Jack London. The Sea Wolf (bilingual)

I scarcely know where to begin, though I sometimes facetiously place the cause of it all to Charley Furuseth's credit. He kept a summer cottage in Mill Valley, under the shadow of Mount Tamalpais, and never occupied it except when he loafed through the winter mouths and read Nietzsche and Schopenhauer to rest his brain. When summer came on, he elected to sweat out a hot and dusty existence in the city and to toil incessantly. Had it not been my custom to run up to see him every Saturday afternoon and to stop over till Monday morning, this particular January Monday morning would not have found me afloat on San Francisco Bay.

Не знаю, право, с чего начать, хотя иногда, в шутку, я сваливаю всю вину на Чарли Фэрасета. У него была дача в Милл-Вэлли, под сенью горы Тамальпайс, но он жил там только зимой, когда ему хотелось отдохнуть и почитать на досуге Ницше или Шопенгауэра. С наступлением лета он предпочитал изнывать от жары и пыли в городе и работать не покладая рук. Не будь у меня привычки навещать его каждую субботу и оставаться до понедельника, мне не пришлось бы пересекать бухту Сан-Франциско в это памятное январское утро.

Not but that I was afloat in a safe craft, for the Martinez was a new ferry-steamer, making her fourth or fifth trip on the run between Sausalito and San Francisco.The danger lay in the heavy fog which blanketed the bay, and of which, as a landsman, I had little apprehension.In fact, I remember the placid exaltation with which I took up my position on the forward upper deck, directly beneath the pilot-house, and allowed the mystery of the fog to lay hold of my imagination.A fresh breeze was blowing, and for a time I was alone in the moist obscurity - yet not alone, for I was dimly conscious of the presence of the pilot, and of what I took to be the captain, in the glass house above my head.

Нельзя сказать, чтобы "Мартинес", на котором я плыл, был ненадежным судном; этот новый пароход совершал уже свой четвертый или пятый рейс на переправе между Саусалито и Сан-Франциско.Опасность таилась в густом тумане, окутавшем бухту, но я, ничего не смысля в мореходстве, и не догадывался об этом.Хорошо помню, как спокойно и весело расположился я на носу парохода, на верхней палубе, под самой рулевой рубкой, и таинственность нависшей над морем туманной пелены мало-помалу завладела моим воображением.Дул свежий бриз, и некоторое время я был один среди сырой мглы -- впрочем, и не совсем один, так как я смутно ощущал присутствие рулевого и еще кого-то, по-видимому, капитана, в застекленной рубке у меня над головой.

I remember thinking how comfortable it was, this division of labour which made it unnecessary for me to study fogs, winds, tides, and navigation, in order to visit my friend who lived across an arm of the sea.
It was good that men should be specialists, I mused. The peculiar knowledge of the pilot and captain sufficed for many thousands of people who knew no more of the sea and navigation than I knew.

Помнится, я размышлял о том, как хорошо, что существует разделение труда и я не обязан изучать туманы, ветры, приливы и всю морскую науку, если хочу навестить друга, живущего по ту сторону залива.
Хорошо, что существуют специалисты -- рулевой и капитан, думал я, и их профессиональные знания служат тысячам людей, осведомленным о море и мореплавании не больше моего.

On the other hand, instead of having to devote my energy to the learning of a multitude of things, I concentrated it upon a few particular things, such as, for instance, the analysis of Poe's place in American literature - an essay of mine, by the way, in the current Atlantic. Coming aboard, as I passed through the cabin, I had noticed with greedy eyes a stout gentleman reading the Atlantic, which was open at my very essay. And there it was again, the division of labour, the special knowledge of the pilot and captain which permitted the stout gentleman to read my special knowledge on Poe while they carried him safely from Sausalito to San Francisco.

Зато я не трачу своей энергии на изучение множества предметов, а могу сосредоточить ее на некоторых специальных вопросах, например -- на роли Эдгара По в истории американской литературы, чему, кстати сказать, была посвящена моя статья, напечатанная в последнем номере "Атлантика". Поднявшись на пароход и заглянув в салон, я не без удовлетворения отметил, что номер "Атлантика" в руках у какого-то дородного джентльмена раскрыт как раз на моей статье. В этом опять сказывались выгоды разделения труда: специальные знания рулевого и капитана давали дородному джентльмену возможность -- в то время как его благополучно переправляют на пароходе из Саусалито в Сан-Франциско -- ознакомиться с плодами моих специальных знанийо По.

A red-faced man, slamming the cabin door behind him and stumping out on the deck, interrupted my reflections, though I made a mental note of the topic for use in a projected essay which I had thought of calling "The Necessity for Freedom: A Plea for the Artist." The red-faced man shot a glance up at the pilot-house, gazed around at the fog, stumped across the deck and back (he evidently had artificial legs), and stood still by my side, legs wide apart, and with an expression of keen enjoyment on his face. I was not wrong when I decided that his days had been spent on the sea.

У меня за спиной хлопнула дверь салона, и какой-то краснолицый человек затопал по палубе, прервав мои размышления. А я только что успел мысленно наметить тему моей будущей статьи, которую решил назвать "Необходимость свободы. Слово в защиту художника". Краснолицый бросил взгляд на рулевую рубку, посмотрел на окружавший нас туман, проковылял взад и вперед по палубе -- очевидно, у него были протезы -- и остановился возле меня, широко расставив ноги; на лице его было написано блаженство. Я не ошибся, предположив, что он провел всю свою жизнь на море.

"It's nasty weather like this here that turns heads grey before their time," he said, with a nod toward the pilot-house.

-- От такой мерзкой погоды недолго и поседеть! -- проворчал он, кивая в сторону рулевой рубки.

"I had not thought there was any particular strain," I answered. "It seems as simple as A, B, C. They know the direction by compass, the distance, and the speed. I should not call it anything more than mathematical certainty."

-- Разве это создает какие-то особые трудности? -- отозвался я. -- Ведь задача проста, как дважды два -- четыре. Компас указывает направление, расстояние и скорость также известны. Остается простой арифметический подсчет.

"Strain!" he snorted. "Simple as A, B, C! Mathematical certainty!"

-- Особые трудности! -- фыркнул собеседник. -- Просто, как дважды два -- четыреАрифметический подсчет.

He seemed to brace himself up and lean backward against the air as he stared at me.

Слегка откинувшись назад, он смерил меня взглядом.

"How about this here tide that's rushin' out through the Golden Gate?" he demanded, or bellowed, rather. "How fast is she ebbin'? What's the drift, eh? Listen to that, will you? A bell-buoy, and we're a-top of it! See 'em alterin' the course!"

-- А что вы скажете об отливе, который рвется в Золотые Ворота? -- спросил или, вернее, пролаял он. -- Какова скорость течения? А как относит? А это что -- прислушайтесь-каКолокол? Мы лезем прямо на буй с колоколомВидите -- меняем курс.

From out of the fog came the mournful tolling of a bell, and I could see the pilot turning the wheel with great rapidity. The bell, which had seemed straight ahead, was now sounding from the side. Our own whistle was blowing hoarsely, and from time to time the sound of other whistles came to us from out of the fog.

Из тумана доносился заунывный звон, и я увидел, как рулевой быстро Завертел штурвал. Колокол звучал теперь не впереди, а сбоку. Слышен был хриплый гудок нашего парохода, и время от времени на него откликались другие гудки.

"That's a ferry-boat of some sort," the new-comer said, indicating a whistle off to the right. "And there! D'ye hear that? Blown by mouth. Some scow schooner, most likely. Better watch out, Mr. Schooner-man. Ah, I thought so. Now hell's a poppin' for somebody!"

-- Какой-то еще пароходишко! -- заметил краснолицый, кивая вправо, откуда доносились гудки. -- А этоСлышите? Просто гудят в рожок. Верно, какая-нибудь шаланда. Эй, вы, там, на шаланде, не зевайте! Ну, я так и знал. Сейчас кто-то хлебнет лиха!

The unseen ferry-boat was blowing blast after blast, and the mouth-blown horn was tooting in terror-stricken fashion.

Невидимый пароход давал гудок за гудком, и рожок вторил ему, казалось, в страшном смятении.

"And now they're payin' their respects to each other and tryin' to get clear," the red-faced man went on, as the hurried whistling ceased.

-- Вот теперь они обменялись любезностями и стараются разойтись, -- продолжал краснолицый, когда тревожные гудки стихли.

His face was shining, his eyes flashing with excitement as he translated into articulate language the speech of the horns and sirens.

Он разъяснял мне, о чем кричат друг другу сирены и рожки, а щеки у него горели и глаза сверкали.

"That's a steam-siren a-goin' it over there to the left. And you hear that fellow with a frog in his throat - a steam schooner as near as I can judge, crawlin' in from the Heads against the tide."

-- Слева пароходная сирена, а вон там, слышите, какой хрипун, -- это, должно быть, паровая шхуна; она ползет от входа в бухту навстречу отливу.

A shrill little whistle, piping as if gone mad, came from directly ahead and from very near at hand. Gongs sounded on the Martinez. Our paddle-wheels stopped, their pulsing beat died away, and then they started again. The shrill little whistle, like the chirping of a cricket amid the cries of great beasts, shot through the fog from more to the side and swiftly grew faint and fainter. I looked to my companion for enlightenment.

Пронзительный свисток неистовствовал как одержимый где-то совсем близко впереди. На "Мартинесе" ему ответили ударами гонга. Колеса нашего парохода остановились, их пульсирующие удары по воде замерли, а затем возобновились. Пронзительный свисток, напоминавший стрекотание сверчка среди рева диких зверей, долетал теперь из тумана, откуда-то сбоку, и звучал все слабее и слабее. Я вопросительно посмотрел на своего спутника.

"One of them dare-devil launches," he said. "I almost wish we'd sunk him, the little rip! They're the cause of more trouble. And what good are they? Any jackass gets aboard one and runs it from hell to breakfast, blowin' his whistle to beat the band and tellin' the rest of the world to look out for him, because he's comin' and can't look out for himself! Because he's comin'! And you've got to look out, too! Right of way! Common decency! They don't know the meanin' of it!"

-- Какой-то отчаянный катерок, -- пояснил он. -- Прямо стоило бы потопить его! От них бывает много бед, а кому они нужны? Какой-нибудь осел заберется на этакую посудину и носится по морю, сам не зная зачем, да свистит как полоумный. А все должны сторониться, потому что, видите ли, он идет и сам-то уж никак посторониться не умеетПрет вперед, а вы смотрите в обаОбязанность уступать дорогу! Элементарная вежливостьДа они об этом никакого представления не имеют.

I felt quite amused at his unwarranted choler, and while he stumped indignantly up and down I fell to dwelling upon the romance of the fog. And romantic it certainly was - the fog, like the grey shadow of infinite mystery, brooding over the whirling speck of earth; and men, mere motes of light and sparkle, cursed with an insane relish for work, riding their steeds of wood and steel through the heart of the mystery, groping their way blindly through the Unseen, and clamouring and clanging in confident speech the while their hearts are heavy with incertitude and fear.

Этот необъяснимый гнев немало меня позабавил; пока мой собеседник возмущенно ковылял взад и вперед, я снова поддался романтическому обаянию тумана. Да, в этом тумане, несомненно, была своя романтика. Словно серый, исполненный таинственности призрак, навис он над крошечным земным шаром, кружащимся в мировом пространстве. А люди, эти искорки или пылинки, гонимые ненасытной жаждой деятельности, мчались на своих деревянных и стальных конях. Сквозь самое сердце тайны, ощупью прокладывая себе путь в Незримом, и шумели, и кричали самонадеянно, в то время как их души замирали от неуверенности и страха!

The voice of my companion brought me back to myself with a laugh. I too had been groping and floundering, the while I thought I rode clear-eyed through the mystery.

Голос моего спутника вернул меня к действительности и заставил усмехнуться. Разве я сам не блуждаю ощупью, думая, что мчусь уверенно сквозь тайну?

"Hello! Somebody comin' our way," he was saying. "And d'ye hear that? He's comin' fast. Walking right along. Guess he don't hear us yet. Wind's in wrong direction."

-- Эге! Кто-то идет нам навстречу, -- сказал краснолицый. -- Слышите, слышите? Идет быстро и прямо на нас. Должно быть, он нас еще не слышит. Ветер относит.

The fresh breeze was blowing right down upon us, and I could hear the whistle plainly, off to one side and a little ahead.

Свежий бриз дул нам в лицо, и я отчетливо различил гудок сбоку и немного впереди.

"Ferry-boat?" I asked.

-- Тоже пассажирский? -- спросил я.

He nodded, then added, "Or he wouldn't be keepin' up such a clip." He gave a short chuckle. "They're gettin' anxious up there."

Краснолицый кивнул. -- Да, иначе он не летел бы так, сломя голову. Наши там забеспокоились! -- хмыкнул он.

I glanced up. The captain had thrust his head and shoulders out of the pilot-house, and was staring intently into the fog as though by sheer force of will he could penetrate it. His face was anxious, as was the face of my companion, who had stumped over to the rail and was gazing with a like intentness in the direction of the invisible danger.

Я посмотрел вверх. Капитан высунулся по грудь из рулевой рубки и напряженно вглядывался в туман, словно стараясь силой воли проникнуть сквозь него. Лицо его выражало тревогу. И на лице моего спутника, который проковылял к поручням и пристально смотрел в сторону незримой опасности, тоже была написана тревога.

Then everything happened, and with inconceivable rapidity. The fog seemed to break away as though split by a wedge, and the bow of a steamboat emerged, trailing fog-wreaths on either side like seaweed on the snout of Leviathan. I could see the pilot-house and a white-bearded man leaning partly out of it, on his elbows. He was clad in a blue uniform, and I remember noting how trim and quiet he was. His quietness, under the circumstances, was terrible. He accepted Destiny, marched hand in hand with it, and coolly measured the stroke. As he leaned there, he ran a calm and speculative eye over us, as though to determine the precise point of the collision, and took no notice whatever when our pilot, white with rage, shouted, "Now you've done it!"

Все произошло с непостижимой быстротой. Туман раздался в стороны, как разрезанный ножом, и перед нами возник нос парохода, тащивший за собой клочья тумана, словно Левиафан -- морские водоросли. Я разглядел рулевую рубку и белобородого старика, высунувшегося из нее. Он был одет в синюю форму, очень ловко сидевшую на нем, и, я помню, меня поразило, с каким хладнокровием он держался. Его спокойствие при этих обстоятельствах казалось страшным. Он подчинился судьбе, шел ей навстречу и с полным самообладанием ждал удара. Холодно и как бы задумчиво смотрел он на нас, словно прикидывая, где должно произойти столкновение, и не обратил никакого внимания на яростный крик нашего рулевого: "Отличились!"

On looking back, I realize that the remark was too obvious to make rejoinder necessary.

Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что восклицание рулевого и не требовало ответа.

"Grab hold of something and hang on," the red-faced man said to me. All his bluster had gone, and he seemed to have caught the contagion of preternatural calm.

-- Цепляйтесь за что-нибудь и держитесь крепче, -- сказал мне краснолицый. Весь его задор слетел с него, и он, казалось, заразился тем же сверхъестественным спокойствием.

"And listen to the women scream," he said grimly - almost bitterly, I thought, as though he had been through the experience before.

-- Ну, сейчас женщины поднимут визг! -- сердито, почти злобно проворчал он, словно ему уже приходилось когда-то все это испытывать.

The vessels came together before I could follow his advice. We must have been struck squarely amidships, for I saw nothing, the strange steamboat having passed beyond my line of vision. The Martinez heeled over, sharply, and there was a crashing and rending of timber. I was thrown flat on the wet deck, and before I could scramble to my feet I heard the scream of the women. This it was, I am certain, - the most indescribable of blood-curdling sounds, - that threw me into a panic. I remembered the life-preservers stored in the cabin, but was met at the door and swept backward by a wild rush of men and women. What happened in the next few minutes I do not recollect, though I have a clear remembrance of pulling down life-preservers from the overhead racks, while the red-faced man fastened them about the bodies of an hysterical group of women. This memory is as distinct and sharp as that of any picture I have seen. It is a picture, and I can see it now, - the jagged edges of the hole in the side of the cabin, through which the grey fog swirled and eddied; the empty upholstered seats, littered with all the evidences of sudden flight, such as packages, hand satchels, umbrellas, and wraps; the stout gentleman who had been reading my essay, encased in cork and canvas, the magazine still in his hand, and asking me with monotonous insistence if I thought there was any danger; the red-faced man, stumping gallantly around on his artificial legs and buckling life-preservers on all corners; and finally, the screaming bedlam of women.

Суда столкнулись прежде, чем я успел воспользоваться его советом. Должно быть, встречный пароход ударил нас в середину борта, но это произошло вне поля моего зрения, и я ничего не видел. "Мартинес" сильно накренился, послышался треск ломающейся обшивки. Я упал плашмя на мокрую палубу и не успел еще подняться на ноги, как услышал крик женщин. Это был неописуемый, душераздирающий вопль, и тут меня объял ужас. Я вспомнил, что спасательные пояса хранятся в салоне, кинулся туда, но у дверей столкнулся с толпой обезумевших пассажиров, которая отбросила меня назад. Не помню, что затем произошло, -- в памяти моей сохранилось только воспоминание о том, как я стаскивал спасательные пояса с полок над головой, а Краснолицый человек надевал их на бившихся в истерике женщин. Это я помню отчетливо, и вся картина стоит у меня перед глазами. Как сейчас вижу я зазубренные Края пробоины в стене салона и вползавший в это отверстие клубящийся серый туман; пустые мягкие диваны с разбросанными на них пакетами, саквояжами, зонтами и пледами, оставленными во время внезапного бегства; полного джентльмена, не так давно мирно читавшего мою статью, а теперь напялившего на себя пробковый пояс и с монотонной настойчивостью вопрошавшего меня (журнал с моей статьей все еще был у него в руке), есть ли опасность; краснолицего человека, который бодрю ковылял на своих искусственных ногах и надевал пояса на всех, кто появлялся в каюте... Помню дикий визг женщин.

This it was, the screaming of the women, that most tried my nerves. It must have tried, too, the nerves of the red-faced man, for I have another picture which will never fade from my mind. The stout gentleman is stuffing the magazine into his overcoat pocket and looking on curiously. A tangled mass of women, with drawn, white faces and open mouths, is shrieking like a chorus of lost souls; and the red-faced man, his face now purplish with wrath, and with arms extended overhead as in the act of hurling thunderbolts, is shouting, "Shut up! Oh, shut up!"

Да, этот визг женщин больше всего действовал мне на нервы. По-видимому, страдал от него и краснолицый, ибо еще одна картина навсегда осталась у меня в памяти: плотный джентльмен засовывает журнал в карман пальто и с любопытством озирается кругом; сбившиеся в кучу женщины, с бледными, искаженными страхом лицами, пронзительно кричат, словно хор погибших душ, а краснолицый человек, теперь уже совсем багровый от гнева, стоит в позе громовержца, потрясая над головой кулаками, и орет: -- ЗамолчитеДа замолчите же!

I remember the scene impelled me to sudden laughter, and in the next instant I realized I was becoming hysterical myself; for these were women of my own kind, like my mother and sisters, with the fear of death upon them and unwilling to die. And I remember that the sounds they made reminded me of the squealing of pigs under the knife of the butcher, and I was struck with horror at the vividness of the analogy. These women, capable of the most sublime emotions, of the tenderest sympathies, were open-mouthed and screaming. They wanted to live, they were helpless, like rats in a trap, and they screamed.

Помню, как, глядя на это, я вдруг почувствовал, что меня душит смех, и понял, что я впадаю в истерику; ведь предо мною были женщины, такие же, как моя мать или сестры, -- женщины, охваченные страхом смерти и не желавшие умирать. Их крики напомнили мне визг свиней под ножом мясника, и это потрясло меня. Эти женщины, способные на самые высокие чувства, на самую нежную привязанность, вопили, разинув рты. Они хотели жить, но были беспомощны, как крысы в крысоловке, и визжали, не помня себя.

The horror of it drove me out on deck. I was feeling sick and squeamish, and sat down on a bench. In a hazy way I saw and heard men rushing and shouting as they strove to lower the boats. It was just as I had read descriptions of such scenes in books. The tackles jammed. Nothing worked. One boat lowered away with the plugs out, filled with women and children and then with water, and capsized. Another boat had been lowered by one end, and still hung in the tackle by the other end, where it had been abandoned. Nothing was to be seen of the strange steamboat which had caused the disaster, though I heard men saying that she would undoubtedly send boats to our assistance.

Это было ужасно, и я опрометью бросился на палубу. Почувствовав дурноту, я опустился на скамью. Смутно видел я метавшихся людей, слышал их крики, -- кто-то пытался спустить шлюпки... Все происходило так, как описывается в книгах. Тали заедало. Все было неисправно. Одну шлюпку спустили, забыв вставить пробки: когда женщины и дети сели в нее, она наполнилась водой и перевернулась. Другую шлюпку удалось спустить только одним концом: другим она повисла на талях, и ее бросили. А парохода, который был причиной бедствия, и след простыл, но кругом говорили, что он, несомненно, вышлет нам спасательные шлюпки.

I descended to the lower deck. The Martinez was sinking fast, for the water was very near. Numbers of the passengers were leaping overboard. Others, in the water, were clamouring to be taken aboard again. No one heeded them. A cry arose that we were sinking. I was seized by the consequent panic, and went over the side in a surge of bodies. How I went over I do not know, though I did know, and instantly, why those in the water were so desirous of getting back on the steamer. The water was cold - so cold that it was painful. The pang, as I plunged into it, was as quick and sharp as that of fire. It bit to the marrow. It was like the grip of death. I gasped with the anguish and shock of it, filling my lungs before the life-preserver popped me to the surface. The taste of the salt was strong in my mouth, and I was strangling with the acrid stuff in my throat and lungs.

Я спустился на нижнюю палубу. "Мартинес" быстро погружался, вода подступала к краю борта. Многие пассажиры стали прыгать за борт. Другие, уже барахтаясь в воде, кричали, чтобы их подняли обратно на палубу. Никто не слушал их. Все покрыл общий крик: "Тонем!" Поддавшись охватившей всех панике, я вместе с другими бросился за борт. Я не отдавал себе отчета в том, что делаю, но, очутившись в воде, мгновенно понял, почему люди кругом молили, чтобы их подняли обратно на пароход. Вода была холодная, нестерпимо холодная. Когда я погрузился в нее, меня обожгло, как огнем. Холод проникал до костей; казалось, смерть уже заключает меня в свои ледяные объятия. Я захлебнулся от неожиданности и страха и успел набрать в легкие воды прежде, чем спасательный пояс снова поднял меня на поверхность. Во рту у меня было солоно от морской воды, и я задыхался от ощущения чего-то едкого, проникшего мне в горло и в легкие.

But it was the cold that was most distressing. I felt that I could survive but a few minutes. People were struggling and floundering in the water about me. I could hear them crying out to one another. And I heard, also, the sound of oars. Evidently the strange steamboat had lowered its boats. As the time went by I marvelled that I was still alive. I had no sensation whatever in my lower limbs, while a chilling numbness was wrapping about my heart and creeping into it. Small waves, with spiteful foaming crests, continually broke over me and into my mouth, sending me off into more strangling paroxysms.

Но особенно ужасен был холод. Мне казалось, что я этого не выдержу, что минуты мои сочтены. Вокруг меня в воде барахтались люди. Они что-то кричали друг другу. Я слышал также плеск весел. Очевидно, потопивший нас пароход выслал за нами шлюпки. Время шло, и меня изумляло, что я все еще жив. Но мои ноги уже утратили чувствительность, и онемение распространялось дальше, подступало к самому сердцу. Мелкие сердитые волны с пенистыми хребтами перекатывались через меня; я захлебывался и задыхался.

The noises grew indistinct, though I heard a final and despairing chorus of screams in the distance, and knew that the Martinez had gone down. Later, - how much later I have no knowledge, - I came to myself with a start of fear. I was alone. I could hear no calls or cries - only the sound of the waves, made weirdly hollow and reverberant by the fog. A panic in a crowd, which partakes of a sort of community of interest, is not so terrible as a panic when one is by oneself; and such a panic I now suffered. Whither was I drifting? The red-faced man had said that the tide was ebbing through the Golden Gate. Was I, then, being carried out to sea? And the life-preserver in which I floated? Was it not liable to go to pieces at any moment? I had heard of such things being made of paper and hollow rushes which quickly became saturated and lost all buoyancy. And I could not swim a stroke. And I was alone, floating, apparently, in the midst of a grey primordial vastness. I confess that a madness seized me, that I shrieked aloud as the women had shrieked, and beat the water with my numb hands.

Шум и крики становились все глуше; последний отчаянный вопль донесся до меня издали, и я понял, что "Мартинес" пошел ко дну. Потом -- сколько прошло времени, не знаю, -- я очнулся, и ужас снова овладел мной. Я был один. Я не слышал больше голосов, криков о помощи -- только шум волн, которому туман придавал какую-то таинственную, вибрирующую гулкость. Паника, охватывающая человека, когда он в толпе и разделяет общую участь, не так ужасна, как страх, переживаемый в одиночестве. Куда несли меня волны? Краснолицый говорил, что отлив уходит через Золотые Ворота. Неужели меня унесет в открытое море? А ведь мой спасательный пояс может развалиться в любую минуту! Я слышал, что эти пояса делают иногда из картона и тростника, и тогда, намокнув, они быстро теряют плавучесть. А я совсем не умел плавать. Я был один, и меня несло неведомо куда, среди извечной серой безбрежности. Признаюсь, мной овладело безумие, и я кричал, как кричали женщины, и бил по воде окоченевшими руками.

How long this lasted I have no conception, for a blankness intervened, of which I remember no more than one remembers of troubled and painful sleep. When I aroused, it was as after centuries of time; and I saw, almost above me and emerging from the fog, the bow of a vessel, and three triangular sails, each shrewdly lapping the other and filled with wind. Where the bow cut the water there was a great foaming and gurgling, and I seemed directly in its path. I tried to cry out, but was too exhausted. The bow plunged down, just missing me and sending a swash of water clear over my head. Then the long, black side of the vessel began slipping past, so near that I could have touched it with my hands. I tried to reach it, in a mad resolve to claw into the wood with my nails, but my arms were heavy and lifeless. Again I strove to call out, but made no sound.

Не знаю, как долго это тянулось. Потом я впал в забытье, и вспоминаю об этом только, как о тревожном мучительном сне. Когда я очнулся, казалось, прошли века. Почти над самой головой я увидел выступавший из тумана нос судна и три треугольных паруса, заходящие один за другой и наполненные ветром. Вода пенилась и клокотала там, где ее разрезал нос корабля, а я был как раз на его пути. Я хотел крикнуть, но у меня не хватило сил. Нос судна скользнул вниз, едва не задев меня, и волна перекатилась над моей головой. Затем мимо меня начал скользить длинный черный борт судна -- так близко, что я мог бы коснуться его рукой. Я сделал попытку ухватиться за него, я готов был впиться в дерево ногтями, но руки мои были тяжелы и безжизненны. Я снова попытался крикнуть, но голос изменил мне.

The stern of the vessel shot by, dropping, as it did so, into a hollow between the waves; and I caught a glimpse of a man standing at the wheel, and of another man who seemed to be doing little else than smoke a cigar. I saw the smoke issuing from his lips as he slowly turned his head and glanced out over the water in my direction. It was a careless, unpremeditated glance, one of those haphazard things men do when they have no immediate call to do anything in particular, but act because they are alive and must do something.

Промелькнула мимо корма, нырнув в пучину между волнами, и я мельком увидел человека у штурвала и еще одного, спокойно курившего сигару. Я видел дымок, поднимавшийся от его сигары, когда он медленно повернул голову и скользнул взглядом по воде в мою сторону. Это был случайный, рассеянный взгляд, случайный поворот головы, одно из тех движений, которые люди делают машинально, когда они ничем не заняты, -- просто из потребности в движении.

But life and death were in that glance. I could see the vessel being swallowed up in the fog; I saw the back of the man at the wheel, and the head of the other man turning, slowly turning, as his gaze struck the water and casually lifted along it toward me. His face wore an absent expression, as of deep thought, and I became afraid that if his eyes did light upon me he would nevertheless not see me. But his eyes did light upon me, and looked squarely into mine; and he did see me, for he sprang to the wheel, thrusting the other man aside, and whirled it round and round, hand over hand, at the same time shouting orders of some sort. The vessel seemed to go off at a tangent to its former course and leapt almost instantly from view into the fog.

Но для меня в этом взгляде была жизнь или смерть. Я видел, как туман уже снова поглощает судно. Я видел спину рулевого и голову того, другого, когда он медленно, очень медленно обернулся и его взгляд скользнул по воде. Это был отсутствующий взгляд человека, погруженного в думу, и я с ужасом подумал, что он все равно не заметит меня, даже если я попаду в поле его зрения. Но вот его взгляд упал на меня, и его глаза встретились с моими глазами. Он увидел меня. Прыгнув к штурвалу, он оттолкнул рулевого и сам быстро завертел колесо, выкрикивая в то же время какую-то команду. Судно начало отклоняться в сторону и почти в тот же миг скрылось в тумане.

I felt myself slipping into unconsciousness, and tried with all the power of my will to fight above the suffocating blankness and darkness that was rising around me. A little later I heard the stroke of oars, growing nearer and nearer, and the calls of a man. When he was very near I heard him crying, in vexed fashion, "Why in hell don't you sing out?" This meant me, I thought, and then the blankness and darkness rose over me.

Я почувствовал, что снова впадаю в беспамятство, и напряг все силы, чтобы не поддаться пустоте и мраку, стремившимся поглотить меня. Вскоре я услышал быстро приближавшийся плеск весел и чей-то голос. Потом, уже совсем близко, раздался сердитый окрик: -- Какого черта вы не откликаетесь? "Это мне кричат", -- подумал я и тут же провалился в пустоту и мрак.

CHAPTER II

ГЛАВА II

I seemed swinging in a mighty rhythm through orbit vastness. Sparkling points of light spluttered and shot past me. They were stars, I knew, and flaring comets, that peopled my flight among the suns. As I reached the limit of my swing and prepared to rush back on the counter swing, a great gong struck and thundered. For an immeasurable period, lapped in the rippling of placid centuries, I enjoyed and pondered my tremendous flight.

Мне показалось, что какая-то сила качает и несет меня в мировом пространстве, подчинив мощному ритму. Мерцающие искорки вспыхивали и пролетали мимо. Я догадывался, что это звезды и огненные кометы, сопровождающие мой полет среди светил. Когда в своем качании я снова достиг вершины амплитуды и уже готов был пуститься в обратный путь, где-то ударил и загудел громадный гонг. Неисчислимо долго, целые столетия, безмятежно канувшие в вечность, наслаждался я своим исполинским полетом.

But a change came over the face of the dream, for a dream I told myself it must be. My rhythm grew shorter and shorter. I was jerked from swing to counter swing with irritating haste. I could scarcely catch my breath, so fiercely was I impelled through the heavens. The gong thundered more frequently and more furiously. I grew to await it with a nameless dread. Then it seemed as though I were being dragged over rasping sands, white and hot in the sun. This gave place to a sense of intolerable anguish. My skin was scorching in the torment of fire. The gong clanged and knelled. The sparkling points of light flashed past me in an interminable stream, as though the whole sidereal system were dropping into the void. I gasped, caught my breath painfully, and opened my eyes. Two men were kneeling beside me, working over me. My mighty rhythm was the lift and forward plunge of a ship on the sea. The terrific gong was a frying-pan, hanging on the wall, that rattled and clattered with each leap of the ship. The rasping, scorching sands were a man's hard hands chafing my naked chest. I squirmed under the pain of it, and half lifted my head. My chest was raw and red, and I could see tiny blood globules starting through the torn and inflamed cuticle.

Но сон мой начал меняться, а я уже понимал, что это сон. Амплитуда моего полета становилась все короче и короче. Меня начало бросать из стороны в сторону с раздражающей быстротой. Я едва успевал перевести дух: с такой стремительностью мчался я в небесном пространстве. Гонг грохотал все чаще и яростнее. Я ждал каждого его удара с невыразимым ужасом. Потом мне показалось, что меня тащат по хрустящему, белому, раскаленному солнцем песку. Это причиняло мне невыносимые муки. Мою кожу опалял огонь. Гонг гудел, как похоронный колокол. Сверкающие точки мчались мимо нескончаемым потоком, словно вся звездная система проваливалась в пустоту. Я вздохнул, с трудом перевел дыхание и открыл глаза. Два человека, стоя на коленях, хлопотали надо мной. То, что качало меня в мощном ритме и несло куда-то, оказалось качкой судна на волнах океана, а вместо ужасного гонга я увидел висевшую на стене сковороду, которая бренчала и дребезжала при каждом наклоне судна. Хрустящий, опалявший меня огнем песок превратился в жесткие ладони какого-то человека, растиравшего мою обнаженную грудь. Я застонал от боли, приподнял голову и посмотрел на свое красное, воспаленное тело, покрытое капельками крови, проступившими сквозь расцарапанную кожу.

"That'll do, Yonson," one of the men said. "Carn't yer see you've bloomin' well rubbed all the gent's skin orf?"

-- Хватит, Ионсон, -- сказал второй. -- Не видишь, что ли, совсем содрал с джентльмена кожу!

The man addressed as Yonson, a man of the heavy Scandinavian type, ceased chafing me, and arose awkwardly to his feet. The man who had spoken to him was clearly a Cockney, with the clean lines and weakly pretty, almost effeminate, face of the man who has absorbed the sound of Bow Bells with his mother's milk. A draggled muslin cap on his head and a dirty gunny-sack about his slim hips proclaimed him cook of the decidedly dirty ship's galley in which I found myself.

Тот, кого назвали Ионсоном, -- человек могучего скандинавского типа, -- перестал растирать меня и неуклюже поднялся на ноги. У второго -- судя по выговору, типичного кокни [1] -- были мелкие, почти женственные черты лица; внешность его позволяла предположить, что он с молоком матери впитал в себя перезвон лондонских церковных колоколов. Грязный полотняный д колпак на голове и грубый засаленный передник на узких бедрах изобличали в нем кока того чрезвычайно грязного камбуза, в котором я находился.

"An' 'ow yer feelin' now, sir?" he asked, with the subservient smirk which comes only of generations of tip-seeking ancestors.

-- Ну, как вы себя чувствуете, сэр? -- спросил он с угодливой улыбкой, которая является наследием многих поколений, привыкших получать на чай.

For reply, I twisted weakly into a sitting posture, and was helped by Yonson to my feet. The rattle and bang of the frying-pan was grating horribly on my nerves. I could not collect my thoughts. Clutching the woodwork of the galley for support, - and I confess the grease with which it was scummed put my teeth on edge, - I reached across a hot cooking-range to the offending utensil, unhooked it, and wedged it securely into the coal-box.

Вместо ответа я с усилием приподнялся и сел, а затем с помощью Ионсона встал на ноги. Дребезжание сковороды ужасно действовало мне на нервы Я не мог собраться с мыслями. Ухватившись, чтобы не упасть, за деревянную переборку, оказавшуюся настолько сальной и грязной, что я невольно стиснул зубы от отвращения, я потянулся к несносной посудине, висевшей над топившейся плитой, снял ее с гвоздя и швырнул в ящик с углем.

The cook grinned at my exhibition of nerves, and thrust into my hand a steaming mug with an "'Ere, this'll do yer good." It was a nauseous mess, - ship's coffee, - but the heat of it was revivifying. Between gulps of the molten stuff I glanced down at my raw and bleeding chest and turned to the Scandinavian.

Кок ухмыльнулся при таком проявлении нервозности. Он сунул мне в руку дымящуюся кружку с какой-то бурдой и сказал: -- Хлебните-ка, это пойдет вам на пользуВ кружке было отвратительное пойло -- корабельный кофе, -- но оно все же согрело и оживило меня. Прихлебывая этот напиток, я рассматривал свою разодранную, окровавленную грудь, а затем обратился к скандинаву.

"Thank you, Mr. Yonson," I said; "but don't you think your measures were rather heroic?"

-- Благодарю вас, мистер Ионсон, -- сказал я. -- Но не кажется ли вам, что вы применили ко мне слишком уж героические меры?

It was because he understood the reproof of my action, rather than of my words, that he held up his palm for inspection. It was remarkably calloused. I passed my hand over the horny projections, and my teeth went on edge once more from the horrible rasping sensation produced.

Не знаю, почувствовал ли он упрек в моих словах, но, во всяком случае, взгляд, который я бросил на свою грудь, был достаточно выразителен. В ответ он молча показал мне свою ладонь. Это была необыкновенно мозолистая ладонь. Я провел пальцами по ее роговым затвердениям, и у меня заныли зубы от неприятного ощущения шероховатой поверхности.

"My name is Johnson, not Yonson," he said, in very good, though slow, English, with no more than a shade of accent to it.

-- Меня зовут Джонсон, а не Ионсон, -- сказал он на правильном английском языке, медленно, но почти без акцента.

There was mild protest in his pale blue eyes, and withal a timid frankness and manliness that quite won me to him.

В его бледно-голубых глазах я прочел кроткий протест; вместе с тем в них была какая-то застенчивая прямота и мужественность, которые сразу расположили меня к нему.

"Thank you, Mr. Johnson," I corrected, and reached out my hand for his.

-- Благодарю вас, мистер Джонсон, -- поспешил я исправить свою ошибку и протянул ему руку.

He hesitated, awkward and bashful, shifted his weight from one leg to the other, then blunderingly gripped my hand in a hearty shake.

Он медлил, смущенно и неуклюже переминаясь с ноги на ногу; потом решительно схватил мою руку и с чувством пожал ее.

"Have you any dry clothes I may put on?" I asked the cook.

-- Не найдется ли у вас чего-нибудь, чтобы я мог переодеться? -- спросил я кока, оглядывая свою мокрую одежду.

"Yes, sir," he answered, with cheerful alacrity. "I'll run down an' tyke a look over my kit, if you've no objections, sir, to wearin' my things."

-- Найдем, сэр! -- живо отозвался тот. -- Если вы не побрезгуете надеть мои вещи, я сбегаю вниз и притащу.

He dived out of the galley door, or glided rather, with a swiftness and smoothness of gait that struck me as being not so much cat-like as oily. In fact, this oiliness, or greasiness, as I was later to learn, was probably the most salient expression of his personality.

Он вышел, вернее выскользнул, из дверей с проворством, в котором мне почудилось что-то кошачье или даже змеиное. Эта его способность скользить ужом была, как я убедился впоследствии, весьма для него характерна.

"And where am I?" I asked Johnson, whom I took, and rightly, to be one of the sailors. "What vessel is this, and where is she bound?"

-- Где я нахожусь? -- спросил я Джонсона, которого не без основания принял за одного из матросов. -- Что это за судно и куда оно идет?

"Off the Farallones, heading about sou-west," he answered, slowly and methodically, as though groping for his best English, and rigidly observing the order of my queries. "The schooner Ghost, bound seal-hunting to Japan."

-- Мы около Фараллонских островов, на юго-запад от них, -- неторопливо промолвил он, методично отвечая на мои вопросы и стараясь, по-видимому, как можно правильнее говорить по-английски. -- Это шхуна "Призрак". Идем к берегам Японии бить котиков.

"And who is the captain? I must see him as soon as I am dressed."

-- А кто капитан шхуны? Мне нужно повидаться с ним, как только я переоденусь.

Johnson looked puzzled and embarrassed. He hesitated while he groped in his vocabulary and framed a complete answer.

На лице Джонсона неожиданно отразилось крайнее смущение и замешательство. Он ответил не сразу; видно было, что он тщательно подбирает слова и мысленно составляет исчерпывающий ответ.

"The cap'n is Wolf Larsen, or so men call him. I never heard his other name. But you better speak soft with him. He is mad this morning. The mate - "

-- Капитан -- Волк Ларсен, так его все называют. Я никогда не слыхал его настоящего имени. Но говорите с ним поосторожнее. Он сегодня бешеный. Его помощник...

But he did not finish. The cook had glided in.

Он не докончил: в камбуз нырнул кок.

"Better sling yer 'ook out of 'ere, Yonson," he said. "The old man'll be wantin' yer on deck, an' this ayn't no d'y to fall foul of 'im."

-- Убирайся-ка лучше отсюда, Ионсон! -- сказал тот. -- Старик хватится тебя на палубе, а нынче, если ему не угодишь, -- беда.

Johnson turned obediently to the door, at the same time, over the cook's shoulder, favouring me with an amazingly solemn and portentous wink as though to emphasize his interrupted remark and the need for me to be soft-spoken with the captain.

Джонсон послушно направился к двери, подмигнув мне из-за спины кока с необычайно торжественным и значительным видом, словно желая выразить этим то, чего он не договорил, и внушить мне еще раз, что с капитаном надо разговаривать поосторожнее.

Hanging over the cook's arm was a loose and crumpled array of evil- looking and sour-smelling garments.

Через руку у кока было перекинуто какое-то грязное, мятое тряпье, от которого довольно скверно пахло.

"They was put aw'y wet, sir," he vouchsafed explanation. "But you'll 'ave to make them do till I dry yours out by the fire."

-- Оно было сырое, сэр, когда я его снял и спрятал, -- счел он нужным объяснить мне. -- Но вам придется пока обойтись этим, а потом я высушу ваше платье.

Clinging to the woodwork, staggering with the roll of the ship, and aided by the cook, I managed to slip into a rough woollen undershirt. On the instant my flesh was creeping and crawling from the harsh contact. He noticed my involuntary twitching and grimacing, and smirked:

Цепляясь за переборки, так как судно сильно качало, я с помощью кока кое-как натянул на себя грубую фуфайку и невольно поежился от прикосновения колючей шерсти. Заметив, должно быть, гримасу на моем лице, кок осклабился.

"I only 'ope yer don't ever 'ave to get used to such as that in this life, 'cos you've got a bloomin' soft skin, that you 'ave, more like a lydy's than any I know of. I was bloomin' well sure you was a gentleman as soon as I set eyes on yer."

-- Ну, вам не навек привыкать к такой одежде. Кожа-то у вас нежная, словно у какой-нибудь леди. Я как увидал вас, так сразу понял, что вы -- джентльмен.

I had taken a dislike to him at first, and as he helped to dress me this dislike increased. There was something repulsive about his touch. I shrank from his hand; my flesh revolted. And between this and the smells arising from various pots boiling and bubbling on the galley fire, I was in haste to get out into the fresh air. Further, there was the need of seeing the captain about what arrangements could be made for getting me ashore.

Этот человек не понравился мне с первого взгляда, а когда он помогал мне одеваться, моя неприязнь к нему возросла еще больше. Его прикосновения вызывали во мне гадливость. Я сторонился его рук и вздрагивал, когда он дотрагивался до меня. Это неприятное чувство и запах, исходивший от кипевших и бурливших на плите кастрюль, заставили меня поспешить с переодеванием, чтобы поскорее выбраться на свежий воздух. К тому же мне нужно было еще договориться с капитаном относительно доставки меня на берег.

A cheap cotton shirt, with frayed collar and a bosom discoloured with what I took to be ancient blood-stains, was put on me amid a running and apologetic fire of comment. A pair of workman's brogans encased my feet, and for trousers I was furnished with a pair of pale blue, washed-out overalls, one leg of which was fully ten inches shorter than the other. The abbreviated leg looked as though the devil had there clutched for the Cockney's soul and missed the shadow for the substance.

Дешевая сатиновая рубашка с обтрепанным воротом и подозрительными, похожими на кровяные, пятнами на груди была надета на меня под аккомпанемент неумолчных пояснений и извинений. Туалет мой завершила пара грубых башмаков и синий выцветший комбинезон, у которого одна штанина оказалась дюймов на десять короче другой. Можно было подумать, что дьявол пытался цапнуть "через нее душу лондонца, но, не обнаружив таковой, оторвал со злости кусок оболочки.

"And whom have I to thank for this kindness?" I asked, when I stood completely arrayed, a tiny boy's cap on my head, and for coat a dirty, striped cotton jacket which ended at the small of my back and the sleeves of which reached just below my elbows.

-- Но я не знаю, кого же мне благодарить? -- спросил я, облачившись в это тряпье. На голове у меня красовалась фуражка, которая была мне мала, а поверх рубашки я натянул еще грязную полосатую бумазейную куртку; она едва доходила мне до талии, а рукава чуть прикрывали локти.

The cook drew himself up in a smugly humble fashion, a deprecating smirk on his face. Out of my experience with stewards on the Atlantic liners at the end of the voyage, I could have sworn he was waiting for his tip. From my fuller knowledge of the creature I now know that the posture was unconscious. An hereditary servility, no doubt, was responsible.

Кок самодовольно выпрямился, и заискивающая улыбка расплылась по его лицу. У меня был некоторый опыт: я знал, как ведет себя прислуга на атлантических пароходах, когда рейс подходит к концу, и мог поклясться, что кок ожидает подачки. Однако мое дальнейшее знакомство с этим субъектом показало, что поза была бессознательной. Это была врожденная угодливость.

"Mugridge, sir," he fawned, his effeminate features running into a greasy smile. "Thomas Mugridge, sir, an' at yer service."

-- Магридж, сэр, -- пробормотал он с елейной улыбкой на своем женственном лице. -- Томас Магридж, сэр. К вашим услугам!

"All right, Thomas," I said. "I shall not forget you - when my clothes are dry."

-- Ладно, Томас, -- сказал я. -- Я не забуду вас, когда высохнет мое платье.

A soft light suffused his face and his eyes glistened, as though somewhere in the deeps of his being his ancestors had quickened and stirred with dim memories of tips received in former lives.

Его лицо просияло, глаза заблестели; казалось, голоса предков зазвучали в его душе, рождая смутные воспоминания о чаевых, полученных ими во время их пребывания на земле.

"Thank you, sir," he said, very gratefully and very humbly indeed.

-- Благодарю вас, сэр! -- произнес он с чувством и почти искренним смирением.

Precisely in the way that the door slid back, he slid aside, and I stepped out on deck. I was still weak from my prolonged immersion. A puff of wind caught me, - and I staggered across the moving deck to a corner of the cabin, to which I clung for support. The schooner, heeled over far out from the perpendicular, was bowing and plunging into the long Pacific roll. If she were heading south-west as Johnson had said, the wind, then, I calculated, was blowing nearly from the south. The fog was gone, and in its place the sun sparkled crisply on the surface of the water, I turned to the east, where I knew California must lie, but could see nothing save low-lying fog-banks - the same fog, doubtless, that had brought about the disaster to the Martinez and placed me in my present situation. To the north, and not far away, a group of naked rocks thrust above the sea, on one of which I could distinguish a lighthouse. In the south-west, and almost in our course, I saw the pyramidal loom of some vessel's sails.

Я отодвинул дверь, и кок, тоже как на роликах, скользнул в сторону; я вышел на палубу. Меня все еще пошатывало от слабости после долгого пребывания в воде. Порыв ветра налетел на меня, и я, сделав несколько нетвердых шагов по качающейся палубе до угла рубки, поспешил ухватиться за него, чтобы не упасть. Сильно накренившись, шхуна скользила вверх и вниз по длинной тихоокеанской волне. Если, как оказал Джонсон, судно шло на юго-запад, то ветер, по моим расчетам, дул примерно с юга. Туман рассеялся, и поверхность воды искрилась на солнце. Я повернулся к востоку, где должна была находиться Калифорния, но не увидел ничего, кроме низко стлавшихся пластов тумана, того самого тумана, который вызвал катастрофу "Мартинеса" и был причиной моего бедственного положения. К северу, неподалеку от нас, из моря торчала группа голых скал, и на одной из них я различил маяк. К юго-западу, там, куда мы держали курс, я увидел пирамидальные очертания парусов какого-то корабля.

Having completed my survey of the horizon, I turned to my more immediate surroundings. My first thought was that a man who had come through a collision and rubbed shoulders with death merited more attention than I received. Beyond a sailor at the wheel who stared curiously across the top of the cabin, I attracted no notice whatever.

Оглядев море, я перевел взгляд на более близкие предметы. Моей первой мыслью было, что человек, потерпевший кораблекрушение и бывший на волосок от смерти, заслуживает, пожалуй, большего внимания, чем то, которое было мне оказано. Никто, как видно, не интересовался моей особой, кроме матроса у штурвала, с любопытством поглядывавшего на меня поверх рубки.

Everybody seemed interested in what was going on amid ships. There, on a hatch, a large man was lying on his back. He was fully clothed, though his shirt was ripped open in front. Nothing was to be seen of his chest, however, for it was covered with a mass of black hair, in appearance like the furry coat of a dog. His face and neck were hidden beneath a black beard, intershot with grey, which would have been stiff and bushy had it not been limp and draggled and dripping with water. His eyes were closed, and he was apparently unconscious; but his mouth was wide open, his breast, heaving as though from suffocation as he laboured noisily for breath. A sailor, from time to time and quite methodically, as a matter of routine, dropped a canvas bucket into the ocean at the end of a rope, hauled it in hand under hand, and sluiced its contents over the prostrate man.

Все, казалось, были заняты тем, что происходило посреди палубы. Там, на крышке люка, лежал какой-то грузный мужчина. Он лежал на спине; рубашка на его груди, поросшей густыми черными, похожими на шерсть волосами, была разодрана. Черная с проседью борода покрывала всю нижнюю часть его лица и шею. Борода, вероятно, была жесткая и пышная, но обвисла и слиплась, и с нее струйками стекала вода. Глаза его были закрыты -- он, очевидно, находился без сознания, -- но грудь тяжело вздымалась; он с шумом вбирал в себя воздух, широко раскрыв рот, борясь с удушьем. Один из матросов спокойно и методично, словно выполняя привычную обязанность, спускал за борт на веревке брезентовое ведро, вытягивал его, перехватывая веревку руками, и окатывал водой лежавшего без движения человека.

Pacing back and forth the length of the hatchways and savagely chewing the end of a cigar, was the man whose casual glance had rescued me from the sea. His height was probably five feet ten inches, or ten and a half; but my first impression, or feel of the man, was not of this, but of his strength. And yet, while he was of massive build, with broad shoulders and deep chest, I could not characterize his strength as massive. It was what might be termed a sinewy, knotty strength, of the kind we ascribe to lean and wiry men, but which, in him, because of his heavy build, partook more of the enlarged gorilla order. Not that in appearance he seemed in the least gorilla-like. What I am striving to express is this strength itself, more as a thing apart from his physical semblance. It was a strength we are wont to associate with things primitive, with wild animals, and the creatures we imagine our tree-dwelling prototypes to have been - a strength savage, ferocious, alive in itself, the essence of life in that it is the potency of motion, the elemental stuff itself out of which the many forms of life have been moulded; in short, that which writhes in the body of a snake when the head is cut off, and the snake, as a snake, is dead, or which lingers in the shapeless lump of turtle-meat and recoils and quivers from the prod of a finger.

Возле люка расхаживал взад и вперед, сердито жуя сигару, тот самый человек, случайному взгляду которого я был обязан своим спасением. Ростом он был, вероятно, пяти футов и десяти дюймов, быть может, десяти с половиной, но не это бросалось мне прежде всего в глаза, -- я сразу почувствовал его силу. Это был человек атлетического сложения, с широкими плечами и грудью, но я не назвал бы его тяжеловесным. В нем была какая-то жилистая, упругая сила, обычно свойственная нервным и худощавым людям, и она придавала этому огромному человеку некоторое сходство с большой гориллой. Я вовсе не хочу сказать, что он походил на гориллу. Я говорю только, что заключенная в нем сила, независимо от его внешности, вызывала у вас такие ассоциации. Подобного рода сила обычно связывается в нашем представлении с первобытными существами, с дикими зверями, с нашими предполагаемыми предками, жившими на деревьях. Это сила дикая, свирепая, заключающая в самой себе жизненное начало -- самую сущность жизни, как потенции движения и первозданной материи, претворяющихся в различных видах живых существ; короче говоря, это та живучесть, которая заставляет змею извиваться, когда у нее отрубят голову, и которая теплится в бесформенном комке мяса убитой черепахи, содрогающемся при прикосновении к нему пальцем.

Such was the impression of strength I gathered from this man who paced up and down. He was firmly planted on his legs; his feet struck the deck squarely and with surety; every movement of a muscle, from the heave of the shoulders to the tightening of the lips about the cigar, was decisive, and seemed to come out of a strength that was excessive and overwhelming. In fact, though this strength pervaded every action of his, it seemed but the advertisement of a greater strength that lurked within, that lay dormant and no more than stirred from time to time, but which might arouse, at any moment, terrible and compelling, like the rage of a lion or the wrath of a storm.

Таково было впечатление, которое производил этот человек, шагавший по палубе. Он крепко стоял на ногах, ступал твердо и уверенно; каждое движение его мускулов -- то, как он пожимал плечами или стискивал в зубах сигару, -- все было полно решимости и казалось проявлением избыточной, бьющей через край силы. Но эта внешняя сила, пронизывающая его движения, казалась лишь отголоском другой, еще более грозной силы, которая притаилась и дремала в нем, но могла в любой миг пробудиться подобно ярости льва или бешеному порыву урагана.

The cook stuck his head out of the galley door and grinned encouragingly at me, at the same time jerking his thumb in the direction of the man who paced up and down by the hatchway. Thus I was given to understand that he was the captain, the "Old Man," in the cook's vernacular, the individual whom I must interview and put to the trouble of somehow getting me ashore. I had half started forward, to get over with what I was certain would be a stormy five minutes, when a more violent suffocating paroxysm seized the unfortunate person who was lying on his back. He wrenched and writhed about convulsively. The chin, with the damp black beard, pointed higher in the air as the back muscles stiffened and the chest swelled in an unconscious and instinctive effort to get more air. Under the whiskers, and all unseen, I knew that the skin was taking on a purplish hue.

Кок высунул голову из двери камбуза и ободряюще улыбнулся мне, указывая большим пальцем на человека, прохаживавшегося около люка. Я понял, что это и есть капитан шхуны, или -- на языке кока -- "старик", то есть тот, к кому я должен обратиться, дабы потревожить его просьбой доставить меня каким-нибудь способом на берег. Я двинулся было вперед, предчувствуя, что мне предстоит бурное объяснение, но в эту минуту новый страшный приступ удушья овладел несчастным, лежавшим на палубе. Его стали корчить судороги. Спина его выгнулась дугой, голова совсем запрокинулась назад, а грудь расширилась в бессознательном усилии набрать побольше воздуха. Я не видел его лица, только мокрую черную бороду, но почувствовал, как багровеет его кожа.

The captain, or Wolf Larsen, as men called him, ceased pacing and gazed down at the dying man. So fierce had this final struggle become that the sailor paused in the act of flinging more water over him and stared curiously, the canvas bucket partly tilted and dripping its contents to the deck. The dying man beat a tattoo on the hatch with his heels, straightened out his legs, and stiffened in one great tense effort, and rolled his head from side to side. Then the muscles relaxed, the head stopped rolling, and a sigh, as of profound relief, floated upward from his lips. The jaw dropped, the upper lip lifted, and two rows of tobacco-discoloured teeth appeared. It seemed as though his features had frozen into a diabolical grin at the world he had left and outwitted.

Капитан -- Волк Ларсен, как его называли, -- остановился и посмотрел на умирающего. Жестокой и отчаянной была эта последняя схватка со смертью; охваченный любопытством матрос перестал лить воду, брезентовое ведро накренилось, и из него тонкой струйкой стекала вода. Умирающий судорожно бил каблуками по крышке люка; потом его ноги вытянулись и застыли в последнем страшном напряжении, в то время как голова еще продолжала метаться из стороны в сторону. Но вот мышцы ослабли, голова перестала двигаться, и вздох как бы глубокого облегчения слетел с его губ. Челюсть у него отвисла, верхняя губа приподнялась, и обнажились два ряда пожелтевших от табака зубов. Казалось, его черты застыли в дьявольской усмешке, словно он издевался над миром, который ему удалось перехитрить, покинув его.

Then a most surprising thing occurred. The captain broke loose upon the dead man like a thunderclap. Oaths rolled from his lips in a continuous stream. And they were not namby-pamby oaths, or mere expressions of indecency. Each word was a blasphemy, and there were many words. They crisped and crackled like electric sparks. I had never heard anything like it in my life, nor could I have conceived it possible. With a turn for literary expression myself, and a penchant for forcible figures and phrases, I appreciated, as no other listener, I dare say, the peculiar vividness and strength and absolute blasphemy of his metaphors. The cause of it all, as near as I could make out, was that the man, who was mate, had gone on a debauch before leaving San Francisco, and then had the poor taste to die at the beginning of the voyage and leave Wolf Larsen short-handed.

И тут произошло нечто неожиданное. Капитан внезапно, подобно удару грома, обрушился на мертвеца. Поток ругани хлынул из его уст. И это не были обычные ругательства или непристойности. В каждом слове было богохульство, а слова так и сыпались. Они гремели и трещали, словно электрические разряды. Я в жизни не слыхал, да и не мог бы вообразить себе ничего подобного. Обладая сам литературной жилкой и питая пристрастие к сочным словцам и оборотам, я, пожалуй, лучше всех присутствующих мог оценить своеобразную живость, красочность и в то же время неслыханную кощунственность его метафор. Насколько я мог понять, причиной этой вспышки было то, что умерший -- помощник капитана -- загулял перед уходом из СанФранциско, а потом имел неделикатность умереть в самом начале плавания и оставить Волка Ларсена без его, так сказать, правой руки.

It should be unnecessary to state, at least to my friends, that I was shocked. Oaths and vile language of any sort had always been repellent to me. I felt a wilting sensation, a sinking at the heart, and, I might just as well say, a giddiness. To me, death had always been invested with solemnity and dignity. It had been peaceful in its occurrence, sacred in its ceremonial. But death in its more sordid and terrible aspects was a thing with which I had been unacquainted till now. As I say, while I appreciated the power of the terrific denunciation that swept out of Wolf Larsen's mouth, I was inexpressibly shocked. The scorching torrent was enough to wither the face of the corpse. I should not have been surprised if the wet black beard had frizzled and curled and flared up in smoke and flame. But the dead man was unconcerned. He continued to grin with a sardonic humour, with a cynical mockery and defiance. He was master of the situation.

Излишне упоминать, -- во всяком случае, мои друзья поймут это и так, -- что я был шокирован. Брань и сквернословие всегда были мне противны. У меня засосало под ложечкой, заныло сердце, мне стало невыразимо тошно. Смерть в моем представлении всегда была сопряжена с чем-то торжественным и возвышенным. Она приходила мирно и священнодействовала у ложа своей жертвы. Смерть в таком мрачном отталкивающем обличье явилась для меня чем-то невиданным и неслыханным. Отдавая, как я уже сказал, должное выразительности изрыгаемых Волком Ларсеном проклятий, я был ими чрезвычайно возмущен. Мне казалось, что их огненный поток должен испепелить лицо трупа, и я не удивился бы, если бы мокрая черная борода вдруг начала завиваться колечками и вспыхнула дымным пламенем. Но мертвецу уже не было до этого никакого дела. Он продолжал сардонически усмехаться -- с вызовом, с цинической издевкой. Он был хозяином положения.

CHAPTER III

ГЛАВА III

Wolf Larsen ceased swearing as suddenly as he had begun. He relighted his cigar and glanced around. His eyes chanced upon the cook.

Волк Ларсен оборвал свою брань так же внезапно, как начал. Он раскурил потухшую сигару и огляделся вокруг. Взор его упал на Магриджа.

"Well, Cooky?" he began, with a suaveness that was cold and of the temper of steel.

-- А, любезный кок? -- начал он ласково, но в голосе его чувствовались холод и твердость стали.

"Yes, sir," the cook eagerly interpolated, with appeasing and apologetic servility.

-- Есть, сэр! -- угодливо и виновато, с преувеличенной готовностью отозвался тот.

"Don't you think you've stretched that neck of yours just about enough? It's unhealthy, you know. The mate's gone, so I can't afford to lose you too. You must be very, very careful of your health, Cooky. Understand?"

-- Ты не боишься растянуть себе шею? Это, знаешь ли, не особенно полезно. Помощник умер, и мне не хотелось бы потерять еще и тебя. Ты должен очень беречь свое здоровье, кок. Понятно?

His last word, in striking contrast with the smoothness of his previous utterance, snapped like the lash of a whip. The cook quailed under it.

Последнее слово, в полном контрасте с мягкостью всей речи, прозвучало резко, как удар бича. Кок съежился.

"Yes, sir," was the meek reply, as the offending head disappeared into the galley.

-- Есть, сэр! -- послышался испуганный ответ, и голова провинившегося кока исчезла в камбузе.

At this sweeping rebuke, which the cook had only pointed, the rest of the crew became uninterested and fell to work at one task or another. A number of men, however, who were lounging about a companion-way between the galley and hatch, and who did not seem to be sailors, continued talking in low tones with one another. These, I afterward learned, were the hunters, the men who shot the seals, and a very superior breed to common sailor-folk.

При этом разносе, выпавшем на долю одного кока, остальной экипаж перестал глазеть на мертвеца и вернулся к своим делам. Но несколько человек остались в проходе между камбузом и люком и продолжали переговариваться вполголоса. Я понял, что это не матросы, и потом узнал, что это охотники на котиков, занимавшие несколько привилегированное положение по сравнению с простыми матросами.

"Johansen!" Wolf Larsen called out. A sailor stepped forward obediently. "Get your palm and needle and sew the beggar up. You'll find some old canvas in the sail-locker. Make it do."

-- Иогансен! -- позвал Волк Ларсен. Матрос тотчас приблизился. -- Возьми иглу и гардаман и зашей этого бродягу. Старую парусину найдешь в кладовой. Ступай!

"What'll I put on his feet, sir?" the man asked, after the customary "Ay, ay, sir."

-- А что привязать к ногам, сэр? -- спросил матрос после обычного "есть, сэр".

"We'll see to that," Wolf Larsen answered, and elevated his voice in a call of "Cooky!"

-- Сейчас устроим, -- ответил Волк Ларсен и кликнул кока.

Thomas Mugridge popped out of his galley like a jack-in-the-box.

Томас Магридж выскочил из своего камбуза, как игрушечный чертик из коробки.

"Go below and fill a sack with coal."

-- Спустись в трюм и принеси мешок угля.

"Any of you fellows got a Bible or Prayer-book?" was the captain's next demand, this time of the hunters lounging about the companion- way.

-- Нет ли у кого-нибудь из вас, ребята, библии или молитвенника? -- послышалось новое требование, обращенное на этот раз к охотникам.

They shook their heads, and some one made a jocular remark which I did not catch, but which raised a general laugh.

Они покачали головой, и один отпустил какую-то шутку, которой я не расслышал; она была встречена общим смехом.

Wolf Larsen made the same demand of the sailors. Bibles and Prayer-books seemed scarce articles, but one of the men volunteered to pursue the quest amongst the watch below, returning in a minute with the information that there was none.

Капитан обратился с тем же вопросом к матросам. Библия и молитвенник были здесь, по-видимому, редкими предметами, но один из матросов вызвался спросить у подвахтенных. Однако минуты через две он вернулся ни с чем.

The captain shrugged his shoulders.

Капитан пожал плечами.

"Then we'll drop him over without any palavering, unless our clerical-looking castaway has the burial service at sea by heart."

-- Тогда придется бросить его за борт без лишней болтовни. Впрочем, может быть, выловленный нами молодчик знает морскую похоронную службу наизусть? Он что-то смахивает на попа.

By this time he had swung fully around and was facing me.

При этих словах Волк Ларсен внезапно повернулся ко мне.

"You're a preacher, aren't you?" he asked.

-- Вы, верно, пастор? -- спросил он.

The hunters, - there were six of them, - to a man, turned and regarded me. I was painfully aware of my likeness to a scarecrow. A laugh went up at my appearance, - a laugh that was not lessened or softened by the dead man stretched and grinning on the deck before us; a laugh that was as rough and harsh and frank as the sea itself; that arose out of coarse feelings and blunted sensibilities, from natures that knew neither courtesy nor gentleness.

Охотники -- их было шестеро -- все, как один, тоже повернулись в мою сторону, и я болезненно ощутил свое сходство с вороньим пугалом. Мой вид вызвал хохот. Присутствие покойника, распростертого на палубе и тоже, казалось, скалившего зубы, никого не остановило. Это был хохот грубый, резкий и беспощадный, как само море, хохот, отражавший грубые чувства людей, которым незнакомы чуткость и деликатность.

Wolf Larsen did not laugh, though his grey eyes lighted with a slight glint of amusement; and in that moment, having stepped forward quite close to him, I received my first impression of the man himself, of the man as apart from his body, and from the torrent of blasphemy I had heard him spew forth. The face, with large features and strong lines, of the square order, yet well filled out, was apparently massive at first sight; but again, as with the body, the massiveness seemed to vanish, and a conviction to grow of a tremendous and excessive mental or spiritual strength that lay behind, sleeping in the deeps of his being. The jaw, the chin, the brow rising to a goodly height and swelling heavily above the eyes, - these, while strong in themselves, unusually strong, seemed to speak an immense vigour or virility of spirit that lay behind and beyond and out of sight. There was no sounding such a spirit, no measuring, no determining of metes and bounds, nor neatly classifying in some pigeon-hole with others of similar type.

Волк Ларсен не смеялся, хотя в его серых глазах Мелькали искорки удовольствия, и только тут, подойдя к нему ближе, я получил более полное впечатление от этого человека, -- до сих пор я воспринимал его скорее Жак шагающую по палубе фигуру, изрыгающую поток ругательств. У него было несколько угловатое лицо с крупными и резкими, но правильными чертами, казавшиеся на первый взгляд массивным. Но это первое впечатление от его лица, так же как и от его фигуры, быстро отступало на задний план, и оставалось только ощущение скрытой в этом человеке внутренней силы, дремлющей где-то в недрах его существа. Скулы, подбородок, высокий лоб с выпуклыми надбровными дугами, могучие, даже необычайно могучие сами по себе, казалось, говорили об огромной, скрытой от глаз жизненной энергии или мощи духа, -- эту мощь было трудно измерить или определить ее границы, и невозможно было отнести ее ни под какую установленную рубрику.

The eyes - and it was my destiny to know them well - were large and handsome, wide apart as the true artist's are wide, sheltering under a heavy brow and arched over by thick black eyebrows. The eyes themselves were of that baffling protean grey which is never twice the same; which runs through many shades and colourings like intershot silk in sunshine; which is grey, dark and light, and greenish-grey, and sometimes of the clear azure of the deep sea. They were eyes that masked the soul with a thousand guises, and that sometimes opened, at rare moments, and allowed it to rush up as though it were about to fare forth nakedly into the world on some wonderful adventure, - eyes that could brood with the hopeless sombreness of leaden skies; that could snap and crackle points of fire like those which sparkle from a whirling sword; that could grow chill as an arctic landscape, and yet again, that could warm and soften and be all a-dance with love-lights, intense and masculine, luring and compelling, which at the same time fascinate and dominate women till they surrender in a gladness of joy and of relief and sacrifice.

Глаза -- мне довелось хорошо узнать их -- были большие и красивые, осененные густыми черными бровями и широко расставленные, что говорило о недюжинности натуры. Цвет их, изменчиво-серый, поражал бесчисленным множеством -- оттенков, как переливчатый шелк в лучах солнца. Они были то серыми -- темными или светлыми, -- то серовато-зелеными, то принимали лазурную окраску моря. -- Эти изменчивые глаза, казалось, скрывали его душу, словно непрестанно менявшиеся маски, и лишь в редкие мгновения она как бы проглядывала из них, точно рвалась наружу, навстречу какому-то заманчивому приключению. Эти глаза могли быть мрачными, как хмурое свинцовое небо; могли метать искры, отливая стальным блеском обнаженного меча; могли становиться холодными, как полярные просторы, или теплыми и нежными. И в них мог вспыхивать любовный огонь, обжигающий и властный, который притягивает и покоряет женщин, заставляя их сдаваться восторженно, радостно и самозабвенно.

But to return. I told him that, unhappily for the burial service, I was not a preacher, when he sharply demanded:

Но вернемся к рассказу. Я ответил капитану, что я не пастор и, к сожалению, не умею служить панихиду, но он бесцеремонно перебил меня:

"What do you do for a living?"

-- А чем вы зарабатываете на жизнь?

I confess I had never had such a question asked me before, nor had I ever canvassed it. I was quite taken aback, and before I could find myself had sillily stammered, "I - I am a gentleman."

Признаюсь, ко мне никогда еще не обращались с подобным вопросом, да и сам я никогда над этим не задумывался. Я опешил и довольно глупо пробормотал: -- Я... я -- джентльмен.

His lip curled in a swift sneer.

По губам капитана скользнула усмешка.

"I have worked, I do work," I cried impetuously, as though he were my judge and I required vindication, and at the same time very much aware of my arrant idiocy in discussing the subject at all.

-- У меня есть занятие, я работаю, -- торопливо воскликнул я, словно стоял перед судьей и нуждался в оправдании, отчетливо сознавая в то же время, как нелепо с моей стороны пускаться в какие бы то ни было объяснения по этому поводу.

"For your living?"

-- Это дает вам средства к жизни?

There was something so imperative and masterful about him that I was quite beside myself - "rattled," as Furuseth would have termed it, like a quaking child before a stern school-master.

Вопрос прозвучал так властно, что я был озадачен, -- сбит с панталыку, как сказал бы Чарли Фэраи молчал, словно школьник перед строгим учителем.

"Who feeds you?" was his next question.

-- Кто вас кормит? -- последовал новый вопрос.

"I have an income," I answered stoutly, and could have bitten my tongue the next instant. "All of which, you will pardon my observing, has nothing whatsoever to do with what I wish to see you about."

-- У меня есть постоянный доход, -- с достоинством ответил я и в ту же секунду готов был откусить себе язык. -- Но все это, простите, не имеет отношения к тому, о чем я хотел поговорить с вами.

But he disregarded my protest.

Однако капитан не обратил никакого внимания на мой протест.

"Who earned it? Eh? I thought so. Your father. You stand on dead men's legs. You've never had any of your own. You couldn't walk alone between two sunrises and hustle the meat for your belly for three meals. Let me see your hand."

-- Кто заработал эти средства? А?.. Ну, я так и думал: ваш отец. Вы не стоите на своих ногах -- кормитесь за счет мертвецов. Вы не могли бы прожить самостоятельно и суток, не сумели бы три раза в день набить себе брюхо. Покажите руку!

His tremendous, dormant strength must have stirred, swiftly and accurately, or I must have slept a moment, for before I knew it he had stepped two paces forward, gripped my right hand in his, and held it up for inspection. I tried to withdraw it, but his fingers tightened, without visible effort, till I thought mine would be crushed. It is hard to maintain one's dignity under such circumstances. I could not squirm or struggle like a schoolboy. Nor could I attack such a creature who had but to twist my arm to break it. Nothing remained but to stand still and accept the indignity.

Страшная сила, скрытая в этом человеке, внезапно пришла в действие, и, прежде чем я успел опомниться, он шагнул ко мне, схватил мою правую руку и поднес к глазам. Я попытался освободиться, но его пальцы без всякого видимого усилия крепче охватили мою руку, и мне показалось, что у меня сейчас затрещат кости. Трудно при таких обстоятельствах сохранять достоинство. Я не мог извиваться или брыкаться, как мальчишка, однако не мог и вступить в единоборство с этим чудовищем, угрожавшим одним движением сломать мне руку. Приходилось стоять смирно и переносить это унижение.

I had time to notice that the pockets of the dead man had been emptied on the deck, and that his body and his grin had been wrapped from view in canvas, the folds of which the sailor, Johansen, was sewing together with coarse white twine, shoving the needle through with a leather contrivance fitted on the palm of his hand. Wolf Larsen dropped my hand with a flirt of disdain.

Тем временем у покойника, как я успел заметить, уже обшарили карманы, и все, что там сыскалось, сложили на трубе, а труп, на лице которого застыла сардоническая усмешка, обернули в парусину, и Иогансен принялся штопать ее толстой белой ниткой, втыкая иглу ладонью с помощью особого приспособления, называемого гарданом и сделанного из куска кожи. Волк Ларсен с презрительной гримасой отпустил руку.

"Dead men's hands have kept it soft. Good for little else than dish-washing and scullion work."

-- Изнеженная рука -- за счет тех же мертвецов. Такие руки ни на что, кроме мытья посуды и стряпни, не годны.

"I wish to be put ashore," I said firmly, for I now had myself in control. "I shall pay you whatever you judge your delay and trouble to be worth." He looked at me curiously. Mockery shone in his eyes.

-- Мне хотелось бы сойти на берег, -- решительно сказал я, овладев наконец собой. -- Я уплачу вам, скольвы потребуете за хлопоты и задержку в пути. Он с любопытством поглядел на меня. Глаза его смотрели с насмешкой.

"I have a counter proposition to make, and for the good of your soul. My mate's gone, and there'll be a lot of promotion. A sailor comes aft to take mate's place, cabin-boy goes for'ard to take sailor's place, and you take the cabin-boy's place, sign the articles for the cruise, twenty dollars per month and found. Now what do you say? And mind you, it's for your own soul's sake. It will be the making of you. You might learn in time to stand on your own legs, and perhaps to toddle along a bit."

-- У меня другое предложение -- для вашего же блага. Мой помощник умер, и мне придется сделать кое-какие перемещения. Один из матросов займет место помощника, юнга отправится на бак -- на место матроса, а вы замените юнгу. Подпишете условие на этот рейс -- двадцать долларов в месяц и харчи. Ну, что скажете? Заметьте -- это для вашего же блага! Я сделаю вас человеком. Вы со временем научитесь стоять на своих ногах и, быть может, даже ковылять немного.

But I took no notice. The sails of the vessel I had seen off to the south-west had grown larger and plainer. They were of the same schooner-rig as the Ghost, though the hull itself, I could see, was smaller. She was a pretty sight, leaping and flying toward us, and evidently bound to pass at close range. The wind had been momentarily increasing, and the sun, after a few angry gleams, had disappeared. The sea had turned a dull leaden grey and grown rougher, and was now tossing foaming whitecaps to the sky. We were travelling faster, and heeled farther over. Once, in a gust, the rail dipped under the sea, and the decks on that side were for the moment awash with water that made a couple of the hunters hastily lift their feet.

Я не придал значения этим словам. Замеченные мною на юго-западе паруса росли; они вырисовывались все отчетливее и, видимо, принадлежали такой же шхуне, как и "Призрак", хотя корпус судна, насколько я мог его разглядеть, был меньше. Шхуна, покачиваясь, скользила нам навстречу, и это было очень красивое зрелище. Я видел, что она должна пройти совсем близко. Ветер быстро крепчал. Солнце, послав нам несколько тусклых лучей, скрылось. Море приняло мрачный свинцовосерый оттенок, забурлило, и к небу полетели клочья белой пены. Наша шхуна прибавила ходу и дала большой крен. Пронесся порыв ветра, поручни исчезли под водой, и волна хлынула на палубу, заставив охотников, сидевших на закраине люка, поспешно поджать ноги.

"That vessel will soon be passing us," I said, after a moment's pause. "As she is going in the opposite direction, she is very probably bound for San Francisco."

-- Это судно скоро пройдет мимо нас, -- сказал я, помолчав. -- Оно идет в обратном направлении, быть может, в Сан-Франциско.

"Very probably," was Wolf Larsen's answer, as he turned partly away from me and cried out, "Cooky! Oh, Cooky!"

-- Весьма возможно, -- отозвался Ларсен и, отвернувшись от меня, крикнул: -- Кок! Эй, кок!

The Cockney popped out of the galley.

Томас Магридж вынырнул из камбуза.

"Where's that boy? Tell him I want him."

-- Где этот юнга? Скажи ему, что я его зову.

"Yes, sir;" and Thomas Mugridge fled swiftly aft and disappeared down another companion-way near the wheel. A moment later he emerged, a heavy-set young fellow of eighteen or nineteen, with a glowering, villainous countenance, trailing at his heels.

-- Есть, сэр. Томас Магридж бросился на корму и исчез в другом люке около штурвала. Через секунду он снова показался на палубе, а за ним шагал коренастый парень лет восемнадцати-девятнадцати, с лицом хмурым и злобным.

"'Ere 'e is, sir," the cook said.

-- Вот он, сэр, -- сказал кок.

But Wolf Larsen ignored that worthy, turning at once to the cabin- boy.

Но Ларсен, не обращая на него больше внимания, повернулся к юнге.

"What's your name, boy?

-- Как тебя зовут?

"George Leach, sir," came the sullen answer, and the boy's bearing showed clearly that he divined the reason for which he had been summoned.

-- Джордж Лич, сэр, -- последовал угрюмый ответ; видно было, что юнга догадывается, зачем его позвали.

"Not an Irish name," the captain snapped sharply. "O'Toole or McCarthy would suit your mug a damn sight better. Unless, very likely, there's an Irishman in your mother's woodpile."

-- Фамилия не ирландская, -- буркнул капитан. -- О'Тул или Мак-Карти куда больше подошло бы к твоей роже. Верно, какой-нибудь ирландец прятался у твоей мамаши за поленницей.

I saw the young fellow's hands clench at the insult, and the blood crawl scarlet up his neck.

Я видел, как у парня от этого оскорбления сжались кулаки и побагровела шея.

"But let that go," Wolf Larsen continued. "You may have very good reasons for forgetting your name, and I'll like you none the worse for it as long as you toe the mark. Telegraph Hill, of course, is your port of entry. It sticks out all over your mug. Tough as they make them and twice as nasty. I know the kind. Well, you can make up your mind to have it taken out of you on this craft. Understand? Who shipped you, anyway?"

-- Ну, ладно, -- продолжал Волк Ларсен. -- У тебя могут быть веские причины забыть свою фамилию, -- мне на это наплевать, пока ты делаешь свое дело. Ты, конечно, с Телеграфной горы [2]. Это у тебя на лбу написано. Я вашего брата знаю. Вы там все упрямы, как ослы, и злы, как черти. Но можешь быть спокоен, мы тебя здесь живо обломаем. Понял? Кстати, через кого ты нанимался?

"McCready and Swanson."

-- Агентство Мак-Криди и Свенсон.

"Sir!" Wolf Larsen thundered.

-- Сэр! -- загремел капитан.

"McCready and Swanson, sir," the boy corrected, his eyes burning with a bitter light.

-- Мак-Криди и Свенсон, сэр, -- поправился юнга, и глаза его злобно сверкнули.

"Who got the advance money?"

-- Кто получил аванс?

"They did, sir."

-- Они, сэр.

"I thought as much. And damned glad you were to let them have it. Couldn't make yourself scarce too quick, with several gentlemen you may have heard of looking for you."

-- Я так и думал. И ты, небось, был до черта рад. Спешил, знал, что за тобой кое-кто охотится.

The boy metamorphosed into a savage on the instant. His body bunched together as though for a spring, and his face became as an infuriated beast's as he snarled, "It's a - "

В мгновение ока юнга преобразился в дикаря. Он пригнулся, словно для прыжка, ярость исказила его лицо. -- Вот что... -- выкрикнул было он.

"A what?" Wolf Larsen asked, a peculiar softness in his voice, as though he were overwhelmingly curious to hear the unspoken word.

-- Что? -- почти вкрадчиво спросил Ларсен, словно его одолевало любопытство.

The boy hesitated, then mastered his temper.

Но юнга уже взял себя в руки.

"Nothin', sir. I take it back."

-- Ничего, сэр. Я беру свои слова назад.

"And you have shown me I was right." This with a gratified smile. "How old are you?"

-- И тем доказываешь, что я прав, -- удовлетворенно улыбнулся капитан. -- Сколько тебе лет?

"Just turned sixteen, sir,"

-- Только что исполнилось шестнадцать, сэр.

"A lie. You'll never see eighteen again. Big for your age at that, with muscles like a horse. Pack up your kit and go for'ard into the fo'c'sle. You're a boat-puller now. You're promoted; see?"

-- Врешь! Тебе больше восемнадцати. И ты еще велик для своих лет, и мускулы у тебя, как у жеребца. Собери свои пожитки и переходи в кубрик на бак. Будешь матросом, гребцом. Это повышение, понял?

Without waiting for the boy's acceptance, the captain turned to the sailor who had just finished the gruesome task of sewing up the corpse.

Не ожидая ответа, капитан повернулся к матросу, который зашивал труп в парусину и только что закончил свое мрачное занятие.

"Johansen, do you know anything about navigation?"

-- Иогансен, ты что-нибудь смыслишь в навигации?

"No, sir,"

-- Нет, сэр.

"Well, never mind; you're mate just the same. Get your traps aft into the mate's berth."

-- Ну, не беда! Все равно будешь теперь помощником. Перенеси свои вещи в каюту, на его койку.

"Ay, ay, sir," was the cheery response, as Johansen started forward.

-- Есть, сэр! -- весело ответил Иогансен и тут же направился на бак.

In the meantime the erstwhile cabin-boy had not moved.

Но бывший юнга все еще не трогался с места.

"What are you waiting for?" Wolf Larsen demanded.

-- А ты чего ждешь? -- спросил капитан.

"I didn't sign for boat-puller, sir," was the reply. "I signed for cabin-boy. An' I don't want no boat-pullin' in mine."

-- Я не нанимался матросом, сэр, -- был ответ. -- Я нанимался юнгой. Я не хочу служить матросом.

"Pack up and go for'ard."

-- Собирай вещи и ступай на бак!

This time Wolf Larsen's command was thrillingly imperative. The boy glowered sullenly, but refused to move.

На этот раз приказ звучал властно и грозно. Но парень угрюмо насупился и не двинулся с места.

Then came another stirring of Wolf Larsen's tremendous strength. It was utterly unexpected, and it was over and done with between the ticks of two seconds. He had sprung fully six feet across the deck and driven his fist into the other's stomach. At the same moment, as though I had been struck myself, I felt a sickening shock in the pit of my stomach. I instance this to show the sensitiveness of my nervous organization at the time, and how unused I was to spectacles of brutality. The cabin-boy - and he weighed one hundred and sixty-five at the very least - crumpled up. His body wrapped limply about the fist like a wet rag about a stick. He lifted into the air, described a short curve, and struck the deck alongside the corpse on his head and shoulders, where he lay and writhed about in agony.

Тут Волк Ларсен снова показал свою чудовищную силу. Все произошло неожиданно, с быстротой молнии. Одним прыжком -- футов в шесть, не меньше -- он кинулся на юнгу и ударил его кулаком в живот. В тот же миг я почувствовал острую боль под ложечкой, словно он ударил меня. Я упоминаю об этом, чтобы показать, как чувствительны были в то время мои нервы и как подобные грубые сцены были мне непривычны. Юнга -- а он, кстати сказать, весил никак не менее ста шестидесяти пяти фунтов, -- согнулся пополам. Его тело безжизненно повисло на кулаке Ларсена, словно мокрая тряпка на палке. Затем я увидел, как он взлетел на воздух, описал дугу и рухнул на палубу рядом с трупом, ударившись о доски головой и плечами. Так он и остался лежать, корчась от боли.

"Well?" Larsen asked of me. "Have you made up your mind?"

-- Ну как? -- повернулся вдруг Ларсен ко мне. -- Вы обдумали?

I had glanced occasionally at the approaching schooner, and it was now almost abreast of us and not more than a couple of hundred yards away. It was a very trim and neat little craft. I could see a large, black number on one of its sails, and I had seen pictures of pilot-boats.

Я поглядел на приближавшуюся шхуну, которая уже почти поравнялась с нами; ее отделяло от нас не более двухсот ярдов. Это было стройное, изящное суденышко. Я различил крупный черный номер на одном из парусов и, припомнив виденные мною раньше изображения судов, сообразил, что это лоцманский бот.

"What vessel is that?" I asked.

-- Что это за судно? -- спросил я.

"The pilot-boat Lady Mine," Wolf Larsen answered grimly. "Got rid of her pilots and running into San Francisco. She'll be there in five or six hours with this wind."

-- Лоцманский бот "Леди Майн", -- ответил Ларсен. -- Доставил своих лоцманов и возвращается в СанФранциско. При таком ветре будет там через пять-шесть часов.

"Will you please signal it, then, so that I may be put ashore."

-- Будьте добры дать им сигнал, чтобы они переправили меня на берег.

"Sorry, but I've lost the signal book overboard," he remarked, and the group of hunters grinned.

-- Очень сожалею, но я уронил свою сигнальную книгу за борт, -- ответил капитан, и в группе охотников послышался смех.

I debated a moment, looking him squarely in the eyes. I had seen the frightful treatment of the cabin-boy, and knew that I should very probably receive the same, if not worse. As I say, I debated with myself, and then I did what I consider the bravest act of my life. I ran to the side, waving my arms and shouting:

Секунду я колебался, глядя ему прямо в глаза. Я видел, как жестоко разделался он с юнгой, и знал, что меня, быть может, ожидает то же самое, если не что-нибудь еще хуже. Повторяю, я колебался, а потом сделал то, что до сих пор считаю самым смелым поступком в моей жизни. Я бросился к борту и, размахивая руками, крикнул:

"Lady Mine ahoy! Take me ashore! A thousand dollars if you take me ashore!"

-- "Леди Майн", эй! Свезите меня на берег. Тысячу долларов за доставку на берег!

I waited, watching two men who stood by the wheel, one of them steering. The other was lifting a megaphone to his lips. I did not turn my head, though I expected every moment a killing blow from the human brute behind me. At last, after what seemed centuries, unable longer to stand the strain, I looked around. He had not moved. He was standing in the same position, swaying easily to the roll of the ship and lighting a fresh cigar.

Я впился взглядом в двоих людей, стоявших у штурвала. Один из них правил, другой поднес к губам рупор. Я не поворачивал головы и каждую секунду ждал, что зверь-человек, стоявший за моей спиной, одним ударом уложит меня на месте. Наконец -- мне показалось, что прошли века, -- я не выдержал и оглянулся. Ларсен не тронулся с места. Он стоял в той же позе, -- слегка покачиваясь на расставленных ногах, и раскуривал новую сигару.

"What is the matter? Anything wrong?" This was the cry from the Lady Mine.

-- В чем дело? Случилось что-нибудь? -- раздалось с "Леди Майн".

"Yes!" I shouted, at the top of my lungs. "Life or death! One thousand dollars if you take me ashore!"

-- ДаДа! -- благим матом заорал я. -- Спасите, спаситеТысячу долларов за доставку на берег!

"Too much 'Frisco tanglefoot for the health of my crew!" Wolf Larsen shouted after. "This one" - indicating me with his thumb - "fancies sea-serpents and monkeys just now!"

-- Ребята хватили лишнего в Фриско! -- раздался голос Ларсена. -- Этот вот, -- он указал на меня, -- допился уже до зеленого змия!

The man on the Lady Mine laughed back through the megaphone. The pilot-boat plunged past.

На "Леди Майн" расхохотались в рупор, и судно пошло мимо.

"Give him hell for me!" came a final cry, and the two men waved their arms in farewell.

-- Всыпьте ему как следует от нашего имени! -- долетели напутственные слова, и стоявшие у штурвала помахали руками в знак приветствия.

I leaned despairingly over the rail, watching the trim little schooner swiftly increasing the bleak sweep of ocean between us. And she would probably be in San Francisco in five or six hours! My head seemed bursting. There was an ache in my throat as though my heart were up in it. A curling wave struck the side and splashed salt spray on my lips. The wind puffed strongly, and the Ghost heeled far over, burying her lee rail. I could hear the water rushing down upon the deck.

В отчаянии я облокотился о поручни, глядя, как быстро ширится полоса холодной морской воды, отделяющая нас от стройного маленького судна. Оно будет в Сан-Франциско через пять или шесть часов! У меня голова пошла кругом, сердце отчаянно заколотилось и к горлу подкатил комок. Пенистая волна ударила о борт, и не брызнуло в лицо соленой влагой. Ветер налетал порывами, и "Призрак", сильно кренясь, зарывался в воду подветренным бортом. Я слышал, как вода с шипением взбегала на палубу.

When I turned around, a moment later, I saw the cabin-boy staggering to his feet. His face was ghastly white, twitching with suppressed pain. He looked very sick.

Оглянувшись, я увидел юнгу, который с трудом поднялся на ноги. Лицо его было мертвенно бледно и зелено от боли. Я понял, что ему очень плохо.

"Well, Leach, are you going for'ard?" Wolf Larsen asked.

-- Ну, Лич, идешь на бак? -- спросил капитан.

"Yes, sir," came the answer of a spirit cowed.

-- Есть, сэр, -- последовал покорный ответ.

"And you?" I was asked.

-- А ты? -- повернулся капитан ко мне.

"I'll give you a thousand - " I began, but was interrupted.

-- Я дам вам тысячу... -- начал я, но он прервал меня.

"Stow that! Are you going to take up your duties as cabin-boy? Or do I have to take you in hand?"

-- Брось это! Ты согласен приступить к обязанностям юнги? Или мне придется взяться за тебя?

What was I to do? To be brutally beaten, to be killed perhaps, would not help my case. I looked steadily into the cruel grey eyes. They might have been granite for all the light and warmth of a human soul they contained. One may see the soul stir in some men's eyes, but his were bleak, and cold, and grey as the sea itself.

Что мне было делать? Дать зверски избить себя, может быть, даже убить -- какой от этого прок? Я твердо посмотрел в жесткие серые глаза. Они походили на гранитные глаза изваяния -- так мало было в них человеческого тепла. Обычно в глазах людей отражаются их душевные движения, но эти глаза были бесстрастны и холодны, как свинцово-серое море.

"Well?"

-- Ну, что?

"Yes," I said.

-- Да, -- сказал я.

"Say 'yes, sir.'"

-- Скажи: да, сэр.

"Yes, sir," I corrected.

-- Да, сэр, -- поправился я.

"What is your name?"

-- Как тебя зовут?

"Van Weyden, sir."

-- Ван-Вейден, сэр.

"First name?"

-- Имя?

"Humphrey, sir; Humphrey Van Weyden."

-- Хэмфри, сэр. Хэмфри Ван-Вейден.

"Age?"

-- Возраст?

"Thirty-five, sir."

-- Тридцать пять, сэр.

"That'll do. Go to the cook and learn your duties."

-- Ладно. Пойди к коку, он тебе покажет, что ты должен делать.

And thus it was that I passed into a state of involuntary servitude to Wolf Larsen. He was stronger than I, that was all. But it was very unreal at the time. It is no less unreal now that I look back upon it. It will always be to me a monstrous, inconceivable thing, a horrible nightmare.

Так случилось, что я, помимо моей воли, попал в рабство к Волку Ларсену. Он был сильнее меня, вот и все. Но в то время это казалось мне каким-то наваждением. Да и сейчас, когда я оглядываюсь на прошлое, все, что приключилось тогда со мной, представляется мне совершенно невероятным. Таким будет это представляться мне и впредь -- чем-то чудовищным и непостижимым, каким-то ужасным кошмаром.

"Hold on, don't go yet."

-- Подожди!

I stopped obediently in my walk toward the galley.

Я послушно остановился, не дойдя до камбуза.

"Johansen, call all hands. Now that we've everything cleaned up, we'll have the funeral and get the decks cleared of useless lumber."

-- Иогансен, вызови всех наверхТеперь все как будто стало на свое место и можно заняться похоронами и очистить палубу от ненужного хлама.

While Johansen was summoning the watch below, a couple of sailors, under the captain's direction, laid the canvas-swathed corpse upon a hatch-cover. On either side the deck, against the rail and bottoms up, were lashed a number of small boats. Several men picked up the hatch-cover with its ghastly freight, carried it to the lee side, and rested it on the boats, the feet pointing overboard. To the feet was attached the sack of coal which the cook had fetched.

Пока Иогансен собирал команду, двое матросов, по указанию капитана, положили зашитый и парусину труп на лючину. У обоих бортов на палубе, днищами кверху, были принайтовлены маленькие шлюпки. Несколько матросов подняли доску с ее страшным грузом и положили на эти шлюпки с подветренной стороны, повернув труп ногами к морю. К ногам привязали принесенный коком мешок с углем.

I had always conceived a burial at sea to be a very solemn and awe- inspiring event, but I was quickly disillusioned, by this burial at any rate. One of the hunters, a little dark-eyed man whom his mates called "Smoke," was telling stories, liberally intersprinkled with oaths and obscenities; and every minute or so the group of hunters gave mouth to a laughter that sounded to me like a wolf- chorus or the barking of hell-hounds. The sailors trooped noisily aft, some of the watch below rubbing the sleep from their eyes, and talked in low tones together. There was an ominous and worried expression on their faces. It was evident that they did not like the outlook of a voyage under such a captain and begun so inauspiciously. From time to time they stole glances at Wolf Larsen, and I could see that they were apprehensive of the man.

Похороны на море представлялись мне всегда торжественным, внушающим благоговение обрядом, но то, чему я стал свидетелем, мгновенно развеяло все мои иллюзии. Один из охотников, невысокий темноглазый парень, -- я слышал, как товарищи называли его Смоком, -- рассказывал анекдоты, щедро сдобренные бранными и непристойными словами. В группе охотников поминутно раздавались взрывы хохота, которые напоминали мне не то вой волков, не то лай псов в преисподней. Матросы, стуча сапогами, собирались на корме. Некоторые из подвахтенных протирали заспанные глаза и переговаривались вполголоса. На лицах матросов застыло мрачное, озабоченное выражение. Очевидно, им мало улыбалось путешествие с этим капитаном, начавшееся к тому же при столь печальных предзнаменованиях. Время от времени они украдкой поглядывали на Волка Ларсена, и я видел, что они его побаиваются.

He stepped up to the hatch-cover, and all caps came off. I ran my eyes over them -- twenty men all told; twenty-two including the man at the wheel and myself. I was pardonably curious in my survey, for it appeared my fate to be pent up with them on this miniature floating world for I knew not how many weeks or months. The sailors, in the main, were English and Scandinavian, and their faces seemed of the heavy, stolid order. The hunters, on the other hand, had stronger and more diversified faces, with hard lines and the marks of the free play of passions. Strange to say, and I noted it all once, Wolf Larsen's features showed no such evil stamp. There seemed nothing vicious in them. True, there were lines, but they were the lines of decision and firmness. It seemed, rather, a frank and open countenance, which frankness or openness was enhanced by the fact that he was smooth-shaven. I could hardly believe - until the next incident occurred -- that it was the face of a man who could behave as he had behaved to the cabin-boy.

Капитан подошел к доске; все обнажили головы. Я присматривался к людям, собравшимся на палубе, -- их было двадцать человек; значит, всего на борту шхуны, если считать рулевого и меня, находилось двадцать два человека. Мое любопытство было простительно, так как мне предстояло, по-видимому, не одну неделю, а быть может, и не один месяц, провести вместе с этими людьми в этом крошечном плавучем мирке. Большинство матросов были англичане или скандинавы, с тяжелыми, малоподвижными лицами. Лица охотников, изборожденные резкими морщинами, были более энергичны и интересны, и на них лежала печать необузданной игры страстей. Странно сказать, но, как я сразу же отметил, в чертах Волка Ларсена не было ничего порочного. Его лицо тоже избороздили глубокие морщины, но они говорили лишь о решимости и силе воли. Выражение лица было скорее даже прямодушное, открытое, и впечатление это усиливалось благодаря тому, что он был гладко выбрит. Не верилось -- до следующего столкновения, что это тот самый человек, который так жестоко обошелся с юнгой.

At this moment, as he opened his mouth to speak, puff after puff struck the schooner and pressed her side under. The wind shrieked a wild song through the rigging. Some of the hunters glanced anxiously aloft. The lee rail, where the dead man lay, was buried in the sea, and as the schooner lifted and righted the water swept across the deck wetting us above our shoe-tops. A shower of rain drove down upon us, each drop stinging like a hailstone. As it passed, Wolf Larsen began to speak, the bare-headed men swaying in unison, to the heave and lunge of the deck.

Вот он открыл рот, собираясь что-то сказать, но в этот миг резкий порыв ветра налетел на шхуну, сильно накренив. Ветер дико свистел и завывал в снастях. Некоторые из охотников тревожно поглядывали на небо. Подветренный борт, у которого лежал покойник, зарылся в воду, и, когда шхуна выпрямилась, волна перекатилась через палубу, захлестнув нам ноги выше щиколотки. Внезапно хлынул ливень; тяжелые крупные капли били, как градины. Когда шквал пронесся, капитан заговорил, и все слушали его, обнажив головы, покачиваясь в такт с ходившей под ногами палубой.

"I only remember one part of the service," he said, "and that is, 'And the body shall be cast into the sea.' So cast it in."

-- Я помню только часть похоронной службы, -- сказал Ларсен. -- Она гласит: "И тело да будет предано морю". Так вот и бросьте его туда.

He ceased speaking. The men holding the hatch-cover seemed perplexed, puzzled no doubt by the briefness of the ceremony. He burst upon them in a fury.

Он умолк. Люди, державшие лючину, были смущены; краткость церемонии, видимо, озадачила их. Но капитан яростно на них накинулся:

"Lift up that end there, damn you! What the hell's the matter with you?"

-- Поднимайте этот конец, черт бы вас подрал! Какого дьявола вы канителитесь?

They elevated the end of the hatch-cover with pitiful haste, and, like a dog flung overside, the dead man slid feet first into the sea. The coal at his feet dragged him down. He was gone.

Кто-то торопливо подхватил конец доски, и мертвец, выброшенный за борт, словно собака, соскользнул в море ногами вперед. Мешок с углем, привязанный к ногам, потянул его вниз. Он исчез.

"Johansen," Wolf Larsen said briskly to the new mate, "keep all hands on deck now they're here. Get in the topsails and jibs and make a good job of it. We're in for a sou'-easter. Better reef the jib and mainsail too, while you're about it."

-- Иогансен! -- резко крикнул капитан своему новому помощнику. -- Оставь всех наверху, раз уж они здесь. Убрать топселя и кливера, да поживейНадо ждать зюйд-оста. Заодно возьми рифы у грота! И у стакселя!

In a moment the decks were in commotion, Johansen bellowing orders and the men pulling or letting go ropes of various sorts - all naturally confusing to a landsman such as myself. But it was the heartlessness of it that especially struck me. The dead man was an episode that was past, an incident that was dropped, in a canvas covering with a sack of coal, while the ship sped along and her work went on. Nobody had been affected. The hunters were laughing at a fresh story of Smoke's; the men pulling and hauling, and two of them climbing aloft; Wolf Larsen was studying the clouding sky to windward; and the dead man, dying obscenely, buried sordidly, and sinking down, down -

Вмиг все на палубе пришло в движение. Иогансен зычно выкрикивал слова команды, матросы выбирали и травили различные снасти, а мне, человеку сугубо сухопутному, все это, конечно, представлялось сплошной неразберихой. Но больше всего поразило меня проявленное этими людьми бессердечие. Смерть человека была для них мелким эпизодом, который канул в вечность вместе с зашитым в парусину трупом и мешком угля, и корабль все так же продолжал свой путь, и работа шла своим чередом. Никто не был взволнован. Охотники уже опять смеялись какому-то непристойному анекдоту Смока. Команда выбирала и травила снасти, двое матросов полезли на мачту. Волк Ларсен всматривался в облачное небо с наветренной стороны. А человек, так жалко окончивший свои дни и так недостойно погребенный, опускался все глубже и глубже на дно.

Then it was that the cruelty of the sea, its relentlessness and awfulness, rushed upon me. Life had become cheap and tawdry, a beastly and inarticulate thing, a soulless stirring of the ooze and slime. I held on to the weather rail, close by the shrouds, and gazed out across the desolate foaming waves to the low-lying fog- banks that hid San Francisco and the California coast. Rain- squalls were driving in between, and I could scarcely see the fog. And this strange vessel, with its terrible men, pressed under by wind and sea and ever leaping up and out, was heading away into the south-west, into the great and lonely Pacific expanse.

Ощущение жестокости и неумолимости морской стихии вдруг нахлынуло на меня, и жизнь показалась мне чем-то дешевым и мишурным, чем-то диким и бессмысленным -- каким-то нелепым барахтаньем в грязной тине. Я держался за фальшборт у самых вант и смотрел на угрюмые, пенистые волны и низко нависшую гряду тумана, скрывавшую от нас Сан-Франциско и калифорнийский берег. Временами налетал шквал с дождем, и тогда и самый туман исчезал из глаз за плотной завесой дождя. А наше странное судно, с его чудовищным экипажем, ныряло по волнам, устремляясь на юго-запад в широкие, пустынные просторы Тихого океана.

CHAPTER IV

ГЛАВА IV

What happened to me next on the sealing-schooner Ghost, as I strove to fit into my new environment, are matters of humiliation and pain. The cook, who was called "the doctor" by the crew, "Tommy" by the hunters, and "Cooky" by Wolf Larsen, was a changed person. The difference worked in my status brought about a corresponding difference in treatment from him. Servile and fawning as he had been before, he was now as domineering and bellicose. In truth, I was no longer the fine gentleman with a skin soft as a "lydy's," but only an ordinary and very worthless cabin-boy.

Все мои старания приспособиться к новой для меня обстановке зверобойной шхуны "Призрак" приносили мне лишь бесконечные страдания и унижения. Магридж, которого команда называла "доктором", охотники -- "Томми", а капитан -- "коком", изменился, как по волшебству. Перемена в моем положении резко повлияла на его обращение со мной. От прежней угодливости не осталось и следа: теперь он только покрикивал да бранился. Ведь я не был больше изящным джентльменом, с кожей "нежной, как у леди", а превратился в обыкновенного и довольно бестолкового юнгу.

He absurdly insisted upon my addressing him as Mr. Mugridge, and his behaviour and carriage were insufferable as he showed me my duties. Besides my work in the cabin, with its four small state- rooms, I was supposed to be his assistant in the galley, and my colossal ignorance concerning such things as peeling potatoes or washing greasy pots was a source of unending and sarcastic wonder to him. He refused to take into consideration what I was, or, rather, what my life and the things I was accustomed to had been. This was part of the attitude he chose to adopt toward me; and I confess, ere the day was done, that I hated him with more lively feelings than I had ever hated any one in my life before.

Кок требовал, как это ни смешно, чтобы я называл его "мистер Магридж", а сам, объясняя мне мои обязанности, был невыносимо груб. Помимо обслуживания кают-компании с выходившими в нее четырьмя маленькими каютами, я должен был помогать ему в камбузе, и мое полное невежество по части мытья кастрюль и чистки картофеля служило для него неиссякаемым источником изумления и насмешек. Он не желал принимать во внимание мое прежнее положение, вернее, жизнь, которую я привык вести. Ему не было до этого Никакого дела, и признаюсь, что уже к концу первого Дня я ненавидел его сильнее, чем кого бы то ни было в Жизни.

This first day was made more difficult for me from the fact that the Ghost, under close reefs (terms such as these I did not learn till later), was plunging through what Mr. Mugridge called an "'owlin' sou'-easter." At half-past five, under his directions, I set the table in the cabin, with rough-weather trays in place, and then carried the tea and cooked food down from the galley. In this connection I cannot forbear relating my first experience with a boarding sea.

Этот первый день был для меня тем труднее, что "Призрак", под зарифленными парусами (с подобными терминами я познакомился лишь впоследствии), нырял в волнах, которые насылал на нас "ревущий", как выразился мистер Магридж, зюйд-ост. В половине шестого я, по указанию кока, накрыл стол в каюткомпании, предварительно установив на нем решетку на случай бурной погоды, а затем начал подавать еду и чай. В связи с этим не могу не рассказать о своем первом близком знакомстве с сильной морской качкой.

"Look sharp or you'll get doused," was Mr. Mugridge's parting injunction, as I left the galley with a big tea-pot in one hand, and in the hollow of the other arm several loaves of fresh-baked bread. One of the hunters, a tall, loose-jointed chap named Henderson, was going aft at the time from the steerage (the name the hunters facetiously gave their midships sleeping quarters) to the cabin. Wolf Larsen was on the poop, smoking his everlasting cigar.

-- Гляди в оба, не то окатит! -- напутствовал меня мистер Магридж, когда я выходил из камбуза с большим чайником в руке и с несколькими караваями свежеиспеченного хлеба под мышкой. Один из охотников, долговязый парень по имени Гендерсон, направлялся в это время из "четвертого класса" (так называли они в шутку свой кубрик) в кают-компанию. Волк Ларсен курил на юте свою неизменную сигару.

"'Ere she comes. Sling yer 'ook!" the cook cried.

-- Идет, идетДержись! -- закричал кок.

I stopped, for I did not know what was coming, and saw the galley door slide shut with a bang. Then I saw Henderson leaping like a madman for the main rigging, up which he shot, on the inside, till he was many feet higher than my head. Also I saw a great wave, curling and foaming, poised far above the rail. I was directly under it. My mind did not work quickly, everything was so new and strange. I grasped that I was in danger, but that was all. I stood still, in trepidation. Then Wolf Larsen shouted from the poop:

Я остановился, так как не понял, что, собственно, "идет". Дверь камбуза с треском затворилась за мной, а Гендерсон опрометью бросился к вантам и проворно полез по ним вверх, пока не очутился у меня над головой. И только тут я заметил гигантскую волну с пенистым гребнем, высоко взмывшую над бортом. Она шла прямо на меня. Мой мозг работал медленно, потому что все здесь было для меня еще ново и необычно. Я понял только, что мне грозит опасность, и застыл на месте, оцепенев от ужаса. Тут Ларсен крикнул мне с юта:

"Grab hold something, you - you Hump!"

-- Держись за что-нибудь, эй, ты... Хэмп! [3]

But it was too late. I sprang toward the rigging, to which I might have clung, and was met by the descending wall of water. What happened after that was very confusing. I was beneath the water, suffocating and drowning. My feet were out from under me, and I was turning over and over and being swept along I knew not where. Several times I collided against hard objects, once striking my right knee a terrible blow. Then the flood seemed suddenly to subside and I was breathing the good air again. I had been swept against the galley and around the steerage companion-way from the weather side into the lee scuppers. The pain from my hurt knee was agonizing. I could not put my weight on it, or, at least, I thought I could not put my weight on it; and I felt sure the leg was broken. But the cook was after me, shouting through the lee galley door:

Но было уже поздно. Я прыгнул к вантам, чтобы уцепиться за них, и в этот миг стена воды обрушилась на меня, и все смешалось. Я был под водой, задыхался и тонул. Палуба ушла из-под ног, и я куда-то полетел, перевернувшись несколько раз через голову. Меня швыряло из стороны в сторону, ударяло о какие-то твердые предметы, и я сильно ушиб правое колено. Потом волна отхлынула, и мне удалось наконец перевести дух. Я увидел, что меня отнесло с наветренного борта за камбуз мимо люка в кубрик, к шпигатам подветренного борта. Я чувствовал острую боль в колене и не мог ступить на эту ногу, или так по крайней мере мне казалось. Я был уверен, что нога сломана. Но кок уже кричал мне из камбуза:

"'Ere, you! Don't tyke all night about it! Where's the pot? Lost overboard? Serve you bloody well right if yer neck was broke!"

-- Эй, ты! Долго ты будешь там валандаться? Где чайник? Уронил за борт? Жаль, что ты не сломал себе шею!

I managed to struggle to my feet. The great tea-pot was still in my hand. I limped to the galley and handed it to him. But he was consumed with indignation, real or feigned.

Я кое-как поднялся на ноги и заковылял к камбузу. Огромный чайник все еще был у меня в руке, и я отдал его коку. Но Магридж задыхался от негодования -- то ли настоящего, то ли притворного.

"Gawd blime me if you ayn't a slob. Wot 're you good for anyw'y, I'd like to know? Eh? Wot 're you good for any'wy? Cawn't even carry a bit of tea aft without losin' it. Now I'll 'ave to boil some more.

-- Ну и растяпа же ты! Куда ты годишься, хотел бы я знать? А? Куда ты годишься? Не можешь чай донестиА я теперь изволь заваривать снова!

"An' wot 're you snifflin' about?" he burst out at me, with renewed rage. "'Cos you've 'urt yer pore little leg, pore little mamma's darlin'."

-- Да чего ты хнычешь? -- с новой яростью набросился он на меня через минуту. -- Ножку зашиб? Ах ты, маменькино сокровище!

I was not sniffling, though my face might well have been drawn and twitching from the pain. But I called up all my resolution, set my teeth, and hobbled back and forth from galley to cabin and cabin to galley without further mishap. Two things I had acquired by my accident: an injured knee-cap that went undressed and from which I suffered for weary months, and the name of "Hump," which Wolf Larsen had called me from the poop. Thereafter, fore and aft, I was known by no other name, until the term became a part of my thought-processes and I identified it with myself, thought of myself as Hump, as though Hump were I and had always been I.

Я не хныкал, но лицо у меня, вероятно, кривилось от боли. Собравшись с силами, я стиснул зубы и проковылял от камбуза до кают-компании и обратно без дальнейших злоключений. Этот случай имел для меня двоякие последствия: прежде всего я сильно ушиб коленную чашечку и страдал от этого много месяцев -- ни о каком лечении, конечно, не могло быть и речи, -- а кроме того, за мной утвердилась кличка "Хэмп", которой наградил меня с юта Волк Ларсен. С тех пор никто на шхуне меня иначе и не называл, и я мало-помалу настолько к этому привык, что уже и сам мысленно называл себя "Хэмп", словно получил это имя от рождения.

It was no easy task, waiting on the cabin table, where sat Wolf Larsen, Johansen, and the six hunters. The cabin was small, to begin with, and to move around, as I was compelled to, was not made easier by the schooner's violent pitching and wallowing. But what struck me most forcibly was the total lack of sympathy on the part of the men whom I served. I could feel my knee through my clothes, swelling, and swelling, and I was sick and faint from the pain of it. I could catch glimpses of my face, white and ghastly, distorted with pain, in the cabin mirror. All the men must have seen my condition, but not one spoke or took notice of me, till I was almost grateful to Wolf Larsen, later on (I was washing the dishes), when he said:

Нелегко было прислуживать за столом каюткомпании, где восседал Волк Ларсен с Иогансеном и шестерыми охотниками. В этой маленькой, тесной каюте двигаться было чрезвычайно трудно, особенно когда шхуну качало и кидало из стороны в сторону. Но тяжелее всего было для меня полное равнодушие людей, которым я прислуживал. Время от времени я ощупывал сквозь одежду колено, чувствовал, что оно пухнет все сильнее и сильнее, и от боли у меня кружилась голова. В зеркале на стене кают-компании временами мелькало мое бледное, страшное, искаженное болью лицо. Сидевшие за столом не могли не заметить моего состояния, но никто из них не выказал мне сочувствия. Поэтому я почти проникся благодарностью к Ларсену, когда он бросил мне после обеда (я в это время уже мыл тарелки):

"Don't let a little thing like that bother you. You'll get used to such things in time. It may cripple you some, but all the same you'll be learning to walk. "That's what you call a paradox, isn't it?" he added.

-- Не обращай внимания на эти пустякиПривыкнешь со временем. Немного, может, и покалечишься, но зато научишься ходить. Это, кажется, называется парадоксом, не так ли? -- добавил он.

He seemed pleased when I nodded my head with the customary "Yes, sir."

По-видимому, он остался доволен, когда я, утвердительно кивнув, ответил как полагалось: "Есть, сэр".

"I suppose you know a bit about literary things? Eh? Good. I'll have some talks with you some time."

-- Ты должно быть, смыслишь кое-что в литературе? Ладно. Я как-нибудь побеседую с тобой.

And then, taking no further account of me, he turned his back and went up on deck.

Он повернулся и, не обращая на меня больше внимания, вышел на палубу.

That night, when I had finished an endless amount of work, I was sent to sleep in the steerage, where I made up a spare bunk. I was glad to get out of the detestable presence of the cook and to be off my feet. To my surprise, my clothes had dried on me and there seemed no indications of catching cold, either from the last soaking or from the prolonged soaking from the foundering of the Martinez. Under ordinary circumstances, after all that I had undergone, I should have been fit for bed and a trained nurse.

Вечером, когда я справился наконец с бесчисленным множеством дел, меня послали спать в кубрик к охотникам, где нашлась свободная койка. Я рад был лечь, дать отдых ногам и хоть на время избавиться от несносного кока! Одежда успела высохнуть на мне, и я, к моему удивлению, не ощущал ни малейших признаков простуды ни от последнего морского купания, ни от более продолжительного пребывания в воде, когда затонул "Мартинес". При обычных обстоятельствах я после подобных испытаний лежал бы, конечно, в постели и около меня хлопотала бы сиделка.

But my knee was bothering me terribly. As well as I could make out, the kneecap seemed turned up on edge in the midst of the swelling. As I sat in my bunk examining it (the six hunters were all in the steerage, smoking and talking in loud voices), Henderson took a passing glance at it.

Но боль в колене была мучительная. Насколько я мог понять, так как колено страшно распухло, -- у меня была смещена коленная чашечка. Я сидел на своей койке и рассматривал колено (все шесть охотников находились тут же -- они курили и громко разговаривали), когда мимо прошел Гендерсон и мельком глянул на меня.

"Looks nasty," he commented. "Tie a rag around it, and it'll be all right."

-- Скверная штука, -- заметил он. -- Обвяжи потуже тряпкой, пройдет.

That was all; and on the land I would have been lying on the broad of my back, with a surgeon attending on me, and with strict injunctions to do nothing but rest. But I must do these men justice. Callous as they were to my suffering, they were equally callous to their own when anything befell them. And this was due, I believe, first, to habit; and second, to the fact that they were less sensitively organized. I really believe that a finely- organized, high-strung man would suffer twice and thrice as much as they from a like injury.

Вот и все; а случись это со мной на суше, меня лечил бы хирург и, несомненно, прописал бы полный покой. Но следует отдать справедливость этим людям. Так же равнодушно относились они и к своим собственным страданиям. Я объясняю это привычкой и тем, что чувствительность у них притупилась. Я убежден, что человек с более тонкой нервной организацией, с более острой восприимчивостью страдал бы на их месте куда сильнее.

Tired as I was, - exhausted, in fact, - I was prevented from sleeping by the pain in my knee. It was all I could do to keep from groaning aloud. At home I should undoubtedly have given vent to my anguish; but this new and elemental environment seemed to call for a savage repression. Like the savage, the attitude of these men was stoical in great things, childish in little things. I remember, later in the voyage, seeing Kerfoot, another of the hunters, lose a finger by having it smashed to a jelly; and he did not even murmur or change the expression on his face. Yet I have seen the same man, time and again, fly into the most outrageous passion over a trifle.

Я страшно устал, вернее, совершенно изнемог, и все же боль в колене не давала мне уснуть. С трудом удерживался я от стонов. Дома я, конечно, дал бы себе волю но эта новая, грубая, примитивная обстановка невольно внушала мне суровую сдержанность. Окружавшие меня люди, подобно дикарям, стоически относились к важным вещам, а в мелочах напоминали детей. Впоследствии мне пришлось наблюдать, как Керфуту, одному из охотников, размозжило палец. Керфут только не издал ни звука, но даже не изменился в лице. И вместе с тем я много раз видел, как тот же Керфут приходил в бешенство из-за сущих пустяков.

He was doing it now, vociferating, bellowing, waving his arms, and cursing like a fiend, and all because of a disagreement with another hunter as to whether a seal pup knew instinctively how to swim. He held that it did, that it could swim the moment it was born. The other hunter, Latimer, a lean, Yankee-looking fellow with shrewd, narrow-slitted eyes, held otherwise, held that the seal pup was born on the land for no other reason than that it could not swim, that its mother was compelled to teach it to swim as birds were compelled to teach their nestlings how to fly.

Вот и теперь он орал, размахивая руками, и отчаянно бранился -- и все только потому, что другой охотник не соглашался с ним, что тюлений белек от рождения умеет плавать. Керфут утверждал, что этим умением новорожденный тюлень обладает с первой минуты своего появления на свет, а другой охотник, Лэтимер, тощий янки с хитрыми, похожими на щелочки глазами, утверждал, что тюлень именно потому и рождается на суше, что не умеет плавать, и мать обучает его этой премудрости совершенно так же, как птицы учат своих птенцов летать.

For the most part, the remaining four hunters leaned on the table or lay in their bunks and left the discussion to the two antagonists. But they were supremely interested, for every little while they ardently took sides, and sometimes all were talking at once, till their voices surged back and forth in waves of sound like mimic thunder-rolls in the confined space. Childish and immaterial as the topic was, the quality of their reasoning was still more childish and immaterial. In truth, there was very little reasoning or none at all. Their method was one of assertion, assumption, and denunciation. They proved that a seal pup could swim or not swim at birth by stating the proposition very bellicosely and then following it up with an attack on the opposing man's judgment, common sense, nationality, or past history. Rebuttal was precisely similar. I have related this in order to show the mental calibre of the men with whom I was thrown in contact. Intellectually they were children, inhabiting the physical forms of men.

Остальные четыре охотника с большим интересом прислушивались к спору, -- кто лежа на койке, кто приподнявшись и облокотясь на стол, -- и временами подавали реплики. Иногда они начинали говорить все сразу, и тогда в тесном кубрике голоса их звучали подобно раскатам бутафорского грома. Они спорили о пустяках, как дети, и доводы их были крайне наивны. Собственно говоря, они даже не приводили никаких доводов, а ограничивались голословными утверждениями или отрицаниями. Умение или неумение новорожденного тюленя плавать они пытались доказать просто тем, что высказывали свое мнение с воинственным видом и сопровождали его выпадами против национальности, здравого смысла или прошлого своего противника. Я рассказываю об этом, чтобы показать умственный уровень людей, с которыми принужден был общаться. Интеллектуально они были детьми, хотя и в обличье взрослых мужчин.

And they smoked, incessantly smoked, using a coarse, cheap, and offensive-smelling tobacco. The air was thick and murky with the smoke of it; and this, combined with the violent movement of the ship as she struggled through the storm, would surely have made me sea-sick had I been a victim to that malady. As it was, it made me quite squeamish, though this nausea might have been due to the pain of my leg and exhaustion.

Они беспрерывно курили -- курили дешевый зловонный табак. В кубрике нельзя было продохнуть от дыма. Этот дым и сильная качка боровшегося с бурей судна, несомненно, довели бы меня до морской болезни, будь я ей подвержен. Я и так уже испытывал дурноту, хотя, быть может, причиной ее были боль в ноге и переутомление.

As I lay there thinking, I naturally dwelt upon myself and my situation. It was unparalleled, undreamed-of, that I, Humphrey Van Weyden, a scholar and a dilettante, if you please, in things artistic and literary, should be lying here on a Bering Sea seal- hunting schooner. Cabin-boy! I had never done any hard manual labour, or scullion labour, in my life. I had lived a placid, uneventful, sedentary existence all my days - the life of a scholar and a recluse on an assured and comfortable income. Violent life and athletic sports had never appealed to me. I had always been a book-worm; so my sisters and father had called me during my childhood. I had gone camping but once in my life, and then I left the party almost at its start and returned to the comforts and conveniences of a roof. And here I was, with dreary and endless vistas before me of table-setting, potato-peeling, and dish- washing. And I was not strong. The doctors had always said that I had a remarkable constitution, but I had never developed it or my body through exercise. My muscles were small and soft, like a woman's, or so the doctors had said time and again in the course of their attempts to persuade me to go in for physical-culture fads. But I had preferred to use my head rather than my body; and here I was, in no fit condition for the rough life in prospect.

Лежа на койке и предаваясь своим мыслям, я, естественно, прежде всего задумывался над положением, в которое попал. Это же было невероятно, неслыханноЯ, Хэмфри Ван-Вейден, ученый и, с вашего позволения, любитель искусства и литературы, принужден валяться здесь, на какой-то шхуне, направляющейся в Берингово море бить котиковЮнгаНикогда в жизни я не делал грубой физической, а тем более кухонной работы. Я всегда вел тихий, монотонный, сидячий образ жизни. Это была жизнь ученого, затворника, существующего на приличный и обеспеченный доход. Бурная деятельность и спорт никогда не привлекали меня. Я был книжным червем, так сестры и отец с детства и называли меня. Только раз в жизни я принял участие в туристском походе, да и то сбежал в самом начале и вернулся к комфорту и удобствам оседлой жизни. И вот теперь передо мной открывалась безрадостная перспектива бесконечной чистки картофеля, мытья посуды и прислуживания за столом. А ведь физически я совсем не был силен. Врачи, положим, утверждали, что у меня великолепное телосложение, но я никогда не развивал своих мускулов упражнениями, и они были слабы и вялы, как у женщины. По крайней мере те же врачи постоянно отмечали это, пытаясь убедить меня заняться гимнастикой. Но я предпочитал упражнять свою голову, а не тело, и теперь был, конечно, совершенно не подготовлен к предстоящей мне тяжелой жизни.

These are merely a few of the things that went through my mind, and are related for the sake of vindicating myself in advance in the weak and helpless ROLE I was destined to play.

Я рассказываю лишь немногое из того, что передумал тогда, и делаю это, чтобы заранее оправдаться, ибо жалкой и беспомощной была та роль, которую мне предстояло сыграть.

But I thought, also, of my mother and sisters, and pictured their grief. I was among the missing dead of the Martinez disaster, an unrecovered body. I could see the head-lines in the papers; the fellows at the University Club and the Bibelot shaking their heads and saying, "Poor chap!" And I could see Charley Furuseth, as I had said good- bye to him that morning, lounging in a dressing-gown on the be- pillowed window couch and delivering himself of oracular and pessimistic epigrams.

Думал я также о моей матери и сестрах и ясно представлял себе их горе. Ведь я значился в числе погибших на "Мартинесе", одним из пропавших без вести. Передо мной мелькали заголовки газет, я видел, как мои приятели в университетском клубе покачивают головой и вздыхают: "Вот бедняга!" Видел я и Чарли Фэрасета в минуту прощания, в то роковое утро, когда он в халате на мягком диванчике под окном изрекал, словно оракул, свои скептические афоризмы.

And all the while, rolling, plunging, climbing the moving mountains and falling and wallowing in the foaming valleys, the schooner Ghost was fighting her way farther and farther into the heart of the Pacific - and I was on her. I could hear the wind above. It came to my ears as a muffled roar. Now and again feet stamped overhead. An endless creaking was going on all about me, the woodwork and the fittings groaning and squeaking and complaining in a thousand keys. The hunters were still arguing and roaring like some semi-human amphibious breed. The air was filled with oaths and indecent expressions. I could see their faces, flushed and angry, the brutality distorted and emphasized by the sickly yellow of the sea-lamps which rocked back and forth with the ship. Through the dim smoke-haze the bunks looked like the sleeping dens of animals in a menagerie. Oilskins and sea-boots were hanging from the walls, and here and there rifles and shotguns rested securely in the racks. It was a sea-fitting for the buccaneers and pirates of by-gone years. My imagination ran riot, and still I could not sleep. And it was a long, long night, weary and dreary and long.

А тем временем шхуна "Призрак", покачиваясь, ныряя, взбираясь на движущиеся водяные валы и скатываясь в бурлящие пропасти, прокладывала себе путь все дальше и дальше -- к самому сердцу Тихого океана... и уносила меня с собой. Я слышал, как над морем бушует ветер. Его приглушенный вой долетал и сюда. Иногда над головой раздавался топот ног по палубе. Кругом все стонало и скрипело, деревянные крепления трещали, кряхтели, визжали и жаловались на тысячу ладов. Охотники все еще спорили и рычали друг на друга, словно какие-то человекоподобные земноводные. Ругань висела в воздухе. Я видел их разгоряченные лица в искажающем, тускло-желтом свете ламп, раскачивавшихся вместе с кораблем. В облаках дыма койки казались логовищами диких зверей. На стенах висели клеенчатые штаны и куртки и морские сапоги; на полках кое-где лежали дробовики и винтовки. Все это напоминало картину из жизни пиратов и морских разбойников былых времен. Мое воображение разыгралось и не давало мне уснуть. Это была долгая, долгая, томительная и тоскливая, очень долгая ночь.

CHAPTER V

ГЛАВА V

But my first night in the hunters' steerage was also my last. Next day Johansen, the new mate, was routed from the cabin by Wolf Larsen, and sent into the steerage to sleep thereafter, while I took possession of the tiny cabin state-room, which, on the first day of the voyage, had already had two occupants. The reason for this change was quickly learned by the hunters, and became the cause of a deal of grumbling on their part. It seemed that Johansen, in his sleep, lived over each night the events of the day. His incessant talking and shouting and bellowing of orders had been too much for Wolf Larsen, who had accordingly foisted the nuisance upon his hunters.

Первая ночь, проведенная мною в кубрике охотников, оказалась также и последней. На другой день новый помощник Иогансен был изгнан капитаном из его каюты и переселен в кубрик к охотникам. А мне велено было перебраться в крохотную каютку, в которой до меня в первый же день плавания сменилось уже два хозяина. Охотники скоро узнали причину этих перемещений и остались ею очень недовольны. Выяснилось, что Иогансен каждую ночь вслух переживает во сне все свои дневные впечатления. Волк Ларсен не пожелал слушать, как он непрестанно что-то бормочет и выкрикивает слова команды, и предпочел переложить эту неприятность на охотников.

After a sleepless night, I arose weak and in agony, to hobble through my second day on the Ghost. Thomas Mugridge routed me out at half-past five, much in the fashion that Bill Sykes must have routed out his dog; but Mr. Mugridge's brutality to me was paid back in kind and with interest. The unnecessary noise he made (I had lain wide-eyed the whole night) must have awakened one of the hunters; for a heavy shoe whizzed through the semi-darkness, and Mr. Mugridge, with a sharp howl of pain, humbly begged everybody's pardon. Later on, in the galley, I noticed that his ear was bruised and swollen. It never went entirely back to its normal shape, and was called a "cauliflower ear" by the sailors.

После бессонной ночи я встал слабый и измученный. Так начался второй день моего пребывания на шхуне "Призрак". Томас Магридж растолкал меня в половине шестого не менее грубо, чем Билл Сайкс [4] будил свою собаку. Но за эту грубость ему тут же отплатили с лихвой. Поднятый им без всякой надобности шум -- я за всю ночь так и не сомкнул глаз -- потревожил кого-то из охотников. Тяжелый башмак просвистел в полутьме, и мистер Магридж, взвыв от боли, начал униженно рассыпаться в извинениях. Потом в камбузе я увидел его окровавленное и распухшее ухо. Оно никогда уже больше не приобрело своего нормального вида, и матросы стали называть его после этого "капустным листом".

The day was filled with miserable variety. I had taken my dried clothes down from the galley the night before, and the first thing I did was to exchange the cook's garments for them. I looked for my purse. In addition to some small change (and I have a good memory for such things), it had contained one hundred and eighty- five dollars in gold and paper. The purse I found, but its contents, with the exception of the small silver, had been abstracted. I spoke to the cook about it, when I went on deck to take up my duties in the galley, and though I had looked forward to a surly answer, I had not expected the belligerent harangue that I received.

Этот день был полон для меня самых разнообразных неприятностей. Уже с вечера я взял из камбуза свое высохшее платье и теперь первым делом поспешил сбросить с себя вещи кока, а затем стал искать свой кошелек. Кроме мелочи (у меня на этот счет хорошая память), там лежало сто восемьдесят пять долларов золотом и бумажками. Кошелек я нашел, но все его содержимое, за исключением мелких серебряных монет, исчезло. Я заявил об этом коку, как только поднялся на палубу, чтобы приступить к своей работе в камбузе, и хотя и ожидал от него грубого ответа, однако свирепая отповедь, с которой он на меня обрушился, совершенно меня ошеломила.

"Look 'ere, 'Ump," he began, a malicious light in his eyes and a snarl in his throat; "d'ye want yer nose punched? If you think I'm a thief, just keep it to yerself, or you'll find 'ow bloody well mistyken you are. Strike me blind if this ayn't gratitude for yer! 'Ere you come, a pore mis'rable specimen of 'uman scum, an' I tykes yer into my galley an' treats yer 'ansom, an' this is wot I get for it. Nex' time you can go to 'ell, say I, an' I've a good mind to give you what-for anyw'y."

-- Вот что, Хэмп, -- захрипел он, злобно сверкая глазами. -- Ты что, хочешь, чтобы тебе пустили из носу кровь? Если ты считаешь меня вором, держи это про себя, а не то крепко пожалеешь о своей ошибке, черт тебя подериВот она, твоя благодарность, чтоб я пропалЯ тебя пригрел, когда ты совсем подыхал, взял к себе в камбуз, возился с тобой, а ты так мне отплатил? Проваливай ко всем чертям, вот что! У меня руки чешутся показать тебе дорогу.

So saying, he put up his fists and started for me. To my shame be it, I cowered away from the blow and ran out the galley door. What else was I to do? Force, nothing but force, obtained on this brute-ship. Moral suasion was a thing unknown. Picture it to yourself: a man of ordinary stature, slender of build, and with weak, undeveloped muscles, who has lived a peaceful, placid life, and is unused to violence of any sort - what could such a man possibly do? There was no more reason that I should stand and face these human beasts than that I should stand and face an infuriated bull.

Сжав кулаки и продолжая кричать, он двинулся на меня. К стыду своему должен признаться, что я, увернувшись от удара, выскочил из камбуза. Что мне было делать? Сила, грубая сила, царила на этом подлом судне. Читать мораль было здесь не в ходу. Вообразите себе человека среднего роста, худощавого, со слабыми, неразвитыми мускулами, привыкшего к тихой, мирной жизни, незнакомого с насилием... Что такой человек мог тут поделать? Вступать в драку с озверевшим коком было так же бессмысленно, как сражаться с разъяренным быком.

So I thought it out at the time, feeling the need for vindication and desiring to be at peace with my conscience. But this vindication did not satisfy. Nor, to this day can I permit my manhood to look back upon those events and feel entirely exonerated. The situation was something that really exceeded rational formulas for conduct and demanded more than the cold conclusions of reason. When viewed in the light of formal logic, there is not one thing of which to be ashamed; but nevertheless a shame rises within me at the recollection, and in the pride of my manhood I feel that my manhood has in unaccountable ways been smirched and sullied.

Так думал я в то время, испытывая потребность в самооправдании и желая успокоить свое самолюбие. Но такое оправдание не удовлетворило меня, да и сейчас, вспоминая этот случай, я не могу полностью себя обелить. Положение, в которое я попал, не укладывалось в обычные рамки и не допускало рациональных поступков -- тут надо было действовать не рассуждая. И хотя логически мне, казалось, абсолютно нечего было стыдиться, я тем не менее всякий раз испытываю стыд при воспоминании об этом эпизоде, ибо чувствую, что моя мужская гордость была попрана и оскорблена.

All of which is neither here nor there. The speed with which I ran from the galley caused excruciating pain in my knee, and I sank down helplessly at the break of the poop. But the Cockney had not pursued me.

Однако все это не относится к делу. Я удирал из камбуза с такой поспешностью, что почувствовал острую боль в колене и в изнеможении опустился на палубу у переборки юта. Но кок не стал преследовать меня.

"Look at 'im run! Look at 'im run!" I could hear him crying. "An' with a gyme leg at that! Come on back, you pore little mamma's darling. I won't 'it yer; no, I won't."

-- Гляньте на него! Ишь как улепетывает! -- услышал я его насмешливые возгласы. -- А еще с больной ногой! Иди назад, бедняжка, маменькин сынокНе трону, не бойся!

I came back and went on with my work; and here the episode ended for the time, though further developments were yet to take place. I set the breakfast-table in the cabin, and at seven o'clock waited on the hunters and officers. The storm had evidently broken during the night, though a huge sea was still running and a stiff wind blowing. Sail had been made in the early watches, so that the Ghost was racing along under everything except the two topsails and the flying jib. These three sails, I gathered from the conversation, were to be set immediately after breakfast. I learned, also, that Wolf Larsen was anxious to make the most of the storm, which was driving him to the south-west into that portion of the sea where he expected to pick up with the north-east trades. It was before this steady wind that he hoped to make the major portion of the run to Japan, curving south into the tropics and north again as he approached the coast of Asia.

