"Do you know that your smile is crooked?" I asked him; for I knew  that
she must attend him, and I wished to save her as much as possible.

     -- А вы знаете, что улыбка у вас кривая? -- спросил я его, думая о том,
что ей придется ухаживать за ним, и  желая  избавить ее от этого неприятного
зрелища.


     "Then I shall smile no more," he said calmly.  "I thought something was
wrong. My right cheek has been numb all day. Yes,  and I've  had warnings of
this  for the last  three days; by spells, my  right  side  seemed  going to
sleep, sometimes arm or hand, sometimes leg or foot."

     -- В таком случае я перестану улыбаться, -- хладнокровно  заявил он. --
Я и сам  думал сегодня, что не  все ладно. Правая щека словно окаменела. Да,
уже три дня, как начали появляться эти признаки, -- правая сторона временами
как бы засыпала -- то нога, то рука.


     "So  my  smile  is crooked?"  he  queried a  short while  after. "Well,
consider henceforth that I smile internally, with my soul, if you please, my
soul. Consider that I am smiling now."

     -- Значит, улыбка у меня кривая? -- спросил  он, помолчав. -- Ну что ж,
отныне прошу считать, что я улыбаюсь внутренне, --  в душе, если вам угодно,
в душе! Учтите, что я и сейчас улыбаюсь.


     And for the space of several minutes he lay there, quiet, indulging his
grotesque fancy.

     И несколько минут он лежал молча, довольный своей мрачной выдумкой.


     The man of him  was not changed.  It was the old, indomitable, terrible
Wolf  Larsen, imprisoned somewhere  within that flesh which had once been so
invincible and  splendid. Now it bound him  with insentient fetters, walling
his soul  in darkness and  silence, blocking it from  the world which to him
had  been a riot of action. No  more  would  he conjugate the verb "to do in
every mood and  tense." "To be" was all that  remained to him - to be, as he
had defined death, without movement; to will, but not  to execute;  to think
and reason and in the spirit of him to be as alive as ever, but in the flesh
to be dead, quite dead.

     Характер его  ничуть  не изменился. Это  был  все  тот же  неукротимый,
страшный Волк Ларсен, заключенный, как в темнице, в своей омертвевшей плоти,
которая   была  когда-то  такой  великолепной  и  несокрушимой.  Теперь  она
превратилась в оковы и замкнула его душу в молчание и мрак, отгородив его от
мира, который был для него ареной столь  бурной деятельности. Никогда больше
не придется ему спрягать на все лады глагол "делать". "Быть" -- вот все, что
ему осталось. А  ведь именно  так он и определял понятие "смерти" -- "быть",
то есть существовать, но вне движения;  замышлять, но  не исполнять; думать,
рассуждать  и  в  этом оставаться таким  же живым,  как вчера, но  плотью --
мертвым, безнадежно мертвым.


     And yet,  though  I  even  removed the handcuffs,  we  could not adjust
ourselves to  his condition.  Our  minds  revolted.  To  us  he  was full of
potentiality.  We knew not what  to  expect of him next, what fearful thing,
rising above the flesh, he might break out and do. Our  experience warranted
this state of mind, and we went about our work with anxiety always upon us.

     А мы с Мод, хоть я и снял с него наручники, никак не могли привыкнуть к
его  новому состоянию. Наше сознание  отказывалось  принять  его. Для нас он
оставался полным скрытых возможностей. Нам  казалось,  что в любую минуту он
может вырваться из оков плоти, подняться над нею и сотворить что-то ужасное.
Столько натерпелись мы от этого  человека, что  даже теперь ни на секунду не
могли избавиться от внутреннего беспокойства.


     I had solved the problem which had arisen through the shortness  of the
shears.  By means of the watch-tackle (I had  made a new one),  I heaved the
butt of the foremast across the rail and then  lowered it to the deck. Next,
by means of the shears, I hoisted the main boom  on board. Its forty feet of
length would supply the height  necessary  properly to  swing  the  mast. By
means  of a secondary tackle I had attached  to the shears, I swung the boom
to a nearly  perpendicular position,  then  lowered  the  butt  to the deck,
where,  to  prevent slipping, I  spiked great  cleats around  it. The single
block of my original  shears-tackle  I had attached to the  end of the boom.
Thus, by carrying this tackle  to the windlass, I could  raise and lower the
end of the boom at will, the butt always remaining stationary, and, by means
of guys, I could swing the boom from side  to side. To the end of the boom I
had likewise  rigged a  hoisting tackle; and  when the whole arrangement was
completed I could not but be startled by the power and latitude it gave me.

     Мне  удалось разрешить  задачу,  вставшую  передо  мной,  когда  стрела
оказалась слишком короткой. Изготовив новые  хват-тали,  я  перетянул нижний
конец фок-мачты через  планшир, а  затем опустил мачту на палубу, после чего
при  помощи стрелы поднял на борт грота-гик. Он был длиной в  сорок футов, и
этого  оказалось достаточно, чтобы поднять и  установить мачту.  При  помощи
вспомогательных талей,  которые я прикрепил к стреле, я  поднял гик почти  в
вертикальное положение, а потом упер его пяткой в палубу и закрепил толстыми
колодками. Обыкновенный  блок, который был у  меня на стреле, я прикрепил  к
ноку гика. Таким образом, взяв  ходовой конец талей  на брашпиль,  я мог  по
желанию  поднимать  и  опускать  нок  гика,  причем  пятка  его   оставалась
неподвижной, и при помощи оттяжек придавать  ему наклон вправо или влево.  К
ноку  гика я  прикрепил также и подъемные тали,  а когда  все приспособление
было закончено, поразился сам, как много оно мне дало.


     Of course, two days' work was required for  the accomplishment of  this
part of  my task, and it was not till the  morning of  the third day  that I
swung the foremast from the deck and proceeded to square its butt to fit the
step. Here I was especially awkward. I sawed  and chopped and chiselled  the
weathered  wood  till  it had the appearance of  having been gnawed by  some
gigantic mouse. But it fitted.

     Два дня ушло у меня на  то, чтобы справиться с этим делом,  и только на
третий  день  утром  я  смог  приподнять фок-мачту  над  палубой  и принялся
обтесывать ее нижний конец, чтобы придать ему нужную форму -- соответственно
степсу в трюме. Плотником я оказался и  вовсе  никудышным. Я пилил, рубил  и
обтесывал  неподатливое дерево, пока в конце концов оно  не приобрело  такой
вид, словно его  обгрызла какая-то  гигантская крыса. Но  того, что мне было
нужно, я все же достиг.


     "It will work, I know it will work," I cried.

     -- Годится, я уверен, что годится! -- воскликнул я.


     "Do you know Dr. Jordan's final test of truth?" Maud asked.

     --  Вы  знаете,  что доктор Джордан считает пробным  камнем для  всякой
истины? -- спросила Мод.


     I shook my head and paused in the act of dislodging the  shavings which
had drifted down my neck.

     Я покачал головой и перестал извлекать залетевшие мне за ворот стружки.


     "Can we make it work? Can we trust our lives to it? is the test."

     -- Пробным камнем  является вопрос: "Можем ли  мы заставить эту  истину
служить нам? Можем ли мы доверить ей свою жизнь?"


     "He is a favourite of yours," I said.

     -- Он ваш любимец, -- заметил я.


     "When I dismantled my old Pantheon and cast out Napoleon and Caesar and
their  fellows, I straightway erected a new Pantheon," she answered gravely,
"and the first I installed as Dr. Jordan."

     -- Когда я  разрушила свой старый пантеон, выбросила из него Наполеона,
Цезаря  и  еще  кое-кого  и  принялась  создавать  себе новый,  --  серьезно
промолвила она, -- то первое место занял в нем доктор Джордан.


     "A modern hero."

     -- Герой вполне современный!


     "And a greater because  modern,"  she added.  "How  can  the Old  World
heroes compare with ours?"

     --  То,  что  он принадлежит  современности, только  делает  его  более
великим, --  сказала  она.  -- Разве могут герои  старого  мира сравниться с
нашими?


     I  shook my head. We were too  much alike in many  things for argument.
Our points of view and outlook on life at least were very alike.

     Я  кивнул. У нас  с Мод было так  много  общего, что  между нами  редко
возникали споры. Мы с ней  сходились  в  главном -- в нашем мировоззрении, в
отношении к жизни.


     "For a pair of critics we agree famously," I laughed.

     --  Для  двух  критиков мы поразительно  легко находим  общий язык,  --
рассмеялся я.


     "And as shipwright and able assistant," she laughed back.

     -- Для корабельного мастера и подмастерья -- тоже, -- пошутила она.


     But there was little time for laughter in those days, what of our heavy
work and of the awfulness of Wolf Larsen's living death.

     Мы не  часто  шутили и смеялись в те  дни -- слишком были  мы поглощены
нашим  тяжелым, упорным  трудом и  пришиблены страшным зрелищем постепенного
умирания Волка Ларсена.


