ностей предоставляет Новый Орлеан любителю развлечений. Знал, где искать эти удовольствия, и все же не искал их. После долгого пребывания в деревне я приехал в город, не помышляя о городских удовольствиях, -- случай, редкий даже для самых солидных и степенных людей. Маскарады, квартеронские балы, драма, сладостные мелодии оперы утратили для меня всю свою прелесть. Никакое развлечение не способно было меня развлечь. Одна мысль владела мною безраздельно -- Аврора! И эта мысль вытеснила все прочие. Я не знал, на что решиться. Поставьте себя на мое место, и вы согласитесь, что положение мое и в самом деле было незавидным. Во-первых, я был влюблен, влюблен без памяти в прекрасную квартеронку! Во-вторых, ее, предмет моей страсти, должны были продать с публичных торгов! В-третьих, я ревновал -- и еще как ревновал! -- ту, что могли продать и купить, словно кипу хлопка или мешок сахара! В-четвертых, я даже не был уверен, в моей ли власти будет ее купить. Кто знает, пришло ли уже письмо моего банкира в Новый Орлеан! Океанских пароходов тогда еще не существовало, и почту из Европы доставляли весьма неаккуратно. Если письмо запоздает, я пропал! Кто-нибудь другой завладеет тою, что мне дороже всего на свете, станет ее господином и полновластным повелителем. Я холодел при одной этой мысли и гнал ее прочь от себя. А потом, если даже письмо придет вовремя, хватит ли присланной суммы? Пятьсот фунтов стерлингов -- пятью пять -- это две с половиной тысячи долларов. Оценят ли в две с половиной тысячи то, чему нет цены? Я сомневался. Мне было известно, что примерная цена негра была в то время тысяча долларов. Заплатить вдвое большую сумму могли разве только за какого-нибудь сильного мужчину -- искусного механика, хорошего кузнеца, умелого цирюльника. Но то была Аврора! Я слышал немало историй о поистине фантастических суммах, которые платили за такой ``товар'', о мужчинах с тугими кошельками и дурными намерениями, которые, не считаясь ни с чем, все набавляли и набавляли цену, чтобы перебить его у другого такого же развратника. Подобные мысли были бы мучительны и для стороннего наблюдателя. Каково же было мне! Трудно выразить, что я испытывал. А если деньги и прибудут вовремя, если даже их окажется достаточно, если мне в самом деле посчастливится стать хозяином Авроры, что из того? Что, если мои ревнивые подозрения оправдаются? Что, если она меня не любит? В самом деле, было от чего лишиться рассудка. Мне будет принадлежать лишь ее тело, а сердце и душа будут отданы другому. Страшный удел -- быть рабом рабыни! Но зачем вообще помышлять о ее покупке? Зачем лелеять в душе мучительную страсть, когда, сделав над собой героическое усилие, я мог бы навсегда избавиться от муки? Аврора недостойна жертвы, которую я готов принести ей. Нет, она обманула меня, бесстыдно обманула! Зачем же хранить верность клятве, пусть даже скрепленной словами горячей любви? Почему не бежать отсюда, не попытаться скинуть с себя наваждение, терзающее ум и сердце? Почему? В спокойные минуты, быть может, и стоит задуматься над такими вопросами, но сейчас это было для меня невозможно. Я не задавал их себе, хотя они и проносились тенями в моем мозгу. В том состоянии, в каком я пребывал, меньше всего думают об осторожности. Благоразумию нет места. Я все равно не внял бы холодным советам рассудка. Тот, кто страстно любил, поймет меня. Я решил поставить на карту все: свое состояние, доброе имя и самую жизнь, лишь бы владеть той, которую я боготворил. Глава LI. КРУПНАЯ РАСПРОДАЖА НЕГРОВ -- ``Пчелу'', сударь? Официант, поставив на столик чашку ароматного кофе, подал мне свежий номер газеты. На одной стороне широкой газетной полосы название было набрано по-французски: ``L'Abeille'', а на оборотной -- по-английски: ``The Bee''. Текст тоже печатался на двух языках -- французском и английском. Я машинально взял из рук официанта газету, не собираясь, да и не испытывая ни малейшего желания читать, и так же машинально стал скользить взглядом по колонкам. И вдруг выделенное жирным шрифтом объявление бросилось мне в глаза. Оно попалось мне на французской стороне газетного листа: ANNONCE! VENTE IMPORTANTE DE NEGRES! Вне всякого сомнения, это были они. Объявление меня не удивило, я ждал этого. Я обратился к переводу на оборотной стороне, чтобы лучше понять его смысл. Да, там тоже зловеще чернели слова: КРУПНАЯ РАСПРОДАЖА НЕГРОВ! Я стал читать дальше: ИМУЩЕСТВО ПРОДАЕТСЯ ЗА ДОЛГИ. ПЛАНТАЦИЯ БЕЗАНСОНОВ! Бедная Эжени! И дальше: ``Сорок сильных и здоровых негров различного возраста, знающих полевые работы. Несколько хорошо обученных слуг, кучер, повара, горничные, возчики. Партия миловидных мальчиков и девочек мулатов в возрасте от десяти до двадцати лет''... и т. д. и т.п. Далее следовал подробный перечень. Я прочел его: ``No 1. С ц и п и о н. 48 лет. Сильный негр, рост 5 футов 11 дюймов. Может вести хозяйство, ходить за лошадьми. Здоров, физических изъянов не имеет. No2. Г а н н и б а л, 40 лет. Темный мулат, рост 5 футов 9 дюймов. Хороший кучер. Здоров. Не пьет. No3. Ц е з а р ь. 43 года. Негр. Пригоден для полевых работ. Здоров...'' и т. д. У меня не хватило терпения читать эти возмутительные подробности. Я лихорадочно пробежал глазами всю колонку. Вероятно, я нашел бы ее имя быстрее, если бы у меня так не тряслись руки; лист газеты прыгал, строки расплывались. Но вот и оно, самое последнее в списке. Почему же ее поместили последней? Не все ли равно! Вот ее описание: ``No 65. А в р о р а, 19 лет, квартеронка. Миловидна, умелая экономка и швея''. Вот уж поистине тонкий портрет -- коротко и выразительно! ``Миловидна''! Ха-ха-ха! ``Миловидна''! Невежественный скот, автор перечня, и самое Венеру назвал бы миловидной девчонкой. Проклятье! Но мне было не до шуток. Это осквернение самого прекрасного, самого для меня священного, самого дорогого не могло сравниться ни с какой самой жестокой пыткой. Кровь закипала в жилах, грудь теснило от страшного волнения. Газета выпала у меня из рук, и я низко склонился над столом, до боли сцепив пальцы. Будь я один, я наверно бы застонал. Но вокруг были люди -- я сидел в ресторане большого отеля. И если бы окружающие знали причину моих страданий, они, конечно, подняли бы меня на смех. Прошло несколько минут, прежде чем я собрался с мыслями. Оглушенный прочитанным, я сидел в каком-то отупении. Наконец я очнулся, и первая моя мысль была: действовать! Теперь, больше чем когда-либо, я хотел купить красавицу-рабыню и избавить ее от гнусного рабства. Куплю ее и отпущу на волю. Верна она мне или нет -- все равно. Мне не нужна ее благодарность. Пусть выбирает сама. Пусть признательность не неволит ее сердца и она распорядится собой по собственной воле. Любви из благодарности я не приму. Такая любовь недолговечна. Пусть она повинуется велению своего сердца. Если я завоевал его -- хорошо. Если нет, если она отдала его другому, -- я примирюсь со своим горем. Но зато Аврора будет счастлива. Сила любви меня преобразила и подсказала это благородное решение. Так будем же действовать! Но когда состоится это отвратительное торжище, эта ``крупная распродажа''? Когда выведут на аукционный помост мою нареченную и я буду свидетелем этого позорного зрелища? Я схватил газету, желая выяснить время и место аукциона. Оказывается, я хорошо знал это место -- ротонду биржи Сен-Луи. Она непосредственно примыкала к отелю и находилась всего в двух десятках шагов от ресторана, где я сейчас сидел. Там помещался невольничий рынок. Но на какое число назначен аукцион -- вот что важно, вот что всего важнее! Странно, как я об этом раньше не подумал! Что, если распродажа состоится в один из ближайших дней и письмо к тому времени еще не придет? Я старался отогнать от себя мрачные мысли. Вряд ли такую крупную распродажу назначат раньше чем через неделю или хотя бы через несколько дней. А если объявление печатается уже не в первый раз? Негров ведь могли привезти и в самую последнюю минуту. Еле сдерживая дрожь, я стал искать глазами объявление. Но вот и оно. И я с ужасом прочел: ``Завтра, в двенадцать часов дня!'' Я посмотрел, от какого числа газета. Да, это был утренний выпуск. Посмотрел на висевшие на стене часы: стрелки стояли на двенадцати. В моем распоряжении оставались только сутки! Боже мой, что будет, если письмо еще не пришло! Я вытащил кошелек и машинально пересчитал его содержимое. Не знаю даже, почему я это сделал. Мне было хорошо известно, что в кошельке всего-навсего сто долларов: ``охотники'' сильно меня пообчистили. Закончив счет, я горько усмехнулся: ``Сто долларов за квартеронку! Миловидна, хорошая экономка и так далее и тому подобное! Сто долларов! Кто больше?'' Аукционист вряд ли даже пожелает объявить такую сумму. Все теперь зависело от почты из Англии. Если она еще не прибыла или не прибудет до утра, я буду бессилен что-либо сделать. Без письма к моему новоорлеанскому банкиру я не добуду и пятидесяти фунтов, если даже продам или перезаложу все, что у меня есть, -- часы, драгоценности, платье. О займе я и не помышлял. Кто даст мне в долг? Кто ссудит незнакомцу такую крупную сумму? Разумеется, никто. У Рейгарта не могло быть таких денег, даже если бы и оставалось время снестись с ним. Нет, не было никого, кто бы захотел и мог прийти мне на помощь. Во всяком случае, такого человека я не знал. Стой! А мой банкир? Блестящая мысль -- банкир Браун! Добрый, великодушный Браун из английского банкирского дома Браун и Кo, который с любезной улыбкой выплачивал мне деньги по переводам. Он мне поможет! Он не откажет мне! Как я не подумал об этом раньше? Ну конечно, если письмо не пришло, я скажу, что жду со дня на день, сообщу ему сумму перевода, и он ссудит меня деньгами. Но уже первый час. Нельзя терять ни минуты! Сейчас он у себя в конторе. Прямо отсюда пойду к нему. Схватив шляпу, я выбежал из отеля и поспешил к банкирскому дому Браун и Кo. Глава LII. БРАУН и Кo Банкирский дом Браун и Кo находился на Кэнел-стрит. От биржи Сен-Луи на Кэнел-стрит можно пройти через рю Конти, идущую параллельно рю Рояль. Последняя -- излюбленное место прогулок веселых креолов-французов, совершенно так же, как Сент-Чарльз-стрит -- американцев. Вас, быть может, удивит это смешение французских и английских названий улиц. Дело в том, что Новый Орлеан имеет одну довольно редкую особенность: он состоит из двух различных городов -- французского и американского. Точнее сказать, даже трех, ибо там имеется еще и испанский квартал, совершенно отличный от двух других, на перекрестках которого вы прочтете слово ``калье'', что по-испански значит ``улица'', как, например: калье де Касакальво, калье дель Обиспо и т. д. Эта особенность объясняется историческим прошлым Луизианы. Французы колонизировали ее в начале восемнадцатого столетия, и, в частности, Новый Орлеан был основан в 1717 году. Луизиана принадлежала французам вплоть до 1762 года, затем была уступлена Испании, во владении которой оставалась почти полвека -- до 1798 года, после чего снова перешла к французам. Пять лет спустя, в 1803 году, Наполеон продал эту богатейшую страну американскому правительству за пятнадцать миллионов долларов -- выгодная сделка для братца Джонатана23 и, по-видимому, не столь удачная для Наполеона. Впрочем, Наполеон не прогадал. Дальновидный корсиканец, вероятно, понимал, что Луизиана недолго останется собственностью Франции. Рано или поздно американцы водрузили бы свой флаг над Новым Орлеаном, и уступчивость Наполеона только избавила Соединенные Штаты от войны, а Францию -- от унижения. Этой сменой хозяев и объясняется своеобразие Нового Орлеана и его населения. Черты всех трех наций ощущаются в его улицах и зданиях, в облике, обычаях и одежде жителей. И ни в чем национальные особенности не проявились столь резко, как в архитектурных стилях. В американской части города вы видите высокие, в несколько этажей, здания с рядами окон по всему фасаду -- здесь легкость и изящество сочетаются с прочностью и удобством, что типично для англо-амернканцев. А для французского характера столь же типичны небольшие одноэтажные деревянные