Я вернулся и принялся за работу. На этом дело пока и кончилось, однако оно имело свои последствия. Я накрыл стол в кают-компании и в семь часов подал завтрак. Буря за ночь улеглась, но волнение было все еще сильное и дул свежий ветер. "Призрак" мчался под всеми парусами, кроме обоих топселей и бом-кливера. Паруса были поставлены в первую вахту, и, как я понял из разговора, остальные три паруса тоже решено было поднять сейчас же после завтрака. Я узнал также, что Волк Ларсен старается использовать этот шторм, который гнал нас на юго-запад, в ту часть океана, где мы могли встретить северо-восточный пассат. Под этим постоянным ветром Ларсен рассчитывал пройти большую часть пути до Японии, спуститься затем на юг к тропикам, а потом у берегов Азии повернуть опять на север.

After breakfast I had another unenviable experience. When I had finished washing the dishes, I cleaned the cabin stove and carried the ashes up on deck to empty them. Wolf Larsen and Henderson were standing near the wheel, deep in conversation. The sailor, Johnson, was steering. As I started toward the weather side I saw him make a sudden motion with his head, which I mistook for a token of recognition and good-morning. In reality, he was attempting to warn me to throw my ashes over the lee side. Unconscious of my blunder, I passed by Wolf Larsen and the hunter and flung the ashes over the side to windward. The wind drove them back, and not only over me, but over Henderson and Wolf Larsen. The next instant the latter kicked me, violently, as a cur is kicked. I had not realized there could be so much pain in a kick. I reeled away from him and leaned against the cabin in a half-fainting condition. Everything was swimming before my eyes, and I turned sick. The nausea overpowered me, and I managed to crawl to the side of the vessel. But Wolf Larsen did not follow me up. Brushing the ashes from his clothes, he had resumed his conversation with Henderson. Johansen, who had seen the affair from the break of the poop, sent a couple of sailors aft to clean up the mess.

После завтрака меня ожидало новое и также довольно незавидное приключение. Покончив с мытьем посуды, я выгреб из печки в кают-компании золу и вынес ее на палубу, чтобы выбросить за борт. Волк Ларсен и Гендерсон оживленно беседовали у штурвала. На руле стоял матрос Джонсон. Когда я двинулся к наветренному борту, он мотнул головой, и я принял это за утреннее приветствие. А он пытался предостеречь меня, чтобы я не выбрасывал золу против ветра. Ничего не подозревая, я прошел мимо Волка Ларсена и охотника и высыпал золу за борт. Ветер подхватил ее, и не только я сам, но и капитан с Гендерсоном оказались осыпанными золой. В тот же миг Ларсен ударил меня ногой, как щенка. Я никогда не представлял себе, что пинок ногой может быть так ужасен. Я отлетел назад и, шатаясь, прислонился к рубке, едва не лишившись сознания от боли. Все поплыло у меня перед глазами, к горлу подступила тошнота. Я сделал над собой усилие и подполз к борту. Но Волк Ларсен уже забыл про меня. Стряхнув с платья золу, он возобновил разговор с Гендерсоном. Иогансен, наблюдавший все это с юта, послал двух матросов прибрать палубу.

Later in the morning I received a surprise of a totally different sort. Following the cook's instructions, I had gone into Wolf Larsen's state-room to put it to rights and make the bed. Against the wall, near the head of the bunk, was a rack filled with books. I glanced over them, noting with astonishment such names as Shakespeare, Tennyson, Poe, and De Quincey. There were scientific works, too, among which were represented men such as Tyndall, Proctor, and Darwin. Astronomy and physics were represented, and I remarked Bulfinch's AGE OF FABLE, Shaw's HISTORY OF ENGLISH AND AMERICAN LITERATURE, and Johnson's NATURAL HISTORY in two large volumes. Then there were a number of grammars, such as Metcalf's, and Reed and Kellogg's; and I smiled as I saw a copy of THE DEAN'S ENGLISH.

Несколько позже в то же утро я столкнулся с неожиданностью совсем другого свойства. Следуя указаниям кока, я отправился в капитанскую каюту, чтобы прибрать ее и застелить койку. На стене, у изголовья койки, висела полка с книгами. С изумлением прочел я на корешках имена Шекспира, Теннисона, Эдгара По и Де-Куинси. Были там и научные сочинения, среди которых я заметил труды Тиндаля, Проктора и Дарвина, а также книги по астрономии и физике. Кроме того, я увидел "Мифический век" Булфинча, "Историю английской и американской литературы" Шоу, "Естественную историю" Джонсона в двух больших томах и несколько грамматик -- Меткалфа, Гида и Келлога. Я не мог не улыбнуться, когда на глаза мне попался экземпляр "Английского языка для проповедников".

I could not reconcile these books with the man from what I had seen of him, and I wondered if he could possibly read them. But when I came to make the bed I found, between the blankets, dropped apparently as he had sunk off to sleep, a complete Browning, the Cambridge Edition. It was open at "In a Balcony," and I noticed, here and there, passages underlined in pencil. Further, letting drop the volume during a lurch of the ship, a sheet of paper fell out. It was scrawled over with geometrical diagrams and calculations of some sort.

Наличие этих книг никак не вязалось с обликом их владельца, и я не мог не усомниться в том, что он способен читать их. Но, застилая койку, я обнаружил под одеялом томик Браунинга в кембриджском издании -- очевидно, Ларсен читал его перед сном. Он был открыт на стихотворении "На балконе", и я заметил, что некоторые места подчеркнуты карандашом. Шхуну качнуло, я выронил книгу, из нее выпал листок бумаги, испещренный геометрическими фигурами и какими-то выкладками.

It was patent that this terrible man was no ignorant clod, such as one would inevitably suppose him to be from his exhibitions of brutality. At once he became an enigma. One side or the other of his nature was perfectly comprehensible; but both sides together were bewildering. I had already remarked that his language was excellent, marred with an occasional slight inaccuracy. Of course, in common speech with the sailors and hunters, it sometimes fairly bristled with errors, which was due to the vernacular itself; but in the few words he had held with me it had been clear and correct.

Значит, этот ужасный человек совсем не такой уж неуч, как можно было предположить, наблюдая его звериные выходки. И он сразу стал для меня загадкой. Обе стороны его натуры в отдельности были вполне понятны, но их сочетание казалось непостижимым. Я уже успел заметить, что Ларсен говорит превосходным языком, в котором лишь изредка проскальзывают не совсем правильные обороты. Если в разговоре с матросами и охотниками он и позволял себе жаргонные выражения, то в тех редких случаях, когда он обращался ко мне, его речь была точна и правильна.

This glimpse I had caught of his other side must have emboldened me, for I resolved to speak to him about the money I had lost.

Узнав его теперь случайно с другой стороны, я несколько осмелел и решился сказать ему, что у меня пропали деньги.

"I have been robbed," I said to him, a little later, when I found him pacing up and down the poop alone.

-- Меня обокрали, -- обратился я к нему, увидав, что он в одиночестве расхаживает по палубе.

"Sir," he corrected, not harshly, but sternly.

-- Сэр, -- поправил он меня не грубо, но внушительно.

"I have been robbed, sir," I amended.

-- Меня обокрали, сэр, -- повторил я.

"How did it happen?" he asked.

-- Как это случилось? -- спросил он.

Then I told him the whole circumstance, how my clothes had been left to dry in the galley, and how, later, I was nearly beaten by the cook when I mentioned the matter.

Я рассказал ему, что оставил свое платье сушиться в камбузе, а потом кок чуть не избил меня, когда я заикнулся ему о пропаже.

He smiled at my recital.

Волк Ларсен выслушал меня и усмехнулся.

"Pickings," he concluded; "Cooky's pickings. And don't you think your miserable life worth the price? Besides, consider it a lesson. You'll learn in time how to take care of your money for yourself. I suppose, up to now, your lawyer has done it for you, or your business agent."

-- Кок поживился, -- решил он. -- Но не кажется ли вам, что ваша жалкая жизнь стоит все же этих денег? Кроме того, это для вас урок. Научитесь в конце концов сами заботиться о своих деньгах. До сих пор, вероятно, это делал за вас ваш поверенный или управляющий.

I could feel the quiet sneer through his words, but demanded, "How can I get it back again?"

Я почувствовал насмешку в его словах, но все же спросил: -- Как мне получить их назад?

"That's your look-out. You haven't any lawyer or business agent now, so you'll have to depend on yourself. When you get a dollar, hang on to it. A man who leaves his money lying around, the way you did, deserves to lose it. Besides, you have sinned. You have no right to put temptation in the way of your fellow-creatures. You tempted Cooky, and he fell. You have placed his immortal soul in jeopardy. By the way, do you believe in the immortal soul?"

-- Это ваше дело. Здесь у вас нет ни поверенного, ни управляющего, остается полагаться только на самого себя. Если вам перепадет доллар, держите его крепче. Тот, у кого деньги валяются где попало, заслуживает, чтобы его обокрали. К тому же вы еще и согрешили. Вы не имеете права искушать ближних. А вы соблазнили кока, и он пал. Вы подвергли опасности его бессмертную душу. Кстати, верите ли вы в бессмертие души?

His lids lifted lazily as he asked the question, and it seemed that the deeps were opening to me and that I was gazing into his soul. But it was an illusion. Far as it might have seemed, no man has ever seen very far into Wolf Larsen's soul, or seen it at all, - of this I am convinced. It was a very lonely soul, I was to learn, that never unmasked, though at rare moments it played at doing so.

При этом вопросе веки его лениво приподнялись, и мне показалось, что отдернулась какая-то завеса, и я на мгновение заглянул в его душу. Но это была иллюзия. Я уверен, что ни одному человеку не удавалось проникнуть взглядом в душу Волка Ларсена. Это была одинокая душа, как мне довелось впоследствии убедиться. Волк Ларсен никогда не снимал маски, хотя порой любил играть в откровенность.

"I read immortality in your eyes," I answered, dropping the "sir," - an experiment, for I thought the intimacy of the conversation warranted it.

-- Я читаю бессмертие в ваших глазах, -- отвечал я и для опыта пропустил "сэр"; известная интимность нашего разговора, казалось мне, допускала это.

He took no notice.

Ларсен действительно не придал этому значения.

"By that, I take it, you see something that is alive, but that necessarily does not have to live for ever."

-- Вы, я полагаю, хотите сказать, что видите в них нечто живое. Но это живое не будет жить вечно.

"I read more than that," I continued boldly.

-- Я читаю в них значительно больше, -- смело продолжал я.

"Then you read consciousness. You read the consciousness of life that it is alive; but still no further away, no endlessness of life."

-- Ну да -- сознание. Сознание, постижение жизни. Но не больше, не бесконечность жизни.

How clearly he thought, and how well he expressed what he thought! From regarding me curiously, he turned his head and glanced out over the leaden sea to windward. A bleakness came into his eyes, and the lines of his mouth grew severe and harsh. He was evidently in a pessimistic mood.

Он мыслил ясно и хорошо выражал свои мысли. Не без любопытства оглядев меня, он отвернулся и устремил взор на свинцовое море. Глаза его потемнели, и у рта обозначились резкие, суровые линии. Он явно был мрачно настроен.

"Then to what end?" he demanded abruptly, turning back to me. "If I am immortal - why?"

-- А какой в этом смысл? -- отрывисто спросил он, снова повернувшись ко мне. -- Если я наделен бессмертием, то зачем?

I halted. How could I explain my idealism to this man? How could I put into speech a something felt, a something like the strains of music heard in sleep, a something that convinced yet transcended utterance?

Я молчал. Как мог я объяснить этому человеку свой идеализм? Как передать словами что-то неопределенное, похожее на музыку, которую слышишь во сне? Нечто вполне убедительное для меня, но не поддающееся определению.

"What do you believe, then?" I countered.

-- Во что же вы тогда верите? -- в свою очередь, спросил я.

"I believe that life is a mess," he answered promptly. "It is like yeast, a ferment, a thing that moves and may move for a minute, an hour, a year, or a hundred years, but that in the end will cease to move. The big eat the little that they may continue to move, the strong eat the weak that they may retain their strength. The lucky eat the most and move the longest, that is all. What do you make of those things?"

-- Я верю, что жизнь -- нелепая суета, -- быстро ответил он. -- Она похожа на закваску, которая бродит минуты, часы, годы или столетия, но рано или поздно перестает бродить. Большие пожирают малых, чтобы поддержать свое брожение. Сильные пожирают слабых, чтобы сохранить свою силу. Кому везет, тот ест больше и бродит дольше других, -- вот и все! Вон поглядите -- что вы скажете об этом?

He swept his am in an impatient gesture toward a number of the sailors who were working on some kind of rope stuff amidships.

Нетерпеливым жестом он показал на группу матросов, которые возились с тросами посреди палубы.

"They move, so does the jelly-fish move. They move in order to eat in order that they may keep moving. There you have it. They live for their belly's sake, and the belly is for their sake. It's a circle; you get nowhere. Neither do they. In the end they come to a standstill. They move no more. They are dead."

-- Они копошатся, движутся, но ведь и медузы движутся. Движутся для того, чтобы есть, и едят для того, чтобы продолжать двигаться. Вот и вся штука! Они живут для своего брюха, а брюхо поддерживает в них жизнь. Это замкнутый круг; двигаясь по нему, никуда не придешь. Так с ними и происходит. Рано или поздно движение прекращается. Они больше не копошатся. Они мертвы.

"They have dreams," I interrupted, "radiant, flashing dreams - "

-- У них есть мечты, -- прервал я, -- сверкающие, лучезарные мечты о...

"Of grub," he concluded sententiously.

-- О жратве, -- решительно прервал он меня.

"And of more - "

-- Нет, и еще...

"Grub. Of a larger appetite and more luck in satisfying it." His voice sounded harsh. There was no levity in it. "For, look you, they dream of making lucky voyages which will bring them more money, of becoming the mates of ships, of finding fortunes - in short, of being in a better position for preying on their fellows, of having all night in, good grub and somebody else to do the dirty work. You and I are just like them. There is no difference, except that we have eaten more and better. I am eating them now, and you too. But in the past you have eaten more than I have. You have slept in soft beds, and worn fine clothes, and eaten good meals. Who made those beds? and those clothes? and those meals? Not you. You never made anything in your own sweat. You live on an income which your father earned. You are like a frigate bird swooping down upon the boobies and robbing them of the fish they have caught. You are one with a crowd of men who have made what they call a government, who are masters of all the other men, and who eat the food the other men get and would like to eat themselves. You wear the warm clothes. They made the clothes, but they shiver in rags and ask you, the lawyer, or business agent who handles your money, for a job."

-- И еще о жратве. О большой удаче -- как бы побольше и послаще пожрать. -- Голос его звучал резко. В нем не было и тени шутки. -- Будьте уверены, они мечтают об удачных плаваниях, которые дадут им больше денег; о том, чтобы стать капитанами кораблей или найти клад, -- короче говоря, о том, чтобы устроиться получше и иметь возможность высасывать соки из своих ближних, о том, чтобы самим всю ночь спать под крышей и хорошо питаться, а всю грязную работу переложить на других. И мы с вами такие же. Разницы нет никакой, если не считать того, что мы едим больше и лучше. Сейчас я пожираю их и вас тоже. Но в прошлом вы ели больше моего. Вы спали в мягких постелях, носили хорошую одежду и ели вкусные блюда. А кто сделал эти постели, и эту одежду, и эти блюда? Не вы. Вы никогда ничего не делали в поте лица своего. Вы живете с доходов, оставленных вам отцом. Вы, как птица фрегат, бросаетесь с высоты на бакланов и похищаете у них пойманную ими рыбешку. Вы "одно целое с кучкой людей, создавших то, что они называют государством", и властвующих над всеми остальными людьми и пожирающих пищу, которую те добывают и сами не прочь были бы съесть. Вы носите теплую одежду, а те, кто сделал эту одежду, дрожат от холода в лохмотьях и еще должны вымаливать у вас работу -- у вас или у вашего поверенного или управляющего, -- словом, у тех, кто распоряжается вашими деньгами.

"But that is beside the matter," I cried.

-- Но это совсем другой вопрос! -- воскликнул я.

"Not at all." He was speaking rapidly now, and his eyes were flashing. "It is piggishness, and it is life. Of what use or sense is an immortality of piggishness? What is the end? What is it all about? You have made no food. Yet the food you have eaten or wasted might have saved the lives of a score of wretches who made the food but did not eat it. What immortal end did you serve? or did they? Consider yourself and me. What does your boasted immortality amount to when your life runs foul of mine? You would like to go back to the land, which is a favourable place for your kind of piggishness. It is a whim of mine to keep you aboard this ship, where my piggishness flourishes. And keep you I will. I may make or break you. You may die to-day, this week, or next month. I could kill you now, with a blow of my fist, for you are a miserable weakling. But if we are immortal, what is the reason for this? To be piggish as you and I have been all our lives does not seem to be just the thing for immortals to be doing. Again, what's it all about? Why have I kept you here? - "

-- Вовсе нет! -- Капитан говорил быстро, и глаза его сверкали. -- Это свинство, и это... жизнь. Какой же смысл в бессмертии свинства? К чему все это ведет? Зачем все это нужно? Вы не создаете пищи, а между тем пища, съеденная или выброшенная вами, могла бы спасти жизнь десяткам несчастных, которые эту пищу создают, но не едят. Какого бессмертия заслужили вы? Или они? Возьмите нас с вами. Чего стоит ваше хваленое бессмертие, когда ваша жизнь столкнулась с моей? Вам хочется назад, на сушу, так как там раздолье для привычного вам свинства. По своему капризу я держу вас на этой шхуне, где процветает мое свинство. И буду держать. Я или сломаю вас, или переделаю. Вы можете умереть здесь сегодня, через неделю, через месяц. Я мог бы одним ударом кулака убить вас, -- ведь вы жалкий червяк. Но если мы бессмертны, то какой во всем этом смысл? Вести себя всю жизнь по-свински, как мы с вами, -- неужели это к лицу бессмертным? Так для чего же это все? Почему я держу вас тут?

"Because you are stronger," I managed to blurt out.

-- Потому, что вы сильнее, -- выпалил я.

"But why stronger?" he went on at once with his perpetual queries. "Because I am a bigger bit of the ferment than you? Don't you see? Don't you see?"

-- Но почему я сильнее? -- не унимался он. -- Потому что во мне больше этой закваски, чем в вас. Неужели вы не понимаете? Неужели не понимаете?

"But the hopelessness of it," I protested.

-- Но жить так -- это же безнадежность! -- воскликнул я.

"I agree with you," he answered. "Then why move at all, since moving is living? Without moving and being part of the yeast there would be no hopelessness. But, - and there it is, - we want to live and move, though we have no reason to, because it happens that it is the nature of life to live and move, to want to live and move. If it were not for this, life would be dead. It is because of this life that is in you that you dream of your immortality. The life that is in you is alive and wants to go on being alive for ever. Bah! An eternity of piggishness!"

-- Согласен с вами, -- ответил он. -- И зачем оно нужно вообще, это брожение, которое и есть сущность жизни? Не двигаться, не быть частицей жизненной закваски, -- тогда не будет и безнадежности. Но в этомто все и дело: мы хотим жить и двигаться, несмотря на всю бессмысленность этого, хотим, потому что это заложено в нас природой, -- стремление жить и двигаться, бродить. Без этого жизнь остановилась бы. Вот эта жизнь внутри вас и заставляет вас мечтать о бессмертии. Жизнь внутри вас стремится быть вечно. Эх! Вечность свинства!

He abruptly turned on his heel and started forward. He stopped at the break of the poop and called me to him.

Он круто повернулся на каблуках и пошел на корму, но, не дойдя до края юта, остановился и подозвал меня.

"By the way, how much was it that Cooky got away with?" he asked.

-- Кстати, на какую сумму обчистил вас кок? -- спросил он.

"One hundred and eighty-five dollars, sir," I answered.

-- На сто восемьдесят пять долларов, сэр, -- отвечал я.

He nodded his head. A moment later, as I started down the companion stairs to lay the table for dinner, I heard him loudly curing some men amidships.

Он молча кивнул Минутой позже, когда я спускался по трапу накрывать на стол к обеду, я слышал, как он уже разносит кого-то из матросов.

CHAPTER VI

ГЛАВА VI

By the following morning the storm had blown itself quite out and the Ghost was rolling slightly on a calm sea without a breath of wind. Occasional light airs were felt, however, and Wolf Larsen patrolled the poop constantly, his eyes ever searching the sea to the north-eastward, from which direction the great trade-wind must blow.

Наутро шторм, обессилев, стих, и "Призрак" тихо покачивался на безбрежной глади океана. Лишь изредка в воздухе чувствовалось легкое дуновение, и капитан не покидал палубы и все поглядывал на северо-восток, откуда должен был прийти пассат.

The men were all on deck and busy preparing their various boats for the season's hunting. There are seven boats aboard, the captain's dingey, and the six which the hunters will use. Three, a hunter, a boat-puller, and a boat-steerer, compose a boat's crew. On board the schooner the boat-pullers and steerers are the crew. The hunters, too, are supposed to be in command of the watches, subject, always, to the orders of Wolf Larsen.

Весь экипаж тоже был на палубе -- готовил шлюпки к предстоящему охотничьему сезону. На шхуне имелось семь шлюпок: шесть охотничьих и капитанский тузик. Команда каждой шлюпки состояла из охотника, гребца и рулевого. На борту шхуны в команду входили только гребцы и рулевые, но вахтенную службу должны были нести и охотники, которые тоже находились в распоряжении капитана.

All this, and more, I have learned. The Ghost is considered the fastest schooner in both the San Francisco and Victoria fleets. In fact, she was once a private yacht, and was built for speed. Her lines and fittings - though I know nothing about such things - speak for themselves. Johnson was telling me about her in a short chat I had with him during yesterday's second dog-watch. He spoke enthusiastically, with the love for a fine craft such as some men feel for horses. He is greatly disgusted with the outlook, and I am given to understand that Wolf Larsen bears a very unsavoury reputation among the sealing captains. It was the Ghost herself that lured Johnson into signing for the voyage, but he is already beginning to repent.

Все это я узнавал мало-помалу, -- это и многое другое. "Призрак" считался самой быстроходной шхуной в промысловых флотилиях Сан-Франциско и Виктории. Когда-то это была частная яхта, построенная с расчетом на быстроходность. Ее обводы и оснастка -- хотя я и мало смыслил в этих вещах -- сами говорили за себя. Вчера, во время второй вечерней полувахты, мы с Джонсоном немного поболтали, и он рассказал мне все, что ему было известно о нашей шхуне. Он говорил восторженно, с такой любовью к хорошим кораблям, с какой иные говорят о лошадях. Но от плавания он не ждал добра и дал мне понять, что Волк Ларсен пользуется очень скверной репутацией среди прочих капитанов промысловых судов. Только желание поплавать на "Призраке" соблазнило Джонсона подписать контракт, но он уж начинал жалеть об этом.

As he told me, the Ghost is an eighty-ton schooner of a remarkably fine model. Her beam, or width, is twenty-three feet, and her length a little over ninety feet. A lead keel of fabulous but unknown weight makes her very stable, while she carries an immense spread of canvas. From the deck to the truck of the maintopmast is something over a hundred feet, while the foremast with its topmast is eight or ten feet shorter. I am giving these details so that the size of this little floating world which holds twenty-two men may be appreciated. It is a very little world, a mote, a speck, and I marvel that men should dare to venture the sea on a contrivance so small and fragile.

Джонсон сказал мне, что "Призрак" -- восьмидесятитонная шхуна превосходной конструкции. Наибольшая ширина ее -- двадцать три фута, а длина превышает девяносто. Необычайно тяжелый свинцовый фальшкиль (вес его точно неизвестен) придает ей большую остойчивость и позволяет нести огромную площадь парусов. От палубы до клотика грот-стеньги больше ста футов, тогда как фок-мачта вместе со стеньгой футов на десять короче. Я привожу все эти подробности для того, чтобы можно было представить себе размеры этого плавучего мирка, носившего по океану двадцать два человека. Это был крошечный мирок, пятнышко, точка, и я дивился тому, как люди осмеливаются пускаться в море на таком маленьком, хрупком сооружении.

Wolf Larsen has, also, a reputation for reckless carrying on of sail. I overheard Henderson and another of the hunters, Standish, a Californian, talking about it. Two years ago he dismasted the Ghost in a gale on Bering Sea, whereupon the present masts were put in, which are stronger and heavier in every way. He is said to have remarked, when he put them in, that he preferred turning her over to losing the sticks.

Волк Ларсен славился своей безрассудной смелостью в плавании под парусами. Я слышал, как Гендерсон и еще один охотник -- калифорниец Стэндиш -- толковали об этом. Два года назад Ларсен потерял мачты на "Призраке", попав в шторм в Беринговом море, после чего и были поставлены теперешние, более прочные и тяжелые. Когда их устанавливали, Ларсен заявил, что предпочитает перевернуться, нежели снова потерять мачты.

Every man aboard, with the exception of Johansen, who is rather overcome by his promotion, seems to have an excuse for having sailed on the Ghost. Half the men forward are deep-water sailors, and their excuse is that they did not know anything about her or her captain. And those who do know, whisper that the hunters, while excellent shots, were so notorious for their quarrelsome and rascally proclivities that they could not sign on any decent schooner.

За исключением Иогансена, упоенного своим повышением, на борту не было ни одного человека, который не подыскивал бы оправдания своему поступлению на "Призрак". Половина команды состояла из моряков дальнего плавания, и они утверждали, что ничего не знали ни о шхуне, ни о капитане; а те, кто был знаком с положением вещей, потихоньку говорили, что охотники -- прекрасные стрелки, но такая буйная и продувная компания, что ни одно приличное судно не взяло бы их в плавание.

I have made the acquaintance of another one of the crew, - Louis he is called, a rotund and jovial-faced Nova Scotia Irishman, and a very sociable fellow, prone to talk as long as he can find a listener. In the afternoon, while the cook was below asleep and I was peeling the everlasting potatoes, Louis dropped into the galley for a "yarn." His excuse for being aboard was that he was drunk when he signed. He assured me again and again that it was the last thing in the world he would dream of doing in a sober moment. It seems that he has been seal-hunting regularly each season for a dozen years, and is accounted one of the two or three very best boat-steerers in both fleets.

Я познакомился еще с одним матросом, по имени Луис, круглолицым веселым ирландцем из Новой Шотландии, который всегда был рад поболтать, лишь бы его слушали. После обеда, когда кок спал внизу, а я чистил свою неизменную картошку, Луис зашел в камбуз "почесать языком". Этот малый объяснял свое пребывание на судне тем, что был пьян, когда подписывал контракт; он без конца уверял меня, что ни за что на свете не сделал бы этого в трезвом виде. Как я понял, он уже лет десять каждый сезон выезжает бить котиков и считается одним из лучших шлюпочных рулевых в обеих флотилиях.

"Ah, my boy," he shook his head ominously at me, "'tis the worst schooner ye could iv selected, nor were ye drunk at the time as was I. 'Tis sealin' is the sailor's paradise - on other ships than this. The mate was the first, but mark me words, there'll be more dead men before the trip is done with. Hist, now, between you an' meself and the stanchion there, this Wolf Larsen is a regular devil, an' the Ghost'll be a hell-ship like she's always ben since he had hold iv her. Don't I know? Don't I know? Don't I remember him in Hakodate two years gone, when he had a row an' shot four iv his men? Wasn't I a-layin' on the Emma L., not three hundred yards away? An' there was a man the same year he killed with a blow iv his fist. Yes, sir, killed 'im dead-oh. His head must iv smashed like an eggshell. An' wasn't there the Governor of Kura Island, an' the Chief iv Police, Japanese gentlemen, sir, an' didn't they come aboard the Ghost as his guests, a-bringin' their wives along - wee an' pretty little bits of things like you see 'em painted on fans. An' as he was a-gettin' under way, didn't the fond husbands get left astern-like in their sampan, as it might be by accident? An' wasn't it a week later that the poor little ladies was put ashore on the other side of the island, with nothin' before 'em but to walk home acrost the mountains on their weeny-teeny little straw sandals which wouldn't hang together a mile? Don't I know? 'Tis the beast he is, this Wolf Larsen - the great big beast mentioned iv in Revelation; an' no good end will he ever come to. But I've said nothin' to ye, mind ye. I've whispered never a word; for old fat Louis'll live the voyage out if the last mother's son of yez go to the fishes."

-- Эх, дружище, -- сказал он, мрачно покачав головой, -- хуже этой шхуны не сыскать, а ведь ты не был пьян, как я, когда попал сюда! Охота на котиков -- это рай для моряка, но только не на этом судне. Помощник положил начало, но, помяни мое слово, у нас будут и еще покойники до конца плавания. Между нами говоря, этот Волк Ларсен сущий дьявол, и "Призрак" тоже стал адовой посудиной, с тех пор как попал к этому капитану. Что я, не знаю, что ли! Не помню я разве, как два года назад в Хакодате у него взбунтовалась команда и он застрелил четырех матросов. Я-то в то время плавал на "Эмме Л. ", мы стояли на якоре в трехстах ярдах от "Призрака". И еще в том же году он убил человека одним ударом кулака. Да, да, так и уложил на местеХватил по голове, и она треснула, как яичная скорлупа. А что он выкинул с губернатором острова Кура и с начальником тамошней полиции! Эти два японских джентльмена явились к нему на "Призрак" в гости, и с ними были их жены, хорошенькие, словно куколки. Ну, точь-в-точь, как рисуют на веерах. А когда пришло время сниматься с якоря, он спустил мужей в их сампан и будто случайно не успел спустить жен. Через неделю этих бедняжек высадили на берег по другую сторону острова, и ничего им не оставалось, как брести домой через горы в своих игрушечных соломенных сандалиях, которых не могло хватить и на одну милю. Что я, не знаю, что лиЗверь он, этот Волк Ларсен, вот что! Зверь, о котором еще в Апокалипсисе сказано. И добром он не кончит... Только помни, я тебе ничего не говорил! И словечка не шепнул. Потому что старый толстый Луис поклялся вернуться живым из этого плавания, даже если все остальные пойдут на корм рыбам.

"Wolf Larsen!" he snorted a moment later. "Listen to the word, will ye! Wolf - 'tis what he is. He's not black-hearted like some men. 'Tis no heart he has at all. Wolf, just wolf, 'tis what he is. D'ye wonder he's well named?"

-- Волк Ларсен! -- помолчав, заворчал он снова. -- Даром, что ли, его так зовут! Да, он волк, настоящий волк! Бывает, что у человека каменное сердце, а у этого и вовсе сердца нет. Волк, просто волк, и все тут! Верно ведь, эта кличка здорово ему пристала?

"But if he is so well-known for what he is," I queried, "how is it that he can get men to ship with him?"

-- Но если его так хорошо знают, -- возразил я, -- как же ему удается набирать себе экипаж?

"An' how is it ye can get men to do anything on God's earth an' sea?" Louis demanded with Celtic fire. "How d'ye find me aboard if 'twasn't that I was drunk as a pig when I put me name down? There's them that can't sail with better men, like the hunters, and them that don't know, like the poor devils of wind-jammers for'ard there. But they'll come to it, they'll come to it, an' be sorry the day they was born. I could weep for the poor creatures, did I but forget poor old fat Louis and the troubles before him. But 'tis not a whisper I've dropped, mind ye, not a whisper."

-- А как это всегда находят людей на какую угодно работу, хоть на земле, хоть на море? -- с кельтской горячностью возразил Луис. -- Разве ты увидел бы меня на борту этой шхуны, если бы я не был пьян, как свинья, когда подмахнул контракт? Кое-кто здесь такой народ, что им не попасть на порядочное судно. Взять хоть наших охотников. А другие, бедняги, матросня с бака, сами не знали, куда они нанимаются. Ну да они еще узнаютУзнают и проклянут тот день, когда родились на свет! Жаль мне их, но я должен прежде всего думать о толстом старом Луисе и о том, что его ждет. Только, смотри, молчок! Я тебе ни слова не говорил.

"Them hunters is the wicked boys," he broke forth again, for he suffered from a constitutional plethora of speech. "But wait till they get to cutting up iv jinks and rowin' 'round. He's the boy'll fix 'em. 'Tis him that'll put the fear of God in their rotten black hearts. Look at that hunter iv mine, Horner. 'Jock' Horner they call him, so quiet-like an' easy-goin', soft-spoken as a girl, till ye'd think butter wouldn't melt in the mouth iv him. Didn't he kill his boat-steerer last year? 'Twas called a sad accident, but I met the boat-puller in Yokohama an' the straight iv it was given me. An' there's Smoke, the black little devil - didn't the Roosians have him for three years in the salt mines of Siberia, for poachin' on Copper Island, which is a Roosian preserve? Shackled he was, hand an' foot, with his mate. An' didn't they have words or a ruction of some kind? - for 'twas the other fellow Smoke sent up in the buckets to the top of the mine; an' a piece at a time he went up, a leg to-day, an' to-morrow an arm, the next day the head, an' so on."

Эти охотники -- порядочная дрянь, -- через минуту начал он снова, так как отличался необычайной словоохотливостью. -- Дай срок, они еще разойдутся и покажут себя. Ну да Ларсен живо их скрутит. Только он и может нагнать на них страху. Вот, возьми хоть моего охотника Хорнера. Уж такой тихоня с виду, спокойный да вежливый, прямо как барышня, воды, кажется, не замутит. А ведь в прошлом году укокошил своего рулевого. Несчастный случай, и все. Но я встретил потом в Иокогаме гребца, и он рассказал мне, как было дело. А этот маленький чернявый проходимец Смок -- ведь он отбыл три года на сибирских соляных копях за браконьерство: охотился в русском заповеднике на Медном острове. Его там сковали нога с ногой и рука с рукой с другим каторжником. Так вот на работе между ними что-то вышло, и Смок отправил своего товарища из шахты наверх в бадьях с солью. Только отправлял он его по частям: сегодня -- ногу, завтра -- руку, послезавтра -- голову...

"But you can't mean it!" I cried out, overcome with the horror of it.

-- Что вы такое говорите! -- в ужасе вскричал я.

"Mean what!" he demanded, quick as a flash. "'Tis nothin' I've said. Deef I am, and dumb, as ye should be for the sake iv your mother; an' never once have I opened me lips but to say fine things iv them an' him, God curse his soul, an' may he rot in purgatory ten thousand years, and then go down to the last an' deepest hell iv all!"

-- Что я говорю? -- резко прервал он меня. -- Ничего я не говорю. Я глух и нем и другим советую помалкивать, если им жизнь дорога. Что я говорил? Да только, что все они замечательные ребята и он тоже, чтоб его черт побрал, чтоб ему гнить в чистилище десять тысяч лет, а потом провалиться в самую преисподнюю!

Johnson, the man who had chafed me raw when I first came aboard, seemed the least equivocal of the men forward or aft. In fact, there was nothing equivocal about him. One was struck at once by his straightforwardness and manliness, which, in turn, were tempered by a modesty which might be mistaken for timidity. But timid he was not. He seemed, rather, to have the courage of his convictions, the certainty of his manhood. It was this that made him protest, at the commencement of our acquaintance, against being called Yonson. And upon this, and him, Louis passed judgment and prophecy.

Джонсон, матрос, который чуть не содрал с меня кожу, когда я впервые попал на борт, казался мне наиболее прямодушным из всей команды. Это была простая, открытая натура. Его честность и мужественность бросались в глаза, и в то же время он был очень скромен, почти робок. Однако робким его все же нельзя было назвать. Чувствовалось, что он способен отстаивать свои взгляды и обладает чувством собственного достоинства. Мне запомнилась моя первая встреча с ним и то, как он не пожелал, чтобы коверкали его фамилию. О нем и об этих его особенностях Луис высказался так (слова его звучали пророчеством):

"'Tis a fine chap, that squarehead Johnson we've for'ard with us," he said. "The best sailorman in the fo'c'sle. He's my boat- puller. But it's to trouble he'll come with Wolf Larsen, as the sparks fly upward. It's meself that knows. I can see it brewin' an' comin' up like a storm in the sky. I've talked to him like a brother, but it's little he sees in takin' in his lights or flyin' false signals. He grumbles out when things don't go to suit him, and there'll be always some tell-tale carryin' word iv it aft to the Wolf. The Wolf is strong, and it's the way of a wolf to hate strength, an' strength it is he'll see in Johnson - no knucklin' under, and a 'Yes, sir, thank ye kindly, sir,' for a curse or a blow. Oh, she's a-comin'! She's a-comin'! An' God knows where I'll get another boat-puller! What does the fool up an' say, when the old man calls him Yonson, but 'Me name is Johnson, sir,' an' then spells it out, letter for letter. Ye should iv seen the old man's face! I thought he'd let drive at him on the spot. He didn't, but he will, an' he'll break that squarehead's heart, or it's little I know iv the ways iv men on the ships iv the sea."

-- Славный малый этот швед Джонсон, лучший матрос на баке. Он гребцом у нас на шлюпке. Но с Волком Ларсеном у него дойдет до беды, это как пить дать. Уж я-то знаю! Я вижу, как надвигается буря. Я говорил с Джонсоном по-братски, но он не желает тушить огни и вывешивать фальшивые сигналы. Чуть что не по нем, начинает ворчать, а на судне всегда найдется гад, который донесет на него. Волк силен, а эта волчья порода не терпит силы в других. Он видит, что и Джонсон силен и его не согнуть, -- этот не станет благодарить и кланяться, если его обложат или влепят по морде. Эх, быть бедеБыть беде! И бог весть, где я возьму тогда другого гребца! Вы знаете, что сделал этот дурак, когда старик назвал его "Ионсон". "Меня зовут Джефконсон, сэр", -- поправляет он капитана да еще начинает выговаривать это буква за буквой. Вы бы поглядели на старика! Я думал, он пристукнет его на месте. Ну, на этот раз он его не убил, но он еще обломает этого шведа, или я мало смыслю в том, что бывает у нас на море.

Thomas Mugridge is becoming unendurable. I am compelled to Mister him and to Sir him with every speech. One reason for this is that Wolf Larsen seems to have taken a fancy to him. It is an unprecedented thing, I take it, for a captain to be chummy with the cook; but this is certainly what Wolf Larsen is doing. Two or three times he put his head into the galley and chaffed Mugridge good-naturedly, and once, this afternoon, he stood by the break of the poop and chatted with him for fully fifteen minutes. When it was over, and Mugridge was back in the galley, he became greasily radiant, and went about his work, humming coster songs in a nerve- racking and discordant falsetto.

Томас Магридж становится невыносим. Я должен величать его "мистер" и "сэр", прибавлять это к каждому слову. Обнаглел он так отчасти потому, что Волк Ларсен, по-видимому, к нему благоволит. Вообще Ото неслыханная вещь, на мой взгляд, чтобы капитан водил дружбу с коком, но таков каприз Волка Ларсена. Он два или три раза случалось, что он просовывал голову в камбуз и принимался благодушно поддразнивал кока. А сегодня после обеда минут пятнадцать болтал с ним на юте. После этой беседы Магридж ринулся в камбуз, сияя и гадко ухмыляясь во весь рот, и за работой все время напевал себе под нос какие-то уличные песенки чудовищно гнусавым фальцетом.

"I always get along with the officers," he remarked to me in a confidential tone. "I know the w'y, I do, to myke myself uppreci- yted. There was my last skipper - w'y I thought nothin' of droppin' down in the cabin for a little chat and a friendly glass. 'Mugridge,' sez 'e to me, 'Mugridge,' sez 'e, 'you've missed yer vokytion.' 'An' 'ow's that?' sez I. 'Yer should 'a been born a gentleman, an' never 'ad to work for yer livin'.' God strike me dead, 'Ump, if that ayn't wot 'e sez, an' me a-sittin' there in 'is own cabin, jolly-like an' comfortable, a-smokin' 'is cigars an' drinkin' 'is rum."

-- Я умею ладить с начальством, -- разоткровенничался он со мной. -- Знаю, как себя с ним вести, и меня всюду ценят. Вот хотя бы с последним шкипером -- я, когда хотел, запросто заходил к нему в каюту поболтать и пропустить стаканчик. "Магридж, -- говорил он мне, -- Магридж, а ведь ты ошибся в своем призвании!" "А что это за призвание?" -- спрашиваю. "Ты должен был родиться джентльменом, чтобы тебе никогда не пришлось своим трудом зарабатывать на жизнь". Убей меня бог, Хэмп, если он не сказал так -- слово в слово! А я слушаю его и сижу у него в каюте, как у себя дома, курю его сигары и пью его ром!

This chitter-chatter drove me to distraction. I never heard a voice I hated so. His oily, insinuating tones, his greasy smile and his monstrous self-conceit grated on my nerves till sometimes I was all in a tremble. Positively, he was the most disgusting and loathsome person I have ever met. The filth of his cooking was indescribable; and, as he cooked everything that was eaten aboard, I was compelled to select what I ate with great circumspection, choosing from the least dirty of his concoctions.

Эта болтовня доводила меня до исступления. Никогда еще ничей голос не был мне так ненавистен. Масленый, вкрадчивый тон кока, его гаденькая улыбочка, его невероятное самомнение так действовали мне на нервы, что меня бросало в дрожь. Это была, безусловно, самая омерзительная личность, какую я когда-либо встречал. К тому же он был неописуемо нечистоплотен, а так как вся пища проходила через его руки, то я, мучимый брезгливостью, старался есть то, к чему он меньше прикасался.

My hands bothered me a great deal, unused as they were to work. The nails were discoloured and black, while the skin was already grained with dirt which even a scrubbing-brush could not remove. Then blisters came, in a painful and never-ending procession, and I had a great burn on my forearm, acquired by losing my balance in a roll of the ship and pitching against the galley stove. Nor was my knee any better. The swelling had not gone down, and the cap was still up on edge. Hobbling about on it from morning till night was not helping it any. What I needed was rest, if it were ever to get well.

Мои руки, не привыкшие к грубой работе, доставляли мне много мучений. Грязь так въелась в кожу, что я не мог отмыть ее даже щеткой. Ногти почернели и обломались, на ладонях вскочили волдыри, а однажды, потеряв равновесие во время качки и привалившись к плите, я сильно обжег себе локоть. Колено тоже продолжало болеть. Опухоль держалась, и коленная чашечка все еще не стала на место. С утра до ночи я должен был ковылять по кораблю, и это отнюдь не приносило пользы моей искалеченной ноге. Я знал, что ей необходим отдых.

Rest! I never before knew the meaning of the word. I had been resting all my life and did not know it. But now, could I sit still for one half-hour and do nothing, not even think, it would be the most pleasurable thing in the world. But it is a revelation, on the other hand. I shall be able to appreciate the lives of the working people hereafter. I did not dream that work was so terrible a thing. From half-past five in the morning till ten o'clock at night I am everybody's slave, with not one moment to myself, except such as I can steal near the end of the second dog- watch. Let me pause for a minute to look out over the sea sparkling in the sun, or to gaze at a sailor going aloft to the gaff-topsails, or running out the bowsprit, and I am sure to hear the hateful voice, "'Ere, you, 'Ump, no sodgerin'. I've got my peepers on yer."

ОтдыхРаньше я не понимал по-настоящему значения этого слова. Ведь я всю свою жизнь отдыхал, сам того не сознавая. А теперь, если бы мне удалось посидеть полчасика, ничего не делая, не думая ни о чем, -- это показалось бы мне величайшим блаженством на свете. Зато все это явилось для меня как бы откровением. Да, теперь я знаю, каково приходится трудовому люду! Мне и не снилось, что работа может быть так чудовищно тяжела. С половины шестого утра и до десяти вечера я раб всех и каждого и не имею ни минуты для себя, кроме тех кратких мгновений, которые удается урвать в конце вечерней вахты. Стоит мне залюбоваться на миг сверкающим на солнце морем или заглядеться, как один матрос бежит по бушприту, а другой карабкается наверх по вантам, и тотчас за моей спиной раздается ненавистный голос: "Эй, Хэмп! Ты что там рот разинулДумаешь, не вижу?"

There are signs of rampant bad temper in the steerage, and the gossip is going around that Smoke and Henderson have had a fight. Henderson seems the best of the hunters, a slow-going fellow, and hard to rouse; but roused he must have been, for Smoke had a bruised and discoloured eye, and looked particularly vicious when he came into the cabin for supper.

В кубрике у охотников заметно растет недовольство, и я слышал, что Смок и Гендерсон подрались. Гендерсон самый опытный из охотников. Это флегматичный парень, и его трудно раскачать, но, верно, уж его раскачали, потому что Смок ходит с подбитым глазом и сегодня за ужином смотрел зверем.

A cruel thing happened just before supper, indicative of the callousness and brutishness of these men. There is one green hand in the crew, Harrison by name, a clumsy-looking country boy, mastered, I imagine, by the spirit of adventure, and making his first voyage. In the light baffling airs the schooner had been tacking about a great deal, at which times the sails pass from one side to the other and a man is sent aloft to shift over the fore- gaff-topsail. In some way, when Harrison was aloft, the sheet jammed in the block through which it runs at the end of the gaff. As I understood it, there were two ways of getting it cleared, - first, by lowering the foresail, which was comparatively easy and without danger; and second, by climbing out the peak-halyards to the end of the gaff itself, an exceedingly hazardous performance.

Перед ужином я был свидетелем жестокого зрелища, изобличающего грубость и черствость этих людей. В нашей команде есть новичок, по имени Гаррисон, неуклюжий деревенский парень, которого, должно быть, толкнула на это первое плавание жажда приключений. При слабом и часто меняющемся противном ветре шхуне приходится много лавировать. В таких случаях паруса переносят с одного борта на другой, а наверх посылают матроса -- перенести фор-топсель. Гаррисон был наверху, когда шкот заело в блоке, через который он проходит на ноке гафеля. Насколько я понимаю, было два способа очистить шкот: либо спустить фок, что было сравнительно легко и не сопряжено с опасностью, либо добраться по дирик-фалу до нока гафеля -- предприятие весьма рискованное.

Johansen called out to Harrison to go out the halyards. It was patent to everybody that the boy was afraid. And well he might be, eighty feet above the deck, to trust himself on those thin and jerking ropes. Had there been a steady breeze it would not have been so bad, but the Ghost was rolling emptily in a long sea, and with each roll the canvas flapped and boomed and the halyards slacked and jerked taut. They were capable of snapping a man off like a fly from a whip-lash.

Иогансен приказал Гаррисону лезть по фалу. Всякому было ясно, что мальчишка трусит. Да и не мудрено -- ведь ему предстояло подняться на восемьдесят футов над палубой, доверив свою жизнь тонким, колеблющимся снастям. При более ровном ветре опасность была бы не так велика, но "Призрак" качало на длинной волне, как скорлупку, и при каждом крене судна паруса хлопали и полоскались, а фалы то ослабевали, то вдруг натягивались рывком. Они могли стряхнуть с себя человека, как возница стряхивает муху с кнута.

Harrison heard the order and understood what was demanded of him, but hesitated. It was probably the first time he had been aloft in his life. Johansen, who had caught the contagion of Wolf Larsen's masterfulness, burst out with a volley of abuse and curses.

Гаррисон слышал приказ и понял, чего от него требуют, но все еще мешкал. Быть может, ему первый раз в жизни приходилось работать на мачте. Иогансен, который успел уже перенять манеру Волка Ларсена, разразился градом ругательств.

"That'll do, Johansen," Wolf Larsen said brusquely. "I'll have you know that I do the swearing on this ship. If I need your assistance, I'll call you in."

-- Будет, Иогансен! -- оборвал его капитан. -- На этом судне ругаюсь я, пора бы вам это понять. Если мне понадобится ваша помощь, я вам скажу.

"Yes, sir," the mate acknowledged submissively.

-- Есть, сэр, -- покорно отозвался помощник.

In the meantime Harrison had started out on the halyards. I was looking up from the galley door, and I could see him trembling, as if with ague, in every limb. He proceeded very slowly and cautiously, an inch at a time. Outlined against the clear blue of the sky, he had the appearance of an enormous spider crawling along the tracery of its web.

В это время Гаррисон уже лез по фалам. Я смотрел на него из двери камбуза и видел, что он весь дрожит, словно в лихорадке. Он подвигался вперед очень медленно и осторожно. Его фигура четко вырисовывалась на яркой синеве неба и напоминала огромного паука, ползущего по тонкой нити паутины.

It was a slight uphill climb, for the foresail peaked high; and the halyards, running through various blocks on the gaff and mast, gave him separate holds for hands and feet. But the trouble lay in that the wind was not strong enough nor steady enough to keep the sail full. When he was half-way out, the Ghost took a long roll to windward and back again into the hollow between two seas. Harrison ceased his progress and held on tightly. Eighty feet beneath, I could see the agonized strain of his muscles as he gripped for very life. The sail emptied and the gaff swung amid-ships. The halyards slackened, and, though it all happened very quickly, I could see them sag beneath the weight of his body. Then the gag swung to the side with an abrupt swiftness, the great sail boomed like a cannon, and the three rows of reef-points slatted against the canvas like a volley of rifles. Harrison, clinging on, made the giddy rush through the air. This rush ceased abruptly. The halyards became instantly taut. It was the snap of the whip. His clutch was broken. One hand was torn loose from its hold. The other lingered desperately for a moment, and followed. His body pitched out and down, but in some way he managed to save himself with his legs. He was hanging by them, head downward. A quick effort brought his hands up to the halyards again; but he was a long time regaining his former position, where he hung, a pitiable object.

Гаррисону приходилось взбираться вверх под небольшим уклоном, и дирик-фал, пропущенный через разные блоки на гафеле и на мачте, кое-где давал опору для рук и ног. Но беда была в том, что слабый и непостоянный ветер плохо наполнял паруса. Когда Гаррисон был уже на полпути к ноку гафеля, "Призрак" сильно качнуло, сначала в наветренную сторону, а потом обратно в ложбину между двумя валами. Гаррисон замер, крепко уцепившись за фал. Стоя внизу, на расстоянии восьмидесяти футов от него, я видел, как напряглись его мускулы в отчаянной борьбе за жизнь. Парус повис пустой, гафель закинуло, фал ослабел, и хотя все произошло мгновенно, я видел, как он прогнулся под тяжестью матроса. Потом гафель внезапно вернулся в прежнее положение, огромный парус, надуваясь, хлопнул так, словно выстрелили из пушки, а три ряда риф-штертов защелкали по парусине, создавая впечатление ружейной пальбы. Гаррисон, уцепившийся за фал, совершил головокружительный полет. Но полет этот внезапно прекратился. Фал натянулся, и это и был удар кнута, стряхивающий муху. Гаррисон не удержался. Одна рука его отпустила фал, другая секунду еще цеплялась, но только секунду. Однако в момент падения матрос каким-то чудом ухитрился зацепиться за снасти ногами и повис вниз головой. Изогнувшись, он снова ухватился руками за фал. Мало-помалу ему удалось восстановить прежнее положение, и он жалким комочком прилип к снастям.

"I'll bet he has no appetite for supper," I heard Wolf Larsen's voice, which came to me from around the corner of the galley. "Stand from under, you, Johansen! Watch out! Here she comes!"

-- Пожалуй, это отобьет у него аппетит к ужину, -- услышал я голос Волка Ларсена, который появился из-за угла камбуза. -- Полундра, ИогансенБерегитесьСейчас начнется!

In truth, Harrison was very sick, as a person is sea-sick; and for a long time he clung to his precarious perch without attempting to move. Johansen, however, continued violently to urge him on to the completion of his task.

И действительно, Гаррисону было дурно, как при морской болезни. Он висел, уцепившись за снасти, и не решался двинуться дальше. Но Иогансен не переставал яростно понукать его, требуя, чтобы он выполнил приказание.

"It is a shame," I heard Johnson growling in painfully slow and correct English. He was standing by the main rigging, a few feet away from me. "The boy is willing enough. He will learn if he has a chance. But this is - " He paused awhile, for the word "murder" was his final judgment.

-- Стыд и позор! -- проворчал Джонсон, медленно и с трудом, но правильно выговаривая английские слова. Он стоял у грот-вант в нескольких шагах от меня. -- Малый и так старается. Научился бы понемногу. А это... Он умолк, прежде чем слово "убийство" сорвалось у него с языка.

"Hist, will ye!" Louis whispered to him, "For the love iv your mother hold your mouth!"

-- Тише ты! -- шепнул ему Луис. -- Помалкивай, коли тебе жизнь не надоела!

But Johnson, looking on, still continued his grumbling.

Но Джонсон не унимался и продолжал ворчать.

"Look here," the hunter Standish spoke to Wolf Larsen, "that's my boat-puller, and I don't want to lose him."

-- Послушайте, -- сказал один из охотников, Стэндиш, обращаясь к капитану, -- это мой гребец, я не хочу потерять его.

"That's all right, Standish," was the reply. "He's your boat- puller when you've got him in the boat; but he's my sailor when I have him aboard, and I'll do what I damn well please with him."

-- Ладно, Стэндиш, -- последовал ответ. -- Он гребец, когда он у вас на шлюпке, но на шхуне -- он мой матрос, и я могу распоряжаться им, как мне заблагорассудится, черт подери!

"But that's no reason - " Standish began in a torrent of speech.

-- Это еще не значит... -- начал было снова Стэндиш.

"That'll do, easy as she goes," Wolf Larsen counselled back. "I've told you what's what, and let it stop at that. The man's mine, and I'll make soup of him and eat it if I want to."

-- Хватит! -- огрызнулся Ларсен. -- Я сказал, и точка. Это мой матрос, и я могу сварить из него суп и съесть, если пожелаю.

There was an angry gleam in the hunter's eye, but he turned on his heel and entered the steerage companion-way, where he remained, looking upward. All hands were on deck now, and all eyes were aloft, where a human life was at grapples with death. The callousness of these men, to whom industrial organization gave control of the lives of other men, was appalling. I, who had lived out of the whirl of the world, had never dreamed that its work was carried on in such fashion. Life had always seemed a peculiarly sacred thing, but here it counted for nothing, was a cipher in the arithmetic of commerce. I must say, however, that the sailors themselves were sympathetic, as instance the case of Johnson; but the masters (the hunters and the captain) were heartlessly indifferent. Even the protest of Standish arose out of the fact that he did not wish to lose his boat-puller. Had it been some other hunter's boat-puller, he, like them, would have been no more than amused.

Злой огонек сверкнул в глазах охотника, но он смолчал и направился к кубрику; остановившись на трапе, он взглянул вверх. Все матросы столпились теперь на палубе; все глаза были обращены туда, где шла борьба жизни со смертью. Черствость, бессердечие тех людей, которым современный промышленный строй предоставил власть над жизнью других, ужаснули меня. Мне, стоявшему всегда в стороне от житейского водоворота, даже на ум не приходило, что труд человека может быть сопряжен с такой опасностью. Человеческая жизнь всегда представлялась мне чем-то высоко священным, а здесь ее не ставили ни во что, здесь она была не больше как цифрой в коммерческих расчетах. Должен оговориться: матросы сочувствовали своему товарищу, взять, к примеру, того же Джонсона, но начальство -- капитан и охотники -- проявляло полное бессердечие и равнодушие. Ведь и Стэндиш вступился за матроса лишь потому, что не хотел потерять гребца. Будь это гребец с другой шлюпки, он отнесся бы к происшествию так же, как остальные, оно только позабавило бы его.

But to return to Harrison. It took Johansen, insulting and reviling the poor wretch, fully ten minutes to get him started again. A little later he made the end of the gaff, where, astride the spar itself, he had a better chance for holding on. He cleared the sheet, and was free to return, slightly downhill now, along the halyards to the mast. But he had lost his nerve. Unsafe as was his present position, he was loath to forsake it for the more unsafe position on the halyards.

Но вернемся к Гаррисону. Минут десять Иогансен всячески понукал и поносил несчастного и заставил его наконец двинуться с места. Матрос добрался все же до нока гафеля. Там он уселся на гафель верхом, и ему стало легче держаться. Он очистил шкот и мог теперь вернуться, спустившись по фалу к мачте. Но у него уже, как видно, не хватало духу. Он не решался променять свое опасное положение на еще более опасный спуск.

He looked along the airy path he must traverse, and then down to the deck. His eyes were wide and staring, and he was trembling violently. I had never seen fear so strongly stamped upon a human face. Johansen called vainly for him to come down. At any moment he was liable to he snapped off the gaff, but he was helpless with fright. Wolf Larsen, walking up and down with Smoke and in conversation, took no more notice of him, though he cried sharply, once, to the man at the wheel:

Расширенными от страха глазами он поглядывал на тот путь, который ему предстояло совершить высоко в воздухе, потом переводил взгляд на палубу. Его трясло, как в лихорадке. Мне никогда еще не случалось видеть выражения такого смертельного испуга на человеческом лице. Тщетно Иогансен кричал ему, чтобы он спускался. Каждую минуту его могло сбросить с гафеля, но он прилип к нему, оцепенев от ужаса. Волк Ларсен прогуливался по палубе, беседуя со Смоком, и не обращал больше никакого внимания на Гаррисона, только раз резко окрикнул рулевого:

"You're off your course, my man! Be careful, unless you're looking for trouble!"

-- Ты сошел с курса, приятель. Смотри, получишь у меня!

"Ay, ay, sir," the helmsman responded, putting a couple of spokes down.

-- Есть, сэр, -- отвечал рулевой и немного повернул штурвал.

He had been guilty of running the Ghost several points off her course in order that what little wind there was should fill the foresail and hold it steady. He had striven to help the unfortunate Harrison at the risk of incurring Wolf Larsen's anger.

Его провинность состояла в том, что он слегка отклонил шхуну от курса, чтобы слабый ветер мог хоть немного надуть паруса и удерживать их в одном положении. Этим он пытался помочь злополучному Гаррисону, рискуя навлечь на себя гнев Волка Ларсена.

The time went by, and the suspense, to me, was terrible. Thomas Mugridge, on the other hand, considered it a laughable affair, and was continually bobbing his head out the galley door to make jocose remarks. How I hated him! And how my hatred for him grew and grew, during that fearful time, to cyclopean dimensions. For the first time in my life I experienced the desire to murder - "saw red," as some of our picturesque writers phrase it. Life in general might still be sacred, but life in the particular case of Thomas Mugridge had become very profane indeed. I was frightened when I became conscious that I was seeing red, and the thought flashed through my mind: was I, too, becoming tainted by the brutality of my environment? - I, who even in the most flagrant crimes had denied the justice and righteousness of capital punishment?

Время шло, и напряжение становилось невыносимым. Однако Томас Магридж находил это происшествие чрезвычайно забавным. Каждую минуту он высовывал голову из камбуза и отпускал шуточки. Как я ненавидел его! Моя ненависть к нему выросла за эти страшные минуты до исполинских размеров. Первый раз в жизни я испытывал желание убить человека. Я "жаждал крови", как выражаются некоторые наши писатели и любители пышных оборотов. Жизнь вообще, быть может, священна, но жизнь Томаса Магриджа представлялась мне чем-то презренным и нечестивым. Почувствовав жажду убийства, я испугался, и у меня мелькнула мысль: неужели грубость окружающей среды так на меня повлияла? Ведь не я ли всегда утверждал, что смертная казнь несправедлива и недопустима даже для самых закоренелых преступников?

Fully half-an-hour went by, and then I saw Johnson and Louis in some sort of altercation. It ended with Johnson flinging off Louis's detaining arm and starting forward. He crossed the deck, sprang into the fore rigging, and began to climb. But the quick eye of Wolf Larsen caught him.

Прошло не меньше получаса, а затем я заметил, что Джонсон и Луис горячо о чем-то спорят. Спор кончился тем, что Джонсон отмахнулся от Луиса, который пытался его удержать, и направился куда-то. Он пересек палубу, прыгнул на фор-ванты и полез вверх. Это не ускользнуло от острого взора Волка Ларсена.

"Here, you, what are you up to?" he cried.

-- Эй, ты! Куда? -- крикнул он.

Johnson's ascent was arrested. He looked his captain in the eyes and replied slowly:

Джонсон остановился. Глядя в упор на капитана, он неторопливо ответил:

"I am going to get that boy down."

-- Хочу снять парня.

"You'll get down out of that rigging, and damn lively about it! D'ye hear? Get down!"

-- Спустись сию же минуту вниз, черт тебя дери! Слышишь? Вниз!

Johnson hesitated, but the long years of obedience to the masters of ships overpowered him, and he dropped sullenly to the deck and went on forward.

Джонсон медлил, но многолетняя привычка подчиняться приказу пересилила, и, спустившись с мрачным видом на палубу, он ушел на бак.

At half after five I went below to set the cabin table, but I hardly knew what I did, for my eyes and my brain were filled with the vision of a man, white-faced and trembling, comically like a bug, clinging to the thrashing gaff. At six o'clock, when I served supper, going on deck to get the food from the galley, I saw Harrison, still in the same position. The conversation at the table was of other things. Nobody seemed interested in the wantonly imperilled life. But making an extra trip to the galley a little later, I was gladdened by the sight of Harrison staggering weakly from the rigging to the forecastle scuttle. He had finally summoned the courage to descend.

В половине шестого я направился в кают-компанию накрывать на стол, но почти не сознавал, что делаю. Я видел только раскачивающийся гафель и прилепившегося к нему бледного, дрожащего от страха матроса, похожего снизу на какую-то смешную козявку. В шесть часов, подавая обед и пробегая по палубе в камбуз, я видел Гаррисона все в том же положении. Разговор за столом шел о чем-то постороннем. Никого, по-видимому, не интересовала жизнь этого человека, подвергнутая смертельной опасности потехи ради. Однако немного позже, лишний раз сбегав в камбуз, я, к своей великой радости, увидел Гаррисона, который, не таясь, брел от вант к люку на баке. Он наконец собрался с духом и спустился.

Before closing this incident, I must give a scrap of conversation I had with Wolf Larsen in the cabin, while I was washing the dishes.

-- Чтоб покончить с этим случаем, я должен вкратце передать свой разговор с Волком Ларсеном, -- он заговорил со мной в кают-компании, когда я убирал посуду.

"You were looking squeamish this afternoon," he began. "What was the matter?"

-- Что это у вас сегодня такой жалкий вид? -- начал он. -- В чем дело?

I could see that he knew what had made me possibly as sick as Harrison, that he was trying to draw me, and I answered, "It was because of the brutal treatment of that boy."

Я видел, что он отлично понимает, почему я чувствую себя почти так же худо, как Гаррисон, но хочет вызвать меня на откровенность, и отвечал: -- Меня расстроило жестокое обращение с этим малым.

He gave a short laugh. "Like sea-sickness, I suppose. Some men are subject to it, and others are not."

Он усмехнулся. -- Это у вас нечто вроде морской болезни. Одни подвержены ей, другие -- нет.

"Not so," I objected.

-- Что же тут общего? -- возразил я.

"Just so," he went on. "The earth is as full of brutality as the sea is full of motion. And some men are made sick by the one, and some by the other. That's the only reason."

-- Очень много общего, -- продолжал он. -- Земля так же полна жестокостью, как море -- движением. Иные не переносят первой, другие -- второго. Вот и вся причина.

"But you, who make a mock of human life, don't you place any value upon it whatever?" I demanded.

-- Вы так издеваетесь над человеческой жизнью, неужели вы не придаете ей никакой цены? -- спросил я.

"Value? What value?" He looked at me, and though his eyes were steady and motionless, there seemed a cynical smile in them. "What kind of value? How do you measure it? Who values it?"

-- Цены! Какой цены? -- Он посмотрел на меня, и я прочел циничную усмешку в его суровом пристальном взгляде. -- О какой цене вы говорите? Как вы ее определите? Кто ценит жизнь?

"I do," I made answer.

-- Я ценю, -- ответил я.

"Then what is it worth to you? Another man's life, I mean. Come now, what is it worth?"

-- Как же вы ее цените? Я имею в виду чужую жизнь. Сколько она, по-вашему, стоит?

The value of life? How could I put a tangible value upon it? Somehow, I, who have always had expression, lacked expression when with Wolf Larsen. I have since determined that a part of it was due to the man's personality, but that the greater part was due to his totally different outlook. Unlike other materialists I had met and with whom I had something in common to start on, I had nothing in common with him. Perhaps, also, it was the elemental simplicity of his mind that baffled me. He drove so directly to the core of the matter, divesting a question always of all superfluous details, and with such an air of finality, that I seemed to find myself struggling in deep water, with no footing under me. Value of life? How could I answer the question on the spur of the moment? The sacredness of life I had accepted as axiomatic. That it was intrinsically valuable was a truism I had never questioned. But when he challenged the truism I was speechless.

Цена жизни! Как мог я определить ее? Привыкший ясно и свободно излагать свои мысли, я в присутствии Ларсена почему-то не находил нужных слов. Отчасти я объяснял себе это тем, что его личность подавляла меня, но главная причина крылась все же в полной противоположности наших воззрений. В спорах с другими материалистами я всегда мог хоть в чем-то найти общий язык, найти какую-то отправную точку, но с Волком Ларсеном у меня не было ни единой точки соприкосновения. Быть может, меня сбивала с толку примитивность его мышления: он сразу приступал к тому, что считал существом вопроса, отбрасывая все, казавшееся ему мелким и незначительным, и говорил так безапелляционно, что я терял почву под ногами. Цена жизниКак мог я сразу, не задумываясь, ответить на такой вопрос? Жизнь священна -- это я принимал за аксиому. Ценность ее в ней самой -- это было столь очевидной истиной, что мне никогда не приходило в голову подвергать ее сомнению. Но когда Ларсен потребовал, чтобы я нашел подтверждение этой общеизвестной истине, я растерялся.

"We were talking about this yesterday," he said. "I held that life was a ferment, a yeasty something which devoured life that it might live, and that living was merely successful piggishness. Why, if there is anything in supply and demand, life is the cheapest thing in the world. There is only so much water, so much earth, so much air; but the life that is demanding to be born is limitless. Nature is a spendthrift. Look at the fish and their millions of eggs. For that matter, look at you and me. In our loins are the possibilities of millions of lives. Could we but find time and opportunity and utilize the last bit and every bit of the unborn life that is in us, we could become the fathers of nations and populate continents. Life? Bah! It has no value. Of cheap things it is the cheapest. Everywhere it goes begging. Nature spills it out with a lavish hand. Where there is room for one life, she sows a thousand lives, and it's life eats life till the strongest and most piggish life is left."

-- Мы с вами беседовали об этом вчера, -- сказал он. -- Я сравнивал жизнь с закваской, с дрожжевым грибком, который пожирает жизнь, чтобы жить самому, и утверждал, что жизнь -- это просто торжествующее свинство. С точки зрения спроса и предложения жизнь самая дешевая вещь на свете. Количество воды, земли и воздуха ограничено, но жизнь, которая порождает жизнь, безгранична. Природа расточительна. Возьмите рыб с миллионами икринок. И возьмите себя или меня! В наших чреслах тоже заложены миллионы жизней. Имей мы возможность даровать жизнь каждой крупице заложенной в нас нерожденной жизни, мы могли бы могли бы екать отцами народов и населить целые материки. Жизнь? Пустое! Она ничего не стоит. Из всех дешевых вещей она самая дешевая. Она стучится во все двери. Природа рассыпает ее щедрой рукой. Где есть место для одной жизни, там она сеет тысячи, и везде жизнь пожирает жизнь, пока не остается лишь самая сильная и самая свинская.

"You have read Darwin," I said. "But you read him misunderstandingly when you conclude that the struggle for existence sanctions your wanton destruction of life."

-- Вы читали Дарвина, -- заметил я. -- Но вы превратно толкуете его, если думаете, что борьба за существование оправдывает произвольное разрушение вами чужих жизней.

He shrugged his shoulders.

Он пожал плечами.

"You know you only mean that in relation to human life, for of the flesh and the fowl and the fish you destroy as much as I or any other man. And human life is in no wise different, though you feel it is and think that you reason why it is. Why should I be parsimonious with this life which is cheap and without value? There are more sailors than there are ships on the sea for them, more workers than there are factories or machines for them. Why, you who live on the land know that you house your poor people in the slums of cities and loose famine and pestilence upon them, and that there still remain more poor people, dying for want of a crust of bread and a bit of meat (which is life destroyed), than you know what to do with. Have you ever seen the London dockers fighting like wild beasts for a chance to work?"

-- Вы, очевидно, имеете в виду лишь человеческую жизнь, так как зверей, и птиц, и рыб вы уничтожаете не меньше, чем я или любой другой человек. Но человеческая жизнь ничем не отличается от всякой прочей жизни, хотя вам и кажется, что это не так, и вы якобы видите какую-то разницу. Почему я должен беречь эту жизнь, раз она так дешево стоит и не имеет ценности? Для матросов не хватает кораблей на море, так же как для рабочих на суше не хватает фабрик и машин. Вы, живущие на суше, отлично знаете, что, сколько бы вы ни вытесняли бедняков на окраины, в городские трущобы, отдавая их во власть голода и эпидемий, и сколько бы их мерло из-за отсутствия корки хлеба и куска мяса (то есть той же разрушенной жизни), их еще остается слишком много, и вы не знаете, что с ними делать. Видели вы когда-нибудь, как лондонские грузчики дерутся, словно дикие звери, из-за возможности получить работу?

He started for the companion stairs, but turned his head for a final word.

Он направился к трапу, но обернулся, чтобы сказать еще что-то напоследок.

"Do you know the only value life has is what life puts upon itself? And it is of course over-estimated since it is of necessity prejudiced in its own favour. Take that man I had aloft. He held on as if he were a precious thing, a treasure beyond diamonds or rubies. To you? No. To me? Not at all. To himself? Yes. But I do not accept his estimate. He sadly overrates himself. There is plenty more life demanding to be born. Had he fallen and dripped his brains upon the deck like honey from the comb, there would have been no loss to the world. He was worth nothing to the world. The supply is too large. To himself only was he of value, and to show how fictitious even this value was, being dead he is unconscious that he has lost himself. He alone rated himself beyond diamonds and rubies. Diamonds and rubies are gone, spread out on the deck to be washed away by a bucket of sea- water, and he does not even know that the diamonds and rubies are gone. He does not lose anything, for with the loss of himself he loses the knowledge of loss. Don't you see? And what have you to say?"

-- Видите ли, жизнь не имеет никакой цены, кроме той, какую она сама себе придает. И, конечно, она себя оценивает, так как неизбежно пристрастна к себе. Возьмите хоть этого матроса, которого я сегодня держал на мачте. Он цеплялся за жизнь так, будто это невесть какое сокровище, драгоценнее всяких бриллиантов или рубинов. Имеет ли она для вас такую ценность? Нет. Для меня? Нисколько. Для него самого? Несомненно. Но я не согласен с его оценкой, он чрезмерно переоценивает себя. Бесчисленные новые жизни ждут своего рождения. Если бы он упал и разбрызгал свои мозги по палубе, словно мед из сотов, мир ничего не потерял бы от этого. Он не представляет для мира никакой ценности. Предложение слишком велико. Только в своих собственных глазах имеет он цену, и заметьте, насколько эта ценность обманчива, -- ведь, мертвый, он уже не сознавал бы этой потери. Только он один и ценит себя дороже бриллиантов и рубинов. И вот бриллианты и рубины пропадут, рассыплются по палубе, их смоют в океан ведром воды, а он даже не будет знать об их исчезновении. Он ничего не потеряет, так как с потерей самого себя утратит и сознание потери. Ну? Что вы скажете?

"That you are at least consistent," was all I could say, and I went on washing the dishes.

-- Что вы по крайней мере последовательны, -- ответил я. Это было все, что я мог сказать, и я снова занялся мытьем тарелок.

CHAPTER VII

ГЛАВА VII

At last, after three days of variable winds, we have caught the north-east trades. I came on deck, after a good night's rest in spite of my poor knee, to find the Ghost foaming along, wing-and- wing, and every sail drawing except the jibs, with a fresh breeze astern. Oh, the wonder of the great trade-wind! All day we sailed, and all night, and the next day, and the next, day after day, the wind always astern and blowing steadily and strong. The schooner sailed herself. There was no pulling and hauling on sheets and tackles, no shifting of topsails, no work at all for the sailors to do except to steer. At night when the sun went down, the sheets were slackened; in the morning, when they yielded up the damp of the dew and relaxed, they were pulled tight again - and that was all.

Наконец после трех дней переменных ветров мы поймали северо-восточный пассат. Я вышел на палубу, хорошо выспавшись, несмотря на боль в колене, и увидел, что "Призрак", пеня волны, летит, как на крыльях, под всеми парусами, кроме кливеров. В корму дул свежий ветер. Какое чудо эти мощные пассатыВесь день мы шли вперед и всю ночь и так изо дня в день, а ровный и сильный ветер все время дул нам в корму. Шхуна сама летела вперед, и не нужно было выбирать и травить всевозможные снасти или переносить топселя, и матросам оставалось только нести вахту у штурвала. Вечерами, после захода солнца, шкоты немного потравливали, а по утрам, дав им просохнуть после росы, снова добирали, -- и это было все.

Ten knots, twelve knots, eleven knots, varying from time to time, is the speed we are making. And ever out of the north-east the brave wind blows, driving us on our course two hundred and fifty miles between the dawns. It saddens me and gladdens me, the gait with which we are leaving San Francisco behind and with which we are foaming down upon the tropics. Each day grows perceptibly warmer. In the second dog-watch the sailors come on deck, stripped, and heave buckets of water upon one another from overside. Flying-fish are beginning to be seen, and during the night the watch above scrambles over the deck in pursuit of those that fall aboard. In the morning, Thomas Mugridge being duly bribed, the galley is pleasantly areek with the odour of their frying; while dolphin meat is served fore and aft on such occasions as Johnson catches the blazing beauties from the bowsprit end.

Наша скорость -- десять, одиннадцать, иной раз двенадцать узлов. А попутный ветер все дует и дует с северо-востока, и мы за сутки покрываем двести пятьдесят миль. Меня и печалит и радует эта скорость, с которой мы удаляемся от Сан-Франциско и приближаемся к тропикам. С каждым днем становится все теплее. Во время второй вечерней полувахты матросы выходят на палубу, раздеваются и окатывают друг друга морской водой. Начинают появляться летучие рыбы, и ночью вахтенные ползают по палубе, ловя тех, что падают к нам на шхуну. А утром, если удается подкупить Магриджа, из камбуза несется приятный запах жареной рыбы. Порой все лакомятся мясом дельфина, когда Джонсону посчастливится поймать с бушприта одного из этих красавцев.

Johnson seems to spend all his spare time there or aloft at the crosstrees, watching the Ghost cleaving the water under press of sail. There is passion, adoration, in his eyes, and he goes about in a sort of trance, gazing in ecstasy at the swelling sails, the foaming wake, and the heave and the run of her over the liquid mountains that are moving with us in stately procession.

Джонсон проводит там все свое свободное время или же заберется на салинг и смотрит, как "Призрак", гонимый пассатом, рассекает воду. Страсть и упоение светятся в его взгляде, он ходит, как в трансе, восхищенно поглядывая на раздувающиеся паруса, на пенистый след корабля, на его свободный бег по высоким волнам, которые движутся вместе с нами величавой процессией.

The days and nights are "all a wonder and a wild delight," and though I have little time from my dreary work, I steal odd moments to gaze and gaze at the unending glory of what I never dreamed the world possessed. Above, the sky is stainless blue - blue as the sea itself, which under the forefoot is of the colour and sheen of azure satin. All around the horizon are pale, fleecy clouds, never changing, never moving, like a silver setting for the flawless turquoise sky.

Дни и ночи -- "чудо и неистовый восторг", и хотя нудная работа поглощает все мое время, я все же стараюсь улучить минутку, чтобы полюбоваться этой бесконечной торжествующей красотой, о существовании которой никогда прежде и не подозревал. Над нами синее, безоблачное небо, повторяющее оттенки моря, которое под форштевнем блестит и отливает, как голубой атлас. По горизонту протянулись легкие, перистые облачка, неизменные, неподвижные, точно серебряная оправа яркого бирюзового свода.

I do not forget one night, when I should have been asleep, of lying on the forecastle-head and gazing down at the spectral ripple of foam thrust aside by the Ghost's forefoot. It sounded like the gurgling of a brook over mossy stones in some quiet dell, and the crooning song of it lured me away and out of myself till I was no longer Hump the cabin-boy, nor Van Weyden, the man who had dreamed away thirty-five years among books. But a voice behind me, the unmistakable voice of Wolf Larsen, strong with the invincible certitude of the man and mellow with appreciation of the words he was quoting, aroused me.

Надолго запомнилась мне одна ночь, когда, забыв про сон, лежал я на полубаке и смотрел на переливчатую игру пены, бурлившей у форштевня. До меня долетали звуки, напоминавшие журчание ручейка по мшистым камням в тихом, уединенном ущелье. Они убаюкивали, уносили куда-то далеко, заставляя забыть, что я -- юнга "Хэмп", бывший некогда Хэмфри Ван-Вейденом, который тридцать пять лет своей жизни просидел над книгами. Меня вернул к действительности голос Волка Ларсена, как всегда сильный и уверенный, но с необычайной мягкостью и затаенным восторгом произносивший такие слова:

"'O the blazing tropic night, when the wake's a welt of light That holds the hot sky tame, And the steady forefoot snores through the planet-powdered floors Where the scared whale flukes in flame. Her plates are scarred by the sun, dear lass, And her ropes are taut with the dew, For we're booming down on the old trail, our own trail, the out trail, We're sagging south on the Long Trail - the trail that is always new.'"

Южных звезд искристый свет, за кормой сребристый след, Как дорога в небосвод. Киль взрезает пену волн, парус ровным ветром полн. Кит дробит сверканье вод. Снасти блещут росой по утрам, Солнце сушит обшивку бортов. Перед нами путь, путь, знакомый нам, -- Путь на юг, старый друг, он для нас вечно нов!

"Eh, Hump? How's it strike you?" he asked, after the due pause which words and setting demanded.

-- Ну как, Хэмп? Нравится вам это? -- спросил он меня, помолчав, как того требовали стихи и обстановка.

I looked into his face. It was aglow with light, as the sea itself, and the eyes were flashing in the starshine.

Я взглянул на него. Лицо его было озарено светом, как само море, и глаза сверкали.

"It strikes me as remarkable, to say the least, that you should show enthusiasm," I answered coldly.

-- Меня поражает, что вы способны на такой энтузиазм, -- холодно отвечал я.

"Why, man, it's living! it's life!" he cried.

-- Почему же? Это говорит во мне жизнь! -- воскликнул он.

"Which is a cheap thing and without value." I flung his words at him.

-- Дешевая вещь, не имеющая никакой цены, -- напомнил я ему его слова.

He laughed, and it was the first time I had heard honest mirth in his voice.

Он рассмеялся, и я впервые услышал в его голосе искреннее веселье.

"Ah, I cannot get you to understand, cannot drive it into your head, what a thing this life is. Of course life is valueless, except to itself. And I can tell you that my life is pretty valuable just now - to myself. It is beyond price, which you will acknowledge is a terrific overrating, but which I cannot help, for it is the life that is in me that makes the rating."

-- Эх, никак не заставишь вас понять, никак не втолкуешь вам, что это за штука -- жизнь! Конечно, она имеет цену только для себя самой. И могу сказать вам, что моя жизнь сейчас весьма ценна... для меня. Ей прямо нет цены, хотя вы скажете, что я очень ее переоцениваю. Но что поделаешь, моя жизнь сама определяет себе цену.

He appeared waiting for the words with which to express the thought that was in him, and finally went on.

Он помолчал -- казалось, он подыскивает слова, чтобы высказать какую-то мысль, -- потом заговорил снова:

"Do you know, I am filled with a strange uplift; I feel as if all time were echoing through me, as though all powers were mine. I know truth, divine good from evil, right from wrong. My vision is clear and far. I could almost believe in God. But," and his voice changed and the light went out of his face, - "what is this condition in which I find myself? this joy of living? this exultation of life? this inspiration, I may well call it? It is what comes when there is nothing wrong with one's digestion, when his stomach is in trim and his appetite has an edge, and all goes well. It is the bribe for living, the champagne of the blood, the effervescence of the ferment - that makes some men think holy thoughts, and other men to see God or to create him when they cannot see him. That is all, the drunkenness of life, the stirring and crawling of the yeast, the babbling of the life that is insane with consciousness that it is alive. And - bah! To-morrow I shall pay for it as the drunkard pays. And I shall know that I must die, at sea most likely, cease crawling of myself to be all a-crawl with the corruption of the sea; to be fed upon, to be carrion, to yield up all the strength and movement of my muscles that it may become strength and movement in fin and scale and the guts of fishes. Bah! And bah! again. The champagne is already flat. The sparkle and bubble has gone out and it is a tasteless drink."

-- Видите ли, я испытываю сейчас удивительный подъем духа. Словно все времена звучат во мне и все силы принадлежат мне. Словно мне открылась истина, и я могу отличить добро от зла, правду от лжи и взором проникнуть в даль. Я почти готов поверить в бога. Но, -- голос его изменился и лицо потемнело, -- почему я в таком состоянии? Откуда эта радость жизни? Это упоение жизнью? Этот -- назовем его так -- подъем? Все это бывает просто от хорошего пищеварения, когда у человека желудок в порядке, аппетит исправный и весь организм хорошо работает. Это -- брожение закваски, шампанское в крови, это обман, подачка, которую бросает нам жизнь, внушая одним высокие мысли, а других заставляя видеть бога или создавать его, если они не могут его видеть. Вот и все: опьянение жизни, бурление закваски, бессмысленная радость жизни, одурманенной сознанием, что она бродит, что она жива. Но увы! Завтра я буду расплачиваться за это, завтра для меня, как для запойного пьяницы, наступит похмелье. Завтра я буду помнить, что я должен умереть и, вероятнее всего, умру в плавании; что я перестану бродить в самом себе, стану частью брожения моря; что я буду гнить; что я сделаюсь падалью; что сила моих мускулов перейдет в плавники и чешую рыб. Увы! Шампанское выдохлось. Вся игра ушла из него, и оно потеряло свой вкус.

He left me as suddenly as he had come, springing to the deck with the weight and softness of a tiger. The Ghost ploughed on her way. I noted the gurgling forefoot was very like a snore, and as I listened to it the effect of Wolf Larsen's swift rush from sublime exultation to despair slowly left me. Then some deep-water sailor, from the waist of the ship, lifted a rich tenor voice in the "Song of the Trade Wind":

Он покинул меня так же внезапно, как и появился, спрыгнув на палубу мягко и бесшумно, словно тигр. "Призрак" продолжал идти своим путем. Пена бурлила у форштевня, но мне чудились теперь звуки, похожие на сдавленный хрип. Я прислушивался к ним, и мало-помалу впечатление, которое произвел на меня внезапный переход Ларсена от экстаза к отчаянию, ослабело. Вдруг какой-то матрос на палубе звучным тенором затянул "Песнь пассата":

"Oh, I am the wind the seamen love - I am steady, and strong, and true; They follow my track by the clouds above, O'er the fathomless tropic blue.

Я ветр, любезный морякам, Я свеж, могуч. Они следят по небесам Мой лет средь туч.

Through daylight and dark I follow the bark I keep like a hound on her trail; I'm strongest at noon, yet under the moon, I stiffen the bunt of her sail."

И я бегу за кораблем Вернее пса. Вздуваю ночью я и днем Все паруса.

CHAPTER VIII

ГЛАВА VIII

Sometimes I think Wolf Larsen mad, or half-mad at least, what of his strange moods and vagaries. At other times I take him for a great man, a genius who has never arrived. And, finally, I am convinced that he is the perfect type of the primitive man, born a thousand years or generations too late and an anachronism in this culminating century of civilization. He is certainly an individualist of the most pronounced type. Not only that, but he is very lonely. There is no congeniality between him and the rest of the men aboard ship. His tremendous virility and mental strength wall him apart. They are more like children to him, even the hunters, and as children he treats them, descending perforce to their level and playing with them as a man plays with puppies. Or else he probes them with the cruel hand of a vivisectionist, groping about in their mental processes and examining their souls as though to see of what soul-stuff is made.

Иногда Волк Ларсен кажется мне просто сумасшедшим или, во всяком случае, не вполне нормальным -- столько у него странностей и диких причуд. Иногда же я вижу в нем задатки великого человека, гения, оставшиеся в зародыше. И наконец, в чем я совершенно убежден, так это в том, что он ярчайший тип первобытного человека, опоздавшего родиться на тысячу лет или поколений, живой анахронизм в наш век высокой цивилизации. Бесспорно, он законченный индивидуалист и, конечно, очень одинок. Между ним и всем экипажем нет ничего общего. Его необычайная физическая сила и сила его личности отгораживают его от других. Он смотрит на них, как на детей -- не делает исключения даже для охотников, -- и обращается с ними, как с детьми, заставляя себя спускаться до их уровня и порой играя с ними, словно со щенками. Иногда же он исследует их суровой рукой вивисектора и копается в их душах, как бы желая понять, из какого теста они слеплены.

I have seen him a score of times, at table, insulting this hunter or that, with cool and level eyes and, withal, a certain air of interest, pondering their actions or replies or petty rages with a curiosity almost laughable to me who stood onlooker and who understood. Concerning his own rages, I am convinced that they are not real, that they are sometimes experiments, but that in the main they are the habits of a pose or attitude he has seen fit to take toward his fellow-men. I know, with the possible exception of the incident of the dead mate, that I have not seen him really angry; nor do I wish ever to see him in a genuine rage, when all the force of him is called into play.

За столом я десятки раз наблюдал, как он, холодно и пристально глядя на кого-нибудь из охотников, принимался оскорблять его, а затем с таким любопытством ждал от него ответа, вернее, вспышки бессильного гнева, что мне, стороннему наблюдателю, понимавшему, в чем тут дело, становилось смешно. Когда же он сам впадает в ярость, она кажется мне напускной. Я уверен, что это только манера держаться, сознательно усвоенная им по отношению к окружающим, и он просто пользуется ею для своих экспериментов. После смерти его помощника я, в сущности, ни разу больше не видел Ларсена по-настоящему разгневанным да, признаться, и не желал бы увидеть, как вырвется наружу вся его чудовищная сила.

While on the question of vagaries, I shall tell what befell Thomas Mugridge in the cabin, and at the same time complete an incident upon which I have already touched once or twice. The twelve o'clock dinner was over, one day, and I had just finished putting the cabin in order, when Wolf Larsen and Thomas Mugridge descended the companion stairs. Though the cook had a cubby-hole of a state- room opening off from the cabin, in the cabin itself he had never dared to linger or to be seen, and he flitted to and fro, once or twice a day, a timid spectre.

Раз уж зашла речь о его прихотях, я расскажу о том, что случилось с Томасом Магриджем в кают-компании, а заодно покончу и с тем происшествием, о котором уже как-то упоминал. Однажды после обеда я заканчивал уборку каюткомпании, как вдруг по трапу спустились Волк Ларсен и Томас Магридж. Хотя конура кока примыкала к каюткомпании, он никогда не смел задерживаться здесь и робкой тенью поспешно проскальзывал мимо два-три раза в день.

"So you know how to play 'Nap,'" Wolf Larsen was saying in a pleased sort of voice. "I might have guessed an Englishman would know. I learned it myself in English ships."

-- Так, значит, ты играешь в "наполеон"? -- довольным тоном произнес Волк Ларсен. -- Ну, разумеется, ты же англичанин. Я сам научился этой игре на английских кораблях.

Thomas Mugridge was beside himself, a blithering imbecile, so pleased was he at chumming thus with the captain. The little airs he put on and the painful striving to assume the easy carriage of a man born to a dignified place in life would have been sickening had they not been ludicrous. He quite ignored my presence, though I credited him with being simply unable to see me. His pale, wishy- washy eyes were swimming like lazy summer seas, though what blissful visions they beheld were beyond my imagination.

Этот жалкий червяк, Томас Магридж, был на седьмом небе оттого, что капитан разговаривает с ним по-приятельски, но все его ужимки и мучительные старания держаться с достоинством и разыгрывать из себя человека, рожденного для лучшей жизни, могли вызвать только омерзение и смех. Мое присутствие он совершенно игнорировал, впрочем, ему и на самом деле было не до меня. Его водянистые, выцветшие глаза сияли, и у меня не хватает фантазии вообразить себе, какие блаженные видения носились перед его взором.

"Get the cards, Hump," Wolf Larsen ordered, as they took seats at the table. "And bring out the cigars and the whisky you'll find in my berth."

-- Подай карты, Хэмп, -- приказал мне Волк Ларсен, когда они уселись за стол. -- И принеси виски и сигары -- достань из ящика у меня под койкой.

I returned with the articles in time to hear the Cockney hinting broadly that there was a mystery about him, that he might be a gentleman's son gone wrong or something or other; also, that he was a remittance man and was paid to keep away from England - "p'yed 'ansomely, sir," was the way he put it; "p'yed 'ansomely to sling my 'ook an' keep slingin' it."

Когда я вернулся в кают-компанию, кок уже туманно распространялся о какой-то тайне, связанной с его рождением, намекая, что он -- сбившийся с пути сын благородных родителей или что-то в этом роде и его удалили из Англии и даже платят ему деньги за то, чтобы он не возвращался. "Хорошие деньги платят, -- пояснил он, -- лишь бы там моим духом не пахло".

I had brought the customary liquor glasses, but Wolf Larsen frowned, shook his head, and signalled with his hands for me to bring the tumblers. These he filled two-thirds full with undiluted whisky - "a gentleman's drink?" quoth Thomas Mugridge, - and they clinked their glasses to the glorious game of "Nap," lighted cigars, and fell to shuffling and dealing the cards.

Я принес было рюмки, но Волк Ларсен нахмурился, покачал головой и жестом показал, чтобы я подал стаканы. Он наполнил их на две трети неразбавленным виски -- "джентльменским напитком", как заметил Томас Магридж, -- и, чокнувшись во славу великолепной игры "нап", они закурили сигары и принялись тасовать и сдавать карты.

They played for money. They increased the amounts of the bets. They drank whisky, they drank it neat, and I fetched more. I do not know whether Wolf Larsen cheated or not, - a thing he was thoroughly capable of doing, - but he won steadily. The cook made repeated journeys to his bunk for money. Each time he performed the journey with greater swagger, but he never brought more than a few dollars at a time. He grew maudlin, familiar, could hardly see the cards or sit upright. As a preliminary to another journey to his bunk, he hooked Wolf Larsen's buttonhole with a greasy forefinger and vacuously proclaimed and reiterated, "I got money, I got money, I tell yer, an' I'm a gentleman's son."

Они играли на деньги, все время увеличивая ставки, и пили виски, а когда выпили все, капитан велел принести еще. Я не знаю, передергивал ли Волк Ларсен -- он был вполне способен на это, -- но, так или иначе, он неизменно выигрывал. Кок снова и снова отправлялся к своей койке за деньгами. При этом он страшно фанфаронил, но никогда не приносил больше нескольких долларов зараз. Он осовел, стал фамильярен, плохо разбирал карты и едва не падал со стула. Собираясь в очередной раз отправиться к себе в каморку, он грязным указательным пальцем зацепил Волка Ларсена за петлю куртки и тупо забубнил: -- У меня есть денежки, есть! Говорю вам: я сын джентльмена.

Wolf Larsen was unaffected by the drink, yet he drank glass for glass, and if anything his glasses were fuller. There was no change in him. He did not appear even amused at the other's antics.

Волк Ларсен не пьянел, хотя пил стакан за стаканом; он наливал себе виски ничуть не меньше, чем коку, и все же я не замечал в нем ни малейшей перемены. Выходки Магриджа, по-видимому, даже не забавляли его.

In the end, with loud protestations that he could lose like a gentleman, the cook's last money was staked on the game - and lost. Whereupon he leaned his head on his hands and wept. Wolf Larsen looked curiously at him, as though about to probe and vivisect him, then changed his mind, as from the foregone conclusion that there was nothing there to probe.

В конце концов, торжественно заявив, что и проигрывать он умеет, как джентльмен, кок поставил последние деньги и проиграл. После этого он заплакал, уронив голову на руки. Волк Ларсен с любопытством поглядел на него, словно собираясь одним ударом скальпеля вскрыть и исследовать его душу, но, как видно, раздумал, сообразив, что здесь и исследовать-то, собственно говоря, нечего.

"Hump," he said to me, elaborately polite, "kindly take Mr. Mugridge's arm and help him up on deck. He is not feeling very well."

-- Хэмп, -- с подчеркнутой вежливостью обратился он ко мне, -- будьте добры, возьмите мистера Магриджа под руку и отведите на палубу. Он себя неважно чувствует.

"And tell Johnson to douse him with a few buckets of salt water," he added, in a lower tone for my ear alone.

И скажите Джонсону, чтобы они там угостили его двумя-тремя ведрами морской воды, -- добавил он, понизив голос.

I left Mr. Mugridge on deck, in the hands of a couple of grinning sailors who had been told off for the purpose. Mr. Mugridge was sleepily spluttering that he was a gentleman's son. But as I descended the companion stairs to clear the table I heard him shriek as the first bucket of water struck him.

Я оставил кока на палубе в руках нескольких ухмыляющихся матросов, которых Джонсон позвал на подмогу. Мистер Магридж сонно бормотал, что он "сын джентльмена". Спускаясь по трапу убрать в кают-компании со стола, я услыхал, как он завопил от первого ведра.

Wolf Larsen was counting his winnings.

Волк Ларсен подсчитывал свой выигрыш.

"One hundred and eighty-five dollars even," he said aloud. "Just as I thought. "The beggar came aboard without a cent."

-- Ровно сто восемьдесят пять долларов, -- произнес он вслух. -- Так я и думал. Бродяга явился на борт без гроша в кармане.

"And what you have won is mine, sir," I said boldly.

-- И то, что вы выиграли, принадлежит мне, сэр, -- смело заявил я.

He favoured me with a quizzical smile.

Он удостоил меня насмешливой улыбкой.

"Hump, I have studied some grammar in my time, and I think your tenses are tangled. 'Was mine,' you should have said, not 'is mine.'"

-- Я ведь тоже изучал когда-то грамматику, Хэмп, и мне кажется, что вы путаете времена глагола. Вы должны были сказать "принадлежало".

"It is a question, not of grammar, but of ethics," I answered.

-- Это вопрос не грамматики, а этики, -- возразил я.

It was possibly a minute before he spoke.

"D'ye know, Hump," he said, with a slow seriousness which had in it an indefinable strain of sadness, "that this is the first time I have heard the word 'ethics' in the mouth of a man. You and I are the only men on this ship who know its meaning."

-- Знаете ли вы, Хэмп, -- медленно и серьезно начал он с едва уловимой грустью в голосе, -- что я первый раз в жизни слышу слово "этика" из чьих-то уст? Вы и я -- единственные люди на этом корабле, знающие смысл этого слова.

"At one time in my life," he continued, after another pause, "I dreamed that I might some day talk with men who used such language, that I might lift myself out of the place in life in which I had been born, and hold conversation and mingle with men who talked about just such things as ethics. And this is the first time I have ever heard the word pronounced. Which is all by the way, for you are wrong. It is a question neither of grammar nor ethics, but of fact."

-- В моей жизни была пора, -- продолжал он после новой паузы, -- когда я мечтал беседовать с людьми, говорящими таким языком, мечтал, что когда-нибудь я поднимусь над той средой, из которой вышел, и буду общаться с людьми, умеющими рассуждать о таких вещах, как этика. И вот теперь я в первый раз услышал это слово. Но это все между прочим. А по существу вы не правы. Это вопрос не грамматики и не этики, а факта.

"I understand," I said. "The fact is that you have the money."

-- Понимаю, -- сказал я, -- факт тот, что деньги у вас.

His face brightened. He seemed pleased at my perspicacity. "But it is avoiding the real question," I continued, "which is one of right."

Его лицо просветлело. По-видимому, он остался доволен моей сообразительностью. -- Но вы обходите основной вопрос, -- продолжал я, -- который лежит в области права.

"Ah," he remarked, with a wry pucker of his mouth, "I see you still believe in such things as right and wrong."

-- Вот как! -- отозвался он, презрительно скривив губы. -- Я вижу, вы все еще верите в такие вещи, как "право" и "бесправие", "добро" и "зло".

"But don't you? - at all?" I demanded.

-- А вы не верите? Совсем?

"Not the least bit. Might is right, and that is all there is to it. Weakness is wrong. Which is a very poor way of saying that it is good for oneself to be strong, and evil for oneself to be weak - or better yet, it is pleasurable to be strong, because of the profits; painful to be weak, because of the penalties. Just now the possession of this money is a pleasurable thing. It is good for one to possess it. Being able to possess it, I wrong myself and the life that is in me if I give it to you and forego the pleasure of possessing it."

-- Ни на йоту. Сила всегда права. И к этому все сводится. А слабость всегда виновата. Или лучше сказать так: быть сильным -- это добро, а быть слабым -- зло. И еще лучше даже так: сильным быть приятно потому, что это выгодно, а слабым быть неприятно, так как это невыгодно. Вот, например: владеть этими деньгами приятно. Владеть ими -- добро. И потому, имея возможность владеть ими, я буду несправедлив к себе и к жизни во мне, если отдам их вам и откажусь от удовольствия обладать ими.

"But you wrong me by withholding it," I objected.

-- Но вы причиняете мне зло, удерживая их у себя, -- возразил я.

"Not at all. One man cannot wrong another man. He can only wrong himself. As I see it, I do wrong always when I consider the interests of others. Don't you see? How can two particles of the yeast wrong each other by striving to devour each other? It is their inborn heritage to strive to devour, and to strive not to be devoured. When they depart from this they sin."

-- Ничего подобного! Человек не может причинить другому зло. Он может причинить зло только себе самому. Я убежден, что поступаю дурно всякий раз, когда соблюдаю чужие интересы. Как вы не понимаете? Могут ли две частицы дрожжей обидеть одна другую при взаимном пожирании? Стремление пожирать и стремление не дать себя пожрать заложено в них природой. Нарушая этот закон, они впадают в грех.

"Then you don't believe in altruism?" I asked.

-- Так вы не верите в альтруизм? -- спросил я.

He received the word as if it had a familiar ring, though he pondered it thoughtfully. "Let me see, it means something about cooperation, doesn't it?"

Слово это, по-видимому, показалось ему знакомым, но заставило задуматься. -- Погодите, это, кажется, что-то относительно содействия друг другу?

"Well, in a way there has come to be a sort of connection," I answered unsurprised by this time at such gaps in his vocabulary, which, like his knowledge, was the acquirement of a self-read, self-educated man, whom no one had directed in his studies, and who had thought much and talked little or not at all. "An altruistic act is an act performed for the welfare of others. It is unselfish, as opposed to an act performed for self, which is selfish."

-- Пожалуй, некоторая связь между этими понятиями существует, -- ответил я, не удивляясь пробелу в его словаре, так как своими познаниями он был обязан только чтению и самообразованию. Никто не руководил его занятиями. Он много размышлял, но ему мало приходилось беседовать. -- Альтруистическим поступком мы называем такой, который совершается для блага других. Это бескорыстный поступок в противоположность эгоистическому.

He nodded his head.

Он кивнул головой.

"Oh, yes, I remember it now. I ran across it in Spencer."

-- Так, такТеперь я припоминаю. Это слово попадалось мне у Спенсера.

"Spencer!" I cried. "Have you read him?"

-- У Спенсера?! -- воскликнул я. -- Неужели вы читали его?

"Not very much," was his confession. "I understood quite a good deal of FIRST PRINCIPLES, but his BIOLOGY took the wind out of my sails, and his PSYCHOLOGY left me butting around in the doldrums for many a day. I honestly could not understand what he was driving at. I put it down to mental deficiency on my part, but since then I have decided that it was for want of preparation. I had no proper basis. Only Spencer and myself know how hard I hammered. But I did get something out of his DATA OF ETHICS. There's where I ran across 'altruism,' and I remember now how it was used."

-- Читал немного, -- ответил он. -- Я, кажется, неплохо разобрался в "Основных началах", но на "Основаниях биологии" мои паруса повисли, а на "Психологии" я и совсем попал в мертвый штиль. Сказать по правде, я не понял, куда он там гнет. Я приписал это своему скудоумию, но теперь знаю, что мне просто не хватало подготовки. У меня не было соответствующего фундамента. Только один Спенсер да я знаем, как я бился над этими книгами. Но из "Показателей этики" я кое-что извлек. Там-то я и встретился с этим самым "альтруизмом" и теперь припоминаю, в каком смысле это было сказано.

I wondered what this man could have got from such a work. Spencer I remembered enough to know that altruism was imperative to his ideal of highest conduct. Wolf Larsen, evidently, had sifted the great philosopher's teachings, rejecting and selecting according to his needs and desires.

"Что мог извлечь этот человек из работ Спенсера?" -- подумал я. Достаточно хорошо помня учение этого философа, я знал, что альтруизм лежит в основе его идеала человеческого поведения. Очевидно, Волк Ларсен брал из его учения то, что отвечало его собственным потребностям и желаниям, отбрасывая все, что казалось ему лишним.

"What else did you run across?" I asked.

-- Что же еще вы там почерпнули? -- спросил я.

His brows drew in slightly with the mental effort of suitably phrasing thoughts which he had never before put into speech. I felt an elation of spirit. I was groping into his soul-stuff as he made a practice of groping in the soul-stuff of others. I was exploring virgin territory. A strange, a terribly strange, region was unrolling itself before my eyes.

Он сдвинул брови, видимо, подбирая слова для выражения своих мыслей, остававшихся до сих пор не высказанными. Я чувствовал себя приподнято. Теперь я старался проникнуть в его душу, подобно тому как он привык проникать в души других. Я исследовал девственную область. И странное -- странное и пугающее -- зрелище открывалось моему взору.

"In as few words as possible," he began, "Spencer puts it something like this: First, a man must act for his own benefit - to do this is to be moral and good. Next, he must act for the benefit of his children. And third, he must act for the benefit of his race."

-- Коротко говоря, -- начал он, -- Спенсер рассуждает так: прежде всего человек должен заботиться о собственном благе. Поступать так -- нравственно и хорошо. Затем, он должен действовать на благо своих детей. И, в-третьих, он должен заботиться о благе человечества.

"And the highest, finest, right conduct," I interjected, "is that act which benefits at the same time the man, his children, and his race."

-- Но наивысшим, самым разумным и правильным образом действий, -- вставил я, -- будет такой, когда человек заботится одновременно и о себе, и о своих детях, и обо всем человечестве.

"I wouldn't stand for that," he replied. "Couldn't see the necessity for it, nor the common sense. I cut out the race and the children. I would sacrifice nothing for them. It's just so much slush and sentiment, and you must see it yourself, at least for one who does not believe in eternal life. With immortality before me, altruism would be a paying business proposition. I might elevate my soul to all kinds of altitudes. But with nothing eternal before me but death, given for a brief spell this yeasty crawling and squirming which is called life, why, it would be immoral for me to perform any act that was a sacrifice. Any sacrifice that makes me lose one crawl or squirm is foolish, - and not only foolish, for it is a wrong against myself and a wicked thing. I must not lose one crawl or squirm if I am to get the most out of the ferment. Nor will the eternal movelessness that is coming to me be made easier or harder by the sacrifices or selfishnesses of the time when I was yeasty and acrawl."

-- Этого я не сказал бы, -- отвечал он. -- Не вижу в этом ни необходимости, ни здравого смысла. Я исключаю человечество и детей. Ради них я ничем не поступился бы. Это все слюнявые бредни -- во всяком случае для того, кто не верит в загробную жизнь, -- и вы сами должны это понимать. Верь я в бессмертие, альтруизм был бы для меня выгодным занятием. Я мог бы черт знает как возвысить свою душу. Но, не видя впереди ничего вечного, кроме смерти, и имея в своем распоряжении лишь короткий срок, пока во мне шевелятся и бродят дрожжи, именуемые жизнью, я поступал бы безнравственно, принося какую бы то ни было жертву. Всякая жертва, которая лишила бы меня хоть мига брожения, была бы не только глупа, но и безнравственна по отношению к самому себе. Я не должен терять ничего, обязан как можно лучше использовать свою закваску. Буду ли я приносить жертвы или стану заботиться только о себе в тот отмеренный мне срок, пока я составляю частицу дрожжей и ползаю по земле, -- от этого ожидающая меня вечная неподвижность не будет для меня ни легче, ни тяжелее.

"Then you are an individualist, a materialist, and, logically, a hedonist."

-- В таком случае вы индивидуалист, материалист и, естественно, гедонист.

"Big words," he smiled. "But what is a hedonist?"

-- Громкие слова! -- улыбнулся он. -- Но что такое "гедонист"?

He nodded agreement when I had given the definition.

Выслушав мое определение, он одобрительно кивнул головой.

"And you are also," I continued, "a man one could not trust in the least thing where it was possible for a selfish interest to intervene?"

-- А кроме того, -- продолжал я, -- вы такой человек, которому нельзя доверять даже в мелочах, как только к делу примешиваются личные интересы.

"Now you're beginning to understand," he said, brightening.

-- Вот теперь вы начинаете понимать меня, -- обрадовано сказал он.

"You are a man utterly without what the world calls morals?"

-- Так вы человек, совершенно лишенный того, что принято называть моралью?

"That's it."

-- Совершенно.

"A man of whom to be always afraid - "

-- Человек, которого всегда надо бояться?

"That's the way to put it."

-- Вот это правильно.

"As one is afraid of a snake, or a tiger, or a shark?"

-- Бояться, как боятся змеи, тигра или акулы?

"Now you know me," he said. "And you know me as I am generally known. Other men call me 'Wolf.'"

-- Теперь вы знаете меня, -- сказал он. -- Знаете меня таким, каким меня знают все. Ведь меня называют Волком.

"You are a sort of monster," I added audaciously, "a Caliban who has pondered Setebos, and who acts as you act, in idle moments, by whim and fancy."

-- Вы -- чудовище, -- бесстрашно заявил я, -- Калибан [5], который размышлял о Сетебосе [6] и поступал, подобно вам, под влиянием минутного каприза.

His brow clouded at the allusion. He did not understand, and I quickly learned that he did not know the poem.

Он не понял этого сравнения и нахмурился; я увидел, что он, должно быть, не читал этой поэмы.

"I'm just reading Browning," he confessed, "and it's pretty tough. I haven't got very far along, and as it is I've about lost my bearings."

-- Я сейчас как раз читаю Браунинга [7], -- признался Ларсен, -- да что-то туго подвигается. Еще недалеко ушел, а уже изрядно запутался.

Not to he tiresome, I shall say that I fetched the book from his state-room and read "Caliban" aloud. He was delighted. It was a primitive mode of reasoning and of looking at things that he understood thoroughly. He interrupted again and again with comment and criticism. When I finished, he had me read it over a second time, and a third. We fell into discussion - philosophy, science, evolution, religion. He betrayed the inaccuracies of the self-read man, and, it must be granted, the sureness and directness of the primitive mind. The very simplicity of his reasoning was its strength, and his materialism was far more compelling than the subtly complex materialism of Charley Furuseth. Not that I - a confirmed and, as Furuseth phrased it, a temperamental idealist - was to be compelled; but that Wolf Larsen stormed the last strongholds of my faith with a vigour that received respect, while not accorded conviction.

Ну, короче, я сбегал к нему в каюту за книжкой и прочел ему "Калибана" [8] вслух. Он был восхищен. Этот упрощенный взгляд на вещи и примитивный способ рассуждения был вполне доступен его пониманию. Время от времени он вставлял замечания и критиковал недостатки поэмы. Когда я кончил, он заставил меня перечесть ему поэму во второй и в третий раз, после чего мы углубились в спор -- о философии, науке, эволюции, религии. Его рассуждения отличались неточностью, свойственной самоучке, и безапелляционной прямолинейностью, присущей первобытному уму. Но в самой примитивности его суждений была сила, и его примитивный материализм был куда убедительнее тонких и замысловатых материалистических построений Чарли Фэрасета. Этим я не хочу сказать, что он переубедил меня, закоренелого или, как выражался Фэрасет, "прирожденного" идеалиста. Но Волк Ларсен штурмовал устои моей веры с такой силой, которая невольно внушала уважение, хотя и не могла меня поколебать.

Time passed. Supper was at hand and the table not laid. I became restless and anxious, and when Thomas Mugridge glared down the companion-way, sick and angry of countenance, I prepared to go about my duties. But Wolf Larsen cried out to him:

Время шло. Пора было ужинать, а стол еще не был накрыт. Я начал проявлять беспокойство, и, когда Томас Магридж, злой и хмурый, как туча, заглянул в каюткомпанию, я встал, собираясь приступить к своим обязанностям. Но Волк Ларсен крикнул Магриджу:

"Cooky, you've got to hustle to-night. I'm busy with Hump, and you'll do the best you can without him."

-- Кок, сегодня тебе придется похлопотать самому, Хэмп нужен мне. Обойдись без него.

And again the unprecedented was established. That night I sat at table with the captain and the hunters, while Thomas Mugridge waited on us and washed the dishes afterward - a whim, a Caliban- mood of Wolf Larsen's, and one I foresaw would bring me trouble. In the meantime we talked and talked, much to the disgust of the hunters, who could not understand a word.

И снова произошло нечто неслыханное. В этот вечер я сидел за столом с капитаном и охотниками, а Томас Магридж прислуживал нам, а потом мыл посуду. Это была калибановская прихоть Волка Ларсена, и она сулила мне много неприятностей. Но пока что мы с ним говорили и говорили без конца, к великому неудовольствию охотников, не понимавших ни слова.

CHAPTER IX

ГЛАВА IX

Three days of rest, three blessed days of rest, are what I had with Wolf Larsen, eating at the cabin table and doing nothing but discuss life, literature, and the universe, the while Thomas Mugridge fumed and raged and did my work as well as his own.

Три дня, три блаженных дня, отдыхал я, проводя все свое время в обществе Волка Ларсена. Я ел за столом в кают-компании и только и делал, что беседовал с капитаном о жизни, литературе и законах мироздания. Томас Магридж рвал и метал, но исполнял за меня всю работу.

"Watch out for squalls, is all I can say to you," was Louis's warning, given during a spare half-hour on deck while Wolf Larsen was engaged in straightening out a row among the hunters. "Ye can't tell what'll be happenin'," Louis went on, in response to my query for more definite information. "The man's as contrary as air currents or water currents. You can never guess the ways iv him. 'Tis just as you're thinkin' you know him and are makin' a favourable slant along him, that he whirls around, dead ahead and comes howlin' down upon you and a-rippin' all iv your fine-weather sails to rags."

-- Берегись шквалаБольше я тебе ничего не скажу, -- предостерег меня Луис, когда мы на полчаса остались с ним вдвоем на палубе. Волк Ларсен улаживал в это время очередную ссору между охотниками. -- Никогда нельзя сказать наперед, что может случиться, -- продолжал Луис в ответ на мой недоуменный вопрос. -- Старик изменчив, как ветры и морские течения. Никогда не угадаешь, что он может выкинуть. Тебе кажется, что ты уже знаешь его, что ты хорошо с ним ладишь, а он тут-то как раз и повернет, кинется на тебя и разнесет в клочья твои паруса, которые ты поставил в расчете на хорошую погоду.

So I was not altogether surprised when the squall foretold by Louis smote me. We had been having a heated discussion, - upon life, of course, - and, grown over-bold, I was passing stiff strictures upon Wolf Larsen and the life of Wolf Larsen. In fact, I was vivisecting him and turning over his soul-stuff as keenly and thoroughly as it was his custom to do it to others. It may be a weakness of mine that I have an incisive way of speech; but I threw all restraint to the winds and cut and slashed until the whole man of him was snarling. The dark sun-bronze of his face went black with wrath, his eyes were ablaze. There was no clearness or sanity in them - nothing but the terrific rage of a madman. It was the wolf in him that I saw, and a mad wolf at that.

Поэтому я не был особенно удивлен, когда предсказанный Луисом шквал налетел на меня. Между мной и капитаном произошел горячий спор -- о жизни, конечно; и, не в меру расхрабрившись, я начал осуждать самого Волка Ларсена и его поступки. Должен сказать, что я вскрывал и выворачивал наизнанку его душу так же основательно, как он привык проделывать это с другими. Признаюсь, речь моя вообще резка. А тут я отбросил всякую сдержанность, колол и хлестал Ларсена, пока он не рассвирепел. Бронзовое лицо его потемнело от гнева, глаза сверкнули. В них уже не было ни проблеска сознания -- ничего, кроме слепой, безумной ярости. Я видел перед собой волка, и притом волка бешеного.

He sprang for me with a half-roar, gripping my arm. I had steeled myself to brazen it out, though I was trembling inwardly; but the enormous strength of the man was too much for my fortitude.

С глухим возгласом, похожим на рев, он прыгнул ко мне и схватил меня за руку. Я собрался с духом и взглянул ему прямо в глаза, хотя меня пробирала дрожь. -- Но чудовищная сила этого человека сломила мою волю.

He had gripped me by the biceps with his single hand, and when that grip tightened I wilted and shrieked aloud. My feet went out from under me. I simply could not stand upright and endure the agony. The muscles refused their duty. The pain was too great. My biceps was being crushed to a pulp.

Он держал меня за руку выше локтя, и, когда он сжал пальцы, я пошатнулся и вскрикнул от боли. Ноги у меня подкосились, я не в силах был терпеть эту пытку. Мне казалось, что рука моя будет сейчас раздавлена.

He seemed to recover himself, for a lucid gleam came into his eyes, and he relaxed his hold with a short laugh that was more like a growl. I fell to the floor, feeling very faint, while he sat down, lighted a cigar, and watched me as a cat watches a mouse. As I writhed about I could see in his eyes that curiosity I had so often noted, that wonder and perplexity, that questing, that everlasting query of his as to what it was all about.

Внезапно Ларсен пришел в себя, в глазах его снова засветилось сознание, и он отпустил мою руку с коротким смешком, напоминавшим рычание. Сразу обессилев, я повалился на пол, а он сел, закурил сигару и стал наблюдать за мной, как кошка, стерегущая мышь. Корчась на полу от боли, я уловил в его глазах любопытство, которое не раз уже подмечал в них, -- любопытство, удивление и вопрос: к чему все это?

I finally crawled to my feet and ascended the companion stairs. Fair weather was over, and there was nothing left but to return to the galley. My left arm was numb, as though paralysed, and days passed before I could use it, while weeks went by before the last stiffness and pain went out of it. And he had done nothing but put his hand upon my arm and squeeze. There had been no wrenching or jerking. He had just closed his hand with a steady pressure. What he might have done I did not fully realize till next day, when he put his head into the galley, and, as a sign of renewed friendliness, asked me how my arm was getting on.

Кое-как встав на ноги, я поднялся по трапу. Пришел конец хорошей погоде, и не оставалось ничего другого, как вернуться в камбуз. Левая рука у меня онемела, словно парализованная, и в течение нескольких дней я почти ею не владел, а скованность и боль чувствовались в ней еще много недель спустя. Между тем Ларсен просто схватил ее и сжал. Он не ломал и не вывертывал мне руку и только стиснул ее пальцами. Что мне грозило, я понял лишь на другой день, когда он просунул голову в камбуз и, в знак возобновления дружбы, осведомился, не болит ли у меня рука.

"It might have been worse," he smiled.

-- Могло кончиться хуже! -- усмехнулся он.

I was peeling potatoes. He picked one up from the pan. It was fair-sized, firm, and unpeeled. He closed his hand upon it, squeezed, and the potato squirted out between his fingers in mushy streams. The pulpy remnant he dropped back into the pan and turned away, and I had a sharp vision of how it might have fared with me had the monster put his real strength upon me.

Я чистил картофель. Ларсен взял в руку картофелину. Она была большая, твердая, неочищенная. Он сжал кулак, и жидкая кашица потекла у него между пальцами. Он бросил в чан то, что осталось у него в кулаке, повернулся и ушел. А мне стало ясно, во что превратилась бы моя рука, если бы это чудовище применило всю свою силу.

But the three days' rest was good in spite of it all, for it had given my knee the very chance it needed. It felt much better, the swelling had materially decreased, and the cap seemed descending into its proper place. Also, the three days' rest brought the trouble I had foreseen. It was plainly Thomas Mugridge's intention to make me pay for those three days. He treated me vilely, cursed me continually, and heaped his own work upon me. He even ventured to raise his fist to me, but I was becoming animal-like myself, and I snarled in his face so terribly that it must have frightened him back. It is no pleasant picture I can conjure up of myself, Humphrey Van Weyden, in that noisome ship's galley, crouched in a corner over my task, my face raised to the face of the creature about to strike me, my lips lifted and snarling like a dog's, my eyes gleaming with fear and helplessness and the courage that comes of fear and helplessness. I do not like the picture. It reminds me too strongly of a rat in a trap. I do not care to think of it; but it was elective, for the threatened blow did not descend.

Однако трехдневный покой как-никак пошел мне на пользу. Колено мое получило наконец необходимый отдых, и опухоль заметно спала, а коленная чашечка стала на место. Однако эти три дня отдыха принесли мне и неприятности, которые я предвидел. Томас Магридж явно старался заставить меня расплатиться за полученный отдых сполна. Он злобствовал, бранился на чем свет стоит и взваливал на меня свою работу. Раз даже он замахнулся на меня кулаком. Но я уже и сам озверел и огрызнулся так свирепо, что он струсил и отступил. Малопривлекательную, должно быть, картину представлял я, Хэмфри Ван-Вейден, в эту минуту. Я сидел в углу вонючего камбуза, скорчившись над своей работой, а этот негодяй стоял передо мной и угрожал мне кулаком. Я глядел на него, ощерившись, как собака, сверкая глазами, в которых беспомощность и страх смешивались с мужеством отчаяния. Не нравится мне эта картина. Боюсь, что я был очень похож на затравленную крысу. Но кое-чего я все же достиг -- занесенный кулак не опустился на меня.

Thomas Mugridge backed away, glaring as hatefully and viciously as I glared. A pair of beasts is what we were, penned together and showing our teeth. He was a coward, afraid to strike me because I had not quailed sufficiently in advance; so he chose a new way to intimidate me. There was only one galley knife that, as a knife, amounted to anything. This, through many years of service and wear, had acquired a long, lean blade. It was unusually cruel- looking, and at first I had shuddered every time I used it. The cook borrowed a stone from Johansen and proceeded to sharpen the knife. He did it with great ostentation, glancing significantly at me the while. He whetted it up and down all day long. Every odd moment he could find he had the knife and stone out and was whetting away. The steel acquired a razor edge. He tried it with the ball of his thumb or across the nail. He shaved hairs from the back of his hand, glanced along the edge with microscopic acuteness, and found, or feigned that he found, always, a slight inequality in its edge somewhere. Then he would put it on the stone again and whet, whet, whet, till I could have laughed aloud, it was so very ludicrous.

Томас Магридж попятился. В глазах его светилась такая же ненависть и злоба, как и в моих. Мы были словно два зверя, запертые в одной клетке и злобно скалящие друг на друга зубы. Магридж был трус и боялся ударить меня потому, что я не слишком оробел перед ним. Тогда он придумал другой способ застращать меня. В кухне был всего один более или менее исправный нож. От долгого употребления лезвие его стало узким и тонким. Этот нож имел необычайно зловещий вид, и первое время я всегда с содроганием брал его в руки. Кок взял у Иогансена оселок и принялся с подчеркнутым рвением точить этот нож, многозначительно поглядывая на меня. Он точил его весь день. Чуть у него выдавалась свободная минутка, он хватал нож и принимался точить его. Лезвие ножа приобрело остроту бритвы. Он пробовал его на пальце и ногтем. Он сбривал волоски у себя с руки, прищурив глаз, глядел вдоль лезвия и снова и снова делал вид, что находит в нем какой-то изъян. И опять доставал оселок и точил, точил, точил... В конце концов меня начал разбирать смех -- все это было слишком нелепо.

It was also serious, for I learned that he was capable of using it, that under all his cowardice there was a courage of cowardice, like mine, that would impel him to do the very thing his whole nature protested against doing and was afraid of doing. "Cooky's sharpening his knife for Hump," was being whispered about among the sailors, and some of them twitted him about it. This he took in good part, and was really pleased, nodding his head with direful foreknowledge and mystery, until George Leach, the erstwhile cabin- boy, ventured some rough pleasantry on the subject.

Но дело могло принять серьезный оборот. Кок и в самом деле готов был пустить этот нож в ход. Я понимал, что он, подобно мне, способен совершить отчаянный поступок, именно в силу своей трусости и вместе с тем вопреки ей. "Магридж точит нож на Хэмпа", -- переговаривались между собой матросы, а некоторые стали поднимать кока на смех. Он сносил насмешки спокойно и только покачивал головой с таинственным и даже довольным видом, пока бывший юнга Джордж Лич не позволил себе какую-то грубую шутку на его счет.

Now it happened that Leach was one of the sailors told off to douse Mugridge after his game of cards with the captain. Leach had evidently done his task with a thoroughness that Mugridge had not forgiven, for words followed and evil names involving smirched ancestries. Mugridge menaced with the knife he was sharpening for me. Leach laughed and hurled more of his Telegraph Hill Billingsgate, and before either he or I knew what had happened, his right arm had been ripped open from elbow to wrist by a quick slash of the knife. The cook backed away, a fiendish expression on his face, the knife held before him in a position of defence. But Leach took it quite calmly, though blood was spouting upon the deck as generously as water from a fountain.

Надо сказать, что Лич был в числе тех матросов, которые получили приказание окатить Магриджа водой после его игры в карты с капитаном. Очевидно, кок не забыл, с каким рвением исполнил Лич свою задачу. Когда Лич задел кока, тот ответил грубой бранью, прошелся насчет предков матроса и пригрозил ему ножом, отточенным для расправы со мной. Лич не остался в долгу, и, прежде чем мы успели опомниться, его правая рука окрасилась кровью от локтя до кисти. Кок отскочил с сатанинским выражением лица, выставив перед собой нож для защиты. Но Лич отнесся к происшедшему невозмутимо, хотя из его рассеченной руки хлестала кровь.

"I'm goin' to get you, Cooky," he said, "and I'll get you hard. And I won't be in no hurry about it. You'll be without that knife when I come for you."

-- Я посчитаюсь с тобой, кок, -- сказал он, -- и крепко посчитаюсь. Спешить не стану. Я разделаюсь с тобой, когда ты будешь без ножа.

So saying, he turned and walked quietly forward. Mugridge's face was livid with fear at what he had done and at what he might expect sooner or later from the man he had stabbed. But his demeanour toward me was more ferocious than ever. In spite of his fear at the reckoning he must expect to pay for what he had done, he could see that it had been an object-lesson to me, and he became more domineering and exultant. Also there was a lust in him, akin to madness, which had come with sight of the blood he had drawn. He was beginning to see red in whatever direction he looked. The psychology of it is sadly tangled, and yet I could read the workings of his mind as clearly as though it were a printed book.

С этими словами он повернулся и ушел. Лицо Магриджа помертвело от страха перед содеянным им и перед неминуемой местью со стороны Лича. Но на меня он с этой минуты озлобился пуще прежнего. Несмотря на весь его страх перед грозившей ему расплатой, он понимал, что для меня это был наглядный урок, и совсем обнаглел. К тому же при виде пролитой им крови в нем проснулась жажда убийства, граничившая с безумием. Как ни сложны подобные психические переживания, все побуждения этого человека были для меня ясны, -- я читал в его душе, как в раскрытой книге.

Several days went by, the Ghost still foaming down the trades, and I could swear I saw madness growing in Thomas Mugridge's eyes. And I confess that I became afraid, very much afraid. Whet, whet, whet, it went all day long. The look in his eyes as he felt the keen edge and glared at me was positively carnivorous. I was afraid to turn my shoulder to him, and when I left the galley I went out backwards - to the amusement of the sailors and hunters, who made a point of gathering in groups to witness my exit. The strain was too great. I sometimes thought my mind would give way under it - a meet thing on this ship of madmen and brutes. Every hour, every minute of my existence was in jeopardy. I was a human soul in distress, and yet no soul, fore or aft, betrayed sufficient sympathy to come to my aid. At times I thought of throwing myself on the mercy of Wolf Larsen, but the vision of the mocking devil in his eyes that questioned life and sneered at it would come strong upon me and compel me to refrain. At other times I seriously contemplated suicide, and the whole force of my hopeful philosophy was required to keep me from going over the side in the darkness of night.

Шли дни. "Призрак" по-прежнему пенил воду, подгоняемый попутным пассатом, а я наблюдал, как безумие зреет в глазах Томаса Магриджа. Признаюсь, мной овладевал страх, отчаянный страх. Целыми днями кок все точил и точил свой нож. Пробуя пальцем лезвие ножа, он посматривал на меня, и глаза его сверкали, как у хищного зверя. Я боялся повернуться к нему спиной и, пятясь, выходил из камбуза, что чрезвычайно забавляло матросов и охотников, нарочно собиравшихся поглядеть на этот спектакль. Постоянное, невыносимое напряжение измучило меня; порой мне казалось, что рассудок мой мутится. Да и немудрено было сойти с ума на этом корабле, среди безумных и озверелых людей. Каждый час, каждую минуту моя жизнь подвергалась опасности. Моя душа вечно была в смятении, но на всем судне не нашлось никого, кто выказал бы мне сочувствие и пришел бы на помощь. Порой я подумывал обратиться к заступничеству Волка Ларсена, но мысль о дьявольской усмешке в его глазах, выражавших презрение к жизни, останавливала меня. Временами меня посещала мысль о самоубийстве, и мне понадобилась вся сила моей оптимистической философии, чтобы как-нибудь темной ночью не прыгнуть за борт.

Several times Wolf Larsen tried to inveigle me into discussion, but I gave him short answers and eluded him. Finally, he commanded me to resume my seat at the cabin table for a time and let the cook do my work. Then I spoke frankly, telling him what I was enduring from Thomas Mugridge because of the three days of favouritism which had been shown me. Wolf Larsen regarded me with smiling eyes.

Волк Ларсен несколько раз пытался втянуть меня в спор, но я отделывался лаконическими ответами и старался избегать его. Наконец он приказал мне снова занять место за столом в кают-компании и предоставить коку исполнять за меня мою работу. Тут я высказал ему все начистоту, рассказал, что пришлось мне вытерпеть от Томаса Магриджа в отместку за те три дня, когда я ходил в фаворитах. Волк Ларсен посмотрел на меня с усмешкой.

"So you're afraid, eh?" he sneered.

-- Так вы боитесь его? -- спросил он.

"Yes," I said defiantly and honestly, "I am afraid."

-- Да, -- честно признался я, -- мне страшно.

"That's the way with you fellows," he cried, half angrily, "sentimentalizing about your immortal souls and afraid to die. At sight of a sharp knife and a cowardly Cockney the clinging of life to life overcomes all your fond foolishness. Why, my dear fellow, you will live for ever. You are a god, and God cannot be killed. Cooky cannot hurt you. You are sure of your resurrection. What's there to be afraid of?

-- Вот и все вы такие, -- с досадой воскликнул он, -- разводите всякие антимонии насчет ваших бессмертных душ, а сами боитесь умереть! При виде острого ножа в руках труса вы судорожно цепляетесь за жизнь, и весь этот вздор вылетает у вас из головы. Как же так, милейший, ведь вы будете жить вечно? Вы -- бог, а бога нельзя убить. Кок не может причинить вам зла -- вы же уверены, что вам предстоит воскреснуть. Чего же вы боитесь?

"You have eternal life before you. You are a millionaire in immortality, and a millionaire whose fortune cannot be lost, whose fortune is less perishable than the stars and as lasting as space or time. It is impossible for you to diminish your principal. Immortality is a thing without beginning or end. Eternity is eternity, and though you die here and now you will go on living somewhere else and hereafter. And it is all very beautiful, this shaking off of the flesh and soaring of the imprisoned spirit. Cooky cannot hurt you. He can only give you a boost on the path you eternally must tread.

Ведь перед вами вечная жизнь. Вы же миллионер в смысле бессмертия, притом миллионер, которому не грозит потерять свое состояние, так как оно долговечнее звезд и безгранично, как пространство и время. Вы не можете растратить свой основной капитал. Бессмертие не имеет ни начала, ни конца. Вечность есть вечность, и, умирая здесь, вы будете жить и впредь в другом месте. И как это прекрасно -- освобождение от плоти и свободный взлет духаКок не может причинить вам зла. Он может только подтолкнуть вас на тот путь, по которому вам суждено идти вечно.

"Or, if you do not wish to be boosted just yet, why not boost Cooky? According to your ideas, he, too, must be an immortal millionaire. You cannot bankrupt him. His paper will always circulate at par. You cannot diminish the length of his living by killing him, for he is without beginning or end. He's bound to go on living, somewhere, somehow. Then boost him. Stick a knife in him and let his spirit free. As it is, it's in a nasty prison, and you'll do him only a kindness by breaking down the door. And who knows? - it may be a very beautiful spirit that will go soaring up into the blue from that ugly carcass. Boost him along, and I'll promote you to his place, and he's getting forty-five dollars a month."

А если у вас нет пока охоты отправляться на небеса, почему бы вам не отправить туда кока? Согласно вашим воззрениям, он тоже миллионер бессмертия. Вы не можете довести его до банкротства. Его акции всегда будут котироваться аль-пари. Убив его, вы не сократите срока его жизни, так как эта жизнь не имеет ни начала, ни конца. Где-то, как-то, но этот человек должен жить вечно. Так отправьте его на небоПырните его ножом и выпустите его дух на свободу. Этот дух томится в отвратительной тюрьме, и вы только окажете ему любезность, взломав ее двери. И, кто знает, быть может, прекраснейший дух воспарит в лазурь из этой уродливой оболочки. Так всадите в кока нож, и я назначу вас на его место, а ведь он получает сорок пять долларов в месяц!

It was plain that I could look for no help or mercy from Wolf Larsen. Whatever was to be done I must do for myself; and out of the courage of fear I evolved the plan of fighting Thomas Mugridge with his own weapons. I borrowed a whetstone from Johansen. Louis, the boat-steerer, had already begged me for condensed milk and sugar. The lazarette, where such delicacies were stored, was situated beneath the cabin floor. Watching my chance, I stole five cans of the milk, and that night, when it was Louis's watch on deck, I traded them with him for a dirk as lean and cruel-looking as Thomas Mugridge's vegetable knife. It was rusty and dull, but I turned the grindstone while Louis gave it an edge. I slept more soundly than usual that night.

НетОт Волка Ларсена не приходилось ждать ни помощи, ни сочувствияЯ мог надеяться только на себя, и отвага отчаяния подсказала мне план действий: я решил бороться с Томасом Магриджем его же оружием и занял у Иогансена точило. Луис, рулевой одной из шлюпок, как-то просил меня достать ему сгущенного молока и сахару. Кладовая, где хранились эти деликатесы, была расположена под полом кают-компании. Улучив минуту, я стянул пять банок молока и ночью, когда Луис стоял на вахте, выменял у него на это молоко тесак, такой же длинный и страшный, как кухонный нож Томаса Магриджа. Тесак был заржавленный и тупой, но мы с Луисом привели его в порядок: я вертел точило, а Луис правил лезвие. В эту ночь я спал крепче и спокойнее, чем обычно.

Next morning, after breakfast, Thomas Mugridge began his whet, whet, whet. I glanced warily at him, for I was on my knees taking the ashes from the stove. When I returned from throwing them overside, he was talking to Harrison, whose honest yokel's face was filled with fascination and wonder.

Утром, после завтрака, Томас Магридж опять принялся за свое: чирк, чирк, чирк. Я с опаской глянул на него, так как стоял в это время на коленях, выгребая из плиты золу. Выбросив ее за борт, я вернулся в камбуз; кок разговаривал с Гаррисоном, -- открытое, простодушное лицо матроса выражало изумление.

"Yes," Mugridge was saying, "an' wot does 'is worship do but give me two years in Reading. But blimey if I cared. The other mug was fixed plenty. Should 'a seen 'im. Knife just like this. I stuck it in, like into soft butter, an' the w'y 'e squealed was better'n a tu-penny gaff." He shot a glance in my direction to see if I was taking it in, and went on. "'I didn't mean it Tommy,' 'e was snifflin'; 'so 'elp me Gawd, I didn't mean it!' "'I'll fix yer bloody well right,' I sez, an' kept right after 'im. I cut 'im in ribbons, that's wot I did, an' 'e a-squealin' all the time. Once 'e got 'is 'and on the knife an' tried to 'old it. 'Ad 'is fingers around it, but I pulled it through, cuttin' to the bone. O, 'e was a sight, I can tell yer."

