руки, опрокинувшее корзину, казалось нечаянным, непроизвольным, однако оно было точно рассчитано. Перегнувшись через парапет, Луиза посмотрела вниз и почувствовала, что и сердце ее разбито, как осколки стекла, которые блестят на камнях. -- Ах, как жаль! -- сказала девушка, стараясь не выдать своего волнения.-- Все пропало! Что скажет Флоринда? Ну, ничего, мистер Джеральд, по вашим словам, окружен таким вниманием, что вряд ли мой подарок ему нужен. Я рада, что его не забывают,-- ведь он так много сделал для меня. Но только, пожалуйста, мистер Стумп, ни слова никому! Не говорите и о том, что я спрашивала о нем. Ведь он дрался на дуэли с моим двоюродным братом, и это может вызвать ненужные разговоры. Вы обещаете, милый Зеб? -- Готов хоть поклясться! Ни одного слова никому, мисс Луиза. Можете положиться на старика Зеба. -- Я знаю это. Пойдемте же отсюда. Солнце начинает сильно припекать. Спустимся вниз и посмотрим, не найдем ли мы там вашего любимого мононгахильского виски. Пойдемте! Молодая креолка, притворяясь веселой, прошла через асотею скользящей походкой и, напевая "Новоорлеанский вальс", стала спускаться по лестнице. Старый охотник с удовольствием принял это приглашение и последовал за Луизой; хотя он уже давно привык со стоическим равнодушием относиться к женским чарам и мысли его в эту минуту были сосредоточены главным образом на обещанном любимом напитке, он все же залюбовался красивыми плечами девушки, словно выточенными из слоновой кости. Но любоваться ему пришлось недолго: Луиза распрощалась с ним, как только они спустились вниз. После того как Зеб невольно выдал ей тайну мустангера, общество старого охотника уже больше не интересовало ее. Она оставила его наслаждаться виски, а сама поспешила к себе в комнату, чтобы скрыть от всех свое горе. Первый раз в жизни Луиза Пойндекстер испытывала муки ревности. Это была ее первая настоящая любовь -- ибо она полюбила Мориса Джеральда. "Заботливость мексиканской сеньориты едва ли можно объяснить простой дружбой. Вероятно, их связывают более тесные узы",-- так размышляла удрученная креолка. Судя по тому, что Морис говорил ей и что она видела собственными глазами, сеньора с лассо -- именно та женщина, которая должна была завоевать любовь такого человека. Ее фигура, приближенная лорнетом, показалась Луизе безукоризненной. Лица ей не удалось хорошенько рассмотреть. Было ли оно так же прекрасно? Было ли оно таким, что могло очаровать человека, так хорошо владеющего своими страстями, как Морис Джеральд? Луиза не находила себе покоя. Она горела нетерпением снова увидеть мексиканку и рассмотреть ее лицо. Как только Зеб Стумп уехал, она распорядилась оседлать крапчатого мустанга, переехала вброд речку и поднялась на противоположный берег. Направляясь в сторону форта, она, как и предполагала, встретила мексиканскую сеньору, которая ехала обратно, -- нет, не сеньору, если говорить точнее, а сеньориту -- девушку ее лет. Там, где они встретились, дорога была затенена деревьями, и мексиканка ехала с открытой головой, небрежно отбросив шарф на плечи. Пышные черные, цвета воронова крыла, волосы обрамляли прелестное смуглое личико. Обе девушки, следуя правилам приличия, обменялись лишь беглым взглядом. Но, отъехав немного, как та, так и другая не могла удержаться от желания украдкой рассмотреть соперницу, и обе обернулись. По-видимому, их мысли были не столь уж различны. Не только Луиза слыхала о мексиканской сеньорите, но и та знала о ее существовании. Мы не станем передавать, что думала сеньорита после этой встречи. Достаточно будет сказать, что мысли креолки стали еще мрачнее, чем до прогулки, и что поза ее на обратном пути в Каса-дель-Корво выдавала глубокое отчаяние. "Как хороша! -- подумала она, проехав мимо девушки, которую считала своей соперницей.-- Да, слишком хороша, чтобы быть ему только другом". Луиза пыталась быть беспристрастной, мысленно разговаривая сама с собой, иначе она была бы более сдержанна в похвалах мексиканской сеньорите. "Можно ли сомневаться, в каких они отношениях! -- продолжала она.-- Он любит ее! Он любит ее! Это объясняет его равнодушие ко мне. А я, безумная, хотела найти счастье в этом роковом чувстве! Надо забыть его, сбросить эти путы со своего сердца! Забыть! Легко сказать, но могу ли я это сделать? Я не должна с ним больше встречаться. По крайней мере, это в моих силах. После того, что произошло, он больше не появится у нас в доме. Наши встречи могут быть только случайными, а я буду всячески избегать их. О Морис Джеральд, укротитель диких коней, ты покорил сердце, которое будет страдать долго и, быть может, никогда не забудет этого урока!" Глава XXVI. СНОВА НА АСОТЕЕ Забыть горячо любимого человека невозможно. Время, конечно,--хороший целитель для сердца, не получившего ответа в любви, а разлука помогает еще больше. Но ни время, ни разлука не могут заглушить тоски о потерянном возлюбленном или же успокоить сердце, не знавшее счастливой любви. Луизе Пойндекстер нелегко было бороться с овладевшим ею чувством: хотя оно вспыхнуло недавно, но пламя разгоралось быстро, преодолевая все преграды. Это чувство стало настолько сильным, что девушку больше не смущали такие препятствия, как недовольство отца или неравенство их общественного положения. И, встреть она взаимность, ни то, ни другое не остановило бы ее. Она уже достигла совершеннолетия, и согласие отца не было для нее обязательным; что же касается второго препятствия, то человек, искренне любящий, не боится пренебречь общественными предрассудками. Любви не свойственна такая мелочность. Во всяком случае, ее не было в глубоком чувстве Луизы Пойндекстер. Это не было первым разочарованием в жизни Луизы. Но это было первое разочарование, которое грозило нарушить ее душевный покой. И она это понимала. Она предвидела, что ее ждут страдания, но надеялась, что время исцелит эту рану. Вначале ей казалось, что она заглушит боль сердца силой воли, что ей поможет ее прирожденная жизнерадостность. Но шли дни, а облегчения не наступало. Она не могла изгнать из памяти образ человека, который целиком завладел ее мечтами. В иные минуты Луиза ненавидела его, или, вернее, хотела ненавидеть. Тогда ей казалось, что она могла бы убить его или, если бы его убивали на ее глазах, не сделала бы попытки прийти ему на помощь. Но это были лишь мимолетные настроения, которые сменялись более спокойными размышлениями, и тогда она считала, что сама во всем виновата и должна терпеть. Чем больше она думала, тем больше сознавала, что, будь он даже ее злейшим врагом, врагом всего человечества -- самим Люцифером, с которым она когда-то его сравнила,-- она все равно не перестала бы любить его. Презирать и ненавидеть Мориса Луиза была не в силах. Она лишь пыталась быть к нему равнодушной. Но это была тщетная попытка. Каждый день Луиза много раз поднималась на асотею и смотрела на дорогу, где она впервые увидела свою соперницу. Больше того: несмотря на свое решение избегать встреч с человеком, который сделал ее несчастной, она садилась на лошадь и ездила по дороге, по улицам поселка с одним только намерением -- встретить его. Через три дня после неприятного открытия она снова увидела с асотеи мексиканскую сеньориту, направляющуюся к форту, в сопровождении того же слуги с корзинкой в руках. Наблюдая за ними, Луиза дрожала от ревности, завидуя той, которая предвосхитила ее заботу о больном. Луиза знала теперь о ней больше, чем прежде, хотя и не очень много. Это была донья Исидора Коварубио де Лос-Льянос, дочь владельца большой асиенды на Рио-Гранде и племянница асиендадо, чье поместье было расположено в миле от Каса-дель-Корво ниже по течению Леоны. Молодая мексиканка пользовалась репутацией эксцентричной особы, хорошо владеющей лассо, способной укротить любого дикого мустанга, но не свои капризы. Эти сведения не уничтожили ревнивых подозрений креолки -- наоборот, они укрепили их. Ей нравились такие черты характера. Она сама любила независимость. Луизе казалось, что это должно нравиться и другим. Морис Джеральд вряд ли составлял исключение. Прошло еще несколько дней, но девушка с лассо больше не показывалась. "У него зажили раны, он уже больше не нуждается в неустанной заботе",-- так размышляла креолка, стоя на асотее. Она всматривалась в даль, держа перед глазами лорнет. Это было утром, вскоре после восхода солнца, в час, когда обычно проезжала всадница. Девушка смотрела в ту сторону, откуда раньше появлялась ее соперница. Случайно взглянув в противоположную сторону, Луиза вдруг замерла, не веря своим глазам. Она увидела Мориса Джеральда верхом на лошади -- он приближался со стороны форта. Хотя он сидел в седле несколько напряженно и ехал медленной рысью, это, без сомнения, был он. Луиза ясно увидела его через лорнет и сразу заметила, что его левая рука в лубке. Узнав его, молодая креолка спряталась за парапет, и из ее груди вырвался подавленный крик. Чем был вызван этот грустный возглас? Тем ли, что девушка заметила раненую руку, или она разглядела в лорнет болезненную бледность лица? Нет. Это не был крик жалости или удивления -- это был стон наболевшего сердца. Больной был на пути к выздоровлению. Он больше не нуждался в заботах сестры милосердия. Теперь он ехал к ней сам. Притаившись за парапетом асотеи, под прикрытием цветущей юкки, Луиза следила за проезжающим всадником; подняв к глазам лорнет, она могла уловить каждое его движение, даже выражение лица. Она почувствовала некоторое облегчение, заметив, что он бросил несколько взглядов на Каса-дель-Корво, и ей стало еще приятней, когда Морис остановился в тени деревьев придорожной рощицы и долго, внимательно смотрел в сторону асиенды. У Луизы мелькнула надежда, что он думал о ней, когда глядел на асиенду. Но это был лишь проблеск радости, гаснущий словно солнечный свет во время затмения, который снова сменился мрачной тоской. Морис Джеральд пришпорил коня и скрылся в зарослях чапараля, в которых терялась дорога. Куда же он ехал? Конечно, навестить донью Исидору Коварубио де Лос-Льянос. И можно ли было утешаться тем, что не прошло и часа, как ей уже проехал обратно? Ведь они могли встретиться в ближнем лесу -- почти на глазах у ревнивой соперницы, заслоненные лишь легкой листвой. Ее не утешило и то, что, проезжая мимо, мустангер опять взглянул на асиенду, опять остановился за рощей и долго смотрел в сторону Каса-дель-Корво. Этот взгляд был насмешливым, а может быть, торжествующим. Конечно, Морис может торжествовать. Но зачем такая жестокость? Зачем он остановился здесь, когда на его губах еще не остыли поцелуи Исидоры? Глава XXVII. "Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!" Луиза Пойндекстер опять на асотее, опять одна со своим горем. Широкая каменная лестница приводила ее на место, где ее ждали все новые и новые испытания. Уже не раз давала она себе клятву, что не будет подниматься туда -- по крайней мере, в ближайшее время. Но ее воля уступала чему-то более сильному, и клятва нарушалась на следующий же день, прежде чем солнце успевало осушить росу на траве прерии. Как и накануне, она стояла на асотее, всматриваясь в дорогу по ту сторону реки. Как и накануне, она увидела проезжающего всадника с рукой на перевязи. Как и накануне, она пригнулась, прячась за парапетом. Всадник ехал в том же направлении, как и накануне; он бросил, как и накануне, взгляд на асиенду и, остановившись за рощицей, долго смотрел в сторону Каса-дель-Корво. Надеждой и страхом затрепетало сердце молодой креолки. Она уже готова была показаться из-за своего прикрытия, но страх одержал верх, а через минуту всадник уже уехал. Куда? Конечно, на свидание с доньей Исидорой Коварубио де Лос-Льянос. Можно ли в этом сомневаться! Как бы то ни было, она скоро это узнает. Не прошло и двадцати минут, как на той же дороге появилась другая лошадь, леопардовой масти, со всадницей на спине. Ревнивое сердце креолки не могло дольше мучиться сомнениями. Никакая правда не могла причинить ей больших страданий, чем те, которые она испытывала