The  expression  on  his  face was  one of  complete comprehension. But
before I could guess what he had comprehended, he had  dropped the trap-door
into place, closing the  lazarette. Then I understood.  He thought he had me
inside.  Also, he  was  blind, blind as  a  bat. I  watched  him,  breathing
carefully  so that  he  should  not  hear  me.  He stepped  quickly  to  his
state-room. I saw his hand miss the door-knob by an inch, quickly fumble for
it,  and find it. This  was my chance. I tiptoed across the cabin and to the
top  of  the stairs.  He came back,  dragging  a  heavy  sea-chest, which he
deposited  on top of the  trap. Not content with  this he  fetched  a second
chest and placed it on  top  of the first. Then he gathered up the marmalade
and  underclothes  and  put them  on  the  table.  When  he started  up  the
companion-way, I retreated, silently rolling over on top of the cabin.

     Я увидел  по  его  лицу,  что  он  все  понял. Но  прежде, чем  я успел
что-нибудь сообразить, он уже надвинул  на люк крышку. Тут наконец понял все
и я. Он думал, что  поймал  меня  в кладовой. Он  был  слеп -- слеп, --  как
летучая мышь! Я  следил  за ним, затаив  дыхание,  страшась,  как бы  он  не
услышал меня. Он быстро  подошел к своей  каюте. Я  видел, что  он не  сразу
нащупал  дверную  ручку.  Надо  было пользоваться  случаем, и  я быстро,  на
цыпочках,  проскользнул через  каюткомпанию  и  поднялся  по  трапу.  Ларсен
вернулся,  таща за собой тяжелый морской  сундук, и надвинул  его  на крышку
люка. Не удовольствовавшись  этим, он приволок второй  сундук  и взгромоздил
его на первый. Затем подобрал  с пола  мой джем и белье и  положил  на стол.
Когда он направился  к трапу,  я  отступил в сторону и  тихонько перекатился
через палубу рубки.


     He shoved the slide part  way back  and rested his arms on it, his body
still  in  the  companion-way.  His attitude was of  one looking forward the
length of  the schooner, or staring, rather,  for  his eyes were  fixed  and
unblinking. I  was only five feet away and directly in what should have been
his  line of  vision.  It was uncanny. I felt  myself a  ghost,  what  of my
invisibility. I waved my hand back and forth, of  course without effect; but
when the  moving  shadow  fell  across his face I saw at once  that  he  was
susceptible to the impression. His face became more  expectant and  tense as
he  tried to  analyze  and identify  the  impression.  He  knew  that he had
responded to  something from without, that his sensibility had been  touched
by a changing  something in  his  environment; but what it was he  could not
discover. I ceased waving  my hand, so that the shadow remained  stationary.
He slowly  moved his head back and  forth under it and turned  from  side to
side, now in the sunshine, now in the shade, feeling the shadow, as it were,
testing it by sensation.

     Ларсен остановился на трапе, опираясь  руками  о  раздвижную дверцу. Он
стоял неподвижно и пристально, не мигая, смотрел  куда-то  в  одну точку.  Я
находился прямо  перед  ним,  футах  в пяти, не больше.  Мне стало жутко.  Я
чувствовал себя каким-то призракомневидимкой. Я помахал рукой, но не привлек
его  внимания. Однако, когда  тень от моей руки  упала на его лицо, я  сразу
заметил, что  он  это  почувствовал. Лицо его  напряглось;  он  явно пытался
понять и проанализировать неожиданно возникшее ощущение. Он понимал, что это
какое-то  воздействие  извне,   какое-то  изменение   в   окружающей  среде,
воспринятое его чувствами.  Я  замер  с поднятой  рукой;  тень остановилась.
Ларсен начал медленно поворачивать голову  то  в одну сторону, то в  другую,
наклонять и поднимать ее, заставляя тень  двигаться по его лицу  и  проверяя
свои ощущения.


     I, too,  was busy, trying  to  reason  out  how  he was  aware  of  the
existence of so intangible a thing as a shadow. If it were his eyeballs only
that were affected,  or if  his optic nerve were not wholly  destroyed,  the
explanation was simple. If otherwise, then the only conclusion I could reach
was that the sensitive skin recognized the difference of temperature between
shade and sunshine. Or, perhaps, - who can tell? - it was that fabled  sixth
sense which conveyed to him the loom and feel of an object close at hand.

     Я  следил за ним и был,  в свою очередь,  поглощен  желанием  выяснить,
каким образом удается  ему ощутить такую невесомую вещь, как тень. Если б  у
него были  повреждены  только глазные яблоки или если б его зрительные нервы
были поражены не полностью, все объяснялось бы  просто. Но он явно был слеп.
Значит, он ощущал разницу в температуре, когда тень падала на его  лицо. Или
-- почем  знать --  это  было пресловутое шестое  чувство, сообщавшее ему  о
присутствии постороннего предмета?


     Giving over his attempt to determine the shadow, he stepped on deck and
started forward, walking with a swiftness and confidence which surprised me.
And still there was that hint of the feebleness of the blind in his  walk. I
knew it now for what it was.

     Отказавшись, как видно, от попыток определить,  откуда  падает тень, он
поднялся  на палубу и пошел на бак поразительно уверенно и  быстро. И все же
было заметно, что идет слепой. Теперь-то я это ясно видел.


     To my amused chagrin, he discovered my shoes on the forecastle head and
brought them back with him into the galley. I watched him build the fire and
set  about  cooking food for himself; then  I stole  into  the  cabin for my
marmalade and underclothes, slipped  back  past the galley, and climbed down
to the beach to deliver my barefoot report.

     Он  нашел на палубе мои башмаки и унес их с собою  в камбуз: мне было и
смешно и  досадно.  Я  еще остался посмотреть, как он разводит огонь и варит
себе пищу. Потом снова прокрался в кают-компанию, забрал джем и белье,
     проскользнул мимо камбуза, спустился  на берег и  босиком  отправился к
Мод --
     дать отчет о своей вылазке.



        CHAPTER XXXIV

        ГЛАВА XXXIV


     "It's too bad the Ghost has  lost her masts.  Why we could sail away in
her. Don't you think we could, Humphrey?"

     Такое  несчастье, что "Призрак" потерял мачты. А  то мы могли бы уплыть
на нем отсюда. Как вы думаете, Хэмфри?


     I sprang excitedly to my feet.

     Я взволнованно вскочил на ноги.


     "I wonder, I wonder," I repeated, pacing up and down.

     -- Надо подумать, надо подумать! -- вскричал я и зашагал взад и вперед.


     Maud's eyes were shining with anticipation as they followed me. She had
such  faith  in  me! And  the thought of  it was  so  much  added  power.  I
remembered Michelet's "To man, woman  is as the  earth  was to her legendary
son; he has but to fall down and kiss  her  breast and he is strong  again."
For  the first time  I  knew the  wonderful truth  of his  words. Why, I was
living them. Maud was all this  to me, an  unfailing, source of strength and
courage. I had but to look at her, or think of her, and be strong again.

     Глаза Мод расширились, она с надеждой следила за мной. Она так верила в
меня! Мысль об этом придавала мне силы. Я вспомнил слова Мишле: "Для мужчины
женщина то же, чем была Земля для своего легендарного сына: стоило ему пасть
ниц и прикоснуться губами к  ее груди, как силы возвращались к нему". Только
теперь  по-настоящему  понял я глубокий смысл этих слов. Нет,  мало  сказать
"понял"  --  я  ощутил это всем своим существомМод  для меня была тем, о чем
говорил Мишле:  неисчерпаемым источником силы и мужества. Взглянуть  на нее,
подумать о ней было  для меня достаточно, чтобы  почувствовать новый  прилив
сил.


     "It can be done,  it can be done," I was thinking and asserting  aloud.
"What men  have done, I can  do; and if  they have never  done  this before,
still I can do it."

     -- Надо попытаться, надо попытаться,  --  рассуждал я вслух. -- То, что
делали  другие,  могу сделать и я. А если даже  никто этого раньше не делал,
все равно я сделаю.


     "What? for goodness' sake," Maud demanded. "Do be merciful. What is  it
you can do?"

     -- Что именно? Ради бога,  не  томите меня, --  потребовала  объяснения
Мод. -- Что вы можете сделать?


     "We can do it," I amended. "Why, nothing  else than put  the masts back
into the Ghost and sail away."

     -- Не я, а  мы,  -- поправился  я.  --  Как что?  Ясно -- установить на
"Призраке" мачты и уплыть отсюда.


     "Humphrey!" she exclaimed.

     -- Хэмфри! -- воскликнула она.


     And  I felt as proud of my  conception  as  if it were  already a  fact
accomplished.

     Я был так горд своим замыслом, словно уже привел его в исполнение.


     "But how is it possible to be done?" she asked.

     -- Но как же это осуществить? -- спросила она.


     "I don't know," was my  answer. "I know only that I am capable of doing
anything these days."

     -- Пока не знаю, -- сказал я. -- Знаю только одно -- я сейчас  способен
совершить все, что захочу.


     I smiled proudly at her - too proudly, for she dropped her eyes and was
for the moment silent.

     Я горделиво улыбнулся ей, чрезмерно  горделиво, должно быть, потому что
она опустила глаза и некоторое время молчала.


     "But there is Captain Larsen," she objected.

     -- Но вы забываете, что существует еще капитан Ларсен, -- сказала она.


     "Blind and helpless," I answered promptly, waving him aside as a straw.

     --  Слепой и беспомощный! -- не  задумываясь, отвечал я, отметая  его в
сторону, как нечто совсем несущественное.


     "But those  terrible hands of his! You know  how he  leaped  across the
opening of the lazarette."

     -- А его  страшные  руки! А  как он прыгнул  через люк  -- вы  же  сами
рассказывали!


     "And you  know also how  I crept  about  and avoided  him," I contended
gaily.

     --  Но  я  рассказывал  еще  и  о  том,  как мне удалось  выбраться  из
кают-компании и удрать от него, -- весело возразил я.


     "And lost your shoes."

     -- Босиком, без башмаков!


     "You'd hardly expect  them to avoid Wolf  Larsen without my feet inside
of them."

     -- Ну да, башмакам не удалось удрать от него без помощи моих ног!


     We both laughed, and then went seriously to work constructing the  plan
whereby we  were to step  the masts  of the Ghost and return to the world. I
remembered hazily the physics of my  school  days, while the last few months
had given me practical  experience with mechanical  purchases.  I  must say,
though,  when we walked down to the  Ghost to inspect more closely  the task
before  us,  that the sight of  the  great masts lying  in the  water almost
disheartened me.  Where  were  we  to  begin?  If  there  had been  one mast
standing, something high up to which to fasten blocks and tackles! But there
was nothing.  It  reminded me of  the  problem of lifting oneself  by  one's
boot-straps. I understood the mechanics of levers; but where was I to get  a
fulcrum?

     Мы рассмеялись, а потом стали уже всерьез обсуждать план установки мачт
на "Призраке"  и возвращения  в цивилизованный мир. У  меня еще  со школьной
скамьи  сохранились кое-какие, правда, довольно смутные, познания  по  части
физики, а за  последние  месяцы я  приобрел  некоторый практический  опыт  в
использовании механических приспособлений для подъема тяжестей. Однако когда
мы подошли к "Призраку", чтобы основательно осмотреть его, то  один вид этих
огромных мачт, покачивавшихся на  волнах, признаюсь, чуть не поверг  меня  в
отчаяние.  С  чего начать? Если бы держалась хоть одна мачта, чтобы мы могли
прикрепить  к ней блокиТак ведь  нетУ меня  было такое  ощущение,  словно  я
задумал поднять сам себя за волосы. Я понимал законы рычагов, но где же было
взять точку опоры?


     There was  the mainmast, fifteen inches in diameter at what was now the
butt, still sixty-five feet  in length, and weighing,  I roughly calculated,
at  least  three thousand  pounds.  And  then came the  foremast,  larger in
diameter,  and  weighing surely thirty-five hundred pounds. Where  was I  to
begin? Maud  stood  silently by  my side,  while I evolved  in  my  mind the
contrivance known among sailors as "shears." But, though known to sailors, I
invented it there  on Endeavour Island. By crossing and  lashing the ends of
two spars, and then elevating them in the air like  an inverted "V," I could
get a point above the deck to which to make fast my hoisting tackle. To this
hoisting tackle I could, if necessary, attach a second  hoisting tackle. And
then there was the windlass!

     Грот-мачта  была длиной футов  в  шестьдесят --  шестьдесят  пять  и  у
основания,  там, где  она обломилась,  имела пятнадцать дюймов  в  диаметре.
Весила она, по моим  примерным  подсчетам, никак не менее трех тысяч фунтов.
Фок-мачта была еще толще и весила верных три  с половиной тысячи фунтов. Как
же  подступиться  к этому делу?  Мод безмолвно стояла  возле меня,  а я  уже
разрабатывал  в  уме  приспособление,  которое  моряки  называют  "временной
стрелой". Но хотя стрела  давно известна  морякам, я  изобрел  ее  заново на
Острове Усилий.  Связав концы двух стеньг,  подняв  и укрепив  их  на палубе
наподобие  перевернутой буквы "V" и  привязав  к  ним блок, я  мог  получить
необходимую  мне  точку  опоры.  А  к  первому  блоку   можно   будет,  если
потребуется, присоединить и второй. Кроме того, в нашем распоряжении был еще
брашпиль!


