клятому свету!


     This  tirade against destiny went on for an hour  or more, and then  he
buckled to  his work, limping and groaning, and in  his  eyes a great hatred
for  all  created things.  His diagnosis  was  correct, however,  for he was
seized with  occasional  sicknesses,  during  which  he  vomited  blood  and
suffered great pain. And as he said, it seemed God hated him too much to let
him die, for he ultimately grew better and waxed more malignant than ever.

     Это  возмущение против судьбы продолжалось больше  часа, после чего кок
снова  принялся за работу, хромая, охая и дыша ненавистью ко всему живущему.
Его диагноз оказался правильным, так  как время от  времени ему  становилось
дурно, он начинал  харкать  кровью и  очень  страдал.  Но  бог,  казалось, и
вправду  возненавидел его  и не хотел прибрать. Мало-помалу  кок оправился и
стал еще злее прежнего.


     Several days more passed before Johnson crawled  on deck and went about
his  work in a  half-hearted  way.  He was still a sick man, and I more than
once observed him creeping painfully aloft to a topsail, or drooping wearily
as he stood at the  wheel. But, still  worse, it seemed  that his spirit was
broken. He was abject before Wolf  Larsen  and almost grovelled to Johansen.
Not so  was the conduct of Leach. He went  about the deck like a  tiger cub,
glaring his hatred openly at Wolf Larsen and Johansen.

     Прошло  несколько  дней, и  Джонсон тоже  выполз  на  палубу и  кое-как
принялся за работу. Но ему было еще далеко до поправки, и я нередко наблюдал
украдкой, как он с трудом взбирается  по  вантам  или устало склоняется  над
штурвалом.  А  хуже  всего было то,  что он совсем пал духом. Он пресмыкался
перед  Волком Ларсеном  и перед помощником. Вот Лич --  тот держался  совсем
иначе. Расхаживал по палубе,  как молодой тигр, и не скрывал своей ненависти
к капитану и к Иогансену.


     "I'll  do for  you  yet,  you slab-footed Swede," I  heard  him say  to
Johansen one night on deck.

     -- Я еще разделаюсь с тобой, косолапый швед! -- услышал я как-то  ночью
на палубе его слова, обращенные к помощнику.


     The mate cursed him  in the darkness, and  the next moment some missile
struck the galley a sharp rap. There was  more cursing, and a mocking laugh,
and when all was quiet I stole outside and found a heavy knife imbedded over
an inch in the solid wood. A few minutes later the mate came  fumbling about
in search  of it, but I returned  it privily to Leach next day.  He  grinned
when I handed  it over, yet it was a grin that contained more sincere thanks
than a  multitude of the verbosities  of  speech common to the members of my
own class.

     Иогансен выбранился  в темноте, и в тот же миг что-то с силой ударилось
о переборку  камбуза. Снова послышалась ругань, потом  насмешливый  хохот, а
когда  все стихло, я вышел на  палубу и увидел тяжелый  нож,  вонзившийся  в
переборку на целый дюйм. Почти тогда же  появился помощник и принялся искать
нож, но я уже завладел им и на следующее утро тайком вернул его Личу. Матрос
только  осклабился  при  этом,  но  в   его  улыбке  было  больше  искренней
благодарности, чем  в  многословных излияниях, присущих представителям моего
класса.


     Unlike any one else in the ship's company,  I now  found myself with no
quarrels on my hands and in the good graces of all. The hunters possibly  no
more  than tolerated me,  though none of them  disliked  me; while Smoke and
Henderson,  convalescent under a deck awning and swinging day  and  night in
their  hammocks, assured me that I was better than any  hospital nurse,  and
that they would not forget me at the end of the  voyage  when they were paid
off. (As though I stood  in  need of their money! I,  who  could have bought
them  out, bag and baggage,  and the schooner and  its equipment, a score of
times over!) But upon me had  devolved the task of tending their wounds, and
pulling them through, and I did my best by them.