от своих подозрений. И Луиза решила узнать правду -- быть может, роковую для ее гаснущей надежды. Девушка направилась в заросли, где двадцать минут назад скрылся мустангер. Она ехала под колеблющимися тенями акаций, по мягкой траве у края дороги, чтобы лошадь случайно не ударила копытом о камень. Перистые ветви акаций спускались так низко, что цеплялись за перья ее шляпы. Всадница сидела, пригнувшись в седле, словно опасаясь, что ее заметят, и в то же время сама внимательно смотрела вперед. Она поднялась на вершину холма, откуда была видна вся окрестность. Перед ней был дом, окруженный высокими деревьями. Это была богатая асиенда. Луиза знала, что здесь живет дон Сильвио Мартинес, дядя Исидоры. На равнине виднелись и другие дома, но только на этот дом, только на дорогу к нему был устремлен тревожный взор креолки. Некоторое время она продолжала наблюдать, но никто не появлялся ни в асиенде, ни около нее. На дороге, ведущей к усадьбе, так же как и на проезжей, тоже никого не было видно. По лугу бродило несколько лошадей, но все они были не оседланы. "Сеньорита могла выехать ему навстречу... Или Морис зашел к ним в дом? Где они сейчас? В лесу или в доме? Если они в лесу, то знает ли об этом дон Сильвио? Если же Морис в гостях у них, то как к этому относится дядя Исидоры, и вообще дома ли он сам?" Размышления Луизы были прерваны ржанием лошади и позвякиванием подков о камень на дороге. Луиза посмотрела вниз. Мустангер поднимался прямо к ней по обрывистому склону. Она могла бы заметить его и раньше, если бы не всматривалась так внимательно в даль. Он был по-прежнему один; и не было никаких оснований предполагать, что он недавно расстался с кем-то и тем более с возлюбленной. Прятаться было поздно. Крапчатый мустанг уже ответил на приветствие старого знакомого. Всадница была вынуждена остаться на месте, поджидая мустангера. -- Здравствуйте, мисс Пойндекстер, -- сказал он, подъезжая. В прерии не принято, чтобы дамы здоровались первыми.-- Вы одна? -- Одна, сэр. Почему вы удивляетесь? -- Заросли -- не очень подходящее место для таких прогулок. Впрочем, вы мне как-то говорили, что вам нравятся прогулки в одиночестве. -- Вам они тоже как будто нравятся, мистер Джеральд. Только вряд ли вы страдаете от одиночества... Не так ли? -- Я езжу один именно потому, что люблю одиночество. К сожалению, мне приходится жить в гостинице. Там настолько шумно, что и здоровому человеку тяжело,-- а я это особенно остро чувствую. Поэтому прогулка верхом по этим тихим местам доставляет мне несказанное наслаждение. Прохладная тень акаций и ветерок, неутомимо играющий веерообразной листвой, могут восстановить силы даже умирающего. Вы не находите? -- Вам лучше судить об этом,-- смущенно ответила Луиза.--Ведь вы так часто посещаете эти места... -- Часто! Я только второй раз проезжаю здесь, с тех пор как снова смог сесть в седло... Но, простите, мисс Пойндекстер... откуда вы знаете, что я проезжал здесь? -- Ах,-- ответила Луиза, краснея и бледнея,-- я не могла не заметить этого! Я привыкла проводить большую часть дня на асотее. Там так приятно -- чудесный вид, и особенно хорошо по утрам, когда дует прохладный ветерок и пение птиц доносится со всех сторон из сада... С нашей крыши далеко видна эта дорога. И я видела вас, когда вы проезжали мимо, то есть пока вы не скрылись под тенью акаций. -- Значит, вы видели меня? -- сказал Морис, смутившись. Но его смущение было вызвано не ее последней фразой, которой он просто не понял: он вспомнил, как смотрел на асиенду, остановившись за рощицей. -- Ну конечно. Ведь дорога проходит в шестистах ярдах от нашего дома. Я даже смогла разглядеть ту сеньориту, которая проезжала здесь верхом, хотя ее лошадь не так заметна, как ваша. Я видела, как она искусно набросила лассо на шею бедной маленькой антилопы, и сразу догадалась, что это та самая молодая девушка, о талантах которой вы мне так любезно рассказывали. -- Исидора? -- Исидора! -- Ах, да! Она ведь здесь гостила некоторое время. -- И была очень внимательна к мистеру Джеральду? -- Да, вы правы, она действительно была очень добра, хотя я еще не имел возможности поблагодарить ее. Несмотря на ее дружеское отношение ко мне, она ненавидит нас, иностранцев-захватчиков, и никогда не согласилась бы переступить порог гостиницы мистера Обердофера. -- В самом деле? Наверно, она предпочитает видеться с вами под тенью акаций? -- Я совсем не видел ее -- во всяком случае, уже много месяцев -- и, вероятно, не увижу еще долго: она вернулась домой на Рио-Гранде. -- Это правда, мистер Джеральд? Вы не видели ее с тех пор... Она уехала от своего дяди? -- Да, она уехала! -- ответил Морис с удивлением.-- Конечно, я ее не видел и узнал, что она здесь гостила, только потому, что, пока я лежал, она присылала мне всякие лакомства, которые, по правде сказать, были очень кстати. Кухня гостиницы Обердофера не заслуживает особых похвал, да и его отношение ко мне оставляет желать лучшего. Донья Исидора, надо сказать, очень щедро отблагодарила меня за ту маленькую услугу, которую я ей когда-то оказал. -- Услугу? Можно спросить, какую, мистер Джеральд? -- Конечно. Это вышло случайно. Мне посчастливилось однажды вырвать донью Исидору из рук индейцев -- Дикого Кота и его соплеменников, семинолов. Они напали на нее, когда она ехала от Рио-Гранде к берегам Леоны навестить своего дядю, дона Сильвио Мартинеса,-- вон там виднеется его дом. Негодяи были пьяны, и ей угрожала если не смерть, то во всяком случае большая опасность. Бедняжке было бы очень трудно ускользнуть от них, если бы я не подоспел вовремя. -- Это вы называете маленькой услугой? Вы очень скромны, мистер Джеральд. Если бы я попала в подобное положение и кто-нибудь спас меня, то... -- Чем бы вы отплатили ему? -- спросил мустангер с волнением. -- Я полюбила бы его,-- быстро ответила Луиза. -- Если это так,--прошептал Морис, наклонишпись к Луизе,-- я отдал бы полжизни, чтобы увидеть вас в руках Дикого Кота и его пьяных товарищей, и еще полжизни, чтобы спасти вас от них! -- Это правда, Морис Джеральд? Не шутите--ведь я не ребенок. Я хочу знать правду! Скажите, вы искренни со мной? -- Поверьте мне, это правда! Луиза Пойндекстер приподнялась в стременах и положила руку на плечо мустангера. Отвечая на его поцелуй, она горячо прошептала: -- Я люблю тебя! Глава XXVIII. ОТНЯТОЕ РАЗВЛЕЧЕНИЕ С тех пор как в Техасе появились англосаксонские переселенцы,-- можно даже сказать, со времени колонизации Техаса потомками конквистадоров, что случилось на столетие раньше,-- самым важным для ее жителей были отношения с индейцами. Были ли индейцы, законные хозяева страны, в состоянии войны с переселенцами или же с ними удавалось заключить перемирие--все равно они оставались постоянной темой разговоров. В первом случае толковали о нависшей опасности, во втором -- обсуждался вопрос, надолго ли краснокожие вожди решили закопать свои томагавки34. Эта тема обсуждалась везде и всюду -- за завтраком, обедом или ужином. В асиенде ли плантатора или же в лачуге охотников слова "медведь", "пума", "пекари"35 произносились реже и с меньшим страхом, чем слово "индеец". Индейцами в Техасе пугали детей, но и родители боялись их не меньше. Даже высокие каменные стены Каса-дель-Корво, делавшие асиенду похожей на крепость, не избавили ее обитателей от страхов, волновавших население всей пограничной полосы. До сих пор семья Пойндекстера имела лишь слабое представление об индейцах, и то только понаслышке; но день за днем она все больше узнавала о "грозе здешних мест". Они уже начинали верить, что эта опасность не простая выдумка; а если кто-нибудь еще сомневался, то письмо от майора, коменданта форта, присланное недели через две после пикника, должно было рассеять последние сомнения. Письмо привез конный стрелок рано утром. Оно было вручено плантатору, когда тот садился за сервированный для завтрака стол, вокруг которого уже собралась вся его семья: дочь Луиза, сын Генри и племянник Кассий Колхаун. -- Поразительные новости! -- воскликнул Пойндекстер, быстро пробежав глазами бумагу.-- И весьма неприятные, если это правда. Но раз майор так уверен, сомневаться ее приходится. -- Неприятные новости, папа? -- спросила дочь, сильно покраснев, а сама подумала: "Что мог майор написать? Я встретила его вчера в зарослях. Он видел меня с... Неужели об этом? Боже, если отец узнает!.." -- "Команчи на тропе войны" -- вот что пишет майор,-- сказал Пойндекстер. -- И только-то? -- непроизвольно вырвалось у Луизы, как будто в этом известии не было ничего тревожного.-- Ты напугал нас. Я думала, случилось что-нибудь более страшное. -- Более страшное? Что за глупости ты болтаешь, дитя мое! В Техасе нет ничего страшнее команчей на тропе войны, нет ничего опасней. Возможно, Луиза с этим не согласилась, подумав о других опасностях, избежать которых было не легче. Может быть, она вспомнила табун диких жеребцов или след лассо на выжженной прерии. Она ничего не ответила. Разговор продолжал Колхаун: -- А майор уверен, что индейцы решили начать войну? Что он пишет, дядя? -- Пишет, что уже несколько дней ходили эти слухи, но он не придавал им особого значения. Теперь же все подтвердилось. Вчера вечером в форт явился Дикий Кот -- вождь семинолов -- со своими соплеменниками. Они сообщили, что по всему Техасу команчи в своих селениях поставили раскрашенные шесты и целый месяц пляшут танец войны, что несколько отрядов уже двинулись в поход и каждую минуту могут появиться на Леоне! -- А сам Дикий Кот разве лучше? -- спросила Луиза, вспомнив случай, рассказанный мустангером.-- Неужели этому предателю можно доверять? Судя по всему, он такой же враг белым, как и своим соплеменникам. -- Ты права, дочка. Майор в постскриптуме дает ему точно такую же характеристику. Он советует быть осторожным с этим двуличным негодяем, который, конечно, перейдет на сторону команчей, как только это ему покажется выгодным... Ну что ж,-- продолжал плантатор, откладывая в сторону письмо и возвращаясь к своему кофе и вафлям, -- я надеюсь, что мы совсем не увидим здесь краснокожих -- ни команчей, ни семинолов. Надо думать, что, выйдя на тропу войны, команчи отступят перед зубчатыми парапетами Каса-дель-Корво и не посмеют тронуть нашу асиенду... В это время в дверях столовой, где они сидели за завтраком, показалась черная физиономия кучера, и разговор перешел на другую тему. -- Что тебе надо, Плутон? -- спросил его Пойндекстер. -- Хо-хо! Масса Вудли, этому малому совсем ничего не надо. Я только заглянул; только надо сказать мисс Луи: пусть скорее кончает завтрак -- крапчатая стоит с седлом на спине и ждет, чтоб ей сунули железку в рот. Крапчатая не хочет стоять на камнях, рвется на мягкую траву прерии. -- Ты едешь кататься, Луиза? -- спросил плантатор с явным неудовольствием. -- Да, папа. Я хотела проехаться. -- Нельзя! -- Вот как! -- Пойми меня: я не хочу, чтобы ты ездила одна. Это неприлично. -- Почему ты так думаешь, папа? Ведь я часто ездила одна. -- Да, к сожалению, слишком часто. Последнее замечание заставило девушку слегка покраснеть, хотя она не была уверена, что имеет в виду отец. Но Луиза не стала допытываться. Наоборот, она предпочла замять этот разговор, что было ясно по ее ответу. -- Если ты против, папа, я не буду больше кататься по прерии. Но неужели ты решил держать меня взаперти, когда вы, мужчины, ездите по делам? Вот какую жизнь я должна вести в Техасе! -- Ты меня не так поняла, Луиза. Я вовсе не против того, чтобы ты выезжала на прогулки, но пусть тебя кто-нибудь сопровождает. Выезжай с Генри или с Кассием. Я только запрещаю тебе ездить одной. На это у меня есть причины. -- Причины? Какие? Этот вопрос невольно сорвался с губ Луизы. Она тут же пожалела, что не сдержалась. Она со страхом ждала ответа. Но он немного успокоил ее. -- Какие же еще причины тебе нужны? -- сказал плантатор, видимо с облегчением ссылаясь на удобный повод. -- Да прежде всего вот это письмо майора. Не забывай, что Техас -- это не Луизиана, где девушка может ехать спокойно куда ей только заблагорассудится, не боясь, что ее оскорбят или ограбят. Здесь же, в Техасе, даже ее жизни грозит опасность. Например, индейцы. -- Индейцев мне нечего бояться -- я никогда не отъезжаю от дома дальше чем на пять миль. -- На пять миль! -- саркастически воскликнул отставной капитан.