-- Да! -- рассказывал Магридж. -- И что же сделал судья? Засадил меня на два года в Рэдингскую тюрьму. А мне было наплевать, я зато хорошо разукрасил рожу этому подлецу. Посмотрел бы ты на негоНож был вот такой самый. Вошел, как в масло. А тот как взвоетЕй-богу, лучше всякого представления! -- Кок бросил взгляд в мою сторону, желая убедиться, что я все это слышал, и продолжал: -- "Я не хотел тебя обидеть, Томми, -- захныкал он, -- убей меня бог, если я вру!" -- "Я тебя еще мало проучил", -- сказал я и кинулся на него. Я исполосовал ему всю рожу, а он только визжал, как свинья. Раз ухватился рукой за нож -- хотел отвести его, а я как дерну -- и разрезал ему пальцы до кости. Ну и вид у него был, доложу я тебе!

A call from the mate interrupted the gory narrative, and Harrison went aft. Mugridge sat down on the raised threshold to the galley and went on with his knife-sharpening. I put the shovel away and calmly sat down on the coal-box facing him. He favoured me with a vicious stare. Still calmly, though my heart was going pitapat, I pulled out Louis's dirk and began to whet it on the stone. I had looked for almost any sort of explosion on the Cockney's part, but to my surprise he did not appear aware of what I was doing. He went on whetting his knife. So did I. And for two hours we sat there, face to face, whet, whet, whet, till the news of it spread abroad and half the ship's company was crowding the galley doors to see the sight.

Голос помощника прервал этот кровавый рассказ, и Гаррисон отправился на корму, а Магридж уселся на высоком пороге камбуза и снова принялся точить свой нож. Я бросил совок и спокойно расположился на угольном ящике лицом к моему врагу. Он злобно покосился на меня. Сохраняя внешнее спокойствие, хотя сердце отчаянно колотилось у меня в груди, я вытащил тесак Луиса и принялся точить его о камень. Я ожидал какой-нибудь бешеной выходки со стороны кока, но, к моему удивлению, он будто и не замечал, что Я делаю. Он точил свой нож, я -- свой. Часа два сидели мы так, лицом к лицу, и точили, точили, точили, пока слух об этом не облетел всю шхуну и добрая половина экипажа не столпилась у дверей камбуза полюбоваться таким невиданным зрелищем.

Encouragement and advice were freely tendered, and Jock Horner, the quiet, self-spoken hunter who looked as though he would not harm a mouse, advised me to leave the ribs alone and to thrust upward for the abdomen, at the same time giving what he called the "Spanish twist" to the blade. Leach, his bandaged arm prominently to the fore, begged me to leave a few remnants of the cook for him; and Wolf Larsen paused once or twice at the break of the poop to glance curiously at what must have been to him a stirring and crawling of the yeasty thing he knew as life.

Со всех сторон стали раздаваться подбадривающие возгласы и советы. Даже Джок Хорнер, спокойный и молчаливый охотник, с виду неспособный обидеть и муху, советовал мне пырнуть кока не под ребра, а в живот и применить при этом так называемый "испанский поворот". Лич, выставив напоказ свою перевязанную руку, просил меня оставить ему хоть кусочек кока для расправы, а Волк Ларсен раза два останавливался на краю полуюта и с любопытством поглядывал на то, что он называл брожением жизненной закваски.

And I make free to say that for the time being life assumed the same sordid values to me. There was nothing pretty about it, nothing divine - only two cowardly moving things that sat whetting steel upon stone, and a group of other moving things, cowardly and otherwise, that looked on. Half of them, I am sure, were anxious to see us shedding each other's blood. It would have been entertainment. And I do not think there was one who would have interfered had we closed in a death-struggle.

Не скрою, что в это время жизнь имела весьма сомнительную ценность в моих глазах. Да, в ней не было ничего привлекательного, ничего божественного -- просто два трусливых двуногих существа сидели друг против друга и точили сталь о камень, а кучка других более или менее трусливых существ толпилась кругом и глазела. Я уверен, что половина зрителей с нетерпением ждала, когда мы начнем полосовать друг друга. Это было бы неплохой потехой. И я думаю, что ни один из них не бросился бы нас разнимать, если бы мы схватились не на жизнь, а на смерть.

On the other hand, the whole thing was laughable and childish. Whet, whet, whet, - Humphrey Van Weyden sharpening his knife in a ship's galley and trying its edge with his thumb! Of all situations this was the most inconceivable. I know that my own kind could not have believed it possible. I had not been called "Sissy" Van Weyden all my days without reason, and that "Sissy" Van Weyden should be capable of doing this thing was a revelation to Humphrey Van Weyden, who knew not whether to be exultant or ashamed.

С другой стороны, во всем этом было много смешного и ребяческого. Чирк, чирк, чирк! Хэмфри Ван-Вейден точит тесак в камбузе и пробует большим пальцем его острие, -- можно ли выдумать что-нибудь более невероятноеНикто из знавших меня никогда бы этому не поверил. Ведь меня всю жизнь называли "неженка Ван-Вейден", и то, что "неженка Ван-Вейден" оказался способен на такие вещи, было откровением для Хэмфри Ван-Вейдена, который не знал, радоваться ему или стыдиться.

But nothing happened. At the end of two hours Thomas Mugridge put away knife and stone and held out his hand.

Однако дело кончилось ничем. Часа через два Томас Магридж отложил в сторону нож и точило и протянул мне руку.

"Wot's the good of mykin' a 'oly show of ourselves for them mugs?" he demanded. "They don't love us, an' bloody well glad they'd be a-seein' us cuttin' our throats. Yer not 'arf bad, 'Ump! You've got spunk, as you Yanks s'y, an' I like yer in a w'y. So come on an' shyke."

-- К чему нам потешать этих скотов? -- сказал он. -- Они будут только рады, если мы перережем друг другу глотки. Ты не такая уж дрянь, Хэмп! В тебе есть огонек, как говорите вы, янки. Ей-ей, ты не плохой парень. Ну, иди сюда, давай руку!

Coward that I might be, I was less a coward than he. It was a distinct victory I had gained, and I refused to forego any of it by shaking his detestable hand.

Каким бы я ни был трусом, он в этом отношении перещеголял меня. Это была явная победа, и я не хотел умалить ее, пожав его мерзкую лапу.

"All right," he said pridelessly, "tyke it or leave it, I'll like yer none the less for it." And to save his face he turned fiercely upon the onlookers. "Get outa my galley-doors, you bloomin' swabs!"

-- Ну ладно, -- необидчиво заметил кок, -- не хочешь, не надо. Все равно, ты славный парень! -- И, чтобы скрыть смущение, он яростно накинулся на зрителей: -- Вон отсюда, пошли вон!

This command was reinforced by a steaming kettle of water, and at sight of it the sailors scrambled out of the way. This was a sort of victory for Thomas Mugridge, and enabled him to accept more gracefully the defeat I had given him, though, of course, he was too discreet to attempt to drive the hunters away.

Чтобы приказ возымел лучшее действие, кок схватил кастрюлю кипятку, и матросы поспешно отступили. Таким образом Томас Магридж одержал победу, которая смягчила ему тяжесть нанесенного мною поражения Впрочем, он был достаточно осторожен, чтобы, прогнав матросов, не тронуть охотников.

"I see Cooky's finish," I heard Smoke say to Horner.

-- Ну, коку пришел конец, -- поделился Смок своими соображениями с Хорнером.

"You bet," was the reply. "Hump runs the galley from now on, and Cooky pulls in his horns."

-- Верно, -- ответил тот. -- Теперь Хэмп -- хозяин в камбузе, а коку придется поджать хвост.

Mugridge heard and shot a swift glance at me, but I gave no sign that the conversation had reached me. I had not thought my victory was so far-reaching and complete, but I resolved to let go nothing I had gained. As the days went by, Smoke's prophecy was verified. The Cockney became more humble and slavish to me than even to Wolf Larsen. I mistered him and sirred him no longer, washed no more greasy pots, and peeled no more potatoes. I did my own work, and my own work only, and when and in what fashion I saw fit. Also I carried the dirk in a sheath at my hip, sailor-fashion, and maintained toward Thomas Mugridge a constant attitude which was composed of equal parts of domineering, insult, and contempt.

Магридж услыхал это и метнул на меня быстрый взгляд, но я и ухом не повел, будто разговор этот не долетел до моих ушей. Я не считал свою победу окончательной и полной, но решил не уступать ничего из своих завоеваний. Впрочем, пророчество Смока сбылось. Кок с той поры стал держаться со мной даже более заискивающе и подобострастно, чем с самим Волком Ларсеном. А я больше не величал его ни "мистером", ни "сэром", не мыл грязных кастрюль и не чистил картошки. Я исполнял свою работу, и только. И делал ее, как сам находил нужным. Тесак я носил в ножнах у бедра, на манер кортика, а в обращении с Томасом Магриджем придерживался властного, грубого и презрительного тона.

CHAPTER X

ГЛАВА X

My intimacy with Wolf Larsen increases - if by intimacy may be denoted those relations which exist between master and man, or, better yet, between king and jester. I am to him no more than a toy, and he values me no more than a child values a toy. My function is to amuse, and so long as I amuse all goes well; but let him become bored, or let him have one of his black moods come upon him, and at once I am relegated from cabin table to galley, while, at the same time, I am fortunate to escape with my life and a whole body.

Моя близость с Волком Ларсеном возрастает, если только слово "близость" применимо к отношениям между господином и слугой или, еще лучше, между королем и шутом. Я для него не более как забава, и ценит он меня не больше, чем ребенок игрушку. Моя обязанность -- развлекать его, и пока ему весело, все идет хорошо. Но стоит только ему соскучиться в моем обществе или впасть в мрачное настроение, как я мигом оказываюсь изгнанным из кают-компании в камбуз, и хорошо еще, что мне удается пока уходить целым и невредимым.

The loneliness of the man is slowly being borne in upon me. There is not a man aboard but hates or fears him, nor is there a man whom he does not despise. He seems consuming with the tremendous power that is in him and that seems never to have found adequate expression in works. He is as Lucifer would be, were that proud spirit banished to a society of soulless, Tomlinsonian ghosts.

Я начинаю понимать, насколько он одинок. На всей шхуне нет человека, который не боялся бы его и не испытывал бы к нему ненависти. И точно так же нет ни одного, которого бы он, в свою очередь, не презирал. Его словно пожирает заключенная в нем неукротимая сила, не находящая себе применения. Таким был бы Люцифер, если бы этот гордый дух был изгнан в мир бездушных призраков, подобных Томлинсону.

This loneliness is bad enough in itself, but, to make it worse, he is oppressed by the primal melancholy of the race. Knowing him, I review the old Scandinavian myths with clearer understanding. The white-skinned, fair-haired savages who created that terrible pantheon were of the same fibre as he. The frivolity of the laughter-loving Latins is no part of him. When he laughs it is from a humour that is nothing else than ferocious. But he laughs rarely; he is too often sad. And it is a sadness as deep-reaching as the roots of the race. It is the race heritage, the sadness which has made the race sober-minded, clean-lived and fanatically moral, and which, in this latter connection, has culminated among the English in the Reformed Church and Mrs. Grundy.

Такое одиночество тягостно само по себе, у Ларсена же оно усугубляется исконной меланхоличностью его расы. Узнав его, я начал лучше понимать древние скандинавские мифы. Белолицые, светловолосые дикари, создавшие этот ужасный мир богов, были сотканы из той же ткани, что и этот человек. В нем нет ни капли легкомыслия представителей латинской расы. Его смех -- порождение свирепого юмора. Но смеется он редко. Чаще он печален. И печаль эта уходит корнями к истокам его расы. Она досталась ему в наследство от предков. Эта задумчивая меланхолия выработала в его народе трезвый ум, привычку к опрятной жизни и фанатическую нравственность, которая у англичан нашла впоследствии свое завершение в пуританизме и в миссис Грэнди [9].

In point of fact, the chief vent to this primal melancholy has been religion in its more agonizing forms. But the compensations of such religion are denied Wolf Larsen. His brutal materialism will not permit it. So, when his blue moods come on, nothing remains for him, but to be devilish. Were he not so terrible a man, I could sometimes feel sorry for him, as instance three mornings ago, when I went into his stateroom to fill his water-bottle and came unexpectedly upon him. He did not see me. His head was buried in his hands, and his shoulders were heaving convulsively as with sobs. He seemed torn by some mighty grief. As I softly withdrew I could hear him groaning, "God! God! God!" Not that he was calling upon God; it was a mere expletive, but it came from his soul.

Но, в сущности, главный выход эта меланхолия находила в религии, в ее наиболее изуверских формах. Однако Волку Ларсену не дано и этого утешения. Оно несовместимо с его грубым материализмом. Поэтому, когда черная тоска одолевает его, она находит исход только в диких выходках. Будь этот человек не так ужасен, я мог бы порой проникнуться жалостью к нему. Так, например, три дня сказал я зашел налить ему воды в графин и застал его в каюте. Он не видел меня. Он сидел, обхватив голову руками, и плечи его судорожно вздрагивали от сдержанных рыданий. Казалось, какое-то острое горе терзает его. Я тихонько вышел, но успел услыхать, как он простонал: "Господи, господи!" Он, конечно, не призывал бога, -- это восклицание вырвалось у него бессознательно.

At dinner he asked the hunters for a remedy for headache, and by evening, strong man that he was, he was half-blind and reeling about the cabin.

За обедом он спрашивал охотников, нет ли у них чего-нибудь от головной боли, а вечером этот сильный человек, с помутившимся взором, метался из угла в угол по кают-компании.

"I've never been sick in my life, Hump," he said, as I guided him to his room. "Nor did I ever have a headache except the time my head was healing after having been laid open for six inches by a capstan-bar."

-- Я никогда не хворал, Хэмп, -- сказал он мне, когда я отвел его в каюту. -- Даже головной боли прежде не испытывал, раз только, когда мне раскроили череп вымбовкой и рана начала заживать.

For three days this blinding headache lasted, and he suffered as wild animals suffer, as it seemed the way on ship to suffer, without plaint, without sympathy, utterly alone.

Три дня мучили его эти нестерпимые головные боли, и он страдал безропотно и одиноко, как страдают дикие звери и как, по-видимому, принято страдать на корабле.

This morning, however, on entering his state-room to make the bed and put things in order, I found him well and hard at work. Table and bunk were littered with designs and calculations. On a large transparent sheet, compass and square in hand, he was copying what appeared to be a scale of some sort or other.

Но, войдя сегодня утром в его каюту, чтобы прибрать ее, я застал его здоровым и погруженным в работу. Стол и койка были завалены расчетами и чертежами. С циркулем и угольником в руках он наносил на большой лист кальки какой-то чертеж.

"Hello, Hump," he greeted me genially. "I'm just finishing the finishing touches. Want to see it work?"

-- А, Хэмп! -- приветствовал он меня. -- Я как раз заканчиваю эту штуку. Хотите посмотреть, как получается?

"But what is it?" I asked.

-- А что это такое?

"A labour-saving device for mariners, navigation reduced to kindergarten simplicity," he answered gaily. "From to-day a child will be able to navigate a ship. No more long-winded calculations. All you need is one star in the sky on a dirty night to know instantly where you are. Look. I place the transparent scale on this star-map, revolving the scale on the North Pole. On the scale I've worked out the circles of altitude and the lines of bearing. All I do is to put it on a star, revolve the scale till it is opposite those figures on the map underneath, and presto! there you are, the ship's precise location!"

-- Это приспособление, сберегающее морякам труд и упрощающее кораблевождение до детской игры, -- весело отвечал он. -- Отныне и ребенок сможет вести корабль. Долой бесконечные вычисленияДаже в туманную ночь достаточно одной звезды в небе, чтобы сразу определить, где вы находитесь. Вот поглядитеЯ накладываю эту штуку на карту звездного неба и, совместив полюса, вращаю ее вокруг Северного полюса. На кальке обозначены круги высот и линии пеленгов. Я устанавливаю кальку по звезде и поворачиваю ее, пока она не окажется против цифр, нанесенных на краю карты. И готово! Вот вам точное место корабля!

There was a ring of triumph in his voice, and his eyes, clear blue this morning as the sea, were sparkling with light.

В его голосе звучало торжество, глаза -- голубые в это утро, как море, -- искрились.

"You must be well up in mathematics," I said. "Where did you go to school?"

-- Вы, должно быть, сильны в математике, -- заметил я. -- Где вы учились?

"Never saw the inside of one, worse luck," was the answer. "I had to dig it out for myself."

-- К сожалению, нигде, -- ответил он. -- Мне до всего пришлось доходить самому.

"And why do you think I have made this thing?" he demanded, abruptly. "Dreaming to leave footprints on the sands of time?" He laughed one of his horrible mocking laughs. "Not at all. To get it patented, to make money from it, to revel in piggishness with all night in while other men do the work. That's my purpose. Also, I have enjoyed working it out."

-- А как вы думаете, для чего я изобрел это? -- неожиданно спросил он. -- Хотел оставить "след свой на песке времен"? -- Он насмешливо расхохотался. -- Ничего подобногоПросто хочу взять патент, получить за него деньги и предаваться всякому свинству, пока другие трудятся. Вот моя цель. Кроме того, сама работа над этой штукой доставляла мне радость.

"The creative joy," I murmured.

-- Радость творчества, -- вставил я.

"I guess that's what it ought to be called. Which is another way of expressing the joy of life in that it is alive, the triumph of movement over matter, of the quick over the dead, the pride of the yeast because it is yeast and crawls."

-- Вероятно, так это называется. Еще один из способов проявления радости жизни, торжества движения над материей, живого над мертвым, гордость закваски, чувствующей, что она бродит.

I threw up my hands with helpless disapproval of his inveterate materialism and went about making the bed. He continued copying lines and figures upon the transparent scale. It was a task requiring the utmost nicety and precision, and I could not but admire the way he tempered his strength to the fineness and delicacy of the need.

Я всплеснул руками, беспомощно протестуя против его закоренелого материализма, и принялся застилать койку. Он продолжал наносить линии и цифры на чертеж. Это требовало чрезвычайной осторожности и точности, и я поражался, как ему удается умерять свою силищу при исполнении столь тонкой работы.

When I had finished the bed, I caught myself looking at him in a fascinated sort of way. He was certainly a handsome man - beautiful in the masculine sense. And again, with never-failing wonder, I remarked the total lack of viciousness, or wickedness, or sinfulness in his face. It was the face, I am convinced, of a man who did no wrong. And by this I do not wish to be misunderstood. What I mean is that it was the face of a man who either did nothing contrary to the dictates of his conscience, or who had no conscience. I am inclined to the latter way of accounting for it. He was a magnificent atavism, a man so purely primitive that he was of the type that came into the world before the development of the moral nature. He was not immoral, but merely unmoral.

Кончив заправлять койку, я невольно засмотрелся на него. Он был, несомненно, красив, -- настоящей мужской красотой. Снова я с удивлением отметил, что в его лице нет ничего злобного или порочного. Можно было поклясться, что человек этот не способен на зло. Но я боюсь быть превратно понятым. Я хочу сказать только, что это было лицо человека, никогда не идущего вразрез со своей совестью, или же человека, вовсе лишенного совести. И я склоняюсь к последнему предположению. Это был великолепный образчик атавизма -- человек настолько примитивный, что в нем как бы воскрес его первобытный предок, живший на земле задолго до развития нравственного начала в людях. Он не был аморален, -- к нему было просто неприменимо понятие морали.

As I have said, in the masculine sense his was a beautiful face. Smooth-shaven, every line was distinct, and it was cut as clear and sharp as a cameo; while sea and sun had tanned the naturally fair skin to a dark bronze which bespoke struggle and battle and added both to his savagery and his beauty. The lips were full, yet possessed of the firmness, almost harshness, which is characteristic of thin lips. The set of his mouth, his chin, his jaw, was likewise firm or harsh, with all the fierceness and indomitableness of the male - the nose also. It was the nose of a being born to conquer and command. It just hinted of the eagle beak. It might have been Grecian, it might have been Roman, only it was a shade too massive for the one, a shade too delicate for the other. And while the whole face was the incarnation of fierceness and strength, the primal melancholy from which he suffered seemed to greaten the lines of mouth and eye and brow, seemed to give a largeness and completeness which otherwise the face would have lacked.

Как я уже сказал, его лицо отличалось мужественной красотой. Оно было гладко выбрито, и каждая черта выделялась четко, как у камеи. От солнца и соленой морской воды кожа его потемнела и стала бронзовой, и это придавало его красоте дикарский вид, напоминая о долгой и упорной борьбе со стихиями. Полные губы были очерчены твердо и даже резко, что характерно скорее для тонких губ. В таких же твердых и резких линиях подбородка, носа и скул чувствовалась свирепая неукротимость самца. Нос напоминал орлиный клюв, -- в нем было что-то хищное и властное. Его нельзя было назвать греческим -- для этого он был слишком массивен, а для римского -- слишком тонок. Все лицо в целом производило впечатление свирепости и силы, но тень извечной меланхолии, лежавшая на нем, углубляла складки вокруг рта и морщины на лбу и придавала ему какое-то величие и законченность.

And so I caught myself standing idly and studying him. I cannot say how greatly the man had come to interest me. Who was he? What was he? How had he happened to be? All powers seemed his, all potentialities - why, then, was he no more than the obscure master of a seal-hunting schooner with a reputation for frightful brutality amongst the men who hunted seals?

Итак, я поймал себя на том, что стоял и праздно изучал Ларсена. Трудно передать, как глубоко интересовал меня этот человек. Кто он? Что он за существо? Как сложился этот характер? Казалось, в нем были заложены неисчерпаемые возможности. Почему же оставался он безвестным капитаном какой-то зверобойной шхуны, прославившимся среди охотников только своей необычайной жестокостью?

My curiosity burst from me in a flood of speech.

Мое любопытство прорвалось наружу целым потоком слов.

"Why is it that you have not done great things in this world? With the power that is yours you might have risen to any height. Unpossessed of conscience or moral instinct, you might have mastered the world, broken it to your hand. And yet here you are, at the top of your life, where diminishing and dying begin, living an obscure and sordid existence, hunting sea animals for the satisfaction of woman's vanity and love of decoration, revelling in a piggishness, to use your own words, which is anything and everything except splendid. Why, with all that wonderful strength, have you not done something? There was nothing to stop you, nothing that could stop you. What was wrong? Did you lack ambition? Did you fall under temptation? What was the matter? What was the matter?"

-- Почему вы не совершили ничего значительного? Заложенная в вас сила могла бы поднять такого, как вы, на любую высоту. Лишенный совести и нравственных устоев, вы могли бы положить себе под ноги мир. А я вижу вас здесь, в расцвете сил, которые скоро пойдут на убыль. Вы ведете безвестное и отвратительное существование, охотитесь на морских животных, которые нужны только для удовлетворения тщеславия женщин, погрязших в свинстве, по вашим же собственным словам. Вы ведете жизнь, в которой нет абсолютно ничего высокого. Почему же при всей вашей удивительной силе вы ничего не совершили? Ничто не могло остановить вас или помешать вам. В чем же дело? У вас не было честолюбия? Или вы пали жертвой какого-то соблазна? В чем дело? В чем дело?

He had lifted his eyes to me at the commencement of my outburst, and followed me complacently until I had done and stood before him breathless and dismayed. He waited a moment, as though seeking where to begin, and then said:

Когда я заговорил, он поднял на меня глаза и спокойно ждал конца моей вспышки. Наконец я умолк, запыхавшийся и смущенный. Помолчав минуту, словно собираясь с мыслями, он сказал:

"Hump, do you know the parable of the sower who went forth to sow? If you will remember, some of the seed fell upon stony places, where there was not much earth, and forthwith they sprung up because they had no deepness of earth. And when the sun was up they were scorched, and because they had no root they withered away. And some fell among thorns, and the thorns sprung up and choked them."

-- Хэмп, знаете ли вы притчу о сеятеле, который вышел на ниву? Ну-ка, припомните: "Иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, его обожгло, и, не имея корня, оно засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его".

"Well?" I said.

-- Ну, и что же? -- сказал я.

"Well?" he queried, half petulantly. "It was not well. I was one of those seeds."

-- Что же? -- насмешливо переспросил он. -- Да ничего хорошего. Я был одним из этих семян.

He dropped his head to the scale and resumed the copying. I finished my work and had opened the door to leave, when he spoke to me.

Он наклонился над чертежом и снова принялся за работу. Я закончил уборку и взялся уже за ручку двери, но он вдруг окликнул меня:

"Hump, if you will look on the west coast of the map of Norway you will see an indentation called Romsdal Fiord. I was born within a hundred miles of that stretch of water. But I was not born Norwegian. I am a Dane. My father and mother were Danes, and how they ever came to that bleak bight of land on the west coast I do not know. I never heard. Outside of that there is nothing mysterious. They were poor people and unlettered. They came of generations of poor unlettered people - peasants of the sea who sowed their sons on the waves as has been their custom since time began. There is no more to tell."

-- Хэмп, если вы посмотрите на карту западного берега Норвегии, вы найдете там залив, называемый Ромсдаль-фьорд. Я родился в ста милях оттуда. Но я не норвежец. Я датчанин. Мои родители оба были датчане, и я до сих пор не знаю, как они попали в это унылое место на западном берегу Норвегии. Они никогда не говорили об этом. Во всем остальном в их жизни не было никаких тайн. Это были бедные неграмотные люди, и их отцы и деды были такие же простые неграмотные люди, пахари моря, посылавшие своих сыновей из поколения в поколение бороздить волны морские, как повелось с незапамятных времен. Вот и все, больше мне нечего рассказать.

"But there is," I objected. "It is still obscure to me."

-- Нет, не все, -- возразил я. -- Ваша история все еще темна для меня.

"What can I tell you?" he demanded, with a recrudescence of fierceness. "Of the meagreness of a child's life? of fish diet and coarse living? of going out with the boats from the time I could crawl? of my brothers, who went away one by one to the deep-sea farming and never came back? of myself, unable to read or write, cabin-boy at the mature age of ten on the coastwise, old-country ships? of the rough fare and rougher usage, where kicks and blows were bed and breakfast and took the place of speech, and fear and hatred and pain were my only soul-experiences? I do not care to remember. A madness comes up in my brain even now as I think of it. But there were coastwise skippers I would have returned and killed when a man's strength came to me, only the lines of my life were cast at the time in other places. I did return, not long ago, but unfortunately the skippers were dead, all but one, a mate in the old days, a skipper when I met him, and when I left him a cripple who would never walk again."

-- Что же еще я могу рассказать вам? -- сказал он мрачно и со злобой. -- О перенесенных в детстве лишениях? О скудной жизни, когда нечего есть, кроме рыбы? О том, как я, едва научившись ползать, выходил с рыбаками в море? О моих братьях, которые один за другим уходили в море и больше не возвращались? О том, как я, не умея ни читать, ни писать, десятилетним юнгою плавал на старых каботажных судах? О грубой пище и еще более грубом обращении, когда пинки и побои с утра и на сон грядущий заменяют слова, а страх, ненависть и боль -- единственное, что питает душу? Я не люблю вспоминать об этом! Эти воспоминания и сейчас приводят меня в бешенство. Я мог бы убить кое-кого из этих каботажных шкиперов, когда стал взрослым, да только судьба закинула меня в другие края. Не так давно я побывал там, но, к сожалению, все шкиперы поумирали, кроме одного. Он был штурманом, когда я был юнгою, и стал капитаном к тому времени, когда мы встретились вновь. Я оставил его калекой; он никогда уже больше не сможет ходить.

"But you who read Spencer and Darwin and have never seen the inside of a school, how did you learn to read and write?" I queried.

-- Вы не посещали школы, а между тем прочли Спенсера и Дарвина. Как же вы научились читать и писать?

"In the English merchant service. Cabin-boy at twelve, ship's boy at fourteen, ordinary seamen at sixteen, able seaman at seventeen, and cock of the fo'c'sle, infinite ambition and infinite loneliness, receiving neither help nor sympathy, I did it all for myself - navigation, mathematics, science, literature, and what not. And of what use has it been? Master and owner of a ship at the top of my life, as you say, when I am beginning to diminish and die. Paltry, isn't it? And when the sun was up I was scorched, and because I had no root I withered away."

-- На английских торговых судах. В двенадцать лет я был кают-юнгой, в четырнадцать -- юнгой, в шестнадцать -- матросом, в семнадцать -- старшим матросом и первым забиякой на баке. Беспредельные надежды и беспредельное одиночество, никакой помощи, никакого сочувствия, -- я до всего дошел сам: сам учился навигации и математике, естественным наукам и литературе А к чему все это? Чтобы в расцвете сил, как вы изволили выразиться, когда жизнь моя начинает понемногу клониться к закату, стать хозяином шхуны? Жалкое достижение, не правда ли? И когда солнце встало -- меня обожгло, и я засох, так как рос без корней.

"But history tells of slaves who rose to the purple," I chided.

-- Но история знает рабов, достигших порфиры, -- заметил я.

"And history tells of opportunities that came to the slaves who rose to the purple," he answered grimly. "No man makes opportunity. All the great men ever did was to know it when it came to them. The Corsican knew. I have dreamed as greatly as the Corsican. I should have known the opportunity, but it never came. The thorns sprung up and choked me. And, Hump, I can tell you that you know more about me than any living man, except my own brother."

-- История отмечает также благоприятные обстоятельства, способствовавшие такому возвышению, -- мрачно возразил он. -- Никто не создает эти обстоятельства сам Все великие люди просто умели ловить счастье за хвост Так было и с Корсиканцем И я носился с не менее великими мечтами. И не упустил бы благоприятной возможности, но она мне так и не представилась. Терние выросло и задушило меня. Могу вам сказать, Хэмп, что ни одна душа на свете, кроме моего братца, не знает обо мне того, что знаете теперь вы.

"And what is he? And where is he?"

-- А где ваш брат? Что он делает?

"Master of the steamship Macedonia, seal-hunter," was the answer. "We will meet him most probably on the Japan coast. Men call him 'Death' Larsen."

-- Он хозяин промыслового парохода "Македония" и охотится на котиков. Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. Его называют Смерть Ларсен.

"Death Larsen!" I involuntarily cried. "Is he like you?"

-- Смерть Ларсен? -- невольно вырвалось у меня. -- Он похож на вас?

"Hardly. He is a lump of an animal without any head. He has all my - my - "

-- Не очень. Он просто тупая скотина. В нем, как и во мне, много... много...

"Brutishness," I suggested.

-- Зверского? -- подсказал я.

"Yes, - thank you for the word, - all my brutishness, but he can scarcely read or write."

-- Вот именно, благодарю вас. В нем не меньше зверского, чем во мне, но он едва умеет читать и писать.

"And he has never philosophized on life," I added.

-- И никогда не философствует о жизни? -- добавил я.

"No," Wolf Larsen answered, with an indescribable air of sadness. "And he is all the happier for leaving life alone. He is too busy living it to think about it. My mistake was in ever opening the books."

-- О нет, -- ответил Волк Ларсен с горечью. -- И в этом его счастье. Он слишком занят жизнью, чтобы думать о ней. Я сделал ошибку, когда впервые открыл книгу.

CHAPTER XI

ГЛАВА XI

The Ghost has attained the southernmost point of the arc she is describing across the Pacific, and is already beginning to edge away to the west and north toward some lone island, it is rumoured, where she will fill her water-casks before proceeding to the season's hunt along the coast of Japan. The hunters have experimented and practised with their rifles and shotguns till they are satisfied, and the boat-pullers and steerers have made their spritsails, bound the oars and rowlocks in leather and sennit so that they will make no noise when creeping on the seals, and put their boats in apple-pie order - to use Leach's homely phrase.

"Призрак" достиг самой южной точки той дуги, которую он описывает по Тихому океану, и уже начинает забирать к северо-западу, держа курс, как говорят, на какой-то уединенный островок, где мы должны запастись пресной водой, прежде чем направиться бить котиков к берегам Японии. Охотники упражняются в стрельбе из винтовок и дробовиков, а матросы готовят паруса для шлюпок, обивают весла кожей и обматывают уключины плетенкой, чтобы бесшумно подкрадываться к котикам, -- вообще "наводят глянец", по выражению Лича.

His arm, by the way, has healed nicely, though the scar will remain all his life. Thomas Mugridge lives in mortal fear of him, and is afraid to venture on deck after dark. There are two or three standing quarrels in the forecastle. Louis tells me that the gossip of the sailors finds its way aft, and that two of the telltales have been badly beaten by their mates. He shakes his head dubiously over the outlook for the man Johnson, who is boat- puller in the same boat with him. Johnson has been guilty of speaking his mind too freely, and has collided two or three times with Wolf Larsen over the pronunciation of his name. Johansen he thrashed on the amidships deck the other night, since which time the mate has called him by his proper name. But of course it is out of the question that Johnson should thrash Wolf Larsen.

Рука у Лича, кстати сказать, заживает, но шрам, как видно, останется на всю жизнь. Томас Магридж боится этого парня до смерти и, как стемнеет, не решается носа высунуть на палубу. На баке то и дело вспыхивают ссоры. Луис говорит, что кто-то наушничает капитану на матросов, и двоим доносчикам уже здорово накостыляли шею. Луис боится, что Джонсону, гребцу из одной с ним шлюпки, несдобровать. Джонсон говорит все слишком уж напрямик, и раза два у него уже были столкновения с Волком Ларсеном из-за того, что тот неправильно произносит его фамилию. А Иогансена он как-то вечером изрядно поколотил, и с тех пор помощник не коверкает больше его фамилии. Но смешно думать, чтобы Джонсон мог поколотить Волка Ларсена.

Louis has also given me additional information about Death Larsen, which tallies with the captain's brief description. We may expect to meet Death Larsen on the Japan coast. "And look out for squalls," is Louis's prophecy, "for they hate one another like the wolf whelps they are." Death Larsen is in command of the only sealing steamer in the fleet, the Macedonia, which carries fourteen boats, whereas the rest of the schooners carry only six. There is wild talk of cannon aboard, and of strange raids and expeditions she may make, ranging from opium smuggling into the States and arms smuggling into China, to blackbirding and open piracy. Yet I cannot but believe for I have never yet caught him in a lie, while he has a cyclopaedic knowledge of sealing and the men of the sealing fleets.

Услышал я от Луиса кое-что и о другом Ларсене, прозванном Смерть. Рассказ Луиса вполне совпадает с краткой характеристикой, данной капитаном своему брату. Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. "Ждите шквала, -- предрекает Луис, -- они ненавидят друг друга, как настоящие волки". Смерть Ларсен командует "Македонией", единственным пароходом во всей промысловой флотилии; на пароходе четырнадцать шлюпок, тогда как на шхунах их бывает всего шесть. Поговаривают даже о пушках на борту и о странных экспедициях этого судна, начиная от контрабандного ввоза опиума в Соединенные Штаты и оружия в Китай и кончая торговлей рабами и открытым пиратством. Я не могу не верить Луису, он как будто не любит привирать, и к тому же этот малый -- ходячая Энциклопедия по части котикового промысла и всех, кто этим занимается.

As it is forward and in the galley, so it is in the steerage and aft, on this veritable hell-ship. Men fight and struggle ferociously for one another's lives. The hunters are looking for a shooting scrape at any moment between Smoke and Henderson, whose old quarrel has not healed, while Wolf Larsen says positively that he will kill the survivor of the affair, if such affair comes off. He frankly states that the position he takes is based on no moral grounds, that all the hunters could kill and eat one another so far as he is concerned, were it not that he needs them alive for the hunting. If they will only hold their hands until the season is over, he promises them a royal carnival, when all grudges can he settled and the survivors may toss the non-survivors overboard and arrange a story as to how the missing men were lost at sea. I think even the hunters are appalled at his cold-bloodedness. Wicked men though they be, they are certainly very much afraid of him.

Такие же стычки, как в матросском кубрике и в камбузе, происходят и в кубрике охотников этого поистине дьявольского корабля. Там тоже драки и все готовы перегрызть друг другу глотку. Охотники ежемиминутно ждут, что Смок и Гендерсон, которые до сих пор не уладили своей старой ссоры, сцепятся снова, а Волк Ларсен заявил, что убьет того, кто выйдет живым из этой схватки. Он не скрывает, что им руководят отнюдь не моральные соображения. Ему совершенно наплевать, хоть бы все охотники перестреляли друг друга, но они нужны ему для дела, и поэтому он обещает им царскую потеху, если они воздержатся от драк до конца промысла: они смогут тогда свести все свои счеты, выбросить трупы за борт и потом придумать для этого какие угодно изъяснения. Мне кажется, что даже охотники изумлены его хладнокровной жестокостью. Несмотря на всю свою свирепость, они все-таки боятся его.

Thomas Mugridge is cur-like in his subjection to me, while I go about in secret dread of him. His is the courage of fear, - a strange thing I know well of myself, - and at any moment it may master the fear and impel him to the taking of my life. My knee is much better, though it often aches for long periods, and the stiffness is gradually leaving the arm which Wolf Larsen squeezed. Otherwise I am in splendid condition, feel that I am in splendid condition. My muscles are growing harder and increasing in size. My hands, however, are a spectacle for grief. They have a parboiled appearance, are afflicted with hang-nails, while the nails are broken and discoloured, and the edges of the quick seem to be assuming a fungoid sort of growth. Also, I am suffering from boils, due to the diet, most likely, for I was never afflicted in this manner before.

Томас Магридж пресмыкается передо мной, как собачонка, а я, в глубине души, побаиваюсь его. Ему свойственно мужество страха -- как это бывает, я хорошо знаю по себе, -- и в любую минуту оно может взять в нем верх и заставить его покуситься на мою жизнь. Состояние моего колена заметно улучшилось, хотя временами нога сильно ноет. Онемение в руке, которую сдавил мне Волк Ларсен, понемногу проходит тоже. Вообще же я окреп. Мускулы увеличились и стали тверже. Вот только руки являют самое жалкое зрелище. У них такой вид, словно их ошпарили кипятком, а ногти все поломаны и черны от грязи, на пальцах -- заусеницы, на ладонях -- мозоли. Кроме того, у меня появились фурункулы, что я приписываю корабельной пище, так как никогда раньше этим не страдал.

I was amused, a couple of evenings back, by seeing Wolf Larsen reading the Bible, a copy of which, after the futile search for one at the beginning of the voyage, had been found in the dead mate's sea-chest. I wondered what Wolf Larsen could get from it, and he read aloud to me from Ecclesiastes. I could imagine he was speaking the thoughts of his own mind as he read to me, and his voice, reverberating deeply and mournfully in the confined cabin, charmed and held me. He may be uneducated, but he certainly knows how to express the significance of the written word. I can hear him now, as I shall always hear him, the primal melancholy vibrant in his voice as he read:

На днях Волк Ларсен позабавил меня: я застал его вечером за чтением библии, которая после бесплодных поисков, уже описанных мною в начале плавания, отыскалась в сундуке покойного помощника. Я недоумевал, что Волк Ларсен может в ней для себя найти, и он прочел мне вслух из Экклезиаста. При этом мне казалось, что он не читает, а высказывает собственные мысли, и голос его, гулко и мрачно раздававшийся в каюте, зачаровывал меня и держал в оцепенении. Хоть он и необразован, а читает хорошо. Я как сейчас слышу его меланхолический голос:

"I gathered me also silver and gold, and the peculiar treasure of kings and of the provinces; I gat me men singers and women singers, and the delights of the sons of men, as musical instruments, and that of all sorts.

"Собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих -- разные музыкальные орудия.

"So I was great, and increased more than all that were before me in Jerusalem; also my wisdom returned with me.

И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме, и мудрость моя пребыла со мною...

"Then I looked on all the works that my hands had wrought and on the labour that I had laboured to do; and behold, all was vanity and vexation of spirit, and there was no profit under the sun.

И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все -- суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!..

"All things come alike to all; there is one event to the righteous and to the wicked; to the good and to the clean, and to the unclean; to him that sacrificeth, and to him that sacrificeth not; as is the good, so is the sinner; and he that sweareth, as he that feareth an oath.

Всему и всем -- одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.

"This is an evil among all things that are done under the sun, that there is one event unto all; yea, also the heart of the sons of men is full of evil, and madness is in their heart while they live, and after that they go to the dead.

Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они отходят к умершим.

"For to him that is joined to all the living there is hope; for a living dog is better than a dead lion.

Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву.

"For the living know that they shall die; but the dead know not anything, neither have they any more a reward; for the memory of them is forgotten.

Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению.

"Also their love, and their hatred, and their envy, is now perished; neither have they any more a portion for ever in anything that is done under the sun."

И любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезла, и нет им более доли вовеки ни в чем, что делается под солнцем".

"There you have it, Hump," he said, closing the book upon his finger and looking up at me. "The Preacher who was king over Israel in Jerusalem thought as I think. You call me a pessimist. Is not this pessimism of the blackest? - 'All is vanity and vexation of spirit,' 'There is no profit under the sun,' 'There is one event unto all,' to the fool and the wise, the clean and the unclean, the sinner and the saint, and that event is death, and an evil thing, he says. For the Preacher loved life, and did not want to die, saying, 'For a living dog is better than a dead lion.' He preferred the vanity and vexation to the silence and unmovableness of the grave. And so I. To crawl is piggish; but to not crawl, to be as the clod and rock, is loathsome to contemplate. It is loathsome to the life that is in me, the very essence of which is movement, the power of movement, and the consciousness of the power of movement. Life itself is unsatisfaction, but to look ahead to death is greater unsatisfaction."

-- Так-то, Хэмп, -- сказал он, заложив пальцем книгу и взглянув на меня. -- Мудрец, который царил над народом Израиля в Иерусалиме, мыслил так же, как я. Вы называете меня пессимистом. Разве это не самый черный пессимизм? "Все -- суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем! ", "Всему и всем -- одно" -- глупому и умному, чистому и нечистому, грешнику и святому. Эта участь -- смерть, и она зло, по его словам. Этот мудрец любил жизнь и, видно, не хотел умирать, если говорил: "... так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву". Он предпочитал суету сует тишине и неподвижности могилы. Так же и я. Ползать по земле -- это свинство. Но не ползать, быть неподвижным, как прах или камень, -- об этом гнусно и подумать. Это противоречит жизни во мне, сама сущность которой есть движение, сила движения, сознание силы движения. Жизнь полна неудовлетворенности, но еще меньше может удовлетворить нас мысль о предстоящей смерти.

"You are worse off than Omar," I said. "He, at least, after the customary agonizing of youth, found content and made of his materialism a joyous thing."

-- Вам еще хуже, чем Омару Хайаму, -- заметил я. -- Он по крайней мере после обычных сомнений юности нашел какое-то удовлетворение и сделал свой Материализм источником радости.

"Who was Omar?" Wolf Larsen asked, and I did no more work that day, nor the next, nor the next.

-- Кто это -- Омар Хайам? -- спросил Волк Ларсен, и ни в этот день, ни в следующие я уже не работал.

In his random reading he had never chanced upon the Rubeiyet, and it was to him like a great find of treasure. Much I remembered, possibly two-thirds of the quatrains, and I managed to piece out the remainder without difficulty. We talked for hours over single stanzas, and I found him reading into them a wail of regret and a rebellion which, for the life of me, I could not discover myself. Possibly I recited with a certain joyous lilt which was my own, for - his memory was good, and at a second rendering, very often the first, he made a quatrain his own - he recited the same lines and invested them with an unrest and passionate revolt that was well- nigh convincing.

В своем беспорядочном чтении Ларсену не довелось напасть на "Рубайат", и теперь это было для него драгоценной находкой. Большую часть стихов я знал на память и без труда припомнил остальные. Часами обсуждали мы отдельные четверостишия, и он усматривал в них проявления скорбного и мятежного духа, у который сам я совершенно не мог уловить. Возможно, что я вносил в мою декламацию несвойственную этим стихам жизнерадостность, а он, обладая прекрасной памятью и запомнив многие строфы при первом же чтении, вкладывал в них страстность и тревогу, убеждавшие слушателя.

I was interested as to which quatrain he would like best, and was not surprised when he hit upon the one born of an instant's irritability, and quite at variance with the Persian's complacent philosophy and genial code of life:

Меня интересовало, какое четверостишие понравится ему больше других, и я не был удивлен, когда он остановил свой выбор на том, где отразилось случайное раздражение поэта, шедшее вразрез с его спокойной философией и благодушным взглядом на жизнь:

"What, without asking, hither hurried WHENCE? And, without asking, WHITHER hurried hence! Oh, many a Cup of this forbidden Wine Must drown the memory of that insolence!"

Влетел вопрос: "Зачем на свете ты?" За ним другой: "К чему твои мечты?" О, дайте мне запретного вина -- Забыть назойливость их суеты!

"Great!" Wolf Larsen cried. "Great! That's the keynote. Insolence! He could not have used a better word."

-- Замечательно! -- воскликнул Волк Ларсен. -- Замечательно! Этим сказано все. НазойливостьОн не мог употребить лучшего слова.

In vain I objected and denied. He deluged me, overwhelmed me with argument.

Напрасно я отрицал и протестовал. Он подавил меня своими аргументами.

"It's not the nature of life to be otherwise. Life, when it knows that it must cease living, will always rebel. It cannot help itself. The Preacher found life and the works of life all a vanity and vexation, an evil thing; but death, the ceasing to be able to be vain and vexed, he found an eviler thing. Through chapter after chapter he is worried by the one event that cometh to all alike. So Omar, so I, so you, even you, for you rebelled against dying when Cooky sharpened a knife for you. You were afraid to die; the life that was in you, that composes you, that is greater than you, did not want to die. You have talked of the instinct of immortality. I talk of the instinct of life, which is to live, and which, when death looms near and large, masters the instinct, so called, of immortality. It mastered it in you (you cannot deny it), because a crazy Cockney cook sharpened a knife.

-- Жизнь, по своей природе, не может быть иной. Жизнь, предвидя свой конец, всегда восстает. Она не может иначе. Библейский мудрец нашел, что жизнь и дела житейские -- суета сует, сплошное зло. Но смерть, прекращение суеты, он находил еще большим злом. От стиха к стиху он скорбит, оплакивает участь, которая одинаково ожидает всех. Так же смотрит на это и Омар Хайам, и я, и вы, даже вы -- ведь возмутились же вы против смерти, когда кок начал точить на вас нож. Вы боялись умереть. Жизнь внутри вас, которая составляет вас и которая больше вас, не желала умирать. Вы толковали мне об инстинкте бессмертия. А я говорю об инстинкте жизни, которая хочет жить, и, когда ей грозит смерть, инстинкт жизни побеждает то, что вы называете инстинктом бессмертия. Он победил и в вас -- вы не станете этого отрицать, -- победил, когда какой-то сумасшедший кок стал точить на вас нож.

"You are afraid of him now. You are afraid of me. You cannot deny it. If I should catch you by the throat, thus," - his hand was about my throat and my breath was shut off, - "and began to press the life out of you thus, and thus, your instinct of immortality will go glimmering, and your instinct of life, which is longing for life, will flutter up, and you will struggle to save yourself. Eh? I see the fear of death in your eyes. You beat the air with your arms. You exert all your puny strength to struggle to live. Your hand is clutching my arm, lightly it feels as a butterfly resting there. Your chest is heaving, your tongue protruding, your skin turning dark, your eyes swimming. 'To live! To live! To live!' you are crying; and you are crying to live here and now, not hereafter. You doubt your immortality, eh? Ha! ha! You are not sure of it. You won't chance it. This life only you are certain is real. Ah, it is growing dark and darker. It is the darkness of death, the ceasing to be, the ceasing to feel, the ceasing to move, that is gathering about you, descending upon you, rising around you. Your eyes are becoming set. They are glazing. My voice sounds faint and far. You cannot see my face. And still you struggle in my grip. You kick with your legs. Your body draws itself up in knots like a snake's. Your chest heaves and strains. To live! To live! To live - "

Вы и теперь боитесь кока. И этого вы тоже не станете отрицать. Если я схвачу вас за горло, вот так, -- рука его внезапно сжала мне горло, и дыхание мое прервалось, -- и начну выжимать из вас жизнь, вот так, вот так! -- то ваш инстинкт бессмертия съежится, а инстинкт жизни вспыхнет и вы будете бороться, чтобы спастись. Ну чтоЯ читаю страх смерти в ваших глазах. Вы бьете руками по воздуху. В борьбе за жизнь вы напрягаете все ваши жалкие силенки. Вы вцепились в мою руку, а для меня это то же самое, как если бы на нее села бабочка. Ваша грудь судорожно вздымается, язык высунулся наружу, лицо побагровело, глаза мутнеют... "Жить! ЖитьЖить!" -- вопите вы. И вы хотите жить здесь и сейчас" а не потом. Теперь вы уже сомневаетесь в своем бессмертии? Вот как! Вы уже не уверены в нем. Вы не хотите рисковать. Только эта жизнь, в которой вы уверены, реальна. А в глазах у вас все темнеет и темнеет. Это мрак смерти, прекращение бытия, ощущений, дыхания. Он сгущается вокруг, надвигается на вас, стеной вырастает кругом. Ваши глаза остановились, они остекленели. Мой голос доносится к вам слабо, будто издалека. Вы не видите моего лица. И все-таки вы барахтаетесь в моей руке. Вы брыкаетесь. Извиваетесь ужом. Ваша грудь содрогается, вы задыхаетесь. Жить! ЖитьЖить!..

I heard no more. Consciousness was blotted out by the darkness he had so graphically described, and when I came to myself I was lying on the floor and he was smoking a cigar and regarding me thoughtfully with that old familiar light of curiosity in his eyes.

Больше я ничего не слышал. Сознание вытеснил мрак, который он так живо описал. Очнулся я на полу. Ларсен курил сигару, задумчиво глядя на меня, с уже знакомым мне огоньком любопытства в глазах.

"Well, have I convinced you?" he demanded. "Here take a drink of this. I want to ask you some questions."

-- Ну что, убедил я вас? -- спросил он. -- Нате, выпейте вот это. Я хочу спросить вас кое о чем.

I rolled my head negatively on the floor.

Я отрицательно помотал головой, не поднимая ее с пола.

"Your arguments are too - er -- forcible," I managed to articulate, at cost of great pain to my aching throat.

-- Ваши доводы слишком... сильны, -- с трудом пробормотал я, так как мне было больно говорить.

"You'll be all right in half-an-hour," he assured me. "And I promise I won't use any more physical demonstrations. Get up now. You can sit on a chair."

-- Через полчаса все пройдет, -- успокоил он меня. -- Обещаю в дальнейшем воздерживаться от практических экспериментов. Теперь вставайте. Садитесь на стул.

And, toy that I was of this monster, the discussion of Omar and the Preacher was resumed. And half the night we sat up over it.

И так как я был игрушкой в руках этого чудовища, беседа об Омаре Хайаме и Экклезиасте возобновилась, и мы засиделись до глубокой ночи.

CHAPTER XII

ГЛАВА XII

The last twenty-four hours have witnessed a carnival of brutality. From cabin to forecastle it seems to have broken out like a contagion. I scarcely know where to begin. Wolf Larsen was really the cause of it. The relations among the men, strained and made tense by feuds, quarrels and grudges, were in a state of unstable equilibrium, and evil passions flared up in flame like prairie- grass.

Целые сутки на шхуне царила какая-то вакханалия зверства; она вспыхнула сразу от кают-компании до бака, словно эпидемия. Не знаю, с чего и начать. Истинным виновником всего был Волк Ларсен. Отношения между людьми, напряженные, насыщенные враждой, перемежавшиеся непрестанными стычками и ссорами, находились в состоянии неустойчивого равновесия, и злые страсти заполыхали пламенем, как трава в прериях.

Thomas Mugridge is a sneak, a spy, an informer. He has been attempting to curry favour and reinstate himself in the good graces of the captain by carrying tales of the men forward. He it was, I know, that carried some of Johnson's hasty talk to Wolf Larsen. Johnson, it seems, bought a suit of oilskins from the slop-chest and found them to be of greatly inferior quality. Nor was he slow in advertising the fact. The slop-chest is a sort of miniature dry-goods store which is carried by all sealing schooners and which is stocked with articles peculiar to the needs of the sailors. Whatever a sailor purchases is taken from his subsequent earnings on the sealing grounds; for, as it is with the hunters so it is with the boat-pullers and steerers - in the place of wages they receive a "lay," a rate of so much per skin for every skin captured in their particular boat.

Томас Магридж -- проныра, шпион, доносчик. Он пытался снова втереться в милость к капитану, наушничая на матросов. Я уверен, что это он передал капитану неосторожные слова Джонсона. Тот взял в корабельной лавке клеенчатую робу. Роба оказалась никуда не годной, и Джонсон не скрывал своего неудовольствия. Корабельные лавки существуют на всех промысловых шхунах -- в них матросы могут купить то, что им необходимо в плавании. Стоимость взятого в лавке вычитается впоследствии из заработка на промыслах, так как гребцы и рулевые, наравне с охотниками, получают вместо жалованья известную долю доходов -- по числу шкур, добытых той или иной шлюпкой.

But of Johnson's grumbling at the slop-chest I knew nothing, so that what I witnessed came with a shock of sudden surprise. I had just finished sweeping the cabin, and had been inveigled by Wolf Larsen into a discussion of Hamlet, his favourite Shakespearian character, when Johansen descended the companion stairs followed by Johnson. The latter's cap came off after the custom of the sea, and he stood respectfully in the centre of the cabin, swaying heavily and uneasily to the roll of the schooner and facing the captain.

Я не слыхал, как Джонсон ворчал по поводу своей неудачной покупки, и все последующее явилось для меня полной неожиданностью. Я только что кончил подметать пол в кают-компании и был вовлечен Волком Ларсеном в разговор о Гамлете, его любимом шекспировском герое, как вдруг по трапу спустился Иогансен в сопровождении Джонсона. Последний, по морскому обычаю, снял шапку и скромно остановился посреди каюты, покачиваясь в такт качке судна и глядя капитану в лицо.

"Shut the doors and draw the slide," Wolf Larsen said to me.

-- Закрой дверь на задвижку, -- сказал мне Волк Ларсен.

As I obeyed I noticed an anxious light come into Johnson's eyes, but I did not dream of its cause. I did not dream of what was to occur until it did occur, but he knew from the very first what was coming and awaited it bravely. And in his action I found complete refutation of all Wolf Larsen's materialism. The sailor Johnson was swayed by idea, by principle, and truth, and sincerity. He was right, he knew he was right, and he was unafraid. He would die for the right if needs be, he would be true to himself, sincere with his soul. And in this was portrayed the victory of the spirit over the flesh, the indomitability and moral grandeur of the soul that knows no restriction and rises above time and space and matter with a surety and invincibleness born of nothing else than eternity and immortality.

Исполняя приказание, я заметил выражение тревоги в глазах Джонсона, но не понял, в чем дело. Мне и в голову ничего не приходило, пока все это не разыгралось у меня на глазах. Джонсон же, по-видимому, знал, что ему предстоит, и покорно ждал своей участи. В том, как он держался, я вижу полное опровержение грубого материализма Волка Ларсена. Матроса Джонсона одушевляла идея, принцип, убежденность в своей правоте. Он был прав, он знал, что прав, и не боялся. Он готов был умереть за истину, но остался бы верен себе и ни на минуту не дрогнул. Здесь воплотились победа духа над плотью, неустрашимость и моральное величие души, которая не знает преград и в своем бессмертии уверенно и непобедимо возвышается над временем, пространством и материей.

But to return. I noticed the anxious light in Johnson's eyes, but mistook it for the native shyness and embarrassment of the man. The mate, Johansen, stood away several feet to the side of him, and fully three yards in front of him sat Wolf Larsen on one of the pivotal cabin chairs. An appreciable pause fell after I had closed the doors and drawn the slide, a pause that must have lasted fully a minute. It was broken by Wolf Larsen.

Однако вернемся к рассказу. Я заметил тревогу в глазах Джонсона, но принял ее за врожденную робость и смущение. Помощник Иогансен стоял сбоку в нескольких шагах от матроса, а прямо перед Джонсоном, ярдах в трех, восседал на вращающемся каютном стуле сам Волк Ларсен. Когда я запер дверь, наступило молчание, длившееся целую минуту. Его нарушил Волк Ларсен.

"Yonson," he began.

-- Ионсон, -- начал он.

"My name is Johnson, sir," the sailor boldly corrected.

-- Меня зовут Джонсон, сэр, -- смело поправил матрос.

"Well, Johnson, then, damn you! Can you guess why I have sent for you?"

-- Ладно. Пусть будет Джонсон, черт побериТы знаешь, зачем я тебя позвал?

"Yes, and no, sir," was the slow reply. "My work is done well. The mate knows that, and you know it, sir. So there cannot be any complaint."

-- И да и нет, сэр, -- последовал неторопливый ответ. -- Свою работу я исполняю исправно. Помощник знает это, да и вы знаете, сэр. Тут не может быть жалоб.

"And is that all?" Wolf Larsen queried, his voice soft, and low, and purring.

-- И это все? -- спросил Волк Ларсен негромко и вкрадчиво.

"I know you have it in for me," Johnson continued with his unalterable and ponderous slowness. "You do not like me. You - you - "

-- Я знаю, что вы имеете что-то против меня, -- с той же тяжеловесной медлительностью продолжал Джонсон. -- Я вам не по душе. Вы... вы...

"Go on," Wolf Larsen prompted. "Don't be afraid of my feelings."

-- Ну, дальше, -- подстегнул его Ларсен. -- Не бойся задеть мои чувства.

"I am not afraid," the sailor retorted, a slight angry flush rising through his sunburn. "If I speak not fast, it is because I have not been from the old country as long as you. You do not like me because I am too much of a man; that is why, sir."

-- Я и не боюсь, -- возразил матрос, и краска досады проступила сквозь загар на его щеках. -- Я покинул родину не так давно, как вы, потому и говорю медленно. А вам я не по душе, потому что уважаю себя. Вот в чем дело, сэр!

"You are too much of a man for ship discipline, if that is what you mean, and if you know what I mean," was Wolf Larsen's retort.

-- Ты хочешь сказать, что слишком уважаешь себя, чтобы уважать судовую дисциплину, так, что ли? Тебе понятно, что я говорю?

"I know English, and I know what you mean, sir," Johnson answered, his flush deepening at the slur on his knowledge of the English language.

-- Я ведь тоже говорю по-английски и понимаю ваши слова, сэр, -- ответил Джонсон, краснея еще гуще при этом намеке на плохое знание им языка.

"Johnson," Wolf Larsen said, with an air of dismissing all that had gone before as introductory to the main business in hand, "I understand you're not quite satisfied with those oilskins?"

-- Джонсон, -- продолжал Волк Ларсен, считая, повидимому, предисловие оконченным и переходя к делу, -- я слышал, ты взял робу и, кажется, не совсем ею доволен?

"No, I am not. They are no good, sir."

-- Да, недоволен. Плохая роба, сэр.

"And you've been shooting off your mouth about them."

-- И ты все время кричишь об этом?

"I say what I think, sir," the sailor answered courageously, not failing at the same time in ship courtesy, which demanded that "sir" be appended to each speech he made.

-- Я говорю то, что думаю, сэр, -- храбро возразил матрос, не забывая вместе с тем прибавлять, как положено, "сэр" после каждой фразы.

It was at this moment that I chanced to glance at Johansen. His big fists were clenching and unclenching, and his face was positively fiendish, so malignantly did he look at Johnson. I noticed a black discoloration, still faintly visible, under Johansen's eye, a mark of the thrashing he had received a few nights before from the sailor. For the first time I began to divine that something terrible was about to be enacted, - what, I could not imagine.

В этот миг я случайно взглянул на Иогансена. Он то сжимал, то разжимал свои огромные кулачищи и с дьявольской злобой посматривал на Джонсона. Я заметил синяк у него под глазом -- это Джонсон разукрасил его на днях. И только тут предчувствие чего-то ужасного закралось мне в душу, но что это будет -- я не мог себе вообразить.

"Do you know what happens to men who say what you've said about my slop-chest and me?" Wolf Larsen was demanding.

-- Ты знаешь, что ждет того, кто говорит такие вещи про мою лавку и про меня? -- спросил Волк Ларсен.

"I know, sir," was the answer.

-- Знаю, сэр, -- последовал ответ.

"What?" Wolf Larsen demanded, sharply and imperatively.

-- А что именно? -- Вопрос прозвучал резко и повелительно.

"What you and the mate there are going to do to me, sir."

-- Да то, что вы и помощник собираетесь сделать со мной, сэр.

"Look at him, Hump," Wolf Larsen said to me, "look at this bit of animated dust, this aggregation of matter that moves and breathes and defies me and thoroughly believes itself to be compounded of something good; that is impressed with certain human fictions such as righteousness and honesty, and that will live up to them in spite of all personal discomforts and menaces. What do you think of him, Hump? What do you think of him?"

-- Погляди на него, Хэмп, -- обратился Волк Ларсен ко мне. -- Погляди на эту частицу живого праха, на это скопление материи, которое движется, и дышит, и осмеливается оскорблять меня, и даже искренне уверено, что оно представляет собой какую-то ценность. Руководствуясь ложными понятиями права и чести, оно готово отстаивать их, невзирая на грозящие ему неприятности. Что ты думаешь о нем, Хэмп? Что ты думаешь о нем?

"I think that he is a better man than you are," I answered, impelled, somehow, with a desire to draw upon myself a portion of the wrath I felt was about to break upon his head. "His human fictions, as you choose to call them, make for nobility and manhood. You have no fictions, no dreams, no ideals. You are a pauper."

-- Я думаю, что он лучше вас, -- ответил я, охваченный бессознательным желанием хоть отчасти отвлечь на себя гнев, готовый обрушиться на голову Джонсона. -- Его "ложные понятия", как вы их называете, говорят о его благородстве и мужестве. У вас же нет ни морали, ни иллюзий, ни идеалов. Вы нищий!

He nodded his head with a savage pleasantness. "Quite true, Hump, quite true. I have no fictions that make for nobility and manhood. A living dog is better than a dead lion, say I with the Preacher. My only doctrine is the doctrine of expediency, and it makes for surviving. This bit of the ferment we call 'Johnson,' when he is no longer a bit of the ferment, only dust and ashes, will have no more nobility than any dust and ashes, while I shall still be alive and roaring."

Он кивнул головой со свирепым удовольствием. -- Совершенно верно, Хэмп, совершенно верно! У меня нет иллюзий, свидетельствующих о благородстве и мужестве. Живая собака лучше мертвого льва, -- говорю я вместе с Экклезиастом. Моя единственная доктрина -- это целесообразность. Она помогает выжить. Когда эта частица жизненной закваски, которую мы называем "Джонсон", перестанет быть частицей закваски и обратится в прах и тлен, в ней будет не больше благородства, чем во всяком прахе и тлене, а я по-прежнему буду жить и бушевать.

"Do you know what I am going to do?" he questioned.

Он помолчал и спросил: -- Ты знаешь, что я сейчас сделаю?

I shook my head.

Я покачал головой.

"Well, I am going to exercise my prerogative of roaring and show you how fares nobility. Watch me."

-- Я использую свою возможность бушевать и покажу тебе, что происходит с благородством. Смотри!

Three yards away from Johnson he was, and sitting down. Nine feet! And yet he left the chair in full leap, without first gaining a standing position. He left the chair, just as he sat in it, squarely, springing from the sitting posture like a wild animal, a tiger, and like a tiger covered the intervening space. It was an avalanche of fury that Johnson strove vainly to fend off. He threw one arm down to protect the stomach, the other arm up to protect the head; but Wolf Larsen's fist drove midway between, on the chest, with a crushing, resounding impact. Johnson's breath, suddenly expelled, shot from his mouth and as suddenly checked, with the forced, audible expiration of a man wielding an axe. He almost fell backward, and swayed from side to side in an effort to recover his balance.

Он находился в трех ярда с от Джонсона, то есть в девяти футах! И он сидел; и одним гигантским прыжком; даже не вставая на ноги, покрыл это расстояние. Он прыгнул, как тигр, и Джонсон, прикрывая одной рукой живот, а другой -- голову, напрасно пытался защититься от обрушившейся на него лавины ярости. Волк Ларсен свой первый сокрушительный удар направил прямо в грудь матросу. Дыхание Джонсона внезапно пресеклось, и изо рта у него вырвался хриплый звук, словно он с силой взмахнул топором. Он зашатался и чуть не опрокинулся навзничь.

I cannot give the further particulars of the horrible scene that followed. It was too revolting. It turns me sick even now when I think of it. Johnson fought bravely enough, but he was no match for Wolf Larsen, much less for Wolf Larsen and the mate. It was frightful. I had not imagined a human being could endure so much and still live and struggle on. And struggle on Johnson did. Of course there was no hope for him, not the slightest, and he knew it as well as I, but by the manhood that was in him he could not cease from fighting for that manhood.

Не могу передать подробности последовавшей затем гнусной сцены. Это было нечто чудовищное; даже сейчас меня начинает мутить, стоит мне вспомнить об этом. Джонсон мужественно защищался, но где же ему было устоять против Волка Ларсена, а тем более против Волка Ларсена и помощникаЗрелище этой борьбы было ужасно. Я не представлял себе, что человеческое существо может столько вытерпеть и все же продолжать жить и бороться. А Джонсон боролся. У него не было ни малейшей надежды справиться с ними, и он знал это не хуже меня, но он был человек мужественный и не мог сдаться без борьбы.

It was too much for me to witness. I felt that I should lose my mind, and I ran up the companion stairs to open the doors and escape on deck. But Wolf Larsen, leaving his victim for the moment, and with one of his tremendous springs, gained my side and flung me into the far corner of the cabin.

Я не в состоянии был смотреть на это. Я чувствовал, что схожу с ума, и бросился к трапу, чтобы убежать на палубу. Но Волк Ларсен, оставив на миг свою жертву, одним могучим прыжком догнал меня и отшвырнул в противоположный угол каюты.

"The phenomena of life, Hump," he girded at me. "Stay and watch it. You may gather data on the immortality of the soul. Besides, you know, we can't hurt Johnson's soul. It's only the fleeting form we may demolish."

-- Это одно из проявлений жизни, -- с усмешкой бросил он мне. -- Оставайся и наблюдай. Вот тебе случай собрать данные о бессмертии души. Кроме того, ты ведь знаешь, что душе Джонсона мы не можем причинить вреда. Мы можем разрушить только ее бренную оболочку.

It seemed centuries - possibly it was no more than ten minutes that the beating continued. Wolf Larsen and Johansen were all about the poor fellow. They struck him with their fists, kicked him with their heavy shoes, knocked him down, and dragged him to his feet to knock him down again. His eyes were blinded so that he could not set, and the blood running from ears and nose and mouth turned the cabin into a shambles. And when he could no longer rise they still continued to beat and kick him where he lay.

Мне казалось, что прошли века, хотя на самом деле избиение продолжалось не дольше десяти минут. Волк Ларсен и помощник смертным боем избивали беднягу. Они молотили его кулаками и пинали своими тяжелыми башмаками, сшибали с ног и поднимали, чтобы повалить снова. Джонсон уже ничего не видел, кровь хлестала у него из ушей, из носа и изо рта, превращая каюту в лавку мясника. Когда он уже не мог подняться, они продолжали избивать лежачего.

"Easy, Johansen; easy as she goes," Wolf Larsen finally said.

-- Легче, Иогансен, малый ход! -- произнес наконец Волк Ларсен.

But the beast in the mate was up and rampant, and Wolf Larsen was compelled to brush him away with a back-handed sweep of the arm, gentle enough, apparently, but which hurled Johansen back like a cork, driving his head against the wall with a crash. He fell to the floor, half stunned for the moment, breathing heavily and blinking his eyes in a stupid sort of way.

Но в помощнике проснулся зверь, и он не хотел отпустить своей добычи. Волку Ларсену пришлось оттолкнуть его локтем. От этого, казалось бы, легкого толчка Иогансен отлетел в сторону, как пробка, и голова его с треском ударилась о переборку. Оглушенный, он свалился на пол, тяжело дыша и очумело моргая глазами.

"Jerk open the doors, - Hump," I was commanded.

-- Отвори дверь, Хэмп! -- услышал я приказ.

I obeyed, and the two brutes picked up the senseless man like a sack of rubbish and hove him clear up the companion stairs, through the narrow doorway, and out on deck. The blood from his nose gushed in a scarlet stream over the feet of the helmsman, who was none other than Louis, his boat-mate. But Louis took and gave a spoke and gazed imperturbably into the binnacle.

Я повиновался, и эти звери подняли бесчувственное тело и, словно мешок с тряпьем, поволокли его по узкому трапу на палубу. У штурвала стоял Луис, товарищ Джонсона по шлюпке, и кровь алой струей брызнула ему на сапоги. Но Луис невозмутимо вертел штурвал, не отрывая глаз от компаса.

Not so was the conduct of George Leach, the erstwhile cabin-boy. Fore and aft there was nothing that could have surprised us more than his consequent behaviour. He it was that came up on the poop without orders and dragged Johnson forward, where he set about dressing his wounds as well as he could and making him comfortable. Johnson, as Johnson, was unrecognizable; and not only that, for his features, as human features at all, were unrecognizable, so discoloured and swollen had they become in the few minutes which had elapsed between the beginning of the beating and the dragging forward of the body.

Совсем иначе повел себя бывший юнга Джордж Лич. Вся шхуна от бака до юта была изумлена его поведением. Он самовольно отправился на корму и перетащил Джонсона на бак, где принялся, как умел, перевязывать его раны и хлопотать около него. Джонсон был изуродован до неузнаваемости. За несколько минут лицо его так посинело и распухло, что потеряло всякий человеческий облик.

But of Leach's behaviour - By the time I had finished cleansing the cabin he had taken care of Johnson. I had come up on deck for a breath of fresh air and to try to get some repose for my overwrought nerves. Wolf Larsen was smoking a cigar and examining the patent log which the Ghost usually towed astern, but which had been hauled in for some purpose. Suddenly Leach's voice came to my ears. It was tense and hoarse with an overmastering rage. I turned and saw him standing just beneath the break of the poop on the port side of the galley. His face was convulsed and white, his eyes were flashing, his clenched fists raised overhead.

Но я хотел рассказать о Личе К тому времени, как я закончил уборку каюты, Лич уже сделал для Джонсона все, что мог. Я поднялся на палубу, чтобы подышать свежим воздухом и хоть немного успокоиться. Волк Ларсен курил сигару и осматривал механический лаг, который обычно был опущен за кормой, а теперь для какой-то цели поднят на борт. Вдруг до меня долетел голос Лича -- хриплый, дрожащий от сдерживаемой ярости. Я повернулся и увидел, что Лич стоит на палубе перед самым ютом. Лицо его было бледно и перекошено от бешенства, глаза сверкали, он потрясал сжатыми кулаками над головой.

"May God damn your soul to hell, Wolf Larsen, only hell's too good for you, you coward, you murderer, you pig!" was his opening salutation.

-- Пусть господь бог пошлет твою душу в ад, Волк ЛарсенДа и ад еще слишком хорош для тебя! Трус, вот ты кто! УбийцаСвинья! -- так поносил матрос Лич капитана.

I was thunderstruck. I looked for his instant annihilation. But it was not Wolf Larsen's whim to annihilate him. He sauntered slowly forward to the break of the poop, and, leaning his elbow on the corner of the cabin, gazed down thoughtfully and curiously at the excited boy.

Я стоял, словно громом пораженный. Я думал, что Лич будет сейчас же убит на месте. Но у Волка Ларсена в эту минуту не было, как видно, охоты убивать его. Он не спеша подошел к краю юта и, прислонившись к углу рубки, с задумчивым любопытством поглядел на взбешенного парня.

And the boy indicted Wolf Larsen as he had never been indicted before. The sailors assembled in a fearful group just outside the forecastle scuttle and watched and listened. The hunters piled pell-mell out of the steerage, but as Leach's tirade continued I saw that there was no levity in their faces. Even they were frightened, not at the boy's terrible words, but at his terrible audacity. It did not seem possible that any living creature could thus beard Wolf Larsen in his teeth. I know for myself that I was shocked into admiration of the boy, and I saw in him the splendid invincibleness of immortality rising above the flesh and the fears of the flesh, as in the prophets of old, to condemn unrighteousness.

А тот бросал капитану в лицо обвинения, каких никто еще не решался ему предъявить. Матросы боязливо жались у бака, прислушиваясь к происходящему. Охотники, балагуря, высыпали на палубу; но я заметил, что веселость слетела с их лиц, когда они услышали выкрики Лича. Даже они были испуганы необычайной смелостью матроса. Казалось невероятным, чтобы ктонибудь мог бросить Волку Ларсену подобные оскорбления. Должен сказать, что я сам был удивлен и восхищен поступком Лича и видел в нем блестящее доказательство непобедимости бессмертного духа, который выше плоти и ее страха смерти. Этот юноша напомнил мне древних пророков, обличавших людские грехи.

And such condemnation! He haled forth Wolf Larsen's soul naked to the scorn of men. He rained upon it curses from God and High Heaven, and withered it with a heat of invective that savoured of a mediaeval excommunication of the Catholic Church. He ran the gamut of denunciation, rising to heights of wrath that were sublime and almost Godlike, and from sheer exhaustion sinking to the vilest and most indecent abuse.

И как он обличал Волка Ларсена! Он обнажал его душу и выставлял напоказ всю ее низость. Он призывал на его голову проклятия бога и небес и делал это с жаром, напоминавшим сцены отлучения от церкви в средние века. В своем гневе он то поднимался до грозных высот, то опускался до грязной площадной брани.

His rage was a madness. His lips were flecked with a soapy froth, and sometimes he choked and gurgled and became inarticulate. And through it all, calm and impassive, leaning on his elbow and gazing down, Wolf Larsen seemed lost in a great curiosity. This wild stirring of yeasty life, this terrific revolt and defiance of matter that moved, perplexed and interested him.

Ярость Лича граничила с безумием. На губах его выступила пена, он задыхался, в горле у него клокотало, и временами речь становилась нечленораздельной. А Волк Ларсен все так же холодно и спокойно слушал его, прислонившись к углу рубки, и, казалось, был охвачен любопытством. Это дикое проявление жизненного брожения, этот буйный мятеж и вызов, брошенный ему движущейся материей, поразили и заинтересовали его.

Each moment I looked, and everybody looked, for him to leap upon the boy and destroy him. But it was not his whim. His cigar went out, and he continued to gaze silently and curiously.

Каждый миг и я и все присутствующие ждали, что он бросится на молодого матроса и одним ударом прикончит его. Но по какому-то странному капризу он этого не делал. Его сигара потухла, а он все смотрел вниз с безмолвным любопытством.

Leach had worked himself into an ecstasy of impotent rage.

Лич в своем неистовстве дошел до предела.

"Pig! Pig! Pig!" he was reiterating at the top of his lungs. "Why don't you come down and kill me, you murderer? You can do it! I ain't afraid! There's no one to stop you! Damn sight better dead and outa your reach than alive and in your clutches! Come on, you coward! Kill me! Kill me! Kill me!"

-- Свинья! СвиньяСвинья! -- выкрикивал он, не помня себя. -- Почему же ты не сойдешь вниз и не прикончишь меня, убийца? Ты легко можешь сделать этоНикто не остановит тебя! Но я тебя не боюсьВ тысячу раз лучше быть мертвым и избавиться от тебя, чем остаться живым в твоих когтяхИди же, трусУбей меня! УбейУбей!

It was at this stage that Thomas Mugridge's erratic soul brought him into the scene. He had been listening at the galley door, but he now came out, ostensibly to fling some scraps over the side, but obviously to see the killing he was certain would take place. He smirked greasily up into the face of Wolf Larsen, who seemed not to see him. But the Cockney was unabashed, though mad, stark mad. He turned to Leach, saying:

Как раз в эту минуту грешная душа Томаса Магриджа вытолкнула его на сцену. Он все время слушал, стоя у двери камбуза, но теперь высунулся вперед, как бы для того, чтобы выбросить за борт какие-то очистки, на самом же деле, чтобы не прозевать убийства, которое, по его мнению, неминуемо должно было сейчас произойти. Он заискивающе улыбнулся Волку Ларсену, но тот, казалось, даже не заметил его. Однако это не смутило кока. Он тоже был как бы не в себе; повернувшись к Личу, он крикнул:

"Such langwidge! Shockin'!"

-- Что ты ругаешься? Постыдился бы!

Leach's rage was no longer impotent. Here at last was something ready to hand. And for the first time since the stabbing the Cockney had appeared outside the galley without his knife. The words had barely left his mouth when he was knocked down by Leach. Three times he struggled to his feet, striving to gain the galley, and each time was knocked down.

Бессильная ярость Лича наконец нашла себе выход. В первый раз после их стычки кок вышел из камбуза без ножа. И не успели слова слететь с его губ, как кулак Лича сбил его с ног. Трижды поднимался кок на ноги, стараясь удрать в камбуз, и всякий раз молодой матрос одним ударом валил его на палубу.

"Oh, Lord!" he cried. "'Elp! Elp! Tyke 'im aw'y, carn't yer? Tyke 'im aw'y!"

-- Помогите! -- завопил Магридж. -- ПомогитеПомогитеУберите его! Что вы глядите, уберите его!

The hunters laughed from sheer relief. Tragedy had dwindled, the farce had begun. The sailors now crowded boldly aft, grinning and shuffling, to watch the pummelling of the hated Cockney. And even I felt a great joy surge up within me. I confess that I delighted in this beating Leach was giving to Thomas Mugridge, though it was as terrible, almost, as the one Mugridge had caused to be given to Johnson. But the expression of Wolf Larsen's face never changed. He did not change his position either, but continued to gaze down with a great curiosity. For all his pragmatic certitude, it seemed as if he watched the play and movement of life in the hope of discovering something more about it, of discerning in its maddest writhings a something which had hitherto escaped him, - the key to its mystery, as it were, which would make all clear and plain.

Охотники только смеялись с чувством облегчения. Трагедия кончилась, начинался фарс. Матросы осмелели и, ухмыляясь, пододвинулись ближе, чтобы лучше видеть, как будут бить ненавистного кока. И даже я возликовал в душе. Признаюсь, я испытывал удовлетворение, глядя, как Лич избивает Магриджа, хотя это было почти столь же ужасное избиение, как то, которое только что, по вине самого Магриджа, выпало на долю Джонсона. Но лицо Волка Ларсена оставалось невозмутимым. Он даже не переменил позы и с тем же любопытством следил за избиением. Казалось, он, несмотря на свой отъявленный прагматизм, наблюдает за игрой и движением жизни в надежде узнать о ней что-нибудь новое, различить в ее безумных корчах что-то ускользавшее до сих пор от его внимания -- ключ к тайне жизни, который поможет ему эту тайну раскрыть.

But the beating! It was quite similar to the one I had witnessed in the cabin. The Cockney strove in vain to protect himself from the infuriated boy. And in vain he strove to gain the shelter of the cabin. He rolled toward it, grovelled toward it, fell toward it when he was knocked down. But blow followed blow with bewildering rapidity. He was knocked about like a shuttlecock, until, finally, like Johnson, he was beaten and kicked as he lay helpless on the deck. And no one interfered. Leach could have killed him, but, having evidently filled the measure of his vengeance, he drew away from his prostrate foe, who was whimpering and wailing in a puppyish sort of way, and walked forward.

Ну и досталось же коку! Да, это избиение мало чем отличалось от виденного мною в каюте. Магридж напрасно старался спастись от разъяренного матроса. Напрасно пытался он укрыться в каюту. Когда Лич сбивал его с ног, Магридж делал попытки докатиться до нее, добраться до нее ползком, старался падать в сторону каюты, но удар следовал за ударом с непостижимой быстротой. Лич швырял кока, как мяч, пока наконец Магридж не растянулся недвижимый на палубе. Но и после этого он еще продолжал получать удары и пинки. Никто не заступился за него. Лич мог бы убить кока, но, очевидно, гнев его иссяк. Он повернулся и ушел, оставив своего врага распростертым на палубе; кок лежал и повизгивал, как щенок.

But these two affairs were only the opening events of the day's programme. In the afternoon Smoke and Henderson fell foul of each other, and a fusillade of shots came up from the steerage, followed by a stampede of the other four hunters for the deck. A column of thick, acrid smoke - the kind always made by black powder - was arising through the open companion-way, and down through it leaped Wolf Larsen. The sound of blows and scuffling came to our ears. Both men were wounded, and he was thrashing them both for having disobeyed his orders and crippled themselves in advance of the hunting season. In fact, they were badly wounded, and, having thrashed them, he proceeded to operate upon them in a rough surgical fashion and to dress their wounds. I served as assistant while he probed and cleansed the passages made by the bullets, and I saw the two men endure his crude surgery without anaesthetics and with no more to uphold them than a stiff tumbler of whisky.

Но эти два происшествия послужили только прелюдией к другим событиям того же дня. Под вечер произошла стычка между Смоком и Гендерсоном. В кубрике внезапно раздались выстрелы, и остальные четверо охотников выскочили на палубу. Столб густого, едкого дыма -- какой всегда бывает от черного пороха -- поднялся из открытого люка. Волк Ларсен бросился туда и исчез в этом дыму. До нас долетели звуки ударов. Смок и Гендерсон -- оба были ранены, а капитан вдобавок еще избил их за то, что они ослушались его приказа и изувечили друг друга перед началом охоты. Раны оказались серьезными, и, отколотив охотников, Волк Ларсен тут же принялся лечить их, как умел, и делать перевязки. Я помогал ему, когда он зондировал и промывал раны, и оба молодца стоически переносили эту грубую хирургию без всякого наркоза, подкрепляя свои силы только добрым стаканом виски.

Then, in the first dog-watch, trouble came to a head in the forecastle. It took its rise out of the tittle-tattle and tale- bearing which had been the cause of Johnson's beating, and from the noise we heard, and from the sight of the bruised men next day, it was patent that half the forecastle had soundly drubbed the other half.

Затем во время первой вечерней полувахты поднялась драка на баке. Причиной ее послужили сплетни и наушничество, из-за которых был избит Джонсон. Шум, доносившийся с бака, и синяки, разукрасившие физиономии матросов, свидетельствовали о том, что одна половина команды изрядно отделала другую.

The second dog-watch and the day were wound up by a fight between Johansen and the lean, Yankee-looking hunter, Latimer. It was caused by remarks of Latimer's concerning the noises made by the mate in his sleep, and though Johansen was whipped, he kept the steerage awake for the rest of the night while he blissfully slumbered and fought the fight over and over again.

Вторая вечерняя полувахта ознаменовалась новой дракой -- на этот раз между Иогансеном и тощим, похожим на янки охотником Лэтимером. Повод к ней подало замечание Лэтимера, что помощник, дескать, храпит и разговаривает во сне. В результате последний получил изрядную трепку, после чего снова не давал никому спать, без конца переживая -- во сне все подробности драки.

As for myself, I was oppressed with nightmare. The day had been like some horrible dream. Brutality had followed brutality, and flaming passions and cold-blooded cruelty had driven men to seek one another's lives, and to strive to hurt, and maim, and destroy. My nerves were shocked. My mind itself was shocked. All my days had been passed in comparative ignorance of the animality of man. In fact, I had known life only in its intellectual phases. Brutality I had experienced, but it was the brutality of the intellect - the cutting sarcasm of Charley Furuseth, the cruel epigrams and occasional harsh witticisms of the fellows at the Bibelot, and the nasty remarks of some of the professors during my undergraduate days.

Меня тоже всю ночь мучили кошмары. Этот день был похож на страшный сон. Одна зверская сцена сменялась другой, разбушевавшиеся страсти и хладнокровная жестокость заставляли людей покушаться на жизнь своих ближних, бить, калечить, уничтожать. Нервы мои были потрясены. Ум возмущался. До этой поры жизнь моя протекала в относительном неведении зверской стороны человеческой природы. Ведь я всегда жил чисто интеллектуальной жизнью. Я сталкивался с жестокостью, но только с жестокостью духовной -- с колким сарказмом Чарли Фэрасета, с безжалостными эпиграммами и остротами приятелей по клубу и ядовитыми замечаниями некоторых профессоров в мои студенческие годы.

That was all. But that men should wreak their anger on others by the bruising of the flesh and the letting of blood was something strangely and fearfully new to me. Not for nothing had I been called "Sissy" Van Weyden, I thought, as I tossed restlessly on my bunk between one nightmare and another. And it seemed to me that my innocence of the realities of life had been complete indeed. I laughed bitterly to myself, and seemed to find in Wolf Larsen's forbidding philosophy a more adequate explanation of life than I found in my own.

Вот и все. Но чтобы люди могли вымещать свой гнев на ближних, проливая кровь и калеча Друг друга, -- это было для меня внове и повергало в ужас. Не напрасно называли меня "неженка Ван-Вейден", думал я и беспокойно ворочался на койке, терзаемый кошмарами. Я дивился своему полному незнанию жизни и горько смеялся над собой; казалось, я уже готов был признать, что отталкивающая философия Волка Ларсена дает более правильное объяснение жизни, чем моя.

And I was frightened when I became conscious of the trend of my thought. The continual brutality around me was degenerative in its effect. It bid fair to destroy for me all that was best and brightest in life. My reason dictated that the beating Thomas Mugridge had received was an ill thing, and yet for the life of me I could not prevent my soul joying in it. And even while I was oppressed by the enormity of my sin, - for sin it was, - I chuckled with an insane delight. I was no longer Humphrey Van Weyden. I was Hump, cabin-boy on the schooner Ghost. Wolf Larsen was my captain, Thomas Mugridge and the rest were my companions, and I was receiving repeated impresses from the die which had stamped them all.

Такое направление мыслей испугало меня. Я чувствовал, что окружающее зверство оказывает на меня развращающее влияние, омрачая все, что есть хорошего и светлого на свете. Я отдавал себе отчет в том, что избиение Томаса Магриджа -- скверное, злое дело, и тем не менее не мог не ликовать при мысли об этом происшествии. И, сознавая, что я грешу, что такие мысли чудовищны, я все же захлебывался от бессмысленного злорадства. Я больше не был Хэмфри ВанВейденом. Я был Хэмпом, юнгой на шхуне "Призрак". Волк Ларсен был моим капитаном, Томас Магридж и остальные -- моими товарищами, и печать, которой они были отмечены, уже начинала проступать и на моей шкуре.

CHAPTER XIII

ГЛАВА XIII

For three days I did my own work and Thomas Mugridge's too; and I flatter myself that I did his work well. I know that it won Wolf Larsen's approval, while the sailors beamed with satisfaction during the brief time my REGIME lasted.

Три дня я работал и за себя и за Томаса Магриджа и могу с гордостью сказать, что справлялся с делами неплохо. Я знаю, что заслужил одобрение Волка Ларсена, да и матросы были довольны мною во время моего краткого правления в камбузе.

"The first clean bite since I come aboard," Harrison said to me at the galley door, as he returned the dinner pots and pans from the forecastle. "Somehow Tommy's grub always tastes of grease, stale grease, and I reckon he ain't changed his shirt since he left 'Frisco."

-- В первый раз ем чистую пищу, с тех пор как попал на борт, -- сказал мне Гаррисон, просунув в дверь камбуза обеденную посуду с бака. -- Стряпня Томми почему-то всегда отдавала тухлым жиром, и сдается мне, что он ни разу не сменил рубашки, как отплыл из Фриско.

"I know he hasn't," I answered.

-- Так оно и есть, -- подтвердил я.

"And I'll bet he sleeps in it," Harrison added.

-- Небось, и спит в ней? -- продолжал Гаррисон.

"And you won't lose," I agreed. "The same shirt, and he hasn't had it off once in all this time."

-- Будь уверен, -- сказал я. -- На нем все та же рубашка, и он ее ни разу не снимал.

But three days was all Wolf Larsen allowed him in which to recover from the effects of the beating. On the fourth day, lame and sore, scarcely able to see, so closed were his eyes, he was haled from his bunk by the nape of the neck and set to his duty. He sniffled and wept, but Wolf Larsen was pitiless.

Но только три дня дал капитан коку на поправку после нанесенных ему побоев. На четвертый день его за шиворот стащили с койки, и он, хромая и шатаясь от слабости, приступил к исполнению своих обязанностей. Глаза у него так отекли, что он почти ничего не видел. Он хныкал и вздыхал, но Волк Ларсен был неумолим.

"And see that you serve no more slops," was his parting injunction. "No more grease and dirt, mind, and a clean shirt occasionally, or you'll get a tow over the side. Understand?"

-- Смотри, чтоб не было помоев! -- напутствовал он кока. -- И грязи я больше не потерплюИзволь также иногда менять рубашку, не то я тебя выкупаю. Понял?

Thomas Mugridge crawled weakly across the galley floor, and a short lurch of the Ghost sent him staggering. In attempting to recover himself, he reached for the iron railing which surrounded the stove and kept the pots from sliding off; but he missed the railing, and his hand, with his weight behind it, landed squarely on the hot surface. There was a sizzle and odour of burning flesh, and a sharp cry of pain.

Томас Магридж с трудом ковылял по камбузу, и первый же резкий крен "Призрака" чуть не свалил его с ног. Стараясь сохранить равновесие, он хотел схватиться за железные прутья, предохраняющие кастрюли от падения, но промахнулся и оперся рукой о раскаленную плиту. Раздалось шипение, потянуло запахом горелого мяса, и кок взвыл от боли.

"Oh, Gawd, Gawd, wot 'ave I done?" he wailed; sitting down in the coal-box and nursing his new hurt by rocking back and forth. "W'y 'as all this come on me? It mykes me fair sick, it does, an' I try so 'ard to go through life 'armless an' 'urtin' nobody."

-- Господи, господи, вот еще беда-то! -- причитал он, усевшись на угольный ящик и размахивая обожженной рукой. -- Что ж это за напасть такаяПрямо тошно становитсяИ за что мне это? Уж я ли не стараюсь жить со всеми в ладу!

The tears were running down his puffed and discoloured cheeks, and his face was drawn with pain. A savage expression flitted across it.

Слезы струились по его опухшим, покрытым кровоподтеками щекам, лицо было перекошено от боли, но сквозь боль проглядывала затаенная злоба.

"Oh, 'ow I 'ate 'im! 'Ow I 'ate 'im!" he gritted out.

-- Как я ненавижу его! Как ненавижу! -- пробормотал он, скрипнув зубами.

"Whom?" I asked; but the poor wretch was weeping again over his misfortunes. Less difficult it was to guess whom he hated than whom he did not hate. For I had come to see a malignant devil in him which impelled him to hate all the world. I sometimes thought that he hated even himself, so grotesquely had life dealt with him, and so monstrously. At such moments a great sympathy welled up within me, and I felt shame that I had ever joyed in his discomfiture or pain. Life had been unfair to him. It had played him a scurvy trick when it fashioned him into the thing he was, and it had played him scurvy tricks ever since. What chance had he to be anything else than he was? And as though answering my unspoken thought, he wailed:

-- Кого это? -- спросил я, но бедняга уже опять начал оплакивать свои невзгоды. Впрочем, угадать, кого он ненавидит, было нетрудно, -- труднее было бы предположить, что он кого-нибудь любит. В этом человеке сидел какой-то бес, заставлявший его ненавидеть весь мир. Мне казалось порой, что Магридж ненавидит даже самого себя, -- так нелепо и уродливо сложилась его жизнь. В такие минуты во мне пробуждалось горячее сочувствие к нему и становилось стыдно, что я мог радоваться его страданиям и бедам. Жизнь подло обошлась с Томасом Магриджем. Она сыграла с ним скверную штуку, вылепив из него то, чем он был, и не переставала издеваться над ним. Мог ли он быть иным? И, будто в ответ на мои невысказанные мысли, кок прохныкал:

"I never 'ad no chance, not 'arf a chance! 'Oo was there to send me to school, or put tommy in my 'ungry belly, or wipe my bloody nose for me, w'en I was a kiddy? 'Oo ever did anything for me, heh? 'Oo, I s'y?"

-- Мне всегда, всегда не везло. Некому было послать меня в школу, некому было меня покормить или вытереть мне разбитый нос, когда я был мальчонкойРазве кто-нибудь заботился обо мне? Кто, когда, спрашиваю я?

"Never mind, Tommy," I said, placing a soothing hand on his shoulder. "Cheer up. It'll all come right in the end. You've long years before you, and you can make anything you please of yourself."

-- Не огорчайся, Томми, -- сказал я, успокаивающе кладя ему руку на плечо. -- Не унывай! Все наладится. У тебя еще много впереди, ты всего можешь добиться.

"It's a lie! a bloody lie!" he shouted in my face, flinging off the hand. "It's a lie, and you know it. I'm already myde, an' myde out of leavin's an' scraps. It's all right for you, 'Ump. You was born a gentleman. You never knew wot it was to go 'ungry, to cry yerself asleep with yer little belly gnawin' an' gnawin', like a rat inside yer. It carn't come right. If I was President of the United Stytes to-morrer, 'ow would it fill my belly for one time w'en I was a kiddy and it went empty?

-- ВраньеПодлое вранье! -- заорал он мне в лицо, стряхивая мою руку. -- Вранье, сам знаешь. Меня не переделатьМеня уже сделали -- из всяких отбросовТакие рассуждения хороши для тебя, Хэмп. Ты родился джентльменом. Ты никогда не знал, что значит ходить голодным и засыпать в слезах оттого, что голод грызет твое пустое брюхо, точно крыса. Нет, мое дело пропащее. Да если даже я проснусь завтра президентом Соединенных Штатов, разве я отъемся за то время, когда бегал по улицам голодным щенком? Разве это исправишь?

"'Ow could it, I s'y? I was born to sufferin' and sorrer. I've had more cruel sufferin' than any ten men, I 'ave. I've been in orspital arf my bleedin' life. I've 'ad the fever in Aspinwall, in 'Avana, in New Orleans. I near died of the scurvy and was rotten with it six months in Barbadoes. Smallpox in 'Onolulu, two broken legs in Shanghai, pnuemonia in Unalaska, three busted ribs an' my insides all twisted in 'Frisco. An' 'ere I am now. Look at me! Look at me! My ribs kicked loose from my back again. I'll be coughin' blood before eyght bells. 'Ow can it be myde up to me, I arsk? 'Oo's goin' to do it? Gawd? 'Ow Gawd must 'ave 'ated me w'en 'e signed me on for a voyage in this bloomin' world of 'is!"

Не в добрый час я родился, вот на мою долю и выпало столько бед, что хватило бы на десятерых. Полжизни я провалялся по больницам. Хворал лихорадкой в Аспинвале, в Гаване, в Нью-Орлеане. На Барбадосе полгода мучился от цинги и чуть не сдох. В Гонолулу -- оспа. В Шанхае -- перелом обеих ног. В Уналашке -- воспаление легких. Три сломанных ребра во Фриско. А теперьВзгляни на меняВзгляни! Ведь опять все ребра переломалиИ посмотришь -- буду харкать кровью. Кто же мне возместит все это, спрашиваю я? Кто? Бог, что ли? Видно, он здорово невзлюбил меня, когда отправил в плавание по этому проклятому свету!

This tirade against destiny went on for an hour or more, and then he buckled to his work, limping and groaning, and in his eyes a great hatred for all created things. His diagnosis was correct, however, for he was seized with occasional sicknesses, during which he vomited blood and suffered great pain. And as he said, it seemed God hated him too much to let him die, for he ultimately grew better and waxed more malignant than ever.

Это возмущение против судьбы продолжалось больше часа, после чего кок снова принялся за работу, хромая, охая и дыша ненавистью ко всему живущему. Его диагноз оказался правильным, так как время от времени ему становилось дурно, он начинал харкать кровью и очень страдал. Но бог, казалось, и вправду возненавидел его и не хотел прибрать. Мало-помалу кок оправился и стал еще злее прежнего.

Several days more passed before Johnson crawled on deck and went about his work in a half-hearted way. He was still a sick man, and I more than once observed him creeping painfully aloft to a topsail, or drooping wearily as he stood at the wheel. But, still worse, it seemed that his spirit was broken. He was abject before Wolf Larsen and almost grovelled to Johansen. Not so was the conduct of Leach. He went about the deck like a tiger cub, glaring his hatred openly at Wolf Larsen and Johansen.

Прошло несколько дней, и Джонсон тоже выполз на палубу и кое-как принялся за работу. Но ему было еще далеко до поправки, и я нередко наблюдал украдкой, как он с трудом взбирается по вантам или устало склоняется над штурвалом. А хуже всего было то, что он совсем пал духом. Он пресмыкался перед Волком Ларсеном и перед помощником. Вот Лич -- тот держался совсем иначе. Расхаживал по палубе, как молодой тигр, и не скрывал своей ненависти к капитану и к Иогансену.

"I'll do for you yet, you slab-footed Swede," I heard him say to Johansen one night on deck.

-- Я еще разделаюсь с тобой, косолапый швед! -- услышал я как-то ночью на палубе его слова, обращенные к помощнику.

The mate cursed him in the darkness, and the next moment some missile struck the galley a sharp rap. There was more cursing, and a mocking laugh, and when all was quiet I stole outside and found a heavy knife imbedded over an inch in the solid wood. A few minutes later the mate came fumbling about in search of it, but I returned it privily to Leach next day. He grinned when I handed it over, yet it was a grin that contained more sincere thanks than a multitude of the verbosities of speech common to the members of my own class.

Иогансен выбранился в темноте, и в тот же миг что-то с силой ударилось о переборку камбуза. Снова послышалась ругань, потом насмешливый хохот, а когда все стихло, я вышел на палубу и увидел тяжелый нож, вонзившийся в переборку на целый дюйм. Почти тогда же появился помощник и принялся искать нож, но я уже завладел им и на следующее утро тайком вернул его Личу. Матрос только осклабился при этом, но в его улыбке было больше искренней благодарности, чем в многословных излияниях, присущих представителям моего класса.

Unlike any one else in the ship's company, I now found myself with no quarrels on my hands and in the good graces of all. The hunters possibly no more than tolerated me, though none of them disliked me; while Smoke and Henderson, convalescent under a deck awning and swinging day and night in their hammocks, assured me that I was better than any hospital nurse, and that they would not forget me at the end of the voyage when they were paid off. (As though I stood in need of their money! I, who could have bought them out, bag and baggage, and the schooner and its equipment, a score of times over!) But upon me had devolved the task of tending their wounds, and pulling them through, and I did my best by them.

В противоположность остальным членам команды, я теперь ни с кем не был в ссоре, более того, отлично ладил со всеми. Охотники относились ко мне, должно быть, со снисходительным презрением, но, во всяком случае, не враждебно. Смок и Гендерсон, которые понемногу залечивали свои раны и целыми днями качались в подвесных койках под тентом, уверяли, что я ухаживаю за ними лучше всякой сиделки и что они не забудут меня в конце плавания, когда получат расчет. (Как будто мне нужны были их деньги! Я мог купить их со всеми их пожитками, мог купить всю шхуну, даже двадцать таких шхун!) Но мне выпала задача ухаживать за ними, перевязывать их раны, и я делал все, что мог.

Wolf Larsen underwent another bad attack of headache which lasted two days. He must have suffered severely, for he called me in and obeyed my commands like a sick child. But nothing I could do seemed to relieve him. At my suggestion, however, he gave up smoking and drinking; though why such a magnificent animal as he should have headaches at all puzzles me.

У Волка Ларсена снова был приступ головной боли, длившийся два дня. Должно быть, он жестоко страдал, так как позвал меня и подчинялся моим указаниям, как больной ребенок. Но ничто не помогает ему. По моему совету он бросил курить и пить. Мне казалось просто невероятным, что это великолепное животное может страдать такими головными болями.

"'Tis the hand of God, I'm tellin' you," is the way Louis sees it. "'Tis a visitation for his black-hearted deeds, and there's more behind and comin', or else - "

-- Это божья кара, уверяю вас, -- высказался по этому поводу Луис. -- Кара за его черные дела. И это еще не все, иначе...

"Or else," I prompted.

-- Иначе что? -- спросил я.

"God is noddin' and not doin' his duty, though it's me as shouldn't say it."

-- Иначе бог, видать, только грозится, а дела не делает. Эх, вот слетит с языка...

I was mistaken when I said that I was in the good graces of all. Not only does Thomas Mugridge continue to hate me, but he has discovered a new reason for hating me. It took me no little while to puzzle it out, but I finally discovered that it was because I was more luckily born than he - "gentleman born," he put it.

Нет, зря я сказал, что нахожусь в добрых отношениях со всеми. Томас Магридж не только по-прежнему ненавидит меня, но даже нашел для своей ненависти новый повод. Я долго не понимал, в чем дело, но наконец догадался: он не мог простить мне, что я родился "джентльменом", как он выражается, то есть под более счастливой звездой, нежели он.

"And still no more dead men," I twitted Louis, when Smoke and Henderson, side by side, in friendly conversation, took their first exercise on deck.

-- А покойников что-то не видать! -- поддразнил я Луиса, когда Смок и Гендерсон, дружески беседуя, прогуливались рядом по палубе в первый раз после выздоровления.

Louis surveyed me with his shrewd grey eyes, and shook his head portentously.

Луис поднял на меня хитрые серые глазки и зловеще покачал головой.

"She's a-comin', I tell you, and it'll be sheets and halyards, stand by all hands, when she begins to howl. I've had the feel iv it this long time, and I can feel it now as plainly as I feel the rigging iv a dark night. She's close, she's close."

-- Шквал налетит, говорю вам, и тогда берите все рифы и держитесь крепче. Я чую, давно чую -- быть буре. Я ее вижу -- вот как такелаж над головой в темную ночь. Она уже близко, близко!

"Who goes first?" I queried.

-- И кто же будет первой жертвой? -- спросил я.

"Not fat old Louis, I promise you," he laughed. "For 'tis in the bones iv me I know that come this time next year I'll be gazin' in the old mother's eyes, weary with watchin' iv the sea for the five sons she gave to it."

-- Только не старый толстый Луис, за это я поручусь, -- рассмеялся он. -- Я чую нутром, что через год буду глядеть в глаза моей старой матушке; ведь она заждалась своих сыновей -- все пятеро ушли в море.

"Wot's 'e been s'yin' to yer?" Thomas Mugridge demanded a moment later.

-- Что он говорил тебе? -- спросил меня потом Томас Магридж.

"That he's going home some day to see his mother," I answered diplomatically.

-- Что он когда-нибудь съездит домой повидаться с матерью, -- осторожно отвечал я.

"I never 'ad none," was the Cockney's comment, as he gazed with lustreless, hopeless eyes into mine.

-- У меня никогда не было матери, -- заявил кок, уставив на меня унылый взгляд своих тусклых, бесцветных глаз.

CHAPTER XIV

ГЛАВА XIV

It has dawned upon me that I have never placed a proper valuation upon womankind. For that matter, though not amative to any considerable degree so far as I have discovered, I was never outside the atmosphere of women until now. My mother and sisters were always about me, and I was always trying to escape them; for they worried me to distraction with their solicitude for my health and with their periodic inroads on my den, when my orderly confusion, upon which I prided myself, was turned into worse confusion and less order, though it looked neat enough to the eye. I never could find anything when they had departed. But now, alas, how welcome would have been the feel of their presence, the frou- frou and swish-swish of their skirts which I had so cordially detested! I am sure, if I ever get home, that I shall never be irritable with them again. They may dose me and doctor me morning, noon, and night, and dust and sweep and put my den to rights every minute of the day, and I shall only lean back and survey it all and be thankful in that I am possessed of a mother and some several sisters.

Думаю о том, что никогда не умел понастоящему ценить женское общество, хотя почти всю свою жизнь провел в окружении женщин. Я жил с матерью и сестрами и всегда старался освободиться от их опеки. Они доводили меня до отчаяния своими заботами о моем здоровье и вторжениями в мою комнату, где неизменно нарушали тот систематизированный хаос, который был предметом моей гордости и в котором я отлично разбирался, и учиняли еще больший, с моей точки зрения, хаос, хотя комната и приобретала более опрятный вид. После их ухода я никогда ничего не мог найти. Но, увы, как рад был бы я теперь ощутить возле себя их присутствие, услышать шелест их юбок, который так докучал мне подчас! Я уверен, что никогда не буду ссориться с ними, если только мне удастся попасть домой. Пусть с утра до ночи пичкают меня, чем хотят, пусть весь день вытирают пыль в моем кабинете и подметают пол -- я буду спокойно взирать на все это и благодарить судьбу за то, что у меня есть мать и сестры.

All of which has set me wondering. Where are the mothers of these twenty and odd men on the Ghost? It strikes me as unnatural and unhealthful that men should be totally separated from women and herd through the world by themselves. Coarseness and savagery are the inevitable results. These men about me should have wives, and sisters, and daughters; then would they be capable of softness, and tenderness, and sympathy. As it is, not one of them is married. In years and years not one of them has been in contact with a good woman, or within the influence, or redemption, which irresistibly radiates from such a creature. There is no balance in their lives. Their masculinity, which in itself is of the brute, has been over- developed. The other and spiritual side of their natures has been dwarfed - atrophied, in fact.

Подобные воспоминания заставляют меня задуматься о другом. Где матери всех этих людей, плавающих на "Призраке"? И противоестественно и нездорово, что все эти мужчины совершенно оторваны от женщин и одни скитаются по белу свету. Грубость и дикость только неизбежный результат этого. Всем этим людям следовало бы тоже иметь жен, сестер, дочерей. Тогда они были бы мягче, человечнее, были бы способны на сочувствие. А ведь никто из них даже не женат. Годами никому из них не приходится испытывать на себе влияния хорошей женщины, ее смягчающего воздействия. Жизнь их однобока. Их мужественность, в которой есть нечто животное, чрезмерно развилась в них за счет духовной стороны, притупившейся, почти атрофированной.

They are a company of celibates, grinding harshly against one another and growing daily more calloused from the grinding. It seems to me impossible sometimes that they ever had mothers. It would appear that they are a half-brute, half-human species, a race apart, wherein there is no such thing as sex; that they are hatched out by the sun like turtle eggs, or receive life in some similar and sordid fashion; and that all their days they fester in brutality and viciousness, and in the end die as unlovely as they have lived.

Это компания холостых мужчин. Жизнь их протекает в грубых стычках, от которых они еще более черствеют. Порой мне просто не верится, что их породили на свет женщины. Кажется, что это какая-то полузвериная, получеловеческая порода, особый вид живых существ, не имеющих пола, что они вылупились, как черепахи, из согретых солнцем яиц или получили жизнь какимнибудь другим необычным способом. Дни они проводят среди грубости и зла, и в конце концов умирают столь же скверно, как и жили.

Rendered curious by this new direction of ideas, I talked with Johansen last night - the first superfluous words with which he has favoured me since the voyage began. He left Sweden when he was eighteen, is now thirty-eight, and in all the intervening time has not been home once. He had met a townsman, a couple of years before, in some sailor boarding-house in Chile, so that he knew his mother to be still alive.

Под влиянием таких мыслей я разговорился вчера вечером с Иогансеном. Это была первая неофициальная беседа, которой он удостоил меня с начала путешествия. Иогансен покинул Швецию, когда ему было восемнадцать лет; теперь ему тридцать восемь, и за все это время он ни разу не был дома. Года два назад в Чили он встретил в каком-то портовом трактире земляка и узнал от него, что его мать еще жива.

"She must be a pretty old woman now," he said, staring meditatively into the binnacle and then jerking a sharp glance at Harrison, who was steering a point off the course.

-- Верно, уж порядком состарилась теперь, -- сказал он, задумчиво глянув на компас и тотчас метнув колючий взгляд на Гаррисона, отклонившегося на один румб от курса.

"When did you last write to her?" He performed his mental arithmetic aloud.

-- Когда вы в последний раз писали ей? Он принялся высчитывать вслух.

"Eighty-one; no - eighty-two, eh? no - eighty-three? Yes, eighty-three. Ten years ago. From some little port in Madagascar. I was trading. "You see," he went on, as though addressing his neglected mother across half the girth of the earth, "each year I was going home. So what was the good to write? It was only a year. And each year something happened, and I did not go. But I am mate, now, and when I pay off at 'Frisco, maybe with five hundred dollars, I will ship myself on a windjammer round the Horn to Liverpool, which will give me more money; and then I will pay my passage from there home. Then she will not do any more work."

-- В восемьдесят первом... нет, в восемьдесят втором, кажется. Или в восемьдесят третьем? Да, в восемьдесят третьем. Десять лет назад. Из какого-то маленького порта на Мадагаскаре. Я служил тогда на торговом судне. Видишь ты, -- продолжал он, будто обращаясь через океан к своей забытой матери, -- ведь каждый год собирался домой. Так стоило ли писать? Через год, думаю, попаду. Да всякий раз что-нибудь мешало. Теперь вот стал помощником, так дело пойдет подругому. Как получу расчет во Фриско -- может, набежит долларов пятьсот, -- так наймусь на какое-нибудь парусное судно, махну вокруг мыса Горн в Ливерпуль и зашибу еще. А оттуда уж поеду домой на свои денежки. Вот тогда моей старушке не придется больше работать!

"But does she work? now? How old is she?"

-- Неужто она еще работает? Сколько же ей лет?

"About seventy," he answered. And then, boastingly, "We work from the time we are born until we die, in my country. That's why we live so long. I will live to a hundred."

-- Под семьдесят, -- ответил он. И добавил хвастливо: -- У нас на родине работают с рождения и до самой смерти, поэтому мы и живем так долго. Я дотяну до ста.

I shall never forget this conversation. The words were the last I ever heard him utter. Perhaps they were the last he did utter, too.

Никогда не забуду я этого разговора. То были последние слова, которые я от него слышал, и, быть может, вообще последние его слова.

For, going down into the cabin to turn in, I decided that it was too stuffy to sleep below. It was a calm night. We were out of the Trades, and the Ghost was forging ahead barely a knot an hour. So I tucked a blanket and pillow under my arm and went up on deck.

В тот вечер, спустившись в каюту, я решил, что там слишком душно спать. Ночь была тихая. Мы вышли из полосы пассатов, и "Призрак" еле полз вперед, со скоростью не больше одного узла. Захватив под мышку подушку и одеяло, я поднялся на палубу.

As I passed between Harrison and the binnacle, which was built into the top of the cabin, I noticed that he was this time fully three points off. Thinking that he was asleep, and wishing him to escape reprimand or worse, I spoke to him. But he was not asleep. His eyes were wide and staring. He seemed greatly perturbed, unable to reply to me.

Проходя мимо Гаррисона, я взглянул на компас, установленный на палубе рубки, и заметил, что на этот раз рулевой отклонился от курса на целых три румба. Думая, что он заснул, и желая спасти его от взбучки, а то и от чего-нибудь похуже, я заговорил с ним. Но он не спал, глаза его были широко раскрыты и устремлены в даль. Казалось, он был так чем-то взволнован, что не мог ответить мне.

"What's the matter?" I asked. "Are you sick?"

-- В чем дело? -- спросил я. -- Ты болен?

He shook his head, and with a deep sign as of awakening, caught his breath.

Он покачал головой и глубоко вздохнул, словно пробуждаясь от сна.

"You'd better get on your course, then," I chided.

-- Так держи курс получше, -- посоветовал я.

He put a few spokes over, and I watched the compass-card swing slowly to N.N.W. and steady itself with slight oscillations.

Он перехватил ручки штурвала; стрелка компаса медленно поползла к северо-западу и установилась там после нескольких отклонений.

I took a fresh hold on my bedclothes and was preparing to start on, when some movement caught my eye and I looked astern to the rail. A sinewy hand, dripping with water, was clutching the rail. A second hand took form in the darkness beside it. I watched, fascinated. What visitant from the gloom of the deep was I to behold? Whatever it was, I knew that it was climbing aboard by the log-line. I saw a head, the hair wet and straight, shape itself, and then the unmistakable eyes and face of Wolf Larsen. His right cheek was red with blood, which flowed from some wound in the head.

Я уже собрался пойти дальше и поднял свои вещи, как вдруг что-то необычное за бортом привлекло мое внимание. Чья-то жилистая мокрая рука ухватилась за планшир. Потом из темноты появилась другая. Я смотрел, разинув рот. Что это за гость из морской глубины? Кто бы это ни был, я знал, что он взбирается на борт, держась за лаглинь. Появилась голова с мокрыми взъерошенными волосами, и я увидел лицо Волка Ларсена. Его правая щека была в крови, струившейся из раны на голове.

He drew himself inboard with a quick effort, and arose to his feet, glancing swiftly, as he did so, at the man at the wheel, as though to assure himself of his identity and that there was nothing to fear from him. The sea-water was streaming from him. It made little audible gurgles which distracted me. As he stepped toward me I shrank back instinctively, for I saw that in his eyes which spelled death.

Сильным рывком он перекинул тело через фальшборт и, очутившись на палубе, метнул быстрый взгляд на рулевого, словно проверяя, кто стоит у штурвала и не грозит ли с этой стороны опасность. Вода ручьями стекала с его одежды, и я бессознательно прислушивался к ее журчанию. Когда он двинулся ко мне, я невольно отступил: я отчетливо прочел слово "смерть" в его взгляде.

"All right, Hump," he said in a low voice. "Where's the mate?"

-- Стой, Хэмп, -- тихо сказал он. -- Где помощник?

I shook my head.

Я с недоумением покачал головой.

"Johansen!" he called softly. "Johansen!" "Where is he?" he demanded of Harrison.

-- Иогансен! -- негромко позвал капитан. -- ИогансенГде помощник? -- спросил он у Гаррисона.

The young fellow seemed to have recovered his composure, for he answered steadily enough, "I don't know, sir. I saw him go for'ard a little while ago."

Молодой матрос уже успел прийти в себя и довольно спокойно ответил: -- Не знаю, сэр. Недавно он прошел на бак.

"So did I go for'ard. But you will observe that I didn't come back the way I went. Can you explain it?"

-- Я тоже шел на бак, но ты, верно, заметил, что вернулся я с противоположной стороны. Как это могло получиться, а?

"You must have been overboard, sir."

-- Вы, верно, были за бортом, сэр.

"Shall I look for him in the steerage, sir?" I asked.

-- Посмотреть, нет ли его в кубрике, сэр? -- предложил я.

Wolf Larsen shook his head.

Ларсен покачал головой.

"You wouldn't find him, Hump. But you'll do. Come on. Never mind your bedding. Leave it where it is."

-- Ты не найдешь его там, Хэмп. Идем, ты мне нуженОставь вещи здесь.

I followed at his heels. There was nothing stirring amidships.

Я последовал за ним. На палубе было тихо.

"Those cursed hunters," was his comment. "Too damned fat and lazy to stand a four-hour watch."

-- Проклятые охотники, -- проворчал он. -- Так разленились, что не могут выстоять четыре часа на вахте!

But on the forecastle-head we found three sailors asleep. He turned them over and looked at their faces. They composed the watch on deck, and it was the ship's custom, in good weather, to let the watch sleep with the exception of the officer, the helmsman, and the look-out.

На полубаке мы нашли трех спящих матросов! Капитан перевернул их на спину и заглянул им в лицо. Они несли вахту на палубе, а по корабельным правилам все, за исключением старшего вахтенного, рулевого и сигнальщика, в хорошую погоду имели право спать.

"Who's look-out?" he demanded.

-- Кто сигнальщик? -- спросил капитан.

"Me, sir," answered Holyoak, one of the deep-water sailors, a slight tremor in his voice. "I winked off just this very minute, sir. I'm sorry, sir. It won't happen again."

-- Я, сэр, -- с легкой дрожью в голосе ответил Холиок, один из старых матросов. -- Я только на минуту задремал сэр. Простите, сэр! Больше этого не будет.

"Did you hear or see anything on deck?"

-- Ты ничего не заметил на палубе?

"No, sir, I - "

-- Нет, сэр, я...

But Wolf Larsen had turned away with a snort of disgust, leaving the sailor rubbing his eyes with surprise at having been let of so easily.

Но Волк Ларсен уже отвернулся, презрительно буркнув что-то, и оставил матроса с раскрытым ртом, -- кто мог думать, что он так дешево отделается!

"Softly, now," Wolf Larsen warned me in a whisper, as he doubled his body into the forecastle scuttle and prepared to descend.

-- Тише теперь, -- шепотом предупредил меня Волк Ларсен, спускаясь по трапу в кубрик.

I followed with a quaking heart. What was to happen I knew no more than did I know what had happened. But blood had been shed, and it was through no whim of Wolf Larsen that he had gone over the side with his scalp laid open. Besides, Johansen was missing.

С бьющимся сердцем я последовал за ним. Я не знал, что нас ожидает, как не знал и того, что уже произошло. Но я видел, что была пролита кровь. И уж, конечно, не по своей воле Волк Ларсен очутился за бортом. Странно было и отсутствие Иогансена.

It was my first descent into the forecastle, and I shall not soon forget my impression of it, caught as I stood on my feet at the bottom of the ladder. Built directly in the eyes of the schooner, it was of the shape of a triangle, along the three sides of which stood the bunks, in double-tier, twelve of them. It was no larger than a hall bedroom in Grub Street, and yet twelve men were herded into it to eat and sleep and carry on all the functions of living. My bedroom at home was not large, yet it could have contained a dozen similar forecastles, and taking into consideration the height of the ceiling, a score at least.

Я впервые спускался в матросский кубрик и не скоро забуду то зрелище, которое предстало предо мной, когда я остановился внизу у трапа. Кубрик занимал треугольное помещение на самом носу шхуны и был не больше обыкновенной дешевой каморки на Грабстрит. Вдоль трех его стен в два яруса тянулись койки. Их было двенадцать. Двенадцать человек ютились в этой тесноте -- и спали и ели здесь. Моя спальня дома была невелика, но все же она могла вместить дюжину таких кубриков, а если принять во внимание высоту потолка, то и все двадцать.

It smelled sour and musty, and by the dim light of the swinging sea-lamp I saw every bit of available wall-space hung deep with sea-boots, oilskins, and garments, clean and dirty, of various sorts. These swung back and forth with every roll of the vessel, giving rise to a brushing sound, as of trees against a roof or wall. Somewhere a boot thumped loudly and at irregular intervals against the wall; and, though it was a mild night on the sea, there was a continual chorus of the creaking timbers and bulkheads and of abysmal noises beneath the flooring.

Тут пахло плесенью и чем-то кислым, и при свете качающейся лампы я разглядел переборки, сплошь увешанные морскими сапогами, клеенчатой одеждой и всевозможным тряпьем -- чистым и грязным вперемешку. Все это раскачивалось взад и вперед с шуршащим звуком, напоминавшим стук веток о стену дома или о крышу. Время от времени какой-нибудь сапог глухо ударялся о переборку. И хотя море было тихое, балки и доски скрипели неумолчным хором, а из-под настила неслись какие-то странные звуки.

The sleepers did not mind. There were eight of them, - the two watches below, - and the air was thick with the warmth and odour of their breathing, and the ear was filled with the noise of their snoring and of their sighs and half-groans, tokens plain of the rest of the animal-man. But were they sleeping? all of them? Or had they been sleeping? This was evidently Wolf Larsen's quest - to find the men who appeared to be asleep and who were not asleep or who had not been asleep very recently. And he went about it in a way that reminded me of a story out of Boccaccio.

Все это нисколько не мешало спящим. Их было восемь человек -- две свободные от вахты смены, -- и спертый воздух был согрет их дыханием; слышались вздохи, храп, невнятное бормотание -- звуки, сопровождавшие сон этих людей, спящих в своей берлоге. Но в самом ли деле все они спали? И давно ли? Вот что, по-видимому, интересовало Волка Ларсена. И, чтобы разрешить свои сомнения, он прибег к приему, напомнившему мне одну из новелл Боккаччо.

He took the sea-lamp from its swinging frame and handed it to me. He began at the first bunks forward on the star-board side. In the top one lay Oofty-Oofty, a Kanaka and splendid seaman, so named by his mates. He was asleep on his back and breathing as placidly as a woman. One arm was under his head, the other lay on top of the blankets. Wolf Larsen put thumb and forefinger to the wrist and counted the pulse. In the midst of it the Kanaka roused. He awoke as gently as he slept. There was no movement of the body whatever. The eyes, only, moved. They flashed wide open, big and black, and stared, unblinking, into our faces. Wolf Larsen put his finger to his lips as a sign for silence, and the eyes closed again.

Ларсен вынул лампу из ее качающейся оправы и подал мне. Свой обход он начал с первой койки по правому борту. Наверху лежал канак [10], красавец матрос, которого товарищи называли Уфти-Уфти. Он спал, лежа на спине, и дышал тихо, как женщина. Одну руку он подложил под голову, другая покоилась поверх одеяла. Волк Ларсен взял его за руку и начал считать пульс. Это разбудило матроса. Он проснулся так же спокойно, как спал, и даже не пошевельнулся при этом. Он только широко открыл свои огромные черные глаза и, не мигая, уставился на нас. Волк Ларсен приложил палец к губам, требуя молчания, и глаза снова закрылись.

In the lower bunk lay Louis, grossly fat and warm and sweaty, asleep unfeignedly and sleeping laboriously. While Wolf Larsen held his wrist he stirred uneasily, bowing his body so that for a moment it rested on shoulders and heels. His lips moved, and he gave voice to this enigmatic utterance:

На нижней койке лежал Луис, толстый, распаренный. Он спал непритворным, тяжелым сном. Когда Волк Ларсен взял его за руку, он беспокойно заерзал и вдруг изогнулся так, что тело его какую-то секунду опиралось только на плечи и пятки. Губы его зашевелились, и он изрек следующую загадочную фразу:

"A shilling's worth a quarter; but keep your lamps out for thruppenny-bits, or the publicans 'll shove 'em on you for sixpence."

-- Кварта -- шиллинг. Но гляди в оба, не то трактирщик мигом всучит тебе трехпенсовую за твои шесть пенсов.

Then he rolled over on his side with a heavy, sobbing sigh, saying:

Затем он повернулся набок и с тяжелым вздохом произнес:

"A sixpence is a tanner, and a shilling a bob; but what a pony is I don't know."

-- Шесть пенсов -- "теннер", а шиллинг -- "боб". А вот что такое "пони" [11] -- я не знаю.

Satisfied with the honesty of his and the Kanaka's sleep, Wolf Larsen passed on to the next two bunks on the starboard side, occupied top and bottom, as we saw in the light of the sea-lamp, by Leach and Johnson.

Удостоверившись, что Луис и канак не прикидываются спящими. Волк Ларсен перешел к следующим двум койкам, по правому борту, занятым -- как мы увидели, осветив их лампой, -- Личем и Джонсоном.

As Wolf Larsen bent down to the lower bunk to take Johnson's pulse, I, standing erect and holding the lamp, saw Leach's head rise stealthily as he peered over the side of his bunk to see what was going on. He must have divined Wolf Larsen's trick and the sureness of detection, for the light was at once dashed from my hand and the forecastle was left in darkness. He must have leaped, also, at the same instant, straight down on Wolf Larsen.

Когда капитан нагнулся над нижней койкой, чтобы прощупать пульс Джонсону, я, стоя с лампой в руках, заметил, что Лич на верхней койке приподнял голову и осторожно глянул вниз. Должно быть, он разгадал хитрость капитана и понял, что сейчас будет уличен, так как лампа внезапно была выбита у меня из рук, и кубрик погрузился в темноту. В тот же миг Лич спрыгнул вниз, прямо на Волка Ларсена.

The first sounds were those of a conflict between a bull and a wolf. I heard a great infuriated bellow go up from Wolf Larsen, and from Leach a snarling that was desperate and blood-curdling. Johnson must have joined him immediately, so that his abject and grovelling conduct on deck for the past few days had been no more than planned deception.

Звуки, доносившиеся из мрака, напоминали схватку волка с быком. Ларсен взревел, как разъяренный зверь, и Лич зарычал тоже. От этих звуков кровь стыла в жилах. Джонсон, должно быть, тотчас вмешался в драку. Я понял, что его униженное поведение все последние дни было лишь хорошо обдуманным притворством.

I was so terror-stricken by this fight in the dark that I leaned against the ladder, trembling and unable to ascend. And upon me was that old sickness at the pit of the stomach, caused always by the spectacle of physical violence. In this instance I could not see, but I could hear the impact of the blows - the soft crushing sound made by flesh striking forcibly against flesh. Then there was the crashing about of the entwined bodies, the laboured breathing, the short quick gasps of sudden pain.

Эта схватка в темноте казалась столь ужасной, что я, весь дрожа, прислонился к трапу, не в силах сдвинуться с места. Я снова испытал знакомое сосущее ощущение под ложечкой, всегда появлявшееся у меня при виде физического насилия. Правда, в этот миг я ничего не мог видеть, но до меня долетали звуки ударов и глухой стук сталкивающихся тел. Койки трещали, слышно было тяжелое дыхание, короткие возгласы боли.

There must have been more men in the conspiracy to murder the captain and mate, for by the sounds I knew that Leach and Johnson had been quickly reinforced by some of their mates.

Должно быть, в покушении на жизнь капитана и помощника участвовало несколько человек, так как по возросшему шуму я догадался, что Лич и Джонсон уже получили подкрепление со стороны своих товарищей.

"Get a knife somebody!" Leach was shouting.

-- Эй, кто-нибудь, дайте нож! -- кричал Лич.

"Pound him on the head! Mash his brains out!" was Johnson's cry.

-- Двинь его по башкеВышиби из него мозги! -- орал Джонсон.

But after his first bellow, Wolf Larsen made no noise. He was fighting grimly and silently for life. He was sore beset. Down at the very first, he had been unable to gain his feet, and for all of his tremendous strength I felt that there was no hope for him. The force with which they struggled was vividly impressed on me; for I was knocked down by their surging bodies and badly bruised. But in the confusion I managed to crawl into an empty lower bunk out of the way.

Но Волк Ларсен больше не издал ни звука. Он молча и свирепо боролся за свою жизнь. Ему приходилось туго. Сразу же сбитый с ног, он не мог подняться, и мне казалось, что, несмотря на его чудовищную силу, положение его безнадежно. О ярости этой борьбы я получил весьма наглядное представление, так как сам был сбит с ног сцепившимися телами и, падая, сильно ушибся. Однако среди общей свалки мне как-то удалось заползти на одну из нижних коек и таким образом убраться с дороги.

"All hands! We've got him! We've got him!" I could hear Leach crying.

-- Все сюда! Мы держим егоПопался! -- слышал я выкрики Лича.

"Who?" demanded those who had been really asleep, and who had wakened to they knew not what.

-- Кого? -- спрашивал кто-то, разбуженный шумом, не понимая, что происходит.

"It's the bloody mate!" was Leach's crafty answer, strained from him in a smothered sort of way.

-- Кровопийцу помощника! -- хитро ответил Лич, с трудом выговаривая слова.

This was greeted with whoops of joy, and from then on Wolf Larsen had seven strong men on top of him, Louis, I believe, taking no part in it. The forecastle was like an angry hive of bees aroused by some marauder.

Его сообщение было встречено восторженными возгласами, и с этой минуты Волку Ларсену пришлось отбиваться от семерых дюжих матросов, наседавших на него. Луис, я полагаю, не принимал участия в драке. Кубрик гудел, как потревоженный улей.

"What ho! below there!" I heard Latimer shout down the scuttle, too cautious to descend into the inferno of passion he could hear raging beneath him in the darkness.

-- Эй вы, что там у вас такое? -- донесся с палубы крик Лэтимера. Он был слишком осторожен, чтобы спуститься в этот ад кипевших во мраке страстей.

"Won't somebody get a knife? Oh, won't somebody get a knife?" Leach pleaded in the first interval of comparative silence.

-- У кого есть нож? Дайте нож! -- снова услышал я голос Лича, когда шум на мгновение затих.

The number of the assailants was a cause of confusion. They blocked their own efforts, while Wolf Larsen, with but a single purpose, achieved his. This was to fight his way across the floor to the ladder. Though in total darkness, I followed his progress by its sound. No man less than a giant could have done what he did, once he had gained the foot of the ladder. Step by step, by the might of his arms, the whole pack of men striving to drag him back and down, he drew his body up from the floor till he stood erect. And then, step by step, hand and foot, he slowly struggled up the ladder.

Многочисленность нападавших повредила им. Они мешали друг другу, а у Волка Ларсена была только одна цель -- пробраться ползком к трапу, -- и он в конце концов достиг своего. Несмотря на полный мрак, я следил за его передвижением по звукам. И только такой силач мог сделать то, что сделал он, когда дополз все же до трапа. Хватаясь за ступеньки руками, он мало-помалу выпрямился во весь рост и начал взбираться наверх, невзирая на то, что целая куча людей старалась стащить его вниз.

The very last of all, I saw. For Latimer, having finally gone for a lantern, held it so that its light shone down the scuttle. Wolf Larsen was nearly to the top, though I could not see him. All that was visible was the mass of men fastened upon him. It squirmed about, like some huge many-legged spider, and swayed back and forth to the regular roll of the vessel. And still, step by step with long intervals between, the mass ascended. Once it tottered, about to fall back, but the broken hold was regained and it still went up.

Конец этой сцены я не только слышал, но и видел, так как Лэтимер принес фонарь и осветил им люк. Волк Ларсен -- его едва можно было разглядеть под уцепившимися за него матросами -- уже почти добрался до верха трапа. Этот клубок сплетенных тел напоминал огромного многолапого паука и раскачивался взад и вперед в такт ритмичной качке шхуны. И медленно, с большими остановками, вся эта копошащаяся масса тел неуклонно ползла кверху. Раз она дрогнула, застыла на месте и чуть не покатилась вниз, но равновесие восстановилось, и она снова поползла по трапу.

"Who is it?" Latimer cried.

-- Что тут такое? -- крикнул Лэтимер.

In the rays of the lantern I could see his perplexed face peering down.

При свете фонаря я увидел его склоненное над люком испуганное лицо.

"Larsen," I heard a muffled voice from within the mass.

-- Это я, Ларсен, -- донесся приглушенный голос.

Latimer reached down with his free hand. I saw a hand shoot up to clasp his. Latimer pulled, and the next couple of steps were made with a rush. Then Wolf Larsen's other hand reached up and clutched the edge of the scuttle. The mass swung clear of the ladder, the men still clinging to their escaping foe. They began to drop of, to be brushed off against the sharp edge of the scuttle, to be knocked off by the legs which were now kicking powerfully. Leach was the last to go, falling sheer back from the top of the scuttle and striking on head and shoulders upon his sprawling mates beneath. Wolf Larsen and the lantern disappeared, and we were left in darkness.

Лэтимер протянул руку. Снизу быстро высунулась рука Ларсена. Лэтимер схватил ее и стал тянуть кверху, и следующие две ступеньки были пройдены быстро. Показалась другая рука Ларсена и ухватилась за комингс люка. Клубок тел отделился от трапа, но матросы все еще цеплялись за своего ускользавшего врага. Однако один за другим они начали скатываться вниз. Ларсен сбрасывал их, ударяя о закраину люка, пиная ногами. Последним был Лич: он свалился с самого верха вниз головой прямо на своих товарищей. Волк Ларсен и фонарь исчезли, и мы остались в темноте.

CHAPTER XV

ГЛАВА XV

There was a deal of cursing and groaning as the men at the bottom of the ladder crawled to their feet.

По стонами, с ругательствами матросы стали подниматься на ноги.

"Somebody strike a light, my thumb's out of joint," said one of the men, Parsons, a swarthy, saturnine man, boat-steerer in Standish's boat, in which Harrison was puller.

-- Зажгите лампу, я вывихнул большой палец, -- крикнул Парсонс, смуглый, мрачный парень, рулевой из шлюпки Стэндиша, где Гаррисон был гребцом.

"You'll find it knockin' about by the bitts," Leach said, sitting down on the edge of the bunk in which I was concealed.

-- Лампа где-то тут, на полу, -- сказал Лич, опускаясь на край койки, на которой притаился я.

There was a fumbling and a scratching of matches, and the sea-lamp flared up, dim and smoky, and in its weird light bare-legged men moved about nursing their bruises and caring for their hurts. Oofty-Oofty laid hold of Parsons's thumb, pulling it out stoutly and snapping it back into place. I noticed at the same time that the Kanaka's knuckles were laid open clear across and to the bone. He exhibited them, exposing beautiful white teeth in a grin as he did so, and explaining that the wounds had come from striking Wolf Larsen in the mouth.