домики, выкрашенные в светлые тона, с зелеными балюстрадами и открывающимися, как двери, окнами, за которыми колышутся воздушные тюлевые занавески. Угрюмой торжественности испанцев отвечают массивные и мрачные здания из камня в пышном мавританском стиле, которые и поныне встречаются на многих улицах Нового Орлеана. Великолепным образцом этого стиля может служить собор -- памятник испанского владычества, который будет стоять и тогда, когда испанское и французское население города давно уже будет поглощено и растворится, пройдя обработку в перегонном кубе англо-американской пропаганды. Американская часть Нового Орлеана лежит выше по течению реки и известна под названием предместья Святой Марии и Благовещения. Кэнел-стрит отделяет это предместье от французского квартала, так называемого старого города, где живут по большей части креолы -- французы и испанцы. Еще несколько лет назад численность французского и американского населения была примерно одинакова. Теперь англо-американский элемент явно преобладает и быстро поглощает все остальное. Со временем ленивый креол должен будет, как видно, уступить свое место более энергичному американцу -- иными словами, Новый Орлеан американизируется. Прогресс и цивилизация от этого выиграют, хотя, быть может, на взгляд ревнителей сентиментальной школы, в ущерб поэтическому и живописному. Итак, Новый Орлеан распадается на два совершенно не схожих между собой города. И в том и в другом имеется своя биржа, свой особый муниципалитет и городские власти: и в том и в другом есть свои кварталы богачей и любимый проспект, или променад, для щеголей и бездельников, которых немало в этом южном городе, а также свои театры, бальные залы, отели и кафе. Но что всего забавнее- -- достаточно пройти несколько шагов, и вы уже переноситесь из одного мира в другой. Пересекая Кэнел-стрит, вы как бы попадаете с Бродвея на парижские бульвары. И по своим занятиям жители этих двух кварталов резко отличаются друг от друга. Американцы торгуют предметами первой необходимости. Это владельцы складов продовольствия, хлопка, табака, леса и всевозможного сырья. Тогда как предметы роскоши -- кружева, драгоценности, туалеты и шляпки, шелк и атлас, ювелирные изделия и антикварные редкости -- проходят через искусные руки креолов, унаследовавших сноровку и вкус своих парижских предков. Во французском квартале немало и богатых виноторговцев, составивших себе состояние ввозом вин из Бордо и Шампани, ибо красное вино и шампанское особенно щедро льются на берегах Миссисипи. Между двумя этими нациями идет глухое соперничество. Стильный, энергичный кентуккиец делает вид, что презирает веселых, легкомысленных французов, а те, в свою очередь -- особенно старая креольская знать, -- смотрят свысока на чудачества северян, так что стычки и столкновения между ними не редкость. Новый Орлеан по праву может именоваться городом дуэлей. В разрешении вопросов чести кентуккийцы встречают в креолах достойных противников, не уступающих им ни в мужестве, ни в искусстве. Я знаю немало креолов, имеющих на своем счету несметное число дуэлей. Оперная дива или танцовщица в зависимости от своих достоинств или, вернее, недостатков сплошь и рядом становится причиной десятка, а то и больше поединков. Маскарады и балы квартеронов тоже часто служат ареной ссор между разгоряченными вином молодыми повесами -- завсегдатаями подобных увеселений. Словом, не думайте, что жизнь в Новом Орлеане бедна приключениями. К этому городу меньше всего подходит эпитет ``прозаический''. Но такого рода мысли не шли мне на ум, когда я направлялся к банкирскому дому Браун и Кo. Голова моя была занята другим, и я с бьющимся сердцем невольно все ускорял и ускорял шаг. До банка было довольно далеко, и я мог на досуге взвесить все возможности. Если письмо и перевод прибыли, я сразу же получу деньги, и, как я полагал, сумму достаточно крупную, чтобы выкупить свою невесту-невольницу. Ну, а если нет, что тогда? Ссудит ли меня Браун деньгами? И каждый раз на этот вопрос отвечало тревожное биение сердца. Положительный или отрицательный ответ означал для меня жизнь или смерть. И все-таки я был почти уверен, что Браун меня выручит. Неужели широко улыбающееся лицо добродушного Джона Буля24 вдруг омрачится и я услышу суровый отказ? Я не мог себе этого представить. Слишком многое зависело от его ответа. И потом, он ведь может не сомневаться, что деньги будут возвращены ему не далее как через несколько дней, даже, возможно, через несколько часов. Нет, он не откажет! Что значит для него, человека, ворочающего миллионами, ссуда в пятьсот фунтов! Он, конечно, не откажет. Не может отказать. Переступая порог дома, хозяин которого ворочал миллионами, я был исполнен самых радужных надежд, а уходил от него с горьким разочарованием. Письмо еще не прибыло, и Браун отказал. Я был молод и неопытен и не знал ни корыстного расчета, ни холодной учтивости делового мира. Что банкиру моя неотложная нужда? Что ему мои горячие просьбы? Открой я ему, почему и для какой цели мне понадобились деньги, это ничего бы не изменило. Он отказал бы мне с той же холодной улыбкой, даже если бы от его ответа зависела моя жизнь. Стоит ли передавать во всех подробностях наш разговор? Он был достаточно краток. Мне с вежливой улыбкой сообщили, что письмо еще не получено. А когда я заикнулся о займе, со мной не стали церемониться. Добродушная улыбка мигом сошла с кирпичной физиономии Брауна. ``Нет, так дела не делаются. К сожалению, ничем не могу помочь''. И это все! По его тону я понял, что беседа окончена. Я мог бы умолять. Мог бы открыть ему, для чего мне нужны деньги, но лицо Брауна не располагало к откровенности. Впрочем, это и к лучшему. Браун только посмеялся бы над моей сердечной тайной, и сегодня же весь город смаковал бы за чашкой чая забавную историю. Но, так или иначе, письмо не пришло, и Браун отказался ссудить меня нужной суммой. Надежды мои рухнули, и я с отчаянием в душе поспешил обратно в отель. Глава LIII. ЭЖЕН Д'ОТВИЛЬ Весь остаток дня я потратил на розыски Авроры. Но мне ничего не удалось узнать о ней, даже приехала ли она в город. Я заглянул в бараки, где временно поместили негров, но там Авроры тоже не оказалось. Ее либо еще не привезли, либо устроили в другом месте. Никто ее не видел, никто о ней ничего не знал. Разочарованный и усталый от бесплодной беготни по раскаленным и пыльным улицам, я возвратился в свой отель. Я ждал вечера. Ждал Эжена д'Отвиля -- так звали моего нового знакомого. Этот молодой человек меня сильно заинтересовал. Наша короткая встреча пробудила во мне удивительное чувство доверия. Он доказал мне свое дружеское расположение и поразил знанием жизни. Несмотря на свою молодость, он представлялся мне человеком необыкновенно проницательным. И мне почему-то казалось, что он придет мне на помощь. Не было ничего удивительного в том, что он так молод и вместе с тем многоопытен: американцы рано развиваются, особенно уроженцы Нового Орлеана. В пятнадцать лет креол -- уже взрослый мужчина. И, конечно, д'Отвиль -- по-видимому, мой сверстник -- знал жизнь неизмеримо лучше, чем знал ее я, чья юность прошла в стенах старинного колледжа. Тайное предчувствие подсказывало мне, что он хочет и может мне помочь. Как? -- спросите вы. -- Ссудив мне нужную сумму? Нет! У меня сложилось впечатление, что у него самого совсем нет или очень мало денег -- слишком мало, чтобы выручить меня. Иначе на мой вопрос, где найти его в Новом Орлеане, он не дал бы такого ответа. Что-то в его интонации говорило мне, что он остался не только без средств, но даже без крова. Может быть, это уволенный клерк, решил я, или бедный художник. Одет он, правда, хорошо, даже изысканно, но одежда ровно ничего не значит, тем более на пароходах, курсирующих по Миссисипи. Итак, я нисколько не обольщался на его счет, и все же, как это ни странно, мне казалось, что он может выручить меня. И мне не терпелось сделать его поверенным своей тайны -- тайны своей любви, своих мучений. Быть может, не только это побуждало меня открыться ему. Тот, кто сам испытал горе, знает, какое облегчение приносит искреннее слово участия. Дружеское участие целительно и сладко. Как бальзам, смягчает душевную боль добрый совет друга. Слишком долго таил я свою печаль и теперь жаждал излить кому-нибудь душу. Кто в чужой стране разделит горе иностранца? Я не посмел ничего сказать даже доброму Рейгарту. Кроме самой Авроры, одной только Эжени, бедной Эжени была известна моя тайна. Но лучше бы она не знала ее! Теперь я решил облегчить свое сердце, доверившись юному Эжену, -- какое странное совпадение! Может быть, беседа с ним хоть немного утешит меня, хоть немного облегчит мое сердце. Я ждал вечера. Вечером обещал он прийти. Ждал с нетерпением, не сводя глаз со стрелки часов и негодуя на маятник, неторопливо отбивающий секунды. Д'Отвиль не обманул меня. Наконец он пришел, Я услышал его серебристый голос... вот и он сам передо мной. Когда он вошел в комнату, меня снова поразили его печальный вид, бледность и сходство с кем-то, кого я знал раньше. В комнате было душно и жарко. Лето медлило уходить. Я предложил прогуляться. Беседовать можно и на открытом воздухе, а ярко сиявшая луна осветит нам путь. Когда мы выходили из отеля, я протянул своему гостю портсигар. Но он отказался от сигары, заявив, что не курит. ``Удивительно! -- подумал я. -- Креолы все, как правило, заядлые курильщики. Еще одна странность в характере моего нового приятеля!'' Мы прошли пo рю Рояль и свернули по Кэнел-стрит в сторону болота. Потом пересекли рю де Рампар и вскоре очутились за чертой города. Впереди показались какие-то строения, но не дома -- во всяком случае, не жилища живых. Бесчисленные купола с крестами, разбитые колонны, белевшие в свете луны памятники свидетельствовали о том, что перед нами город мертвых. Это было знаменитое новоорлеанское кладбище, то самое кладбище, где покойников-бедняков топят в жидкой грязи, а богатеев -- что, впрочем, вряд ли лучше -- провяливают в горячем песке. Ворота были отворены. Мрачная торжественность этого места манила меня, она гармонировала с моим настроением. Спутник мой не возражал, и мы вошли. Долго бродили мы среди могильных плит, статуй, памятников, миниатюрных часовенок, колонн, обелисков, саркофагов, высеченных из белоснежного мрамора, огибали свеженасыпанные холмики, говорившие о недавней утрате и недавнем горе, и старые могилы, украшенные свежими цветами -- символ не увядшей еще любви и привязанности, -- и наконец уселись на замшелую могильную плиту, над которой печально раскачивала длинные свои ветви вавилонская ива. Глава LIV. УЧАСТИЕ ВЗАМЕН ЛЮБВИ По дороге мы говорили о самых незначительных предметах: о моей встрече с шулерами на пароходе, об ``охотниках'' Нового Орлеана, о лунной ночи. Пока мы не забрели на кладбище, пока не уселись рядом на могильной плите, я молчал о том, что владело всеми моими помыслами. Но теперь пришло время открыться, и полчаса спустя Эжен д'Отвиль уже знал историю моей любви. Я поведал ему все, что произошло со мной, начиная с моего отъезда из Нового Орлеана и вплоть до нашей встречи на пароходе. Подробно рассказал о своей беседе с банкиром Брауном и о долгих и бесплодных поисках Авроры. Он терпеливо выслушал мою исповедь до конца и прервал меня только один раз, когда я стал описывать мое объяснение с Эжени и драматическую развязку этой сцены. Мой рассказ, видимо, не только сильно заинтересовал его, но и глубоко тронул. Я слышал, как он всхлипывал, видел при свете луны его залитое слезами лицо. ``Великодушный юноша, -- думал я. -- Как близко принимает он к сердцу горе совершенно чужого ему человека!'' -- Несчастная Эжени! -- прошептал он. -- Неужели вам ее не жаль? -- Не жаль! Ах, мсье, вы не представляете себе, как я ее жалею! Никогда эта сцена не изгладится из моей памяти! С какой радостью я предложил бы Эжени свое сочувствие, дружбу, принес бы любую жертву, если бы они могли что-нибудь возместить и что-нибудь поправить! Одно только не в моей власти -- дать ей свою любовь. Всей душой сокрушаюсь я об этой благородной