-- Это то же самое, что отъехать на пятьдесят миль, кузина Лу. Ты с таким же успехом можешь встретить индейцев на расстоянии ста шагов от ворот дома, как и на расстоянии ста миль. Когда они на тропе войны, их можно ждать в любом месте и в любое время. По-моему, дядя Вудли прав: крайне безрассудно тебе ездить одной. -- О, ты так думаешь? -- резко сказала креолка, с презрением взглянув на двоюродного брата.-- Не скажете ли вы мне, сэр, чем вы сможете мне помочь, если я действительно встречу команчей? Хотя я уверена, что этого не может случиться. Хорошо же мы будем выглядеть -- вдвоем среди военного отряда раскрашенных дикарей! Ха-ха! В опасности окажешься ты, а не я. Я-то ускачу, а ты останешься с ними. Вот уж действительно опасность -- на расстоянии пяти миль от дома! Поищи-ка в Техасе всадника -- не исключая и дикарей,-- который мог бы догнать меня на моей милой Луне! Тебе это вряд ли удастся, Каш! --Замолчи, дочка!--строго сказал Пойндекстер. -- Я не хочу слушать такую нелепую болтовню... Не обращай на нее внимания, Кассий. И, помимо индейцев, здесь много всякого сброда -- их следует опасаться не меньше. Запомни: я запрещаю тебе ездить далеко, как ты это делала раньше! -- Пусть будет по-твоему, папа,-- покорно ответила Луиза, вставая из-за стола.-- Конечно, я послушаюсь тебя, но знай, что я могу заболеть, если мне придется сидеть дома... Иди, Плутон,-- обратилась она к негру, который все еще стоял в дверях и улыбался.-- Отведи Луну в кораль, на пастбище -- куда хочешь. Пусть она бежит в свою родную прерию, если это ей нравится. Она мне больше не нужна. С этими словами девушка гордо вышла из комнаты, предоставив мужчинам, которые все еще сидели за столом, размышлять над ее словами. Но это не были ее последние слова. Когда она спешила по коридору в свою комнату, у нее сорвалось шепотом несколько вопросов, на которые ничего определенного нельзя было ответить: -- Что отец мог узнать? Может быть, это только подозрения? Кто мог ему рассказать? Знает ли он о нашей встрече? Глава XXIX. ЭЛЬ-КОЙОТ У СЕБЯ Колхаун встал из-за стола почти так же внезапно, как и Луиза. Но, в отличие от нее, он не прошел к себе, а вышел из дому. Он все еще страдал от ран, но значительно окреп и мог уже ходить по саду, дойти до конюшни, до кораля поблизости от дома... Но на этот раз он отправился дальше. Под влиянием ли услышанного или в связи с полученным известием, но слабость, казалось, оставила его, и, опираясь на палку, он пошел по направлению к форту Индж. Пройдя по пустырю, лежавшему на полпути между асиендой и фортом, он, прихрамывая, подошел к зарослям акации, приютившимся под тенью других, более высоких деревьев. В самой гуще зелени стояла сплетенная из прутьев и обмазанная глиной хижина -- хакале, типичное жилище юго-западного Техаса. Это обиталище было вполне под стать хозяину, Мигуэлю Диасу--жестокому полудикарю, недаром заслужившему прозвище "Эль-Койот". Далеко не всегда этого волка можно было найти в его логовище,-- хакале Мигуэля Диаса, пожалуй, не заслуживало лучшего названия,-- здесь он только иногда ночевал. Лишь изредка, после удачной охоты, он мог позволить себе пожить немного около поселка, предаваясь грубым развлечениям. Колхауну повезло: он застал хозяина дома, хотя и навеселе,-- это, впрочем, было его обычное состояние. Правда, мексиканец не был вдребезги пьян, он успел хорошенько выспаться и немного прийти в себя. -- А, это вы, сеньор! -- закричал Эль-Койот, увидев в дверях гостя.-- Какими судьбами? Берите стул. Вот он стоит. Стул! Ха-ха-ха! Эль-Койот расхохотался, глядя на предмет, который он назвал стулом. Это был просто череп мустанга, который использовался для сидения. Грубо сколоченный стол из горбылей юкки, второй такой же череп и служившая постелью куча тростника, на которой лежал хозяин, завершали обстановку жилища Мигуэля Диаса. Утомленный длинной прогулкой, Колхаун воспользовался приглашением и опустился на череп. Не теряя времени, он сразу приступил к делу. -- Сеньор Диас,-- сказал он,-- я пришел сюда для... -- Сеньор американо! -- воскликнул полупьяный мустангер, прервав объяснения.-- Карамба!36 Знаю, знаю, зачем вы пожаловали! К чему лишние церемонии! Я должен убрать с дороги этого дьявола ирландца! -- Так вот, я же обещал вам сделать это за пятьсот долларов, когда придет время и подвернется случай. Митуэль Диас всегда держит слово. Только время еще не пришло и удобного случая не было. Черт возьми! Убить человека как полагается требует умения. Даже в прериях нападают на след. А если узнают, то для меня это не шутки! Вы забываете, сеньор капитан, что я мексиканец. Будь я американец, как вы, то легко укокошил бы дона Морисио. Стоит только сказать, что была ссора, и я вышел бы сухим из воды. Проклятие! Для мексиканцев другой закон. Если кто-нибудь из нас вонзит мачете в сердце человека, это назовут убийством. И тогда вы, американцы, в вашем глупом суде с двенадцатью "честными присяжными" постановите: "Повесить". Карамба! Меня это не устраивает. Я ненавижу этого ирландца, как и вы, но лезть в петлю не собираюсь. Я должен выждать, пока придет время и подвернется удобный случай -- черт побери, и время и случай! -- И то и другое пришло! -- воскликнул Колхаун, наклонившись к мексиканцу.--Вы сказали, что легко смогли бы это сделать, если бы только начались неприятности с индейцами. -- Конечно, я это говорил, и если бы это было так, то... -- Значит, вы еще не знаете новостей? -- Каких новостей? -- Да ведь команчи на тропе войны! -- Черт возьми! -- воскликнул Эль-Койот, вскакивая co своей тростниковой постели со стремительностью волка, почуявшего добычу.-- Святая Дева! Неужто это правда, сеньор? -- Не больше и не меньше. Эта весть только что получена в форту. У меня сведения от самого коменданта. -- Тогда...--ответил мексиканец в раздумье,--тогда дон Морисио может умереть. Команчи могут убить его. Ха-ха-ха! -- Вы уверены в этом? -- Я был бы больше уверен, если бы за его скальп заплатили тысячу долларов, а не пятьсот. -- Он стоит этой суммы. -- Какой суммы? -- Тысячи долларов. -- Вы обещаете? -- Да. -- В таком случае, команчи снимут с него скальп, сеньор капитан! Можете возвращаться в Каса-дель-Корво и спать спокойно. Будьте уверены, что, как только представится случай, ваш враг останется без волос. Вы понимаете меня? -- Да. -- А теперь готовьте вашу тысячу долларов. -- Они ждут вас. -- Карамба! Я их живо заработаю! До свидания, будьте здоровы... Пресвятая Дева! -- воскликнул бандит, как только его посетитель ушел.-- Вот повезло! Получить тысячу долларов за то, чтобы укокошить человека, которого я хотел убить даром! Команчи на тропе войны! Карамба! Неужели это правда? Если так, то надо достать свой костюм для этого маскарада. Три долгих года перемирия с индейцами он валяется у меня без дела. Да здравствуют индейцы на тропе войны! И пусть увенчается успехом мой маскарад! Глава XXX. ВОЗДУШНАЯ ПОЧТА Луиза Пойндекстер, увлекаясь теми видами спорта, которые принято считать мужскими, конечно, не пренебрегала и стрельбой из лука. Она в совершенстве владела этим искусством. Обращаться с луком она научилась у индейцев племени юма; последние остатки этого некогда могучего племени можно до сих пор встретить в дельте Миссисипи, у залива Атчафалая, и в окрестностях Пойнт Купе. Она привезла свой лук из Луизианы, но он долго лежал без дела, даже нераспакованный. С тех пор как она переехала в Техас, у нее еще не было случая вспомнить о нем. Красивый лук из апельсинового дерева и оперенные стрелы, забытые, валялись в кладовой. Но пришло время, когда она вспомнила о них. Это было вскоре после разговора за завтраком, когда отец запретил ей выезжать одной на прогулки. Она беспрекословно подчинилась этому приказанию; больше того, она не только перестала выезжать одна, но и вообще отказалась от верховой езды. Крапчатый мустанг уныло стоял в конюшне или бегал по коралю, удивляясь, почему он больше не чувствует на спине седла -- единственного напоминания о том, что он пленник. Но Луиза не забывала своей любимицы. Правда, она больше не ездила кататься, но все же ежедневно навещала Луну и следила за тем, чтобы ее хорошо кормили. Лошадь кормили лучшим зерном из закромов Каса-дель-Корво, самой сочной травой саванны, поили студеной водой Леоны. Плутон старательно ухаживал за ней. Он так усердно тер ее скребницей и щетками, что шерсть ее блестела не хуже, чем кожа его черного лица. Почти все свободное время Луиза отдавала теперь стрельбе из лука. Местом для упражнений ей служил сад с прилегающими зарослями. С трех сторон его подковой охватывала река; с четвертой он замыкался задней стеной асиенды. Сад был очень стар; об этом свидетельствовали не только могучие деревья, но и потрескавшиеся статуи, которые украшали его. Они были сделаны резцом испанских мастеров и изображали героев далекого прошлого. Здесь вы могли увидеть великого Кондэ, Кампеадора37, Фердинанда и его энергичную королеву; великого мореплавателя, которому принадлежит честь открытия Америки; двух знаменитых конквистадоров Кортеса и Пизарро; и прославленную своей красотой и преданностью любимому человеку индианку Малинче38. Но не среди этих каменных изваяний упражнялась Луиза в стрельбе из лука, хотя не раз можно было видеть, как она стоит перед статуей Малинче, рассматривая ее прекрасное лицо. Луиза не находила в себе силы упрекать красавицу индианку за то, что она полюбила испанского полководца. Молодая креолка чувствовала в глубине души, что не ей упрекать Малинче. Ведь и она сама, забыв обо всем на свете, отдала свое сердце человеку, далеко не столь знаменитому, как Кортес, хотя, по ее мнению, не менее заслуживающему славы. Нет, не среди этих статуй Луиза Пойндекстер занималась стрельбой цз лука. Она уходила под тень высоких деревьев, которые, следуя изгибу реки, образовали полукруглую рощу между берегом и садом. Здесь росли посаженные несколько столетий назад самой природой тутовые деревья, кедры и гикори, которые пощадил садовник, когда он разбивал сад. Креолка любила сидеть под зелеными сводами этих лесных великанов или бродить по берегу прозрачной реки, которая сонно струилась мимо. Здесь Луиза могла быть совсем одна, а в последнее время она искала уединения. Отец даже в минуты самого сурового настроения не стал бы возражать против этого. Он был спокоен за нее: стены Каса-дель-Корво, на которые невозможно было взобраться без помощи высокой лестницы, глубокая и широкая река были ее надежной защитой. Плантатор не только не возражал против этих уединенных прогулок, но, наоборот, был доволен ими. Возникшие было у него подозрения, для которых, надо сказать, имелись основания, начали рассеиваться. В конце концов это могло быть лишь обычной сплетней. Возможно, он стал жертвой злых языков. Очень вероятно, что встреча его дочери с Морисом-мустангером не была преднамеренной. Ведь могли же они случайно встретиться в зарослях! И едва ли Луизе было удобно не поздороваться с человеком, который дважды спас ей жизнь. Вероятно, она просто еще раз выразила ему свою признательность. То, что она безропотно отказалась от верховой езды, казалось, подтверждало это предположение. Обычно она смирялась не так легко -- значит, эти поездки не были ей особенно дороги. Так рассуждал любящий отец, у которого не было другого способа разобраться в характере своей дочери. Если бы они жили в другой стране или принадлежали к другому кругу, он, быть может, задал бы прямой вопрос и потребовал бы прямого ответа. Но на Миссисипи это не принято; там десятилетний сын или дочь, которой еще не исполнилось пятнадцати, возмутились бы и назвали бы это допросом с пристрастием. Едва ли Вудли Пойндекстер мог рассчитывать на дочернее почтение