Послышался шорох, чирканье спички, потом тускло вспыхнула коптящая лампа, и при ее неверном свете босоногие матросы принялись обследовать свои ушибы и раны. Уфти-Уфти завладел пальцем Парсонса, сильно дернул его и вправил сустав. В то же время я заметил, что у самого канака суставы пальцев разбиты в кровь. Он показывал их всем, скаля свои великолепные белые зубы, и хвалился, что своротил скулу Волку Ларсену.

"So it was you, was it, you black beggar?" belligerently demanded one Kelly, an Irish-American and a longshoreman, making his first trip to sea, and boat-puller for Kerfoot.

-- Так это ты, черное пугало, постарался? -- воинственно вскричал Келли, американец ирландского происхождения, бывший грузчик, первый раз выходивший в море и состоявший гребцом при Керфуте.

As he made the demand he spat out a mouthful of blood and teeth and shoved his pugnacious face close to Oofty-Oofty. The Kanaka leaped backward to his bunk, to return with a second leap, flourishing a long knife.

Он выплюнул выбитые зубы и с перекощенным от бешенства лицом двинулся на Уфти-Уфти. Канак отпрыгнул к своей койке и выхватил длинный нож.

"Aw, go lay down, you make me tired," Leach interfered. He was evidently, for all of his youth and inexperience, cock of the forecastle. "G'wan, you Kelly. You leave Oofty alone. How in hell did he know it was you in the dark?"

-- А, бросьНадоел! -- вмешался Лич. Очевидно, при всей своей молодости и неопытности он был коноводом в кубрике. -- Ступай прочь, Келли, оставь Уфти в покоеКак, черт подери, мог он узнать тебя в темноте?

Kelly subsided with some muttering, and the Kanaka flashed his white teeth in a grateful smile. He was a beautiful creature, almost feminine in the pleasing lines of his figure, and there was a softness and dreaminess in his large eyes which seemed to contradict his well-earned reputation for strife and action.

Келли нехотя повиновался, а Уфти-Уфти благодарно сверкнул своими белыми зубами. Он был красив. В линиях его фигуры была какая-то женственная мягкость, а большие глаза смотрели мечтательно, что странно противоречило его репутации драчуна и забияки.

"How did he get away?" Johnson asked.

-- Как ему удалось уйти? -- спросил Джонсон.

He was sitting on the side of his bunk, the whole pose of his figure indicating utter dejection and hopelessness. He was still breathing heavily from the exertion he had made. His shirt had been ripped entirely from him in the struggle, and blood from a gash in the cheek was flowing down his naked chest, marking a red path across his white thigh and dripping to the floor.

Все еще тяжело дыша, он сидел на краю своей койки; вся его фигура выражала крайнее разочарование и уныние. Во время борьбы с него сорвали рубашку; кровь "в раны на щеке капала на обнаженную грудь и красной струйкой стекала на пол.

"Because he is the devil, as I told you before," was Leach's answer; and thereat he was on his feet and raging his disappointment with tears in his eyes.

-- Удалось, потому что он дьявол. Я ведь говорил вам, -- отозвался Лич, вскочив с койки; в глазах у него блеснули слезы отчаяния. -- И ни у кого из вас вовремя не нашлось ножа! -- простонал он.

"And not one of you to get a knife!" was his unceasing lament.

Но никто не слушал его; в матросах уже проснулся страх перед ожидавшей их карой.

But the rest of the hands had a lively fear of consequences to come and gave no heed to him.

-- А как он узнает, кто с ним дрался? -- спросил Келли и, свирепо оглянувшись кругом, добавил: -- Если, Конечно, никто не донесет.

"How'll he know which was which?" Kelly asked, and as he went on he looked murderously about him - "unless one of us peaches."

-- Да стоит ему только поглядеть на нас... -- пробормотал Парсонс. -- Взглянет хоть на тебя, и все!

"He'll know as soon as ever he claps eyes on us," Parsons replied. "One look at you'd be enough."

-- Скажи ему, что палуба встала дыбом и дала тебе по зубам, -- усмехнулся Луис.

"Tell him the deck flopped up and gouged yer teeth out iv yer jaw," Louis grinned. He was the only man who was not out of his bunk, and he was jubilant in that he possessed no bruises to advertise that he had had a hand in the night's work. "Just wait till he gets a glimpse iv yer mugs to-morrow, the gang iv ye," he chuckled.

Он один не слезал во время драки с койки и торжествовал, что у него нет ни ран, ни синяков -- никаких следов участия в ночном побоище. -- Ну и достанется вам завтра, когда Волк увидит ваши рожи! -- хмыкнул он.

"We'll say we thought it was the mate," said one.

-- Ну и достанется вам завтра, когда Волк увидит ваши рожи! -- хмыкнул он.

And another, "I know what I'll say - that I heered a row, jumped out of my bunk, got a jolly good crack on the jaw for my pains, and sailed in myself. Couldn't tell who or what it was in the dark and just hit out."

А другой добавил: -- А я скажу, что услышал шум, соскочил с койки и сразу же получил по морде за любопытство. Ну и, понятно, не остался в долгу. А кто там был -- я и не разобрал в этой темнотище.

"An' 'twas me you hit, of course," Kelly seconded, his face brightening for the moment.

-- И съездил мне в зубы! -- дополнил Келли и даже просиял на миг.

Leach and Johnson took no part in the discussion, and it was plain to see that their mates looked upon them as men for whom the worst was inevitable, who were beyond hope and already dead. Leach stood their fears and reproaches for some time. Then he broke out:

Лич и Джонсон не принимали участия в этом разговоре, и было ясно, что товарищи смотрят на них, как на обреченных. Лич некоторое время молчал, но наконец его взорвало.

"You make me tired! A nice lot of gazabas you are! If you talked less with yer mouth and did something with yer hands, he'd a-ben done with by now. Why couldn't one of you, just one of you, get me a knife when I sung out? You make me sick! A-beefin' and bellerin' 'round, as though he'd kill you when he gets you! You know damn well he wont. Can't afford to. No shipping masters or beach-combers over here, and he wants yer in his business, and he wants yer bad. Who's to pull or steer or sail ship if he loses yer? It's me and Johnson have to face the music. Get into yer bunks, now, and shut yer faces; I want to get some sleep."

-- Тошно слушатьСлюнтяиЕсли бы вы поменьше мололи языком да побольше работали руками, ему бы уже была крышка. Почему ни один из вас не дал мне ножа, когда я просил? Черт бы вас побрал! И чего вы нюни распустили -- убьет он вас, что ли? Сами знаете, что не убьет. Он не может себе этого позволить. Здесь нет корабельных агентов, чтобы подыскать других бродяг на ваше место. Кто без вас будет грести, и править на шлюпках, и работать на его чертовой шхуне? А теперь нам с Джонсоном придется расплачиваться за все. Ну, лезьте на койки и заткнитесь. Я хочу спать.

"That's all right all right," Parsons spoke up. "Mebbe he won't do for us, but mark my words, hell 'll be an ice-box to this ship from now on."

-- Что верно, то верно! -- отозвался Парсонс. -- Убить он нас, пожалуй, не убьет. Но уж житья нам теперь тоже не будет на этой шхуне!

All the while I had been apprehensive concerning my own predicament. What would happen to me when these men discovered my presence? I could never fight my way out as Wolf Larsen had done. And at this moment Latimer called down the scuttles:

А я все это время с тревогой думал о своем собственном незавидном положении. Что произойдет, когда они заметят меня? Мне-то не пробиться наверх, как Волку Ларсену. И в эту минуту Лэтимер крикнул с палубы:

"Hump! The old man wants you!"

-- ХэмпКапитан зовет!

"He ain't down here!" Parsons called back.

-- Его здесь нет! -- отозвался Парсонс.

"Yes, he is," I said, sliding out of the bunk and striving my hardest to keep my voice steady and bold.

-- Нет, я здесь! -- крикнул я, спрыгивая с койки и стараясь придать своему голосу твердость.

The sailors looked at me in consternation. Fear was strong in their faces, and the devilishness which comes of fear.

Матросы ошеломленно уставились на меня. Я читал на их лицах страх. Страх и злобу, порождаемую страхом.

"I'm coming!" I shouted up to Latimer.

-- Иду! -- крикнул я Лэтимеру.

"No you don't!" Kelly cried, stepping between me and the ladder, his right hand shaped into a veritable strangler's clutch. "You damn little sneak! I'll shut yer mouth!"

-- Нет, врешь! -- заорал Келли, становясь между мной и трапом и пытаясь схватить меня за горло. -- Ах ты, подлая гадина! Я тебе заткну глотку!

"Let him go," Leach commanded.

-- Пусти его! -- приказал Лич.

"Not on yer life," was the angry retort.

-- Черта с два! -- последовал сердитый ответ.

Leach never changed his position on the edge of the bunk. "Let him go, I say," he repeated; but this time his voice was gritty and metallic.

Лич, сидевший на краю койки, даже не шевельнулся. -- Пусти его, говорю я! -- повторил он, но на этот раз голос его прозвучал решительно и жестко.

The Irishman wavered. I made to step by him, and he stood aside. When I had gained the ladder, I turned to the circle of brutal and malignant faces peering at me through the semi-darkness. A sudden and deep sympathy welled up in me. I remembered the Cockney's way of putting it. How God must have hated them that they should be tortured so!

Ирландец колебался. Я шагнул к нему, и он отступил в сторону. Дойдя до трапа, я повернулся и обвел глазами круг свирепых и озлобленных лиц, глядевших на меня из полумрака. Внезапно глубокое сочувствие пробудилось во мне. Я вспомнил слова кока. Как бог должен ненавидеть их, если обрекает на такие муки!

"I have seen and heard nothing, believe me," I said quietly.

-- Будьте покойны, я ничего не видел и не слышал, -- негромко произнес я.

"I tell yer, he's all right," I could hear Leach saying as I went up the ladder. "He don't like the old man no more nor you or me."

-- Говорю вам, он не выдаст, -- услышал я, поднимаясь по трапу, голос Лича. -- Он любит капитана не больше, чем мы с вами.

I found Wolf Larsen in the cabin, stripped and bloody, waiting for me. He greeted me with one of his whimsical smiles.

Я нашел Волка Ларсена в его каюте. Обнаженный, весь в крови, он ждал меня и приветствовал обычной иронической усмешкой:

"Come, get to work, Doctor. The signs are favourable for an extensive practice this voyage. I don't know what the Ghost would have been without you, and if I could only cherish such noble sentiments I would tell you her master is deeply grateful."

-- Приступайте к работе, докторПо-видимому, в этом плавании вам предстоит обширная практика. Не знаю, как "Призрак" обошелся бы без вас. Будь я способен на столь благородные чувства, я бы сказал, что его хозяин глубоко вам признателен.

I knew the run of the simple medicine-chest the Ghost carried, and while I was heating water on the cabin stove and getting the things ready for dressing his wounds, he moved about, laughing and chatting, and examining his hurts with a calculating eye. I had never before seen him stripped, and the sight of his body quite took my breath away. It has never been my weakness to exalt the flesh - far from it; but there is enough of the artist in me to appreciate its wonder.

Я уже был хорошо знаком с нашей нехитрой судовой аптечкой и, пока кипятилась на печке вода, стал приготовлять все нужное для перевязок. Ларсен тем временем, смеясь и болтая, расхаживал по каюте и хладнокровно рассматривал свои раны. Я впервые увидел его обнаженным и был поражен. Культ тела никогда не был моей слабостью, но я обладал все же достаточным художественным чутьем, чтобы оценить великолепие этого тела.

I must say that I was fascinated by the perfect lines of Wolf Larsen's figure, and by what I may term the terrible beauty of it. I had noted the men in the forecastle. Powerfully muscled though some of them were, there had been something wrong with all of them, an insufficient development here, an undue development there, a twist or a crook that destroyed symmetry, legs too short or too long, or too much sinew or bone exposed, or too little. Oofty- Oofty had been the only one whose lines were at all pleasing, while, in so far as they pleased, that far had they been what I should call feminine.

Должен признаться, что я был зачарован совершенством этих линий, этой, я бы сказал, свирепой красотой. Я видел матросов на баке. Многие из них поражали своими могучими мускулами, но у всех имелся какойнибудь недостаток: одна часть тела была слишком сильно развита, другая слишком слабо, или же какоенибудь искривление нарушало симметрию: у одних были слишком длинные ноги, у других -- слишком короткие; одних портила излишняя жилистость. Других -- костлявость. Только Уфти-Уфти отличался безупречным сложением, однако в красоте его было что-то женственное.

But Wolf Larsen was the man-type, the masculine, and almost a god in his perfectness. As he moved about or raised his arms the great muscles leapt and moved under the satiny skin. I have forgotten to say that the bronze ended with his face. His body, thanks to his Scandinavian stock, was fair as the fairest woman's. I remember his putting his hand up to feel of the wound on his head, and my watching the biceps move like a living thing under its white sheath. It was the biceps that had nearly crushed out my life once, that I had seen strike so many killing blows. I could not take my eyes from him. I stood motionless, a roll of antiseptic cotton in my hand unwinding and spilling itself down to the floor.

Но Волк Ларсен являлся воплощением мужественности и сложен был почти как бог. Когда он ходил или поднимал руки, мощные мускулы напрягались и играли под атласной кожей. Я забыл сказать, что бронзовым загаром были покрыты только его лицо и шея. Кожа у него была белой, как у женщины, что напомнило мне о его скандинавском происхождении. Когда он поднял руку, чтобы пощупать рану на голове, бицепсы, как живые, заходили под этим белым покровом. Эти самые бицепсы на моих глазах наносили столько страшных ударов и не так давно чуть не отправили меня на тот свет. Я не мог оторвать от Ларсена глаз и стоял, как пригвожденный к месту. Бинт выпал у меня из рук и, разматываясь, покатился по полу.

He noticed me, and I became conscious that I was staring at him.

Капитан заметил, что я смотрю на него.

"God made you well," I said.

-- Бог хорошо слепил вас, -- сказал я.

"Did he?" he answered. "I have often thought so myself, and wondered why."

-- Вы находите? -- отозвался он. -- Я сам так считаю и часто думаю, к чему это?

"Purpose - " I began.

-- Предназначение... -- начал было я.

"Utility," he interrupted. "This body was made for use. These muscles were made to grip, and tear, and destroy living things that get between me and life. But have you thought of the other living things? They, too, have muscles, of one kind and another, made to grip, and tear, and destroy; and when they come between me and life, I out-grip them, out-tear them, out-destroy them. Purpose does not explain that. Utility does."

-- Приспособленность! -- прервал он меня. -- Все в этом теле приспособлено для дела. Эти мускулы созданы для того, чтобы хватать и рвать, уничтожать все живое, что станет на моем пути. Но подумали ли вы о других живых существах? У них тоже как-никак есть мускулы, также предназначенные для того, чтобы хватать, рвать, уничтожать. И когда они становятся на моем жизненном пути, я хватаю лучше их, рву лучше, уничтожаю лучше. В чем же тут предназначение? Приспособленность -- больше ничего.

"It is not beautiful," I protested.

-- Это некрасиво, -- возразил я.

"Life isn't, you mean," he smiled. "Yet you say I was made well. Do you see this?"

-- Вы хотите сказать, что жизнь некрасива? -- улыбнулся он. -- Однако вы говорите, что я неплохо сложен. А теперь поглядите.

He braced his legs and feet, pressing the cabin floor with his toes in a clutching sort of way. Knots and ridges and mounds of muscles writhed and bunched under the skin.

Он широко расставил ноги, будто прирос к полу, вцепившись в него пальцами, как когтями. Узлы, клубки, бугры мускулов забегали под кожей.

"Feel them," he commanded.

-- Пощупайте! -- приказал он.

They were hard as iron. And I observed, also, that his whole body had unconsciously drawn itself together, tense and alert; that muscles were softly crawling and shaping about the hips, along the back, and across the shoulders; that the arms were slightly lifted, their muscles contracting, the fingers crooking till the hands were like talons; and that even the eyes had changed expression and into them were coming watchfulness and measurement and a light none other than of battle.

Мускулы были тверды, как сталь, и я заметил, что все тело у него подобралось и напряглось. Мускулы мягко округлились на бедрах, на спине, вдоль плеч. Он слегка приподнял руки, мышцы сократились, пальцы согнулись, напоминая когти. Даже глаза изменили выражение -- в них появились настороженность, расчет и хищный огонек.

"Stability, equilibrium," he said, relaxing on the instant and sinking his body back into repose. "Feet with which to clutch the ground, legs to stand on and to help withstand, while with arms and hands, teeth and nails, I struggle to kill and to be not killed. Purpose? Utility is the better word."

-- Устойчивость, равновесие, -- сказал он и, вмиг расслабив мышцы, принял более спокойную позу. -- Ноги для того, чтобы упираться в землю, а руки, зубы и ногти, чтобы бороться и убивать, стараясь не быть убитым. Предназначение? Приспособленность -- самое верное слово.

I did not argue. I had seen the mechanism of the primitive fighting beast, and I was as strongly impressed as if I had seen the engines of a great battleship or Atlantic liner.

Я не спорил. Предо мной был организм хищника, первобытного хищника, и это произвело на меня столь сильное впечатление, как если бы я увидел машины огромного броненосца или трансатлантического парохода.

I was surprised, considering the fierce struggle in the forecastle, at the superficiality of his hurts, and I pride myself that I dressed them dexterously. With the exception of several bad wounds, the rest were merely severe bruises and lacerations. The blow which he had received before going overboard had laid his scalp open several inches. This, under his direction, I cleansed and sewed together, having first shaved the edges of the wound. Then the calf of his leg was badly lacerated and looked as though it had been mangled by a bulldog. Some sailor, he told me, had laid hold of it by his teeth, at the beginning of the fight, and hung on and been dragged to the top of the forecastle ladder, when he was kicked loose.

Вспоминая жестокую схватку в кубрике, я дивился тому, как это Ларсену удалось так легко отделаться. Могу не без гордости сказать, что перевязку я, кажется, сделал ему неплохо. Впрочем, серьезных повреждений было немного, остальное -- просто кровоподтеки и ссадины. Первый полученный им удар, тот, от которого он упал за борт, рассек ему кожу на голове. Эту рану -- длиной в несколько дюймов -- я, по его указаниям, промыл и зашил, предварительно выбрив вокруг нее волосы. Помимо этого, одна икра у него была разодрана, словно его искусал бульдог. Ларсен объяснил мне, что какой-то матрос вцепился в нее зубами еще в начале схватки, да так и висел на ней. Лишь на верху трапа Ларсену удалось стряхнуть его с себя.

"By the way, Hump, as I have remarked, you are a handy man," Wolf Larsen began, when my work was done. "As you know, we're short a mate. Hereafter you shall stand watches, receive seventy-five dollars per month, and be addressed fore and aft as Mr. Van Weyden."

-- Кстати, Хэмп, я заметил, что вы толковый малый, -- сказал Волк Ларсен, когда я кончил перевязки. -- Как вы знаете, я остался без помощника. Отныне вы будете стоять на вахте, получать семьдесят пять долларов в месяц, и всем будет приказано называть вас "мистер Ван-Вейден".

"I - I don't understand navigation, you know," I gasped.

-- Но я же ничего не смыслю в навигации, -- изумился я.

"Not necessary at all."

-- Этого и не требуется.

"I really do not care to sit in the high places," I objected. "I find life precarious enough in my present humble situation. I have no experience. Mediocrity, you see, has its compensations."

-- И я вовсе не стремлюсь к такому высокому весту, -- продолжал я протестовать. -- Жизнь моя и в вчерешнем моем скромном положении достаточно подвержена всяким превратностям, к тому же у меня нет никакого опыта. Посредственность, знаете ли, тоже имеет свои преимущества.

He smiled as though it were all settled.

Но он только улыбнулся, словно вопрос уже был решен.

"I won't be mate on this hell-ship!" I cried defiantly.

-- Да не хочу я быть помощником на этом дьявольском корабле! -- с возмущением вскричал я.

I saw his face grow hard and the merciless glitter come into his eyes. He walked to the door of his room, saying:

Его лицо сразу стало жестким, глаза холодно блеснули. Он подошел к двери каюты и сказал:

"And now, Mr. Van Weyden, good-night."

-- Ну, мистер Ван-Вейден, доброй ночи!

"Good-night, Mr. Larsen," I answered weakly.

-- Доброй ночи, мистер Ларсен, -- чуть слышно пробормотал я.

CHAPTER XVI

ГЛАВА XVI

I cannot say that the position of mate carried with it anything more joyful than that there were no more dishes to wash. I was ignorant of the simplest duties of mate, and would have fared badly indeed, had the sailors not sympathized with me. I knew nothing of the minutiae of ropes and rigging, of the trimming and setting of sails; but the sailors took pains to put me to rights, - Louis proving an especially good teacher, - and I had little trouble with those under me.

Не могу сказать, чтобы положение помощника было мне хоть сколько-нибудь приятно, хотя я и избавился от мытья посуды. Я не знал самых элементарных обязанностей штурмана, и мне пришлось бы туго, не будь матросы расположены ко мне. Я ничего не смыслил в оснастке судна и не понимал, как надо ставить паруса. Но матросы старались подучить меня, и особенно хорошим учителем оказался Луис. Столкновений с моими подчиненными у меня не было.

With the hunters it was otherwise. Familiar in varying degree with the sea, they took me as a sort of joke. In truth, it was a joke to me, that I, the veriest landsman, should be filling the office of mate; but to be taken as a joke by others was a different matter. I made no complaint, but Wolf Larsen demanded the most punctilious sea etiquette in my case, - far more than poor Johansen had ever received; and at the expense of several rows, threats, and much grumbling, he brought the hunters to time. I was "Mr. Van Weyden" fore and aft, and it was only unofficially that Wolf Larsen himself ever addressed me as "Hump."

Другое дело -- охотники. Все они были более или менее знакомы с морем и смотрели на мое назначение, как на шутку. Мне и самому было смешно, что я, сухопутная крыса, исполнял обязанности помощника, однако быть посмешищем в глазах других мне вовсе не хотелось. Я не жаловался, но Волк Ларсен сам требовал по отношению ко мне соблюдения самого строгого морского этикета, чего никогда не удостаивался бедный Иогансен. Ценою неоднократных стычек и угроз он привел недовольных охотников к повиновению. От носа до кормы меня титуловали "мистер Ван-Вейден", и только в неофициальных беседах Волк Ларсен называл меня Хэмпом.

It was amusing. Perhaps the wind would haul a few points while we were at dinner, and as I left the table he would say, "Mr. Van Weyden, will you kindly put about on the port tack." And I would go on deck, beckon Louis to me, and learn from him what was to be done. Then, a few minutes later, having digested his instructions and thoroughly mastered the manoeuvre, I would proceed to issue my orders. I remember an early instance of this kind, when Wolf Larsen appeared on the scene just as I had begun to give orders. He smoked his cigar and looked on quietly till the thing was accomplished, and then paced aft by my side along the weather poop.

Это было забавно. Иной раз, пока мы обедали, ветер менял направление на несколько румбов, и когда я вставал из-за стола, капитан говорил: "Мистер ВанВейден, будьте добры лечь на левый галс". Я выходил на палубу, подзывал Луиса и спрашивал у него, что нужно делать. Через несколько минут, усвоив его указания и уяснив себе сущность маневра, я начинал отдавать распоряжения. Помнится, однажды Волк Ларсен появился на палубе как раз в ту минуту, когда я отдавал команду. Он остановился с сигарой в зубах и принялся спокойно наблюдать за выполнением маневра. Затем поднялся ко мне на ют.

"Hump," he said, "I beg pardon, Mr. Van Weyden, I congratulate you. I think you can now fire your father's legs back into the grave to him. You've discovered your own and learned to stand on them. A little rope-work, sail-making, and experience with storms and such things, and by the end of the voyage you could ship on any coasting schooner."

-- Хэмп, -- сказал он. -- Виноват, мистер Ван-Вейден. Поздравляю вас! Сдается мне, что отцовские ноги вам теперь больше не понадобятся. Вы, кажется, уже научились стоять на своих собственных. Немного практики в такелажных работах и с парусами, небольшой шторм, и к концу плавания вы сумеете наняться на любую каботажную шхуну.

It was during this period, between the death of Johansen and the arrival on the sealing grounds, that I passed my pleasantest hours on the Ghost. Wolf Larsen was quite considerate, the sailors helped me, and I was no longer in irritating contact with Thomas Mugridge. And I make free to say, as the days went by, that I found I was taking a certain secret pride in myself. Fantastic as the situation was, - a land-lubber second in command, - I was, nevertheless, carrying it off well; and during that brief time I was proud of myself, and I grew to love the heave and roll of the Ghost under my feet as she wallowed north and west through the tropic sea to the islet where we filled our water-casks.

В этот период моего плавания на "Призраке" -- после смерти Иогансена и вплоть до прибытия к месту охоты -- я чувствовал себя не так уж плохо. Волк Ларсен был ко мне не слишком строг, матросы мне помогали, и я был избавлен от неприятного общества Томаса Магриджа. Должен признаться, что мало-помалу я начал даже втайне гордиться собой. Как ни фантастично было мое положение -- я, сухопутная крыса, вдруг занял второе по рангу место на судне! -- Однако справлялся я с делом неплохо. И я был доволен собой и даже полюбил плавное покачивание под ногами палубы "Призрака", который все так же держал курс от тропиков на северо-запад, к тому островку, где нам предстояло пополнить запас пресной воды.

But my happiness was not unalloyed. It was comparative, a period of less misery slipped in between a past of great miseries and a future of great miseries. For the Ghost, so far as the seamen were concerned, was a hell-ship of the worst description. They never had a moment's rest or peace. Wolf Larsen treasured against them the attempt on his life and the drubbing he had received in the forecastle; and morning, noon, and night, and all night as well, he devoted himself to making life unlivable for them.

Но это было лишь время сравнительного благополучия. Такие же муки, какие я испытал вначале, ждали Меня и впереди. А для команды, особенно для матросов, "Призрак" по-прежнему оставался ужасным, сатанинским кораблем. Никто не знал на нем ни минуты покоя. Волк Ларсен не простил матросам покушения на его жизнь и трепки, которую они задали ему в кубрике. И днем и ночью он всячески старался отравить им существование.

He knew well the psychology of the little thing, and it was the little things by which he kept the crew worked up to the verge of madness. I have seen Harrison called from his bunk to put properly away a misplaced paintbrush, and the two watches below haled from their tired sleep to accompany him and see him do it. A little thing, truly, but when multiplied by the thousand ingenious devices of such a mind, the mental state of the men in the forecastle may be slightly comprehended.

Он хорошо понимал психологическое значение мелочей и умел мелкими придирками доводить матросов до Исступления. Я видел, как он поднял Гаррисона с койки, как тот убрал валявшуюся не на месте малярную кисть. Но и этого ему показалось мало, и он разбудил еще всех подвахтенных и велел им пойти за Гаррисоном и поглядеть, как он будет это делать. Это был, конечно, пустяк, но его изобретательный ум придумывал их тысячи, и легко можно себе представить, какое настроение царило на баке.

Of course much grumbling went on, and little outbursts were continually occurring. Blows were struck, and there were always two or three men nursing injuries at the hands of the human beast who was their master. Concerted action was impossible in face of the heavy arsenal of weapons carried in the steerage and cabin. Leach and Johnson were the two particular victims of Wolf Larsen's diabolic temper, and the look of profound melancholy which had settled on Johnson's face and in his eyes made my heart bleed.

Понятно, что команда роптала, и отдельные столкновения повторялись снова и снова. Капитан продолжал избивать матросов, и ежедневно двое-трое из них врачевали, как могли, нанесенные им увечья. Однако на решительное выступление они не отваживались, так как, в кубрике у охотников и в кают-компании хранился большой запас оружия. Больше всего доставалось от Волка Ларсена Личу и Джонсону: на них он вымещал свою дьявольскую злобу, и глубокая тоска, которую я читал в глазах Джонсона, заставляла сжиматься мое сердце.

With Leach it was different. There was too much of the fighting beast in him. He seemed possessed by an insatiable fury which gave no time for grief. His lips had become distorted into a permanent snarl, which at mere sight of Wolf Larsen broke out in sound, horrible and menacing and, I do believe, unconsciously. I have seen him follow Wolf Larsen about with his eyes, like an animal its keeper, the while the animal-like snarl sounded deep in his throat and vibrated forth between his teeth.

Лич относился к своему положению иначе. Он был затравлен, но не сдавался. Он весь горел неукротимой яростью, не оставлявшей места для скорби. На его губах застыла злобная усмешка, и при виде Волка Ларсена с них всякий раз -- как видно, бессознательно -- срывалось угрожающее ворчание. Он следил глазами за капитаном, как зверь следит из клетки за своим стражем, и злоба, клокотавшая в его груди, рвалась наружу сквозь стиснутые зубы.

I remember once, on deck, in bright day, touching him on the shoulder as preliminary to giving an order. His back was toward me, and at the first feel of my hand he leaped upright in the air and away from me, snarling and turning his head as he leaped. He had for the moment mistaken me for the man he hated.

Помню, как однажды на палубе я средь бела дня тронул его за плечо, собираясь отдать какое-то приказание. Он стоял ко мне спиной, и, когда моя рука коснулась его, отпрянул с диким возгласом. Он принял меня за ненавистного ему человека.

Both he and Johnson would have killed Wolf Larsen at the slightest opportunity, but the opportunity never came. Wolf Larsen was too wise for that, and, besides, they had no adequate weapons. With their fists alone they had no chance whatever. Time and again he fought it out with Leach who fought back always, like a wildcat, tooth and nail and fist, until stretched, exhausted or unconscious, on the deck. And he was never averse to another encounter. All the devil that was in him challenged the devil in Wolf Larsen. They had but to appear on deck at the same time, when they would be at it, cursing, snarling, striking; and I have seen Leach fling himself upon Wolf Larsen without warning or provocation. Once he threw his heavy sheath-knife, missing Wolf Larsen's throat by an inch. Another time he dropped a steel marlinspike from the mizzen crosstree. It was a difficult cast to make on a rolling ship, but the sharp point of the spike, whistling seventy-five feet through the air, barely missed Wolf Larsen's head as he emerged from the cabin companion-way and drove its length two inches and over into the solid deck-planking. Still another time, he stole into the steerage, possessed himself of a loaded shot-gun, and was making a rush for the deck with it when caught by Kerfoot and disarmed.

Лич и Джонсон убили бы Волка Ларсена при первой возможности, только она им никогда не представлялась, -- Волк Ларсен был слишком хитер. К тому же у них не было сподручного оружия. На одни кулаки им никак не приходилось рассчитывать. Время от времени капитан показывал свою силу Личу, и тот всегда давал сдачи и кидался на него, как дикая кошка, пуская в ход и зубы, и ногти, и кулаки, но в конце концов всякий раз падал на палубу без сил и часто даже без сознания. И все же он никогда не старался избежать схватки. Дьявол, сидевший в нем, бросал вызов дьяволу в Волке Ларсене. Стоило им только столкнуться на палубе, и поднималась драка. Мне случалось видеть, как Лич кидался на Волка Ларсена без всякого предупреждения или внешнего повода. Однажды от метнул в капитана тяжелый кортик и промахнулся всего на какой-нибудь дюйм, а еще как-то уронил на него с салинга стальную свайку. Не простая это была задача -- попасть в цель при качке, с высоты семидесяти пяти футов, но острие инструмента, просвистав в воздухе, мелькнуло почти у самой головы Волка Ларсена, когда тот показался из люка, и вонзилось на целых два дюйма в толстые доски палубы. В другой раз Лич пробрался в кубрик охотников, завладел чьим-то заряженным дробовиком и уже хотел выскочить с ним на палубу, но тут его перехватил и обезоружил Керфут.

I often wondered why Wolf Larsen did not kill him and make an end of it. But he only laughed and seemed to enjoy it. There seemed a certain spice about it, such as men must feel who take delight in making pets of ferocious animals.

Я часто задавал себе вопрос, почему Волк Ларсен не убьет Лича и не положит этому конец. Но он только смеялся и, казалось, наслаждался опасностью. В этой игре была для него особая прелесть; быть может, он чувствовал себя в роли укротителя диких зверей.

"It gives a thrill to life," he explained to me, "when life is carried in one's hand. Man is a natural gambler, and life is the biggest stake he can lay. The greater the odds, the greater the thrill. Why should I deny myself the joy of exciting Leach's soul to fever-pitch? For that matter, I do him a kindness. The greatness of sensation is mutual. He is living more royally than any man for'ard, though he does not know it. For he has what they have not - purpose, something to do and be done, an all-absorbing end to strive to attain, the desire to kill me, the hope that he may kill me. Really, Hump, he is living deep and high. I doubt that he has ever lived so swiftly and keenly before, and I honestly envy him, sometimes, when I see him raging at the summit of passion and sensibility."

-- Жизнь получает особую остроту, -- объяснял он мне, -- когда висит на волоске. Человек по природе игрок, а жизнь -- самая крупная его ставка. Чем больше риск, тем острее ощущение. Зачем мне отказывать себе в удовольствии доводить Лича до белого каления? Этим я ему же оказываю услугу. Мы оба испытываем весьма сильные ощущения. Его жизнь богаче, чем у любого матроса на баке, хотя он этого и не сознает. Он имеет то, чего нет у них, -- цель, поглощающую его: он стремится убить меня и не теряет надежды, что это ему удастся. Право, Хэмп, он живет полной, насыщенной жизнью. Я сомневаюсь, чтобы когда-либо его жизнь протекала так напряженно и остро, и порой искренне завидую ему, когда вижу его на вершине страсти и исступления.

"Ah, but it is cowardly, cowardly!" I cried. "You have all the advantage."

-- Но ведь это низостьНизость! -- воскликнул я. -- Все преимущества на вашей стороне.

"Of the two of us, you and I, who is the greater coward?" he asked seriously. "If the situation is unpleasing, you compromise with your conscience when you make yourself a party to it. If you were really great, really true to yourself, you would join forces with Leach and Johnson. But you are afraid, you are afraid. You want to live. The life that is in you cries out that it must live, no matter what the cost; so you live ignominiously, untrue to the best you dream of, sinning against your whole pitiful little code, and, if there were a hell, heading your soul straight for it. Bah! I play the braver part. I do no sin, for I am true to the promptings of the life that is in me. I am sincere with my soul at least, and that is what you are not."

-- Кто из нас двоих, вы или я, более низок? -- нахмурившись, спросил он. -- Попадая в неприятное положение, вы вступаете в компромисс с вашей совестью. Если бы вы действительно были на высоте и оставались верны себе, вы должны были бы объединиться с Личем и Джонсоном. Но вы боитесь, боитесь! Вы хотите жить. Жизнь в вас кричит, что она хочет жить, чего бы это ни стоило. Вы влачите презренное существование, изменяете вашим идеалам, грешите против своей жалкой морали и, если есть ад, прямым путем ведете туда свою душу. Я выбрал себе более достойную роль. Я не грешу, так как остаюсь верен велениям жизни во мне. Я по крайней мере не поступаю против совести, чего вы не можете сказать о себе.

There was a sting in what he said. Perhaps, after all, I was playing a cowardly part. And the more I thought about it the more it appeared that my duty to myself lay in doing what he had advised, lay in joining forces with Johnson and Leach and working for his death. Right here, I think, entered the austere conscience of my Puritan ancestry, impelling me toward lurid deeds and sanctioning even murder as right conduct. I dwelt upon the idea. It would be a most moral act to rid the world of such a monster. Humanity would be better and happier for it, life fairer and sweeter.

В том, что он говорил, была неприятная правда. Быть может, я и в самом деле праздновал труса. Чем больше я размышлял об этом, тем яснее сознавал, что мой долг перед самим собой -- сделать то, к чему Ларсен подстрекает меня, то есть примкнуть к Джонсону и Личу и вместе с ними постараться убить его. В этом, мне кажется, сказалось наследие моих суровых предков пуритан, оправдывавших даже убийство, если оно совершается для благой цели. Я не мог отделаться от этих мыслей. Освободить мир от такого чудовища казалось мне актом высшей морали. Человечество станет от этого только лучше и счастливее, а жизнь чище и приятнее.

I pondered it long, lying sleepless in my bunk and reviewing in endless procession the facts of the situation. I talked with Johnson and Leach, during the night watches when Wolf Larsen was below. Both men had lost hope - Johnson, because of temperamental despondency; Leach, because he had beaten himself out in the vain struggle and was exhausted. But he caught my hand in a passionate grip one night, saying:

Я раздумывал об этом, ворочаясь на своей койке в долгие бессонные ночи, и снова и снова перебирал в уме все события. Во время ночных вахт, когда Волк Ларсен был внизу, я беседовал с Джонсоном и Личем. Оба они потеряли всякую надежду: Джонсон -- по мрачному складу своего характера, а Лич -- потому, что истощил силы в тщетной борьбе. Однажды он взволнованно схватил мою руку и сказал:

"I think yer square, Mr. Van Weyden. But stay where you are and keep yer mouth shut. Say nothin' but saw wood. We're dead men, I know it; but all the same you might be able to do us a favour some time when we need it damn bad."

-- Вы честный человек, мистер Ван-ВейденНо оставайтесь на своем месте и помалкивайте. Наша песенка спета, я знаю. И все-таки в трудную минуту вы, может, сумеете помочь нам.

It was only next day, when Wainwright Island loomed to windward, close abeam, that Wolf Larsen opened his mouth in prophecy. He had attacked Johnson, been attacked by Leach, and had just finished whipping the pair of them.

На следующий день, когда на траверзе у нас с наветренной стороны вырос остров Уэнрайт, Волк Ларсен изрек пророческие слова. Он только что поколотил Джонсона, а заодно и Лича, который пришел товарищу на подмогу.

"Leach," he said, "you know I'm going to kill you some time or other, don't you?"

-- Лич, -- сказал он, -- ты знаешь, что я когда-нибудь убью тебя?

A snarl was the answer.

Матрос в ответ только зарычал.

"And as for you, Johnson, you'll get so tired of life before I'm through with you that you'll fling yourself over the side. See if you don't."

-- А тебе, Джонсон, так в конце концов осточертеет жизнь, что ты сам бросишься за борт, не ожидая, чтобы я тебя прикончил. Помяни мое слово!

"That's a suggestion," he added, in an aside to me. "I'll bet you a month's pay he acts upon it."

-- Это -- внушение, -- добавил он, обращаясь ко мне. -- Держу пари на ваше месячное жалованье, что он так и сделает.

I had cherished a hope that his victims would find an opportunity to escape while filling our water-barrels, but Wolf Larsen had selected his spot well. The Ghost lay half-a-mile beyond the surf- line of a lonely beach. Here debauched a deep gorge, with precipitous, volcanic walls which no man could scale. And here, under his direct supervision - for he went ashore himself - Leach and Johnson filled the small casks and rolled them down to the beach. They had no chance to make a break for liberty in one of the boats.

Я питал надежду, что его жертвы найдут случай бежать, когда мы будем наполнять водой бочонки, но Волк Ларсен хорошо выбрал место, где бросить якорь. "Призрак" лег в дрейф в полумиле за линией прибоя, окаймлявшей пустынный берег. Здесь открывалось глубокое ущелье, окруженное отвесными скалами вулканического происхождения, по которым невозможно было вскарабкаться наверх. И здесь, под непосредственным наблюдением самого капитана, съехавшего на берег, Лич и Джонсон наполняли пресной водой бочонки и скатывали их к берегу. Удрать на шлюпке у них не было никакой возможности.

Harrison and Kelly, however, made such an attempt. They composed one of the boats' crews, and their task was to ply between the schooner and the shore, carrying a single cask each trip. Just before dinner, starting for the beach with an empty barrel, they altered their course and bore away to the left to round the promontory which jutted into the sea between them and liberty. Beyond its foaming base lay the pretty villages of the Japanese colonists and smiling valleys which penetrated deep into the interior. Once in the fastnesses they promised, and the two men could defy Wolf Larsen.

Но Гаррисон и Келли сделали такую попытку. На их обязанности лежало курсировать на своей шлюпке между шхуной и берегом, перевозя каждый раз по одному бочонку. Перед самым обедом, двинувшись с пустым бочонком к берегу, они внезапно изменили курс и отклонились влево, стремясь обогнуть мыс, далеко выступавший в море и отделявший их от свободы. Там, за белыми пенистыми бурунами, раскинулись живописные деревушки японских колонистов и приветливые долины, уходящие в глубь острова. Если бы матросам удалось скрыться туда. Волк Ларсен был бы им уже не страшен.

I had observed Henderson and Smoke loitering about the deck all morning, and I now learned why they were there. Procuring their rifles, they opened fire in a leisurely manner, upon the deserters. It was a cold-blooded exhibition of marksmanship. At first their bullets zipped harmlessly along the surface of the water on either side the boat; but, as the men continued to pull lustily, they struck closer and closer.

Однако Гендерсон и Смок все утро бродили по палубе: и теперь я понял, с какой целью. Достав винтовки, они неторопливо открыли огонь по беглецам. Это была хладнокровная демонстрация меткой стрельбы. Сначала их пули, не нанося вреда, шлепались в воду по обеим сторонам шлюпки. Но матросы продолжали грести изо всех сил, и тогда пули начали ложиться все ближе и ближе.

"Now, watch me take Kelly's right oar," Smoke said, drawing a more careful aim.

-- Смотрите, сейчас я прострелю правое весло Келли, -- сказал Смок и прицелился более тщательно.

I was looking through the glasses, and I saw the oar-blade shatter as he shot. Henderson duplicated it, selecting Harrison's right oar. The boat slewed around. The two remaining oars were quickly broken. The men tried to row with the splinters, and had them shot out of their hands. Kelly ripped up a bottom board and began paddling, but dropped it with a cry of pain as its splinters drove into his hands. Then they gave up, letting the boat drift till a second boat, sent from the shore by Wolf Larsen, took them in tow and brought them aboard.

Я увидел в бинокль, как лопасть весла разлетелась в щепы. Гендерсон проделал то же самое с правым веслом Гаррисона. Шлюпку завертело на месте. Два остальных весла быстро подверглись той же участи. Матросы пытались грести обломками, но и те были выбиты у них из рук. Тогда Келли оторвал доску от дна шлюпки и начал было грести этой доской, но тут же выронил ее, вскрикнув от боли: пуля расщепила доску, и заноза вонзилась ему в руку. Тогда беглецы покорились своей доле, и шлюпку носило по волнам, пока вторая шлюпка, посланная Волком Ларсеном, не взяла ее на буксир и не доставила беглецов на борт.

Late that afternoon we hove up anchor and got away. Nothing was before us but the three or four months' hunting on the sealing grounds. The outlook was black indeed, and I went about my work with a heavy heart. An almost funereal gloom seemed to have descended upon the Ghost. Wolf Larsen had taken to his bunk with one of his strange, splitting headaches. Harrison stood listlessly at the wheel, half supporting himself by it, as though wearied by the weight of his flesh. The rest of the men were morose and silent. I came upon Kelly crouching to the lee of the forecastle scuttle, his head on his knees, his arms about his head, in an attitude of unutterable despondency.

К вечеру мы снялись с якоря. Теперь нам предстояло целых три или четыре месяца охотиться на котиков. Мрачная перспектива, и я с тяжелым сердцем занимался своим делом. На "Призраке" царило похоронное настроение. Волк Ларсен валялся на койке: у него опять был один из этих странных мучительных приступов головной боли. Гаррисон с унылым видом стоял у штурвала, навалившись на него всем телом, словно ноги не держали его. Остальные хранили угрюмое молчание. Я наткнулся на Келли: он сидел с подветренной стороны у люка матросского кубрика в позе безысходного отчаяния, уронив голову в колени и охватив ее руками.

Johnson I found lying full length on the forecastle head, staring at the troubled churn of the forefoot, and I remembered with horror the suggestion Wolf Larsen had made. It seemed likely to bear fruit. I tried to break in on the man's morbid thoughts by calling him away, but he smiled sadly at me and refused to obey.

Джонсон растянулся на самом носу и следил, как пенятся волны у форштевня. Я с ужасом вспомнил пророчество Волка Ларсена, и у меня мелькнула мысль, что его внушение начинает действовать. Мне захотелось отвлечь Джонсона от его дум, и я окликнул его, но он только грустно улыбнулся мне и не тронулся с места.

Leach approached me as I returned aft.

На корме ко мне подошел Лич.

"I want to ask a favour, Mr. Van Weyden," he said. "If it's yer luck to ever make 'Frisco once more, will you hunt up Matt McCarthy? He's my old man. He lives on the Hill, back of the Mayfair bakery, runnin' a cobbler's shop that everybody knows, and you'll have no trouble. Tell him I lived to be sorry for the trouble I brought him and the things I done, and - and just tell him 'God bless him,' for me."

-- Я хочу попросить вас кое о чем, мистер ВанВейден, -- сказал он. -- Если вам повезет и вы вернетесь во Фриско, не откажите разыскать Матта Мак-Карти. Это мой старик. Он сапожник, живет на горе, за пекарней Мейфера. Его там все знают, и вам не трудно будет его найти. Скажите старику, что не хотел огорчать его и жалею о том, что я наделал, и... и скажите ему еще так от меня: "Да хранит тебя бог".

I nodded my head, but said, "We'll all win back to San Francisco, Leach, and you'll be with me when I go to see Matt McCarthy."

Я кивнул и прибавил: -- Мы все вернемся в Сан-Франциско, Лич, и я вместе с вами пойду повидать Матта Мак-Карти.

"I'd like to believe you," he answered, shaking my hand, "but I can't. Wolf Larsen 'll do for me, I know it; and all I can hope is, he'll do it quick."

-- Хорошо, кабы так, -- отвечал он, пожимая мне руку. -- Да не верю я в это. Волк Ларсен прикончит меня, я знаю. Да пусть бы уж поскорее!

And as he left me I was aware of the same desire at my heart. Since it was to be done, let it be done with despatch. The general gloom had gathered me into its folds. The worst appeared inevitable; and as I paced the deck, hour after hour, I found myself afflicted with Wolf Larsen's repulsive ideas. What was it all about? Where was the grandeur of life that it should permit such wanton destruction of human souls? It was a cheap and sordid thing after all, this life, and the sooner over the better. Over and done with! I, too, leaned upon the rail and gazed longingly into the sea, with the certainty that sooner or later I should be sinking down, down, through the cool green depths of its oblivion.

Он ушел, а я почувствовал, что и сам желаю того же. Пусть неизбежное случится поскорее. Общая подавленность передалась и мне. Гибель казалась неотвратимой. И час за часом шагая по палубе, я чувствовал все отчетливее, что начинаю поддаваться отвратительным идеям Волка Ларсена. К чему ведет все на свете? Где величие жизни, раз она допускает такое разрушение человеческих душ по какому-то бессмысленному капризу? Жизнь -- дешевая и скверная штука, и чем скорее придет ей конец, тем лучше. Покончить с ней, и бастаПо примеру Джонсона я перегнулся через борт и не отрывал глаз от моря, испытывая глубокую уверенность в том, что рано или поздно буду опускаться вниз, вниз, вниз, в холодные зеленые пучины забвения.

CHAPTER XVII

ГЛАВА XVII

Strange to say, in spite of the general foreboding, nothing of especial moment happened on the Ghost. We ran on to the north and west till we raised the coast of Japan and picked up with the great seal herd. Coming from no man knew where in the illimitable Pacific, it was travelling north on its annual migration to the rookeries of Bering Sea. And north we travelled with it, ravaging and destroying, flinging the naked carcasses to the shark and salting down the skins so that they might later adorn the fair shoulders of the women of the cities.

Как ни странно, но, несмотря на мрачные предчувствия, овладевшие всеми, на "Призраке" пока никаких особенных событий еще не произошло. Мы плыли на северо-запад, пока не достигли берегов Японии и не наткнулись на большое стадо котиков. Явившись сюда откуда-то из безграничных Просторов Тихого океана, они совершали свое ежегодное переселение на север, к лежбищам у берегов Берингова моря. Повернули за ними к северу и мы, свирепствуя и истребляя, бросая ободранные туши акулам и засаливая шкуры, которые впоследствии должны были украсить прелестные плечи горожанок.

It was wanton slaughter, and all for woman's sake. No man ate of the seal meat or the oil. After a good day's killing I have seen our decks covered with hides and bodies, slippery with fat and blood, the scuppers running red; masts, ropes, and rails spattered with the sanguinary colour; and the men, like butchers plying their trade, naked and red of arm and hand, hard at work with ripping and flensing-knives, removing the skins from the pretty sea-creatures they had killed.

Это было безжалостное избиение, совершавшееся во славу женщин. Мяса и жира никто не ел. После дня успешной охоты наши палубы были завалены тушами и шкурами, скользкими от жира и крови, и в шпигаты стекали алые ручейки. Мачты, снасти и борта -- все было забрызгано кровью. А люди с обнаженными окровавленными руками, словно мясники, усердно работали ножами, сдирая шкуры с убитых ими красивых морских животных.

It was my task to tally the pelts as they came aboard from the boats, to oversee the skinning and afterward the cleansing of the decks and bringing things ship-shape again. It was not pleasant work. My soul and my stomach revolted at it; and yet, in a way, this handling and directing of many men was good for me. It developed what little executive ability I possessed, and I was aware of a toughening or hardening which I was undergoing and which could not be anything but wholesome for "Sissy" Van Weyden.

На моей обязанности лежало считать шкуры, поступавшие на борт со шлюпок, и наблюдать за тем, как ведется свежеванье и последующая уборка палуб. Невеселое занятие! Все во мне возмущалось против него. Но вместе с тем мне еще никогда не приходилось распоряжаться столькими людьми, и это развивало мои довольно слабые административные способности. Я чувствовал, что становлюсь тверже и решительнее, и это не могло не пойти на пользу "неженке Ван-Вейдену".

One thing I was beginning to feel, and that was that I could never again be quite the same man I had been. While my hope and faith in human life still survived Wolf Larsen's destructive criticism, he had nevertheless been a cause of change in minor matters. He had opened up for me the world of the real, of which I had known practically nothing and from which I had always shrunk. I had learned to look more closely at life as it was lived, to recognize that there were such things as facts in the world, to emerge from the realm of mind and idea and to place certain values on the concrete and objective phases of existence.

Я начинал понимать, что мне никогда уже не стать прежним Хэмфри Ван-Вейденом. Хотя моя вера в человека и в жизнь все еще противилась разрушительной критике Волка Ларсена, кое в чем он все же успел сильно повлиять на меня. Он открыл мне реальный мир, с которым я практически не был знаком, так как всегда стоял от него в стороне. Теперь я научился ближе присматриваться к окружающему, спустился из мира отвлеченностей в мир фактов.

I saw more of Wolf Larsen than ever when we had gained the grounds. For when the weather was fair and we were in the midst of the herd, all hands were away in the boats, and left on board were only he and I, and Thomas Mugridge, who did not count. But there was no play about it. The six boats, spreading out fan-wise from the schooner until the first weather boat and the last lee boat were anywhere from ten to twenty miles apart, cruised along a straight course over the sea till nightfall or bad weather drove them in. It was our duty to sail the Ghost well to leeward of the last lee boat, so that all the boats should have fair wind to run for us in case of squalls or threatening weather.

С тех пор как началась охота, мне больше чем когда-либо приходилось проводить время в обществе Волка Ларсена. Когда погода бывала хороша и мы оказывались посреди стада, весь экипаж был занят в шлюпках, а на борту оставались только мы с ним да Томас Магридж, который в счет не шел. Впрочем, мы тоже не сидели без дела. Шесть шлюпок веером расходились от шхуны, пока расстояние между первой наветренной и последней подветренной шлюпками не достигало десяти, а то и двадцати миль. Потом они плыли прямым курсом, и только ночь или плохая погода загоняли их обратно. Мы же должны были направлять "Призрак" в подветренную сторону, к крайней шлюпке, для того чтобы остальные могли с попутным ветром подойти к нам в случае шквала или угрозы шторма.

It is no slight matter for two men, particularly when a stiff wind has sprung up, to handle a vessel like the Ghost, steering, keeping look-out for the boats, and setting or taking in sail; so it devolved upon me to learn, and learn quickly. Steering I picked up easily, but running aloft to the crosstrees and swinging my whole weight by my arms when I left the ratlines and climbed still higher, was more difficult. This, too, I learned, and quickly, for I felt somehow a wild desire to vindicate myself in Wolf Larsen's eyes, to prove my right to live in ways other than of the mind. Nay, the time came when I took joy in the run of the masthead and in the clinging on by my legs at that precarious height while I swept the sea with glasses in search of the boats.

Нелегкая это задача для двух человек, особенно при свежем ветре, справляться с таким судном, как "Призрак": управлять рулем, следить за шлюпками, ставить или убирать паруса. Я должен был овладеть всем этим, и овладеть быстро. Управление рулем далось мне легко. Но взбираться наверх на салинг и подтягиваться на руках, когда нужно было лезть еще выше, уже без выбленок, оказалось потруднее. Однако я скоро научился и этому, так как чувствовал какое-то необъяснимое желание поднять себя в глазах Волка Ларсена, доказать свое право на жизнь и доказать не путем одних только рассуждении. И настало время, когда мне даже доставляло радость взбираться на самую верхушку мачты и, охватив ее ногами, осматривать с этой жуткой высоты море в бинокль, разыскивая шлюпки.

I remember one beautiful day, when the boats left early and the reports of the hunters' guns grew dim and distant and died away as they scattered far and wide over the sea. There was just the faintest wind from the westward; but it breathed its last by the time we managed to get to leeward of the last lee boat. One by one - I was at the masthead and saw - the six boats disappeared over the bulge of the earth as they followed the seal into the west. We lay, scarcely rolling on the placid sea, unable to follow. Wolf Larsen was apprehensive. The barometer was down, and the sky to the east did not please him. He studied it with unceasing vigilance.

Помню, как в один ясный тихий день охотники выехали спозаранку и звуки выстрелов постепенно удалялись и замерли: шлюпки рассеялись по безграничному простору океана. С запада дунул чуть приметный ветерок. Мы едва успели выполнить наш обычный маневр в подветренную сторону, как ветер упал совсем. С верхушки мачты я следил за шлюпками: все шесть, одна за другой, исчезли за горизонтом, преследуя плывших на запад котиков. Мы стояли, чуть покачиваясь на водной глади. Ларсен начал беспокоиться. Барометр упал, и небо на востоке не предвещало ничего хорошего. Ларсен неотступно всматривался вдаль.

"If she comes out of there," he said, "hard and snappy, putting us to windward of the boats, it's likely there'll be empty bunks in steerage and fo'c'sle."

-- Если нагрянет оттуда, -- сказал он, -- и отнесет нас от шлюпок, много коек опустеет в обоих кубриках.

By eleven o'clock the sea had become glass. By midday, though we were well up in the northerly latitudes, the heat was sickening. There was no freshness in the air. It was sultry and oppressive, reminding me of what the old Californians term "earthquake weather." There was something ominous about it, and in intangible ways one was made to feel that the worst was about to come. Slowly the whole eastern sky filled with clouds that over-towered us like some black sierra of the infernal regions. So clearly could one see canon, gorge, and precipice, and the shadows that lie therein, that one looked unconsciously for the white surf-line and bellowing caverns where the sea charges on the land. And still we rocked gently, and there was no wind.

К одиннадцати часам море стало гладким, как зеркало. К полудню жара сделалась невыносимой, хотя мы находились уже довольно далеко в северных широтах. В воздухе -- ни малейшего дуновения. Душная, гнетущая атмосфера; в Калифорнии в таких случаях говорят: "как перед землетрясением". Во всем этом было что-то зловещее, и возникало ощущение приближающейся опасности. Понемногу все небо на востоке затянуло тучами; они надвигались на нас, словно чудовищные черные горы, и так ясно можно было различить в них ущелья, пещеры и пропасти, где сгустились черные тени, что глаз невольно искал там белую линию прибоя, с ревом бьющего о берег. А шхуна все так же плавно покачивалась на мертвой зыби, и ветра не было.

"It's no square" Wolf Larsen said. "Old Mother Nature's going to get up on her hind legs and howl for all that's in her, and it'll keep us jumping, Hump, to pull through with half our boats. You'd better run up and loosen the topsails."

-- Это не шквал, -- сказал Волк Ларсен. -- Природа собирается встать на дыбы, и когда буря заревет во всю глотку, придется нам поплясать. Боюсь, Хэмп, что мы не увидим половины наших шлюпок. Полезайте-ка наверх и отдайте топселя!

"But if it is going to howl, and there are only two of us?" I asked, a note of protest in my voice.

-- Но что же мы будем делать, если и в самом деле "заревет"? Ведь нас только двое! -- ответил я с нотой протеста в голосе.

"Why we've got to make the best of the first of it and run down to our boats before our canvas is ripped out of us. After that I don't give a rap what happens. The sticks 'll stand it, and you and I will have to, though we've plenty cut out for us."

-- Мы должны воспользоваться первыми порывами ветра и добраться до наших шлюпок прежде, чем у нас сорвет паруса. А там будь что будет. Мачты выдержат, и нам с вами тоже придется выдержать, хотя будет не сладко!

Still the calm continued. We ate dinner, a hurried and anxious meal for me with eighteen men abroad on the sea and beyond the bulge of the earth, and with that heaven-rolling mountain range of clouds moving slowly down upon us. Wolf Larsen did not seem affected, however; though I noticed, when we returned to the deck, a slight twitching of the nostrils, a perceptible quickness of movement. His face was stern, the lines of it had grown hard, and yet in his eyes - blue, clear blue this day - there was a strange brilliancy, a bright scintillating light. It struck me that he was joyous, in a ferocious sort of way; that he was glad there was an impending struggle; that he was thrilled and upborne with knowledge that one of the great moments of living, when the tide of life surges up in flood, was upon him.

Штиль продолжался. Мы пообедали на скорую руку. Меня тревожила судьба восемнадцати человек, скрывавшихся где-то за горизонтом, в то время как на нас медленно надвигались черные громады туч. Но Волка Ларсена это, по-видимому, не особенно беспокоило, хотя, когда мы вышли на палубу, я заметил, что у него слегка раздуваются ноздри и движения стали быстрее. Лицо его было сурово и жестко, но глаза -- ясно-голубые в тот день -- как-то особенно поблескивали. Меня поразило, что Ларсен был весел -- свирепо весел, словно он радовался предстоящей борьбе, ликовал в предвкушении великой минуты, когда стихии обрушатся на него.

Once, and unwitting that he did so or that I saw, he laughed aloud, mockingly and defiantly, at the advancing storm. I see him yet standing there like a pigmy out of the ARABIAN NIGHTS before the huge front of some malignant genie. He was daring destiny, and he was unafraid.

Не заметив меня, он презрительно и, должно быть, бессознательно расхохотался, словно бросая вызов приближающемуся шторму. И сейчас еще вижу я, как он стоял, словно пигмей из "Тысячи и одной ночи" перед исполинским злым гением. Да, он бросал вызов судьбе и ничего не боялся.

He walked to the galley.

Потом он прошел в камбуз.

"Cooky, by the time you've finished pots and pans you'll be wanted on deck. Stand ready for a call."

-- Кок, ты можешь понадобиться на палубе. Когда покончишь со своими кастрюлями и сковородками, будь наготове -- тебя позовут!

"Hump," he said, becoming cognizant of the fascinated gaze I bent upon him, "this beats whisky and is where your Omar misses. I think he only half lived after all."

-- Хэмп, -- сказал он, заметив, что я смотрю на него во все глаза, -- это получше виски, хотя ваш Омар Хайам этого не понимал. В конце концов он не так уж умел пользоваться жизнью!

The western half of the sky had by now grown murky. The sun had dimmed and faded out of sight. It was two in the afternoon, and a ghostly twilight, shot through by wandering purplish lights, had descended upon us. In this purplish light Wolf Larsen's face glowed and glowed, and to my excited fancy he appeared encircled by a halo. We lay in the midst of an unearthly quiet, while all about us were signs and omens of oncoming sound and movement. The sultry heat had become unendurable. The sweat was standing on my forehead, and I could feel it trickling down my nose. I felt as though I should faint, and reached out to the rail for support.

Теперь и западная половина неба нахмурилась. Солнце померкло и скрылось во мгле. Было два часа дня, а вокруг нас сгустился призрачный полумрак, прорезываемый беглыми багровыми лучами. В этом призрачном свете лицо Волка Ларсена пылало, и моему растревоженному воображению мерещилось как бы некое сияние вокруг его головы. Стояла необычайная, сверхъестественная тишина, и в то же время все вокруг предвещало приближение шума и движения. Духота и зной становились невыносимы. Пот выступил у меня на лбу, и я почувствовал, как он каплями стекает по лицу. Мне казалось, что я теряю сознание, и я ухватился за поручни.

And then, just then, the faintest possible whisper of air passed by. It was from the east, and like a whisper it came and went. The drooping canvas was not stirred, and yet my face had felt the air and been cooled.

В эту минуту пронесся еле заметный вздох ветерка. Будто легкий шепот, прилетел он с востока и растаял. Нависшие паруса не шелохнулись, но лицо мое ощутило это дуновение, как приятную свежесть.

"Cooky," Wolf Larsen called in a low voice.

-- Кок, -- негромко позвал Волк Ларсен.

Thomas Mugridge turned a pitiable scared face.

Показалось жалкое, все в шрамах, лицо Томаса Магриджа.

"Let go that foreboom tackle and pass it across, and when she's willing let go the sheet and come in snug with the tackle. And if you make a mess of it, it will be the last you ever make. Understand?"

-- Отдай тали фока-гика и переложи гик. Когда фок начнет наполняться, потрави шкот и опять заложи тали. Если напутаешь, это будет последней ошибкой в твоей жизни. Понял?

"Mr. Van Weyden, stand by to pass the head-sails over. Then jump for the topsails and spread them quick as God'll let you - the quicker you do it the easier you'll find it. As for Cooky, if he isn't lively bat him between the eyes."

-- Мистер Ван-Вейден, будьте готовы перенести передние паруса. Потом поставьте топселя, и как можно скорее; чем быстрее вы это сделаете, тем легче вам будет справиться с ними. Если кок замешкается, дайте ему в зубы.

I was aware of the compliment and pleased, in that no threat had accompanied my instructions. We were lying head to north-west, and it was his intention to jibe over all with the first puff.

Я почувствовал в этих словах скрытую похвалу и был доволен, что отданное мне приказание не сопровождалось угрозой. Нос шхуны был обращен к северо-западу, и капитан хотел сделать поворот фордевинд при первом же порыве ветра.

"We'll have the breeze on our quarter," he explained to me. "By the last guns the boats were bearing away slightly to the south'ard."

-- Ветер будет дуть нам в корму, -- объяснил он мне. -- Судя по последним выстрелам, шлюпки отклонились немного к югу.

He turned and walked aft to the wheel. I went forward and took my station at the jibs. Another whisper of wind, and another, passed by. The canvas flapped lazily.

Он повернулся и пошел к штурвалу. Я же направился на бак и занял свое место у кливеров. Снова и снова пронеслось дыхание ветерка. Паруса лениво заполоскали.

"Thank Gawd she's not comin' all of a bunch, Mr. Van Weyden," was the Cockney's fervent ejaculation.

-- Наше счастье, что буря налетела не сразу, мистер Ван-Вейден! -- возбужденно крикнул мне кок.

And I was indeed thankful, for I had by this time learned enough to know, with all our canvas spread, what disaster in such event awaited us. The whispers of wind became puffs, the sails filled, the Ghost moved. Wolf Larsen put the wheel hard up, to port, and we began to pay off. The wind was now dead astern, muttering and puffing stronger and stronger, and my head-sails were pounding lustily. I did not see what went on elsewhere, though I felt the sudden surge and heel of the schooner as the wind-pressures changed to the jibing of the fore- and main-sails. My hands were full with the flying-jib, jib, and staysail; and by the time this part of my task was accomplished the Ghost was leaping into the south-west, the wind on her quarter and all her sheets to starboard. Without pausing for breath, though my heart was beating like a trip-hammer from my exertions, I sprang to the topsails, and before the wind had become too strong we had them fairly set and were coiling down. Then I went aft for orders.

Я тоже был этому рад, так как знал уже достаточно, чтобы понимать, какое несчастье грозило нам -- ведь все паруса были поставлены. Ветер дул сильными порывами, паруса наполнились, и "Призрак" двинулся вперед. Волк Ларсен круто положил руля под ветер, и мы пошли быстрее. Теперь ветер дул нам прямо в корму; он завывал все громче, и передние паруса оглушительно хлопали. Я не мог видеть, что делается на остальной палубе, но почувствовал, как шхуна внезапно накренилась, когда фок и грот наполнились ветром. Я возился с кливером, бом-кливером и стакселем, и когда справился наконец со своей задачей, "Призрак" уже мчался на юго-запад под всеми парусами, вынесенными на правый борт. Не успев перевести дух, с бешено бьющимся сердцем, я бросился к топселям и успел вовремя убрать их. Затем отправился на корму за новыми приказаниями.

Wolf Larsen nodded approval and relinquished the wheel to me. The wind was strengthening steadily and the sea rising. For an hour I steered, each moment becoming more difficult. I had not the experience to steer at the gait we were going on a quartering course.

Волк Ларсен одобрительно кивнул и передал мне штурвал. Ветер крепчал, волнение усиливалось. Я стоял у штурвала около часу, и с каждой минутой править становилось все труднее. У меня не было достаточно опыта, чтобы вести шхуну бакштаг при таком ветре.

"Now take a run up with the glasses and raise some of the boats. We've made at least ten knots, and we're going twelve or thirteen now. The old girl knows how to walk."

-- Теперь поднимитесь с биноклем наверх и поищите шлюпки. Мы прошли не меньше десяти миль, а сейчас делаем по крайней мере двенадцать или тринадцать узлов. Моя старушка быстра на ходу!

I contested myself with the fore crosstrees, some seventy feet above the deck. As I searched the vacant stretch of water before me, I comprehended thoroughly the need for haste if we were to recover any of our men. Indeed, as I gazed at the heavy sea through which we were running, I doubted that there was a boat afloat. It did not seem possible that such frail craft could survive such stress of wind and water.

Я ограничился тем, что взобрался на салинг, в семидесяти футах над палубой, и выше не полез. Осматривая пустынное пространство океана, я понял, что нам необходимо очень спешить, если мы хотим подобрать наших людей. Меня охватывало сомнение, могут ли шлюпки уцелеть среди этих бушующих волн. Казалось невероятным, чтобы такие хрупкие суденышки устояли против двойного напора ветра и волн.

I could not feel the full force of the wind, for we were running with it; but from my lofty perch I looked down as though outside the Ghost and apart from her, and saw the shape of her outlined sharply against the foaming sea as she tore along instinct with life. Sometimes she would lift and send across some great wave, burying her starboard-rail from view, and covering her deck to the hatches with the boiling ocean. At such moments, starting from a windward roll, I would go flying through the air with dizzying swiftness, as though I clung to the end of a huge, inverted pendulum, the arc of which, between the greater rolls, must have been seventy feet or more. Once, the terror of this giddy sweep overpowered me, and for a while I clung on, hand and foot, weak and trembling, unable to search the sea for the missing boats or to behold aught of the sea but that which roared beneath and strove to overwhelm the Ghost.

Я не ощущал всей силы ветра, так как мы мчались вместе с ним. Но я смотрел с высоты вниз, и порой мне казалось, что я нахожусь не на судне, а смотрю на него как бы со стороны. Контуры мчащейся шхуны резко выделялись на фоне пенистых вод. Порой, накренившись правым бортом, она взлетала на огромную волну, и тогда палубу до самых люков заливало водой. В такие мгновения, когда шхуна переваливалась с одного борта на другой, я с головокружительной быстротой описывал в воздухе дугу, и мне казалось, что я нахожусь на конце огромного перевернутого маятника, амплитуда колебаний которого достигает семидесяти футов. Ужас охватил меня от этой бешеной качки. Дрожащий и обессиленный, я руками и ногами уцепился за мачту и уже не мог искать в море пропавшие шлюпки, -- взор мой был в страхе прикован к бушевавшей подо мной разъяренной стихии, грозившей поглотить "Призрак".

But the thought of the men in the midst of it steadied me, and in my quest for them I forgot myself. For an hour I saw nothing but the naked, desolate sea. And then, where a vagrant shaft of sunlight struck the ocean and turned its surface to wrathful silver, I caught a small black speck thrust skyward for an instant and swallowed up. I waited patiently. Again the tiny point of black projected itself through the wrathful blaze a couple of points off our port-bow. I did not attempt to shout, but communicated the news to Wolf Larsen by waving my arm. He changed the course, and I signalled affirmation when the speck showed dead ahead.

Но мысль о погибавших людях заставила меня опомниться, и я в тревоге принялся искать глазами шлюпки, забыв о себе. Целый час я не видел ничего, кроме пустынных кипящих волн. Но вот вдали, там, где одинокий луч солнца, прорвавшись сквозь тучи, превратил мутную поверхность океана в расплавленное серебро, я заметил маленькое черное пятнышко. Оно то взлетало на гребень волны, то скрывалось из виду. Я стал терпеливо выжидать. Снова крошечная черная точка мелькнула среди свирепых валов, слева по носу от нас. Кричать было бы бесполезно, но я жестами сообщил Волку Ларсену о своем открытии. Он изменил курс, и когда пятнышко мелькнуло прямо впереди нас, я утвердительно махнул рукой.

It grew larger, and so swiftly that for the first time I fully appreciated the speed of our flight. Wolf Larsen motioned for me to come down, and when I stood beside him at the wheel gave me instructions for heaving to.

Пятнышко росло так быстро, что только тут я впервые вполне оценил скорость нашего бега по волнам. Волк Ларсен дал мне знак спуститься вниз и, когда я подошел к штурвалу, велел положить шхуну в дрейф и растолковал, что я должен для этого предпринять.

"Expect all hell to break loose," he cautioned me, "but don't mind it. Yours is to do your own work and to have Cooky stand by the fore-sheet."

-- Теперь весь ад обрушится на вас, -- предостерег он меня, -- но вы не робейте. Делайте свое дело и смотрите, чтобы кок стоял у фока-шкота.

I managed to make my way forward, but there was little choice of sides, for the weather-rail seemed buried as often as the lee. Having instructed Thomas Mugridge as to what he was to do, I clambered into the fore-rigging a few feet. The boat was now very close, and I could make out plainly that it was lying head to wind and sea and dragging on its mast and sail, which had been thrown overboard and made to serve as a sea-anchor. The three men were bailing. Each rolling mountain whelmed them from view, and I would wait with sickening anxiety, fearing that they would never appear again. Then, and with black suddenness, the boat would shoot clear through the foaming crest, bow pointed to the sky, and the whole length of her bottom showing, wet and dark, till she seemed on end. There would be a fleeting glimpse of the three men flinging water in frantic haste, when she would topple over and fall into the yawning valley, bow down and showing her full inside length to the stern upreared almost directly above the bow. Each time that she reappeared was a miracle.

Мне удалось кое-как пробраться на бак, хотя то с одного, то с другого борта палубу заливало водой. Отдав распоряжения Томасу Магриджу, я взобрался на несколько футов по фор-вантам. Шлюпка была теперь очень близко и дрейфовала против ветра на своей мачте и парусе, выброшенных за борт и служивших плавучим якорем. В шлюпке было трое, все они вычерпывали воду. Каждый водяной вал скрывал их из виду, и я с замиранием сердца ждал, что вот-вот они исчезнут совсем. Но внезапно шлюпка стрелой вылетала из пенистых волн, становясь при этом почти вертикально и опираясь только на корму, так что обнажался весь ее мокрый черный киль. Потом нос опускался, корма оказывалась высоко над ним, и на мгновение становилось видно, как все трое в безумной спешке вычерпывают воду. И шлюпка снова низвергалась в зияющую пучину. Каждое новое ее появление воспринималось как чудо.

The Ghost suddenly changed her course, keeping away, and it came to me with a shock that Wolf Larsen was giving up the rescue as impossible. Then I realized that he was preparing to heave to, and dropped to the deck to be in readiness. We were now dead before the wind, the boat far away and abreast of us. I felt an abrupt easing of the schooner, a loss for the moment of all strain and pressure, coupled with a swift acceleration of speed. She was rushing around on her heel into the wind.

"Призрак" вдруг изменил курс и уклонился в сторону. Я с содроганием подумал, что Волк Ларсен считает спасение шлюпки невозможным, но тут же сообразил, что он просто готовится лечь в дрейф. Я поспешил спуститься на палубу, чтобы быть наготове. Мы шли теперь прямо фордевинд, а шлюпка была у нас на траверзе, и довольно далеко. Внезапно я почувствовал, как шхуна пошла ровнее и скорость ее заметно возросла. Она почти на месте разворачивалась носом к ветру.

As she arrived at right angles to the sea, the full force of the wind (from which we had hitherto run away) caught us. I was unfortunately and ignorantly facing it. It stood up against me like a wall, filling my lungs with air which I could not expel. And as I choked and strangled, and as the Ghost wallowed for an instant, broadside on and rolling straight over and far into the wind, I beheld a huge sea rise far above my head. I turned aside, caught my breath, and looked again. The wave over-topped the Ghost, and I gazed sheer up and into it. A shaft of sunlight smote the over-curl, and I caught a glimpse of translucent, rushing green, backed by a milky smother of foam.

Когда шхуна стала под прямым углом к волнам, ветер, от которого мы до сих пор убегали, со всей силой обрушился на нас. По неопытности я повернулся лицом к ветру. Он надвинулся на меня плотной стеной, воздух стремительно ворвался в мои легкие, и я не мог его выдохнуть. Я задыхался, и когда "Призрак", сильно накренившись на наветренный борт, вдруг словно замер на месте, я увидел огромную волну прямо у себя над головой. Я повернулся спиной к ветру, перевел дух и взглянул снова. Волна нависла над судном. Луч солнца играл на ее мелочно-белом пенистом гребне, и я смотрел прямо в ее зеленовато-прозрачную глубь.

Then it descended, pandemonium broke loose, everything happened at once. I was struck a crushing, stunning blow, nowhere in particular and yet everywhere. My hold had been broken loose, I was under water, and the thought passed through my mind that this was the terrible thing of which I had heard, the being swept in the trough of the sea. My body struck and pounded as it was dashed helplessly along and turned over and over, and when I could hold my breath no longer, I breathed the stinging salt water into my lungs. But through it all I clung to the one idea - I MUST GET THE JIB BACKED OVER TO WINDWARD. I had no fear of death. I had no doubt but that I should come through somehow. And as this idea of fulfilling Wolf Larsen's order persisted in my dazed consciousness, I seemed to see him standing at the wheel in the midst of the wild welter, pitting his will against the will of the storm and defying it.

И вот волна обрушилась на шхуну, и началось светопреставление. Все произошло в единый миг. Сокрушительный удар, который я ощутил всем телом, сбил меня с ног, и я очутился под водой. Промелькнула страшная мысль, что сейчас совершится то, о чем мне пока приходилось только слышать, -- я буду смыт в море. Меня перевернуло, ударило о палубу и понесло куда-то. Я был не в силах больше задерживать дыхание, вздохнул и набрал в легкие жгуче-соленой воды. Однако все это время я ни на минуту не забывал, что должен вынести кливер на ветер. Страха смерти я не ощущал. Почему-то я был уверен, что как-нибудь спасусь. Настойчивая мысль о необходимости выполнить приказание Волка Ларсена не покидала меня, и мне казалось, что я вижу, как он стоит у штурвала, среди дикого разгула стихий, и бросает буре дерзкий вызов, противопоставляя ей свою волю.

I brought up violently against what I took to be the rail, breathed, and breathed the sweet air again. I tried to rise, but struck my head and was knocked back on hands and knees. By some freak of the waters I had been swept clear under the forecastle- head and into the eyes. As I scrambled out on all fours, I passed over the body of Thomas Mugridge, who lay in a groaning heap. There was no time to investigate. I must get the jib backed over.

Меня с силой ударило обо что-то, должно быть, о планшир. Я вздохнул и почувствовал, что вдыхаю спасительный воздух. Я попытался встать, но снова ударился обо что-то головой и снова очутился на четвереньках. Оказалось, что меня отнесло волной под полубак. Ползком выбираясь оттуда, я наткнулся на Томаса Магриджа, который, скорчившись, лежал на палубе и стонал. Но у меня не было времени возиться с ним. Я должен был перенести кливер.

When I emerged on deck it seemed that the end of everything had come. On all sides there was a rending and crashing of wood and steel and canvas. The Ghost was being wrenched and torn to fragments. The foresail and fore-topsail, emptied of the wind by the manoeuvre, and with no one to bring in the sheet in time, were thundering into ribbons, the heavy boom threshing and splintering from rail to rail. The air was thick with flying wreckage, detached ropes and stays were hissing and coiling like snakes, and down through it all crashed the gaff of the foresail.

Когда я выбрался на палубу, мне показалось, что нам приходит конец. Кругом стоял треск ломающегося дерева, рвущейся парусины, лязг железа. Буря швыряла шхуну, стремясь разнести ее в щепы. Фок и фор-топсель, повиснув без ветра, благодаря нашему маневру хлопали и рвались, так как некому было вовремя выбрать шкот; тяжелый гик с треском перебрасывало с борта на борт. В воздухе со свистом проносились обломки: обрывки снастей трепались на ветру, извиваясь, как змеи; и вдруг в довершение всего с треском рухнул на палубу фокгафель.

The spar could not have missed me by many inches, while it spurred me to action. Perhaps the situation was not hopeless. I remembered Wolf Larsen's caution. He had expected all hell to break loose, and here it was. And where was he? I caught sight of him toiling at the main-sheet, heaving it in and flat with his tremendous muscles, the stern of the schooner lifted high in the air and his body outlined against a white surge of sea sweeping past. All this, and more, - a whole world of chaos and wreck, - in possibly fifteen seconds I had seen and heard and grasped.

Он упал всего в нескольких дюймах от меня, и это напомнило мне, что надо спешить. Быть может, не все еще было потеряно. Я вспомнил слова Волка Ларсена. Он ведь предупреждал, что "на нас обрушится ад". Но где же он сам? И вдруг я увидел его перед собой. Пустив в ход всю свою чудовищную силу, он выбирал гроташкот. В это время корма шхуны поднялась высоко в воздух, и фигура капитана четко вырисовывалась на фоне мчавшихся на нас белых от пены валов. Все это и еще больше -- целый мир хаоса и разрушения -- я воспринял зрением и слухом меньше чем за четверть минуты.

I did not stop to see what had become of the small boat, but sprang to the jib-sheet. The jib itself was beginning to slap, partially filling and emptying with sharp reports; but with a turn of the sheet and the application of my whole strength each time it slapped, I slowly backed it. This I know: I did my best. I pulled till I burst open the ends of all my fingers; and while I pulled, the flying-jib and staysail split their cloths apart and thundered into nothingness.

У меня не было времени поглядеть, что сталось со шлюпкой, -- я бросился к кливер-шкоту. Кливер хлопал, то наполняясь ветром, то обвисая. Напрягая все силы, я начал постепенно обтягивать шкот. Я делал все, что мог. Я тянул шкот так, что в кровь ободрал себе пальцы. В это время бом-кливер и стаксель лопнули по всей длине, и их унесло в море.

Still I pulled, holding what I gained each time with a double turn until the next slap gave me more. Then the sheet gave with greater ease, and Wolf Larsen was beside me, heaving in alone while I was busied taking up the slack.

Но я продолжал тянуть, закрепляя двумя оборотами каждую выбранную часть шкота, и как только снасть ослабевала, выбирал ее снова. Потом шкот пошел легче, -- ко мне подоспел Волк Ларсен. Он тянул шкот, а я подбирал слабину.

"Make fast!" he shouted. "And come on!"

-- Закрепляйте! -- крикнул он. -- А потом идите сюда!

As I followed him, I noted that in spite of rack and ruin a rough order obtained. The Ghost was hove to. She was still in working order, and she was still working. Though the rest of her sails were gone, the jib, backed to windward, and the mainsail hauled down flat, were themselves holding, and holding her bow to the furious sea as well.

Я последовал за ним и увидел, что, несмотря на разрушения, на шхуне восстановился некоторый порядок. "Призрак" лег в дрейф. Он был еще в состоянии бороться. Хотя почти все паруса сорвало, но кливер, вынесенный на наветренный борт, и выбранный до конца грот уцелели и удерживали шхуну носом к разъяренным волнам.

I looked for the boat, and, while Wolf Larsen cleared the boat- tackles, saw it lift to leeward on a big sea an not a score of feet away. And, so nicely had he made his calculation, we drifted fairly down upon it, so that nothing remained to do but hook the tackles to either end and hoist it aboard. But this was not done so easily as it is written.

Пока Волк Ларсен готовил шлюпочные тали, я стал искать глазами шлюпку и увидел ее на вершине большой волны футах в двадцати от нас, с подветренной стороны. Капитан так ловко рассчитал свой маневр, что мы дрейфовали прямо на нее, и нам оставалось только заложить на ней тали и поднять ее на борт. Но сделать это было не так-то просто.

In the bow was Kerfoot, Oofty-Oofty in the stern, and Kelly amidships. As we drifted closer the boat would rise on a wave while we sank in the trough, till almost straight above me I could see the heads of the three men craned overside and looking down. Then, the next moment, we would lift and soar upward while they sank far down beneath us. It seemed incredible that the next surge should not crush the Ghost down upon the tiny eggshell.

На носу шлюпки находился Керфут; Уфти-Уфти сидел у руля, а Келли посредине. Когда нас поднесло ближе, лодку вскинуло на волну, а мы провалились куда-то в бездну, и я увидел почти прямо над собой троих людей, смотревших на нас из-за борта шлюпки. В следующий миг наверх взлетели мы, они же провалились в пропасть между двумя волнами. Так повторялось снова и снова, и всякий раз мне казалось, что "Призрак" неминуемо раздавит эту хрупкую скорлупку.

But, at the right moment, I passed the tackle to the Kanaka, while Wolf Larsen did the same thing forward to Kerfoot. Both tackles were hooked in a trice, and the three men, deftly timing the roll, made a simultaneous leap aboard the schooner. As the Ghost rolled her side out of water, the boat was lifted snugly against her, and before the return roll came, we had heaved it in over the side and turned it bottom up on the deck. I noticed blood spouting from Kerfoot's left hand. In some way the third finger had been crushed to a pulp. But he gave no sign of pain, and with his single right hand helped us lash the boat in its place.

Но в нужную минуту я бросил свой конец Уфти-Уфти, а Волк Ларсен -- Керфуту. Концы были тотчас закреплены, после чего все трое, улучив момент, одновременно перепрыгнули на борт шхуны. Когда "Призрак" поднялся из воды, шлюпку прижало к нему, и, воспользовавшись этим, мы успели втянуть ее на борт, а затем перевернули вверх днищем. Я заметил, что левая рука Керфута в крови. Он размозжил себе палец. Однако, не обращая на это внимания, он правой рукой помогал нам принайтовливать шлюпку.

"Stand by to let that jib over, you Oofty!" Wolf Larsen commanded, the very second we had finished with the boat. "Kelly, come aft and slack off the main-sheet! You, Kerfoot, go for'ard and see what's become of Cooky! Mr. Van Weyden, run aloft again, and cut away any stray stuff on your way!"

-- Приготовься перенести кливер, Уфти! -- скомандовал Волк Ларсен, как только мы покончили со шлюпкой. -- Келли, иди на корму, потрави грота-шкотА вы, Керфут, ступайте на нос и посмотрите, что там с кокомМистер Ван-Вейден, полезайте наверх и по пути обрубите все лишнее!

And having commanded, he went aft with his peculiar tigerish leaps to the wheel. While I toiled up the fore-shrouds the Ghost slowly paid off. This time, as we went into the trough of the sea and were swept, there were no sails to carry away. And, halfway to the crosstrees and flattened against the rigging by the full force of the wind so that it would have been impossible for me to have fallen, the Ghost almost on her beam-ends and the masts parallel with the water, I looked, not down, but at almost right angles from the perpendicular, to the deck of the Ghost. But I saw, not the deck, but where the deck should have been, for it was buried beneath a wild tumbling of water. Out of this water I could see the two masts rising, and that was all. The Ghost, for the moment, was buried beneath the sea. As she squared off more and more, escaping from the side pressure, she righted herself and broke her deck, like a whale's back, through the ocean surface.

Отдав распоряжения, он, как тигр, прыгнул к штурвалу. Пока я взбирался на передние ванты, "Призрак" медленно уваливался под ветер. Однако на этот раз, когда шхуна нырнула между валами и ее стало накрывать волной, у нас не оставалось ни одного паруса, который мог бы быть сорван ветром. Шхуна дала чудовищный крен, и мачты ее легли почти горизонтально над водой. Я еще не добрался до салинга, как был прижат ветром к вантам с такой силой, что, казалось, даже при желании не мог бы упасть. Я видел перед собой палубу, но не внизу, а почти под прямым углом к поверхности моря. И видел я, собственно, даже не палубу, а захлестнувший ее поток воды, из которого торчали две мачты. И это было все. В этот миг вся шхуна была под водой. Но мало-помалу, все больше уваливаясь под ветер, "Призрак" выпрямился и высунул свою палубу из-под воды, как кит высовывает спину, поднимаясь на поверхность.

Then we raced, and wildly, across the wild sea, the while I hung like a fly in the crosstrees and searched for the other boats. In half-an-hour I sighted the second one, swamped and bottom up, to which were desperately clinging Jock Horner, fat Louis, and Johnson. This time I remained aloft, and Wolf Larsen succeeded in heaving to without being swept. As before, we drifted down upon it. Tackles were made fast and lines flung to the men, who scrambled aboard like monkeys. The boat itself was crushed and splintered against the schooner's side as it came inboard; but the wreck was securely lashed, for it could be patched and made whole again.

А потом нас понесло дальше по бушующему морю, а я висел на салинге, прилипнув к нему, как муха, и высматривал остальные шлюпки. Через полчаса я завидел еще одну: она плавала днищем кверху, вместе с уцепившимся за нее Джеком Хорнером, толстым Луисом и Джонсоном. На этот раз я остался наверху. Волку Ларсену удалось благополучно лечь в дрейф, и опять нас стало сносить к шлюпке. Приготовлены были тали. Людям бросили концы, и спасенные, как обезьяны, вскарабкались по ним на борт. Шлюпку же сильно побило о корпус шхуны, когда ее поднимали на борт, но мы все же принайтовили ее на палубе, рассчитывая починить.

Once more the Ghost bore away before the storm, this time so submerging herself that for some seconds I thought she would never reappear. Even the wheel, quite a deal higher than the waist, was covered and swept again and again. At such moments I felt strangely alone with God, alone with him and watching the chaos of his wrath. And then the wheel would reappear, and Wolf Larsen's broad shoulders, his hands gripping the spokes and holding the schooner to the course of his will, himself an earth-god, dominating the storm, flinging its descending waters from him and riding it to his own ends. And oh, the marvel of it! the marvel of it! That tiny men should live and breathe and work, and drive so frail a contrivance of wood and cloth through so tremendous an elemental strife.

И снова "Призрак" помчался вперед, гонимый бурей, порой так зарываясь в воду, что бывали минуты, когда я уже не надеялся на спасение. Даже штурвал, расположенный значительно выше шкафута, то и дело исчезал под водой. В такие мгновения мною овладевало странное чувство: мне казалось, что я здесь наедине с богом и один наблюдаю ярость его гнева. Но штурвал появлялся снова, показывались широкие плечи Волка Ларсена и его руки, вертевшие колесо и подчинявшие бег шхуны воле капитана. Словно некий бог, повелитель бури, стоял он, рассекая своим судном волны и заставляя ее служить себе. Поистине, разве это было не чудо? Ничтожные букашки -- люди жили, дышали, делали свое дело и наперекор разбушевавшейся стихии управляли утлой посудиной из дерева и парусины!

As before, the Ghost swung out of the trough, lifting her deck again out of the sea, and dashed before the howling blast. It was now half-past five, and half-an-hour later, when the last of the day lost itself in a dim and furious twilight, I sighted a third boat. It was bottom up, and there was no sign of its crew. Wolf Larsen repeated his manoeuvre, holding off and then rounding up to windward and drifting down upon it. But this time he missed by forty feet, the boat passing astern.

И "Призрак" опять взлетал на волну, палуба поднималась над водой, и он устремлялся вперед. Часов около шести, когда дневной свет уже померк и над морем сгустились тусклые зловещие сумерки, я заметил третью шлюпку. Она тоже плавала вверх днищем, но людей не было видно. Волк Ларсен повторил свой маневр: отошел и затем повернул к ветру и дал волнам отнести шхуну к шлюпке. Однако на этот раз он ошибся футов на сорок, и шлюпка прошла у нас за кормой.

"Number four boat!" Oofty-Oofty cried, his keen eyes reading its number in the one second when it lifted clear of the foam, and upside down.

-- Шлюпка номер четыре! -- крикнул Уфти-Уфти, зоркие глаза которого успели различить надпись, когда шлюпка на миг вынырнула из пены.

It was Henderson's boat and with him had been lost Holyoak and Williams, another of the deep-water crowd. Lost they indubitably were; but the boat remained, and Wolf Larsen made one more reckless effort to recover it. I had come down to the deck, and I saw Horner and Kerfoot vainly protest against the attempt.

Это была шлюпка Гендерсона, и вместе с ним на ней погибли Холиок и Вильяме. В том, что они погибли, не могло быть сомнений, но шлюпка уцелела, и Волк Ларсен сделал еще одну отчаянную попытку завладеть ею. Я в это время уже спустился на палубу и слышал, как Хориер и Керфут тщетно протестовали против этого намерения.

"By God, I'll not be robbed of my boat by any storm that ever blew out of hell!" he shouted, and though we four stood with our heads together that we might hear, his voice seemed faint and far, as though removed from us an immense distance.

-- Я не брошу шлюпку, провались все к дьяволу! -- орал Ларсен, и хотя мы стояли близко, голос его доносился до нас, словно из неизмеримой дали.

"Mr. Van Weyden!" he cried, and I heard through the tumult as one might hear a whisper. "Stand by that jib with Johnson and Oofty! The rest of you tail aft to the mainsheet! Lively now! or I'll sail you all into Kingdom Come! Understand?"

-- Мистер Ван-Вейден! -- крикнул он мне, и в реве бури его слова прозвучали как шепот. -- Станьте на кливер вместе с Джонсоном и УфтиОстальные -- на грот! Живо, а не то я всем вам шею сверну! Поняли?

And when he put the wheel hard over and the Ghost's bow swung off, there was nothing for the hunters to do but obey and make the best of a risky chance. How great the risk I realized when I was once more buried beneath the pounding seas and clinging for life to the pinrail at the foot of the foremast. My fingers were torn loose, and I swept across to the side and over the side into the sea. I could not swim, but before I could sink I was swept back again. A strong hand gripped me, and when the Ghost finally emerged, I found that I owed my life to Johnson. I saw him looking anxiously about him, and noted that Kelly, who had come forward at the last moment, was missing.

И когда он положил руль на борт и начал поворачивать нос шхуны, охотникам ничего не оставалось, как повиноваться и принять участие в этом рискованном предприятии. Насколько велика была опасность, я понял лишь после того, как снова очутился под водой, затопившей палубу, и едва успел уцепиться за планку у фок-мачты. Но пальцы мои почти тотчас оторвало от планки, меня смыло за борт и понесло в море. Плавать я ее умел, однако волна, не дав мне погрузиться, швырнула меня обратно на палубу. Тут чья-то сильная рука подхватила меня, и когда "Призрак" вынырнул из воды, Я увидел, что обязан своим спасением Джонсону. Но тот тревожно оглядывался кругом, и я заметил, что Келли, который минуту назад пришел на бак, теперь исчез.

This time, having missed the boat, and not being in the same position as in the previous instances, Wolf Larsen was compelled to resort to a different manoeuvre. Running off before the wind with everything to starboard, he came about, and returned close-hauled on the port tack.

Снова проскочив мимо шлюпки, мы находились по отношению к ней в ином положении, чем прежде, и Волк Ларсен вынужден был прибегнуть к другому маневру. Идя фордевинд, он привел шхуну к ветру и подошел к шлюпке круто бейдевинд левым галсом.

"Grand!" Johnson shouted in my ear, as we successfully came through the attendant deluge, and I knew he referred, not to Wolf Larsen's seamanship, but to the performance of the Ghost herself.

-- Здорово! -- прокричал у меня над ухом Джонсон, когда мы, сманеврировав, благополучно выдержали очередной потоп. Я знал, что его похвала относится не к морскому искусству Волка Ларсена, а к самой шхуне.

It was now so dark that there was no sign of the boat; but Wolf Larsen held back through the frightful turmoil as if guided by unerring instinct. This time, though we were continually half- buried, there was no trough in which to be swept, and we drifted squarely down upon the upturned boat, badly smashing it as it was heaved inboard.

Стемнело, и шлюпки уже не было видно, но Волк Ларсен вел шхуну, словно руководимый каким-то безошибочным инстинктом. На этот раз, хотя нас снова и снова захлестывало волной, мы не отклонились в сторону. Нас понесло прямо на шлюпку, и мы порядком побили ее, поднимая на борт.

Two hours of terrible work followed, in which all hands of us - two hunters, three sailors, Wolf Larsen and I - reefed, first one and then the other, the jib and mainsail. Hove to under this short canvas, our decks were comparatively free of water, while the Ghost bobbed and ducked amongst the combers like a cork.

После этого мы еще часа два работали до одурения. Все -- двое охотников, три матроса. Волк Ларсен и я -- брали рифы на кливере и гроте. При уменьшенной парусности палубу уже не так заливало водой, и "Призрак" прыгал и нырял среди волн, как пробка.

I had burst open the ends of my fingers at the very first, and during the reefing I had worked with tears of pain running down my cheeks. And when all was done, I gave up like a woman and rolled upon the deck in the agony of exhaustion.

Я, еще выбирая кливер, в кровь ободрал себе пальцы, и от боли слезы все время катились у меня по щекам. Когда же все было кончено, я не выдержал и в полном изнеможении повалился на палубу.

In the meantime Thomas Mugridge, like a drowned rat, was being dragged out from under the forecastle head where he had cravenly ensconced himself. I saw him pulled aft to the cabin, and noted with a shock of surprise that the galley had disappeared. A clean space of deck showed where it had stood.

Томаса Магриджа вытащили из под полубака, куда он в страхе забился, словно крыса в наводнение. Я увидел, как его поволокли на корму в кают компанию, и лишь тогда с изумлением заметил, что камбуз исчез. Там, где он раньше стоял, теперь на палубе ничего не было.

In the cabin I found all hands assembled, sailors as well, and while coffee was being cooked over the small stove we drank whisky and crunched hard-tack. Never in my life had food been so welcome. And never had hot coffee tasted so good. So violently did the Ghost, pitch and toss and tumble that it was impossible for even the sailors to move about without holding on, and several times, after a cry of "Now she takes it!" we were heaped upon the wall of the port cabins as though it had been the deck.

Все, не исключая матросов, собрались в каюткомпании, и пока на печурке варился кофе, мы пили виски и грызли галеты. Никогда в жизни не ел я с таким аппетитом. Я пил горячий кофе, и он казался мне вкуснее всего на свете. "Призрак" так кидало и швыряло, что даже моряки не могли ходить, не придерживаясь за что нибудь, и часто с криком "берегись!" мы кучей валились на переборки, принимавшие почти горизонтальное положение.

"To hell with a look-out," I heard Wolf Larsen say when we had eaten and drunk our fill. "There's nothing can be done on deck. If anything's going to run us down we couldn't get out of its way. Turn in, all hands, and get some sleep."

К черту сигнальщикаЗаявил Волк Ларсен, когда мы наелись и напились. На палубе нечего делать. Если кому нибудь придет охота налететь на нас, так мы все равно не сможем свернуть в сторону. Ступайте все спать!

The sailors slipped forward, setting the side-lights as they went, while the two hunters remained to sleep in the cabin, it not being deemed advisable to open the slide to the steerage companion-way. Wolf Larsen and I, between us, cut off Kerfoot's crushed finger and sewed up the stump. Mugridge, who, during all the time he had been compelled to cook and serve coffee and keep the fire going, had complained of internal pains, now swore that he had a broken rib or two. On examination we found that he had three. But his case was deferred to next day, principally for the reason that I did not know anything about broken ribs and would first have to read it up.

Матросы пробрались на бак, по дороге выставив отличительные огни, а двое охотников остались спать в кают компании, так как не стоило рисковать, открывая люк, ведущий в их кубрик. Мы с Волком Ларсеном отрезали Керфуту его изувеченный палец и зашили рану. Магридж, стряпая, подавая нам кофе и поддерживая огонь в печке, все время жаловался на боль в боку и клялся, что у него сломано одно или два ребра. Осмотрев его, мы убедились, что у него сломано целых три. Однако мы отложили его лечение до следующего дня главным образом потому, что я ровно ничего не смыслил в этом деле и хотел сначала прочитать что нибудь о переломах ребер.

"I don't think it was worth it," I said to Wolf Larsen, "a broken boat for Kelly's life."

Не стоило, пожалуй, жертвовать жизнью Келли из за разбитой лодки, сказал я Волку Ларсену.

"But Kelly didn't amount to much," was the reply. "Good-night."

- Ну и сам Келли тоже немногого стоил, - последовал ответ. - Спокойной ночи!

After all that had passed, suffering intolerable anguish in my finger-ends, and with three boats missing, to say nothing of the wild capers the Ghost was cutting, I should have thought it impossible to sleep. But my eyes must have closed the instant my head touched the pillow, and in utter exhaustion I slept throughout the night, the while the Ghost, lonely and undirected, fought her way through the storm.

Мне казалось, что после перенесенных испытаний я не смогу уснуть. Меня невыносимо мучила боль в пальцах, тревожила судьба трех пропавших шлюпок, а шхуну все так же неистово швыряло по волнам. Но глаза мои сомкнулись, едва голова коснулась подушки, и в полном изнеможении я проспал до утра, в то время как "Призрак", никем не управляемый, один на один боролся с бурей.

CHAPTER XVIII

ГЛАВА XVIII

The next day, while the storm was blowing itself out, Wolf Larsen and I crammed anatomy and surgery and set Mugridge's ribs. Then, when the storm broke, Wolf Larsen cruised back and forth over that portion of the ocean where we had encountered it, and somewhat more to the westward, while the boats were being repaired and new sails made and bent. Sealing schooner after sealing schooner we sighted and boarded, most of which were in search of lost boats, and most of which were carrying boats and crews they had picked up and which did not belong to them. For the thick of the fleet had been to the westward of us, and the boats, scattered far and wide, had headed in mad flight for the nearest refuge.

На следующий день, пока шторм понемногу утихал, мы с Волком Ларсеном почитали кое-что по части анатомии и хирургии и принялись лечить Магриджу его переломы, а когда волнение несколько улеглось. Волк Ларсен начал крейсировать к западу от того места, где нас настигла буря. Тем временем команда чинила шлюпки и шила для них новые паруса. Нам все чаще и чаще стали
попадаться промысловые шхуны. Почти все они тоже искали свои потерянные шлюпки, а заодно подбирали и чужие, если встречались с ними в море. Большинство судов промысловой флотилии находилось к западу от нас, и рассеянные в океане шлюпки искали спасения на первой встреченной ими шхуне.

Two of our boats, with men all safe, we took off the Cisco, and, to Wolf Larsen's huge delight and my own grief, he culled Smoke, with Nilson and Leach, from the San Diego. So that, at the end of five days, we found ourselves short but four men - Henderson, Holyoak, Williams, and Kelly, - and were once more hunting on the flanks of the herd.

Мы сняли две наши лодки со всем экипажем с "Сиско", а на другой шхуне -- "Сан-Диего" -- обнаружили, к великой радости Волка Ларсена и к моему немалому огорчению, Смока с Нилсоном и Личем. Таким образом, к концу пятого дня мы недосчитывались только четверых -- Гендерсона, Холиока, Вильямса и Келли, -- и решено было возобновить охоту.

As we followed it north we began to encounter the dreaded sea-fogs. Day after day the boats lowered and were swallowed up almost ere they touched the water, while we on board pumped the horn at regular intervals and every fifteen minutes fired the bomb gun. Boats were continually being lost and found, it being the custom for a boat to hunt, on lay, with whatever schooner picked it up, until such time it was recovered by its own schooner. But Wolf Larsen, as was to be expected, being a boat short, took possession of the first stray one and compelled its men to hunt with the Ghost, not permitting them to return to their own schooner when we sighted it. I remember how he forced the hunter and his two men below, a riffle at their breasts, when their captain passed by at biscuit-toss and hailed us for information.

Следуя за стадом котиков на север, мы начали встречать опасные морские туманы. Мгла проглатывала спущенные шлюпки, как только они касались воды. На борту шхуны через равномерные промежутки трубили в рог и каждые четверть часа стреляла сигнальная пушка. Шлюпки все время то терялись, то находились вновь; согласно морским обычаям, их принимала на борт любая шхуна, с тем чтобы потом возвратить хозяину. Но Волк Ларсен, у которого не хватало одной шлюпки, поступил так, как и следовало от него ожидать: завладел первой отбившейся от своей шхуны шлюпкой, заставил ее экипаж охотиться вместе с нашим и не позволил ему вернуться к себе на шхуну, когда она показалась вдали. Помню, как охотника и обоих матросов, наставив на них ружья, загнали вниз, когда их шхуна проходила мимо и капитан справлялся о них.

Thomas Mugridge, so strangely and pertinaciously clinging to life, was soon limping about again and performing his double duties of cook and cabin-boy. Johnson and Leach were bullied and beaten as much as ever, and they looked for their lives to end with the end of the hunting season; while the rest of the crew lived the lives of dogs and were worked like dogs by their pitiless master. As for Wolf Larsen and myself, we got along fairly well; though I could not quite rid myself of the idea that right conduct, for me, lay in killing him. He fascinated me immeasurably, and I feared him immeasurably. And yet, I could not imagine him lying prone in death. There was an endurance, as of perpetual youth, about him, which rose up and forbade the picture. I could see him only as living always, and dominating always, fighting and destroying, himself surviving.

Томас Магридж, с таким удивительным упорством цеплявшийся за жизнь, вскоре начал опять ковылять по палубе и исполнять свои двойные обязанности кока и юнги. Джонсон и Лич больше прежнего подвергались побоям и знали, что по окончании охотничьего сезона им не сносить головы. Остальным тоже жилось, по милости капитана, как собакам, причем этот безжалостный человек заставлял их работать до полного изнурения. Что же касается меня, то мы с Волком Ларсеном кое-как ладили, хотя я не мог отделаться от мысли, что мне следовало бы убить его. Он необъяснимо притягивал меня к себе и вместе с тем нагонял на меня неописуемый страх. И все же я не мог представить его себе распростертым на смертном одре. Это слишком не вязалось с его обликом. Я мог думать о нем только как о живом, всегда живом, властвующем, борющемся и
разрушающем.

One diversion of his, when we were in the midst of the herd and the sea was too rough to lower the boats, was to lower with two boat- pullers and a steerer and go out himself. He was a good shot, too, and brought many a skin aboard under what the hunters termed impossible hunting conditions. It seemed the breath of his nostrils, this carrying his life in his hands and struggling for it against tremendous odds.

Когда мы попадали в самую середину котикового стада и волнение было слишком сильно, чтобы спускать шлюпки, Ларсен любил выезжать на охоту сам, с двумя гребцами и рулевым. Он был хорошим стрелком и привозил на борт много шкур в такую погоду, когда охотники считали промысел невозможным. Казалось, ему лишь тогда дышалось легко, когда он, рискуя жизнью, вел борьбу с грозным противником.

I was learning more and more seamanship; and one clear day - a thing we rarely encountered now - I had the satisfaction of running and handling the Ghost and picking up the boats myself. Wolf Larsen had been smitten with one of his headaches, and I stood at the wheel from morning until evening, sailing across the ocean after the last lee boat, and heaving to and picking it and the other five up without command or suggestion from him.

Я все больше осваивался с морским делом, и однажды, в ясный денек, какие редко выпадали теперь на нашу долю, мне, к моему немалому удовлетворению, привелось самостоятельно управлять шхуной и убирать наши шлюпки. Волк Ларсен опять валялся у себя в каюте с головной болью, а я дотемна стоял у штурвала. Обойдя крайнюю шлюпку, я положил шхуну в дрейф и одну за другой поднял все шесть шлюпок без каких-либо указаний со стороны капитана.

Gales we encountered now and again, for it was a raw and stormy region, and, in the middle of June, a typhoon most memorable to me and most important because of the changes wrought through it upon my future. We must have been caught nearly at the centre of this circular storm, and Wolf Larsen ran out of it and to the southward, first under a double-reefed jib, and finally under bare poles. Never had I imagined so great a sea. The seas previously encountered were as ripples compared with these, which ran a half- mile from crest to crest and which upreared, I am confident, above our masthead. So great was it that Wolf Larsen himself did not dare heave to, though he was being driven far to the southward and out of the seal herd.

Время от времени на нас налетали бури -- мы находились в штормовой полосе, -- а в середине июня нас настиг тайфун; это было памятное для меня событие, так как оно внесло большую перемену в мою жизнь. Повидимому, мы попали почти в самый центр тайфуна, но Волку Ларсену удалось удрать от него на юг -- сначала под кливером с двумя рифами, а потом и вовсе с голыми мачтами. Никогда еще не видал я таких волн. Все штормы, испытанные мною раньше, казались по сравнению с этим легкой рябью. От гребня до гребня было не меньше полумили, и эти валы вздымались выше наших мачт. Даже Волк Ларсен не осмелился лечь в дрейф, хотя нас и относило все дальше к югу от
котикового стада.

We must have been well in the path of the trans-Pacific steamships when the typhoon moderated, and here, to the surprise of the hunters, we found ourselves in the midst of seals - a second herd, or sort of rear-guard, they declared, and a most unusual thing. But it was "Boats over!" the boom-boom of guns, and the pitiful slaughter through the long day.

Когда тайфун утих, мы оказались на пути океанских пароходов. И здесь, к изумлению охотников, мы повстречались со вторым стадом котиков, составлявшим как бы арьергард первого. Это было чрезвычайно редкое явление. Раздалась команда: "Спустить шлюпки! ", затрещали выстрелы, и жестокая бойня продолжалась весь день.

It was at this time that I was approached by Leach. I had just finished tallying the skins of the last boat aboard, when he came to my side, in the darkness, and said in a low tone:

В этот вечер ко мне в темноте подошел Лич. Я только что кончил подсчитывать шкуры с последней поднятой на борт шлюпки, молодой матрос остановился возле меня и тихо спросил:

"Can you tell me, Mr. Van Weyden, how far we are off the coast, and what the bearings of Yokohama are?"

-- Мистер Ван-Вейден, на каком мы расстоянии от берега и в какой стороне Иокогама?

My heart leaped with gladness, for I knew what he had in mind, and I gave him the bearings - west-north-west, and five hundred miles away.

Мое сердце радостно забилось. Я понял, что у него на уме, и дал ему нужные указания: к запад-северо-западу, расстояние пятьсот миль.

"Thank you, sir," was all he said as he slipped back into the darkness.

-- Благодарю вас, сэр, -- ответил он и скрылся во мраке.

Next morning No. 3 boat and Johnson and Leach were missing. The water-breakers and grub-boxes from all the other boats were likewise missing, as were the beds and sea bags of the two men. Wolf Larsen was furious. He set sail and bore away into the west- north-west, two hunters constantly at the mastheads and sweeping the sea with glasses, himself pacing the deck like an angry lion. He knew too well my sympathy for the runaways to send me aloft as look-out.

Утром исчезла лодка номер три, а с нею -- Джонсон и Лич. Одновременно исчезли анкерки с водой и ящики с провизией со всех остальных шлюпок, а также постельные принадлежности и сундучки обоих беглецов. Волк Ларсен неистовствовал. Он поставил паруса и помчался на запад-северо-запад. Двое охотников не сходили с салинга, осматривая море в бинокль, а сам он, как разъяренный лев, метался по палубе. Он слишком хорошо знал мою симпатию к беглецам, чтобы послать наблюдающим меня.

The wind was fair but fitful, and it was like looking for a needle in a haystack to raise that tiny boat out of the blue immensity. But he put the Ghost through her best paces so as to get between the deserters and the land. This accomplished, he cruised back and forth across what he knew must be their course.

Ветер был свежий, но не ровный, и легче было бы найти иголку в стоге сена, чем крошечную шлюпку в беспредельном синем просторе. Но капитан старался выжать из "Призрака" все, что мог, и отрезать беглецов от суши. Когда, по его расчетам, ему это удалось, он стал крейсировать поперек их предполагаемого пути.

On the morning of the third day, shortly after eight bells, a cry that the boat was sighted came down from Smoke at the masthead. All hands lined the rail. A snappy breeze was blowing from the west with the promise of more wind behind it; and there, to leeward, in the troubled silver of the rising sun, appeared and disappeared a black speck.

На утро третьего дня, едва пробило восемь склянок, Смок крикнул с салинга, что видна шлюпка. Все столпились у борта. Резкий ветер дул с запада и крепчал, предвещая шторм. И вот, с подветренной стороны, на фоне волн, позолоченных первыми лучами солнца, начала появляться и исчезать черная точка.

We squared away and ran for it. My heart was as lead. I felt myself turning sick in anticipation; and as I looked at the gleam of triumph in Wolf Larsen's eyes, his form swam before me, and I felt almost irresistibly impelled to fling myself upon him. So unnerved was I by the thought of impending violence to Leach and Johnson that my reason must have left me. I know that I slipped down into the steerage in a daze, and that I was just beginning the ascent to the deck, a loaded shot-gun in my hands, when I heard the startled cry:

Мы изменили курс и помчались к ней. У меня было тяжело на душе. Я видел торжествующий блеск в глазах Волка Ларсена и, внезапно охваченный мрачным предчувствием, ощутил непреодолимое желание кинуться на этого человека. Мысль о судьбе Лича и Джонсона так взволновала меня, что разум мой помутился. Фигура Ларсена поплыла у меня перед глазами, и, не помня себя, я бросился в кубрик охотников и готов уже был выскочить на палубу с заряженным ружьем в руках, как вдруг услыхал чей-то изумленный возглас:

"There's five men in that boat!"

-- На шлюпке пять человек!

I supported myself in the companion-way, weak and trembling, while the observation was being verified by the remarks of the rest of the men. Then my knees gave from under me and I sank down, myself again, but overcome by shock at knowledge of what I had so nearly done. Also, I was very thankful as I put the gun away and slipped back on deck.

Я задрожал и ухватился за трап, прислушиваясь к голосам на палубе, подтверждавшим сделанное кем-то открытие. Затем страшная слабость вдруг охватила меня, колени подогнулись, я опустился на ступеньки и только тут окончательно пришел в себя и содрогнулся при мысли о том, что я готов был совершить. Возблагодарив судьбу, я положил ружье на место и поднялся на палубу.

No one had remarked my absence. The boat was near enough for us to make out that it was larger than any sealing boat and built on different lines. As we drew closer, the sail was taken in and the mast unstepped. Oars were shipped, and its occupants waited for us to heave to and take them aboard.

Никто не заметил моего отсутствия. Шлюпка была теперь уже близко, и я увидел, что она крупнее охотничьей и построена иначе. Когда она почти совсем приблизилась к нам, на ней убрали парус и сняли мачту. Вставив весла в уключины, люди в лодке ждали, пока мы ляжем в дрейф и возьмем их на борт.

Smoke, who had descended to the deck and was now standing by my side, began to chuckle in a significant way. I looked at him inquiringly.

Смок уже спустился на палубу и стоял теперь рядом со мной; он многозначительно ухмыльнулся. Я вопросительно взглянул на него.

"Talk of a mess!" he giggled.

-- Ну и заварится каша! -- хмыкнул он.

"What's wrong?" I demanded.

-- В чем дело? -- спросил я.

Again he chuckled. "Don't you see there, in the stern-sheets, on the bottom? May I never shoot a seal again if that ain't a woman!"

Он снова хмыкнул.
-- Разве не видите, кто там на корме? Чтоб мне не убить больше ни одного котика, если это не женщина!

I looked closely, but was not sure until exclamations broke out on all sides. The boat contained four men, and its fifth occupant was certainly a woman. We were agog with excitement, all except Wolf Larsen, who was too evidently disappointed in that it was not his own boat with the two victims of his malice.

Я вгляделся, но не сразу смог что-нибудь различить. Однако все вокруг говорили, что в лодке четверо мужчин, а на корме, по-видимому, -- женщина. Это открытие взволновало всех, за исключением Волка Ларсена, который был явно разочарован тем, что это не его шлюпка и ему не на кого обрушить свою злобу.

We ran down the flying jib, hauled the jib-sheets to wind-ward and the main-sheet flat, and came up into the wind. The oars struck the water, and with a few strokes the boat was alongside. I now caught my first fair glimpse of the woman. She was wrapped in a long ulster, for the morning was raw; and I could see nothing but her face and a mass of light brown hair escaping from under the seaman's cap on her head. The eyes were large and brown and lustrous, the mouth sweet and sensitive, and the face itself a delicate oval, though sun and exposure to briny wind had burnt the face scarlet.

Мы спустили бом-кливер, выбрали кливер-шкот на наветренный борт, добрали грота-шкот и легли в дрейф. Весла опустились в воду, и после нескольких взмахов шлюпка подошла к борту шхуны. Теперь я уже мог лучше разглядеть женщину. Она куталась в длинное широкое пальто, так как угрю было холодное. Я увидел ее лицо и светло-каштановые волосы, выбившиеся изпод морской фуражки. У нее были большие карие блестящие глаза, нежный, приятно очерченный рот и правильный овал лица, обветренного и обожженного солнцем.

She seemed to me like a being from another world. I was aware of a hungry out-reaching for her, as of a starving man for bread. But then, I had not seen a woman for a very long time. I know that I was lost in a great wonder, almost a stupor, - this, then, was a woman? - so that I forgot myself and my mate's duties, and took no part in helping the new-comers aboard. For when one of the sailors lifted her into Wolf Larsen's downstretched arms, she looked up into our curious faces and smiled amusedly and sweetly, as only a woman can smile, and as I had seen no one smile for so long that I had forgotten such smiles existed.

Она показалась мне существом из другого мира. Меня потянуло к ней, как голодного к хлебу. Ведь я так давно не видел женщинВсецело поглощенный этим чудесным видением, я совершенно забыл о своих обязанностях помощника и даже не помогал поднять спасенных на борт. Когда один из матросов подхватил женщину на руки и передал ее Волку Ларсену, она взглянула на наши исполненные любопытства лица и улыбнулась так приветливо и мило, как может улыбаться только женщина. Как давно не видел я подобной улыбкиКазалось, я уже забыл, что на свете есть люди, которые умеют так улыбаться!

"Mr. Van Weyden!" Wolf Larsen's voice brought me sharply back to myself.

-- Мистер Ван-ВейденГолос Ларсена вернул меня к действительности.

"Will you take the lady below and see to her comfort? Make up that spare port cabin. Put Cooky to work on it. And see what you can do for that face. It's burned badly."

-- Будьте добры, проводите эту даму вниз и устройте ее поудобнее.Прикажите приготовить свободную каюту на левом борту. Поручите это коку. И подумайте, чем вы можете помочь даме, -- у нее сильно обожжено лицо.

He turned brusquely away from us and began to question the new men. The boat was cast adrift, though one of them called it a "bloody shame" with Yokohama so near.

С этими словами он отвернулся от нас и принялся расспрашивать мужчин. Шлюпка была брошена на произвол судьбы, хотя один из спасенных возмущался этим, так как Иокогама была совсем близко.

I found myself strangely afraid of this woman I was escorting aft. Also I was awkward. It seemed to me that I was realizing for the first time what a delicate, fragile creature a woman is; and as I caught her arm to help her down the companion stairs, I was startled by its smallness and softness. Indeed, she was a slender, delicate woman as women go, but to me she was so ethereally slender and delicate that I was quite prepared for her arm to crumble in my grasp. All this, in frankness, to show my first impression, after long denial of women in general and of Maud Brewster in particular.

Сопровождая незнакомку в каюту, я странно робел и был неловок. Мне как бы впервые открылось, какое хрупкое, нежное создание женщина. Помогая ей спуститься по трапу, я взял ее за руку, и меня поразило, какая это маленькая, нежная ручка. Да и сама она была удивительно тоненькая и хрупкая
и казалась мне такой воздушной, что я боялся раздавить ее руку в своей ручище. Вот что чувствовал я, так долго лишенный женского общества, когда увидел Мод Брустер -- первую женщину, встретившуюся на моем пути с тех пор, как я попал на шхуну.

"No need to go to any great trouble for me," she protested, when I had seated her in Wolf Larsen's arm-chair, which I had dragged hastily from his cabin. "The men were looking for land at any moment this morning, and the vessel should be in by night; don't you think so?"

-- Вы напрасно так беспокоитесь обо мне, -- запротестовала она, когда я усадил ее в кресло Волка Ларсена, которое поспешил притащить из его каюты. -- Сегодня утром мы каждую минуту ожидали увидеть землю и к вечеру,
вероятно, будем уже в порту. Не правда ли?

Her simple faith in the immediate future took me aback. How could I explain to her the situation, the strange man who stalked the sea like Destiny, all that it had taken me months to learn? But I answered honestly:

Ее спокойная уверенность смутила меня. Как мог я объяснить ей положение вещей и страшный характер нашего капитана, который, подобно злому року, скитался по морям, -- словом, все то, что открылось мне за эти месяцы? Но я ответил ей напрямик:

"If it were any other captain except ours, I should say you would be ashore in Yokohama to-morrow. But our captain is a strange man, and I beg of you to be prepared for anything - understand? - for anything."

-- Будь у нас другой капитан, я сказал бы, что завтра утром вас доставят в Иокогаму. Но Ларсен человек со странностями, и я прошу вас быть готовой ко всему. Вы понимаете, -- ко всему!

"I - I confess I hardly do understand," she hesitated, a perturbed but not frightened expression in her eyes. "Or is it a misconception of mine that shipwrecked people are always shown every consideration? This is such a little thing, you know. We are so close to land."

-- Нет, признаюсь, я не совсем понимаю вас, -- ответила она. В глазах ее промелькнуло недоумение, но не испуг. -- Быть может, я ошибаюсь, но мне казалось, что потерпевшим кораблекрушение всегда оказывают внимание. Да и в сущности это такой пустяк: ведь мы совсем близко от берега.

"Candidly, I do not know," I strove to reassure her. "I wished merely to prepare you for the worst, if the worst is to come. This man, this captain, is a brute, a demon, and one can never tell what will be his next fantastic act."

-- Правду сказать, я сам ничего не знаю, -- поспешил я успокоить ее. -- Мне хотелось только на всякий случай подготовить вас к худшему. Наш капитан -- грубая скотина, не человек, а дьявол. Никто не знает, что может вдруг взбрести ему на ум.)

I was growing excited, but she interrupted me with an "Oh, I see," and her voice sounded weary. To think was patently an effort. She was clearly on the verge of physical collapse.

Я начинал волноваться, но она устало прервала меня:
-- Да, да, понимаю! -- Ей, по-видимому, трудно было сейчас собраться с мыслями. Я видел, что она вот-вот лишится чувств от изнеможения.

She asked no further questions, and I vouchsafed no remark, devoting myself to Wolf Larsen's command, which was to make her comfortable. I bustled about in quite housewifely fashion, procuring soothing lotions for her sunburn, raiding Wolf Larsen's private stores for a bottle of port I knew to be there, and directing Thomas Mugridge in the preparation of the spare state- room.

Больше она ни о чем не спрашивала, и я, воздержавшись от дальнейших замечаний, приступил к исполнению распоряжений Волка Ларсена и постарался устроить ее поудобнее. Я хлопотал вокруг нее, как заботливая хозяйка: достал из аптечки мазь от ожогов, велел Томасу Магриджу убрать свободную каюту и, совершив налет на личные запасы Волка Ларсена, извлек оттуда бутылку
портвейна.

The wind was freshening rapidly, the Ghost heeling over more and more, and by the time the state-room was ready she was dashing through the water at a lively clip. I had quite forgotten the existence of Leach and Johnson, when suddenly, like a thunderclap, "Boat ho!" came down the open companion-way. It was Smoke's unmistakable voice, crying from the masthead. I shot a glance at the woman, but she was leaning back in the arm-chair, her eyes closed, unutterably tired. I doubted that she had heard, and I resolved to prevent her seeing the brutality I knew would follow the capture of the deserters. She was tired. Very good. She should sleep.

Ветер быстро крепчал, крен увеличился, и к тому времени, когда каюта была готова, "Призрак" уже стрелой летел по волнам. Я совершенно забыл о существовании Лича и Джонсона и был как громом поражен, когда через открытый люк донесся возглас: "Шлюпка впереди!" Сомнений быть не могло -- это кричал Смок с мачты. Я бросил взгляд на женщину: она сидела смертельно усталая, откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза. Я сомневался даже, слышала ли она крик Смока, и решил, что не допущу, чтобы она стала свидетельницей зверств, которые неминуемо должны были последовать за поимкой беглецов. Она устала -- и отлично! Пусть спит!

There were swift commands on deck, a stamping of feet and a slapping of reef-points as the Ghost shot into the wind and about on the other tack. As she filled away and heeled, the arm-chair began to slide across the cabin floor, and I sprang for it just in time to prevent the rescued woman from being spilled out.

На палубе раздались резкие слова команды, послышался топот ног, захлопали риф-штерты, и "Призрак" лег на другой галс. При внезапном повороте шхуна накренилась, кресло начало скользить по полу, и я едва успел подхватить задремавшую женщину, чтобы не дать ей свалиться на пол.

Her eyes were too heavy to suggest more than a hint of the sleepy surprise that perplexed her as she looked up at me, and she half stumbled, half tottered, as I led her to her cabin. Mugridge grinned insinuatingly in my face as I shoved him out and ordered him back to his galley work; and he won his revenge by spreading glowing reports among the hunters as to what an excellent "lydy's- myde" I was proving myself to be.

Она приоткрыла глаза и сонно и недоуменно взглянула на меня. Я повел ее в приготовленную ей каюту. Она еле передвигала ноги и спотыкалась на каждом шагу. Магридж гадко осклабился, когда я выпроводил его из каюты и приказал ему вернуться к своим обязанностям. Он расквитался со мной, расписав охотникам, какой прекрасной камеристкой я оказался.

She leaned heavily against me, and I do believe that she had fallen asleep again between the arm-chair and the state-room. This I discovered when she nearly fell into the bunk during a sudden lurch of the schooner. She aroused, smiled drowsily, and was off to sleep again; and asleep I left her, under a heavy pair of sailor's blankets, her head resting on a pillow I had appropriated from Wolf Larsen's bunk.

Наша новая пассажирка, когда я вел ее, тяжело опиралась на мою руку и, кажется, начала засыпать, еще не дойдя до своей каюты. Да, конечно, она спала на ходу, и когда шхуну резко качнуло, не устояла на ногах и упала на койку. Потом приподняла голову, улыбнулась и снова погрузилась в сон. Я оставил ее спящей под двумя толстыми матросскими одеялами; голова ее покоилась на подушке, которую я взял с койки Волка Ларсена.

CHAPTER XIX

ГЛАВА XIX

I came on deck to find the Ghost heading up close on the port tack and cutting in to windward of a familiar spritsail close-hauled on the same tack ahead of us. All hands were on deck, for they knew that something was to happen when Leach and Johnson were dragged aboard.

Поднявшись на палубу, я увидел, что "Призрак" догоняет с наветренной стороны знакомую мне парусную шлюпку, идущую против ветра тем же галсом, что и мы, но чуть правее. Вся команда была на палубе, все ждали, что произойдет, когда Лича и Джонсона поднимут на борт.

It was four bells. Louis came aft to relieve the wheel. There was a dampness in the air, and I noticed he had on his oilskins.

Пробило четыре склянки. Луис пришел на корму сменить рулевого. Воздух был влажен, и я заметил, что Луис надел клеенчатую куртку и штаны.

"What are we going to have?" I asked him.

-- Что нас ожидает на этот раз? -- спросил я его.

"A healthy young slip of a gale from the breath iv it, sir," he answered, "with a splatter iv rain just to wet our gills an' no more."

-- Судя по всему, сэр, -- отвечал он, -- небольшой шторм с дождичком -- как раз хватит, чтобы промочить нам жабры.

"Too bad we sighted them," I said, as the Ghost's bow was flung off a point by a large sea and the boat leaped for a moment past the jibs and into our line of vision.

-- Какая досада, что у нас заметили шлюпку! -- сказал я. Большая волна, ударив в нос шхуны, повернула ее примерно на румб, и шлюпка на миг мелькнула между кливерами.

Louis gave a spoke and temporized. "They'd never iv made the land, sir, I'm thinkin'."

Луис перехватил ручки штурвала и, помолчав, сказал: -- А мне думается, они все равно не добрались бы до берега, сэр.

"Think not?" I queried.

-- Не добрались бы? -- переспросил я.

"No, sir. Did you feel that?" (A puff had caught the schooner, and he was forced to put the wheel up rapidly to keep her out of the wind.) "'Tis no egg-shell'll float on this sea an hour come, an' it's a stroke iv luck for them we're here to pick 'em up."

-- Нет, сэр. Видали? -- Порыв ветра накренил шхуну и заставил Луиса быстро завертеть штурвал. -- Через час начнется такое, -- продолжал он, -- что им на своей скорлупе несдобровать. Им еще повезло, что мы подоспели вовремя и можем их подобрать.

Wolf Larsen strode aft from amidships, where he had been talking with the rescued men. The cat-like springiness in his tread was a little more pronounced than usual, and his eyes were bright and snappy.

Волк Ларсен разговаривал на палубе со спасенными моряками, потом поднялся на ют. В его походке больше обычного чувствовалось что-то кошачье, а в глазах вспыхивали холодные огоньки.

"Three oilers and a fourth engineer," was his greeting. "But we'll make sailors out of them, or boat-pullers at any rate. Now, what of the lady?"

-- Три смазчика и механик, -- сказал он вместо приветствия. -- Но мы из них сделаем матросов или хотя бы гребцов. Ну, а как там эта особа?

I know not why, but I was aware of a twinge or pang like the cut of a knife when he mentioned her. I thought it a certain silly fastidiousness on my part, but it persisted in spite of me, and I merely shrugged my shoulders in answer.

Не знаю почему, но когда Ларсен заговорил о спасенной женщине, его слова полоснули меня, словно ножом. Сознавая, как глупо быть таким сентиментальным, я все же не мог избавиться от тяжелого ощущения и в ответ только пожал плечами.

Wolf Larsen pursed his lips in a long, quizzical whistle.

Волк Ларсен протяжно и насмешливо свистнул.

"What's her name, then?" he demanded.

-- Как ее зовут? -- резко спросил он.

"I don't know," I replied. "She is asleep. She was very tired. In fact, I am waiting to hear the news from you. What vessel was it?"

-- Не знаю, -- ответил я. -- Она спит. Очень утомлена. По правде говоря, я рассчитывал узнать что-нибудь от вас. С какого они судна?

"Mail steamer," he answered shortly. "The City of Tokio, from 'Frisco, bound for Yokohama. Disabled in that typhoon. Old tub. Opened up top and bottom like a sieve. They were adrift four days. And you don't know who or what she is, eh? - maid, wife, or widow? Well, well."

-- С почтового пароходишка "Город Токио", -- буркнул он. -- Шел из Фриско в Иокогаму. Тайфун доконал это старое корыто -- потекло, как решето. Их носило по волнам четверо суток. Так вы не знаете, кто она -- девица, замужняя дама или вдова? Ну, ну...

He shook his head in a bantering way, and regarded me with laughing eyes.

Он смотрел на меня, насмешливо прищурившись и покачивая головой.

"Are you - " I began. It was on the verge of my tongue to ask if he were going to take the castaways into Yokohama.

-- А вы... -- начал я. У меня чуть не сорвался с языка вопрос, собирается ли он доставить потерпевших кораблекрушение в Иокогаму.

"Am I what?" he asked.

-- А я?.. -- переспросил он.

"What do you intend doing with Leach and Johnson?"

-- Как вы намерены поступить с Личем и Джонсоном?

He shook his head. "Really, Hump, I don't know. You see, with these additions I've about all the crew I want."

-- Не знаю, Хэмп, не знаю. Видите ли, с этими четырьмя у меня теперь достаточно людей.

"And they've about all the escaping they want," I said. "Why not give them a change of treatment? Take them aboard, and deal gently with them. Whatever they have done they have been hounded into doing."

-- А Джонсон и Лич достаточно натерпелись при попытке бежать, -- сказал я. -- Отчего бы вам не изменить свое отношение к ним? Возьмите их на борт и попробуйте обходиться с ними мягче. Что бы там они ни сделали, их до этого довели.

"By me?"

-- Кто? Я?

"By you," I answered steadily. "And I give you warning, Wolf Larsen, that I may forget love of my own life in the desire to kill you if you go too far in maltreating those poor wretches."

-- Да, вы, -- отвечал я, не колеблясь. -- И предупреждаю вас, Ларсен, если вы будете по-прежнему издеваться над этими беднягами, я могу забыть все, даже свою любовь к жизни, и убить вас.

"Bravo!" he cried. "You do me proud, Hump! You've found your legs with a vengeance. You're quite an individual. You were unfortunate in having your life cast in easy places, but you're developing, and I like you the better for it."

-- Браво! -- воскликнул он. -- Я горжусь вами, Хэмп. Вы превосходно научились стоять на ногах. Я вижу перед собой вполне самостоятельную личность! До сих пор вам не везло: жизнь ваша протекала слишком легко, -- но теперь вы подаете надежды. Таким вы мне нравитесь куда больше.

His voice and expression changed. His face was serious.

Внезапно тон его изменился, лицо стало серьезным.

"Do you believe in promises?" he asked. "Are they sacred things?"

-- Верите ли вы людям на слово? -- спросил он. -- Считаете ли, что слово священно?

"Of course," I answered.

-- Конечно, -- подтвердил я.

"Then here's a compact," he went on, consummate actor. "If I promise not to lay my hands upon Leach will you promise, in turn, not to attempt to kill me?" "Oh, not that I'm afraid of you, not that I'm afraid of you," he hastened to add.

-- Так вот, предлагаю вам соглашение, -- продолжал этот неподражаемый актер. -- Если я дам слово не притронуться пальцем к Личу и Джонсону, обещаете ли вы, в свою очередь, отказаться от попыток убить меня? Только не подумайте, что я боюсь вас, нет, нет, не воображайте! -- поспешно добавил он.

I could hardly believe my ears. What was coming over the man?

Я едва мог поверить своим ушам, -- что это вдруг на него нашло?

"Is it a go?" he asked impatiently.

-- Идет? -- нетерпеливо спросил он.

"A go," I answered.

-- Идет, -- отвечал я.

His hand went out to mine, and as I shook it heartily I could have sworn I saw the mocking devil shine up for a moment in his eyes.

Он протянул мне руку, и я с жаром пожал ее, но в глазах у него -- я мог бы поклясться -- промелькнула издевка.

We strolled across the poop to the lee side. The boat was close at hand now, and in desperate plight. Johnson was steering, Leach bailing. We overhauled them about two feet to their one. Wolf Larsen motioned Louis to keep off slightly, and we dashed abreast of the boat, not a score of feet to windward. The Ghost blanketed it. The spritsail flapped emptily and the boat righted to an even keel, causing the two men swiftly to change position. The boat lost headway, and, as we lifted on a huge surge, toppled and fell into the trough.

Мы перешли на подветренную сторону юта. Шлюпка была совсем близко, и я увидел, что положение ее поистине отчаянное. Джонсон сидел на руле, Лич вычерпывал воду. Мы шли вдвое быстрее их. Волк Ларсен подал Луису знак отклониться немного в сторону, и мы пронеслись в каких-нибудь двадцати футах от шлюпки с наветренной стороны. На мгновение "Призрак" закрыл ее от ветра. Парус на шлюпке захлопал, она потеряла скорость и стала прямо, что заставило матросов поспешно отодвинуться от борта. Тут нас подхватила огромная волна, а шлюпка скользнула вниз.

