Что же могло, спугнуть их? Морис радостно вскрикнул. Наверно, вернулась Тара. А может быть, с ней и Фелим. Ведь времени прошло достаточно, чтобы собака успела доставить записку. Койоты сторожили его уже больше двух часов. Морис приподнялся и, перегнувшись через сук, окинул взглядом поляну. Ни собаки, ни слуги не было видно. Ничего, кроме ветвей и кустов. Он прислушался. Ни звука, кроме завывания койотов, которые, очевидно, все еще продолжали отступать. Уж не бредит ли он снова? Что могло обратить их в бегство? Но все равно дорога свободна. Теперь можно было подойти к ручью. Вода сверкала перед его глазами. Ее журчание ласкало слух. Он спустился с дерева и, пошатываясь, направился к берегу. Но, прежде чем наклониться к воде, Морис еще раз оглянудся. Даже мучительная жажда не заставила его забыть загадку, которую он пытался разрешить. Как объяснить эту внезапную перемену? По-прежнему надеясь, что койотов испугала собака, он все-таки испытывал тревогу. Предчувствие его не обмануло. Среди зелени блеснула желтая пятнистая шкура. Длинное гибкое тело выползало из кустов, изгибаясь, как змея. Сомнений не оставалось -- это был "тигр" Нового Света, внушающий не меньший ужас, чем его азиатский родич -- ягуар. Его появление объяснило, почему разбежались койоты. Намерения хищника были очевидны: он тоже почуял кровь и спешил к месту, где она была пролита. Ягуар не спускал глаз с человека; он шел прямо на него сначала медленно, припадая к земле, потом быстрее и быстрее, готовясь к прыжку. Взбираться на дерево было бесполезно: ягуар лазает по деревьям, как кошка. Мустангер знал это. Впрочем, все равно было поздно. Зверь уже оказался между мустангером и деревом, которое служило ему убежищем, а другого подходящего вблизи не было. Но Морис и не думал об этом; он вообще потерял способность мыслить -- отчасти от потрясения, отчасти потому, что его мозг был затуманен лихорадкой. Чисто инстинктивно он бросился прямо в ручей и остановился, только когда вода дошла ему до пояса. Если бы Морис мог рассуждать, он понял бы, что это бесполезно, -- ведь ягуар не только лазает по деревьям, как кошка, но и плавает, как выдра. Он так же опасен в воде, как и на суше. Морис не думал об этом. Он только бессознательно чувствовал, что мелкий ручей едва ли спасет его. Он перестал в этом сомневаться, когда ягуар, дойдя до воды, подобрался, готовясь к прыжку. Морис в отчаянии ждал. Защищаться он не мог: у него не было ни ружья, ни револьвера, ни ножа, ни даже костыля. В рукопашной схватке с хищником его ждала неминуемая гибель. Дикий крик вырвался у несчастного, когда он увидел, что пятнистый зверь взвился в воздух. Одновременно раздался визг ягуара, и, промахнувшись, зверь тяжело упал в воду. На крик мустангера, точно эхо, ответил крик из зарослей, но еще раньше прозвучал сухой треск выстрела. Огромная собака выскочила из кустов и прыгнула в ручей, туда, где исчез под водой ягуар. К берегу быстро приближался человек гигантского роста. Другой, поменьше, следовал за ним, оглашая воздух торжествующими возгласами. Раненому показалось, что он бредит, а потом его сознание окончательно помутилось. Он хотел задушить ласкавшегося к нему верного пса и отбивался от сильных объятий друга, который поднял его и бережно вынес на берег. Страшная действительность сменилась для него ужасами горячечных кошмаров. Глава LIV. ПАЛАНКИН ПРЕРИИ Это Зеб Стумп вынес мустангера на берег. Прочитав записку, старый охотник поспешил к месту, которое было в ней указано. К счастью, он подоспел на расстояние ружейного выстрела как раз в ту секунду, когда ягуар готовился прыгнуть. Пуля не остановила прыжка страшного хищника -- его последнего прыжка, -- хотя и попала прямо в сердце. Но это выяснилось потом, -- пока надо было думать о другом. Когда старый охотник бросился в воду, чтобы убедиться, что его выстрел был смертельным, он сам подвергся нападению; но в него вцепились не когти ягуара, а руки человека, которого он только что спас. Правда, нож мустангера остался на берегу; но безумец чуть не задушил Зеба. Охотнику пришлось бросить ружье и собрать все