Луизы. Его красавица дочь за последние годы привыкла к поклонению и комплиментам, а это часто портит человека. Несмотря на то, что он был ее отцом и, по закону, имел над ней власть, он прекрасно понимал, насколько эта власть призрачна. Поэтому он был доволен ее послушанием и радовался, что теперь, вместо безудержной скачки по прерии, она довольствуется прогулками в саду, где развлекается стрельбой из лука по маленьким птичкам, которые, на свою беду, приближаются к ней. Почему вы рассуждаете так наивно, пятидесятилетний отец? Разве вы забыли свою молодость, забыли, как вы мечтали, как вы обманывали и притворялись, какие "сказки" научились рассказывать, чтобы скрыть то, что, возможно, было самым благородным чувством в вашей жизни! Но отец красавицы Луизы, казалось, ни о чем не вспоминал, хотя ему было что вспомнить. Он забыл все, что тогда волновало его, иначе он нашел бы случай, чтобы пойти за дочерью в сад и, не выдавая своего присутствия, посмотреть, что она делает в зарослях кустарника, окаймляющих берег реки. Тогда он узнал бы, что Луиза совсем не столь жестока, как могло показаться,-- она целилась не в птиц, которые так доверчиво порхали вокруг нее. Не для этого натягивала она лук; привязав клочок бумаги к наконечнику стрелы, она посылала ее в рощу на противоположном берегу реки. И он заметил бы нечто еще более интересное: через некоторое время эта же стрела, словно недовольная тем местом, куда она попала, возвращалась в руки девушки с тем же -- или, быть может, похожим -- клочком бумаги, привязанным к ее наконечнику. Непосвященному наблюдателю эти полеты стрелы могли показаться странным, даже сверхъестественным явлением. Но так как посторонних наблюдателей не было, то удивляться было некому. А двум участникам этой игры, по очереди натягивавшим лук и посылавшим взад и вперед одну и ту же стрелу, все было понятно. Любовь смеется над препятствиями. Лишенные возможности видеться, Морис и Луиза придумали эту воздушную почту. Глава XXXI. УДАЧНАЯ ПЕРЕПРАВА Воздушная почта существовала недолго. Разве могут влюбленные довольствоваться перепиской, оставаясь на расстоянии полета стрелы! Любящие сердца должны гореть и биться совсем близко. Морис Джеральд и Луиза Пойндекстер не могли больше переносить разлуку. Наконец они встретились -- не в предательском свете солнца, но в тиши полуночи, и только звезды были немыми свидетелями их тайны. Уже дважды виделись они в роще за садом. Дважды они обменялись любовными клятвами при мерцающем свете звезд. Они условились о третьем свидании. А у плантатора, который так гордился своей дочерью, не было и тени подозрения, что она жестоко обманывает его. Его дочь, его единственная дочь, гордая аристократка, красивая и одаренная, которая могла бы сделать блестящую партию, любит простого охотника за лошадьми! Если бы ему это приснилось, он вскочил бы со своей мягкой постели, как от звуков трубы, возвещающей конец мира. У него не возникло ни малейшего подозрения. Все это было слишком неправдоподобным, слишком чудовищным. И если бы такая мысль пришла ему в голову, она показалась бы ему нелепой. Он был доволен той безропотной покорностью, с которой дочь приняла его последнее запрещение. Ему, правда, было бы приятнее, если бы она более точно исполнила его желание и не отказалась совсем от прогулок по прерии, но ездила бы в сопровождении брата или кузена. Она же до сих пор не соглашалась на это, а он не настаивал. Он охотно уступил ее капризу. Ведь пока Луиза оставалась дома, не могло возникнуть никаких новых сплетен. Ее уступчивость настолько обезоружила его, что он почти жалел о своем запрещении. Успокоившись, он уже подумывал о том, чтобы его отменить. Была одна из тех лунных ночей, которые бывают только на юге; такая ночь, когда серебристый диск луны плавно скользит по сапфировому небу, а горы в прозрачном воздухе вырисовываются так ясно, что кажется, можно коснуться их рукой; когда ветерок затихает и большие листья тропических деревьев замирают в неподвижности, словно прислушиваясь к удивительному хору ночных голосов зверей, птиц, пресмыкающихся и насекомых. Это была такая ночь, когда хочется гулять вдвоем с той единственной ненаглядной, которая по какому-то таинственному велению природы завладела вашим сердцем, когда вы мечтаете о том, чтобы белые руки обвились вокруг вашей шеи и прекрасные глаза смотрели на вас с тем волнующим выражением, которое милее всего бывает при таинственном свете луны... Уже давно барабан пехотинцев и горн кавалеристов возвестили о том, что гарнизону форта Индж пора ложиться спать. Короче говоря, было уже около полуночи, когда от дверей гостиницы Обердофера отъехал всадник. Он поехал по дороге вдоль Леоны и скоро оставил за собой поселок. Как уже упоминалось, эта дорога проходила мимо асиенды Каса-дель-Корво по противоположному берегу реки. Упоминалось также, что она пересекала полосу открытой прерии, где была одна небольшая роща. Эта одинокая купа деревьев, одна из тех, которые жители прерии называют островками леса, стояла у дороги, по которой скакал всадник, только что выехавший из поселка. Доехав до рощи, всадник соскочил с лошади и привязал ее к дереву. Затем он снял с луки седла длинную веревку, сплетенную из конского волоса, свернул ее кольцом и, надев на руку, бесшумно прошел через рощу к реке. Прежде чем выйти из-под прикрытия густой тени деревьев, он вопросительно посмотрел на небо и на ярко светившую луну. Во взгляде его мелькнула тревога. -- Нет смысла ждать, пока эта красавица скроется, -- озабоченно пробормотал он.-- Видно, она решила не ложиться до самого утра. Потом он поглядел на открытое место, отделявшее его от воды. На противоположном берегу темнела асиенда Каса-дель-Корво. -- Что, если сейчас кто-нибудь там не спит?.. Вряд ли это вероятно в такой поздний час. Конечно, если кого-нибудь мучит нечистая совесть... Ба! Да ведь там есть такой человек! Если он не спит, то наверняка заметит меня. Если бы это касалось только меня, я бы ничуть не беспокоился. Что делать? Надо рисковать -- другого выхода нет. Луна зайдет только через несколько часов, а на небе нет ни облачка. Я не могу заставлять Луизу ждать. Ничего не поделаешь, будь что будет! С этими словами он быстро, но осторожно пересек открытое место и подошел к крутому обрыву над рекой. Не задерживаясь здесь, он ловко спустился по извилистой, но, очевидно, хорошо ему знакомой тропинке к самой воде. Через минуту он уже стоял на берегу, как раз напротив того места, где в тени огромного тополя покачивался на воде маленький челнок. Некоторое время человек внимательно всматривался в заросли на противоположном берегу, по-видимому проверяя, не прячется ли там кто-нибудь. Убедившись, что в зарослях никого нет, он взял свое лассо и, сделав несколько круговых движений, перекинул его через реку. Петля захлестнула колышек на носу челнока, и человек перетащил его к себе; он прыгнул в него, взял весла, которые лежали на дне, и, вставив их в уключины, переправился на другой берег, подведя челнок к месту, где он стоял раньше. Выйдя на берег, он вытащил челн на песок, чтобы его не унесло течением. Потом ночной гость Каса-дель-Корво прокрался в тень тополя; казалось, он ждал либо условного сигнала, либо появления кого-то, с кем заранее договорился встретиться. Если бы кто-нибудь заметил его в эту минуту, то мог бы принять его за вора, который собирается ограбить Каса-дель-Корво. Но, услышав шепот, срывавшийся с уст незнакомца, он понял бы, что все подозрения его несправедливы. Правда, он мечтал о сокровище, скрытом за стенами дома, но это были не деньги, не драгоценности, не фамильное серебро -- это была хозяйка дома. Вряд ли нужно объяснять, что человек, который оставил свою лошадь в роще и так удачно переправился через реку, был Морис-мустангер. Глава XXXII. СВЕТ И ТЕНЬ Недолго пришлось Морису ждать под тополем. В то самое мгновение, когда он прыгнул в челнок, одно из окон асиенды, выходившее в сад, тихонько приоткрылось и не закрывалось некоторое время, как будто кто-то хотел выйти и колебался, не зная, свободен ли путь. Маленькая белая рука с драгоценными кольцами на тонких пальцах придерживала открытую раму, освещенную луной; через несколько минут стройный силуэт девушки появился на лестнице, которая вела в сад. Это была Луиза Пойндекстер. Несколько секунд она стояла прислушиваясь. Всплеск весла? Не почудилось ли ей это? Цикады наполняли воздух своим неугомонным стрекотаньем, и легко можно было ошибиться, впрочем, это не имело значения. Условленный час настал, а она не принадлежала к тем, кто требует пунктуальности, и кроме того, только что провела в ожидании целых два часа, которые показались ей вечностью. Неслышно спустилась Луиза по каменной лестнице, проскользнула в сад, тихонько прошла через кустарник, мимо статуй и наконец очутилась под тополем. Здесь ее встретили объятия мустангера. Счастливые минуты летят быстро, и скоро приходит час расставания. -- Завтра ночью мы опять увидимся, милый? Завтра ночью? -- Если бы я только мог, я сказал бы тебе: да, завтра, и послезавтра, и опять, и опять, моя любимая! -- Но почему же? Почему ты не можешь этого сказать? -- Завтра утром я уезжаю на Аламо. -- Вот как! Разве это необходимо? Вопрос прозвучал невольным упреком. Каждый раз, когда она слышала упоминание об уединенной хижине на Аламо, в ней просыпалось какое-то неприятное чувство. Но почему? Ее встретили там радушно. Казалось бы, это посещение могло стать одним из самых приятных воспоминаний ее жизни. Но это было не так. -- Мне действительно нужно туда поехать. -- Нужно? Тебя там ждут? -- Только мой слуга Фелим. Надеюсь, что с ним ничего не случилось. Я отослал его туда дней десять назад, еще до этих слухов об индейцах. -- Только Фелим и больше никто? Ты говоришь правду, Морис? Милый, не обманывай меня! Только он, ты сказал? -- Почему ты спрашиваешь об этом, Луиза? -- Я не могу тебе сказать почему. Я бы умерла от стыда, если бы призналась в том, что мне иногда приходит в голову. -- Не бойся, скажи мне все, что ты думаешь. Я не мог бы ничего скрыть от тебя. Ну, говори же, радость моя! -- Ты этого хочешь, Морис? -- Конечно, хочу. Я уверен, что разрешу все твои недоумения. Ведь если кто-нибудь узнает о наших встречах, их могут дурно истолковать. Поэтому я и уезжаю на Аламо. -- Чтобы там остаться? -- Всего лишь на один или два дня. Только для того, чтобы собрать свои вещи и сказать последнее прости моей жизни в прерии. -- Вот как? -- Ты, кажется, удивлена? -- Нет! Только недоумеваю. Я не могу понять тебя; и, вероятно, мне это никогда не удастся. -- Но ведь все очень просто. Я принял важное решения и знаю, что ты простишь меня, когда я тебе о нем скажут. -- Простить тебя, Морис! За что? -- За то, что я не открыл тебе моей тайны. Я не тот, за кого ты меня принимаешь... -- Но ведь ты такой, каким мне кажешься: благородный смелый, красивый, необыкновенный человек. О Морис! Если бы ты только знал, как ты дорог мне и как я тебя люблю! -- Голубка моя, не больше, чем я тебя, но ради нашего счастья мы должны решиться на разлуку. -- На разлуку? -- Да, любимая. Но мы расстанемся ненадолго. -- На сколько? -- На время, которое понадобится пароходу, чтобы пересечь Атлантический океан туда и обратно. -- Целая вечность! Но зачем? -- Мне необходимо съездить на родину -- в Ирландию, в страну, которую здесь презирают, как ты сама знаешь. Всего лишь двадцать часов назад я получил оттуда важное известие. И я спешу туда поехать и надеюсь по возвращении доказать твоему гордому отцу, что бедный мустангер, который завоевал сердце его дочери... Завоевал ли я его, Луиза? -- Нужно ли тебе об этом спрашивать! Ты знаешь, что покорил мое бедное сердце и ему никогда не вырваться из этой неволи. Не смейся надо мной, Морис,-- я навеки твоя раба! Снова объятия, снова нежные поцелуи и любовные клятвы. Затихло стрекотанье кузнечиков в зеленой траве, замолкли цикады на листьях деревьев, не доносились больше крики пересмешника с макушки высокого тополя, и козодой