девушке, мсье д'Отвиль. И я отдал бы все, лишь бы залечить рану, которую нанес невольно. Но она, конечно, забудет свою несчастную страсть и со временем... -- О нет, никогда! Никогда! -- прервал д'Отвиль с горячностью, которая поразила меня. -- Но почему вы так думаете? -- Почему? Потому что знаю по собственному опыту. Хоть я и молод, но пережил уже нечто подобное... Бедная Эжени! Такие раны не залечиваются. Она никогда не оправится! Никогда! -- Бедняжка! Мне жаль ее, жаль ото всей души. -- Тогда почему бы вам не разыскать ее и не сказать ей об этом? -- Зачем? -- спросил я, несколько удивленный подобным предложением -- Быть может, ваше сочувствие хоть немного утешило бы ее. -- Что вы! Напротив. Мне кажется, это было бы жестоко. -- Вы ошибаетесь, мсье. Неразделенную любовь легче перенести, если встречаешь теплое участие. Ведь сердце исходит кровью, натолкнувшись на высокомерное презрение и злорадную жестокость. Для ран любви дружеское участие -- подлинный бальзам. Поверьте мне! Я чувствую, я знаю, что это так. Последние слова он произнес с убежденностью, показавшейся мне даже несколько странной. ``Загадочный юноша! -- подумал я. -- Такой нежный, чувствительный и вместе с тем так искушен!'' Мне представлялось, что я разговариваю с существом высшего порядка -- человеком выдающегося ума, который все видит и все понимает. Его взгляды были мне внове и противоречили общепринятому мнению, но впоследствии я убедился в их справедливости. -- Если бы я мог рассчитывать, что мое дружеское участие будет приятно Эжени, я попытался бы разыскать ее, предложить ей... -- Это вы еще успеете сделать, -- перебил д'Отвиль, -- а сейчас у вас есть другое дело, не терпящее отлагательства. Вы намерены выкупить квартеронку? -- Намеревался еще сегодня утром. Увы, теперь исчезла и эта надежда! Выкупить ее не в моей власти. -- Сколько денег соблаговолили оставить вам шулеры? -- Немногим более ста долларов. -- Да, этого недостаточно. Судя по вашему описанию, за нее дадут в десять раз больше. Как досадно, что я не богаче вас! У меня не наберется и ста долларов. Как все это, право, печально! Д'Отвиль сжал голову руками и несколько секунд сидел молча, в глубоком раздумье. Глядя на него, я невольно проникся убеждением, что он искренне сочувствует моему горю и ищет способа помочь мне. -- А если ей не удастся? -- пробормотал он про себя, но настолько громко, что я расслышал. -- Если она не найдет бумаг, тогда и она жестоко поплатится. Это рискованно! Может быть, лучше не пробовать?.. -- Сударь, о чем это вы? -- перебил я его. -- Ax, да... Простите! Я думал об одном деле... Но не важно. Не лучше ли нам вернуться? Мне холодно. Я озяб среди этих мрачных могильных плит и памятников. Вид у него был смущенный, словно он невольно высказал вслух свои затаенные мысли. Хотя меня и удивили его слова, я не счел возможным требовать объяснения и молча поднялся. Я совсем пал духом. Видимо, он не в силах мне помочь. И тут у меня вдруг мелькнула мысль, сулившая надежду, вернее -- слабый отблеск надежды. Я поделился ею со своим спутником. -- У меня есть эти сто долларов, -- сказал я. -- Для покупки Авроры это все равно что ничего. Не попытать ли мне счастья за зеленым столом? Все-таки какой-то шанс. -- Боюсь, это бесполезно. Вы проиграете, как уже проиграли. -- Это еще неизвестно. У меня столько же шансов проиграть, как и выиграть. Совершенно необязательно садиться играть с профессиональными картежниками, как на пароходе. В Новом Орлеане достаточно игорных домов, где процветает чистый азарт: фараон, кости, лото, рулетка -- выбор богатый. Счастье здесь зависит от того, как ляжет карта или упадет кость. А это дело случая. Ну как, сударь? Что вы мне посоветуете? -- Вы правы, -- ответил он. -- Здесь все зависит от удачи. И можно надеяться на выигрыш. Если даже вы проиграете, это ничего не изменит в отношении завтрашнего дня. Зато если выиграете... -- Вот-вот!.. Если я выиграю... -- В таком случае, нельзя медлить ни минуты. Уже поздно. Игорные дома давно открыты. Игра сейчас в самом разгаре. Пойдемте! -- Вы пойдете со мной? Благодарю, д'Отвиль! Благодарю! И мы торопливо зашагали по дорожке, ведущей к выходу, и, очутившись за воротами кладбища, повернули к городу. Мы направились к тому самому месту, откуда начали свою прогулку, -- к рю Сен-Луи, ибо по соседству с ней сосредоточены крупнейшие игорные притоны Нового Орлеана. Разыскать их было нетрудно: в ту пору им не приходилось скрываться. Страсть к азартным играм, унаследованная креолами от основателей города, была слишком распространена, чтобы полиция могла с ней бороться. Муниципальные власти американского квартала, правда, предприняли кое-какие шаги для пресечения этого зла, но законы их не распространялись по ту сторону Кэнел-стрит, а у креольской полиции были на сей счет совершенно другие взгляды и другие инструкции. Во французском предместье азартная игра не почиталась преступлением, игорные дома содержались открыто и с благословения властей. Проходя по рю Конти, или Сен-Луи, или по рю Бурбон, вы не преминули бы заметить большие позолоченные фонари с надписями: ``Фараон'', ``Крапе'', ``Лото'' или ``Рулетка'' -- диковинные слова для непосвященных, но хорошо понятные тем, на чьей обязанности лежало следить за порядком на улицах ``Первого муниципалитета''. Скоро мы очутились перед входом в одно из таких заведений, фонарь которого недвусмысленно оповещал, что здесь играют в фараон. Этот притон попался нам первым, и мы без колебаний вошли туда. Когда мы поднялись по широкой лестнице, нас остановил какой-то субъект в бакенбардах, не то швейцар, не то слуга. Я ожидал, что он потребует с нас плату за вход. Но я ошибся: вход был свободный. Нас остановили, чтобы отобрать оружие, а взамен выдали квитанции, по которым, уходя, мы могли получить его обратно. Швейцар вставлял отобранное оружие в гнезда специально для этого предназначенной полки в углу прихожей и, судя по количеству торчащих пистолетных прикладов, черенков охотничьих ножей и рукоятей кинжалов, успел обезоружить уже немало народу. Вся эта процедура весьма напоминала знакомую всем картину сдачи на хранение зонтов и тросточек в гардеробе музея или галереи. Впрочем, благодаря этой разумной предосторожности удавалось предотвратить немало кровопролитий за игорным столом. Мы отдали свое оружие: я -- пару пистолетов, а мой спутник -- маленький серебряный кинжал. На них наклеили этикетки, дубликаты которых выдали нам на руки, после чего нас наконец допустили в зал. Глава LV. ОБ ИГРАХ И АЗАРТЕ Страсть к игре широко распространена. Каждая нация в большей или меньшей степени подвержена ей, и каждый народ, цивилизованный или дикий, играет в свою игру, будь то вист и криббидж в фешенебельных клубах Лондона или ``орлянка'' и ``чет и нечет'' в пустынных прериях. Добродетельная Англия почитает себя свободной от этого порока. И брюзжащий путешественник-англичанин не прочь кинуть камешек в огород соседа. Французов, немцев, испанцев, мексиканцев -- всех поочередно обвиняет он в чрезмерном пристрастии к азартным играм. Но это лицемерие и ханжество! В добродетельной Англии азарт процветает сильнее, чем в любой другой стране. Я не говорю уж о картежной игре в окрестностях Пикадилли. Поезжайте-ка в Эпсом на скачки в день дерби -- там вы получите истинное представление о масштабах азартных игр в Англии, потому что иначе как азартом, и притом азартом самого низкого пошиба, это зрелище не назовешь. Пусть не толкуют о благородном спорте, о любви к лошадям, этим прекраснейшим из всех животных. Вздор! Какое уж там благородство! Могут ли испитые, обшарпанные плуты, которые тысячами и десятками тысяч стекаются на скачки в сопровождении распутных своих подруг, иметь какое-то понятие о красоте и благородстве! Из всех живых существ на ипподроме благородна одна только лошадь, и нет ничего более подлого, чем то, что ее окружает. Нет, добродетельная Англия! Не тебе служить в этом примером для других наций. И ты не без греха, что бы ты ни утверждала. Ни у одного народа, смею уверить, нет такого полчища азартных игроков, как у тебя, и как бы ни был благороден скаковой спорт, твои игроки -- самая жалкая, пресмыкающаяся и гнусная разновидность игроков из всех существующих на свете. Есть что-то донельзя низменное в нравах и повадках с виду вечно голодных стервятников, которые с продранными локтями и в стоптанных башмаках маячат на углах Ковентри-стрит и Хей-маркета, шныряя из кабака к букмекеру25 и от букмекера в кабак. По сравнению с ними смелый игрок в кости представляется почти благородной личностью. Беспечный испанец, вытряхивающий свои последние унции золота ради одного броска костей, или мексиканский игрок в монте, ставящий на карту золотые дублоны, в какой-то степени облагорожены смелостью и риском. У них азарт -- подлинная страсть, их привлекают сильные ощущения: но Браун, и Смит, и Джонс не вправе ссылаться на страсть -- у них нет за душой даже этого. Из всех профессиональных игроков картежники Миссисипи, быть может, наиболее красочны. Я уже говорил об их изысканной манере одеваться, но, помимо этого, в них несомненно есть что-то от подлинного джентльмена, что-то рыцарское в характере, отличающее их от прочих их собратьев. В пору моей бурной юности иные из этих господ удостаивали меня своим знакомством, и я считаю долгом замолвить за них словечко. Кое-кто из них блистал высокими добродетелями, впрочем не вполне отвечающими требованиям пуританской морали. Другие отличались великодушным и благородным сердцем, способны были на самые прекрасные поступки и хотя попрали законы общества, но не попрали законов человеческой природы и умели отстоять свою честь от любых посягательств. Конечно, встречались и другие, подобные Чорли и Хэтчерам, которые не соответствуют моему описанию, но мне кажется, что они скорее исключение, чем правило. Несколько слов об американских играх. Подлинно национальной игрой Соединенных Штатов, безусловно, являются выборы. Местные выборы или выборы в представительные учреждения штатов дают не меньше возможностей для заключения пари, чем скачки в Англии, а избрание президента, раз в четыре года, по праву можно назвать американским днем дерби. Трудно себе представить, какие огромные суммы переходят тогда из рук в руки и какое несметное число пари заключается в эти дни. Если бы на этот счет существовала статистика, данные ее удивили бы даже самых ``просвещенных'' граждан Соединенных Штатов. Иностранцу не понять ажиотажа, которым сопровождаются выборы во всех уголках страны. Да это и трудно объяснить в государстве, где люди, в общем, знают, что успех или провал того или иного кандидата мало отразится на их собственном материальном благополучии. Правда, дух соперничества между членами победившей партии в какой-то мере объясняет интерес к результатам, но все же не целиком. Мне лично кажется, что возбуждение вызывается главным образом азартом. Чуть ли не каждый второй человек, с которым я встречался, заключал пари на исход президентских выборов, и даже не одно, а множество. Словом, выборы -- это подлинная национальная игра американцев, которой с одинаковой страстью предаются и в верхах и в низах, и богатые и бедные. Держать пари о результатах выборов не считается зазорным. Выборы к азартным играм не причисляются. Для этого существует немало других самых разнообразных игр, где дело решают карты. Кости и биллиард тоже в большом ходу, особенно последний. Почти в каждой деревушке Соединенных Штатов, особенно на Юге и Западе, вы найдете биллиардный стол, а то и два, а среди американцев встретите поистине замечательных игроков. Креолы Луизианы, можно сказать, стяжали в биллиарде пальму первенства. Кегли тоже очень распространены, и даже самый захудалый городишко имеет свой кегельбан. Но и биллиард и кегли, в сущности, не азартные игры: первая -- скорее развлечение, а вторая -- вид спорта. Карты и кости -- вот подлинное оружие любителей азарта; карты в первую очередь. Помимо английских виста и криббиджа, а также франнузских игр ``двадцать одно'' и ``красное и черное'', американцы играют в