     He had received another stroke. He had lost his voice, or he was losing
it. He  had  only intermittent use of it.  As he phrased it, the wires  were
like  the stock market, now up, now down. Occasionally the wires were up and
he  spoke  as well  as  ever,  though slowly and heavily. Then  speech would
suddenly  desert him,  in the  middle of a sentence perhaps, and  for hours,
sometimes,  we would  wait  for  the  connection  to  be re-established.  He
complained  of great pain in his head, and it was during this period that he
arranged a system of communication against the time when speech should leave
him  altogether - one pressure of the hand  for "yes," two  for "no." It was
well that it  was arranged, for by  evening his voice had gone  from him. By
hand pressures, after that, he answered our questions, and when he wished to
speak he scrawled his thoughts with his left hand, quite legibly, on a sheet
of paper.

     У  него повторился удар.  Он  потерял речь,  вернее, начал  терять  ее.
Теперь он владел ею лишь по временам. По его собственному выражению, у него,
как на фондовой бирже, "телеграфный аппарат" был  то  включен, то  выключен.
Когда "аппарат" был включен, Ларсен разговаривал, как  обычно, только  более
медленно и как-то затрудненно. А потом  речь внезапно покидала его, -- порой
прежде, чем он успевал закончить фразу,  -- и  ему часами приходилось ждать,
пока прерванный  контакт  не восстановится. Он жаловался на сильную головную
боль и  заранее  придумал  особую форму  связи  на случай,  если  совершенно
лишится речи: один нажим пальцев  обозначал  "да", а два нажима --  "нет". И
сказал он нам об этом как раз вовремя, так как в тот  же вечер  окончательно
потерял речь. С тех пор  на наши вопросы он отвечал нажимом пальцев, а когда
ему самому  хотелось  чтонибудь сказать,  довольно разборчиво  царапал левой
рукой на листке бумаги.


     The fierce winter had now descended upon us. Gale  followed gale,  with
snow and sleet and  rain.  The seals  had  started on their  great  southern
migration, and the rookery was practically deserted. I worked feverishly. In
spite  of the bad weather, and of the  wind which especially hindered  me, I
was on deck from daylight till dark and making substantial progress.

     Наступила  жестокая  зима. Шторм следовал за  штормом  -- со снегом,  с
дождем, с ледяной крупой. Котики отправились в  свое дальнее путешествие  на
юг,  и  лежбище  опустело.  Я  работал  не покладая  рук.  В любую непогоду,
невзирая  на ветер,  который особенно мешал работе, я оставался на  палубе с
рассвета и дотемна, и дело заметно шло на лад.


     I  profited  by my lesson  learned through raising  the shears and then
climbing them to attach the guys. To the top of the foremast, which was just
lifted  conveniently from the deck, I attached the rigging, stays and throat
and peak halyards. As usual, I had underrated the amount of work involved in
this portion  of the  task, and two long days were necessary to complete it.
And  there was so  much yet to  be done  - the sails,  for  instance,  which
practically had to be made over.

     В свое время я допустил ошибку, когда установил стрелу, не прикрепив  к
ней оттяжки, и  тогда  мне пришлось взбираться  на нее. Теперь  я  извлек из
этого урок и заранее прикрепил снасти -- штаги, гафельгардель и дирик-фал --
к верхушке  фок-мачты.  Но,  как всегда,  я  потратил  на эту работу  больше
времени, чем  предполагал, --  у меня ушло  на нее целых два дня. А ведь еще
столько  дела  было  впередиПаруса,  например, в  сущности, необходимо  было
изготовить заново.


     While I toiled  at  rigging the  foremast,  Maud sewed on canvas, ready
always to drop everything and come to my assistance when more hands than two
were required. The canvas was heavy and hard, and she sewed with the regular
sailor's  palm and three-cornered  sail- needle. Her hands  were soon  sadly
blistered, but she struggled bravely  on, and in  addition doing the cooking
and taking care of the sick man.

     Пока я  трудился над оснасткой фок-мачты. Мод сшивала паруса, причем  в
любую минуту с  готовностью  бросала свое занятие  и спешила мне  на помощь,
если  я  не мог  справиться  один. Парусина  была твердая и тяжелая,  и  Мод
пользовалась  настоящим матросским гардаманом и трехгранной парусной  иглой.
Руки  у нее очень скоро покрылись волдырями,  но она  стойко продолжала свою
работу, а ведь ей приходилось еще стряпать и ухаживать за больным!


     "A  fig for superstition," I said on Friday morning. "That mast goes in
to-day.'

     -- Долой суеверия! -- сказал я в  пятницу утром. -- Будем ставить мачту
сегодня!


     Everything was ready  for the attempt. Carrying the boom-tackle  to the
windlass, I hoisted  the mast nearly  clear of the deck. Making  this tackle
fast, I took to the windlass the shears-tackle (which was connected with the
end of the boom), and with a few turns had the mast perpendicular and clear.

     Все подготовительные работы были закончены. Взяв тали гика на брашпиль,
я поднял мачту так, что она отделилась от  палубы. Затем, закрепив эти тали,
я взял  на брашпиль тали  стрелы, прикрепленные к  ноку гика,  и несколькими
поворотами рукоятки привел мачту в вертикальное положение над палубой.


     Maud  clapped her hands the  instant she was  relieved from holding the
turn, crying:

     Мод --  как  только  я  освободил ее  от обязанности держать сходящий с
барабана конец -- захлопала в ладоши и закричала:


     "It works! It works! We'll trust our lives to it!"

     -- ГодитсяГодится! Мы доверим ей свою жизнь!


     Then she assumed a rueful expression.

     Но лицо ее тут же омрачилось.


     "It's not over the hole," she add. "Will you have to begin all over?"

     --  А  ведь  мачта не над отверстием,  -- сказала  она. --  Неужели вам
придется опять начинать все сызнова?


     I smiled  in superior  fashion, and, slacking off on one  of  the boom-
guys and taking in on  the  other, swung the mast perfectly in the centre of
the deck. Still it was not over  the hole. Again the  rueful expression came
on her  face, and again I smiled in  a  superior way.  Slacking away  on the
boom-tackle and  hoisting  an  equivalent  amount  on  the shears-tackle,  I
brought the butt of the  mast into position directly over  the  hole in  the
deck. Then I gave Maud careful instructions for lowering away and  went into
the hold to the step on the schooner's bottom.

     Я снисходительно улыбнулся и, подправив одну из оттяжек гика и подтянув
другую, подвел мачту к центру палубы. И все-таки она висела еще не точно над
отверстием. Лицо Мод опять вытянулось, а я снова снисходительно улыбнулся и,
маневрируя талями гика и стрелы, подтянул  мачту прямо к отверстию в палубе.
После этого  я  подробно объяснил Мод, как опускать мачту, а сам спустился в
трюм к степсу, установленному на дне шхуны.


     I  called  to her, and the  mast moved easily and accurately.  Straight
toward the square  hole  of the step the square  butt descended;  but as  it
descended it slowly twisted so  that square would not fit into square. But I
had not even  a  moment's  indecision. Calling to  Maud to cease lowering, I
went  on  deck  and  made the watch-tackle fast  to  the mast with a rolling
hitch. I left Maud  to  pull on  it  while I went below. By the light of the
lantern I saw the butt twist slowly around till its sides coincided with the
sides of the step. Maud made fast  and returned to the  windlass. Slowly the
butt  descended the  several  intervening inches, at the same  time slightly
twisting again. Again  Maud rectified the twist  with the  watch-tackle, and
again  she lowered  away from the  windlass. Square fitted  into square. The
mast was stepped.

     Я крикнул Мод,  чтобы  она  начинала травить. Мачта пошла вниз  легко и
точно --  прямо  к четырехугольному отверстию степса. Однако при  спуске она
немного  повернулась вокруг  своей  оси, и  стороны  четырехугольного  шпора
перестали  совпадать  со сторонами степса. Но я тут  же сообразил, что  надо
сделать. Крикнув  Мод,  чтобы  она перестала травить, я поднялся на палубу и
стопорным узлом прикрепил к мачте  хват-тали. Потом снова спустился в  трюм,
сказав Мод, чтобы  она по моей команде тянула хват-тали. При свете фонаря  я
увидел,  как  мачта  медленно  поворачивается  и  стороны  шпора  становятся
параллельно сторонам  степса.  Мод закрепила  тали и вернулась  к  брашпилю.
Медленно опускаясь, мачта проходила последние несколько дюймов, но тут снова
начала   поворачиваться.  Однако  Мод  опять  выправила   ее  хват-талями  и
продолжала травить брашпилем. Квадраты совпали, мачта вошла в степс.


     I raised a  shout, and she ran down to see. In the yellow lantern light
we  peered at what we had  accomplished.  We looked at each other,  and  our
hands  felt their way  and clasped. The eyes of  both of  us, I think,  were
moist with the joy of success.

     Я  громко закричал, и Мод бросилась ко мне. При желтом  свете фонаря мы
жадно любовались плодами своих трудов. Потом взглянули друг на друга, и руки
наши невольно сплелись. Боюсь, что на глазах у нас выступили слезы радости.