     Maud  saw  that  I  had  achieved  a  solution,  and  her  eyes  warmed
sympathetically.

     Мод  видела, что я  уже нашел решение, и с горячим одобрением взглянула
на меня.


     "What are you going to do?" she asked.

     -- Что вы собираетесь делать? -- спросила она.


     "Clear  that raffle," I  answered,  pointing to  the  tangled  wreckage
overside.

     --  Обрубать снасти! -- ответил я, указывая  на  перепутавшиеся снасти,
висевшие за бортом.


     Ah, the decisiveness, the very sound of the words, was good in my ears.
"Clear that raffle!" Imagine so  salty a phrase on the  lips of the Humphrey
Van Weyden of a few months gone!

     Мне самому  понравились  эти  слова  -- такие  звучные  и  решительные.
"Обрубать снасти!"  Ну кто бы мог  еще полгода назад услышать такую подлинно
матросскую фразу из уст Хэмфри Ван-Вейдена!


     There must have been a touch of the melodramatic in my  pose and voice,
for Maud  smiled.  Her  appreciation of the  ridiculous was keen, and in all
things she unerringly saw and felt, where it existed, the touch of sham, the
overshading, the overtone. It was this which had given poise and penetration
to her own work and made her of worth to the world. The serious critic, with
the sense of humour and the power of expression, must inevitably command the
world's ear. And  so it was that she had commanded. Her sense of  humour was
really the artist's instinct for proportion.

     Вероятно,  и в голосе моем  и в позе было нечто  мелодраматическое, так
как  Мод  улыбнулась.   Она  мгновенно  подмечала  все  нелепое  и  смешное,
безошибочно   улавливала   малейший   оттенок   фальши,   преувеличения  или
бахвальства. Это находило отражение и в ее творчестве и придавало ему особую
ценность. Серьезный критик,  обладающий  чувством  юмора  и силой выражения,
всегда  заставит  себя слушать.  И  она  умела это  делать.  Ее  способность
подмечать  смешное  была  не чем иным,  как  свойственным  всякому художнику
чувством меры.


     "I'm  sure  I've  heard it before,  somewhere, in books,"  she murmured
gleefully.

     --  Я  припоминаю  это  выражение,  оно попадалось мне в книгах,  --  с
улыбкой обронила она.


     I had  an instinct  for proportion myself, and I  collapsed  forthwith,
descending from the dominant pose of a master of matter to a state of humble
confusion which was, to say the least, very miserable.

     Но  чувство  меры  достаточно  развито  и  у меня, и я  сконфузился.  У
горделивого повелителя стихий вид в эту минуту был, вероятно, самый жалкий.


     Her hand leapt out at once to mine.

     Мод с живостью протянула мне руку.


     "I'm so sorry," she said.

     -- Не обижайтесь! -- сказала она.


     "No  need to be," I  gulped. "It does me good. There's  too much of the
schoolboy in me. All of which is neither here nor  there.  What we've got to
do is actually and literally to clear that raffle. If you'll come with me in
the boat, we'll get to work and straighten things out."

     -- Нет,  вы правы, -- не  без усилия  промолвил я. -- Это хороший урок.
Слишком  много  во мне  мальчишеского.  Но это  все  пустяки.  А  только нам
придется все же обрубать снасти. Если вы  сядете вместе со мной в шлюпку, мы
подойдем к шхуне и попытаемся распутать этот клубок.


     "'When the topmen  clear  the  raffle with their clasp-knives  in their
teeth,'" she quoted at  me; and for the rest of the  afternoon we made merry
over our labour.

     --  "В зубы нож -- и  марсовые лезут снасти обрубать", -- процитировала
Мод, и до конца дня мы весело трудились.


     Her task was to hold the boat in position while I worked at the tangle.
And such a tangle - halyards,  sheets, guys, down-hauls, shrouds, stays, all
washed about and back  and forth and through,  and twined and knotted by the
sea. I cut no more than was necessary, and what with passing the long  ropes
under and around the booms and masts, of unreeving the halyards and  sheets,
of  coiling down in the boat and uncoiling  in order to pass through another
knot in the bight, I was soon wet to the skin.

     Ее задача заключалась в  том, чтобы удерживать шлюпку  на месте, пока я
возился с перепутавшимися снастями. И  что там  творилосьФалы, ванты, шкоты,
ниралы, леера, штаги  --  все это  полоскалось в  воде, и волны все больше и
больше  переплетали  и перепутывали  их.  Я старался обрубать не больше, чем
было  необходимо, и  мне  приходилось то протаскивать  длинные  концы  между
гиками и мачтами,  то отвязывать фалы и  ванты и укладывать их бухтой на дне
лодки, то,  наоборот, разматывать их, чтобы пропустить сквозь обнаружившийся
узел. От этой работы я скоро промок до нитки.


     The sails  did require some cutting, and  the canvas, heavy with water,
tried my strength  severely; but  I succeeded before nightfall in getting it
all spread out on the beach to dry. We were both very tired when  we knocked
off for  supper,  and  we had done good work,  too,  though  to the  eye  it
appeared insignificant.

     Паруса тоже пришлось кое-где разрезать; я с великим трудом справлялся с
тяжелой намокшей парусиной, но все же до наступления ночи сумел вытащить все
паруса из  воды  и разложить их  на берегу для просушки. Когда пришло  время
кончать  работу и идти ужинать, мы с Мод уже  совершенно выбились из сил, но
успели сделать немало, хотя с виду это и не было заметно.


     Next morning, with Maud as able assistant, I went into the  hold of the
Ghost to clear  the steps of the mast-butts. We  had no more than begun work
when the sound of my knocking and hammering brought Wolf Larsen.

     На следующее утро мы  спустились в трюм шхуны, чтобы очистить степсы от
шпоров мачт.  Мод очень ловко принялась помогать мне. Но лишь только взялись
мы за дело, как на стук моего топора отозвался Волк Ларсен.


     "Hello below!" he cried down the open hatch.

     -- Эй там, в трюме! -- долетело к нам с палубы через открытый люк.


     The sound of his  voice made  Maud  quickly draw close to  me,  as  for
protection, and she rested one hand on my arm while we parleyed.

     При звуке этого голоса Мод инстинктивно придвинулась ко мне, как бы ища
защиты, и, пока мы с Ларсеном переговаривались, она стояла рядом, держа Меня
за руку.


     "Hello on deck," I replied. "Good-morning to you."

     -- Эй там, на палубе! -- крикнул я в ответ. -- Доброе утро!


     "What  are  you doing down there?" he demanded.  "Trying  to scuttle my
ship for me?"

     -- Что вы делаете  в трюме? -- спросил Волк Ларсен. -- Хотите  затопить
мою шхуну?


     "Quite the opposite; I'm repairing her," was my answer.

     -- Напротив, хочу привести ее в порядок, -- отвечал я.


     "But what  in  thunder are you  repairing?" There was puzzlement in his
voice.

     -- Какого дьявола вы там приводите в порядок? -- озадаченно спросил он.


     "Why,  I'm getting everything  ready  for  re-stepping  the  masts,"  I
replied easily, as though it were the simplest project imaginable.

     -- Подготавливаю кое-что  для установки мачт, -- пояснил я как ни в чем
не бывало, словно поставить мачты было для меня сущим пустяком.


     "It seems as though you're standing on your own legs at last, Hump," we
heard him say; and then for some time he was silent.

     -- Похоже, что вы и впрямь твердо стали  на ноги, Хэмп! -- услышали  мы
его голос, после чего он некоторое время молчал.


     "But I say, Hump," he called down. "You can't do it."

     --  Но  послушайте, Хэмп,  --  окликнул он меня снова. -- Вы не  можете
этого сделать.


     "Oh, yes, I can," I retorted. "I'm doing it now."

     -- Почему же не могу? -- возразил я. -- Не только могу, но уже делаю.


     "But this is my vessel, my particular property. What if I forbid you?"

     -- Но это моя шхуна, моя частная собственность. Что,  если я не разрешу
вам?


     "You  forget,"  I replied. "You are no  longer  the  biggest bit of the
ferment. You were,  once, and able to eat me,  as you were pleased to phrase
it;  but there  has  been a diminishing, and I am now  able to eat you.  The
yeast has grown stale."

     -- Вы забываете, --  возразил  я, -- что вы теперь уже не самый большой
кусок  закваски.  Это  было  раньше,  тогда вы могли, по  вашему  выражению,
сожрать меня.  Но  за последнее время вы сократились в размерах, и  сейчас я
могу сожрать вас. Закваска перестоялась.


     He  gave  a  short,  disagreeable  laugh.  "I  see  you're  working  my
philosophy back on  me for  all it  is worth. But don't make the mistake  of
under-estimating me. For your own good I warn you."

     Он рассмеялся резким, неприятным смехом.
     --  Ловко  вы  обратили  против   меня  мою  философиюНо  смотрите,  не
ошибитесь, недооценив меня. Предупреждаю вас для вашего же блага!


     "Since  when  have you become a  philanthropist?" I  queried. "Confess,
now, in warning me for my own good, that you are very consistent."

     --  С  каких  это  пор  вы  стали филантропом?  --  осведомился  я.  --
Согласитесь,  что,  предупреждая  меня  для моего  же  блага,  вы проявляете
непоследовательность.


     He ignored my sarcasm, saying, "Suppose I clap the hatch  on, now?  You
won't fool me as you did in the lazarette."

     Он будто и не заметил моего сарказма и сказал:
     -- А если я возьму да захлопну люк? Сейчас вы уж меня не проведете, как
в тот раз, в кладовой.


     "Wolf Larsen,"  I said sternly,  for  the first time addressing  him by
this his most familiar name, "I  am unable to shoot a helpless,  unresisting
man. You have proved that  to  my satisfaction as well  as yours. But I warn
you now, and not so much for your own good as for mine,  that I  shall shoot
you the moment you attempt a  hostile  act. I can shoot you now,  as I stand
here; and if you are so minded, just go ahead and try to clap on the hatch."

     -- Волк Ларсен, -- решительно сказал  я,  впервые  называя его так, как
привык называть  за  глаза.  -- Я не  способен застрелить человека, если  он
беспомощен и не  оказывает сопротивления. Вы сами убедили  меня в этом  -- к
нашему  взаимному  удовлетворению.  Но  предупреждаю вас,  и не  столько для
вашего блага, сколько для своего собственного, что при  первой вашей попытке
чем-нибудь повредить  мне я застрелю вас.  Я  и сейчас могу  сделать  это. А
теперь, если вам так хочется, можете попробовать закрыть люк.


     "Nevertheless, I forbid you, I distinctly forbid your tampering with my
ship."

     -- Так  или иначе,  я запрещаю  вам, решительно запрещаю хозяйничать на
моей шхуне!


     "But, man!" I expostulated, "you advance the fact that it is  your ship
as though it were a moral right. You have  never considered moral rights  in
your  dealings with others.  You surely do not dream that I'll consider them
in dealing with you?"

     --  Да что с  вами! --  укорил я  его. -- Вы все  твердите, что это ваш
корабль,  так,  словно это  дает  вам  какие-то  моральные  права. Однако вы
никогда  не считались  с правами других. Почему  же вы  думаете,  что я буду
считаться с вашими?


     I had stepped underneath the open hatchway so that I could see him. The
lack of expression on his face,  so different  from  when  I had watched him
unseen, was enhanced by the unblinking, staring eyes.  It was not a pleasant
face to look upon.

     Я  подошел к люку, чтобы увидеть  его лицо. Это было совсем не то лицо,
которое я видел в  последний раз, когда втайне наблюдал за ним:  сейчас  оно
было  лишено  всякого выражения,  и  вызываемое им неприятное  ощущение  еще
усиливалось устремленным в одну точку взглядом широко  открытых,  немигающих
глаз.


     "And none so poor, not even Hump, to do him reverence," he sneered. The
sneer was wholly in his voice. His face remained expressionless as ever.

     --  И  даже  жалкий  червь,  как Хэмп,  его  корит с  презреньем!..  --
насмешливо произнес он, но лицо его оставалось бесстрастным.


     "How do you do, Miss Brewster," he said suddenly, after a pause.

     -- Как поживаете, мисс Брустер? -- помолчав, неожиданно проговорил он.


     I started. She had made no noise whatever, had not even moved. Could it
be  that  some glimmer of vision remained to him?  or  that  his vision  was
coming back?

     Я вздрогнул. Мод  не издала ни звука, даже не  шевельнулась.  Неужели у
него еще сохранились остатки зрения? Или оно снова возвращалось к нему?