покер, юкр, ``семерку'' и множество других игр. В Новом Орлеане среди креолов пользуется особой любовью игра в кости, именуемая крапс, а также процветают кено, лото и рулетка. Далее к югу, у испанцев Мексики, в большом ходу монте -- игра, отличающаяся от всех названных нами выше. Монте -- национальная игра мексиканцев. Однако всем прочим способам выкачивания денег юго-западные профессиональные картежники предпочитают фаро, или фараон. Как показывает само название, игра эта испанского происхождения; да она и в самом деле мало чем отличается от монте и, вероятно, была завезена в Новый Орлеан испанцами. Но вне зависимости от того, коренного ли она или пришлого происхождения, игра эта превосходно прижилась во всех городах и селениях долины Миссисипи, и нет на Западе ни одного картежника, который не был бы любителем фараона. К тому же фараон очень несложен. Дадим краткое его описание. Стол накрывают зеленым сукном или байкой и выкладывают лицом вверх в два ряда все тринадцать карт какой-нибудь одной масти. Обычно карты приклеивают, чтобы они не сдвигались с места. Затем в руках банкомета появляется прямоугольная коробочка, с виду похожая на большую табакерку. Размеры ее невелики -- ровно на две колоды карт. Делается такая коробочка обычно из серебра. Любой другой материал годился бы не хуже, но банкомет счел бы унизительным пользоваться дешевенькой принадлежностью своего ремесла. Назначение этой коробки в том, что она помогает сдавать вложенные в нее карты. Я не берусь толком объяснить ее таинственный внутренний механизм, могу сказать лишь одно: крышки у нее нет, с одной стороны она открыта, и туда вдвигают колоды, а имеющаяся внутри пружина позволяет банкомету выбрасывать карты подряд одну за другой в том порядке, в каком они лежат в колоде. Между прочим, это приспособление вовсе не обязательно для игры в фараон; с таким же успехом можно играть и без всякой коробки. Но такое устройство гарантирует честную игру: тут уж никак не отличишь одной карты от другой по знаку на рубашке или каким-либо другим приметам -- карт просто не видно. Изящная коробочка для игры в фараон -- гордость каждого уважающего себя банкомета, и ни один из них не сядет без нее за игорный стол. Две хорошо стасованные колоды вкладывают в коробку, и банкомет, положив на нее левую руку и держа наготове правую с оттопыренным большим пальцем, ждет, пока несколько игроков поставят на карту. Банкомет -- единственный ваш противник в этой игре; он выплачивает вам все ваши выигрыши и забирает все ваши проигрыши. Ставить на карту может любой сидящий или стоящий у стола, но ставят все они против одного банкомета. Чтобы вести такую игру, банкомет, несомненно, должен быть своего рода предпринимателем и иметь капитал в несколько тысяч, а то и десятков тысяч долларов. Все же случается, что при сильном невезении банк лопается, и тогда могут пройти годы, прежде чем банкомет соберется с силами и вернется к старой профессии. Рядом с банкометом обычно сидит его помощник, или крупье. В его обязанности входит обмен фишек на деньги и выплата выигрышей; он же загребает лопаточкой суммы, выигранные банком. Фишки, которыми пользуются в этой игре, представляют собой плоские костяные кружочки величиной с доллар и разных цветов -- белые, красные, голубые, с обозначенной на них суммой. Пользуются ими вместо денег, ради удобства. Если игрок бросает игру, он обменивает свои фишки на деньги. Самый простой способ понтировать в фараон -- это ставить деньги на одну из лежащих на столе карт. Вы можете выбрать любую из тринадцати. Предположим, ваш выбор пал на туза и вы поставили деньги на эту карту. Банкомет начинает метать карты из коробки одну за другой. Всякий раз, выложив две карты, он останавливается. И пока не выйдут подряд два туза, исход неизвестен. Если же вышли два туза, объявляется выигрыш. В том случае, если оба туза вышли вместе, ваши деньги достаются банкомету. Если же вышел только один туз, а второй пришелся на следующую выкладку, выиграли вы. Тогда вы можете опять поставить на туза, при желании удвоив ставку, или передвинуть деньги на другую карту. Все эти манипуляции вы вправе производить в любой момент игры, при условии, что банкомет еще не выложил первой карты. Игра, понятно, продолжается вне зависимости от того, ставите вы или нет. Стол окружен понтирующими; одни ставят на одну карту, другие -- на другую, третьи -- одновременно на две и больше, так что постоянно кому-то что-то выплачивают, постоянно стучат фишки и слышится звон долларов. Для игры в фараон никакого умения не требуется: все здесь зависит от удачи. Поэтому вы, чего доброго, решите, как и полагают многие, что шансы банкомета и понтирующих равны. Но это не так. Определенные комбинации карт обеспечивают банкомету известный процент, иначе кому бы пришла охота связываться с таким делом. И хотя случается, что банкомета упорно преследует невезение, он все равно обыграет вас, если только ему удастся продержаться. Этот процент обеспечивается банкомету во всех азартных играх -- в фараоне, монте, крапсе и прочих. Конечно, банкомет и не станет этого отрицать, но на ваш вопрос ответит, что этот небольшой процент идет на ``покрытие расходов''. И будьте покойны, расходы покрываются с лихвой. Вот каков тот самый фараон, садясь за который, я решил спустить последний цент или выиграть нужную сумму для выкупа моей нареченной. Глава LVI. ФАРАОН Мы вошли в зал. Так вот он, знаменитый фараон! В дальнем конце зала стоял стол, за которым и шла игра. Но ни карт, ни банкомета не было видно: двойное кольцо сидящих и стоящих игроков окружало стол, скрывая его от нас. Были здесь и женщины, они тоже сидели или стояли, веселые и красивые женщины, разряженные по последней моде, однако некоторая развязность в манерах обличала в них особ легкого поведения. Д'Отвиль угадал: игра была в самом разгаре. Вид и позы игроков, мелькание рук, раскладывающих ставки, стук костяных фишек, звон долларов говорили о том, что здесь времени не теряют. Подвешенная над столом огромная люстра бросала яркий свет на зеленое сукно и на лица игроков. В середине зала стоял большой стол, уставленный разнообразными закусками. Тут были холодная индейка, ветчина, язык, салат из цыплят, омары, вина в хрустальных графинах, коньяк, ликеры. Часть тарелок и рюмок уже побывала в употреблении, другие стояли нетронутыми, в ожидании желающих закусить. По существу, это был бесплатный ужин, которым потчуют всех посетителей. Таков обычай американских игорных домов. Однако это обильное угощение не привлекало ни меня, ни моего спутника. Мы прошли прямо к столу, где играли в фараон. Подойдя поближе, мы заглянули через плечи игроков. Что за наваждение! Чорли и Хэтчер! Да, оба шулера сидели рядышком за зеленым столом и не в качестве простых игроков, а в роли банкомета и крупье! Чорли держал в руках коробочку с картами, Хэтчер сидел справа от него, и перед ним лежала на столе груда фишек, долларов и банкнот. Обведя взглядом игроков, мы обнаружили также и торговца свининой. Все в той же просторной куртке и широкополой белой шляпе, он сидел как ни в чем не бывало, будто в глаза никогда не видел банкомета и крупье, и лихо понтировал, по обыкновению пересыпая свою речь простонародными словечками. Мы с моим спутником изумленно переглянулись. Но изумляться было, собственно, нечему. Чтобы держать банк в фараоне, не требуется патента; вполне достаточно зажечь люстру над столом, расстелить зеленое сукно и начать метать. Шулеры чувствовали себя здесь, как рыба в воде. Поездка по реке была для них чем-то вроде летней увеселительной прогулки, но в Новом Орлеане начинался сезон, и они поспешили вернуться, поэтому не было ничего удивительного, что мы встретили их здесь. Однако в первую минуту мы с д'Отвилем оцепенели. Я уже хотел предложить своему спутнику покинуть зал, но тут меня заметил торговец свининой. -- Э, да это незнакомец с парохода! -- воскликнул он, изобразив на своем лице удивление. -- И вы тут? -- Как видите, -- отвечал я небрежно. -- Ну и ну! Вы тогда как сквозь землю провалились. Куда вы пропали? -- осведомился он с грубой фамильярностью и так громко, что все обернулись в нашу сторону. -- Куда пропал? -- отозвался я, стараясь сохранить спокойствие, хотя меня возмутил его наглый тон. -- Ну да! Это самое я и хотел узнать. -- Очень бы хотели? -- спросил я. -- Да нет... не так чтоб очень. -- Рад за вас, -- отвечал я. -- Потому что я не намерен вам об этом докладывать. Я с удовольствием убедился, что взрыв общего хохота, которым была встречена моя неожиданная реплика, поубавил спеси наглецу. -- Не понимаю, чего вы ершитесь! -- сказал он полупримирительным-полураздраженным тоном. -- Я вовсе не к тому веду, чтобы вас обидеть, но вы тогда как в воду канули... Впрочем, это меня не касается. Думаете попытать счастья в фараон? -- А почему бы и нет? -- Игра как будто неплохая. Я сам сегодня первый раз сел. Тут, как в ``чет и нечет'', все зависит от удачи. Пока что мне везет. -- С этими словами он повернулся к столу и стал раскладывать ставки. Банкомет начал новую сдачу, и игроки, которых на время отвлек наш разговор, опять обратились к тому, что представляло для них главный интерес, -- к кучкам денег, лежащих на картах. И Чорли и Хэтчер тоже, конечно, узнали меня, но ограничились дружеским кивком головы и взглядом, который весьма красноречиво говорил: ``Так, значит, он здесь! Великолепно! Этот-то отсюда не уйдет, не попытавшись отыграть своих ста долларов. Как пить дать, поставит!'' Если и в самом деле эта мысль пришла им в голову, то они были не так уж далеки от истины. Ибо я в это время думал: ``Можно, в конце концов, попытать счастья и здесь. Фараон есть фараон, кого ни посади в банкометы. Когда карты мечут из такой вот коробочки, плутовать немыслимо. Да и сама игра не позволяет жульничать. Один проигрывает банку, а другой выигрывает у него, так что банкомету нет расчета передергивать, будь даже у него такая возможность. В самом деле, почему бы мне не сыграть против господ Чорли и Хэтчера, тем более что выиграть мне будет вдвойне приятно: я поквитаюсь с ними за свой прежний проигрыш. Сяду играть!'' -- Что вы на это скажете, сударь? С некоторыми из этих соображений и с последним вопросом я обратился вполголоса к молодому креолу. Д'Отвиль согласился со мной и посоветовал остаться. Он тоже держался того мнения, что я могу с одинаковым успехом рискнуть и здесь. Итак, я вынул из кошелька золотой и поставил его на туза. Ни банкомет, ни крупье даже бровью не повели, даже мельком не взглянули на мою ставку. Жалкая монета в пять долларов, конечно, не могла произвести впечатления на этих бывалых игроков, через чьи руки проходили десятки, сотни и даже тысячи долларов. Чорли метал с тем непроницаемо-хладнокровным видом, который отличает всех людей его профессии. -- Выиграл туз! -- воскликнул чей-то голос, когда вышло два туза подряд. -- Угодно получить фишками? -- осведомился крупье. Я сказал, что фишками, и крупье положил на мой золотой красный костяной кружочек с цифрой пять посередине. Все десять долларов я решил оставить на тузе. Банкомет продолжал метать, и вскоре опять вышли два туза, и я получил еще две красные фишки. Я и тут не взял своего выигрыша, так что у меня на карте набралось уже двадцать долларов. Ведь я пришел сюда не развлекаться. У меня была совсем иная цель, и я не собирался попусту тратить время. Если фортуна пожелает быть ко мне благосклонной, почему бы ей сразу же не улыбнуться мне? И, кроме того, когда я думал о той, что была истинной ставкой в этой игре, я желал одного -- положить конец неизвестности. К тому же мне претила грубая и распущенная компания, теснившаяся за игорным столом. Игра продолжалась, и спустя некоторое время опять вышли два туза. Но на этот раз я проиграл. Не говоря ни слова, крупье сгреб фишки и золотой и спрятал их в свою лакированную шкатулку. Я снова вынул кошелек, поставил десять долларов на даму и выиграл. Я удвоил ставку и снова проиграл. Потом опять выиграл десять долларов, опять их проиграл, и так снова и снова -- то выигрывая, то проигрывая, то