птала: -- Я тоже... с первого взгляда! Мои руки обвились вокруг ее стана, и несколько минут мы сидели молча. Истинная любовь не нуждается в объяснениях. Горячий поцелуй, глубокий взгляд, нежное пожатие руки или объятие понятны без слов. Долгое время мы обменивались лишь бессвязными восклицаниями. Мы были слишком счастливы, чтобы говорить. Мы молчали -- говорили наши сердца. Однако сейчас было не время и не место слепо отдаваться радостям любви, и вскоре осторожность заставила меня прийти в себя. Надо было о многом условиться и обсудить дальнейшие планы, чтобы упрочить наше только что расцветшее счастье. Мы знали, какая пропасть разделяет нас сейчас. Мы понимали, что нам предстоит долгий и тернистый путь, прежде чем мы достигнем вершины счастья. Несмотря на минутное блаженство, будущее наше было темно и полно опасностей. Тревожные мысли вскоре развеяли наши сладкие грезы. Аврора теперь не боялась моей любви. Она никогда бы не заподозрила меня в обмане. Она не сомневалась, что я хочу жениться на ней. Любовь и благодарность внушили ей полное доверие ко мне, и мы говорили с такой откровенностью, какая возникает лишь после многолетней дружбы. Но надо было торопиться. Каждую минуту нас могли прервать. Мы не знали, когда снова встретимся. Приходилось быть очень краткими. Я объяснил Авроре мое положение: через несколько дней я должен получить деньги, которых, надеюсь, хватит, чтобы осуществить мое намерение. Какое намерение? Выкупить мою невесту! -- А тогда, -- закончил я, -- нам остается только обвенчаться, Аврора! -- Увы! -- ответила она со вздохом. -- Даже будь я свободна, мы не могли бы обвенчаться здесь. Разве вы не знаете, что жестокий закон преследует нас, даже когда считается, что мы свободны? Я отрицательно покачал головой. -- Мы не можем с вами пожениться, -- продолжала она печально, -- если вы не поклянетесь, что в ваших жилах тоже течет африканская кровь. Трудно поверить, что такой закон существует в христианской стране. -- Не думайте об этом, Аврора, -- сказал я, стараясь утешить ее. -- Мне ничего не стоит дать такую клятву. Я возьму золотую шпильку из ваших волос, проколю эту голубую жилку на вашей прекрасной руке, выпью каплю вашей крови и дам нужную клятву! Аврора улыбнулась, но через минуту ее лицо снова омрачилось. -- Полно, дорогая Аврора! Прогоните ваши грустные мысли! Зачем нам венчаться именно здесь? Мы можем уехать в другое место. Есть другие страны, такие же прекрасные, как Луизиана, и церкви, такие же красивые, как собор Архангела Гавриила, где мы можем обвенчаться. Мы уедем на север, в Англию, во Францию -- все равно куда. Пусть это вас не тревожит! -- Меня тревожит не это. -- А что же, дорогая? -- Ах, я боюсь... -- Не бойтесь, скажите мне. -- Что вам не удастся... -- Что не удастся, Аврора? -- Стать моим хозяином... купить меня!.. И бедняжка опустила голову, словно стыдясь своего положения. Горячие слезы брызнули у нее из глаз. -- Почему вы так думаете? -- Потому что уже многие пытались меня купить. Они давали много денег, гораздо больше, чем вы предполагаете, но из этого ничего не вышло: им не продали меня. Ах, как я была благодарна мадемуазель Эжени! Она всегда была моей защитницей. Она не хотела расставаться со мной. Как я была счастлива тогда! Но теперь... теперь совсем другое дело. Теперь как раз наоборот. -- Ну, так я дам еще больше. Я отдам все мое состояние. Этого, наверно, хватит. Раньше вас хотели купить с дурными целями, такими, как у Гайара. Ваша хозяйка знала об этом и потому не соглашалась. -- Это правда. Но она откажет и вам. Я так боюсь! -- Нет, я во всем сознаюсь мадемуазель Эжени. Я скажу ей, что у меня самые честные намерения. Я вымолю у нее согласие. И я уверен, что она мне не откажет. Если она мне благодарна... -- Ax, -- воскликнула Аврора, прерывая меня, -- она вам очень благодарна, вы даже не знаете, как благодарна! И все же она никогда не согласится, никогда! Вы не знаете всего... Увы, увы! Из глаз ее снова брызнули слезы, она склонилась на диван, и густые кудри скрыли от меня ее лицо. Ее слова озадачили меня, и я уже хотел просить у нее объяснения, когда услышал шум подъезжающей коляски. Я бросился к открытому окну и взглянул поверх апельсиновой рощи. Над деревьями показалась голова, и я узнал кучера мадемуазель Безансон. Коляска подъехала к воротам. Я был так взволнован, что не хотел встречаться с ней, и, наспех попрощавшись с Авророй, вышел из комнаты. С веранды я увидел, что если пойду по главной аллее, то могу столкнуться с мадемуазель Эжени. Я знал, что к конюшне можно пройти через боковую калитку и оттуда есть дорога в лес. Таким образом, я мог добраться до Бринджерса кружным путем. Спустившись с веранды, я прошел через эту калитку и направился к конюшне. Глава XXVI. НЕГРИТЯНСКИЙ ПОСЕЛОК Вскоре я вошел в конюшню, где моя лошадь приветствовала меня радостным ржаньем. Сципиона там небыло. ``Он, наверно, занят, -- подумал я. -- Должно быть, встречает свою госпожу. Не беда, я не буду его звать. Лошадь оседлана, я сам взнуздаю ее. Жаль только, что Сципион не получит обычной мелочи на чай''. Взнуздав лошадь, я вывел ее за ворота и вскочил в седло. Дорога, которую я выбрал, вела в негритянский поселок, а затем через поля в густой кипарисовый лес. Там ее пересекала тропинка, которая снова выходила к береговой дороге. Я много раз ездил по этой тропинке и хорошо ее знал. Негритянский поселок находился примерно в двухстах ярдах от господского дома: пятьдесят или шестьдесят небольших чистеньких хижин стояло по обе стороны широкой дороги. Все хижины были как две капли воды похожи одна на другую, и перед каждой из них росла большая магнолия или красивое китайское дерево с густой кроной и душистыми цветами. В тени этих деревьев множество негритят с утра до вечера возились в пыли. Они были всех возрастов, от крошечных ползунков до голенастых подростков, и всевозможных оттенков -- от светлокожих квартеронов до черных бамбара, на коже которых, как острили американцы, ``даже уголь оставляет светлые пятна''. Если не считать толстого слоя пыли, ничто не прикрывало их наготу, ибо они целый день бегали голышом. Эти черные и желтые пострелята с утра до вечера копошились перед хижинами, играя стеблями сахарного тростника, арбузными корками и кукурузными кочерыжками, такие же счастливые и беззаботные, как какой-нибудь маленький лорд в своей увешанной коврами детской, среди дорогих заграничных игрушек. В негритянском поселке вам бросаются в глаза воткнутые перед многими хижинами высокие шесты или крепкие стебли тростника, на которых насажены громадные пустые желтые тыквы с пробитой сбоку дырой. Это домики красных стрижей, самой красивой породы американских ласточек, которых очень любят здешние негры, как когда-то любили их краснокожие обитатели этих мест. Вы увидите, что на стенах хижин висят гирляндами длинные связки зеленого и красного стручкового перца, а кое-где и пучки сухих лекарственных трав, которыми пользуется ``негритянская медицина''. Их повесила сюда какая-нибудь тетушка Феба, или тетушка Клеопатра, или бабушка Филис; а при виде восхитительного кушанья, которое может изготовить любая из них, взяв описанные выше красные и зеленые стручки и сдобрив их разными пахучими травами, растущими в маленьком огороде возле хижины, у самого тонкого гурмана потекут слюнки. На стенах некоторых хижин вы увидите и шкуры представителей животного царства: кролика, енота, опоссума или серебристой лисы, иногда мускусной крысы и даже болотной дикой кошки, или рыси. Хозяин хижины, на которой сушится шкура рыси, становится героем дня, ибо рысь -- самый редкий зверь, встречающийся теперь на берегах Миссисипи. Вы не увидите здесь шкур кугуара и лани; хотя эти животные и водятся в ближних лесах, но они недоступны для негритянского охотника, которому запрещено пользоваться огнестрельным оружием. Более мелких животных, о которых мы говорили, можно изловить и без ружья, и шкуры, висящие около хижин, -- это трофеи многих ночных охот, добыча, принесенная каким-нибудь Цезарем, Сципионом, Ганнибалом или Помпеем. Слыша в негритянском поселке все эти имена, вы можете вообразить себя в древнем Риме или Карфагене. Однако этим носителям громких имен никогда не доверяют такого опасного оружия, как карабин. Своими успехами на охоте они обязаны только собственной ловкости; оружием им служат лишь палка да топор, а вместо гончей собаки -- простая дворняжка. Многочисленные представители этой породы валяются в пыли вместе с негритянскими ребятишками и, видимо, чувствуют себя не менее счастливыми, чем они. Охотничьи трофеи развешаны на стенах домов не для украшения. Нет, их повесили просушить, а потом заменят другими, а эти отнесут на продажу. В воскресенье, когда дядя Сиз или Зип, дядя Хэнни или Помп в праздничной одежде отправятся в город, каждый из них захватит с собой сверток со шкурками. Они зайдут потолковать к лавочнику, а тот выложит им пик12 за мускусную крысу, бит (испанский реал) за енота и четвертак за лису или ``кошку'', после чего четыре дяди-охотника обменяют полученные монеты на всякого рода гостинцы для четырех оставшихся дома тетушек; эти ``излишества'' служат дополнением к обычному рациону риса со свининой, который получают негры на плантации. Такова нехитрая экономика негритянского поселка. Войдя в негритянскую деревню (негритянский поселок при крупной плантации можно вполне назвать деревней), вы можете сами наблюдать эти мелкие подробности ее жизни. Они видны и невооруженному глазу. Вы увидите также стоящий на отшибе дом надсмотрщика. В поместье Безансонов он находился на краю поселка, фасадом к проезжей дороге. Дом был, конечно, совсем в другом роде, с претензией на архитектуру: двухэтажный, с жалюзи на окнах и с верандой. Невысокая ограда оберегала его от вторжения негритянских ребятишек, однако страх перед ременной плетью делал эту предосторожность совершенно излишней. Когда я подъехал к поселку, мне сразу бросилось в глаза его своеобразие; дом надсмотрщика, возвышавшийся над маленькими лачугами, казалось, сторожил и оберегал их, словно наседка выводок цыплят. Большие красные ласточки стрелой носились взад и вперед, на минуту замирали у входа в свои домики-тыквы и с веселым щебетом -- туить-туить-туить -- улетали прочь. Весь поселок был наполнен ароматом китайских деревьев и магнолий, который далеко разносился вокруг. Подъехав еще ближе, я услышал смутный гул голосов, мужских, женских и детских, с характерными для негритянской речи интонациями. Я заранее представлял себе уже не раз виденную мной картину: мужчины и женщины заняты разными домашними делами; одни, сидя перед своими хижинами в тени деревьев, отдыхают после полевых работ (в этот час они уже окончены) или, собравшись кучками, весело болтают между собой; другие чинят у порога рыболовные сети или силки, с помощью которых надеются поймать ``большую кошку'' или выловить в тихой заводи буйвол-рыбу; кое-кто из мужчин колет дрова, вытаскивая их из общей большой поленницы, а длинноногие подростки относят их в хижины, где черные тетушки готовят вечернюю трапезу. Эта патриархальная картина навела меня на размышления о кое-каких преимуществах единовластия в деревне, если не в образе рабовладельца, то в духе Раппа13 и социальных экономистов. ``Вот как при таком патриархальном строе можно обходиться без сложного государственного аппарата, -- говорил я себе. -- Как это просто и мило и вполне достигает цели!'' Да, конечно. Но я проглядел одно обстоятельство -- - несовершенство человеческой природы: проглядел возможность, даже вероятность, увы, чаще всего неизбежность превращения патриарха в деспота. Но что это? Громкий голос... вернее, крик. Крик радости? Нет, напротив, в нем слышится страдание. Болезненный стон, крик смертельной муки. Другие долетавшие до меня голоса звучали взволнованно, даже зловеще и не были похожи на обычный деревенский гомон. Снова раздался этот крик смертельной муки, еще громче и протяжней. Он слышался из негритянского поселка. В чем дело? Я пришпорил свою лошадь и галопом поскакал в деревню. Глава XXVII. ДЬЯВОЛЬСКИЙ ДУШ Через несколько секунд я