взлетел еще выше в лунном свете; казалось, все в природе притихло, чтобы не мешать влюбленным... Но нет, не поэтому наступила тишина: раздался шум шагов по усыпанной гравием дорожке, и, несмотря на то, что они были легки и почти бесшумны и услышать их можно было, только обладая очень острым слухом, именно из-за них умолкли ночные голоса. Но влюбленные ничего не слышали. Они не видели и темной тени человека -- или, быть может, дьявола, -- которая скользила среди цветов, то замирая у статуи, то прячась в кустарнике, пока, наконец, не остановилась за деревом -- шагах в десяти от того места, где они обменялись поцелуем. В минуты счастья, когда все кругом затихло, они совсем не подозревали, что эта тишина помогает подслушать их любовные признания, а предательская луна выдает каждое движение. Человек, черной тенью скрывавшийся за деревом, подслушал каждое их слово, даже любовные вздохи и шепот; а в серебристом свете луны он отчетливо видел их малейшие жесты. Нужно ли говорить, кто был этот гнусный шпион? Имя Кассия Колхауна напрашивается само собой. Это был он. Глава XXXIII. МУЧИТЕЛЬНОЕ ОТКРЫТИЕ Как случилось, что кузен Луизы Пойндекстер бодрствовал в такой поздний час ночи или, вернее, в такой ранний час утра? Был ли он предупрежден об этом свидании или же у него просто возникли какие-то необъяснимые подозрения, которые заставили его выйти из спальни и пойти проверить, все ли благополучно в саду? Другими словами, случайно ли он заметил влюбленных или действовал по заранее обдуманному плану? Справедливо первое -- чистая случайность или, вернее, случайность вместе с лунной ночью помогли отставному капитану открыть тайну, которая жгла теперь его душу адским огнем. Стоя в полночь на асотее, куда он поднялся, сам не зная зачем, и отравляя благоухающий ароматом цереуса ночной воздух дымом своей сигары, Кассий Колхаун, по-видимому, ничем особенно не был встревожен. Раны, нанесенные ему мустангером, уже зажили; правда, мысль о поражении все еще мучила его, но горечь воспоминаний до некоторой степени смягчалась надеждой на месть, для осуществления которой уже были сделаны первые шаги. Колхаун, как и отец Луизы, был очень доволен, что она отказалась от своих далеких прогулок верхом,-- именно по его совету Пойндекстер запретил дочери ездить одной. Так же как и отец Луизы, он не подозревал, чем было вызвано ее увлечение стрельбой из лука, и смотрел на это, как на невинную забаву. Он даже стал льстить себя надеждой, что равнодушие Луизы могло быть в конце концов притворством с ее стороны или просто плодом его фантазии. За последнее время она была менее резка с ним, и он уже готов был усомнишься в своих ревнивых предположениях. До сих пор у него не было никаких доказательств, что она увлечена молодым ирландцем; а так как за последнее время ничего, что вызвало бы новые подозрения, не произошло, то он решил, что это была лишь ложная тревога. Успокоенный этими мыслями, Колхаун поднялся на асотею; он небрежно зажег сигару и курил ее с беззаботным видом, не оставлявшим сомнений, что он пришел сюда в этот поздний час без всякого дела. Возможно, что ему захотелось уйти из своей душной комнаты и подышать свежим воздухом или, быть может, полюбоваться чудесной луной, хотя такие романтические желания были не в его характере. Как бы там ни было, он зажег сигару, оперся о парапет асотеи и стоял, повернувшись лицом к реке. Он не встревожился, увидев всадника на противоположном берегу реки, только что выехавшего из зарослей и продолжавшего свой путь по открытой равнине. Эта дорога была ему хорошо известна. Он решил, что какой-то путник хочет воспользоваться прохладой ночи, а такая ночь могла соблазнить даже самого усталого человека отказаться oт отдыха. Это мог быть сосед-плантатор, возвращающийся домой из поселка, где он задержался на лишний час, зайдя в бар гостиницы. Днем, быть может, он узнал бы всадника, но при лунном свете мог лишь различить, что это был человек верхом на лошади. Отставной капитан машинально следил за ним взглядом, как порой, задумавшись о чем-то, следят за щепкой, уносимой волной вниз по течению. Только когда всадник, приблизившись к роще, свернул в нее, Колхаун заинтересовался его поведением. -- Что бы это могло означать? -- пробормотал он, быстро бросив окурок сигары.-- Черт возьми! Он спешился!--продолжал он, когда незнакомец уже без лошади появился на ближней опушке рощи.-- Направляется сюда, прямо к излучине... Спустился с обрыва и так быстро, что, по-видимому, он хорошо знает дорогу. Неужели он думает забраться в сад? Но как?.. Вплавь? Боюсь, что такая игра не стоит свеч. Не вор ли это? Это была первая догадка Колхауна, но он отказался от нее почти тотчас же, как она пришла ему в голову. Правда, в испано-американских странах даже нищие ездят верхом, тем более мог себе это позволить вор. И все же казалось маловероятным, что человек в полночь прискачет на лошади воровать фрукты или овощи. "Но что же ему здесь нужно?" То, что он оставил лошадь в роще, а сам пробирался к реке пешком -- и очень осторожно, насколько можно было разглядеть при неверном свете луны,-- заставляло сомневаться в честности его намерений и говорило скорее о каком-то злом умысле. Что это за умысел? Человек исчез под обрывом, и Колхаун уже не мог больше его видеть с асотеи. Заросли, окаймлявшие противоположный берег, скрыли неизвестного. "С какой целью он там бродит?" Отставной капитан уже в десятый раз задавал себе этот вопрос, все больше и больше тревожась, когда вдруг он услышал плеск, словно кто-то нырнул в воду. Звук был негромкий, но очень четкий. -- Всплеск весла...-- пробормотал он.-- Клянусь всеми святыми, он перетянул челнок и переправляется прямо в сад! Что же, наконец, ему здесь понадобилось? Не желая больше оставаться на крыше и ломать себе голову в догадках, Колхаун решил потихоньку спуститься вниз, разбудить мужчин и пойти всем вместе на облаву. Он уже поднял руку с парапета и собрался идти, когда до него долетел новый звук, заставивший его снова наклониться и посмотреть в сад. Этот звук совсем не был похож на удар весла и доносился не с реки. Послышался скрип не то дверных петель, не то открываемого окна. Скрип раздался внизу, почти под тем местом, где стоял Колхаун. Когда он перегнулся через парапет, чтобы узнать, в чем дело, лицо его стало бледным, как луна, которая осветила его; сердце болезненно сжалось. Окно было открыто в спальне его кузины Луизы. Он знал это окно. Девушка уже стояла на ступеньках лестницы, ведущей в сад, и, видимо, собиралась спуститься... В белом, падающем свободными складками платье, с небольшим платком на голове, она напоминала прелестную нимфу ночи, которую луна одела серебристым сиянием. Колхаун сразу понял, что ее появление как-то связано с человеком, который переправлялся через реку. А кем мог быть этот человек? Кем, как не Морисом-мустангером! Тайное свидание! В этом не могло быть никаких сомнений -- белое платье бесшумно мелькнуло в саду и исчезло в тени деревьев на берегу. Словно пораженный громом, Колхаун стоял на асотее в каком-то оцепенении. Только после того, как белое платье исчезло в саду и послышался тихий разговор, долетавший из-за деревьев, он пришел в себя и решил, что надо действовать. Он уже не собирался никого будить -- во всяком случае, не сейчас. Он первый должен стать свидетелем позора кузины -- и тогда... и тогда... В эту минуту он не был в состоянии строить какие-то определенные планы; и, слепо следуя своему гнусному порыву, он второпях спустился с асотеи, прошел через весь дом и вышел в сад. Его охватила неожиданная слабость -- у него даже подкашивались ноги, когда он спускался по каменной лестнице. Они продолжали дрожать и когда он спешил по дорожкам сада, и когда он, прокравшись за ствол дерева, никем не замеченный, наблюдал сцену, которая ранила его в самое сердце. Он слышал их клятвы, их любовные признания, решение мустангера уехать завтра на рассвете, его обещание скоро вернуться и полувысказанные мечты о будущем. С горечью слушал он, как Луиза пыталась уговорить мустангера не уезжать и как, наконец, Морис убедил ее в необходимости этого отъезда. Он был свидетелем их последнего нежного объятия, которое заставило его с раздражением топнуть ногой по гравию, отчего и замолкли в испуге цикады. Почему в эту минуту он не бросился вперед и не положил конец мучительному для него свиданию, почему не вонзил нож в своего соперника, повергнув его безжизненным к своим ногам и к ногам его возлюбленной? Почему он не сделал этого с самого начала? Разве ему нужны были еще какие-нибудь доказательства? Не потому ли, что при свете луны он заметил, как блестел за поясом мустангера шестизарядный револьвер Кольта? Как бы то ни было, несмотря на жгучее желание отомстить, что-то не только удержало капитана от мести, но и заставило удалиться в самый мучительный для него миг -- миг последнего объятия; он бросился домой, оставив влюбленных в неведении, что за ними следили. Глава XXXIV. "РЫЦАРСКИЕ" ПОБУЖДЕНИЯ Куда же направился Кассий Колхаун? Конечно, не в свою спальню. Разве мог спать человек, терзаемый такими муками! Он спешил в комнату своего двоюродного брата, Генри Пойндекстера. Не теряя времени, чтобы взять свечу, он шел быстрыми шагами по извилистым коридорам. Свеча, впрочем, и не понадобилась. Ставни не были закрыты, и лунные лучи, проникая сквозь оконные решетки, достаточно хорошо освещали комнату. Можно было различить ее скромную обстановку: умывальник, небольшой столик, несколько стульев и кровать с пологом из кисеи для защиты от надоедливых москитов. Юноша спал тем беззаботным сном, каким наслаждаются только люди с чистой совестью. Его красивая голова спокойно лежала на подушке, по которой раскинулись в беспорядке густые блестящие кудри. Колхаун приподнял кисею, и лунный луч упал на лицо юноши, осветив его мужественные, благородные черты. Как не похоже было это лицо на лицо склонившегося над ним двоюродного брата, тоже красивое, но отмеченное печатью низменных страстей! -- Проснись, Генри, проснись! -- будил кузена Колхаун, тряся его за плечо. -- А? Это ты, Каш? Что такое? Надеюсь, не индейцы? -- Хуже, гораздо хуже! Скорее! Вставай и посмотри. Скорее, а то будет поздно! Вставай и посмотри на свой позор, на позор своей семьи! Скорее же, иначе имя Пойндекстеров станет посмешищем всего Техаса! После такого предупреждения, конечно, никому из членов семьи Пойндекстеров не захотелось бы спать. Юноша сразу вскочил и с недоумением посмотрел на кузена. -- Не теряй времени на одевание!--заявил взволнованный Колхаун.--Впрочем, надень панталоны -- и хватит. К черту одежду--сейчас не до этого! Скорее! Скорее! Через секунду Генри был уже одет в свой обычный незатейливый костюм -- панталоны и блузу из хлопчатобумажной ткани -- и уже спешил за кузеном в сад, все еще не понимая, зачем тот разбудил его так бесцеремонно. -- В чем дело, Кассий? --спросил он, когда Колхаун знаком дал ему понять, что нужно остановиться.-- Скажи, что все это означает? -- Посмотри сам... Стань ближе ко мне. Взгляни через этот просвет между деревьями, туда, где обычно стоит твоя лодка. Видишь там что-нибудь? -- Что-то белое... Как будто женское платье... Это женщина? -- Ты прав -- это женщина. Как ты думаешь, кто она? -- Не знаю. Ну, кто же это? -- Рядом с ней другая фигура, темная. -- Да это как будто мужчина... Да, мужчина. -- А кто он, как ты думаешь? -- Откуда мне знать, Каш? А ты знаешь? -- Да, знаю. Этот мужчина -- Морис-мустангер. -- А женщина? -- Луиза, твоя сестра, в его объятиях. Словно раненный в сердце, юноша пошатнулся, а затем бросился вперед. -- Стой! -- сказал Колхаун, удерживая его. -- Ты забываешь, что ты безоружен, а мустангер вооружен. Возьми вот это и это,-- продолжал он, передавая ему свой нож и револьвер. -- Я хотел сам пустить их в ход, но подумал, что лучше будет, если это сделаешь ты как брат и защитник своей сестры. Вперед, Генри! Только смотри не попади в нее! Подкрадись тихонько. И как только они разойдутся, стреляй ему в живот. А если все шесть пуль не прикончат его, тогда заколи ножом! Я буду поблизости и приду к тебе на помощь, если понадобится. Вперед! Подкрадись к этому мерзавцу и отправь его в ад! Генри Пойндекстер не нуждался в этих подлых наставлениях. Забыв обо всем, он бросился вперед и через несколько секунд уже был около сестры: -- Низкий негодяй! -- закричал он, встав перед мустангером.