     "It was done so easily after all," I remarked. "All the work was in the
preparation."

     --  В  конце  концов  это было не  так уж трудно, -- заметил я. --  Вся
трудность заключалась в подготовке.


     "And  all the wonder in the  completion,"  Maud added.  "I can scarcely
bring myself to realize that that great  mast is really up and in; that  you
have lifted it from  the  water, swung it through  the air, and deposited it
here where it belongs. It is a Titan's task."

     --  А  все  чудо -- в осуществлении, -- подхватила Мод.  -- Мне даже не
верится,  что эта  огромная мачта  поднята и стоит  на  своем  месте, что вы
вытянули ее из воды, пронесли по воздуху и опустили здесь, в ее гнездо. Труд
титана!


     "And  they  made  themselves  many inventions," I  began merrily,  then
paused to sniff the air.

     -- "И многое другое изобрели они", -- весело начал я, но тут же умолк и
втянул носом воздух.


     I looked hastily at the lantern. It was not smoking. Again I sniffed.

     Я бросил взгляд на фонарь. Нет, он не коптил. Я снова понюхал воздух.


     "Something is burning," Maud said, with sudden conviction.

     -- Что-то горит! -- уверенно сказала Мод.


     We sprang together for the ladder, but I raced past  her to the deck. A
dense volume of smoke was pouring out of the steerage companion-way.

     Мы оба бросились к трапу, но я обогнал ее и первым  выскочил на палубу.
Из люка кубрика валил густой дым.


     "The Wolf  is not  yet dead," I muttered  to myself  as  I sprang  down
through the smoke.

     -- Волк еще жив! -- пробормотал я и прыгнул вниз.


     It was so thick in  the confined space that I was compelled to feel  my
way;  and  so potent was the spell of Wolf Larsen on  my  imagination, I was
quite prepared  for the helpless giant to grip my neck in a strangle hold. I
hesitated,  the  desire to race  back  and up the  steps  to the deck almost
overpowering me. Then  I recollected Maud.  The vision of her, as I had last
seen her, in the lantern light of the  schooner's  hold, her brown eyes warm
and moist with joy, flashed before me, and I knew that I could not go  back.
I was choking and suffocating by  the time  I  reached Wolf Larsen's bunk. I
reached my  hand  and  felt for  his.  He was lying  motionless,  but  moved
slightly at the touch of my hand. I felt  over and under his blankets. There
was no warmth, no sign of fire. Yet that smoke which blinded  me and made me
cough  and gasp must have a  source.  I lost my head temporarily  and dashed
frantically about the steerage. A collision with the table partially knocked
the  wind from my  body and brought me to myself. I reasoned that a helpless
man could start a fire only near to where he lay.

     В  тесном помещении  дым  стоял плотной стеной,  и  я мог  продвигаться
только ощупью. Образ прежнего Волка Ларсена  все еще  так  действовал на мое
воображение, что  я бы,  кажется,  не  удивился,  если бы  этот  беспомощный
великан вдруг  схватил  меня  за горло  и  начал душить.  Желание  броситься
обратно вверх по трапу чуть не возобладало во мне,  но  я тут же вспомнил  о
Мод. На мгновение я увидел ее перед собой -- такой, какою только что видел в
трюме при тусклом свете фонаря, -- увидел ее карие глаза, в которых сверкали
слезы радости, и понял, что не могу обратиться в бегство. Задыхаясь от дыма,
я добрался до койки Волка Ларсена и  нащупал его руку. Он лежал  неподвижно,
но слегка  пошевелился, когда  я прикоснулся  к нему.  Я  ощупал  его одеяло
снаружи  и изнутри,  но  ничего не обнаружил. Откуда  же этот  дым,  который
слепит меня, душит, заставляет кашлять  и ловить воздух ртом? На мгновение я
совсем  потерял  голову  и, как безумный, заметался  по  кубрику.  Налетев с
размаху на стол, я пришел в себя и немного успокоился. Я сообразил, что если
парализованный   человек   и  мог   устроить  пожар,   то   только   в
непосредственной близости от себя.


     I  returned  to  Wolf Larsen's bunk. There I encountered Maud. How long
she had been there in that suffocating atmosphere I could not guess.

     Я  вернулся к койке Волка  Ларсена и столкнулся с Мод. Не знаю, сколько
времени она пробыла в этом дыму.


     "Go up on deck!" I commanded peremptorily.

     -- Ступайте наверх -- решительно приказал я.


     "But, Humphrey - " she began to protest in a queer, husky voice.

     -- Но, Хэмфри... -- возразила было она каким-то чужим, сиплым голосом.


     "Please! please!" I shouted at her harshly.

     -- Нет, уж, пожалуйста, прошу вас! -- резко крикнул я.


     She drew away obediently, and  then I thought, What if she  cannot find
the steps? I started after  her, to  stop at the  foot of the companion-way.
Perhaps she had gone up. As I stood there, hesitant, I heard her cry softly:

     Она послушно отошла от койки, но тут я испугался: а вдруг она не найдет
выхода.  Я  бросился  за ней --  у трапа ее  не  было. Может  быть, она  уже
поднялась? Я стоял в нерешительности и внезапно услышал ее слабый возглас:


     "Oh, Humphrey, I  am lost."  I  found her  fumbling  at the wall of the
after bulkhead, and,  half leading her, half carrying her, I took her up the
companion-way. The pure air was like  nectar. Maud was only faint and dizzy,
and I left her lying on the deck when I took my second plunge below.

     -- О Хэмфри, я заблудиласьЯ нашел Мод  у задней переборки,  по  которой
она беспомощно шарила руками, и вытащил  ее  наверх. Чистый воздух показался
мне  нектаром.  Мод была  в  полуобморочном  состоянии, но я  оставил  ее на
палубе, а сам опять кинулся вниз.


     The source of the smoke must be very close to Wolf Larsen - my mind was
made up to this, and I  went straight to his bunk. As I felt about among his
blankets,  something hot  fell on  the back of my hand.  It burned me, and I
jerked my hand away. Then I understood. Through  the cracks in the bottom of
the upper bunk he had set fire to the mattress. He still retained sufficient
use of  his left arm  to do this. The damp straw of the mattress, fired from
beneath and denied air, had been smouldering all the while.

     Источник  дыма  надо  было искать возле Волка Ларсена --  в  этом я был
убежден и потому направился прямо к его койке. Когда я снова  стал ощупывать
одеяло,  что-то  горячее упало сверху мне  на  руку и обожгло  ее. Я  быстро
отдернул руку, и мне все стало ясно. Сквозь щель в досках верхней койки Волк
Ларсен поджег лежавший на  ней тюфяк, -- для этого он еще достаточно  владел
левой рукой. Подожженная  снизу  и лишенная доступа воздуха,  волглая солома
матраца медленно тлела.


     As I dragged the mattress out of the bunk it seemed  to disintegrate in
mid-air, at the same time bursting  into  flames.  I  beat  out the  burning
remnants of straw in the bunk, then made a dash for the deck for fresh air.

     Я стал стаскивать  матрац  с койки,  и он  распался  у  меня в руках на
куски. Солома вспыхнула ярким пламенем. Я затушил остатки соломы, тлевшие на
койке, и бросился на палубу глотнуть свежего воздуха.


     Several  buckets of water sufficed to put  out the burning  mattress in
the middle of the steerage  floor; and ten minutes later, when the smoke had
fairly cleared, I allowed  Maud to come below. Wolf Larsen  was unconscious,
but it was a matter  of  minutes for the fresh  air to  restore him. We were
working over him, however, when he signed for paper and pencil.

     Притащив  несколько  ведер  воды,  я загасил  тюфяк, горевший  на  полу
кубрика. Минут  через  десять дым  почти рассеялся, и  я позволил Мод  сойти
вниз. Волк Ларсен лежал без сознания,  но свежий воздух быстро  привел его в
чувство. Мы все еще хлопотали возле него, как вдруг он знаком  попросил дать
ему карандаш и бумагу.


     "Pray do not interrupt me," he wrote. "I am smiling."

     "Прошу не мешать мне, -- написал он. -- Я улыбаюсь".


     "I am still a bit of the ferment, you see," he wrote a little later.

     "Как видите, я все еще кусок закваски!" -- приписал он немного погодя.


     "I am glad you are as small a bit as you are," I said.

     -- Могу только радоваться, что кусок этот не слишком велик, -- сказал я
вслух.


     "Thank you," he wrote. "But just think of how  much smaller I shall  be
before I die."

     "Благодарю,  --  написал  он. -- Но  вы подумали о том, что, прежде чем
исчезнуть совсем, он должен еще значительно уменьшиться?"


     "And yet  I am all here, Hump," he wrote with a final  flourish. "I can
think  more  clearly than  ever in my  life  before.  Nothing to disturb me.
Concentration is perfect. I am all here and more than here."

     "А  я еще  здесь, Хэмп, -- написал он в  заключение. -- И мысли  у меня
работают  так   ясно,   как  никогда.   Ничто   не   отвлекает  их.   Полная
сосредоточенность. Я весь здесь, даже мало сказать -- здесь..."