выехал на широкую дорогу между двумя рядами хижин и, натянув поводья, осмотрелся вокруг. Зрелище, которое я увидел, мигом развеяло мои мечты о патриархальной идиллии. Передо мной была картина тирании и пыток -- сцена из трагической жизни рабов. На самом краю поселка, в стороне от дома надсмотрщика, за оградой виднелось большое здание -- сахароварня. Внутри ограды стоял огромный насос высотой в десять футов с водоотливом на верхнем конце. Насос снабжал водой сахароварню, куда вода стекала по узкому желобу. Под насосом был устроен помост высотой в два-три фута, чтобы человек, качающий воду, мог достать до его ручки. Я сразу обратил внимание на этот помост, так как мужчины обступили его плотным кольцом, а женщины и дети, столпившись вдоль ограды, смотрели туда же. Все собравшиеся казались мрачными и подавленными, их лица выражали жалость и испуг. Я слышал ропот, короткие восклицания и всхлипывания, свидетельствующие об общем сочувствии кому-то, кто страдает. Я видел сурово сдвинутые брови, говорившие о жажде мести. Но таких было немного; у большинства лица выражали лишь ужас и покорность. Нетрудно было догадаться, что услышанный мною крик раздавался среди тех, кто стоял вокруг насоса, и, взглянув туда, я сразу понял, в чем дело. Здесь наказывали кого-то из рабов. Сбившиеся в кучу люди заслоняли от меня несчастного раба, но я увидел над их головами обнаженного по пояс негра Габриэля, стоявшего на площадке и изо всех сил качавшего воду. Габриэль был высокий и очень сильный негр-бамбара; на плечах у него было выжжено клеймо -- королевская лилия. Этот человек свирепого вида отличался, как мне говорили, жестоким и грубым нравом; его боялись не только негры, но даже белые, которым приходилось иметь с ним дело. Сейчас наказывали не его -- наоборот, он, видимо, служил орудием пытки. Да, это наказание было настоящей пыткой, я хорошо знал его. Желоб, проводящий воду, был отодвинут; жертва стояла под насосом, на том месте, куда падала струя воды. Несчастного крепко привязали к кольям, так что он не мог пошевелиться, и струя непрерывно лилась ему на темя. ``И это пытка?'' -- спросите вы. Вы, может быть, не верите? Вы думаете, что это вовсе не так мучительно? Просто купанье, холодный душ -- и ничего больше! Вы правы. Первые полминуты это просто холодный душ, но дальше... Поверьте, струя расплавленного свинца или частые удары обухом по голове причиняют не больше страданий, чем эта непрерывно падающая струя холодной воды. Это невыносимая пытка, жестокое истязание! Недаром его прозвали дьявольским душем! Но вот снова раздался крик смертельной муки, от которого кровь застыла у меня в жилах. Как я уже говорил, сначала я не видел жертвы этой пытки. Но когда я подъехал ближе, негры поспешно расступились, как будто хотели сделать меня свидетелем происходящего. Все они знали меня и, наверно, заметили, что я от души сочувствую их обездоленному народу. Тут мне открылась ужасная сцена; увидев ее, я вздрогнул. Пытали высокого, очень темного негра. Рядом с ним стояли, обнявшись, пожилая мулатка и молоденькая девушка -- мать и дочь -- и горько рыдали. Я слышал их крики и причитания, несмотря на громкий плеск воды и отделявшее меня от них расстояние. Я узнал их с первого взгляда: это были малютка Хлоя и ее мать! Я быстро перевел глаза на несчастную жертву. Струя воды падала ему на голову и плотной завесой закрывала лицо, но по большим, торчащим, как крылья, ушам я сразу узнал, кто он. Это был Сципион. И снова я услышал крик смертельной муки, такой скорбный и долгий, словно он вырвался из глубины его души. Я не стал дожидаться, чтобы он замолк. Меня отделяла от страдальца дощатая ограда. Ну так что ж? Ни минуты не раздумывая, я повернул лошадь, чтобы дать ей разбег, пришпорил ее, и она, как птица, перелетела через ограду. Не останавливаясь и не слезая с лошади, я подскакал к помосту, поднял хлыст и со всего размаха ударил Габриэля по обнаженной спине. Негр завопил, бросил ручку насоса, словно она была из раскаленного железа, и, спрыгнув с помоста, с воем бросился к своей хижине. В толпе негров послышались одобрительные возгласы; но моя лошадь, разгоряченная неожиданным прыжком, храпела и рвалась вперед, так что прошло несколько минут, прежде чем я успокоил ее. Тут я заметил, что негры внезапно притихли и ропот одобрения сменила зловещая тишина. Я услышал, как те, что стояли ближе, бормотали, чтобы я поостерегся, как будто опасаясь за меня. Кто-то крикнул: -- Ларкин, Ларкин! Берегитесь, масса! Он идет сюда! Тут за моей спиной послышалось отвратительное ругательство. Я обернулся. Да, это был надсмотрщик. Он только что вышел из задних дверей своего дома; все это время он наблюдал за пыткой из своего окна. Мне до сих пор не приходилось встречаться с ним. Ко мне приближался человек с грубым и жестоким лицом, франтовато, но безвкусно одетый, с тяжелым бичом в руке. Он весь побелел от ярости и, по-видимому, собирался напасть на меня. При мне не было другого оружия, кроме тонкого хлыста, но я приготовился к защите. Он бежал, выкрикивая страшные проклятия. Поравнявшись с моей лошадью, он остановился и проревел: -- Как ты смеешь, черт тебя дери, совать нос в мои дела? Кто ты такой, будь ты проклят?! Разве ты... Вдруг он разом оборвал свой крик и уставился на меня. Я смотрел на него с таким же удивлением, так как узнал в нем моего противника на пароходе. Это был герой с охотничьим ножом! В то же мгновение и он узнал меня. Он остолбенел от неожиданности, но тут же пришел в себя. -- Провались ты к дьяволу! -- закричал он, приходя в еще большее бешенство. -- Так это ты? К черту бич! У меня есть для тебя кое-что получше! С этими словами он выхватил из кармана пистолет и взвел курок, целясь мне в грудь. Я был верхом, и лошадь моя не стояла на месте, иначе он, наверно, сразу выстрелил бы в меня; но когда пистолет блеснул в его руке, лошадь взвилась на дыбы и прикрыла меня своим телом. Как я сказал, у меня не было никакого оружия, кроме хлыста. К счастью, это был крепкий хлыст с тяжелой кованой рукояткой. Я быстро перевернул его в руке и, когда передние копыта моей лошади вновь коснулись земли, глубоко вонзил ей шпоры в бока; она сделала громадный скачок вперед. Теперь я оказался прямо против моего противника; когда лошадь прыгнула, он отступил назад и не успел снова прицелиться. Прежде чем он навел на меня пистолет, я изо всей силы ударил его рукояткой хлыста по голове, и он, согнувшись, свалился на землю. Падая, он спустил курок, но пуля, к счастью, вонзилась в землю между копытами моей лошади, никого не задев. А пистолет отлетел в сторону и упал недалеко от него. Поистине мне повезло: я вовремя пришпорил лошадь, а она сделала точный прыжок. Если бы я промахнулся, мне не удалось бы снова его ударить. Пистолет был двуствольный, притом позже оказалось, что у Ларкина есть и второй такой же. Надсмотрщик лежал неподвижно, как мертвый, и я начал бояться, не убил ли я его. Это грозило бы мне тяжелыми последствиями. Хотя я и не нападал на него, а защищался, но кто бы это доказал? Свидетельства всех окружавших меня людей, вместе взятые, не стоили клятвы одного белого человека, а уж в данном случае они ровно ничего не стоили. Если принять во внимание, что было поводом нашего столкновения, их свидетельство могло скорее повредить мне, чем помочь. Да, трудное положение... Сойдя с лошади, я подошел к лежавшему на земле Ларкину, которого окружили негры. Они расступились передо мной. Став на колени, я осмотрел его голову. Кожа была рассечена, и из раны сочилась кровь, но череп был не поврежден. Убедившись в этом, я успокоился. И в самом деле, не успел я подняться с колен, как с облегчением увидел, что Ларкин, которого спрыснули холодной водой, начинает приходить в себя. Тут я заметил у него за пазухой второй пистолет. Я вытащил его, поднял тот, что лежал на земле, и взял их себе. -- Когда он очнется, передайте ему, -- сказал я, -- что, если он вздумает еще раз на меня напасть, у меня тоже будет оружие. Затем я приказал отнести его домой, а сам занялся его жертвой. Бедный Сципион! Он перенес такую страшную пытку, что еще долго не мог объяснить мне, за что был так жестоко наказан. Но когда он наконец рассказал, в чем дело, кровь закипела во мне от возмущения. Сципион застал Ларкина за деревней около сарая, куда тот тащил маленькую Хлою; девочка кричала и вырывалась. Возмущенный отец, понятно, заступился за дочку и ударил надсмотрщика. За это, согласно закону, негру могли отрубить руку. Но белый негодяй побоялся придать огласке это дело, чтобы не повредить себе, и предпочел заменить законное наказание доморощенной пыткой под насосом. Первым моим побуждением, когда я услышал эту гнусную историю, было вернуться на плантацию, рассказать все мадемуазель Безансон и убедить ее в необходимости избавиться от этого негодяя, чего бы ей это ни стоило. Но, поразмыслив, я изменил свое намерение. Я подумал, что лучше поеду завтра утром, чтобы решить дело, гораздо более важное для меня. Завтра я хотел говорить с ней об Авроре. ``Я могу начать разговор с бедного Сципиона, -- подумал я. -- Это будет вступлением к более важной теме''. Пообещав моему старому приятелю заступиться за него, я вскочил в седло и тронулся в путь, провожаемый горячо благодарившими меня неграми. Пока я ехал шагом по деревне, женщины и девушки-подростки выбегали из хижин и, хватаясь за стремена, целовали мне ноги. На минуту я даже забыл о пылкой любви, все это время наполнявшей мое сердце. Ее место заняло спокойное, сладостное счастье -- счастье от сознания, что я совершил доброе дело. Глава XXVIII. ГАЙАР И БИЛЛ-БАНДИТ Покинув негритянский поселок, я раздумал ехать кружным путем. Теперь мадемуазель Безансон, наверно, узнает о моем посещении, и не важно, увидят ли меня из дома. Я был разгорячен не меньше, чем моя лошадь, и нам ничего не стоило преодолеть любое препятствие. Итак, я повернул обратно, перескочил через две-три ограды, пересек хлопковое поле и выехал на береговую дорогу. Вскоре лошадь моя успокоилась, и я поехал медленней, размышляя о только что происшедших событиях. Я был уверен, что Гайар устроил этого негодяя на плантацию с какой-то тайной целью. Знали ли они друг друга раньше, я не мог сказать, но подобные люди инстинктивно находят и с первого слова понимают друг друга; вполне возможно, что Гайар и подобрал его только после кораблекрушения. На пароходе, судя по тому, с каким азартом Ларкин держал пари, я думал, что он просто шулер; возможно, что в последнее время он и занимался этим. Однако несомненно, что ему и раньше приходилось ``погонять'' негров; во всяком случае, он не был новичком в этом деле. Странно, что он столько времени служил на плантации и ничего не знал обо мне. Впрочем, это объяснялось очень просто: пока я жил у мадемуазель Эжени, он ни разу не встречался со мной. Кроме того, он, вероятно, и не подозревал, что она -- та самая дама, чьим спасательным поясом он хотел завладеть. Это предположение было вполне правдоподобным, так как на судне были и другие дамы, спасавшиеся при помощи стульев, кресел и пробковых поясов. Вероятно, он не видел мадемуазель Эжени до того, как она спрыгнула в воду, и потому не мог теперь ее узнать. Причина моей болезни была известна только мадемуазель Эжени, Авроре и Сципиону, которому приказали не болтать об этом с неграми. Кроме того, надсмотрщик, будучи на плантации человеком новым, почти не видел свою хозяйку и получал все распоряжения от Гайара; к тому же это был невежественный и тупой детина. Вероятнее всего, до нашей встречи он не подозревал, что я его бывший противник на судне, а Эжени Безансон -- та дама, за которой он было погнался. Он, конечно, слышал, что я живу на плантации, но считал, что я просто пассажир с потерпевшего аварию парохода, раненый или ошпаренный, каких очень много подобрали на берегу; не было почти ни одного дома у реки, где не приютили бы какого-нибудь раненого или захлебнувшегося человека. Вдобавок он был очень занят своими делами или, вернее, делами Гайара, ибо я не сомневался, что между ними существует какой-то тайный сговор. Как он ни туп, у него есть