     "How do you do, Captain Larsen," she answered. "Pray, how did  you know
I was here?"

     -- Здравствуйте, капитан Ларсен, -- ответила Мод. -- Как вы узнали, что
я здесь?


     "Heard  you breathing, of course. I  say, Hump's improving,  don't  you
think so?"

     -- Услышал ваше дыхание. А Хэмп делает успехи, как вы считаете?


     "I  don't know," she answered, smiling  at  me. "I have never seen  him
otherwise."

     -- Не могу судить, --  промолвила она, улыбнувшись мне, -- я никогда не
знала его другим.


     "You should have seen him before, then."

     -- Жаль, что вы не видали его раньше!


     "Wolf Larsen, in large doses," I murmured, "before and after taking."

     --  Я  принимал  лекарство  под названием  "Волк Ларсен", и в  довольно
больших дозах, -- пробормотал я. -- До и после еды.


     "I want to  tell you  again, Hump," he  said threateningly, "that you'd
better leave things alone."

     --  Я еще раз повторяю,  Хэмп, -- угрожающе проговорил он, --  оставьте
мою шхуну в покое!


     "But don't you care to escape as well as we?" I asked incredulously.

     --  Да  разве  вам  самому  не  хочется выбраться  отсюда? -- удивленно
спросил я.


     "No," was his answer. "I intend dying here."

     -- Нет, -- ответил он, -- я хочу умереть здесь.


     "Well, we don't," I  concluded defiantly,  beginning  again my knocking
and hammering.

     -- Ну, а мы не хотим! -- решительно заявил я и снова застучал топором.


        CHAPTER XXXV

        ГЛАВА XXXV


     Next day, the mast-steps clear and everything  in readiness, we started
to  get  the  two topmasts  aboard. The maintopmast was  over thirty feet in
length, the  foretopmast nearly thirty, and it was  of these that I intended
making the shears. It was puzzling work. Fastening one end of a heavy tackle
to the windlass, and with the other end fast to the butt of the foretopmast,
I began to heave. Maud  held the turn  on the  windlass and coiled  down the
slack.

     На  другой день,  расчистив  степсы  и  подготовив  все необходимое, мы
принялись втаскивать на борт обе стеньги, из которых я намеревался соорудить
временную  стрелу.  Грот-стеньга  имела   в  длину   более  тридцати  футов,
фор-стеньга была  немного  короче.  Задача предстояла нелегкая. Взяв ходовой
конец  тяжелых талей  на брашпиль, а другим концом прикрепив  их к основанию
грот-стеньги, я начал  вращать рукоятку брашпиля.  Мод следила за тем, чтобы
трос ровно ложился на барабан, а сходящий конец укладывала в бухту.


     We were astonished  at the ease with which the spar  was lifted. It was
an improved  crank windlass,  and  the  purchase  it gave  was enormous.  Of
course, what it gave us  in power we  paid for in distance; as many times as
it  doubled my strength, that  many  times  was doubled the length of rope I
heaved in. The  tackle dragged heavily across the rail,  increasing its drag
as the spar arose more and more  out of the water, and  the  exertion on the
windlass grew severe.

     Нас  поразило,  с  какой легкостью пошла  вверх  стеньга.  Брашпиль был
усовершенствованной системы и давал огромный выигрыш в силе. Но, разумеется,
выигрывая в силе, мы теряли в расстоянии. Во сколько раз брашпиль увеличивал
мои силы,  во столько же раз увеличивалась и длина  троса,  который я должен
был выбрать. Тали медленно ползли через борт, и чем выше поднималась из воды
стеньга, тем труднее становилось вертеть рукоятку.


     But when the butt of the  topmast was level with  the rail,  everything
came to a standstill.

     Но когда шпор стеньги поравнялся с планширом, дело застопорилось.


     "I might have known it," I said impatiently. "Now  we have to do it all
over again."

     -- Как я об  этом  не  подумал! -- вырвалось у меня. -- Теперь придется
начинать все сызнова.


     "Why not fasten the tackle part way down the mast?" Maud suggested.

     -- А почему не прикрепить тали поближе к середине  стеньги? -- спросила
Мод.


     "It's  what I should have done  at first," I answered, hugely disgusted
with myself.

     -- С  этого  мне и  следовало  начать!  -- сказал я, крайне недовольный
собой.


     Slipping  off a  turn, I  lowered  the mast  back  into  the water  and
fastened the tackle a third of the way down from  the butt. In an hour, what
of this and of rests  between  the heaving, I had  hoisted  it to  the point
where I could hoist no more. Eight feet of the butt was above the rail,  and
I was  as far away  as ever from getting the  spar on board. I sat down  and
pondered the problem. It did not take long. I sprang jubilantly to my feet.

     Потравив тали, я спустил стеньгу обратно. Потом прикрепил тали примерно
на  расстоянии  трети  ее длины  от  шпора.  Проработав  час,  с  небольшими
перерывами  на  отдых,  я  снова поднял стеньгу,  но она опять  застряла  на
полдороге. Шпор стеньги на восемь футов торчал над планширом, но вытащить ее
всю  на  борт по-прежнему было невозможно. Я сел и стал размышлять  над этой
задачей. Впрочем, довольно скоро я с торжествующим видом вскочил на ноги.


     "Now I have it!" I cried. "I ought to make the tackle fast at the point
of  balance. And what we learn of this will serve us with everything else we
have to hoist aboard."

     --  Знаю  теперь, что делать! -- воскликнул я.  -- Надо было прикрепить
тали у  центра  тяжести. Ну ничего! Это послужит нам наукой, когда  мы будем
поднимать на борт все остальное.


     Once again I undid all my work by lowering the mast into the water. But
I miscalculated the  point of balance, so that  when I heaved the top of the
mast came  up  instead  of the butt.  Maud looked despair, but I laughed and
said it would do just as well.

     Снова пришлось спустить стеньгу в воду и начать все сначала. Но на этот
раз я  неправильно рассчитал положение центра  тяжести, и  когда стал тянуть
наверх, вместо шпора  стеньги  пошла  ее верхушка. Мод была в отчаянии, но я
засмеялся и сказал, что сойдет и так.


     Instructing her  how  to  hold the turn  and  be ready to slack away at
command, I  laid  hold of the mast with my hands  and tried  to  balance  it
inboard across  the  rail. When I  thought I had it I cried to her to  slack
away; but the spar righted, despite my efforts, and dropped  back toward the
water. Again I heaved it up to its old position, for I had now another idea.
I remembered the  watch- tackle - a  small double and single block  affair -
and fetched it.

     Показав ей, как  держать рукоятку  и как по команде потравить  тали,  я
ухватился обеими руками за стеньгу и попытался перевалить ее через борт. Мне
показалось, что цель уже  достигнута, и я велел  Мод травить, но тут стеньга
вдруг перевесилась и -- как ни старался я ее удержать -- свалилась  за борт.
Тогда я снова  взялся за рукоятку и вернул стеньгу  в  прежнее положение.  У
меня появилась  новая мысль. Я вспомнил  о хватталях  -- небольшом подъемном
приспособлении с двушкивным и одношкивным блоками.


     While I was rigging it between the top  of the spar  and  the  opposite
rail,  Wolf  Larsen came  on  the  scene.  We  exchanged nothing  more  than
good-mornings, and, though he could not see, he sat on the rail out  of  the
way and followed by the sound all that I did.

     В   ту   минуту,   когда   я  уже  наладил  хват-тали,  на   полубе   у
противоположного борта появился  Волк  Ларсен. Мы  поздоровались и больше не
обменялись  ни  словом.  Он не  мог видеть, что  мы  делаем,  но, усевшись в
стороне, на слух следил за ходом работы.


     Again  instructing  Maud to slack away at the windlass when I  gave the
word,  I  proceeded to heave on  the watch-tackle.  Slowly the mast swung in
until it balanced at right angles across the rail; and  then I discovered to
my amazement  that there was no need for  Maud  to slack away. In  fact, the
very opposite was necessary.  Making the  watch-tackle fast,  I  hove on the
windlass and brought in the mast,  inch by inch, till its top tilted down to
the deck and finally its whole length lay on the deck.

     Еще раз напомнив Мод,  чтобы она потравила трос брашпилем, как только я
подам  команду,  я взялся за хват-тали  и  принялся  тянуть.  Стеньга начала
медленно наклоняться и скоро легла, покачиваясь,  поперек планшира. И тут, к
своему удивлению, я обнаружил, что травить незачем, в  сущности, требовалось
совершенно  обратное.  Закрепив  хват-тали, я  перешел к  брашпилю  и  начал
вытягивать  стеньгу дюйм за  дюймом,  пока  она  вся не  перевалилась  через
планшир и не упала на палубу.


     I looked at my watch. It was twelve o'clock. My back was aching sorely,
and I felt extremely tired  and  hungry.  And there on the deck was a single
stick  of  timber to show  for a whole morning's work. For the first time  I
thoroughly realized the extent of the  task before us. But I was learning, I
was learning.  The afternoon would show  far more  accomplished. And it did;
for we returned at one o'clock, rested and strengthened by a hearty dinner.

     Я  посмотрел  на  часы. Был уже  полдень.  У  меня  ломило спину,  и  я
чувствовал себя смертельно усталым и голодным. И  за целое утро  нам удалось
поднять на палубу одну только стеньгу. Только тут я по-настоящему понял, как
огромна предстоявшая нам работа. Зато  я уже кое-чему научился. После  обеда
дело будет  лучше спориться, решил я.  И не ошибся.  В час дня,  отдохнув  и
основательно подкрепившись, мы вернулись на шхуну.


     In less than an hour I had the maintopmast on deck and was constructing
the shears.  Lashing  the two  topmasts together, and  making  allowance for
their  unequal length,  at the point of  intersection I attached the  double
block of  the  main throat-  halyards.  This, with the single block and  the
throat-halyards themselves, gave me a  hoisting tackle. To prevent the butts
of  the  masts from  slipping  on the  deck,  I nailed  down  thick  cleats.
Everything in  readiness, I made a  line fast to the apex of the shears  and
carried  it  directly  to  the windlass. I was growing to have faith in that
windlass, for it gave me power beyond all expectation. As usual,  Maud  held
the turn while I heaved. The shears rose in the air.

     Меньше чем через час  гротстеньга уже лежала на палубе, и  я  взялся за
сооружение стрелы.  Связав  верхушки  обеих  стеньг так, что  более  длинная
выступала несколько дальше, я прикрепил в месте  соединения  двушкивный блок
гафель-гарделя.  В сочетании с одношкивным блоком и самим гафельгарделем это
дало мне подъемные тали.  Чтобы  шпоры стрелы  не разъехались в  стороны,  я
прибил к палубе толстые планки. Когда все было готово, я привязал к верхушке
стрелы трос и взял его на брашпиль. Я все больше и больше проникался верой в
этот брашпиль -- ведь благодаря  ему мои силы неизмеримо возрастали. Как уже
повелось. Мод следила за тросом, а я вертел рукоятку. Стрела поднялась.


     Then  I  discovered  I had  forgotten  guy-ropes. This  necessitated my
climbing the shears, which I did twice, before I finished guying it fore and
aft  and  to  either  side.  Twilight  had  set  in  by  the time  this  was
accomplished. Wolf Larsen, who had sat about and listened all afternoon  and
never opened his mouth, had  taken himself off to the galley and started his
supper. I felt quite stiff across the  small of the back, so  much so that I
straightened  up with an effort and with pain. I looked proudly at  my work.
It  was beginning to show. I was wild with desire, like  a child  with a new
toy, to hoist something with my shears.

     Но  тут я  обнаружил,  что забыл  закрепить  стрелу оттяжками. Пришлось
взбираться на верхушку стрелы, что я и проделал дважды. Наконец оттяжки были
прикреплены  и  стрела  расчалена  к  носу,  к  корме и  к бортам.  Начинало
смеркаться.  Волк Ларсен, который все  время сидел  в отдалении  и в  полном
молчании   прислушивался   к   нашей  работе,  ушел  в  камбуз   и   занялся
приготовлением ужина.  У  меня  так  разломило  поясницу,  что я  не мог  ни
согнуться, ни  разогнуться, но  зато с гордостью смотрел на дело  своих рук.
Результаты были  налицо. Как ребенок,  получивший новую игрушку, я сгорал от
нетерпения -- мне до смерти хотелось поднять что-нибудь своей стрелой.


     "I wish it weren't so late," I said. "I'd like to see how it works."

     -- Жаль, что  темнеет, -- сказал я. -- Уж очень хочется  поглядеть, как
она будет действовать.


     "Don't be a glutton, Humphrey," Maud chided  me.  "Remember, to- morrow
is coming, and you're so tired now that you can hardly stand."

     --  Не будьте таким  ненасытным, Хэмфри!  -- пожурила меня  Мод. --  Не
забудьте, завтра опять предстоит работа. А ведь вы еле стоите на ногах.