It was at this moment that Leach and Johnson looked up into the faces of their shipmates, who lined the rail amidships. There was no greeting. They were as dead men in their comrades' eyes, and between them was the gulf that parts the living and the dead.

В это мгновение Лич и Джонсон взглянули в лица своим товарищам, столпившимся у борта. Но никто со шхуны не послал им приветствия. В глазах команды те двое были уже мертвецами, пространство воды, отделявшее их от нас, было как бы рубежом между жизнью и смертью.

The next instant they were opposite the poop, where stood Wolf Larsen and I. We were falling in the trough, they were rising on the surge. Johnson looked at me, and I could see that his face was worn and haggard. I waved my hand to him, and he answered the greeting, but with a wave that was hopeless and despairing. It was as if he were saying farewell. I did not see into the eyes of Leach, for he was looking at Wolf Larsen, the old and implacable snarl of hatred strong as ever on his face.

Через миг они очутились против юта, где стояли мы с Волком Ларсеном. Теперь уже шхуна скользнула вниз, а шлюпка взлетела на гребень волны. Джонсон посмотрел на меня, и я увидел его измученное, осунувшееся лицо. Я помахал ему рукой, и он ответил мне, но в этом жесте было глубокое отчаяние. Он словно прощался со мной. Мне не удалось встретиться глазами с Личем, -- он смотрел на Волка Ларсена, и лицо его, как и следовало ожидать, было перекошено от ненависти.

Then they were gone astern. The spritsail filled with the wind, suddenly, careening the frail open craft till it seemed it would surely capsize. A whitecap foamed above it and broke across in a snow-white smother. Then the boat emerged, half swamped, Leach flinging the water out and Johnson clinging to the steering-oar, his face white and anxious.

Еще мгновение, и шлюпка оказалась уже за кормой. Парус тотчас наполнился ветром и так накренил утлое суденышко, что оно чуть не перевернулось. Гребень огромной волны навис над шлюпкой и обрушил на нее шапку белоснежной пены. Потом полузатопленная шлюпка вынырнула: Лич поспешно вычерпывал воду, а Джонсон с бледным, испуганным лицом судорожно сжимал в руке кормовое весло.

Wolf Larsen barked a short laugh in my ear and strode away to the weather side of the poop. I expected him to give orders for the Ghost to heave to, but she kept on her course and he made no sign. Louis stood imperturbably at the wheel, but I noticed the grouped sailors forward turning troubled faces in our direction. Still the Ghost tore along, till the boat dwindled to a speck, when Wolf Larsen's voice rang out in command and he went about on the starboard tack.

Волк Ларсен резко расхохотался, словно пролаял над самым моим ухом, и перешел на наветренную сторону юта. Я ожидал, что он велит лечь в дрейф, но шхуна продолжала идти вперед; а он не подавал никакой команды. Луис невозмутимо стоял у штурвала, но я заметил, что столпившиеся на носу матросы с беспокойством поглядывают в нашу сторону. "Призрак" мчался все вперед и вперед, и шлюпка превратилась уже в еле заметную точку, когда раздался голос Волка Ларсена -- матросы получили приказания сделать поворот на правый галс.

Back we held, two miles and more to windward of the struggling cockle-shell, when the flying jib was run down and the schooner hove to. The sealing boats are not made for windward work. Their hope lies in keeping a weather position so that they may run before the wind for the schooner when it breezes up. But in all that wild waste there was no refuge for Leach and Johnson save on the Ghost, and they resolutely began the windward beat. It was slow work in the heavy sea that was running. At any moment they were liable to be overwhelmed by the hissing combers. Time and again and countless times we watched the boat luff into the big whitecaps, lose headway, and be flung back like a cork.

Мы пошли назад по ветру навстречу боровшейся с волнами шлюпке, но милях в двух от нее была отдана новая команда спустить бом-кливер и лечь в дрейф Промысловые лодки не приспособлены лавировать против ветра. Весь расчет строится на том, что в море они находятся с наветренной стороны, и когда ветер крепчает, он гонит их прямо к шхуне. Но теперь, среди разгулявшейся стихии, у Лича и Джонсона не было иного выхода, как искать убежища на "Призраке", и они вступили в отчаянную борьбу, направив шлюпку против ветра. При такой волне они с трудом пробивались вперед. Каждую минуту им грозила гибель среди разъяренных валов. Снова и снова видели мы, как лодка зарывается носом в белопенные гребни и ее, словно щепку, отбрасывает назад.

Johnson was a splendid seaman, and he knew as much about small boats as he did about ships. At the end of an hour and a half he was nearly alongside, standing past our stern on the last leg out, aiming to fetch us on the next leg back.

Но Джонсон был превосходным моряком и со шлюпкой умел управляться не хуже, чем со шхуной. Часа через полтора он почти поравнялся с нами и прошел у нас за кормой, рассчитывая следующим галсом подойти к шхуне.

"So you've changed your mind?" I heard Wolf Larsen mutter, half to himself, half to them as though they could hear. "You want to come aboard, eh? Well, then, just keep a-coming."

-- Значит, вы передумали? -- услышал я голос Волка Ларсена и не понял, то ли он бормочет про себя, то ли обращается к людям в шлюпке, словно они могут его услышать. -- Вы не прочь вернуться на шхуну, а? Ну что ж, попытайтесь, попытайтесь!

"Hard up with that helm!" he commanded Oofty-Oofty, the Kanaka, who had in the meantime relieved Louis at the wheel.

-- Руль под ветер! -- скомандовал он Уфти-Уфти, который тем временем сменил Луиса.

Command followed command. As the schooner paid off, the fore- and main-sheets were slacked away for fair wind. And before the wind we were, and leaping, when Johnson, easing his sheet at imminent peril, cut across our wake a hundred feet away. Again Wolf Larsen laughed, at the same time beckoning them with his arm to follow. It was evidently his intention to play with them, - a lesson, I took it, in lieu of a beating, though a dangerous lesson, for the frail craft stood in momentary danger of being overwhelmed.

Команда следовала за командой. Потравили фока и грота-шкоты, и шхуна, прыгая по волнам, быстро рванулась вперед с сильным попутным ветром, как раз в ту минуту, когда Джонсон, пренебрегая опасностью, потравил шкот и прошел у нас за кормой футах в ста. Волк Ларсен снова громко рассмеялся и помахал рукою, приглашая шлюпку следовать за нами. Его намерение было очевидно -- он решил поиграть с ними, думал я, дать им хороший урок вместо побоев. Но это был очень опасный урок, так как шлюпку в любую минуту могло захлестнуть волной.

Johnson squared away promptly and ran after us. There was nothing else for him to do. Death stalked everywhere, and it was only a matter of time when some one of those many huge seas would fall upon the boat, roll over it, and pass on.

Джонсон быстро повернул шлюпку и погнался за нами. Ему больше ничего не оставалось Смерть подстерегала их со всех сторон. Рано или поздно одна из этих огромных волн обрушится на шлюпку, перекатится через нее, и все будет кончено.

"'Tis the fear iv death at the hearts iv them," Louis muttered in my ear, as I passed forward to see to taking in the flying jib and staysail.

-- То-то им сейчас, поди, тошно у смерти-то в лапах, -- шепнул мне Луис, когда я проходил мимо, чтобы отдать приказ убрать бом-кливер и стаксель.

"Oh, he'll heave to in a little while and pick them up," I answered cheerfully. "He's bent upon giving them a lesson, that's all."

-- Ну, он скоро ляжет в дрейф и подберет их, -- бодро сказал я. -- Решил, как видно, проучить их.

Louis looked at me shrewdly.

Луис многозначительно посмотрел на меня.

"Think so?" he asked.

-- Вы так думаете? -- спросил он.

"Surely," I answered. "Don't you?"

-- Конечно, -- отвечал я. -- А вы?

"I think nothing but iv my own skin, these days," was his answer. "An' 'tis with wonder I'm filled as to the workin' out iv things. A pretty mess that 'Frisco whisky got me into, an' a prettier mess that woman's got you into aft there. Ah, it's myself that knows ye for a blitherin' fool."

-- Я теперь думаю только об одном -- о собственной шкуре, -- был его ответ. -- И не перестаю дивиться, как все складывается. В хорошую историю попал я из-за лишнего стаканчика в Фриско. Но вы-то влопались и того хуже -- из-за этой дамочки. Будто я вас не знаюВидали мы таких простаков!

"What do you mean?" I demanded; for, having sped his shaft, he was turning away.

-- Что вы хотите этим сказать? -- поспешно спросил я, так как, выпустив этот заряд, он уже двинулся прочь.

"What do I mean?" he cried. "And it's you that asks me! 'Tis not what I mean, but what the Wolf 'll mean. The Wolf, I said, the Wolf!"

-- Что я хочу сказать? -- воскликнул он. -- Не вам бы об этом спрашиватьНеважно, что хочу сказать я, важно, что скажет Волк. Волк, да, да. Волк!

"If trouble comes, will you stand by?" I asked impulsively, for he had voiced my own fear.

-- Если заварится каша, вы будете на моей стороне? -- невольно вырвалось у меня, ибо он выразил то, чего в душе боялся я сам.

"Stand by? 'Tis old fat Louis I stand by, an' trouble enough it'll be. We're at the beginnin' iv things, I'm tellin' ye, the bare beginnin' iv things."

-- На вашей стороне? Я буду на стороне старого, толстого Луиса. Это еще все пустяки, только начало, говорю вам.

"I had not thought you so great a coward," I sneered.

-- Не думал я, что вы такой трус, -- укорил я его.

He favoured me with a contemptuous stare.

Он окинул меня презрительным взглядом.

"If I raised never a hand for that poor fool," - pointing astern to the tiny sail, - "d'ye think I'm hungerin' for a broken head for a woman I never laid me eyes upon before this day?"

-- Если я пальцем не пошевельнул, чтобы помочь этому дурню, -- он кивнул в сторону крошечного паруса где-то там за кормой, -- так неужто вы думаете, что я дам проломить себе башку из-за какой-то дамочки, которой и в глаза-то не видал?

I turned scornfully away and went aft.

Я отвернулся, возмущенный, и пошел на корму.

"Better get in those topsails, Mr. Van Weyden," Wolf Larsen said, as I came on the poop.

-- Уберите топселя, мистер Ван-Вейден, -- сказал мне Волк Ларсен, когда я поднялся на ют.

I felt relief, at least as far as the two men were concerned. It was clear he did not wish to run too far away from them. I picked up hope at the thought and put the order swiftly into execution. I had scarcely opened my mouth to issue the necessary commands, when eager men were springing to halyards and downhauls, and others were racing aloft. This eagerness on their part was noted by Wolf Larsen with a grim smile.

Услышав это приказание, я несколько успокоился за судьбу беглецов. Было ясно, что капитан не имеет намерения слишком удаляться от них. Эта мысль приободрила меня, и я быстро исполнил его распоряжение. Едва успел я отдать команду, как одни матросы уже бросились к фалам и ниралам, а другие полезли вверх по вантам. Волк Ларсен заметил их усердие и мрачно улыбнулся.

Still we increased our lead, and when the boat had dropped astern several miles we hove to and waited. All eyes watched it coming, even Wolf Larsen's; but he was the only unperturbed man aboard. Louis, gazing fixedly, betrayed a trouble in his face he was not quite able to hide.

И все же расстояние между шхуной и шлюпкой продолжало увеличиваться, и только когда шлюпка отстала на несколько миль, мы легли в дрейф и стали поджидать ее. Все с тревогой следили за ее приближением. Один Волк Ларсен оставался невозмутим. Даже у Луиса, пристально вглядывавшегося вдаль, отразилось на лице беспокойство, которого он не сумел скрыть.

The boat drew closer and closer, hurling along through the seething green like a thing alive, lifting and sending and uptossing across the huge-backed breakers, or disappearing behind them only to rush into sight again and shoot skyward. It seemed impossible that it could continue to live, yet with each dizzying sweep it did achieve the impossible. A rain-squall drove past, and out of the flying wet the boat emerged, almost upon us.

Шлюпка подходила все ближе и ближе, точно живое существо, рывками пробираясь среди зеленых бурлящих волн. Она то раскачивалась на гребнях огромных валов, то скрывалась из глаз, чтобы через секунду снова взлететь на гребень. Казалось непостижимым, что она еще цела, и всякий раз ее появление, сопровождавшееся очередным головокружительным взлетом, воспринималось как чудо. Налетел шквал с дождем, и из-за колышущейся водяной завесы вдруг вынырнула шлюпка -- почти вровень с нами.

"Hard up, there!" Wolf Larsen shouted, himself springing to the wheel and whirling it over.

-- Руль на борт! -- заорал Волк Ларсен и, бросившись к штурвалу, сам резко повернул его.

Again the Ghost sprang away and raced before the wind, and for two hours Johnson and Leach pursued us. We hove to and ran away, hove to and ran away, and ever astern the struggling patch of sail tossed skyward and fell into the rushing valleys. It was a quarter of a mile away when a thick squall of rain veiled it from view. It never emerged. The wind blew the air clear again, but no patch of sail broke the troubled surface. I thought I saw, for an instant, the boat's bottom show black in a breaking crest. At the best, that was all. For Johnson and Leach the travail of existence had ceased.

И снова "Призрак" рванулся вперед и помчался по ветру, и еще в продолжение двух часов Джонсон и Лич гнались за нами. А мы опять ложились в дрейф и потом вновь уносились вперед; и все это время лоскут паруса метался где-то за кормой, то взлетая к небу, то проваливаясь в пучину. Он был от нас всего в четверти мили, когда налетел новый шквал и за пеленой дождя парус совсем скрылся из глаз. Больше мы его не видели. Ветер разогнал облака, но уже нигде среди волн не маячил жалкий обрывок паруса. На миг мне показалось, что на высоком гребне мелькнуло черное днище шлюпки. И это было все. Земные труды Джонсона и Лича пришли к концу.

The men remained grouped amidships. No one had gone below, and no one was speaking. Nor were any looks being exchanged. Each man seemed stunned - deeply contemplative, as it were, and, not quite sure, trying to realize just what had taken place. Wolf Larsen gave them little time for thought. He at once put the Ghost upon her course - a course which meant the seal herd and not Yokohama harbour. But the men were no longer eager as they pulled and hauled, and I heard curses amongst them, which left their lips smothered and as heavy and lifeless as were they. Not so was it with the hunters. Smoke the irrepressible related a story, and they descended into the steerage, bellowing with laughter.

Команда продолжала толпиться на палубе. Никто не спускался вниз, никто не произносил ни слова. Люди не осмеливались взглянуть друг Другу в глаза. Все, казалось, были так ошеломлены случившимся, что не могли еще прийти в себя, осознать до конца то, что произошло. Но Волк Ларсен не оставил им времени на размышления. Он сразу же приказал положить шхуну на курс -- и не на Иокогаму, а на котиковые лежбища. Теперь, натягивая снасти, матросы работали вяло, угрюмо, и я слышал, как с губ их срывались проклятия, такие же угрюмые и вялые Другое дело охотники. Неунывающий Смок уже принялся рассказывать какую-то историю, и они спустились в свой кубрик, дружно гогоча.

As I passed to leeward of the galley on my way aft I was approached by the engineer we had rescued. His face was white, his lips were trembling.

Направляясь на корму, я увидел спасенного нами механика. Он шагнул ко мне; лицо его было бледно, губы дрожали.

"Good God! sir, what kind of a craft is this?" he cried.

-- Помилуй бог, сэр! На какое судно мы попали? -- воскликнул он.

"You have eyes, you have seen," I answered, almost brutally, what of the pain and fear at my own heart.

-- Вы не слепой, сами все видели, -- ответил я почти грубо, так как сердце у меня сжималось от боли и страха.

"Your promise?" I said to Wolf Larsen.

-- Где же ваше обещание? -- обратился я к Волку Ларсену.

"I was not thinking of taking them aboard when I made that promise," he answered. "And anyway, you'll agree I've not laid my hands upon them."

-- Я ведь не обещал взять их на борт, я вовсе не имел этого в виду, -- отозвался он. -- И как-никак вы должны признать, что я "и пальцем к ним не притронулся".

"Far from it, far from it," he laughed a moment later.

И, рассмеявшись, он повторил:

I made no reply. I was incapable of speaking, my mind was too confused. I must have time to think, I knew. This woman, sleeping even now in the spare cabin, was a responsibility, which I must consider, and the only rational thought that flickered through my mind was that I must do nothing hastily if I were to be any help to her at all.

-- Нет, нет, я и пальцем к ним не притронулсяЯ промолчал. Я был слишком ошеломлен и не мог вымолвить ни слова. Мне надо было собраться с мыслями. Я чувствовал на себе ответственность за женщину, которая спала сейчас там, внизу в каюте, и отчетливо сознавал только одно: нельзя действовать опрометчиво, если я хочу хоть чем-нибудь быть ей полезен.

CHAPTER XX

ГЛАВА XX

The remainder of the day passed uneventfully. The young slip of a gale, having wetted our gills, proceeded to moderate. The fourth engineer and the three oilers, after a warm interview with Wolf Larsen, were furnished with outfits from the slop-chests, assigned places under the hunters in the various boats and watches on the vessel, and bundled forward into the forecastle. They went protestingly, but their voices were not loud. They were awed by what they had already seen of Wolf Larsen's character, while the tale of woe they speedily heard in the forecastle took the last bit of rebellion out of them.

День закончился без новых происшествий. Небольшой шторм, "промочив нам жабры", начал затихать. Механик и трое смазчиков после горячей перепалки с Волком Ларсеном были все же распределены по шлюпкам под начало охотников и назначены на вахты на шхуне, для чего их экипировали в разное старье, отыскавшееся на складе. После этого, продолжая протестовать, хотя и не очень громко, они спустились в кубрик на баке. Они были уже основательно напуганы тем, что им привелось наблюдать, и характер Волка Ларсена становился им в какой-то мере ясен, а то, что они услышали здесь о капитане от матросов, окончательно отбило у них охоту бунтовать.

Miss Brewster - we had learned her name from the engineer - slept on and on. At supper I requested the hunters to lower their voices, so she was not disturbed; and it was not till next morning that she made her appearance. It had been my intention to have her meals served apart, but Wolf Larsen put down his foot.

Мисс Брустер -- имя ее мы узнали от механика -- все еще спала. За ужином я попросил охотников говорить мне, чтобы не потревожить ее. Она вышла из своей каюты лишь на следующее утро. Я было распорядился, чтобы ей подавали отдельно, но Волк Ларсен тотчас наложил на это запрет.

Who was she that she should be too good for cabin table and cabin society? had been his demand.

-- Кто она такая, -- заявил он, -- чтобы гнушаться кают-компанией?

But her coming to the table had something amusing in it. The hunters fell silent as clams. Jock Horner and Smoke alone were unabashed, stealing stealthy glances at her now and again, and even taking part in the conversation. The other four men glued their eyes on their plates and chewed steadily and with thoughtful precision, their ears moving and wobbling, in time with their jaws, like the ears of so many animals.

Появление нашей пассажирки за столом привело к довольно комичным результатам. Охотники тотчас примолкли, точно воды в рот набрали. Только Джок Хорнер и Смок не проявляли смущения: они украдкой поглядывали на пассажирку и даже пытались принять участие в разговоре. Остальные четверо уткнулись в свои тарелки и жевали задумчиво и не торопясь; уши их двигались в такт с челюстями, как у животных.

Wolf Larsen had little to say at first, doing no more than reply when he was addressed. Not that he was abashed. Far from it. This woman was a new type to him, a different breed from any he had ever known, and he was curious. He studied her, his eyes rarely leaving her face unless to follow the movements of her hands or shoulders. I studied her myself, and though it was I who maintained the conversation, I know that I was a bit shy, not quite self-possessed. His was the perfect poise, the supreme confidence in self, which nothing could shake; and he was no more timid of a woman than he was of storm and battle.

Вначале Волк Ларсен говорил мало, разве что отвечал на вопросы. Нельзя сказать, чтобы он был смущен, -- отнюдь нет. Но в мисс Брустер он видел женщину нового для него типа, незнакомой ему породы, и его любопытство было задето. Он внимательно изучал ее -- почти не отрывал глаз от ее лица или следил за движениями ее рук и плеч. Сам я тоже наблюдал за нею, и хотя разговор, в сущности, поддерживал один я, мне трудно было избавиться от некоторого чувства робости и растерянности. Волк Ларсен, напротив, держался совершенно непринужденно. Он был исполнен такой уверенности в себе, которую ничто не могло поколебать. Женщин он боялся ничуть не больше, чем шторма или драки.

"And when shall we arrive at Yokohama?" she asked, turning to him and looking him squarely in the eyes.

-- Когда же мы будем в Иокогаме? -- спросила она вдруг, повернувшись к капитану и взглянув ему прямо в глаза.

There it was, the question flat. The jaws stopped working, the ears ceased wobbling, and though eyes remained glued on plates, each man listened greedily for the answer.

Вопрос был задан без обиняков. Все челюсти сразу перестали жевать, уши перестали шевелиться, и хотя глаза у всех по-прежнему были устремлены в тарелки, каждый ждал ответа с напряженным и жадным вниманием.

"In four months, possibly three if the season closes early," Wolf Larsen said.

-- Месяца через четыре, а может, и через три, если сезон окончится рано, -- ответил Волк Ларсен.

She caught her breath and stammered, "I -- I thought - I was given to understand that Yokohama was only a day's sail away. It - " Here she paused and looked about the table at the circle of unsympathetic faces staring hard at the plates. "It is not right," she concluded.

Она нервно глотнула и неуверенно проговорила: -- А я считала... мне сказали, что до Иокогамы всего одни сутки пути. Вы... -- Она запнулась, и глаза ее обежали круг ничего не выражавших лиц, склоненных над тарелками. -- Вы не имеете права так поступать, -- закончила она.

"That is a question you must settle with Mr. Van Weyden there," he replied, nodding to me with a mischievous twinkle. "Mr. Van Weyden is what you may call an authority on such things as rights. Now I, who am only a sailor, would look upon the situation somewhat differently. It may possibly be your misfortune that you have to remain with us, but it is certainly our good fortune."

-- Этот вопрос вам лучше обсудить с мистером Ван-Вейденом, -- промолвил-капитан, насмешливо кивнув в мою сторону. -- Он у нас специалист по вопросам Права. А я простой моряк и смотрю на дело иначе. Вам, быть может, покажется несчастьем то, что вы должны остаться с нами, но для нас это, несомненно, большое счастье.

He regarded her smilingly. Her eyes fell before his gaze, but she lifted them again, and defiantly, to mine. I read the unspoken question there: was it right? But I had decided that the part I was to play must be a neutral one, so I did not answer.

Он, улыбаясь, глядел на нее, и она опустила глаза, но тут же снова подняла их и с вызовом посмотрела на Меня. Я прочел в ее взгляде немой вопрос: прав ли он? Но я уже заранее решил, что должен для виду занимать нейтральную позицию, и промолчал.

"What do you think?" she demanded.

-- Каково ваше мнение? -- спросила она.

"That it is unfortunate, especially if you have any engagements falling due in the course of the next several months. But, since you say that you were voyaging to Japan for your health, I can assure you that it will improve no better anywhere than aboard the Ghost."

-- Вам не повезло, особенно если вас ждут сейчас неотложные дела. Но раз вы говорите, что предприняли путешествие в Японию с целью поправить здоровье, то, смею вас уверить, на борту "Призрака" вы окрепнете как нигде.

I saw her eyes flash with indignation, and this time it was I who dropped mine, while I felt my face flushing under her gaze. It was cowardly, but what else could I do?

В ее взгляде вспыхнуло негодование, и на этот раз потупиться пришлось мне; я чувствовал, что у меня горят щеки. Я вел себя, как трус, но другого выхода не было.

"Mr. Van Weyden speaks with the voice of authority," Wolf Larsen laughed.

-- Ну, тут мистеру Ван-Вейдену и карты в руки, -- рассмеялся Волк Ларсен.

I nodded my head, and she, having recovered herself, waited expectantly.

Я кивнул, а мисс Брустер уже овладела собой и молча ждала, что последует дальше.

"Not that he is much to speak of now," Wolf Larsen went on, "but he has improved wonderfully. You should have seen him when he came on board. A more scrawny, pitiful specimen of humanity one could hardly conceive. Isn't that so, Kerfoot?"

-- Нельзя сказать, чтобы он стал здоровяком, -- продолжал Волк Ларсен, -- но он изменился к лучшему, поразительно изменился. Посмотрели бы вы на него, когда он только появился на шхуне. Жалкий, щупленький человечишко -- смотреть не на что. Верно, Керфут?

Kerfoot, thus directly addressed, was startled into dropping his knife on the floor, though he managed to grunt affirmation.

Керфут был так захвачен врасплох этим неожиданным обращением к нему, что уронил на пол нож и аромычал в знак согласия что-то маловразумительное.

"Developed himself by peeling potatoes and washing dishes. Eh, Kerfoot?"

-- Чистка картофеля и мытье посуды пошли ему впрок. Так, что ли, Керфут?

Again that worthy grunted.

Сей достойный муж снова что-то промычал.

"Look at him now. True, he is not what you would term muscular, but still he has muscles, which is more than he had when he came aboard. Also, he has legs to stand on. You would not think so to look at him, but he was quite unable to stand alone at first."

-- Поглядите на него сейчас. Силачом его, правда, не назовешь, но все же у него появились мускулы, чего раньше и в помине не было. И теперь он довольно твердо стоит на ногах. А вначале, поверите ли, совершенно не мог обходиться без посторонней помощи.

The hunters were snickering, but she looked at me with a sympathy in her eyes which more than compensated for Wolf Larsen's nastiness. In truth, it had been so long since I had received sympathy that I was softened, and I became then, and gladly, her willing slave. But I was angry with Wolf Larsen. He was challenging my manhood with his slurs, challenging the very legs he claimed to be instrumental in getting for me.

Охотники посмеивались, но сочувственный взгляд девушки вознаградил меня с лихвой за все издевательства Волка Ларсена. По правде говоря, я так давно не встречал ни в ком участия, что теперь оно глубоко тронуло меня, и я сразу стал ее добровольным рабом. Но на Волка Ларсена я был зол. Своими оскорблениями он бросал вызов моему мужскому достоинству, как бы подстрекая меня доказать, насколько твердо я стою на ногах, -- ведь этим, по его словам, я был обязан ему.

"I may have learned to stand on my own legs," I retorted. "But I have yet to stamp upon others with them."

-- Возможно, что стоять на ногах я уже научился, -- отпарировал я, -- а вот попирать людей ногами -- к этому еще не привык.

He looked at me insolently. "Your education is only half completed, then," he said dryly, and turned to her.

Он пренебрежительно поглядел на меня.

"We are very hospitable upon the Ghost. Mr. Van Weyden has discovered that. We do everything to make our guests feel at home, eh, Mr. Van Weyden?"

-- Значит, ваше перевоспитание еще далеко не закончено, -- сухо обронил он и повернулся к мисс Брустер: -- Мы здесь на "Призраке" очень гостеприимны. Мистер Ван-Вейден уже убедился в этом. Мы идем на все, лишь бы наши гости чувствовали себя как дома. Не так ли, мистер Ван-Вейден?

"Even to the peeling of potatoes and the washing of dishes," I answered, "to say nothing to wringing their necks out of very fellowship."

-- Даже разрешаете им чистить картофель и мыть посуду, не говоря уже о том, что порой хватаете их за горло в знак особого дружеского расположения.

"I beg of you not to receive false impressions of us from Mr. Van Weyden," he interposed with mock anxiety. "You will observe, Miss Brewster, that he carries a dirk in his belt, a - ahem - a most unusual thing for a ship's officer to do. While really very estimable, Mr. Van Weyden is sometimes - how shall I say? - er - quarrelsome, and harsh measures are necessary. He is quite reasonable and fair in his calm moments, and as he is calm now he will not deny that only yesterday he threatened my life."

-- Боюсь, что со слов мистера Ван-Вейдена вы можете составить себе превратное представление о нас, -- с притворным беспокойством перебил меня Волк Ларсен. -- Заметьте, мисс Брустер, что он носит на поясе тесак, а это, гм, вещь довольно необычная для помощника капитана. Вообще мистер Ван-Вейден человек, достойный всяческого уважения, но иногда он, как бы это сказать, бывает довольно неуживчив, и тогда приходится прибегать к крутым мерам. Впрочем, в спокойные минуты он достаточно рассудителен и справедлив, как, например, сейчас, и, вероятно, не станет отрицать, что лишь вчера грозил убить меня.

I was well-nigh choking, and my eyes were certainly fiery. He drew attention to me.

Я чуть не задохнулся от возмущения, и глаза мои, верно, пылали. Ларсен указал на меня.

"Look at him now. He can scarcely control himself in your presence. He is not accustomed to the presence of ladies anyway. I shall have to arm myself before I dare go on deck with him."

-- Вот, посмотрите на него! Он еле сдерживается, даже в вашем присутствии. Конечно, он не привык к женскому обществуПридется и мне вооружиться, иначе я не рискну выйти вместе с ним на палубу.

He shook his head sadly, murmuring, "Too bad, too bad," while the hunters burst into guffaws of laughter.

-- Прискорбно, прискорбно, -- помолчав, пробормотал он, в то время как охотники покатывались со смеху.

The deep-sea voices of these men, rumbling and bellowing in the confined space, produced a wild effect. The whole setting was wild, and for the first time, regarding this strange woman and realizing how incongruous she was in it, I was aware of how much a part of it I was myself. I knew these men and their mental processes, was one of them myself, living the seal-hunting life, eating the seal-hunting fare, thinking, largely, the seal-hunting thoughts. There was for me no strangeness to it, to the rough clothes, the coarse faces, the wild laughter, and the lurching cabin walls and swaying sea-lamps.

Осипшие от морского ветра голоса этих людей и раскаты их грубого хохота звучали зловеще и дико. Да и все кругом было диким. И, глядя на эту женщину, такую далекую и чуждую всем нам, я впервые осознал, насколько сам я сжился с этой средой. Я успел хорошо узнать этих людей, узнать их мысли и чувства; я стал одним из них, жил их жизнью -- жизнью морских промыслов, питался, как все на морских промыслах, и был погружен в те же заботы. И это уже не казалось мне странным, как Не казалась странной эта грубая одежда и грубые лица, дикий смех, ходившие ходуном переборки каюты и раскачивающиеся лампы.

As I buttered a piece of bread my eyes chanced to rest upon my hand. The knuckles were skinned and inflamed clear across, the fingers swollen, the nails rimmed with black. I felt the mattress- like growth of beard on my neck, knew that the sleeve of my coat was ripped, that a button was missing from the throat of the blue shirt I wore. The dirk mentioned by Wolf Larsen rested in its sheath on my hip. It was very natural that it should be there, - how natural I had not imagined until now, when I looked upon it with her eyes and knew how strange it and all that went with it must appear to her.

Намазывая маслом ломоть хлеба, я случайно остановил взгляд на своих руках. Суставы были ободраны в кровь и воспалены, пальцы распухли, под ногтями грязь. Я знал, что оброс густой щетинистой бородой, что рукав моей куртки лопнул по шву, что у ворота грубой синей рубахи не хватает пуговицы. Тесак, о котором упомянул Волк Ларсен, висел в ножнах у пояса. До сих пор это казалось мне вполне естественным, и только сейчас, взглянув на все глазами Мод Брустер, я понял, насколько дикий, должно быть, у меня вид -- и у меня и у всех окружающих.

But she divined the mockery in Wolf Larsen's words, and again favoured me with a sympathetic glance. But there was a look of bewilderment also in her eyes. That it was mockery made the situation more puzzling to her.

Она почувствовала насмешку в словах Волка Ларсена и снова бросила мне сочувственный взгляд. Но я заметил, что она смущена. Ироническое отношение ко мне Волка Ларсена заставило ее еще больше встревожиться за свою судьбу.

"I may be taken off by some passing vessel, perhaps," she suggested.

-- Быть может, меня возьмет на борт какое-нибудь встречное судно? -- промолвила она.

"There will be no passing vessels, except other sealing-schooners," Wolf Larsen made answer.

-- Никаких судов, кроме охотничьих шхун, вы здесь не встретите, -- возразил Волк Ларсен.

"I have no clothes, nothing," she objected. "You hardly realize, sir, that I am not a man, or that I am unaccustomed to the vagrant, careless life which you and your men seem to lead."

-- Но у меня нет одежды, нет ничего необходимого, -- сказала она. -- Вы, верно, забываете, сэр, что я не мужчина и не привыкла к той кочевой жизни, которую, по-видимому, ведете вы и ваши люди.

"The sooner you get accustomed to it, the better," he said. "I'll furnish you with cloth, needles, and thread," he added. "I hope it will not be too dreadful a hardship for you to make yourself a dress or two."

-- Чем скорее вы привыкнете к ней, тем лучше, -- отвечал Волк Ларсен. -- Я дам вам материю, иголку и нитки, -- помолчав, добавил он. -- Надеюсь, для вас не составит слишком большого труда сшить себе одно-два платья.

She made a wry pucker with her mouth, as though to advertise her ignorance of dressmaking. That she was frightened and bewildered, and that she was bravely striving to hide it, was quite plain to me.

Она криво усмехнулась, давая понять, что не искушена в швейном искусстве. Мне было ясно, что она испугана и сбита с толку, но отчаянно старается не подать виду.

"I suppose you're like Mr. Van Weyden there, accustomed to having things done for you. Well, I think doing a few things for yourself will hardly dislocate any joints. By the way, what do you do for a living?"

-- Надо полагать, вы, вроде нашего мистера ВанВейдена, привыкли, чтобы за вас все делали другие. Думаю все же, что ваше здоровье не пострадает, если вы будете кое-что делать для себя сами. Кстати, чем вы зарабатываете на жизнь?

She regarded him with amazement unconcealed.

Она поглядела на него с нескрываемым изумлением.

"I mean no offence, believe me. People eat, therefore they must procure the wherewithal. These men here shoot seals in order to live; for the same reason I sail this schooner; and Mr. Van Weyden, for the present at any rate, earns his salty grub by assisting me. Now what do you do?"

-- Не в обиду вам будь сказано, но людям ведь надо есть и они должны как-то добывать себе пропитание. Эти вот бьют котиков, тем и живут, я управляю своей шхуной, а мистер Ван-Вейден, по крайней мере сейчас, добывает свой харч, помогая мне. А вы чем занимаетесь?

She shrugged her shoulders.

Она пожала плечами.

"Do you feed yourself? Or does some one else feed you?"

-- Вы сами кормите себя? Или это делает за вас кто-то другой?

"I'm afraid some one else has fed me most of my life," she laughed, trying bravely to enter into the spirit of his quizzing, though I could see a terror dawning and growing in her eyes as she watched Wolf Larsen.

-- Боюсь, что большую часть жизни меня кормили другие, -- засмеялась она, мужественно стараясь попасть ему в тон, но я видел, как в ее глазах, которые она не сводила с него, растет страх.

"And I suppose some one else makes your bed for you?"

-- Верно, и постель вам стлали другие?

"I HAVE made beds," she replied.

-- Мне случалось и самой делать это.

"Very often?"

-- Часто?

She shook her head with mock ruefulness.

Она покачала головой с шутливым раскаянием.

"Do you know what they do to poor men in the States, who, like you, do not work for their living?"

-- А вы знаете, как поступают в Соединенных Штатах с бедняками, которые, подобно вам, не зарабатывают себе на хлеб?

"I am very ignorant," she pleaded. "What do they do to the poor men who are like me?"

-- Я очень невежественная, -- жалобно проговорила она. -- Что же там делают с такими, как я?

"They send them to jail. The crime of not earning a living, in their case, is called vagrancy. If I were Mr. Van Weyden, who harps eternally on questions of right and wrong, I'd ask, by what right do you live when you do nothing to deserve living?"

-- Сажают в тюрьму. Их преступление заключается в том, что они не зарабатывают на пропитание, и это называется бродяжничеством. Будь я мистером ВанВейденом, который вечно рассуждает о том, что справедливо и что нет, я бы спросил вас: по какому праву вы живете на свете, если вы не делаете ничего, чтобы оправдать свое существование?

"But as you are not Mr. Van Weyden, I don't have to answer, do I?"

-- Но вы не мистер Ван-Вейден, и я не обязана отвечать вам, не так ли?

She beamed upon him through her terror-filled eyes, and the pathos of it cut me to the heart. I must in some way break in and lead the conversation into other channels.

Она насмешливо улыбнулась, хотя в глазах у нее по-прежнему стоял страх, и у меня сжалось сердце -- так это было трогательно. Я чувствовал, что должен вмешаться и направить разговор в другое русло.

"Have you ever earned a dollar by your own labour?" he demanded, certain of her answer, a triumphant vindictiveness in his voice.

-- Заработали вы хоть доллар собственным трудом? -- тоном торжествующего обличителя спросил капитан, заранее уверенный в ее ответе.

"Yes, I have," she answered slowly, and I could have laughed aloud at his crestfallen visage. "I remember my father giving me a dollar once, when I was a little girl, for remaining absolutely quiet for five minutes."

-- Да, заработала, -- отвечала она не спеша, и я чуть не расхохотался, увидев, как вытянулось лицо Волка Ларсена. -- Помнится, когда я была совсем маленькой, отец дал мне доллар за то, что я целых пять минут просидела смирно.

He smiled indulgently.

Он снисходительно улыбнулся.

"But that was long ago," she continued. "And you would scarcely demand a little girl of nine to earn her own living."

-- Но это было давно, -- продолжала она, -- и навряд ли вы станете требовать, чтобы девятилетняя девочка зарабатывала себе на хлеб.

"At present, however," she said, after another slight pause, "I earn about eighteen hundred dollars a year."

И, немного помедлив, она добавила: -- А сейчас я зарабатываю около тысячи восьмисот долларов в год.

With one accord, all eyes left the plates and settled on her. A woman who earned eighteen hundred dollars a year was worth looking at. Wolf Larsen was undisguised in his admiration.

Все, как по команде, оторвали глаза от тарелок и уставились на нее. На женщину, зарабатывающую тысячу восемьсот долларов в год, стоило посмотретьВолк Ларсен не скрывал своего восхищения.

"Salary, or piece-work?" he asked.

-- Это жалованье или сдельно? -- спросил он.

"Piece-work," she answered promptly.

-- Сдельно, -- тотчас ответила она.

"Eighteen hundred," he calculated. "That's a hundred and fifty dollars a month. Well, Miss Brewster, there is nothing small about the Ghost. Consider yourself on salary during the time you remain with us."

-- Тысяча восемьсот. Полтораста долларов в месяц, -- подсчитал он. -- Ну что ж, мисс Брустер, у нас здесь на "Призраке" широкий размах. Считайте себя на жалованье все время, пока вы остаетесь с нами.

She made no acknowledgment. She was too unused as yet to the whims of the man to accept them with equanimity.

Она ничего не ответила. Неожиданные выверты этого человека были для нее еще внове, и она не знала, как к ним отнестись.

"I forgot to inquire," he went on suavely, "as to the nature of your occupation. What commodities do you turn out? What tools and materials do you require?"

-- Я забыл спросить о вашей профессии, -- вкрадчиво продолжал он. -- Какие предметы вы изготовляете? Какие вам потребуются материалы и инструменты?

"Paper and ink," she laughed. "And, oh! also a typewriter."

-- Бумага и чернила, -- рассмеялась она. -- Ну и, разумеется, пишущая машинка!

"You are Maud Brewster," I said slowly and with certainty, almost as though I were charging her with a crime.

-- Так вы -- Мод Брустер! -- медленно и уверенно проговорил я, словно обвиняя ее в преступлении.

Her eyes lifted curiously to mine.

Она с любопытством взглянула на меня.

"How do you know?"

-- Почему вы так думаете?

"Aren't you?" I demanded.

-- Ведь я не ошибся? -- настаивал я.

She acknowledged her identity with a nod. It was Wolf Larsen's turn to be puzzled. The name and its magic signified nothing to him. I was proud that it did mean something to me, and for the first time in a weary while I was convincingly conscious of a superiority over him.

Она кивнула. Теперь уже Волк Ларсен был озадачен. Это магическое имя ничего не говорило ему. Я же гордился тем, что мне оно говорило очень много, и впервые за время этой томительной беседы почувствовал свое превосходство.

"I remember writing a review of a thin little volume - " I had begun carelessly, when she interrupted me.

-- Помнится, мне как-то пришлось писать рецензию на маленький томик... -- начал я небрежно, но она перебила меня.

"You!" she cried. "You are - "

-- Вы? -- воскликнула она. -- Так вы...

She was now staring at me in wide-eyed wonder.

Она смотрела на меня во все глаза.

I nodded my identity, in turn.

Я кивком подтвердил ее догадку.

"Humphrey Van Weyden," she concluded; then added with a sigh of relief, and unaware that she had glanced that relief at Wolf Larsen, "I am so glad."

-- Хэмфри Ван-Вейден! -- закончила она со вздохом облегчения и, бросив невольный взгляд в сторону Волка Ларсена, воскликнула: -- Как я рада!..

"I remember the review," she went on hastily, becoming aware of the awkwardness of her remark; "that too, too flattering review."

Ощутив некоторую неловкость, когда эти слова сорвались у нее с губ, она поспешила добавить: -- Я помню эту чересчур лестную для меня рецензию...

"Not at all," I denied valiantly. "You impeach my sober judgment and make my canons of little worth. Besides, all my brother critics were with me. Didn't Lang include your 'Kiss Endured' among the four supreme sonnets by women in the English language?"

-- Вы не правы, -- галантно возразил я. -- Говоря так, вы сводите на нет мою беспристрастную оценку и ставите под сомнение мои критерии. А ведь все наши критики были согласны со мной. Разве Лэнг не отнес ваш "Вынужденный поцелуй" к числу четырех лучших английских сонетов, вышедших из-под пера женщины?

"But you called me the American Mrs. Meynell!"

-- Но вы сами при этом назвали меня американской миссис Мейнелл! [12]

"Was it not true?" I demanded.

-- А разве это неверно?

"No, not that," she answered. "I was hurt."

-- Не в том дело, -- ответила она. -- Просто мне было обидно.

"We can measure the unknown only by the known," I replied, in my finest academic manner. "As a critic I was compelled to place you. You have now become a yardstick yourself. Seven of your thin little volumes are on my shelves; and there are two thicker volumes, the essays, which, you will pardon my saying, and I know not which is flattered more, fully equal your verse. The time is not far distant when some unknown will arise in England and the critics will name her the English Maud Brewster."

-- Неизвестное измеримо только через известное, -- пояснил я в наилучшей академической манере. -- Я, как критик, обязан был тогда определить ваше место в литературе. А теперь вы сами стали мерой вещей. Семь ваших томиков стоят у меня на полке, а рядом с ними две книги потолще -- очерки, о которых я, если позволите, скажу, что они не уступают вашим стихам, причем я, пожалуй, не возьмусь определить, для каких ваших произведений это сопоставление более лестно. Недалеко то время, когда в Англии появится никому не известная поэтесса и критики назовут ее английской Мод Брустер.

"You are very kind, I am sure," she murmured; and the very conventionality of her tones and words, with the host of associations it aroused of the old life on the other side of the world, gave me a quick thrill - rich with remembrance but stinging sharp with home-sickness.

-- Вы, право, слишком любезны, -- мягко проговорила она, и сама условность этого оборота и манера, с которой она произнесла эти слова, пробудили во мне множество ассоциаций, связанных с моей прежней жизнью далеко, далеко отсюда. Я был глубоко взволнован. И в этом волнении была не только сладость воспоминаний, но и внезапная острая тоска по дому.

"And you are Maud Brewster," I said solemnly, gazing across at her.

-- Итак, вы -- Мод Брустер! -- торжественно произнес я, глядя на нее через стол.

"And you are Humphrey Van Weyden," she said, gazing back at me with equal solemnity and awe. "How unusual! I don't understand. We surely are not to expect some wildly romantic sea-story from your sober pen."

-- Итак, вы -- Хэмфри Ван-Вейден! -- отозвалась она, глядя на меня столь же торжественно и с уважением. -- Как все это странноНичего не понимаю. Может быть, надо ожидать, что из-под вашего трезвого пера выйдет какая-нибудь безудержно романтическая морская история?

"No, I am not gathering material, I assure you," was my answer. "I have neither aptitude nor inclination for fiction."

-- О нет, уверяю вас, я здесь не занимаюсь собиранием материала, -- отвечал я. -- У меня нет ни способностей, ни склонности к беллетристике.

"Tell me, why have you always buried yourself in California?" she next asked. "It has not been kind of you. We of the East have seen to very little of you - too little, indeed, of the Dean of American Letters, the Second."

-- Скажите, почему вы погребли себя в Калифорнии? -- спросила она, помолчав. -- Это, право, нелюбезно с вашей стороны. Вас, нашего второго "наставника американской литературы", почти не было видно у нас на Востоке.

I bowed to, and disclaimed, the compliment.

Я ответил на ее комплимент поклоном, но тут же возразил:

"I nearly met you, once, in Philadelphia, some Browning affair or other - you were to lecture, you know. My train was four hours late."

-- Тем не менее я однажды чуть не встретился с вами в Филадельфии. Там отмечали какой-то юбилей Браунинга, и вы выступали с докладом. Но мой поезд опоздал на четыре часа.

And then we quite forgot where we were, leaving Wolf Larsen stranded and silent in the midst of our flood of gossip. The hunters left the table and went on deck, and still we talked. Wolf Larsen alone remained. Suddenly I became aware of him, leaning back from the table and listening curiously to our alien speech of a world he did not know.

Мы так увлеклись, что совсем забыли окружающее, забыли о Волке Ларсене, безмолвно внимавшем нашей беседе. Охотники поднялись из-за стола и ушли на палубу, а мы все сидели и разговаривали. Один Волк Ларсен остался с нами. Внезапно я снова ощутил его присутствие: откинувшись на стуле, он с любопытством прислушивался к чужому языку неведомого ему мира.

I broke short off in the middle of a sentence. The present, with all its perils and anxieties, rushed upon me with stunning force. It smote Miss Brewster likewise, a vague and nameless terror rushing into her eyes as she regarded Wolf Larsen.

Я оборвал незаконченную фразу на полуслове. Настоящее, со всеми его опасностями и тревогами, грозно встало предо мной. Мисс Брустер, видимо, почувствовала то же, что и я: она взглянула на Волка Ларсена, и я снова прочел затаенный ужас в ее глазах.

He rose to his feet and laughed awkwardly. The sound of it was metallic.

Ларсен встал и деланно рассмеялся. Смех его звучал холодно и безжизненно.

"Oh, don't mind me," he said, with a self-depreciatory wave of his hand. "I don't count. Go on, go on, I pray you."

-- О, не обращайте на меня внимания! -- сказал он, с притворным самоуничижением махнув рукой. -- Я в счет не иду. Продолжайте, продолжайте, прошу вас!

But the gates of speech were closed, and we, too, rose from the table and laughed awkwardly.

Но поток нашего красноречия сразу иссяк, и мы тоже натянуто рассмеялись и встали из-за стола.

CHAPTER XXI

ГЛАВА XXI

The chagrin Wolf Larsen felt from being ignored by Maud Brewster and me in the conversation at table had to express itself in some fashion, and it fell to Thomas Mugridge to be the victim. He had not mended his ways nor his shirt, though the latter he contended he had changed. The garment itself did not bear out the assertion, nor did the accumulations of grease on stove and pot and pan attest a general cleanliness.

Волк Ларсен был чрезвычайно раздосадован тем, что мы с Мод Брустер не обращали на него внимания во время нашей застольной беседы, и ему нужно было сорвать на ком-то злобу. Жертвой ее пал Томас Магридж. Кок не изменил своим привычкам, как не сменил он и своей рубашки. Насчет рубашки он, впрочем, утверждал обратное, но вид ее опровергал его слова. Засаленные же кастрюли и сковородки и грязная плита также отнюдь не свидетельствовали о том, что камбуз содержится в чистоте.

"I've given you warning, Cooky," Wolf Larsen said, "and now you've got to take your medicine."

-- Я тебя предупреждал, -- сказал ему Волк Ларсен. -- Теперь пеняй на себя.

Mugridge's face turned white under its sooty veneer, and when Wolf Larsen called for a rope and a couple of men, the miserable Cockney fled wildly out of the galley and dodged and ducked about the deck with the grinning crew in pursuit. Few things could have been more to their liking than to give him a tow over the side, for to the forecastle he had sent messes and concoctions of the vilest order. Conditions favoured the undertaking. The Ghost was slipping through the water at no more than three miles an hour, and the sea was fairly calm. But Mugridge had little stomach for a dip in it. Possibly he had seen men towed before. Besides, the water was frightfully cold, and his was anything but a rugged constitution.

Лицо Магриджа побледнело под слоем сажи, а когда Волк Ларсен позвал двух матросов и велел принести конец, злополучный кок выскочил, как ошпаренный, из камбуза и заметался по палубе, увиливая от матросов, с хохотом пустившихся за ним в погоню. Вряд ли чтонибудь могло доставить им большее удовольствие. У всех чесались руки выкупать его в море, ведь именно в матросский кубрик посылал он самую омерзительную свою стряпню. Погода благоприятствовала затее. "Призрак" скользил по тихой морской глади со скоростью не более трех миль в час. Но Магридж был не из храброго десятка, и купание ему не улыбалось. Возможно, ему уже доводилось видеть, как провинившихся тащат за кормой на буксире. К тому же вода была холодна, как лед, а кок не мог похвалиться крепким здоровьем.

As usual, the watches below and the hunters turned out for what promised sport. Mugridge seemed to be in rabid fear of the water, and he exhibited a nimbleness and speed we did not dream he possessed. Cornered in the right-angle of the poop and galley, he sprang like a cat to the top of the cabin and ran aft. But his pursuers forestalling him, he doubled back across the cabin, passed over the galley, and gained the deck by means of the steerage- scuttle. Straight forward he raced, the boat-puller Harrison at his heels and gaining on him. But Mugridge, leaping suddenly, caught the jib-boom-lift. It happened in an instant. Holding his weight by his arms, and in mid-air doubling his body at the hips, he let fly with both feet. The oncoming Harrison caught the kick squarely in the pit of the stomach, groaned involuntarily, and doubled up and sank backward to the deck.

Как всегда в таких случаях, подвахтенные и охотники высыпали на палубу, предвкушая потеху. Магридж, должно быть, смертельно боялся воды и проявил такую юркость и проворство, каких никто от него не ожидал. Загнанный в угол между камбузом и ютом, он, как кошка, вскочил на палубу рубки и побежал к корме. Матросы бросились ему наперерез, но он повернул, промчался по крыше рубки, перескочил на камбуз и спрыгнул на палубу. Тут он понесся на бак, преследуемый по пятам гребцом Гаррисоном. Тот уже почти настиг его, как вдруг Магридж подпрыгнул, ухватился за снасти, повис на них и, выбросив вперед обе ноги, угодил подбежавшему Гаррисону в живот. Матрос глухо охнул, согнулся пополам и повалился на палубу.

Hand-clapping and roars of laughter from the hunters greeted the exploit, while Mugridge, eluding half of his pursuers at the foremast, ran aft and through the remainder like a runner on the football field. Straight aft he held, to the poop and along the poop to the stern. So great was his speed that as he curved past the corner of the cabin he slipped and fell. Nilson was standing at the wheel, and the Cockney's hurtling body struck his legs. Both went down together, but Mugridge alone arose. By some freak of pressures, his frail body had snapped the strong man's leg like a pipe-stem.

Охотники приветствовали подвиг кока аплодисментами и взрывом хохота, а Магридж, увернувшись у фок-мачты от доброй половины своих преследователей, опять побежал к корме, проскальзывая между остальными матросами, как нападающий между игроками на футбольном поле. Кок стремительно мчался по юту к корме. Он удирал с такой поспешностью, что, заворачивая за угол рубки, поскользнулся и упал. У штурвала стоял Нилсон, и кок, падая, сшиб его с ног. Оба покатились по палубе, но встал один Магридж. По странной игре случая, его тщедушное тело не пострадало, а здоровенный матрос при этом столкновении сломал себе ногу.

Parsons took the wheel, and the pursuit continued. Round and round the decks they went, Mugridge sick with fear, the sailors hallooing and shouting directions to one another, and the hunters bellowing encouragement and laughter. Mugridge went down on the fore-hatch under three men; but he emerged from the mass like an eel, bleeding at the mouth, the offending shirt ripped into tatters, and sprang for the main-rigging. Up he went, clear up, beyond the ratlines, to the very masthead.

К штурвалу стал Парсонс, и преследование продолжалось. Магридж, обезумев от страха, носился по всему судну -- с носа на корму и обратно. Матросы с криками, с улюлюканьем гонялись за ним, а охотники гоготали и подбадривали кока. У носового люка на Магриджа навалились было трое матросов, но он тут же, как угорь, выскользнул из-под этой кучи тел и с окровавленной губой и разодранной в клочья рубахой -- виновницей всех его бед -- прыгнул на грот-ванты. Он карабкался все выше и выше, на самую верхушку мачты.

Half-a-dozen sailors swarmed to the crosstrees after him, where they clustered and waited while two of their number, Oofty-Oofty and Black (who was Latimer's boat-steerer), continued up the thin steel stays, lifting their bodies higher and higher by means of their arms.

Человек шесть матросов преследовали его до салинга, где часть их и осталась, выжидая, а дальше, по тонким стальным штагам, полезли, подтягиваясь на руках, только двое -- Уфти-Уфти и Блэк, гребец Лэтимера.

It was a perilous undertaking, for, at a height of over a hundred feet from the deck, holding on by their hands, they were not in the best of positions to protect themselves from Mugridge's feet. And Mugridge kicked savagely, till the Kanaka, hanging on with one hand, seized the Cockney's foot with the other. Black duplicated the performance a moment later with the other foot. Then the three writhed together in a swaying tangle, struggling, sliding, and falling into the arms of their mates on the crosstrees.

Это было рискованное предприятие: они висели в воздухе в ста футах над палубой, и в таком положении им трудно было защищаться от ног Магриджа. А тот лягался, и весьма свирепо. Наконец Уфти-Уфти, держась одной рукой, изловчился и схватил кока за ногу; почти тотчас Блэк схватил его за другую ногу, и все трое, сплетясь в один качающийся клубок и продолжая бороться, начали скользить вниз, пока не свалились прямо на руки поджидавших их на салинге товарищей.

The aerial battle was over, and Thomas Mugridge, whining and gibbering, his mouth flecked with bloody foam, was brought down to deck. Wolf Larsen rove a bowline in a piece of rope and slipped it under his shoulders. Then he was carried aft and flung into the sea. Forty, - fifty, - sixty feet of line ran out, when Wolf Larsen cried "Belay!"

Борьба в воздухе окончилась, и Томаса Магриджа спустили на палубу. Он визжал и выкрикивал что-то невнятное, на губах у него выступила кровавая пена. Волк Ларсен завязал петлю на конце троса и продел ее под мышки коку. Затем Магриджа потащили на корму и швырнули за борт. Трос начали травить: сорок, пятьдесят, шестьдесят футов, -- и только тогда Волк Ларсен крикнул: -- Довольно!

Oofty-Oofty took a turn on a bitt, the rope tautened, and the Ghost, lunging onward, jerked the cook to the surface.

Уфти-Уфти закрепил трос. "Призрак" качнуло носом вниз, трос натянулся и вытащил кока на поверхность.

It was a pitiful spectacle. Though he could not drown, and was nine-lived in addition, he was suffering all the agonies of half- drowning. The Ghost was going very slowly, and when her stern lifted on a wave and she slipped forward she pulled the wretch to the surface and gave him a moment in which to breathe; but between each lift the stern fell, and while the bow lazily climbed the next wave the line slacked and he sank beneath.

Нельзя было не пожалеть беднягу. Пусть он и не мог утонуть, пусть даже у него, как у кошки, было "девять жизней", но он испытывал все муки утопающего. "Призрак" шел медленно; когда волна поднимала корму и судно скользило носом вниз, трос вытаскивал несчастного на поверхность и он мог немного отдышаться; но затем судно начинало лениво взбираться на другую волну, корма опускалась, трос ослабевал, и кок снова погружался в воду.

I had forgotten the existence of Maud Brewster, and I remembered her with a start as she stepped lightly beside me. It was her first time on deck since she had come aboard. A dead silence greeted her appearance.

Я совсем забыл о существовании Мод Брустер и вспомнил о ней лишь в ту минуту, когда она внезапно появилась рядом со мной. Она подошла так неслышно, что я вздрогнул от неожиданности, увидев ее. Она впервые показывалась на палубе, и команда встретила ее гробовым молчанием.

"What is the cause of the merriment?" she asked.

-- Что тут за веселье? -- спросила она.

"Ask Captain Larsen," I answered composedly and coldly, though inwardly my blood was boiling at the thought that she should be witness to such brutality.

-- Спросите капитана Ларсена, -- холодно ответил я, стараясь сохранить самообладание, хотя вся кровь во мне закипела при мысли, что женщине предстоит стать свидетельницей этой жестокой потехи.

She took my advice and was turning to put it into execution, when her eyes lighted on Oofty-Oofty, immediately before her, his body instinct with alertness and grace as he held the turn of the rope.

Мод Брустер повернулась, чтобы последовать моему совету, и взгляд ее упал на Уфти-Уфти. Он стоял в двух шагах от нее, держа в руке конец троса, вся его подобранная, настороженная фигура дышала природным изяществом.

"Are you fishing?" she asked him.

-- Вы ловите рыбу? -- спросила она матроса.

He made no reply. His eyes, fixed intently on the sea astern, suddenly flashed.

Он не отвечал. Глаза его, внимательно оглядывавшие море за кормой, внезапно расширились.

"Shark ho, sir!" he cried.

-- Акула, сэр! -- крикнул он.

"Heave in! Lively! All hands tail on!" Wolf Larsen shouted, springing himself to the rope in advance of the quickest.

-- Тащи! ЖивоБерись все разом! -- скомандовал Волк Ларсен и сам, опередив других, подскочил к тросу.

Mugridge had heard the Kanaka's warning cry and was screaming madly. I could see a black fin cutting the water and making for him with greater swiftness than he was being pulled aboard. It was an even toss whether the shark or we would get him, and it was a matter of moments. When Mugridge was directly beneath us, the stern descended the slope of a passing wave, thus giving the advantage to the shark. The fin disappeared. The belly flashed white in swift upward rush. Almost equally swift, but not quite, was Wolf Larsen. He threw his strength into one tremendous jerk. The Cockney's body left the water; so did part of the shark's. He drew up his legs, and the man-eater seemed no more than barely to touch one foot, sinking back into the water with a splash. But at the moment of contact Thomas Mugridge cried out. Then he came in like a fresh-caught fish on a line, clearing the rail generously and striking the deck in a heap, on hands and knees, and rolling over.

Магридж услыхал предостерегающий крик УфтиУфти и дико заорал. Я уже мог разглядеть черный плавник, рассекавший воду и настигавший кока быстрее, чем мы успевали подтаскивать его к шхуне. У нас и у акулы шансы были равны -- вопрос решали доли секунды. Когда Магридж был уже под самой кормой, нос шхуны взмыл на гребень волны. Корма опустилась, и это дало преимущество акуле. Плавник скрылся, в воде мелькнуло белое брюхо. Волк Ларсен действовал почти столь же стремительно. Всю свою силу он вложил в один могучий рывок. Тело кока взвилось над водой, а за ним высунулась голова хищника. Магридж поджал ноги. Акула, казалось, едва коснулась одной из них и тут же с всплеском ушла под воду. Но в этот миг Томас Магридж издал пронзительный вопль. В следующую секунду он, как пойманная на удочку рыба, перелетел через борт, упал на четвереньки и перекувырнулся раза два.

But a fountain of blood was gushing forth. The right foot was missing, amputated neatly at the ankle. I looked instantly to Maud Brewster. Her face was white, her eyes dilated with horror. She was gazing, not at Thomas Mugridge, but at Wolf Larsen. And he was aware of it, for he said, with one of his short laughs:

На палубу брызнул фонтан крови. Правой ступни Магриджа как не бывало: акула отхватила ее по самую щиколотку. Я взглянул на Мод Брустер. Ее лицо побелело, глаза расширились от ужаса. Но она смотрела не на Томаса Магриджа, а на Волка Ларсена. Он заметил это и сказал с обычным коротким смешком:

"Man-play, Miss Brewster. Somewhat rougher, I warrant, than what you have been used to, but still-man-play. The shark was not in the reckoning. It - "

-- У мужчин свои развлечения, мисс Брустер. Может, они грубее, чем те, к которым вы привыкли, но это наши, мужские развлечения. Акула не входила в расчет. Она...

But at this juncture, Mugridge, who had lifted his head and ascertained the extent of his loss, floundered over on the deck and buried his teeth in Wolf Larsen's leg. Wolf Larsen stooped, coolly, to the Cockney, and pressed with thumb and finger at the rear of the jaws and below the ears. The jaws opened with reluctance, and Wolf Larsen stepped free.

В этот миг Магридж приподнял голову и, оценив размеры своей потери, переполз по палубе и со всей мочи впился зубами в ногу капитана. Ларсен спокойно нагнулся и большим и указательным пальцами сдавил ему шею чуть пониже ушей. Челюсти кока медленно разжались, и Ларсен высвободил ногу.

"As I was saying," he went on, as though nothing unwonted had happened, "the shark was not in the reckoning. It was - ahem - shall we say Providence?"

-- Как я уже сказал, -- продолжал он, будто ничего не произошло, -- акула не входила в расчет. То была... ну, скажем, воля провидения!

She gave no sign that she had heard, though the expression of her eyes changed to one of inexpressible loathing as she started to turn away. She no more than started, for she swayed and tottered, and reached her hand weakly out to mine. I caught her in time to save her from falling, and helped her to a seat on the cabin. I thought she might faint outright, but she controlled herself.

Мод Брустер словно не слышала его слов, но в глазах у нее появилось новое выражение -- гнева и отвращения. Она хотела уйти, сделала шага два, пошатнулась и протянула ко мне руку. Я подхватил ее и усадил на палубу рубки. Я боялся, что она лишится чувств, но она овладела собой.

"Will you get a tourniquet, Mr. Van Weyden," Wolf Larsen called to me.

-- Принесите турникет, мистер Ван-Вейден! -- крикнул Волк Ларсен.

I hesitated. Her lips moved, and though they formed no words, she commanded me with her eyes, plainly as speech, to go to the help of the unfortunate man.

Я колебался. Губы мисс Брустер зашевелились, и, хотя она не могла вымолвить ни слова, ее глаза ясно приказывали мне прийти на помощь пострадавшему.

"Please," she managed to whisper, and I could but obey.

-- Прошу вас! -- собравшись с силами, пробормотала она, и я не мог ослушаться.

By now I had developed such skill at surgery that Wolf Larsen, with a few words of advice, left me to my task with a couple of sailors for assistants. For his task he elected a vengeance on the shark. A heavy swivel-hook, baited with fat salt-pork, was dropped overside; and by the time I had compressed the severed veins and arteries, the sailors were singing and heaving in the offending monster. I did not see it myself, but my assistants, first one and then the other, deserted me for a few moments to run amidships and look at what was going on. The shark, a sixteen-footer, was hoisted up against the main-rigging. Its jaws were pried apart to their greatest extension, and a stout stake, sharpened at both ends, was so inserted that when the pries were removed the spread jaws were fixed upon it. This accomplished, the hook was cut out. The shark dropped back into the sea, helpless, yet with its full strength, doomed - to lingering starvation - a living death less meet for it than for the man who devised the punishment.

Я уже приобрел некоторый навык в хирургии, и Волк Ларсен, дав мне в помощь двоих матросов и сделав несколько указаний, тут же занялся другим делом -- он решил отомстить акуле. За борт бросили на тросе массивный крюк, насадив на него в качестве приманки жирный кусок солонины. Я едва успел зажать Магриджу все поврежденные вены и артерии, как матросы, помогая себе песней, уже вытаскивали провинившегося хищника из воды. Я не видел, что происходило у грот-мачты, но мои "ассистенты" поочередно бегали туда поглядеть. Шестнадцатифутовую акулу подтянули к грот-вантам. Рычагами ей до предела раздвинули челюсти, вставили в пасть заостренный с обоих концов крепкий кол, и челюсти уже не могли сомкнуться. После этого, вытащив из пасти засевший там крюк, акулу бросили в море. Все еще полная сил, но совершенно беспомощная, она была обречена на медленную голодную смерть, которой заслуживала куда меньше, чем человек, придумавший для нее эту кару.

CHAPTER XXII

ГЛАВА XXII

I knew what it was as she came toward me. For ten minutes I had watched her talking earnestly with the engineer, and now, with a sign for silence, I drew her out of earshot of the helmsman. Her face was white and set; her large eyes, larger than usual what of the purpose in them, looked penetratingly into mine. I felt rather timid and apprehensive, for she had come to search Humphrey Van Weyden's soul, and Humphrey Van Weyden had nothing of which to be particularly proud since his advent on the Ghost.

Когда Мод Брустер направилась ко мне, я уже знал, о чем пойдет речь. Минут десять я наблюдал, как она толкует о чем-то с механиком, и теперь молча поманил ее в сторону, подальше от рулевого. Лицо ее было бледно и решительно, глаза, расширившиеся от волнения, казались особенно большими и смотрели на меня испытующе. Я почувствовал какую-то робость и даже страх, так как знал, что она хочет заглянуть в душу Хэмфри Ван-Вейдена, а Хэмфри Ван-Вейден едва ли мог особенно гордиться собой, с тех пор как ступил на борт "Призрака".

We walked to the break of the poop, where she turned and faced me. I glanced around to see that no one was within hearing distance.

Мы подошли к краю юта, и девушка повернулась и взглянула на меня в упор. Я осмотрелся: не подслушивают ли нас.

"What is it?" I asked gently; but the expression of determination on her face did not relax.

-- В чем дело? -- участливо спросил я, но лицо ее оставалось все таким же решительным и суровым.

"I can readily understand," she began, "that this morning's affair was largely an accident; but I have been talking with Mr. Haskins. He tells me that the day we were rescued, even while I was in the cabin, two men were drowned, deliberately drowned - murdered."

-- Я готова допустить, -- начала она, -- что утреннее происшествие было просто несчастным случаем. Но я только что говорила с мистером Хэскинсом. Он рассказал мне, что в тот день, когда нас спасли, в то самое время, когда я спала в каюте, двух человек утопили, преднамеренно утопили, попросту говоря -- убили.

There was a query in her voice, and she faced me accusingly, as though I were guilty of the deed, or at least a party to it.

В голосе ее звучал вопрос, и она все так же смотрела на меня в упор, словно обвиняя в этом преступлении или по крайней мере в соучастии в нем.

"The information is quite correct," I answered. "The two men were murdered."

-- Вам сказали правду, -- ответил я. -- Их действительно убили.

"And you permitted it!" she cried.

-- И вы допустили это! -- воскликнула она.

"I was unable to prevent it, is a better way of phrasing it," I replied, still gently.

-- Вы хотите сказать, что я не мог этого предотвратить? -- мягко возразил я.

"But you tried to prevent it?" There was an emphasis on the "tried," and a pleading little note in her voice.

-- Но вы пытались? -- Она сделала ударение на "пытались"; в голосе ее звучала надежда. --

"Oh, but you didn't," she hurried on, divining my answer. "But why didn't you?"

Да нет, вы и не пытались! -- тут же добавила она, предвосхитив мой ответ. -- Но почему же?

I shrugged my shoulders. "You must remember, Miss Brewster, that you are a new inhabitant of this little world, and that you do not yet understand the laws which operate within it. You bring with you certain fine conceptions of humanity, manhood, conduct, and such things; but here you will find them misconceptions. I have found it so," I added, with an involuntary sigh.

Я пожал плечами. -- Не забывайте, мисс Брустер, что вы еще совсем недавно попали сюда и не знаете, какие тут царят законы. Вы принесли с собой некие высокие понятия о туманности, чести, благородстве и тому подобных вещах. Но вы скоро убедитесь, что здесь им нет места. -- И, помолчав, я добавил с невольным вздохом: -- Мне уже пришлось убедиться в этом.

She shook her head incredulously.

Она недоверчиво покачала головой.

"What would you advise, then?" I asked. "That I should take a knife, or a gun, or an axe, and kill this man?"

-- Чего же вы хотите? -- спросил я. -- Чтобы я взял нож, ружье или топор и убил этого человека?

She half started back.

Она испуганно отшатнулась.

"No, not that!"

-- Нет, только не это!

"Then what should I do? Kill myself?"

-- Так что же? Убить себя?

"You speak in purely materialistic terms," she objected. "There is such a thing as moral courage, and moral courage is never without effect."

-- Почему вы все говорите только о физическом воздействии? -- возразила она. -- Ведь существует еще духовное мужество, и оно всегда оказывало свое влияние.

"Ah," I smiled, "you advise me to kill neither him nor myself, but to let him kill me." I held up my hand as she was about to speak. "For moral courage is a worthless asset on this little floating world. Leach, one of the men who were murdered, had moral courage to an unusual degree. So had the other man, Johnson. Not only did it not stand them in good stead, but it destroyed them. And so with me if I should exercise what little moral courage I may possess.

-- Так, -- улыбнулся я. -- Вы не хотите, чтобы я убивал его или себя, но хотите, чтобы я позволил ему убить меня. И, не дав ей возразить, я продолжал: -- Духовное мужество -- бесполезная добродетель в этом крохотном плавучем мирке, куда мы с вами попали. У одного из убитых, Лича, это мужество было развито необычайно сильно. Да и у второго, у Джонсона, -- тоже. И это не принесло им добра -- наоборот, погубило их. Такая же судьба ждет и меня, если я вздумаю проявить то небольшое мужество, которое еще во мне осталось.

"You must understand, Miss Brewster, and understand clearly, that this man is a monster. He is without conscience. Nothing is sacred to him, nothing is too terrible for him to do. It was due to his whim that I was detained aboard in the first place. It is due to his whim that I am still alive. I do nothing, can do nothing, because I am a slave to this monster, as you are now a slave to him; because I desire to live, as you will desire to live; because I cannot fight and overcome him, just as you will not be able to fight and overcome him."

Вы должны понять, мисс Брустер, понять раз и навсегда, что Ларсен -- это не человек, а чудовище. Он лишен совести. Для него нет ничего святого. Он не останавливается ни перед чем. По его прихоти меня насильно задержали на этой шхуне, и только по его прихоти я пока еще цел. Я ничего не предпринимаю и не могу предпринять, потому что я раб этого чудовища, как и вы теперь его рабыня, потом, что я хочу жить, как и вы хотите жить и еще потому, что я не в состоянии бороться и победить его, как и вы этого не можете.

She waited for me to go on.

Она молчала, ожидая, что я скажу еще.

"What remains? Mine is the role of the weak. I remain silent and suffer ignominy, as you will remain silent and suffer ignominy. And it is well. It is the best we can do if we wish to live. The battle is not always to the strong. We have not the strength with which to fight this man; we must dissimulate, and win, if win we can, by craft. If you will be advised by me, this is what you will do. I know my position is perilous, and I may say frankly that yours is even more perilous. We must stand together, without appearing to do so, in secret alliance. I shall not be able to side with you openly, and, no matter what indignities may be put upon me, you are to remain likewise silent. We must provoke no scenes with this man, nor cross his will. And we must keep smiling faces and be friendly with him no matter how repulsive it may be."

-- Что же остается? Я в положении слабого. Я молчу и терплю унижения, как и вам придется молчать и терпеть. И это разумно. Это лучшее, что мы можем сделать, если хотим жить. Победа не всегда достается сильному. У нас не хватит сил, чтобы открыто бороться с ним. Значит, мы должны действовать иначе и постараться победить его хитростью. И вы, если захотите последовать моему совету, должны будете поступать так. Я знаю, что мое положение опасно, но ваше, скажу вам откровенно, -- еще опаснее. И мы должны стоять друг за друга и действовать сообща, но хранить наш союз в тайне. Может случиться, что я не смогу открыто поддержать вас; точно так же и вы должны молчать при любых оскорблениях, которые могут выпасть на мою долю. Нельзя перечить этому человеку и раздражать его. Как бы это нам ни претило, мы должны улыбаться и быть любезны с ним.

She brushed her hand across her forehead in a puzzled way, saying, "Still I do not understand."

-- Все же я не понимаю... -- сказала она и с растерянным видом провела рукой по лбу.

"You must do as I say," I interrupted authoritatively, for I saw Wolf Larsen's gaze wandering toward us from where he paced up and down with Latimer amidships. "Do as I say, and ere long you will find I am right."

-- Послушайтесь меня, -- решительно произнес я, заметив, что Волк Ларсен, который расхаживал по палубе, разговаривая с Лэтимером, начал поглядывать в нашу сторону. -- Послушайтесь меня, и вы очень скоро убедитесь, насколько я прав.

"What shall I do, then?" she asked, detecting the anxious glance I had shot at the object of our conversation, and impressed, I flatter myself, with the earnestness of my manner.

-- Так что же мне все-таки делать? -- спросила она, заметив тревожный взгляд, брошенный мною на Волка Ларсена, и, по-видимому, поддавшись силе моих убеждений, что не могло не польстить мне.

"Dispense with all the moral courage you can," I said briskly. "Don't arouse this man's animosity. Be quite friendly with him, talk with him, discuss literature and art with him - he is fond of such things. You will find him an interested listener and no fool. And for your own sake try to avoid witnessing, as much as you can, the brutalities of the ship. It will make it easier for you to act your part."

-- Прежде всего оставьте мысль о духовном мужестве, -- поспешно сказал я. -- Не восстанавливайте этого зверя против себя. Держитесь с ним приветливо, беседуйте о литературе и искусстве -- такие темы он очень любит. Вы увидите, что он внимательный слушатель и отнюдь не дурак. И ради самой себя старайтесь не присутствовать при всевозможных зверствах, которые частенько повторяются на этом судне. Тогда вам легче будет играть свою роль.

"I am to lie," she said in steady, rebellious tones, "by speech and action to lie."

-- Так я должна лгать? -- с возмущением произнесла она. -- Лгать словами и поступками?

Wolf Larsen had separated from Latimer and was coming toward us. I was desperate.

Волк Ларсен отошел от Лэтимера и направлялся к нам. Я был в отчаянии.

"Please, please understand me," I said hurriedly, lowering my voice. "All your experience of men and things is worthless here. You must begin over again. I know, - I can see it - you have, among other ways, been used to managing people with your eyes, letting your moral courage speak out through them, as it were. You have already managed me with your eyes, commanded me with them. But don't try it on Wolf Larsen. You could as easily control a lion, while he would make a mock of you. He would - I have always been proud of the fact that I discovered him," I said, turning the conversation as Wolf Larsen stepped on the poop and joined us. "The editors were afraid of him and the publishers would have none of him. But I knew, and his genius and my judgment were vindicated when he made that magnificent hit with his 'Forge.'"

-- Умоляю вас, поймите меня, -- торопливо проговорил я, понизив голос. -- Весь ваш жизненный опыт здесь ничего не стоит. Вы должны все начинать сызнова. Да, я знаю, я вижу, что вы привыкли взглядом подчинять себе людей. Я читаю в ваших глазах большое духовное мужество, и вы уже подчиняли себе меня, повелевали мной. Но не пытайтесь воздействовать таким путем на Волка Ларсена, -- он только посмеется над вами. Скорее вам удалось бы укротить льва. Он станет... Я всегда гордился тем, что открыл этот талант, -- поспешно свернул я разговор на другое, заметив, что Ларсен уже поднялся на ют и приближается к нам. -- Редакторы побаивались его, издатели слышать о нем не хотели. Но я оценил его сразу и не ошибся: его гений показал себя в полном блеске, когда он выступил со своей "Кузницей".

"And it was a newspaper poem," she said glibly.

-- И подумать только, что это газетные стихи! -- ловко подхватила мисс Брустер.

"It did happen to see the light in a newspaper," I replied, "but not because the magazine editors had been denied a glimpse at it."

-- Да, они действительно впервые увидели свет в газете, -- подтвердил я, -- но отнюдь не потому, что редакторам журналов не удалось заранее познакомиться с ними.

"We were talking of Harris," I said to Wolf Larsen.

-- Мы толковали о Гаррисе, -- пояснил я, обращаясь к Волку Ларсену.

"Oh, yes," he acknowledged. "I remember the 'Forge.' Filled with pretty sentiments and an almighty faith in human illusions. By the way, Mr. Van Weyden, you'd better look in on Cooky. He's complaining and restless."

-- А! -- проронил он. -- Помню я эту "Кузницу". Всякие красивые чувства и несокрушимая вера в иллюзии. Кстати, мистер Ван-Вейден, заглянули бы вы к нашему коку. Он воет от боли и мечется на койке.

Thus was I bluntly dismissed from the poop, only to find Mugridge sleeping soundly from the morphine I had given him. I made no haste to return on deck, and when I did I was gratified to see Miss Brewster in animated conversation with Wolf Larsen. As I say, the sight gratified me. She was following my advice. And yet I was conscious of a slight shock or hurt in that she was able to do the thing I had begged her to do and which she had notably disliked.

Так меня бесцеремонно спровадили с юта к Магриджу; Магридж лежал, погруженный в крепкий сон после хорошей дозы морфия, которую я сам же ему дал. Но я не стал торопиться обратно на палубу, а когда поднялся, то почувствовал некоторое удовлетворение, увидев, что мисс Брустер оживленно беседует с капитаном. Значит, она все-таки последовала моему совету. Повторяю, я был доволен. И вместе с тем несколько огорчен и уязвлен: итак, она оказалась способной на то, о чем я ее просил и что так явно претило ей!

CHAPTER XXIII

ГЛАВА XXIII

Brave winds, blowing fair, swiftly drove the Ghost northward into the seal herd. We encountered it well up to the forty-fourth parallel, in a raw and stormy sea across which the wind harried the fog-banks in eternal flight. For days at a time we could never see the sun nor take an observation; then the wind would sweep the face of the ocean clean, the waves would ripple and flash, and we would learn where we were. A day of clear weather might follow, or three days or four, and then the fog would settle down upon us, seemingly thicker than ever.

Крепкий попутный ветер дул ровно и гнал "Призрак" к северу, прямо на стада котиков. Мы встретились с ними почти у самой сорок четвертой параллели, в бурных холодных водах, над которыми ветер вечно терзает и рвет густую пелену тумана. Иногда мы целыми днями не видели солнца и не могли делать наблюдений. Потом ветер разгонял туман, вокруг нас снова искрились и сверкали волны, и мы могли определять свои координаты. Но после двух-трех дней ясной погоды туман опять стлался над морем и, казалось, еще более густой, чем прежде.

The hunting was perilous; yet the boats, lowered day after day, were swallowed up in the grey obscurity, and were seen no more till nightfall, and often not till long after, when they would creep in like sea-wraiths, one by one, out of the grey. Wainwright - the hunter whom Wolf Larsen had stolen with boat and men - took advantage of the veiled sea and escaped. He disappeared one morning in the encircling fog with his two men, and we never saw them again, though it was not many days when we learned that they had passed from schooner to schooner until they finally regained their own.

Охота была опасной. Но каждое утро шлюпки спускались на воду, туман тут же поглощал их, и мы уже не видели их до самого вечера, а то и до ночи, когда они, одна за другой, появлялись наконец из серой мглы, словно вереница морских призраков. Уэйнрайт -- охотник, захваченный Волком Ларсеном вместе со шлюпкой и двумя матросами, -- воспользовался туманом и бежал. Как-то утром он скрылся за плотной пеленой тумана вместе со своими людьми, и больше мы их не видели. Вскоре мы узнали, что они, переходя со шхуны на шхуну, благополучно добрались до своего судна.

This was the thing I had set my mind upon doing, but the opportunity never offered. It was not in the mate's province to go out in the boats, and though I manoeuvred cunningly for it, Wolf Larsen never granted me the privilege. Had he done so, I should have managed somehow to carry Miss Brewster away with me. As it was, the situation was approaching a stage which I was afraid to consider. I involuntarily shunned the thought of it, and yet the thought continually arose in my mind like a haunting spectre.

Я твердо решил последовать их примеру, но удобного случая все не представлялось. Помощнику капитана не положено выходить на шлюпке, и, хотя я всячески пытался обойти это правило. Волк Ларсен не изменил заведенного порядка. Если бы этот план мне удался, я так или иначе сумел бы увезти с собой и мисс Брустер. Ее положение на шхуне все более усложнялось, и я со страхом думал о том, к чему это может привести. Как ни старался я гнать от себя эти мысли, они неотступно преследовали меня.

I had read sea-romances in my time, wherein figured, as a matter of course, the lone woman in the midst of a shipload of men; but I learned, now, that I had never comprehended the deeper significance of such a situation - the thing the writers harped upon and exploited so thoroughly. And here it was, now, and I was face to face with it. That it should be as vital as possible, it required no more than that the woman should be Maud Brewster, who now charmed me in person as she had long charmed me through her work.

В свое время я перечитал немало морских романов, в которых неизменно фигурировала женщина -- одна на корабле среди матросов, -- но только теперь я понял, что никогда, в сущности, не вдумывался в эту ситуацию, хотя авторы и обыгрывали ее со всех сторон. И вот я сам столкнулся с таким же положением лицом к лицу и переживал его чрезвычайно остро. Ведь героиней была Мод Брустер -- та самая Мод Брустер, чьи книги уже давно очаровывали меня, а теперь я испытывал на себе и всю силу ее личного обаяния.

No one more out of environment could be imagined. She was a delicate, ethereal creature, swaying and willowy, light and graceful of movement. It never seemed to me that she walked, or, at least, walked after the ordinary manner of mortals. Hers was an extreme lithesomeness, and she moved with a certain indefinable airiness, approaching one as down might float or as a bird on noiseless wings.

Трудно было представить себе существо, более чуждое этой грубой среде. Это было нежное, эфирное создание. Тоненькая и гибкая, как тростинка, она отличалась удивительной легкостью и грацией движений. Мне чудилось, что эта девушка совсем не ступает по земле, -- такой она казалась невесомой. Когда Мод Брустер приближалась ко мне, у меня всякий раз создавалось впечатление, что она не идет, а скользит по воздуху, как пушинка, или парит бесшумно, как птица.

She was like a bit of Dresden china, and I was continually impressed with what I may call her fragility. As at the time I caught her arm when helping her below, so at any time I was quite prepared, should stress or rough handling befall her, to see her crumble away. I have never seen body and spirit in such perfect accord. Describe her verse, as the critics have described it, as sublimated and spiritual, and you have described her body. It seemed to partake of her soul, to have analogous attributes, and to link it to life with the slenderest of chains. Indeed, she trod the earth lightly, and in her constitution there was little of the robust clay.

Нежная и хрупкая, она походила на дрезденскую фарфоровую статуэтку, и было в этом что-то необычайно трогательное. С той минуты, когда я, поддерживая ее под локоть, помог ей спуститься в каюту, мне постоянно казалось, что одно грубое прикосновение -- и ее не станет. Никогда я не видел более полной гармонии тела и духа. Ее стихи называли утонченными и одухотворенными, но то же самое можно было сказать и о ее внешности. Казалось, ее тело переняло свойства ее души, приобрело те же качества и служило лишь тончайшей нитью, связующей ее с реальной жизнью. Воистину легки были ее шаги по земле, и мало было в ней от сосуда скудельного.

She was in striking contrast to Wolf Larsen. Each was nothing that the other was, everything that the other was not. I noted them walking the deck together one morning, and I likened them to the extreme ends of the human ladder of evolution - the one the culmination of all savagery, the other the finished product of the finest civilization. True, Wolf Larsen possessed intellect to an unusual degree, but it was directed solely to the exercise of his savage instincts and made him but the more formidable a savage. He was splendidly muscled, a heavy man, and though he strode with the certitude and directness of the physical man, there was nothing heavy about his stride. The jungle and the wilderness lurked in the uplift and downput of his feet. He was cat-footed, and lithe, and strong, always strong. I likened him to some great tiger, a beast of prowess and prey. He looked it, and the piercing glitter that arose at times in his eyes was the same piercing glitter I had observed in the eyes of caged leopards and other preying creatures of the wild.

Она являла разительный контраст Волку Ларсену. Между ними не только не было ничего общего, но они во всем были резко противоположны друг другу. Как-то утром, когда они гуляли вдвоем по палубе, я, глядя на них, подумал, что они стоят на крайних ступенях эволюции человеческого общества. Ларсен воплощал в себе первобытную дикость. Мод Брустер -- всю утонченность современной цивилизации. Правда, Ларсен обладал необычайно развитым для дикаря интеллектом, но этот интеллект был целиком направлен на удовлетворение его звериных инстинктов и делал его еще более страшным дикарем. У него была великолепная мускулатура, мощное тело, но, несмотря на его грузность, шагал он легко и уверенно. В том, как он поднимал и ставил ногу, было что-то напоминавшее хищника в джунглях. Все его движения отличались кошачьей мягкостью и упругостью, но превыше всего в нем чувствовалась сила. Я сравнивал этого человека с огромным тигром, бесстрашным и хищным зверем. Да, он, несомненно, походил на тигра, и в глазах у него часто вспыхивали такие же свирепые огоньки, какие мне доводилось видеть в глазах у леопардов и других хищников, посаженных в клетку.

But this day, as I noted them pacing up and down, I saw that it was she who terminated the walk. They came up to where I was standing by the entrance to the companion-way. Though she betrayed it by no outward sign, I felt, somehow, that she was greatly perturbed. She made some idle remark, looking at me, and laughed lightly enough; but I saw her eyes return to his, involuntarily, as though fascinated; then they fell, but not swiftly enough to veil the rush of terror that filled them.

Сегодня, наблюдая за Ларсеном и мисс Брустер, когда они прохаживались взад и вперед по палубе, я заметил, что не он, а она положила конец прогулке. Они прошли мимо меня, направляясь к трапу в каюткомпанию, и я сразу почувствовал, что мисс Брустер чем-то крайне встревожена, хотя и не подает виду. Взглянув на меня, она произнесла несколько ничего не значащих слов и рассмеялась довольно непринужденно, но глаза ее, словно помимо воли, обратились на Волка Ларсена, и, хотя она тотчас опустила их, я успел заметить промелькнувший в них ужас.

It was in his eyes that I saw the cause of her perturbation. Ordinarily grey and cold and harsh, they were now warm and soft and golden, and all a-dance with tiny lights that dimmed and faded, or welled up till the full orbs were flooded with a glowing radiance. Perhaps it was to this that the golden colour was due; but golden his eyes were, enticing and masterful, at the same time luring and compelling, and speaking a demand and clamour of the blood which no woman, much less Maud Brewster, could misunderstand.

Разгадку этого я прочел в его глазах. Серые, холодные, жестокие, глаза эти теплились сейчас мягким, золотистым светом. Казалось, в них пляшут крохотные искорки, которые то меркнут и затухают, то разгораются так, что весь зрачок полнится лучистым сиянием. Оттого, быть может, в них и был этот золотистый свет. Они манили и повелевали, говорили о волнении в крови. В них горело желание -- какая женщина могла бы этого не понятьТолько не Мод Брустер!

Her own terror rushed upon me, and in that moment of fear - the most terrible fear a man can experience - I knew that in inexpressible ways she was dear to me. The knowledge that I loved her rushed upon me with the terror, and with both emotions gripping at my heart and causing my blood at the same time to chill and to leap riotously, I felt myself drawn by a power without me and beyond me, and found my eyes returning against my will to gaze into the eyes of Wolf Larsen. But he had recovered himself. The golden colour and the dancing lights were gone. Cold and grey and glittering they were as he bowed brusquely and turned away.

Ее испуг передался мне, и в этот миг самого отчаянного страха, какой может испытать мужчина, я понял, как она мне дорога. И вместе с нахлынувшим на меня страхом росло сознание, что я люблю ее. Страх и любовь терзали мое сердце, заставляли кровь то леденеть, то бурно кипеть в жилах, и в то же время какая-то сила, над которой я был не властен, приковывала мой взгляд к Волку Ларсену. Но он уже овладел собой. Золотистый свет и пляшущие искорки погасли в его глазах, взгляд снова стал холодным и жестким. Он сухо поклонился и ушел.

"I am afraid," she whispered, with a shiver. "I am so afraid."

-- Мне страшно, -- прошептала Мод Брустер, и по телу ее пробежала дрожь. -- Как мне страшно!

I, too, was afraid, and what of my discovery of how much she meant to me my mind was in a turmoil; but, I succeeded in answering quite calmly:

Мне тоже было страшно, и я был в полном смятении, поняв, как много она для меня значит. Все же, сделав над собой усилие, я ответил спокойно:

"All will come right, Miss Brewster. Trust me, it will come right."

-- Все обойдется, мисс Брустер! Все обойдется, поверьте!

She answered with a grateful little smile that sent my heart pounding, and started to descend the companion-stairs.

Она взглянула на меня с благодарной улыбкой, от которой сердце мое затрепетало, и начала спускаться по трапу.

For a long while I remained standing where she had left me. There was imperative need to adjust myself, to consider the significance of the changed aspect of things. It had come, at last, love had come, when I least expected it and under the most forbidding conditions. Of course, my philosophy had always recognized the inevitableness of the love-call sooner or later; but long years of bookish silence had made me inattentive and unprepared.

А я долго стоял там, где она оставила меня. Я должен был разобраться в происшедшем, понять значение совершившейся в моей жизни перемены. Итак, любовь наконец пришла ко мне, пришла, когда я менее всего ее ждал, когда все запрещало мне даже помышлять о ней. Раздумывая над жизнью, я, разумеется, всегда признавал, что любовь рано или поздно постучится и ко мне. Но долгие годы, проведенные в одиночестве, среди книг, не могли подготовить меня к встрече с нею.

And now it had come! Maud Brewster! My memory flashed back to that first thin little volume on my desk, and I saw before me, as though in the concrete, the row of thin little volumes on my library shelf. How I had welcomed each of them! Each year one had come from the press, and to me each was the advent of the year. They had voiced a kindred intellect and spirit, and as such I had received them into a camaraderie of the mind; but now their place was in my heart.

И вот любовь пришла! Мод БрустерПамять мгновенно перенесла меня к тому дню, когда первый тоненький томик ее стихов появился на моем письменном столе. Как наяву, встал предо мной и весь ряд таких же томиков, выстроившихся на моей книжной полке. Как я приветствовал появление каждого из них! Они выходили по одному в год и как бы знаменовали для меня наступление нового года. Я находил в них родственные мне мысли и чувства, и они стали постоянными спутниками моей духовной жизни. А теперь заняли место и в моем сердце.

My heart? A revulsion of feeling came over me. I seemed to stand outside myself and to look at myself incredulously. Maud Brewster! Humphrey Van Weyden, "the cold-blooded fish," the "emotionless monster," the "analytical demon," of Charley Furuseth's christening, in love! And then, without rhyme or reason, all sceptical, my mind flew back to a small biographical note in the red-bound WHO'S WHO, and I said to myself, "She was born in Cambridge, and she is twenty-seven years old." And then I said, "Twenty-seven years old and still free and fancy free?" But how did I know she was fancy free? And the pang of new-born jealousy put all incredulity to flight. There was no doubt about it. I was jealous; therefore I loved. And the woman I loved was Maud Brewster.

В сердце? Внезапно мои мысли приняли другое направление. Я словно взглянул на себя со стороны и усомнился в себе. Мод Брустер... Я -- Хэмфри Ван-Вейден, которого Чарли Фэрасет окрестил "рыбой", "бесчувственным чудовищем", "демоном анализа", -- влюблен! И тут же, без всякой видимой связи, мне пришла на память маленькая заметка в биографическом справочнике, и я сказал себе: "Она родилась в Кембридже, ей двадцать семь лет". И мысленно воскликнул: "Двадцать семь лет, и она все еще свободна и не влюблена!" Но откуда я мог знать, что она не влюблена? Боль от внезапно вспыхнувшей ревности подавила остатки сомнений. В чем тут еще сомневатьсяЯ ревную -- значит, люблю. И женщина, которую я люблю, -- Мод Брустер!

I, Humphrey Van Weyden, was in love! And again the doubt assailed me. Not that I was afraid of it, however, or reluctant to meet it. On the contrary, idealist that I was to the most pronounced degree, my philosophy had always recognized and guerdoned love as the greatest thing in the world, the aim and the summit of being, the most exquisite pitch of joy and happiness to which life could thrill, the thing of all things to be hailed and welcomed and taken into the heart. But now that it had come I could not believe. I could not be so fortunate. It was too good, too good to be true. Symons's lines came into my head:

Как? Я, Хэмфри Ван-Вейден, влюблен? Сомнения снова овладели мной. Не то чтобы я боялся любви или был ей не рад. Напротив, убежденный идеалист, я всегда восхвалял любовь, считал ее величайшим благом на земле, целью и венцом существования, самой яркой радостью и самым большим счастьем, которое следует призывать и встречать с открытой душой. Но когда любовь пришла, я не мог этому поверить. Такое счастье не для меня. Это слишком невероятно. Мне невольно припомнились стихи Саймонса:

"I wandered all these years among A world of women, seeking you."

Средь сонма женщин много долгих лет
Блуждал я, но искал тебя одну

And then I had ceased seeking. It was not for me, this greatest thing in the world, I had decided. Furuseth was right; I was abnormal, an "emotionless monster," a strange bookish creature, capable of pleasuring in sensations only of the mind. And though I had been surrounded by women all my days, my appreciation of them had been aesthetic and nothing more. I had actually, at times, considered myself outside the pale, a monkish fellow denied the eternal or the passing passions I saw and understood so well in others. And now it had come! Undreamed of and unheralded, it had come. In what could have been no less than an ecstasy, I left my post at the head of the companion-way and started along the deck, murmuring to myself those beautiful lines of Mrs. Browning:

А я давно перестал искать, решив, что "величайшее благо", как видно, не для меня и Фэрасет прав: я не такой, как все нормальные люди, я -- "бесчувственное чудовище", книжный червь, живущий только разумом и только в этом способный находить усладу. И хотя всю жизнь я был окружен женщинами, но воспринимал их чисто эстетически. По временам мне и самому начинало казаться, что я из другого теста, нежели все, и обречен жить монахом, и не дано мне испытать те вечные или преходящие страсти, которые я наблюдал и так хорошо понимал в других. И вот страсть пришла. Пришла нежданно-негаданно. В каком-то экстазе я побрел по палубе, бормоча про себя прелестные стихи Элизабет Браунинг [13]:

"I lived with visions for my company Instead of men and women years ago, And found them gentle mates, nor thought to know A sweeter music than they played to me."

Когда-то я покинул мир людей
И жил один среди моих видений.
Я не знавал товарищей милей
И музыки нежней их песнопений.

But the sweeter music was playing in my ears, and I was blind and oblivious to all about me. The sharp voice of Wolf Larsen aroused me.

Но еще более нежная музыка звучала теперь в моих ушах, и я был глух и слеп ко всему окружающему. Резкий окрик Волка Ларсена заставил меня очнуться.

"What the hell are you up to?" he was demanding.

-- Какого черта вам тут нужно? -- рявкнул он.

I had strayed forward where the sailors were painting, and I came to myself to find my advancing foot on the verge of overturning a paint-pot.

Я набрел на матросов, красивших борт шхуны, и чуть не опрокинул ведро с краской.

"Sleep-walking, sunstroke, - what?" he barked.

-- Вы что, очумели? Может, у вас солнечный удар? -- продолжал он бушевать.

"No; indigestion," I retorted, and continued my walk as if nothing untoward had occurred.

-- Нет, расстройство желудка, -- отрезал я и как ни в чем не бывало зашагал дальше.

CHAPTER XXIV

ГЛАВА XXIV

Among the most vivid memories of my life are those of the events on the Ghost which occurred during the forty hours succeeding the discovery of my love for Maud Brewster. I, who had lived my life in quiet places, only to enter at the age of thirty-five upon a course of the most irrational adventure I could have imagined, never had more incident and excitement crammed into any forty hours of my experience. Nor can I quite close my ears to a small voice of pride which tells me I did not do so badly, all things considered.

События, разыгравшиеся на "Призраке" вскоре после того, как я сделал открытие, что влюблен в Мод Брустер, останутся навсегда одним из самых волнующих воспоминаний моей жизни. Все произошло на протяжении каких-нибудь сорока часов. Прожив тридцать пять лет в тиши и уединении, я неожиданно попал в полосу самых невероятных приключений. Никогда не доводилось мне испытывать столько треволнений за какие-нибудь сорок часов. И если какой-то голос нашептывает мне порой, что при сложившихся обстоятельствах я держался не так уж плохо, -- я не очень-то плотно затыкаю уши...

To begin with, at the midday dinner, Wolf Larsen informed the hunters that they were to eat thenceforth in the steerage. It was an unprecedented thing on sealing-schooners, where it is the custom for the hunters to rank, unofficially as officers. He gave no reason, but his motive was obvious enough. Horner and Smoke had been displaying a gallantry toward Maud Brewster, ludicrous in itself and inoffensive to her, but to him evidently distasteful.

Все началось с того, что в полдень, за обедом. Волк Ларсен предложил охотникам питаться впредь в своем кубрике. Это было неслыханным нарушением обычая, установившегося на промысловых шхунах, где охотники неофициально приравниваются к офицерам. Ларсен не пожелал пускаться в объяснения, но все было ясно без слов. Хорнер и Смок начали оказывать Мод Брустер знаки внимания. Это было только смешно и нисколько не задевало ее, но капитану явно пришлось не по вкусу.

The announcement was received with black silence, though the other four hunters glanced significantly at the two who had been the cause of their banishment. Jock Horner, quiet as was his way, gave no sign; but the blood surged darkly across Smoke's forehead, and he half opened his mouth to speak. Wolf Larsen was watching him, waiting for him, the steely glitter in his eyes; but Smoke closed his mouth again without having said anything.

Распоряжение капитана было встречено гробовым молчанием; остальные четверо охотников многозначительно покосились на виновников изгнания. Джок Хорнер, малый выдержанный, и глазом не моргнул, но Смок побагровел и уже готов был что-то возразить. Однако Волк Ларсен следил за ним и ждал, глаза его холодно поблескивали, и Смок так и не проронил ни слова.

"Anything to say?" the other demanded aggressively.

-- Вы, кажется, хотели что-то сказать? -- вызывающе спросил его Волк Ларсен.

It was a challenge, but Smoke refused to accept it.

Но Смок не принял вызова.

"About what?" he asked, so innocently that Wolf Larsen was disconcerted, while the others smiled.

-- Это насчет чего? -- в свою очередь, спросил он и при этом с таким невинным видом, что Волк Ларсен не сразу нашелся, что сказать, а все присутствующие усмехнулись.

"Oh, nothing," Wolf Larsen said lamely. "I just thought you might want to register a kick."

-- Не знаю, -- протянул Волк Ларсен. -- Мне, откровенно говоря, показалось, что вам не терпится получить пинка.

"About what?" asked the imperturbable Smoke.

-- Это за что же? -- все так же невозмутимо возразил Смок.

Smoke's mates were now smiling broadly. His captain could have killed him, and I doubt not that blood would have flowed had not Maud Brewster been present. For that matter, it was her presence which enabled. Smoke to act as he did. He was too discreet and cautious a man to incur Wolf Larsen's anger at a time when that anger could be expressed in terms stronger than words. I was in fear that a struggle might take place, but a cry from the helmsman made it easy for the situation to save itself.

Охотники уже откровенно улыбались во весь рот. Капитан готов был убить Смока, и я убежден, что только присутствие Мод Брустер удержало его от кровопролития. Впрочем, не будь ее здесь. Смок и не вел бы себя так. Он был слишком осторожен, чтобы раздражать Волка Ларсена в такую минуту, когда тот беспрепятственно мог пустить в ход кулаки. Все же я очень боялся, что дело дойдет до драки, но крик рулевого разрядил напряжение.

"Smoke ho!" the cry came down the open companion-way.

-- Дым на горизонте! -- донеслось с палубы через открытый люк трапа.

"How's it bear?" Wolf Larsen called up.

-- Направление? -- крикнул в ответ Волк Ларсен.

"Dead astern, sir."

-- Прямо за кормой, сэр.

"Maybe it's a Russian," suggested Latimer.

-- Не русские ли? -- высказал предположение Лэтимер.

His words brought anxiety into the faces of the other hunters. A Russian could mean but one thing - a cruiser. The hunters, never more than roughly aware of the position of the ship, nevertheless knew that we were close to the boundaries of the forbidden sea, while Wolf Larsen's record as a poacher was notorious. All eyes centred upon him.

При этих словах лица охотников помрачнели. Русский пароход мог быть только крейсером, и хотя охотники имели лишь смутное представление о координатах шхуны, но они все же знали, что находятся вблизи границ запретных вод, а браконьерские подвиги Волка Ларсена были общеизвестны. Все глаза устремились на него.

"We're dead safe," he assured them with a laugh. "No salt mines this time, Smoke. But I'll tell you what - I'll lay odds of five to one it's the Macedonia."

-- Вздор! -- со смехом отозвался он. -- На этот раз, Смок, вы еще не попадете на соляные копи. Но вот что я вам скажу: ставлю пять против одного, что это "Македония".

No one accepted his offer, and he went on: "In which event, I'll lay ten to one there's trouble breezing up."

Никто не принял его пари, и он продолжал:
-- А если это "Македония", так держу десять против одного, что не миновать нам стычки.

"No, thank you," Latimer spoke up. "I don't object to losing my money, but I like to get a run for it anyway. There never was a time when there wasn't trouble when you and that brother of yours got together, and I'll lay twenty to one on that."

-- Нет уж, покорно благодарю, -- проворчал Лэтимер. -- Можно, конечно, и рискнуть, когда есть какойнибудь шанс. Но разве у вас с вашим братцем дело хоть раз обошлось без стычки? Ставлю двадцать против одного, что и теперь будет то же.

A general smile followed, in which Wolf Larsen joined, and the dinner went on smoothly, thanks to me, for he treated me abominably the rest of the meal, sneering at me and patronizing me till I was all a-tremble with suppressed rage. Yet I knew I must control myself for Maud Brewster's sake, and I received my reward when her eyes caught mine for a fleeting second, and they said, as distinctly as if she spoke, "Be brave, be brave."

Все засмеялись, в том числе и сам Ларсен, и обед прошел сравнительно гладко -- главным образом благодаря моему долготерпению, так как капитан взялся после этого изводить меня, то вышучивая, то принимая покровительственный тон, и довел дело до того, что меня уже трясло от бешенства и я еле сдерживался. Но я знал, что должен держать себя в руках ради Мод Брустер, и был вознагражден, когда глаза ее на миг встретились с моими и сказали мне яснее слов: "Крепитесь, крепитесь!"

We left the table to go on deck, for a steamer was a welcome break in the monotony of the sea on which we floated, while the conviction that it was Death Larsen and the Macedonia added to the excitement. The stiff breeze and heavy sea which had sprung up the previous afternoon had been moderating all morning, so that it was now possible to lower the boats for an afternoon's hunt. The hunting promised to be profitable. We had sailed since daylight across a sea barren of seals, and were now running into the herd.

Встав из-за стола, мы поднялись на палубу. Встреча с пароходом сулила какое-то разнообразие в монотонном морском плавании, а предположение, что это Смерть Ларсен на своей "Македонии", особенно взволновало всех. Свежий ветер, поднявший накануне сильную волну, уже с утра начал стихать, и теперь можно было спускать лодки; охота обещала быть удачной. С рассвета мы шли по совершенно пустынному морю, а сейчас перед нами было большое стадо котиков.

The smoke was still miles astern, but overhauling us rapidly, when we lowered our boats. They spread out and struck a northerly course across the ocean. Now and again we saw a sail lower, heard the reports of the shot-guns, and saw the sail go up again. The seals were thick, the wind was dying away; everything favoured a big catch. As we ran off to get our leeward position of the last lee boat, we found the ocean fairly carpeted with sleeping seals. They were all about us, thicker than I had ever seen them before, in twos and threes and bunches, stretched full length on the surface and sleeping for all the world like so many lazy young dogs.

Дымок парохода по-прежнему виднелся вдали за кормой и, пока мы спускали лодки, стал заметно приближаться к нам. Наши шлюпки рассеялись по океану и взяли курс на север. Время от времени на какой-нибудь из них спускали парус, после чего оттуда доносились звуки выстрелов, а затем парус взвивался снова. Котики шли густо, ветер совсем стих, все благоприятствовало охоте. Выйдя на подветренную сторону от крайней шлюпки, мы обнаружили, что море здесь буквально усеяно телами спящих котиков. Я никогда еще не видел ничего подобного: котики окружали нас со всех сторон и, растянувшись на воде по двое, по трое или небольшими группами, мирно спали, как ленивые щенки.

Under the approaching smoke the hull and upper-works of a steamer were growing larger. It was the Macedonia. I read her name through the glasses as she passed by scarcely a mile to starboard. Wolf Larsen looked savagely at the vessel, while Maud Brewster was curious.

Дым все приближался, и уже начали вырисовываться корпус парохода и его палубные надстройки. Это была "Македония". Я прочел название судна в бинокль, когда оно проходило справа, всего в какой-нибудь миле от нас. Волк Ларсен бросил злобный взгляд в его сторону, а Мод Брустер с любопытством посмотрела на капитана.

"Where is the trouble you were so sure was breezing up, Captain Larsen?" she asked gaily.

-- Где же стычка, которую вы предрекали, капитан Ларсен? -- весело спросила она.

He glanced at her, a moment's amusement softening his features.

Он взглянул на нее с усмешкой, и лицо его на миг смягчилось.

"What did you expect? That they'd come aboard and cut our throats?"

-- А вы чего ждали? Что они возьмут нас на абордаж и перережут нам глотки?

"Something like that," she confessed. "You understand, seal- hunters are so new and strange to me that I am quite ready to expect anything."

-- Да, чего-нибудь в этом роде, -- призналась она. -- Я ведь так мало знаю нравы морских охотников, что готова ожидать чего угодно.

He nodded his head. "Quite right, quite right. Your error is that you failed to expect the worst."

Он кивнул.
-- Правильно, правильноВаша ошибка лишь в том, что вы могли ожидать чего-нибудь и похуже.

"Why, what can be worse than cutting our throats?" she asked, with pretty naive surprise.

-- Как? Что же еще может быть хуже, чем если нам перережут глотки? -- наивно удивилась она.

"Cutting our purses," he answered. "Man is so made these days that his capacity for living is determined by the money he possesses."

-- Хуже, если у нас взрежут кошелек, -- ответил он. -- В наше время человек устроен так, что его жизнеспособность определяется содержанием его кошелька.

"'Who steals my purse steals trash,'" she quoted.

-- "Горсть мусора получит тот, кто кошелек мой украдет", -- процитировала она.

"Who steals my purse steals my right to live," was the reply, "old saws to the contrary. For he steals my bread and meat and bed, and in so doing imperils my life. There are not enough soup-kitchens and bread-lines to go around, you know, and when men have nothing in their purses they usually die, and die miserably - unless they are able to fill their purses pretty speedily."

-- Но кто крадет мой кошелек, крадет мое право на жизнь, -- последовал ответ. -- Старая поговорка наизнанку... Ведь он крадет мой хлеб, и мой кусок мяса, и мою постель и тем самым ставит под угрозу и мою жизнь. Вы же знаете, что того супа и хлеба, которые бесплатно раздают беднякам, хватает далеко не на всех голодных, и, когда у человека пуст кошелек, ему ничего не остается, как умереть собачьей смертью... если он не изловчится тем или иным способом быстро свой кошелек пополнить.

"But I fail to see that this steamer has any designs on your purse."

-- Но я не вижу, чтобы этот пароход покушался на ваш кошелек.

"Wait and you will see," he answered grimly.

-- Подождите, еще увидите, -- мрачно промолвил он.

We did not have long to wait. Having passed several miles beyond our line of boats, the Macedonia proceeded to lower her own. We knew she carried fourteen boats to our five (we were one short through the desertion of Wainwright), and she began dropping them far to leeward of our last boat, continued dropping them athwart our course, and finished dropping them far to windward of our first weather boat. The hunting, for us, was spoiled. There were no seals behind us, and ahead of us the line of fourteen boats, like a huge broom, swept the herd before it.

Ждать нам пришлось недолго. Пройдя на несколько миль вперед за наши шлюпки, "Македония" спустила свои. Мы знали, что на ней четырнадцать шлюпок, а у нас было только пять, после того как на одной удрал Уэйнрайт. "Македония" сначала спустила несколько шлюпок с подветренной стороны и довольно далеко от нашей крайней шлюпки, потом стала спускать их поперек нашего курса и последнюю спустила далеко с наветренной стороны от нашей ближайшей шлюпки. Маневр "Македонии" испортил нам охоту. Позади нас котиков не было, а впереди бороздили море четырнадцать чужих шлюпок и, словно огромная метла, сметали перед собою стадо.

Our boats hunted across the two or three miles of water between them and the point where the Macedonia's had been dropped, and then headed for home. The wind had fallen to a whisper, the ocean was growing calmer and calmer, and this, coupled with the presence of the great herd, made a perfect hunting day - one of the two or three days to be encountered in the whole of a lucky season. An angry lot of men, boat-pullers and steerers as well as hunters, swarmed over our side. Each man felt that he had been robbed; and the boats were hoisted in amid curses, which, if curses had power, would have settled Death Larsen for all eternity - "Dead and damned for a dozen iv eternities," commented Louis, his eyes twinkling up at me as he rested from hauling taut the lashings of his boat.

Закончив отстрел зверя на узкой полосе в три-четыре мили, -- это было все, что оставила нам для охоты "Македония", -- наши шлюпки вынуждены были вернуться на шхуну. Ветер улегся, еле заметное дуновение проносилось над притихшим океаном. Такая погода при встрече с огромным стадом котиков могла бы обеспечить отличную охоту. Даже в удачный сезон таких дней выпадает немного, и все наши матросы -- и гребцы и рулевые, не говоря уже об охотниках, -- поднимаясь на борт, кипели злобой. Каждый чувствовал себя ограбленным. Пока втаскивали шлюпки, проклятия так и сыпались на голову Смерти Ларсена, и если бы крепкие слова могли убивать, он, верно, был бы обречен на погибель.
-- Провалиться бы ему в преисподнюю на веки вечные! -- проворчал Луис, бросая мне многозначительный взгляд и присаживаясь отдохнуть, после того как он принайтовил свою шлюпку.

"Listen to them, and find if it is hard to discover the most vital thing in their souls," said Wolf Larsen. "Faith? and love? and high ideals? The good? The beautiful? the true?"

-- Вот прислушайтесь-ка к их словам и скажите, что еще могло бы так их взволновать, -- заговорил Волк Ларсен. -- Вера? Любовь? Высокие идеалы? Добро? Красота? Истина?

"Their innate sense of right has been violated," Maud Brewster said, joining the conversation.

-- В них оскорблено врожденное чувство справедливости, -- заметила Мод Брустер.

She was standing a dozen feet away, one hand resting on the main- shrouds and her body swaying gently to the slight roll of the ship. She had not raised her voice, and yet I was struck by its clear and bell-like tone. Ah, it was sweet in my ears! I scarcely dared look at her just then, for the fear of betraying myself. A boy's cap was perched on her head, and her hair, light brown and arranged in a loose and fluffy order that caught the sun, seemed an aureole about the delicate oval of her face. She was positively bewitching, and, withal, sweetly spirituelle, if not saintly. All my old-time marvel at life returned to me at sight of this splendid incarnation of it, and Wolf Larsen's cold explanation of life and its meaning was truly ridiculous and laughable.

Она стояла шагах в десяти от нас, придерживаясь одной рукой за грот-ванты и чуть покачиваясь в такт легкой качке шхуны. Она сказала это негромко, но я вздрогнул -- голос ее прозвенел, как чистый колокольчик. Как он ласкал мой слух! Я едва осмелился взглянуть на нее, боясь выдать себя. Светло-каштановые волосы ее, выбиваясь из-под морской фуражки, золотились на солнце и словно ореолом окружали нежный овал лица. Она была очаровательна и полна соблазна, и вместе с тем необычайная одухотворенность ее облика придавала ей что-то неземноеВсе мое прежнее восторженное преклонение перед жизнью воскресло во мне перед столь дивным ее воплощением, и холодные рассуждения Волка Ларсена о смысле жизни показались нелепыми и смешными.

"A sentimentalist," he sneered, "like Mr. Van Weyden. Those men are cursing because their desires have been outraged. That is all. What desires? The desires for the good grub and soft beds ashore which a handsome pay-day brings them - the women and the drink, the gorging and the beastliness which so truly expresses them, the best that is in them, their highest aspirations, their ideals, if you please. The exhibition they make of their feelings is not a touching sight, yet it shows how deeply they have been touched, how deeply their purses have been touched, for to lay hands on their purses is to lay hands on their souls."

-- Вы сентиментальны, как мистер Ван-Вейден, -- язвительно произнес Ларсен. -- Почему эти люди чертыхаются? Да потому, что кто-то помешал исполнению их желаний. А каковы их желания? Пожрать повкусней да поваляться на мягкой постели, сойдя на берег, после того как им выплатят кругленькую сумму. Женщины и вино, животный разгул -- вот и все их желания, все, чем полны их души, -- их высшие стремления, их идеалы, если хотите. То, как они проявляют свои чувства, зрелище малопривлекательное, зато сейчас очень ясно видно, что они задеты за живое. Растревожить их душу можно сильнее всего, если залезть к ним в карман.

"'You hardly behave as if your purse had been touched," she said, smilingly.

-- Однако по вашему поведению не видно, чтобы к вам залезли в карман, -- сказала она смеясь.

"Then it so happens that I am behaving differently, for my purse and my soul have both been touched. At the current price of skins in the London market, and based on a fair estimate of what the afternoon's catch would have been had not the Macedonia hogged it, the Ghost has lost about fifteen hundred dollars' worth of skins."

-- Видимо, я просто веду себя иначе, а мне тоже залезли в карман и, следовательно, растревожили и мою душу. Если подсчитать примерно, сколько шкур украла у нас сегодня "Македония", то, учитывая последние цены на котиковые шкуры на лондонском рынке, "Призрак" потерял тысячи полторы долларов, никак не меньше.

"You speak so calmly - " she began.

-- Вы говорите об этом так спокойно... -- начала она.

"But I do not feel calm; I could kill the man who robbed me," he interrupted. "Yes, yes, I know, and that man my brother - more sentiment! Bah!"

-- Но я совсем не спокоен, -- перебил он. -- Я мог бы убить того, кто меня ограбил. Да, да, я знаю -- он мой брат! ВздорСантименты!

His face underwent a sudden change. His voice was less harsh and wholly sincere as he said:

Внезапно выражение его лица изменилось, и он проговорил менее резко и с ноткой искренности в голосе:

"You must be happy, you sentimentalists, really and truly happy at dreaming and finding things good, and, because you find some of them good, feeling good yourself. Now, tell me, you two, do you find me good?"

-- Вы, люди сентиментальные, должны быть счастливы, поистине счастливы, мечтая о чем-то своем и находя в жизни что-то хорошее. Найдете что-нибудь хорошее и, глядишь, сами себя чувствуете хорошими. А вот скажите-ка мне, вы оба, есть что-нибудь хорошее во мне?

"You are good to look upon - in a way," I qualified.

-- Внешне вы, по-своему, совсем неплохи, -- определил я.

"There are in you all powers for good," was Maud Brewster's answer.

-- В вас заложено все, чтобы творить добро, -- отвечала Мод Брустер.

"There you are!" he cried at her, half angrily. "Your words are empty to me. There is nothing clear and sharp and definite about the thought you have expressed. You cannot pick it up in your two hands and look at it. In point of fact, it is not a thought. It is a feeling, a sentiment, a something based upon illusion and not a product of the intellect at all."

-- Так я и знал! -- сердито воскликнул он. -- Ваши слова для меня пустой звук. В том, как вы выразили свою мысль, нет ничего ясного, четкого, определенного. Ее нельзя взять в руки и рассмотреть. Собственно говоря, это даже не мысль. Это впечатление, сантимент, выросший из иллюзии, но вовсе не плод разума.

As he went on his voice again grew soft, and a confiding note came into it. "Do you know, I sometimes catch myself wishing that I, too, were blind to the facts of life and only knew its fancies and illusions. They're wrong, all wrong, of course, and contrary to reason; but in the face of them my reason tells me, wrong and most wrong, that to dream and live illusions gives greater delight. And after all, delight is the wage for living. Without delight, living is a worthless act. To labour at living and be unpaid is worse than to be dead. He who delights the most lives the most, and your dreams and unrealities are less disturbing to you and more gratifying than are my facts to me."

Понемногу его голос смягчился, и в нем снова прозвучала искренняя нотка.
-- Видите ли, я тоже порой ловлю себя на желании быть слепым к фактам жизни и жить иллюзиями и вымыслами. Они лживы, насквозь лживы, они противоречат здравому смыслу. И, несмотря на это, мой разум подсказывает мне, что высшее наслаждение в том и состоит, чтобы мечтать и жить иллюзиями, хоть они и лживы. А ведь в конце-то концов наслаждение -- единственная наша награда в жизни. Не будь наслаждения -- не стоило бы и жить. Взять на себя труд жить и ничего от жизни не получать -- да это же хуже, чем быть трупом. Кто больше наслаждается, тот и живет полнее, а вас все ваши вымыслы и фантазии огорчают меньше, а тешат больше, чем меня -- мои факты.

He shook his head slowly, pondering.

Он медленно, задумчиво покачал головой.

"I often doubt, I often doubt, the worthwhileness of reason. Dreams must be more substantial and satisfying. Emotional delight is more filling and lasting than intellectual delight; and, besides, you pay for your moments of intellectual delight by having the blues. Emotional delight is followed by no more than jaded senses which speedily recuperate. I envy you, I envy you."

-- Часто, очень часто я сомневаюсь в ценности человеческого разума. Мечты, вероятно, дают нам больше, чем разум, приносят больше удовлетворения. Эмоциональное наслаждение полнее и длительнее интеллектуального, не говоря уж о том, что за мгновения интеллектуальной радости потом расплачиваешься черной меланхолией. А эмоциональное удовлетворение влечет за собой лишь легкое притупление чувств, которое скоро проходит. Я завидую вам, завидую вам!

He stopped abruptly, and then on his lips formed one of his strange quizzical smiles, as he added:

Он внезапно оборвал свою речь, и по губам его скользнула знакомая мне странная усмешка.

"It's from my brain I envy you, take notice, and not from my heart. My reason dictates it. The envy is an intellectual product. I am like a sober man looking upon drunken men, and, greatly weary, wishing he, too, were drunk."

-- Но я завидую вам умом, а не сердцем, заметьте. Зависть -- продукт мозга, ее диктует мне мой разум. Так трезвый человек, которому надоела его трезвость, жалеет, глядя на пьяных, что он сам не пьян.

"Or like a wise man looking upon fools and wishing he, too, were a fool," I laughed.

-- Вы хотите сказать: так умник глядит на дураков и жалеет, что он сам не дурак, -- засмеялся я.

"Quite so," he said. "You are a blessed, bankrupt pair of fools. You have no facts in your pocketbook."

-- Вот именно, -- отвечал он. -- Вы пара блаженных, обанкротившихся дураков. У вас нет ни одного факта за душой.

"Yet we spend as freely as you," was Maud Brewster's contribution.

-- Однако мы живем на свои ценности не хуже вас, -- возразила Мод Брустер.

"More freely, because it costs you nothing."

-- Даже лучше, потому что вам это ничего не стоит.

"And because we draw upon eternity," she retorted.

-- И еще потому, что мы берем в долг у вечности.

"Whether you do or think you do, it's the same thing. You spend what you haven't got, and in return you get greater value from spending what you haven't got than I get from spending what I have got, and what I have sweated to get."

-- Так ли это, или вы только воображаете, что это так, -- не имеет значения. Все равно вы тратите то, чего у вас нет, а взамен приобретаете большие ценности, чем я, тратящий то, что у меня есть и что я добыл в поте лица своего.

"Why don't you change the basis of your coinage, then?" she queried teasingly.

-- Почему же вы не переведете свой капитал в другую валюту? -- насмешливо спросила она.

He looked at her quickly, half-hopefully, and then said, all regretfully: "Too late. I'd like to, perhaps, but I can't. My pocketbook is stuffed with the old coinage, and it's a stubborn thing. I can never bring myself to recognize anything else as valid."

Он быстро, с тенью надежды, взглянул на нее и, помолчав, ответил со вздохом:
-- Поздно. Я бы и рад, пожалуй, да не могу. Весь мой капитал -- в валюте старого выпуска, и мне от нее не избавиться. Я не могу заставить себя признать ценность какой-либо другой валюты, кроме моей.

He ceased speaking, and his gaze wandered absently past her and became lost in the placid sea. The old primal melancholy was strong upon him. He was quivering to it. He had reasoned himself into a spell of the blues, and within few hours one could look for the devil within him to be up and stirring. I remembered Charley Furuseth, and knew this man's sadness as the penalty which the materialist ever pays for his materialism.

Он умолк. Взгляд его, рассеянно скользнув по ее лицу, затерялся где-то в синей морской дали. Звериная тоска снова овладела им; по телу его пробежала дрожь. Своими рассуждениями он довел себя до приступа хандры, и можно было ждать, что часа через два она найдет себе разрядку в какой-нибудь дьявольской выходке. Мне вспомнился Чарли Фэрасет, и я подумал, что эта тоска -- кара, которая постигает каждого материалиста.

CHAPTER XXV

ГЛАВА XXV

"You've been on deck, Mr. Van Weyden," Wolf Larsen said, the following morning at the breakfast-table, "How do things look?"

Утром во время завтрака Волк Ларсен обратился ко мне с вопросом: уже поднимались на палубу, мистер ВанВейден? Какая сегодня погода?

"Clear enough," I answered, glancing at the sunshine which streamed down the open companion-way. "Fair westerly breeze, with a promise of stiffening, if Louis predicts correctly."

-- Довольно ясно, -- ответил я, бросая взгляд на солнечный луч, играющий на ступеньке трапа. -- Ветер западный, свежий и, кажется, будет еще крепчать, если верить прогнозу Луиса.

He nodded his head in a pleased way. "Any signs of fog?"

Капитан кивнул с довольным видом.
-- Туман не предвидится?

"Thick banks in the north and north-west."

-- На севере и на северо-западе густая пелена.

He nodded his head again, evincing even greater satisfaction than before.

Он снова кивнул и, казалось, остался еще более доволен, услышав это.

"What of the Macedonia?"

-- А что "Македония"?

"Not sighted," I answered.

-- Ее нигде не видно, -- отвечал я.

I could have sworn his face fell at the intelligence, but why he should be disappointed I could not conceive.

Я йог бы поклясться, что при этом сообщении лицо у него вытянулось, но почему это так его разочаровало, было мне непонятно.

I was soon to learn. "Smoke ho!" came the hail from on deck, and his face brightened.

Вскоре все разъяснилось. -- Дым впереди! -- донеслось с палубы, и лицо Ларсена снова оживилось.

"Good!" he exclaimed, and left the table at once to go on deck and into the steerage, where the hunters were taking the first breakfast of their exile.

-- Превосходно! -- воскликнул он. Вскочив из-за стола, он поднялся на палубу и направился к изгнанным из кают-компании охотникам, которые вкушали свой первый завтрак у себя в кубрике.

Maud Brewster and I scarcely touched the food before us, gazing, instead, in silent anxiety at each other, and listening to Wolf Larsen's voice, which easily penetrated the cabin through the intervening bulkhead. He spoke at length, and his conclusion was greeted with a wild roar of cheers. The bulkhead was too thick for us to hear what he said; but whatever it was it affected the hunters strongly, for the cheering was followed by loud exclamations and shouts of joy.

Ни Мод Брустер, ни я почти не притронулись к еде. Мы переглянулись тревожно, в полном молчании прислушиваясь к голосу капитана, доносившемуся сквозь переборку. Говорил он долго, и конец его речи был встречен одобрительным ревом. Переборка была толстая, и мы не могли разобрать слов, но они явно произвели большое впечатление на охотников. Рев стих и перешел в оживленный говор и веселые возгласы.

From the sounds on deck I knew that the sailors had been routed out and were preparing to lower the boats. Maud Brewster accompanied me on deck, but I left her at the break of the poop, where she might watch the scene and not be in it. The sailors must have learned whatever project was on hand, and the vim and snap they put into their work attested their enthusiasm. The hunters came trooping on deck with shot-guns and ammunition-boxes, and, most unusual, their rifles. The latter were rarely taken in the boats, for a seal shot at long range with a rifle invariably sank before a boat could reach it. But each hunter this day had his rifle and a large supply of cartridges. I noticed they grinned with satisfaction whenever they looked at the Macedonia's smoke, which was rising higher and higher as she approached from the west.

Вскоре на палубе поднялись шум и возня, и я понял, что матросы вызваны наверх и готовятся спускать шлюпки. Мод Брустер вышла вместе со мной на палубу, и я покинул ее у края юта, откуда она могла видеть все и в то же время оставаться в стороне. Матросы, должно быть, тоже были посвящены в замыслы капитана, так как работали с необыкновенным рвением. Охотники, прихватив дробовики, ящики с патронами и -- что было совсем необычно -- винтовки, высыпали на палубу. Они почти никогда не брали с собой винтовок, так как котики, убитые пулей с дальнего расстояния, неизменно тонули, прежде чем подоспеет шлюпка. Но сегодня каждый охотник взял с собой винтовку и большой запас патронов. Я заметил, как они довольно ухмылялись, поглядывая на дымок "Македонии", который поднимался все выше и выше, по мере того как пароход приближался к нам с запада.

The five boats went over the side with a rush, spread out like the ribs of a fan, and set a northerly course, as on the preceding afternoon, for us to follow. I watched for some time, curiously, but there seemed nothing extraordinary about their behaviour. They lowered sails, shot seals, and hoisted sails again, and continued on their way as I had always seen them do. The Macedonia repeated her performance of yesterday, "hogging" the sea by dropping her line of boats in advance of ours and across our course. Fourteen boats require a considerable spread of ocean for comfortable hunting, and when she had completely lapped our line she continued steaming into the north-east, dropping more boats as she went.

Все пять шлюпок были быстро спущены на воду. Как и накануне, они разошлись веером в северном направлении. Мы следовали поодаль. Я с любопытством наблюдал за ними, но все шло, как обычно. Охотники спускали паруса, били зверя, снова ставили паруса и продолжали свой путь, как делалось это изо дня в день. "Македония" повторила свой вчерашний маневр -- начала спускать свои шлюпки впереди, поперек нашего курка, с целью "подмести" море. Четырнадцать шлюпок "Македонии" для успешной охоты должны были рассеяться на довольно обширном пространстве, и пароход, перерезав нам путь, продолжал двигаться на северо-восток, спуская шлюпки.

"What's up?" I asked Wolf Larsen, unable longer to keep my curiosity in check.

-- Что вы будете делать? -- спросил я Волка Ларсена, снедаемый любопытством.

"Never mind what's up," he answered gruffly. "You won't be a thousand years in finding out, and in the meantime just pray for plenty of wind."

-- Вас это не касается, -- грубо ответил он. -- Узнаете в свое время. А пока что молитесь о хорошем ветре.

"Oh, well, I don't mind telling you," he said the next moment. "I'm going to give that brother of mine a taste of his own medicine. In short, I'm going to play the hog myself, and not for one day, but for the rest of the season, - if we're in luck."

-- Впрочем, могу сказать, -- добавил он, помолчав. -- Я намерен угостить братца по его же рецепту. Короче говоря, "подметать" море теперь буду я, и не один день, а до конца сезона, если нам повезет.

"And if we're not?" I queried.

-- А если нет?

"Not to be considered," he laughed. "We simply must be in luck, or it's all up with us."

-- Это исключается, -- рассмеялся он. -- Нам должно повезти, иначе мы пропали.

He had the wheel at the time, and I went forward to my hospital in the forecastle, where lay the two crippled men, Nilson and Thomas Mugridge. Nilson was as cheerful as could be expected, for his broken leg was knitting nicely; but the Cockney was desperately melancholy, and I was aware of a great sympathy for the unfortunate creature. And the marvel of it was that still he lived and clung to life. The brutal years had reduced his meagre body to splintered wreckage, and yet the spark of life within burned brightly as ever.

Он стоял на руле, а я пошел в матросский кубрик проведать своих пациентов -- Нилсона и Магриджа. У Нилсона переломанная нога хорошо срасталась, и он был довольно бодр и весел, но кок пребывал в черной меланхолии, и мне невольно стало искренне жаль этого горемыку. Казалось поразительным, что после всего перенесенного он все еще жив и продолжает цепляться за жизнь. Судьба не щадила беднягу: калеча его из года в год, она превратила его тщедушное тело в какой-то обломок кораблекрушения, но искорка жизни упрямо тлела в нем.

"With an artificial foot - and they make excellent ones - you will be stumping ships' galleys to the end of time," I assured him jovially.

-- С хорошим протезом, какие теперь делают, ты сможешь топтаться в камбузах до скончания века, -- подбодрил я его.

But his answer was serious, nay, solemn. "I don't know about wot you s'y, Mr. Van W'yden, but I do know I'll never rest 'appy till I see that 'ell-'ound bloody well dead. 'E cawn't live as long as me. 'E's got no right to live, an' as the Good Word puts it, ''E shall shorely die,' an' I s'y, 'Amen, an' damn soon at that.'"

Он ответил мне очень серьезно, даже торжественно:
-- Не знаю, о каких вы там протезах толкуете, мистер Ван-Вейден, только я не умру спокойно, пока не увижу, что эта скотина издохла, будь он проклят! Ему не пережить меня, нет! Он не имеет права жить и, как сказано в священном писании: "И окончит дни свои в муках". А я добавлю: аминь, и чтоб он сдох поскорей!

When I returned on deck I found Wolf Larsen steering mainly with one hand, while with the other hand he held the marine glasses and studied the situation of the boats, paying particular attention to the position of the Macedonia. The only change noticeable in our boats was that they had hauled close on the wind and were heading several points west of north. Still, I could not see the expediency of the manoeuvre, for the free sea was still intercepted by the Macedonia's five weather boats, which, in turn, had hauled close on the wind. Thus they slowly diverged toward the west, drawing farther away from the remainder of the boats in their line. Our boats were rowing as well as sailing. Even the hunters were pulling, and with three pairs of oars in the water they rapidly overhauled what I may appropriately term the enemy.

Вернувшись на палубу, я увидел, что Волк Ларсен одной рукой вертит штурвал, а в другой держит морской бинокль, изучая расположение шлюпок и внимательно?" следя за движением "Македонии". Я заметил, что наши а шлюпки привалились к ветру и взяли курс на северо-запад, но смысл этого маневра был мне не ясен, так как: впереди их находилось пять шлюпок "Македонии", которые, в свою очередь, тоже взяли круче к ветру. Таким образом, они все более уклонялись на запад, постепенно удаляясь от остальных шлюпок. Наши шлюпки шли и под парусами и на веслах. Подгоняемая каждая тремя парами весел -- даже охотники гребли, -- они быстро догоняли "неприятеля". Дым парохода таял вдали, превращаясь в едва различимое пятнышко на северо-востоке. Самого судна уже не было видно.

The smoke of the Macedonia had dwindled to a dim blot on the north- eastern horizon. Of the steamer herself nothing was to be seen. We had been loafing along, till now, our sails shaking half the time and spilling the wind; and twice, for short periods, we had been hove to. But there was no more loafing. Sheets were trimmed, and Wolf Larsen proceeded to put the Ghost through her paces. We ran past our line of boats and bore down upon the first weather boat of the other line.

До сих пор мы еле-еле продвигались вперед, и паруса почти все время полоскались на ветру; раза два мы даже ненадолго ложились в дрейф. Но теперь все изменилось. Шкоты были выбраны, и Волк Ларсен повел "Призрак" полным ходом. Мы промчались мимо наших шлюпок и стали приближаться к ближайшей шлюпке с "Македонии".