свои силы, чтобы отразить неожиданное нападение. Борьба продолжалась довольно долго. Наконец Зебу удалось схватить молодого ирландца в свои сильные объятия и отнести на берег. Но на этом дело не кончилось; как только Морис почувствовал себя свободным, он кинулся к гикори с такой быстротой, словно больная нога больше не мешала ему. Охотник угадал его намерение. Благодаря своему высокому росту он увидел окровавленный нож, лежавший на плаще. За ним-то и бежал мустангер. Зеб бросился вдогонку; еще раз схватил он безумца в свои медвежьи объятия и оттащил его от дерева. -- Лезь на дерево, Фелим! -- закричал Зеб.-- И скорее спрячь нож. Парень лишился рассудка. От него так и пышет жаром. У него горячка... Фелим немедленно повиновался и, вскарабкавшись на дерево, взял нож. Но борьба на этом не окончилась. Больной снова кинулся душить своего спасителя -- он громко кричал, грозил и дико вращал глазами. Минут десять длилась эта отчаянная схватка. Наконец мустангер в полном изнеможении опустился на траву; по его телу пробежала судорожная дрожь, он глубоко вздохнул и затих, словно жизнь покинула его. Фелим принялся громко причитать над ним. -- Перестань завывать, проклятый дурень! -- закричал Зеб. -- От одного твоего воя можно помереть. Это обморок. Он мне наставил таких синяков, что с ним уж наверно ничего серьезного нет... Ну конечно, -- продолжал он, наклонившись над больным и внимательно осматривая его. -- Я не вижу ни одной опасной раны. Правда, колено сильно распухло, но кость цела, иначе он не смог бы ступить на ногу. А все остальное пустяки -- царапины. Только откуда они? Ведь ягуар его не задел! Пожалуй, они больше похожи на следы когтей домашней кошки. А, все понятно! Прежде чем сюда явился ягуар, парню пришлось отбиваться от койотов. Кто бы подумал, что у этих трусливых тварей хватит храбрости напасть на человека! А вот нападают, если им встретится калека вроде него,-- черт бы их побрал! Охотник разговаривал сам с собой, потому что Фелим, обрадованный тем, что хозяин не только не умер, но и вообще вне опасности, перестал причитать и с ликующими возгласами, прищелкивая пальцами, пустился в пляс. Его радостное возбуждение передалось и Таре. Вдвоем с Фелимом они исполнили что-то вроде залихватской ирландской джиги. Зеб не обращал внимания на это комическое представление; он еще раз наклонился над неподвижно лежащим мустангером и снова стал его осматривать. Убедившись, что опасных ран нет, Зеб Стумп поднялся и начал рассматривать валявшиеся на земле вещи. Он обратил внимание на панаму, которая все еще оставалась на голове мустангера, и у него появилась странная мысль. Шляпы из гуакильской травы, неправильно называемые панамами, не были редкостью в этих местах. Но охотник знал, что молодой ирландец обычно носил мексиканское сомбреро -- головной убор совершенно другого типа. Впрочем, мустангер мог изменить своей привычке. Однако Зебу показалось, что он уже видел эту шляпу раньше, но на другой голове. Он наклонился и взял ее в руки -- конечно, не из желания проверить, честным ли путем досталась она ее теперешнему владельцу. Ему хотелось найти разгадку тайны или, вернее, целого ряда таинственных происшествий, над которыми он тщетно ломал голову. Заглянув внутрь панамы, охотник заметил клеймо фабриканта шляп в Новом Орлеане и надпись, сделанную от руки: "Генри Пойндекстер". Теперь он стал исследовать плащ. На нем Стумп тоже увидел приметы, доказывавшие, что он принадлежал тому же владельцу. -- Очень странно!--пробормотал старик, глядя на землю и глубоко задумавшись.-- Шляпы, головы и все прочее... Шляпы не на тех головах, головы не на своих местах! Ей-богу, здесь что-то нечисто! Если бы у меня не ныл синяк, который мне поставил под левым глазом этот молодец, я бы, пожалуй, усомнился, на месте ли мой собственный череп. От него ждать объяснений сейчас не приходится, -- добавил Зеб, взглянув на Мориса.-- Разве только после того, как у него пройдет горячка. А кто знает, когда это будет?.. Ладно,-- продолжал охотник после некоторой паузы.