     "And you?" I said, with sudden solicitude. "You must be very tired. You
have worked hard and nobly. I am proud of you, Maud."

     -- А вы? -- с участием поспешил спросить я. -- Вы, должно быть, страшно
устали. МодКак вы работали! Это же поистине геройство. Я горжусь вами.


     "Not  half  so proud as I am of  you, nor  with  half the  reason," she
answered, looking me straight in the eyes for a moment with an expression in
her own and a dancing, tremulous light which I had not seen before and which
gave me a pang of  quick delight, I  know not why, for I did  not understand
it. Then she dropped her eyes, to lift them again, laughing.

     -- А  я вами  и подавно.  И с большим основанием, -- отозвалась  она  и
посмотрела мне прямо в глаза. Сердце у  меня сладко защемило -- ее глаза так
ласково лучились, и я уловил в них какое-то новое выражение. Я не понял его,
но необъяснимый восторг  охватил меня. Мод опустила глаза. А когда она снова
подняла их -- они смеялись.


     "If our friends could see us now," she said. "Look at us. Have you ever
paused for a moment to consider our appearance?"

     -- Если б только наши знакомые могли видеть нас сейчас! -- сказала она.
--  Посмотрите,  на что  мы  стали похожи! Вы когда-нибудь  задумывались над
этим?


     "Yes, I  have considered yours, frequently," I answered,  puzzling over
what I had seen in her eyes and puzzled by her sudden change of subject.

     -- О да,  и не раз, я же вижу  вас перед  собой,  -- отвечал я, думая о
том,  что мог означать этот  огонек в  ее глазах  и почему она  так внезапно
перевела разговор на другую тему.


     "Mercy!" she cried. "And what do I look like, pray?"

     -- Помилуйте! -- воскликнула она. -- На что ж я похожа?


     "A  scarecrow, I'm afraid,"  I replied.  "Just  glance at your draggled
skirts, for instance. Look at those three-cornered tears. And  such a waist!
It would not require a Sherlock Holmes to deduce that you have  been cooking
over  a camp-fire, to say nothing  of trying out seal-blubber. And to cap it
all, that cap! And all that is the woman who wrote 'A Kiss Endured.'"

     -- Боюсь, что на огородное пугало, -- сказал я. -- Посмотрите только на
свою юбку: подол  в грязи, повсюду  дыры! А  блузка-то вся в пятнахНе  нужно
быть  Шерлоком  Холмсом,  чтобы сказать, что вы готовили пищу над  костром и
вытапливали котиковый жир. А головной  убор один чего стоит! И это та  самая
женщина, которая написала "Вынужденный поцелуй"!


     She made me an  elaborate and stately courtesy, and said, "As  for you,
sir - "

     Она сделала мне глубокий, церемонный реверанс и начала, в свою очередь:
     -- Что касается вас, сэр...


     And yet, through the five minutes of banter which followed, there was a
serious  something underneath the fun which I  could not but  relate  to the
strange and fleeting expression I had caught in her eyes. What was it? Could
it be that our eyes were speaking beyond the will of our speech? My eyes had
spoken,  I knew, until I had found  the culprits out and silenced them. This
had  occurred  several  times. But  had she seen  the  clamour in  them  and
understood?  And  had her  eyes  so  spoken  to  me? What  else  could  that
expression  have meant - that dancing, tremulous light, and a something more
which words could not describe. And yet it could not  be. It was impossible.
Besides,  I was  not skilled in the speech of eyes. I was  only Humphrey Van
Weyden, a bookish fellow who loved. And to  love, and  to wait and win love,
that  surely  was glorious  enough  for  me. And thus I thought, even  as we
chaffed  each  other's appearance, until we arrived  ashore and  there  were
other things to think about.

     Минут  пять   мы  поддразнивали  друг  друга,  но   под  этими  шутками
чувствовалось что-то  другое, серьезное, и я  невольно связывал это  с новым
выражением,  промелькнувшим в глазах  Мод.  Что это было? Неужели наши глаза
говорили помимо воли? Я знал, что мои глаза уже выдавали меня не раз, хотя я
и приказывал им молчать. Неужели Мод  все  же прочла в них призыв? И неужели
ее  глаза отозвались на него? Что значил этот  теплый мерцающий  огонек и то
неуловимое, что  я почувствовал в  них и что  нельзя определить  Словами? Но
нет, это было  невозможно!  этого не  могло  быть! Я ведь не был  искушен  в
толковании  красноречивых  взглядов,  я  --  Хэмфри  Ван-Вейден, книгочей  и
затворник,  влюбившийся  нежданно-негаданно.  И  для меня  любить  и  ждать,
стараться  заслужить  любовь  было  уже  блаженством.  Мы  сошли  на  берег,
продолжая  подшучивать  друг  над  другом,  а  я все  думал свою думу,  пока
очередные дела не отвлекли меня.


     "It's  a shame, after working  hard  all day,  that we cannot  have  an
uninterrupted night's sleep," I complained, after supper.

     -- Какая, право,  досадаРаботаешь целый день не  покладая рук, а  потом
нельзя даже спокойно поспать ночью! -- посетовал я после ужина.


     "But there can be no danger now? from a blind man?" she queried.

     -- Но ведь он же слеп. Какая опасность может нам грозить?


     "I shall never be able to trust him," I averred, "and far less now that
he is blind. The liability  is that his part helplessness will make him more
malignant than ever. I know what I shall  do to- morrow,  the first  thing -
run out a light anchor and kedge the schooner  off the beach. And each night
when we come ashore in the boat, Mr. Wolf Larsen will be left a prisoner  on
board. So this will be the last night we have to stand watch, and because of
that it will go the easier."

     -- Я боюсь  его и не верю ему. А  теперь, когда он ослеп, -- и подавно.
Беспомощность  только сильнее  озлобляет  его.  Впрочем,  я  знаю, что  надо
делать, завтра с утра завезу небольшой якорь и стяну шхуну с берега. Вечером
мы будем возвращаться на шлюпке домой, а мистера Ларсена оставлять пленником
на  шхуне.  Сегодня уж отдежурим еще  одну  ночь --  в последний  раз всегда
как-то легче.


     We were awake early and just finishing breakfast as daylight came.

     Наутро  мы  поднялись  спозаранок,  и,  когда рассвело,  наш завтрак уж
подходил к концу.


     "Oh, Humphrey!" I heard Maud cry in dismay and suddenly stop.

     -- Ой, Хэмфри! -- с отчаянием воскликнула вдруг Мод.


     I looked at her. She was gazing  at the Ghost. I followed her gaze, but
could see nothing unusual. She looked at me, and I looked inquiry back.

     Я взглянул на нее. Она смотрела  на  "Призрак".  Поглядев туда же, я не
заметил ничего необычного. Мод перевела  глаза  на  меня,  и  я  ответил  ей
недоумевающим взглядом.


     "The shears," she said, and her voice trembled.

     -- Стрела!.. -- дрожащим голосом проговорила Мод.


     I  had forgotten their existence. I looked  again,  but  could  not see
them.

     О стреле-то я и позабыл! Я взглянул снова -- и не увидел ее на  прежнем
месте.


     "If he has - " I muttered savagely.

     -- Если только он... -- свирепо пробормотал я.


     She put her hand  sympathetically on mine,  and said, "You will have to
begin over again."

     Она успокаивающе коснулась моей руки.
     -- Вам придется начать сызнова.


     "Oh,  believe me,  my anger means nothing; I could not hurt  a fly,"  I
smiled back bitterly. "And the worst of  it is, he knows it. You  are right.
If he has destroyed the shears, I shall do nothing except begin over again."

     -- О, не  беспокойтесь, я, конечно,  бешусь понапраснуЯ ведь и мухи  не
обижу, -- с горечью улыбнулся я. -- И хуже  всего  то, что он  это знает. Вы
правы, если он уничтожил стрелу, я ничего ему не сделаю и начну все сызнова.


     "But I'll stand my watch on board hereafter,"  I  blurted out  a moment
later. "And if he interferes - "

     -- Но теперь уж я буду дежурить  на шхуне, -- вырвалось у  меня  минуту
спустя, -- и если только он еще раз попытается что-нибудь сделать...


     "But I  dare not stay ashore all  night alone," Maud  was saying when I
came back to myself. "It would be so much nicer if he would be friendly with
us and help us. We could all live comfortably aboard."

     --  Но  я боюсь освавться одна ночью на  берегу! --  очнувшись от своих
безрадостных мыслей, услышал я голос Мод. -- Если б можно было уговорить его
помочь нам... Мы могли бы тогда тоже жить на шхуне -- ведь это куда удобнее.


     "We  will,"  I  asserted,  still  savagely,  for the destruction of  my
beloved shears had  hit  me  hard.  "That is,  you  and  I will live aboard,
friendly or not with Wolf Larsen."

     -- Так оно и будет, -- довольно свирепо заявил я, вне себя от того, что
моя драгоценная стрела уничтожена. -- Я  хочу сказать, что мы  с вами  будем
жить на шхуне, а понравится это Ларсену или нет, мне все равно.


     "It's childish," I  laughed later, "for him to do  such things, and for
me to grow angry over them, for that matter."

     Успокоившись, я рассмеялся:
     -- Ведь это же сущее  ребячество с его стороны. И глупо, конечно, что я
злюсь.


     But my heart smote me when we climbed aboard and looked at the havoc he
had done. The shears were gone altogether. The guys had  been slashed  right
and  left. The throat-halyards  which I had rigged  were cut  across through
every part.  And he knew I could not splice. A thought  struck me. I ran  to
the windlass.  It would not work.  He had broken it. We looked at each other
in consternation. Then I ran to the side. The masts, booms, and gaffs  I had
cleared were gone. He had  found the  lines which held them,  and cast  them
adrift.

     Но,  когда  мы взобрались  на  борт  шхуны и  увидели учиненный  Волком
Ларсеном разгром,  сердце  у меня заныло. Стрела исчезла бесследно. Правая и
левая оттяжки были перерублены,  гафель-гардели разрезаны  на куски.  Ларсен
знал,  что я не умею сплеснивать концы. Недоброе предчувствие охватило меня.
Я бросился к брашпилю. Да, он был выведен  из строя. Волк Ларсен сломал его.
Мы с Мод обменялись унылым взглядом. Потом я подбежал к борту. Освобожденные
мною  от  обрывков  снастей  мачты,  гики  и гафели исчезли.  Ларсен нащупал
удерживавшие  их  тросы  и отвязал их,  чтобы течение унесло весь  рангоут в
море.


     Tears were in Maud's eyes, and I  do believe they were for me.  I could
have wept myself. Where now was our  project of  remasting the Ghost? He had
done his work well. I sat down on the hatch-combing and rested my chin on my
hands in black despair.

     Слезы стояли на глазах у Мод, и я понял, что она плачет от огорчения за
меня. Я  и сам готов был заплакать. Прощай мечта об оснащении "Призрака"Волк
Ларсен потрудился на славу! Я сел на комингс люка и, подперев голову руками,
предался черной меланхолии.


     "He deserves to  die," I cried out; "and God  forgive me, I am not  man
enough to be his executioner."

     -- Он заслуживает смерти! -- воскликнул я. -- Но, да простит мне бог, у
меня не хватит мужества стать его палачом!


     But Maud was by my side, passing her hand soothingly through my hair as
though I were a child, and saying, "There, there; it will all come right. We
are in the right, and it must come right."

     Мод подошла ко мне и, погладив меня по голове, словно ребенка, сказала:
     --  Успокойтесь, успокойтесьВсе будет хорошо. Мы взялись за правое дело
и своего добьемся.


     I  remembered  Michelet  and leaned my  head against  her; and  truly I
became strong  again. The blessed  woman was  an unfailing fount of power to
me. What did it matter? Only  a set-back, a delay. The tide could  not  have
carried  the masts  far to seaward,  and there  had been no wind.  It  meant
merely more  work  to find them  and  tow them  back. And besides, it  was a
lesson. I knew what to expect.  He  might have waited and destroyed our work
more effectually when we had more accomplished.

     Я вспомнил Мишле и прижался к Мод головой. И в самом деле, через минуту
силы  вернулись ко  мне. Эта женщина была  для меня  неиссякаемым источником
силы.  В  конце  концов стоит ли  придавать  значение  тому, что  произошло?
Простая  задержка,  отсрочка. Отлив  не мог  унести мачты далеко, а ветра не
было.  Придется  только  еще повозиться,  чтобы  найти  их  и  отбуксировать
обратно. Но это было для  нас уроком.  Теперь я знал, чего  ожидать от Волка
Ларсена. А ведь он мог нанести нам еще больший урон,  уничтожив нашу работу,
когда она была бы ближе к концу.


     "Here he comes now," she whispered.

     -- Вон он идет! -- шепнула мне Мод.


     I  glanced up. He  was strolling leisurely along  the poop on  the port
side.

     Я поднял голову. Волк Ларсен медленно шел по юту вдоль левого борта.