     It was  like a message from the night of the grave; for this man's body
had become  his  mausoleum. And  there, in so strange  sepulchre, his spirit
fluttered  and  lived. It  would  flutter  and live till  the last  line  of
communication was broken, and after that  who was to say how  much longer it
might continue to flutter and live?

     Слова эти  показались  мне вестью из  могильного мрака,  ибо тело этого
человека стало его усыпальницей.  И  где-то  в  этом страшном склепе все еще
трепетал  и жил  его  дух. И  так  предстояло ему жить и трепетать,  пока не
оборвется последняя нить, связывающая его с внешним миром. А там, кто знает,
как долго суждено ему было еще жить и трепетать?



        CHAPTER XXXVIII

        ГЛАВА XXXVIII


     "I think my left  side is going," Wolf Larsen wrote, the  morning after
his attempt to fire the ship. "The numbness is growing. I can hardly move my
hand. You will have to speak louder. The last lines are going down."

     Кажется, левая  сторона тоже  отнимается,  --  написал  Волк  Ларсен на
другое  утро после своей попытки поджечь  корабль.  -- Онемение усиливается.
Едва шевелю рукой. И говорите теперь погромче. Отдаю последние концы".


     "Are you in pain?" I asked.

     -- Вы чувствуете боль? -- спросил я.


     I was compelled to repeat my question loudly before he answered:

     Мне пришлось повторить вопрос более громко, и только тогда он ответил:


     "Not all the time."

     "Временами".


     The  left hand stumbled slowly and  painfully across  the paper, and it
was  with extreme  difficulty that  we deciphered the scrawl. It  was like a
"spirit message,"  such as are delivered at  seances  of spiritualists for a
dollar admission.

     Его левая рука медленно,  с трудом царапала по бумаге,  и разобрать его
каракули было нелегко. Они напоминали ответы  духов, которые преподносят вам
на спиритических сеансах, где вы платите доллар за вход.


     "But  I  am still  here,  all here," the hand  scrawled more slowly and
painfully than ever.

     "Но я еще здесь, я  еще весь здесь", -- все  медленнее и  неразборчивее
выводила его рука.


     The pencil dropped, and we had to replace it in the hand.

     Карандаш выпал у него из пальцев, и пришлось вложить его снова.


     "When there  is  no pain I have perfect peace and  quiet. I  have never
thought so clearly. I can ponder life and death like a Hindoo sage."

     "Когда боли нет,  я наслаждаюсь тишиной и покоем. Никогда еще мои мысли
не были так ясны. Я могу размышлять о жизни и смерти, как йог".


     "And immortality?" Maud queried loudly in the ear.

     -- И о бессмертии? -- громко спросила Мод, наклоняясь к его уху.


     Three  times the  hand  essayed  to write  but fumbled  hopelessly. The
pencil fell. In vain  we tried to replace it. The fingers could not close on
it. Then Maud  pressed and held the fingers  about the pencil  with her  own
hand and the hand  wrote,  in large letters, and  so slowly that the minutes
ticked off to each letter: "B-O-S-H."

     Три  раза  он  безуспешно   пытался  нацарапать  что-то,  но   карандаш
вываливался  из его  руки.  Напрасно  пробовали мы вложить его  обратно,  --
пальцы уже не могли удержать карандаша.  Тогда Мод сама прижала его пальцы к
карандашу и  держала так,  пока его рука  медленно,  столь медленно, что  на
каждую букву уходила минута, вывела крупными буквами: "Ч-У-Ш-Ь".


     It was Wolf Larsen's last word, "bosh," sceptical and invincible to the
end. The  arm and hand relaxed.  The trunk  of the body moved slightly. Then
there was no  movement. Maud released the hand. The fingers spread slightly,
falling apart of their own weight, and the pencil rolled away.

     Это  было  последнее  слово  Волка  Ларсена,  оставшегося  неисправимым
скептиком до конца дней своих. "Чушь!" Пальцы перестали двигаться. Тело чуть
дрогнуло  и замерло.  Мод  выпустила  его  руку,  отчего  пальцы его  слегка
разжались и карандаш выпал.


     "Do you still hear?" I shouted, holding the fingers and waiting for the
single pressure which would signify "Yes." There  was no response.  The hand
was dead.

     --  Вы  слышите  меня?  --  крикнул  я,  взяв  его  за  руку  и  ожидая
утвердительного нажима пальцев. Но они не двигались. Рука была мертва.


     "I noticed the lips slightly move," Maud said.

     -- Он пошевелил губами, -- сказала Мод.


     I repeated the  question. The lips  moved. She placed the tips  of  her
fingers on  them. Again  I  repeated the question. "Yes," Maud announced. We
looked at each other expectantly.

     Я повторил вопрос. Губы шевельнулись снова. Мод коснулась  их кончиками
пальцев,  и  я  еще  раз  повторил  вопрос.  --  "Да",  --  объявила Мод. Мы
вопросительно посмотрели друг на друга.


     "What good is it?" I asked. "What can we say now?"

     --  Какая от  этого польза?  --  пробормотал я. -- Что мы можем сказать
ему?


     "Oh, ask him - "

     -- О, спросите его...


     She hesitated.

     Она остановилась в нерешительности.


     "Ask him something that  requires no for an answer," I suggested. "Then
we will know for certainty."

     -- Спросите  его о  чем-нибудь,  на  что он должен  ответить "нет",  --
подсказал я. -- Тогда мы будем знать наверняка.


     "Are you hungry?" she cried.

     -- Вы хотите есть? -- крикнула она.


     The lips moved under her fingers, and she answered, "Yes."

     Губы шевельнулись, и Мод объявила:
     -- "Да".


     "Will you have some beef?" was her next query.

     -- Хотите мяса? -- спросила она затем.


     "No," she announced.

     -- "Нет", -- прочла она по его губам.


     "Beef-tea?"

     -- А бульона?


     "Yes, he will have some beef-tea," she said, quietly, looking up at me.
"Until his hearing goes we shall be  able to communicate with him. And after
that - "

     -- Да, он хочет бульона,  -- тихо сказала она, подняв на меня глаза. --
Пока у него сохраняется слух, мы можем общаться с ним. А потом...


     She  looked  at me  queerly. I  saw her  lips  trembling  and the tears
swimming up in her eyes. She swayed toward me and I caught her in my arms.

     Она  посмотрела  на   меня  каким-то  странным  взглядом.  Губы  у  нее
задрожали, и  на  глазах навернулись слезы.  Она вдруг покачнулась, и я едва
успел подхватить ее.


     "Oh, Humphrey," she sobbed,  "when  will it all end? I am  so tired, so
tired."

     --  О  Хэмфри!  --  воскликнула  она. -- Когда все это кончится?  Я так
измучена, так измучена!


     She buried her head on my shoulder, her frail form  shaken with a storm
of weeping. She was like a feather in my arms, so slender, so ethereal. "She
has broken down at last," I thought. "What can I do without her help?"

     Она  уткнулась лицом мне в  плечо,  рыдания сотрясали ее тело. Она была
как перышко в моих объятиях, такая тоненькая, хрупкая.  "Нервы не выдержали,
-- подумал я. -- А что я буду делать без ее помощи?"


     But  I soothed  and  comforted  her,  till she  pulled herself  bravely
together  and recuperated  mentally  as  quickly  as  she  was  wont  to  do
physically.

     Но  я успокаивал и ободрял  ее,  пока она мужественным  усилием воли не
взяла  себя   в  руки;  крепость  ее  духа  была  под  стать  ее  физической
выносливости.


     "I ought  to  be  ashamed  of myself," she said. Then  added, with  the
whimsical smile I adored, "but I am only one, small woman."

     -- Как  мне только не совестно! -- сказала она. И через минуту добавила
с лукавой улыбкой, которую я так обожал: -- Но я ведь всего-навсего малышка!


     That phrase, the "one small woman," startled me like an electric shock.
It was my own phrase, my pet, secret phrase, my love phrase for her.

     Услышав  это слово, я вздрогнул, как от  электрического тока. Ведь  это
было то дорогое мне, заветное слово, которым выражал я втайне мою нежность и
любовь к ней.


     "Where did you get that phrase?" I demanded, with an abruptness that in
turn startled her.

     -- Почему вы назвали  себя  так? -- взволнованно вырвалось у  меня. Она
взглянула на меня с удивлением.


     "What phrase?" she asked.

     -- Как "так"? -- спросила она.


     "One small woman."

     -- "Малышка".


     "Is it yours?" she asked.

     -- А вы не называли меня так?


     "Yes," I answered. "Mine. I made it."

     -- Да, -- ответил я. -- Называл про себя. Это мое собственное словечко.


     "Then you must have talked in your sleep," she smiled.

     -- Значит, вы разговаривали во сне, -- улыбнулась она.