"Down that flying jib, Mr. Van Weyden," Wolf Larsen commanded. "And stand by to back over the jibs."

-- Отдайте бом-кливер, мистер Ван-Вейден, -- скомандовал Волк Ларсен, -- и приготовьтесь выбрать кливер и стаксель!

I ran forward and had the downhaul of the flying jib all in and fast as we slipped by the boat a hundred feet to leeward. The three men in it gazed at us suspiciously. They had been hogging the sea, and they knew Wolf Larsen, by reputation at any rate. I noted that the hunter, a huge Scandinavian sitting in the bow, held his rifle, ready to hand, across his knees. It should have been in its proper place in the rack. When they came opposite our stern, Wolf Larsen greeted them with a wave of the hand, and cried: "Come on board and have a 'gam'!"

Я побежал исполнять команду, и когда мы медленно скользили мимо шлюпки в каких-нибудь ста футах от нее с подветренной стороны, нирал блом-кливера был уже выбран и закреплен. Трое людей на шлюпке подозрительно поглядывали в нашу сторону. Они не могли не знать Волка Ларсена, хотя бы понаслышке, а ведь они только что "подметали" море перед нашими шлюпками. Я обратил внимание на то, что охотник -- здоровенный малый скандинавского типа, сидевший на носу, -- держит на коленях винтовку, что, казалось, было сейчас совсем ни к чему, -- винтовка могла бы лежать на месте. Когда мы поравнялись с ними. Волк Ларсен помахал им рукой и крикнул:
-- Поднимайтесь к нам "подрейфовать"!

"To gam," among the sealing-schooners, is a substitute for the verbs "to visit," "to gossip." It expresses the garrulity of the sea, and is a pleasant break in the monotony of the life.

Слово "подрейфовать" на языке промысловых шхун заменяет сразу два глагола: "навестить" и "поболтать".Оно отражает общительность моряков и сулит приятное разнообразие в их монотонной жизни.

The Ghost swung around into the wind, and I finished my work forward in time to run aft and lend a hand with the mainsheet.

"Призрак" привелся к ветру, и я, закончив свою работу на баке, побежал на корму помочь матросам управиться с гротом.

"You will please stay on deck, Miss Brewster," Wolf Larsen said, as he started forward to meet his guest. "And you too, Mr. Van Weyden."

-- Прошу вас оставаться на палубе, мисс Брустер, -- сказал Волк Ларсен, направляясь встречать гостей. -- И вас тоже, мистер Ван-Вейден.

The boat had lowered its sail and run alongside. The hunter, golden bearded like a sea-king, came over the rail and dropped on deck. But his hugeness could not quite overcome his apprehensiveness. Doubt and distrust showed strongly in his face. It was a transparent face, for all of its hairy shield, and advertised instant relief when he glanced from Wolf Larsen to me, noted that there was only the pair of us, and then glanced over his own two men who had joined him. Surely he had little reason to be afraid. He towered like a Goliath above Wolf Larsen. He must have measured six feet eight or nine inches in stature, and I subsequently learned his weight - 240 pounds. And there was no fat about him. It was all bone and muscle.

Матросы на шлюпке, спустив парус, подвели ее к борту шхуны. Охотник, похожий на золотобородого викинга, перелез через планшир и спрыгнул на палубу. Я заметил, что этот богатырь держится настороженно. Сомнение и недоверие были ясно написаны на его лице. Это было открытое лицо, хотя густая борода и придавала ему несколько свирепый вид. Однако, когда охотник перевел взгляд с капитана на меня и увидел, что нас только двое, а потом поглядел на своих двух матросов, которые поднялись на борт следом за ним, лицо его просветлело. Бояться не было причины. Он, как Голиаф, возвышался над Волком Ларсеном. Ростом он был никак не меньше шести футов и восьми дюймов, а весил -- это я узнал впоследствии -- двести сорок фунтов. И притом ни капли жира, только кости и мышцы.

A return of apprehension was apparent when, at the top of the companion-way, Wolf Larsen invited him below. But he reassured himself with a glance down at his host - a big man himself but dwarfed by the propinquity of the giant. So all hesitancy vanished, and the pair descended into the cabin. In the meantime, his two men, as was the wont of visiting sailors, had gone forward into the forecastle to do some visiting themselves.

Но тревога снова промелькнула в его глазах, когда Волк Ларсен, остановившись у трапа, пригласил его спуститься в кают-компанию. Впрочем, он тут же приободрился, еще раз окинув взглядом капитана: Волк Ларсен был крупный мужчина, но рядом с ним казался карликом. Это положило конец колебаниям гостя, и он начал спускаться по трапу. Ларсен последовал за ним. Тем временем оба гребца направились, согласно обычаю, на бак -- в гости к матросам.

Suddenly, from the cabin came a great, choking bellow, followed by all the sounds of a furious struggle. It was the leopard and the lion, and the lion made all the noise. Wolf Larsen was the leopard.

Внезапно из кают-компании донеслись страшные звуки, подобные рычанию льва, и шум яростной схватки. Это сцепились лев с леопардом. Волк Ларсен -- леопард -- напал на льва, и лев рычал.

"You see the sacredness of our hospitality," I said bitterly to Maud Brewster.

-- Вот вам святость нашего гостеприимства! -- с горечью обратился я к Мод Брустер.

She nodded her head that she heard, and I noted in her face the signs of the same sickness at sight or sound of violent struggle from which I had suffered so severely during my first weeks on the Ghost.

Она утвердительно кивнула; мучительное отвращение исказило ее лицо, и я вспомнил, как я сам страдал при виде физического насилия, когда впервые попал на "Призрак".

"Wouldn't it be better if you went forward, say by the steerage companion-way, until it is over?" I suggested.

-- Не лучше ли вам уйти подальше, ну хотя бы на бак, пока все это не кончится? -- предложил я.

She shook her head and gazed at me pitifully. She was not frightened, but appalled, rather, at the human animality of it.

Но она отрицательно покачала головой, глядя на меня жалобными глазами. И в них не было страха, хотя я видел, что она потрясена этим новым проявлением зверства.

"You will understand," I took advantage of the opportunity to say, "whatever part I take in what is going on and what is to come, that I am compelled to take it - if you and I are ever to get out of this scrape with our lives." "It is not nice - for me," I added.

-- Прошу вас, поймите, -- сказал я, воспользовавшись случаем, -- какую бы роль ни приходилось мне играть в том, что здесь происходит или может еще произойти, я не могу поступать иначе... если только мы хотим выбраться отсюда живыми. Мне тоже нелегко, -- добавил я.

"I understand," she said, in a weak, far-away voice, and her eyes showed me that she did understand.

-- Я понимаю, -- отозвалась она. Голос ее звучал слабо, словно доносился издалека, но взгляд подтвердил, что она понимает меня.

The sounds from below soon died away. Then Wolf Larsen came alone on deck. There was a slight flush under his bronze, but otherwise he bore no signs of the battle.

Внизу все стихло, и Волк Ларсен поднялся на палубу. Лицо его под бронзовым загаром слегка покраснело, но других следов борьбы не было заметно.

"Send those two men aft, Mr. Van Weyden," he said.

-- Пришлите сюда тех двоих, мистер ВанВейден! -- сказал он.

I obeyed, and a minute or two later they stood before him. "Hoist in your boat," he said to them. "Your hunter's decided to stay aboard awhile and doesn't want it pounding alongside." "Hoist in your boat, I said," he repeated, this time in sharper tones as they hesitated to do his bidding. "Who knows? you may have to sail with me for a time," he said, quite softly, with a silken threat that belied the softness, as they moved slowly to comply, "and we might as well start with a friendly understanding. Lively now! Death Larsen makes you jump better than that, and you know it!"

Я повиновался, и через минуту они стояли перед ним.
-- Поднимите шлюпку, -- обратился он к матросам. -- Ваш охотник решил немного задержаться и не хочет, чтоб ее зря колотило о борт. Поднять шлюпку, говорю я! -- повторил он более резко, заметив, что они колеблются. -- Почем знать, может, вам придется некоторое время поплавать со мной, -- продолжал он, в то время как матросы нерешительно принялись выполнять приказание. Он говорил, не повышая голоса, но в тоне его слышалась угроза. -- Так что лучше уж начнем по-хорошему. А ну живей! У Смерти Ларсена, небось, проворнее поворачивались, сами знаете!

Their movements perceptibly quickened under his coaching, and as the boat swung inboard I was sent forward to let go the jibs. Wolf Larsen, at the wheel, directed the Ghost after the Macedonia's second weather boat.

Его окрик заставил матросов поторопиться. В то время, как шлюпку заваливали на палубу, я получил приказание отдать кливера. Став к штурвалу, Волк Ларсен направил "Призрак" ко второй с наветренной стороны шлюпке "Македонии".

Under way, and with nothing for the time being to do, I turned my attention to the situation of the boats. The Macedonia's third weather boat was being attacked by two of ours, the fourth by our remaining three; and the fifth, turn about, was taking a hand in the defence of its nearest mate. The fight had opened at long distance, and the rifles were cracking steadily. A quick, snappy sea was being kicked up by the wind, a condition which prevented fine shooting; and now and again, as we drew closer, we could see the bullets zip-zipping from wave to wave.

Покончив с парусами, я стал высматривать шлюпки. Третья шлюпка была атакована двумя нашими, четвертая -- остальными тремя, а пятая, повернув, шла на выручку соседней. Перестрелка завязалась с дальнего расстояния, и до нас доносилась беспрерывная трескотня винтовок. Порывистый ветер, поднявший короткую волну, мешал точному прицеливанию, и, подойдя ближе, Мы увидели, как пули то тут, то там прыгают рикошетом с волны на волну.

The boat we were pursuing had squared away and was running before the wind to escape us, and, in the course of its flight, to take part in repulsing our general boat attack.

-- Шлюпка, за которой мы гнались, спустилась под ветер и сделала попытку ускользнуть от нас и прийти на Помощь своим.

Attending to sheets and tacks now left me little time to see what was taking place, but I happened to be on the poop when Wolf Larsen ordered the two strange sailors forward and into the forecastle. They went sullenly, but they went. He next ordered Miss Brewster below, and smiled at the instant horror that leapt into her eyes.

Я не мог следить за тем, что происходило дальше, пока возился с парусами, а вернувшись на ют, услышал, как Ларсен приказывает матросам "Македонии" отправиться в кубрик на баке. Они угрюмо подчинились. Затем капитан предложил мисс Брустер спуститься в кают-компанию и улыбнулся, заметив промелькнувший в ее глазах ужас.

"You'll find nothing gruesome down there," he said, "only an unhurt man securely made fast to the ring-bolts. Bullets are liable to come aboard, and I don't want you killed, you know."

-- Ничего страшного там нет, -- сказал он. -- Человек этот цел и невредим и связан по рукам и ногам. Сюда же могут залететь пули, а мне совсем не хочется потерять вас.

Even as he spoke, a bullet was deflected by a brass-capped spoke of the wheel between his hands and screeched off through the air to windward.

И почти в ту же минуту шальная пуля царапнула медную ручку штурвала, которую держал Ларсен, и рикошетом отскочила в сторону.

"You see," he said to her; and then to me, "Mr. Van Weyden, will you take the wheel?"

-- Вот видите, -- сказал он и повернулся ко мне: -- Мистер Ван-Вейден, станьте-ка на руль.

Maud Brewster had stepped inside the companion-way so that only her head was exposed. Wolf Larsen had procured a rifle and was throwing a cartridge into the barrel. I begged her with my eyes to go below, but she smiled and said:

Мод Брустер спустилась по трапу всего на несколько ступенек. Волк Ларсен взял винтовку и дослал патрон в ствол. Я глазами молил мисс Брустер уйти, но она только улыбнулась и сказала:

"We may be feeble land-creatures without legs, but we can show Captain Larsen that we are at least as brave as he."

-- Может, мы и не умеем стоять на ногах, но мы покажем капитану Ларсену, что хилые сухопутные людишки не трусливее его.

He gave her a quick look of admiration.

Ларсен бросил на нее восхищенный взгляд.

"I like you a hundred per cent. better for that," he said. "Books, and brains, and bravery. You are well-rounded, a blue-stocking fit to be the wife of a pirate chief. Ahem, we'll discuss that later," he smiled, as a bullet struck solidly into the cabin wall.

-- Вы нравитесь мне все больше, -- сказал он. -- Ум, талант, отвагаНеплохое сочетаниеТакой синий чулок, как вы, мог бы стать женой предводителя пиратов... Но придется нам продолжить разговор в другой раз, -- усмехнулся он, когда еще одна пуля вонзилась в стенку рубки.

I saw his eyes flash golden as he spoke, and I saw the terror mount in her own.

И я снова увидел золотистые искорки в его глазах и ужас в глазах Мод Брустер.

"We are braver," I hastened to say. "At least, speaking for myself, I know I am braver than Captain Larsen."

-- Мы даже храбрее его, -- поспешно проговорил я. -- По крайней мере про себя могу сказать, что я храбрее капитана Ларсена.

It was I who was now favoured by a quick look. He was wondering if I were making fun of him. I put three or four spokes over to counteract a sheer toward the wind on the part of the Ghost, and then steadied her. Wolf Larsen was still waiting an explanation, and I pointed down to my knees.

Тот резко обернулся ко мне -- уж не смеюсь ли я над ним? Я немного переложил штурвал, чтобы не дать шхуне привестись к ветру, а затем снова лег на курс, и, видя, что Волк Ларсен все еще ждет объяснения, показал на свои колени.

"You will observe there," I said, "a slight trembling. It is because I am afraid, the flesh is afraid; and I am afraid in my mind because I do not wish to die. But my spirit masters the trembling flesh and the qualms of the mind. I am more than brave. I am courageous. Your flesh is not afraid. You are not afraid. On the one hand, it costs you nothing to encounter danger; on the other hand, it even gives you delight. You enjoy it. You may be unafraid, Mr. Larsen, but you must grant that the bravery is mine."

-- Вглядитесь-ка, -- сказал я, -- и вы заметите легкую дрожь. Это значит, что я боюсь, плоть моя боится. Я боюсь разумом, потому что не хочу умирать. Но дух мой одолевает дрожащую плоть и напуганное сознание. Это больше, чем храбрость. Это мужество. Ваша же плоть ничего не боится, и вы ничего не боитесь. Значит, вам и нетрудно встречаться с опасностью лицом к лицу. Вам это даже доставляет удовольствие, вы упиваетесь опасностью. Вы можете быть бесстрашны, мистер Ларсен, но согласитесь, что из нас двоих по-настоящему храбр -- я.

"You're right," he acknowledged at once. "I never thought of it in that way before. But is the opposite true? If you are braver than I, am I more cowardly than you?"

-- Вы правы, -- сразу признал он. -- В таком свете мне это еще не представлялось. Но тогда верно и обратное Если вы храбрее меня, значит, я трусливее вас?

We both laughed at the absurdity, and he dropped down to the deck and rested his rifle across the rail. The bullets we had received had travelled nearly a mile, but by now we had cut that distance in half. He fired three careful shots. The first struck fifty feet to windward of the boat, the second alongside; and at the third the boat-steerer let loose his steering-oar and crumpled up in the bottom of the boat.

Мы оба рассмеялись над этим странным выводом, и Ларсен, опустившись на одно колено, опер ствол винтовки о планшир. В начале перестрелки мы находились от шлюпок примерно в одной миле, но сейчас это расстояние уже сократилось вдвое. Ларсен выстрелил три раза, тщательно прицеливаясь. Первая пуля пролетела в пяти -- десяти футах от шлюпки, вторая -- у самого борта, третья угодила в рулевого, и он, выпустив из рук кормовое весло, свалился на дно шлюпки.

"I guess that'll fix them," Wolf Larsen said, rising to his feet. "I couldn't afford to let the hunter have it, and there is a chance the boat-puller doesn't know how to steer. In which case, the hunter cannot steer and shoot at the same time"

-- Хватит с них, -- сказал Волк Ларсен, поднимаясь на ноги. -- Охотником пожертвовать нельзя, да он никак и не сможет одновременно и править и стрелять, а гребец, надеюсь, править не умеет.

His reasoning was justified, for the boat rushed at once into the wind and the hunter sprang aft to take the boat-steerer's place. There was no more shooting, though the rifles were still cracking merrily from the other boats.

Его расчет полностью оправдался. Шлюпку завертело на волнах, и охотник бросился на корму сменить рулевого. С этой шлюпки больше не стреляли, но на остальных винтовки продолжали трещать.

The hunter had managed to get the boat before the wind again, but we ran down upon it, going at least two feet to its one. A hundred yards away, I saw the boat-puller pass a rifle to the hunter. Wolf Larsen went amidships and took the coil of the throat-halyards from its pin. Then he peered over the rail with levelled rifle. Twice I saw the hunter let go the steering-oar with one hand, reach for his rifle, and hesitate. We were now alongside and foaming past.

Охотнику удалось снова увалить шлюпку под ветер, но мы шли в два раза быстрее и догоняли ее. Когда мы были от нее примерно в ста ярдах, я увидел, как гребец передал охотнику винтовку. Волк Ларсен отошел на середину палубы и взял бухту гафель-гардели. Потом, снова утвердив винтовку на планшире, прицелился в шлюпку. Раза два охотник хотел было бросить кормовое весло и схватить винтовку, но все не решался. Мы были уже борт о борт со шлюпкой и обгоняли ее.

"Here, you!" Wolf Larsen cried suddenly to the boat-puller. "Take a turn!"

-- Эй, ты! -- неожиданно крикнул Волк Ларсен гребцу. -- Возьми конец за банку!

At the same time he flung the coil of rope. It struck fairly, nearly knocking the man over, but he did not obey. Instead, he looked to his hunter for orders. The hunter, in turn, was in a quandary. His rifle was between his knees, but if he let go the steering-oar in order to shoot, the boat would sweep around and collide with the schooner. Also he saw Wolf Larsen's rifle bearing upon him and knew he would be shot ere he could get his rifle into play.

И в ту же секунду он бросил конец. Он попал прямо в матроса, чуть не сбив его с банки, но матрос не послушался. Он вопросительно посмотрел на охотника, а тот, как видно, сам не знал, что делать. Винтовка была зажата у него между колен, но стоило ему выпустить руль, и шлюпка, повернувшись, могла столкнуться со шхуной. Кроме того, он видел направленную на него винтовку Волка Ларсена и понимал, что тот выстрелит раньше, чем он успеет прицелиться.

"Take a turn," he said quietly to the man.

-- Прими, -- тихо сказал он матросу.

The boat-puller obeyed, taking a turn around the little forward thwart and paying the line as it jerked taut. The boat sheered out with a rush, and the hunter steadied it to a parallel course some twenty feet from the side of the Ghost.

Гребец повиновался и захлестнул конец за переднюю банку, а когда конец натянулся, стал его травить. Шлюпку быстро отвело от борта шхуны, после чего охотник положил ее на курс параллельно "Призраку", футах в двадцати от него.

"Now, get that sail down and come alongside!" Wolf Larsen ordered.

-- Убирайте парус и подходите к борту, -- скомандовал Волк Ларсен.

He never let go his rifle, even passing down the tackles with one hand. When they were fast, bow and stern, and the two uninjured men prepared to come aboard, the hunter picked up his rifle as if to place it in a secure position.

Держа одной рукой винтовку, он начал спускать шлюпочные тали. Когда тали были заложены на носу и на корме шлюпки и оба моряка уже готовились подняться на борт, охотник взял в руку винтовку, как бы желая положить ее на стойку.

"Drop it!" Wolf Larsen cried, and the hunter dropped it as though it were hot and had burned him.

-- Брось! -- крикнул Волк Ларсен, и охотник выронил винтовку, словно она обожгла ему руку.

Once aboard, the two prisoners hoisted in the boat and under Wolf Larsen's direction carried the wounded boat-steerer down into the forecastle.

Поднявшись на палубу вместе со своим раненым товарищем, охотник и гребец, по приказу Волка Ларсена, втащили на борт шлюпку, а затем отнесли рулевого в матросский кубрик.

"If our five boats do as well as you and I have done, we'll have a pretty full crew," Wolf Larsen said to me.

-- Если все наши пять шлюпок справятся со своим делом не хуже нас, экипаж шхуны будет укомплектован полностью, -- сказал мне Волк Ларсен.

"The man you shot - he is - I hope?" Maud Brewster quavered.

-- А человек, в которого вы стреляли... он... я надеюсь... -- Голос Мод Брустер дрогнул.

"In the shoulder," he answered. "Nothing serious, Mr. Van Weyden will pull him around as good as ever in three or four weeks." "But he won't pull those chaps around, from the look of it," he added, pointing at the Macedonia's third boat, for which I had been steering and which was now nearly abreast of us. "That's Horner's and Smoke's work. I told them we wanted live men, not carcasses. But the joy of shooting to hit is a most compelling thing, when once you've learned how to shoot. Ever experienced it, Mr. Van Weyden?"

-- Ранен в плечо, -- отвечал капитан. -- Ничего серьезного. Мистер Ван-Вейден приведет его в порядок в две-три недели. Вот для тех парней ему навряд ли удастся что-нибудь сделать, -- добавил он, указывая на третью шлюпку "Македонии", к которой я направлял в это время шхуну. -- Тут поработали Хорнер и Смок. Говорил ведь я им, что нам нужны живые люди, а не трупы. Но стоит человеку научиться стрелять, его так и тянет бить прямо в цель. Вы когда-нибудь испытывали это чувство, мистер Ван-Вейден?

I shook my head and regarded their work. It had indeed been bloody, for they had drawn off and joined our other three boats in the attack on the remaining two of the enemy. The deserted boat was in the trough of the sea, rolling drunkenly across each comber, its loose spritsail out at right angles to it and fluttering and flapping in the wind. The hunter and boat-puller were both lying awkwardly in the bottom, but the boat-steerer lay across the gunwale, half in and half out, his arms trailing in the water and his head rolling from side to side.

Я покачал головой и посмотрел на "работу" наших охотников. Они действительно "били в цель" и теперь, покинув жертвы этой кровавой стычки, присоединились к остальным нашим шлюпкам и уже атаковали последние две шлюпки "Македонии". Оставленная шлюпка беспомощно качалась на волнах; никем не управляемый парус торчал вбок под прямым углом и хлопал на ветру. Охотник и гребец лежали в неестественных позах на дне лодки, а рулевой -- поперек планшира, наполовину свесившись за борт. Руки его бороздили воду, а голова моталась из стороны в сторону.

"Don't look, Miss Brewster, please don't look," I had begged of her, and I was glad that she had minded me and been spared the sight.

-- Не глядите туда, мисс Брустер, прошу вас, -- взмолился я; к моей радости, она послушно отвернулась и была избавлена от этого страшного зрелища.

"Head right into the bunch, Mr. Van Weyden," was Wolf Larsen's command.

-- Держите прямо туда, мистер Ван-Вейден, -- распорядился Волк Ларсен, указывая на сбившиеся в кучу шлюпки.

As we drew nearer, the firing ceased, and we saw that the fight was over. The remaining two boats had been captured by our five, and the seven were grouped together, waiting to be picked up.

Когда мы приблизились к ним, стрельба стихла. Бой был окончен. Последние две шлюпки уже сдались нашим пяти, и теперь все семь шлюпок ждали, чтобы их взяли на борт.

"Look at that!" I cried involuntarily, pointing to the north-east.

-- Посмотрите! -- невольно вскрикнул я, показывая на северо-восток.

The blot of smoke which indicated the Macedonia's position had reappeared.

На горизонте снова появилось темное пятнышко -- дымок "Македонии".

"Yes, I've been watching it," was Wolf Larsen's calm reply. He measured the distance away to the fog-bank, and for an instant paused to feel the weight of the wind on his cheek. "We'll make it, I think; but you can depend upon it that blessed brother of mine has twigged our little game and is just a-humping for us. Ah, look at that!"

-- Да, я слежу за ней, -- хладнокровно отозвался Волк Ларсен. Он измерил взглядом расстояние до пелены тумана, потом подставил щеку ветру, проверяя его силу. -- Думаю, что доберемся вовремя. Но можете не сомневаться, что мой драгоценный братец раскусил нашу игру и прет сюда во весь дух. Ага, что я вам говорил!

The blot of smoke had suddenly grown larger, and it was very black.

Пятно дыма быстро росло, становясь густо-черным.

"I'll beat you out, though, brother mine," he chuckled. "I'll beat you out, and I hope you no worse than that you rack your old engines into scrap."

-- Все равно я тебя обставлю, о брат мой! -- усмехнулся Волк Ларсен. -- Непременно обставлю! И надеюсь, что твоя старая машина развалится на части!..

When we hove to, a hasty though orderly confusion reigned. The boats came aboard from every side at once. As fast as the prisoners came over the rail they were marshalled forward to the forecastle by our hunters, while our sailors hoisted in the boats, pell-mell, dropping them anywhere upon the deck and not stopping to lash them. We were already under way, all sails set and drawing, and the sheets being slacked off for a wind abeam, as the last boat lifted clear of the water and swung in the tackles.

Мы легли в дрейф, после чего на шхуне поднялась изрядная суматоха, в которой вместе с тем был свой порядок. Шлюпки поднимали одновременно с обоих бортов. Как только пленники ступали на палубу, наши охотники отводили их на бак, а матросы втаскивали шлюпки на палубу и оставляли их где попало, не теряя времени на то, чтобы принайтовить. Едва последняя шлюпка отделилась от воды и закачалась на талях, как мы уже понеслись вперед на всех парусах с потравленными шкотами.

There was need for haste. The Macedonia, belching the blackest of smoke from her funnel, was charging down upon us from out of the north-east. Neglecting the boats that remained to her, she had altered her course so as to anticipate ours. She was not running straight for us, but ahead of us. Our courses were converging like the sides of an angle, the vertex of which was at the edge of the fog-bank. It was there, or not at all, that the Macedonia could hope to catch us. The hope for the Ghost lay in that she should pass that point before the Macedonia arrived at it.

Да, нам надо было спешить. Извергая из трубы клубы черного дыма, "Македония" мчалась к нам с северовостока. Не обращая внимания на свои оставшиеся шлюпки, она изменила курс, надеясь перехватить нас. Она шла не прямо на нас, а туда, где наши пути должны были сойтись, как стороны угла, у края тумана. Только там "Македония" могла бы еще поймать "Призрак". А для "Призрака" спасение заключалось в том, чтобы достигнуть этой точки раньше "Македонии".

Wolf Larsen was steering, his eyes glistening and snapping as they dwelt upon and leaped from detail to detail of the chase. Now he studied the sea to windward for signs of the wind slackening or freshening, now the Macedonia; and again, his eyes roved over every sail, and he gave commands to slack a sheet here a trifle, to come in on one there a trifle, till he was drawing out of the Ghost the last bit of speed she possessed. All feuds and grudges were forgotten, and I was surprised at the alacrity with which the men who had so long endured his brutality sprang to execute his orders. Strange to say, the unfortunate Johnson came into my mind as we lifted and surged and heeled along, and I was aware of a regret that he was not alive and present; he had so loved the Ghost and delighted in her sailing powers.

Волк Ларсен сам стоял у штурвала, горящими глазами следя за всем, от чего зависел исход этого состязания. Он то оборачивался и оглядывал море, проверяя, слабеет или крепнет ветер, то присматривался к "Македонии", то окидывал взором паруса и приказывал выбрать один шкот или потравить другой и выжимал из "Призрака" все, на что тот был способен. Ненависть и озлобление были на время забыты, и я дивился тому, с какой готовностью бросались исполнять приказания капитана те самые матросы, которые столько натерпелись от него. И вот, когда мы стремительно неслись вперед, ныряя по волнам, я вдруг вспомнил беднягу Джонсона и пожалел, что его нет среди нас: он так любил эту шхуну и так восхищался всегда ее быстроходностью.

"Better get your rifles, you fellows," Wolf Larsen called to our hunters; and the five men lined the lee rail, guns in hand, and waited.

-- Приготовьте-ка на всякий случай винтовки, ребята! -- крикнул Волк Ларсен охотникам, и тотчас все пятеро, с винтовками в руках, стали у подветренного борта.

The Macedonia was now but a mile away, the black smoke pouring from her funnel at a right angle, so madly she raced, pounding through the sea at a seventeen-knot gait - "'Sky-hooting through the brine," as Wolf Larsen quoted while gazing at her. We were not making more than nine knots, but the fog-bank was very near.

"Македония" была теперь всего в миле от нас. Она мчалась с такой скоростью, что черный дым из ее трубы стлался совершенно горизонтально; она делала не меньше семнадцати узлов. "Сквозь хляби мчит, взывая к небу", -- продекламировал Волк Ларсен, бросив взгляд в ее сторону. Мы делали не больше девяти узлов, но стена тумана была уже близко.

A puff of smoke broke from the Macedonia's deck, we heard a heavy report, and a round hole took form in the stretched canvas of our mainsail. They were shooting at us with one of the small cannon which rumour had said they carried on board. Our men, clustering amidships, waved their hats and raised a derisive cheer. Again there was a puff of smoke and a loud report, this time the cannon- ball striking not more than twenty feet astern and glancing twice from sea to sea to windward ere it sank.

Вдруг над палубой "Македонии" поднялось облачко дыма. Выстрел прокатился над морем, и в нашем гроте образовалась круглая дыра. Они палили из маленькой пушки, -- мы уже слышали, что таких пушек там было несколько. Наши матросы, толпившиеся у грот-мачты, ответили на это насмешливыми криками. Снова над "Македонией" показался дымок, и снова прогремел выстрел. На этот раз ядро упало всего в двадцати футах за кормой и перескочило с волны на волну, прежде чем затонуть.

But there was no rifle-firing for the reason that all their hunters were out in the boats or our prisoners. When the two vessels were half-a-mile apart, a third shot made another hole in our mainsail. Then we entered the fog. It was about us, veiling and hiding us in its dense wet gauze.

Из винтовок с "Македонии" не палили, -- все ее охотники находились либо у нас на борту, либо далеко в море на своих шлюпках. Когда расстояние между двумя судами сократилось до полумили, третьим выстрелом пробило еще одну дыру в нашем гроте. Но тут шхуна вошла в полосу тумана. Мы вдруг погрузились в него, и он скрыл нас, окутав своей влажной, плотной завесой.

The sudden transition was startling. The moment before we had been leaping through the sunshine, the clear sky above us, the sea breaking and rolling wide to the horizon, and a ship, vomiting smoke and fire and iron missiles, rushing madly upon us. And at once, as in an instant's leap, the sun was blotted out, there was no sky, even our mastheads were lost to view, and our horizon was such as tear-blinded eyes may see. The grey mist drove by us like a rain. Every woollen filament of our garments, every hair of our heads and faces, was jewelled with a crystal globule. The shrouds were wet with moisture; it dripped from our rigging overhead; and on the underside of our booms drops of water took shape in long swaying lines, which were detached and flung to the deck in mimic showers at each surge of the schooner. I was aware of a pent, stifled feeling. As the sounds of the ship thrusting herself through the waves were hurled back upon us by the fog, so were one's thoughts. The mind recoiled from contemplation of a world beyond this wet veil which wrapped us around. This was the world, the universe itself, its bounds so near one felt impelled to reach out both arms and push them back. It was impossible, that the rest could be beyond these walls of grey. The rest was a dream, no more than the memory of a dream.

Внезапность перемены была поразительна. Секунду назад мы мчались в ярких солнечных лучах, над нами было ясное небо, и далеко-далеко, до самого горизонта, море шумело и катило свои волны, а за нами бешено гнался корабль, изрыгая дым, пламя и чугунные ядра. И вдруг, в мгновение ока, солнце точно загасили, небо исчезло, даже верхушки мачт пропали из виду, и на глаза наши, словно их заволокло слезами, опустилась серая пелена. Сырая мгла стояла вокруг нас, как стена дождя. Волосы, одежда -- все покрылось алмазными блестками. С намокших вант и снастей вода стекала на палубу. Под гиками капельки воды висели длинными гирляндами, и когда шхуна взмывала на гребень волны, ветер сдувал их и они летели нам в лицо. Грудь моя стеснилась, мне было трудно дышать. Туман глушил звуки, притуплял чувства, и сознание отказывалось признать, что где-то за этой влажной серой стеной, надвинувшейся на нас со всех сторон, существует другой мир. Весь мир, вся вселенная как бы замкнулись здесь, и границы их так сузились, что невольно хотелось упереться в эти стены руками и раздвинуть их. И то, что осталось там, за ними, казалось, было лишь сном, вернее -- воспоминанием сна.

It was weird, strangely weird. I looked at Maud Brewster and knew that she was similarly affected. Then I looked at Wolf Larsen, but there was nothing subjective about his state of consciousness. His whole concern was with the immediate, objective present. He still held the wheel, and I felt that he was timing Time, reckoning the passage of the minutes with each forward lunge and leeward roll of the Ghost.

В наступившей перемене было нечто таинственное и колдовское. Я посмотрел на Мод Брустер и убедился, что она испытывает то же, что и я. Потом я перевел взгляд на Волка Ларсена; но он ничем не проявлял своих ощущений. Он все так же стоял у штурвала и, казалось, был всецело поглощен своей задачей. Я почувствовал, что он измеряет ход времени, отсчитывает секунды, всякий раз как "Призрак" то стремительно взлетит на гребень волны, то накренится от бортовой качки.

"Go for'ard and hard alee without any noise," he said to me in a low voice. "Clew up the topsails first. Set men at all the sheets. Let there be no rattling of blocks, no sound of voices. No noise, understand, no noise."

-- Ступайте на бак и приготовьтесь к повороту, -- сказал он мне, понизив голос. -- Прежде всего возьмите топселя на гитовы. Поставьте людей на все шкоты. Но чтобы ни один блок не загремел и чтобы никто ни звука. Понимаете -- ни звука!

When all was ready, the word "hard-a-lee" was passed forward to me from man to man; and the Ghost heeled about on the port tack with practically no noise at all. And what little there was, - the slapping of a few reef-points and the creaking of a sheave in a block or two, - was ghostly under the hollow echoing pall in which we were swathed.

Когда все стали по местам, команда была передана от человека к человеку, и "Призрак" почти бесшумно сделал поворот. Если где-нибудь и хлопнул риф-штерт или скрипнул блок, звуки эти казались какими-то странными, призрачными, и обступивший нас туман тотчас поглощал их.

We had scarcely filled away, it seemed, when the fog thinned abruptly and we were again in the sunshine, the wide-stretching sea breaking before us to the sky-line. But the ocean was bare. No wrathful Macedonia broke its surface nor blackened the sky with her smoke.

Но как только мы легли на другой галс, туман начал редеть, и вскоре "Призрак" снова летел вперед под ярким солнцем, и снова до самого горизонта бурлили и пенились волны. Но океан был пуст. Разгневанная "Македония" нигде не бороздила больше его поверхности и не пятнала небо своим черным дымом.

Wolf Larsen at once squared away and ran down along the rim of the fog-bank. His trick was obvious. He had entered the fog to windward of the steamer, and while the steamer had blindly driven on into the fog in the chance of catching him, he had come about and out of his shelter and was now running down to re-enter to leeward. Successful in this, the old simile of the needle in the haystack would be mild indeed compared with his brother's chance of finding him. He did not run long. Jibing the fore- and main-sails and setting the topsails again, we headed back into the bank. As we entered I could have sworn I saw a vague bulk emerging to windward. I looked quickly at Wolf Larsen. Already we were ourselves buried in the fog, but he nodded his head. He, too, had seen it - the Macedonia, guessing his manoeuvre and failing by a moment in anticipating it. There was no doubt that we had escaped unseen.

Волк Ларсен тут же спустился под ветер и повел шхуну по самому краю тумана. Его уловка была ясна. Он вошел в туман с наветренной стороны от парохода и, когда "Македония" вслепую ринулась вослед, еще надеясь поймать шхуну, сделал поворот, вышел из своего укрытия и теперь намеревался войти в туман с подветренной стороны. Если бы ему это удалось, его брату было бы так же трудно найти нас в тумане, как -- по старой поговорке -- иголку в стоге сена. Мы недолго шли по краю тумана. Перекинув фок и грот и снова поставив топселя, мы опять нырнули в туман, и в этот миг я был готов поклясться, что видел смутные очертания парохода, выходившего из полосы тумана с наветренной стороны. Я быстро взглянул на Волка Ларсена. Он кивнул головой. Да, он тоже видел -- это была "Македония". На ней, вероятно, разгадали наш маневр, но не успели нас перехитрить. Не было сомнений в том, что мы ускользнули незамеченными.

"He can't keep this up," Wolf Larsen said. "He'll have to go back for the rest of his boats. Send a man to the wheel, Mr. Van Weyden, keep this course for the present, and you might as well set the watches, for we won't do any lingering to-night."

-- Он не может долго продолжать эту игру, -- сказал Волк Ларсен. -- Ему придется вернуться за своими шлюпками. Поставьте кого-нибудь на руль, мистер Ван-Вейден, -- курс держать тот же, -- и назначьте вахты: мы будем идти под всеми парусами до утра.

"I'd give five hundred dollars, though," he added, "just to be aboard the Macedonia for five minutes, listening to my brother curse."

-- Эх, не пожалел бы я и полтысячи долларов, -- добавил он, -- чтобы хоть на минуту попасть на "Македонию" и послушать, как там чертыхается мой братец!

"And now, Mr. Van Weyden," he said to me when he had been relieved from the wheel, "we must make these new-comers welcome. Serve out plenty of whisky to the hunters and see that a few bottles slip for'ard. I'll wager every man Jack of them is over the side to- morrow, hunting for Wolf Larsen as contentedly as ever they hunted for Death Larsen."

-- Теперь, мистер Ван-Вейден, -- сказал он, когда его сменили у штурвала, -- нам следует оказать гостеприимство нашему пополнению. Выставите охотникам вдоволь виски и пошлите несколько бутылочек на бак. Держу пари, что завтра наши гости все до единого выйдут в море и будут охотиться для Волка Ларсена не хуже, чем для Смерти Ларсена.

"But won't they escape as Wainwright did?" I asked.

-- А они не сбегут, как Уэйнрайт? -- спросил я.

He laughed shrewdly. "Not as long as our old hunters have anything to say about it. I'm dividing amongst them a dollar a skin for all the skins shot by our new hunters. At least half of their enthusiasm to-day was due to that. Oh, no, there won't be any escaping if they have anything to say about it. And now you'd better get for'ard to your hospital duties. There must be a full ward waiting for you."

Он усмехнулся.
-- Не сбегут, потому что наши старые охотники этого не допустят. Я уже пообещал им по доллару с каждой шкуры, добытой новыми. Отчасти поэтому они так и старались сегодня. О нет, они не дадут им сбежать! А теперь вам не мешает наведаться в свой лазарет. Там, надо полагать, полным-полно пациентов.

CHAPTER XXVI

ГЛАВА XXVI

Wolf Larsen took the distribution of the whisky off my hands, and the bottles began to make their appearance while I worked over the fresh batch of wounded men in the forecastle. I had seen whisky drunk, such as whisky-and-soda by the men of the clubs, but never as these men drank it, from pannikins and mugs, and from the bottles - great brimming drinks, each one of which was in itself a debauch. But they did not stop at one or two. They drank and drank, and ever the bottles slipped forward and they drank more.

Волк Ларсен освободил меня от обязанности раздавать виски и принялся за дело сам. Пока я возился в матросском кубрике с новой партией раненых, бутылки уже заходили по рукам. Мне, конечно, доводилось видеть, как пьют виски, например, в клубах, где принято пить виски с содовой, но чтобы пить так, как пили здесь, -- этого я еще не видывал. Пили из кружек, из мисок и прямо из бутылок; наливали до краев и осушали залпом; одной такой порции было достаточно, чтобы захмелеть, но им все казалось мало. Они пили и пили, и новые бутылки все прибывали в кубрик, и этому не было конца.

Everybody drank; the wounded drank; Oofty-Oofty, who helped me, drank. Only Louis refrained, no more than cautiously wetting his lips with the liquor, though he joined in the revels with an abandon equal to that of most of them. It was a saturnalia. In loud voices they shouted over the day's fighting, wrangled about details, or waxed affectionate and made friends with the men whom they had fought. Prisoners and captors hiccoughed on one another's shoulders, and swore mighty oaths of respect and esteem. They wept over the miseries of the past and over the miseries yet to come under the iron rule of Wolf Larsen. And all cursed him and told terrible tales of his brutality.

Пили все. Пили раненые. Пил Уфти-Уфти, помогавший мне делать перевязки. Один Луис воздерживался: раза два отхлебнул немного -- и все; зато и шумел и буянил он не меньше других. Это была настоящая сатурналия. Все галдели, орали, обсуждали минувшее сражение, спорили. А потом вдруг, размякнув, начинали брататься со своими недавними врагами. Победители и побежденные икали друг у друга на плече и торжественно клялись в вечной дружбе и уважении. Они оплакивали невзгоды, перенесенные ими в прошлом и ожидавшие их в будущем в железных тисках Волка Ларсена, и, хором проклиная его, рассказывали всякие ужасы о его жестокости.

It was a strange and frightful spectacle - the small, bunk-lined space, the floor and walls leaping and lurching, the dim light, the swaying shadows lengthening and fore-shortening monstrously, the thick air heavy with smoke and the smell of bodies and iodoform, and the inflamed faces of the men - half-men, I should call them. I noted Oofty-Oofty, holding the end of a bandage and looking upon the scene, his velvety and luminous eyes glistening in the light like a deer's eyes, and yet I knew the barbaric devil that lurked in his breast and belied all the softness and tenderness, almost womanly, of his face and form. And I noticed the boyish face of Harrison, - a good face once, but now a demon's, - convulsed with passion as he told the newcomers of the hell-ship they were in and shrieked curses upon the head of Wolf Larsen.

Это было дикое и страшное зрелище; тесный кубрик, загроможденный койками, качающиеся переборки, вздымающийся пол, тусклый свет лампы, колеблющиеся тени, то чудовищно вырастающие, то съеживающиеся, разгоряченные лица, потерявшие человеческий облик... И над всем этим -- дым, испарения тел, запах йодоформа... Я наблюдал за Уфти-Уфти, -- он держал в руках конец бинта и взирал на эту сцену своими красивыми, бархатистыми, как у оленя, глазами, в которых играли отблески света от раскачивающейся лампы. Я знал, что, несмотря на всю мягкость и даже женственность его лица и фигуры, в нем дремлют грубые инстинкты дикаря. Мне бросилось в глаза мальчишеское лицо Гаррисона, всегда такое доброе и открытое, теперь искаженное яростью, похожее на дьявольскую маску; он рассказывал захваченным в плен матросам, на какой адский корабль они попали, и истошным голосом обрушивал проклятия на голову Волка Ларсена.

Wolf Larsen it was, always Wolf Larsen, enslaver and tormentor of men, a male Circe and these his swine, suffering brutes that grovelled before him and revolted only in drunkenness and in secrecy. And was I, too, one of his swine? I thought. And Maud Brewster? No! I ground my teeth in my anger and determination till the man I was attending winced under my hand and Oofty-Oofty looked at me with curiosity. I felt endowed with a sudden strength. What of my new-found love, I was a giant. I feared nothing. I would work my will through it all, in spite of Wolf Larsen and of my own thirty-five bookish years. All would be well. I would make it well. And so, exalted, upborne by a sense of power, I turned my back on the howling inferno and climbed to the deck, where the fog drifted ghostly through the night and the air was sweet and pure and quiet.

Волк ЛарсенСнова и снова Волк Ларсен! Поработитель и мучитель, Цирцея в мужском облике. А они -- стадо его свиней, замученные скоты, придавленные к земле, способные бунтовать только исподтишка да в пьяном виде. "А я? Тоже один из его стада? -- подумалось мне. -- А Мод Брустер? Нет!" Гнев закипел во мне, я скрипнул зубами и, забывшись, видимо, причинил боль матросу, которому делал перевязку, так как он передернулся. А Уфти-Уфти посмотрел на меня с любопытством. Я почувствовал внезапный прилив сил. Любовь делала меня могучим гигантом. Я ничего не боялся. Моя воля победит все препятствия -- вопреки Волку Ларсену, вопреки тридцати пяти годам, проведенным среди книг. Все будет хорошо. Я добьюсь этого. И, воодушевленный сознанием своей силы, я повернулся спиной к этому разбушевавшемуся аду и поднялся на палубу, где туман серыми призрачными тенями лежал во мраке, а воздух был чист, ароматен и тих.

The steerage, where were two wounded hunters, was a repetition of the forecastle, except that Wolf Larsen was not being cursed; and it was with a great relief that I again emerged on deck and went aft to the cabin. Supper was ready, and Wolf Larsen and Maud were waiting for me.

В кубрике у охотников тоже было двое раненых, и там шла такая же оргия, как и у матросов, -- только здесь не проклинали Волка Ларсена, Очутившись снова на палубе, я облегченно вздохнул и отправился на корму, в кают-компанию. Ужин был готов; Волк Ларсен и Мод поджидали меня.

While all his ship was getting drunk as fast as it could, he remained sober. Not a drop of liquor passed his lips. He did not dare it under the circumstances, for he had only Louis and me to depend upon, and Louis was even now at the wheel. We were sailing on through the fog without a look-out and without lights. That Wolf Larsen had turned the liquor loose among his men surprised me, but he evidently knew their psychology and the best method of cementing in cordiality, what had begun in bloodshed.

Пока весь экипаж спешил напиться, сам капитан оставался трезв. Он не выпил ни капли вина. Он не мог себе этого позволить, ведь, кроме меня и Луиса, ему ни на кого нельзя было положиться, а Луис к тому же стоял у штурвала. Мы шли в тумане наудачу, без сигнальщика, без огней. Меня очень удивило сперва, что Волк Ларсен разрешил матросам и охотникам эту пьяную оргию, но он, очевидно, хорошо знал их нрав и умел спаять дружбой то, что началось с кровопролития.

His victory over Death Larsen seemed to have had a remarkable effect upon him. The previous evening he had reasoned himself into the blues, and I had been waiting momentarily for one of his characteristic outbursts. Yet nothing had occurred, and he was now in splendid trim. Possibly his success in capturing so many hunters and boats had counteracted the customary reaction. At any rate, the blues were gone, and the blue devils had not put in an appearance. So I thought at the time; but, ah me, little I knew him or knew that even then, perhaps, he was meditating an outbreak more terrible than any I had seen.

Победа над Смертью Ларсеном, казалось, необычайно благотворно подействовала на него. Вчера вечером он своими рассуждениями довел себя до хандры, и я каждый миг ждал очередной вспышки ярости. Но пока все шло гладко, Ларсен был в великолепном настроении. Быть может, обычную реакцию предотвратило то, что он захватил так много охотников и шлюпок. Во всяком случае, хандру как рукой сняло, и дьявол в нем не просыпался. Так мне казалось тогда, но -- увы! -- как мало я его знал. Не в ту ли самую минуту он уже замышлял самое черное свое дело!

As I say, he discovered himself in splendid trim when I entered the cabin. He had had no headaches for weeks, his eyes were clear blue as the sky, his bronze was beautiful with perfect health; life swelled through his veins in full and magnificent flood. While waiting for me he had engaged Maud in animated discussion. Temptation was the topic they had hit upon, and from the few words I heard I made out that he was contending that temptation was temptation only when a man was seduced by it and fell.

Итак, войдя в кают-компанию, я застал капитана в прекрасном расположении духа. Приступы головной боли уже давно не мучили его, и глаза его были ясны, как голубое небо. Жизнь мощным потоком бурлила в его жилах, и от бронзового лица веяло цветущим здоровьем. В ожидании меня он занимал Мод Брустер беседой. Темой этой беседы был соблазн, и из нескольких слов, брошенных Ларсеном, я понял, что он признает истинным соблазном лишь тот, перед которым человек не смог устоять и пал.

"For look you," he was saying, "as I see it, a man does things because of desire. He has many desires. He may desire to escape pain, or to enjoy pleasure. But whatever he does, he does because he desires to do it."

-- Ну, посудите сами, -- говорил он. -- Ведь человек действует, повинуясь своим желаниям. Желаний у него много. Он может желать избегнуть боли или насладиться удовольствием. Но что бы он ни делал, его поступки продиктованы желанием.

"But suppose he desires to do two opposite things, neither of which will permit him to do the other?" Maud interrupted.

-- А если, предположим, у него возникли два взаимно исключающие Друг друга желания? -- прервала его Мод Брустер.

"The very thing I was coming to," he said.

-- Вот к этому-то я и веду, -- ответил капитан, но она продолжала:

"And between these two desires is just where the soul of the man is manifest," she went on. "If it is a good soul, it will desire and do the good action, and the contrary if it is a bad soul. It is the soul that decides."

-- Душа человека как раз и проявляет себя в борьбе этих двух желаний. И, если душа благородна, она последует доброму побуждению и заставит человека совершить доброе дело; если же она порочна -- он поступит дурно. И в том и в другом случае решает душа.

"Bosh and nonsense!" he exclaimed impatiently. "It is the desire that decides. Here is a man who wants to, say, get drunk. Also, he doesn't want to get drunk. What does he do? How does he do it? He is a puppet. He is the creature of his desires, and of the two desires he obeys the strongest one, that is all. His soul hasn't anything to do with it. How can he be tempted to get drunk and refuse to get drunk? If the desire to remain sober prevails, it is because it is the strongest desire. Temptation plays no part, unless - " he paused while grasping the new thought which had come into his mind - "unless he is tempted to remain sober. "Ha! ha!" he laughed. "What do you think of that, Mr. Van Weyden?"

-- Чушь и бессмыслица! -- нетерпеливо воскликнул Волк Ларсен. -- Решает желание. Вот, скажем, человек, которому хочется напиться. И вместе с тем он не хочет напиваться. Что же он делает, как он поступает? Он марионетка, раб своих желаний и просто повинуется более сильному из этих двух желаний, вот и все. Душа тут ни при чем. Если у него появилось искушение напиться, то как он может устоять против него? Для этого должно возобладать желание остаться трезвым. Но, значит, это желание было более сильным, только и всего, соблазн не играет никакой роли, если, конечно... -- он остановился, обдумывая мелькнувшую у него мысль, и вдруг расхохотался, -- если это не соблазн остаться трезвым! Что вы на это скажете, мистер Ван-Вейден?

"That both of you are hair-splitting," I said. "The man's soul is his desires. Or, if you will, the sum of his desires is his soul. Therein you are both wrong. You lay the stress upon the desire apart from the soul, Miss Brewster lays the stress on the soul apart from the desire, and in point of fact soul and desire are the same thing.

-- Скажу, что вы оба спорите совершенно напрасно. Душа человека -- это его желание. Или, если хотите, совокупность желаний -- это и есть его душа. Поэтому вы оба не правы. Вы, Ларсен, ставите во главу угла желание, отметая в сторону душу. Мисс Брустер ставит во главу угла душу, отметая желания. А в сущности, душа и желание -- одно и то же.

"However," I continued, "Miss Brewster is right in contending that temptation is temptation whether the man yield or overcome. Fire is fanned by the wind until it leaps up fiercely. So is desire like fire. It is fanned, as by a wind, by sight of the thing desired, or by a new and luring description or comprehension of the thing desired. There lies the temptation. It is the wind that fans the desire until it leaps up to mastery. That's temptation. It may not fan sufficiently to make the desire overmastering, but in so far as it fans at all, that far is it temptation. And, as you say, it may tempt for good as well as for evil."

-- Однако, -- продолжал я, -- мисс Брустер права, утверждая, что соблазн остается соблазном, независимо от того, устоял человек или нет. Ветер раздувает огонь, и он вспыхивает жарким пламенем. Желание подобно огню. Созерцание предмета желания, новое заманчивое описание его, новое постижение этого предмета разжигают желание, подобно тому как ветер раздувает огонь. И в этом заключен соблазн. Это ветер, который раздувает желание, пока оно не разгорится в пламя и не поглотит человека. Вот что такое соблазн! Иногда он недостаточно силен, чтобы сделать желание всепожирающим, но если он хоть в какой-то мере разжигает желание, это все равно соблазн. И, как вы сами говорите, он может толкнуть человека на добро, так же как и на зло.

I felt proud of myself as we sat down to the table. My words had been decisive. At least they had put an end to the discussion.

Я был горд собой. Мои доводы решили спор или по крайней мере положили ему конец, и мы сели за стол.

But Wolf Larsen seemed voluble, prone to speech as I had never seen him before. It was as though he were bursting with pent energy which must find an outlet somehow. Almost immediately he launched into a discussion on love. As usual, his was the sheer materialistic side, and Maud's was the idealistic. For myself, beyond a word or so of suggestion or correction now and again, I took no part.

Но Волк Ларсен был в этот день необычайно словоохотлив, -- я еще не видал его таким. Казалось, накопившаяся в нем энергия ищет выхода. Почти сразу же он затеял спор о любви. Как и всегда, он подходил к вопросу грубо материалистически, а Мод Брустер отстаивала идеалистическую точку зрения. Прислушиваясь к их спору, я лишь изредка высказывал какое-нибудь соображение или вносил поправку, но больше молчал.

He was brilliant, but so was Maud, and for some time I lost the thread of the conversation through studying her face as she talked. It was a face that rarely displayed colour, but to-night it was flushed and vivacious. Her wit was playing keenly, and she was enjoying the tilt as much as Wolf Larsen, and he was enjoying it hugely. For some reason, though I know not why in the argument, so utterly had I lost it in the contemplation of one stray brown lock of Maud's hair, he quoted from Iseult at Tintagel, where she says:

Ларсен говорил с подъемом; Мод Брустер тоже воодушевилась. По временам я терял нить разговора, изучая ее лицо. Ее щеки редко покрывались румянцем, но сегодня они порозовели, лицо оживилось. Она дала волю своему остроумию и спорила с жаром, а Волк Ларсен прямо упивался спором.
По какому-то поводу -- о чем шла речь, не припомню, так как был увлечен в это время созерцанием каштанового локона, выбившегося из прически Мод, -- Ларсен процитировал слова Изольды, которые она произносит, будучи в Тинтагеле:

"Blessed am I beyond women even herein, That beyond all born women is my sin, And perfect my transgression."

Средь смертных жен я взыскана судьбой.
Так согрешить, как я, им не дано,
И грех прекрасен мой...

As he had read pessimism into Omar, so now he read triumph, stinging triumph and exultation, into Swinburne's lines. And he read rightly, and he read well. He had hardly ceased reading when Louis put his head into the companion-way and whispered down:

Если раньше, читая Омара Хайама, он вкладывал в его стихи пессимистическое звучание, то сейчас, читая Суинберна, он заставил его строки звучать восторженно, даже ликующе. Читал он правильно и хорошо. Едва он умолк, как Луис просунул голову в люк и сказал негромко:

"Be easy, will ye? The fog's lifted, an' 'tis the port light iv a steamer that's crossin' our bow this blessed minute."

-- Нельзя ли потише? Туман поднялся, а пароход, будь он неладен, пересекает сейчас наш курс по носу. Виден левый бортовой огонь!

Wolf Larsen sprang on deck, and so swiftly that by the time we followed him he had pulled the steerage-slide over the drunken clamour and was on his way forward to close the forecastle-scuttle. The fog, though it remained, had lifted high, where it obscured the stars and made the night quite black. Directly ahead of us I could see a bright red light and a white light, and I could hear the pulsing of a steamer's engines. Beyond a doubt it was the Macedonia.

Волк Ларсен так стремительно выскочил на палубу, что, когда мы присоединились к нему, он уже успел, задвинув крышку люка, заглушить пьяный рев, несшийся из кубрика охотников, и спешил на бак, чтобы закрыть люк там. Туман рассеялся не вполне -- он поднялся выше, закрыв собою звезды, и сделал мрак совсем непроницаемым. И прямо впереди из мрака на меня глянули два огня, красный и белый, и я услышал мерное постукивание машины парохода. Несомненно, это была "Македония".

Wolf Larsen had returned to the poop, and we stood in a silent group, watching the lights rapidly cross our bow.

Волк Ларсен вернулся на ют, и мы стояли в полном молчании, следя за быстро скользившими мимо нас огнями.

"Lucky for me he doesn't carry a searchlight," Wolf Larsen said.

-- На мое счастье, у него нет прожектора, -- промолвил Волк Ларсен.

"What if I should cry out loudly?" I queried in a whisper.

-- А что, если я закричу? -- шепотом спросил я.

"It would be all up," he answered. "But have you thought upon what would immediately happen?"

-- Тогда все пропало, -- отвечал он. -- Но вы подумали о том, что сразу же за этим последует?

Before I had time to express any desire to know, he had me by the throat with his gorilla grip, and by a faint quiver of the muscles - a hint, as it were - he suggested to me the twist that would surely have broken my neck. The next moment he had released me and we were gazing at the Macedonia's lights.

Прежде чем я успел выразить какое-либо любопытство по этому поводу, он уже держал меня за горло своей обезьяньей лапой. Его мускулы едва заметно напряглись, и это был весьма выразительный намек на то, что ему ничего не стоит свернуть мне шею. Впрочем, он тут же отпустил меня, и мы снова стали следить за огнями "Македонии".

"What if I should cry out?" Maud asked.

-- А если бы крикнула я? -- спросила Мод.

"I like you too well to hurt you," he said softly - nay, there was a tenderness and a caress in his voice that made me wince. "But don't do it, just the same, for I'd promptly break Mr. Van Weyden's neck."

-- Я слишком расположен к вам, чтобы причинить вам боль, -- мягко сказал он, и в его голосе прозвучали такая нежность и ласка, что меня передернуло. -- Но лучше не делайте этого, потому что я тут же сверну шею мистеру Ван-Вейдену, -- добавил он.

"Then she has my permission to cry out," I said defiantly.

-- В таком случае я разрешаю ей крикнуть, -- вызывающе сказал я.

"I hardly think you'll care to sacrifice the Dean of American Letters the Second," he sneered.

-- Навряд ли мисс Брустер захочет пожертвовать жизнью "наставника американской литературы номер два", -- с издевкой проговорил Волк Ларсен.

We spoke no more, though we had become too used to one another for the silence to be awkward; and when the red light and the white had disappeared we returned to the cabin to finish the interrupted supper.

Больше мы не обменялись ни словом; впрочем, мы уже настолько привыкли друг к другу, что не испытывали неловкости от наступившего молчания. Когда красный и белый огни исчезли вдали, мы вернулись в кают-компанию, чтобы закончить прерванный ужин.

Again they fell to quoting, and Maud gave Dowson's "Impenitentia Ultima." She rendered it beautifully, but I watched not her, but Wolf Larsen. I was fascinated by the fascinated look he bent upon Maud. He was quite out of himself, and I noticed the unconscious movement of his lips as he shaped word for word as fast as she uttered them. He interrupted her when she gave the lines:

Ларсен снова процитировал какие-то стихи, а Мод прочла "Impenitentia Ultima" Даусона. Она читала превосходно, но я наблюдал не за нею, а за Волком Ларсеном. Я не мог оторвать от него глаз, так поразил меня его взгляд, прикованный к ее лицу. Я видел, что он совершенно поглощен ею; губы его бессознательно шевелились, неслышно повторяя за ней слова:

"And her eyes should be my light while the sun went out behind me, And the viols in her voice be the last sound in my ear."

... И когда погаснет солнце,
Пусть ее глаза мне светят,
Скрипки в голосе любимой
Пусть поют в последний час...

"There are viols in your voice," he said bluntly, and his eyes flashed their golden light.

-- В вашем голосе поют скрипки! -- неожиданно произнес он, и в глазах его опять сверкнули золотые искорки.

I could have shouted with joy at her control. She finished the concluding stanza without faltering and then slowly guided the conversation into less perilous channels. And all the while I sat in a half-daze, the drunken riot of the steerage breaking through the bulkhead, the man I feared and the woman I loved talking on and on. The table was not cleared. The man who had taken Mugridge's place had evidently joined his comrades in the forecastle.

Я готов был громко возликовать при виде проявленного ею самообладания... Она без запинки дочитала заключительную строфу, а затем постепенно перевела разговор в более безопасное русло. Я был как в дурмане. Сквозь переборку кубрика доносились звуки пьяного разгула, а мужчина, который внушал мне ужас, и женщина, которую я любил, сидели передо мной и говорили, говорили... Никто не убирал со стола. Матрос, заменявший Магриджа, очевидно, присоединился к своим товарищам в кубрике.

If ever Wolf Larsen attained the summit of living, he attained it then. From time to time I forsook my own thoughts to follow him, and I followed in amaze, mastered for the moment by his remarkable intellect, under the spell of his passion, for he was preaching the passion of revolt. It was inevitable that Milton's Lucifer should be instanced, and the keenness with which Wolf Larsen analysed and depicted the character was a revelation of his stifled genius. It reminded me of Taine, yet I knew the man had never heard of that brilliant though dangerous thinker.

Если Волк Ларсен был когда-либо всецело упоен минутой, так это сейчас. Временами я отвлекался от своих мыслей, с изумлением прислушиваясь к его словам, поражаясь незаурядности его ума и силе страсти, с которой он отдавался проповеди мятежа. Разговор коснулся Люцифера из поэмы Мильтона, и острота анализа, который давал этому образу Волк Ларсен, и красочность некоторых его описаний показывали, что он загубил в себе несомненный талант. Мне невольно пришел на память Тэн, хотя я и знал, что Ларсен никогда не читал этого блестящего, но опасного мыслителя.

"He led a lost cause, and he was not afraid of God's thunderbolts," Wolf Larsen was saying. "Hurled into hell, he was unbeaten. A third of God's angels he had led with him, and straightway he incited man to rebel against God, and gained for himself and hell the major portion of all the generations of man. Why was he beaten out of heaven? Because he was less brave than God? less proud? less aspiring? No! A thousand times no! God was more powerful, as he said, Whom thunder hath made greater. But Lucifer was a free spirit. To serve was to suffocate. He preferred suffering in freedom to all the happiness of a comfortable servility. He did not care to serve God. He cared to serve nothing. He was no figure-head. He stood on his own legs. He was an individual."

-- Он возглавил борьбу за дело, обреченное на неудачу, и не устрашился громов небесных, -- говорил Ларсен. -- Низвергнутый в ад, он не был сломлен. Он увел за собой треть ангелов, взбунтовал человека против бога и целые поколения людей привлек на свою сторону и обрек аду. Почему был он изгнан из рая? Был ли он менее отважен, менее горд, менее велик в своих замыслах, чем господь бог? НетТысячу раз нет! Но бог был могущественнее. Как это сказано? "Он возвеличился лишь силою громов". Но Люцифер -- свободный дух. Для него служить было равносильно гибели. Он предпочел страдания и свободу беспечальной жизни и рабству. Он не хотел служить богу. Он ничему не хотел служить. Он не был безногой фигурой вроде той, что украшает нос моей шхуны. Он стоял на своих ногах. Это была личность!

"The first Anarchist," Maud laughed, rising and preparing to withdraw to her state-room.

-- Он был первым анархистом, -- рассмеялась Мод, вставая и направляясь к себе в каюту.

"Then it is good to be an anarchist!" he cried. He, too, had risen, and he stood facing her, where she had paused at the door of her room, as he went on:

-- Значит, быть анархистом хорошо! -- воскликнул Волк Ларсен. Он тоже поднялся и, стоя перед ней у двери в ее каюту, продекламировал:

"'Here at least We shall be free; the Almighty hath not built Here for his envy; will not drive us hence; Here we may reign secure; and in my choice To reign is worth ambition, though in hell: Better to reign in hell than serve in heaven."

... По крайней мере здесь
Свободны будем. Нам здесь бог не станет
Завидовать и нас он не изгонит.
Здесь будем править мы. И хоть в аду,
Но все же править стоит, ибо лучше
Царить в аду, чем быть рабом на небе.

It was the defiant cry of a mighty spirit. The cabin still rang with his voice, as he stood there, swaying, his bronzed face shining, his head up and dominant, and his eyes, golden and masculine, intensely masculine and insistently soft, flashing upon Maud at the door.

Это был гордый вызов могучего духа. Когда он умолк, голос его, казалось, продолжал звучать в стенах каюты, а он стоял, слегка покачиваясь, откинув назад голову, бронзовое лицо его сияло, в глазах плясали золотые искорки, и он смотрел на Мод, как смотрит на женщину мужчина, -- зовущим, ласковым и властным взглядом.

Again that unnamable and unmistakable terror was in her eyes, and she said, almost in a whisper, "You are Lucifer."

И снова я отчетливо прочел в ее глазах безотчетный ужас, когда она почти шепотом произнесла:

The door closed and she was gone. He stood staring after her for a minute, then returned to himself and to me.

-- Вы сами ЛюциферДверь за нею закрылась. Несколько секунд Волк Ларсен продолжал стоять, глядя ей вслед, потом, как бы очнувшись, обернулся ко мне.

"I'll relieve Louis at the wheel," he said shortly, "and call upon you to relieve at midnight. Better turn in now and get some sleep."

-- Я сменю Луиса у штурвала и в полночь разбужу вас. А пока ложитесь и постарайтесь выспаться.

He pulled on a pair of mittens, put on his cap, and ascended the companion-stairs, while I followed his suggestion by going to bed. For some unknown reason, prompted mysteriously, I did not undress, but lay down fully clothed. For a time I listened to the clamour in the steerage and marvelled upon the love which had come to me; but my sleep on the Ghost had become most healthful and natural, and soon the songs and cries died away, my eyes closed, and my consciousness sank down into the half-death of slumber.

Он натянул рукавицы, надел фуражку и поднялся по трапу, а я последовал его совету и лег. Не знаю почему, словно повинуясь какому-то тайному побуждению, я лег не раздеваясь. Некоторое время я еще прислушивался к шуму в кубрике охотников и с восторгом и изумлением размышлял о своей неожиданной любви. Но на "Призраке" я научился спать крепким, здоровым сном, и постепенно пение и крики стали уплывать куда-то, веки мои смежились, и глубокий сон погрузил меня в небытие.

I knew not what had aroused me, but I found myself out of my bunk, on my feet, wide awake, my soul vibrating to the warning of danger as it might have thrilled to a trumpet call. I threw open the door. The cabin light was burning low. I saw Maud, my Maud, straining and struggling and crushed in the embrace of Wolf Larsen's arms. I could see the vain beat and flutter of her as she strove, pressing her face against his breast, to escape from him. All this I saw on the very instant of seeing and as I sprang forward.

Не знаю, что разбудило меня и подняло с койки, но очнулся я уже на ногах. Сон как рукой сняло; я весь трепетал от ощущения неведомой опасности -- настойчивого, словно громкий зов трубы. Я распахнул дверь. Лампа в кают-компании была притушена. Я увидел Мод, мою Мод, бьющуюся в железных объятиях Волка Ларсена. Она тщетно старалась вырваться, руками и головой упираясь ему в грудь. Я бросился к ним.

I struck him with my fist, on the face, as he raised his head, but it was a puny blow. He roared in a ferocious, animal-like way, and gave me a shove with his hand. It was only a shove, a flirt of the wrist, yet so tremendous was his strength that I was hurled backward as from a catapult. I struck the door of the state-room which had formerly been Mugridge's, splintering and smashing the panels with the impact of my body. I struggled to my feet, with difficulty dragging myself clear of the wrecked door, unaware of any hurt whatever. I was conscious only of an overmastering rage. I think I, too, cried aloud, as I drew the knife at my hip and sprang forward a second time.

Волк Ларсен поднял голову, и я ударил его кулаком в лицо. Но это был слабый удар. Зарычав, как зверь, Ларсен оттолкнул меня. Этим толчком, легким взмахом его чудовищной руки я был отброшен в сторону с такой силой, что врезался в дверь бывшей каюты Магриджа, и она разлетелась в щепы. С трудом выкарабкавшись из-под обломков, я вскочил и, не чувствуя боли -- ничего, кроме овладевшей мной бешеной ярости, -- снова бросился на Ларсена. Помнится, я тоже зарычал и выхватил висевший у бедра нож.

But something had happened. They were reeling apart. I was close upon him, my knife uplifted, but I withheld the blow. I was puzzled by the strangeness of it. Maud was leaning against the wall, one hand out for support; but he was staggering, his left hand pressed against his forehead and covering his eyes, and with the right he was groping about him in a dazed sort of way. It struck against the wall, and his body seemed to express a muscular and physical relief at the contact, as though he had found his bearings, his location in space as well as something against which to lean.

Но случилось что-то непонятное. Капитан и Мод Брустер стояли теперь поодаль друг от друга. Я уже занес нож, но рука моя застыла в воздухе. Меня поразила эта неожиданная и странная перемена. Мод стояла, прислонившись к переборке, придерживаясь за нее откинутой в сторону рукой, а Волк Ларсен, шатаясь, прикрыв левой рукой глаза, правой неуверенно, как слепой, шарил вокруг себя. Наконец он нащупал переборку и, казалось, испытал огромное физическое облегчение, словно не только нашел опору, но и понял, где находится.

Then I saw red again. All my wrongs and humiliations flashed upon me with a dazzling brightness, all that I had suffered and others had suffered at his hands, all the enormity of the man's very existence. I sprang upon him, blindly, insanely, and drove the knife into his shoulder. I knew, then, that it was no more than a flesh wound, - I had felt the steel grate on his shoulder-blade, - and I raised the knife to strike at a more vital part.

А затем ярость вновь овладела мной. Все перенесенные мною унижения и издевательства, все, что выстрадали от Волка Ларсена я и другие, нахлынуло на меня, и я внезапно с необыкновенной отчетливостью осознал, сколь чудовищен самый факт существования этого человека на земле. Не помня себя, я кинулся на него и вонзил ему нож в плечо. Я сразу понял, что ранил его легко -- нож только скользнул по лопатке, -- и я снова занес его, чтобы поразить Ларсена насмерть.

But Maud had seen my first blow, and she cried, "Don't! Please don't!"

Но Мод, которая видела все, с криком бросилась ко мне:

I dropped my arm for a moment, and a moment only. Again the knife was raised, and Wolf Larsen would have surely died had she not stepped between. Her arms were around me, her hair was brushing my face. My pulse rushed up in an unwonted manner, yet my rage mounted with it. She looked me bravely in the eyes.

-- Не надо! Умоляю вас, не надо! Я опустил руку, но только на миг. Я замахнулся еще раз и, вероятно, убил бы Ларсена, если бы Мод не встала между нами. Ее руки обвились вокруг меня, я ощутил ее волосы на моем лице. Кровь закипела во мне, но и ярость вспыхнула с удесятеренной силой. Мод заглянула мне в глаза.

"For my sake," she begged.

-- Ради меня! -- взмолилась она.

"I would kill him for your sake!" I cried, trying to free my arm without hurting her.

-- Ради вас? Ради вас я и убью его! -- крикнул я, пытаясь высвободить руку и боясь вместе с тем сделать девушке больно.

"Hush!" she said, and laid her fingers lightly on my lips. I could have kissed them, had I dared, even then, in my rage, the touch of them was so sweet, so very sweet. "Please, please," she pleaded, and she disarmed me by the words, as I was to discover they would ever disarm me.

-- Успокойтесь! -- шепнула она, закрывая мне рот рукой. Прикосновение ее пальцев к моим губам было так сладостно, так необычайно сладостно, что, несмотря на владевшее мною бешенство, я готов был расцеловать их, но не посмел.
-- Пожалуйста, прошу вас! -- молила она, и я почувствовал, что слова ее обезоруживают меня и что так будет отныне всегда.

I stepped back, separating from her, and replaced the knife in its sheath. I looked at Wolf Larsen. He still pressed his left hand against his forehead. It covered his eyes. His head was bowed. He seemed to have grown limp. His body was sagging at the hips, his great shoulders were drooping and shrinking forward.

Я отступил, вложил свой тесак в ножны и взглянул на Волка Ларсена. Он все еще стоял, прижав левую руку ко лбу, прикрывая ею глаза. Голова его свесилась на грудь. Он весь как-то обмяк, могучие плечи ссутулились, спина согнулась.

"Van, Weyden!" he called hoarsely, and with a note of fright in his voice. "Oh, Van Weyden! where are you?"

-- Ван-Вейден! -- хрипло, с оттенком страха в голосе позвал он. -- Эй, Ван-Вейден! Где вы?

I looked at Maud. She did not speak, but nodded her head.

Я взглянул на Мод. Она молча кивнула мне.

"Here I am," I answered, stepping to his side. "What is the matter?"

-- Я здесь, -- ответил я и подошел к нему. -- Что с вами?

"Help me to a seat," he said, in the same hoarse, frightened voice.

-- Помогите мне сесть, -- сказал он тем же хриплым, испуганным голосом.

"I am a sick man; a very sick man, Hump," he said, as he left my sustaining grip and sank into a chair.

-- Я болен, очень болен, Хэмп! -- добавил он, опускаясь на стул, к которому я подвел его.

His head dropped forward on the table and was buried in his hands. From time to time it rocked back and forward as with pain. Once, when he half raised it, I saw the sweat standing in heavy drops on his forehead about the roots of his hair.

Он уронил голову на стол, обхватил ее руками и мотал ею из стороны в сторону, словно от боли. Когда он приподнял ее, я увидел крупные капли пота, выступившие у него на лбу у корней волос.

"I am a sick man, a very sick man," he repeated again, and yet once again.

-- Я болен, очень болен, -- повторил он несколько раз.

"What is the matter?" I asked, resting my hand on his shoulder. "What can I do for you?"

-- Да что с вами такое? -- спросил я, кладя ему руку на плечо. -- Чем я могу помочь вам?

But he shook my hand off with an irritated movement, and for a long time I stood by his side in silence. Maud was looking on, her face awed and frightened. What had happened to him we could not imagine.

Но он раздраженно сбросил мою руку, и я долго молча стоял возле него. Мод, испуганная, растерянная, смотрела на нас. Она тоже не могла понять, что с ним случилось.

"Hump," he said at last, "I must get into my bunk. Lend me a hand. I'll be all right in a little while. It's those damn headaches, I believe. I was afraid of them. I had a feeling - no, I don't know what I'm talking about. Help me into my bunk."

-- Хэмп, -- сказал он наконец, -- мне надо добраться до койки. Дайте мне руку. Скоро все пройдет. Верно, опять эта проклятая головная боль. Я всегда боялся ее. У меня было предчувствие... Да нет, вздор, я сам не знаю, что говорю. Помогите мне добраться до койки.

But when I got him into his bunk he again buried his face in his hands, covering his eyes, and as I turned to go I could hear him murmuring, "I am a sick man, a very sick man."

Но когда я уложил его, он опять прикрыл глаза рукой, и, уходя, я слышал, как он пробормотал:
-- Я болен, очень болен!

Maud looked at me inquiringly as I emerged. I shook my head, saying:

Я вернулся к Мод; она встретила меня вопросительным взглядом. Я в недоумении пожал плечами.

"Something has happened to him. What, I don't know. He is helpless, and frightened, I imagine, for the first time in his life. It must have occurred before he received the knife-thrust, which made only a superficial wound. You must have seen what happened."

-- Что-то с ним стряслось, а что -- не знаю. Он совершенно беспомощен и, должно быть, впервые в жизни по-настоящему напуган. Случилось это, конечно, еще до того, как я ударил его ножом, да это и не рана, а царапина. Вы, верно, видели, как это с ним началось?

She shook her head. "I saw nothing. It is just as mysterious to me. He suddenly released me and staggered away. But what shall we do? What shall I do?"

Она покачала головой.

"If you will wait, please, until I come back," I answered.

-- Я ничего не видела. Для меня это такая же загадка. Он вдруг выпустил меня и пошатнулся. Но что нам теперь делать? Что я должна делать?

I went on deck. Louis was at the wheel.

-- Пожалуйста, подождите меня здесь. Я скоро вернусь, -- отвечал я и вышел на палубу. Луис стоял у штурвала.

"You may go for'ard and turn in," I said, taking it from him.

-- Можешь идти спать, -- сказал я ему, становясь на его место.

He was quick to obey, and I found myself alone on the deck of the Ghost. As quietly as was possible, I clewed up the topsails, lowered the flying jib and staysail, backed the jib over, and flattened the mainsail. Then I went below to Maud. I placed my finger on my lips for silence, and entered Wolf Larsen's room. He was in the same position in which I had left him, and his head was rocking - almost writhing - from side to side.

Он охотно исполнил приказание, и я остался на палубе один. Стараясь производить как можно меньше шума, я взял топселя на гитовы, спустил бом-кливер и стаксель, вынес кливер на подветренный борт и выбрал грот. Затем я вернулся к Мод. Сделав ей знак молчать, я прошел в каюту Волка Ларсена. Он лежал в том же положении, в каком я его оставил, и голова его все так же перекатывалась из стороны в сторону по подушке.

"Anything I can do for you?" I asked.

-- Могу я чем-нибудь помочь вам? -- спросил я.

He made no reply at first, but on my repeating the question he answered, "No, no; I'm all right. Leave me alone till morning."

Он сперва ничего не ответил, но, когда я повторил вопрос, сказал:

But as I turned to go I noted that his head had resumed its rocking motion. Maud was waiting patiently for me, and I took notice, with a thrill of joy, of the queenly poise of her head and her glorious, calm eyes. Calm and sure they were as her spirit itself.

-- Нет, нет, мне ничего не надоОставьте меня одного до утра.

"Will you trust yourself to me for a journey of six hundred miles or so?" I asked.

Но, выходя из каюты, я заметил, что он опять мечется по подушке. Мод терпеливо ждала меня, и когда я увидел ее горделивую головку, ее ясные, лучистые глаза, радость охватила меня. Глаза ее были так же ясны и невозмутимы, как ее душа.

"You mean - ?" she asked, and I knew she had guessed aright.

-- Готовы ли вы доверить мне свою жизнь и отважиться на путешествие примерно в шестьсот миль?

"Yes, I mean just that," I replied. "There is nothing left for us but the open boat."

-- Вы хотите сказать... -- проговорила Мод, и я понял, что она угадала мое намерение.

"For me, you mean," she said. "You are certainly as safe here as you have been."

-- Да, -- подтвердил я, -- я хочу сказать, что нам ничего другого не остается, как пуститься в море на парусной шлюпке.

"No, there is nothing left for us but the open boat," I iterated stoutly. "Will you please dress as warmly as you can, at once, and make into a bundle whatever you wish to bring with you."

-- Вернее, мне? Вам-то здесь по-прежнему ничто не грозит.

"And make all haste," I added, as she turned toward her state-room.

-- Нет, это единственное спасение для нас обоих, -- твердо повторил я. -- Оденьтесь, пожалуйста, как можно теплее и быстро соберите все, что вы хотите взять с собой. Поспешите! -- добавил я, когда она направилась в свою каюту.

The lazarette was directly beneath the cabin, and, opening the trap-door in the floor and carrying a candle with me, I dropped down and began overhauling the ship's stores. I selected mainly from the canned goods, and by the time I was ready, willing hands were extended from above to receive what I passed up.

Кладовая находилась непосредственно под каюткомпанией. Открыв люк, я спрыгнул вниз, зажег свечу и принялся отбирать из судовых запасов самое для нас необходимое, главным образом консервы. А когда дело подошло к концу, вверх ко мне протянулись две руки, и я начал передавать все Мод.

We worked in silence. I helped myself also to blankets, mittens, oilskins, caps, and such things, from the slop-chest. It was no light adventure, this trusting ourselves in a small boat to so raw and stormy a sea, and it was imperative that we should guard ourselves against the cold and wet.

Мы работали молча. Я запасся также одеялами, рукавицами, клеенчатой одеждой, зюйдвестками... Нам предстояло тяжелое испытание -- пуститься в плавание по бурному, суровому океану в открытой шлюпке, и, чтобы выдержать его, нужно было как можно лучше защитить себя от холода, дождя и морских брызг.

We worked feverishly at carrying our plunder on deck and depositing it amidships, so feverishly that Maud, whose strength was hardly a positive quantity, had to give over, exhausted, and sit on the steps at the break of the poop. This did not serve to recover her, and she lay on her back, on the hard deck, arms stretched out, and whole body relaxed. It was a trick I remembered of my sister, and I knew she would soon be herself again. I knew, also, that weapons would not come in amiss, and I re-entered Wolf Larsen's state-room to get his rifle and shot-gun. I spoke to him, but he made no answer, though his head was still rocking from side to side and he was not asleep.

Мы работали с лихорадочной поспешностью. Вынесли всю нашу добычу на палубу и уложили ее возле одной из шлюпок. Мод так устала, что вскоре совсем обессилела и в изнеможении присела на ступеньки юта. Но и это не принесло ей облегчения, и тогда она легла прямо на голые доски палубы, раскинув руки, чтобы дать полный отдых всему телу. Я вспомнил, что моя сестра всегда отдыхала точно так же, и знал, что силы Мод скоро восстановятся. Необходимо было запастись также оружием, и я спустился в каюту Волка Ларсена за его винтовкой и дробовиком. Я заговорил с ним, но он не ответил мне ни слова, хотя голова его по-прежнему перекатывалась по подушке и он, по-видимому, не спал.

"Good-bye, Lucifer," I whispered to myself as I softly closed the door.

-- Прощай, Люцифер! -- прошептал я и тихонько прикрыл за собой дверь.

Next to obtain was a stock of ammunition, - an easy matter, though I had to enter the steerage companion-way to do it. Here the hunters stored the ammunition-boxes they carried in the boats, and here, but a few feet from their noisy revels, I took possession of two boxes.

Теперь предстояло раздобыть еще патроны, что было нетрудно, хотя и пришлось спуститься для этого в кубрик охотников. Там у них хранились ящики с патронами, которые они брали с собой в шлюпки, когда шли на охоту. Взяв два ящика, я унес их из-под самого носа разгулявшихся кутил.

Next, to lower a boat. Not so simple a task for one man. Having cast off the lashings, I hoisted first on the forward tackle, then on the aft, till the boat cleared the rail, when I lowered away, one tackle and then the other, for a couple of feet, till it hung snugly, above the water, against the schooner's side. I made certain that it contained the proper equipment of oars, rowlocks, and sail. Water was a consideration, and I robbed every boat aboard of its breaker. As there were nine boats all told, it meant that we should have plenty of water, and ballast as well, though there was the chance that the boat would be overloaded, what of the generous supply of other things I was taking.

Оставалось спустить шлюпку -- нелегкая задача для одного человека. Отдав найтовы, я налег сперва на носовые тали, потом на кормовые, чтобы вывалить шлюпку за борт, а затем, потравливая по очереди те и другие тали, спустил ее на два-три фута, так что она повисла над водой, прижимаясь к борту шхуны. Я проверил, на месте ли парус, весла и уключины. Запастись пресной водой было, пожалуй, важнее всего, и я забрал бочонки со всех шлюпок. На борту находилось теперь уже девять шлюпок, и нам должно было хватить этой воды, а кстати, и балласта. Впрочем, я столько запас всего, что даже побаивался -- не перегрузил ли я шлюпку.

While Maud was passing me the provisions and I was storing them in the boat, a sailor came on deck from the forecastle. He stood by the weather rail for a time (we were lowering over the lee rail), and then sauntered slowly amidships, where he again paused and stood facing the wind, with his back toward us. I could hear my heart beating as I crouched low in the boat. Maud had sunk down upon the deck and was, I knew, lying motionless, her body in the shadow of the bulwark. But the man never turned, and, after stretching his arms above his head and yawning audibly, he retraced his steps to the forecastle scuttle and disappeared.

Когда Мод начала передавать мне в шлюпку провизию, из кубрика вышел на палубу матрос. Он постоял у наветренного борта (шлюпку мы спускали с подветренного), потом медленно побрел на середину палубы и еще немного постоял, повернувшись лицом к ветру и спиной к нам. Я притаился на дне шлюпки; сердце у меня бешено колотилось. Мод лежала совершенно неподвижно, вытянувшись в тени фальшборта. Но матрос так и не взглянул в нашу сторону. Закинув руки за голову, он потянулся, громко зевнул и снова ушел на бак, где и исчез, нырнув в люк.

A few minutes sufficed to finish the loading, and I lowered the boat into the water. As I helped Maud over the rail and felt her form close to mine, it was all I could do to keep from crying out, "I love you! I love you!" Truly Humphrey Van Weyden was at last in love, I thought, as her fingers clung to mine while I lowered her down to the boat. I held on to the rail with one hand and supported her weight with the other, and I was proud at the moment of the feat. It was a strength I had not possessed a few months before, on the day I said good-bye to Charley Furuseth and started for San Francisco on the ill-fated Martinez.

Через несколько минут я погрузил все в шлюпку и спустил ее на воду. Помогая Мод перелезть через планшир, я на мгновение ощутил ее совсем близко возле себя, и слова: "Я люблю васЛюблю!" -- чуть не слетели с моих губ. "Да, Хэмфри Ван-Вейден, вот ты и влюблен наконец!" -- подумал я. Ее пальцы переплелись с моими, и я, одной рукой держась за планшир, другой поддерживал ее и благополучно спустил в шлюпку. При этом я невольно испытывал чувство гордости -- я почувствовал в себе силу, какой совсем не обладал еще несколько месяцев назад, в тот день, когда простившись с Чарли Фэрасетом, отправился в Сан-Франциско на злополучном "Мартинесе".

As the boat ascended on a sea, her feet touched and I released her hands. I cast off the tackles and leaped after her. I had never rowed in my life, but I put out the oars and at the expense of much effort got the boat clear of the Ghost. Then I experimented with the sail. I had seen the boat-steerers and hunters set their spritsails many times, yet this was my first attempt. What took them possibly two minutes took me twenty, but in the end I succeeded in setting and trimming it, and with the steering-oar in my hands hauled on the wind.

Набежавшая волна подхватила шлюпку, ноги Мод коснулись банки, и я отпустил ее руку. Затем я отдал тали и сам спрыгнул в шлюпку. Мне еще никогда в жизни не приходилось грести, но я вставил весла в уключины и ценою больших усилий отвел шлюпку от "Призрака". Затем я стал поднимать парус. Мне не раз приходилось видеть, как ставят парус матросы и охотники, но сам я брался за это дело впервые. Если им достаточно было двух минут, то у меня ушло на это по крайней мере минут двадцать, но в конце концов я сумел поставить и натянуть парус, после чего, взявшись за рулевое весло, привел шлюпку к ветру.

"There lies Japan," I remarked, "straight before us."

-- Вон там, прямо перед нами, Япония, -- сказал я.

"Humphrey Van Weyden," she said, "you are a brave man."

-- Хэмфри Ван-Вейден, вы храбрый человек, -- сказала Мод.

"Nay," I answered, "it is you who are a brave woman."

-- Нет, -- отвечал я. -- Это вы храбрая женщина.

We turned our heads, swayed by a common impulse to see the last of the Ghost. Her low hull lifted and rolled to windward on a sea; her canvas loomed darkly in the night; her lashed wheel creaked as the rudder kicked; then sight and sound of her faded away, and we were alone on the dark sea.

Точно сговорившись, мы одновременно обернулись, чтобы взглянуть в последний раз на "Призрак". Невысокий корпус шхуны покачивало на волнах с наветренной стороны от нас, паруса смутно выступали из темноты, а подвязанное колесо штурвала скрипело, когда в руль ударяла волна. Потом очертания шхуны и эти звуки постепенно растаяли вдали, и мы остались одни среди волн и мрака.

CHAPTER XXVII

ГЛАВА XXVII

Day broke, grey and chill. The boat was close-hauled on a fresh breeze and the compass indicated that we were just making the course which would bring us to Japan. Though stoutly mittened, my fingers were cold, and they pained from the grip on the steering- oar. My feet were stinging from the bite of the frost, and I hoped fervently that the sun would shine.

Забрезжило утро, серое, промозглое. Дул свежий бриз, и шлюпка шла бейдевинд. Компас показывал, что мы держим курс прямо на Японию. Теплые рукавицы все же не спасали от холода, и пальцы у меня стыли на кормовом весле. Ноги тоже ломило от холода, и я с нетерпением ждал, когда встанет солнце.

Before me, in the bottom of the boat, lay Maud. She, at least, was warm, for under her and over her were thick blankets. The top one I had drawn over her face to shelter it from the night, so I could see nothing but the vague shape of her, and her light-brown hair, escaped from the covering and jewelled with moisture from the air.

Передо мной на дне шлюпки спала Мод. Я надеялся, что ей тепло, так как она была укутана в толстые одеяла. Краем одеяла я прикрыл ей лицо от ночного холода, и мне были видны лишь смутные очертания ее фигуры да прядь светло-каштановых волос, сверкавшая капельками осевшей на них росы.

Long I looked at her, dwelling upon that one visible bit of her as only a man would who deemed it the most precious thing in the world. So insistent was my gaze that at last she stirred under the blankets, the top fold was thrown back and she smiled out on me, her eyes yet heavy with sleep.

Я долго, не отрываясь, смотрел на эту тоненькую прядку волос, как смотрят на драгоценнейшее из сокровищ. Под моим пристальным взглядом Мод зашевелилась, отбросила край одеяла и улыбнулась мне, приподняв тяжелые от сна веки.

"Good-morning, Mr. Van Weyden," she said. "Have you sighted land yet?"

-- Доброе утро, мистер Ван-Вейден, -- сказала она. -- Земли еще не видно?

"No," I answered, "but we are approaching it at a rate of six miles an hour."

-- Нет, -- отвечал я. -- Но мы приближаемся к ней со скоростью шести миль в час.

She made a MOUE of disappointment.

Она сделала разочарованную гримаску.

"But that is equivalent to one hundred and forty-four miles in twenty-four hours," I added reassuringly.

-- Но это сто сорок четыре мили в сутки, -- постарался я приободрить ее.

Her face brightened. "And how far have we to go?"

Лицо Мод просветлело.
-- А как далеко нам еще плыть?

"Siberia lies off there," I said, pointing to the west. "But to the south-west, some six hundred miles, is Japan. If this wind should hold, we'll make it in five days."

-- Вон там -- Сибирь, -- указал я на запад. -- И примерно в шестистах милях отсюда на юго-запад -- Япония. При этом ветре мы доберемся туда за пять дней.

"And if it storms? The boat could not live?"

-- А если поднимется буря? Шлюпка не выдержит?
Мод умела требовать правды, глядя вам прямо в глаза, и наши взгляды встретились.

"It would have to storm very hard," I temporized.

-- Только при очень сильной буре, -- уклончиво сказал я.

"And if it storms very hard?" I nodded my head.

-- А если будет очень сильная буря? Я молча наклонил голову.

"But we may be picked up any moment by a sealing-schooner. They are plentifully distributed over this part of the ocean."

-- Но нас в любой момент может подобрать какаянибудь промысловая шхуна. Их много сейчас в этой части океана.

"Why, you are chilled through!" she cried. "Look! You are shivering. Don't deny it; you are. And here I have been lying warm as toast."

-- Да вы совсем продрогли! -- вдруг воскликнула она. -- Смотрите, вас трясетНе спорьте, я же вижу. А я-то греюсь под одеялами!

"I don't see that it would help matters if you, too, sat up and were chilled," I laughed.

-- Не знаю, какая была бы польза, если бы вы тоже сидели и мерзли, -- рассмеялся я.

"It will, though, when I learn to steer, which I certainly shall."

-- Польза будет, если я научусь управлять шлюпкой, а я непременно научусь!

She sat up and began making her simple toilet. She shook down her hair, and it fell about her in a brown cloud, hiding her face and shoulders. Dear, damp brown hair! I wanted to kiss it, to ripple it through my fingers, to bury my face in it. I gazed entranced, till the boat ran into the wind and the flapping sail warned me I was not attending to my duties. Idealist and romanticist that I was and always had been in spite of my analytical nature, yet I had failed till now in grasping much of the physical characteristics of love. The love of man and woman, I had always held, was a sublimated something related to spirit, a spiritual bond that linked and drew their souls together. The bonds of the flesh had little part in my cosmos of love. But I was learning the sweet lesson for myself that the soul transmuted itself, expressed itself, through the flesh; that the sight and sense and touch of the loved one's hair was as much breath and voice and essence of the spirit as the light that shone from the eyes and the thoughts that fell from the lips. After all, pure spirit was unknowable, a thing to be sensed and divined only; nor could it express itself in terms of itself. Jehovah was anthropomorphic because he could address himself to the Jews only in terms of their understanding; so he was conceived as in their own image, as a cloud, a pillar of fire, a tangible, physical something which the mind of the Israelites could grasp.

Сидя на дне шлюпки. Мод занялась своим нехитрым туалетом. Она распустила волосы, и они пушистым облаком закрыли ей лицо и плечи. Как хотелось мне зарыться в них лицом, целовать эти милые влажные каштановые пряди, играть ими, пропускать их между пальцами! Очарованный, я не сводил с нее глаз. Но вот шлюпка повернулась боком к ветру, парус захлопал и напомнил мне о моих обязанностях. Идеалист и романтик, я до этой поры, несмотря на свой аналитический склад ума, имел лишь смутные представления о физической стороне любви. Любовь между мужчиной и женщиной я воспринимал как чисто духовную связь, как некие возвышенные узы, соединяющие две родственные души. Плотским же отношениям в моем представлении о любви отводилась лишь самая незначительная роль. Однако теперь полученный мною сладостный урок открыл мне, что душа выражает себя через свою телесную оболочку и что вид, запах, прикосновение волос любимой -- совершенно так же, как свет ее глаз или слова, слетающие с ее губ, -- являются голосом, дыханием, сутью ее души. Ведь дух в чистом виде -- нечто неощутимое, непостижимое и лишь угадываемое и не может выражать себя через себя самого. Антропоморфизм Иеговы выразился в том, что он мог являться иудеям только в доступном для их восприятия виде. И в представлении израильтян он вставал как образ и подобие их самих, как облако, как огненный столп, как нечто осязаемое, физически реальное, доступное их сознанию.

And so I gazed upon Maud's light-brown hair, and loved it, and learned more of love than all the poets and singers had taught me with all their songs and sonnets. She flung it back with a sudden adroit movement, and her face emerged, smiling.

Так и я, глядя на светло-каштановые волосы Мод и любуясь ими, познавал смысл любви глубже, чем могли меня этому научить песни и сонеты всех певцов и поэтов. Вдруг Мод, тряхнув головой, откинула волосы назад, и я увидел ее улыбающееся лицо.

"Why don't women wear their hair down always?" I asked. "It is so much more beautiful."

-- Почему женщины подбирают волосы, почему они не носят их распущенными? -- сказал я. -- Так красивее.

"If it didn't tangle so dreadfully," she laughed. "There! I've lost one of my precious hair-pins!"

-- Но они же страшно путаются! -- рассмеялась Мод. -- Ну вот, потеряла одну из моих драгоценных шпилек!

I neglected the boat and had the sail spilling the wind again and again, such was my delight in following her every movement as she searched through the blankets for the pin. I was surprised, and joyfully, that she was so much the woman, and the display of each trait and mannerism that was characteristically feminine gave me keener joy. For I had been elevating her too highly in my concepts of her, removing her too far from the plane of the human, and too far from me. I had been making of her a creature goddess-like and unapproachable. So I hailed with delight the little traits that proclaimed her only woman after all, such as the toss of the head which flung back the cloud of hair, and the search for the pin. She was woman, my kind, on my plane, and the delightful intimacy of kind, of man and woman, was possible, as well as the reverence and awe in which I knew I should always hold her.

И снова парус захлопал на ветру, а я, забыв о шлюпке, любовался каждым движением Мод, пока она разыскивала затерявшуюся в одеялах шпильку. Она делала это чисто по-женски, и я испытывал изумление и восторг: мне вдруг открылось, что она истая женщина, женщина до мозга костей. До сих пор я слишком возносил ее в своем представлении, ставил ее на недосягаемую высоту над всеми смертными и над самим собой. Я создал из нее богоподобное, неземное существо. И теперь я радовался каждой мелочи, в которой она проявляла себя как обыкновенная женщина, радовался тому, как она откидывает назад волосы или ищет шпильку. Да, она была просто женщиной, так же как я -- мужчиной, она была таким же земным существом, как я, и я мог обрести с нею эту восхитительную близость двух родственных друг другу существ -- близость мужчины и женщины, -- навсегда сохранив (в этом я был убежден наперед) чувство преклонения и восторга перед нею.

She found the pin with an adorable little cry, and I turned my attention more fully to my steering. I proceeded to experiment, lashing and wedging the steering-oar until the boat held on fairly well by the wind without my assistance. Occasionally it came up too close, or fell off too freely; but it always recovered itself and in the main behaved satisfactorily.

С радостным возгласом, пленительным для моего слуха, она нашла, наконец, шпильку, и я сосредоточил свое внимание на управлении шлюпкой. Я сделал опыт -- подвязал и закрепил рулевое весло -- и добился того, что шлюпка без моей помощи шла бейдевинд. По временам она приводилась к ветру или, наоборот, уваливалась, но, в общем, недурно держалась на курсе.

"And now we shall have breakfast," I said. "But first you must be more warmly clad."

-- А теперь давайте завтракать! -- сказал я. -- Но сперва вам необходимо одеться потеплее.

I got out a heavy shirt, new from the slop-chest and made from blanket goods. I knew the kind, so thick and so close of texture that it could resist the rain and not be soaked through after hours of wetting. When she had slipped this on over her head, I exchanged the boy's cap she wore for a man's cap, large enough to cover her hair, and, when the flap was turned down, to completely cover her neck and ears. The effect was charming. Her face was of the sort that cannot but look well under all circumstances. Nothing could destroy its exquisite oval, its well-nigh classic lines, its delicately stencilled brows, its large brown eyes, clear-seeing and calm, gloriously calm.

Я достал толстую фуфайку, совсем новую, сшитую из теплой ткани, из которой шьют одеяла; ткань была очень плотная, и я знал, что она не скоро промокнет под дождем. Когда Мод натянула фуфайку, я дал ей вместо ее фуражки зюйдвестку, которая, если отогнуть низ поля, закрывала не только волосы и уши, но даже шею. Мод в этом уборе выглядела очаровательно. У нее было одно из тех лиц, которые ни при каких обстоятельствах не теряют привлекательности. Ничто не могло испортить прелесть этого лица -- его изысканный овал, правильные, почти классические черты, тонко очерченные брови и большие карие глаза, проницательные и ясные, удивительно ясные.

A puff, slightly stronger than usual, struck us just then. The boat was caught as it obliquely crossed the crest of a wave. It went over suddenly, burying its gunwale level with the sea and shipping a bucketful or so of water. I was opening a can of tongue at the moment, and I sprang to the sheet and cast it off just in time. The sail flapped and fluttered, and the boat paid off. A few minutes of regulating sufficed to put it on its course again, when I returned to the preparation of breakfast.

Внезапно резкий порыв ветра подхватил шлюпку, когда она наискось пересекала гребень волны. Сильно накренившись, она зарылась по самый планшир во встречную волну и черпнула бортом воду. Я вскрывал в это время банку консервов и, бросившись к шкоту, едва успел отдать его. Парус захлопал, затрепетал, и шлюпка у валилась под ветер. Провозившись еще несколько минут с парусом, я снова положил шлюпку на курс и возобновил приготовления к завтраку.

"It does very well, it seems, though I am not versed in things nautical," she said, nodding her head with grave approval at my steering contrivance.

-- Действует как будто неплохо, -- сказала Мод, одобрительно кивнув головой в сторону моего рулевого приспособления. -- Впрочем, я ведь ничего не смыслю в мореходстве.

"But it will serve only when we are sailing by the wind," I explained. "When running more freely, with the wind astern abeam, or on the quarter, it will be necessary for me to steer."

-- Это устройство будет служить, только пока мы идем бейдевинд, -- объяснил я. -- При более благоприятном ветре -- с кормы, галфвинд или бакштаг -- мне придется править самому.

"I must say I don't understand your technicalities," she said, "but I do your conclusion, and I don't like it. You cannot steer night and day and for ever. So I shall expect, after breakfast, to receive my first lesson. And then you shall lie down and sleep. We'll stand watches just as they do on ships."

-- Я, признаться, не понимаю всех этих терминов, но вывод ясен, и он мне не очень-то нравится. Не можете же вы круглые сутки бессменно сидеть на руле! После завтрака извольте дать мне первый урок. А потом вам нужно будет лечь поспать. Мы установим вахты как на корабле.

"I don't see how I am to teach you," I made protest. "I am just learning for myself. You little thought when you trusted yourself to me that I had had no experience whatever with small boats. This is the first time I have ever been in one."

-- Ну как я буду учить вас, -- запротестовал я, -- когда я сам еще только учусь! Вы доверились мне и, верно, не подумали, что у меня нет никакого опыта в управлении парусной шлюпкой. Я впервые в жизни попал на нее.

"Then we'll learn together, sir. And since you've had a night's start you shall teach me what you have learned. And now, breakfast. My! this air does give one an appetite!"

-- В таком случае, сэр, мы будем учиться вместе. И так как вы на целую ночь опередили меня, вам придется поделиться со мной всем, что вы уже успели постичь. А теперь завтракатьНа воздухе разыгрывается аппетит!

"No coffee," I said regretfully, passing her buttered sea-biscuits and a slice of canned tongue. "And there will be no tea, no soups, nothing hot, till we have made land somewhere, somehow."

-- Да, но кофе не будет! -- с сокрушением сказал я, передавая ей намазанные маслом галеты с ломтиками языка. -- Не будет ни чая, ни супа -- никакой горячей еды, пока мы где-нибудь и когда-нибудь не пристанем к берегу.

After the simple breakfast, capped with a cup of cold water, Maud took her lesson in steering. In teaching her I learned quite a deal myself, though I was applying the knowledge already acquired by sailing the Ghost and by watching the boat-steerers sail the small boats. She was an apt pupil, and soon learned to keep the course, to luff in the puffs and to cast off the sheet in an emergency.

После нашего незамысловатого завтрака, завершившегося чашкой холодной воды, я дал Мод урок вождения шлюпки. Обучая ее, я учился сам, хотя кое-какие познания у меня уже были, -- я приобрел их, управляя "Призраком" и наблюдая за действиями рулевых на шлюпках. Мод оказалась способной ученицей и быстро научилась держать курс, приводиться к ветру и отдавать, когда нужно, шкот.

Having grown tired, apparently, of the task, she relinquished the oar to me. I had folded up the blankets, but she now proceeded to spread them out on the bottom. When all was arranged snugly, she said:

Потом, устав, как видно, она передала мне весло и принялась расстилать на дне шлюпки одеяла, которые я успел свернуть. Устроив все как можно удобнее, она сказала:

"Now, sir, to bed. And you shall sleep until luncheon. Till dinner-time," she corrected, remembering the arrangement on the Ghost.

-- Ну, сэр, постель готова! И спать вы должны до второго завтрака. То есть до обеда, -- поправилась она, вспомнив распорядок дня на "Призраке".

What could I do? She insisted, and said, "Please, please," whereupon I turned the oar over to her and obeyed. I experienced a positive sensuous delight as I crawled into the bed she had made with her hands. The calm and control which were so much a part of her seemed to have been communicated to the blankets, so that I was aware of a soft dreaminess and content, and of an oval face and brown eyes framed in a fisherman's cap and tossing against a background now of grey cloud, now of grey sea, and then I was aware that I had been asleep.

Что мне оставалось делать? Она так настойчиво повторяла: "Пожалуйста, прошу вас", что я в конце концов подчинился и отдал ей кормовое весло. Забираясь в постель, постланную ее руками, я испытал необычайное наслаждение. Казалось, в этих одеялах было что-то успокаивающее и умиротворяющее, словно это передалось им от нее самой, и чувство покоя сразу охватило меня. Сквозь сладкую дрему я видел нежный овал ее лица и большие карие глаза... Обрамленное зюйдвесткой лицо ее колыхалось передо мной, вырисовываясь то на фоне серого моря, то на фоне таких же серых облаков... и я уснул.

I looked at my watch. It was one o'clock. I had slept seven hours! And she had been steering seven hours! When I took the steering-oar I had first to unbend her cramped fingers. Her modicum of strength had been exhausted, and she was unable even to move from her position. I was compelled to let go the sheet while I helped her to the nest of blankets and chafed her hands and arms.

Я понял, что крепко спал, когда, внезапно очнувшись, взглянул на часы. Был час дня. Я проспал целых семь часов! И целых семь часов она одна правила шлюпкойПринимая от нее весло, я должен был помочь ей разогнуть окоченевшие пальцы. Она исчерпала весь небольшой запас своих сил и теперь не могла даже приподняться. Я вынужден был бросить парус, чтобы помочь ей добраться до постели, и, уложив ее, принялся растирать ей руки.

"I am so tired," she said, with a quick intake of the breath and a sigh, drooping her head wearily.

-- Как я устала! -- произнесла она с глубоким вздохом и бессильно поникла головой.

But she straightened it the next moment. "Now don't scold, don't you dare scold," she cried with mock defiance.

Но через секунду она встрепенулась.
-- Только не вздумайте браниться, не смейте, слышите! -- с шутливым вызовом сказала она.

"I hope my face does not appear angry," I answered seriously; "for I assure you I am not in the least angry."

-- Разве у меня такой сердитый вид? -- отозвался я без улыбки. -- Уверяю вас, я не сержусь.

"N-no," she considered. "It looks only reproachful."

-- Да-а... -- протянула она. -- Не сердитый, но укоризненный.

"Then it is an honest face, for it looks what I feel. You were not fair to yourself, nor to me. How can I ever trust you again?"

-- Значит, мое лицо только честно выражает то, что я чувствую. А вот вы поступили нечестно -- и по отношению к себе и ко мне. Как теперь прикажете доверять вам?

She looked penitent. "I'll be good," she said, as a naughty child might say it. "I promise - "

Она виновато взглянула на меня.
-- Я буду паинькой, -- сказала она, как напроказивший ребенок. -- Обещаю вам...

"To obey as a sailor would obey his captain?"

-- Повиноваться, как матрос повинуется капитану?

"Yes," she answered. "It was stupid of me, I know."

-- Да, -- ответила она. -- Я знаю: это было глупо.

"Then you must promise something else," I ventured.

-- Раз так, обещайте мне еще кое-что.

"Readily."

-- Охотно!

"That you will not say, 'Please, please,' too often; for when you do you are sure to override my authority."

-- Обещайте мне не так часто говорить: "Пожалуйста, прошу вас". А то вы быстро сведете власть капитана на нет.

She laughed with amused appreciation. She, too, had noticed the power of the repeated "please."

Она рассмеялась, и я почувствовал, что моя просьба не только позабавила ее, но и польстила ей. Она уже сама заметила, какую власть имеют надо мной эти слова.

"It is a good word - " I began.

-- Пожалуйста -- хорошее слово... -- начал я.

"But I must not overwork it," she broke in. But she laughed weakly, and her head drooped again. I left the oar long enough to tuck the blankets about her feet and to pull a single fold across her face. Alas! she was not strong. I looked with misgiving toward the south-west and thought of the six hundred miles of hardship before us - ay, if it were no worse than hardship. On this sea a storm might blow up at any moment and destroy us. And yet I was unafraid. I was without confidence in the future, extremely doubtful, and yet I felt no underlying fear. It must come right, it must come right, I repeated to myself, over and over again.

-- ...Но я не должна злоупотреблять им, -- докончила она за меня. Она снова рассмеялась, но уже чуть слышно, и уронила голову. Я оставил весло, чтобы закутать одеялом ее ноги и прикрыть ей лицо. Увы, у нее было так мало сил! С недобрым предчувствием посмотрел я на юго-запад и подумал о шестистах милях, отделявших нас от берега, и о всех предстоявших нам испытаниях. Да и бог весть, что еще ждало нас впередиВ этой части океана в любую минуту мог разыграться гибельный для нас шторм. И все же я не испытывал страха. Я не был спокоен за будущее, о нет, -- самые тяжкие сомнения грызли меня, -- но за всем этим не было страха. "Все обойдется, -- твердил я себе, -- все обойдется!"

The wind freshened in the afternoon, raising a stiffer sea and trying the boat and me severely. But the supply of food and the nine breakers of water enabled the boat to stand up to the sea and wind, and I held on as long as I dared. Then I removed the sprit, tightly hauling down the peak of the sail, and we raced along under what sailors call a leg-of-mutton.

После полудня ветер посвежел и поднял большие волны, которые основательно трепали шлюпку и задавали мне работу. Впрочем, запасенная нами провизия и девять бочонков воды придавали шлюпке достаточную устойчивость, и я шел под парусом, пока это не стало слишком опасным. Тогда я убрал шпринт, туго притянул и закрепил верхний угол паруса, превратив его в треугольный, и мы поплыли дальше.

Late in the afternoon I sighted a steamer's smoke on the horizon to leeward, and I knew it either for a Russian cruiser, or, more likely, the Macedonia still seeking the Ghost. The sun had not shone all day, and it had been bitter cold. As night drew on, the clouds darkened and the wind freshened, so that when Maud and I ate supper it was with our mittens on and with me still steering and eating morsels between puffs.

Под вечер я заметил на горизонте с подветренной стороны дымок парохода. Это мог быть либо русский крейсер, либо скорее всего "Македония", все еще разыскивающая шхуну. Солнце за весь день ни разу не выглянуло из-за облаков, и было очень холодно. К ночи облака сгустились еще больше, ветер окреп, и нам пришлось ужинать, не снимая рукавиц, причем я не мог выпустить из рук рулевого весла и ухитрялся отправлять в рот кусочки пищи только в промежутках между порывами ветра.

By the time it was dark, wind and sea had become too strong for the boat, and I reluctantly took in the sail and set about making a drag or sea-anchor. I had learned of the device from the talk of the hunters, and it was a simple thing to manufacture. Furling the sail and lashing it securely about the mast, boom, sprit, and two pairs of spare oars, I threw it overboard. A line connected it with the bow, and as it floated low in the water, practically unexposed to the wind, it drifted less rapidly than the boat. In consequence it held the boat bow on to the sea and wind - the safest position in which to escape being swamped when the sea is breaking into whitecaps.

Когда стемнело, шлюпку стало так швырять на волнах, что я вынужден был убрать парус и принялся мастерить плавучий якорь. Это была нехитрая штука, о которой я знал из рассказов охотников. Сняв мачту, я завернул ее вместе с шпринтом, гиком и двумя парами запасных весел в парус, накрепко обвязал веревкой и бросил за борт. Конец веревки я закрепил на носу, и плавучий якорь был готов. Мало выступая из воды и почти не испытывая влияния ветра, он тормозил шлюпку и удерживал ее носом к ветру. Когда море покрывается белыми барашками, это наилучший способ, чтобы шлюпку не захлестнуло волной.

"And now?" Maud asked cheerfully, when the task was accomplished and I pulled on my mittens.

-- А теперь что? -- весело спросила Мод, когда я справился со своей задачей и снова натянул рукавицы.

"And now we are no longer travelling toward Japan," I answered. "Our drift is to the south-east, or south-south-east, at the rate of at least two miles an hour."

-- А теперь мы уже не плывем к Японии, -- сказал я. -- Мы дрейфуем на юго-восток или на юго-юго-восток со скоростью по крайней мере двух миль в час.

"That will be only twenty-four miles," she urged, "if the wind remains high all night."

-- До утра это составит всего двадцать четыре мили, -- заметила она, -- да и то, если ветер не утихнет.

"Yes, and only one hundred and forty miles if it continues for three days and nights."

-- Верно. А всего сто сорок миль, если этот ветер продержится трое суток.

"But it won't continue," she said with easy confidence. "It will turn around and blow fair."

-- Не продержится! -- бодро заявила Мод. -- Он непременно повернет и будет дуть как следует.

"The sea is the great faithless one."

-- Море -- великий предатель.

"But the wind!" she retorted. "I have heard you grow eloquent over the brave trade-wind."

-- А ветер? -- возразила она. -- Я ведь слышала, как вы пели дифирамбы "бравым пассатам".

"I wish I had thought to bring Wolf Larsen's chronometer and sextant," I said, still gloomily. "Sailing one direction, drifting another direction, to say nothing of the set of the current in some third direction, makes a resultant which dead reckoning can never calculate. Before long we won't know where we are by five hundred miles."

-- Жаль, что я не захватил сектант и хронометр Ларсена, -- мрачно произнес я. -- Когда мы сами плывем в одном направлении, ветер сносит нас в другом, а течение, быть может, -- в третьем, и равнодействующая не поддается точному исчислению. Скоро мы не сможем определить, где находимся, не сделав ошибки в пятьсот миль.

Then I begged her pardon and promised I should not be disheartened any more. At her solicitation I let her take the watch till midnight, - it was then nine o'clock, but I wrapped her in blankets and put an oilskin about her before I lay down. I slept only cat- naps. The boat was leaping and pounding as it fell over the crests, I could hear the seas rushing past, and spray was continually being thrown aboard. And still, it was not a bad night, I mused - nothing to the nights I had been through on the Ghost; nothing, perhaps, to the nights we should go through in this cockle-shell. Its planking was three-quarters of an inch thick. Between us and the bottom of the sea was less than an inch of wood.

После этого я попросил у Мод прощения и обещал больше не падать духом. Уступив ее уговорам, я ровно в девять оставил ее на вахте до полуночи, но, прежде чем лечь спать, хорошенько закутался в одеяла, а поверх них -- в непромокаемый плащ. Спал я лишь урывками. Шлюпку швыряло, с гребня на гребень, волны гулко ударялись о дно. Я слышал, как они ревут за бортом, и брызги ежеминутно обдавали мне лицо. И все же, размышлял я, не такая уж это скверная ночь -- ничто по сравнению с тем, что мне ночь за ночью приходилось переживать на "Призраке", и с тем, что нам, быть может, предстоит еще пережить, пока нас будет носить по океану на этом утлом суденышке. Я знал, что обшивка у него всего в три четверти дюйма толщиной. Слой дерева тоньше дюйма отделял нас от морской пучины.

And yet, I aver it, and I aver it again, I was unafraid. The death which Wolf Larsen and even Thomas Mugridge had made me fear, I no longer feared. The coming of Maud Brewster into my life seemed to have transformed me. After all, I thought, it is better and finer to love than to be loved, if it makes something in life so worth while that one is not loath to die for it. I forget my own life in the love of another life; and yet, such is the paradox, I never wanted so much to live as right now when I place the least value upon my own life. I never had so much reason for living, was my concluding thought; and after that, until I dozed, I contented myself with trying to pierce the darkness to where I knew Maud crouched low in the stern-sheets, watchful of the foaming sea and ready to call me on an instant's notice.

И тем не менее, готов утверждать это снова и снова, я не боялся. Я больше уже не испытывал того страха смерти, который когда-то нагонял на меня Волк Ларсен и даже Томас Магридж. Появление в моей жизни Мод Брустер, как видно, переродило меня. Любить, думал я, -- ведь это еще лучше и прекраснее, чем быть любимым! Это чувство дает человеку то, ради чего стоит жить и ради чего он готов умереть. В силу любви к другому существу я забывал о себе, и вместе с тем -- странный парадокс! -- мне никогда так не хотелось жить, как теперь, когда я меньше всего дорожил своей жизнью. Ведь никогда еще жизнь моя не была наполнена таким смыслом, думал я. Пока дремота подкрадывалась ко мне, я лежал и с чувством неизъяснимого довольства вглядывался в темноту, зная, что там, на корме, приютилась Мод, что она зорко несет свою вахту среди бушующих волн и готова каждую минуту позвать меня на помощь.

CHAPTER XXVIII

ГЛАВА XXVIII

There is no need of going into an extended recital of our suffering in the small boat during the many days we were driven and drifted, here and there, willy-nilly, across the ocean. The high wind blew from the north-west for twenty-four hours, when it fell calm, and in the night sprang up from the south-west. This was dead in our teeth, but I took in the sea-anchor and set sail, hauling a course on the wind which took us in a south-south-easterly direction. It was an even choice between this and the west-north-westerly course which the wind permitted; but the warm airs of the south fanned my desire for a warmer sea and swayed my decision.

Стоит ли рассказывать о всех страданиях, перенесенных нами на нашей маленькой шлюпке, когда нас долгие дни носило и мотало по океанским просторам? Сильный северо-западный ветер дул целые сутки. Потом наступило затишье, но к ночи поднялся ветер с юго-запада, то есть прямо нам в лоб. Тем не менее я втянул плавучий якорь, поставил парус и направил лодку круто к ветру с курсом на юго-юговосток. Ветер позволял выбирать лишь между этим курсом и курсом на запад-северо-запад, но теплое дыхание юга влекло меня в более теплые моря, и это определило мое решение.

In three hours - it was midnight, I well remember, and as dark as I had ever seen it on the sea - the wind, still blowing out of the south-west, rose furiously, and once again I was compelled to set the sea-anchor.

Однако через три часа, -- как сейчас помню, ровно в полночь, -- когда нас окружал непроницаемый мрак, этот юго-западный ветер так разбушевался, что я вновь был принужден выбросить плавучий якорь.

Day broke and found me wan-eyed and the ocean lashed white, the boat pitching, almost on end, to its drag. We were in imminent danger of being swamped by the whitecaps. As it was, spray and spume came aboard in such quantities that I bailed without cessation. The blankets were soaking. Everything was wet except Maud, and she, in oilskins, rubber boots, and sou'wester, was dry, all but her face and hands and a stray wisp of hair. She relieved me at the bailing-hole from time to time, and bravely she threw out the water and faced the storm. All things are relative. It was no more than a stiff blow, but to us, fighting for life in our frail craft, it was indeed a storm.

Рассвет застал меня на корме. Воспаленными от напряжения глазами я всматривался в побелевший вспененный океан, среди которого наша лодка беспомощно взлетала и ныряла, держась на своем плавучем якоре. Мы находились на краю гибели -- каждую секунду нас могло захлестнуть волной. Брызги и пена низвергались на нас нескончаемым водопадом, и я должен был безостановочно вычерпывать воду. Одеяла промокли насквозь. Промокло все, и только Мод, в своем плаще, резиновых сапогах и зюйдвестке, была хорошо защищена, хотя руки, лицо и выбившаяся из-под зюйдвестки прядь волос были у нее совершенно мокрые. Время от времени она брала у меня черпак и, не страшась шторма, принималась энергично вычерпывать воду. Все на свете относительно: в сущности, это был просто свежий ветер, но для нас, боровшихся за жизнь на нашем жалком суденышке, это был настоящий шторм.

Cold and cheerless, the wind beating on our faces, the white seas roaring by, we struggled through the day. Night came, but neither of us slept. Day came, and still the wind beat on our faces and the white seas roared past. By the second night Maud was falling asleep from exhaustion. I covered her with oilskins and a tarpaulin. She was comparatively dry, but she was numb with the cold. I feared greatly that she might die in the night; but day broke, cold and cheerless, with the same clouded sky and beating wind and roaring seas.

Продрогшие, измученные, весь день сражались мы с разбушевавшимся океаном и свирепым ветром, хлеставшим нам в лицо. Настала ночь, но мы не спали. Опять рассвело, и по-прежнему ветер бил нам в лицо и пенистые валы с ревом неслись навстречу. На вторую ночь Мод начала засыпать от изнеможения. Я укутал ее плащом и брезентом. Одежда на ней не очень промокла, но девушка закоченела от холода. Я боялся за ее жизнь. И снова занялся день, такой же холодный и безрадостный, с таким же сумрачным небом, яростным ветром и грозным ревом волн.

I had had no sleep for forty-eight hours. I was wet and chilled to the marrow, till I felt more dead than alive. My body was stiff from exertion as well as from cold, and my aching muscles gave me the severest torture whenever I used them, and I used them continually. And all the time we were being driven off into the north-east, directly away from Japan and toward bleak Bering Sea.

Двое суток я не смыкал глаз. Я весь промок, продрог до костей и был полумертв от усталости. Все тело у меня ныло от холода и напряжения, и при малейшем движении натруженные мускулы давали себя знать, -- двигаться же мне приходилось беспрестанно. А нас тем временем все несло и несло на северо-восток -- все дальше от берегов Японии, в сторону холодного Берингова моря.

And still we lived, and the boat lived, and the wind blew unabated. In fact, toward nightfall of the third day it increased a trifle and something more. The boat's bow plunged under a crest, and we came through quarter-full of water. I bailed like a madman. The liability of shipping another such sea was enormously increased by the water that weighed the boat down and robbed it of its buoyancy. And another such sea meant the end. When I had the boat empty again I was forced to take away the tarpaulin which covered Maud, in order that I might lash it down across the bow. It was well I did, for it covered the boat fully a third of the way aft, and three times, in the next several hours, it flung off the bulk of the down-rushing water when the bow shoved under the seas.

Но мы держались, и шлюпка держалась, хотя ветер дул с неослабевающей силой. К концу третьего дня он еще окреп. Один раз шлюпка так зарылась носом в волну, что ее на четверть залило водой. Я работал черпаком, как одержимый. Вода, заполнившая шлюпку, тянула ее книзу, уменьшала ее плавучесть. Еще одна такая волна -- и нас ждала неминуемая гибель. Вычерпав воду, я вынужден был снять с Мод брезент и затянуть им носовую часть шлюпки. Он закрыл собою шлюпку на треть и сослужил нам хорошую службу, трижды спасая нас, когда лодка врезалась носом в волну.

Maud's condition was pitiable. She sat crouched in the bottom of the boat, her lips blue, her face grey and plainly showing the pain she suffered. But ever her eyes looked bravely at me, and ever her lips uttered brave words.

На Мод было жалко смотреть. Она съежилась в комочек на дне лодки, губы ее посинели, на бескровном лице отчетливо были написаны испытываемые ею муки. Но ее глаза, обращенные на меня, все так же светились мужеством, и губы произносили ободряющие слова.

The worst of the storm must have blown that night, though little I noticed it. I had succumbed and slept where I sat in the stern- sheets. The morning of the fourth day found the wind diminished to a gentle whisper, the sea dying down and the sun shining upon us. Oh, the blessed sun! How we bathed our poor bodies in its delicious warmth, reviving like bugs and crawling things after a storm. We smiled again, said amusing things, and waxed optimistic over our situation. Yet it was, if anything, worse than ever. We were farther from Japan than the night we left the Ghost. Nor could I more than roughly guess our latitude and longitude. At a calculation of a two-mile drift per hour, during the seventy and odd hours of the storm, we had been driven at least one hundred and fifty miles to the north-east. But was such calculated drift correct? For all I knew, it might have been four miles per hour instead of two. In which case we were another hundred and fifty miles to the bad.

В эту ночь шторм, должно быть, бушевал особенной яростью, но я уже почти ничего не сознавал, усталость одолела меня, и я заснул на корме. К утру четвертого дня ветер упал до едва приметного дуновения, волны улеглись, и над нами ярко засияло солнце. О, благодатное солнце! Мы нежили свои измученные тела в его ласковых лучах и оживали, как букашки после бури. Мы снова начали улыбаться, шутить и бодро смотреть на будущее. А ведь в сущности положение наше было плачевнее прежнего. Мы теперь были еще дальше от Японии, чем в ту ночь, когда покинули "Призрак"; а о том, на какой широте и долготе мы находимся, я мог только гадать, и притом весьма приблизительно. Если мы в течение семидесяти с лишним часов дрейфовали со скоростью двух миль в час, нас должно было снести по крайней мере на сто пятьдесят миль к северо-востоку. Но были ли верны мои подсчеты? А если мы дрейфовали со скоростью четырех миль в час? Тогда нас снесло еще на сто пятьдесят миль дальше от цели.

Where we were I did not know, though there was quite a likelihood that we were in the vicinity of the Ghost. There were seals about us, and I was prepared to sight a sealing-schooner at any time. We did sight one, in the afternoon, when the north-west breeze had sprung up freshly once more. But the strange schooner lost itself on the sky-line and we alone occupied the circle of the sea.

Итак, где мы находимся, я не знал и не удивился бы, если бы мы вдруг снова увидели "Призрак". Вокруг плавали котики, и я все время ждал, что на горизонте появится промысловая шхуна. Во второй половине дня, когда снова поднялся свежий северо-западный ветер, мы действительно увидели вдали какую-то шхуну, но она тут же скрылась из глаз, и опять мы остались одни среди пустынного моря.

Came days of fog, when even Maud's spirit drooped and there were no merry words upon her lips; days of calm, when we floated on the lonely immensity of sea, oppressed by its greatness and yet marvelling at the miracle of tiny life, for we still lived and struggled to live; days of sleet and wind and snow-squalls, when nothing could keep us warm; or days of drizzling rain, when we filled our water-breakers from the drip of the wet sail.

Были дни непроницаемого тумана, когда даже Мод падала духом и с ее губ уже не слетали веселые слова; были дни штиля, когда мы плыли по безмолвному, безграничному простору, подавленные величием океана, и дивились тому, что все еще живы и боремся за жизнь, несмотря на всю нашу беспомощность; были дни пурги и снежных шквалов, когда мы промерзали до костей, и были дождливые дни, когда мы наполняли наши бочонки стекавшей с паруса водой.

And ever I loved Maud with an increasing love. She was so many- sided, so many-mooded - "protean-mooded" I called her. But I called her this, and other and dearer things, in my thoughts only. Though the declaration of my love urged and trembled on my tongue a thousand times, I knew that it was no time for such a declaration. If for no other reason, it was no time, when one was protecting and trying to save a woman, to ask that woman for her love. Delicate as was the situation, not alone in this but in other ways, I flattered myself that I was able to deal delicately with it; and also I flattered myself that by look or sign I gave no advertisement of the love I felt for her. We were like good comrades, and we grew better comrades as the days went by.

И все эти дни моя любовь к Мод непрестанно росла. Эта девушка была такой многогранной, такой богатой настроениями -- "протеевой", как я называл ее, -- натурой. У меня были для нее и другие, еще более ласковые имена, но я ни разу не произнес их вслух. Слова любви трепетали у меня на губах, но я знал, что сейчас не время для признаний. Можно ли, взяв на себя задачу спасти и защитить женщину, просить ее любви? Но сколь ни сложно было -- в силу этого и в силу многих других обстоятельств -- мое положение, я, думается мне, умел держать себя как должно. Ни взглядом, ни жестом не выдал я своих чувств. Мы с Мод были добрыми товарищами, и с каждым днем наша дружба крепла.

One thing about her which surprised me was her lack of timidity and fear. The terrible sea, the frail boat, the storms, the suffering, the strangeness and isolation of the situation, - all that should have frightened a robust woman, - seemed to make no impression upon her who had known life only in its most sheltered and consummately artificial aspects, and who was herself all fire and dew and mist, sublimated spirit, all that was soft and tender and clinging in woman. And yet I am wrong. She WAS timid and afraid, but she possessed courage. The flesh and the qualms of the flesh she was heir to, but the flesh bore heavily only on the flesh. And she was spirit, first and always spirit, etherealized essence of life, calm as her calm eyes, and sure of permanence in the changing order of the universe.

Больше всего поражало меня в Мод полное отсутствие робости и страха. Ни грозное море, ни утлая лодка, ни штормы, ни страдания, ни наше одиночество, то есть все то, что могло бы устрашить даже физически закаленную женщину, не производило, казалось, никакого впечатления на нее. А ведь она знала жизнь только в ее наиболее изнеживающих, искусственно облегченных формах. Эта девушка представлялась мне всегда как бы сотканной из звездного сияния, росы и туманной дымки. Она казалась мне духом, принявшим телесную оболочку, и воплощением всего, что есть самого нежного, ласкового, доверчивого в женщине. Однако я был не вполне прав. Мод и робела и боялась, но она обладала мужеством. Плоть и муки были и ее уделом, как и всякой женщины, но дух ее был выше плоти, и страдала только ее плоть. Она была как бы духом жизни, ее духовной сутью, -- всегда безмятежная с безмятежным взглядом, исполненная веры в высший порядок среди неустойчивого порядка вселенной.

Came days of storm, days and nights of storm, when the ocean menaced us with its roaring whiteness, and the wind smote our struggling boat with a Titan's buffets. And ever we were flung off, farther and farther, to the north-east. It was in such a storm, and the worst that we had experienced, that I cast a weary glance to leeward, not in quest of anything, but more from the weariness of facing the elemental strife, and in mute appeal, almost, to the wrathful powers to cease and let us be. What I saw I could not at first believe. Days and nights of sleeplessness and anxiety had doubtless turned my head. I looked back at Maud, to identify myself, as it were, in time and space. The sight of her dear wet cheeks, her flying hair, and her brave brown eyes convinced me that my vision was still healthy. Again I turned my face to leeward, and again I saw the jutting promontory, black and high and naked, the raging surf that broke about its base and beat its front high up with spouting fountains, the black and forbidden coast-line running toward the south-east and fringed with a tremendous scarf of white.

Опять наступила полоса штормов. Дни и ночи ревела буря, рукой титана швыряя наше суденышко по волнам, и океан щерился на нас своей пенистой пастью. Все дальше и дальше относило нас на северо-восток. И вот однажды, когда шторм свирепствовал вовсю, я бросил усталый взгляд в подветренную сторону. Я уже ничего не искал, а скорее, измученный борьбой со стихией, как бы безмолвно молил разъяренные хляби морские унять свой гнев и пощадить нас. Но, взглянув, я не поверил своим глазам. У меня мелькнула мысль, что дни и ночи, проведенные без сна, в непрестанной тревоге, помрачили мой разум. Я перевел взгляд на Мод, и вид ее ясных карих глаз, ее милых мокрых щек и развевающихся волос сказал мне, что рассудок мой цел. Повернувшись снова в подветренную сторону, я снова увидел выступающий далеко в море мыс -- черный, высокий и голый, увидел бурный прибой, разбивающийся у его подножия фонтаном белых брызг, и мрачный, неприветливый берег, уходящий на юго-восток и окаймленный грозной полосой бурунов.

"Maud," I said. "Maud." She turned her head and beheld the sight.

-- Мод, -- воскликнул я, -- Мод! Она повернула голову и тоже увидела землю.

"It cannot be Alaska!" she cried.

-- Неужели это Аляска? -- вскричала она.

"Alas, no," I answered, and asked, "Can you swim?"

-- Увы, нет! -- ответил я и тут же спросил: -- Вы умеете плавать?

She shook her head.

Она отрицательно покачала головой.

"Neither can I," I said. "So we must get ashore without swimming, in some opening between the rocks through which we can drive the boat and clamber out. But we must be quick, most quick - and sure."

-- И я не умею, -- сказал я. -- Значит, добираться до берега придется не вплавь, а на шлюпке, придется найти какой-нибудь проход между прибрежными скалами. Но время терять нельзя... И присутствия духа тоже.

I spoke with a confidence she knew I did not feel, for she looked at me with that unfaltering gaze of hers and said:

Я говорил уверенно, но на душе у меня было далеко не спокойно. Мод поняла это и, пристально посмотрев на меня, сказала:

"I have not thanked you yet for all you have done for me but - "

-- Я еще не поблагодарила вас за все, что вы сделали для меня, и...

She hesitated, as if in doubt how best to word her gratitude.

Она запнулась, как бы подбирая слова, чтобы лучше выразить свою благодарность.

"Well?" I said, brutally, for I was not quite pleased with her thanking me.

-- И что же дальше? -- спросил я довольно грубо, так как мне совсем не понравилось, что она вдруг вздумала благодарить меня.

"You might help me," she smiled.

-- Помогите же мне! -- улыбнулась она.

"To acknowledge your obligations before you die? Not at all. We are not going to die. We shall land on that island, and we shall be snug and sheltered before the day is done."

-- Помочь вам высказать мне свою признательность перед смертью? И не подумаю. Мы не умрем. Мы высадимся на этот остров и устроимся на нем наилучшим образом еще до темноты.

I spoke stoutly, but I did not believe a word. Nor was I prompted to lie through fear. I felt no fear, though I was sure of death in that boiling surge amongst the rocks which was rapidly growing nearer. It was impossible to hoist sail and claw off that shore. The wind would instantly capsize the boat; the seas would swamp it the moment it fell into the trough; and, besides, the sail, lashed to the spare oars, dragged in the sea ahead of us.

Однако, несмотря на всю решительность моего тона, я сам не верил ни единому своему слову. Но не страх заставлял меня лгать. Страха за себя я не испытывал, хотя и ждал, что найду смерть в кипящем прибое среди скал, которые быстро надвигались на нас. Нечего было и думать о том, чтобы поднять парус и попытаться отойти от берега; ветер мгновенно опрокинул бы шлюпку, и волны захлестнули бы ее; да к тому же и парус вместе с запасными веслами был у нас спущен за корму.