-- Здесь больше делать нечего. Его надо доставить в хижину. Он писал, что не может сделать ни шагу. Это только горячка придала ему сил, да и то ненадолго. Нога еще больше распухла. Придется его нести... Охотник, казалось, задумался, как это осуществить. -- Этот все равно ничего не придумает,--продолжал он, взглянув на Фелима, который весело болтал с Тарой. -- У пса больше мозгов, чем у него. Ну да ладно. Зато нести будет он -- придется ему попотеть. Как же тут быть? Надо положить его на носилки. Пара шестов и плащ или одеяло, которое захватил Фелим,-- вот и готово. Да, так и сделаем. Носилки -- это как раз то, что нам сейчас нужно. Теперь ирландец был призван на помощь. Они срезали и обстругали два деревца, каждое футов десять длиной, поперек них привязали еще два, покороче, сверху растянули сначала одеяло, а потом плащ. Таким образом были сооружены простые носилки, способные выдержать больного или пьяного. И надо признаться, мустангер больше напоминал пьяного, потому что он снова начал буйствовать и его пришлось привязать к носилкам. Эти носилки несли не два человека, как обычно, а человек и лошадь. Передние концы шестов были привязаны к кобыле Зеба, а задние поддерживал Фелим, которому, как и обещал старый охотник, "пришлось попотеть". Сам же Зеб шел впереди, избрав более легкую роль -- вожатого. Такой способ передвижения нельзя было назвать новым изобретением. Зеб соорудил грубое подобие мексиканского паланкина, который ему, наверно, приходилось видеть на юге Техаса. Разница была лишь в том, что в данном случае отсутствовал обычный балдахин и вместо двух мулов в упряжке шли человек и кобыла. В этом импровизированном паланкине Морис Джеральд был доставлен в свою хижину. Уже спустилась ночь, когда эта странная процессия добралась до хакале мустангера. Сильные, но нежные руки охотника бережно перенесли раненого на его постель из лошадиных шкур. Мустангер не понимал, где он находится, и не узнавал друзей, склонившихся над ним. Он все еще бредил, но больше не буйствовал. Жар немного спал. Он не молчал, но и не отвечал на обращенные к нему ласковые вопросы; а если и отвечал, то до смешного нелепо; однако слова его были настолько страшны, что не только не вызывали улыбки, а наводили на грустные мысли. Друзья мустангера как умели перевязали его раны, и теперь оставалось только ждать наступления утра. Фелим улегся спать, а Зеб остался у постели мустангера. Обвинять Фелима в эгоизме было бы несправедливо; его послал спать Зеб, заявив, что нет смысла сидеть около больного вдвоем. У старого охотника были для этого свои соображения. Он не хотел, чтобы бред больного слышал кто-нибудь, кроме него, -- даже Фелим. И никто, кроме него, не слышал, о чем всю ночь напролет бредил мустангер. Старый охотник слышал слова, которые его удивляли, и совсем не удивлявшие его имена. Для него не было неожиданностью, что мустангер то и дело повторял имя Луизы, сопровождая его любовными клятвами. Но часто с уст больного срывалось и другое имя, и тогда речь его становилась иной. Это было имя брата Луизы. И слова, сопровождавшие его, были мрачными, бессвязными, почти бессмысленными. Зеб Стумп сопоставлял все слышанное с уже известными ему фактами, и, прежде чем дневной свет проник в хакале, он уже не сомневался, что Генри Пойндекстера нет в живых. Глава LV. ДЕНЬ НОВОСТЕЙ Дон Сильвио Мартинес был одним из немногих мексиканских богачей, не покинувших Техас после захвати страны американцами. Он мало интересовался политикой, был человеком миролюбивым, уже пожилым и довольно легко примирился с новым положением вещей. Переход в новое подданство, по eгo мнению, более чем окупался безопасностью от набегов команчей, опустошавших страну до прихода новых поселенцев. Дикари, правда, не были еще окончательно усмирены, но нападения их стали гораздо реже. Это было уже значительным достижением по сравнению с прошлым. Дон Сильвио был "ганадеро" -- крупным скотоводом. Его пастбища простирались на много миль в длину и ширину, а его табуны и стада исчислялись тысячами голов. Он жил в длинном, прямоугольном одноэтажном доме, скорее напоминавшем тюрьму, чем жилое здание. Со всех сторон