ставя фишками, то золотом, я опустошил свой кошелек! Глава LVII. ЧАСЫ И КОЛЬЦО Я встал с места и с отчаянием взглянул на д'Отвиля. Мне незачем было сообщать ему печальную весть: взгляд мой был красноречивее слов, к тому же юноша следил за игрой, наклонившись через мое плечо. -- Что ж, пойдемте, мсье? -- сказал я. -- Нет еще, постойте минутку, -- ответил он, кладя руку мне на плечо. -- Но зачем? У меня ничего не осталось. Я проиграл все -- все до последнего доллара! Это надо было предвидеть. Нам нечего тут делать! Возможно, я произнес эту фразу слишком резко. Сознаюсь, я был взбешен. Помимо страшной перспективы завтрашнего дня, я вдруг усомнился в своем новом друге. Его знакомство с этими людьми, совет играть здесь, наша по меньшей мере странная встреча с пароходными шулерами, быстрота, с какой опустел мой кошелек, -- все эти соображения молнией пронеслись в моей голове, и я невольно подумал: уж не обманщик ли д'Отвиль? Я старался припомнить наш последний разговор. Навел ли он меня на мысль посетить именно этот притон, сделал ли что-нибудь для этого? Играть он мне, во всяком случае, не предлагал, а скорее отговаривал, и я не мог припомнить, чтобы он убеждал меня сесть играть в фараон. Кроме того, он не меньше моего удивился, заметив этих господ за столом. Но что из того? Разве так трудно разыграть удивление? Что, если, подобно торговцу свининой, который так ловко меня провел, мсье д'Отвиль тоже состоит пайщиком в достойной фирме Чорли, Хэтчера и Кo? Я повернулся к нему, с моих губ готова была сорваться ядовитая фраза, но тут я сразу понял, что заблуждался. Устремив на меня свои чудесные глаза, молодой креол снизу вверх глядел мне в лицо -- он был ниже меня ростом -- и ждал, когда я приду в себя. Что-то сверкало в его протянутой руке. Это был вязаный кошелек. Сквозь его шелковую сетку поблескивали желтые монеты. Он протягивал мне свой кошелек с золотом! -- Возьмите! -- проговорил он нежным, серебристым голосом. Сердце у меня болезненно сжалось. Я с трудом выдавил из себя ответ. Если б он знал, о чем я думал всего секунду назад, он понял бы, почему щеки мои внезапно залила краска стыда. -- Нет, сударь, -- пробормотал я. -- Вы слишком великодушны! Я не могу принять этих денег. -- Ну, ну, пустяки! Возьмите, прошу вас, и рискните еще раз. Фортуна была к вам сурова в последнее время, но ведь она -- богиня непостоянная и еще, может быть, улыбнется вам. Берите же кошелек. -- Право, сударь, я не могу после того... Простите меня!.. Если бы вы знали... -- Так, значит, мне придется играть за вас. Вспомните, ради чего вы пришли сюда! Вспомните Аврору! -- О! Это ``о'', вырвавшееся из моей груди, было единственным ответом молодому креолу, который уже повернулся к столу и поставил свои золотые. Я смотрел на него с изумлением и восторгом, к которому примешивалась тревога за исход игры. Какие маленькие белые руки! Какой великолепный перстень с алмазом сверкает на его безымянном пальце! Игроки, словно зачарованные, смотрят на драгоценный камень при каждом движении руки, щедро рассыпающей по столу золотые. И Чорли с Хэтчером тоже заметили перстень. Я видел, как они многозначительно переглянулись. Оба отменно вежливы с молодым креолом. Он сразу же завоевал их уважение своими крупными ставками. Они с особой почтительностью и вниманием называют карту, когда он выигрывает, и вручают ему фишки. Весь стол любуется им, дамы кидают на него вкрадчивые и коварные взгляды. Каждая готова броситься ему на шею ради сверкающего брильянта. Я стоял возле него, с волнением следя за игрой, с большим волнением, чем если бы ставил сам. Но ведь это была и моя ставка. Он играл для меня. Для меня этот великодушный юноша рисковал своими последними деньгами. Но я недолго томился неизвестностью. Вот он ставит и проигрывает -- и еще повышает ставку. Он занял мое место у стола, и вместе с местом к нему перешло и мое невезение. Почти каждую ставку сгребал крупье, пока наконец последняя монета не была поставлена на карту. Еще немного -- и вот она звякнула, падая в шкатулку. -- Идемте, д'Отвиль! Идемте отсюда! -- шепнул я, наклоняясь к нему и беря его за руку. -- Во сколько вы оцените это? -- спросил он банкомета, не обращая на меня внимания. И с этими словами он снял через голову золотую цепочку с часами. Этого я и боялся, когда предлагал ему уйти. Я повторил свою просьбу, я молил его, но он не желал ничего слушать и торопил Чорли с ответом. Чорли, видно, не любил тратить слов на ветер. -- Сто долларов за часы, -- отрезал он, -- и пятьдесят за цепочку. -- Великолепно! -- воскликнул кто-то из игроков. -- Они же стоят вдвое больше, -- пробормотал другой. В огрубевших сердцах собравшихся здесь людей все же сохранились человеческие чувства. Тот, кто проигрывает, не вешая головы, неизменно вызывает общее сочувствие, и возгласы, сопровождавшие каждый проигрыш юного креола, свидетельствовали о том, что все симпатии на его стороне. -- Правильно, часы и цепочка стоят значительно больше, -- вмешался высокий человек с черными бакенбардами, сидевший в конце стола. Внушительный и твердый тон, каким были сказаны эти слова, возымел свое действие. -- Разрешите, я еще раз взгляну, -- сказал Чорли, перегибаясь через стол к д'Отвилю, который сидел с часами в руке. Д'Отвиль снова вручил часы шулеру, а тот, открыв крышку, внимательно осмотрел механизм. Это были изящные часы с цепочкой, какие обычно носят дамы. И стоили они, разумеется, много больше той суммы, что предложил за них Чорли, хотя торговец свининой придерживался на этот счет иного мнения -- Сто пятьдесят долларов -- немалые деньги, -- протянул он. -- Шутка сказать -- сто пятьдесят долларов! Я, правда, мало что смыслю в таких финтифлюшках, но мне сдается, полтораста долларов -- красная цена за часы с цепкой. -- Вздор! -- закричали несколько человек. -- Одни часы стоят никак не меньше двухсот. Взгляните на камни! Чорли положил конец пререканиям. -- Вот что! -- сказал он. -- Не думаю, чтобы часы стоили больше того, что я за них назначил, сударь, но поскольку вы хотите отыграться, пусть будет двести за часы и цепочку. Это вас устраивает? -- Мечите! -- кратко ответил пылкий креол; он выхватил часы из рук Чорли и поставил их на одну из карт. Дешево обошлись часы Чорли. Он открыл с полдюжины карт, и часы перешли к нему. -- А во сколько вы оцените это? Д'Отвиль снял с пальца перстень и протянул его Чорли, который так и впился глазами в брильянт. Я снова попробовал вмешаться, но д'Отвиль опять не стал меня слушать. Нечего было и пытаться обуздать пламенного креола. Перстень был алмазный, вернее -- в филигранную золотую оправу было вделано несколько брильянтов. Так же как часы, кольцо походило на те, что носят дамы, и я расслышал, как перешептывались остряки: ``У молодого повесы, видать, богатая зазноба!'', ``Спустит этот -- другой подарят'', и так далее и тому подобное. Перстень был, вероятно, ценный, потому что Чорли после внимательного осмотра предложил посчитать его в четыреста долларов. Высокий человек с черными бакенбардами опять вступился и заявил, что он стоит все пятьсот. Его поддержали игроки, и банкомет в конце концов согласился дать за кольцо эту сумму. -- Прикажете выдать фишками? -- спросил он д'Отвиля. -- Или поставите всю сумму сразу? -- Сразу! -- последовал ответ. -- Нет, нет! -- раздались голоса доброжелателей д'Отвиля. -- Сразу! -- решительно повторил д'Отвиль. -- Поставьте перстень на туза. -- Как вам будет угодно, сударь, -- невозмутимо ответил Чорли, возвращая перстень владельцу. Д'Отвиль взял перстень в свою тонкую белую руку и положил на середину облюбованной карты. Это была единственная ставка. Другие игроки бросили игру -- каждому любопытно было увидеть, чем кончится этот поединок. Чорли начал метать. Каждую карту ожидали с лихорадочным волнением, и когда из коробки показывался край туза, двойки или тройки с широким белым полем, напряжение достигало высшего предела. Прошло немало времени, прежде чем наконец вышли два туза, словно при такой крупной сумме игра должна была длиться вдвое больше, чем обычно. Но вот исход решен. Вслед за часами и перстень перешел к Чорли. Я схватил д'Отвиля за руку и потащил его к выходу. На этот раз он беспрекословно последовал за мной -- у него не осталось ничего, ровно ничего, что бы поставить на карту. -- Ах, не все ли равно! -- беспечно бросил креол, выходя из зала. -- Впрочем, нет, -- спохватился он и добавил уже совсем другим тоном: -- Нет, не все равно! Вам и Авроре это не все равно! Глава LVIII. НАПРАСНАЯ НАДЕЖДА Как приятно было вырваться из душного зала на свежий воздух, увидеть над собой ночное небо и мягкое сияние луны! Вернее, было бы приятно при иных обстоятельствах, но сейчас самая роскошная южная ночь и самая восхитительная природа не произвели бы на меня никакого впечатления. Мой спутник, казалось, разделял мое чувство. Слова утешения, которые он говорил мне, смягчали мою душевную боль; я знал, что они идут от чистого сердца. Тому доказательством были его поступки. Ночь и вправду была чудесная. Светлый диск луны то исчезал, то снова показывался из-за пушистых облачков, разбросанных по темно-синему небу Луизианы, легкий ветерок резвился на затихших улицах города. Чудесная ночь, но слишком мягкая, слишком идиллическая. Мне больше пришлась бы по душе гроза. Как радовался бы я черным тучам, огненной молнии, грохочущим в небе раскатам грома! Как радовался бы завыванию ветра, барабанной дроби дождя! Ураган был бы сродни бушевавшей в моей душе буре. До отеля было всего несколько шагов, но мы прошли мимо. Куда лучше думать и беседовать на свежем воздухе. Ни я, ни мой спутник не помышляли о сне, поэтому, снова миновав окраину города, мы машинально направились в сторону болот. Некоторое время мы шагали бок о бок в глубоком молчании. Оба мы думали об одном -- о завтрашнем аукционе. Завтрашнем? Нет, уже сегодняшнем: большие часы на соборной башне только что пробили полночь. Через двенадцать часов состоится аукцион, через двенадцать часов мою невесту выведут на помост и продадут с молотка. Шоссе вело к Ракушечной дороге, и скоро под ногами у нас захрустели двустворчатые и одностворчатые, целые и битые раковины и ракушки. Природа здесь больше гармонировала с нашими мыслями. Вокруг высились темные торжественные кипарисы -- эмблема печали, которые казались еще мрачнее под саваном седого испанского мха, свисавшего с их ветвей. Да и здешние звуки тоже успокаивали наши смятенные души. Унылое уханье болотной совы, скрипучий стрекот древесных сверчков и цикад, кваканье лягушек, хриплый трубный глас жабы и высоко над головой пронзительный писк гигантских летучих мышей -- все эти голоса смешивались в нестройный концерт, который при других обстоятельствах терзал бы слух, но теперь казался мне чуть ли не музыкой и даже навевал сладкую грусть. И все же я еще не испил до дна чаши страданий. Еще горшие муки ждали меня впереди. Хоть положение было безнадежно, я все еще цеплялся за смутную надежду. И как бы ни была призрачна эта надежда, она все же поддерживала меня. Возле дороги лежал поваленный кипарис, мы присели на него. С тех пор как мы вышли из игорного притона, мы не сказали друг другу и двух слов. Я был поглощен мыслью о завтрашнем дне; мой юный спутник, которого я теперь считал верным и испытанным другом, думал о том же самом. Какое великодушие! Ведь я ему совершенно чужой человек. Какое самопожертвование! Ах, я и не подозревал тогда всей глубины, всего величия этой жертвы! -- Теперь остается последний шанс, -- сказал я. -- Будем надеяться, что с завтрашней или, вернее, с сегодняшней почтой прибудет мое письмо. Может быть, оно еще поспеет вовремя: почта обычно приходит в десять утра. -- Да, конечно, -- рассеянно отвечал д'Отвиль, занятый, видимо, собственными мыслями. -- А если нет, -- продолжал я, -- остается еще одна надежда -- перекупить ее у того, кому она сегодня достанется на торгах. Я уплачу любую сумму, лишь бы... -- Ах! Вот это-то меня и тревожит, -- перебил д'Отвиль, выйдя из своей задумчивости. -- Об этом-то я и думал сейчас. Боюсь, сударь, очень