As I say, I was not afraid to meet my own death, there, a few hundred yards to leeward; but I was appalled at the thought that Maud must die. My cursed imagination saw her beaten and mangled against the rocks, and it was too terrible. I strove to compel myself to think we would make the landing safely, and so I spoke, not what I believed, but what I preferred to believe.

Как я уже сказал, сам я не страшился смерти, которая подстерегала нас где-то там, в каких-нибудь сотнях ярдов, но мысль о том, что должна умереть Мод, приводила меня в ужас. Проклятое воображение уже рисовало мне ее изуродованное тело в кипящем водовороте среди прибрежных скал, и я не мог этого вынести: я заставлял себя думать, что мы благополучно высадимся на берег, и говорил не то, чему верил, а то, чему хотел бы верить.

I recoiled before contemplation of that frightful death, and for a moment I entertained the wild idea of seizing Maud in my arms and leaping overboard. Then I resolved to wait, and at the last moment, when we entered on the final stretch, to take her in my arms and proclaim my love, and, with her in my embrace, to make the desperate struggle and die.

Вставшая перед моими глазами картина столь страшной гибели ужаснула меня, и на миг мелькнула безумная мысль: схватить Мод в объятия и прыгнуть с нею за борт. Эту мысль сменила другая: когда шлюпка достигнет полосы бурунов, обнять Мод, сказать ей о своей любви и, подхватив ее на руки, броситься в последнюю отчаянную схватку со смертью.

Instinctively we drew closer together in the bottom of the boat. I felt her mittened hand come out to mine. And thus, without speech, we waited the end. We were not far off the line the wind made with the western edge of the promontory, and I watched in the hope that some set of the current or send of the sea would drift us past before we reached the surf.

Мы инстинктивно придвинулись друг к Другу. Рука Мод в рукавице потянулась к моей. И так, без слов, мы Ждали конца. Мы были уже близко от полосы прибоя у западного края мыса, и я напряженно смотрел вперед в слабой надежде, что случайное течение или сильная волна подхватит и пронесет нас мимо бурунов.

"We shall go clear," I said, with a confidence which I knew deceived neither of us.

-- Мы проскочим! -- заявил я с напускной уверенностью, которая не обманула ни Мод, ни меня самого. Но через несколько минут я снова воскликнул:

"By God, we WILL go clear!" I cried, five minutes later. The oath left my lips in my excitement - the first, I do believe, in my life, unless "trouble it," an expletive of my youth, be accounted an oath.

-- Мы проскочим, черт побериЯ был так взволнован, что выбранился -- чуть ли не впервые в жизни.

"I beg your pardon," I said.

-- Прошу прощения... -- пробормотал я.

"You have convinced me of your sincerity," she said, with a faint smile. "I do know, now, that we shall go clear."

-- Вот теперь вы убедили меня! -- с улыбкой сказала Мод. -- Теперь и я верю, что мы проскочим.

I had seen a distant headland past the extreme edge of the promontory, and as we looked we could see grow the intervening coastline of what was evidently a deep cove. At the same time there broke upon our ears a continuous and mighty bellowing. It partook of the magnitude and volume of distant thunder, and it came to us directly from leeward, rising above the crash of the surf and travelling directly in the teeth of the storm. As we passed the point the whole cove burst upon our view, a half-moon of white sandy beach upon which broke a huge surf, and which was covered with myriads of seals. It was from them that the great bellowing went up.

За краем мыса уже виден был вдали высокий берег, и нашим глазам постепенно открывалась глубокая бухта. Одновременно с этим до нас долетел какой-то глухой, неумолчный рев. Он перекатывался, как отдаленный гром, и доносился с подветренной стороны сквозь грохот прибоя и вой бури. Мы обогнули мыс, и вся бухта сразу открылась нам -- белый, изогнутый полумесяцем песчаный берег, о который разбивался мощный прибой и который был сплошь усеян мириадами котиков. От них-то и исходил долетавший до нас рев.

"A rookery!" I cried. "Now are we indeed saved. There must be men and cruisers to protect them from the seal-hunters. Possibly there is a station ashore."

-- Лежбище! -- воскликнул я, -- теперь мы и вправду спасены. Тут должна быть охрана и сторожевые суда для защиты животных от охотников. Быть может, на берегу есть даже пост.

But as I studied the surf which beat upon the beach, I said, "Still bad, but not so bad. And now, if the gods be truly kind, we shall drift by that next headland and come upon a perfectly sheltered beach, where we may land without wetting our feet."

Однако, продолжая всматриваться в линию прибоя, разбивавшегося о берег, я вынужден был заметить:
-- Не так-то все это просто, конечно, ну да ничего. Если боги смилостивятся над нами, мы обогнем еще один мыс и, может быть, найдем хорошо защищенную бухту, где сможем выйти из шлюпки, даже не замочив ног.

And the gods were kind. The first and second headlands were directly in line with the south-west wind; but once around the second, - and we went perilously near, - we picked up the third headland, still in line with the wind and with the other two. But the cove that intervened! It penetrated deep into the land, and the tide, setting in, drifted us under the shelter of the point. Here the sea was calm, save for a heavy but smooth ground-swell, and I took in the sea-anchor and began to row. From the point the shore curved away, more and more to the south and west, until at last it disclosed a cove within the cove, a little land-locked harbour, the water level as a pond, broken only by tiny ripples where vagrant breaths and wisps of the storm hurtled down from over the frowning wall of rock that backed the beach a hundred feet inshore.

И боги смилостивились. Чуть не врезавшись во второй мыс, мы все же обогнули его, гонимые юговосточным ветром, и увидели третий, почти на одной линии с первыми двумя. Но какая бухта открылась нам здесьОна глубоко вдавалась в сушу, и прилив сразу подхватил нашу шлюпку и отнес под укрытие второго мыса. Здесь море было почти спокойно, крупная, но ровная зыбь качала шлюпку, и я втянул плавучий якорь и сел на весла. Берег загибался все дальше на юго-запад, и вдруг внутри этой большой бухты нам открылась еще одна небольшая, хорошо закрытая естественная гавань, где вода стояла тихо, как в пруду, лишь изредка подергиваемая рябью, когда из-за нависшей над песчаным берегом отвесной гряды скал, футах в ста от воды, налетали слабые порывы ветра -- отголоски бушевавшего в океане шторма.

Here were no seals whatever. The boat's stern touched the hard shingle. I sprang out, extending my hand to Maud. The next moment she was beside me. As my fingers released hers, she clutched for my arm hastily. At the same moment I swayed, as about to fall to the sand. This was the startling effect of the cessation of motion. We had been so long upon the moving, rocking sea that the stable land was a shock to us. We expected the beach to lift up this way and that, and the rocky walls to swing back and forth like the sides of a ship; and when we braced ourselves, automatically, for these various expected movements, their non-occurrence quite overcame our equilibrium.

Котиков здесь совсем не было видно. Киль лодки врезался в твердую гальку. Я выскочил, протянул Мод руку, и секунду спустя она уже стояла рядом со мною. Но, как только я отпустил ее руку, она поспешно ухватилась за меня. В тот же миг я сам пошатнулся и чуть не упал на песок. Так повлияло на нас прекращение качки. Слишком долго носило нас по морю и швыряло на волнах, и теперь, став на твердую почву, мы были ошеломлены. Нам казалось, что берег тоже должен опускаться и подниматься у нас под ногами, а скалы -- качаться, как борта судна. И когда мы по привычке приготовились противостоять этим движениям, отсутствие их совершенно нарушило наше чувство равновесия.

"I really must sit down," Maud said, with a nervous laugh and a dizzy gesture, and forthwith she sat down on the sand.

-- Нет, я должна присесть, -- сказала Мод, нервно рассмеявшись и, взмахнув руками, как пьяная, опустилась на песок.

I attended to making the boat secure and joined her. Thus we landed on Endeavour Island, as we came to it, land-sick from long custom of the sea.

Втащив лодку повыше, я присоединился к Мод. Так произошла высадка на "Остров Усилий" двух людей, отвыкших от земли и после долгого пребывания на море испытавших "качку" на суше.

CHAPTER XXIX

ГЛАВА XXIX

"Fool!" I cried aloud in my vexation.

-- Дурак! -- воскликнул я, давая выход своей досаде.

I had unloaded the boat and carried its contents high up on the beach, where I had set about making a camp. There was driftwood, though not much, on the beach, and the sight of a coffee tin I had taken from the Ghost's larder had given me the idea of a fire.

Я только что разгрузил шлюпку и перенес все наши вещи туда, где думал устроить стоянку, -- подальше от воды. На берегу валялись выброшенные морем обломки дерева, и вид банки кофе, которую я прихватил из кладовой "Призрака", сразу навел меня на мысль разжечь костер.

"Blithering idiot!" I was continuing.

-- Жалкий идиот! -- продолжал я.

But Maud said, "Tut, tut," in gentle reproval, and then asked why I was a blithering idiot.

-- Что вы, что вы!.. -- проговорила Мод тоном мягкого упрека и пожелала узнать, почему я жалкий идиот.

"No matches," I groaned. "Not a match did I bring. And now we shall have no hot coffee, soup, tea, or anything!"

-- Спичек-то нет! -- простонал я. -- Я не припас ни одной спички, и теперь у нас не будет ни горячего кофе, ни супа, ни чая -- вообще ничего горячего!

"Wasn't it - er - Crusoe who rubbed sticks together?" she drawled.

-- А ведь, кажется, Робинзон Крузо добывал огонь трением одной палки о другую? -- заметила она.

"But I have read the personal narratives of a score of shipwrecked men who tried, and tried in vain," I answered. "I remember Winters, a newspaper fellow with an Alaskan and Siberian reputation. Met him at the Bibelot once, and he was telling us how he attempted to make a fire with a couple of sticks. It was most amusing. He told it inimitably, but it was the story of a failure. I remember his conclusion, his black eyes flashing as he said, 'Gentlemen, the South Sea Islander may do it, the Malay may do it, but take my word it's beyond the white man.'"

-- Ну да! Я раз двадцать читал рассказы потерпевших кораблекрушение, -- они тоже пытались это делать, но без малейшего успеха, -- сказал я. -- Знал я еще некоего Винтерса, газетного репортера, -- он побывал на Аляске и в Сибири. Мы как-то встретились с ним, и он рассказал мне о своей попытке развести костер с помощью двух палок. Забавная история, и рассказывал он ее неподражаемо. Но его попытка тоже кончилась неудачей. Я помню, как в заключение он изрек, сверкнув своими черными глазами: "ДжентльменыБыть может, жителям тихоокеанских островов это и удается, быть может, малайцам это удается, но даю вам слово, что белому человеку это недоступно".

"Oh, well, we've managed so far without it," she said cheerfully. "And there's no reason why we cannot still manage without it."

-- Ну что ж, мы ведь до сих пор обходились без огня, -- бодро сказала Мод. -- И теперь как-нибудь обойдемся, надо полагать.

"But think of the coffee!" I cried. "It's good coffee, too, I know. I took it from Larsen's private stores. And look at that good wood."

-- Но подумайте, у нас есть кофе! -- воскликнул я. -- И превосходный кофе! Я же знаю, -- я взял его из личных запасов Волка Ларсена. И есть отличные дрова!

I confess, I wanted the coffee badly; and I learned, not long afterward, that the berry was likewise a little weakness of Maud's. Besides, we had been so long on a cold diet that we were numb inside as well as out. Anything warm would have been most gratifying. But I complained no more and set about making a tent of the sail for Maud.

Признаюсь, мне ужасно хотелось кофе, а вскоре я узнал, что и Мод питает слабость к этому напитку. К тому же мы так долго были лишены горячей пищи, что, казалось, окоченели изнутри не меньше, чем снаружи. Глоток чего-нибудь горячего пришелся бы нам очень кстати. Но я перестал сетовать и принялся сооружать из паруса палатку для Мод.

I had looked upon it as a simple task, what of the oars, mast, boom, and sprit, to say nothing of plenty of lines. But as I was without experience, and as every detail was an experiment and every successful detail an invention, the day was well gone before her shelter was an accomplished fact. And then, that night, it rained, and she was flooded out and driven back into the boat.

Имея в своем распоряжении весла, мачту, шпринт и гик да еще изрядный запас веревок, я считал, что легко справлюсь с этой задачей. Но у меня не было опыта, и мне до всего приходилось доходить своим умом и все время что-то изобретать, так что палатка была готова лишь к вечеру. А ночью пошел дождь, палатку затопило, и Мод перебралась обратно в шлюпку.

The next morning I dug a shallow ditch around the tent, and, an hour later, a sudden gust of wind, whipping over the rocky wall behind us, picked up the tent and smashed it down on the sand thirty yards away.

На следующее утро я окопал палатку неглубокой канавой, а часом позже внезапным порывом ветра, Налетевшим из-за высокой гряды скал, палатку сорвало и швырнуло на песок в тридцати шагах от нас.

Maud laughed at my crestfallen expression, and I said, "As soon as the wind abates I intend going in the boat to explore the island. There must be a station somewhere, and men. And ships must visit the station. Some Government must protect all these seals. But I wish to have you comfortable before I start."

Мод рассмеялась, увидав мое огорченное лицо, а я сказал:
-- Как только ветер спадет, я сяду на шлюпку и обследую берег. Тут, верно, есть какой-нибудь пост, а значит, и люди. И корабли не могут не заходить сюда. Эти котики, несомненно, охраняются правительством какой-нибудь страны. Но прежде я хочу все-таки устроить вас поудобнее.

"I should like to go with you," was all she said.

-- Я бы предпочла поехать с вами, -- сказала Мод.

"It would be better if you remained. You have had enough of hardship. It is a miracle that you have survived. And it won't be comfortable in the boat rowing and sailing in this rainy weather. What you need is rest, and I should like you to remain and get it."

-- Нет, вам лучше остаться. Вы и так уж намучились. Просто чудо, что вы еще живы. А идти на веслах и ставить парус под этим дождем -- небольшое удовольствие. Вам нужно отдохнуть, и я прошу вас остаться.

Something suspiciously akin to moistness dimmed her beautiful eyes before she dropped them and partly turned away her head.

Мне показалось, что чудесные глаза Мод затуманились; она потупилась и отвернулась.

"I should prefer going with you," she said in a low voice, in which there was just a hint of appeal. "I might be able to help you a - " her voice broke, - "a little. And if anything should happen to you, think of me left here alone."

-- Я предпочла бы поехать с вами, -- повторила она тихо и с мольбой. -- Я могла бы... -- голос ее дрогнул, -- помочь вам, хоть немного. А если с вами чтонибудь случится -- подумайте, -- я останусь здесь совсем одна!

"Oh, I intend being very careful," I answered. "And I shall not go so far but what I can get back before night. Yes, all said and done, I think it vastly better for you to remain, and sleep, and rest and do nothing."

-- Я буду осторожен, -- отвечал я. -- Далеко не поеду и вернусь к вечеру. Нет, нет, я считаю, что вам следует остаться, отдохнуть как следует и выспаться.

She turned and looked me in the eyes. Her gaze was unfaltering, but soft.

Она подняла голову и заглянула мне в глаза мягким молящим взглядом.

"Please, please," she said, oh, so softly.

-- Пожалуйста, прошу вас! -- проговорила она кротко. О, так кротко...

I stiffened myself to refuse, and shook my head. Still she waited and looked at me. I tried to word my refusal, but wavered. I saw the glad light spring into her eyes and knew that I had lost. It was impossible to say no after that.

Я призвал на помощь всю свою стойкость и отрицательно покачал головой. Но она продолжала молча заглядывать мне в глаза. Я пытался повторить свой отказ и не нашел слов. Радость вспыхнула в ее взоре, и я понял, что проиграл. Теперь я уже не мог сказать "нет".

The wind died down in the afternoon, and we were prepared to start the following morning. There was no way of penetrating the island from our cove, for the walls rose perpendicularly from the beach, and, on either side of the cove, rose from the deep water.

После полудня ветер утих, и мы стали готовиться к поездке, решив отправиться в путь на следующее утро. Проникнуть в глубь острова из нашей бухточки было невозможно, так как скалы окружали отлогий песчаный берег отвесной стеной, а по краям бухты поднимались прямо из воды.

Morning broke dull and grey, but calm, and I was awake early and had the boat in readiness.

С утра день обещал быть пасмурным, но тихим. Встав пораньше, я принялся готовить шлюпку.

"Fool! Imbecile! Yahoo!" I shouted, when I thought it was meet to arouse Maud; but this time I shouted in merriment as I danced about the beach, bareheaded, in mock despair.

-- ДуракБолван! Иэху! -- закричал я, решив, что настало время будить Мод. На этот раз, однако, я кричал в притворном отчаянии, а сам без шапки весело приплясывал на берегу.

Her head appeared under the flap of the sail.

Откинув край палатки, выглянула Мод.

"What now?" she asked sleepily, and, withal, curiously.

-- Что еще случилось? -- спросила она сонно, но не без любопытства.

"Coffee!" I cried. "What do you say to a cup of coffee? hot coffee? piping hot?"

-- Кофе! -- крикнул я. -- Что вы скажете насчет чашки кофе? Горячего, дымящегося кофе?

"My!" she murmured, "you startled me, and you are cruel. Here I have been composing my soul to do without it, and here you are vexing me with your vain suggestions."

-- Боже мой, -- пробормотала она, -- как вы напугали меня! И как это жестоко! Я уже приучила себя к мысли, что придется обходиться без кофе, а вы опять дразните меня.

"Watch me," I said.

-- А вот поглядите, что сейчас произойдет! -- возразил я.

From under clefts among the rocks I gathered a few dry sticks and chips. These I whittled into shavings or split into kindling. From my note-book I tore out a page, and from the ammunition box took a shot-gun shell. Removing the wads from the latter with my knife, I emptied the powder on a flat rock. Next I pried the primer, or cap, from the shell, and laid it on the rock, in the midst of the scattered powder. All was ready. Maud still watched from the tent. Holding the paper in my lelf hand, I smashed down upon the cap with a rock held in my right. There was a puff of white smoke, a burst of flame, and the rough edge of the paper was alight.

У подножия нависших скал я собрал немного сухих веточек и щепок и приготовил из них растопку, наструтав тоненьких лучинок. Затем вырвал листок из своей записной книжки и достал охотничий патрон. Выковырнув ножом пыжи, я высыпал порох на большой плоский камень. Потом осторожно извлек из патрона капсюль и положил его на кучку пороха. Все было готово. Мод внимательно следила за мной, высунувшись из палатки. Подняв с земли камень и держа бумагу наготове, я с силой ударил камнем по капсюлю. Поднялось облачко белого дыма, вспыхнул огонек, и край бумаги загорелся.

Maud clapped her hands gleefully. "Prometheus!" she cried.

Мод восторженно захлопала в ладоши.
-- Прометей! -- воскликнула она.

But I was too occupied to acknowledge her delight. The feeble flame must be cherished tenderly if it were to gather strength and live. I fed it, shaving by shaving, and sliver by sliver, till at last it was snapping and crackling as it laid hold of the smaller chips and sticks. To be cast away on an island had not entered into my calculations, so we were without a kettle or cooking utensils of any sort; but I made shift with the tin used for bailing the boat, and later, as we consumed our supply of canned goods, we accumulated quite an imposing array of cooking vessels.

Но в эту минуту мне было не до ликования. Чтобы сохранить слабый огонек и придать ему силы, его нужно было всячески беречь и лелеять. Стружку за стружкой, лучинку за лучинкой давал я пожирать огню, пока не затрещали охваченные огнем веточки и щепки. У нас не было ни чайника, ни сковородки -- ведь я никак не предполагал, что шлюпку может прибить к какому-то безлюдному острову, -- и в ход пошел черпак из шлюпки. Впоследствии, когда мы съели часть консервов, пустые банки недурно заменили нам кухонную утварь.

I boiled the water, but it was Maud who made the coffee. And how good it was! My contribution was canned beef fried with crumbled sea-biscuit and water. The breakfast was a success, and we sat about the fire much longer than enterprising explorers should have done, sipping the hot black coffee and talking over our situation.

Я вскипятил воду, а Мод взялась за приготовление кофе. И какой же это был вкусный кофе! Я подал к столу говяжью тушенку, разогрев ее с размоченными в воде галетами, и завтрак удался на славу. Прихлебывая горячий черный кофе и обсуждая наши дела, мы засиделись у костра куда дольше, чем могли позволить себе это предприимчивые исследователи необжитых земель.

I was confident that we should find a station in some one of the coves, for I knew that the rookeries of Bering Sea were thus guarded; but Maud advanced the theory - to prepare me for disappointment, I do believe, if disappointment were to come - that we had discovered an unknown rookery. She was in very good spirits, however, and made quite merry in accepting our plight as a grave one.

Я знал, что лежбища в Беринговом море обычно находятся под охраной, и надеялся обнаружить в одной из бухт сторожевой пост. Но Мод, желая, по-видимому, подготовить меня к возможному разочарованию, высказала предположение, что мы открыли новое лежбище. Тем не менее она была в отличном настроении и говорила о нашем довольно плачевном положении в самом веселом тоне.

"If you are right," I said, "then we must prepare to winter here. Our food will not last, but there are the seals. They go away in the fall, so I must soon begin to lay in a supply of meat. Then there will be huts to build and driftwood to gather. Also we shall try out seal fat for lighting purposes. Altogether, we'll have our hands full if we find the island uninhabited. Which we shall not, I know."

-- Если вы правы, -- сказал я, -- нужно готовиться к зимовке. Наших запасов нам, конечно, не хватит, но тут выручат котики. Однако осенью они откочуют, так что надо уже сейчас начать запасаться мясом. Кроме того, нужно будет построить хижины и насобирать побольше дров. Для освещения попытаемся использовать котиковый жир. Словом, если остров окажется необитаемым, хлопот у нас будет по горло. Впрочем, не думаю, чтобы здесь не было людей.

But she was right. We sailed with a beam wind along the shore, searching the coves with our glasses and landing occasionally, without finding a sign of human life. Yet we learned that we were not the first who had landed on Endeavour Island. High up on the beach of the second cove from ours, we discovered the splintered wreck of a boat - a sealer's boat, for the rowlocks were bound in sennit, a gun-rack was on the starboard side of the bow, and in white letters was faintly visible Gazelle No. 2. The boat had lain there for a long time, for it was half filled with sand, and the splintered wood had that weather-worn appearance due to long exposure to the elements. In the stern-sheets I found a rusty ten- gauge shot-gun and a sailor's sheath-knife broken short across and so rusted as to be almost unrecognizable.

Но она оказалась права. В полветра мы обходили на шлюпке остров, рассматривали в бинокль каждую бухточку и кое-где приставали к берегу, но нигде не обнаружили человеческого жилья. Правда, мы убедились, что люди уже побывали на Острове Усилий. Во второй от нас бухте мы нашли разбитую шлюпку, выброшенную волной на берег. Это была промысловая шлюпка: уключины у нее были оплетены, на носу правого борта имелась стойка для ружья, а на корме я разобрал полустершуюся надпись, выведенную белой масляной краской: "Газель. N 2". Шлюпка лежала здесь давно, так как ее наполовину занесло песком, а растрескавшиеся доски почернели от непогоды. В кормовой части я нашел заржавленный дробовик десятого калибра и матросский нож. Лезвие ножа было обломано почти у рукоятки и тоже изъедено ржавчиной.

"They got away," I said cheerfully; but I felt a sinking at the heart and seemed to divine the presence of bleached bones somewhere on that beach.

-- Им удалось выбраться отсюда! -- бодро сказал я, хотя сердце у меня сжалось при мысли, что где-нибудь на берегу мы можем наткнуться на побелевшие человеческие кости.

I did not wish Maud's spirits to be dampened by such a find, so I turned seaward again with our boat and skirted the north-eastern point of the island. There were no beaches on the southern shore, and by early afternoon we rounded the black promontory and completed the circumnavigation of the island. I estimated its circumference at twenty-five miles, its width as varying from two to five miles; while my most conservative calculation placed on its beaches two hundred thousand seals. The island was highest at its extreme south-western point, the headlands and backbone diminishing regularly until the north-eastern portion was only a few feet above the sea. With the exception of our little cove, the other beaches sloped gently back for a distance of half-a-mile or so, into what I might call rocky meadows, with here and there patches of moss and tundra grass. Here the seals hauled out, and the old bulls guarded their harems, while the young bulls hauled out by themselves.

Мне не хотелось, чтобы настроение Мод было омрачено подобной находкой, поэтому я поспешил оттолкнуть нашу шлюпку от берега и направил ее вокруг северо-восточной оконечности острова. На южном берегу отлогих спусков не было совсем, и, обогнув выступавший в море черный мыс, мы вскоре после полудня закончили объезд острова. Я прикинул, что окружность его составляет примерно двадцать пять миль, а диаметр -- от двух до пяти миль. И по самым скромным подсчетам на нем было не меньше двухсот тысяч котиков. Возвышенная часть острова находилась у его юго-западной оконечности и постепенно понижалась к северо-востоку, где суша лишь на несколько футов выдавалась из воды. Во всех бухтах, кроме нашей, песчаный берег поднимался полого, переходя на расстоянии полумили от моря в каменистые площадки, кое-где поросшие мхом и другой растительностью, напоминавшей тундру. Сюда и выходили стада котиков; старые самцы стерегли свои гаремы, молодые держались особняком.

This brief description is all that Endeavour Island merits. Damp and soggy where it was not sharp and rocky, buffeted by storm winds and lashed by the sea, with the air continually a-tremble with the bellowing of two hundred thousand amphibians, it was a melancholy and miserable sojourning-place. Maud, who had prepared me for disappointment, and who had been sprightly and vivacious all day, broke down as we landed in our own little cove. She strove bravely to hide it from me, but while I was kindling another fire I knew she was stifling her sobs in the blankets under the sail-tent.

Остров Усилий навряд ли заслуживает более подробного описания. Местами скалистый, местами болотистый, повсюду открытый штормовым ветрам, омываемый бурным прибоем и вечно потрясаемый ревом двухсот тысяч морских животных, он представлял собой весьма унылое, безрадостное прибежище. Мод, которая сама готовила меня к возможному разочарованию и весь день сохраняла бодрое, жизнерадостное настроение, теперь, когда мы вернулись в свою бухточку, пала духом. Она мужественно старалась скрыть это от меня, но, разжигая костер, я слышал приглушенные рыдания и знал, что она плачет, уткнувшись в одеяла в своей палатке.

It was my turn to be cheerful, and I played the part to the best of my ability, and with such success that I brought the laughter back into her dear eyes and song on her lips; for she sang to me before she went to an early bed. It was the first time I had heard her sing, and I lay by the fire, listening and transported, for she was nothing if not an artist in everything she did, and her voice, though not strong, was wonderfully sweet and expressive.

Настал мой черед проявить бодрость. Я старался играть свою роль как можно лучше, и мне это, повидимому, удалось, так как вскоре Мод уже снова смеялась и даже распевала. Она рано легла спать, но перед сном спела для меня. Я впервые слышал ее пение и с упоением внимал ему, лежа у костра. Во всем, что она делала, сказывалась артистичность ее натуры, а голос ее, хотя и не сильный, был удивительно нежен и выразителен.

I still slept in the boat, and I lay awake long that night, gazing up at the first stars I had seen in many nights and pondering the situation. Responsibility of this sort was a new thing to me. Wolf Larsen had been quite right. I had stood on my father's legs. My lawyers and agents had taken care of my money for me. I had had no responsibilities at all. Then, on the Ghost I had learned to be responsible for myself. And now, for the first time in my life, I found myself responsible for some one else. And it was required of me that this should be the gravest of responsibilities, for she was the one woman in the world - the one small woman, as I loved to think of her.

Я по-прежнему спал в лодке и в эту ночь долго лежал без сна. Я глядел на звезды, которых так давно не было видно, и размышлял. Я понимал, что на мне лежит огромная ответственность, а это было совершенно для меня непривычно. Волк Ларсен оказался прав: прежде я не стоял на своих ногах. Мои адвокаты и поверенные управляли за меня состоянием, доставшимся мне от отца, сам же я не знал никаких забот. Только на "Призраке" научился я отвечать за себя. А теперь, впервые в жизни, должен был нести ответственность за другого человека. И это была величайшая ответственность, какая может выпасть на долю мужчины, ведь я отвечал за судьбу женщины, которая была для меня единственной в мире, -- за судьбу "моей малышки", как я любовно называл ее в своих мечтах.

CHAPTER XXX

ГЛАВА XXX

No wonder we called it Endeavour Island. For two weeks we toiled at building a hut. Maud insisted on helping, and I could have wept over her bruised and bleeding hands. And still, I was proud of her because of it. There was something heroic about this gently-bred woman enduring our terrible hardship and with her pittance of strength bending to the tasks of a peasant woman. She gathered many of the stones which I built into the walls of the hut; also, she turned a deaf ear to my entreaties when I begged her to desist. She compromised, however, by taking upon herself the lighter labours of cooking and gathering driftwood and moss for our winter's supply.

Немудрено, что мы назвали наш остров Островом Усилий. Две недели трудились мы над возведением хижины. Мод непременно хотела помогать мне, и я чуть не плакал, глядя на ее исцарапанные в кровь руки. Вместе с тем я не мог не гордиться ею. Было поистине что-то героическое в том, как эта изнеженная женщина переносила столь тяжкие лишения и невзгоды и напрягала все свои слабые силы, стараясь выполнять тяжелую работу. Она таскала камни, помогая мне строить хижину, и слушать не хотела, когда я молил ее предоставить это дело мне. Еле-еле удалось мне уговорить ее взять на себя более легкие обязанности -- готовить пищу и собирать дрова и мох на зиму.

The hut's walls rose without difficulty, and everything went smoothly until the problem of the roof confronted me. Of what use the four walls without a roof? And of what could a roof be made? There were the spare oars, very true. They would serve as roof- beams; but with what was I to cover them? Moss would never do. Tundra grass was impracticable. We needed the sail for the boat, and the tarpaulin had begun to leak.

Стены хижины росли довольно быстро, и все шло как по маслу, пока передо мной не встал вопрос: из чего делать крышу? Без крыши и стены ни к чему! У нас, правда, были запасные весла, и они могли послужить стропилами, но чем их покрыть? Трава для этого не годилась, мох тоже, парус необходимо было сохранить для шлюпки, а брезент уже прохудился.

"Winters used walrus skins on his hut," I said.

-- Винтере пользовался шкурами моржей, -- заметил я.

"There are the seals," she suggested.

-- А у нас есть котики, -- подсказала Мод.

So next day the hunting began. I did not know how to shoot, but I proceeded to learn. And when I had expended some thirty shells for three seals, I decided that the ammunition would be exhausted before I acquired the necessary knowledge. I had used eight shells for lighting fires before I hit upon the device of banking the embers with wet moss, and there remained not over a hundred shells in the box.

И на следующий день началась охота. Стрелять я не умел -- пришлось учиться. Однако, изведя тридцать патронов на трех котиков, я решил, что наши боеприпасы иссякнут, прежде чем я постигну это искусство. К тому же я уже потратил восемь патронов на разжигание костра, прежде чем догадался сберегать огонь, прикрывая тлеющие угли сырым мхом. Теперь в ящике оставалось не больше сотни патронов.

"We must club the seals," I announced, when convinced of my poor marksmanship. "I have heard the sealers talk about clubbing them."

-- Придется бить зверя дубинкой, -- заявил я, окончательно убедившись, что стрелок из меня не получится. Я слышал от охотников, что так делают.

"They are so pretty," she objected. "I cannot bear to think of it being done. It is so directly brutal, you know; so different from shooting them."

-- Как это можно! -- запротестовала Мод. -- Эти животные так красивы! Это же просто зверство. Стрелять еще куда ни шло...

"That roof must go on," I answered grimly. "Winter is almost here. It is our lives against theirs. It is unfortunate we haven't plenty of ammunition, but I think, anyway, that they suffer less from being clubbed than from being all shot up. Besides, I shall do the clubbing."

-- Нам нужна крыша, -- сурово возразил я. -- Зима уже на носу. Или мы, или они -- другого выбора нет. Жаль, конечно, что у нас мало патронов, но я думаю, что от удара дубинкой они будут даже меньше страдать, чем от пуль. И уж, конечно, бить их я пойду один.

"That's just it," she began eagerly, and broke off in sudden confusion.

-- Вот в том-то и дело, -- взволнованно начала она и вдруг смутилась и замолчала.

"Of course," I began, "if you prefer - "

-- Конечно, -- сказал я, -- если вы предпочитаете...

"But what shall I be doing?" she interrupted, with that softness I knew full well to be insistence.

-- Ну, а чем я буду заниматься? -- спросила она мягко, что, как я знал по опыту, означало настойчивость.

"Gathering firewood and cooking dinner," I answered lightly.

-- Вы будете собирать дрова и варить обед, -- не раздумывая долго, отвечал я.

She shook her head. "It is too dangerous for you to attempt alone."

Она покачала головой.
-- Нет, вам нельзя идти одному, это слишком опасно.

"I know, I know," she waived my protest. "I am only a weak woman, but just my small assistance may enable you to escape disaster."

Знаю, знаю, -- поспешно продолжала она, заметив, что я собираюсь возражать. -- Я слабая женщина, пусть так. Но может статься, что именно моя маленькая помощь и спасет вас от беды.

"But the clubbing?" I suggested.

-- Помощь? Ведь их надо бить дубинкой, -- напомнил я.

"Of course, you will do that. I shall probably scream. I'll look away when - "

-- Конечно, это будете делать вы. А я, верно, буду визжать и отворачиваться, как только...

"The danger is most serious," I laughed.

-- Как только появится опасность? -- пошутил я.

"I shall use my judgment when to look and when not to look," she replied with a grand air.

-- Это уж позвольте мне решать самой, когда отворачиваться, а когда нет, -- с величественным видом отрезала она.

The upshot of the affair was that she accompanied me next morning. I rowed into the adjoining cove and up to the edge of the beach. There were seals all about us in the water, and the bellowing thousands on the beach compelled us to shout at each other to make ourselves heard.

Разумеется, дело кончилось тем, что на следующее утро Мод отправилась со мной. Сев на весла, я привел шлюпку в соседнюю бухту. Вода вокруг нас кишела котиками, и на берегу их были тысячи; они ревели так, что нам приходилось кричать, чтобы услышать друг друга.

"I know men club them," I said, trying to reassure myself, and gazing doubtfully at a large bull, not thirty feet away, upreared on his fore-flippers and regarding me intently. "But the question is, How do they club them?"

-- Я знаю, что их бьют дубинками, -- сказал я, стараясь приободриться и с сомнением поглядывая на огромного самца, приподнявшегося на ластах примерно в тридцати футах от берега и смотревшего прямо на меня. -- Весь вопрос в том, как это делается?

"Let us gather tundra grass and thatch the roof," Maud said.

-- Давайте лучше наберем для крыши травы, -- сказала Мод.

She was as frightened as I at the prospect, and we had reason to be gazing at close range at the gleaming teeth and dog-like mouths.

Она была напугана не меньше меня, да и немудрено было испугаться, увидав вблизи эти сверкающие клыки и пасти, похожие на собачьи.

"I always thought they were afraid of men," I said. "How do I know they are not afraid?" I queried a moment later, after having rowed a few more strokes along the beach. "Perhaps, if I were to step boldly ashore, they would cut for it, and I could not catch up with one."

-- А я всегда думал, что они боятся людей, -- заметил я. -- Впрочем, с чего я взял, что они не боятся? -- добавил я, продолжая грести вдоль пляжа. -- Быть может, стоит мне только смело выйти на берег, как они обратятся в бегство и покажут такую прыть, что я еще, пожалуй, и не догоню их.

And still I hesitated.

И все ж я медлил.

"I heard of a man, once, who invaded the nesting grounds of wild geese," Maud said. "They killed him."

-- Мне рассказывали, как один человек забрел на гнездовье диких гусей, -- сказала Мод. -- Они заклевали его.

"The geese?"

-- Гуси?

"Yes, the geese. My brother told me about it when I was a little girl."

-- Да, гуси. Я слышала об этом от своего брата, когда была маленькой.

"But I know men club them," I persisted.

-- Но я же знаю, что котиков бьют дубинками! -- настаивал я.

"I think the tundra grass will make just as good a roof," she said.

-- А я думаю, что из травы крыша получится ничуть не хуже, -- сказала Мод.

Far from her intention, her words were maddening me, driving me on. I could not play the coward before her eyes. "Here goes," I said, backing water with one oar and running the bow ashore.

Сама того не желая, она только подзадорила меня. Не мог же я показать себя трусом.
-- Была не была! -- воскликнул я и, табаня одним веслом, начал причаливать к берегу.

I stepped out and advanced valiantly upon a long-maned bull in the midst of his wives. I was armed with the regular club with which the boat-pullers killed the wounded seals gaffed aboard by the hunters. It was only a foot and a half long, and in my superb ignorance I never dreamed that the club used ashore when raiding the rookeries measured four to five feet. The cows lumbered out of my way, and the distance between me and the bull decreased. He raised himself on his flippers with an angry movement. We were a dozen feet apart. Still I advanced steadily, looking for him to turn tail at any moment and run.

Выпрыгнув из шлюпки, я смело пошел на гривастого секача, окруженного своими многочисленными самками. Я прихватил с собой обыкновенную дубинку, какою гребцы добивают раненых котиков, вытащенных из воды охотниками. Она была всего в полтора фута длиной, и я в своем неведении даже не подозревал, что при набегах на лежбища применяются дубинки длиною в четыре-пять футов. Самки расползались при моем приближении; расстояние между мной и секачом все уменьшалось. Он сердито приподнялся на ластах. Я был от него уже футах в двенадцати и продолжал идти вперед, ожидая, что он вот-вот пустится от меня наутек...

At six feet the panicky thought rushed into my mind, What if he will not run? Why, then I shall club him, came the answer. In my fear I had forgotten that I was there to get the bull instead of to make him run. And just then he gave a snort and a snarl and rushed at me. His eyes were blazing, his mouth was wide open; the teeth gleamed cruelly white. Without shame, I confess that it was I who turned and footed it. He ran awkwardly, but he ran well. He was but two paces behind when I tumbled into the boat, and as I shoved off with an oar his teeth crunched down upon the blade. The stout wood was crushed like an egg-shell. Maud and I were astounded. A moment later he had dived under the boat, seized the keel in his mouth, and was shaking the boat violently.

Сделав еще несколько шагов, я испугался: а вдруг он не побежит? Ну что ж, тогда я стукну его дубинкой, -- решил я. Со страху я даже позабыл, что моя цель -- убить зверя, а не обратить его в бегство. Но в эту минуту он фыркнул, взревел и бросился на меня. Глаза его сверкали, пасть была широко разинута, и в ней зловеще белели клыки. Без ложного стыда должен признаться, что в бегство обратился не он, а я. Он преследовал меня неуклюже, но весьма проворно и был всего в двух шагах, когда я прыгнул в шлюпку. Я оттолкнулся от берега веслом, но он успел вцепиться в него зубами. Крепкое дерево хрустнуло и раскололось, как яичная скорлупа. Мы с Мод были ошеломлены. А секач нырнул под шлюпку и принялся с силой трясти ее, ухватившись зубами за киль.

"My!" said Maud. "Let's go back."

-- Боже мой! -- вскричала Мод. -- Лучше вернемся.

I shook my head. "I can do what other men have done, and I know that other men have clubbed seals. But I think I'll leave the bulls alone next time."

Я покачал головой.
-- То, что делают другие, могу сделать и я, а я знаю наверное, что котиков бьют дубинками. Но секачей придется оставить в покое.

"I wish you wouldn't," she said.

-- Лучше бы вам их всех оставить в покое! -- сказала Мод.

"Now don't say, 'Please, please,'" I cried, half angrily, I do believe.

-- Только не вздумайте говорить: "Пожалуйста, прошу вас!" -- воскликнул я и, боюсь, довольно сердито.

She made no reply, and I knew my tone must have hurt her.

Она промолчала, но я понял, что мой тон задел ее.

"I beg your pardon," I said, or shouted, rather, in order to make myself heard above the roar of the rookery. "If you say so, I'll turn and go back; but honestly, I'd rather stay."

-- Простите! -- сказал или, вернее, прокричал я, чтобы покрыть стоявший над лежбищем рев. -- Если вы будете настаивать, мы, конечно, вернемся, но, честно говоря, я бы этого не хотел.

"Now don't say that this is what you get for bringing a woman along," she said. She smiled at me whimsically, gloriously, and I knew there was no need for forgiveness.

-- Только не вздумайте говорить: "Вот что значит брать с собою женщину!" -- сказала она с обворожительной лукавой улыбкой, и я понял, что прощен.

I rowed a couple of hundred feet along the beach so as to recover my nerves, and then stepped ashore again.

Проплыв еще немного вдоль берега, чтобы собраться с духом, я снова причалил и вышел из шлюпки.

"Do be cautious," she called after me.

-- Будьте осторожны! -- крикнула мне вслед Мод.

I nodded my head and proceeded to make a flank attack on the nearest harem. All went well until I aimed a blow at an outlying cowls head and fell short. She snorted and tried to scramble away. I ran in close and struck another blow, hitting the shoulder instead of the head.

Я кивнул ей и предпринял фланговую атаку на ближайший гарем. Все шло хорошо, пока я, подобравшись к одной из самок, лежавшей в стороне, не сделал попытку ударить ее по голове. Я промахнулся, а она зафыркала и проворно поползла прочь. Я подбежал ближе, замахнулся вторично, но угодил не в голову, а в плечо.

"Watch out!" I heard Maud scream.

-- Берегитесь! -- услышал я отчаянный крик Мод.

In my excitement I had not been taking notice of other things, and I looked up to see the lord of the harem charging down upon me. Again I fled to the boat, hotly pursued; but this time Maud made no suggestion of turning back.

Увлеченный охотой, я не глядел по сторонам и, обернувшись, увидел, что меня атакует сам владыка гарема. Преследуемый по пятам, я снова бросился к шлюпке. Но на этот раз Мод уже не предлагала мне отказаться от моей затеи.

"It would be better, I imagine, if you let harems alone and devoted your attention to lonely and inoffensive-looking seals," was what she said. "I think I have read something about them. Dr. Jordan's book, I believe. They are the young bulls, not old enough to have harems of their own. He called them the holluschickie, or something like that. It seems to me if we find where they haul out - "

-- Я думаю, вам лучше не трогать гаремы, а заняться одинокими котиками, -- сказала она. -- Эти как-то безобиднее. Помнится, я даже где-то читала про это. У доктора Джордана как будто. Это молодые самцы, недостаточно возмужавшие, чтобы иметь свои гаремы. Джордан, кажется, называет их "холостяками". Нужно только найти, где у них лежбище, и тогда...

"It seems to me that your fighting instinct is aroused," I laughed.

-- В вас, я вижу, пробудился охотничий инстинкт! -- рассмеялся я.

She flushed quickly and prettily. "I'll admit I don't like defeat any more than you do, or any more than I like the idea of killing such pretty, inoffensive creatures."

Она мило вспыхнула.
-- Я, так же как и вы, не люблю признавать себя побежденной, хотя мне и очень не по душе, что вы будете убивать этих красивых безобидных созданий.

"Pretty!" I sniffed. "I failed to mark anything pre-eminently pretty about those foamy-mouthed beasts that raced me."

-- Красивых! -- усмехнулся я. -- Что-то я не заметил ничего красивого в этих чудовищах, которые гнались за мной, оскалив клыки.

"Your point of view," she laughed. "You lacked perspective. Now if you did not have to get so close to the subject - "

-- Все зависит от точки зрения, -- рассмеялась она. -- Вам не хватает перспективы. К наблюдаемому предмету не рекомендуется подходить слишком близко...

"The very thing!" I cried. "What I need is a longer club. And there's that broken oar ready to hand."

-- Вот именно! -- воскликнул я. -- Что мне нужно -- так это дубинку подлиннее. Кстати, можно воспользоваться сломанным веслом.

"It just comes to me," she said, "that Captain Larsen was telling me how the men raided the rookeries. They drive the seals, in small herds, a short distance inland before they kill them."

-- Я припоминаю... -- сказала она. -- Капитан Ларсен рассказывал, как охотятся на лежбищах. Загоняют небольшую часть стада подальше от берега и там убивают.

"I don't care to undertake the herding of one of those harems," I objected.

-- Ну, у меня нет особого желания загонять "небольшую часть стада", -- возразил я.

"But there are the holluschickie," she said. "The holluschickie haul out by themselves, and Dr. Jordan says that paths are left between the harems, and that as long as the holluschickie keep strictly to the path they are unmolested by the masters of the harem."

-- Есть еще "холостяки", -- сказала она. -- Они держатся особняком. Доктор Джордан говорит, что между гаремами остаются дорожки, и, пока "холостяки" не сходят с этих дорожек, повелители гаремов не трогают их.

"There's one now," I said, pointing to a young bull in the water. "Let's watch him, and follow him if he hauls out."

-- Вот как раз плывет один из них, -- указал я на молодого "холостяка", подплывавшего к берегу. -- Будем наблюдать за ним, и, если он выйдет из воды, я пойду следом.

He swam directly to the beach and clambered out into a small opening between two harems, the masters of which made warning noises but did not attack him. We watched him travel slowly inward, threading about among the harems along what must have been the path.

Котик выбрался на берег в свободном пространстве между двумя гаремами, повелители которых грозно заворчали, но не тронули его, и стал медленно удаляться, пробираясь по "дорожке".

"Here goes," I said, stepping out; but I confess my heart was in my mouth as I thought of going through the heart of that monstrous herd.

-- Ну попытаемся! -- бодро сказал я, выскакивая из шлюпки, но, признаюсь, сердце у меня ушло в пятки при мысли о том, что мне придется пройти сквозь все это громадное стадо.

"It would be wise to make the boat fast," Maud said.

-- Не мешало бы закрепить шлюпку, -- сказала Мод.

She had stepped out beside me, and I regarded her with wonderment.

Она уже стояла на берегу рядом со мной, и я с изумлением посмотрел на нее.

She nodded her head determinedly. "Yes, I'm going with you, so you may as well secure the boat and arm me with a club."

Она решительно кивнула.
-- Ну да, я пойду с вами. Втащите шлюпку повыше на берег и вооружите меня какой-нибудь дубинкой.

"Let's go back," I said dejectedly. "I think tundra grass, will do, after all."

-- Давайте лучше вернемся назад, -- уныло проговорил я. -- Обойдемся в конце концов и травой.

"You know it won't," was her reply. "Shall I lead?"

-- Вы же знаете, что трава не годится, -- последовал ответ. -- Может быть, мне пойти вперед?

With a shrug of the shoulders, but with the warmest admiration and pride at heart for this woman, I equipped her with the broken oar and took another for myself. It was with nervous trepidation that we made the first few rods of the journey. Once Maud screamed in terror as a cow thrust an inquisitive nose toward her foot, and several times I quickened my pace for the same reason. But, beyond warning coughs from either side, there were no signs of hostility. It was a rookery which had never been raided by the hunters, and in consequence the seals were mild-tempered and at the same time unafraid.

Я пожал плечами, но в глубине души был восхищен ее смелостью и горд за нее. Я дал ей сломанное весло, а сам взял другое. Не без страха двинулись мы вперед. Мод испуганно вскрикнула, когда какая-то любопытная самка потянулась носом к ее ноге, да и я не раз ускорял шаги по той же причине. Из обоих гаремов доносилось предостерегающее ворчание, но других признаков враждебности мы не замечали. Это лежбище еще не видало охотников, и поэтому котики здесь были не напуганы и довольно добродушны.

In the very heart of the herd the din was terrific. It was almost dizzying in its effect. I paused and smiled reassuringly at Maud, for I had recovered my equanimity sooner than she. I could see that she was still badly frightened. She came close to me and shouted:

В гуще стада шум стоял неимоверный. От него голова шла кругом. Я приостановился и ободряюще улыбнулся Мод. Мне удалось быстрее преодолеть свою боязнь, она же все еще не могла побороть страха и, подойдя ко мне ближе, крикнула:

"I'm dreadfully afraid!"

-- Я боюсь, ужасно боюсь!

And I was not. Though the novelty had not yet worn off, the peaceful comportment of the seals had quieted my alarm. Maud was trembling.

А я не боялся. Мне еще было не по себе, однако мирное поведение котиков значительно умерило мою тревогу. Но Мод вся дрожала.

"I'm afraid, and I'm not afraid," she chattered with shaking jaws. "It's my miserable body, not I."

-- Я боюсь и не боюсь, -- лепетала она трясущимися губами. -- Это мое жалкое тело боится, а не я.

"It's all right, it's all right," I reassured her, my arm passing instinctively and protectingly around her.

-- Ничего, ничего! -- ободрял я ее, инстинктивно обняв за плечи в стремлении защитить.

I shall never forget, in that moment, how instantly conscious I became of my manhood. The primitive deeps of my nature stirred. I felt myself masculine, the protector of the weak, the fighting male. And, best of all, I felt myself the protector of my loved one. She leaned against me, so light and lily-frail, and as her trembling eased away it seemed as though I became aware of prodigious strength. I felt myself a match for the most ferocious bull in the herd, and I know, had such a bull charged upon me, that I should have met it unflinchingly and quite coolly, and I know that I should have killed it.

Никогда не забуду, какой прилив мужества я тогда ощутил. Изначальные инстинкты заговорили во мне, и я почувствовал себя мужчиной, защитником слабых, борющимся самцом. Но драгоценнее всего было сознание, что я защищаю любимое существо. Мод опиралась на меня, нежная и хрупкая, как цветок, и дрожь ее утихала, а я чувствовал, как крепнут мои силы. Я готов был сразиться с самым свирепым самцом из стада, и если бы в ту минуту он набросился на меня, я встретил бы его бестрепетно и наверняка одолел бы.

"I am all right now," she said, looking up at me gratefully. "Let us go on."

-- Все в порядке, -- проговорила Мод, с благодарностью подняв на меня глаза. -- Пойдемте дальше!

And that the strength in me had quieted her and given her confidence, filled me with an exultant joy. The youth of the race seemed burgeoning in me, over-civilized man that I was, and I lived for myself the old hunting days and forest nights of my remote and forgotten ancestry. I had much for which to thank Wolf Larsen, was my thought as we went along the path between the jostling harems.

И сознание, что она почерпнула силы во мне и полагается на меня, наполнило мое сердце ликованием. Сквозь все наслоения цивилизации во мне все отчетливее звучало что-то унаследованное от моих далеких и забытых предков, живших на заре человечества, бивших зверя и спавших под открытым небом. А ведь мне, пожалуй, следует благодарить за это Волка Ларсена, подумал я, пробираясь вместе с Мод по дорожке между гаремами.

A quarter of a mile inland we came upon the holluschickie - sleek young bulls, living out the loneliness of their bachelorhood and gathering strength against the day when they would fight their way into the ranks of the Benedicts.

Углубившись на четверть мили от берега, мы дошли до лежбища "холостяков" -- молодых самцов с гладкой лоснящейся шерстью, -- которые в одиночестве копили здесь силы в ожидании того дня, когда они с боем проложат себе дорогу в ряды счастливцев.

Everything now went smoothly. I seemed to know just what to do and how to do it. Shouting, making threatening gestures with my club, and even prodding the lazy ones, I quickly cut out a score of the young bachelors from their companions. Whenever one made an attempt to break back toward the water, I headed it off. Maud took an active part in the drive, and with her cries and flourishings of the broken oar was of considerable assistance. I noticed, though, that whenever one looked tired and lagged, she let it slip past. But I noticed, also, whenever one, with a show of fight, tried to break past, that her eyes glinted and showed bright, and she rapped it smartly with her club.

Теперь у меня все сразу пошло на лад. Можно было подумать, что я всю жизнь только тем и занимался, что бил котиков. Крича, угрожающе размахивая дубинкой и даже подталкивая ею более медлительных, я быстро отогнал в сторону десятка два "холостяков". Когда какой-либо из них пытался прорваться назад к морю, я преграждал ему путь. Мод принимала в этом самое деятельное участие и помогала мне, крича и размахивая сломанным веслом. Я заметил, однако, что наиболее тщедушным и неповоротливым она позволяла ускользнуть. Но я видел также, что, когда какой-нибудь особенно воинственно настроенный зверь делал попытку прорваться, глаза у нее вспыхивали и она ловко ударяла его дубинкой.

"My, it's exciting!" she cried, pausing from sheer weakness. "I think I'll sit down."

-- А ведь это увлекает! -- воскликнула она, останавливаясь в изнеможении, чтобы передохнуть. -- Но я, кажется, должна присесть.

I drove the little herd (a dozen strong, now, what of the escapes she had permitted) a hundred yards farther on; and by the time she joined me I had finished the slaughter and was beginning to skin. An hour later we went proudly back along the path between the harems. And twice again we came down the path burdened with skins, till I thought we had enough to roof the hut. I set the sail, laid one tack out of the cove, and on the other tack made our own little inner cove.

Пока она отдыхала, я отогнал маленькое стадо, в котором, по мягкосердечию Мод, осталось около двенадцати голов, шагов на сто дальше. Когда она присоединилась ко мне, я уже кончил бой и начал свежевать туши. Час спустя, нагруженные шкурами, мы гордо шествовали назад по дорожке между гаремами и дважды еще спускались к морю, сгибаясь под тяжестью своей ноши, после чего я решил, что на крышу нам теперь шкур хватит. Я поднял парус, вывел шлюпку из бухты, лег на другой галс и ввел судно в нашу бухточку.

"It's just like home-coming," Maud said, as I ran the boat ashore.

-- Точно в родной дом возвращаемся! -- проговорила Мод, когда шлюпка врезалась в берег.

I heard her words with a responsive thrill, it was all so dearly intimate and natural, and I said:

Ее слова взволновали меня -- они прозвучали так естественно и вместе с тем интимно, -- и я сказал:

"It seems as though I have lived this life always. The world of books and bookish folk is very vague, more like a dream memory than an actuality. I surely have hunted and forayed and fought all the days of my life. And you, too, seem a part of it. You are - " I was on the verge of saying, "my woman, my mate," but glibly changed it to - "standing the hardship well."

-- А мне уже кажется, что я никогда и не жил другой жизнью. Мир книг и книжников припоминается мне сейчас так смутно, словно это был сон, а на самом деле я всю жизнь только и делал, что охотился и совершал набеги на лежбища зверей. И словно вы тоже всегда участвовали в этой жизни. Вы... -- я чуть не произнес: "моя жена, моя подруга", но вовремя спохватился и закончил: -- отлично переносите трудности.

But her ear had caught the flaw. She recognized a flight that midmost broke. She gave me a quick look.

Но чуткое ухо Мод уловило фальшь в моем голосе. Она поняла, что я думал о чем-то другом, и бросила на меня быстрый взгляд.

"Not that. You were saying - ?"

-- Это не то. Вы хотели сказать...

"That the American Mrs. Meynell was living the life of a savage and living it quite successfully," I said easily.

-- ...что американская миссис Мейнелл ведет жизнь дикарки, и притом довольно успешно, -- непринужденно произнес я.

"Oh," was all she replied; but I could have sworn there was a note of disappointment in her voice.

-- О! -- протянула она, но я мог бы поклясться, что вид у нее был разочарованный.

But "my woman, my mate" kept ringing in my head for the rest of the day and for many days. Yet never did it ring more loudly than that night, as I watched her draw back the blanket of moss from the coals, blow up the fire, and cook the evening meal. It must have been latent savagery stirring in me, for the old words, so bound up with the roots of the race, to grip me and thrill me. And grip and thrill they did, till I fell asleep, murmuring them to myself over and over again.

Слова эти -- "моя жена, моя подруга" -- звучали в моей душе весь день и еще много дней. Но никогда не звучали они так настойчиво, как в тот вечер, когда я, сидя у очага, наблюдал, как Мод снимает мох с углей, раздувает огонь и готовит ужин. Верно, крепка была моя связь с моим первобытным предком, если эти древние слова, прозвучавшие впервые в глубине веков, так захватили и взволновали меня. А они звучали во мне все громче и громче, и, засыпая, я повторял их про себя.

CHAPTER XXXI

ГЛАВА XXXI

"It will smell," I said, "but it will keep in the heat and keep out the rain and snow."

-- Да, от шкур будет попахивать, -- сказал я, -- зато они сохранят в хижине тепло и укроют вас от дождя и снега.

We were surveying the completed seal-skin roof.

Мы стояли и рассматривали крышу из котиковых шкур, которая наконец была готова.

"It is clumsy, but it will serve the purpose, and that is the main thing," I went on, yearning for her praise.

-- Она неказиста, но своей цели послужит, а это главное, -- продолжал я, жаждая услышать похвалу из уст Мод.

And she clapped her hands and declared that she was hugely pleased.

Она захлопала в ладоши и объявила, что страшно довольна.

"But it is dark in here," she said the next moment, her shoulders shrinking with a little involuntary shiver.

-- Но ведь внутри совсем темно, -- добавила она секунду спустя и невольно передернула плечами.

"You might have suggested a window when the walls were going up," I said. "It was for you, and you should have seen the need of a window."

-- Почему же вы не предложили сделать окно, когда мы складывали стены? -- сказал я. -- Хижина строилась для вас, и вы могли бы подумать о том, что вам нужен свет.

"But I never do see the obvious, you know," she laughed back. "And besides, you can knock a hole in the wall at any time.'

-- Но я как-то не привыкла задумываться над тем, что кажется очевидным, -- засмеялась она в ответ. -- А кроме того, в стене ведь можно пробить дыру в любое время.

"Quite true; I had not thought of it," I replied, wagging my head sagely. "But have you thought of ordering the window-glass? Just call up the firm, - Red, 4451, I think it is, - and tell them what size and kind of glass you wish."

-- Совершенно верно. Вот об этом я не подумал, -- отозвался я, глубокомысленно покачивая головой. -- Ну, а вы позаботились уже заказать оконные стекла? Позвоните в магазин -- Рэд-44-51, если не ошибаюсь, -- и скажите, какой сорт и размер вам нужен.

"That means - " she began.

-- Это значит?.. -- начала она.

"No window."

-- Это значит, что окна не будет.

It was a dark and evil-appearing thing, that hut, not fit for aught better than swine in a civilized land; but for us, who had known the misery of the open boat, it was a snug little habitation. Following the housewarming, which was accomplished by means of seal-oil and a wick made from cotton calking, came the hunting for our winter's meat and the building of the second hut. It was a simple affair, now, to go forth in the morning and return by noon with a boatload of seals. And then, while I worked at building the hut, Maud tried out the oil from the blubber and kept a slow fire under the frames of meat. I had heard of jerking beef on the plains, and our seal-meat, cut in thin strips and hung in the smoke, cured excellently.

Темно и неприглядно было в этой хижине. В цивилизованных условиях такое сооружение могло бы послужить разве лишь свиным хлевом, но нам, познавшим все тяготы скитаний на шлюпке, оно казалось весьма уютным пристанищем. Отпраздновав новоселье при свете пенькового фитиля, плававшего в вытопленном котиковом жире, мы занялись заготовлением мяса на зиму и постройкой второй хижины. Охота казалась нам теперь простым делом. С утра мы выезжали на шлюпке, а к полудню возвращались с грузом котиковых туш. Затем, пока я трудился над постройкой хижины. Мод вытапливала жир и поддерживала огонь в очаге, над которым коптилось мясо. Я слышал о том, как коптят говядину в центральных штатах, и мы делали так же: нарезали мясо котиков длинными тонкими ломтями, подвешивали их над костром, и они превосходно коптились.

The second hut was easier to erect, for I built it against the first, and only three walls were required. But it was work, hard work, all of it. Maud and I worked from dawn till dark, to the limit of our strength, so that when night came we crawled stiffly to bed and slept the animal-like sleep exhaustion. And yet Maud declared that she had never felt better or stronger in her life. I knew this was true of myself, but hers was such a lily strength that I feared she would break down. Often and often, her last- reserve force gone, I have seen her stretched flat on her back on the sand in the way she had of resting and recuperating. And then she would be up on her feet and toiling hard as ever. Where she obtained this strength was the marvel to me.

Складывать вторую хижину было легче, так как я пристраивал ее к первой и для нее требовалось только три стены. Но и на это надо было употребить много упорного, тяжелого труда. Мы с Мод работали весь день дотемна, не щадя сил, а с наступлением ночи еле добирались до своих постелей и засыпали как убитые. И все же Мод уверяла меня, что никогда в жизни не чувствовала себя такой здоровой и сильной. Про себя я мог сказать то же самое, но Мод была хрупкая, как цветок, и я все время боялся, что ее здоровье не выдержит такого напряжения. Сколько раз видел я, как она в полном изнеможении ложилась навзничь на песок, раскинув руки, чтобы лучше отдохнуть, а потом вскакивала и трудилась с прежним упорством, и не переставал дивиться, откуда только берутся у нее силы.

"Think of the long rest this winter," was her reply to my remonstrances. "Why, we'll be clamorous for something to do."

-- Ну, нам еще надоест отдыхать зимой, -- отвечала она на все мои уговоры поберечь себя. -- Да мы будем изнывать от безделья и радоваться любой работе!

We held a housewarming in my hut the night it was roofed. It was the end of the third day of a fierce storm which had swung around the compass from the south-east to the north-west, and which was then blowing directly in upon us. The beaches of the outer cove were thundering with the surf, and even in our land-locked inner cove a respectable sea was breaking. No high backbone of island sheltered us from the wind, and it whistled and bellowed about the hut till at times I feared for the strength of the walls. The skin roof, stretched tightly as a drumhead, I had thought, sagged and bellied with every gust; and innumerable interstices in the walls, not so tightly stuffed with moss as Maud had supposed, disclosed themselves. Yet the seal-oil burned brightly and we were warm and comfortable.

В тот вечер, когда и над моей хижиной появилась крыша, мы вторично отпраздновали новоселье. Третий день яростно бушевал шторм; он шел с юго-востока, постепенно перемещаясь к северо-западу, и сейчас дул на нас прямо с моря. Прибой грохотал на отлогом берегу внешней бухты, и даже в нашем маленьком глубоком заливчике гуляли изрядные волны. Скалистый хребет острова не защищал нас от ветра, который так ревел и завывал вокруг хижины, что я опасался за ее стены. Крыша, натянутая, казалось мне, туго, как барабан, прогибалась и ходила ходуном при каждом порыве ветра; в стенах, плотно, как полагала Мод, проконопаченных мхом, открылись бесчисленные щели. Но внутри ярко горела плошка с котиковым жиром, и нам было тепло и уютно.

It was a pleasant evening indeed, and we voted that as a social function on Endeavour Island it had not yet been eclipsed. Our minds were at ease. Not only had we resigned ourselves to the bitter winter, but we were prepared for it. The seals could depart on their mysterious journey into the south at any time, now, for all we cared; and the storms held no terror for us. Not only were we sure of being dry and warm and sheltered from the wind, but we had the softest and most luxurious mattresses that could be made from moss. This had been Maud's idea, and she had herself jealously gathered all the moss. This was to be my first night on the mattress, and I knew I should sleep the sweeter because she had made it.

Это был удивительно приятный вечер, и мы с Мод единогласно решили, что ни одно из наших светских мероприятий на Острове Усилий еще не проходило столь успешно. На душе у нас было спокойно. Мы не только примирились с мыслью о предстоявшей нам суровой зиме, но и подготовились к ней. Котики могли теперь в любой день отправляться в свое таинственное путешествие на юг -- что нам до того! Да и бури нас не страшили. Мы не сомневались, что нам будет сухо и тепло под нашим кровом, а у нас к тому же имелись еще роскошные, мягкие тюфяки, изготовленные из мха. Это было изобретение Мод, и она сама ревностно собирала для них мох. Мне предстояло сегодня впервые за много ночей спать на тюфяке, и я знал, что сон мой будет еще слаще оттого, что тюфяк этот сделан руками Мод.

As she rose to go she turned to me with the whimsical way she had, and said:

Направляясь к себе в хижину. Мод обернулась ко мне и неожиданно произнесла следующие загадочные слова:

"Something is going to happen - is happening, for that matter. I feel it. Something is coming here, to us. It is coming now. I don't know what, but it is coming."

-- Что-то должно произойтиВернее, уже происходит. Я чувствую. Что-то приближается сюда, к нам. Вот в эту самую минуту. Я не знаю, что это, но оно идет сюда.

"Good or bad?" I asked.

-- Хорошее или плохое? -- спросил я.

She shook her head. "I don't know, but it is there, somewhere."

Она покачала головой.
-- Не знаю, но оно где-то там.

She pointed in the direction of the sea and wind.

И она указала в ту сторону, откуда ветер рвался к нам с моря.

"It's a lee shore," I laughed, "and I am sure I'd rather be here than arriving, a night like this."

-- Там море и шторм, -- рассмеялся я, -- и не позавидуешь тому, кто вздумает высадиться на этот берег в такую ночь.

"You are not frightened?" I asked, as I stepped to open the door for her.

-- Вы не боитесь? -- спросил я, провожая ее до двери.

Her eyes looked bravely into mine.

Вместо ответа она смело и прямо посмотрела мне в глаза.

"And you feel well? perfectly well?"

-- А как вы себя чувствуете? Вполне хорошо?

"Never better," was her answer.

-- Никогда не чувствовала себя лучше, -- отвечала она.

We talked a little longer before she went.

Мы поговорили еще немного, и она ушла.

"Good-night, Maud," I said.

-- Спокойной ночи. Мод! -- крикнул я ей вслед.

"Good-night, Humphrey," she said.

-- Спокойной ночи, Хэмфри! -- откликнулась она.

This use of our given names had come about quite as a matter of course, and was as unpremeditated as it was natural. In that moment I could have put my arms around her and drawn her to me. I should certainly have done so out in that world to which we belonged. As it was, the situation stopped there in the only way it could; but I was left alone in my little but, glowing warmly through and through with a pleasant satisfaction; and I knew that a tie, or a tacit something, existed between us which had not existed before.

Не сговариваясь, мы назвали друг друга по имени, и это вышло совсем просто и естественно. Я знал, что в эту минуту я мог бы обнять ее и привлечь к себе. В привычной для нас обоих обстановке я бы, несомненно, так и поступил. Но здесь наши отношения не могли перейти известной грани, и я остался один в своей маленькой хижине, согретый сознанием, что между мною и Мод возникли какие-то новые узы, какое-то новое молчаливое взаимопонимание.

CHAPTER XXXII

ГЛАВА XXXII

I awoke, oppressed by a mysterious sensation. There seemed something missing in my environment. But the mystery and oppressiveness vanished after the first few seconds of waking, when I identified the missing something as the wind. I had fallen asleep in that state of nerve tension with which one meets the continuous shock of sound or movement, and I had awakened, still tense, bracing myself to meet the pressure of something which no longer bore upon me.

Мое пробуждение сопровождалось странным гнетущим ощущением беспокойства. Словно мне чего-то недоставало, словно исчезло что-то привычное. Но это ощущение скоро прошло, и я понял, что ничто не изменилось, -- не было только ветра. Когда я засыпал, нервы у меня были напряжены, как бывает всегда при длительном воздействии на них звука или движения, и, пробудясь, я в первое мгновение все еще находился в этом состоянии напряжения, стараясь противостоять силе, которая уже перестала действовать.

It was the first night I had spent under cover in several months, and I lay luxuriously for some minutes under my blankets (for once not wet with fog or spray), analysing, first, the effect produced upon me by the cessation of the wind, and next, the joy which was mine from resting on the mattress made by Maud's hands. When I had dressed and opened the door, I heard the waves still lapping on the beach, garrulously attesting the fury of the night. It was a clear day, and the sun was shining. I had slept late, and I stepped outside with sudden energy, bent upon making up lost time as befitted a dweller on Endeavour Island.

Впервые за долгие месяцы я провел ночь под кровлей, и мне хотелось понежиться еще под сухими одеялами, не ощущая на лице ни тумана, ни морских брызг. Я лежал, размышляя над тем, как странно подействовало на меня прекращение ветра, и испытывая блаженство от сознания, что я покоюсь на тюфяке, сделанном руками Мод. Одевшись и выглянув наружу, я услышал шум прибоя, который все еще бился о берег и свидетельствовал о недавно пронесшемся шторме. День был яркий и солнечный. Я изрядно заспался и теперь с внезапным приливом энергии шагнул за порог. Я был исполнен решимости наверстать упущенное время, как и подобало обитателю Острова Усилий.

And when outside, I stopped short. I believed my eyes without question, and yet I was for the moment stunned by what they disclosed to me. There, on the beach, not fifty feet away, bow on, dismasted, was a black-hulled vessel. Masts and booms, tangled with shrouds, sheets, and rent canvas, were rubbing gently alongside. I could have rubbed my eyes as I looked. There was the home-made galley we had built, the familiar break of the poop, the low yacht-cabin scarcely rising above the rail. It was the Ghost.

Но, выйдя из хижины, я остановился как вкопанный. Я не мог поверить своим глазам; то, что я увидел, ошеломило меня. На берегу, в каких-нибудь пятидесяти футах от хижины, уткнувшись носом в песок, лежал лишенный мачт черный корпус судна. Мачты и гики, перепутавшись с вантами и разодранными парусами, свисали с его борта. Я был поражен и глядел во все глаза. Вот он, камбуз, который мы сами построили, а вот и знакомый уступ юта и невысокая палуба рубки, едва возвышающаяся над бортом. Это был "Призрак".

What freak of fortune had brought it here - here of all spots? what chance of chances? I looked at the bleak, inaccessible wall at my back and know the profundity of despair. Escape was hopeless, out of the question. I thought of Maud, asleep there in the hut we had reared; I remembered her "Good-night, Humphrey"; "my woman, my mate," went ringing through my brain, but now, alas, it was a knell that sounded. Then everything went black before my eyes. Possibly it was the fraction of a second, but I had no knowledge of how long an interval had lapsed before I was myself again. There lay the Ghost, bow on to the beach, her splintered bowsprit projecting over the sand, her tangled spars rubbing against her side to the lift of the crooning waves. Something must be done, must be done.

Какой каприз судьбы занес его именно сюда, в этот крохотный уголок земли? Что за чудовищное совпадение? Я оглянулся на неприступную каменную стену за моей спиной, и безысходное отчаяние охватило меня. Бежать было некуда, абсолютно некуда. Я подумал о Мод, спящей в хижине, построенной нашими руками, вспомнил, как она сказала: "Спокойной ночи, Хэмфри", и слова "моя жена, моя подруга" вновь зазвенели в моем мозгу, но теперь -- увы! -- они звучали погребальным звоном. У меня потемнело в глазах. Быть может, это продолжалось лишь долю секунды -- не знаю. Когда я очнулся, передо мною по-прежнему чернел корпус шхуны; ее расколотый бушприт торчал над песчаным берегом, а обломанные части рангоута со скрипом терлись о борт при каждом всплеске волны. Я понял, что надо что-то предпринять. Надо было немедленно что-то предпринять!

It came upon me suddenly, as strange, that nothing moved aboard. Wearied from the night of struggle and wreck, all hands were yet asleep, I thought. My next thought was that Maud and I might yet escape. If we could take to the boat and make round the point before any one awoke? I would call her and start. My hand was lifted at her door to knock, when I recollected the smallness of the island. We could never hide ourselves upon it. There was nothing for us but the wide raw ocean. I thought of our snug little huts, our supplies of meat and oil and moss and firewood, and I knew that we could never survive the wintry sea and the great storms which were to come.

Внезапно меня поразило, что на шхуне незаметно никаких признаков жизни. Это было странно. Видимо, команда, измученная борьбой со штормом и перенесенным кораблекрушением, все еще спит. У меня мелькнула мысль, что мы с Мод можем спастись, если успеем сесть на шлюпку и обогнуть мыс, прежде чем на шхуне кто-нибудь проснется. Надо разбудить Мод и тотчас двинуться в путь! Я уже готов был постучаться к ней, но тут же вспомнил, как ничтожно мал наш островок. Нам негде будет укрыться на нем. Нет, у нас не было выбора -- только безбрежный, суровый океан. Я подумал о наших уютных маленьких хижинах, о наших запасах мяса и жира, мха и дров и понял, что мы не выдержим путешествие по океану зимой в бурную штормовую погоду.

So I stood, with hesitant knuckle, without her door. It was impossible, impossible. A wild thought of rushing in and killing her as she slept rose in my mind. And then, in a flash, the better solution came to me. All hands were asleep. Why not creep aboard the Ghost, - well I knew the way to Wolf Larsen's bunk, - and kill him in his sleep? After that - well, we would see. But with him dead there was time and space in which to prepare to do other things; and besides, whatever new situation arose, it could not possibly be worse than the present one.

В нерешительности, с поднятой рукой, я застыл у двери Мод. Нет, это невозможно, совершенно невозможноБезумная мысль пронеслась в моем мозгу -- ворваться к Мод и убить ее во сне. И сейчас же возникла другая: на шхуне все спят; что мешает мне проникнуть туда -- прямо в каюту к Волку Ларсену -- и убить его? А там... Там видно будет. Главное -- убрать его с дороги, после чего можно будет подумать и об остальном. Все равно, что бы ни случилось потом, хуже, чем сейчас, не будет.

My knife was at my hip. I returned to my hut for the shot-gun, made sure it was loaded, and went down to the Ghost. With some difficulty, and at the expense of a wetting to the waist, I climbed aboard. The forecastle scuttle was open. I paused to listen for the breathing of the men, but there was no breathing. I almost gasped as the thought came to me: What if the Ghost is deserted? I listened more closely. There was no sound. I cautiously descended the ladder. The place had the empty and musty feel and smell usual to a dwelling no longer inhabited. Everywhere was a thick litter of discarded and ragged garments, old sea-boots, leaky oilskins - all the worthless forecastle dunnage of a long voyage.

Нож висел у меня на поясе. Я вернулся в хижину за дробовиком, проверил, заряжен ли он, и направился к шхуне. Не без труда, промокнув по пояс, взобрался я на борт. Люк матросского кубрика был открыт. Я прислушался, но снизу не доносилось ни звука -- я не услышал даже дыхания спящих людей. Неожиданная мысль поразила меня: неужели команда бросила корабль? Я снова напряженно прислушался. Нет, ни звука. Я начал осторожно спускаться по трапу. Кубрик был пуст, и в нем стоял затхлый запах покинутого жилья. Кругом в беспорядке валялась рваная одежда, старые резиновые сапоги, дырявые клеенчатые куртки -- весь тот негодный хлам, который скопляется в кубриках за долгое плавание.

Abandoned hastily, was my conclusion, as I ascended to the deck. Hope was alive again in my breast, and I looked about me with greater coolness. I noted that the boats were missing. The steerage told the same tale as the forecastle. The hunters had packed their belongings with similar haste. The Ghost was deserted. It was Maud's and mine. I thought of the ship's stores and the lazarette beneath the cabin, and the idea came to me of surprising Maud with something nice for breakfast.

Я поднялся на палубу, не сомневаясь больше в том, что команда покинула шхуну второпях. Надежда вновь ожила в моей груди, и я уже спокойнее огляделся кругом. Я заметил, что на борту нет ни одной шлюпки. В кубрике охотников моим глазам предстала та же картина, что и у матросов. Охотники, по-видимому, собирали свои вещи в такой же спешке. "Призрак" был брошен. Теперь он принадлежал Мод и мне. Я подумал о судовых запасах, о кладовой под кают-компанией, и у меня явилась мысль сделать Мод сюрприз -- раздобыть что-нибудь вкусное к завтраку.

The reaction from my fear, and the knowledge that the terrible deed I had come to do was no longer necessary, made me boyish and eager. I went up the steerage companion-way two steps at a time, with nothing distinct in my mind except joy and the hope that Maud would sleep on until the surprise breakfast was quite ready for her. As I rounded the galley, a new satisfaction was mine at thought of all the splendid cooking utensils inside. I sprang up the break of the poop, and saw - Wolf Larsen. What of my impetus and the stunning surprise, I clattered three or four steps along the deck before I could stop myself. He was standing in the companion-way, only his head and shoulders visible, staring straight at me. His arms were resting on the half-open slide. He made no movement whatever - simply stood there, staring at me.

После пережитого волнения я ощутил вдруг необычайный прилив сил, а при мысли о том, что страшное дело, которое привело меня сюда, стало теперь ненужным, развеселился, как мальчишка. Перепрыгивая через ступеньку, я поднялся по трапу, думая только о том, что нужно успеть приготовить завтрак, пока Мод спит, если я хочу, чтобы мой сюрприз удался на славу. Огибая камбуз, я с удовлетворением вспомнил о замечательной кухонной посуде, которую я там найду. Я взбежал на ют и увидел... Волка Ларсена! От неожиданности я пробежал с разгона еще несколько шагов, грохоча башмаками, прежде чем смог остановиться. Ларсен стоял на трапе кают-компании, -- над дверцей возвышались только его голова и плечи, -- и в упор смотрел на меня. Обеими руками он упирался в полуоткрытую дверцу и стоял совершенно неподвижно. Стоял и смотрел на меня.

I began to tremble. The old stomach sickness clutched me. I put one hand on the edge of the house to steady myself. My lips seemed suddenly dry and I moistened them against the need of speech. Nor did I for an instant take my eyes off him. Neither of us spoke. There was something ominous in his silence, his immobility. All my old fear of him returned and by new fear was increased an hundred- fold. And still we stood, the pair of us, staring at each other.

Я задрожал. Снова, как прежде, томительно засосало под ложечкой. Я ухватился рукой за край рубки, ища опоры. Губы у меня сразу пересохли, и я несколько раз провел по ним языком. Я не сводил глаз с Волка Ларсена, и оба мы не произносили ни слова. Что-то зловещее было в его молчании и в этой полной неподвижности. Весь мой прежний страх перед ним вернулся ко мне с удесятеренной силой. И так мы стояли и смотрели Друг на друга.

I was aware of the demand for action, and, my old helplessness strong upon me, I was waiting for him to take the initiative. Then, as the moments went by, it came to me that the situation was analogous to the one in which I had approached the long-maned bull, my intention of clubbing obscured by fear until it became a desire to make him run. So it was at last impressed upon me that I was there, not to have Wolf Larsen take the initiative, but to take it myself.

Я чувствовал, что надо действовать, но прежняя беспомощность овладела мной, и я ждал, что сделает он. Секунды летели, и вдруг все происходящее напомнило мне о том, как я, подойдя к гривастому секачу, позабыл от страха, что должен убить его, и только помышлял, как бы обратить его в бегство. Но ведь и сюда я пришел не за тем, чтобы ждать, что предпримет Волк Ларсен, а действовать.

I cocked both barrels and levelled the shot-gun at him. Had he moved, attempted to drop down the companion-way, I know I would have shot him. But he stood motionless and staring as before. And as I faced him, with levelled gun shaking in my hands, I had time to note the worn and haggard appearance of his face. It was as if some strong anxiety had wasted it. The cheeks were sunken, and there was a wearied, puckered expression on the brow. And it seemed to me that his eyes were strange, not only the expression, but the physical seeming, as though the optic nerves and supporting muscles had suffered strain and slightly twisted the eyeballs.

Я взвел оба курка двустволки и вскинул ее к плечу. Если б он попытался спуститься вниз, если бы он только шелохнулся, я, без сомнения, застрелил бы его. Но он стоял совершенно неподвижно и смотрел на меня. Дрожащими руками сжимая двустволку и целясь в него, я успел заметить, как осунулось его лицо. Какие-то тяжелые потрясения оставили на нем свой след. Щеки впали, на лбу залегли морщины, а глаза производили странное впечатление. Казалось, его глазные нервы и мышцы были не в порядке и глаза смотрели напряженно и слегка косили. И выражение их было тоже какое-то странное.

All this I saw, and my brain now working rapidly, I thought a thousand thoughts; and yet I could not pull the triggers. I lowered the gun and stepped to the corner of the cabin, primarily to relieve the tension on my nerves and to make a new start, and incidentally to be closer. Again I raised the gun. He was almost at arm's length. There was no hope for him. I was resolved. There was no possible chance of missing him, no matter how poor my marksmanship. And yet I wrestled with myself and could not pull the triggers.

Я глядел на него, и мозг мой лихорадочно работал. Тысячи мыслей проносились у меня в голове, но я не мог нажать на спусковой крючок. Я опустил двустволку и двинулся к углу рубки, стараясь собраться с духом и снова -- с более близкого расстояния -- попытаться выстрелить в него. Я вскинул двустволку к плечу. Я находился теперь в каких-нибудь двух шагах от Волка Ларсена. Ему не было спасения. Я больше не колебался. Промахнуться я не мог, как бы плохо я ни стрелял. Но я не мог заставить себя спустить курок.

"Well?" he demanded impatiently.

-- Ну? -- неторопливо промолвил он.

I strove vainly to force my fingers down on the triggers, and vainly I strove to say something.

Тщетно пытался я нажать на спуск, тщетно пытался что-нибудь сказать.

"Why don't you shoot?" he asked.

-- Почему вы не стреляете? -- спросил он.

I cleared my throat of a huskiness which prevented speech. "Hump," he said slowly, "you can't do it. You are not exactly afraid. You are impotent. Your conventional morality is stronger than you. You are the slave to the opinions which have credence among the people you have known and have read about. Their code has been drummed into your head from the time you lisped, and in spite of your philosophy, and of what I have taught you, it won't let you kill an unarmed, unresisting man."

Я откашлялся, но не смог выговорить ни слова.
-- Хэмп, -- медленно произнес Ларсен, -- ничего у вас не выйдет! Не потому, чтобы вы боялись, но вы бессильны. Ваша насквозь условная мораль сильнее вас. Вы -- раб предрассудков, которыми напичканы люди вашего круга и ваши книги. Вам вбивали их в голову чуть ли не с колыбели, и вопреки всей вашей философии и моим урокам они не позволяют вам убить безоружного человека, который не оказывает вам сопротивления.

"I know it," I said hoarsely.

-- Знаю, -- хрипло отозвался я.

"And you know that I would kill an unarmed man as readily as I would smoke a cigar," he went on. "You know me for what I am, - my worth in the world by your standard. You have called me snake, tiger, shark, monster, and Caliban. And yet, you little rag puppet, you little echoing mechanism, you are unable to kill me as you would a snake or a shark, because I have hands, feet, and a body shaped somewhat like yours. Bah! I had hoped better things of you, Hump."

-- А мне, -- и это вы тоже знаете, -- убить безоружного так же просто, как выкурить сигару, -- продолжал он. -- Вы знаете меня и знаете, чего я стою, если подходить ко мне с вашей меркой. Вы называли меня змеей, тигром, акулой, чудовищем, Калибаном. Но вы -- жалкая марионетка, механически повторяющая чужие слова, и вы не можете убить меня, как убили бы змею или акулу, не можете только потому, что у меня есть руки и ноги и тело мое имеет некоторое сходство с вашим. Эх! Я ожидал от вас большего, Хэмп!

He stepped out of the companion-way and came up to me.

Он поднялся по трапу и подошел ко мне.

"Put down that gun. I want to ask you some questions. I haven't had a chance to look around yet. What place is this? How is the Ghost lying? How did you get wet? Where's Maud? - I beg your pardon, Miss Brewster - or should I say, 'Mrs. Van Weyden'?"

-- Опустите ружье. Я хочу задать вам несколько вопросов. Я еще не успел осмотреться. Что это за место? Как стоит "Призрак"? Почему вы так вымокли? Где Мод?.. Виноват, мисс Брусгер... Или, быть может, следует спросить -- где миссис Ван-Вейден?

I had backed away from him, almost weeping at my inability to shoot him, but not fool enough to put down the gun. I hoped, desperately, that he might commit some hostile act, attempt to strike me or choke me; for in such way only I knew I could be stirred to shoot.

Я пятился от него, чуть не плача от своего бессилия, оттого что не мог застрелить его, но все же был не настолько глуп, чтобы опустить ружье. Мне отчаянно хотелось, чтобы он сделал попытку напасть на меня -- попытался ударить меня или схватить за горло, -- тогда я нашел бы в себе силы выстрелить в него.

"This is Endeavour Island," I said.

-- Это Остров Усилий, -- ответил я на его вопрос.

"Never heard of it," he broke in.

-- Никогда не слыхал о таком острове.

"At least, that's our name for it," I amended.

-- По крайней мере мы так называем его.

"Our?" he queried. "Who's our?"

-- Мы? -- переспросил он. -- Кто это мы?

"Miss Brewster and myself. And the Ghost is lying, as you can see for yourself, bow on to the beach."

-- Мисс Брустер и я. А "Призрак", как вы сами видите, лежит, зарывшись носом в песок.

"There are seals here," he said. "They woke me up with their barking, or I'd be sleeping yet. I heard them when I drove in last night. They were the first warning that I was on a lee shore. It's a rookery, the kind of a thing I've hunted for years. Thanks to my brother Death, I've lighted on a fortune. It's a mint. What's its bearings?"

-- Здесь есть котики, -- сказал он. -- Они разбудили меня своим ревом, а то я бы еще спал. Я слышал их и вчера, когда нас прибило сюда. Я сразу понял тогда, что попал на подветренный берег. Здесь лежбище -- как раз то, что я ищу уже много лет. Спасибо моему братцу, благодаря ему я наткнулся на это богатство. Это же клад! Каковы координаты острова?

"Haven't the least idea," I said. "But you ought to know quite closely. What were your last observations?"

-- Не имею ни малейшего представления, -- ответил я. -- Но вы сами должны знать их достаточно точно. Какие координаты вы определяли в последний раз?

He smiled inscrutably, but did not answer.

Он как-то странно улыбнулся и ничего не ответил.

"Well, where's all hands?" I asked. "How does it come that you are alone?"

-- А где же команда? -- спросил я. -- Как это случилось, что вы остались один?

I was prepared for him again to set aside my question, and was surprised at the readiness of his reply.

Я ожидал, что он отклонит и этот вопрос, но, к моему удивлению, он сразу ответил:

"My brother got me inside forty-eight hours, and through no fault of mine. Boarded me in the night with only the watch on deck. Hunters went back on me. He gave them a bigger lay. Heard him offering it. Did it right before me. Of course the crew gave me the go-by. That was to be expected. All hands went over the side, and there I was, marooned on my own vessel. It was Death's turn, and it's all in the family anyway."

-- Мой брат поймал меня меньше чем через двое суток, впрочем, не по моей вине. Взял меня на абордаж, когда на палубе не было никого, кроме вахтенных. Охотники тут же предали меня. Он предложил им большую долю в доходах по окончании охоты, чем они имели на "Призраке". Я слышал, как он предлагал им это -- при мне, без малейшего стеснения. Словом, вся команда перешла к нему, чего и следовало ожидать. В один миг спустили шлюпки и махнули за борт, а я остался на своей шхуне один, как на необитаемом острове. На этот раз Смерть Ларсен взял верх, ну, да это -- дело семейное.

"But how did you lose the masts?" I asked.

-- Но как же вы потеряли мачты?

"Walk over and examine those lanyards," he said, pointing to where the mizzen-rigging should have been.

-- Подойдите и осмотрите вон те талрепы, -- сказал он, указывая туда, где должны были находиться гротванты.

"They have been cut with a knife!" I exclaimed.

-- Перерезаны ножом! -- воскликнул я.

"Not quite," he laughed. "It was a neater job. Look again."

-- Но не до конца, -- усмехнулся он. -- Тут тонкая работаПосмотрите-ка внимательнее.

I looked. The lanyards had been almost severed, with just enough left to hold the shrouds till some severe strain should be put upon them

Я осмотрел талрепы еще раз. Они были надрезаны так, чтобы держать ванты лишь до первого сильного напряжения.

"Cooky did that," he laughed again. "I know, though I didn't spot him at it. Kind of evened up the score a bit."

-- Это дело рук кока! -- со смехом сказал Волк Ларсен. -- Знаю наверняка, хотя и не накрыл его. Всетаки ему удалось немного поквитаться со мной.

"Good for Mugridge!" I cried.

-- Молодец Магридж! -- воскликнул я.

"Yes, that's what I thought when everything went over the side. Only I said it on the other side of my mouth."

-- Примерно то же самое сказал и я, когда мачты полетели за борт, но, разумеется, мне было не так весело, как вам.

"But what were you doing while all this was going on?" I asked.

-- Что же вы предпринимали, когда все это происходило? -- спросил я.

"My best, you may be sure, which wasn't much under the circumstances."

-- Все, что от меня зависело, можете быть уверены. Но при сложившихся обстоятельствах -- не очень-то много...

I turned to re-examine Thomas Mugridge's work.

Я снова стал рассматривать работу Томаса Магриджа.

"I guess I'll sit down and take the sunshine," I heard Wolf Larsen saying.

-- Я, пожалуй, присяду, погреюсь на солнышке, -- услышал я голос Волка Ларсена.

There was a hint, just a slight hint, of physical feebleness in his voice, and it was so strange that I looked quickly at him. His hand was sweeping nervously across his face, as though he were brushing away cobwebs. I was puzzled. The whole thing was so unlike the Wolf Larsen I had known.

Едва уловимая нотка физической слабости прозвучала в этих словах, и это было так странно, что я быстро обернулся к нему. Он нервно проводил рукой по лицу, словно сметая с него паутину. Я был озадачен. Все это так мало вязалось с его обликом.

"How are your headaches?" I asked.

-- Как ваши головные боли? -- спросил я.

"They still trouble me," was his answer. "I think I have one coming on now."

-- Мучают по временам, -- отвечал он. -- Кажется, и сейчас начинается.

He slipped down from his sitting posture till he lay on the deck. Then he rolled over on his side, his head resting on the biceps of the under arm, the forearm shielding his eyes from the sun. I stood regarding him wonderingly.

Он прилег на палубу. Повернувшись на бок, он подложил руку под голову, а другой рукой прикрыл глаза от солнца. Я стоял и с недоумением смотрел на него.

"Now's your chance, Hump," he said.

-- Вот вам удобный случай, Хэмп! -- сказал он.

"I don't understand," I lied, for I thoroughly understood.

-- Не понимаю, -- солгал я, хотя прекрасно понял, что он хотел сказать.

"Oh, nothing," he added softly, as if he were drowsing; "only you've got me where you want me."

-- Ну ладно, -- тихо, словно сквозь дремоту, проговорил он. -- Я ведь сейчас в ваших руках, что вам, собственно, и нужно.

"No, I haven't," I retorted; "for I want you a few thousand miles away from here."

-- Ничего подобного, -- возразил я. -- Мне нужно, чтобы вы были не в моих руках, а за тысячу миль отсюда.

He chuckled, and thereafter spoke no more. He did not stir as I passed by him and went down into the cabin. I lifted the trap in the floor, but for some moments gazed dubiously into the darkness of the lazarette beneath. I hesitated to descend. What if his lying down were a ruse? Pretty, indeed, to be caught there like a rat. I crept softly up the companion-way and peeped at him. He was lying as I had left him. Again I went below; but before I dropped into the lazarette I took the precaution of casting down the door in advance. At least there would be no lid to the trap. But it was all needless. I regained the cabin with a store of jams, sea-biscuits, canned meats, and such things, - all I could carry, - and replaced the trap-door.

Ларсен усмехнулся и больше не прибавил ни слова. Он даже не шелохнулся, когда я прошел мимо него и спустился в кают-компанию. Подняв крышку люка, я остановился в нерешительности, глядя в глубь темной кладовой. Я колебался -- спускаться ли? А что если Ларсен только притворяется? Попадешься здесь, как крыса в ловушку! Я тихонько поднялся по трапу и выглянул на палубу. Ларсен лежал все в том же положении, в каком я его оставил. Я снова спустился в кают-компанию, но, прежде чем спрыгнуть в кладовую, сбросил туда крышку люка. По крайней мере ловушка не захлопнется. Но это была излишняя предосторожность. Захватив с собой джема, галет, мясных консервов -- словом, все, что можно было сразу унести, -- я выбрался назад в кают-компанию и закрыл за собою люк.

A peep at Wolf Larsen showed me that he had not moved. A bright thought struck me. I stole into his state-room and possessed myself of his revolvers. There were no other weapons, though I thoroughly ransacked the three remaining state-rooms. To make sure, I returned and went through the steerage and forecastle, and in the galley gathered up all the sharp meat and vegetable knives. Then I bethought me of the great yachtsman's knife he always carried, and I came to him and spoke to him, first softly, then loudly. He did not move. I bent over and took it from his pocket. I breathed more freely. He had no arms with which to attack me from a distance; while I, armed, could always forestall him should he attempt to grapple me with his terrible gorilla arms.

Выйдя на палубу, я увидел, что Волк Ларсен так и не пошевельнулся. Внезапно меня озарила новая мысль. Я прокрался в каюту и завладел его револьверами. Другого оружия я нигде не нашел, хотя тщательно обшарил и остальные три каюты и спустился еще раз в кубрик охотников и в матросский кубрик. Я даже забрал из камбуза все кухонные ножи. Потом я вспомнил о большом складном ноже, который капитан всегда носил при себе. Я подошел к Ларсену и заговорил с ним -- сперва вполголоса, потом громко. Он не шелохнулся. Тогда я осторожно вытащил нож у него из кармана, после чего вздохнул с облегчением. У него не оставалось теперь никакого оружия, и он не мог напасть на меня с расстояния, я же был хорошо вооружен и сумел бы оказать ему сопротивление, если бы он попытался схватить меня за горло своими страшными ручищами.

Filling a coffee-pot and frying-pan with part of my plunder, and taking some chinaware from the cabin pantry, I left Wolf Larsen lying in the sun and went ashore.

Присоединив к моей добыче кофейник и сковороду и захватив из буфета кают-компании кое-какую посуду, я оставил Волка Ларсена на залитой солнцем палубе и спустился на берег.

Maud was still asleep. I blew up the embers (we had not yet arranged a winter kitchen), and quite feverishly cooked the breakfast. Toward the end, I heard her moving about within the hut, making her toilet. Just as all was ready and the coffee poured, the door opened and she came forth.

Мод еще спала. Кухню на зиму мы не успели построить, и я поспешил разжечь костер и принялся готовить завтрак. Дело у меня подходило к концу, когда я услышал, что Мод встала и ходит по хижине, занимаясь своим туалетом. Когда же она появилась на пороге, у меня уже все было готово, и я наливал кофе в чашки.

"It's not fair of you," was her greeting. "You are usurping one of my prerogatives. You know you I agreed that the cooking should be mine, and - "

-- Это нечестно! -- приветствовала она меня. -- Мы же договорились, что стряпать буду я...

"But just this once," I pleaded.

-- Один раз не в счет, -- оправдывался я.

"If you promise not to do it again," she smiled. "Unless, of course, you have grown tired of my poor efforts."

-- Но обещайте, что это не повторится! -- улыбнулась она. -- Конечно, если вам не надоела моя жалкая стряпня.

To my delight she never once looked toward the beach, and I maintained the banter with such success all unconsciously she sipped coffee from the china cup, ate fried evaporated potatoes, and spread marmalade on her biscuit. But it could not last. I saw the surprise that came over her. She had discovered the china plate from which she was eating. She looked over the breakfast, noting detail after detail. Then she looked at me, and her face turned slowly toward the beach.

К моему удовольствию. Мод ни разу не взглянула на берег, а я так удачно отвлекал ее внимание своей болтовней, что она машинально ела сушеный картофель, который я размочил и поджарил на сковородке, прихлебывала кофе из фарфоровой чашки и намазывала джемом галеты. Но долго это продолжаться не могло. Я увидел, как на лице ее внезапно изобразилось удивление. Фарфоровая тарелка, с которой она ела, бросилась ей в глаза. Она окинула взглядом все, что было приготовлено к завтраку, глаза ее перебегали с предмета на предмет. Потом она посмотрела на меня и медленно обернулась к берегу.

"Humphrey!" she said.

-- Хэмфри! -- с трудом произнесла она.

The old unnamable terror mounted into her eyes.

Невыразимый ужас снова, как прежде, отразился в ее глазах.

"Is - he?" she quavered.

-- Неужели... он?.. -- упавшим голосом проговорила она.

I nodded my head.

Я кивнул головой.

CHAPTER XXXIIII

ГЛАВА XXXIIII

We waited all day for Wolf Larsen to come ashore. It was an intolerable period of anxiety. Each moment one or the other of us cast expectant glances toward the Ghost. But he did not come. He did not even appear on deck.

Весь день мы ждали, что Волк Ларсен спустится на берег. Это были тревожные, мучительные часы. Мы с Мод поминутно бросали взгляды в сторону "Призрака". Но Волка Ларсена не было видно. Он даже ни разу не показался на палубе.

"Perhaps it is his headache," I said. "I left him lying on the poop. He may lie there all night. I think I'll go and see."

-- Верно, у него опять приступ головной боли, -- сказал я. -- Когда я уходил оттуда, он лежал на юте. Он может пролежать так всю ночь. Пойду взгляну.

Maud looked entreaty at me.

Она умоляюще посмотрела на меня.

"It is all right," I assured her. "I shall take the revolvers. You know I collected every weapon on board."

-- Не бойтесь ничего, -- заверил я ее. -- Я возьму с собой револьверы. Я ведь говорил вам, что забрал все оружие, какое только было на борту.

"But there are his arms, his hands, his terrible, terrible hands!" she objected. And then she cried, "Oh, Humphrey, I am afraid of him! Don't go - please don't go!"

-- А его руки! Его страшные, чудовищные руки! О Хэмфри, -- воскликнула она, -- я так боюсь его! Не ходите, пожалуйста, не ходите!

She rested her hand appealingly on mine, and sent my pulse fluttering. My heart was surely in my eyes for a moment. The dear and lovely woman! And she was so much the woman, clinging and appealing, sunshine and dew to my manhood, rooting it deeper and sending through it the sap of a new strength. I was for putting my arm around her, as when in the midst of the seal herd; but I considered, and refrained.

Она с мольбой положила свою руку на мою, и сердце у меня забилось. Думаю, что все мои чувства можно было в этот миг прочесть в моих глазах. Милая, любимая мояКак чисто по-женски уговаривала она меня и льнула ко мне!.. Она была для меня солнечным лучом и живительной росой, источником, из которого я черпал мужество и силы. Неудержимое желание обнять ее, -- как я уже сделал однажды посреди стада котиков, -- охватило меня, но я сдержался.

"I shall not take any risks," I said. "I'll merely peep over the bow and see."

-- Я не буду рисковать, -- сказал я. -- Только загляну на палубу и посмотрю, что он там делает.

She pressed my hand earnestly and let me go. But the space on deck where I had left him lying was vacant. He had evidently gone below. That night we stood alternate watches, one of us sleeping at a time; for there was no telling what Wolf Larsen might do. He was certainly capable of anything.

Она взволнованно сжала мою руку и отпустила меня. Но на палубе, где я оставил Волка Ларсена, его не оказалось. Он, очевидно, спустился к себе в каюту. В эту ночь мы с Мод установили дежурства, так как нельзя было предвидеть, что может выкинуть Волк Ларсен. Он был способен на все.

The next day we waited, and the next, and still he made no sign.

Мы прождали день и другой, но Ларсен не показывался.

"These headaches of his, these attacks," Maud said, on the afternoon of the fourth day; "Perhaps he is ill, very ill. He may be dead."

-- Эти головные боли... припадки... -- сказала Мод на четвертый день. -- Быть может, он болен, тяжело болен. Быть может, умер.

"Or dying," was her afterthought when she had waited some time for me to speak.

Она ждала от меня ответа, но я молчал, и она добавила:
-- Или умирает...

"Better so," I answered.

-- Тем лучше, -- скачал я.

"But think, Humphrey, a fellow-creature in his last lonely hour."

-- Но подумайте, Хэмфри. Ведь он тоже человек. И умирает совсем один.

"Perhaps," I suggested.

-- Очень возможно... -- проворчал я.

"Yes, even perhaps," she acknowledged. "But we do not know. It would be terrible if he were. I could never forgive myself. We must do something."

-- Да, возможно, -- продолжала она. -- Конечно, мы ничего не знаем наверное. Но если он действительно умирает, ужасно бросить его так. Я бы никогда этого не простила себе. Мы должны что-то сделать.

"Perhaps," I suggested again. I waited, smiling inwardly at the woman of her which compelled a solicitude for Wolf Larsen, of all creatures. Where was her solicitude for me, I thought, - for me whom she had been afraid to have merely peep aboard?

-- Да, возможно, -- повторил я. Я ждал, улыбаясь про себя, и думал: как это по-женски -- проявлять беспокойство даже о Волке ЛарсенеКуда девалось ее беспокойство за меня! А ведь еще недавно она так испугалась, когда я хотел только заглянуть на палубу.

She was too subtle not to follow the trend of my silence. And she was as direct as she was subtle.

Мод разгадала смысл моего молчания -- она была достаточно умна и чутка. А прямота ее равнялась ее уму.

"You must go aboard, Humphrey, and find out," she said. "And if you want to laugh at me, you have my consent and forgiveness."

-- Вы должны подняться на борт, Хэмфри, и узнать, в чем там дело, -- сказала она. -- А если вам хочется посмеяться надо мной, что ж, вы имеете на это право. Я заранее прощаю вас.

I arose obediently and went down the beach.

Я послушно встал и направился к берегу.

"Do be careful," she called after me.

-- Только будьте осторожны! -- крикнула она мне вслед.

I waved my arm from the forecastle head and dropped down to the deck. Aft I walked to the cabin companion, where I contented myself with hailing below. Wolf Larsen answered, and as he started to ascend the stairs I cocked my revolver. I displayed it openly during our conversation, but he took no notice of it. He appeared the same, physically, as when last I saw him, but he was gloomy and silent. In fact, the few words we spoke could hardly be called a conversation. I did not inquire why he had not been ashore, nor did he ask why I had not come aboard. His head was all right again, he said, and so, without further parley, I left him.

Я помахал ей рукой с полубака и соскочил на палубу. Подойдя к трапу в кают-компанию, я окликнул Волка Ларсена. Он ответил мне. Когда он начал подниматься по трапу, я взвел курок револьвера, и все время, пока мы разговаривали, открыто держал револьвер в руке, но Ларсен не обращал на это никакого внимания. Внешне он не изменился за эти дни, но был мрачен и молчалив. Вряд ли можно назвать беседой те несколько слов, которыми мы обменялись. Я не спросил его, почему он не сходит на берег, и он не спросил, почему я не показывался на шхуне. Он сказал, что головная боль у него прошла, и я, не вступая в дальнейшие разговоры, ушел.

Maud received my report with obvious relief, and the sight of smoke which later rose in the galley put her in a more cheerful mood. The next day, and the next, we saw the galley smoke rising, and sometimes we caught glimpses of him on the poop. But that was all. He made no attempt to come ashore. This we knew, for we still maintained our night-watches. We were waiting for him to do something, to show his hand, so to say, and his inaction puzzled and worried us.

Мод выслушала мое сообщение и облегченно вздохнула, а когда над камбузом показался дымок, это, видимо, окончательно ее успокоило. Дымок вился над камбузом и последующие дни, а порой и сам Волк Ларсен ненадолго появлялся на юте. Но это было все. Он не делал попыток спуститься на берег, -- нам это было известно, так как мы следили за ним и продолжали дежурить по ночам. Мы ждали, что он что-нибудь предпримет, откроет, так сказать, свою игру. Его бездействие сбивало нас с толку и вызывало тревогу.

A week of this passed by. We had no other interest than Wolf Larsen, and his presence weighed us down with an apprehension which prevented us from doing any of the little things we had planned.

Так прошла неделя. Все наши мысли были теперь сосредоточены на Волке Ларсене. Его присутствие угнетало нас и мешало нам заниматься нашими обычными делами.

But at the end of the week the smoke ceased rising from the galley, and he no longer showed himself on the poop. I could see Maud's solicitude again growing, though she timidly - and even proudly, I think - forbore a repetition of her request. After all, what censure could be put upon her? She was divinely altruistic, and she was a woman. Besides, I was myself aware of hurt at thought of this man whom I had tried to kill, dying alone with his fellow- creatures so near. He was right. The code of my group was stronger than I. The fact that he had hands, feet, and a body shaped somewhat like mine, constituted a claim which I could not ignore.

Но к концу недели дымок перестал виться над камбузом, и Волк Ларсен больше не появлялся на юте. Я видел, что Мод снова начинает беспокоиться, но из робости, а может быть, и из гордости не повторяет своей просьбы. А в чем, в сущности, мог я упрекнуть ее? Она была женщиной и к тому же глубоко альтруистической натурой. Признаться, мне самому было как-то не по себе, когда я думал о том, что этот человек, которого я пытался убить, быть может, умирает здесь, возле нас, брошенный всеми. Он оказался прав. Нравственные правила, привитые мне в моем кругу, были сильнее меня. То, что у него такие же руки и ноги, как у меня, и тело имеет некоторое сходство с моим, накладывало на меня обязательства, которыми я не мог пренебречь.

So I did not wait a second time for Maud to send me. I discovered that we stood in need of condensed milk and marmalade, and announced that I was going aboard. I could see that she wavered. She even went so far as to murmur that they were non-essentials and that my trip after them might be inexpedient. And as she had followed the trend of my silence, she now followed the trend of my speech, and she knew that I was going aboard, not because of condensed milk and marmalade, but because of her and of her anxiety, which she knew she had failed to hide.

Поэтому я не стал ждать, когда Мод вторично пошлет меня на шхуну. "У нас осталось мало сгущенного молока и джема, -- заявил я, -- надо подняться на борт". Я видел, что Мод колеблется. Она даже пробормотала, что все это не так уж нам необходимо и мне незачем ходить туда. Однако подобно тому, как раньше она сумела разгадать, что таится за моим молчанием, так и теперь она сразу поняла истинный смысл моих слов, поняла, что я иду туда не за молоком и джемом, а ради нее, -- иду, чтобы избавить ее от беспокойства, которое она не сумела от меня скрыть.

I took off my shoes when I gained the forecastle head, and went noiselessly aft in my stocking feet. Nor did I call this time from the top of the companion-way. Cautiously descending, I found the cabin deserted. The door to his state-room was closed. At first I thought of knocking, then I remembered my ostensible errand and resolved to carry it out. Carefully avoiding noise, I lifted the trap-door in the floor and set it to one side. The slop-chest, as well as the provisions, was stored in the lazarette, and I took advantage of the opportunity to lay in a stock of underclothing.

Поднявшись на судно, я снял башмаки и в одних носках бесшумно прокрался на корму. На этот раз я не стал окликать Волка Ларсена. Осторожно спустившись по трапу, я обнаружил, что в кают-компании никого нет. Дверь в каюту капитана была закрыта. Я уже хотел было постучать, но передумал, решив сперва заняться тем, что якобы и привело меня сюда. Стараясь поменьше шуметь, я поднял крышку люка и отставил ее в сторону. Товары судовой лавки находились в той же кладовой, и мне захотелось заодно запастись и бельем.

As I emerged from the lazarette I heard sounds in Wolf Larsen's state-room. I crouched and listened. The door-knob rattled. Furtively, instinctively, I slunk back behind the table and drew and cocked my revolver. The door swung open and he came forth. Never had I seen so profound a despair as that which I saw on his face, - the face of Wolf Larsen the fighter, the strong man, the indomitable one. For all the world like a woman wringing her hands, he raised his clenched fists and groaned. One fist unclosed, and the open palm swept across his eyes as though brushing away cobwebs.

Когда я выбрался из кладовой, в каюте Волка Ларсена раздался шум. Я замер и прислушался. Звякнула дверная ручка. Я инстинктивно отпрянул в сторону. Притаившись за столом, я выхватил револьвер и взвел курок. Дверь распахнулась, и показался Волк Ларсен. Некогда не видел я такого отчаяния, какое было написано на его лице -- на лице сильного, неукротимого Волка Ларсена. Он стонал, как женщина, и потрясал сжатыми кулаками над головой. Потом провел ладонью по глазам, словно сметая с них невидимую паутину.

"God! God!" he groaned, and the clenched fists were raised again to the infinite despair with which his throat vibrated.

-- Господи, господи! -- хрипло простонал он и в беспредельном отчаянии снова потряс кулаками.

It was horrible. I was trembling all over, and I could feel the shivers running up and down my spine and the sweat standing out on my forehead. Surely there can be little in this world more awful than the spectacle of a strong man in the moment when he is utterly weak and broken.

Это было страшно. Я задрожал, по спине у меня пробежали мурашки, и холодный пот выступил на лбу. Вряд ли есть на свете зрелище более ужасное, чем вид сильного человека в минуту крайней слабости и упадка духа.

But Wolf Larsen regained control of himself by an exertion of his remarkable will. And it was exertion. His whole frame shook with the struggle. He resembled a man on the verge of a fit. His face strove to compose itself, writhing and twisting in the effort till he broke down again. Once more the clenched fists went upward and he groaned. He caught his breath once or twice and sobbed. Then he was successful. I could have thought him the old Wolf Larsen, and yet there was in his movements a vague suggestion of weakness and indecision. He started for the companion-way, and stepped forward quite as I had been accustomed to see him do; and yet again, in his very walk, there seemed that suggestion of weakness and indecision.

Но огромным усилием воли Волк Ларсен взял себя в руки. Поистине это стоило ему колоссального усилия. Все тело его сотрясалось от напряжения. Казалось, его вот-вот хватит удар. Лицо его страшно исказилось -- видно было, как он старается овладеть собой. Потом силы снова оставили его. Вновь сжатые кулаки поднялись над головой, он застонал, судорожно вздохнул раз, другой, и из груди его вырвались рыдания. Наконец ему удалось овладеть собой. Я опять увидел прежнего Волка Ларсена, хотя какая-то слабость и нерешительность все еще проскальзывали в его движениях. Энергично, как всегда, он шагнул к трапу, но все же в его походке чувствовалась эта слабость и нерешительность.

I was now concerned with fear for myself. The open trap lay directly in his path, and his discovery of it would lead instantly to his discovery of me. I was angry with myself for being caught in so cowardly a position, crouching on the floor. There was yet time. I rose swiftly to my feet, and, I know, quite unconsciously assumed a defiant attitude. He took no notice of me. Nor did he notice the open trap. Before I could grasp the situation, or act, he had walked right into the trap. One foot was descending into the opening, while the other foot was just on the verge of beginning the uplift. But when the descending foot missed the solid flooring and felt vacancy beneath, it was the old Wolf Larsen and the tiger muscles that made the falling body spring across the opening, even as it fell, so that he struck on his chest and stomach, with arms outstretched, on the floor of the opposite side. The next instant he had drawn up his legs and rolled clear. But he rolled into my marmalade and underclothes and against the trap- door.

Признаться, тут уж я испугался -- незакрытый люк находился как раз на его пути и выдавал мое присутствие. Но вместе с тем мне стало досадно, что он может поймать меня в такой трусливой позе -- скорчившимся позади стола, -- и я решил, пока не поздно, появиться перед ним, что тут же и сделал, бессознательно приняв вызывающую позу. Но Волк Ларсен не замечал ни меня, ни открытого люка. Прежде чем я успел понять, в чем дело, и что-либо предпринять, он уже занес ногу над люком и готов был ступить в пустоту. Однако, не ощутив под ногой твердой опоры, он мгновенно преобразился. Да, это был уже прежний Волк Ларсен. Вторая нога его еще не успела оторваться от пола, как он одним могучим прыжком перенес свое начавшее падать тело через люк. Широко раскинув руки, он плашмя -- грудью и животом -- упал на пол по ту сторону люка и тут же, подтянув ноги, откатился в сторону, прямо в сложенные мною около крышки люка продукты и белье.

The expression on his face was one of complete comprehension. But before I could guess what he had comprehended, he had dropped the trap-door into place, closing the lazarette. Then I understood. He thought he had me inside. Also, he was blind, blind as a bat. I watched him, breathing carefully so that he should not hear me. He stepped quickly to his state-room. I saw his hand miss the door-knob by an inch, quickly fumble for it, and find it. This was my chance. I tiptoed across the cabin and to the top of the stairs. He came back, dragging a heavy sea-chest, which he deposited on top of the trap. Not content with this he fetched a second chest and placed it on top of the first. Then he gathered up the marmalade and underclothes and put them on the table. When he started up the companion-way, I retreated, silently rolling over on top of the cabin.

Я увидел по его лицу, что он все понял. Но прежде, чем я успел что-нибудь сообразить, он уже надвинул на люк крышку. Тут наконец понял все и я. Он думал, что поймал меня в кладовой. Он был слеп -- слеп, -- как летучая мышь! Я следил за ним, затаив дыхание, страшась, как бы он не услышал меня. Он быстро подошел к своей каюте. Я видел, что он не сразу нащупал дверную ручку. Надо было пользоваться случаем, и я быстро, на цыпочках, проскользнул через каюткомпанию и поднялся по трапу. Ларсен вернулся, таща за собой тяжелый морской сундук, и надвинул его на крышку люка. Не удовольствовавшись этим, он приволок второй сундук и взгромоздил его на первый. Затем подобрал с пола мой джем и белье и положил на стол. Когда он направился к трапу, я отступил в сторону и тихонько перекатился через палубу рубки.

He shoved the slide part way back and rested his arms on it, his body still in the companion-way. His attitude was of one looking forward the length of the schooner, or staring, rather, for his eyes were fixed and unblinking. I was only five feet away and directly in what should have been his line of vision. It was uncanny. I felt myself a ghost, what of my invisibility. I waved my hand back and forth, of course without effect; but when the moving shadow fell across his face I saw at once that he was susceptible to the impression. His face became more expectant and tense as he tried to analyze and identify the impression. He knew that he had responded to something from without, that his sensibility had been touched by a changing something in his environment; but what it was he could not discover. I ceased waving my hand, so that the shadow remained stationary. He slowly moved his head back and forth under it and turned from side to side, now in the sunshine, now in the shade, feeling the shadow, as it were, testing it by sensation.

Ларсен остановился на трапе, опираясь руками о раздвижную дверцу. Он стоял неподвижно и пристально, не мигая, смотрел куда-то в одну точку. Я находился прямо перед ним, футах в пяти, не больше. Мне стало жутко. Я чувствовал себя каким-то призракомневидимкой. Я помахал рукой, но не привлек его внимания. Однако, когда тень от моей руки упала на его лицо, я сразу заметил, что он это почувствовал. Лицо его напряглось; он явно пытался понять и проанализировать неожиданно возникшее ощущение. Он понимал, что это какое-то воздействие извне, какое-то изменение в окружающей среде, воспринятое его чувствами. Я замер с поднятой рукой; тень остановилась. Ларсен начал медленно поворачивать голову то в одну сторону, то в другую, наклонять и поднимать ее, заставляя тень двигаться по его лицу и проверяя свои ощущения.

I, too, was busy, trying to reason out how he was aware of the existence of so intangible a thing as a shadow. If it were his eyeballs only that were affected, or if his optic nerve were not wholly destroyed, the explanation was simple. If otherwise, then the only conclusion I could reach was that the sensitive skin recognized the difference of temperature between shade and sunshine. Or, perhaps, - who can tell? - it was that fabled sixth sense which conveyed to him the loom and feel of an object close at hand.

Я следил за ним и был, в свою очередь, поглощен желанием выяснить, каким образом удается ему ощутить такую невесомую вещь, как тень. Если б у него были повреждены только глазные яблоки или если б его зрительные нервы были поражены не полностью, все объяснялось бы просто. Но он явно был слеп. Значит, он ощущал разницу в температуре, когда тень падала на его лицо. Или -- почем знать -- это было пресловутое шестое чувство, сообщавшее ему о присутствии постороннего предмета?

Giving over his attempt to determine the shadow, he stepped on deck and started forward, walking with a swiftness and confidence which surprised me. And still there was that hint of the feebleness of the blind in his walk. I knew it now for what it was.

Отказавшись, как видно, от попыток определить, откуда падает тень, он поднялся на палубу и пошел на бак поразительно уверенно и быстро. И все же было заметно, что идет слепой. Теперь-то я это ясно видел.

To my amused chagrin, he discovered my shoes on the forecastle head and brought them back with him into the galley. I watched him build the fire and set about cooking food for himself; then I stole into the cabin for my marmalade and underclothes, slipped back past the galley, and climbed down to the beach to deliver my barefoot report.

Он нашел на палубе мои башмаки и унес их с собою в камбуз: мне было и смешно и досадно. Я еще остался посмотреть, как он разводит огонь и варит себе пищу. Потом снова прокрался в кают-компанию, забрал джем и белье,
проскользнул мимо камбуза, спустился на берег и босиком отправился к Мод --
дать отчет о своей вылазке.

CHAPTER XXXIV

ГЛАВА XXXIV

"It's too bad the Ghost has lost her masts. Why we could sail away in her. Don't you think we could, Humphrey?"

Такое несчастье, что "Призрак" потерял мачты. А то мы могли бы уплыть на нем отсюда. Как вы думаете, Хэмфри?

I sprang excitedly to my feet.

Я взволнованно вскочил на ноги.

"I wonder, I wonder," I repeated, pacing up and down.

-- Надо подумать, надо подумать! -- вскричал я и зашагал взад и вперед.

Maud's eyes were shining with anticipation as they followed me. She had such faith in me! And the thought of it was so much added power. I remembered Michelet's "To man, woman is as the earth was to her legendary son; he has but to fall down and kiss her breast and he is strong again." For the first time I knew the wonderful truth of his words. Why, I was living them. Maud was all this to me, an unfailing, source of strength and courage. I had but to look at her, or think of her, and be strong again.

Глаза Мод расширились, она с надеждой следила за мной. Она так верила в меня! Мысль об этом придавала мне силы. Я вспомнил слова Мишле: "Для мужчины женщина то же, чем была Земля для своего легендарного сына: стоило ему пасть ниц и прикоснуться губами к ее груди, как силы возвращались к нему". Только теперь по-настоящему понял я глубокий смысл этих слов. Нет, мало сказать "понял" -- я ощутил это всем своим существомМод для меня была тем, о чем говорил Мишле: неисчерпаемым источником силы и мужества. Взглянуть на нее, подумать о ней было для меня достаточно, чтобы почувствовать новый прилив сил.

"It can be done, it can be done," I was thinking and asserting aloud. "What men have done, I can do; and if they have never done this before, still I can do it."

-- Надо попытаться, надо попытаться, -- рассуждал я вслух. -- То, что делали другие, могу сделать и я. А если даже никто этого раньше не делал, все равно я сделаю.

"What? for goodness' sake," Maud demanded. "Do be merciful. What is it you can do?"

-- Что именно? Ради бога, не томите меня, -- потребовала объяснения Мод. -- Что вы можете сделать?

"We can do it," I amended. "Why, nothing else than put the masts back into the Ghost and sail away."

-- Не я, а мы, -- поправился я. -- Как что? Ясно -- установить на "Призраке" мачты и уплыть отсюда.

"Humphrey!" she exclaimed.

-- Хэмфри! -- воскликнула она.

And I felt as proud of my conception as if it were already a fact accomplished.

Я был так горд своим замыслом, словно уже привел его в исполнение.

"But how is it possible to be done?" she asked.

-- Но как же это осуществить? -- спросила она.

"I don't know," was my answer. "I know only that I am capable of doing anything these days."

-- Пока не знаю, -- сказал я. -- Знаю только одно -- я сейчас способен совершить все, что захочу.

I smiled proudly at her - too proudly, for she dropped her eyes and was for the moment silent.

Я горделиво улыбнулся ей, чрезмерно горделиво, должно быть, потому что она опустила глаза и некоторое время молчала.

"But there is Captain Larsen," she objected.

-- Но вы забываете, что существует еще капитан Ларсен, -- сказала она.

"Blind and helpless," I answered promptly, waving him aside as a straw.

-- Слепой и беспомощный! -- не задумываясь, отвечал я, отметая его в сторону, как нечто совсем несущественное.

"But those terrible hands of his! You know how he leaped across the opening of the lazarette."

-- А его страшные руки! А как он прыгнул через люк -- вы же сами рассказывали!

"And you know also how I crept about and avoided him," I contended gaily.

-- Но я рассказывал еще и о том, как мне удалось выбраться из кают-компании и удрать от него, -- весело возразил я.

"And lost your shoes."

-- Босиком, без башмаков!

"You'd hardly expect them to avoid Wolf Larsen without my feet inside of them."

-- Ну да, башмакам не удалось удрать от него без помощи моих ног!

We both laughed, and then went seriously to work constructing the plan whereby we were to step the masts of the Ghost and return to the world. I remembered hazily the physics of my school days, while the last few months had given me practical experience with mechanical purchases. I must say, though, when we walked down to the Ghost to inspect more closely the task before us, that the sight of the great masts lying in the water almost disheartened me. Where were we to begin? If there had been one mast standing, something high up to which to fasten blocks and tackles! But there was nothing. It reminded me of the problem of lifting oneself by one's boot-straps. I understood the mechanics of levers; but where was I to get a fulcrum?

Мы рассмеялись, а потом стали уже всерьез обсуждать план установки мачт на "Призраке" и возвращения в цивилизованный мир. У меня еще со школьной скамьи сохранились кое-какие, правда, довольно смутные, познания по части физики, а за последние месяцы я приобрел некоторый практический опыт в использовании механических приспособлений для подъема тяжестей. Однако когда мы подошли к "Призраку", чтобы основательно осмотреть его, то один вид этих огромных мачт, покачивавшихся на волнах, признаюсь, чуть не поверг меня в отчаяние. С чего начать? Если бы держалась хоть одна мачта, чтобы мы могли прикрепить к ней блокиТак ведь нетУ меня было такое ощущение, словно я задумал поднять сам себя за волосы. Я понимал законы рычагов, но где же было взять точку опоры?

There was the mainmast, fifteen inches in diameter at what was now the butt, still sixty-five feet in length, and weighing, I roughly calculated, at least three thousand pounds. And then came the foremast, larger in diameter, and weighing surely thirty-five hundred pounds. Where was I to begin? Maud stood silently by my side, while I evolved in my mind the contrivance known among sailors as "shears." But, though known to sailors, I invented it there on Endeavour Island. By crossing and lashing the ends of two spars, and then elevating them in the air like an inverted "V," I could get a point above the deck to which to make fast my hoisting tackle. To this hoisting tackle I could, if necessary, attach a second hoisting tackle. And then there was the windlass!

Грот-мачта была длиной футов в шестьдесят -- шестьдесят пять и у основания, там, где она обломилась, имела пятнадцать дюймов в диаметре. Весила она, по моим примерным подсчетам, никак не менее трех тысяч фунтов. Фок-мачта была еще толще и весила верных три с половиной тысячи фунтов. Как же подступиться к этому делу? Мод безмолвно стояла возле меня, а я уже разрабатывал в уме приспособление, которое моряки называют "временной стрелой". Но хотя стрела давно известна морякам, я изобрел ее заново на Острове Усилий. Связав концы двух стеньг, подняв и укрепив их на палубе наподобие перевернутой буквы "V" и привязав к ним блок, я мог получить необходимую мне точку опоры. А к первому блоку можно будет, если потребуется, присоединить и второй. Кроме того, в нашем распоряжении был еще брашпиль!

Maud saw that I had achieved a solution, and her eyes warmed sympathetically.

Мод видела, что я уже нашел решение, и с горячим одобрением взглянула на меня.

"What are you going to do?" she asked.

-- Что вы собираетесь делать? -- спросила она.

"Clear that raffle," I answered, pointing to the tangled wreckage overside.

-- Обрубать снасти! -- ответил я, указывая на перепутавшиеся снасти, висевшие за бортом.

Ah, the decisiveness, the very sound of the words, was good in my ears. "Clear that raffle!" Imagine so salty a phrase on the lips of the Humphrey Van Weyden of a few months gone!

Мне самому понравились эти слова -- такие звучные и решительные. "Обрубать снасти!" Ну кто бы мог еще полгода назад услышать такую подлинно матросскую фразу из уст Хэмфри Ван-Вейдена!

There must have been a touch of the melodramatic in my pose and voice, for Maud smiled. Her appreciation of the ridiculous was keen, and in all things she unerringly saw and felt, where it existed, the touch of sham, the overshading, the overtone. It was this which had given poise and penetration to her own work and made her of worth to the world. The serious critic, with the sense of humour and the power of expression, must inevitably command the world's ear. And so it was that she had commanded. Her sense of humour was really the artist's instinct for proportion.

Вероятно, и в голосе моем и в позе было нечто мелодраматическое, так как Мод улыбнулась. Она мгновенно подмечала все нелепое и смешное, безошибочно улавливала малейший оттенок фальши, преувеличения или бахвальства. Это находило отражение и в ее творчестве и придавало ему особую ценность. Серьезный критик, обладающий чувством юмора и силой выражения, всегда заставит себя слушать. И она умела это делать. Ее способность подмечать смешное была не чем иным, как свойственным всякому художнику чувством меры.

"I'm sure I've heard it before, somewhere, in books," she murmured gleefully.

-- Я припоминаю это выражение, оно попадалось мне в книгах, -- с улыбкой обронила она.

I had an instinct for proportion myself, and I collapsed forthwith, descending from the dominant pose of a master of matter to a state of humble confusion which was, to say the least, very miserable.

Но чувство меры достаточно развито и у меня, и я сконфузился. У горделивого повелителя стихий вид в эту минуту был, вероятно, самый жалкий.

Her hand leapt out at once to mine.

Мод с живостью протянула мне руку.

"I'm so sorry," she said.

-- Не обижайтесь! -- сказала она.

"No need to be," I gulped. "It does me good. There's too much of the schoolboy in me. All of which is neither here nor there. What we've got to do is actually and literally to clear that raffle. If you'll come with me in the boat, we'll get to work and straighten things out."

-- Нет, вы правы, -- не без усилия промолвил я. -- Это хороший урок. Слишком много во мне мальчишеского. Но это все пустяки. А только нам придется все же обрубать снасти. Если вы сядете вместе со мной в шлюпку, мы подойдем к шхуне и попытаемся распутать этот клубок.

"'When the topmen clear the raffle with their clasp-knives in their teeth,'" she quoted at me; and for the rest of the afternoon we made merry over our labour.

-- "В зубы нож -- и марсовые лезут снасти обрубать", -- процитировала Мод, и до конца дня мы весело трудились.

Her task was to hold the boat in position while I worked at the tangle. And such a tangle - halyards, sheets, guys, down-hauls, shrouds, stays, all washed about and back and forth and through, and twined and knotted by the sea. I cut no more than was necessary, and what with passing the long ropes under and around the booms and masts, of unreeving the halyards and sheets, of coiling down in the boat and uncoiling in order to pass through another knot in the bight, I was soon wet to the skin.

Ее задача заключалась в том, чтобы удерживать шлюпку на месте, пока я возился с перепутавшимися снастями. И что там творилосьФалы, ванты, шкоты, ниралы, леера, штаги -- все это полоскалось в воде, и волны все больше и больше переплетали и перепутывали их. Я старался обрубать не больше, чем было необходимо, и мне приходилось то протаскивать длинные концы между гиками и мачтами, то отвязывать фалы и ванты и укладывать их бухтой на дне лодки, то, наоборот, разматывать их, чтобы пропустить сквозь обнаружившийся узел. От этой работы я скоро промок до нитки.

The sails did require some cutting, and the canvas, heavy with water, tried my strength severely; but I succeeded before nightfall in getting it all spread out on the beach to dry. We were both very tired when we knocked off for supper, and we had done good work, too, though to the eye it appeared insignificant.

Паруса тоже пришлось кое-где разрезать; я с великим трудом справлялся с тяжелой намокшей парусиной, но все же до наступления ночи сумел вытащить все паруса из воды и разложить их на берегу для просушки. Когда пришло время кончать работу и идти ужинать, мы с Мод уже совершенно выбились из сил, но успели сделать немало, хотя с виду это и не было заметно.

Next morning, with Maud as able assistant, I went into the hold of the Ghost to clear the steps of the mast-butts. We had no more than begun work when the sound of my knocking and hammering brought Wolf Larsen.

На следующее утро мы спустились в трюм шхуны, чтобы очистить степсы от шпоров мачт. Мод очень ловко принялась помогать мне. Но лишь только взялись мы за дело, как на стук моего топора отозвался Волк Ларсен.

"Hello below!" he cried down the open hatch.

-- Эй там, в трюме! -- долетело к нам с палубы через открытый люк.

The sound of his voice made Maud quickly draw close to me, as for protection, and she rested one hand on my arm while we parleyed.

При звуке этого голоса Мод инстинктивно придвинулась ко мне, как бы ища защиты, и, пока мы с Ларсеном переговаривались, она стояла рядом, держа Меня за руку.

"Hello on deck," I replied. "Good-morning to you."

-- Эй там, на палубе! -- крикнул я в ответ. -- Доброе утро!

"What are you doing down there?" he demanded. "Trying to scuttle my ship for me?"

-- Что вы делаете в трюме? -- спросил Волк Ларсен. -- Хотите затопить мою шхуну?

"Quite the opposite; I'm repairing her," was my answer.

-- Напротив, хочу привести ее в порядок, -- отвечал я.

"But what in thunder are you repairing?" There was puzzlement in his voice.

-- Какого дьявола вы там приводите в порядок? -- озадаченно спросил он.

"Why, I'm getting everything ready for re-stepping the masts," I replied easily, as though it were the simplest project imaginable.

-- Подготавливаю кое-что для установки мачт, -- пояснил я как ни в чем не бывало, словно поставить мачты было для меня сущим пустяком.

"It seems as though you're standing on your own legs at last, Hump," we heard him say; and then for some time he was silent.

-- Похоже, что вы и впрямь твердо стали на ноги, Хэмп! -- услышали мы его голос, после чего он некоторое время молчал.

"But I say, Hump," he called down. "You can't do it."

-- Но послушайте, Хэмп, -- окликнул он меня снова. -- Вы не можете этого сделать.

"Oh, yes, I can," I retorted. "I'm doing it now."

-- Почему же не могу? -- возразил я. -- Не только могу, но уже делаю.

"But this is my vessel, my particular property. What if I forbid you?"

-- Но это моя шхуна, моя частная собственность. Что, если я не разрешу вам?

"You forget," I replied. "You are no longer the biggest bit of the ferment. You were, once, and able to eat me, as you were pleased to phrase it; but there has been a diminishing, and I am now able to eat you. The yeast has grown stale."

-- Вы забываете, -- возразил я, -- что вы теперь уже не самый большой кусок закваски. Это было раньше, тогда вы могли, по вашему выражению, сожрать меня. Но за последнее время вы сократились в размерах, и сейчас я могу сожрать вас. Закваска перестоялась.

He gave a short, disagreeable laugh. "I see you're working my philosophy back on me for all it is worth. But don't make the mistake of under-estimating me. For your own good I warn you."

Он рассмеялся резким, неприятным смехом.
-- Ловко вы обратили против меня мою философиюНо смотрите, не ошибитесь, недооценив меня. Предупреждаю вас для вашего же блага!

"Since when have you become a philanthropist?" I queried. "Confess, now, in warning me for my own good, that you are very consistent."

-- С каких это пор вы стали филантропом? -- осведомился я. -- Согласитесь, что, предупреждая меня для моего же блага, вы проявляете непоследовательность.

He ignored my sarcasm, saying, "Suppose I clap the hatch on, now? You won't fool me as you did in the lazarette."

Он будто и не заметил моего сарказма и сказал:
-- А если я возьму да захлопну люк? Сейчас вы уж меня не проведете, как в тот раз, в кладовой.

"Wolf Larsen," I said sternly, for the first time addressing him by this his most familiar name, "I am unable to shoot a helpless, unresisting man. You have proved that to my satisfaction as well as yours. But I warn you now, and not so much for your own good as for mine, that I shall shoot you the moment you attempt a hostile act. I can shoot you now, as I stand here; and if you are so minded, just go ahead and try to clap on the hatch."

-- Волк Ларсен, -- решительно сказал я, впервые называя его так, как привык называть за глаза. -- Я не способен застрелить человека, если он беспомощен и не оказывает сопротивления. Вы сами убедили меня в этом -- к нашему взаимному удовлетворению. Но предупреждаю вас, и не столько для вашего блага, сколько для своего собственного, что при первой вашей попытке чем-нибудь повредить мне я застрелю вас. Я и сейчас могу сделать это. А теперь, если вам так хочется, можете попробовать закрыть люк.