качества, которые его хозяин мог оценить дороже ума и которыми сам не обладает: грубая сила и наглость. Он, конечно, нужен Гайару, иначе тот не держал бы его здесь. Теперь он узнал меня и, видимо, не скоро забудет. Станет ли он искать случая мне отомстить? Да, несомненно, но, вероятно, каким-нибудь тайным, подлым способом. Я не боялся, что он нападет на меня открыто. Я был уверен, что он чувствует себя побежденным и трусит. Мне уже приходилось встречать таких людей, и я знал, что, потерпев поражение, они тотчас поджимают хвост. Это был не смельчак, а наглец. Я не боялся открытого нападения. Но мне могла угрожать тайная месть, а может быть, и преследование закона. Вас, вероятно, удивит, что мне пришла в голову мысль о законе? Но это так, и у меня для этого были основания. Узнав тайные цели Гайара, раскрыв его гнусные намерения завладеть Авророй и встретившись с Ларкином, я понял, что настало время действовать. Меня охватила тревога, и я решил, что должен как можно скорее поговорить с мадемуазель Безансон о том, что больше всего волновало меня, -- о выкупе Авроры. Теперь, когда мы с Авророй открылись друг другу и, можно сказать, обручились, нельзя было терять даром и часа. Я подумал было вернуться назад и уже повернул свою лошадь, но снова заколебался. Меня одолели сомнения. Я опять повернул лошадь и поехал в Бринджерс, решив, что возвращусь завтра рано утром. Въехав в селение, я отправился прямо в гостиницу. На столе в своей комнате я нашел письмо с чеком на двести фунтов стерлингов. Его переслал мне Новоорлеанский банк, получивший для меня деньги из Англии. В письме сообщалось, что через несколько дней мне вышлют еще пятьсот фунтов. Я почувствовал большое облегчение, получив эти деньги, так как мог теперь уплатить свой долг Рейгарту, что и сделал с большим удовольствием в тот же день. Я провел ночь в сильной тревоге и почти не сомкнул глаз. И неудивительно: завтра решалась моя судьба. Что принесет мне этот день -- счастье всей жизни или отчаяние? Тысячи надежд и опасений осаждали меня; моя участь зависела от предстоящего разговора с Эжени Безансон. Я ждал этого разговора с еще большим волнением, чем вчерашнего свидания с Авророй, быть может, потому, что теперь я меньше надеялся на благоприятный исход. Рано утром, как только можно было нанести визит, не нарушая приличий, я был уже в седле и скакал к плантации Безансонов. Выезжая из селения, я заметил, что встречные смотрят на меня с каким-то особым интересом. ``Видно, им известно о моем столкновении с надсмотрщиком, -- подумал я. -- Наверно, негры уже все разболтали. Такие вещи быстро узнаются''. Однако мне показалось, что люди глядят на меня отнюдь не дружелюбно. Неужели меня осуждают за то, что я защищался? Обычно победитель в подобном столкновении вызывает всеобщее сочувствие, тем более в верной рыцарским традициям Луизиане. Почему же эти люди косо смотрят на меня? В чем я провинился? Я ударил хлыстом человека, которого все считают наглецом, и сделал это лишь защищаясь. По местным понятиям, мой поступок должен был вызвать всеобщее одобрение. Тогда почему же... Впрочем, понял! Вот в чем дело: я стал между белым и черным. Я заступился за негра и не дал наказать его. Вот что могло быть причиной этой враждебности. Возможно, была и другая, хотя и нелепая причина. В окрестностях ходили слухи, что я ``в близких отношениях с мадемуазель Безансон'' и будто в один прекрасный день ``этот выскочка'', которого никто не знает, похитит богатую наследницу. Нет такого уголка на земле, где подобная удача не вызвала бы зависти. Соединенные Штаты не были исключением из общего правила, и я знал, что из-за этих глупых сплетен на меня косятся многие молодые плантаторы и щеголеватые торговцы, слоняющиеся по улицам Бринджерса. Я ехал, не обращая внимания на эти враждебные взгляды, и скоро забыл и думать о них. Душа моя была полна тревоги перед предстоящим свиданием, и такие мелочи не трогали меня. Эжени, конечно, уже знает о вчерашнем происшествии. Интересно, что она думает о нем? Я был уверен, что негодяя надсмотрщика навязал ей Гайар. Вряд ли он мог нравиться ей. Вопрос в том, хватит ли у нее смелости, вернее -- будет ли в ее власти прогнать его даже после того, как она узнает, что он за негодяй. Вот в чем я сомневался. Я горячо сочувствовал бедной девушке. Я был уверен, что она должна Гайару очень крупную сумму и этим он держит ее в руках. Все, что он говорил вчера Авроре, лишь подтверждало мои догадки. Кроме того, до Рейгарта дошли слухи, что Гайар недавно подал в суд ко взысканию долга и его иск удовлетворен новоорлеанским судом; ему не чинят никаких препятствий, и он может в любой момент потребовать наложения ареста на все ее имущество или на значительную его часть, покрывающую нужную сумму. Все это Рейгарт рассказал мне накануне вечером; его сообщение еще больше встревожило меня и заставило особенно спешить с выкупом Авроры. Пришпоривая коня, я скакал галопом и вскоре подъехал к плантации. У ворот я спешился. Здесь никого не оказалось, чтобы принять у меня лошадь, но в Америке на это не обращают внимания, и садовая решетка или просто ветка часто заменяют конюха. Вспомнив об этом обычае, я привязал лошадь к ограде и направился к дому. Глава XXIX. ``ОНА ВАС ЛЮБИТ!'' Вполне понятно, что я снова вспомнил моего вчерашнего противника. Встречу ли я его? Вряд ли. Знакомство с моим хлыстом, вероятно, вызвало у него такую головную боль, что он несколько дней не выйдет из дому. Однако я был готов к неожиданной встрече. За пазухой у меня лежал его двуствольный пистолет, которым я решил воспользоваться, если он нападет на меня. Первый раз в жизни я носил запрещенное оружие, но в те времена таков был обычай в этой стране, обычай, которому следовали девятнадцать из двадцати встречных на улице -- плантаторы, торговцы, адвокаты, врачи и даже священники! Итак, я приготовился, и меня не пугала встреча с Биллом-бандитом. И если сердце мое билось слишком часто, а походка была не очень уверенной, то это только из-за предстоящего разговора с его госпожой. Я вошел в дом, изо всех сил стараясь подавить свое волнение. Мадемуазель Эжени была в гостиной. Она встретила меня спокойно и непринужденно. К моему удивлению и удовольствию, она казалась веселей, чем обычно, и я заметил многозначительную улыбку на ее лице. Я даже подумал, что она довольна вчерашним происшествием, ибо, несомненно, знала о нем. Я это ясно видел. Авроры не было в гостиной, и я был рад, что ее нет. Я надеялся, что она совсем не придет или хотя бы не скоро. Я был смущен. Я не знал, как начать разговор, как приступить к вопросу, который так давно лежал у меня на душе. Мы перекинулись несколькими незначительными фразами, а затем заговорили о вчерашних событиях. Я все рассказал ей, все, за исключением сцены с Авророй. О ней я умолчал. Некоторое время я колебался, говорить ли ей, кем оказался ее надсмотрщик. Когда она узнает, что это тот самый негодяй, который ранил меня и, если бы не мое вмешательство, погубил бы ее, она конечно, настоит на том, чтобы его прогнали, чего бы это ей ни стоило. На минуту я задумался о последствиях такого шага. ``Если этот негодяй останется подле нее, она никогда не будет в безопасности, -- подумал я. -- Лучше ей отделаться от него раз навсегда''. И я решился рассказать ей все. Она была потрясена; несколько минут она сидела, сжав руки, в безмолвном отчаянии. Наконец она простонала: -- Гайар... Гайар... Это все он, все он... Боже мой! Боже мой! Где мой отец? Где Антуан? О Боже, сжалься надо мной! Выражение ее прелестного, омраченного горем лица глубоко тронуло меня. Она была похожа на ангела скорби, печального, но прекрасного. Я пытался успокоить ее, говоря обычные слова утешения. Конечно, я не знал всех причин ее горя, однако она внимательно выслушала меня, и, кажется, мои слова были ей приятны. Тогда, набравшись храбрости, я решил спросить, что ее так угнетает. -- Мадемуазель Эжени, -- сказал я, -- простите мою смелость, но вот уже некоторое время я наблюдаю... вернее, замечаю, что какая-то тайная печаль удручает вас... Она посмотрела на меня с молчаливым удивлением. Я немного растерялся, заметив этот странный взгляд, а затем продолжал: -- Простите меня, мадемуазель Эжени, если я слишком смело говорю с вами, но, уверяю вас, мои намерения... -- Продолжайте, сударь, -- ответила она спокойным, печальным голосом. -- Я заговорил об этом потому, что, когда имел удовольствие впервые познакомиться с вами, вы держали себя иначе... можно сказать, совершенно не так, как сейчас... Она взглянула на меня и ответила мне лишь печальной улыбкой. Я на минуту умолк, а потом продолжал: -- Когда я впервые заметил в вас эту перемену, мадемуазель Эжени, я объяснил ее горем из-за гибели верного слуги и друга. Она снова грустно улыбнулась. -- Но с тех пор прошло уж много времени, а ваше горе... -- Вы замечаете, что горе мое все не проходит? -- Да. -- Вы правы, сударь, это так. -- Поэтому я и решил, что есть какая-то другая причина вашей печали, и невольно стал искать ее... Я снова встретил ее удивленный, испытующий взгляд и замолчал. Но вскоре я опять заговорил, желая высказаться до конца: -- Простите, что я вмешиваюсь в ваши дела, но позвольте мне спросить вас... Мне кажется, что причина вашего несчастья Гайар? Она вздрогнула, услышав мой вопрос, и сильно побледнела. Но в следующую минуту овладела собой и ответила спокойно, но со странным выражением лица: -- Увы, сударь, ваши подозрения справедливы лишь отчасти... О Боже, помоги мне! -- вдруг воскликнула она, и в голосе ее прозвучало отчаяние. Затем, сделав над собой усилие, она продолжала другим, более спокойным тоном: -- Пожалуйста, сударь, оставим этот разговор. Я обязана вам жизнью и глубоко благодарна. Если бы я знала, как отплатить вам за ваше великодушие и вашу... вашу дружбу! Быть может, когда-нибудь вы все узнаете... Я и сейчас сказала бы вам, но тут... тут есть еще причина, и я... нет, я не могу! -- Мадемуазель Эжени, умоляю вас, не думайте, что это лишь праздный вопрос. Я спросил не из пустого любопытства. Поверьте, у меня были благородные побуждения... -- Я знаю, сударь, знаю... Но лучше оставим эту тему. Прошу вас, поговорим о чем-нибудь другом. О другом! Мне не нужно было искать новую тему для разговора -- стоило только дать волю своему чувству. Это чувство, переполнявшее мое сердце, само просилось наружу. И в быстрых, бессвязных словах я поведал ей о своей любви к Авроре. Я подробно описал историю моей любви с первой встречи, когда я принял ее за видение, до последнего объяснения, когда мы дали друг другу слово. Эжени сидела на низком диване против меня, но из застенчивости я говорил, не поднимая глаз. Она слушала, не прерывая меня, и мне казалось, что это -- добрый знак. Но вот я кончил и с замиранием сердца ждал от нее ответа, как вдруг услышал глубокий вздох, затем глухой стук и сразу поднял глаза. Эжени лежала на полу. Она была в обмороке. Быстро нагнувшись, я поднял ее и уложил на диван. Затем повернулся, собираясь позвать кого-нибудь на помощь, но в ту же минуту дверь отворилась, и кто-то вбежал в комнату. Это была Аврора. -- Боже мой! -- воскликнула она. -- Вы убили ее! Она вас любит! Она вас любит! Глава XXX. ТРЕВОЖНЫЕ ДУМЫ Эту ночь я снова провел без сна. Что теперь с Эжени? Что с Авророй? Всю ночь меня осаждали мысли, в которых радость причудливо переплеталась с грустью. Любовь квартеронки наполняла меня радостью, но, увы, при мысли о креолке меня охватывала глубокая грусть. Теперь я не сомневался, что Эжени меня любит, однако это чувство не только не радовало меня, но, напротив, вызывало во мне горячую жалость. Только низкая, тщеславная душа может упиваться такой победой, только жестокое сердце может радоваться любви, которую не в состоянии разделить! Я не способен на это. Я был глубоко огорчен. Я старался восстановить в памяти все, что произошло между мной и Эжени Безансон со времени нашего знакомства. Я допрашивал свою совесть: был ли я в чем-либо виноват перед ней? Пытался ли я словом, взглядом или поступком вызвать ее любовь? Произвести на нее особое впечатление, которое