асиенда была окружена загонами для скота -- коралями. Старый владелец асиенды, убежденный холостяк, вел спокойную и уединенную жизнь. С ним жила его старшая сестра. Только когда к ним в гости с берегов Рио-Гранде приезжала их хорошенькая племянница, тихая асиенда оживала. Исидоре здесь всегда были рады; она приезжала и уезжала, когда ей заблагорассудится, и в доме дяди ей позволяли делать все, что вздумается. Старику нравилась жизнерадостность Исидоры, потому что он сам был далеко не мрачным человеком. Те черты ее характера, которые в других странах могли бы показаться неженственными, были естественны в стране, где загородный дом сплошь и рядом превращался в крепость, а домашний очаг орошался кровью его хозяев. Дон Сильвио Мартинес сам провел бурную молодость среди опасностей и тревог, и храбрость Исидоры, порой граничащая с безрассудством, не только не вызывала его неудовольствия, но, наоборот, нравилась ему. Старик любил свою племянницу, как родную дочь. Никто не сомневался, что Исидора будет наследницей всего его имущества. Неудивительно, что все слуги асиенды почитали ее, как будущую хозяйку. Впрочем, ее уважали не только за это: ее беззаботная смелость вызывала всеобщее восхищение, и в поместье нашлось бы немало молодых людей, которые, пожелай она этого, не остановились бы и перед убийством. Мигуэль Диас говорил правду, когда утверждал, что ему грозит опасность. У него для этого были все основания. Если бы Исидоре вздумалось послать вакеро своего дяди, чтобы они повесили Диаса на первом попавшемся дереве, это было бы исполнено без промедления. Неудивительно, что он так торопился уехать с поляны. Как уже упоминалось, Исидора жила по ту сторону Рио-Гранде, милях в шестидесяти от асиенды Мартинеса. Это, однако, не мешало ей часто навещать своих родственников на Леоне. Она ездила сюда не из корыстных соображений. Она не думала о наследстве -- ее отец был тоже очень богат. Она просто любила дядю и тетку. Кроме того, ей нравились поездки от одной реки к другой; она нередко проезжала это расстояние за один день и часто без провожатых. За последнее время Исидора стала все чаще гостить на Леоне. Не потому ли, что она еще больше привязалась к техасским родственникам и хотела утешить их старость? Или, быть может, что-нибудь другое влекло ее туда? Ответим с той же прямотой, которая была свойственна характеру Исидоры. Она приезжала на Леону в надежде встретиться с Морисом Джеральдом. Столь же откровенно можно сказать, что она любила его. Возможно, из-за дружеской услуги, которую он ей оказал когда-то; но вернее будет предположить, что сердце отважной Исидоры покорила смелость, которую он тогда проявил. Хотел ли он ей понравиться -- кто знает... Он отрицал это, но трудно поверить, чтобы кто-нибудь мог взглянуть в глаза Исидоры равнодушно. Морис, быть может, сказал правду. Но нам было бы легче поверить ему, если бы он встретился с Луизой Пойндекстер прежде, чем познакомился с Исидорой. Однако, судя по всему, у мексиканской сеньориты есть основания предполагать, что Морис к ней неравнодушен. Исидора больше не находит себе покоя. Ее горячий характер не терпит неопределенности. Она знает, что любит мустангера. Она решила признаться в своей любви и потребовать прямого ответа: любима она или нет? Поэтому она и назначила Морису Джеральду свидание, на которое он не мог приехать. Этому помешал Мигуэль Диас. Так думала Исидора, когда она оставила поляну и помчалась к асиенде своего дяди. Исидора гонит серого коня галопом. Ее голова обнажена, прическа растрепалась; густые черные волосы рассыпались по плечам, не прикрытым ни шарфом, ни серапе. Последнее она забыла на поляне вместе с сомбреро. Ее глаза возбужденно блестят; щеки разгорелись ярким румянцем. Мы знаем теперь почему. Понятно также, почему она едет с такой быстротой: она сама об этом сказала. Приближаясь к дому, Исидора натягивает поводья. Лошадь замедляет бег, идет рысью, потом шагом и наконец останавливается посреди дороги. По-видимому, всадница изменила свои намерения или остановилась, чтобы обдумать свои планы. Исидора размышляет. "Пожалуй, лучше