     "Take  no notice of him," I whispered. "He's coming to see how we  take
it. Don't let him know that we know. We can deny him that satisfaction. Take
off your shoes - that's right - and carry them in your hand."

     -- Не обращайте на него внимания! --  шепнул я. -- Он вышел посмотреть,
как все это на нас  подействовало.  Делайте вид,  будто ничего не произошло.
Откажем ему хоть в этом удовольствииСнимите туфли и возьмите их в руки.


     And then we played hide-and-seek with the blind man.  As he came up the
port side we slipped past on the starboard; and from the poop we watched him
turn and start aft on our track.

     И вот у нас  началась игра в  жмурки  со слепым. Когда  он пошел к  нам
вдоль левого  борта, мы проскользнули у правого и стали наблюдать  за ним  с
юта: он повернул и пошел следом за нами на корму.


     He  must  have  known,  somehow, that we  were on board,  for  he  said
"Good-morning"  very  confidently,  and  waited,  for  the  greeting  to  be
returned. Then he strolled aft, and we slipped forward.

     Но он все же обнаружил  наше присутствие, потому что уверенно произнес:
"Доброе  утро!" -- и стал ждать ответа. Затем он  направился на корму,  а мы
перебрались на нос.


     "Oh, I know you're aboard,"  he called out, and  I could see him listen
intently after he had spoken.

     -- Да ведь я же знаю, что вы на борту! -- крикнул он, и я видел, как он
напряженно прислушивается.


     It reminded me of the great hoot-owl, listening, after its booming cry,
for  the stir of its frightened prey. But  we did not fir, and we moved only
when he moved. And so we dodged about the deck, hand in hand, like a  couple
of children chased by a wicked ogre, till Wolf Larsen, evidently in disgust,
left the  deck  for the  cabin.  There  was glee in our eyes, and suppressed
titters  in our mouths, as  we put on our shoes  and clambered over the side
into  the boat. And as I looked into Maud's  clear  brown eyes I forgot  the
evil he had done, and I knew only that I loved  her, and that because of her
the strength was mine to win our way back to the world.

     Он  напоминал  мне  огромного филина,  который, испустив  свой зловещий
крик, слушает, не зашевелится ли вспугнутая добыча.  Но  мы не шевелились  и
двигались  только  тогда,  когда  двигался он.  Так  мы и бегали  по палубе,
взявшись  за руки, -- словно двое детей, за которыми гонится великан-людоед,
-- пока Волк Ларсен,  явно  раздосадованный, не  скрылся  у себя в каюте. Мы
давились со смеху и весело  переглядывались, обуваясь и перелезая через борт
в шлюпку. И, глядя в ясные карие глаза Мод, я  забыл все причиненное нам зло
и знал одно: что я люблю ее и что с нею найду в себе силы пробиться  обратно
в мир.


        CHAPTER XXXVI

        ГЛАВА XXXVI


     For two days  Maud  and I  ranged  the  sea and explored the beaches in
search of the missing masts. But it was not till the third day that we found
them, all of them, the shears included, and, of all perilous places, in  the
pounding surf of  the grim south-western promontory.  And  how we worked! At
the dark end of the  first day we returned, exhausted, to  our little  cove,
towing the  mainmast behind us. And we had been  compelled to row, in a dead
calm, practically every inch of the way.

     Два дня мы с Мод  бороздили на шлюпке  море, объезжая  остров в поисках
пропавшего рангоута. Только  на третий день  мы нашли его -- весь целиком  и
даже нашу стрелу. Но, увы, в самом опасном месте -- там, где волны с бешеным
ревом  разбивались  о суровый  юго-западный мыс.  И как  же  мы  работалиУже
смеркалось, когда  мы, совершенно обессиленные,  причалили к нашей бухточке,
таща  на буксире гротмачту.  Стоял мертвый штиль, и нам пришлось грести весь
долгий путь.


     Another day  of  heart-breaking and dangerous  toil saw us in camp with
the two topmasts  to  the good. The  day  following  I was  desperate, and I
rafted together the foremast, the fore and main booms, and the fore and main
gaffs.  The  wind was favourable, and  I had  thought to tow them back under
sail, but the  wind baffled, then died away, and  our progress with the oars
was a snail's pace. And it was such dispiriting effort. To throw one's whole
strength and weight on the oars and to feel the boat  checked in its forward
lunge by the heavy drag behind, was not exactly exhilarating.

     Еще день изнурительной и опасной работы --  и к  грот-мачте прибавились
обе  стеньги. На  третий  день я, доведенный до отчаяния  такой проволочкой,
связал  вместе фок-мачту,  оба гика и оба гафеля  наподобие плота. Ветер был
попутный, и  я  надеялся отбуксировать  груз  под  парусом.  Но вскоре ветер
повернул, а затем и вовсе стих, и мы шли  на веслах  со  скоростью черепахи.
Поневоле можно было пасть духом: я что было мочи налегал на весла, но шлюпка
почти не двигалась с места из-за тяжелого груза за кормой.


     Night  began  to fall, and  to  make matters  worse, the wind sprang up
ahead. Not only did all forward motion cease, but we began to drift back and
out to sea. I struggled at the oars till I was played out. Poor Maud, whom I
could never prevent from  working to the  limit of her  strength, lay weakly
back in the stern-sheets. I could row no more. My bruised  and swollen hands
could  no  longer  close  on  the oar  handles.  My wrists  and  arms  ached
intolerably, and  though  I  had eaten heartily of a twelve-o'clock lunch, I
had worked so hard that I was faint from hunger.

     Спускалась ночь, и, в довершение всех бед, подул ветер с берега. Мы уже
не  только не продвигались вперед, но нас стало  сносить  в открытое море. Я
греб  из  последних  сил,  пока  не  выдохся.  Бедняжка  Мод,  которая  тоже
выбивалась  из сил,  стараясь  мне  помочь  и не  слушая  моих  уговоров,  в
изнеможении  прилегла  на  корму.  Я  больше  не  мог  грести.  Натруженные,
распухшие  руки уже не держали  весла.  Плечи  ломило,  и, хотя в  полдень я
основательно поел, после такой работы у меня голова кружилась от голода.


     I pulled in the oars and bent forward to the line  which held the  tow.
But Maud's hand leaped out restrainingly to mine.

     Я убрал весла и нагнулся над буксирным тросом. Но Мод  схватила меня за
руку.


     "What are you going to do?" she asked in a strained, tense voice.

     -- Что вы задумали? -- спросила она с тревогой.


     "Cast it off," I answered, slipping a turn of the rope.

     -- Отдать буксир, -- ответил я, отвязывая трос.


     But her fingers closed on mine.

     Ее пальцы сжали мою руку.


     "Please don't," she begged.

     -- Нет, нет, не надо! -- воскликнула она.


     "It is useless," I answered. "Here is night and the wind blowing us off
the land."

     -- Да ведь  мы все равно ничего не можем сделать! --  сказал я.  -- Уже
ночь, и нас относит от берега.


     "But think,  Humphrey.  If  we  cannot sail  away on the Ghost,  we may
remain  for  years  on the island  -  for life  even. If it  has  never been
discovered all these years, it may never be discovered."

     -- Но  подумайте, Хэмфри!  Если мы  не уплывем  на  "Призраке",  нам на
долгие годы,  быть может, на всю жизнь, придется остаться на  этом  острове.
Раз его до сих пор не открыли, значит, может быть, никогда и не откроют.


     "You forget the boat we found on the beach," I reminded her.

     -- Вы забыли о лодке, которую мы нашли на берегу, -- напомнил я.


     "It was a seal-hunting boat," she replied, "and you know perfectly well
that if the men had escaped they would have been back to make their fortunes
from the rookery. You know they never escaped."

     --  Это  промысловая  шлюпка,  --  отвечала  она,  --  и  вы,  конечно,
понимаете,  Хэмфри, что если б люди с нее спаслись,  они вернулись бы, чтобы
составить себе состояние на этом лежбище. Они погибли, вы сами это знаете.


     I remained silent, undecided.

     Я молчал, все еще колеблясь.


     "Besides," she added haltingly, "it's your idea,  and I want to see you
succeed."

     -- А кроме того, --  запинаясь, добавила она, -- это  был ваш план, и я
хочу, чтобы вам удалось его осуществить.


     Now I could harden  my heart. As  soon as she put  it on  a  flattering
personal basis, generosity compelled me to deny her.

     Это придало мне решимости. То, что она сказала, было очень  лестно  для
меня, но из великодушия я все еще упрямился.


     "Better years on the  island than to die to-night, or to-morrow, or the
next day, in the open boat. We are not prepared to brave the sea. We have no
food,  no  water, no  blankets,  nothing.  Why, you'd not survive the  night
without blankets: I know how strong you are. You are shivering now."

     --  Лучше  уж  прожить несколько лет на этом острове,  чем погибнуть  в
океане этой ночью или  завтра, -- сказал я. -- Мы не подготовлены к плаванию
в  открытом море. У нас нет ни пищи,  ни воды, ни  одеял --  ничего! Да вы и
одной ночи не выдержите без одеяла. Я знаю ваши силы. Вы и так уже дрожите.


     "It is only nervousness," she answered. "I am afraid you will  cast off
the masts in spite of me."

     -- Это нервы,  -- ответила она. -- Я боюсь, что вы не послушаетесь меня
и отвяжете мачты.


     "Oh, please, please, Humphrey, don't!" she burst out, a moment later.

     --  О, пожалуйста, прошу вас, Хэмфри, не надо! -- взмолилась  она через
минуту.


     And so it ended, with  the phrase she knew had  all power over  me.  We
shivered miserably throughout the night. Now and again I fitfully slept, but
the  pain of the cold always aroused me. How Maud could stand it was  beyond
me. I was too tired  to thrash my  arms about  and warm  myself, but I found
strength  time  and  again  to  chafe  her hands  and  feet  to restore  the
circulation. And still she pleaded  with me not to cast off the masts. About
three  in the morning she was caught by a cold cramp, and after I had rubbed
her out of that she became quite numb. I was frightened. I  got out the oars
and made her row, though she was so weak I thought she would faint at  every
stroke.

     Это решило дело. Она  знала, какую власть имеют надо мной эти слова. Мы
мучительно  дрогли  всю  ночь. Порой  я  начинал дремать,  но  холод был так
жесток, что я тут  же просыпался. Как Мод могла это вынести, было выше моего
понимания. Я  так устал, что у меня уже не хватало сил двигаться, чтобы хоть
немного  согреться, но  все же время  от времени я растирал Мод руки и ноги,
стараясь восстановить в них кровообращение. Под утро у нее начались судороги
от холода. Я снова принялся растирать ей руки и  ноги; судороги прошли, но я
увидел,  что  она совсем  окоченела. Я испугался.  Посадив  ее  на  весла, я
заставил  ее грести, но  она так  ослабела, что после каждого взмаха веслами
едва не теряла сознание.


     Morning broke, and  we looked long in the growing light for our island.
At last  it  showed, small  and black, on the horizon,  fully  fifteen miles
away. I scanned the sea with my glasses. Far away in the south-west  I could
see a dark line on the water, which grew even as I looked at it.

     Забрезжило,  и  в  предрассветной дымке  мы  долго  искали  глазами наш
остров.  Наконец, мы  увидели  его --  крошечное темное  пятнышко,  милях  в
пятнадцати от нас, на самом горизонте. Я осмотрел море в бинокль.  Вдали, на
юго-западе, я заметил на воде темную полосу, она явно придвигалась к нам.


     "Fair wind!" I cried in a husky voice I did not recognize as my own.

     -- Попутный  ветер!  -- закричал я  хрипло, и  мой  голос показался мне
чужим.


     Maud tried to reply, but could not speak. Her lips were blue with cold,
and she was hollow-eyed - but  oh, how  bravely her brown eyes looked at me!
How piteously brave!

     Мод  хотела  что-то  сказать  и  не  могла вымолвить  ни слова. Губы ее
посинели от холода, глаза ввалились, но как мужественно смотрели на меня эти
ясные карие глаза! Как жалобно и все же мужественно!


     Again I fell to chafing  her  hands and to moving her arms  up and down
and about until she could thrash them herself. Then I compelled her to stand
up, and though she would have fallen  had I not supported her,  I forced her
to  walk  back  and  forth  the  several  steps  between the  thwart and the
stern-sheets, and finally to spring up and down.

     Снова принялся я растирать  ей руки, поднимать и опускать  их, пока она
не почувствовала, что  может  двигать  ими.  Потом я заставил  ее  встать  и
сделать  несколько  шагов между  средней банкой  и  кормой, хотя она, верно,
упала бы, если бы я не поддерживал ее. Я заставил ее даже попрыгать.


     "Oh, you brave,  brave woman," I said, when  I saw the life coming back
into her face. "Did you know that you were brave?"

     -- Ах вы, храбрая  маленькая женщина! -- сказал я, увидев,  что лицо ее
снова оживает. -- Знаете ли вы, какая вы храбрая?