в таком увлекающемся сердце часто переходит в глубокое чувство? Может быть, еще на пароходе? Или после? Я вспомнил, что, когда впервые увидел ее, я смотрел на нее с восхищением. Вспомнил, что заметил в ее взгляде странный интерес ко мне и приписал его простому любопытству или чему-то в этом роде. Тщеславие, которое не чуждо мне, как и всякому другому, не заговорило во мне тогда, не объяснило, что значит этот нежный взгляд, не подсказало, что это росток любви, который может превратиться в пышный цветок. Моя ли вина, что этот роковой цветок распустился? Я подробно вспомнил все, что произошло между нами за это время. Вспомнил все события на пароходе и последнюю трагическую сцену. Но я не мог припомнить ни взгляда, ни слова, ни поступка, за который мог бы осудить себя. Я допросил свою совесть, и она сказала мне, что я не виноват. И дальше -- после той ужасной ночи, после того как таинственное лицо с блестящими глазами, словно видение, промелькнуло в моем затуманенном сознании, я был не повинен ни в одном низменном помысле. В дни моего выздоровления, за все время, проведенное на плантации, я ни в чем не мог себя упрекнуть. Я выказывал Эжени Безансон только глубокое уважение и больше ничего. Втайне я чувствовал к ней искреннюю симпатию, особенно после того, как заметил происшедшую в ней перемену и боялся, что зловещая туча грозит ее счастью, но не высказывал своих опасений. Бедная Эжени! Я и не подозревал, что это за туча! Не подозревал, как она черна. Несмотря на то, что я не чувствовал за собой вины, я очень страдал. Если бы Эжени Безансон была заурядной женщиной, я отнесся бы к этому более легко. Но как перенесет боль неразделенной любви это благородное сердце, такое пылкое и чувствительное? Какой это для нее ужасный удар! Быть может, особенно тяжелый потому, что соперницей оказалась ее собственная невольница. Так вот какой поверенной открыл я свою тайну! Вот кому поведал я историю моей любви! Ах, зачем я сделал это признание? Какую боль я причинил прекрасной и несчастной девушке! Все эти печальные мысли осаждали меня; но были и другие, не менее горькие, хотя они и шли из другого источника. Каковы будут последствия моей откровенности? Как все это отразится на нашей участи -- моей и Авроры? Как поступит Эжени? Как отнесется ко мне? И к Авроре, своей невольнице? Она не ответила на мое признание. Ее безмолвные уста не произнесли ни слова на прощанье. С минуту я смотрел на ее неподвижное тело. Но Аврора кивнула мне, чтобы я уходил, и я покинул их в полном смятении, не сознавая, куда иду. Что же будет теперь? Я с дрожью думал об этом. Гнев, вражда, месть? Может ли эта чистая, благородная душа питать такие чувства? ``Нет, -- думал я, -- Эжени Безансон слишком добра, слишком женственна, она на это не способна. Могу ли я надеяться, что она пожалеет меня, так же как я жалею ее? Или не могу? Ведь она креолка и унаследовала горячую кровь своих предков. Если в ней вспыхнет ревность и жажда мести, ее благодарность может угаснуть, а любовь превратится в ненависть. Ее собственная невольница!'' Ах, я прекрасно понимаю все значение подобных отношений, но не сумею вам объяснить их до конца. Вам не понять этого страшного неравенства. Представьте себе унизительный брак помещика-аристократа с дочерью его холопа или знатной дамы с ее безродным лакеем и подумайте, какое возмущение, какой скандал вызовет этот редкий случай. По все это ничто в сравнении с отвращением и ужасом, которые вызовет белый, вступивший в законный брак с невольницей. Не важно, что у нее белая кожа, не важно, что она красавица, даже такая красавица, как Аврора -- тот, кто захочет жениться на ней, должен увезти ее подальше от родины, подальше от тех мест, где ее знают. Взять ее в наложницы -- другое дело! Подобная связь простительна. Южное общество готово признать рабыню-наложницу, но никак не рабыню-жену: это немыслимо, чудовищно, этого общество не потерпит. Я знал, что умница Эжени стоит выше предрассудков своего класса, но даже и от нее трудно было ожидать, что она не посчитается с предрассудком, запрещающим жениться на рабыне. Да, надо поистине обладать сильным духом, чтобы сбросить с себя оковы, в которых держат человека воспитание, привычки, обычаи, весь жизненный уклад. Несмотря на характер Эжени, несмотря на ее привязанность к Авроре, я не мог на это надеяться. Аврора была ее наперсницей, ее подругой, но все же и ее рабыней! Я дрожал при мысли о будущем. Я дрожал, ожидая новой встречи с Эжени. Впереди я видел лишь опасности и мрак. У меня была только одна надежда, одна радость -- любовь Авроры! Я поднялся с постели после бессонной ночи. Быстро одевшись, я машинально проглотил свой завтрак. Но что было делать дальше? Ехать на плантацию и попытаться снова увидеть Эжени? Нет, не сейчас. У меня не хватало смелости. Пусть пройдет день-другой, и тогда я поеду. Быть может, Эжени пришлет за мной? Быть может... Во всяком случае, лучше переждать несколько дней. Ах,какими долгими будут они для меня! Общество людей было мне невыносимо. Я избегал разговоров, хотя заметил, как и накануне, что привлекаю всеобщее внимание и, очевидно, служу предметом пересудов среди завсегдатаев бара и моих знакомых по биллиарду. Чтобы избежать их, я не выходил из своей комнаты и пытался убить время за книгой. Но вскоре мне надоела эта жизнь отшельника, и на третье утро я взял ружье и отправился в лес. Вскоре и шагал между рядами высоких пирамидальных кипарисов, густая, непроницаемая зелень которых смыкалась надо мной, закрывая небо и солнце. Сумрак, царивший в лесу, отвечал моему настроению, и я шел, погруженный в свои мысли, не замечая, куда иду. Я не искал дичи. Я и не думал об охоте. Ружье болталось у меня за плечом. Енот, который обычно выходит только ночью, в этом темном лесу встречается и среди дня. Я видел, как этот зверек прятал свою добычу в заводи и скользил между стволами кипарисов. Я видел, как опоссум пробирался пo упавшему тополю, а рыжая белка, мелькая, словно яркий огонек, прыгала, распушив хвост, на высоком тюльпанном дереве. Я видел крупного болотного зайца, скакавшего по краю густых камышовых зарослей, и еще более заманчивая дичь -- быстрая лань дважды промелькнула передо мной, выскочив из темной чащи деревьев. Попался на моем пути и дикий индюк в пышном наряде из блестящих перьев: а когда я шел по берегу речной протоки, мне много раз представлялся случай подстрелить голубую или белую цаплю, дикую утку, тонкого ибиса или длинноногого журавля. Даже сам царь этого пернатого царства -- белоголовый орел, с громким клекотом летавший над верхушками громадных кипарисов, был не раз на выстрел от меня. Однако двустволка по-прежнему висела у меня за плечом, я даже ни разу не прицелился из нее. Никакая охота не шла мне на ум и не могла отвлечь от мыслей, занятых тем, что было для меня важнее всего на свете -- квартеронкой Авророй. Глава XXXI. СОН Погруженный в свои думы и любовные мечты, я шел наугад, не отдавая себе отчета, куда и сколько времени я иду. Я очнулся, увидев впереди широкий просвет, и вскоре, выйдя из тенистого леса, неожиданно оказался на красивой поляне, залитой солнечным светом и усыпанной цветами. В этом диком саду, пестревшем венчиками всех оттенков, бросались в глаза бигнонии и яркие головки диких роз. Деревья вокруг поляны тоже стояли все в цвету. Это были различные виды магнолий; на некоторых крупные, похожие на лилии цветы уже сменились не менее заметными ярко-красными шишками с семенами, и воздух был напоен их пряным, но приятным ароматом. Тут же росли и другие цветущие деревья, и их благоухание смешивалось с ароматом магнолий. Не менее интересны были и медовая акация с ее мелкими перистыми листьями и длинными красновато-коричневыми плодами, и виргинский лотос с продолговатыми янтарно-желтыми ягодами, и своеобразная маклюра с крупными, похожими на апельсины околоплодниками, такими же, как у многих тропических растений. Осень начала уже понемногу хозяйничать в лесу, и яркие мазки ее палитры проступали на листве американского лавра, сумака, персимона, ниссы и других представителей американских лесов, которые любят наряжаться в пестрые уборы, прежде чем сбросить свою листву. Кругом все переливалось желтым, оранжевым, красным, малиновым цветами и всевозможными их оттенками. Эти сочные краски, пылая под яркими лучами солнца, создавали необыкновенно живописную картину. Она напоминала скорее пышную театральную декорацию, чем живую природу. Несколько минут я стоял как зачарованный. На фоне этой природы мои любовные мечты как будто стали еще ярче. Если бы Аврора была здесь, если бы она могла любоваться природой, гулять со мной по цветущей поляне, сидеть подле меня в тени магнолий, я был бы бесконечно счастлив. На всей земле не найти лучшего уголка. Вот истинный приют любви! Вскоре я и правда увидел влюбленную парочку: два прелестных голубка -- символ нежной любви -- сидели рядышком на ветке тюльпанного дерева, и их бронзовые шейки вздувались, издавая нежное воркованье. Ах, как я завидовал этим милым созданиям! Как бы мне хотелось быть на их месте! Быть вдвоем среди ярких цветов и сладких ароматов, весь день посвящая любви, и так всю жизнь! Им не понравилось мое вторжение, и, заметив меня, они взмахнули крылышками и упорхнули. Вероятно, они испугались блестевшего за моим плечом ружья. Но им ничего было бояться: я не собирался их обижать, не хотел нарушать их блаженство. Впрочем, нет, они меня не боялись, а то улетели бы подальше. Они просто вспорхнули на соседнее дерево и там, снова усевшись рядом, продолжали свою нежную беседу. Занятые своей любовью, они совсем забыли обо мне. Я подошел поближе, чтобы понаблюдать за этими хорошенькими птичками -- олицетворением преданности и любви. Я бросился на траву и смотрел, как они трогательно целуются и воркуют. Я завидовал их счастью. Мои нервы были много дней в постоянном напряжении, и теперь наступила естественная реакция: я почувствовал страшную усталость. В прогретом солнцем воздухе было что-то усыпляющее, в нем был разлит дурманящий аромат цветов. Он успокоил мою тревогу, и я крепко уснул. Я проспал, наверно, не больше часа, но за это время видел много снов. В моем дремлющем сознании одна картина сменяла другую... Не все они были одинаково отчетливы, но в них все время присутствовали два образа, очень ясные, с хорошо знакомыми мне чертами: Эжени и Аврора. В этих снах появлялся и Гайар, и свирепый надсмотрщик, и Сципион, и приятное лицо Рейгарта, и кто-то, похожий на верного Антуана. Даже несчастный капитан погибшего парохода, и сама ``Красавица Запада'', и ``Магнолия'', и наша катастрофа -- все проходило передо мной с мучительной четкостью. Но не все мои видения были тягостны. Некоторые, напротив, наполнили меня радостью. Вдвоем с Авророй бродил я по цветущим лугам и говорил с ней о нашей любви. Та самая поляна, на которой я лежал, привиделась мне и во сне. Но странно: мне снилось, будто Эжени тоже была с нами и что она тоже счастлива, что она дала согласие на мой брак с Авророй и даже помогла нам упрочить наше счастье. В этом сне Гайар был моим злым духом, он пытался отнять у меня Аврору. Мы вступили с ним в поединок, но тут мой сон внезапно оборвался... Передо мной возникла новая картина. Теперь моим злым духом была Эжени. Мне снилось, что она отвергла мою просьбу, отказалась продать Аврору. Я видел ее ревнивой, враждебной и мстительной. Она осыпала меня проклятиями, а мою невесту угрозами. Аврора рыдала... Это было мучительное видение. Картина снова изменилась. Мы с Авророй были счастливы. Она была свободна, она стала моей, мы были женаты. Но наше счастье омрачала темная туча: Эжени умерла. Да, умерла. Мне казалось, что я склонился над ней и взял ее за руку. Внезапно ее пальцы обхватили мою кисть и сжали в долгом пожатии. Ее прикосновение было мне неприятно, и я постарался высвободиться, но не мог. Холодная, липкая рука крепко схватила мои пальцы, и, как ни напрягал я свои силы, я не мог вырваться. Вдруг я почувствовал острую боль от укуса, и в ту же минуту холодная рука разжалась и выпустила мою. Однако боль разбудила меня, и я невольно