--Выпусти мою сестру из твоих грязных объятий!.. Луиза, отойди в сторону и дай мне убить его! Отойди, сестра, отойди! Если бы Луиза послушалась, Мориса Джеральда через мгновение уже, вероятно, не было бы в живых; он смог бы избежать смерти, только если бы у него поднялась рука на Генри: при том искусстве, с каким мустангер владел своим револьвером, он успел бы выстрелить первым. Вместо того чтобы вынуть револьвер из кобуры или вообще как-нибудь защищаться, Морис-мустангер пробовал освободиться из объятий девушки, которая продолжала стоять, прильнув к нему,-- только за ее жизнь он боялся. Генри понимал, что, если он выстрелит в мустангера, он рискует убить сестру; опасаясь этого, юноша медлил спускать курок. Это промедление спасло всех троих. Молодая креолка, быстро оценив положение, вдруг оставила возлюбленного и схватила брата за руки. Она знала, что Морис не будет стрелять, нужно было только остановить Генри. -- Беги, беги! -- закричала она мустангеру, стараясь удержать брата, который был вне себя от гнева.-- Генри заблуждается, я все ему объясню. Скорее, Морис, скорее спасайся! -- Генри Пойндекстер,-- сказал молодой ирландец, уже готовый повиноваться ей,-- вы напрасно считаете меня негодяем. Дайте мне время, и я докажу, что ваша сестра правильнее поняла меня, чем ее отец, брат или кузен. Если через шесть месяцев вы не убедитесь, что я достоин ее доверия, ее любви, то можете убить меня при первой встрече, как трусливого койота, который попался вам на пути. А пока прощайте! Слушая мустангера, Генри постепенно перестал вырываться из рук сестры -- пожалуй, более сильных, чем его собственные. Его попытки освободиться становились все слабее и наконец совсем прекратились, в тот момент, когда с реки донесся плеск воды, возвещавший, что человек, нарушивший покой Каса-дель-Корво, возвращается в дикую прерию, которая стала его второй родиной. Впервые мустангер возвращался со свидания таким способом. Два предыдущих раза он переплывал реку в челноке, и нежная женская рука с помощью маленького лассо, которое ей подарили вместе с мустангом, затем подтягивала хрупкое суденышко к месту его постоянного причала. -- Брат, ты несправедлив к нему! Уверяю тебя, ты несправедлив!--воскликнула Луиза, как только мустангер скрылся из виду.-- О Генри, дорогой, если бы ты только знал, как он благороден! У него никогда и в мыслях не было обидеть меня; вот только сейчас он рассказал мне, что собирается сделать, чтобы предупредить сплетни -- я хочу сказать, чтобы сделать меня счастливой. Поверь мне, брат, он джентльмен! Но все равно, кем бы он ни был, -- пусть даже простолюдином, за которого ты его принимаешь,--я не могу не любить его! -- Луиза, скажи мне правду. Говори со мной так, как если бы ты говорила сама с собой. Из того, что я видел здесь, я, больше чем из твоих слов, понял, что ты любишь его. Скажи, не злоупотребил ли он твоей доверчивой любовью? -- Нет! Нет! Нет! Клянусь тебе! Он слишком благороден. Зачем ты так незаслуженно оскорбил его, Генри? -- Я оскорбил его? -- Да, Генри, грубо, несправедливо. -- Я готов извиниться перед ним. Я догоню его и попрошу прощенья за свою несдержанность. Если ты говоришь правду, сестра, я должен это сделать. Я немедленно догоню его. Ты ведь знаешь, что он понравился мне с первой встречи. А теперь, дорогая Луиза, я провожу тебя в дом. Иди к себе и ложись. А сам я немедленно отправлюсь к гостинице и, может быть, еще застану его там. Я не найду себе покоя, пока не извинюсь перед ним за свою грубость! Возвращаясь домой, Генри бережно вел сестру под руку; он сожалел о своем поступке, и гнев его исчез без следа. Юноша спешил вернуться в асиенду, рассчитывая сейчас же отправиться вдогонку за мустангером и извиниться за то, что, погорячившись, незаслуженно обидел его. Когда брат и сестра вошли в дом, третий человек, который до этого крадучись пробирался через кусты, выпрямился и пошел вслед за ними по каменным ступенькам. Это был их кузен Кассий Колхаун. Он тоже задумал отправиться вслед за мустангером. Глава XXXV. НЕГОСТЕПРИИМНЫЙ ХОЗЯИН "Жалкий трус! Дурак! Сам я тоже дурак, что понадеялся на него. Я должен был предвидеть, что она сумеет уговорить этого щенка и даст негодяю возможность улизнуть. Я мог бы сам выстрелить в него из-за дерева, убить, как крысу, не рискуя ровно ничем, даже своим именем! Дядя Вудли только поблагодарил бы меня за это, все оправдали бы мой поступок. Моя кузина, девушка из знатной семьи, обманута каким-то бродягой -- торговцем лошадьми! Кто бы осудил меня? Такой случай, черт побери! И как я упустил его? А теперь неизвестно, когда он снова представится". Так размышлял отставной капитан, следуя на некотором расстоянии за Луизой и Генри, которые направились к дому. -- Неужели этот желторотый птенец говорил серьезно? -- бормотал он про себя, входя во двор.-- Неужели он собирается извиниться перед человеком, который одурачил его сестру? Это было бы очень смешно, если бы не было так печально. Судя по шуму в конюшне, он действительно поскачет извиняться... Так и есть -- он седлает свою лошадь. Дверь конюшни, как это было принято в мексиканских поместьях, выходила на мощеный двор. Она была полуоткрыта; но в тот момент, когда Колхаун взглянул на нее, кто-то толкнул ее изнутри и широко открыл. На пороге появился человек, который вел за собой оседланную лошадь. На голове этого человека была панама, на плечах -- плащ. Колхаун сразу узнал своего двоюродного брата и его вороного коня. -- Дурак! Так, значит, ты выпустил его! -- злобно проворчал капитан, когда юноша приблизился.-- Верни мне нож и револьвер. Эти игрушки не для твоих нежных ручек. Почему ты не пустил их в ход, как я тебе сказал? Почему ты свалял такого дурака? -- Да, я действительно свалял дурака,-- спокойно сказал молодой плантатор.-- Я это знаю. Я грубо и незаслуженно оскорбил порядочного человека. -- "Оскорбил порядочного человека"! Ха-ха-ха! Ты с ума сошел! -- Я действительно был бы сумасшедшим, если бы последовал твоему совету, Кассий. К счастью, я не зашел так далеко. Но все-таки успел наделать столько глупостей, что вполне заслужил название дурака; и все же, я надеюсь, он поймет, что я погорячился, и извинит меня. Во всяком случае, я еду сейчас же, не теряя ни минуты. -- Куда ты едешь? -- Вдогонку за Морисом-мустангером, чтобы извиниться перед ним за свой недостойный поступок. -- "Недостойный поступок"! Xa-xa-xa! Ты, конечно, шутишь? -- Нет. Я говорю совершенно серьезно. Поедем вместе, и ты сам это увидишь. -- Тогда я еще раз скажу, что ты действительно сумасшедший. И не только сумасшедший, но круглый идиот! -- Ты не очень вежлив, кузен Кассий; хотя после того, что я сам наговорил, охотно прощаю тебе твою резкость. Может быть, когда-нибудь и ты последуешь моему примеру и извинишься за свою грубость. С этими словами благородный юноша вскочил на коня и быстро выехал из ворот асиенды. Колхаун стоял не двигаясь, пока топот копыт удалявшейся лошади не замер вдали. Потом, словно очнувшись, он решительным шагом направился через веранду в свою комнату; скоро он вышел в старом плаще, прошел в конюшню и оседлал своего коня. Он провел его по мощенному камнем двору осторожно, словно вор. Только за воротами асиенды, где начиналась мягкая трава, Колхаун вскочил в седло и пришпорил коня. Милю или две он ехал по той же дороге, что и Генри Пойндекстер, но явно не собирался догонять его: топота копыт коня Генри уже давно не было слышно, а Колхаун ехал медленной рысью. Отставной капитан ехал вверх по реке. На полпути к форту он остановил лошадь и, окинув внимательным взглядом заросли, круто свернул на боковую тропу, ведущую к берегу. -- Не все еще потеряно, только теперь это обойдется дороже, -- бормотал он про себя. -- Это будет мне стоить тысячу долларов. И пусть! Надо, наконец, отделаться от этого проклятого ирландца, который отравляет мне жизнь! По его словам, рано утром он будет на пути к своей хижине. В котором часу, интересно знать? Для жителей прерий, кажется, встать на рассвете -- это уже поздно. Ничего, у нас еще хватит времени! Койот успеет опередить Мориса. Это, видно та дорога, по которой мы ехали на охоту за дикими лошадьми. Он говорил о своей хижине на Аламо. Так называется речка, на берегу которой мы устраивали пикник. Его лачуга, наверно, недалеко оттуда. Эль-Койот должен знать, где она стоит; во всяком случае, он знает, как туда добраться. Для нас этого уже достаточно. Зачем нам лачуга? Хозяин просто до нее не дойдет: ведь по дороге ему могут встретиться индейцы -- и даже наверно встретятся. В эту минуту отставной капитан подъехал к хижине, но не к той, о которой думал, а к хакале мустангера-мексиканца,-- она-то и была целью его путешествия. Соскочив с седла и привязав уздечку к ветке дерева, он подошел к двери. Она была открыта настежь. Изнутри доносился звук, в котором нетрудно было узнать храп. Но это был не храп человека, спящего спокойным, глубоким сном. Он то умолкал, то сменялся каким-то хрюканьем, переходившим в нечленораздельные восклицания, в которых с некоторым трудом можно было разобрать ругательства. Не оставалось сомнений, что хозяин хакале изрядно выпил. -- Силы ада! Тысяча чертей! -- бормотал спящий и тут же начинал взывать чуть ли не ко всему католическому пантеону: -- Иисус! Святая Дева! Святая Мария! Матерь Божия! Колхаун остановился на пороге и прислушался. -- Про-про-кля-тие! -- услышал он.-- Хорошие новости, клянусь кровью Христовой! Да, сеньор американо! Новости прекрасные! Индейцы... Эти... команчи на тропе войны. Да благословит Бог команчей! -- Этот мерзавец вдребезги пьян!--сказал Колхаун вслух. -- Эй, сеньор! -- воскликнул мексиканец, наполовину разбуженный звуком человеческого голоса.-- Кому такая честь?.. Нет, не то! Я счастлив вас видеть, я, Мигуэль Диас, Эль-Койот, как меня называют бродяги. Xa-xa-xa! Койот! Ба, а как вас зовут? Ваше имя, сеньор? Тысяча чертей, кто вы такой? Приподнявшись на своем тростниковом ложе, Эль-Койот некоторое время сидел, тупо глядя на нежданного гостя, прервавшего его пьяные сновидения. Но это продолжалось недолго. Бормоча что-то непонятное, мексиканец снова растянулся на постели. Громкий раскатистый храп возвестил, что хозяин больше не сознает присутствия своего гостя. -- Вот и еще одна возможность потеряна! --- разочарованно прошипел Колхаун, поворачиваясь, чтобы выйти. -- Трезвый дурак и пьяный негодяй -- ничего не скажешь, ценные помощники для осуществления моих планов! Проклятие! Всю ночь мне не везет! Пройдет по крайней мере три часа, пока эта свинья проспится. Целых три часа! Тогда будет слишком поздно, слишком поздно... С этими словами Колхаун взял своего коня под уздцы и остановился, словно в нерешительности. -- Здесь оставаться нет никакого смысла. Уже начнет светать, когда он придет в себя. С таким же успехом я могу вернуться домой и ждать там, или же... Он не высказал вслух новой мысли, которая пришла ему в голову. Но какова бы она ни была, его колебания кончились. Резким движением сорвав уздечку с ветви, Колхаун вскочил в седло и поскакал в сторону, противоположную той, откуда он приехал к хакале Эль-Койота. Глава XXXVI. ТРОЕ НА ОДНОМ ПУТИ Никто не станет отрицать, что поездка верхом по прерии -- одно из приятнейших удовольствий на свете. Если у вас хорошая лошадь, сзади к седлу привязан туго набитый мешок с припасами, у луки болтается полная фляжка, а из седельной кобуры торчит туго набитый портсигар, вы можете быть уверены, что такое путешествие вам не наскучит. А друг, который скачет бок о бок с вами, если он, так же как и вы, любит природу, превратит это трудное путешествие в незабываемое