его не трогать. Это вызовет скандал. Пока никто ничего не знает о... к тому же я единственный свидетель. Ах, если бы я могла рассказать обо всем любезным техасцам, то одних моих показаний было бы достаточно, чтобы жестоко наказать его! Но пусть он живет. Он негодяй, но я не боюсь его. После того, что произошло, он не посмеет подойти ко мне близко. Пресвятая Дева! И как только я могла хотя бы на минуту им увлечься!.. Надо послать кого-нибудь освободить его. Человека, который сохранил бы мою тайну. Бенито, управляющего. Он отважный и верный человек. Слава Богу, вон он! Как всегда, считает скот". -- Бенито! Бенито! -- К вашим услугам, сеньорита. -- Бенито, мой друг, я хочу просить тебя об одном одолжении. Ты не откажешься помочь мне? -- Рад исполнить ваше распоряжение,-- отвечает мексиканец, низко кланяясь. -- Это не распоряжение: я прошу оказать мне услугу. -- Приказывайте, сеньорита. -- Ты знаешь то место на вершине холма, где сходятся три дороги? -- Так же хорошо, как корали асиенды вашего дядюшки. -- Прекрасно. Отправляйся туда. Ты найдешь там на земле человека -- руки у него связаны лассо. Освободи его, и пусть идет ни все четыре стороны. Если он ушибся, то помоги ему как можешь. Только не говори, кто тебя послал. Может быть, ты его знаешь? Пожалуй, да, но это неважно. Ни о чем не спрашивай его. И не отвечай на его вопросы, если он вздумает тебя расспрашивать. Как только он встанет, пусть убирается куда хочет. Ты понял меня? -- Да, сеньорита. Ваши распоряжения будут выполнены в точности. -- Спасибо, друг Бенито. Еще одна просьба: о том, что ты для меня сделаешь, должны знать только трое, больше никто. Третий -- это тот человек, к которому я тебя посылаю. Остальных двух ты знаешь. -- Понимаю, сеньорита. Ваша воля для меня закон. Бенито отъезжает верхом на лошади, хотя об этом можно было бы и не упоминать, потому что люди его профессии редко ходят пешком, даже если им предстоит путь всего в одну милю. -- Подожди! Еще одно! -- окликает его Исидора. -- Ты увидишь там серапе и шляпу-- захвати их с собой. Они мои. Я тебя подожду здесь или встречу на дороге. Поклонившись, Бенито отъезжает. Но его опять останавливают: -- Я передумала, сеньор Бенито, -- я решила ехать с тобой. Управляющий дона Сильвио уже привык к капризам племянницы своего хозяина. Он беспрекословно повинуется и снова поворачивает лошадь к холму. Девушка следует за ним. Она сама велела ему ехать впереди. На этот раз у нее есть основания не придерживаться аристократического обычая. Но Бенито ошибся. Сеньорита Исидора сопровождает его не из-за каприза: у нее для этого есть серьезные причины. Она забыла не только свое серапе и шляпу, но и записку, доставившую ей столько неприятностей. Об этом Бенито не должен знать -- она не может доверить ему всего. Эта записка вызовет скандал, более неприятный, чем ссора с доном Мигуэлем Диасом. Она возвращается в надежде забрать с собой письмо. Как глупо, что она раньше об этом не подумала... Но как попало письмо в руки Эль-Койота? Он мог получить его только от Хосе! Значит, ее слуга -- предатель? Или же Диас, повстречавшись с ним, силой заставил его отдать письмо? То и другое правдоподобно. От Диаса вполне можно ожидать такого поступка; что же касается Хосе, то уже не в первый раз у нее есть основания подозревать его в вероломстве. Так размышляет Исидора, поднимаясь по склону холма. Наконец они уже на вершине и въезжают на поляну; Исидора теперь едет рядом с Бенито. Мигуэля Диаса на поляне нет -- там вообще никого нет, и -- что огорчает ее гораздо больше -- нигде не видно записки. На траве лежат ее сомбреро, ее серапе, обрывок ее лассо--и больше ничего. -- Ты можешь вернуться домой, сеньор Бенито. Человек, который упал с лошади, наверно, уже пришел в себя и, по-видимому, уехал. И очень хорошо. Но не забывай, друг Бенито, что все должно остаться между нами. Понимаешь? -- Понимаю, донья Исидора. Бенито уезжает и скоро скрывается за гребнем холма. Исидора одна на поляне. Она соскакивает с седла, набрасывает на себя серапе, надевает сомбреро и снова превращается в юного