     The dancing,  tremulous  light  was  in her  eyes.  Mine, I knew,  were
speaking beyond the will of my speech. I leaned toward her. Without volition
I leaned toward her, as a tree is swayed by the wind. Ah, we were very close
together  in  that moment. But  she  shook her head, as one might shake  off
sleep or a dream, saying:

     И  снова я  уловил в ее глазах этот теплый, трепетный огонек.  О, знаю,
что  мои  глаза  говорили  в  эту  минуту  красноречивее  всяких слов.  Меня
неудержимо  влекло  к  ней. Помимо воли я  склонился  к ней, как дерево  под
ветром. Как близки были мы  в эту минуту!  Но  она тряхнула  головой, словно
отгоняя какую-то мысль или грезу, и сказала:


     "I have known it all my life. It was my father's name for my mother."

     --  Я помню это  слово с  тех пор, как помню себя. Так мой отец называл
мою маму.


     "It is my phrase too," I said stubbornly.

     -- Все равно оно мое, -- упрямо повторил я.


     "For your mother?"

     -- Вы, может быть, тоже называли так свою маму?


     "No," I  answered, and she questioned  no further, though I could  have
sworn her eyes retained for some time a mocking, teasing expression.

     -- Нет, -- сказал я;  и больше она не задавала вопросов, но я готов был
поклясться,  что  в  ее  глазах,  когда  она  смотрела  на меня,  вспыхивали
насмешливые и задорные искорки.


     With the foremast in, the work  now went on apace. Almost before I knew
it,  and  without  one  serious  hitch,  I  had  the   mainmast  stepped.  A
derrick-boom,  rigged  to the foremast,  had accomplished this;  and several
days more found all stays and shrouds in place, and everything set  up taut.
Topsails would be a nuisance and a danger for a crew of two, so I heaved the
topmasts on deck and lashed them fast.

     После того как фок-мачта стала на свое место, работа наша  быстро пошла
на лад. Я  сам  удивился  тому,  как легко  и просто удалось  нам установить
грот-мачту в степс. Мы сделали  это при помощи подъемной стрелы, укрепленной
на  фок-мачте.  Еще через несколько дней  все штаги и  ванты были на месте и
обтянуты. Для  команды  из двух человек топселя  представляют  только лишнюю
обузу и даже  опасность,  и  поэтому я  уложил стеньги  на  палубу  и крепко
принайтовил их.


     Several more days were consumed in finishing the sails and putting them
on. There were only three - the  jib, foresail,  and mainsail; and, patched,
shortened, and distorted, they were a  ridiculously ill-fitting suit for  so
trim a craft as the Ghost.

     Еще два дня провозились мы с парусами. Их было всего три: кливер, фок и
грот. Залатанные, укороченные,  неправильной  формы, они казались  уродливым
убранством на такой стройной шхуне, как "Призрак".


     "But they'll  work!"  Maud cried jubilantly. "We'll make them work, and
trust our lives to them!"

     -- Но они будут служить! -- радостно воскликнула Мод. -- Мы заставим их
служить нам и доверим им свою жизнь!


     Certainly, among my many new trades,  I shone least as a sail-maker.  I
could sail  them better than  make them, and I  had  no doubt of my power to
bring the schooner  to  some northern port of Japan.  In fact, I had crammed
navigation  from text-books aboard;  and besides,  there  was  Wolf Larsen's
star-scale, so simple a device that a child could work it.

     Прямо скажу:  из всех новых профессий, которыми я понемногу  овладевал,
меньше всего  удалось  мне блеснуть  в  роли  парусника. Управлять парусами,
казалось, было мне куда легче, нежели сшивать их, -- во всяком случае,  я не
сомневался,  что сумею  привести  шхуну  в какой-нибудь  из северных  портов
Японии.  Я  уже давно  начал  изучать кораблевождение с  помощью  учебников,
которые отыскались на шхуне, а кроме  того, в моем распоряжении был звездный
планшет  Волка Ларсена, -- а ведь,  по его  словам, им мог пользоваться даже
ребенок.


     As for its inventor, beyond an increasing deafness and the movement  of
the lips  growing fainter and  fainter, there had been little change  in his
condition for a week.  But  on the  day  we finished bending  the schooner's
sails, he heard his last,  and the last movement of his lips died away - but
not before I had asked him, "Are you all there?" and the lips  had answered,
"Yes."

     Что  касается самого изобретателя планшета,  то  состояние его  всю эту
неделю оставалось почти без перемен, только  глухота усилилась да еще слабее
стали движения губ. Но в тот день, когда  мачты "Призрака" оделись в паруса,
Ларсен последний раз уловил какой-то звук извне и в последний  раз пошевелил
губами. Я спросил его: "Вы еще здесь?" -- и губы его ответили: "Да".


     The last line was down. Somewhere  within that tomb of  the flesh still
dwelt  the soul  of  the  man.  Walled  by  the  living  clay,  that  fierce
intelligence  we  had  known burned on;  but  it  burned on  in  silence and
darkness.  And  it was  disembodied. To that intelligence there  could be no
objective knowledge of a body.  It  knew no body. The very world was not. It
knew only itself and the vastness and profundity of the quiet and the dark.

     Порвалась последняя нить. Его  плоть стала для него могилой, ибо в этом
полумертвом  теле все еще обитала душа.  Да,  этот свирепый дух,  который мы
успели так хорошо узнать, продолжал гореть среди окружающего его безмолвия и
мрака.  Его  плоть уже  не принадлежала ему --  он не  мог ее  ощущать.  Его
телесная оболочка уже не существовала для него, как не существовал для  него
и  внешний мир. Он  сознавал теперь лишь себя  и бездонную глубину  покоя  и
мрака.


        CHAPTER XXXIX

        ГЛАВА XXXIX


     The day came for our departure. There was no  longer anything to detain
us on  Endeavour  Island. The Ghost's  stumpy masts were in place, her crazy
sails bent. All my handiwork was strong, none  of  it beautiful;  but I knew
that it would work, and I felt myself a man of power as I looked at it.

     Настал  день  отплытия.  Больше ничто  не  задерживало нас  на  Острове
Усилий.  Куцые  мачты "Призрака"  стояли на местах, неся  на себе  уродливые
паруса. Все, что выходило из моих  рук, не отличалось красотой, но держалось
крепко. Я знал, что эти мачты и паруса еще послужат нам, и поглядывал на них
с безотчетным сознанием своей силы.


     "I did  it! I did it!  With my  own hands I  did it!" I  wanted  to cry
aloud.

     "Я сам сделал этоСам! Своими руками!" -- хотелось крикнуть мне.


     But Maud and  I had a  way of  voicing each  other's thoughts,  and she
said, as we prepared to hoist the mainsail:

     Не  раз уже  случалось,  что  Мод высказывала  вслух мои  мысли  или  я
угадывал, о чем думает она; на этот  раз, когда мы готовились  поднять грот,
она сказала:


     "To think, Humphrey, you did it all with your own hands?"

     -- Подумать только, Хэмфри, что все это сделали вы, своими руками!


     "But there were  two  other hands," I  answered. "Two small hands,  and
don't say that was a phrase, also, of your father."

     --  Здесь, мне кажется, потрудилась еще  пара рук, -- ответил я. -- Две
крошечные ручки. Только  не говорите, пожалуйста, что  это выражение  вашего
отца!


     She laughed and shook her head, and held her hands up for inspection.

     Она рассмеялась, покачала головой и принялась разглядывать свои руки.


     "I can never  get  them  clean again,"  she  wailed,  "nor  soften  the
weather-beat."

     -- Мне ни за что не отмыть их теперь, -- жалобно  проговорила она. -- И
кожа так обветрилась и загрубела -- уже, должно -- быть, навеки.


     "Then dirt and  weather-beat shall be your  guerdon of honour," I said,
holding them in mine; and, spite of my resolutions, I would have  kissed the
two dear hands had she not swiftly withdrawn them.

     -- В  таком случае эта обветренная  кожа и  въевшаяся во все поры грязь
всегда будут делать вам честь, -- сказал  я, взяв ее руки в свои.  Я, верно,
не удержался бы и, несмотря на все мои торжественные решения, расцеловал эти
дорогие руки, если бы она поспешно не отняла их.


     Our comradeship was becoming tremulous, I had mastered my love long and
well, but now it was mastering me. Wilfully had it disobeyed and won my eyes
to speech, and now it was winning my tongue - ay, and my lips, for they were
mad this  moment to kiss the  two small hands which had toiled so faithfully
and  hard. And I,  too,  was  mad. There  was a cry in my being  like bugles
calling me to her. And there was a wind blowing  upon  me  which I could not
resist,  swaying  the  very  body of  me  till  I  leaned  toward  her,  all
unconscious that I leaned. And she knew it. She could not but know it as she
swiftly drew away her hands, and yet,  could not forbear one quick searching
look before she turned away her eyes.