     "I never used to be," she answered. "I was never brave till I knew you.
It is you who have made me brave."

     -- Никогда я не была храброй, -- промолвила она, -- пока не узнала вас.
Это вы сделали меня храброй!


     "Nor I, until I knew you," I answered.

     -- Ну, и я не был храбр, пока не узнал вас, -- сказал я.


     She  gave me  a quick look, and again I caught that dancing,  tremulous
light and something more in her eyes. But it was only  for the moment.  Then
she smiled.

     Она  бросила на  меня быстрый "взгляд,  и  я снова уловил  этот  теплый
трепетный  огонек  Б  ее глазах... и еще что-то. Но  это длилось  всего одно
мгновение. Мод улыбнулась.


     "It must have been the conditions," she said; but I knew she was wrong,
and I wondered if she likewise knew. Then the wind came, fair and fresh, and
the  boat was soon labouring  through  a heavy  sea  toward  the island.  At
half-past three in the afternoon we passed the south-western promontory. Not
only  were we hungry, but  we were now suffering from thirst. Our  lips were
dry and cracked, nor could we longer moisten them with our tongues. Then the
wind slowly died down. By night it was dead calm and I was toiling once more
at the oars - but weakly, most weakly. At two in the  morning the boat's bow
touched the beach of  our own  inner  cove and I  staggered  out to make the
painter fast. Maud could not stand, nor had I strength to carry her. I  fell
in  the  sand with  her,  and,  when I had  recovered, contented myself with
putting my  hands under  her shoulders and dragging  her up the beach to the
hut.

     -- Вас-то просто обстоятельства  изменили, --  сказала она. Но  я знал,
что  это не так, и,  быть может, она  сама  это понимала. Тут налетел ветер,
попутный и свежий,  и скоро шлюпка  уже прокладывала  себе дорогу по высокой
волне прямо  к острову. После полудня мы  миновали юго-западный мыс.  Теперь
уже  не  только  голод  мучил нас  --  мы  изнемогали от жажды.  Губы у  нас
пересохли и  потрескались, и мы тщетно  пытались  смочить их языком. А затем
ветер начал спадать и к ночи стих совсем. Я снова сел на  весла, но едва мог
грести.  В два  часа утра  нос  шлюпки врезался  в  прибрежный  песок  нашей
маленькой бухточки,  и я, шатаясь,  выбрался на берег и привязал шлюпку. Мод
не стояла на  ногах  от усталости. Я хотел понести ее, но у меня  не хватило
сил. Я упал  вместе с нею на песок, а  когда отдышался, взял ее  под мышки и
волоком потащил к хижине.


     The next  day we did  no  work. In  fact, we slept  till three  in  the
afternoon, or  at least I did,  for I awoke to find Maud cooking dinner. Her
power  of  recuperation was  wonderful.  There was something tenacious about
that lily-frail body of  hers, a clutch  on  existence  which one  could not
reconcile with its patent weakness.

     На следующий день мы не  работали. Мы  проспали до трех часов  дня,  по
крайней  мере  я. Когда я  проснулся, Мод уже стряпала обед.  Ее способность
быстро восстанавливать  силы  была поразительна.  Это хрупкое, как  стебелек
цветка,  тело  обладало изумительной  выносливостью.  Как ни мало было у нее
сил, она цепко держалась за жизнь.


     "You know  I  was travelling to  Japan for  my health," she said, as we
lingered  at  the  fire  after dinner and delighted in  the movelessness  of
loafing. "I  was not very strong. I never was. The doctors recommended a sea
voyage, and I chose the longest."

     --  Вы  ведь  знаете,  что  я  предприняла  путешествие  в  Японию  для
укрепления здоровья, -- сказала она, когда мы,  пообедав,  сидели у  костра,
наслаждаясь  покоем. --  Я никогда  не  отличалась крепким  здоровьем. Врачи
рекомендовали мне путешествие по морю, ну я и выбрала самое продолжительное.


     "You little knew what you were choosing," I laughed.

     -- Не знали вы, что выбирали! -- рассмеялся я.


     "But I shall  be a different women  for the  experience, as well  as  a
stronger woman," she answered; "and, I hope a better woman. At least I shall
understand a great deal more life."

     -- Что ж, это очень изменило меня и, надеюсь, -- к лучшему, -- заметила
она.  -- Я теперь  стала  крепче, сильнее. И, во всяком случае, больше  знаю
жизнь.


     Then, as the short  day waned,  we fell  to  discussing  Wolf  Larsen's
blindness.  It was inexplicable. And that it  was  grave,  I  instanced  his
statement that  he intended to stay  and  die on Endeavour Island.  When he,
strong  man that  he was, loving  life as he did, accepted his death, it was
plain that he  was troubled by something more than mere blindness. There had
been his terrific  headaches, and  we were agreed that it  was  some sort of
brain break-  down,  and  that  in his  attacks he endured  pain  beyond our
comprehension.

     Короткий осенний день быстро шел на убыль. Мы разговорились о страшной,
необъяснимой слепоте,  поразившей Волка Ларсена. Я сказал, что, видимо, дело
его плохо, если  он  заявил, что хочет остаться и умереть на Острове Усилий.
Когда такой сильный, так любящий жизнь человек готовится к смерти, ясно, что
тут   кроется   нечто  большее,  чем   слепота.   А   эти  ужасные  головные
болиПотолковав,  мы  решили, что  он,  очевидно,  страдает какой-то болезнью
мозговых сосудов и во время приступов испытывает нечеловеческую боль.


     I  noticed as  we talked over his condition, that  Maud's sympathy went
out to  him more  and more; yet I could not but love her for it, so  sweetly
womanly was it. Besides, there was no false sentiment about her feeling. She
was agreed that the  most rigorous  treatment was necessary if  we  were  to
escape,  though  she recoiled at the suggestion  that  I might some  time be
compelled to take his life to save my own - "our own," she put it.

     Я  заметил,  что, чем  больше  говорили  мы  о тяжелом состоянии  Волка
Ларсена, тем сильнее прорывалось у Мод  сострадание  к нему, но это было так
трогательно и так по-женски, что лишь сильнее привлекало меня к  ней. К тому
же всякая фальшивая сентиментальность  была ей совершенно чужда.  Мод вполне
соглашалась со мной, что  нам  необходимо применить к  Волку  Ларсену  самые
суровые меры, если  мы хотим уплыть с этого  острова,  и только мысль о том,
что я  могу оказаться  вынужденным лишить его жизни, чтобы спасти свою  (она
сказала "нашу") жизнь, пугала ее.


     In the morning we had breakfast and were at work by daylight. I found a
light kedge anchor in the fore-hold, where such things were kept; and with a
deal of  exertion got it on deck and into the boat. With a long running-line
coiled  down in the stem,  I rowed well out into our little cove and dropped
the anchor into the water. There was no  wind,  the  tide was high, and  the
schooner floated.  Casting off  the shore-lines, I kedged  her out  by  main
strength (the windlass being broken), till she rode  nearly  up and  down to
the small anchor - too small to hold her in any breeze. So I lowered the big
starboard anchor, giving  plenty of slack; and by afternoon I was at work on
the windlass.

     На следующий день  мы позавтракали на рассвете и сразу же  принялись за
работу.  В носовом  трюме, где хранился судовой инвентарь,  я нашел  верп  и
ценой больших усилий вытащил его на палубу и спустил в шлюпку. Сложив бухтой
на корме шлюпки длинный трос, я завез якорь подальше от берега и бросил его.
Ветра не было, стоял высокий прилив, и шхуна была на плаву.  Отдав швартовы,
я  начал  верповать  вручную,  так как  брашпиль  был испорчен.  Скоро шхуна
подошла почти к самому верпу. Он, конечно,  был слишком  мал, чтобы удержать
судно  даже при  легком бризе, поэтому я отдал  большой якорь правого борта,
дав побольше слабины. После обеда я взялся восстанавливать брашпиль.


     Three days  I worked on that windlass.  Least  of  all things was  I  a
mechanic, and in  that time I accomplished what an ordinary  machinist would
have done in as many hours. I had to learn my tools to begin with, and every
simple mechanical principle which such a man would have at his finger ends I
had  likewise to learn.  And at the end of three days I had a windlass which
worked clumsily. It never gave  the satisfaction the old windlass had given,
but it worked and made my work possible.

     Целых  три дня  провозился  я с  этим  брашпилем,  хотя любой  механик,
вероятно, исправил бы его за три часа. Но я в этом ровно  ничего не смыслил,
и   мне  приходилось  овладевать  знаниями,  которые  являются  азбукой  для
специалиста;  да  к  тому  же   я  должен  был   еще   учиться  пользоваться
инструментами. Однако к концу  третьего дня брашпиль с грехом  пополам начал
действовать. Он работал  далеко  не так хорошо,  как до поломки,  но  все же
делал свое дело, без него моя задача была бы невыполнима.


     In  half a day  I got the two topmasts aboard and the shears rigged and
guyed as before. And that night I slept on board and on deck beside my work.
Maud, who refused to stay alone ashore, slept in the forecastle. Wolf Larsen
had sat  about, listening to my repairing the windlass and talking with Maud
and me  upon indifferent subjects. No reference was made on  either  side to
the  destruction of the shears; nor  did he say  anything  further about  my
leaving his ship alone.  But still  I had feared him, blind and helpless and
listening,  always listening, and I  never let  his  strong arms get  within
reach of me while I worked.

     Полдня ушло у меня на то, чтобы поднять на  борт обе стеньги, поставить
стрелу и закрепить  ее оттяжками, как и в первый  раз.  В эту ночь  я улегся
спать прямо на палубе около стрелы. Мод отказалась ночевать одна на берегу и
устроилась в  матросском кубрике. Днем  Волк Ларсен  опять сидел на  палубе,
прислушиваясь к тому, что мы делаем, и беседовал с нами на посторонние темы.
Никто из нас ни словом не  обмолвился о произведенных  им разрушениях,  и он
больше не требовал, чтобы  я  оставил  его  шхуну в покое. Но  я по-прежнему
боялся   его   --   слепого,   беспомощного   и   все   время   настороженно
прислушивающегося. Работая, я старался держаться  подальше, чтобы он  не мог
вцепиться в меня своей мертвой хваткой.


     On this night,  sleeping under my beloved  shears, I was aroused by his
footsteps on the deck. It was a starlight night, and I could see the bulk of
him dimly  as he  moved  about.  I  rolled out  of  my  blankets  and  crept
noiselessly  after him in  my  stocking feet.  He had  armed himself  with a
draw-knife from the tool-locker, and with this he prepared to cut across the
throat-halyards  I had again rigged to the shears. He felt the halyards with
his hands and discovered  that  I had not made them  fast. This would not do
for a draw-knife, so he  laid hold of the running part, hove taut,  and made
fast. Then he prepared to saw across with the draw-knife.

     В эту ночь, заснув возле нашей  драгоценной стрелы, я  очнулся от звука
шагов.  Была  звездная  ночь,  и  я  увидел  темную  фигуру  Волка  Ларсена,
движущуюся по палубе. Я  вылез  из-под одеяла и неслышно подкрался  к  нему.
Вооружившись  плотничьим  скобелем,  взятым  из  ящика  с  инструментами, он
собирался  перерезать им  гафельгардели,  которыми  я снова оснастил стрелу.
Нащупав веревки, он  убедился, что  я оставил  их ненатянутыми. Тут скобелем
ничего нельзя было сделать,  и он натянул  гафель-гардели и закрепил  их. Он
уже готов был перепилить их скобелем, когда я произнес негромко:


     "I wouldn't, if I were you," I said quietly.

     -- На вашем месте я бы не стал этого делать.


     He heard the click of my pistol and laughed.

     Он услышал, как я взвел курок револьвера, и засмеялся.


     "Hello, Hump," he said. "I  knew you were here all the time. You  can't
fool my ears."

     -- Хэлло, Хэмп! -- сказал он. -- Я ведь все  время знал,  что вы здесь.
Моих ушей вы не обманете.


     "That's a  lie, Wolf  Larsen," I  said,  just  as  quietly  as  before.
"However, I am aching for a chance to kill you, so go ahead and cut."

     -- Лжете,  Волк Ларсен, -- сказал я,  не повышая  голоса. -- Но  у меня
руки чешутся пристрелить вас, так что делайте свое дело, режьте.


     "You have the chance always," he sneered.

     -- У вас всегда есть эта возможность, -- насмешливо сказал он.


     "Go ahead and cut," I threatened ominously.

     -- Делайте свое дело! -- угрожающе повторил я.


     "I'd  rather  disappoint you,"  he laughed, and turned  on his heel and
went aft.

     -- Предпочитаю  доставить  вам разочарование, -- со смехом  пробормотал
он, повернулся на каблуках и ушел на корму.


     "Something must be done, Humphrey," Maud said, next morning, when I had
told her of the night's occurrence. "If he has liberty, he may do  anything.
He may sink  the vessel, or set fire to it. There is no telling what  he may
do. We must make him a prisoner."