     В противоположность остальным членам команды, я теперь ни  с кем не был
в ссоре, более того, отлично  ладил  со  всеми. Охотники  относились ко мне,
должно  быть,  со  снисходительным  презрением,  но,  во  всяком  случае, не
враждебно. Смок и Гендерсон, которые понемногу залечивали свои раны и целыми
днями  качались  в подвесных койках  под  тентом, уверяли, что я ухаживаю за
ними лучше всякой сиделки и что они не забудут меня в конце  плавания, когда
получат расчет. (Как  будто мне  нужны  были  их деньги! Я мог  купить их со
всеми их пожитками, мог купить всю шхуну, даже двадцать таких шхун!) Но  мне
выпала задача ухаживать за ними,  перевязывать  их  раны, и я делал все, что
мог.


     Wolf Larsen underwent another bad  attack  of headache which lasted two
days. He  must  have suffered  severely, for  he called me  in and obeyed my
commands like a sick child. But nothing I could do seemed to relieve him. At
my suggestion, however, he  gave  up smoking and drinking; though why such a
magnificent animal as he should have headaches at all puzzles me.

     У Волка Ларсена снова был  приступ  головной  боли, длившийся два  дня.
Должно быть, он  жестоко  страдал,  так как позвал  меня  и подчинялся  моим
указаниям, как больной ребенок. Но ничто не помогает ему. По моему совету он
бросил курить и пить.  Мне казалось просто невероятным, что это великолепное
животное может страдать такими головными болями.


     "'Tis  the  hand of God,  I'm  tellin' you," is the way  Louis sees it.
"'Tis a visitation for his black-hearted deeds, and there's  more behind and
comin', or else - "

     -- Это  божья кара, уверяю вас, -- высказался  по этому поводу Луис. --
Кара за его черные дела. И это еще не все, иначе...


     "Or else," I prompted.

     -- Иначе что? -- спросил я.


     "God is noddin' and not doin' his duty, though it's me as shouldn't say
it."

     -- Иначе бог, видать, только грозится, а дела не делает. Эх, вот слетит
с языка...


     I  was mistaken when I  said that I was in the good  graces of all. Not
only does Thomas Mugridge  continue to hate me, but he  has discovered a new
reason for hating me.  It took me no  little while to  puzzle it out, but  I
finally  discovered  that it  was because  I was more luckily born than he -
"gentleman born," he put it.

     Нет, зря я сказал,  что  нахожусь  в  добрых отношениях со всеми. Томас
Магридж  не  только по-прежнему  ненавидит  меня,  но  даже нашел для  своей
ненависти новый повод. Я долго не понимал, в чем дело, но наконец догадался:
он не мог  простить мне, что я родился "джентльменом", как он выражается, то
есть под более счастливой звездой, нежели он.


     "And  still  no  more  dead  men,"  I  twitted  Louis, when  Smoke  and
Henderson, side by side, in friendly conversation, took their first exercise
on deck.

     --  А покойников что-то не видать! -- поддразнил я Луиса, когда  Смок и
Гендерсон,  дружески беседуя,  прогуливались  рядом по палубе  в  первый раз
после выздоровления.


     Louis  surveyed  me  with  his  shrewd  grey eyes,  and shook  his head
portentously.

     Луис поднял на меня хитрые серые глазки и зловеще покачал головой.


     "She's a-comin', I tell you, and it'll be sheets and halyards, stand by
all hands, when she begins to howl. I've had the  feel iv it this long time,
and I can  feel  it now as plainly  as  I  feel the rigging iv a dark night.
She's close, she's close."

     -- Шквал  налетит, говорю вам,  и тогда  берите  все  рифы и  держитесь
крепче. Я  чую,  давно  чую  -- быть буре. Я  ее вижу -- вот как такелаж над
головой в темную ночь. Она уже близко, близко!


     "Who goes first?" I queried.

     -- И кто же будет первой жертвой? -- спросил я.


     "Not fat old Louis, I  promise you," he laughed. "For 'tis in the bones
iv  me I  know that  come  this  time next year I'll be  gazin'  in  the old
mother's eyes, weary with watchin' iv the sea for the five sons  she gave to
it."

     -- Только не  старый толстый Луис, за это я поручусь, -- рассмеялся он.
-- Я  чую  нутром, что  через год буду глядеть в глаза  моей старой матушке;
ведь она заждалась своих сыновей -- все пятеро ушли в море.


     "Wot's 'e been s'yin' to yer?" Thomas Mugridge demanded a moment later.