     Наши товарищеские отношения  теперь все  чаще находились под угрозой. Я
долго  и успешно смирял свою любовь, но  она начинала  брать надо мной верх.
Она  сломила мою волю  и своенравно подчинила себе  мои глаза и  отчасти мой
язык и даже губы, ибо в эту самую минуту мне неудержимо хотелось расцеловать
эти маленькие ручки, которые трудились вместе со мной так преданно и упорно.
Я терял голову. Все  мое существо рвалось к Мод, и все во мне громко кричало
о моей любви. Любовь налетела, подобно урагану,  и я уже не  в  силах был ей
противиться.  И Мод видела  это. Она  не могла  не видеть этого, потому  так
поспешно и выдернула она свои руки из моих. И все же  что-то заставило ее --
прежде чем она отвела глаза -- бросить на меня быстрый, пытливый взгляд...


     By  means of deck-tackles I had arranged  to carry the halyards forward
to the windlass; and now  I hoisted the  mainsail, peak and throat,  at  the
same  time. It  was  a clumsy way, but it did  not  take  long, and soon the
foresail as well was up and fluttering.

     При помощи хват-талей я взял гардель и дирик-фал на  брашпиль  и теперь
мог  одновременно  поднять  передний  и задний углы  грота. Парус полз вверх
довольно  неуклюже,  но  быстро, а вскоре и фок расправился и затрепетал  на
ветру.


     "We can never get that anchor up in this narrow place, once it has left
the bottom," I said. "We should be on the rocks first."

     -- В такой маленькой бухточке мы  ни за что не успеем поднять якорь, --
сказал я. -- Прежде чем нам это удастся, шхуну разобьет о скалы.


     "What can you do?" she asked.

     -- Что же делать? -- спросила Мод.


     "Slip it," was my answer. "And when I do,  you must do your  first work
on the windlass. I shall have to run  at once to the wheel, and at  the same
time you must be hoisting the jib."

     -- Вытравить цепь совсем,  -- отвечал  я. -- Пока я  буду травить,  вам
придется  стать к брашпилю. А как только  я  покончу с  якорем, так побегу к
штурвалу, а вы поднимете кливер.


     This manoeuvre of  getting  under way I  had studied  and worked out  a
score  of times; and, with the  jib-halyard to the windlass, I knew Maud was
capable  of hoisting that most necessary sail. A brisk wind was blowing into
the cove, and though the water was calm,  rapid work was required to  get us
safely out.

     Десятки  раз я  изучал  и  подробно  разрабатывал этот  маневр снятия с
якоря. Я знал,  что при помощи брашпиля Мод сумеет  поднять  кливер -- самый
необходимый сейчас парус. Свежий ветер задувал в бухту, и, хотя волнение еще
не  поднялось, нужно было  действовать  быстро,  чтобы  благополучно вывести
шхуну в море.


     When I knocked the shackle-bolt loose, the chain roared out through the
hawse-hole and  into  the sea. I raced aft, putting  the wheel up. The Ghost
seemed  to start into life as she heeled to the first fill of her sails. The
jib was rising. As it filled, the Ghost's bow swung off and I had to put the
wheel down a few spokes and steady her.

     Я выбил  болт из скобы,  и якорная цепь загрохотала в  клюзе,  падая  в
воду.  Я бросился на ют  и  положил  руль  под  ветер.  Паруса  затрепетали,
наполнились ветром, шхуна накренилась и ожила. Кливер пополз  вверх. Когда и
он забрал ветер, нос  "Призрака" стало сносить,  и мне пришлось еще положить
руля, чтобы удержаться на курсе.


     I  had devised an  automatic  jib-sheet  which passed the jib across of
itself, so  there was no need for  Maud to attend to that; but she was still
hoisting the jib when I put the wheel hard down. It was a moment of anxiety,
for the Ghost was rushing directly upon  the beach, a stone's throw distant.
But  she  swung  obediently  on  her heel into the wind.  There  was a great
fluttering and flapping  of canvas and reef-points, most welcome to my ears,
then she filled away on the other tack.

     Я придумал  особый автоматический  кливер-шкот,  который сам  переносил
кливер, когда это требовалось, так что Мод  не надо было заботиться об этом.
Но я уже положил  руль  круто на  ветер, прежде чем Мод закончила  поднимать
кливер.  Момент  был  напряженный:  шхуну  несло  прямо  к  берегу,  который
находился  от  нас  на расстоянии  броска камня.  Но,  сильно  накренившись,
"Призрак" повернул  и послушно привелся к ветру Я услышал столь приятное для
моего слуха громкое  хлопанье и  трепетанье  парусов и  риф-штертов, и шхуна
забрала ветер уже на другом галсе.


     Maud had finished her task  and come aft, where she stood beside me,  a
small cap perched on her wind-blown hair, her cheeks flushed  from exertion,
her eyes wide and bright with the excitement,  her nostrils quivering to the
rush  and bite  of the fresh salt air. Her  brown  eyes were like a startled
deer's. There was a wild, keen look in them I had never seen before, and her
lips parted and her breath suspended as the Ghost, charging upon the wall of
rock at the entrance to the inner  cove, swept into the wind and filled away
into safe water.

     Мод закончила свое дело и, поднявшись на ют, стала рядом со  мной. Щеки
ее  разрумянились  от  работы,  ветер   развевал  светло-каштановые  волосы,
выбившиеся изпод зюйдвестки, широко раскрытые  глаза горели  от волнения,  а
ноздри  вздрагивали, жадно вбирая рвавшийся  нам навстречу  соленый  морской
ветер.  Ее  карие  глаза были  как  у  испуганной лани.  Затаив дыхание, она
встревожено  и зорко  смотрела вперед. Губы ее приоткрылись. "Призрак" несся
прямо  на отвесную скалу у выхода из внутренней бухты, но в последнюю минуту
привелся к ветру и вышел на безопасное место.


     My  first  mate's berth on  the sealing grounds stood me in good stead,
and I cleared the inner  cove and  laid a long tack  along the shore  of the
outer cove. Once again about,  and the Ghost headed out to open sea. She had
now caught the bosom-breathing  of the ocean, and  was herself a-breath with
the rhythm of it as she smoothly mounted and slipped  down each broad-backed
wave.  The day had been dull and overcast, but the sun now burst through the
clouds,  a welcome omen, and shone upon the curving beach where together  we
had dared the lords  of the harem and slain the holluschickie. All Endeavour
Island brightened under  the sun.  Even  the  grim  south-western promontory
showed less grim, and here and  there, where  the sea-spray wet its surface,
high lights flashed and dazzled in the sun.

     Моя работа старшим помощником во время промыслового плавания  пошла мне
впрок. Я благополучно обогнул мыс первой бухты и направил шхуну вдоль берега
второй. Еще один поворот на  другой галс, и "Призрак" взял  курс в  открытое
море. Мощное дыхание океана овеяло шхуну, и она плавно закачалась на высокой
волне. С утра  погода была  пасмурная и  облачная, но  тут солнце проглянуло
сквозь  тучи, как  бы  в предзнаменование  нашего  счастливого  плавания,  и
осветило  изогнутый дугою берег, где  мы воевали с владыками гаремов  и били
"холостяков". Весь Остров Усилий  ярко засиял в лучах  солнца.  Даже мрачный
югозападный  мыс  уже  не  казался  таким  мрачным;  на  влажных  от  прибоя
прибрежных скалах играли солнечные блики.


     "I shall always think of it with pride," I said to Maud.

     -- Я всегда буду испытывать гордость, вспоминая о нем, -- сказал я Мод.


     She  threw  her  head  back in a  queenly  way  but  said,  "Dear, dear
Endeavour Island! I shall always love it."

     Она откинула назад голову, -- что-то царственное было в этом движении.
     -- Милый, милый Остров Усилий, -- сказала она. -- Я всегда  буду любить
его!


     "And I," I said quickly.

     -- И я тоже, -- быстро проговорил я.


     It seemed  our eyes must meet in a great understanding, and yet, loath,
they struggled away and did not meet.

     Мы  читали  в  душе друг у друга,  как  в раскрытой книге. Еще миг -- и
взгляды наши должны были встретиться, но, сделав над собой усилие, мы отвели
глаза.


     There was a silence  I might almost  call  awkward,  till I  broke  it,
saying:

     Наступило неловкое молчание; я первым прервал его:


     "See  those  black  clouds to windward. You remember,  I told you  last
night the barometer was falling."

     -- Поглядите, какие тучи собираются на горизонте с наветренной стороны.
Помните, еще вчера вечером я говорил вам, что барометр падает.


     "And the sun is gone," she said, her eyes still fixed upon  our island,
where  we had proved  our  mastery  over  matter and attained to the  truest
comradeship that may fall to man and woman.

     -- И солнце скрылось... -- сказала она. Глаза ее были устремлены на наш
остров,  где  мы  доказали  судьбе,  что  умеем  постоять  за  себя,  и  где
прекраснейшие узы дружбы и товарищества накрепко связали нас друг с другом.


     "And it's slack off  the  sheets for Japan I  cried gaily. "A fair wind
and a flowing sheet, you know, or however it goes."

     -- Ну что ж, потравим шкоты, и курс на Японию! -- весело крикнул я.  --
Как это: "Попутный ветер, потравленный шкот!.."