"Nevertheless, I forbid you, I distinctly forbid your tampering with my ship."

-- Так или иначе, я запрещаю вам, решительно запрещаю хозяйничать на моей шхуне!

"But, man!" I expostulated, "you advance the fact that it is your ship as though it were a moral right. You have never considered moral rights in your dealings with others. You surely do not dream that I'll consider them in dealing with you?"

-- Да что с вами! -- укорил я его. -- Вы все твердите, что это ваш корабль, так, словно это дает вам какие-то моральные права. Однако вы никогда не считались с правами других. Почему же вы думаете, что я буду считаться с вашими?

I had stepped underneath the open hatchway so that I could see him. The lack of expression on his face, so different from when I had watched him unseen, was enhanced by the unblinking, staring eyes. It was not a pleasant face to look upon.

Я подошел к люку, чтобы увидеть его лицо. Это было совсем не то лицо, которое я видел в последний раз, когда втайне наблюдал за ним: сейчас оно было лишено всякого выражения, и вызываемое им неприятное ощущение еще усиливалось устремленным в одну точку взглядом широко открытых, немигающих глаз.

"And none so poor, not even Hump, to do him reverence," he sneered. The sneer was wholly in his voice. His face remained expressionless as ever.

-- И даже жалкий червь, как Хэмп, его корит с презреньем!.. -- насмешливо произнес он, но лицо его оставалось бесстрастным.

"How do you do, Miss Brewster," he said suddenly, after a pause.

-- Как поживаете, мисс Брустер? -- помолчав, неожиданно проговорил он.

I started. She had made no noise whatever, had not even moved. Could it be that some glimmer of vision remained to him? or that his vision was coming back?

Я вздрогнул. Мод не издала ни звука, даже не шевельнулась. Неужели у него еще сохранились остатки зрения? Или оно снова возвращалось к нему?

"How do you do, Captain Larsen," she answered. "Pray, how did you know I was here?"

-- Здравствуйте, капитан Ларсен, -- ответила Мод. -- Как вы узнали, что я здесь?

"Heard you breathing, of course. I say, Hump's improving, don't you think so?"

-- Услышал ваше дыхание. А Хэмп делает успехи, как вы считаете?

"I don't know," she answered, smiling at me. "I have never seen him otherwise."

-- Не могу судить, -- промолвила она, улыбнувшись мне, -- я никогда не знала его другим.

"You should have seen him before, then."

-- Жаль, что вы не видали его раньше!

"Wolf Larsen, in large doses," I murmured, "before and after taking."

-- Я принимал лекарство под названием "Волк Ларсен", и в довольно больших дозах, -- пробормотал я. -- До и после еды.

"I want to tell you again, Hump," he said threateningly, "that you'd better leave things alone."

-- Я еще раз повторяю, Хэмп, -- угрожающе проговорил он, -- оставьте мою шхуну в покое!

"But don't you care to escape as well as we?" I asked incredulously.

-- Да разве вам самому не хочется выбраться отсюда? -- удивленно спросил я.

"No," was his answer. "I intend dying here."

-- Нет, -- ответил он, -- я хочу умереть здесь.

"Well, we don't," I concluded defiantly, beginning again my knocking and hammering.

-- Ну, а мы не хотим! -- решительно заявил я и снова застучал топором.

CHAPTER XXXV

ГЛАВА XXXV

Next day, the mast-steps clear and everything in readiness, we started to get the two topmasts aboard. The maintopmast was over thirty feet in length, the foretopmast nearly thirty, and it was of these that I intended making the shears. It was puzzling work. Fastening one end of a heavy tackle to the windlass, and with the other end fast to the butt of the foretopmast, I began to heave. Maud held the turn on the windlass and coiled down the slack.

На другой день, расчистив степсы и подготовив все необходимое, мы принялись втаскивать на борт обе стеньги, из которых я намеревался соорудить временную стрелу. Грот-стеньга имела в длину более тридцати футов, фор-стеньга была немного короче. Задача предстояла нелегкая. Взяв ходовой конец тяжелых талей на брашпиль, а другим концом прикрепив их к основанию грот-стеньги, я начал вращать рукоятку брашпиля. Мод следила за тем, чтобы трос ровно ложился на барабан, а сходящий конец укладывала в бухту.

We were astonished at the ease with which the spar was lifted. It was an improved crank windlass, and the purchase it gave was enormous. Of course, what it gave us in power we paid for in distance; as many times as it doubled my strength, that many times was doubled the length of rope I heaved in. The tackle dragged heavily across the rail, increasing its drag as the spar arose more and more out of the water, and the exertion on the windlass grew severe.

Нас поразило, с какой легкостью пошла вверх стеньга. Брашпиль был усовершенствованной системы и давал огромный выигрыш в силе. Но, разумеется, выигрывая в силе, мы теряли в расстоянии. Во сколько раз брашпиль увеличивал мои силы, во столько же раз увеличивалась и длина троса, который я должен был выбрать. Тали медленно ползли через борт, и чем выше поднималась из воды стеньга, тем труднее становилось вертеть рукоятку.

But when the butt of the topmast was level with the rail, everything came to a standstill.

Но когда шпор стеньги поравнялся с планширом, дело застопорилось.

"I might have known it," I said impatiently. "Now we have to do it all over again."

-- Как я об этом не подумал! -- вырвалось у меня. -- Теперь придется начинать все сызнова.

"Why not fasten the tackle part way down the mast?" Maud suggested.

-- А почему не прикрепить тали поближе к середине стеньги? -- спросила Мод.

"It's what I should have done at first," I answered, hugely disgusted with myself.

-- С этого мне и следовало начать! -- сказал я, крайне недовольный собой.

Slipping off a turn, I lowered the mast back into the water and fastened the tackle a third of the way down from the butt. In an hour, what of this and of rests between the heaving, I had hoisted it to the point where I could hoist no more. Eight feet of the butt was above the rail, and I was as far away as ever from getting the spar on board. I sat down and pondered the problem. It did not take long. I sprang jubilantly to my feet.

Потравив тали, я спустил стеньгу обратно. Потом прикрепил тали примерно на расстоянии трети ее длины от шпора. Проработав час, с небольшими перерывами на отдых, я снова поднял стеньгу, но она опять застряла на полдороге. Шпор стеньги на восемь футов торчал над планширом, но вытащить ее всю на борт по-прежнему было невозможно. Я сел и стал размышлять над этой задачей. Впрочем, довольно скоро я с торжествующим видом вскочил на ноги.

"Now I have it!" I cried. "I ought to make the tackle fast at the point of balance. And what we learn of this will serve us with everything else we have to hoist aboard."

-- Знаю теперь, что делать! -- воскликнул я. -- Надо было прикрепить тали у центра тяжести. Ну ничего! Это послужит нам наукой, когда мы будем поднимать на борт все остальное.

Once again I undid all my work by lowering the mast into the water. But I miscalculated the point of balance, so that when I heaved the top of the mast came up instead of the butt. Maud looked despair, but I laughed and said it would do just as well.

Снова пришлось спустить стеньгу в воду и начать все сначала. Но на этот раз я неправильно рассчитал положение центра тяжести, и когда стал тянуть наверх, вместо шпора стеньги пошла ее верхушка. Мод была в отчаянии, но я засмеялся и сказал, что сойдет и так.

Instructing her how to hold the turn and be ready to slack away at command, I laid hold of the mast with my hands and tried to balance it inboard across the rail. When I thought I had it I cried to her to slack away; but the spar righted, despite my efforts, and dropped back toward the water. Again I heaved it up to its old position, for I had now another idea. I remembered the watch- tackle - a small double and single block affair - and fetched it.

Показав ей, как держать рукоятку и как по команде потравить тали, я ухватился обеими руками за стеньгу и попытался перевалить ее через борт. Мне показалось, что цель уже достигнута, и я велел Мод травить, но тут стеньга вдруг перевесилась и -- как ни старался я ее удержать -- свалилась за борт. Тогда я снова взялся за рукоятку и вернул стеньгу в прежнее положение. У меня появилась новая мысль. Я вспомнил о хватталях -- небольшом подъемном приспособлении с двушкивным и одношкивным блоками.

While I was rigging it between the top of the spar and the opposite rail, Wolf Larsen came on the scene. We exchanged nothing more than good-mornings, and, though he could not see, he sat on the rail out of the way and followed by the sound all that I did.

В ту минуту, когда я уже наладил хват-тали, на полубе у противоположного борта появился Волк Ларсен. Мы поздоровались и больше не обменялись ни словом. Он не мог видеть, что мы делаем, но, усевшись в стороне, на слух следил за ходом работы.

Again instructing Maud to slack away at the windlass when I gave the word, I proceeded to heave on the watch-tackle. Slowly the mast swung in until it balanced at right angles across the rail; and then I discovered to my amazement that there was no need for Maud to slack away. In fact, the very opposite was necessary. Making the watch-tackle fast, I hove on the windlass and brought in the mast, inch by inch, till its top tilted down to the deck and finally its whole length lay on the deck.

Еще раз напомнив Мод, чтобы она потравила трос брашпилем, как только я подам команду, я взялся за хват-тали и принялся тянуть. Стеньга начала медленно наклоняться и скоро легла, покачиваясь, поперек планшира. И тут, к своему удивлению, я обнаружил, что травить незачем, в сущности, требовалось совершенно обратное. Закрепив хват-тали, я перешел к брашпилю и начал вытягивать стеньгу дюйм за дюймом, пока она вся не перевалилась через планшир и не упала на палубу.

I looked at my watch. It was twelve o'clock. My back was aching sorely, and I felt extremely tired and hungry. And there on the deck was a single stick of timber to show for a whole morning's work. For the first time I thoroughly realized the extent of the task before us. But I was learning, I was learning. The afternoon would show far more accomplished. And it did; for we returned at one o'clock, rested and strengthened by a hearty dinner.

Я посмотрел на часы. Был уже полдень. У меня ломило спину, и я чувствовал себя смертельно усталым и голодным. И за целое утро нам удалось поднять на палубу одну только стеньгу. Только тут я по-настоящему понял, как огромна предстоявшая нам работа. Зато я уже кое-чему научился. После обеда дело будет лучше спориться, решил я. И не ошибся. В час дня, отдохнув и основательно подкрепившись, мы вернулись на шхуну.

In less than an hour I had the maintopmast on deck and was constructing the shears. Lashing the two topmasts together, and making allowance for their unequal length, at the point of intersection I attached the double block of the main throat- halyards. This, with the single block and the throat-halyards themselves, gave me a hoisting tackle. To prevent the butts of the masts from slipping on the deck, I nailed down thick cleats. Everything in readiness, I made a line fast to the apex of the shears and carried it directly to the windlass. I was growing to have faith in that windlass, for it gave me power beyond all expectation. As usual, Maud held the turn while I heaved. The shears rose in the air.

Меньше чем через час гротстеньга уже лежала на палубе, и я взялся за сооружение стрелы. Связав верхушки обеих стеньг так, что более длинная выступала несколько дальше, я прикрепил в месте соединения двушкивный блок гафель-гарделя. В сочетании с одношкивным блоком и самим гафельгарделем это дало мне подъемные тали. Чтобы шпоры стрелы не разъехались в стороны, я прибил к палубе толстые планки. Когда все было готово, я привязал к верхушке стрелы трос и взял его на брашпиль. Я все больше и больше проникался верой в этот брашпиль -- ведь благодаря ему мои силы неизмеримо возрастали. Как уже повелось. Мод следила за тросом, а я вертел рукоятку. Стрела поднялась.

Then I discovered I had forgotten guy-ropes. This necessitated my climbing the shears, which I did twice, before I finished guying it fore and aft and to either side. Twilight had set in by the time this was accomplished. Wolf Larsen, who had sat about and listened all afternoon and never opened his mouth, had taken himself off to the galley and started his supper. I felt quite stiff across the small of the back, so much so that I straightened up with an effort and with pain. I looked proudly at my work. It was beginning to show. I was wild with desire, like a child with a new toy, to hoist something with my shears.

Но тут я обнаружил, что забыл закрепить стрелу оттяжками. Пришлось взбираться на верхушку стрелы, что я и проделал дважды. Наконец оттяжки были прикреплены и стрела расчалена к носу, к корме и к бортам. Начинало смеркаться. Волк Ларсен, который все время сидел в отдалении и в полном молчании прислушивался к нашей работе, ушел в камбуз и занялся приготовлением ужина. У меня так разломило поясницу, что я не мог ни согнуться, ни разогнуться, но зато с гордостью смотрел на дело своих рук. Результаты были налицо. Как ребенок, получивший новую игрушку, я сгорал от нетерпения -- мне до смерти хотелось поднять что-нибудь своей стрелой.

"I wish it weren't so late," I said. "I'd like to see how it works."

-- Жаль, что темнеет, -- сказал я. -- Уж очень хочется поглядеть, как она будет действовать.

"Don't be a glutton, Humphrey," Maud chided me. "Remember, to- morrow is coming, and you're so tired now that you can hardly stand."

-- Не будьте таким ненасытным, Хэмфри! -- пожурила меня Мод. -- Не забудьте, завтра опять предстоит работа. А ведь вы еле стоите на ногах.

"And you?" I said, with sudden solicitude. "You must be very tired. You have worked hard and nobly. I am proud of you, Maud."

-- А вы? -- с участием поспешил спросить я. -- Вы, должно быть, страшно устали. МодКак вы работали! Это же поистине геройство. Я горжусь вами.

"Not half so proud as I am of you, nor with half the reason," she answered, looking me straight in the eyes for a moment with an expression in her own and a dancing, tremulous light which I had not seen before and which gave me a pang of quick delight, I know not why, for I did not understand it. Then she dropped her eyes, to lift them again, laughing.

-- А я вами и подавно. И с большим основанием, -- отозвалась она и посмотрела мне прямо в глаза. Сердце у меня сладко защемило -- ее глаза так ласково лучились, и я уловил в них какое-то новое выражение. Я не понял его, но необъяснимый восторг охватил меня. Мод опустила глаза. А когда она снова подняла их -- они смеялись.

"If our friends could see us now," she said. "Look at us. Have you ever paused for a moment to consider our appearance?"

-- Если б только наши знакомые могли видеть нас сейчас! -- сказала она. -- Посмотрите, на что мы стали похожи! Вы когда-нибудь задумывались над этим?

"Yes, I have considered yours, frequently," I answered, puzzling over what I had seen in her eyes and puzzled by her sudden change of subject.

-- О да, и не раз, я же вижу вас перед собой, -- отвечал я, думая о том, что мог означать этот огонек в ее глазах и почему она так внезапно перевела разговор на другую тему.

"Mercy!" she cried. "And what do I look like, pray?"

-- Помилуйте! -- воскликнула она. -- На что ж я похожа?

"A scarecrow, I'm afraid," I replied. "Just glance at your draggled skirts, for instance. Look at those three-cornered tears. And such a waist! It would not require a Sherlock Holmes to deduce that you have been cooking over a camp-fire, to say nothing of trying out seal-blubber. And to cap it all, that cap! And all that is the woman who wrote 'A Kiss Endured.'"

-- Боюсь, что на огородное пугало, -- сказал я. -- Посмотрите только на свою юбку: подол в грязи, повсюду дыры! А блузка-то вся в пятнахНе нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы сказать, что вы готовили пищу над костром и вытапливали котиковый жир. А головной убор один чего стоит! И это та самая женщина, которая написала "Вынужденный поцелуй"!

She made me an elaborate and stately courtesy, and said, "As for you, sir - "

Она сделала мне глубокий, церемонный реверанс и начала, в свою очередь:
-- Что касается вас, сэр...

And yet, through the five minutes of banter which followed, there was a serious something underneath the fun which I could not but relate to the strange and fleeting expression I had caught in her eyes. What was it? Could it be that our eyes were speaking beyond the will of our speech? My eyes had spoken, I knew, until I had found the culprits out and silenced them. This had occurred several times. But had she seen the clamour in them and understood? And had her eyes so spoken to me? What else could that expression have meant - that dancing, tremulous light, and a something more which words could not describe. And yet it could not be. It was impossible. Besides, I was not skilled in the speech of eyes. I was only Humphrey Van Weyden, a bookish fellow who loved. And to love, and to wait and win love, that surely was glorious enough for me. And thus I thought, even as we chaffed each other's appearance, until we arrived ashore and there were other things to think about.

Минут пять мы поддразнивали друг друга, но под этими шутками чувствовалось что-то другое, серьезное, и я невольно связывал это с новым выражением, промелькнувшим в глазах Мод. Что это было? Неужели наши глаза говорили помимо воли? Я знал, что мои глаза уже выдавали меня не раз, хотя я и приказывал им молчать. Неужели Мод все же прочла в них призыв? И неужели ее глаза отозвались на него? Что значил этот теплый мерцающий огонек и то неуловимое, что я почувствовал в них и что нельзя определить Словами? Но нет, это было невозможно! этого не могло быть! Я ведь не был искушен в толковании красноречивых взглядов, я -- Хэмфри Ван-Вейден, книгочей и затворник, влюбившийся нежданно-негаданно. И для меня любить и ждать, стараться заслужить любовь было уже блаженством. Мы сошли на берег, продолжая подшучивать друг над другом, а я все думал свою думу, пока очередные дела не отвлекли меня.

"It's a shame, after working hard all day, that we cannot have an uninterrupted night's sleep," I complained, after supper.

-- Какая, право, досадаРаботаешь целый день не покладая рук, а потом нельзя даже спокойно поспать ночью! -- посетовал я после ужина.

"But there can be no danger now? from a blind man?" she queried.

-- Но ведь он же слеп. Какая опасность может нам грозить?

"I shall never be able to trust him," I averred, "and far less now that he is blind. The liability is that his part helplessness will make him more malignant than ever. I know what I shall do to- morrow, the first thing - run out a light anchor and kedge the schooner off the beach. And each night when we come ashore in the boat, Mr. Wolf Larsen will be left a prisoner on board. So this will be the last night we have to stand watch, and because of that it will go the easier."

-- Я боюсь его и не верю ему. А теперь, когда он ослеп, -- и подавно. Беспомощность только сильнее озлобляет его. Впрочем, я знаю, что надо делать, завтра с утра завезу небольшой якорь и стяну шхуну с берега. Вечером мы будем возвращаться на шлюпке домой, а мистера Ларсена оставлять пленником на шхуне. Сегодня уж отдежурим еще одну ночь -- в последний раз всегда как-то легче.

We were awake early and just finishing breakfast as daylight came.

Наутро мы поднялись спозаранок, и, когда рассвело, наш завтрак уж подходил к концу.

"Oh, Humphrey!" I heard Maud cry in dismay and suddenly stop.

-- Ой, Хэмфри! -- с отчаянием воскликнула вдруг Мод.

I looked at her. She was gazing at the Ghost. I followed her gaze, but could see nothing unusual. She looked at me, and I looked inquiry back.

Я взглянул на нее. Она смотрела на "Призрак". Поглядев туда же, я не заметил ничего необычного. Мод перевела глаза на меня, и я ответил ей недоумевающим взглядом.

"The shears," she said, and her voice trembled.

-- Стрела!.. -- дрожащим голосом проговорила Мод.

I had forgotten their existence. I looked again, but could not see them.

О стреле-то я и позабыл! Я взглянул снова -- и не увидел ее на прежнем месте.

"If he has - " I muttered savagely.

-- Если только он... -- свирепо пробормотал я.

She put her hand sympathetically on mine, and said, "You will have to begin over again."

Она успокаивающе коснулась моей руки.
-- Вам придется начать сызнова.

"Oh, believe me, my anger means nothing; I could not hurt a fly," I smiled back bitterly. "And the worst of it is, he knows it. You are right. If he has destroyed the shears, I shall do nothing except begin over again."

-- О, не беспокойтесь, я, конечно, бешусь понапраснуЯ ведь и мухи не обижу, -- с горечью улыбнулся я. -- И хуже всего то, что он это знает. Вы правы, если он уничтожил стрелу, я ничего ему не сделаю и начну все сызнова.

"But I'll stand my watch on board hereafter," I blurted out a moment later. "And if he interferes - "

-- Но теперь уж я буду дежурить на шхуне, -- вырвалось у меня минуту спустя, -- и если только он еще раз попытается что-нибудь сделать...

"But I dare not stay ashore all night alone," Maud was saying when I came back to myself. "It would be so much nicer if he would be friendly with us and help us. We could all live comfortably aboard."

-- Но я боюсь освавться одна ночью на берегу! -- очнувшись от своих безрадостных мыслей, услышал я голос Мод. -- Если б можно было уговорить его помочь нам... Мы могли бы тогда тоже жить на шхуне -- ведь это куда удобнее.

"We will," I asserted, still savagely, for the destruction of my beloved shears had hit me hard. "That is, you and I will live aboard, friendly or not with Wolf Larsen."

-- Так оно и будет, -- довольно свирепо заявил я, вне себя от того, что моя драгоценная стрела уничтожена. -- Я хочу сказать, что мы с вами будем жить на шхуне, а понравится это Ларсену или нет, мне все равно.

"It's childish," I laughed later, "for him to do such things, and for me to grow angry over them, for that matter."

Успокоившись, я рассмеялся:
-- Ведь это же сущее ребячество с его стороны. И глупо, конечно, что я злюсь.

But my heart smote me when we climbed aboard and looked at the havoc he had done. The shears were gone altogether. The guys had been slashed right and left. The throat-halyards which I had rigged were cut across through every part. And he knew I could not splice. A thought struck me. I ran to the windlass. It would not work. He had broken it. We looked at each other in consternation. Then I ran to the side. The masts, booms, and gaffs I had cleared were gone. He had found the lines which held them, and cast them adrift.

Но, когда мы взобрались на борт шхуны и увидели учиненный Волком Ларсеном разгром, сердце у меня заныло. Стрела исчезла бесследно. Правая и левая оттяжки были перерублены, гафель-гардели разрезаны на куски. Ларсен знал, что я не умею сплеснивать концы. Недоброе предчувствие охватило меня. Я бросился к брашпилю. Да, он был выведен из строя. Волк Ларсен сломал его. Мы с Мод обменялись унылым взглядом. Потом я подбежал к борту. Освобожденные мною от обрывков снастей мачты, гики и гафели исчезли. Ларсен нащупал удерживавшие их тросы и отвязал их, чтобы течение унесло весь рангоут в море.

Tears were in Maud's eyes, and I do believe they were for me. I could have wept myself. Where now was our project of remasting the Ghost? He had done his work well. I sat down on the hatch-combing and rested my chin on my hands in black despair.

Слезы стояли на глазах у Мод, и я понял, что она плачет от огорчения за меня. Я и сам готов был заплакать. Прощай мечта об оснащении "Призрака"Волк Ларсен потрудился на славу! Я сел на комингс люка и, подперев голову руками, предался черной меланхолии.

"He deserves to die," I cried out; "and God forgive me, I am not man enough to be his executioner."

-- Он заслуживает смерти! -- воскликнул я. -- Но, да простит мне бог, у меня не хватит мужества стать его палачом!

But Maud was by my side, passing her hand soothingly through my hair as though I were a child, and saying, "There, there; it will all come right. We are in the right, and it must come right."

Мод подошла ко мне и, погладив меня по голове, словно ребенка, сказала:
-- Успокойтесь, успокойтесьВсе будет хорошо. Мы взялись за правое дело и своего добьемся.

I remembered Michelet and leaned my head against her; and truly I became strong again. The blessed woman was an unfailing fount of power to me. What did it matter? Only a set-back, a delay. The tide could not have carried the masts far to seaward, and there had been no wind. It meant merely more work to find them and tow them back. And besides, it was a lesson. I knew what to expect. He might have waited and destroyed our work more effectually when we had more accomplished.

Я вспомнил Мишле и прижался к Мод головой. И в самом деле, через минуту силы вернулись ко мне. Эта женщина была для меня неиссякаемым источником силы. В конце концов стоит ли придавать значение тому, что произошло? Простая задержка, отсрочка. Отлив не мог унести мачты далеко, а ветра не было. Придется только еще повозиться, чтобы найти их и отбуксировать обратно. Но это было для нас уроком. Теперь я знал, чего ожидать от Волка Ларсена. А ведь он мог нанести нам еще больший урон, уничтожив нашу работу, когда она была бы ближе к концу.

"Here he comes now," she whispered.

-- Вон он идет! -- шепнула мне Мод.

I glanced up. He was strolling leisurely along the poop on the port side.

Я поднял голову. Волк Ларсен медленно шел по юту вдоль левого борта.

"Take no notice of him," I whispered. "He's coming to see how we take it. Don't let him know that we know. We can deny him that satisfaction. Take off your shoes - that's right - and carry them in your hand."

-- Не обращайте на него внимания! -- шепнул я. -- Он вышел посмотреть, как все это на нас подействовало. Делайте вид, будто ничего не произошло. Откажем ему хоть в этом удовольствииСнимите туфли и возьмите их в руки.

And then we played hide-and-seek with the blind man. As he came up the port side we slipped past on the starboard; and from the poop we watched him turn and start aft on our track.

И вот у нас началась игра в жмурки со слепым. Когда он пошел к нам вдоль левого борта, мы проскользнули у правого и стали наблюдать за ним с юта: он повернул и пошел следом за нами на корму.

He must have known, somehow, that we were on board, for he said "Good-morning" very confidently, and waited, for the greeting to be returned. Then he strolled aft, and we slipped forward.

Но он все же обнаружил наше присутствие, потому что уверенно произнес: "Доброе утро!" -- и стал ждать ответа. Затем он направился на корму, а мы перебрались на нос.

"Oh, I know you're aboard," he called out, and I could see him listen intently after he had spoken.

-- Да ведь я же знаю, что вы на борту! -- крикнул он, и я видел, как он напряженно прислушивается.

It reminded me of the great hoot-owl, listening, after its booming cry, for the stir of its frightened prey. But we did not fir, and we moved only when he moved. And so we dodged about the deck, hand in hand, like a couple of children chased by a wicked ogre, till Wolf Larsen, evidently in disgust, left the deck for the cabin. There was glee in our eyes, and suppressed titters in our mouths, as we put on our shoes and clambered over the side into the boat. And as I looked into Maud's clear brown eyes I forgot the evil he had done, and I knew only that I loved her, and that because of her the strength was mine to win our way back to the world.

Он напоминал мне огромного филина, который, испустив свой зловещий крик, слушает, не зашевелится ли вспугнутая добыча. Но мы не шевелились и двигались только тогда, когда двигался он. Так мы и бегали по палубе, взявшись за руки, -- словно двое детей, за которыми гонится великан-людоед, -- пока Волк Ларсен, явно раздосадованный, не скрылся у себя в каюте. Мы давились со смеху и весело переглядывались, обуваясь и перелезая через борт в шлюпку. И, глядя в ясные карие глаза Мод, я забыл все причиненное нам зло и знал одно: что я люблю ее и что с нею найду в себе силы пробиться обратно в мир.

CHAPTER XXXVI

ГЛАВА XXXVI

For two days Maud and I ranged the sea and explored the beaches in search of the missing masts. But it was not till the third day that we found them, all of them, the shears included, and, of all perilous places, in the pounding surf of the grim south-western promontory. And how we worked! At the dark end of the first day we returned, exhausted, to our little cove, towing the mainmast behind us. And we had been compelled to row, in a dead calm, practically every inch of the way.

Два дня мы с Мод бороздили на шлюпке море, объезжая остров в поисках пропавшего рангоута. Только на третий день мы нашли его -- весь целиком и даже нашу стрелу. Но, увы, в самом опасном месте -- там, где волны с бешеным ревом разбивались о суровый юго-западный мыс. И как же мы работалиУже смеркалось, когда мы, совершенно обессиленные, причалили к нашей бухточке, таща на буксире гротмачту. Стоял мертвый штиль, и нам пришлось грести весь долгий путь.

Another day of heart-breaking and dangerous toil saw us in camp with the two topmasts to the good. The day following I was desperate, and I rafted together the foremast, the fore and main booms, and the fore and main gaffs. The wind was favourable, and I had thought to tow them back under sail, but the wind baffled, then died away, and our progress with the oars was a snail's pace. And it was such dispiriting effort. To throw one's whole strength and weight on the oars and to feel the boat checked in its forward lunge by the heavy drag behind, was not exactly exhilarating.

Еще день изнурительной и опасной работы -- и к грот-мачте прибавились обе стеньги. На третий день я, доведенный до отчаяния такой проволочкой, связал вместе фок-мачту, оба гика и оба гафеля наподобие плота. Ветер был попутный, и я надеялся отбуксировать груз под парусом. Но вскоре ветер повернул, а затем и вовсе стих, и мы шли на веслах со скоростью черепахи. Поневоле можно было пасть духом: я что было мочи налегал на весла, но шлюпка почти не двигалась с места из-за тяжелого груза за кормой.

Night began to fall, and to make matters worse, the wind sprang up ahead. Not only did all forward motion cease, but we began to drift back and out to sea. I struggled at the oars till I was played out. Poor Maud, whom I could never prevent from working to the limit of her strength, lay weakly back in the stern-sheets. I could row no more. My bruised and swollen hands could no longer close on the oar handles. My wrists and arms ached intolerably, and though I had eaten heartily of a twelve-o'clock lunch, I had worked so hard that I was faint from hunger.

Спускалась ночь, и, в довершение всех бед, подул ветер с берега. Мы уже не только не продвигались вперед, но нас стало сносить в открытое море. Я греб из последних сил, пока не выдохся. Бедняжка Мод, которая тоже выбивалась из сил, стараясь мне помочь и не слушая моих уговоров, в изнеможении прилегла на корму. Я больше не мог грести. Натруженные, распухшие руки уже не держали весла. Плечи ломило, и, хотя в полдень я основательно поел, после такой работы у меня голова кружилась от голода.

I pulled in the oars and bent forward to the line which held the tow. But Maud's hand leaped out restrainingly to mine.

Я убрал весла и нагнулся над буксирным тросом. Но Мод схватила меня за руку.

"What are you going to do?" she asked in a strained, tense voice.

-- Что вы задумали? -- спросила она с тревогой.

"Cast it off," I answered, slipping a turn of the rope.

-- Отдать буксир, -- ответил я, отвязывая трос.

But her fingers closed on mine.

Ее пальцы сжали мою руку.

"Please don't," she begged.

-- Нет, нет, не надо! -- воскликнула она.

"It is useless," I answered. "Here is night and the wind blowing us off the land."

-- Да ведь мы все равно ничего не можем сделать! -- сказал я. -- Уже ночь, и нас относит от берега.

"But think, Humphrey. If we cannot sail away on the Ghost, we may remain for years on the island - for life even. If it has never been discovered all these years, it may never be discovered."

-- Но подумайте, Хэмфри! Если мы не уплывем на "Призраке", нам на долгие годы, быть может, на всю жизнь, придется остаться на этом острове. Раз его до сих пор не открыли, значит, может быть, никогда и не откроют.

"You forget the boat we found on the beach," I reminded her.

-- Вы забыли о лодке, которую мы нашли на берегу, -- напомнил я.

"It was a seal-hunting boat," she replied, "and you know perfectly well that if the men had escaped they would have been back to make their fortunes from the rookery. You know they never escaped."

-- Это промысловая шлюпка, -- отвечала она, -- и вы, конечно, понимаете, Хэмфри, что если б люди с нее спаслись, они вернулись бы, чтобы составить себе состояние на этом лежбище. Они погибли, вы сами это знаете.

I remained silent, undecided.

Я молчал, все еще колеблясь.

"Besides," she added haltingly, "it's your idea, and I want to see you succeed."

-- А кроме того, -- запинаясь, добавила она, -- это был ваш план, и я хочу, чтобы вам удалось его осуществить.

Now I could harden my heart. As soon as she put it on a flattering personal basis, generosity compelled me to deny her.

Это придало мне решимости. То, что она сказала, было очень лестно для меня, но из великодушия я все еще упрямился.

"Better years on the island than to die to-night, or to-morrow, or the next day, in the open boat. We are not prepared to brave the sea. We have no food, no water, no blankets, nothing. Why, you'd not survive the night without blankets: I know how strong you are. You are shivering now."

-- Лучше уж прожить несколько лет на этом острове, чем погибнуть в океане этой ночью или завтра, -- сказал я. -- Мы не подготовлены к плаванию в открытом море. У нас нет ни пищи, ни воды, ни одеял -- ничего! Да вы и одной ночи не выдержите без одеяла. Я знаю ваши силы. Вы и так уже дрожите.

"It is only nervousness," she answered. "I am afraid you will cast off the masts in spite of me."

-- Это нервы, -- ответила она. -- Я боюсь, что вы не послушаетесь меня и отвяжете мачты.

"Oh, please, please, Humphrey, don't!" she burst out, a moment later.

-- О, пожалуйста, прошу вас, Хэмфри, не надо! -- взмолилась она через минуту.

And so it ended, with the phrase she knew had all power over me. We shivered miserably throughout the night. Now and again I fitfully slept, but the pain of the cold always aroused me. How Maud could stand it was beyond me. I was too tired to thrash my arms about and warm myself, but I found strength time and again to chafe her hands and feet to restore the circulation. And still she pleaded with me not to cast off the masts. About three in the morning she was caught by a cold cramp, and after I had rubbed her out of that she became quite numb. I was frightened. I got out the oars and made her row, though she was so weak I thought she would faint at every stroke.

Это решило дело. Она знала, какую власть имеют надо мной эти слова. Мы мучительно дрогли всю ночь. Порой я начинал дремать, но холод был так жесток, что я тут же просыпался. Как Мод могла это вынести, было выше моего понимания. Я так устал, что у меня уже не хватало сил двигаться, чтобы хоть немного согреться, но все же время от времени я растирал Мод руки и ноги, стараясь восстановить в них кровообращение. Под утро у нее начались судороги от холода. Я снова принялся растирать ей руки и ноги; судороги прошли, но я увидел, что она совсем окоченела. Я испугался. Посадив ее на весла, я заставил ее грести, но она так ослабела, что после каждого взмаха веслами едва не теряла сознание.

Morning broke, and we looked long in the growing light for our island. At last it showed, small and black, on the horizon, fully fifteen miles away. I scanned the sea with my glasses. Far away in the south-west I could see a dark line on the water, which grew even as I looked at it.

Забрезжило, и в предрассветной дымке мы долго искали глазами наш остров. Наконец, мы увидели его -- крошечное темное пятнышко, милях в пятнадцати от нас, на самом горизонте. Я осмотрел море в бинокль. Вдали, на юго-западе, я заметил на воде темную полосу, она явно придвигалась к нам.

"Fair wind!" I cried in a husky voice I did not recognize as my own.

-- Попутный ветер! -- закричал я хрипло, и мой голос показался мне чужим.

Maud tried to reply, but could not speak. Her lips were blue with cold, and she was hollow-eyed - but oh, how bravely her brown eyes looked at me! How piteously brave!

Мод хотела что-то сказать и не могла вымолвить ни слова. Губы ее посинели от холода, глаза ввалились, но как мужественно смотрели на меня эти ясные карие глаза! Как жалобно и все же мужественно!

Again I fell to chafing her hands and to moving her arms up and down and about until she could thrash them herself. Then I compelled her to stand up, and though she would have fallen had I not supported her, I forced her to walk back and forth the several steps between the thwart and the stern-sheets, and finally to spring up and down.

Снова принялся я растирать ей руки, поднимать и опускать их, пока она не почувствовала, что может двигать ими. Потом я заставил ее встать и сделать несколько шагов между средней банкой и кормой, хотя она, верно, упала бы, если бы я не поддерживал ее. Я заставил ее даже попрыгать.

"Oh, you brave, brave woman," I said, when I saw the life coming back into her face. "Did you know that you were brave?"

-- Ах вы, храбрая маленькая женщина! -- сказал я, увидев, что лицо ее снова оживает. -- Знаете ли вы, какая вы храбрая?

"I never used to be," she answered. "I was never brave till I knew you. It is you who have made me brave."

-- Никогда я не была храброй, -- промолвила она, -- пока не узнала вас. Это вы сделали меня храброй!

"Nor I, until I knew you," I answered.

-- Ну, и я не был храбр, пока не узнал вас, -- сказал я.

She gave me a quick look, and again I caught that dancing, tremulous light and something more in her eyes. But it was only for the moment. Then she smiled.

Она бросила на меня быстрый "взгляд, и я снова уловил этот теплый трепетный огонек Б ее глазах... и еще что-то. Но это длилось всего одно мгновение. Мод улыбнулась.

"It must have been the conditions," she said; but I knew she was wrong, and I wondered if she likewise knew. Then the wind came, fair and fresh, and the boat was soon labouring through a heavy sea toward the island. At half-past three in the afternoon we passed the south-western promontory. Not only were we hungry, but we were now suffering from thirst. Our lips were dry and cracked, nor could we longer moisten them with our tongues. Then the wind slowly died down. By night it was dead calm and I was toiling once more at the oars - but weakly, most weakly. At two in the morning the boat's bow touched the beach of our own inner cove and I staggered out to make the painter fast. Maud could not stand, nor had I strength to carry her. I fell in the sand with her, and, when I had recovered, contented myself with putting my hands under her shoulders and dragging her up the beach to the hut.

-- Вас-то просто обстоятельства изменили, -- сказала она. Но я знал, что это не так, и, быть может, она сама это понимала. Тут налетел ветер, попутный и свежий, и скоро шлюпка уже прокладывала себе дорогу по высокой волне прямо к острову. После полудня мы миновали юго-западный мыс. Теперь уже не только голод мучил нас -- мы изнемогали от жажды. Губы у нас пересохли и потрескались, и мы тщетно пытались смочить их языком. А затем ветер начал спадать и к ночи стих совсем. Я снова сел на весла, но едва мог грести. В два часа утра нос шлюпки врезался в прибрежный песок нашей маленькой бухточки, и я, шатаясь, выбрался на берег и привязал шлюпку. Мод не стояла на ногах от усталости. Я хотел понести ее, но у меня не хватило сил. Я упал вместе с нею на песок, а когда отдышался, взял ее под мышки и волоком потащил к хижине.

The next day we did no work. In fact, we slept till three in the afternoon, or at least I did, for I awoke to find Maud cooking dinner. Her power of recuperation was wonderful. There was something tenacious about that lily-frail body of hers, a clutch on existence which one could not reconcile with its patent weakness.

На следующий день мы не работали. Мы проспали до трех часов дня, по крайней мере я. Когда я проснулся, Мод уже стряпала обед. Ее способность быстро восстанавливать силы была поразительна. Это хрупкое, как стебелек цветка, тело обладало изумительной выносливостью. Как ни мало было у нее сил, она цепко держалась за жизнь.

"You know I was travelling to Japan for my health," she said, as we lingered at the fire after dinner and delighted in the movelessness of loafing. "I was not very strong. I never was. The doctors recommended a sea voyage, and I chose the longest."

-- Вы ведь знаете, что я предприняла путешествие в Японию для укрепления здоровья, -- сказала она, когда мы, пообедав, сидели у костра, наслаждаясь покоем. -- Я никогда не отличалась крепким здоровьем. Врачи рекомендовали мне путешествие по морю, ну я и выбрала самое продолжительное.

"You little knew what you were choosing," I laughed.

-- Не знали вы, что выбирали! -- рассмеялся я.

"But I shall be a different women for the experience, as well as a stronger woman," she answered; "and, I hope a better woman. At least I shall understand a great deal more life."

-- Что ж, это очень изменило меня и, надеюсь, -- к лучшему, -- заметила она. -- Я теперь стала крепче, сильнее. И, во всяком случае, больше знаю жизнь.

Then, as the short day waned, we fell to discussing Wolf Larsen's blindness. It was inexplicable. And that it was grave, I instanced his statement that he intended to stay and die on Endeavour Island. When he, strong man that he was, loving life as he did, accepted his death, it was plain that he was troubled by something more than mere blindness. There had been his terrific headaches, and we were agreed that it was some sort of brain break- down, and that in his attacks he endured pain beyond our comprehension.

Короткий осенний день быстро шел на убыль. Мы разговорились о страшной, необъяснимой слепоте, поразившей Волка Ларсена. Я сказал, что, видимо, дело его плохо, если он заявил, что хочет остаться и умереть на Острове Усилий. Когда такой сильный, так любящий жизнь человек готовится к смерти, ясно, что тут кроется нечто большее, чем слепота. А эти ужасные головные болиПотолковав, мы решили, что он, очевидно, страдает какой-то болезнью мозговых сосудов и во время приступов испытывает нечеловеческую боль.

I noticed as we talked over his condition, that Maud's sympathy went out to him more and more; yet I could not but love her for it, so sweetly womanly was it. Besides, there was no false sentiment about her feeling. She was agreed that the most rigorous treatment was necessary if we were to escape, though she recoiled at the suggestion that I might some time be compelled to take his life to save my own - "our own," she put it.

Я заметил, что, чем больше говорили мы о тяжелом состоянии Волка Ларсена, тем сильнее прорывалось у Мод сострадание к нему, но это было так трогательно и так по-женски, что лишь сильнее привлекало меня к ней. К тому же всякая фальшивая сентиментальность была ей совершенно чужда. Мод вполне соглашалась со мной, что нам необходимо применить к Волку Ларсену самые суровые меры, если мы хотим уплыть с этого острова, и только мысль о том, что я могу оказаться вынужденным лишить его жизни, чтобы спасти свою (она сказала "нашу") жизнь, пугала ее.

In the morning we had breakfast and were at work by daylight. I found a light kedge anchor in the fore-hold, where such things were kept; and with a deal of exertion got it on deck and into the boat. With a long running-line coiled down in the stem, I rowed well out into our little cove and dropped the anchor into the water. There was no wind, the tide was high, and the schooner floated. Casting off the shore-lines, I kedged her out by main strength (the windlass being broken), till she rode nearly up and down to the small anchor - too small to hold her in any breeze. So I lowered the big starboard anchor, giving plenty of slack; and by afternoon I was at work on the windlass.

На следующий день мы позавтракали на рассвете и сразу же принялись за работу. В носовом трюме, где хранился судовой инвентарь, я нашел верп и ценой больших усилий вытащил его на палубу и спустил в шлюпку. Сложив бухтой на корме шлюпки длинный трос, я завез якорь подальше от берега и бросил его. Ветра не было, стоял высокий прилив, и шхуна была на плаву. Отдав швартовы, я начал верповать вручную, так как брашпиль был испорчен. Скоро шхуна подошла почти к самому верпу. Он, конечно, был слишком мал, чтобы удержать судно даже при легком бризе, поэтому я отдал большой якорь правого борта, дав побольше слабины. После обеда я взялся восстанавливать брашпиль.

Three days I worked on that windlass. Least of all things was I a mechanic, and in that time I accomplished what an ordinary machinist would have done in as many hours. I had to learn my tools to begin with, and every simple mechanical principle which such a man would have at his finger ends I had likewise to learn. And at the end of three days I had a windlass which worked clumsily. It never gave the satisfaction the old windlass had given, but it worked and made my work possible.

Целых три дня провозился я с этим брашпилем, хотя любой механик, вероятно, исправил бы его за три часа. Но я в этом ровно ничего не смыслил, и мне приходилось овладевать знаниями, которые являются азбукой для специалиста; да к тому же я должен был еще учиться пользоваться инструментами. Однако к концу третьего дня брашпиль с грехом пополам начал действовать. Он работал далеко не так хорошо, как до поломки, но все же делал свое дело, без него моя задача была бы невыполнима.

In half a day I got the two topmasts aboard and the shears rigged and guyed as before. And that night I slept on board and on deck beside my work. Maud, who refused to stay alone ashore, slept in the forecastle. Wolf Larsen had sat about, listening to my repairing the windlass and talking with Maud and me upon indifferent subjects. No reference was made on either side to the destruction of the shears; nor did he say anything further about my leaving his ship alone. But still I had feared him, blind and helpless and listening, always listening, and I never let his strong arms get within reach of me while I worked.

Полдня ушло у меня на то, чтобы поднять на борт обе стеньги, поставить стрелу и закрепить ее оттяжками, как и в первый раз. В эту ночь я улегся спать прямо на палубе около стрелы. Мод отказалась ночевать одна на берегу и устроилась в матросском кубрике. Днем Волк Ларсен опять сидел на палубе, прислушиваясь к тому, что мы делаем, и беседовал с нами на посторонние темы. Никто из нас ни словом не обмолвился о произведенных им разрушениях, и он больше не требовал, чтобы я оставил его шхуну в покое. Но я по-прежнему боялся его -- слепого, беспомощного и все время настороженно прислушивающегося. Работая, я старался держаться подальше, чтобы он не мог вцепиться в меня своей мертвой хваткой.

On this night, sleeping under my beloved shears, I was aroused by his footsteps on the deck. It was a starlight night, and I could see the bulk of him dimly as he moved about. I rolled out of my blankets and crept noiselessly after him in my stocking feet. He had armed himself with a draw-knife from the tool-locker, and with this he prepared to cut across the throat-halyards I had again rigged to the shears. He felt the halyards with his hands and discovered that I had not made them fast. This would not do for a draw-knife, so he laid hold of the running part, hove taut, and made fast. Then he prepared to saw across with the draw-knife.

В эту ночь, заснув возле нашей драгоценной стрелы, я очнулся от звука шагов. Была звездная ночь, и я увидел темную фигуру Волка Ларсена, движущуюся по палубе. Я вылез из-под одеяла и неслышно подкрался к нему. Вооружившись плотничьим скобелем, взятым из ящика с инструментами, он собирался перерезать им гафельгардели, которыми я снова оснастил стрелу. Нащупав веревки, он убедился, что я оставил их ненатянутыми. Тут скобелем ничего нельзя было сделать, и он натянул гафель-гардели и закрепил их. Он уже готов был перепилить их скобелем, когда я произнес негромко:

"I wouldn't, if I were you," I said quietly.

-- На вашем месте я бы не стал этого делать.

He heard the click of my pistol and laughed.

Он услышал, как я взвел курок револьвера, и засмеялся.

"Hello, Hump," he said. "I knew you were here all the time. You can't fool my ears."

-- Хэлло, Хэмп! -- сказал он. -- Я ведь все время знал, что вы здесь. Моих ушей вы не обманете.

"That's a lie, Wolf Larsen," I said, just as quietly as before. "However, I am aching for a chance to kill you, so go ahead and cut."

-- Лжете, Волк Ларсен, -- сказал я, не повышая голоса. -- Но у меня руки чешутся пристрелить вас, так что делайте свое дело, режьте.

"You have the chance always," he sneered.

-- У вас всегда есть эта возможность, -- насмешливо сказал он.

"Go ahead and cut," I threatened ominously.

-- Делайте свое дело! -- угрожающе повторил я.

"I'd rather disappoint you," he laughed, and turned on his heel and went aft.

-- Предпочитаю доставить вам разочарование, -- со смехом пробормотал он, повернулся на каблуках и ушел на корму.

"Something must be done, Humphrey," Maud said, next morning, when I had told her of the night's occurrence. "If he has liberty, he may do anything. He may sink the vessel, or set fire to it. There is no telling what he may do. We must make him a prisoner."

Наутро я рассказал Мод об этом ночном происшествии, и она заявила:
-- Что-то нужно предпринять, ХэмфриОставаясь на свободе, он может сделать все что угодно. Он способен затопить шхуну, поджечь ее. Неизвестно, что он выкинет. Его нужно посадить под замок.

"But how?" I asked, with a helpless shrug. "I dare not come within reach of his arms, and he knows that so long as his resistance is passive I cannot shoot him."

-- Но как? -- спросил я, беспомощно пожав плечами. -- Подойти к нему близко я не решаюсь и в то же время не могу заставить себя выстрелить в него, пока его сопротивление остается пассивным. И он это знает.

"There must be some way," she contended. "Let me think."

-- Должен же быть какой-то способ, -- возразила Мод. -- Дайте мне подумать.

"There is one way," I said grimly.

-- Способ есть, -- мрачно заявил я.

She waited.

Она с надеждой поглядела на меня.

I picked up a seal-club.

Я поднял охотничью дубинку.

"It won't kill him," I said. "And before he could recover I'd have him bound hard and fast."

-- Убить его она не убьет, -- сказал я, -- а прежде чем он придет в себя, я успею связать его по рукам и ногам.

She shook her head with a shudder. "No, not that. There must be some less brutal way. Let us wait."

Но Мод с содроганием покачала головой.
-- Нет, только не это! Нужно найти какой-нибудь менее зверский способ. Подождем еще.

But we did not have to wait long, and the problem solved itself. In the morning, after several trials, I found the point of balance in the foremast and attached my hoisting tackle a few feet above it. Maud held the turn on the windlass and coiled down while I heaved. Had the windlass been in order it would not have been so difficult; as it was, I was compelled to apply all my weight and strength to every inch of the heaving. I had to rest frequently. In truth, my spells of resting were longer than those of working. Maud even contrived, at times when all my efforts could not budge the windlass, to hold the turn with one hand and with the other to throw the weight of her slim body to my assistance.

Ждать нам пришлось недолго -- дело решилось само собой. Утром после нескольких неудачных попыток я наконец определил центр тяжести фок-мачты и закрепил несколько выше его подъемные тали. Мод направляла трос на брашпиле и складывала в бухту сбегавший конец. Будь брашпиль в исправности, наша задача была бы несложной, а так мне приходилось со всей силой налегать на рукоятку, чтобы поднять мачту хотя бы на один дюйм. То и дело я присаживался отдохнуть. По правде говоря, я больше отдыхал, чем работал. Когда, невзирая на все мои усилия, рукоятка не подавалась, Мод, держа конец одной рукой, ухитрялась еще помогать мне, налегая на рукоятку своим хрупким телом.

At the end of an hour the single and double blocks came together at the top of the shears. I could hoist no more. And yet the mast was not swung entirely inboard. The butt rested against the outside of the port rail, while the top of the mast overhung the water far beyond the starboard rail. My shears were too short. All my work had been for nothing. But I no longer despaired in the old way. I was acquiring more confidence in myself and more confidence in the possibilities of windlasses, shears, and hoisting tackles. There was a way in which it could be done, and it remained for me to find that way.

Через час оба блока сошлись у вершины стрелы. Дальше поднимать было некуда, а мачта все еще не перевалилась через борт. Основанием своим она легла на планшир левого борта, в то время как верхушка ее нависала над водой далеко за правым бортом. Стрела оказалась коротка, и вся моя работа свелась к нулю. Но я уже не приходил в отчаяние, как прежде. Я начинал обретать все большую веру в себя и в потенциальную силу брашпилей, стрел и подъемных талей. Способ поднять мачту, несомненно, существовал, и мне оставалось только найти его.

While I was considering the problem, Wolf Larsen came on deck. We noticed something strange about him at once. The indecisiveness, or feebleness, of his movements was more pronounced. His walk was actually tottery as he came down the port side of the cabin. At the break of the poop he reeled, raised one hand to his eyes with the familiar brushing gesture, and fell down the steps - still on his feet - to the main deck, across which he staggered, falling and flinging out his arms for support. He regained his balance by the steerage companion-way and stood there dizzily for a space, when he suddenly crumpled up and collapsed, his legs bending under him as he sank to the deck.

Пока я размышлял над этой задачей, на ют вышел Волк Ларсен. Нам сразу бросилось в глаза, что с ним творится что-то неладное. Во всех его движениях еще сильнее чувствовалась какая-то нерешительность, расслабленность. Проходя вдоль рубки, он несколько раз споткнулся, а поравнявшись с краем юта, сильно пошатнулся, поднял руку уже знакомым мне жестом, -- словно смахивая паутину с лица, -- и вдруг загремел по ступенькам вниз. Широко расставив руки в поисках опоры, он, шатаясь, пошел по палубе и остановился, покачиваясь из стороны в сторону, у люка кубрика охотников. Потом ноги у него подкосились, и он рухнул на палубу.

"One of his attacks," I whispered to Maud.

-- Припадок! -- шепнул я Мод.

She nodded her head; and I could see sympathy warm in eyes.

Она кивнула мне, и я снова прочел сострадание в ее взгляде.

We went up to him, but he seemed unconscious, breathing spasmodically. She took charge of him, lifting his head to keep the blood out of it and despatching me to the cabin for a pillow. I also brought blankets, and we made him comfortable. I took his pulse. It beat steadily and strong, and was quite normal. This puzzled me. I became suspicious.

Мы подошли к Волку Ларсену. Он, казалось, был без памяти и дышал судорожно, прерывисто. Мод сейчас же взялась за дело -- приподняла ему голову, чтобы предотвратить прилив крови, и послала меня в каюту за подушкой. Я прихватил и одеяла, и мы постарались устроить больного поудобнее. Я нащупал его пульс. Он бился ровно -- не часто и не слишком слабо, словом, совершенно нормально. Это удивило меня и показалось мне подозрительным.

"What if he should be feigning this?" I asked, still holding his wrist.

-- А что, если он притворяется? -- спросил я, не выпуская его руки.

Maud shook her head, and there was reproof in her eyes. But just then the wrist I held leaped from my hand, and the hand clasped like a steel trap about my wrist. I cried aloud in awful fear, a wild inarticulate cry; and I caught one glimpse of his face, malignant and triumphant, as his other hand compassed my body and I was drawn down to him in a terrible grip.

Мод покачала головой и посмотрела на меня с упреком. И в ту же секунду рука Волка Ларсена выскользнула из-под моих пальцев и словно в стальных тисках сдавила мое запястье. Я дико вскрикнул от неожиданности и испуга. Злорадная гримаса исказила его лицо, и больше я уже ничего не видел, -- другой рукой он обхватил меня и притянул к себе.

My wrist was released, but his other arm, passed around my back, held both my arms so that I could not move. His free hand went to my throat, and in that moment I knew the bitterest foretaste of death earned by one's own idiocy. Why had I trusted myself within reach of those terrible arms? I could feel other hands at my throat. They were Maud's hands, striving vainly to tear loose the hand that was throttling me. She gave it up, and I heard her scream in a way that cut me to the soul, for it was a woman's scream of fear and heart-breaking despair. I had heard it before, during the sinking of the Martinez.

Он отпустил мое запястье, но при этом так сдавил меня, обхватив за спину, что я не мог шевельнуться. Свободной рукой он схватил меня за горло, и в это мгновение я испытал весь ужас и всю горечь ожидания смерти -- смерти по собственной вине. Как мог я подойти так близко к его страшным ручищам? Вдруг я ощутил прикосновение других рук -- Мод тщетно пыталась оторвать от моего горла душившую меня лапу. Поняв, что это бесполезно, она отчаянно закричала, и у меня похолодело сердце. Мне был знаком этот душераздирающий вопль, полный ужаса и отчаяния. Так кричали женщины, когда шел ко дну "Мартинес".

My face was against his chest and I could not see, but I heard Maud turn and run swiftly away along the deck. Everything was happening quickly. I had not yet had a glimmering of unconsciousness, and it seemed that an interminable period of time was lapsing before I heard her feet flying back. And just then I felt the whole man sink under me. The breath was leaving his lungs and his chest was collapsing under my weight. Whether it was merely the expelled breath, or his consciousness of his growing impotence, I know not, but his throat vibrated with a deep groan. The hand at my throat relaxed. I breathed. It fluttered and tightened again. But even his tremendous will could not overcome the dissolution that assailed it. That will of his was breaking down. He was fainting.

Лицо мое было прижато к груди Волка Ларсена, и я ничего не мог видеть, но слышал, как Мод побежала куда-то по палубе. Все произошло с молниеносной быстротой, но мне показалось, что протекла вечность. Сознание мое еще не успело померкнуть, когда я услышал, что Мод бегом возвращается обратно, и в то же мгновение почувствовал, как тело Волка Ларсена подалось назад и обмякло. Дыхание с шумом вырывалось из его груди, на которую я налегал всей своей тяжестью. Раздался сдавленный стон; был ли то возглас бессилия, или его просто исторгло удушье -- не знаю, но пальцы его, вцепившиеся мне в горло, разжались. Я глотнул воздух. Пальцы дрогнули и снова сдавили мне горло. Но даже его чудовищная сила воли уже не могла преодолеть упадка сил. Воля сдавала. Ларсен терял сознание.

Maud's footsteps were very near as his hand fluttered for the last time and my throat was released. I rolled off and over to the deck on my back, gasping and blinking in the sunshine. Maud was pale but composed, - my eyes had gone instantly to her face, - and she was looking at me with mingled alarm and relief. A heavy seal-club in her hand caught my eyes, and at that moment she followed my gaze down to it. The club dropped from her hand as though it had suddenly stung her, and at the same moment my heart surged with a great joy. Truly she was my woman, my mate-woman, fighting with me and for me as the mate of a caveman would have fought, all the primitive in her aroused, forgetful of her culture, hard under the softening civilization of the only life she had ever known.

Шаги Мод звучали у меня над самым ухом. Пальцы Ларсена в последний раз стиснули мое горло и разжались совсем. Я откатился в сторону. Лежа на спине, я хватал воздух ртом и моргал от солнечного света, бившего мне прямо в лицо. Я отыскал глазами Мод; она была бледна, но внешне спокойна и смотрела на меня со смешанным выражением тревоги и облегчения. Я увидел у нее в руке тяжелую охотничью дубинку. Заметив мой взгляд. Мод выронила дубинку, словно она жгла ей руку, у меня же сердце исполнилось ликованием. Вот она -- моя подруга, готовая биться вместе со мной и за меня, как бились бок о бок со своими мужчинами женщины каменного века! Условности, которым она подчинялась всю жизнь, были забыты, и голос инстинкта, не заглушенный до конца изнеживающим влиянием цивилизации, властно заговорил в ней.

"Dear woman!" I cried, scrambling to my feet.

-- Родная моя! -- воскликнул я, с трудом поднимаясь на ноги.

The next moment she was in my arms, weeping convulsively on my shoulder while I clasped her close. I looked down at the brown glory of her hair, glinting gems in the sunshine far more precious to me than those in the treasure-chests of kings. And I bent my head and kissed her hair softly, so softly that she did not know.

В следующую секунду она была в моих объятиях и судорожно всхлипывала, припав к моему плечу. Прижимая ее к себе, я смотрел на ее пышные каштановые волосы; они сверкали на солнце, словно драгоценные камни, и затмевали в моих глазах все сокровища земных царей. Я нагнулся и нежно поцеловал их, так нежно, что она и не заметила.

Then sober thought came to me. After all, she was only a woman, crying her relief, now that the danger was past, in the arms of her protector or of the one who had been endangered. Had I been father or brother, the situation would have been in nowise different. Besides, time and place were not meet, and I wished to earn a better right to declare my love. So once again I softly kissed her hair as I felt her receding from my clasp.

Но я тут же заставил себя трезво взглянуть на вещи. Естественно, что Мод, как истая женщина, после пережитой опасности проливала слезы облегчения в объятиях своего защитника, чья жизнь, в свою очередь, была под угрозой. Будь я ей отцом или братом, положение ничуть бы не изменилось. К тому же сейчас было не время и не место для любовных признаний, и я хотел прежде заслужить право говорить ей о своей любви. Поэтому я только нежно поцеловал еще раз ее волосы, чувствуя, что она высвобождается из моих объятий.

"It was a real attack this time," I said: "another shock like the one that made him blind. He feigned at first, and in doing so brought it on."

-- Вот теперь припадок непритворный, -- сказал я. -- После одного из таких припадков он и потерял зрение. Сегодня он сперва притворялся и, быть может, этим и вызвал приступ.

Maud was already rearranging his pillow.

Мод уже начала поправлять ему подушку.

"No," I said, "not yet. Now that I have him helpless, helpless he shall remain. From this day we live in the cabin. Wolf Larsen shall live in the steerage."

-- Постойте, -- сказал я. -- Сейчас он беспомощен -- и таким должен оставаться и впредь. Теперь мы займем кают-компанию, а Волка Ларсена поместим в кубрике охотников.

I caught him under the shoulders and dragged him to the companion- way. At my direction Maud fetched a rope. Placing this under his shoulders, I balanced him across the threshold and lowered him down the steps to the floor. I could not lift him directly into a bunk, but with Maud's help I lifted first his shoulders and head, then his body, balanced him across the edge, and rolled him into a lower bunk.

Я взял его под мышки и потащил к трапу, а Мод по моей просьбе принесла веревку. Обвязав его веревкой под мышками, я спустил его по ступенькам в кубрик. У меня не хватало сил положить его на койку, но с помощью Мод мне удалось сперва приподнять верхнюю часть его туловища, а потом я закинул на койку и его ноги.

But this was not to be all. I recollected the handcuffs in his state-room, which he preferred to use on sailors instead of the ancient and clumsy ship irons. So, when we left him, he lay handcuffed hand and foot. For the first time in many days I breathed freely. I felt strangely light as I came on deck, as though a weight had been lifted off my shoulders. I felt, also, that Maud and I had drawn more closely together. And I wondered if she, too, felt it, as we walked along the deck side by side to where the stalled foremast hung in the shears.

Но этим нельзя было ограничиться. Я вспомнил, что у Волка Ларсена в каюте хранятся наручники, которыми он пользовался вместо старинных тяжелых судовых кандалов, когда ему нужно было заковать провинившегося матроса. Мы разыскали эти наручники и сковали Ларсена по рукам и ногам. После этого, впервые за много дней, я вздохнул свободно. Выйдя на палубу, я испытал чувство необычайного облегчения -- у меня словно гора с плеч свалилась. Я чувствовал также, что все пережитое нами нынче еще больше сблизило меня с Мод, и, направляясь вместе с ней к стреле, на которой теперь уже висела фок-мачта, мысленно спрашивал себя, ощущает ли Мод эту близость так, как я.

CHAPTER XXXVII

ГЛАВА XXXVII

At once we moved aboard the Ghost, occupying our old state-rooms and cooking in the galley. The imprisonment of Wolf Larsen had happened most opportunely, for what must have been the Indian summer of this high latitude was gone and drizzling stormy weather had set in. We were very comfortable, and the inadequate shears, with the foremast suspended from them, gave a business-like air to the schooner and a promise of departure.

Мы тут же перебрались на шхуну и заняли свои прежние каюты. Пищу мы теперь готовили себе в камбузе. Волк Ларсен попал в заточение как нельзя более вовремя. Последние дни в этих широтах стояло, как видно, бабье лето, и теперь оно внезапно пришло к концу, сменившись дождливой и бурной погодой. Но мы на шхуне чувствовали себя вполне уютно, а стрела с подвешенной к ней фок-мачтой придавала всему деловой вид и окрыляла нас надеждой на отплытие.

And now that we had Wolf Larsen in irons, how little did we need it! Like his first attack, his second had been accompanied by serious disablement. Maud made the discovery in the afternoon while trying to give him nourishment. He had shown signs of consciousness, and she had spoken to him, eliciting no response. He was lying on his left side at the time, and in evident pain. With a restless movement he rolled his head around, clearing his left ear from the pillow against which it had been pressed. At once he heard and answered her, and at once she came to me.

Теперь, когда нам удалось заковать Волка Ларсена в наручники, это оказалось уже ненужным. Второй припадок, подобно первому, вызвал серьезное нарушение жизненных функций. Мод обратила на это внимание, когда пошла под вечер накормить нашего пленника. Он был в сознании, и она заговорила с ним, но не добилась ответа. Он лежал на левом боку и, казалось, очень страдал от боли. Левое ухо его было прижато к подушке. Потом беспокойным движением он повернул голову вправо, и левое ухо его открылось. Только тут он услышал слова Мод, что-то ответил ей, а она бросилась ко мне рассказать о своем наблюдении.

Pressing the pillow against his left ear, I asked him if he heard me, but he gave no sign. Removing the pillow and, repeating the question he answered promptly that he did.

Прижав, подушку к левому уху Ларсена, я спросил его, слышит ли он меня, но ответа не получил. Убрав подушку, я повторил свой вопрос, и он тотчас ответил.

"Do you know you are deaf in the right ear?" I asked.

-- А вы знаете, что вы оглохли на правое ухо? -- спросил я.

"Yes," he answered in a low, strong voice, "and worse than that. My whole right side is affected. It seems asleep. I cannot move arm or leg."

-- Да, -- отвечал он тихо, но твердо. -- Хуже того, у меня поражена вся правая сторона тела. Она словно уснула. Не могу пошевелить ни рукой, ни ногой.

"Feigning again?" I demanded angrily.

-- Опять притворяетесь? -- сердито спросил я.

He shook his head, his stern mouth shaping the strangest, twisted smile. It was indeed a twisted smile, for it was on the left side only, the facial muscles of the right side moving not at all.

Он отрицательно покачал головой, и странная, кривая усмешка перекосила его рот. Усмешка была кривой потому, что двигалась только левая сторона рта, -- правая оставалась совершенно неподвижной.

"That was the last play of the Wolf," he said. "I am paralysed. I shall never walk again. Oh, only on the other side," he added, as though divining the suspicious glance I flung at his left leg, the knee of which had just then drawn up, and elevated the blankets.

-- Это был последний выход Волка на охоту, -- сказав он. -- У меня паралич, я больше не встану на ноги... О, поражена только та нога, не обе, -- добавил он, словно догадавшись, что я бросил подозрительный взгляд на его левую ногу, которую он в эту минуту согнул в колене, приподняв одеяло.

"It's unfortunate," he continued. "I'd liked to have done for you first, Hump. And I thought I had that much left in me."

-- Да, не повезло мне! -- продолжал он. -- Я хотел сперва разделаться с вами, Хэмп. Думал, что на это у меня еще хватит пороху.

"But why?" I asked; partly in horror, partly out of curiosity.

-- Но почему? -- спросил я, охваченный ужасом и любопытством.

Again his stern mouth framed the twisted smile, as he said:

Его жесткий рот опять покривился в усмешке, и он сказал:

"Oh, just to be alive, to be living and doing, to be the biggest bit of the ferment to the end, to eat you. But to die this way."

-- Да просто, чтобы чувствовать, что я живу и действую, чтобы до конца быть самым большим куском закваски и сожрать вас!.. Но умереть так...

He shrugged his shoulders, or attempted to shrug them, rather, for the left shoulder alone moved. Like the smile, the shrug was twisted.

Он пожал плечами, вернее хотел это сделать, -- и двинул одним только левым плечом. Как и его усмешка, это движение получилось странно однобоким.

"But how can you account for it?" I asked. "Where is the seat of your trouble?"

-- Но чем же вы сами объясняете то, что случилось с вами? Где гнездится болезнь?

"The brain," he said at once. "It was those cursed headaches brought it on."

-- В мозгу, -- тотчас ответил он. -- Это все от моих проклятых головных болей.

"Symptoms," I said.

-- Они были только симптомом болезни, -- сказал я.

He nodded his head. "There is no accounting for it. I was never sick in my life. Something's gone wrong with my brain. A cancer, a tumour, or something of that nature, - a thing that devours and destroys. It's attacking my nerve-centres, eating them up, bit by bit, cell by cell - from the pain."

Он кивнул.
-- Все это непонятно. Я ни разу в жизни не болел. Но вот какая-то дрянь завелась в мозгу. Рак или другая какая-нибудь опухоль, но она пожирает и разрушает все, поражает нервные центры и поедает их -- клетку за клеткой... судя по боли, которую я терплю.

"The motor-centres, too," I suggested.

-- И двигательные центры поражены тоже, -- заметил я.

"So it would seem; and the curse of it is that I must lie here, conscious, mentally unimpaired, knowing that the lines are going down, breaking bit by bit communication with the world. I cannot see, hearing and feeling are leaving me, at this rate I shall soon cease to speak; yet all the time I shall be here, alive, active, and powerless."

-- По-видимому. И все проклятье в том, что я обречен лежать вот так, в полном сознании, с неповрежденным умом, и отдавать концы один за другим, постепенно порывая всякую связь с миром. Я уже потерял зрение; слух и осязание покидают меня, и если так пойдет дальше, скоро я лишусь речи. И все равно буду пребывать здесь, на этой земле, живой, полный жажды действия, но бессильный.

"When you say YOU are here, I'd suggest the likelihood of the soul," I said.

-- Когда вы говорите, что будете пребывать здесь, то подразумеваете, надо полагать, вашу душу, -- сказал я.

"Bosh!" was his retort. "It simply means that in the attack on my brain the higher psychical centres are untouched. I can remember, I can think and reason. When that goes, I go. I am not. The soul?"

-- Чушь! -- возмутился он. -- Я подразумеваю только, что высшие нервные центры еще не поражены болезнью. У меня сохранилась память, я могу мыслить и рассуждать. Когда это исчезнет, исчезну и я. Меня не будет. Душа?

He broke out in mocking laughter, then turned his left ear to the pillow as a sign that he wished no further conversation.

Он насмешливо рассмеялся и лег левым ухом на подушку, давая понять, что не желает продолжать разговор.

Maud and I went about our work oppressed by the fearful fate which had overtaken him, - how fearful we were yet fully to realize. There was the awfulness of retribution about it. Our thoughts were deep and solemn, and we spoke to each other scarcely above whispers.

Мы с Мод принялись за работу, подавленные страшной судьбой, постигшей этого человека. Насколько тяжкой была его участь, нам еще предстояло вскоре убедиться. Казалось, это было грозным возмездием за его дела. Мы были настроены торжественно и серьезно и переговаривались друг с другом вполголоса.

"You might remove the handcuffs," he said that night, as we stood in consultation over him. "It's dead safe. I'm a paralytic now. The next thing to watch out for is bed sores."

-- Можете снять наручники, -- сказал нам Волк Ларсен вечером, когда мы стояли у его койки, обсуждая, как нам с ним быть. -- Это совершенно безопасно -- я ведь паралитик. Теперь остается только ждать пролежней.

He smiled his twisted smile, and Maud, her eyes wide with horror, was compelled to turn away her head.

Он опять криво усмехнулся, и глаза Мод расширились от ужаса; она невольно отвернулась.

"Do you know that your smile is crooked?" I asked him; for I knew that she must attend him, and I wished to save her as much as possible.

-- А вы знаете, что улыбка у вас кривая? -- спросил я его, думая о том, что ей придется ухаживать за ним, и желая избавить ее от этого неприятного зрелища.

"Then I shall smile no more," he said calmly. "I thought something was wrong. My right cheek has been numb all day. Yes, and I've had warnings of this for the last three days; by spells, my right side seemed going to sleep, sometimes arm or hand, sometimes leg or foot."

-- В таком случае я перестану улыбаться, -- хладнокровно заявил он. -- Я и сам думал сегодня, что не все ладно. Правая щека словно окаменела. Да, уже три дня, как начали появляться эти признаки, -- правая сторона временами как бы засыпала -- то нога, то рука.

"So my smile is crooked?" he queried a short while after. "Well, consider henceforth that I smile internally, with my soul, if you please, my soul. Consider that I am smiling now."

-- Значит, улыбка у меня кривая? -- спросил он, помолчав. -- Ну что ж, отныне прошу считать, что я улыбаюсь внутренне, -- в душе, если вам угодно, в душе! Учтите, что я и сейчас улыбаюсь.

And for the space of several minutes he lay there, quiet, indulging his grotesque fancy.

И несколько минут он лежал молча, довольный своей мрачной выдумкой.

The man of him was not changed. It was the old, indomitable, terrible Wolf Larsen, imprisoned somewhere within that flesh which had once been so invincible and splendid. Now it bound him with insentient fetters, walling his soul in darkness and silence, blocking it from the world which to him had been a riot of action. No more would he conjugate the verb "to do in every mood and tense." "To be" was all that remained to him - to be, as he had defined death, without movement; to will, but not to execute; to think and reason and in the spirit of him to be as alive as ever, but in the flesh to be dead, quite dead.

Характер его ничуть не изменился. Это был все тот же неукротимый, страшный Волк Ларсен, заключенный, как в темнице, в своей омертвевшей плоти, которая была когда-то такой великолепной и несокрушимой. Теперь она превратилась в оковы и замкнула его душу в молчание и мрак, отгородив его от мира, который был для него ареной столь бурной деятельности. Никогда больше не придется ему спрягать на все лады глагол "делать". "Быть" -- вот все, что ему осталось. А ведь именно так он и определял понятие "смерти" -- "быть", то есть существовать, но вне движения; замышлять, но не исполнять; думать, рассуждать и в этом оставаться таким же живым, как вчера, но плотью -- мертвым, безнадежно мертвым.

And yet, though I even removed the handcuffs, we could not adjust ourselves to his condition. Our minds revolted. To us he was full of potentiality. We knew not what to expect of him next, what fearful thing, rising above the flesh, he might break out and do. Our experience warranted this state of mind, and we went about our work with anxiety always upon us.

А мы с Мод, хоть я и снял с него наручники, никак не могли привыкнуть к его новому состоянию. Наше сознание отказывалось принять его. Для нас он оставался полным скрытых возможностей. Нам казалось, что в любую минуту он может вырваться из оков плоти, подняться над нею и сотворить что-то ужасное. Столько натерпелись мы от этого человека, что даже теперь ни на секунду не могли избавиться от внутреннего беспокойства.

I had solved the problem which had arisen through the shortness of the shears. By means of the watch-tackle (I had made a new one), I heaved the butt of the foremast across the rail and then lowered it to the deck. Next, by means of the shears, I hoisted the main boom on board. Its forty feet of length would supply the height necessary properly to swing the mast. By means of a secondary tackle I had attached to the shears, I swung the boom to a nearly perpendicular position, then lowered the butt to the deck, where, to prevent slipping, I spiked great cleats around it. The single block of my original shears-tackle I had attached to the end of the boom. Thus, by carrying this tackle to the windlass, I could raise and lower the end of the boom at will, the butt always remaining stationary, and, by means of guys, I could swing the boom from side to side. To the end of the boom I had likewise rigged a hoisting tackle; and when the whole arrangement was completed I could not but be startled by the power and latitude it gave me.

Мне удалось разрешить задачу, вставшую передо мной, когда стрела оказалась слишком короткой. Изготовив новые хват-тали, я перетянул нижний конец фок-мачты через планшир, а затем опустил мачту на палубу, после чего при помощи стрелы поднял на борт грота-гик. Он был длиной в сорок футов, и этого оказалось достаточно, чтобы поднять и установить мачту. При помощи вспомогательных талей, которые я прикрепил к стреле, я поднял гик почти в вертикальное положение, а потом упер его пяткой в палубу и закрепил толстыми колодками. Обыкновенный блок, который был у меня на стреле, я прикрепил к ноку гика. Таким образом, взяв ходовой конец талей на брашпиль, я мог по желанию поднимать и опускать нок гика, причем пятка его оставалась неподвижной, и при помощи оттяжек придавать ему наклон вправо или влево. К ноку гика я прикрепил также и подъемные тали, а когда все приспособление было закончено, поразился сам, как много оно мне дало.

Of course, two days' work was required for the accomplishment of this part of my task, and it was not till the morning of the third day that I swung the foremast from the deck and proceeded to square its butt to fit the step. Here I was especially awkward. I sawed and chopped and chiselled the weathered wood till it had the appearance of having been gnawed by some gigantic mouse. But it fitted.

Два дня ушло у меня на то, чтобы справиться с этим делом, и только на третий день утром я смог приподнять фок-мачту над палубой и принялся обтесывать ее нижний конец, чтобы придать ему нужную форму -- соответственно степсу в трюме. Плотником я оказался и вовсе никудышным. Я пилил, рубил и обтесывал неподатливое дерево, пока в конце концов оно не приобрело такой вид, словно его обгрызла какая-то гигантская крыса. Но того, что мне было нужно, я все же достиг.

"It will work, I know it will work," I cried.

-- Годится, я уверен, что годится! -- воскликнул я.

"Do you know Dr. Jordan's final test of truth?" Maud asked.

-- Вы знаете, что доктор Джордан считает пробным камнем для всякой истины? -- спросила Мод.

I shook my head and paused in the act of dislodging the shavings which had drifted down my neck.

Я покачал головой и перестал извлекать залетевшие мне за ворот стружки.

"Can we make it work? Can we trust our lives to it? is the test."

-- Пробным камнем является вопрос: "Можем ли мы заставить эту истину служить нам? Можем ли мы доверить ей свою жизнь?"

"He is a favourite of yours," I said.

-- Он ваш любимец, -- заметил я.

"When I dismantled my old Pantheon and cast out Napoleon and Caesar and their fellows, I straightway erected a new Pantheon," she answered gravely, "and the first I installed as Dr. Jordan."

-- Когда я разрушила свой старый пантеон, выбросила из него Наполеона, Цезаря и еще кое-кого и принялась создавать себе новый, -- серьезно промолвила она, -- то первое место занял в нем доктор Джордан.

"A modern hero."

-- Герой вполне современный!

"And a greater because modern," she added. "How can the Old World heroes compare with ours?"

-- То, что он принадлежит современности, только делает его более великим, -- сказала она. -- Разве могут герои старого мира сравниться с нашими?

I shook my head. We were too much alike in many things for argument. Our points of view and outlook on life at least were very alike.

Я кивнул. У нас с Мод было так много общего, что между нами редко возникали споры. Мы с ней сходились в главном -- в нашем мировоззрении, в отношении к жизни.

"For a pair of critics we agree famously," I laughed.

-- Для двух критиков мы поразительно легко находим общий язык, -- рассмеялся я.

"And as shipwright and able assistant," she laughed back.

-- Для корабельного мастера и подмастерья -- тоже, -- пошутила она.

But there was little time for laughter in those days, what of our heavy work and of the awfulness of Wolf Larsen's living death.

Мы не часто шутили и смеялись в те дни -- слишком были мы поглощены нашим тяжелым, упорным трудом и пришиблены страшным зрелищем постепенного умирания Волка Ларсена.

He had received another stroke. He had lost his voice, or he was losing it. He had only intermittent use of it. As he phrased it, the wires were like the stock market, now up, now down. Occasionally the wires were up and he spoke as well as ever, though slowly and heavily. Then speech would suddenly desert him, in the middle of a sentence perhaps, and for hours, sometimes, we would wait for the connection to be re-established. He complained of great pain in his head, and it was during this period that he arranged a system of communication against the time when speech should leave him altogether - one pressure of the hand for "yes," two for "no." It was well that it was arranged, for by evening his voice had gone from him. By hand pressures, after that, he answered our questions, and when he wished to speak he scrawled his thoughts with his left hand, quite legibly, on a sheet of paper.

У него повторился удар. Он потерял речь, вернее, начал терять ее. Теперь он владел ею лишь по временам. По его собственному выражению, у него, как на фондовой бирже, "телеграфный аппарат" был то включен, то выключен. Когда "аппарат" был включен, Ларсен разговаривал, как обычно, только более медленно и как-то затрудненно. А потом речь внезапно покидала его, -- порой прежде, чем он успевал закончить фразу, -- и ему часами приходилось ждать, пока прерванный контакт не восстановится. Он жаловался на сильную головную боль и заранее придумал особую форму связи на случай, если совершенно лишится речи: один нажим пальцев обозначал "да", а два нажима -- "нет". И сказал он нам об этом как раз вовремя, так как в тот же вечер окончательно потерял речь. С тех пор на наши вопросы он отвечал нажимом пальцев, а когда ему самому хотелось чтонибудь сказать, довольно разборчиво царапал левой рукой на листке бумаги.

The fierce winter had now descended upon us. Gale followed gale, with snow and sleet and rain. The seals had started on their great southern migration, and the rookery was practically deserted. I worked feverishly. In spite of the bad weather, and of the wind which especially hindered me, I was on deck from daylight till dark and making substantial progress.

Наступила жестокая зима. Шторм следовал за штормом -- со снегом, с дождем, с ледяной крупой. Котики отправились в свое дальнее путешествие на юг, и лежбище опустело. Я работал не покладая рук. В любую непогоду, невзирая на ветер, который особенно мешал работе, я оставался на палубе с рассвета и дотемна, и дело заметно шло на лад.

I profited by my lesson learned through raising the shears and then climbing them to attach the guys. To the top of the foremast, which was just lifted conveniently from the deck, I attached the rigging, stays and throat and peak halyards. As usual, I had underrated the amount of work involved in this portion of the task, and two long days were necessary to complete it. And there was so much yet to be done - the sails, for instance, which practically had to be made over.

В свое время я допустил ошибку, когда установил стрелу, не прикрепив к ней оттяжки, и тогда мне пришлось взбираться на нее. Теперь я извлек из этого урок и заранее прикрепил снасти -- штаги, гафельгардель и дирик-фал -- к верхушке фок-мачты. Но, как всегда, я потратил на эту работу больше времени, чем предполагал, -- у меня ушло на нее целых два дня. А ведь еще столько дела было впередиПаруса, например, в сущности, необходимо было изготовить заново.

While I toiled at rigging the foremast, Maud sewed on canvas, ready always to drop everything and come to my assistance when more hands than two were required. The canvas was heavy and hard, and she sewed with the regular sailor's palm and three-cornered sail- needle. Her hands were soon sadly blistered, but she struggled bravely on, and in addition doing the cooking and taking care of the sick man.

Пока я трудился над оснасткой фок-мачты. Мод сшивала паруса, причем в любую минуту с готовностью бросала свое занятие и спешила мне на помощь, если я не мог справиться один. Парусина была твердая и тяжелая, и Мод пользовалась настоящим матросским гардаманом и трехгранной парусной иглой. Руки у нее очень скоро покрылись волдырями, но она стойко продолжала свою работу, а ведь ей приходилось еще стряпать и ухаживать за больным!

"A fig for superstition," I said on Friday morning. "That mast goes in to-day.'

-- Долой суеверия! -- сказал я в пятницу утром. -- Будем ставить мачту сегодня!

Everything was ready for the attempt. Carrying the boom-tackle to the windlass, I hoisted the mast nearly clear of the deck. Making this tackle fast, I took to the windlass the shears-tackle (which was connected with the end of the boom), and with a few turns had the mast perpendicular and clear.

Все подготовительные работы были закончены. Взяв тали гика на брашпиль, я поднял мачту так, что она отделилась от палубы. Затем, закрепив эти тали, я взял на брашпиль тали стрелы, прикрепленные к ноку гика, и несколькими поворотами рукоятки привел мачту в вертикальное положение над палубой.

Maud clapped her hands the instant she was relieved from holding the turn, crying:

Мод -- как только я освободил ее от обязанности держать сходящий с барабана конец -- захлопала в ладоши и закричала:

"It works! It works! We'll trust our lives to it!"

-- ГодитсяГодится! Мы доверим ей свою жизнь!

Then she assumed a rueful expression.

Но лицо ее тут же омрачилось.

"It's not over the hole," she add. "Will you have to begin all over?"

-- А ведь мачта не над отверстием, -- сказала она. -- Неужели вам придется опять начинать все сызнова?

I smiled in superior fashion, and, slacking off on one of the boom- guys and taking in on the other, swung the mast perfectly in the centre of the deck. Still it was not over the hole. Again the rueful expression came on her face, and again I smiled in a superior way. Slacking away on the boom-tackle and hoisting an equivalent amount on the shears-tackle, I brought the butt of the mast into position directly over the hole in the deck. Then I gave Maud careful instructions for lowering away and went into the hold to the step on the schooner's bottom.

Я снисходительно улыбнулся и, подправив одну из оттяжек гика и подтянув другую, подвел мачту к центру палубы. И все-таки она висела еще не точно над отверстием. Лицо Мод опять вытянулось, а я снова снисходительно улыбнулся и, маневрируя талями гика и стрелы, подтянул мачту прямо к отверстию в палубе. После этого я подробно объяснил Мод, как опускать мачту, а сам спустился в трюм к степсу, установленному на дне шхуны.

I called to her, and the mast moved easily and accurately. Straight toward the square hole of the step the square butt descended; but as it descended it slowly twisted so that square would not fit into square. But I had not even a moment's indecision. Calling to Maud to cease lowering, I went on deck and made the watch-tackle fast to the mast with a rolling hitch. I left Maud to pull on it while I went below. By the light of the lantern I saw the butt twist slowly around till its sides coincided with the sides of the step. Maud made fast and returned to the windlass. Slowly the butt descended the several intervening inches, at the same time slightly twisting again. Again Maud rectified the twist with the watch-tackle, and again she lowered away from the windlass. Square fitted into square. The mast was stepped.

Я крикнул Мод, чтобы она начинала травить. Мачта пошла вниз легко и точно -- прямо к четырехугольному отверстию степса. Однако при спуске она немного повернулась вокруг своей оси, и стороны четырехугольного шпора перестали совпадать со сторонами степса. Но я тут же сообразил, что надо сделать. Крикнув Мод, чтобы она перестала травить, я поднялся на палубу и стопорным узлом прикрепил к мачте хват-тали. Потом снова спустился в трюм, сказав Мод, чтобы она по моей команде тянула хват-тали. При свете фонаря я увидел, как мачта медленно поворачивается и стороны шпора становятся параллельно сторонам степса. Мод закрепила тали и вернулась к брашпилю. Медленно опускаясь, мачта проходила последние несколько дюймов, но тут снова начала поворачиваться. Однако Мод опять выправила ее хват-талями и продолжала травить брашпилем. Квадраты совпали, мачта вошла в степс.

I raised a shout, and she ran down to see. In the yellow lantern light we peered at what we had accomplished. We looked at each other, and our hands felt their way and clasped. The eyes of both of us, I think, were moist with the joy of success.

Я громко закричал, и Мод бросилась ко мне. При желтом свете фонаря мы жадно любовались плодами своих трудов. Потом взглянули друг на друга, и руки наши невольно сплелись. Боюсь, что на глазах у нас выступили слезы радости.

"It was done so easily after all," I remarked. "All the work was in the preparation."

-- В конце концов это было не так уж трудно, -- заметил я. -- Вся трудность заключалась в подготовке.

"And all the wonder in the completion," Maud added. "I can scarcely bring myself to realize that that great mast is really up and in; that you have lifted it from the water, swung it through the air, and deposited it here where it belongs. It is a Titan's task."

-- А все чудо -- в осуществлении, -- подхватила Мод. -- Мне даже не верится, что эта огромная мачта поднята и стоит на своем месте, что вы вытянули ее из воды, пронесли по воздуху и опустили здесь, в ее гнездо. Труд титана!

"And they made themselves many inventions," I began merrily, then paused to sniff the air.

-- "И многое другое изобрели они", -- весело начал я, но тут же умолк и втянул носом воздух.

I looked hastily at the lantern. It was not smoking. Again I sniffed.

Я бросил взгляд на фонарь. Нет, он не коптил. Я снова понюхал воздух.

"Something is burning," Maud said, with sudden conviction.

-- Что-то горит! -- уверенно сказала Мод.

We sprang together for the ladder, but I raced past her to the deck. A dense volume of smoke was pouring out of the steerage companion-way.

Мы оба бросились к трапу, но я обогнал ее и первым выскочил на палубу. Из люка кубрика валил густой дым.

"The Wolf is not yet dead," I muttered to myself as I sprang down through the smoke.

-- Волк еще жив! -- пробормотал я и прыгнул вниз.

It was so thick in the confined space that I was compelled to feel my way; and so potent was the spell of Wolf Larsen on my imagination, I was quite prepared for the helpless giant to grip my neck in a strangle hold. I hesitated, the desire to race back and up the steps to the deck almost overpowering me. Then I recollected Maud. The vision of her, as I had last seen her, in the lantern light of the schooner's hold, her brown eyes warm and moist with joy, flashed before me, and I knew that I could not go back. I was choking and suffocating by the time I reached Wolf Larsen's bunk. I reached my hand and felt for his. He was lying motionless, but moved slightly at the touch of my hand. I felt over and under his blankets. There was no warmth, no sign of fire. Yet that smoke which blinded me and made me cough and gasp must have a source. I lost my head temporarily and dashed frantically about the steerage. A collision with the table partially knocked the wind from my body and brought me to myself. I reasoned that a helpless man could start a fire only near to where he lay.

В тесном помещении дым стоял плотной стеной, и я мог продвигаться только ощупью. Образ прежнего Волка Ларсена все еще так действовал на мое воображение, что я бы, кажется, не удивился, если бы этот беспомощный великан вдруг схватил меня за горло и начал душить. Желание броситься обратно вверх по трапу чуть не возобладало во мне, но я тут же вспомнил о Мод. На мгновение я увидел ее перед собой -- такой, какою только что видел в трюме при тусклом свете фонаря, -- увидел ее карие глаза, в которых сверкали слезы радости, и понял, что не могу обратиться в бегство. Задыхаясь от дыма, я добрался до койки Волка Ларсена и нащупал его руку. Он лежал неподвижно, но слегка пошевелился, когда я прикоснулся к нему. Я ощупал его одеяло снаружи и изнутри, но ничего не обнаружил. Откуда же этот дым, который слепит меня, душит, заставляет кашлять и ловить воздух ртом? На мгновение я совсем потерял голову и, как безумный, заметался по кубрику. Налетев с размаху на стол, я пришел в себя и немного успокоился. Я сообразил, что если парализованный человек и мог устроить пожар, то только в непосредственной близости от себя.

I returned to Wolf Larsen's bunk. There I encountered Maud. How long she had been there in that suffocating atmosphere I could not guess.

Я вернулся к койке Волка Ларсена и столкнулся с Мод. Не знаю, сколько времени она пробыла в этом дыму.

"Go up on deck!" I commanded peremptorily.

-- Ступайте наверх -- решительно приказал я.

"But, Humphrey - " she began to protest in a queer, husky voice.

-- Но, Хэмфри... -- возразила было она каким-то чужим, сиплым голосом.

"Please! please!" I shouted at her harshly.

-- Нет, уж, пожалуйста, прошу вас! -- резко крикнул я.

She drew away obediently, and then I thought, What if she cannot find the steps? I started after her, to stop at the foot of the companion-way. Perhaps she had gone up. As I stood there, hesitant, I heard her cry softly:

Она послушно отошла от койки, но тут я испугался: а вдруг она не найдет выхода. Я бросился за ней -- у трапа ее не было. Может быть, она уже поднялась? Я стоял в нерешительности и внезапно услышал ее слабый возглас:

"Oh, Humphrey, I am lost." I found her fumbling at the wall of the after bulkhead, and, half leading her, half carrying her, I took her up the companion-way. The pure air was like nectar. Maud was only faint and dizzy, and I left her lying on the deck when I took my second plunge below.

-- О Хэмфри, я заблудиласьЯ нашел Мод у задней переборки, по которой она беспомощно шарила руками, и вытащил ее наверх. Чистый воздух показался мне нектаром. Мод была в полуобморочном состоянии, но я оставил ее на палубе, а сам опять кинулся вниз.

The source of the smoke must be very close to Wolf Larsen - my mind was made up to this, and I went straight to his bunk. As I felt about among his blankets, something hot fell on the back of my hand. It burned me, and I jerked my hand away. Then I understood. Through the cracks in the bottom of the upper bunk he had set fire to the mattress. He still retained sufficient use of his left arm to do this. The damp straw of the mattress, fired from beneath and denied air, had been smouldering all the while.

Источник дыма надо было искать возле Волка Ларсена -- в этом я был убежден и потому направился прямо к его койке. Когда я снова стал ощупывать одеяло, что-то горячее упало сверху мне на руку и обожгло ее. Я быстро отдернул руку, и мне все стало ясно. Сквозь щель в досках верхней койки Волк Ларсен поджег лежавший на ней тюфяк, -- для этого он еще достаточно владел левой рукой. Подожженная снизу и лишенная доступа воздуха, волглая солома матраца медленно тлела.

As I dragged the mattress out of the bunk it seemed to disintegrate in mid-air, at the same time bursting into flames. I beat out the burning remnants of straw in the bunk, then made a dash for the deck for fresh air.

Я стал стаскивать матрац с койки, и он распался у меня в руках на куски. Солома вспыхнула ярким пламенем. Я затушил остатки соломы, тлевшие на койке, и бросился на палубу глотнуть свежего воздуха.

Several buckets of water sufficed to put out the burning mattress in the middle of the steerage floor; and ten minutes later, when the smoke had fairly cleared, I allowed Maud to come below. Wolf Larsen was unconscious, but it was a matter of minutes for the fresh air to restore him. We were working over him, however, when he signed for paper and pencil.

Притащив несколько ведер воды, я загасил тюфяк, горевший на полу кубрика. Минут через десять дым почти рассеялся, и я позволил Мод сойти вниз. Волк Ларсен лежал без сознания, но свежий воздух быстро привел его в чувство. Мы все еще хлопотали возле него, как вдруг он знаком попросил дать ему карандаш и бумагу.

"Pray do not interrupt me," he wrote. "I am smiling."

"Прошу не мешать мне, -- написал он. -- Я улыбаюсь".

"I am still a bit of the ferment, you see," he wrote a little later.

"Как видите, я все еще кусок закваски!" -- приписал он немного погодя.

"I am glad you are as small a bit as you are," I said.

-- Могу только радоваться, что кусок этот не слишком велик, -- сказал я вслух.

"Thank you," he wrote. "But just think of how much smaller I shall be before I die."

"Благодарю, -- написал он. -- Но вы подумали о том, что, прежде чем исчезнуть совсем, он должен еще значительно уменьшиться?"

"And yet I am all here, Hump," he wrote with a final flourish. "I can think more clearly than ever in my life before. Nothing to disturb me. Concentration is perfect. I am all here and more than here."

"А я еще здесь, Хэмп, -- написал он в заключение. -- И мысли у меня работают так ясно, как никогда. Ничто не отвлекает их. Полная сосредоточенность. Я весь здесь, даже мало сказать -- здесь..."

It was like a message from the night of the grave; for this man's body had become his mausoleum. And there, in so strange sepulchre, his spirit fluttered and lived. It would flutter and live till the last line of communication was broken, and after that who was to say how much longer it might continue to flutter and live?

Слова эти показались мне вестью из могильного мрака, ибо тело этого человека стало его усыпальницей. И где-то в этом страшном склепе все еще трепетал и жил его дух. И так предстояло ему жить и трепетать, пока не оборвется последняя нить, связывающая его с внешним миром. А там, кто знает, как долго суждено ему было еще жить и трепетать?

CHAPTER XXXVIII

ГЛАВА XXXVIII

"I think my left side is going," Wolf Larsen wrote, the morning after his attempt to fire the ship. "The numbness is growing. I can hardly move my hand. You will have to speak louder. The last lines are going down."

Кажется, левая сторона тоже отнимается, -- написал Волк Ларсен на другое утро после своей попытки поджечь корабль. -- Онемение усиливается. Едва шевелю рукой. И говорите теперь погромче. Отдаю последние концы".

"Are you in pain?" I asked.

-- Вы чувствуете боль? -- спросил я.

I was compelled to repeat my question loudly before he answered:

Мне пришлось повторить вопрос более громко, и только тогда он ответил:

"Not all the time."

"Временами".

The left hand stumbled slowly and painfully across the paper, and it was with extreme difficulty that we deciphered the scrawl. It was like a "spirit message," such as are delivered at seances of spiritualists for a dollar admission.

Его левая рука медленно, с трудом царапала по бумаге, и разобрать его каракули было нелегко. Они напоминали ответы духов, которые преподносят вам на спиритических сеансах, где вы платите доллар за вход.

"But I am still here, all here," the hand scrawled more slowly and painfully than ever.

"Но я еще здесь, я еще весь здесь", -- все медленнее и неразборчивее выводила его рука.

The pencil dropped, and we had to replace it in the hand.

Карандаш выпал у него из пальцев, и пришлось вложить его снова.

"When there is no pain I have perfect peace and quiet. I have never thought so clearly. I can ponder life and death like a Hindoo sage."

"Когда боли нет, я наслаждаюсь тишиной и покоем. Никогда еще мои мысли не были так ясны. Я могу размышлять о жизни и смерти, как йог".

"And immortality?" Maud queried loudly in the ear.

-- И о бессмертии? -- громко спросила Мод, наклоняясь к его уху.

Three times the hand essayed to write but fumbled hopelessly. The pencil fell. In vain we tried to replace it. The fingers could not close on it. Then Maud pressed and held the fingers about the pencil with her own hand and the hand wrote, in large letters, and so slowly that the minutes ticked off to each letter: "B-O-S-H."

Три раза он безуспешно пытался нацарапать что-то, но карандаш вываливался из его руки. Напрасно пробовали мы вложить его обратно, -- пальцы уже не могли удержать карандаша. Тогда Мод сама прижала его пальцы к карандашу и держала так, пока его рука медленно, столь медленно, что на каждую букву уходила минута, вывела крупными буквами: "Ч-У-Ш-Ь".

It was Wolf Larsen's last word, "bosh," sceptical and invincible to the end. The arm and hand relaxed. The trunk of the body moved slightly. Then there was no movement. Maud released the hand. The fingers spread slightly, falling apart of their own weight, and the pencil rolled away.

Это было последнее слово Волка Ларсена, оставшегося неисправимым скептиком до конца дней своих. "Чушь!" Пальцы перестали двигаться. Тело чуть дрогнуло и замерло. Мод выпустила его руку, отчего пальцы его слегка разжались и карандаш выпал.

"Do you still hear?" I shouted, holding the fingers and waiting for the single pressure which would signify "Yes." There was no response. The hand was dead.

-- Вы слышите меня? -- крикнул я, взяв его за руку и ожидая утвердительного нажима пальцев. Но они не двигались. Рука была мертва.

"I noticed the lips slightly move," Maud said.

-- Он пошевелил губами, -- сказала Мод.

I repeated the question. The lips moved. She placed the tips of her fingers on them. Again I repeated the question. "Yes," Maud announced. We looked at each other expectantly.

Я повторил вопрос. Губы шевельнулись снова. Мод коснулась их кончиками пальцев, и я еще раз повторил вопрос. -- "Да", -- объявила Мод. Мы вопросительно посмотрели друг на друга.

"What good is it?" I asked. "What can we say now?"

-- Какая от этого польза? -- пробормотал я. -- Что мы можем сказать ему?

"Oh, ask him - "

-- О, спросите его...

She hesitated.

Она остановилась в нерешительности.

"Ask him something that requires no for an answer," I suggested. "Then we will know for certainty."

-- Спросите его о чем-нибудь, на что он должен ответить "нет", -- подсказал я. -- Тогда мы будем знать наверняка.

"Are you hungry?" she cried.

-- Вы хотите есть? -- крикнула она.

The lips moved under her fingers, and she answered, "Yes."

Губы шевельнулись, и Мод объявила:
-- "Да".

"Will you have some beef?" was her next query.

-- Хотите мяса? -- спросила она затем.

"No," she announced.

-- "Нет", -- прочла она по его губам.

"Beef-tea?"

-- А бульона?

"Yes, he will have some beef-tea," she said, quietly, looking up at me. "Until his hearing goes we shall be able to communicate with him. And after that - "

-- Да, он хочет бульона, -- тихо сказала она, подняв на меня глаза. -- Пока у него сохраняется слух, мы можем общаться с ним. А потом...

She looked at me queerly. I saw her lips trembling and the tears swimming up in her eyes. She swayed toward me and I caught her in my arms.

Она посмотрела на меня каким-то странным взглядом. Губы у нее задрожали, и на глазах навернулись слезы. Она вдруг покачнулась, и я едва успел подхватить ее.

"Oh, Humphrey," she sobbed, "when will it all end? I am so tired, so tired."

-- О Хэмфри! -- воскликнула она. -- Когда все это кончится? Я так измучена, так измучена!

She buried her head on my shoulder, her frail form shaken with a storm of weeping. She was like a feather in my arms, so slender, so ethereal. "She has broken down at last," I thought. "What can I do without her help?"

Она уткнулась лицом мне в плечо, рыдания сотрясали ее тело. Она была как перышко в моих объятиях, такая тоненькая, хрупкая. "Нервы не выдержали, -- подумал я. -- А что я буду делать без ее помощи?"

But I soothed and comforted her, till she pulled herself bravely together and recuperated mentally as quickly as she was wont to do physically.

Но я успокаивал и ободрял ее, пока она мужественным усилием воли не взяла себя в руки; крепость ее духа была под стать ее физической выносливости.

"I ought to be ashamed of myself," she said. Then added, with the whimsical smile I adored, "but I am only one, small woman."

-- Как мне только не совестно! -- сказала она. И через минуту добавила с лукавой улыбкой, которую я так обожал: -- Но я ведь всего-навсего малышка!

That phrase, the "one small woman," startled me like an electric shock. It was my own phrase, my pet, secret phrase, my love phrase for her.

Услышав это слово, я вздрогнул, как от электрического тока. Ведь это было то дорогое мне, заветное слово, которым выражал я втайне мою нежность и любовь к ней.

"Where did you get that phrase?" I demanded, with an abruptness that in turn startled her.

-- Почему вы назвали себя так? -- взволнованно вырвалось у меня. Она взглянула на меня с удивлением.

"What phrase?" she asked.

-- Как "так"? -- спросила она.

"One small woman."

-- "Малышка".

"Is it yours?" she asked.

-- А вы не называли меня так?

"Yes," I answered. "Mine. I made it."

-- Да, -- ответил я. -- Называл про себя. Это мое собственное словечко.

"Then you must have talked in your sleep," she smiled.

-- Значит, вы разговаривали во сне, -- улыбнулась она.

The dancing, tremulous light was in her eyes. Mine, I knew, were speaking beyond the will of my speech. I leaned toward her. Without volition I leaned toward her, as a tree is swayed by the wind. Ah, we were very close together in that moment. But she shook her head, as one might shake off sleep or a dream, saying:

И снова я уловил в ее глазах этот теплый, трепетный огонек. О, знаю, что мои глаза говорили в эту минуту красноречивее всяких слов. Меня неудержимо влекло к ней. Помимо воли я склонился к ней, как дерево под ветром. Как близки были мы в эту минуту! Но она тряхнула головой, словно отгоняя какую-то мысль или грезу, и сказала:

"I have known it all my life. It was my father's name for my mother."

-- Я помню это слово с тех пор, как помню себя. Так мой отец называл мою маму.

"It is my phrase too," I said stubbornly.

-- Все равно оно мое, -- упрямо повторил я.

"For your mother?"

-- Вы, может быть, тоже называли так свою маму?

"No," I answered, and she questioned no further, though I could have sworn her eyes retained for some time a mocking, teasing expression.

-- Нет, -- сказал я; и больше она не задавала вопросов, но я готов был поклясться, что в ее глазах, когда она смотрела на меня, вспыхивали насмешливые и задорные искорки.

With the foremast in, the work now went on apace. Almost before I knew it, and without one serious hitch, I had the mainmast stepped. A derrick-boom, rigged to the foremast, had accomplished this; and several days more found all stays and shrouds in place, and everything set up taut. Topsails would be a nuisance and a danger for a crew of two, so I heaved the topmasts on deck and lashed them fast.

После того как фок-мачта стала на свое место, работа наша быстро пошла на лад. Я сам удивился тому, как легко и просто удалось нам установить грот-мачту в степс. Мы сделали это при помощи подъемной стрелы, укрепленной на фок-мачте. Еще через несколько дней все штаги и ванты были на месте и обтянуты. Для команды из двух человек топселя представляют только лишнюю обузу и даже опасность, и поэтому я уложил стеньги на палубу и крепко принайтовил их.

Several more days were consumed in finishing the sails and putting them on. There were only three - the jib, foresail, and mainsail; and, patched, shortened, and distorted, they were a ridiculously ill-fitting suit for so trim a craft as the Ghost.

Еще два дня провозились мы с парусами. Их было всего три: кливер, фок и грот. Залатанные, укороченные, неправильной формы, они казались уродливым убранством на такой стройной шхуне, как "Призрак".

"But they'll work!" Maud cried jubilantly. "We'll make them work, and trust our lives to them!"

-- Но они будут служить! -- радостно воскликнула Мод. -- Мы заставим их служить нам и доверим им свою жизнь!

Certainly, among my many new trades, I shone least as a sail-maker. I could sail them better than make them, and I had no doubt of my power to bring the schooner to some northern port of Japan. In fact, I had crammed navigation from text-books aboard; and besides, there was Wolf Larsen's star-scale, so simple a device that a child could work it.

Прямо скажу: из всех новых профессий, которыми я понемногу овладевал, меньше всего удалось мне блеснуть в роли парусника. Управлять парусами, казалось, было мне куда легче, нежели сшивать их, -- во всяком случае, я не сомневался, что сумею привести шхуну в какой-нибудь из северных портов Японии. Я уже давно начал изучать кораблевождение с помощью учебников, которые отыскались на шхуне, а кроме того, в моем распоряжении был звездный планшет Волка Ларсена, -- а ведь, по его словам, им мог пользоваться даже ребенок.

As for its inventor, beyond an increasing deafness and the movement of the lips growing fainter and fainter, there had been little change in his condition for a week. But on the day we finished bending the schooner's sails, he heard his last, and the last movement of his lips died away - but not before I had asked him, "Are you all there?" and the lips had answered, "Yes."

Что касается самого изобретателя планшета, то состояние его всю эту неделю оставалось почти без перемен, только глухота усилилась да еще слабее стали движения губ. Но в тот день, когда мачты "Призрака" оделись в паруса, Ларсен последний раз уловил какой-то звук извне и в последний раз пошевелил губами. Я спросил его: "Вы еще здесь?" -- и губы его ответили: "Да".

The last line was down. Somewhere within that tomb of the flesh still dwelt the soul of the man. Walled by the living clay, that fierce intelligence we had known burned on; but it burned on in silence and darkness. And it was disembodied. To that intelligence there could be no objective knowledge of a body. It knew no body. The very world was not. It knew only itself and the vastness and profundity of the quiet and the dark.

Порвалась последняя нить. Его плоть стала для него могилой, ибо в этом полумертвом теле все еще обитала душа. Да, этот свирепый дух, который мы успели так хорошо узнать, продолжал гореть среди окружающего его безмолвия и мрака. Его плоть уже не принадлежала ему -- он не мог ее ощущать. Его телесная оболочка уже не существовала для него, как не существовал для него и внешний мир. Он сознавал теперь лишь себя и бездонную глубину покоя и мрака.

CHAPTER XXXIX

ГЛАВА XXXIX

The day came for our departure. There was no longer anything to detain us on Endeavour Island. The Ghost's stumpy masts were in place, her crazy sails bent. All my handiwork was strong, none of it beautiful; but I knew that it would work, and I felt myself a man of power as I looked at it.

Настал день отплытия. Больше ничто не задерживало нас на Острове Усилий. Куцые мачты "Призрака" стояли на местах, неся на себе уродливые паруса. Все, что выходило из моих рук, не отличалось красотой, но держалось крепко. Я знал, что эти мачты и паруса еще послужат нам, и поглядывал на них с безотчетным сознанием своей силы.

"I did it! I did it! With my own hands I did it!" I wanted to cry aloud.

"Я сам сделал этоСам! Своими руками!" -- хотелось крикнуть мне.

But Maud and I had a way of voicing each other's thoughts, and she said, as we prepared to hoist the mainsail:

Не раз уже случалось, что Мод высказывала вслух мои мысли или я угадывал, о чем думает она; на этот раз, когда мы готовились поднять грот, она сказала:

"To think, Humphrey, you did it all with your own hands?"

-- Подумать только, Хэмфри, что все это сделали вы, своими руками!

"But there were two other hands," I answered. "Two small hands, and don't say that was a phrase, also, of your father."

-- Здесь, мне кажется, потрудилась еще пара рук, -- ответил я. -- Две крошечные ручки. Только не говорите, пожалуйста, что это выражение вашего отца!

She laughed and shook her head, and held her hands up for inspection.

Она рассмеялась, покачала головой и принялась разглядывать свои руки.

"I can never get them clean again," she wailed, "nor soften the weather-beat."

-- Мне ни за что не отмыть их теперь, -- жалобно проговорила она. -- И кожа так обветрилась и загрубела -- уже, должно -- быть, навеки.

"Then dirt and weather-beat shall be your guerdon of honour," I said, holding them in mine; and, spite of my resolutions, I would have kissed the two dear hands had she not swiftly withdrawn them.

-- В таком случае эта обветренная кожа и въевшаяся во все поры грязь всегда будут делать вам честь, -- сказал я, взяв ее руки в свои. Я, верно, не удержался бы и, несмотря на все мои торжественные решения, расцеловал эти дорогие руки, если бы она поспешно не отняла их.

Our comradeship was becoming tremulous, I had mastered my love long and well, but now it was mastering me. Wilfully had it disobeyed and won my eyes to speech, and now it was winning my tongue - ay, and my lips, for they were mad this moment to kiss the two small hands which had toiled so faithfully and hard. And I, too, was mad. There was a cry in my being like bugles calling me to her. And there was a wind blowing upon me which I could not resist, swaying the very body of me till I leaned toward her, all unconscious that I leaned. And she knew it. She could not but know it as she swiftly drew away her hands, and yet, could not forbear one quick searching look before she turned away her eyes.

Наши товарищеские отношения теперь все чаще находились под угрозой. Я долго и успешно смирял свою любовь, но она начинала брать надо мной верх. Она сломила мою волю и своенравно подчинила себе мои глаза и отчасти мой язык и даже губы, ибо в эту самую минуту мне неудержимо хотелось расцеловать эти маленькие ручки, которые трудились вместе со мной так преданно и упорно. Я терял голову. Все мое существо рвалось к Мод, и все во мне громко кричало о моей любви. Любовь налетела, подобно урагану, и я уже не в силах был ей противиться. И Мод видела это. Она не могла не видеть этого, потому так поспешно и выдернула она свои руки из моих. И все же что-то заставило ее -- прежде чем она отвела глаза -- бросить на меня быстрый, пытливый взгляд...

By means of deck-tackles I had arranged to carry the halyards forward to the windlass; and now I hoisted the mainsail, peak and throat, at the same time. It was a clumsy way, but it did not take long, and soon the foresail as well was up and fluttering.

При помощи хват-талей я взял гардель и дирик-фал на брашпиль и теперь мог одновременно поднять передний и задний углы грота. Парус полз вверх довольно неуклюже, но быстро, а вскоре и фок расправился и затрепетал на ветру.

"We can never get that anchor up in this narrow place, once it has left the bottom," I said. "We should be on the rocks first."

-- В такой маленькой бухточке мы ни за что не успеем поднять якорь, -- сказал я. -- Прежде чем нам это удастся, шхуну разобьет о скалы.

"What can you do?" she asked.

-- Что же делать? -- спросила Мод.

"Slip it," was my answer. "And when I do, you must do your first work on the windlass. I shall have to run at once to the wheel, and at the same time you must be hoisting the jib."

-- Вытравить цепь совсем, -- отвечал я. -- Пока я буду травить, вам придется стать к брашпилю. А как только я покончу с якорем, так побегу к штурвалу, а вы поднимете кливер.

This manoeuvre of getting under way I had studied and worked out a score of times; and, with the jib-halyard to the windlass, I knew Maud was capable of hoisting that most necessary sail. A brisk wind was blowing into the cove, and though the water was calm, rapid work was required to get us safely out.

Десятки раз я изучал и подробно разрабатывал этот маневр снятия с якоря. Я знал, что при помощи брашпиля Мод сумеет поднять кливер -- самый необходимый сейчас парус. Свежий ветер задувал в бухту, и, хотя волнение еще не поднялось, нужно было действовать быстро, чтобы благополучно вывести шхуну в море.

When I knocked the shackle-bolt loose, the chain roared out through the hawse-hole and into the sea. I raced aft, putting the wheel up. The Ghost seemed to start into life as she heeled to the first fill of her sails. The jib was rising. As it filled, the Ghost's bow swung off and I had to put the wheel down a few spokes and steady her.

Я выбил болт из скобы, и якорная цепь загрохотала в клюзе, падая в воду. Я бросился на ют и положил руль под ветер. Паруса затрепетали, наполнились ветром, шхуна накренилась и ожила. Кливер пополз вверх. Когда и он забрал ветер, нос "Призрака" стало сносить, и мне пришлось еще положить руля, чтобы удержаться на курсе.

I had devised an automatic jib-sheet which passed the jib across of itself, so there was no need for Maud to attend to that; but she was still hoisting the jib when I put the wheel hard down. It was a moment of anxiety, for the Ghost was rushing directly upon the beach, a stone's throw distant. But she swung obediently on her heel into the wind. There was a great fluttering and flapping of canvas and reef-points, most welcome to my ears, then she filled away on the other tack.

Я придумал особый автоматический кливер-шкот, который сам переносил кливер, когда это требовалось, так что Мод не надо было заботиться об этом. Но я уже положил руль круто на ветер, прежде чем Мод закончила поднимать кливер. Момент был напряженный: шхуну несло прямо к берегу, который находился от нас на расстоянии броска камня. Но, сильно накренившись, "Призрак" повернул и послушно привелся к ветру Я услышал столь приятное для моего слуха громкое хлопанье и трепетанье парусов и риф-штертов, и шхуна забрала ветер уже на другом галсе.

Maud had finished her task and come aft, where she stood beside me, a small cap perched on her wind-blown hair, her cheeks flushed from exertion, her eyes wide and bright with the excitement, her nostrils quivering to the rush and bite of the fresh salt air. Her brown eyes were like a startled deer's. There was a wild, keen look in them I had never seen before, and her lips parted and her breath suspended as the Ghost, charging upon the wall of rock at the entrance to the inner cove, swept into the wind and filled away into safe water.

Мод закончила свое дело и, поднявшись на ют, стала рядом со мной. Щеки ее разрумянились от работы, ветер развевал светло-каштановые волосы, выбившиеся изпод зюйдвестки, широко раскрытые глаза горели от волнения, а ноздри вздрагивали, жадно вбирая рвавшийся нам навстречу соленый морской ветер. Ее карие глаза были как у испуганной лани. Затаив дыхание, она встревожено и зорко смотрела вперед. Губы ее приоткрылись. "Призрак" несся прямо на отвесную скалу у выхода из внутренней бухты, но в последнюю минуту привелся к ветру и вышел на безопасное место.

My first mate's berth on the sealing grounds stood me in good stead, and I cleared the inner cove and laid a long tack along the shore of the outer cove. Once again about, and the Ghost headed out to open sea. She had now caught the bosom-breathing of the ocean, and was herself a-breath with the rhythm of it as she smoothly mounted and slipped down each broad-backed wave. The day had been dull and overcast, but the sun now burst through the clouds, a welcome omen, and shone upon the curving beach where together we had dared the lords of the harem and slain the holluschickie. All Endeavour Island brightened under the sun. Even the grim south-western promontory showed less grim, and here and there, where the sea-spray wet its surface, high lights flashed and dazzled in the sun.

Моя работа старшим помощником во время промыслового плавания пошла мне впрок. Я благополучно обогнул мыс первой бухты и направил шхуну вдоль берега второй. Еще один поворот на другой галс, и "Призрак" взял курс в открытое море. Мощное дыхание океана овеяло шхуну, и она плавно закачалась на высокой волне. С утра погода была пасмурная и облачная, но тут солнце проглянуло сквозь тучи, как бы в предзнаменование нашего счастливого плавания, и осветило изогнутый дугою берег, где мы воевали с владыками гаремов и били "холостяков". Весь Остров Усилий ярко засиял в лучах солнца. Даже мрачный югозападный мыс уже не казался таким мрачным; на влажных от прибоя прибрежных скалах играли солнечные блики.

"I shall always think of it with pride," I said to Maud.

-- Я всегда буду испытывать гордость, вспоминая о нем, -- сказал я Мод.

She threw her head back in a queenly way but said, "Dear, dear Endeavour Island! I shall always love it."

Она откинула назад голову, -- что-то царственное было в этом движении.
-- Милый, милый Остров Усилий, -- сказала она. -- Я всегда буду любить его!

"And I," I said quickly.

-- И я тоже, -- быстро проговорил я.

It seemed our eyes must meet in a great understanding, and yet, loath, they struggled away and did not meet.

Мы читали в душе друг у друга, как в раскрытой книге. Еще миг -- и взгляды наши должны были встретиться, но, сделав над собой усилие, мы отвели глаза.

There was a silence I might almost call awkward, till I broke it, saying:

Наступило неловкое молчание; я первым прервал его:

"See those black clouds to windward. You remember, I told you last night the barometer was falling."

-- Поглядите, какие тучи собираются на горизонте с наветренной стороны. Помните, еще вчера вечером я говорил вам, что барометр падает.

"And the sun is gone," she said, her eyes still fixed upon our island, where we had proved our mastery over matter and attained to the truest comradeship that may fall to man and woman.

-- И солнце скрылось... -- сказала она. Глаза ее были устремлены на наш остров, где мы доказали судьбе, что умеем постоять за себя, и где прекраснейшие узы дружбы и товарищества накрепко связали нас друг с другом.

"And it's slack off the sheets for Japan I cried gaily. "A fair wind and a flowing sheet, you know, or however it goes."

-- Ну что ж, потравим шкоты, и курс на Японию! -- весело крикнул я. -- Как это: "Попутный ветер, потравленный шкот!.."

Lashing the wheel I ran forward, eased the fore and mainsheets, took in on the boom-tackles and trimmed everything for the quartering breeze which was ours. It was a fresh breeze, very fresh, but I resolved to run as long as I dared. Unfortunately, when running free, it is impossible to lash the wheel, so I faced an all-night watch. Maud insisted on relieving me, but proved that she had not the strength to steer in a heavy sea, even if she could have gained the wisdom on such short notice. She appeared quite heart-broken over the discovery, but recovered her spirits by coiling down tackles and halyards and all stray ropes. Then there were meals to be cooked in the galley, beds to make, Wolf Larsen to be attended upon, and she finished the day with a grand house- cleaning attack upon the cabin and steerage.

Закрепив штурвал, я спрыгнул с юта, дал слабину на фока -- и грота-шкоты, выбрал тали гиков и поставил паруса так, чтобы принять добрый попутный ветер. Ветер был свежий, даже слишком свежий, но я решил идти под всеми парусами, пока это не станет опасно. К сожалению, при попутном ветре нельзя закрепить штурвал, и поэтому мне предстояла бессменная вахта до утра. Мод требовала, чтобы я позволил ей сменить меня, но вскоре сама убедилась, что ей будет не под силу держать курс при такой высокой волне, даже если б она и сумела в столь короткий срок овладеть этой премудростью. Открытие это чрезвычайно огорчило ее, но вскоре она утешилась, свертывая в бухты тали, фалы и подбирая концы, валявшиеся на палубе. Да к тому же ей ведь нужно было еще готовить еду, стелить постели, ухаживать за Волком Ларсеном. Свой трудовой день она закончила генеральной уборкой кают-компании и кубрика.

All night I steered, without relief, the wind slowly and steadily increasing and the sea rising. At five in the morning Maud brought me hot coffee and biscuits she had baked, and at seven a substantial and piping hot breakfast put new lift into me.

Всю ночь я бессменно простоял у штурвала. Ветер понемногу крепчал, и волнение усиливалось. В пять утра Мод принесла мне горячего кофе и лепешку, которую испекла сама, а в семь часов плотный горячий завтрак придал мне новые силы.

Throughout the day, and as slowly and steadily as ever, the wind increased. It impressed one with its sullen determination to blow, and blow harder, and keep on blowing. And still the Ghost foamed along, racing off the miles till I was certain she was making at least eleven knots. It was too good to lose, but by nightfall I was exhausted. Though in splendid physical trim, a thirty-six-hour trick at the wheel was the limit of my endurance. Besides, Maud begged me to heave to, and I knew, if the wind and sea increased at the same rate during the night, that it would soon be impossible to heave to. So, as twilight deepened, gladly and at the same time reluctantly, I brought the Ghost up on the wind.

Целый день ветер крепчал и крепчал. Казалось, он был преисполнен упрямой решимости дуть и дуть безостановочно и все сильнее и сильнее. "Призрак" мчался вперед, пеня волны и глотая мили, и я был уверен, что теперь мы делаем не меньше одиннадцати узлов. Мне до смерти жаль было терять такой ход, но к вечеру я изнемог. Хоть я и очень закалился и окреп, но тридцатичасовая вахта за рулем была пределом моей выносливости. Мод уговаривала меня положить шхуну в дрейф, да я и сам понимал, что, если ветер и волнение за ночь еще усилятся, мне будет уже не под силу сделать это. Поэтому, когда на море пали сумерки, я с чувством досады и вместе с тем облегчения начал приводить "Призрак" к ветру.

But I had not reckoned upon the colossal task the reefing of three sails meant for one man. While running away from the wind I had not appreciated its force, but when we ceased to run I learned to my sorrow, and well-nigh to my despair, how fiercely it was really blowing. The wind balked my every effort, ripping the canvas out of my hands and in an instant undoing what I had gained by ten minutes of severest struggle. At eight o'clock I had succeeded only in putting the second reef into the foresail. At eleven o'clock I was no farther along. Blood dripped from every finger- end, while the nails were broken to the quick. From pain and sheer exhaustion I wept in the darkness, secretly, so that Maud should not know.

Однако я никак не предполагал, что взять рифы у трех парусов столь неимоверно трудное дело для одного человека. Пока шхуна шла бакштаг, я не мог ощутить всей силы ветра и, только начав приводиться, почувствовал с испугом, если не сказать с отчаянием, всю его свирепую мощь. Ветер парализовал каждое мое усилие, рвал парус у меня из рук и мгновенно сводил на нет все, чего мне удавалось достигнуть ценою упорной, ожесточенной борьбы с ним. К восьми часам я успел взять лишь второй риф у фока. К одиннадцати часам дело не подвинулось ни на йоту. Я только в кровь ободрал себе пальцы и обломал ногти до самого мяса. От боли и изнеможения я тихонько плакал в темноте, прячась от Мод.

Then, in desperation, I abandoned the attempt to reef the mainsail and resolved to try the experiment of heaving to under the close- reefed foresail. Three hours more were required to gasket the mainsail and jib, and at two in the morning, nearly dead, the life almost buffeted and worked out of me, I had barely sufficient consciousness to know the experiment was a success. The close- reefed foresail worked. The Ghost clung on close to the wind and betrayed no inclination to fall off broadside to the trough.

Совсем придя в отчаяние, я отказался от попыток взять рифы у грота и решил попробовать лечь в дрейф под одним зарифленным фоком. Три часа ушло у меня на то, чтобы закрепить спущенный грот и кливер, а в два часа ночи, еле живой, едва не теряя сознания от усталости, я понял, что попытка удалась, и с трудом поверил своим глазам. Зарифленный фок делал свое дело, и шхуна держалась круто к ветру, не проявляя стремления повернуть бортом к волне.

I was famished, but Maud tried vainly to get me to eat. I dozed with my mouth full of food. I would fall asleep in the act of carrying food to my mouth and waken in torment to find the act yet uncompleted. So sleepily helpless was I that she was compelled to hold me in my chair to prevent my being flung to the floor by the violent pitching of the schooner.

Я был страшно голоден, но Мод тщетно старалась заставить меня что-нибудь съесть: я засыпал с куском во рту, а не то так даже не успев донести его до рта. Потом вдруг вздрагивал, и просыпался в смятении, и видел, что рука моя с вилкой еще висит в воздухе. Я был так беспомощен и слаб, что Мод приходилось поддерживать меня, чтобы я не свалился со стула при первом же крене судна.

Of the passage from the galley to the cabin I knew nothing. It was a sleep-walker Maud guided and supported. In fact, I was aware of nothing till I awoke, how long after I could not imagine, in my bunk with my boots off. It was dark. I was stiff and lame, and cried out with pain when the bed-clothes touched my poor finger- ends.

Не помню, как добрался я из камбуза до своей каюты. Верно, я был похож на лунатика, когда Мод вела меня туда. Очнулся я уже на своей койке и заметил, что башмаки с меня сняты. Сколько прошло времени, я не знал. В каюте было темно. Все тело у меня ломило, и я с трудом мог пошевелиться, а прикосновение одеяла к моим израненным пальцам причиняло нестерпимую боль.

Morning had evidently not come, so I closed my eyes and went to sleep again. I did not know it, but I had slept the clock around and it was night again.

Я решил, что утро еще не настало, и, закрыв глаза, мгновенно снова погрузился в сон. Я не знал, что проспал почти сутки и что уже опять наступил вечер.

Once more I woke, troubled because I could sleep no better. I struck a match and looked at my watch. It marked midnight. And I had not left the deck until three! I should have been puzzled had I not guessed the solution. No wonder I was sleeping brokenly. I had slept twenty-one hours. I listened for a while to the behaviour of the Ghost, to the pounding of the seas and the muffled roar of the wind on deck, and then turned over on my ride and slept peacefully until morning.

Я проснулся вторично, оттого что сон мой стал неспокоен. Чиркнув спичкой, я посмотрел на часы. Они показывали полночь. А я ушел с палубы в три часа ночи. В первую минуту это меня озадачило, но я тут же сообразил, в чем дело. Немудрено, что сон мой стал беспокоен, ведь я проспал двадцать один час! Я еще полежал, прислушиваясь, как завывает ветер и волны бьют о борт, а потом повернулся на бок и мирно проспал до утра.

When I arose at seven I saw no sign of Maud and concluded she was in the galley preparing breakfast. On deck I found the Ghost doing splendidly under her patch of canvas. But in the galley, though a fire was burning and water boiling, I found no Maud.

Я встал в семь часов и, не обнаружив Мод в кают-компании, решил, что она в камбузе готовит завтрак. Выйдя на палубу, я убедился, что "Призрак" отлично держится под своим маленьким парусом. В камбузе топилась плита и кипел чайник, но Мод не было и там.

I discovered her in the steerage, by Wolf Larsen's bunk. I looked at him, the man who had been hurled down from the topmost pitch of life to be buried alive and be worse than dead. There seemed a relaxation of his expressionless face which was new. Maud looked at me and I understood.

Я нашел ее в кубрике у койки Волка Ларсена. Я вгляделся в него и подумал: вот человек, который в полном расцвете сил потерпел крушение и оказался погребенным заживо. Что-то новое почудилось мне в смягчившихся чертах его застывшего тела. Мод посмотрела на меня, и я понял.

"His life flickered out in the storm," I said.

-- Его жизнь угасла во время шторма, -- сказал я.

"But he still lives," she answered, infinite faith in her voice.

-- Но она не окончена для него, -- промолвила с глубоким убеждением Мод.

"He had too great strength."

-- Сила его была чрезмерна.

"Yes," she said, "but now it no longer shackles him. He is a free spirit."

-- Да, -- сказала Мод. -- Но теперь она уже не обременяет его. Дух его свободен.

"He is a free spirit surely," I answered; and, taking her hand, I led her on deck.

-- Да, теперь дух его свободен, -- повторил я и, взяв ее за руку, увел на палубу.

The storm broke that night, which is to say that it diminished as slowly as it had arisen. After breakfast next morning, when I had hoisted Wolf Larsen's body on deck ready for burial, it was still blowing heavily and a large sea was running. The deck was continually awash with the sea which came inboard over the rail and through the scuppers. The wind smote the schooner with a sudden gust, and she heeled over till her lee rail was buried, the roar in her rigging rising in pitch to a shriek. We stood in the water to our knees as I bared my head.

За ночь шторм заметно утих. Но он затихал так же постепенно, как и нарастал, и утром, когда я поднял на палубу приготовленное к погребению тело Волка Ларсена, был еще довольно сильный ветер и большие волны. Вода поминутно заливала палубу и стекала в шпигаты. Внезапный порыв ветра накренил шхуну, и она зарылась в воду по планшир подветренного борта. Ветер истошно выл в снастях. Мы с Мод стояли по колено в воде. Я обнажил голову.

"I remember only one part of the service," I said, "and that is, 'And the body shall be cast into the sea.'"

-- Я помню только часть похоронной службы, -- сказал я. -- Она гласит: "И тело да будет предано морю".

Maud looked at me, surprised and shocked; but the spirit of something I had seen before was strong upon me, impelling me to give service to Wolf Larsen as Wolf Larsen had once given service to another man. I lifted the end of the hatch cover and the canvas-shrouded body slipped feet first into the sea. The weight of iron dragged it down. It was gone.

Мод взглянула на меня удивленно и негодующе. Но передо мною воскресла сцена, свидетелем которой я был когда-то, и это воспоминание властно побуждало меня отдать последний долг Волку Ларсену именно так, как он отдал его в тот памятный день своему помощнику. Я приподнял крышку люка, и завернутое в брезент тело соскользнуло ногами вперед в море. Привязанный к нему груз потянул его вниз. Оно исчезло.

"Good-bye, Lucifer, proud spirit," Maud whispered, so low that it was drowned by the shouting of the wind; but I saw the movement of her lips and knew.

-- Прощай, Люцифер, гордый дух! -- прошептала Мод так тихо, что ее слова затонули в реве ветра, и я разгадал их лишь по движению ее губ.

As we clung to the lee rail and worked our way aft, I happened to glance to leeward. The Ghost, at the moment, was uptossed on a sea, and I caught a clear view of a small steamship two or three miles away, rolling and pitching, head on to the sea, as it steamed toward us. It was painted black, and from the talk of the hunters of their poaching exploits I recognized it as a United States revenue cutter. I pointed it out to Maud and hurriedly led her aft to the safety of the poop. I started to rush below to the flag-locker, then remembered that in rigging the Ghost. I had forgotten to make provision for a flag- halyard.

Держась за планшир, мы пробирались на ют, и я случайно бросил взгляд в подветренную сторону. В эту минуту "Призрак" взмыл на высокую волну, и я совершенно отчетливо увидел милях в двух-трех от нас небольшой пароход. Ныряя и снова взлетая на гребни волн, он шел прямо на нас. Он был окрашен в черный цвет, и мне сразу припомнились рассказы охотников об их браконьерских похождениях. Я понял, что это таможенное судно Соединенных Штатов. Я показал на него Мод и поспешил проводить ее на ют, где меньше заливало водой. Оставив Мод там, я кинулся было вниз к сигнальному шкафу, но тут же вспомнил, что при оснащении "Призрака" не позаботился о сигнальном фале.

"We need no distress signal," Maud said. "They have only to see us."

-- Нам незачем поднимать сигнал бедствия, -- сказала Мод. -- Они все поймут, увидев нас!

"We are saved," I said, soberly and solemnly. And then, in an exuberance of joy, "I hardly know whether to be glad or not."

-- Мы спасены, -- спокойно и торжественно сказал я. Я ликовал, радость меня душила... И вдруг я прибавил: -- Мы спасены -- и вот я не знаю, радоваться мне или нет?

I looked at her. Our eyes were not loath to meet. We leaned toward each other, and before I knew it my arms were about her.

Я посмотрел на Мод. Теперь мы больше не боялись встретиться взглядами. Нас властно толкнуло друг к другу, и уже не помню как, но Мод очутилась в моих объятиях.

"Need I?" I asked.

-- Нужно ли говорить? -- спросил я.

And she answered, "There is no need, though the telling of it would be sweet, so sweet."

Она ответила:
-- Не нужно... Но услышать это было бы так приятно...

Her lips met the press of mine, and, by what strange trick of the imagination I know not, the scene in the cabin of the Ghost flashed upon me, when she had pressed her fingers lightly on my lips and said, "Hush, hush."

Губы ее слились с моими. Не знаю почему, но перед моими глазами вдруг встала кают-компания "Призрака" и мне вспомнилось, как Мод однажды прикоснулась кончиками пальцев к моим губам, шепча: "Успокойтесь, успокойтесь!"

"My woman, my one small woman," I said, my free hand petting her shoulder in the way all lovers know though never learn in school.

-- Жена моя, моя единственная! -- сказал я, нежно гладя ее плечо, как делают это все влюбленные, хотя никто их этому не учил. -- Моя малышка!

"My man," she said, looking at me for an instant with tremulous lids which fluttered down and veiled her eyes as she snuggled her head against my breast with a happy little sigh.

-- Муж мой! -- сказала она, на мгновение подняв на меня глаза, и, тут же опустив затрепетавшие ресницы, с тихим счастливым вздохом прильнула к моей груди.

I looked toward the cutter. It was very close. A boat was being lowered.

Я посмотрел на таможенный пароход. Он был совсем близко. С него уже спускали шлюпку.

"One kiss, dear love," I whispered. "One kiss more before they come."

-- Еще поцелуй, любовь моя! -- прошептал я. -- Еще один поцелуй, прежде чем они подойдут...

"And rescue us from ourselves," she completed, with a most adorable smile, whimsical as I had never seen it, for it was whimsical with love.

-- И спасут нас от нас самих, -- докончила она с пленительной улыбкой, исполненной нового, еще не знакомого мне лукавства -- лукавства любви.