     -- Что он говорил тебе? -- спросил меня потом Томас Магридж.


     "That  he's  going  home  some  day  to  see  his mother,"  I  answered
diplomatically.

     -- Что он когда-нибудь съездит домой повидаться с матерью, -- осторожно
отвечал я.


     "I  never  'ad  none," was  the  Cockney's  comment,  as he gazed  with
lustreless, hopeless eyes into mine.

     -- У меня никогда не было матери, -- заявил кок, уставив на меня унылый
взгляд своих тусклых, бесцветных глаз.


        CHAPTER XIV

        ГЛАВА XIV


     It has dawned  upon me that I have never placed a proper valuation upon
womankind. For that matter, though not amative to any considerable degree so
far as I have discovered, I was never outside the atmosphere of  women until
now. My mother and sisters were always about me, and  I was always trying to
escape them; for they worried me to distraction with their solicitude for my
health and with their periodic inroads on my den, when my orderly confusion,
upon which I prided myself, was turned into worse confusion and less  order,
though  it  looked neat enough to the eye. I never could find  anything when
they  had departed.  But now, alas, how welcome would have been  the feel of
their presence, the frou- frou and swish-swish of  their  skirts which I had
so cordially detested! I am sure, if  I ever get home, that I shall never be
irritable with them again. They may dose me and doctor me morning, noon, and
night, and dust and sweep and put my den to  rights every minute of the day,
and  I shall  only lean back and survey it  all and be thankful in that I am
possessed of a mother and some several sisters.

     Думаю о том, что никогда не умел  понастоящему ценить женское общество,
хотя  почти  всю свою  жизнь провел в окружении женщин.  Я жил с  матерью  и
сестрами и всегда старался освободиться от их  опеки.  Они доводили меня  до
отчаяния своими заботами о  моем  здоровье  и вторжениями в мою комнату, где
неизменно нарушали тот систематизированный  хаос, который был предметом моей
гордости и в котором я отлично разбирался, и  учиняли  еще  больший,  с моей
точки зрения, хаос, хотя комната и  приобретала более опрятный вид. После их
ухода  я никогда ничего  не  мог найти.  Но, увы, как  рад был  бы  я теперь
ощутить  возле себя  их  присутствие,  услышать шелест их юбок,  который так
докучал мне  подчас!  Я уверен,  что никогда не буду  ссориться с ними, если
только  мне удастся попасть  домой. Пусть с утра  до ночи пичкают  меня, чем
хотят,  пусть весь день вытирают пыль  в моем  кабинете и подметают пол -- я
буду спокойно взирать на все это и благодарить судьбу за то, что у меня есть
мать и сестры.


     All  of  which has  set  me wondering. Where are  the  mothers of these
twenty and  odd men on the Ghost? It strikes me as unnatural and unhealthful
that men should  be totally separated from women and herd through  the world
by themselves. Coarseness and savagery are the inevitable results. These men
about  me should  have wives, and sisters, and daughters; then would they be
capable of softness, and tenderness, and sympathy. As it is, not one of them
is married. In years and  years not  one of them  has been in contact with a
good  woman,  or  within the influence,  or  redemption,  which irresistibly
radiates from such a  creature. There  is  no  balance in their lives. Their
masculinity, which in itself is of  the brute, has been over- developed. The
other and  spiritual side of their natures has been dwarfed -  atrophied, in
fact.

     Подобные  воспоминания заставляют  меня задуматься о другом. Где матери
всех  этих людей, плавающих на "Призраке"? И противоестественно и нездорово,
что  все  эти мужчины совершенно оторваны от женщин и одни скитаются по белу
свету. Грубость и дикость только неизбежный результат этого. Всем этим людям
следовало бы  тоже  иметь жен, сестер,  дочерей.  Тогда  они  были бы мягче,
человечнее, были  бы способны  на сочувствие. А ведь  никто из  них даже  не
женат. Годами никому из них не приходится испытывать на себе влияния хорошей
женщины, ее смягчающего воздействия. Жизнь их однобока. Их мужественность, в
которой  есть нечто  животное,  чрезмерно развилась в них за  счет  духовной
стороны, притупившейся, почти атрофированной.