идальго. Медленно садится она в седло; мысли ее, по-видимому, витают где-то далеко. В эту секунду на поляне появляется Хосе. Она немедленно спрашивает его: -- Что ты сделал с письмом, плут? -- Я доставил его, сеньорита. -- Кому? -- Я оставил его в... в гостинице, -- говорит он, запинаясь и бледнея. -- Дона Морисио я не застал. -- Это ложь, мерзавец! Ты отдал его дону Мигуэлю Диасу. Не отрицай! Я видела это письмо в его руках. -- О сеньорита, простите, простите! Я не виноват, уверяю вас, я не виноват! -- Глупец, ты сам себя выдал. Сколько заплатил тебе дон Мигуэль за твою измену? -- Клянусь вам, госпожа, это не измена! Он... он... заставил меня... угрозами, побоями. Мне... мне ничего не заплатили. -- Тогда я тебе заплачу. Больше ты у меня не служишь. А в награду вот тебе -- вот и вот! Раз десять повторяет она эти слова, и каждый раз ее хлыст опускается на плечи слуги. Он пробует бежать. Напрасно! Она нагоняет его, и он останавливается из страха попасть под копыта разгоряченной лошади. Только когда на смуглой коже появляются синие рубцы, истязание кончается. -- А теперь убирайся! И не попадайся мне больше на глаза. Пошел прочь! Как испуганная кошка, Хосе убегает с поляны; он рад, что может скрыть свой позор в колючих зарослях. Исидора тоже недолго остается на поляне -- ее гнев сменяется глубокой печалью. Ей не только не удалось осуществить свое намерение, но ее сердечная тайна попала в руки предателей. Она снова едет домой. Вокруг асиенды царит смятение. Пеоны, вакеро и слуги асиенды мечутся между полем, коралем и двором и в ужасе кричат. Мужчины вооружаются. Женщины на коленях взывают к Небесам о защите. -- Что случилось? -- с недоумением спрашивает Исидора у попавшегося навстречу управляющего. -- Где-то в прерии убили человека, -- отвечает он. -- Убит американец, сын плантатора, недавно поселившегося в асиенде Каса-дель-Корво. Говорят, это дело pyк индейцев. Индейцы! Это слово объясняет смятение, охватившее слуг дон Сильвио. Тот факт, что кого-то убили -- весьма незначительное происшествие в этой стране необузданных страстей, -- не вызвал бы такого волнения, особенно если убит чужой -- "американо". Но весть о том, что появились индейцы,-- это уже совсем другое дело. Это -- опасность. На Исидору эти новости производят совсем другое впечатление. Она не боится дикарей. Но имя погибшего вызывает воспоминания о мучительных подозрениях. Она знает, что у него есть сестра, которую все считают замечательной красавицей. Она сама видела ее и должна была признать, что это правда. Но мучит ее другое: говорят, что эту несравненную красавицу видели в обществе Мориса Джеральда. И, услышав о смерти ее брата, Исидора снова вспомнила свои ревнивые подозрения. Но скоро это чувство уступает место тому равнодушию, с которым мы обычно относимся к судьбе незнакомых нам людей. Проходит несколько часов, и равнодушие сменяется мучительным интересом -- точнее, страшными предчувствиями. Распространяются новые слухи. Убийство совершено не команчами, а Морисом-мустангером! Индейцев же поблизости нет. Эти новые сведения успокаивают слуг дона Сильвио, но оказывают совсем другое действие на его племянницу. Она не находит себе места. Полчаса спустя Исидора останавливает свою лошадь около дверей гостиницы Обердофера. Уже несколько недель по неизвестным причинам, Исидора усердно изучала "язык американцев". Ее запас английских слов, хотя еще и очень скудный, оказывается достаточным для того, чтобы расспросить -- не об убийстве, но о предполагаемом убийце. Хозяин, зная, кто перед ним, отвечает на ее вопросы с заискивающей вежливостью. Она узнает, что Морис Джеральд уже выехал из гостиницы, а кроме того, выслушивает все известные подробности убийства. С печалью в сердце возвращается мексиканка на асиенду своего дяди. Там опять царит смятение. Причина нового беспокойства может показаться смешной, но суеверные пеоны придерживаются другого мнения. Их встревожил новый невероятный слух: где-то около реки Нуэсес видели человека без головы, который ехал по прерии верхом. Несмотря на кажущуюся нелепость этого слуха, сомневаться