боюсь, что... -- Говорите! -- Боюсь, что тот, кто купит Аврору, не захочет ее уступить. -- Но почему же? Даже за большие деньги?.. -- Да, боюсь, что тот, кто купит Аврору, не захочет уступить ее ни за какие деньги. -- О! Но почему же вы так думаете, д'Отвиль? -- У меня есть основания предполагать, что одно лицо намеревается... -- Кто же? -- Доминик Гайар. -- О Боже! Гайар? Гайар? -- Да, я заключаю это из того, что вы мне говорили, и из того, что знаю сам, ибо я тоже кое-что знаю о Доминике Гайаре. -- Гайар! Гайар! Господи! -- бессмысленно твердил я. Страшное известие оглушило меня. Я весь застыл, охваченный каким-то оцепенением, будто грозная опасность нависла надо мной и ничто уже не в силах отвратить ее. Удивительно, как эта мысль не пришла мне раньше в голову? Я почему-то предполагал, что квартеронка попадет в руки обычного покупателя, который охотно переуступит ее мне за хорошую цену, пусть даже за огромную цену, но ведь со временем я буду в состоянии уплатить любую сумму. Удивительно, как я не подумал, что Гайар захочет купить Аврору! Впрочем, с той минуты, как я узнал о банкротстве Эжени Безансон, я совсем растерялся и не мог рассуждать хладнокровно. А теперь у меня открылись глаза. Это были уже не пустые домыслы и догадки. Несомненно, Гайар станет господином Авроры. Еще до вечера он будет распоряжаться ею, как своей собственностью. Но душа ее... О Боже! Уж не сплю ли я? -- Я и раньше подозревал нечто подобное, -- продолжал д'Отвиль. -- Я знаю кое-что о семейных делах Безансонов -- об Эжени, об Авроре, об адвокате Гайаре. Я и раньше подозревал, что Гайар захочет приобрести Аврору. А теперь, когда вы рассказали мне о сцене в гостиной, я не сомневаюсь в его гнусных намерениях. О, какая низость!.. Мое предположение подтверждает и то, -- продолжал д'Отвиль, -- что на пароходе находилось доверенное лицо Гайара. Этот человек обычно обделывает для адвоката все подобные делишки -- вы его, вероятно, не заметили. Он работорговец -- самая подходящая фигура для этой цели. Конечно, он ехал в город, чтобы присутствовать на аукционе и купить эту несчастную для Гайара. -- Но почему... -- спросил я, хватаясь как утопающий за соломинку, -- почему, если он хотел купить Аврору, он не заключил обычной сделки? Зачем ему понадобилось посылать ее на невольничий рынок? -- Этого требует закон. Невольники обанкротившегося землевладельца должны быть проданы с публичных торгов тому, кто даст за них самую высокую цену. А потом, сударь, хотя Гайар негодяй и мерзавец, но он дорожит общественным мнением и не смеет действовать в открытую. Он лицемер и, творя свои грязные дела, желает сохранить уважение общества. Ведь многие искренне считают Гайара порядочным человеком! Поэтому он и не смеет идти напролом и держится в тени. Во избежание лишних разговоров Аврору купит подставное лицо, этот самый работорговец. Какая мерзость! -- Невообразимая мерзость! Но что, что же делать, чтобы спасти ее от этого ужасного человека? Что делать для моего спасения?.. -- Над этим-то я и ломаю голову. Не падайте духом, мсье! Еще не все потеряно. Есть еще одна возможность спасти Аврору. Есть еще одна надежда. Увы! Я тоже изведал горе -- я тоже перенес немало... да, немало! Но не в том дело. Не будем говорить о моих печалях, пока несчастны вы. Может быть, когда-нибудь потом вы узнаете больше обо мне и моих горестях, но сейчас довольно об этом! Есть еще одна надежда, и вы и Аврора -- вы оба будете счастливы. Так должно быть. Я так решил. Безумный шаг, но ведь и все это разве не безумие? Однако хватит! У меня нет ни минуты времени, надо спешить. Ступайте к себе в отель. Отдохните. Завтра в двенадцать я буду с вами. Итак, в двенадцать в ротонде. Спокойной ночи! Прощайте! И не успел я попросить объяснения или сказать слово, как креол быстро отошел от меня, повернул в узкую улочку и скрылся из виду. Размышляя о бессвязных словах д'Отвиля, о его туманных обещаниях и странном поведении, я медленно направился к отелю. Очутившись в своем номере, я, не раздеваясь, повалился на постель. Но мне было не до сна. Глава LIX. РОТОНДА Всю эту бессонную ночь в моем мозгу проносились тысячи мыслей, тысячи раз надежда, сомнение и страх сменяли друг друга, и я строил сотни всевозможных планов. Но когда настало утро и в глаза мои ударил яркий свет солнца, я так ничего и не придумал. Все надежды я возлагал на д'Отвиля, ибо я понял, что рассчитывать на почту бесполезно. Однако, чтобы удостовериться в этом, я, как только наступило утро, еще раз отправился в банк Брауна и Кo. Получив отрицательный ответ, я не почувствовал разочарования -- я его предвидел. Когда человек попадает в беду, бывало ли хоть раз, чтобы деньги пришли вовремя? Медленно катятся золотые кружочки, медленно переходят они из рук в руки, и никто не расстается с ними по доброй воле. Почта должна была доставить деньги в срок, но друзья, которым я доверил управление моими делами, видимо, опоздали с отправкой. ``Никогда не доверяйте своих дел друзьям! Никогда не надейтесь получить деньги в обещанный срок, если вы поручили отправку их другу!'' -- так сетовал я, покидая Брауна и Кo. Было уже двенадцать часов, когда я вернулся на рю Сен-Луи. Но я не пошел в гостиницу, а направился прямо в ротонду. Перо не в силах описать мрачные чувства, терзавшие мою душу, когда я ступил под ее высокие своды. Сколько я себя помню, никогда не испытывал я ничего подобного. Мне случалось стоять под сводами кафедрального собора, и благоговейный трепет охватывал меня перед его величием; я бывал в раззолоченных залах королевского дворца, и два чувства боролись во мне -- жалость и презрение: жалость к рабам, на чьих костях воздвигались эти хоромы, и презрение к теснившимся вокруг низкопоклонникам и льстецам: я посещал темные тюремные камеры, и сердце мое сжималось от сострадания, но ни одно из этих зрелищ не произвело на меня такого удручающего впечатления, как то, которое теперь представилось моим глазам. Это место не было священным. Наоборот, оно было осквернено самым гнусным кощунством. Здесь был знаменитый новоорлеанский невольничий рынок, где людей, их тело и даже душу, продавали и покупали с торгов! Эти стены были свидетелями многих жестоких и мучительных разлук. Здесь мужа отрывали от жены, дитя -- от матери. Как часто горькие слезы орошали эти мраморные плиты, как часто под высокими сводами раздавались тяжкие вздохи, и не только вздохи, но и крики разбитых сердец! Я уже сказал, что, когда вошел под своды этого обширного зала, душа моя была полна самых мрачных чувств. И неудивительно, что сердце у меня сжалось при виде открывшейся передо мной картины. Вы, вероятно, надеетесь, что я подробно опишу ее вам. Но вас ждет разочарование: я не в силах этого сделать. Если бы я пришел сюда как праздный зритель, как холодный репортер, которого не трогает то, что происходит перед его глазами, я заметил бы все подробности и пересказал бы их вам. Но дело обстояло совсем не так. Меня преследовала одна-единственная мысль, мои глаза искали только одно лицо, и это мешало мне следить за тем, что происходит вокруг. Кое-что все-таки сохранилось у меня в памяти. Так, я помню, что ротонда, отвечая своему названию, была большим круглым залом с полом, выложенным мраморными плитами, со сводчатым потолком и белыми стенами. Окон в ней не было, и она освещалась сверху. В глубине на помосте стояло что-то вроде кафедры, а возле нее большая каменная глыба кубической формы. Я сразу отгадал назначение этих предметов. Вдоль стены тянулся выступ в виде каменной скамьи. Назначение его я также понял без труда. Когда я вошел, в зале собралось уже много народу. Публика пришла самая разношерстная, всех возрастов и сословий. Люди стояли кучками, непринужденно разговаривая, точно собрались для какой-то церемонии или забавы и ждут начала. По поведению присутствующих было видно, что предстоящее дело не настраивает их на торжественный лад; наоборот, судя по грубым шуткам и взрывам громкого смеха, поминутно раздававшимся в зале, можно было предположить, что они ждут какого-то развлечения. Однако здесь была группа людей, резко выделявшаяся среди шумной толпы. Эти люди теснились на каменной скамье или возле нее, сидели на корточках или стояли, прислонившись к стене во всевозможных позах. Их черная или бронзовая кожа, густые курчавые волосы, грубые красные башмаки, одежда из дешевых хлопчатобумажных тканей, окрашенных в коричневый цвет соком катальпы, -- все эти характерные черты отличали их от остальных людей, собравшихся в зале; это были существа из другого мира. Но даже независимо от различия в одежде или цвета кожи, от толстых губ, широких скул и курчавых волос можно было сразу сказать, что люди, сидевшие на каменной скамье, были в совсем ином положении, чем те, что расхаживали по залу. Одни громко разговаривали и весело смеялись, тогда как другие сидели молчаливые и удрученные. Одни выступали с видом победителей, другие застыли с безнадежностью пленников, устремив в одну точку унылый взгляд. Одни были господа, другие -- рабы! Это были невольники с плантации Безансонов. Все молчали или переговаривались шепотом. Большинство казались встревоженными. Матери сидели, нежно прижимая к груди своих малюток, шептали им ласковые слова и старались их убаюкать. Порой, когда материнское сердце сжималось от страха, крупная слеза скатывалась по смуглой щеке. Отцы смотрели на них застывшими от скорби глазами, с выражением беспомощности и отчаяния на суровых лицах; они знали, что не в силах изменить свою участь, не в силах отвратить удар, какое бы решение ни приняли окружавшие их бессердечные негодяи. Впрочем, не все были печальны и напуганы. Кое-кто из молодых невольников, юношей и девушек, разоделся в яркие костюмы и платья с оборками, складочками и лентами. Эти, по-видимому, не тревожились о будущем и даже казались довольными; они весело смеялись, переговариваясь друг с другом, а иногда даже перекидывались словечком с кем-нибудь из белых. Перемена хозяина не казалась им такой уж страшной после того обращения, какому они подвергались последнее время. Некоторые из них ожидали перемены даже с радостной надеждой. Так были настроены молодые франты и светлокожие красавицы с плантации. Быть может, они останутся в этом городе, о котором они столько слышали; быть может, их ждет здесь более светлое будущее. Трудно представить, что оно будет безотраднее, чем их недавнее прошлое. Я окинул беглым взглядом всю группу, но сразу же увидел, что Авроры там нет. Трудно было спутать ее с кем-либо из этих людей. Ее здесь не было. Благодарение Небу! Оно избавило меня от этого унижения. Аврора, наверно, где-нибудь поблизости, и ее приведут, когда до нее дойдет очередь. Я не мог примириться с мыслью, что ее выставят напоказ, что ее коснутся грубые и оскорбительные взгляды, а может, и оскорбительные замечания толпы. Однако это испытание еще предстояло мне. Я решил не подходить к невольникам: я знал их непосредственность и предвидел, какую это вызовет сцену. Они встретят меня приветствиями и мольбами, и их громкие голоса привлекут ко мне внимание всех присутствующих. Чтобы этого избежать, я стал позади кучки людей, загородившей меня от невольников, и, наблюдая за входом в зал, поджидал д'Отвиля. Теперь он был моей последней и единственной надеждой. Я невольно следил за всеми, кто входил или выходил из зала. Тут были, конечно, только мужчины, но самой разнообразной внешности. Вот, например, типичный работорговец, долговязый детина с грубым лицом барышника, одетый как попало, в свободной куртке, в широкополой, свисающей на глаза шляпе, грубых башмаках и с арапником из сыромятной кожи -- эмблемой его профессии. Ярким контрастом ему служил молодой, изящно одетый креол в парадном костюме: в сюртуке вишневого или голубого цвета с золотыми пуговицами, в присобранных у пояса брюках, в прюнелевых башмаках, в рубашке с кружевным жабо и брильянтовыми запонками. Был там и образец креола постарше -- в широких светлых панталонах, нанковом жакете того же цвета и в шляпе из манильской соломы или в панаме на белоснежных, коротко остриженных волосах. Был