     Наутро я рассказал Мод об этом ночном происшествии, и она заявила:
     --  Что-то  нужно  предпринять, ХэмфриОставаясь  на  свободе, он  может
сделать все что угодно. Он  способен затопить шхуну, поджечь ее. Неизвестно,
что он выкинет. Его нужно посадить под замок.


     "But  how?"  I asked, with  a helpless shrug. "I dare  not  come within
reach of his arms, and he knows that so long as his resistance is  passive I
cannot shoot him."

     -- Но как?  -- спросил я, беспомощно  пожав плечами. -- Подойти  к нему
близко  я не  решаюсь и  в  то же время не могу  заставить себя выстрелить в
него, пока его сопротивление остается пассивным. И он это знает.


     "There must be some way," she contended. "Let me think."

     --  Должен  же быть какой-то  способ, --  возразила Мод. --  Дайте  мне
подумать.


     "There is one way," I said grimly.

     -- Способ есть, -- мрачно заявил я.


     She waited.

     Она с надеждой поглядела на меня.


     I picked up a seal-club.

     Я поднял охотничью дубинку.


     "It won't kill him," I said. "And before he could recover I'd have  him
bound hard and fast."

     -- Убить его  она не убьет, --  сказал я, -- а прежде чем он  придет  в
себя, я успею связать его по рукам и ногам.


     She shook her head with  a shudder. "No, not that.  There must be  some
less brutal way. Let us wait."

     Но Мод с содроганием покачала головой.
     -- Нет, только не это! Нужно найти  какой-нибудь менее зверский способ.
Подождем еще.


     But we did not have to wait long, and the problem solved itself. In the
morning, after several  trials, I found the point of balance in the foremast
and  attached my hoisting tackle a few feet  above it. Maud held the turn on
the windlass and coiled down while I heaved. Had  the windlass been in order
it would not have been so difficult; as it was, I was compelled to apply all
my  weight  and  strength to every inch  of  the  heaving.  I  had  to  rest
frequently.  In  truth,  my  spells  of  resting  were longer  than those of
working. Maud even contrived, at  times  when all my efforts could not budge
the windlass, to hold the turn with one hand and with the other to throw the
weight of her slim body to my assistance.

     Ждать нам  пришлось недолго --  дело решилось  само  собой. Утром после
нескольких  неудачных попыток я наконец определил центр  тяжести фок-мачты и
закрепил несколько выше  его подъемные тали. Мод направляла трос на брашпиле
и  складывала в  бухту  сбегавший  конец. Будь брашпиль в исправности,  наша
задача была бы несложной, а  так  мне приходилось со всей силой налегать  на
рукоятку, чтобы поднять мачту хотя бы на один дюйм. То и дело я присаживался
отдохнуть. По правде говоря, я больше отдыхал, чем работал. Когда,  невзирая
на  все мои  усилия, рукоятка не  подавалась, Мод, держа конец  одной рукой,
ухитрялась еще помогать мне, налегая на рукоятку своим хрупким телом.


     At the end of an hour the single and double blocks came together at the
top of the  shears. I could hoist no more. And yet  the  mast was not  swung
entirely  inboard. The butt  rested against  the  outside of the port  rail,
while the top  of the mast overhung the water far beyond the starboard rail.
My shears were too short. All  my work had been for nothing. But I no longer
despaired in the old way. I was acquiring more confidence in myself and more
confidence in the possibilities of windlasses, shears, and hoisting tackles.
There was  a way in which it  could be done, and it remained  for me to find
that way.

     Через  час оба  блока сошлись у  вершины стрелы.  Дальше поднимать было
некуда,  а мачта  все еще  не перевалилась через  борт. Основанием своим она
легла на планшир левого борта, в то время как верхушка ее нависала над водой
далеко за правым бортом. Стрела  оказалась коротка, и вся моя работа свелась
к нулю. Но я уже не приходил в отчаяние, как  прежде. Я начинал обретать все
большую веру  в  себя и в потенциальную  силу  брашпилей, стрел и  подъемных
талей.  Способ  поднять  мачту,  несомненно,  существовал, и  мне оставалось
только найти его.


     While I  was  considering  the problem, Wolf  Larsen  came  on deck. We
noticed  something  strange  about  him  at  once.  The  indecisiveness,  or
feebleness,  of  his  movements  was more pronounced. His walk  was actually
tottery as he came down the port side of the cabin. At the break of the poop
he reeled, raised  one hand to his eyes with the  familiar brushing gesture,
and fell down the steps - still on his feet - to the main deck, across which
he staggered, falling and flinging out his arms for support. He regained his
balance by the  steerage companion-way and stood there dizzily  for a space,
when he suddenly crumpled up and collapsed, his legs bending under him as he
sank to the deck.

     Пока я размышлял над  этой задачей, на ют  вышел Волк Ларсен. Нам сразу
бросилось в глаза, что с ним творится что-то неладное. Во всех его движениях
еще сильнее чувствовалась какая-то нерешительность, расслабленность. Проходя
вдоль рубки, он несколько раз споткнулся, а поравнявшись с краем юта, сильно
пошатнулся, поднял руку уже знакомым мне жестом, -- словно  смахивая паутину
с лица,  -- и вдруг загремел  по ступенькам  вниз. Широко  расставив руки  в
поисках опоры, он,  шатаясь, пошел по  палубе  и остановился, покачиваясь из
стороны в сторону, у люка кубрика охотников.  Потом ноги у него подкосились,
и он рухнул на палубу.


     "One of his attacks," I whispered to Maud.

     -- Припадок! -- шепнул я Мод.


     She nodded her head; and I could see sympathy warm in eyes.

     Она кивнула мне, и я снова прочел сострадание в ее взгляде.


     We went  up to him, but he seemed unconscious, breathing spasmodically.
She took charge of him, lifting his  head to  keep  the blood  out of it and
despatching  me to the cabin for a  pillow. I  also brought blankets, and we
made him comfortable. I took his pulse. It beat steadily and strong, and was
quite normal. This puzzled me. I became suspicious.

     Мы подошли  к  Волку  Ларсену.  Он, казалось,  был  без  памяти и дышал
судорожно,  прерывисто. Мод  сейчас  же  взялась за дело  --  приподняла ему
голову,  чтобы  предотвратить прилив  крови,  и  послала  меня  в  каюту  за
подушкой.  Я  прихватил  и  одеяла,  и   мы  постарались  устроить  больного
поудобнее.  Я нащупал  его пульс. Он  бился ровно -- не  часто  и не слишком
слабо,  словом, совершенно  нормально.  Это  удивило  меня и показалось  мне
подозрительным.


     "What if he should be feigning this?" I asked, still holding his wrist.

     -- А что, если он притворяется? -- спросил я, не выпуская его руки.


     Maud shook her head, and there was  reproof in her  eyes. But just then
the wrist I held leaped from my hand, and the hand clasped like a steel trap
about my  wrist. I cried aloud in awful fear, a wild inarticulate cry; and I
caught one glimpse of  his face, malignant and triumphant, as his other hand
compassed my body and I was drawn down to him in a terrible grip.

     Мод покачала головой и посмотрела на меня с упреком. И в ту  же секунду
рука  Волка Ларсена выскользнула из-под моих  пальцев  и словно  в  стальных
тисках сдавила мое запястье.  Я дико  вскрикнул  от  неожиданности и испуга.
Злорадная гримаса  исказила  его лицо,  и больше я  уже ничего не видел,  --
другой рукой он обхватил меня и притянул к себе.


     My wrist was released, but  his other arm, passed around my back,  held
both my arms so that I could not move.  His free hand went to my throat, and
in that moment I knew  the bitterest foretaste of death earned  by one's own
idiocy.  Why had I  trusted myself  within reach of  those terrible  arms? I
could feel other hands at my throat. They were Maud's hands, striving vainly
to tear loose  the hand that  was throttling me. She gave it up, and I heard
her scream in a  way that cut me to the soul, for it was a woman's scream of
fear and heart-breaking despair. I had  heard it  before, during the sinking
of the Martinez.

     Он  отпустил  мое запястье, но  при этом  так сдавил меня, обхватив  за
спину, что я не  мог шевельнуться. Свободной рукой он схватил меня за горло,
и в это мгновение я испытал весь ужас и всю горечь ожидания смерти -- смерти
по собственной  вине. Как мог я подойти так  близко к  его страшным ручищам?
Вдруг  я  ощутил прикосновение других рук -- Мод тщетно пыталась оторвать от
моего  горла душившую  меня  лапу.  Поняв,  что это бесполезно, она отчаянно
закричала, и у меня  похолодело сердце.  Мне был знаком этот душераздирающий
вопль,  полный  ужаса и  отчаяния.  Так кричали  женщины,  когда шел  ко дну
"Мартинес".


     My face was  against his chest and  I could not  see, but  I heard Maud
turn and run swiftly away along  the deck. Everything was happening quickly.
I  had not  yet  had a glimmering  of unconsciousness, and it seemed that an
interminable period of time was lapsing before I heard her feet flying back.
And just then I felt the whole man sink under me. The breath was leaving his
lungs  and his chest was  collapsing under  my weight. Whether it was merely
the expelled breath, or his consciousness of his growing impotence,  I  know
not, but his  throat  vibrated  with a  deep groan.  The hand  at  my throat
relaxed.  I  breathed.  It  fluttered and  tightened  again.  But  even  his
tremendous  will  could not overcome the dissolution that assailed it.  That
will of his was breaking down. He was fainting.

     Лицо мое было прижато к груди Волка Ларсена, и  я ничего не мог видеть,
но слышал, как Мод побежала  куда-то по палубе. Все произошло с молниеносной
быстротой, но  мне показалось,  что  протекла вечность. Сознание мое еще  не
успело померкнуть, когда я услышал, что Мод бегом возвращается обратно, и  в
то же мгновение  почувствовал,  как тело  Волка  Ларсена  подалось  назад  и
обмякло. Дыхание с шумом вырывалось из его груди, на которую  я налегал всей
своей  тяжестью. Раздался  сдавленный стон; был ли то возглас  бессилия, или
его  просто исторгло удушье --  не знаю,  но  пальцы его,  вцепившиеся мне в
горло,  разжались. Я  глотнул воздух.  Пальцы дрогнули  и снова  сдавили мне
горло. Но даже его чудовищная сила воли уже не могла преодолеть упадка  сил.
Воля сдавала. Ларсен терял сознание.


     Maud's footsteps were very near as his hand fluttered for the last time
and my throat  was released. I  rolled off and over to the deck on  my back,
gasping and blinking  in the sunshine. Maud was pale but composed, - my eyes
had gone instantly to her  face, -  and she was looking at  me with  mingled
alarm and relief. A heavy seal-club in her hand caught  my eyes, and at that
moment she followed my gaze  down to it. The club  dropped from  her hand as
though it  had suddenly  stung her, and at the  same moment my heart  surged
with a great  joy. Truly she was my  woman, my mate-woman, fighting with  me
and for me as the mate of a caveman would  have fought, all the primitive in
her aroused, forgetful of her culture, hard under the softening civilization
of the only life she had ever known.

     Шаги Мод звучали у меня над  самым ухом. Пальцы Ларсена в последний раз
стиснули мое горло и разжались совсем. Я откатился в сторону. Лежа на спине,
я хватал воздух ртом и моргал от солнечного света, бившего мне прямо в лицо.
Я отыскал глазами  Мод; она была  бледна,  но внешне  спокойна и смотрела на
меня со смешанным выражением тревоги и облегчения.  Я  увидел у  нее  в руке
тяжелую  охотничью дубинку. Заметив мой взгляд. Мод выронила дубинку, словно
она жгла ей руку, у меня же сердце  исполнилось  ликованием. Вот она --  моя
подруга,  готовая биться вместе со мной и  за меня,  как бились бок о бок со
своими мужчинами женщины каменного века! Условности, которым она подчинялась
всю  жизнь,  были  забыты,  и  голос  инстинкта,  не  заглушенный  до  конца
изнеживающим влиянием цивилизации, властно заговорил в ней.


     "Dear woman!" I cried, scrambling to my feet.

     -- Родная моя! -- воскликнул я, с трудом поднимаясь на ноги.


     The next moment she was in my arms, weeping convulsively on my shoulder
while I clasped her close. I  looked down at the brown  glory of  her  hair,
glinting  gems in the  sunshine  far more precious  to me than those  in the
treasure-chests  of kings. And I bent my head and kissed her hair softly, so
softly that she did not know.

     В следующую секунду она была в  моих объятиях и судорожно  всхлипывала,
припав к моему плечу. Прижимая ее  к себе, я смотрел на ее пышные каштановые
волосы; они сверкали на солнце, словно драгоценные камни, и затмевали в моих
глазах все  сокровища земных царей. Я  нагнулся  и нежно поцеловал  их,  так
нежно, что она и не заметила.