взглянул на свою руку, которая продолжала болеть. Да, несомненно, она была укушена, и с нее капала кровь! Ужас охватил меня, когда я услышал рядом громкое ``с-скр-р-р...'' -- звук, издаваемый гремучей змеей. Я оглянулся и увидел длинное, извивающееся тело, быстро уползающее от меня в густой траве. Глава XXXII. УКУС ЗМЕИ Моя боль не была сном, кровь на руке была настоящей. Теперь я не спал. Меня укусила гремучая змея! В ужасе вскочил я на ноги. Еще не придя в себя, я машинально поднял руку и выдавил кровь из ранки. На кисти был лишь небольшой надрез, как от тонкого ланцета, и из него вытекло только несколько капель крови. Такая царапина не испугала бы и ребенка, но я, взрослый человек, был в смертельном страхе: я знал, что этот маленький прокол сделан страшным инструментом -- ядовитым зубом змеи -- и что через час я должен умереть! Первым моим побуждением было броситься за змеей и убить ее, но прежде чем я успел опомниться, она уже скрылась из виду. Неподалеку лежал толстый ствол огромного тюльпанного дерева с прогнившей сердцевиной. Без сомнения, тут и было убежище змеи, и прежде чем я успел подбежать к нему, я увидел, как ее длинное скользкое тело с ромбовидными пятнами скрылось в его темном отверстии. Я еще раз услышал громкое ``с-скр-р-р...'' -- и змея исчезла. В ее треске слышалось торжество, словно она дразнила меня. Теперь я не мог ее достать, но если бы даже я убил ее, это ничуть бы мне не помогло. Ее смерть не остановила бы действия яда, уже проникшего в мою кровь. Я прекрасно знал это, но мне все же хотелось ее убить. Я был взбешен и жаждал мести. Но таково было лишь первое чувство. Вскоре оно перешло в ужас. Было что-то жуткое в поведении и остром взгляде этой гадины; ее непонятное нападение, затем бегство и исчезновение наполнили меня темным, суеверным страхом, словно это был перевоплотившийся злой дух. Несколько минут я стоял как потерянный... Но, снова почувствовав боль от укуса и увидев на руке кровь, я пришел в себя. Надо было немедленно действовать, сейчас же достать противоядие. Но какое? Я был полным невеждой в этой области. Ведь я учился в классическом колледже! Правда, последнее время я немного занимался ботаникой, но успел познакомиться только с деревьями, растущими в лесу, а из них ни одно не обладало такими целебными свойствами. О травах же, корнях или кустарниках, которые могли бы мне помочь, я ничего не знал. В лесу могло быть полно всяких средств от змеиного яда, а я умер бы, не воспользовавшись ими. Да, я мог бы лежать среди зарослей змеиного корня и умирать в страшных мучениях, до последнего своего вздоха не подозревая, что сок примятого мной скромного растения через несколько часов изгнал бы яд из моей крови и вернул бы мне жизнь и здоровье. Но я не стал терять времени на размышления об этих средствах спасения. Я думал только об одном -- как можно скорее добраться до Бринджерса. Вся моя надежда была на Рейгарта. Я подхватил ружье и, вновь углубившись в темный кипарисовый лес, нервно зашагал обратно. Я шел так быстро, как только мог, но от пережитого мною ужаса, должно быть, ослабел -- колени мои дрожали и ноги подкашивались. Однако я стремился вперед, не обращая внимания на свою слабость и все, что было вокруг, и думая только, как скорей добраться до Бринджерса и до Рейгарта. Я перескакивал через поваленные деревья, пробирался сквозь заросли камыша, сквозь густой подлесок из пальметто; ветви преграждали мне путь, рвали на мне одежду, царапали лицо. Вперед, через тинистые ручейки, через вязкие болота, через топкие пруды, кишащие отвратительными тритонами и громадными лягушками, которые сопровождали каждый мой шаг хриплым кваканьем, казавшимся мне зловещим. Вперед! ``Но куда я иду? Где тропинка? Где мои прежние следы? Тут их нет. Здесь тоже нет. Великий Боже! Неужели я потерял дорогу? Потерял! Потерял!'' Эта мысль, как молния, сверкнула в моем мозгу. Я взволнованно осмотрелся по сторонам. Я внимательно оглядел землю кругом. Я не видел ни тропинки, ни других следов, кроме тех, что я только что оставил. Никаких признаков, напоминающих мой прежний путь! Я сбился с дороги. Сомненья нет -- я заблудился! Меня охватила дрожь отчаяния. При мысли о близкой гибели кровь леденела в жилах. И неудивительно: если я заблудился -- значит, я погиб! Достаточно одного часа: за это время яд сделает свое дело. И меня найдут лишь волки да стервятники. О Боже! Теперь я еще яснее понял весь ужас моего положения, так как вспомнил, что мне говорили, будто в это время года -- в начале осени -- змеиный яд особенно опасен и действует с наибольшей быстротой. Бывали случаи, что смерть наступала в течение часа. ``Боже милостивый! -- подумал я. -- Через час меня уже не станет!'' Я невольно застонал. Опасность подстегнула меня, и я снова бросился на поиски. Я повернул назад и пошел по своим следам; это лучшее, что я мог сделать, так как под темным сводом леса не было никакого просвета, который указал бы мне, что я приближаюсь к плантации. Я не видел ни клочка голубого неба, предвещавшего близость лесной опушки, такой желанной для заблудившегося в лесу. Даже небо над моей головой было скрыто словно темной завесой, и когда я обращался к нему с молитвой, глаза мои видели только густую, мрачную зелень кипарисов, с которых свисала траурная бахрома испанского мха. Мне оставалось либо идти обратно и попробовать отыскать потерянную тропинку, либо идти вперед, положившись на волю случая. Я выбрал первое. Снова я продирался сквозь заросли камыша и густой подлесок, снова переходил вброд топкие протоки и увязал в илистых болотах. Но не прошел я назад и ста ярдов, как опять начал сомневаться. Я вышел на более высокое и сухое место, где не отпечатались мои следы, и не знал, куда идти. Я бросался то туда, то сюда, но не находил своего прежнего пути. Я растерялся и окончательно запутался. Увы, я снова заблудился! Заблудиться в лесу при обыкновенных обстоятельствах было бы не так страшно; проблуждать час-другой, даже провести ночь под деревом, не подкрепившись на сон грядущий, это не испугало бы меня. Но теперь я был в совершенно ином положении, и мысль об этом не давала мне покоя. Скоро яд отравит мою кровь. Казалось, что я уже чувствую, как он растекается у меня по жилам. Надо бороться, надо искать выход! Я снова бросился вперед, теперь уж наудачу. Я пытался идти все прямо, но тщетно. Толстые стволы хвойных деревьев вставали на моем пути, и мне приходилось все время обходить их, так что скоро я снова потерял направление. Но я все шел, то устало перебираясь через ручьи, то увязая в болотах, то перелезая через поваленные деревья. По пути я вспугивал тысячи обитателей дремучего леса, и они провожали меня разноголосым криком. Пронзительно пищала цапля; ухала болотная сова; громадные лягушки громко квакали; отвратительный аллигатор ревел, раскрывая свою длинную пасть, и сердито уползал с моей дороги; порой мне казалось, что он вот-вот повернется и бросится на меня. ``Ура! Я вижу свет! Вон небо!'' Пока только маленькое голубое пятнышко -- круглое пятнышко не больше тарелки. Но вы не можете себе представить, как я обрадовался этому маленькому просвету! Он был для меня тем же, чем маяк для заблудившегося моряка. Там, должно быть, опушка леса! Да, сквозь деревья уже проникал солнечный свет, и постепенно лес все расступался передо мною. Несомненно, впереди -- плантации. Выйдя из лесу, я быстро пересеку поля и доберусь до селения. Тогда я спасен! Рейгарт, наверно, знает, как бороться с ядом, и даст мне нужное лекарство. С бьющимся сердцем, напрягая зрение, я спешил к светлой прогалине. Голубое пятно становилось все больше, появились новые просветы, лес становился все реже, я уже был недалеко от опушки. С каждым шагом почва становилась суше и тверже, а деревья меньше. Причудливо разросшиеся корни кипарисов теперь не мешали мне быстро двигаться вперед. Я шел среди тюльпанных деревьев, кизила и магнолий. Деревья росли не так часто, их зелень была светлее, а тень не такая густая. И вот наконец я миновал последние заросли подлеска и вышел на солнечную поляну. Горестный крик сорвался с моих губ, крик отчаяния. Я вышел к тому месту, откуда ушел, -- я снова очутился на той же поляне! Теперь я уже не пытался идти дальше. Усталость, разочарование и горе сломили мои силы. Я подошел, шатаясь, к лежащему на земле стволу, тому самому, в котором скрылся мой пресмыкающийся враг, и сел, совсем убитый. Казалось, мне суждено умереть на этой прелестной поляне, среди ярких цветов, среди живописной природы, которой я так недавно любовался, -- на том самом месте, где я получил свою роковую рану... Глава XXXIII. БЕГЛЕЦ Человек не хочет расставаться с жизнью, пока не испытает все средства спасти себя. Каким бы сильным ни было отчаяние, однако есть люди, дух которых оно не может сломить. Впоследствии при подобных обстоятельствах я не поддался бы отчаянию, но тогда я был еще молод и неопытен. Однако мое подавленное состояние длилось недолго. Вскоре я снова овладел собой и решил еще раз попытаться спасти свою жизнь. У меня не было никакого плана, я хотел просто еще раз попробовать выбраться из лабиринта зарослей и болот и выйти к селению. Я подумал, что мне удастся определить направление с того места, откуда я в первый раз вышел на поляну. Однако и в этом я не был уверен. Я забрел сюда, не обращая внимания, как и куда иду. Прежде чем лечь и заснуть, я обошел поляну кругом. Возможно, что я уже кружил возле нее, прежде чем ее увидел, -- ведь я все утро бродил по лесу. Когда эти мысли пронеслись у меня в голове, я готов был снова прийти в отчаяние, но вдруг вспомнил, что кто-то говорил мне, будто табак -- сильное средство против змеиного яда. Странно, что это не пришло мне в голову раньше. Впрочем, это было понятно, так как до сих пор я думал только о том, как мне добраться до Бринджерса. Сначала, не полагаясь на собственные знания, я надеялся лишь на доктора. И только увидев, что не могу рассчитывать на его помощь, стал думать о том, что в силах сделать сам. И тут я вспомнил про табак. Я поспешно вытащил портсигар. К моей радости, в нем оставалась еще одна сигара, и вынув ее, я принялся разжевывать табак. Как я слышал, в таком виде его следовало приложить к ране. Во рту у меня пересохло, но от горького табака он скоро наполнился слюной, и, пересиливая тошноту, я быстро разжевал сухие листья в кашицу, пропитанную крепким никотином. Положив эту влажную массу на свою кисть, я втер ее в ранку. Теперь я заметил, что рука моя сильно опухла до самого локтя и боль в ней все усиливалась. О Боже мой! Яд уже действовал, быстро и неотвратимо! Мне казалось, что я чувствую, как огонь разливается по моим жилам. Хотя я и приложил никотиновую примочку к руке, я слабо верил в ее действие, так как только мельком слышал о ее целебных свойствах. Вероятно, думал я, это одно из тысячи народных средств, которыми пользуются доверчивые люди. Только отчаяние заставило меня пригнуть к нему. Оторвав рукав своей рубашки вместо бинта, я обвязал руку, а затем повернулся и снова двинулся в путь. Но, не сделав и трех шагов, остановился как вкопанный. Прямо против меня на краю поляны стоял человек. Он, очевидно, только что вышел из леса, к которому я направлялся, и теперь остановился, удивленный, увидев человека в таком глухом месте. Я встретил его радостным криком. ``Вот кто выведет меня отсюда! Вот мой спаситель!'' -- подумал я. Каково же было мое удивление, огорчение, возмущение, когда он быстро отвернулся от меня, бросился в кусты и исчез. Я был поражен его странным поведением. Я успел только мельком взглянуть на него и заметил, что это негр и что у него испуганное лицо. Но чем же я мог его напугать? Я закричал ему, чтобы он остановился и вернулся назад. Я звал его сначала умоляющим, а потом строгим и угрожающим тоном. Но тщетно; он не остановился, не обернулся. Я слышал, как трещали ветки, когда он продирался сквозь чащу, и с каждой минутой эти звуки все удалялись. В этом человеке я видел единственное свое спасение. Мне нельзя было его упускать, и я бросился следом за ним. Если я могу положиться на что-нибудь, так это