     They are a company of celibates,  grinding harshly against one  another
and  growing  daily  more  calloused  from  the  grinding.  It  seems  to me
impossible sometimes that they ever had mothers. It would appear  that  they
are a half-brute, half-human species, a race apart, wherein there is no such
thing as sex; that they are  hatched out  by the  sun  like turtle  eggs, or
receive life in some  similar and  sordid fashion;  and that  all their days
they fester in brutality and viciousness, and in the end  die as unlovely as
they have lived.

     Это компания холостых  мужчин. Жизнь их  протекает в грубых стычках, от
которых  они  еще  более черствеют. Порой  мне  просто  не  верится,  что их
породили   на  свет  женщины.   Кажется,  что  это  какая-то   полузвериная,
получеловеческая порода, особый вид живых  существ, не имеющих пола, что они
вылупились,  как  черепахи,  из согретых  солнцем  яиц  или  получили  жизнь
какимнибудь другим  необычным способом.  Дни они проводят  среди  грубости и
зла, и в конце концов умирают столь же скверно, как и жили.


     Rendered curious by this new direction of ideas, I talked with Johansen
last night - the first superfluous words with which he has favoured me since
the voyage began. He left Sweden  when he was eighteen, is now thirty-eight,
and  in  all the intervening time  has  not been home  once.  He  had  met a
townsman, a couple  of years before, in some sailor boarding-house in Chile,
so that he knew his mother to be still alive.

     Под влиянием  таких мыслей я  разговорился вчера  вечером с Иогансеном.
Это  была  первая  неофициальная беседа, которой он  удостоил  меня с начала
путешествия.  Иогансен  покинул  Швецию,  когда ему  было восемнадцать  лет;
теперь ему тридцать восемь, и за все это  время он ни разу не был дома. Года
два назад в Чили он встретил в каком-то портовом трактире земляка и узнал от
него, что его мать еще жива.


     "She  must be a  pretty  old woman  now," he said, staring meditatively
into the binnacle and  then  jerking  a sharp  glance at  Harrison,  who was
steering a point off the course.

     --  Верно, уж  порядком  состарилась теперь,  --  сказал  он, задумчиво
глянув на компас и тотчас метнув колючий взгляд на Гаррисона, отклонившегося
на один румб от курса.


     "When did you last  write to her?" He  performed his mental  arithmetic
aloud.

     -- Когда вы в последний раз писали ей? Он принялся высчитывать вслух.


     "Eighty-one; no - eighty-two, eh? no - eighty-three? Yes, eighty-three.
Ten  years  ago.  From  some little port in Madagascar. I was trading.  "You
see," he went on, as though addressing his neglected  mother across half the
girth  of  the earth, "each year I was going  home. So what was  the good to
write? It was only a year. And each year  something happened, and I did  not
go.  But I am  mate,  now,  and when I pay  off at 'Frisco, maybe  with five
hundred  dollars,  I will  ship  myself on  a  windjammer round the  Horn to
Liverpool,  which  will  give me more money; and then I will pay  my passage
from there home. Then she will not do any more work."

     --  В восемьдесят  первом... нет, в восемьдесят втором, кажется.  Или в
восемьдесят  третьем?  Да,  в  восемьдесят  третьем.  Десять  лет назад.  Из
какого-то маленького порта на Мадагаскаре. Я служил тогда на торговом судне.
Видишь  ты,  --  продолжал он,  будто обращаясь через океан к своей  забытой
матери, -- ведь каждый год собирался домой. Так стоило ли писать? Через год,
думаю, попаду. Да всякий раз  что-нибудь мешало. Теперь вот стал помощником,
так  дело пойдет  подругому. Как получу расчет во  Фриско --  может, набежит
долларов  пятьсот,  -- так  наймусь  на  какое-нибудь парусное судно,  махну
вокруг мыса Горн  в Ливерпуль и  зашибу еще. А оттуда уж поеду домой на свои
денежки. Вот тогда моей старушке не придется больше работать!


     "But does she work? now? How old is she?"

     -- Неужто она еще работает? Сколько же ей лет?


     "About seventy," he answered. And then, boastingly, "We  work  from the
time we are born until we die, in my country. That's why we live so long.  I
will live to a hundred."

     --  Под  семьдесят, -- ответил  он. И  добавил  хвастливо: --  У нас на
родине работают с рождения и до самой смерти, поэтому мы и  живем так долго.
Я дотяну до ста.