и американский торговец во фраке из черного сукна, блестящем черном атласном жилете, в брюках из той же материи, что и фрак, в опойковых башмаках и без перчаток. Был и расфранченный стюард с парохода или приказчик из магазина -- в полотняном сюртуке, белоснежных парусиновых брюках и палевой касторовой шляпе с длинным ворсом. Здесь можно было увидеть выхоленного толстяка-банкира; самодовольного адвоката, не такого надутого и чинного, как у себя в конторе, а пестро разодетого; речного капитана, утратившего свой суровый вид; богатого плантатора из долины Миссисипи; владельца хлопкоочистки. Все эти типы и другие, но столь же выразительные фигуры составляли толпу, заполнившую ротонду. В то время как я стоял, рассматривая их разнообразные лица и костюмы, в зал вошел рослый коренастый человек с красным лицом, в зеленом сюртуке. В одной руке он держал пачку бумаг, а в друюй -- небольшой молоток слоновой кости с деревянной ручкой, указывавший на его профессию. При его появлении толпа загудела и зашевелилась. Я услышал слова. ``Вот он!'', ``Он пришел!'', ``Вон идет майор!'' Присутствующим не надо было объяснять, кто этот человек. Жители Нового Орлеана прекрасно знали майора Б. -- знаменитого аукциониста. Он являлся такой же достопримечательностью Нового Орлеана, как прекрасный храм Святого Карла. Через минуту круглое, благодушное лицо майора появилось над кафедрой, несколько ударов его молотка восстановили тишину, и торги начались. Сципиона поставили на каменную глыбу первым. Толпа покупателей обступила его; ему щупали ребра, хлопали его по ляжкам, как если бы он был откормленным быком, открывали ему рот и разглядывали зубы, словно лошади, и называли цену. В другое время я почувствовал бы жалость к несчастному малому, но сейчас сердце мое было переполнено, в нем не осталось места для бедного Сципиона, и я отвернулся от этого возмутительного зрелища. Глава LX. НЕВОЛЬНИЧИЙ РЫНОК Я снова уставился на дверь, пристально рассматривая каждого входящего в зал. Д'Отвиль все не появлялся. Он, конечно, скоро придет. Он сказал, что будет в двенадцать, но пробило час, а его все нет. Наверно, он скоро явится, он не опоздает. В сущности, мне было рано тревожиться: имя Авроры стояло последним в списке. Оставалось еще много времени. Я вполне полагался на моего нового друга, хотя и мало мне знакомого, но уже испытанного. Своим поведением прошлой ночью он полностью завоевал мое доверие. Он не обманет меня. Его опоздание не поколебало моей веры. Очевидно, когда он доставал деньги, ему встретились какие-то затруднения, ведь я надеялся, что он выручит меня. Он сам намекал на это. Вот что задержало его, но он еще подоспеет. Он знает, что ее имя стоит последним в списке -- под No 65. Несмотря на мое доверие к д'Отвилю, я был очень встревожен. Да это и понятно. Я не спускал глаз с двери, каждую минуту надеясь его увидеть. Позади меня раздавался тягучий голос аукциониста, монотонно повторявший все те же фразы; время от времени его прерывал резкий стук молотка. Я знал, что торги уже в полном разгаре, а частые удары молотка говорили о том, что они неуклонно подвигаются вперед. Хотя пока было продано только с полдюжины рабов, я с тревогой думал, что список быстро уменьшается и скоро -- увы, слишком скоро! -- наступит и ее черед. При этой мысли сердце бешено колотилось у меня в груди. Только бы д'Отвиль не обманул меня! Неподалеку стояла кучка хорошо одетых молодых людей; все они, по-видимому, происходили из знатных креольских семей. Они весело болтали, и я ясно слышал их разговор. Я, наверно, не обратил бы внимания, если бы один из них не назвал фамилии Мариньи, которая показалась мне знакомой. У меня сохранилось неприятное воспоминание об этой фамилии: Сципион рассказывал мне, что какой-то Мариньи хотел купить Аврору. Я сразу вспомнил это имя. Теперь я стал прислушиваться. -- Итак, Мариньи, вы решили купить ее? -- спрашивал один из собеседников. -- Да, -- отвечал молодой щеголь, одетый по последней моде и с некоторым фатовством. -- Да-а, да-а, -- продолжал он, томно растягивая слова, и, поправив сиреневые перчатки, стал помахивать тросточкой. -- Это верно... Я думаю ее купить... -- Сколько же вы за нее дадите? -- Гм... Не слишком большую сумму, дорогой мой. -- За небольшую сумму вы ее не получите, -- возразил первый. -- Я знаю уже человек пять, которые будут добиваться ее, и все они чертовски богаты. -- Кто они такие? -- спросил Мариньи, сразу теряя свое томное равнодушие. -- Кто такие, позвольте вас спросить? -- Кто? Пожалуйста! Гардет -- зубной врач, он прямо сходит по ней с ума. Затем старый маркиз. Потом плантаторы Виларо и Лебон из Лафурша, да еще молодой Моро -- винный торговец с рю Дофин. А кто знает, сколько богатых янки-хлопководов захотят взять ее себе в экономки! Ха-ха-ха! -- Я могу назвать еще одного, -- заметил третий собеседник. -- Кого? -- спросило несколько голосов. -- Может, себя самого, Ле Бер? Вам, кажется, нужна швея, чтобы пришивать пуговицы к вашим рубашкам? -- Нет, не себя, -- возразил тот. -- Я не собираюсь покупать швею за такие бешеные деньги. Она стоит не меньше двух тысяч долларов, друзья мои. Нет, нет! Я найду себе швею подешевле. -- Кого же тогда? Скажите! -- С полной уверенностью могу назвать старого сморчка Гайара. -- Гайара -- адвоката? -- Как, Доминик Гайар? -- Не может быть! -- возразил третий. -- Гайар -- человек строгих правил, уравновешенный, скупой. -- Ха-ха-ха! -- рассмеялся Ле Бер. -- Я вижу, господа, вы совершенно не представляете себе характера Гайара. Я знаю его получше вас. Он, конечно, скупец, вообще говоря, но есть вещи, на которые он не жалеет денег. У него было, наверно, с десяток любовниц. Кроме того, вы знаете, что он холостяк и ему нужна хорошая экономка или служанка. Да, друзья мои, я кое-что слышал об этом. И готов биться об заклад, что этот скупец перебьет цену каждого из вас, даже самого Мариньи! Мариньи стоял, кусая губы. Но он чувствовал лишь досаду или разочарование, я же испытывал смертельную муку. Я не сомневался, о ком идет речь. -- Банкротство было объявлено по иску Гайара? -- спросил первый собеседник. -- Так говорят. -- Но ведь он считался старым другом семьи, доверенным лицом старика Безансона? -- Ну да, его советчиком и адвокатом. Xa-xal -- многозначительно рассмеялся другой. -- Бедная Эжени! Теперь она уж не будет первой красавицей в округе. И ей не придется корчить из себя разборчивую невесту. -- Это послужит вам утешением, Ле Бер, ха-ха! -- О, последнее время у Ле Бера было мало шансов, -- вставил третий. -- Говорят, ее фаворитом стал молодой англичанин, тот самый, что приплыл с ней к берегу после взрыва на ``Красавице''. Так мне, по крайней мере, передавали. Это правда, Ле Бер? -- Вы бы лучше спросили у Эжени Безансон, -- ответил Ле Бер с раздражением, и все засмеялись. -- Уж я бы спросил, -- продолжал его собеседник, -- да не знаю, как ее найти. Где она сейчас? Ее нет на плантации. Я заезжал туда, но мне сказали, что два дня назад она уехала. Нет ее и у тетки. Где же она, господа? Я с интересом ждал ответа на этот вопрос. Я тоже не знал, где находится Эжени, и еще сегодня пытался ее разыскать, но тщетно! Говорили, что она приехала в город, но никто не мог сказать, где она остановилась. Я вспомнил, что она писала мне о монастыре Сакре-Кер. Быть может, думал я, она действительно ушла в монастырь? БеднаяЭжени! -- В самом деле, господа, где же она? -- спросил другой. -- Очень странно! -- заметил третий. -- Где она может быть? Ле Бер, вы, наверно, знаете? -- Я понятия не имею о действиях мадемуазель Безансон, -- ответил молодой человек с досадой и недоумением; по-видимому, он и вправду ничего не знал о ней и был оскорблен замечаниями своих собеседников. -- Тут кроется какая-то тайна, -- сказал один из них. -- Я был бы очень удивлен, если бы это касалось кого-нибудь другого, но с Эжени Безансон ничему не приходится удивляться. Нечего и говорить, что этот разговор очень заинтересовал меня. Каждое слово жгло меня будто каленым железом, и я готов был броситься и задушить этих болтунов. Они и не подозревали, что ``молодой англичанин'' стоял возле них и слышал их беседу, не знали, какое ужасное впечатление производят на него их слова. Меня терзали не их рассуждения об Эжени, но нескромные отзывы об Авроре. Я не стану повторять здесь грубые шутки на ее счет, непристойные намеки, низкие предположения и язвительные насмешки над ее невинностью. Один из собеседников, некий Севинье, был особенно отвратителен, и раза два я чуть не бросился на него. С большим трудом мне удалось себя побороть. Не знаю, долго ли я выдержал бы эту пытку, но тут произошло событие, которое сразу вытеснило у меня из головы и этих сплетников и их гнусную болтовню: в зал вошла Аврора. Они как раз снова заговорили о ней -- о ее скромности и необыкновенной красоте. Они спорили о том, кому она достанется, и уверяли, что, кто бы ни стал ее хозяином, он сделает ее своей наложницей. Они разгорячились, описывая ее прелести, и начали заключать пари, чем кончатся торги, как вдруг спор их прервали слова: -- Смотрите, смотрите! Вот она! Я невольно обернулся. В дверях стояла Аврора. Глава LXI. МОЮ НЕВЕСТУ ПРОДАЮТ С ТОРГОВ Да, Аврора показалась в дверях этого проклятого зала и робко остановилась на пороге. Она была не одна. Рядом с ней стояла девушка-мулатка, тоже невольница и, как Аврора, тоже приведенная на продажу. С ними вместе вошел еще один человек -- вернее, он ввел их в зал, так как шел впереди, -- и сразу направился к месту торгов. Это был не кто иной, как Ларкин, жестокий надсмотрщик. -- А ну, пошевеливайтесь! -- грубо сказал он, оборачиваясь к ним. -- Живее, девушки! Идите за мной! Они послушались его грубого окрика и, войдя в зал, направились за ним к помосту. Я стоял, опустив голову и надвинув шляпу на глаза. Аврора меня не видела. Как только они прошли мимо, я повернулся и посмотрел им вслед. О прекрасная Аврора! Прекрасная, как всегда! Не я один восхищался ею. Появление квартеронки произвело сенсацию. Гомон стих, как по сигналу. Громкие разговоры смолкли, и все глаза были прикованы к ней, пока она шла через зал. Кто стоял далеко, спешил протиснуться поближе, чтобы лучше разглядеть ее; другие почтительно расступались перед ней, будто перед королевой. И так вели себя те, кто никогда не стал бы оказывать уважение другой женщине ее расы, хотя бы девушке-мулатке, что шла с ней рядом. О красота! Никогда твое могущество не проявлялось с такой силой, как при появлении этой бедной невольницы. Я слышал удивленный шепот, видел восхищенные и наглые взгляды, которые следили за ней и ловили каждое движение ее стройного тела, когда она проходила мимо. Все это терзало меня сильнее, чем муки ревности, которые я недавно испытал. Грубость моих соперников удесятеряла мои страдания. Аврора была очень скромно одета. Она не постаралась принарядиться, как ее более смуглая спутница, платье которой украшало множество оборок и лент. Такое кокетство противоречило бы выражению гордой печали на ее прекрасном лице. Платье из светлого муслина, сшитое просто и со вкусом, с длинной юбкой и узкими рукавами, какие носили в то время, подчеркивало женственные очертания ее фигуры. Мадрасский клетчатый платок, повязанный в виде тюрбана -- головной убор всех квартеронок, -- казался короной над ее высоким лбом. Его красные, зеленые и желтые клетки красиво оттеняли ее черные, как смоль, волосы. На ней не было никаких драгоценностей, кроме двух золотых колец в ушах, которые своим блеском подчеркивали ее яркий румянец, а на пальце золотое колечко -- знак ее помолвки. Как хорошо я знал его! Я спрятался в толпу и надвинул шляпу так, что лицо мое не было видно со стороны помоста. Мне не хотелось, чтобы она меня заметила, но сам я не мог оторвать от нее глаз. В то же время я продолжал следить за дверью в зал. Отсутствие д'Отвиля начинало меня сильно тревожить. Аврору поставили около помоста. Поверх толпы я видел краешек ее тюрбана, а если становился на цыпочки, то видел и лицо; к счастью, она стояла ко мне вполоборота. Ах, как больно сжималось мое сердце, когда