на быстроту моих ног. А в те годы даже индейский бегун не мог бы меня обогнать, не то что неуклюжий, большеногий негр. Я знал, что стоит мне только его увидеть, как он уже не уйдет от меня, но в зтом-то и заключалась трудность. Пока я раздумывал, он успел убежать довольно далеко и теперь скрылся из виду в чаще леса. Но я слышал, как он, словно дикий кабан, ломится сквозь кустарник, и по этому треску продолжал гнаться за ним. Я уже немного утомился от долгой ходьбы по лесу, но сознание, что жизнь моя зависит от того, настигну ли я негра, вливало в меня свежие силы, и я мчался за ним, как гончая собака. К несчастью, успех зависел не только от моего проворства, иначе эта гонка закончилась бы очень скоро. Трудность была в том, что мне приходилось продираться сквозь кусты, обегать толстые деревья, все время бороться с хлеставшими меня ветвями и то и дело пускаться в обход. Но вот наконец я увидел его. Мелкий подлесок кончился. Из черной, топкой земли торчали только громадные стволы кипарисов, и далеко впереди под темными сводами деревьев я увидел негра, который по-прежнему со всех ног удирал от меня. К счастью, на нем была светлая рубашка, иначе я не разглядел бы его в густой тени. Впрочем, он только промелькнул передо мной далеко впереди. Лес здесь был не такой частый и заросли не преграждали мне путь. Теперь все зависело от быстроты, и не прошло и пяти минут, как я уже нагонял его, умоляя, чтобы он остановился. -- Стой! -- кричал я. -- Стой, ради Бога! Но негр ничего не отвечал. Он даже не повернул головы и продолжал бежать, разбрызгивая грязь. -- Стой! -- продолжал я кричать во всю силу моих уставших легких, задыхаясь от бега. -- Стой, друг! Что ты бежишь от меня? Я не сделаю тебе ничего плохого! Но и эти слова не произвели на него никакого впечатления, он будто ничего не слышал. Мне показалось, что он еще ускорил свой бег или, может быть, вышел из болота и бежал теперь по твердой почве, а я как раз попал в топь. Расстояние между нами стало как будто увеличиваться, и я испугался, что он снова скроется от меня. Я знал, что от него зависит моя жизнь. Если он не выведет меня из леса, я погибну ужасной смертью. Он должен показать мне дорогу. Хочет он или не хочет, но я заставлю его! -- Стой! -- крикнул я еще раз. -- Стой, или я буду стрелять! Я вскинул ружье. Оба ствола были заряжены. Это не было пустой угрозой: я действительно решил выстрелить, не для того, чтобы убить его, но чтобы остановить. Конечно, я мог ранить его, но что мне оставалось делать? У меня не было выбора, я не знал другого средства спасти свою жизнь. Я повторил свою угрозу: -- Стой, или я стреляю! Я выкрикнул это с такой яростью, что негр не мог сомневаться в моем намерении. По-видимому, он понял это, так как внезапно остановился и круто повернулся ко мне лицом. -- Стреляй, проклятый белый! -- крикнул он. -- Но если промахнешься -- берегись! Тогда прощайся с жизнью, черт тебя побери! Видишь этот нож? Стреляй же и будь ты проклят! Он стоял прямо против меня, смело подставив под пулю свою широкую грудь; в его поднятой руке сверкал нож. Я сделал несколько шагов и подошел к нему вплотную; тут я вдруг узнал этого человека: передо мной стоял негр Габриэль, жестокий бамбара. Глава XXXIV. НЕГР ГАБРИЭЛЬ Могучая фигура негра, его угрожающая поза, горящие, налитые кровью глаза, выражение отчаянной решимости, белые, сверкающие зубы -- все придавало ему свирепый вид. В другое время я побоялся бы встречи с таким страшным врагом; ведь я считал его врагом: я помнил, как ударил его, и не сомневался, что и он помнит об этом. Я был уверен, что сейчас он готовится мне отомстить -- отчасти за тот удар, отчасти выполняя приказание своего трусливого хозяина. Он, наверно, выслеживал меня в лесу; возможно, ходил за мной весь день, выжидая удобного случая для нападения. Но почему же тогда он бежал? Может быть, боялся напасть на меня открыто? Ну конечно, его пугала моя двустволка. Однако он мог подкрасться ко мне, когда я спал, и... Ах! Это восклицание невольно вырвалось у меня, когда неожиданная догадка молнией мелькнула в моей голове. Габриэль, как я слышал, был заклинателем змей, он приручал даже самых ядовитых и подчинял своей воле. Не он ли подослал ко мне змею, когда я заснул, и заставил ее укусить меня? Как ни странно, но такое предположение в ту минуту показалось мне возможным; больше того, я поверил, что это именно так. Я вспомнил странное поведение змеи, необыкновенную хитрость, с какой она скрылась от меня, и ее коварное, ничем не вызванное нападение, несвойственное гремучей змее. Все эти мысли вихрем пронеслись в моей голове и убедили меня в том, что роковой укус был не случайным и что всему виной Габриэль -- заклинатель змей. Эти размышления не заняли и десятой, даже сотой доли того времени, которое я потратил, чтобы рассказать вам о них. Убеждение в виновности Габриэля возникло во мне мгновенно, тем более что все предшествующие события были еще совсем свежи в моей памяти. Пока я думал об этом, негр не успел даже переменить свою угрожающую позу, а я -- свое удивленное выражение лица. И почти с такой же быстротой я понял, что ошибаюсь. Я увидел, что мои подозрения несправедливы. Я напрасно обвинял человека, стоявшего передо мной. Поведение его вдруг резко изменилось. Поднятая рука упала, с лица исчезло свирепое выражение, и он сказал самым мягким тоном, какой только мог придать своему грубому голосу: -- О-о! Это вы, масса -- друг черных? Вот черт! А я-то думал -- это проклятый янки-погоняла! -- Так вот почему ты бежал от меня? -- Ну да, масса, только потому. -- Значит, ты... -- Я беглый, масса, вот в чем дело: я беглый негр. Вам это можно сказать. Габриэль верит вам, он знает -- вы друг бедных негров. Посмотрите-ка сюда! Он приподнял желтую рубаху, висевшую на нем клочьями, повернулся и показал мне свою обнаженную спину. Это было страшное зрелище! Рядом с клеймом -- королевской лилией -- и другими старыми шрамами виднелись совсем свежие раны. Темная спина была вся исполосована длинными вздувшимися багровыми рубцами, словно покрыта толстой сетью. Кожа была местами темно-фиолетового цвета от кровоподтеков, а кое-где, там, куда попадал скрученный конец ременной плети, выступало обнаженное мясо. Старую рубаху покрывали бурые пятна запекшейся крови, брызгавшей из его ран во время наказания. Мне было больно смотреть на него, и я невольно воскликнул: -- Ох, бедняга! Мое сочувствие, видимо, тронуло суровое сердце негра. -- Да, масса, -- продолжал он, -- вы тоже ударили меня хлыстом, но это ничего! Габ не сердится на вас. Габ не хотел лить воду на старого Зипа. Он был очень рад, когда молодой масса прогнал его прочь! -- Как, тебя насильно засгавили качать воду? -- Ну да, масса. Янки-погоняла заставил. И хотел заставить опять. А Габ отказался еще раз поливать старого Зипа. И вот что он сделал с моей спиной, будь он проклят! -- Тебя отстегали за то, что ты отказался наказывать Сципиона? -- Да. масса Эдвард, так оно и было. Видите, как отстегали! Но я... -- Тут он остановился в нерешимости, и лицо его снова стало жестоким. -- Но я отомстил этому янки, будь он проклят! -- Как -- отомстил? Что ты ему сделал? -- Немного, масса: сбил его с ног. Он свалился, как бык под топором. Вот месть бедного негра. Теперь я беглый негр -- и это тоже месть. Xa-xal Они потеряли хорошего негра: нет хорошего работника для хлопка, нет хорошего работника для сахарного тростника. Ха-ха! Грубый смех, которым беглец выражал свою радость, удивил меня. -- Значит, ты сбежал с плантации? -- Да, масса Эдвард, так оно и есть. Габ никогда не вернется назад. -- И он добавил с силой: -- Никогда не вернется назад живой! Он с суровым и решительным выражением прижал руку к своей широкой груди. Я понял, что неправильно судил об этом человеке. Я знал о нем только от его врагов -- белых, которые его боялись. Несмотря на свирепое выражение лица, у него было благородное сердце. Его отстегали за то, что он отказался наказывать своего товарища -- раба. Он возмутился против своего жестокого тирана и сбил его с ног. Поступая так, он рисковал заслужить еще гораздо более страшное наказание -- он рисковал жизнью! Для этого надо было иметь большое мужество. Только жажда свободы могла вдохнуть в него такое мужество, та жажда свободы, которая заставила швейцарского патриота прострелить шапку Геслера14. Глядя на негра, который стоял передо мной, скрестив на могучей груди сильные, мускулистые руки, выпрямив стан и откинув голову, с суровой решимостью во взоре, я был поражен величием его осанки и подумал, что у этого человека под рваной одеждой из грубого холста бьется мужественное и благородное сердце. Глава XXXV. ЛЕЧЕНИЕ ОТ ЗМЕИНОГО УКУСА Несколько мгновений я с восхищением смотрел на смелого негра, на этого героического раба. Я мог бы долго любоваться им, но жгучая боль в руке напомнила мне о грозившей опасности. -- Ты проведешь меня в Бринджерс? -- поспешно спросил я его. -- Не смею, масса. -- Не смеешь? Почему? -- Масса забыл. Я -- беглый негр. Белые люди поймают Габа. Они отрубят мне руку. -- Как? Отрубят тебе руку? -- Да, верно, масса. Такой закон в Луизиане. Белый человек бьет негра -- все смеются, все кричат: ``Бей проклятого негра! Бей его!'' Негр бьет белого человека -- ему отрубают руку. Габ очень-очень хочет помочь масса Эдварду, но он не смеет ходить на опушку. Белые люди два дня ищут его. Они послали по его следам собак и охотников за неграми. Я думал, масса из их шайки, вот почему я бежал. -- Если ты не выведешь меня из лесу, мне придется умереть. -- Умереть? Умереть?! Почему масса так говорит? -- Я заблудился и не могу найти дороги из лесу. Если я не отыщу доктора через двадцать минут, я погиб! О Боже! -- Доктора? Масса Эдвард болен? Что с вами? Скажите Габу. Если так надо, он отведет друга негров и не побоится рисковать жизнью. Что болит у молодого масса? -- Смотри, меня ужалила гремучая змея... И, развязав руку, я показал ему ранку и опухоль. -- О-о! Да, масса говорит правду. Это зубы гремучей змеи. Доктор не годится. Табак тоже не годится. Габ -- лучший доктор от гремучей змеи. Идем скорей, молодой масса! -- Как! Значит, ты выведешь меня? -- Габ будет лечить вас, масса. -- Ты? -- Да, масса. Говорю вам -- доктор не годится, он ничего не знает. Он не будет лечить, а будет убивать. Верьте мне, старый Габ -- он знает, он вылечит. Идем скорей, масса, нельзя ждать! В ту минуту я совсем забыл, что Габриэль славился как заклинатель змей и лекарь, спасавший от ядовитых укусов, хотя только что думал об этом. Теперь я снова все вспомнил, но с совсем иным чувством. ``Разумеется, -- подумал я, -- у него есть опыт, он знает противоядия и умеет их применять. Это тот самый человек, который мне нужен! Он сказал правду: доктор не поможет мне''. Я и сам не был раньше уверен, что доктор спасет меня, и бежал к нему, считая, что это моя последняя надежда. ``Габриэль, заклинатель змей, -- вот нужный мне человек. Какое счастье, что я встретил его!'' Эти мысли мгновенно пронеслись у меня в голове, и я сказал без колебаний: -- Веди меня! Я пойду за тобой. Куда он меня поведет? Что будет делать? Где найдет противоядие? Как станет меня лечить? На все эти лихорадочные вопросы я не получил ответа. -- Верьте мне, масса Эдвард, идите за мной! -- вот все, что сказал негр, поспешно пробираясь между деревьями. Мне оставалось только следовать за ним. Пройдя несколько сот ярдов по болоту между кипарисами, я увидел впереди просвет. Значит, мы приближаемся к прогалине; к ней, верно, и направляется мой проводник. И я не удивился, когда, выйдя из лесу, мы снова оказались на поляне -- на той же роковой поляне. Как изменилась она теперь в моих глазах! Мне был неприятен заливавший ее яркий солнечный свет, пестрота цветов резала глаза, их аромат вызывал у меня тошноту, Впрочем, мне это, наверно, только казалось. Мне было дурно совсем по другой причине. Яд отравил мою кровь. Он огнем разливался у меня по жилам. Я чувствовал мучительную жажду, невыносимая тяжесть давила мне грудь, я дышал с трудом -- все это были явные признаки отравления змеиным ядом. Возможно, что я