удовольствие. Но если с вами будет та, кому вы отдали свое сердце, вы испытаете радость, которая останется в вашей памяти на всю жизнь. О, если бы такое милое общество было уделом всех путешественников по прерии, то глухие просторы западного Техаса были бы наводнены туристами! Огромная дикая равнина покрылась бы бесчисленными тропами, а саванна кишела бы высокомерными франтами. Но лучше, чтобы все оставалось так, как есть. Когда вы направляетесь в прерию, стоит вам выехать за черту поселений и свернуть в сторону от "большой дороги", обозначенной следами пяти-шести лошадей, которые прошли здесь раньше вашей,-- и вы будете ехать часами, неделями, месяцами, а может быть, и целый год, не повстречав ни одного человека. Только тот, кто сам путешествовал по огромной равнине Техаса, может оценить всю ее необъятность: при виде ее вас охватывает чувство, подобное тому, которое испытываешь, созерцая бесконечность. Вероятно, легче всего меня поймет моряк. Как корабль, который может пересечь Атлантический океан -- даже по самым оживленным водным путям,-- не встретив ни одного паруса, так и человек может месяцами ехать по прерии юго-западиого Техаса в полном одиночестве. Но даже океан не создает впечатления такого бесконечного пространства. Путешествуя по океану, вы не замечаете, что продвигаетесь вперед. Обширная лазорево-синяя поверхность с опрокинутым над ней куполом, тоже лазоревым, но только чуть светлее, все время вокруг вас и над вами, и вы не видите перемен. Вам начинает казаться, что вы стоите неподвижно в центре огромного круга, под огромным сводом, и у вас нет возможности воспринять целиком всю грандиозность нескончаемого водного простора. Иное дело -- в прерии. "Островки леса", холмы, деревья, точно вехи, сменяют друг друга и говорят вам о том, что вы преодолеваете необъятное пространство. Путешественник по прерии -- и особенно в юго-западном Техасе -- редко любуется ее дикой прелестью в одиночестве; те, кому приходится бросать вызов опасностям, таящимся в диких равнинах, где обитают команчи, ездят вдвоем, втроем, но чаще компаниями по десять -- двадцать человек. Но все-таки здесь иногда можно встретить одинокого путешественника. Так, например, в ту ночь, когда разыгралась драма в саду Каса-дель-Корво, по меньшей мере три путника поодиночке пересекали равнину, простирающуюся к юго-западу от берегов Леоны. В ту минуту, когда Колхаун, досадуя на неудачу, покидал хакале мустангера-мексиканца, можно было видеть, как первый путник выезжал из поселка по направлению к реке Нуэсес или одному из ее притоков. Пожалуй, лишним будет добавлять, что он ехал верхом, так как в Техасе пешеходы встречаются лишь в городах и на плантациях. Всадник сидел на прекрасной лошади; ее ровный, упругий шаг говорил о том, что она способна выдержать долгое путешествие. Предполагалось ли такое путешествие или нет, трудно было сказать. Всадник был одет так, как обычно одевается любой техасец, собирающийся проехать десяток-другой миль. Вероятнее всего, он возвращался домой. Вряд ли в такой поздний час он выехал из дому. Серапе, небрежно наброшенное на плечи, быть может, предназначалось только для защиты от ночной росы. Но так как в эту ночь роса не выпадала, то возможно, что всадник действительно собрался в далекий путь, тем более, что в том направлении, куда он ехал, поблизости не было ни одного селения. Несмотря на это, он совсем не спешил, словно ему было безразлично, когда он достигнет цели своего путешествия. Наоборот, казалось, он был погружен в воспоминания, которые так сильно захватили его, что он не обращал никакого внимания на окружающее. Конь был предоставлен самому себе, поводья висели свободно, но он не останавливался, а шел уверенным шагом, словно по знакомой тропе. Так ехал первый путник, не подгоняя своего коня ни хлыстом, ни шпорами, пока не исчез в туманной дали, едва освещенной месяцем. Почти в ту самую минуту, когда первый всадник скрылся из виду, на окраине поселка появился второй и поехал по той же дороге -- словно они сговорились. Судя по его одежде, он, вероятно, тоже отправился в дальний путь. На нем был темный широкий плащ, ниспадавший сзади свободными складками на круп лошади. В отличие от первого, этот всадник явно куда-то торопился и все время подгонял своего коня хлыстом и шпорами. Казалось, он хотел кого-то догнать. Возможно, он догонял первого всадника... Судя по его поведению, это было вполне вероятно. Время от времени он наклонялся вперед и внимательно всматривался в даль, как будто ждал, что увидит силуэт, вырисовывающийся на фоне неба. Вскоре второй всадник тоже исчез и как раз в том же месте, где скрылся из виду его предшественник. Так показалось бы тому, кто наблюдал бы за ним из форта или поселка. И по странному совпадению,--если это было совпадением,-- как раз в тот момент, когда скрылся второй всадник, на окраине маленького техасского селения показался третий; он стал продвигаться в том же направлении, что и два первых. Как и они, он был одет так, словно отправился путешествовать. На нем был ярко-красный плащ, совершенно скрывавший его фигуру. Из-под широкой полы виднелось короткое охотничье ружье, лежащее поперек седла. Как и первый всадник, он ехал медленно -- даже для человека, которому предстоит еще долгий путь. Тем не менее он проявлял большое беспокойство и этим напоминал всадника, который ехал непосредственно впереди него. Однако в поведении этих двух людей была и большая разница. В то время как всадник в темном плаще, казалось, догонял кого-то, всадник в красном, наоборот, постоянно оборачивался, как будто его интересовало лишь то, что происходило сзади. Иногда он оглядывался, приподнимаясь в стременах, иногда поворачивал коня, внимательно всматриваясь в дорогу, по которой только что проехал, и все время прислушиваясь, как будто ждал, что вот-вот кто-то его догонит... Продолжая то и дело оборачиваться, и этот всадник скоро скрылся вдали; он не догнал никого, но и его никто не догнал. Разделенные почти одинаковым расстоянием, три всадника двигались по прерии, не видя друг друга. И никто не мог бы сразу охватить взглядом всех троих или даже двоих, разве только сова с вершины какого-нибудь высокого холма или козодой, охотящийся в небесах за ночными бабочками. Час спустя, когда три путешественника отъехали от форта Индж на десять миль, их взаимное положение значительно изменилось. Первый всадник только что подъехал к длинной просеке, врезавшейся наподобие аллеи в гущу лесных зарослей, которые простирались направо и налево, насколько хватал глаз. Просеку можно было бы сравнить с широким проливом: ее зеленая поверхность была обрамлена более темной зеленью деревьев, точно поверхность воды, граничащая с берегом. Заходившая луна освещала ее примерно на полмили. Дальше просека круто сворачивала в черную тень деревьев. Прежде чем въехать в эту просеку, первый из трех всадников явно проявил нерешительность: он сдержал своего коня и секунду или две всматривался в даль. Его внимание было сосредоточено на дороге среди лесных зарослей, назад он не оборачивался. Но он колебался недолго. Приняв решение, он пришпорил коня и поехал вперед. И как раз в этот момент его заметил всадник в черном плаще, ехавший за ним по той же дороге; теперь он был от него на расстоянии только полумили. Увидев его, всадник в черном плаще слегка вскрикнул. Казалось, он был доволен, что наконец догоняет человека, за которым едет уже десять миль. Погнав коня еще быстрее, он тоже въехал в просеку. Но первый всадник уже исчез в черных тенях на повороте. Второй всадник без колебаний последовал за ним и скоро также исчез из виду. Прошло довольно много времени, прежде чем этого места достиг третий всадник. Он не въехал в лес, как первые два всадника, а повернул в сторону, к опушке; здесь он привязал свою лошадь и через заросли наискосок вышел на просеку. По-прежнему он оглядывался назад, словно то, что делалось там, интересовало его гораздо больше происходящего впереди. Он подошел к затененному месту просеки и скрылся в темноте, как и первые всадники. Прошел час, а неугомонный хор ночных голосов в зарослях, дважды прерванный стуком лошадиных копыт и один раз шагами человека, продолжал звучать. Но вот лесные голоса снова замолкли; на этот раз они оборвались все сразу и надолго. Звук, заставивший их умолкнуть, не был похож ни на топот лошадиных копыт, ни на шорох шагов человека, ступающего по мягкой траве. Это был сухой треск ружейного выстрела. И подобно тому, как по мановению дирижерской палочки мгновенно обрывается игра оркестра, так и певцы прерии все сразу замолкли, услышав этот резкий звук, который внушал им особый страх. Перестала мяукать тигровая кошка в зарослях, не стало слышно завываний койота, бродившего по опушке леса, и даже ягуар, которому не страшен никакой лесной зверь, тоже испугался выстрела и перестал рычать. Но за выстрелом не последовало ни стонов раненого человека, ни визга подстреленного животного, и ягуар, набравшись храбрости, снова стал пугать обитателей леса своим хриплым рычаньем. Друзья и враги -- птицы, звери, насекомые, пресмыкающиеся, -- не обращая внимания на его рев, доносившийся издалека, снова завели свой оглушительный концерт. И скоро в зарослях установился обычный шум, и, даже стоя рядом, надо было кричать, чтобы услышать друг друга. Глава XXXVII. ЗАГАДОЧНОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ Колокол Каса-дель-Корво дважды прозвонил, приглашая к завтраку, а еще раньше протрубил рожок, созывая невольников с дальних уголков плантации. Те, кто работал вблизи, расположились около своих хижин на траве или на бревнах и принялись за еду. Семья плантатора, собравшись в столовой, уже готова была сесть за стол, но оказалось, что не все еще в сборе. Не было Генри. Сначала этому не придали никакого значения, и все ждали, что он вот-вот появится. Но прошло несколько минут, а Генри все не было. Плантатор с некоторым удивлением сказал, что не в привычках сына опаздывать к столу. На юго-западе Америки принято, что к утреннему завтраку вся семья собирается в определенный час и все вместе садятся за стол. Этот обычай возник в связи с некоторыми особенностями местного меню. "Виргинский бисквит", вафли, гречневые оладьи -- все это вкусно только прямо с огня. И час, когда завтракают в столовой, -- час мучений для кухарки у раскаленной плиты. Лентяи, которые любят поспать и опаздывают к завтраку, рискуют получить холодные оладьи или остаться без вафель,-- вот почему на южных плантациях таких лентяев мало. Поэтому и в самом деле могло показаться странным, что Генри Пойндекстера все еще не было за столом. -- Куда же пропал мальчик? -- ни к кому не обращаясь, спросил отец уже в четвертый раз. Ни Колхаун, ни Луиза ничего не ответили. Луиза и сама задала такой же вопрос. Однако в ее взгляде и в тоне сквозилю что-то странное, но это можно было заметить, лишь внимательно всмотревшись в ее лицо. Едва ли это объяснялось отсутствием ее брата за завтраком. Такой пустяк вряд ли мог кого-нибудь взволновать, а Луиза в эту минуту, несомненно, была сильно взволнована. Чем же? Никто не спросил ее. Отец не заметил ничего странного в ее взгляде, и тем более кузен, который сам старался скрыть какую-то неприятную мысль под маской напускного спокойствия. С тех пор как Колхаун вошел в столовую, он не произнес еще ни одного слова и, вопреки своей привычке, ни разу не посмотрел на Луизу. Сидя за столом, он заметно нервничал и, когда появлялся слуга, раз или два даже вздрогнул. Не оставалось сомнений, что он чем-то сильно взволнован. -- Очень странно, что Генри опоздал к завтраку, -- чуть ли не в десятый раз повторил плантатор.