я старался понять выражение ее лица, когда пытался прочесть ее мысли! Она казалась печальной и встревоженной, и это было вполне естественно. Но мне хотелось увидеть на ее лице другое выражение -- нетерпеливое ожидание, в котором страх сменяется надеждой. Глаза ее блуждали по толпе. Она всматривалась в окружавшие ее лица. Она кого-то искала. Не меня ли? Когда она смотрела в мою сторону, я опускал голову. Я не решался встретить ее взгляд. Я боялся, что не удержусь и заговорю с ней. Любимая Аврора! Я опять взглянул на нее. Глаза ее по-прежнему искали кого-то. Ах, конечно, меня! Я снова скрылся в толпе, и взгляд ее скользнул мимо. Но тут я вновь посмотрел на нее. Лицо ее омрачилось. Глаза словно потемнели -- в них светилось отчаяние. ``Мужайся, Аврора! -- шепнул я про себя. -- Взгляни сюда еще раз, любимая! Теперь я встречу твой взор. Мои глаза будут говорить с тобой. Я отвечу на твой призыв''. Она смотрит... Она узнала меня! Радость блеснула в ее глазах. Улыбка тронула уголки ее губ. Глаза ее больше не блуждают -- они смотрят в мои... О, верное сердце! Она искала меня! Да, глаза наши встретились наконец и засветились горячей любовью. На минуту я потерял власть над собой, я не мог оторвать взгляда от нее и весь отдался своему чувству. И она -- тоже. Я не сомневался в этом. Я почувствовал, как между нами протянулся луч любви, и сразу забыл, где я нахожусь. Ропот и движение толпы заставили меня очнуться. Окружающие заметили ее пристальный взгляд, и многие, умеющие читать подобные взгляды, поняли его значение. Они стали оборачиваться, отыскивая того, кто был ее избранником. Я вовремя заметил это движение и отвернулся. По-прежнему я смотрел на дверь и ждал д'Отвиля. Почему его все нет? Моя тревога усиливалась с каждой минутой. Правда, пройдет еще час, а может, и два, пока настанет ее очередь... Но что это?.. Внезапно наступила тишина -- по-видимому, толпу что-то заинтересовало... Я взглянул на помост, чтобы узнать, в чем дело. Какой-то чернявый человек поднялся на ступеньки и шептался с аукционистом. Они говорили очень недолго. Казалось, человек о чем-то попросил и, получив согласие, отошел на свое прежнее место в толпе. Прошла минута, и вдруг, к своему удивлению и ужасу, я увидел, что надсмотрщик взял Аврору за руку и помог ей подняться на камень. Все было ясно: следующей будут продавать ее. Я не могу теперь припомнить, что делал в первые минуты. Как безумный бросился я к выходу и высунулся за дверь. Я глядел направо и налево, всматриваясь в прохожих. Д'Отвиля не было. Я кинулся обратно, пробиваясь сквозь толпу, окружавшую помост. Торги уже начались. Я не слышал вступительных фраз, но когда подошел, над ухом у меня прозвучали ужасные слова: -- Тысячу долларов за квартеронку! Дают тысячу долларов! ``О Небо! Д'Отвиль обманул меня! Она погибла! Погибла!'' В отчаянии я хотел прервать торги. Я решил громко объявить, что они незаконны, так как нарушен порядок продажи, указанный в объявлении. В этом я видел последнюю надежду. Это была соломинка, за которую хватается утопающий, но я решил попытаться. С губ моих чуть не сорвался возглас протеста, но тут я почувствовал, что кто-то тянет меня за рукав, и обернулся. Это был д'Отвиль. Слава Создателю, это был д'Отвиль! Я едва удержался от радостного крика. Взгляд его сказал мне, что он принес деньги. -- Еще не поздно, но нельзя терять ни минуты, -- прошептал он, всовывая мне в руку бумажник. -- Здесь три тысячи долларов, их должно хватить. Это все, что мне удалось достать. Я не могу оставаться с вами: тут есть люди, с которыми я не хочу встречаться. Увидимся после торгов. Я едва успел поблагодарить его. Я не видел, как он ушел: глаза мои были заняты другим. -- Тысячу пятьсот долларов за квартеронку, прекрасную экономку и швею! Тысячу пятьсот долларов! -- Две тысячи! -- крикнул я хриплым от волнения голосом. Такая большая надбавка привлекла ко мне внимание толпы. Люди обменивались многозначительными взглядами, улыбками и отпускали шутки по моему адресу. Я не замечал их, вернее -- не обращал на них никакого внимания. Я видел только Аврору, стоявшую на возвышении, как статуя на пьедестале, -- воплощение печали и красоты. Чем скорее я уведу ее отсюда, тем лучше. Вот почему я сразу назвал большую сумму. -- Дают две тысячи долларов! Две тысячи! Две тысячи сто? Дают две тысячи сто. Кто больше? Две тысячи двести? Две тысячи двести! -- Две тысячи пятьсот! -- снова крикнул я как можно тверже. -- Две тысячи пятьсот долларов! -- повторил аукционист, монотонно растягивая слова. -- Две тысячи пятьсот! Кто больше? Шестьсот, сэр? Хорошо, благодарю вас. Две тысячи шестьсот долларов за квартеронку! Две шестьсот! ``О Боже! Они могут дать больше трех тысяч, и тогда...'' -- Две тысячи семьсот! -- крикнул щеголь Мариньи. -- Две тысячи восемьсот! -- отозвался старый маркиз. -- Две тысячи восемьсот пятьдесят! -- добавил молодой торговец Моро. -- Девятьсот! -- бросил чернявый человек, который шептался с аукционистом. -- Дают две тысячи девятьсот! Две девятьсот! -- Три тысячи! -- крикнул я в отчаянии, сдавленным голосом. Это была моя последняя ставка. Я ждал, что будет дальше, как пригопоренный ждет, когда на шею ему опустится топор или когда палач выбьет скамью у него из-под ног. Сердце мое не вынесло бы долго такого напряжения. Но ждать пришлось недолго. -- Три тысячи сто долларов! Дают три тысячи сто! Я бросил взгляд на Аврору. В нем было безнадежное отчаяние, и повернувшись, я, шатаясь, побрел через зал. Не успел я дойти до дверей, как услышал, что монотонный голос аукциониста, все так же растягивая слова, прокричал: -- Три тысячи пятьсот за квартеронку! Я остановился и стал слушать. Торг, по-видимому, близился к концу. -- Три тысячи пятьсот -- раз! Три тысячи пятьсот -- два! Три тысячи пятьсoт -- три! Раздался резкий удар молотка. Он прозвучал одновременно со словом ``продана'', которое смертельной болью отдалось в моем сердце. В зале поднялись шум и суета; слышались взволнованные и сердитые возгласы разочарованных покупателей. Кто же был счастливый победитель? Я взглянул поверх толпы. Высокий чернявый человек разговаривал с аукционистом. Аврора стояла возле него. Теперь я вспомнил, что видел его на пароходе: это был тот самый агент, о котором говорил д'Отвиль. Молодой креол предвидел, чем все это кончится. Он был прав. Прав был и Ле Бер. Гайар перебил ее у всех прочих претендентов! Глава LXII. НАЕМНЫЙ ЭКИПАЖ Некоторое время я стоял как потерянный, без мысли, без цели. Закон, всеми признанный позорный закон отнял у меня ту, кого я любил и которая меня любила. Ее безжалостно оторвали от меня, похитили на моих глазах, и я, быть может, никогда ее больше не увижу. Да, очень возможно, что я больше не увижу Аврору! Она потеряна для меня, более безнадежно потеряна, чем если бы стала невестой другою. Тогда она, по крайней мере, была бы свободна в своих мыслях и поступках. Тогда я мог бы надеяться снова встретить ее, увидеть хотя бы издали, безмолвно поклоняться ей в своем сердце, утешать себя мыслью, что она еще любит меня. Да, будь она невестой, даже женой другого, я перенес бы это спокойнее. Но теперь она станет не женой другого, а его рабыней, он насильно сделает ее своей наложницей. И будет ее господином... О! Сердце мое разрывалось от этих дум. Что же делать? Как мне поступить? Покориться судьбе? Оставить всякие попытки помочь ей... вернее, спасти ее? Нет, еще не все потеряно! Как ни мрачно было наше будущее, все же оставался слабый луч надежды; этот луч поддерживал меня и вливал в меня новые силы для дальнейшей борьбы. У меня еще не было готового плана, но зато была ясная цель: освободить Аврору и соединиться с ней, несмотря ни на какие опасности. Я больше не надеялся выкупить ее. Я знал, что ее хозяином стал Гайар, и понимал, что теперь купить ее невозможно. Он заплатил за нее огромную сумму и ни за какие деньги не расстанется с ней. Да на это не хватило бы и всего моего состояния. Я даже не стал и думать о выкупе, зная, что это бесполезно. У меня в голове созревало теперь новое решение, воскрешая угасшую было надежду. Я сказал -- созревало! Нет, к тому времени, когда голос аукциониста замолк, произнеся заключительные слова, оно уже созрело. Когда прозвучал удар молотка, я уже принял его. Цель была ясна, оставалось только наметить план действий. Я решил нарушить закон и стать вором или разбойником -- кем угодно будет судьбе сделать меня. Я задумал похитить мою невесту! Мне грозили позор, лишение свободы, даже смерть. Но позор не пугал меня, и я не думал об опасностях. Выбор мой был сделан, решение принято. Я недолго раздумывал, прежде чем принять его, тем более что оно и раньше приходило мне в голову, а теперь я понимал, что у меня нет иного средства спасти Аврору. Это было единственное, что мне оставалось, иначе мне пришлось бы уступить без борьбы ту, кого я любил больше всего на свете. А я никому не собирался ее уступать. Позор, даже самая смерть меньше меня страшили, чем разлука с ней. У меня еще не было никакого плана. Об этом можно будет подумать потом, но действовать надо немедленно. Мое бедное сердце разрывалось от горя при мысли, что Аврора проведет хотя бы одну ночь под кровлей этого негодяя. Где бы она ни была сегодня ночью, я твердо решил находиться поблизости от нее. Пускай нас разделяют стены, но Аврора должна знать, что я тут, недалеко. Это решение заменило пока всякий план. Отойдя в сторону, я вынул записную книжку и быстро написал: ``Жди меня сегодня вечером. Эдвард''. У меня не было времени вдаваться в подробности; ее каждую минуту могли увезти. Вырвав листок, я сложил его и стал у выхода из ротонды. К дверям подкатил наемный экипаж и остановился прямо против входа. Поняв его назначение, я, не теряя времени, нанял себе другой у ближайшей стоянки и поспешил обратно. Я вернулся как раз вовремя. Когда я входил в зал, Аврору уводили с помоста. Смешавшись с толпой, я стал в таком месте, где Аврора должна была пройти мимо меня. Когда она поравнялась со мной, руки наши встретились, и я сунул ей записку. Я не успел шепнуть ни слова, ни даже нежно пожать ей руку -- ее быстро провели через толпу, и дверца кареты захлопнулась. Аврору сопровождали девушка-мулатка и еще одна невольница. Все они сели в карету. Работорговец вскарабкался на козлы к кучеру, и экипаж запрыгал по камням мостовой. Я кивнул своему вознице, и он, взмахнув кнутом, последовал за ним. Глава LXIII. В БРИНДЖЕРС Извозчики в Новом Орлеане достаточно сообразительны, и звон лишней серебряной монеты звучит для них заманчиво и убедительно. Им приходится быть свидетелями разнообразных романтических похождений и хранителями многих любовных тайн. В ста ярдах от нас ехал экипаж, увозивший Аврору, то поворачивая за угол, то обгоняя фуры, груженные кипами хлопка или бочками с сахаром, но мой возница зорко следил за ним, и мне нечего было беспокоиться. Он поехал по рю Шартр и вскоре свернул в один из переулков, идущих от нее под прямым углом к набережной. Сначала я подумал, что экипаж направляется к пристани, но, добравшись до угла, увидел, что, проехав полулицы, он остановился. Мой возница, с которым я заранее обо всем договорился, придержал лошадей и стал за углом, ожидая дальнейших приказаний. Экипаж, за которым мы следили, остановился против какого-то дома; выглянув из-за угла, я увидел, как несколько человек пересекли тротуар и исчезли в подъезде. Несомненно, все ехавшие в экипаже, в том числе и Аврора, вошли в этот дом. Затем из дома вышел человек и, заплатив кучеру, вернулся обратно. Кучер подобрал вожжи, взмахнул кнутом, экипаж повернул снова выехал на рю Шартр. Когда он проезжал мимо меня, я заглянул в окно: там никого не было. Значит, Аврора вошла в дом вместе со всеми. Теперь я знал, куда ее привезли. На углу я прочитал: ``Рю Бьенвиль''. Дом, перед которым остановился экипаж, был городским жилищем Доминика Гайара. Несколько минут я сидел в карете, раздумывая о том, что мне делать дальше. Будет ли она теперь жить здесь? Или ее привезли сюда на время, а затем снова отправят на плантацию? Внутренний голос подсказывал мне, что ее