     Lashing the wheel I ran forward, eased the fore and mainsheets, took in
on  the boom-tackles and trimmed everything for  the quartering breeze which
was ours. It was a fresh breeze, very fresh, but I  resolved to run as  long
as I dared. Unfortunately,  when running free, it is  impossible to lash the
wheel,  so  I faced an  all-night watch. Maud insisted on  relieving me, but
proved that she had not the  strength to  steer in a  heavy sea, even if she
could  have  gained the  wisdom  on  such short  notice. She  appeared quite
heart-broken over the discovery,  but recovered her spirits  by coiling down
tackles and halyards and all stray ropes. Then there were meals to be cooked
in the  galley,  beds  to  make, Wolf Larsen to be attended  upon,  and  she
finished the  day with a grand  house-  cleaning attack upon  the  cabin and
steerage.

     Закрепив  штурвал,  я  спрыгнул  с  юта,  дал  слабину  на  фока  --  и
грота-шкоты, выбрал тали гиков и поставил паруса так,  чтобы  принять добрый
попутный ветер. Ветер  был свежий, даже слишком свежий, но я решил идти  под
всеми парусами, пока  это не станет опасно. К сожалению,  при попутном ветре
нельзя закрепить штурвал, и поэтому мне предстояла бессменная вахта до утра.
Мод  требовала, чтобы я позволил ей сменить меня,  но вскоре сама убедилась,
что ей  будет не под силу держать  курс при такой высокой волне, даже если б
она и сумела в столь короткий срок овладеть этой премудростью.  Открытие это
чрезвычайно огорчило ее, но  вскоре она  утешилась, свертывая в бухты  тали,
фалы и подбирая концы, валявшиеся на палубе. Да к тому же ей ведь нужно было
еще  готовить  еду,  стелить  постели, ухаживать  за  Волком Ларсеном.  Свой
трудовой день она закончила генеральной уборкой кают-компании и кубрика.


     All  night  I  steered,  without relief, the  wind  slowly and steadily
increasing and the sea rising. At five  in the morning Maud  brought  me hot
coffee and biscuits she had baked, and at seven a substantial and piping hot
breakfast put new lift into me.

     Всю ночь  я бессменно простоял у  штурвала.  Ветер понемногу крепчал, и
волнение усиливалось. В пять утра Мод принесла мне  горячего кофе и лепешку,
которую  испекла  сама,  а в семь часов  плотный горячий завтрак придал  мне
новые силы.


     Throughout  the  day,  and  as slowly and steadily  as ever,  the  wind
increased. It impressed one with its sullen determination to blow,  and blow
harder, and keep on blowing. And  still the  Ghost  foamed along, racing off
the miles till I was certain  she was making at  least  eleven knots. It was
too good  to  lose, but by nightfall  I  was  exhausted. Though  in splendid
physical  trim, a thirty-six-hour trick  at the  wheel  was the limit of  my
endurance. Besides, Maud begged me to heave to,  and I knew, if the wind and
sea  increased at the same  rate  during  the night,  that  it would soon be
impossible to heave  to. So, as twilight deepened, gladly  and at  the  same
time reluctantly, I brought the Ghost up on the wind.

     Целый  день  ветер  крепчал  и  крепчал. Казалось,  он был  преисполнен
упрямой  решимости дуть и  дуть  безостановочно  и  все сильнее  и  сильнее.
"Призрак"  мчался  вперед, пеня  волны и глотая мили, и  я был  уверен,  что
теперь мы делаем не меньше одиннадцати узлов. Мне до смерти жаль было терять
такой  ход,  но к  вечеру я изнемог.  Хоть  я и очень закалился и окреп,  но
тридцатичасовая  вахта  за  рулем  была   пределом  моей  выносливости.  Мод
уговаривала меня положить шхуну в дрейф, да я и сам понимал, что, если ветер
и волнение  за  ночь еще  усилятся,  мне будет уже  не под силу сделать это.
Поэтому, когда на море  пали  сумерки, я с  чувством  досады и  вместе с тем
облегчения начал приводить "Призрак" к ветру.


     But  I had not reckoned  upon the colossal  task the  reefing  of three
sails  meant  for  one  man. While  running  away  from the  wind I had  not
appreciated its force, but when we ceased to run I learned to my sorrow, and
well-nigh to my despair, how fiercely it was really blowing. The wind balked
my  every effort,  ripping  the canvas out  of  my  hands  and in an instant
undoing  what  I had gained by  ten minutes of severest struggle.  At  eight
o'clock I had succeeded only  in putting  the second reef into the foresail.
At  eleven o'clock I was no farther along. Blood  dripped from every finger-
end, while  the  nails  were  broken  to  the  quick.  From pain  and  sheer
exhaustion I wept in the darkness, secretly, so that Maud should not know.

     Однако  я никак не предполагал,  что взять рифы  у  трех парусов  столь
неимоверно  трудное дело для  одного человека. Пока шхуна шла бакштаг,  я не
мог  ощутить  всей силы ветра  и, только начав  приводиться,  почувствовал с
испугом,  если  не  сказать  с  отчаянием,  всю  его  свирепую  мощь.  Ветер
парализовал каждое мое усилие, рвал парус  у меня из рук и  мгновенно сводил
на нет все, чего мне удавалось достигнуть ценою упорной, ожесточенной борьбы
с  ним. К восьми часам я успел взять лишь второй  риф у фока.  К одиннадцати
часам дело не подвинулось ни на йоту. Я только в кровь ободрал себе пальцы и
обломал ногти до самого  мяса. От боли и изнеможения  я  тихонько  плакал  в
темноте, прячась от Мод.


     Then, in desperation, I abandoned the  attempt to reef the mainsail and
resolved  to  try  the experiment  of heaving  to  under the  close-  reefed
foresail. Three hours more were required to gasket the mainsail and jib, and
at two in the morning,  nearly dead, the life almost buffeted and worked out
of me, I  had barely sufficient consciousness to  know  the experiment was a
success. The close- reefed foresail worked. The Ghost  clung on close to the
wind and betrayed no inclination to fall off broadside to the trough.

     Совсем придя  в отчаяние, я отказался от  попыток взять рифы  у грота и
решил попробовать лечь в дрейф под одним зарифленным  фоком. Три часа ушло у
меня на то, чтобы закрепить  спущенный грот и кливер, а в два часа ночи, еле
живой,  едва не теряя сознания от усталости, я понял, что попытка удалась, и
с  трудом поверил  своим  глазам. Зарифленный фок  делал свое  дело, и шхуна
держалась круто к ветру, не проявляя стремления повернуть бортом к волне.


     I was famished, but Maud tried vainly to get me to eat. I dozed with my
mouth full  of food. I would fall  asleep in the act of carrying food to  my
mouth and  waken in  torment to find the act  yet uncompleted.  So  sleepily
helpless was I that she was compelled to hold me  in my  chair to prevent my
being flung to the floor by the violent pitching of the schooner.

     Я  был  страшно  голоден,  но  Мод  тщетно  старалась   заставить  меня
что-нибудь  съесть:  я засыпал с куском во рту, а не  то так  даже  не успев
донести  его  до рта. Потом  вдруг вздрагивал,  и  просыпался в  смятении, и
видел, что  рука  моя с вилкой еще висит  в воздухе. Я был так  беспомощен и
слаб, что Мод приходилось  поддерживать меня, чтобы я  не свалился  со стула
при первом же крене судна.


     Of the passage from the galley to the  cabin  I knew nothing.  It was a
sleep-walker Maud guided and supported. In fact, I was aware of nothing till
I  awoke, how long after I could not imagine, in my bunk  with my boots off.
It  was  dark.  I  was  stiff and lame,  and  cried out with  pain  when the
bed-clothes touched my poor finger- ends.

     Не помню, как добрался я из камбуза до своей каюты. Верно,  я был похож
на  лунатика,  когда  Мод  вела  меня туда. Очнулся я  уже на  своей койке и
заметил,  что  башмаки с  меня сняты. Сколько прошло времени,  я не  знал. В
каюте было темно. Все тело  у меня ломило, и  я с трудом мог пошевелиться, а
прикосновение одеяла к моим израненным пальцам причиняло нестерпимую боль.


     Morning had evidently not come, so I closed my eyes and went  to  sleep
again. I did not know it, but I had slept the  clock around and it was night
again.

     Я  решил,  что утро  еще не настало, и, закрыв  глаза, мгновенно  снова
погрузился  в  сон.  Я  не знал, что  проспал  почти сутки и что  уже  опять
наступил вечер.


     Once more I woke, troubled because I could sleep no better. I struck  a
match  and looked  at my watch.  It marked midnight. And I had not left  the
deck until three! I should have been puzzled had I not guessed the solution.
No wonder I was sleeping brokenly. I  had slept twenty-one hours. I listened
for a while to the behaviour of the Ghost,  to the  pounding of the seas and
the  muffled roar of the wind on deck,  and then turned over on my ride  and
slept peacefully until morning.