преувеличивал свои ощущения. Я знал, что меня укусила ядовитая змея, и моя фантазия разыгралась. Чувства мои обострились, и я страдал так, словно болезнь уже овладела мной. Мой спутник велел мне сесть. Ходить нехорошо, сказал он. Надо ждать спокойно и терпеливо. И он снова просил меня ``верить Габу''. Я решил терпеть, хотя и не мог быть спокойным: мне угрожала слишком большая опасность. Однако я послушался его. Я сел на ствол поваленного тюльпанного дерева, тот самый дуплистый ствол, в тени густого кизила. Собравшись с духом, я молча дожидался указаний моего черного лекаря. Он отошел от меня и медленно бродил по поляне, не отрывая глаз от земли, словно что-то разыскивая. Наверно, какую-нибудь траву, которая должна тут расти. Нечего и говорить, что я следил за его движениями с напряженным вниманием. Ведь моя жизнь зависела от результата его поисков: его успех или неудача означали для меня жизнь или смерть. Как у меня забилось сердие, когда я увидел, что он наклонился, что-то рассматривая, а затем нагнулся еще ниже, как будто хотел вырвать что-то из земли. Радостное восклицание сорвалось с его губ, и я невольно ответил ему радостным криком. Забыв его просьбу сидеть смирно, я вскочил с места и бросился к нему. Когда я подбежал, он стоял на коленях и окапывал ножом какое-то растение, по-видимому, собираясь вытащить его с корнем. Это было небольшое травянистое растение с прямым стеблем, продолговатыми копьевидными листьями и небольшой кисточкой из малозаметных белых цветочков. Тогда я еще не знал, что это и есть знаменитый змеиный корень. Негр быстро взрыхлил вокруг него почву и, вытащив его, отряхнул корни от земли. Я увидел, что на нем было много жестких кривых корневых разветвлений, чуть потолще корней сарсапарили. Они были покрыты черной корой и не имели запаха. В волокнах этих корней находилось противоядие от змеиного укуса, их сок должен был спасти мне жизнь! Ни минуты не было потрачено на изготовление лекарства; в рецепте моего лекаря не было ни замысловатых иероглифов, ни латинских названий. Он просто сказал: ``Жуйте!'' -- и положил мне в руку кусок очищенного от коры корня. Так я и сделал. Не прошло и минуты, как корень превратился у меня во рту в кашицу и я стал глотать его целебный сок. Сначала у него был сладковатый привкус, который вызвал у меня легкую тошноту. Но по мере того как я жевал, он становился едким и обжигающим и начал щипать мне десны и горло. Тем временем негр сбегал к ручью, наполнил один из своих грубых башмаков водой и, вернувшись, смыл с моей руки табачный сок. Он разжевал несколько листьев того же растения в мягкую массу, положил ее на ранку и снова завязал мне руку. Теперь все, что можно было сделать, было сделано. И Габриэль сказал мне, чтобы я спокойно ждал и не боялся. Очень скоро все мое тело покрылось испариной, и я стал дышать глубже и свободней. Кроме того, я чувствовал сильную тошноту, и если бы проглотил немного больше этого сока, меня бы, наверно, стошнило, так как змеиный корень, если принимать его в больших дозах, сильное рвотное средство. Но из всех ощущений, которые я испытывал в ту минуту, самым сильным было радостное чувство, что я спасен. Странно, но это чувство сразу охватило меня, и я был уверен, что оно меня не обманывает. Я больше не сомневался в искусстве моего лекаря. Глава XXXVI. ЗАКЛИНАТЕЛЬ ЗМЕЙ Вскоре мне пришлось увидеть еще одно доказательство необыкновенных способностей моего нового приятеля. Я ликовал, как всякий человек, неожиданно и почти чудом спасенный от смертельной опасности, как человек, который едва не утонул или уцелел на поле боя, -- словом, вырвался из когтей смерти. Это было блаженное ощущение. Я чувствовал глубокую благодарность к моему спасителю и готов был обнять своего черного спутника, как родного брата, несмотря на его свирепый вид. Мы уселись рядом на поваленном дереве и весело болтали, если можно так сказать о людях, чье будущее туманно и полно опасностей. Увы, таким оно было для нас обоих. Жизнь не баловала меня в последнее время, а его... Что ждало впереди беглого невольника? Однако даже среди несчастий душа наша подчас отдается минутным радостям. Природа не допускает, чтобы горе длилось беспрерывно, и иногда человек должен стряхнуть с себя свои заботы. Такая минута наступила сейчас для меня. Радость и благодарность наполнили мое сердце. Я полюбил этого негра, этого беглого раба, и был в ту минуту счастлив в его обществе. Мы, естественно, заговорили о змеях и средствах против их укусов, и он рассказал мне много интересного о жизни пресмыкающихся. Всякий натуралист мог бы позавидовать этому часу, проведенному мною в обществе негра Габриэля. Во время нашего разговора мой собеседник вдруг спросил, убил ли я укусившую меня змею. -- Нет, -- ответил я, -- она уползла. -- Уползла? Как уползла, масса? -- Спряталась в пустом стволе, том самом, на котором мы сейчас сидим. Глаза негра заблестели от удовольствия. -- Черт возьми! -- воскликнул он, вскакивая. -- Масса говорит -- змея тут, в этом стволе? Вот тут? -- повторил он. -- Если эта гадина и вправду здесь, Габ мигом достанет ee! -- Но как? У тебя же нет топора. -- Этому негру не нужен топор. -- Так как же ты доберешься до змеи? Ты хочешь поджечь дерево? -- Хо! Огонь нехорошо. Этот чурбан будет гореть целый месяц. Огонь нехорошо: дым увидят белые люди. Габ -- беглый негр, за ним сразу прибегут собаки. Негру нельзя зажигать огонь! -- Как же тогда? -- Подождите, масса Эдвард, сейчас увидите. Негр позовет змею, и она сама выползет к нему. Пожалуйста, масса, сидите смирно и ничего не говорите: старая гадина слышит каждое слово. Теперь негр говорил шепотом и неслышно скользил вокруг ствола. Я сидел, не двигаясь, и молча следил за движениями моего странного приятеля. Неподалеку были молодые заросли американского бамбука. Габриэль срезал ножом несколько побегов и, заострив их концы, воткнул в землю против отверстия в стволе. Он поставил их в ряд, один к одному, словно струны на арфе, но тесней. Затем срезал в лесу молодое деревце и, очистив от веток, оставил только длинную палку с развилиной на конце. Взяв в одну руку эту палку, а в другую -- расщепленный кусок тростника, он лег во всю длину на поваленный ствол, так что лицо его оказалось над самым отверстием. Частокол из бамбука был прямо против него, и, вытянув руку, он мог до него дотронуться. На этом закончились приготовления, и негр приступил к ``колдовству''. Положив возле себя палку с развилиной, он стал водить взад и вперед расщепленным концом тростника поперек частокола из бамбуковых палок. Этим он производил звук, очень похожий на громкое ``с-скр-р-р...'' гремучей змеи, так что человек, не знающий, кто его производит, принял бы его за змеиный треск. Звук был так похож, что негр рассчитывал обмануть даже змею. Однако он, видно, не думал, что одного этого средства достаточно. При помощи наскоро сделанной свистульки из копьевидных листьев тростника он в то же время подражал писку и щебету, который издает красный кардинал, когда сражается со змеей, опоссумом или другим своим врагом. Такой писк часто приходится слышать в чаще американского леса, когда страшная змея заберется в гнездо виргинского соловья. Уловка оказалась очень удачной. Через несколько минут из отверстия выглянула ромбовидная голова змеи. Ее раздвоенное жало то и дело высовывалось из пасти, а узкие темные глазки сверкали от ярости. Слышался звук ее трещотки -- по-видимому, она собиралась принять участие в схватке. Она почти целиком выползла из норы, но тут заметила обман и повернулась, чтобы уползти обратно. Однако гремучие змеи на редкость неповоротливы, и прежде чем она успела скрыться, негр опустил раздвоенную палку ей на шею и пригвоздил ее к земле. Ее длинное отвратительное тело беспомощно извивалось в траве, пытаясь высвободиться. Это была змея необычайной для своей породы величины, длиной около восьми футов, и такая толстая, как рука Габриэля. Даже он удивился ее размерам и сказал мне, что первый раз видит такую. Я надеялся, что он сейчас же положит конец ее попыткам вырваться и убьет ее. Желая ему помочь, я взялся за ружье. -- Нет, масса! -- воскликнул он умоляющим тоном. -- Ради Бога, не надо стрелять! Масса забыл, что бедный негр -- беглый! Я понял его и опустил ружье. -- И потом, масса, я вам что-то покажу. Масса любит интересные вещи -- он хочет посмотреть фокусы большой змеи? Я ответил утвердительно. -- Тогда, пожалуйста, масса, подержите палку. Негр видел очень интересное растение, только что видел здесь очень редкое растение. Вон там, в тростнике. Держите крепко, масса, я пойду принесу его. Взяв в руки палку, я плотно прижал ее к земле и не без страха смотрел на отвратительную гадину, которая корчилась и извивалась у моих ног. Мне нечего было бояться: развилина держала змею за шею, и она не могла поднять голову, чтобы ужалить меня. Хотя она и была очень велика, опасны были только ее зубы, так как гремучие змеи, в отличие от удавов, не обладают большой силой. Габриэль вошел в кусты и вскоре вернулся обратно. Он держал в руке какое-то растение, также вырванное с корнем. Это была трава совсем другого вида. У нее были сердцевидные листья с острыми концами, изогнутый стебель и темно-красные цветы. Когда негр подошел ко мне, я увидел, как он взял в рот несколько листьев и корешков этого растения и стал их жевать. Что он собирается делать? Я недолго оставался в недоумении. Подойдя к змее, он нагнулся над ней и выплюнул ей на голову сок этой травы. Затем, взяв у меня из рук раздвоенную палку, поднял ее и отбросил в сторону. К моему ужасу, змея была теперь свободна, и я не теряя времени, отскочил назад и вскарабкался на ствол. Но мой спутник не двинулся с места; он снова наклонился над змеей, взял в руку отвратительную гадину, спокойно поднял с земли и обвил ее вокруг своей шеи, словно это была простая веревка. Змея не пыталась его укусить. Она даже не пробовала вырваться у него из рук. Казалось, она замерла и была не в силах причинить ему ни малейшего вреда. Поиграв со змеей несколько минут, негр бросил ее на землю. Но и теперь она не пыталась скрыться. Наконец заклинатель змей с торжеством повернулся ко мне и сказал: -- Ну, масса Эдвард, теперь я за вас отомщу! Смотрите сюда! С этими словами он поднял змею и сдавил ей шею большими пальцами так, что она широко разинула пасть. Мне были прекрасно видны ее страшные зубы и ядовитые железы. Затем, поднеся ее голову к своим губам, он выплюнул черный сок ей в самое горло и снова бросил ее на землю. До сих пор он не причинил ей никакого вреда; все, что он проделывал с ней, не могло убить такую живучую тварь, как змея, и я думал, что она сейчас же уползет. Но нет, она не пыталась двинуться с места, кольца ее тела ослабли, и она лежала вытянувшись, без движения, только иногда по телу ее пробегала легкая судорога. Не прошло и двух минут, как эта дрожь прекратилась; змея казалась мертвой. -- Она издохла, масса, -- ответил негр на мой вопросительный взгляд, -- совсем умерла. -- А что это за растение, Габриэль? -- О, это хорошая трава, масса, это редкая трава, очень редкая. Поешьте этой травы -- и никакая змея вас не тронет. Вы видели? Это трава заклинателя змей. Ботанические познания моего черного спутника дальше этого не шли. Через несколько лет мне, однако, удалось определить его ``волшебную'' траву; это оказалась Aristolochia Serpentaria -- растение, прославленное в трудах Мутиса15 и Гумбольдта16. Мой спутник велел мне разжевать несколько корешков; хотя он вполне полагался на первое средство, однако считал, что не вредно лишний раз застраховать себя от опасности. Он превозносил лечебные свойства новой травы и сказал, что дал бы мне ее вместо змеиного корня, но не надеялся ее найти, так как она очень редко встречается в этих краях. Я охотно исполнил его просьбу и проглотил немного соку из этого растения. Как и у змеиного корня, он был едкий и немного обжигающий, с привкусом камфарного спирта. Но тогда как у первого не было никакого запаха, у второго был довольно сильный аромат, напоминающий валерианку. Я сразу почувствовал себя лучше -- облегчение