     Then sober thought  came to me. After all, she was only a woman, crying
her relief, now that the danger was past, in the arms of her protector or of
the one who had been endangered. Had I been father or brother, the situation
would have been in nowise different. Besides, time and place were not  meet,
and I wished  to  earn a  better right to declare  my love. So  once again I
softly kissed her hair as I felt her receding from my clasp.

     Но  я тут же заставил себя трезво  взглянуть на  вещи. Естественно, что
Мод, как истая женщина, после пережитой опасности проливала слезы облегчения
в объятиях своего защитника, чья  жизнь,  в свою  очередь, была под угрозой.
Будь  я ей отцом или братом,  положение ничуть бы не  изменилось. К тому  же
сейчас было не время и не  место  для любовных признаний,  и я хотел  прежде
заслужить право говорить  ей о своей любви. Поэтому я только нежно поцеловал
еще раз ее волосы, чувствуя, что она высвобождается из моих объятий.


     "It was a real attack this time," I said: "another  shock like the  one
that made him blind. He feigned at first, and in doing so brought it on."

     -- Вот  теперь припадок непритворный,  --  сказал я. -- После одного из
таких припадков он и потерял зрение. Сегодня он сперва притворялся  и,  быть
может, этим и вызвал приступ.


     Maud was already rearranging his pillow.

     Мод уже начала поправлять ему подушку.


     "No," I said, "not yet. Now that I have him helpless, helpless he shall
remain.  From this day we live in  the cabin. Wolf Larsen shall  live in the
steerage."

     -- Постойте, -- сказал я.  -- Сейчас он  беспомощен  -- и  таким должен
оставаться  и  впредь.  Теперь  мы  займем  кают-компанию,  а  Волка Ларсена
поместим в кубрике охотников.


     I caught him under the shoulders and dragged him to the companion- way.
At my direction Maud  fetched a rope.  Placing this  under his  shoulders, I
balanced  him across the threshold and lowered  him down  the  steps to  the
floor. I could not lift  him directly into a bunk, but with  Maud's  help  I
lifted first his shoulders and head, then his body, balanced  him across the
edge, and rolled him into a lower bunk.

     Я взял его под мышки и потащил к трапу, а Мод по  моей просьбе принесла
веревку.  Обвязав его  веревкой под мышками, я спустил его  по ступенькам  в
кубрик. У меня не хватало сил положить  его  на койку, но с помощью Мод  мне
удалось сперва приподнять  верхнюю часть его туловища, а потом  я закинул на
койку и его ноги.


     But this  was  not  to be  all.  I  recollected the  handcuffs  in  his
state-room, which he preferred to use on sailors instead  of the ancient and
clumsy ship irons. So,  when  we left him, he lay handcuffed hand  and foot.
For the first time in many days I breathed freely. I felt strangely light as
I came on deck, as though a weight had been lifted off my shoulders. I felt,
also, that  Maud and I had drawn more  closely together.  And I  wondered if
she, too, felt it, as we walked  along the  deck side  by side  to where the
stalled foremast hung in the shears.

     Но  этим  нельзя было ограничиться. Я вспомнил, что у Волка  Ларсена  в
каюте хранятся наручники, которыми  он пользовался вместо  старинных тяжелых
судовых кандалов, когда  ему нужно  было заковать провинившегося матроса. Мы
разыскали эти  наручники и сковали Ларсена  по  рукам  и ногам. После этого,
впервые за много  дней,  я вздохнул свободно.  Выйдя  на  палубу,  я испытал
чувство необычайного облегчения  -- у меня словно  гора с  плеч свалилась. Я
чувствовал также,  что все пережитое нами нынче еще больше  сблизило меня  с
Мод, и, направляясь вместе  с ней  к  стреле, на  которой  теперь уже висела
фок-мачта, мысленно спрашивал себя, ощущает ли Мод эту близость так, как я.


        CHAPTER XXXVII

        ГЛАВА XXXVII


     At  once we moved  aboard the Ghost, occupying our  old state-rooms and
cooking in  the  galley. The imprisonment of Wolf  Larsen  had happened most
opportunely, for what must have been the Indian summer of this high latitude
was gone and drizzling stormy weather had set in. We were  very comfortable,
and  the inadequate  shears, with the  foremast suspended  from them, gave a
business-like air to the schooner and a promise of departure.

     Мы тут  же перебрались на шхуну и  заняли  свои прежние  каюты. Пищу мы
теперь готовили  себе в камбузе.  Волк Ларсен попал  в заточение как  нельзя
более вовремя. Последние дни в этих широтах стояло, как видно, бабье лето, и
теперь оно внезапно пришло  к концу, сменившись  дождливой и бурной погодой.
Но  мы на шхуне чувствовали себя вполне  уютно, а стрела с подвешенной к ней
фок-мачтой придавала всему деловой вид и окрыляла нас надеждой на отплытие.


     And now that we had Wolf Larsen in irons,  how little did  we  need it!
Like  his  first  attack,  his  second  had  been  accompanied   by  serious
disablement.  Maud made the discovery in the  afternoon while trying to give
him nourishment. He had shown signs of consciousness, and she had  spoken to
him, eliciting no  response.  He was lying on his left side at the time, and
in evident  pain.  With a restless  movement  he  rolled  his  head  around,
clearing his left ear from the pillow against which it had  been pressed. At
once he heard and answered her, and at once she came to me.

     Теперь, когда  нам  удалось  заковать  Волка  Ларсена в  наручники, это
оказалось уже  ненужным. Второй припадок, подобно  первому, вызвал серьезное
нарушение жизненных функций. Мод обратила  на  это внимание, когда пошла под
вечер накормить нашего пленника. Он был в сознании, и  она заговорила с ним,
но не добилась ответа. Он лежал на левом боку и, казалось, очень страдал  от
боли. Левое ухо его  было прижато к  подушке. Потом беспокойным движением он
повернул голову  вправо, и  левое ухо  его открылось.  Только тут он услышал
слова Мод,  что-то  ответил ей, а она бросилась  ко мне  рассказать  о своем
наблюдении.


     Pressing the pillow against his left ear, I  asked him if he heard  me,
but  he gave no sign. Removing  the  pillow and, repeating  the  question he
answered promptly that he did.

     Прижав, подушку к левому уху Ларсена, я спросил его, слышит ли он меня,
но ответа  не получил.  Убрав  подушку, я повторил  свой вопрос, и он тотчас
ответил.


     "Do you know you are deaf in the right ear?" I asked.

     -- А вы знаете, что вы оглохли на правое ухо? -- спросил я.


     "Yes," he answered in  a low, strong  voice, "and worse  than that.  My
whole right side is affected. It seems asleep. I cannot move arm or leg."

     -- Да, -- отвечал он тихо, но твердо. -- Хуже того, у меня поражена вся
правая сторона  тела. Она словно  уснула.  Не могу  пошевелить ни рукой,  ни
ногой.


     "Feigning again?" I demanded angrily.

     -- Опять притворяетесь? -- сердито спросил я.


     He  shook  his head, his stern  mouth  shaping  the strangest,  twisted
smile. It  was indeed a twisted smile, for it was on the left side only, the
facial muscles of the right side moving not at all.

     Он  отрицательно покачал головой, и странная, кривая усмешка перекосила
его рот. Усмешка была кривой потому, что двигалась только левая сторона рта,
-- правая оставалась совершенно неподвижной.


     "That was the last play of the Wolf," he said. "I am paralysed. I shall
never walk again. Oh, only on the  other side," he added, as though divining
the suspicious glance I flung at  his left  leg, the knee of which had  just
then drawn up, and elevated the blankets.

     --  Это был  последний  выход Волка на охоту, --  сказав он. --  У меня
паралич, я больше не встану на ноги... О, поражена  только та нога,  не обе,
-- добавил он, словно догадавшись, что я бросил подозрительный взгляд на его
левую ногу, которую он в эту минуту согнул в колене, приподняв одеяло.


     "It's  unfortunate," he continued.  "I'd  liked  to  have done for  you
first, Hump. And I thought I had that much left in me."

     -- Да, не повезло мне! -- продолжал он. -- Я хотел сперва разделаться с
вами, Хэмп. Думал, что на это у меня еще хватит пороху.


     "But why?" I asked; partly in horror, partly out of curiosity.

     -- Но почему? -- спросил я, охваченный ужасом и любопытством.


     Again his stern mouth framed the twisted smile, as he said:

     Его жесткий рот опять покривился в усмешке, и он сказал:


     "Oh, just to be alive, to be living and doing, to be the biggest bit of
the ferment to the end, to eat you. But to die this way."

     -- Да просто, чтобы чувствовать, что я живу и действую, чтобы  до конца
быть самым большим куском закваски и сожрать вас!.. Но умереть так...


     He shrugged his  shoulders, or attempted to shrug them, rather, for the
left shoulder alone moved. Like the smile, the shrug was twisted.

     Он  пожал плечами, вернее хотел это сделать, -- и  двинул  одним только
левым плечом. Как и его усмешка, это движение получилось странно однобоким.


     "But how can you account for it?" I  asked. "Where is the seat  of your
trouble?"

     -- Но чем же вы сами объясняете то, что случилось с вами? Где гнездится
болезнь?


     "The brain," he said at once. "It was those cursed headaches brought it
on."

     -- В мозгу, -- тотчас ответил он. -- Это все от моих проклятых головных
болей.


     "Symptoms," I said.

     -- Они были только симптомом болезни, -- сказал я.


     He nodded his head. "There is no accounting for it. I was never sick in
my  life.  Something's gone  wrong with my  brain.  A cancer,  a  tumour, or
something  of  that  nature,  - a  thing  that  devours and  destroys.  It's
attacking my nerve-centres, eating them up, bit  by bit, cell by cell - from
the pain."

     Он кивнул.
     -- Все это непонятно. Я ни разу в жизни не болел. Но вот какая-то дрянь
завелась в  мозгу. Рак или другая  какая-нибудь  опухоль, но она  пожирает и
разрушает  все, поражает нервные центры и поедает их -- клетку за клеткой...
судя по боли, которую я терплю.


     "The motor-centres, too," I suggested.

     -- И двигательные центры поражены тоже, -- заметил я.


     "So it would seem;  and  the  curse  of it  is  that I must  lie  here,
conscious,  mentally  unimpaired, knowing that  the  lines  are  going down,
breaking bit by bit communication with the  world. I cannot see, hearing and
feeling are  leaving  me, at this  rate I shall soon cease to speak; yet all
the time I shall be here, alive, active, and powerless."

     -- По-видимому. И все проклятье в том, что  я обречен лежать вот так, в
полном сознании, с  неповрежденным умом, и  отдавать  концы  один за другим,
постепенно  порывая  всякую связь с миром.  Я  уже  потерял  зрение;  слух и
осязание покидают меня, и если так пойдет дальше, скоро я лишусь речи. И все
равно буду пребывать здесь, на этой земле,  живой, полный жажды действия, но
бессильный.


     "When you say YOU are here, I'd suggest the likelihood  of the soul," I
said.

     --  Когда вы говорите, что будете пребывать  здесь, то  подразумеваете,
надо полагать, вашу душу, -- сказал я.


     "Bosh!" was his retort. "It simply means that in the attack on my brain
the higher psychical centres are untouched. I can  remember, I can think and
reason. When that goes, I go. I am not. The soul?"

     -- Чушь! -- возмутился он. -- Я подразумеваю только, что высшие нервные
центры еще не поражены болезнью. У меня сохранилась память, я могу мыслить и
рассуждать. Когда это исчезнет, исчезну и я. Меня не будет. Душа?


     He  broke out  in mocking  laughter, then  turned his left ear  to  the
pillow as a sign that he wished no further conversation.

     Он насмешливо рассмеялся и лег левым ухом на подушку, давая понять, что
не желает продолжать разговор.


     Maud  and I went about our work oppressed by the fearful fate which had
overtaken  him, - how fearful we were  yet fully to  realize. There was  the
awfulness of retribution about it. Our thoughts were deep and solemn, and we
spoke to each other scarcely above whispers.

     Мы с Мод принялись за  работу, подавленные  страшной судьбой, постигшей
этого человека. Насколько тяжкой была его участь,  нам еще предстояло вскоре
убедиться. Казалось,  это  было  грозным возмездием  за  его  дела. Мы  были
настроены  торжественно  и   серьезно  и  переговаривались   друг  с  другом
вполголоса.


     "You  might remove the handcuffs," he  said that night,  as we stood in
consultation over him. "It's dead safe. I'm a  paralytic now. The next thing
to watch out for is bed sores."

     -- Можете снять наручники, -- сказал нам  Волк Ларсен вечером, когда мы
стояли  у  его  койки,  обсуждая, как нам  с  ним быть.  --  Это  совершенно
безопасно -- я ведь паралитик. Теперь остается только ждать пролежней.


     He smiled his twisted smile, and Maud, her  eyes wide with horror,  was
compelled to turn away her head.

     Он  опять криво усмехнулся,  и глаза  Мод  расширились  от  ужаса;  она
невольно отвернулась.