     Я  проснулся вторично,  оттого что  сон  мой  стал  неспокоен.  Чиркнув
спичкой,  я  посмотрел на часы. Они показывали полночь. А я ушел с  палубы в
три часа ночи. В первую минуту это  меня озадачило, но я тут же сообразил, в
чем дело.  Немудрено, что сон  мой стал беспокоен, ведь  я проспал  двадцать
один час! Я еще полежал, прислушиваясь, как завывает ветер  и  волны бьют  о
борт, а потом повернулся на бок и мирно проспал до утра.


     When I arose  at seven I saw no sign of Maud  and concluded she was  in
the galley preparing breakfast.  On deck I found the Ghost doing  splendidly
under her patch of canvas. But in the galley, though a fire  was burning and
water boiling, I found no Maud.

     Я встал  в  семь часов и, не обнаружив Мод в  кают-компании, решил, что
она  в камбузе готовит завтрак.  Выйдя  на палубу, я убедился, что "Призрак"
отлично  держится под  своим маленьким  парусом. В камбузе топилась плита  и
кипел чайник, но Мод не было и там.


     I  discovered her in the steerage, by  Wolf  Larsen's bunk. I looked at
him, the  man  who had been hurled down from the topmost pitch of life to be
buried  alive  and be  worse  than  dead. There  seemed a relaxation of  his
expressionless face which was new. Maud looked at me and I understood.

     Я  нашел ее в  кубрике  у  койки  Волка Ларсена.  Я вгляделся в него  и
подумал:  вот  человек, который  в полном расцвете сил  потерпел крушение  и
оказался  погребенным  заживо.  Что-то новое почудилось  мне  в смягчившихся
чертах его застывшего тела. Мод посмотрела на меня, и я понял.


     "His life flickered out in the storm," I said.

     -- Его жизнь угасла во время шторма, -- сказал я.


     "But he still lives," she answered, infinite faith in her voice.

     --  Но она не  окончена для  него, -- промолвила  с глубоким убеждением
Мод.


     "He had too great strength."

     -- Сила его была чрезмерна.


     "Yes," she  said,  "but  now it no  longer  shackles him.  He is a free
spirit."

     -- Да, -- сказала Мод. -- Но теперь  она уже не обременяет его. Дух его
свободен.


     "He is a free spirit  surely," I  answered; and, taking her hand, I led
her on deck.

     -- Да, теперь дух его свободен,  -- повторил я и, взяв ее за руку, увел
на палубу.


     The  storm  broke  that  night,  which is to say  that it diminished as
slowly  as it had arisen.  After breakfast next morning, when I had  hoisted
Wolf  Larsen's body on deck ready  for burial,  it was still blowing heavily
and a  large sea  was running.  The deck was  continually awash with the sea
which  came  inboard over the rail and through  the scuppers. The wind smote
the schooner with a  sudden gust, and she heeled over till her lee rail  was
buried, the roar in her rigging rising in pitch to a shriek. We stood in the
water to our knees as I bared my head.

     За  ночь шторм заметно утих. Но он затихал  так же  постепенно,  как  и
нарастал, и утром, когда я поднял на палубу приготовленное к погребению тело
Волка  Ларсена,  был  еще  довольно  сильный  ветер и  большие  волны.  Вода
поминутно  заливала палубу  и  стекала  в  шпигаты.  Внезапный  порыв  ветра
накренил шхуну,  и она зарылась в воду по планшир подветренного борта. Ветер
истошно выл в снастях. Мы с Мод стояли по колено в воде. Я обнажил голову.


     "I  remember only one part of the service," I said,  "and that is, 'And
the body shall be cast into the sea.'"

     -- Я помню только часть похоронной службы, -- сказал я. --  Она гласит:
"И тело да будет предано морю".


     Maud looked at me, surprised and shocked; but the spirit of something I
had seen before was strong upon me,  impelling me  to give service  to  Wolf
Larsen as  Wolf Larsen had once given  service  to another man. I lifted the
end of  the hatch cover and the canvas-shrouded body slipped feet first into
the sea. The weight of iron dragged it down. It was gone.

     Мод взглянула на  меня  удивленно и негодующе. Но передо мною воскресла
сцена, свидетелем  которой  я  был  когда-то,  и  это  воспоминание  властно
побуждало  меня отдать последний долг Волку Ларсену именно так, как он отдал
его  в  тот  памятный день своему  помощнику.  Я  приподнял крышку  люка,  и
завернутое в брезент тело соскользнуло ногами  вперед в море.  Привязанный к
нему груз потянул его вниз. Оно исчезло.


     "Good-bye, Lucifer,  proud spirit," Maud whispered, so  low that it was
drowned by the shouting of the wind; but I  saw the movement of her lips and
knew.

     -- Прощай,  Люцифер, гордый дух! --  прошептала  Мод так  тихо,  что ее
слова затонули в реве ветра, и я разгадал их лишь по движению ее губ.


     As  we clung  to the lee rail and worked  our way aft,  I  happened  to
glance  to leeward.  The Ghost, at the moment, was uptossed on a  sea, and I
caught  a clear view of a  small steamship two or three miles away,  rolling
and pitching, head on to the sea,  as it  steamed  toward us. It was painted
black,  and  from  the  talk  of the  hunters of  their  poaching exploits I
recognized it  as a United States revenue cutter.  I pointed it  out to Maud
and hurriedly led her aft to the safety of the poop. I started to rush below
to  the flag-locker,  then  remembered  that  in rigging  the  Ghost.  I had
forgotten to make provision for a flag- halyard.

     Держась за планшир, мы пробирались на  ют, и я случайно бросил взгляд в
подветренную сторону.  В эту минуту "Призрак" взмыл  на  высокую  волну, и я
совершенно  отчетливо  увидел  милях  в  двух-трех от нас небольшой пароход.
Ныряя и снова взлетая на гребни волн, он шел прямо на нас. Он  был окрашен в
черный цвет, и мне сразу припомнились рассказы охотников об их браконьерских
похождениях. Я понял, что это таможенное судно Соединенных Штатов. Я показал
на  него Мод и  поспешил  проводить ее  на ют,  где  меньше  заливало водой.
Оставив  Мод там, я  кинулся  было  вниз  к  сигнальному  шкафу, но  тут  же
вспомнил, что при оснащении "Призрака" не позаботился о сигнальном фале.


     "We need no distress signal," Maud said. "They have only to see us."

     -- Нам незачем поднимать  сигнал  бедствия, -- сказала Мод.  -- Они все
поймут, увидев нас!


     "We  are  saved,"  I  said,  soberly  and  solemnly. And  then,  in  an
exuberance of joy, "I hardly know whether to be glad or not."

     -- Мы спасены, -- спокойно и торжественно сказал  я. Я ликовал, радость
меня  душила...  И  вдруг я  прибавил: --  Мы  спасены  -- и вот я  не знаю,
радоваться мне или нет?


     I looked at her. Our eyes were not loath to meet. We leaned toward each
other, and before I knew it my arms were about her.

     Я посмотрел  на Мод. Теперь мы больше не боялись встретиться взглядами.
Нас властно  толкнуло  друг к другу, и уже не помню как, но Мод очутилась  в
моих объятиях.


     "Need I?" I asked.

     -- Нужно ли говорить? -- спросил я.


     And she  answered, "There is no need, though the telling of it would be
sweet, so sweet."

     Она ответила:
     -- Не нужно... Но услышать это было бы так приятно...


     Her lips met  the  press of  mine, and, by  what strange trick  of  the
imagination I know not, the scene in the cabin of the Ghost flashed upon me,
when she had pressed her fingers lightly on my lips and said, "Hush, hush."

     Губы ее слились с моими.  Не знаю почему,  но перед моими глазами вдруг
встала  кают-компания  "Призрака"  и   мне  вспомнилось,  как  Мод   однажды
прикоснулась   кончиками   пальцев  к  моим   губам,   шепча:  "Успокойтесь,
успокойтесь!"


     "My  woman,  my one  small woman,"  I said, my  free hand  petting  her
shoulder in the way all lovers know though never learn in school.

     -- Жена  моя, моя  единственная! -- сказал я, нежно гладя ее плечо, как
делают это все влюбленные, хотя никто их этому не учил. -- Моя малышка!


     "My man," she said,  looking at  me for an  instant with tremulous lids
which fluttered down and veiled her eyes as she snuggled her head against my
breast with a happy little sigh.

     --  Муж мой! -- сказала она, на мгновение  подняв на меня глаза, и, тут
же  опустив затрепетавшие  ресницы,  с тихим  счастливым вздохом прильнула к
моей груди.


     I  looked  toward  the cutter.  It  was  very close.  A  boat was being
lowered.

     Я посмотрел  на таможенный  пароход.  Он был  совсем близко. С него уже
спускали шлюпку.


     "One kiss, dear love," I whispered. "One kiss more before they come."

     -- Еще поцелуй, любовь моя! -- прошептал я. -- Еще один поцелуй, прежде
чем они подойдут...


     "And rescue us from ourselves," she  completed,  with  a  most adorable
smile, whimsical as I had never seen it, for it was whimsical with love.

     -- И спасут нас от нас самих, -- докончила она с  пленительной улыбкой,
исполненной нового, еще не знакомого мне лукавства -- лукавства любви.