-- Неужели он еще спит?.. Нет, Генри никогда не встает так поздно. Но если он даже куда-нибудь ушел, то он должен был услышать рожок... Может быть, он все-таки в своей комнате... Плутон! -- Я здесь, масса Вудли! Вы меня звали? На Плутона, кроме обязанностей кучера, были возложены также обязанности лакея, прислуживающего за столом. -- Пойди в спальню Генри и, если он там, скажи ему, что мы уже кончаем завтракать. -- Его там нет, масса Вудли. -- Разве ты был у него в комнате? -- Да... нет, я хотел сказать -- нет. Я не был у него в комнате, но я был в конюшне -- хотел накормить его лошадь, масса Вудли. Нет ее там, не было все утро -- я встал чуть свет. И седла нет, и уздечки нет, и массы Генри тоже нет. Он выехал, когда еще все в доме спали. -- Ты в этом уверен? --спросил плантатор, серьезно взволнованный таким сообщением. -- Еще бы нет, масса Вудли! Там в конюшне только лошадь массы Колхауна. Крапчатая бегает в загоне, вороного массы Генри нигде не видно. -- Это еще не означает, что мистера Генри нет в его комнате. Иди сейчас же и посмотри. -- Иду сию же минуту, масса! Увидите, Плутон правду говорит. Молодого джентльмена там нет. Масса Генри там, где его лошадь. -- Ничего не могу понять...-- сказал плантатор, когда Плутон вышел из комнаты.--Генри уехал из дому, да еще ночью. Куда же он поехал? Я не могу себе представить, к кому бы он мог поехать в такое позднее время. Он отсутствовал, по словам негра, всю ночь. Наверно, был в форте с молодежью. Надеюсь, не в баре... -- О нет, он, конечно, туда не поедет,-- вмешался Колхаун, озадаченный как будто не меньше самого плантатора. Однако он не стал высказывать никаких предположений и ни слова не сказал о сцене, разыгравшейся в саду. "Надеюсь, Кассий об этом ничего не знает,-- подумала Луиза.-- Если так, то все может остаться тайной между мной и братом. Я всегда сумею уговорить Генри... Но почему же его до сих пор нет? Я не ложилась всю ночь, ожидая его. Он, наверно, догнал Мориса, и они побратались. Я надеюсь, что это так, хотя местом их примирения мог оказаться и бар. Генри очень воздержан, но под влиянием таких переживаний он мог изменить своим привычкам. И его нельзя за это осуждать, тем более что в таком обществе с ним не случится ничего дурного" Трудно сказать, как далеко зашли бы размышления Луизы, если бы они не были прерваны появлением Плутона. Вид у него был такой сосредоточенный, словно он собирался сообщить что-то очень важное. -- Ну что же,-- закричал плантатор, не дав ему заговорить,--там он? -- Нет, масса Вудли! -- взволнованно ответил негр. -- Там его нет, массы Генри нет. Но...-- продолжал он нерешительно,-- Плутону грустно сказать это... Его лошадь там... -- Его лошадь там? Надеюсь, не в его спальне? -- Нет, масса. И не в конюшне. Она около ворот. -- Его лошадь у ворот? Но почему тебе грустно говорить об этом? -- Потому что, масса Вудли, потому что... лошадь эта массы Генри... потому что вороной... -- Да говори же ты толком, косноязычный! Что "потому что"? Надеюсь, голова у лошади цела? Или, может быть, она потеряла хвост? -- О, масса Вудли, негр не этого боится! Пусть бы лошадь потеряла голову и хвост. Плутон боится, что она потеряла своего всадника. -- Что? Лошадь сбросила Генри? Чепуха, Плутон! Невозможно, чтобы лошадь сбросила такого наездника, как мой сын. Невозможно! -- Я и не говорю, что сбросила. Я боюсь беды похуже этой. Дорогой старый масса, я больше ничего не скажу! Выйдите, пожалуйста, к воротам и посмотрите сами. Сбивчивая речь Плутона и особенно его тон и жесты встревожили всех: не только плантатор, но и его дочь и племянник быстро встали со своих мест и поспешили к воротам асиенды. То, что они увидели, могло вызвать лишь самые мрачные предположения. Один из негров-невольников стоял, держа за уздечку оседланную лошадь. Она была совсем мокрой от ночной росы, и, очевидно, рука грума еще не касалась ее. Лощадь била копытом и храпела, словно она только что спаслась от какой-то страшной опасности. Она была забрызгана чем-то темным -- темнее росы, темнее ее шерсти: плечи, передние ноги, седло были в темных пятнах запекшейся крови. Откуда примчалась эта лошадь? Из прерии. Негр поймал ее на равнине, когда она с волочащимися между ног поводьями, руководимая инстинктом, бежала домой -- к асиенде. Кому она принадлежала? Этого вопроса никто не задал. Все знали, что это лошадь Генри Пойндекстера. Никто не спросил, чьей кровью запачкана лошадь. Все трое подумали об одном человеке: о сыне, о брате, о кузене. Бурые пятна, на которые они смотрели полными отчаяния глазами, были пятнами крови Генри Пойндекстера. Они не сомневались в этом. Глава XXXVIII. НА ПОИСКИ Быстро, но, по-видимому, верно истолковав мрачные свидетельства, обезумевший от горя отец вскочил в окровавленное седло и поскакал к форту. Колхаун последовал за ним. Весть е случившемся скоро облетела всю округу. Быстрые всадники разнесли ее вверх и вниз по реке, к самым отдаленным плантациям. Индейцы вышли на тропу войны -- они снимают скальпы, уже совсем поблизости,-- Генри Пойндекстер стал их первой жертвой. Генри Пойндекстер -- благородный и великодушный юноша, у которого не было ни одного врага во всем Техасе. Кто же еще, кроме индейцев, мог пролить эту невинную кровь? Только команчи могли быть так жестоки. Никто из всадников, собравшихся на площади форта Индж, не сомневался, что это преступление совершено команчами. Не знали только -- как, когда и где. Капли крови ясно отвечали на первый вопрос. Хозяин лошади был застрелен или пронзен копьем. Кровавых пятен больше всего было с правой стороны, где они выглядели так, словно что-то их смазало; то же было заметно и на плече лошади и на крыле седла; по-видимому, этот след оставило тело всадника, соскользнувшее на землю. Некоторые из присутствующих, умудренные опытом пограничной жизни, довольно уверенно определяли даже время, когда было совершено преступление. По их словам, кровь была пролита не больше десяти часов назад. Был уже полдень. Следовательно, убийство было совершено в два часа ночи. Третий вопрос был, пожалуй, самым важным, во всяком случае теперь, когда преступление уже было совершено. Где оно было совершено? Где искать труп? И, наконец, где искать убийц? Эти вопросы обсуждал совет военных и плантаторов, спешно созванный в форте Индж; председателем был комендант форта; убитый горем отец безмолвно стоял рядом с ним. Где же искать преступников и место преступления? На компасе прерий, так же как и на компасе, указывающем путь мореплавателям, тридцать два румба; поэтому экспедиция, отправляющаяся на поиски военного отряда команчей, может выбирать среди тридцати двух возможных направлений, из которых только одно правильное. Все знали, что команчи живут на западе. Но это было слишком неопределенно, так как они кочевали на пространстве в сотни миль. Кроме того, индейцы вышли на тропу войны, и на такое изолированное поселение, как на Леоне, они могли напасть и с востока: это была обычная стратегическая хитрость команчей -- опытных воинов. Ехать наобум было бы просто неразумно, а как узнать, который из тридцати двух возможных путей правильный? Предложение разделиться на небольшие группы и поехать в разные стороны не встретило одобрения, и майор его отклонил. Индейцев могла быть целая тысяча, а против них удалось бы выслать отряд человек в сто -- не больше; пятьдесят драгун из форта и примерно столько же всадников с плантаций. Необходимо было держаться всем вместе, иначе, в случае нападения, отряд легко уничтожат по частям. Довод сочли основательным. Даже убитый горем отец и кузен, который, казалось, был не менее опечален, согласились подчиниться благоразумному мнению большинства, поддержанному самим майором. Итак, было решено, что на розыски надо отправиться одним сильным отрядом. Но в каком же направлении? Об этом все еще продолжали спорить. Рассудительный капитан Слоумен предложил расспросить, в каком направлении поехал в последний раз человек, который, как предполагают, убит. Кто же последний видел Генри Пойндекстера? Прежде всего обратились с расспросами к его отцу и двоюродному брату. Плантатор в последний раз видел сына за ужином и предполагал, что после этого тот пошел спать. Ответ Колхауна был уклончивым. Он беседовал со своим кузеном несколько позже, и у него создалось впечатление, что после того, как они распрощались, юноша пошел к себе. Почему Колхаун скрыл то, что действительно произошло? Почему он умолчал о сцене в саду, свидетелем которой был? Не потому ли, что боялся оказаться в унизительном положении, рассказав о той роли, которую сыграл в ней? Как бы то ни было, но он скрыл правду, и ответ, который он дал, вызвал у присутствующих сомнение. Ложь стала бы более очевидной, если бы у них были основания для подозрений или если бы было больше времени для размышления. Но неожиданно дело получило совершенно новый оборот. Хозяин гостиницы, Обердофер, не дожидаясь приглашения, сам пришел на это совещание. Пробравшись через толпу, он объявил, что хочет сообщить важные сведения, которые, вероятно, помогут ответить на вопрос, когда в последний раз видели Генри Пойндекстера и в каком направлении он выехал. На ломаном английском языке немец рассказал следующее. Морис-мустангер, который жил в его гостинице после дуэли с капитаном Колхауном, в этот вечер куда-то уехал, что было уже не в первый раз за последнее время. Вернулся он очень поздно. Хозяин еще не ложился спать, так как в баре кутила молодежь. Мустангер спросил счет, чего он давно уже не делал, и, к удивлению хозяина, уплатил по нему все до последнего цента. Где он достал эти деньги и почему так поспешно уехал, одному Богу известно. Он же, Обердофер, знает только, что Морис Джеральд, покидая его гостиницу, захватил с собой все свое снаряжение, словно отправляясь на охоту за дикими мустангами. Поэтому хозяин гостиницы решил, что мустангер отправился на охоту. Но какое же отношение все это имело к делу? Очень большое. Хотя выяснилось это только в самом конце объяснения, когда свидетель перешел наконец к более существенным фактам, а именно: двадцать минут спустя после того, как уехал мустангер, в дверь постучал Генри Пойндекстер -- он хотел видеть мистера Мориса Джеральда. Когда ему сказали, что тот уехал, и объяснили, в какую сторону и когда, молодой Пойндекстер быстро поскакал в указанном направлении, как бы намереваясь догнать мустангера. Это было все, что знал Обердофер, и все, что он смог рассказать. Хотя в полученных сведениях и были некоторые неясности, все же из них можно было исходить, приступая к розыскам. Если Генри Пойндекстер уехал вместе с Морисом-мустангером или же вслед за ним, то, значит, его надо искать на той же дороге, по которой должен был ехать мустангер. Знает ли кто-нибудь, где дом Мориса-мустангера? Никто точно этого не знал; некоторые предполагали, что это, должно быть, где-то в окрестностях Нуэсес, на ее притоке Аламо. Итак, чтобы найти следы пропавшего юноши или его труп, решено было двинуться в сторону Аламо: быть может, там найдут и труп Мориса-мустангера. И тогда надо будет отомстить за зверское убийство двоих, а не одного. Глава XXXIX. ЛУЖА КРОВИ Несмотря на то что этот отряд был многочисленнее обычного отряда пограничных жителей, разыскивающих заблудившегося соседа, он продвигался с чрезвычайной осторожностью. Для этого были серьезные основания: индейцы на тропе войны. Вперед были высланы разведчики и следопыты, на обязанности которых лежало находить следы и разгадывать их значение. В прерии, простирающейся почти на десять миль к западу от Леоны, они не нашли никаких следов. Земля там была такая твердая и сухая, что на ней оставила бы отпечатки копыт только лошадь, скачущая галопом. Но таких следов там не было. В десяти милях от форта равнину пересекали лесные заросли, которые тянулись далеко на северо-запад и юго-восток -- настоящие техасские джунгли, где деревья сплошь обвиты лианами, что делает этот лес почти непроходимым как для человека, так и для лошади. Через эти заросли, как раз по прямой от форта, шла просека -- наиболее короткий путь к реке Нуэсес. Окаймленная правильными рядами деревьев, просека производила впечатление настоящей аллеи. Быть может, это была старая военная тропа команчей, проложенная во время их походов на Тамаулипас, Коауилу и Нуэво Леон?39 Следопыты знали, что эта просека выхо