не приходится. Об этом знает весь поселок, а кроме того, пастухи дона Сильвио, искавшие заблудившийся скот, сами видели страшного всадника и, бросив поиски, помчались прочь от него, как будто это был дьявол. Все три пастуха готовы поклясться, что они говорят правду. Но их испуганный вид лучше любой клятвы. К вечеру вся асиенда полна страшными слухами. Но ничто не может остановить капризную племянницу дона Сильвио, которая, несмотря на уговоры дяди и тетки, решила вернуться на Рио-Гранде. Ее не пугает, что в прерии, через которую лежит ее путь, убили человека. Еще меньше беспокоит ее призрак всадника без головы, которого видели там. То, что пугает большинство, Исидоре кажется только интересным. Она собирается ехать одна. Дон Сильвио предлагает ей охрану из десяти вооруженных до зубов вакеро. Исидора отказывается наотрез. Не возьмет ли она с собой Бенито? Нет, она предпочитает ехать одна. Она так решила. На следующее утро Исидора отправляется в путь. Едва рассвело, она уже в седле. Не проходит и двух часов, как она приближается, но не к берегам Рио-Гранде, а к берегу Аламо. Почему она сделала такой крюк? Не заблудилась ли она? Нет, заблудившийся путник выглядит совсем иначе. Правда, ее лицо печально, но на нем не заметно растерянности. Да и лошадь бежит вперед уверенно, подчиняясь руке седока. Нет, Исидора не заблудилась. Она знает дорогу. Лучше было бы для нее, если бы она заблудилась... Глaвa LVI ВЫСТРЕЛ В ДЬЯВОЛА Всю ночь больной не сомкнул глаз. Он то затихал, то метался в безумном бреду. Всю ночь старый охотник не отходил от него и слушал его бессвязные речи. Услышанное только подтвердило его предположение о том, что Морис влюблен в Луизу и что ее брат убит! Последнее в любом случае опечалило бы старого охотника, но в соединении со всеми известными ему фактами, еще и встревожило его. Он думал о ссоре... шляпе... плаще... Мысли Зеба метались в лабиринте ужасных догадок. Никогда в жизни не был он так сбит с толку. Он застонал, чувствуя свое бессилие. Он не следил за дверью, так как знал, что если "регулярники" и придут, то, во всяком случае, не ночью. Только один раз он вышел: это было под утро, когда лунный свет уже смешивался с первыми лучами зари. Он вышел потому, что его встревожил протяжный, заунывный вой Тары, бродившей среди зарослей; через секунду собака испуганно вбежала в хижину. Погасив свечу, Зеб тихонько вышел и стал прислушиваться. Ночные голоса леса молчали -- не оттого ли, что завыла собака? Но почему она завыла? Охотник сначала взглянул на лужайку перед домом, потом на опушку леса, затем стал всматриваться в темную стену деревьев. Ничего особенного он не заметил -- все было, как всегда. Мрачными контурами выделялся утес на фоне неба, по бокам его чернели вершины деревьев. Между силуэтами вершин виднелся просвет шагов в пятьдесят,-- охотник знал, что это край верхней равнины. Луна ярко освещала край обрыва, и на фоне неба даже змея, казалось, не могла бы проползти незамеченной. Но и там никого не было видно. Но зато кое-что можно было услышать. Со стороны равнины донесся тихий звук -- как будто лошадь ударила подковой о камень. Так решил Зеб, напряженно прислушивавшийся, не повторится ли звук. Он не повторился; но старый охотник не ошибся в своем предположении -- из-за вершин деревьев показалась лошадь, идущая вдоль обрыва. На лошади сидел человек. И лошадь и всадник темными силуэтами вырисовывались на светлеющем небе. Лошадь была безупречна, как изваяние тончайшей работы. Очертания всадника были видны только от седла и до плеч; ноги терялись в тени животного; однако поблескивающие шпоры и стремена показывали, что ноги у всадника были. Но над плечами не было ничего. Зеб Стумп протер глаза и посмотрел, снова протер и снова посмотрел, но видение оставалось все тем же. Если бы он повторил это восемьдесят раз, то все равно перед глазами его была бы все та же фигура -- всадник без головы. Сомневаться было невозможно. Он видел, как лошадь шла по краю обрыва медленным, но уверенным шагом; однако топота ее копыт не было слышно, словно она не шла, а скользила, как силуэт