наступило почти немедленно. Прошло немного времени, и опухоль моя совсем опала, так что, если бы не повязка на руке, я уже забыл бы, что меня укусила змея. Глава XXXVII. ЗАМЕТАЕМ СЛЕДЫ С тех пор как мы вышли на поляну, прошло немного больше часа, но теперь она уже не казалась мне зловещей. Яркие цветы снова радовали глаз, и я с удовольствием вдыхал их аромат. Пение птиц и жужжание насекомых вновь ласкали мой слух, а на ветке по-прежнему сидели голубок и голубка, воркуя: ``Ко-ко-а...'', и повторяя нежные признания в любви. Я мог бы еще долго просидеть на этой прелестной поляне, любуясь красотой природы; но дух наш бодр, плоть же немощна: я почувствовал, что проголодался, и вскоре голод начал не на шутку мучить меня. Как мне помочь этой беде? Где бы найти чем подкрепиться? Я не мог просить моего спутника вывести меня на плантацию, после того как узнал, насколько это опасно для него. Габриэль говорил правду: он рисковал лишиться руки, а быть может, и жизни. Он не мог надеяться на снисхождение, тем более что у него не было влиятельного хозяина, который, ради собственной выгоды, чтобы не держать раба-калеку, заступился бы за него. Если бы негр вышел на открытое место, его могли бы увидеть и, еще того хуже, спустить на него собак. Такой способ ловить беглых негров был тогда довольно распространен, и среди белых людей находились негодяи, которые сдедали это своей профессией. Так утверждал мой спутник. И вскоре я на собственном опыте убедился, что он прав. Мне очень хотелось есть, но что было делать? Я не мог найти дорогу сам. Я боялся, что снова заблужусь и буду вынужден ночевать в лесу. Как же быть? Я повернулся к своему спутнику. Некоторое время он молчал, погруженный в свои мысли. Его беспокоило то же, что и меня. Верный товарищ, он не забыл обо мне. -- Вот, масса, о чем думает негр, -- сказал он мне наконец. -- Он думает: когда солнце зайдет, он проводит вас, тогда он не боится. Габ выведет вас прямо на береговую дорогу. Масса надо ждать, когда зайдет солнце. -- Но... -- Масса проголодался? -- спросил он, перебивая меня. Я кивнул. -- Да, Габ знает. Тут нечего есть, кроме этой старой змеи. Масса не станет есть змею, а Габ съест. Зажарит ее ночью, когда дыма от костра не видно над лесом. Есть место, где он жарит их, масса увидит. Габ верит масса Эдварду. Он сведет его в берлогу беглого негра. Тем временем негр отрезал змее голову, связал тонким прутиком шею с хвостом, поднял скользкое тело и, перекинув его через плечо, встал, готовый идти. -- Теперь пойдем, масса, -- сказал он. -- Пойдем со старым Габом. Он даст вам поесть. -- С этими словами он повернулся и пошел в кусты. Я поднял ружье и последовал за ним. Мне больше ничего не оставалось. Пытаться отыскать дорогу самому было бесполезно, уже две мои попытки ни к чему не привели. А спешить мне было некуда. Будет даже лучше, если я вернусь домой ночью: благоразумнее не показываться на глаза в изорванном и испачканном кровью платье, чтобы не привлекать к себе внимания. Поэтому я охотно последовал за беглецом, готовый разделить с ним его убежище до захода солнца. Мы прошли молча несколько сот ярдов. Негр озирался вокруг, словно что-то разыскивая. Но он не смотрел на землю, глаза его скользили по деревьям, и я понял, что он ищет не дорогу. Вдруг он что-то пробормотал и свернул в сторону. Я пошел за ним. Вскоре он остановился под высоким деревом и стал внимательно разглядывать его ветви. Это была скипидарная сосна, насколько я разбирался в ботанике. Я определил это по ее шишкам и светлозеленым иглам. Зачем он здесь остановился? -- Масса Эдвард скоро увидит, -- ответил он на мой вопрос. -- Пожалуйста, масса, подержите змею. Только чтобы она не касалась земли, а то проклятые собаки учуют ее. Я взял у него ношу и, держа змею повыше над землей, как он просил, стоял и молча смотрел на него. У скипидарной сосны прямой голый ствол и пирамидальная вершина; часто ветви у нее начинают расти на высоте пятидесяти футов от земли. Однако у этой сосны на высоте двадцати футов торчали из ствола небольшие отростки: на них висели крупные зеленые шишки длиной до пяти дюймов. По-видимому, их-то и хотел достать мой спутник, хоть я не мог понять, для чего. Раздобыв длинный шест, он стал сбивать им шишки вместе с веточками, на которых они висели. Сбив столько шишек, сколько ему было нужно, он отбросил свой шест. Что же дальше? Я следил за ним с возрастающим интересом. Он собрал в кучу и шишки и ветки, но, к моему удивлению, откинул шишки в сторону -- видимо, они были ему не нужны -- и оставил только молодые красновато-коричневые побеги, росшие на самом конце веток и густо покрытые смолой. Это наиболее смолистое из всех деревьев данной породы, у него очень сильный запах, а отсюда и его название. Набрав полные руки молодых побегов, мой спутник сел и крепко натер ими подошвы и верх своих грубых башмаков. Затем он подошел ко мне, нагнулся и сделал то же самое и с моими. -- Теперь, масса, все в порядке. Проклятые собаки не учуют старого Габа. Идем, масса Эдвард! Идем со мной! Сказав это, он снова перекинул змею через плечо и пошел вперед, предоставив мне следовать за ним. Глава XXXVIII. ПИРОГА Вскоре мы опять вошли в кипарисовый лес. Здесь уже почти не было подлеска. Темные деревья росли очень часто и вытеснили все другие растения; их зонтичные вершины были оплетены седоватым мхом, который свисал плотной бахромой и не пропускал солнечных лучей, иначе эту плодородную почву покрывал бы цветущий ковер. Но мы находились сейчас в местах ежегодных разливов, где выживают лишь немногие растения. Между тем я почувствовал, что мы приближаемся к воде. Почва опускалась почти неприметно, но сырой, затхлый запах болота, громкое кваканье лягушек, крик болотной птицы и рев аллигатора указывали на близость стоячей воды -- озера или пруда. Чуть спустя мы и в самом деле вышли на берег пруда: перед нами была лишь небольшая часть его, так как, насколько хватал глаз, кипарисы росли прямо из воды и так густо, что местами их могучие стволы касались друг друга. Кое-где над водой торчали черные корни, их фантастические очертания напоминали каких-то страшных водяных чудовищ и придавали всей картине сказочно-жуткий характер. Затененная сверху вода казалась черной, как чернила, а тяжелый воздух был полон удушливых испарений. Такая картина могла бы дать Данте краски для его ``Ада''. Дойдя до этого мрачного пруда, мой спутник остановился. Перед нами лежало громадное поваленное дерево, росшее раньше на самом берегу, а теперь протянувшее свою верхушку далеко в воду. Ветви его уцелели, и засохшие растения-паразиты густо обвивали их, напоминая разбросанные охапки сена. Некоторые ветки были под водой, но большая часть высоко торчала над ее поверхностью. Мой спутник остановился у корней этого дерева. Минуту он поджидал меня; как только я подошел, он взобрался на поваленный ствол и, сделав знак рукой, чтобы я следовал за ним, двинулся по дереву к его верхушке. Я тоже вскарабкался на ствол и, осторожно балансируя, чтобы не упасть в воду, пошел за ним. У вершины было много толстых сучьев, и мы, с трудом перелезая через них, двигались вперед. Я думал, что мы уже подходим к нашему убежищу. Но нет, мой спутник остановился, и тут, к своему удивлению, я увидел на воде маленькую пирогу; она была спрятана под мхом и так хорошо укрыта, что ее невозможно было увидеть ниоткуда, кроме того места, где мы стояли. ``Так вот зачем мы лезли по этому дереву!'' -- подумал я, поняв, что наш путь еще не окончен. Негр отвязал челнок и кивком пригласил меня садиться. Я шагнул в утлое суденышко и сел. Он последовал за мной и, хватаясь за ветви дерева, повел под ними лодку, пока не достиг чистой воды. Тогда он взялся за весло, и под его размеренные взмахи мы бесшумно заскользили по темной воде. Первые двести-триста ярдов мы плыли очень медленно. Толстые корни и тесно стоявшие деревья то и дело преграждали нам путь, и приходилось пробираться между ними с большой осторожностью. Но я видел, что мой спутник ловко ведет свое суденышко и владеет веслом, как истый индеец. Он считался искусным охотником за енотами и рыбаком и в своих походах, должно быть, научился управлять пирогой. Это было самое необыкновенное путешествие в моей жизни. Пирога плыла по воде, более похожей на чернила. Ни один солнечный луч не проникал сюда. Вокруг царил таинственный полумрак. Мы скользили по темным коридорам между могучими черными стволами, которые вздымались, словно колонны, поддерживая высокий свод из тесно сплетенных ветвей. С этой живой кровли свешивались плакучие бромелии, иногда они спускались до самой воды и касались наших лиц. Однако мы не были здесь единственными живыми существами, даже в этом ужасном месте имелись спои обитатели. Тут нашли себе надежное убежище аллигаторы; нам не раз попадались в полумраке эти чудовища, то ползущие вдоль поваленного дерева, то карабкающиеся на торчавшие из воды корни кипарисов, то медленно и бесшумно плывущие в черной воде. Были тут и большие водяные змеи, они переплывали от дерева к дереву, поднимая на воде легкую рябь, или лежали, свернувшись в клубок, на выступающих из воды корягах. Болотная сова бесшумно парила, распластав свои крылья, большие темные летучие мыши носились в погоне за добычей -- комарами и мошками. Иногда они пролетали совсем близко, чуть не задевая наши лица, обдавая нас своим отвратительным запахом, и громко щелкали челюстями, что напоминало звуки кастаньет. Эти не виданные мною картины природы захватили меня, но я не мог побороть какого-то смутного страха. Мне невольно вспомнились знакомые образы из классической литературы. Здесь воплотились видения римских поэтов. Мне казалось, будто я плыву по Стиксу и мой перевозчик -- это страшный Харон17. Вдруг впереди мелькнул светлый луч. Еще несколько взмахов весла -- и наша пирога была уже вся освещена солнцем. Я вздохнул с облегчением. Теперь перед нами открылось широкое водное пространство, что-то вроде круглого озера. В действительности именно здесь и начиналось озеро, а та часть, которую мы проплыли, была лишь поймой, и все место, покрытое лесом, в другие времена года совсем высыхало. Этот же водоем был слишком глубок, чтобы в нем могли расти любящие болотистую почву кипарисы. Озеро было не очень велико, всего около полумили в диаметре, и со всех сторон окружено замшелым лесом, который высился вокруг, как серая стена. Группа таких же деревьев на самой середине озера издали казалась островом. Это уединенное место не отличалось тишиной. Наоборот, жизнь здесь била ключом. Очевидно, озеро служило излюбленным местом сбора самых разнообразных представителей пернатого царства, населяющих обширные луизианскне болота. Тут были белые цапли, белые и красные ибисы, журавли, красные фламинго и редко встречающаяся безобразная анхинга, которая плавает, глубоко погрузив в воду свое тело и выставив на поверхность узкую, словно змеиную, головку. Неуклюжий белый пеликан, владыка здешних мест, стоял, высматривая в воде свою добычу. Поверхность озера кишела водоплавающей птицей -- там были утки, гуси, лебеди; над ними кружили стаями кроншнепы и чайки и, свистя крыльями, проносились кряквы. Но не только водоплавающие птицы облюбовали это уединенное озеро. Рыболов, высоко поднявшись в воздух, камнем падал вниз, выхватывал из воды несчастную рыбешку, подплывшую слишком близко к ее поверхности, и уносил свою добычу, для того чтобы тут же уступить ее более сильному орлану. Вот те многочисленные пернатые создания, которых я видел, когда мы выплыли на это дикое озеро, и я с большим интересом наблюдал за ними. Эта яркая картина из жизни природы произвела на меня необыкновенное впечатление, чего нельзя было сказать про моего спутника. Для него все это было неново и неинтересно, и он плыл, не обращая внимания на привычное зрелище. Не останавливаясь и не глядя вокруг, он легко погружал в воду весло, направляя пирогу к островку. Еще несколько взмахов весла, и, подплыв к нему, наша лодка снова скрылась в тени деревьев. Но, к моему удивлению, оказалось, что это совсем не остров. То, что я принял за группу деревьев, был один гром