в театре теней. Это видение не было мимолетным: Зеб довольно долго смотрел на него -- во всяком случае, достаточно долго, чтобы разглядеть все до мелочей, достаточно долго, чтобы убедиться, что это не мираж, не обман зрения, не иллюзия. Оно исчезало медленно и постепенно: сначала скрылась голова лошади, потом ее шея, передняя часть корпуса, потом всадник -- призрачный, чудовищный образ, -- и, наконец, круп лошади и ее длинный развевающийся хвост. -- Иосафат! Это восклицание сорвалось сует Зеба Стумпа не потому что он был удивлен исчезновением всадника. В нем не было ничего странного. Призрак скрылся за кулисами -- другими словами, за верхушками деревьев, поднимающимися над обрывом. -- Иосафат! Дважды вырвался у охотника его любимый возглас, и оба раза с выражением безграничного изумления и ужаса. О чувствах охотника легко было догадаться и по его виду: несмотря на всю его храбрость, он вздрогнул, и даже губы, коричневые от табачного сока, побелели. Некоторое время Зеб стоял совершенно безмолвно, точно онемев. Наконец он снова обрел дар речи. -- Черт побери! -- пробормотал он очень тихо, все eще не отводя глаз от того места, где только что исчез лошадиный хвост. -- Ирландец все-таки был прав. Я думал, что это ему спьяну почудилось! Но нет! Он на самом деле видел, так же как и я. Неудивительно, что малый испугался. У меня у самого до сих пор все поджилки трясутся. Иосафат! Что же это может быть?.. Что же это может быть?--повторил Зеб после некоторого раздумья.-- Пожалуй, я добьюсь разгадки! Будь это днем или если бы он был ближе, я бы мог хорошенько рассмотреть его. А почему бы мне не подойти к нему поближе? Черт побери, попробую. Не съест же он меня, если даже это сам дьявол! А если это действительно дьявол, то я еще проверю, нельзя ли выбить черта из седла пулей. Что же, пойдем и познакомимся с этой нечистью, кто бы он ни был. С этими словами охотник направился к тропинке, которая вела к обрыву. Ему не нужно было возвращаться за ружьем--он захватил его, когда выскочил из хижины, услышав вой собаки. Если всадник без головы был существом из плоти и крови, а не выходцем с того света, Зеб Стумп вполне мог рассчитывать на новую встречу с ним. Когда охотник смотрел на него из дверей хакале, всадник ехал прямо к лощине, по которой можно было спуститься с верхней равнины в долину Аламо. Зеб пошел по той же тропе, рассчитывая встретиться с всадником без головы на краю обрыва, если только тот не переменит направления или не перейдет со своей спокойной иноходи на галоп. Охотник быстро прикинул, какое расстояние ему надо будет преодолеть и сколько потребуется для этого времени. Его расчет оказался точным. Когда его голова была почти на уровне равнины, он увидел возвышающиеся над ней плечи всадника. Еще один шаг вверх по тропе -- и открылась вся фигура всадника. Еще шаг -- и лошадь вырисовалась на фоне неба от челки до копыт. Лошадь остановилась над самым обрывом, видимо собираясь опуститься вниз. Наверно, всадник из осторожности натянул поводья? Или она услышала шаги охотника? Вероятнее всего, она его почуяла. Как бы то ни было, она стояла прямо перед охотником. Увидев этот странный силуэт, Зеб остановился. У всякого другого на его месте, наверно, волосы поднялись бы дыбом. Даже у Зеба "мурашки побежали по спине", как он сам потом признался. Однако охотник твердо решил выполнить намерение, которое привело его сюда: узнать, кто это -- человек или дьявол. Не теряя времени, Зеб вскинул ружье к плечу; его взгляд скользил вдоль ствола; луна светила так ярко, что можно было прицелиться прямо в грудь всадника без головы. Еще мгновение -- и пуля пронзила бы его сердце; но у охотника вдруг мелькнула мысль: "А что, если это будет убийство?" Зеб опустил ружье и минуту колебался. -- Может, это человек? -- пробормотал он. -- Хотя что-то не похоже... Вряд ли под этой мексиканской тряпкой хватит места для головы. Если это в самом деле человек, то у него, я полагаю, должен быть язык, только где он может помещаться -- не знаю... Эй, незнакомец! Поздненько же вы катаетесь! И где это вы забыли свою голову?