     I shall  never forget this conversation. The words were the last I ever
heard him utter. Perhaps they were the last he did utter, too.

     Никогда не забуду я этого разговора. То были последние слова, которые я
от него слышал, и, быть может, вообще последние его слова.


     For, going down into the  cabin to  turn in, I decided  that it was too
stuffy to sleep below. It  was a calm night.  We were out of the Trades, and
the Ghost was forging ahead barely a knot an hour. So I tucked a blanket and
pillow under my arm and went up on deck.

     В тот вечер, спустившись в каюту, я решил, что там слишком душно спать.
Ночь была тихая. Мы вышли из полосы  пассатов, и "Призрак" еле полз  вперед,
со скоростью не больше одного узла. Захватив  под  мышку подушку и одеяло, я
поднялся на палубу.


     As I passed between Harrison and the binnacle, which was built into the
top of the cabin,  I noticed  that he was  this time fully three points off.
Thinking that he was asleep, and wishing him to escape reprimand or worse, I
spoke to  him.  But he  was not asleep. His eyes were  wide and staring.  He
seemed greatly perturbed, unable to reply to me.

     Проходя мимо Гаррисона,  я взглянул на  компас, установленный на палубе
рубки,  и заметил, что на этот раз рулевой отклонился от курса на целых  три
румба.  Думая,  что  он заснул,  и  желая спасти его от взбучки, а  то и  от
чего-нибудь похуже, я заговорил с ним. Но он не спал,  глаза его были широко
раскрыты и устремлены в даль. Казалось, он  был так чем-то взволнован,
что не мог ответить мне.


     "What's the matter?" I asked. "Are you sick?"

     -- В чем дело? -- спросил я. -- Ты болен?


     He shook  his head, and with a  deep sign as of awakening,  caught  his
breath.

     Он покачал головой и глубоко вздохнул, словно пробуждаясь от сна.


     "You'd better get on your course, then," I chided.

     -- Так держи курс получше, -- посоветовал я.


     He put a few spokes  over, and I watched the compass-card swing  slowly
to N.N.W. and steady itself with slight oscillations.

     Он  перехватил  ручки  штурвала;  стрелка  компаса медленно поползла  к
северо-западу и установилась там после нескольких отклонений.


     I  took a fresh  hold on my  bedclothes and was preparing to  start on,
when some movement caught my  eye and  I looked astern to the rail. A sinewy
hand, dripping with water, was clutching  the rail.  A second hand took form
in  the darkness beside it. I watched,  fascinated. What  visitant from  the
gloom of the  deep was I to  behold?  Whatever it was, I  knew  that it  was
climbing aboard by the log-line.  I  saw a head, the  hair wet and straight,
shape itself, and  then the unmistakable eyes  and  face of Wolf Larsen. His
right cheek was red with blood, which flowed from some wound in the head.

     Я уже собрался пойти  дальше  и  поднял  свои вещи,  как  вдруг  что-то
необычное  за бортом привлекло  мое  внимание. Чья-то жилистая  мокрая  рука
ухватилась за планшир. Потом из темноты появилась другая. Я смотрел, разинув
рот. Что это за  гость из морской глубины? Кто бы это ни был, я знал, что он
взбирается  на  борт,  держась  за  лаглинь.  Появилась   голова  с  мокрыми
взъерошенными  волосами, и я увидел лицо Волка Ларсена. Его правая щека была
в крови, струившейся из раны на голове.


     He drew himself inboard with  a quick  effort,  and  arose to his feet,
glancing swiftly, as he did so, at the man at the wheel, as though to assure
himself of  his identity and that there was  nothing to fear from  him.  The
sea-water was  streaming  from  him.  It made  little audible gurgles  which
distracted me.  As he stepped toward me I  shrank  back instinctively, for I
saw that in his eyes which spelled death.

     Сильным  рывком  он  перекинул тело через  фальшборт и,  очутившись  на
палубе, метнул  быстрый взгляд  на  рулевого, словно проверяя,  кто стоит  у
штурвала и не грозит ли с этой стороны опасность. Вода ручьями стекала с его
одежды, и я бессознательно прислушивался к ее журчанию. Когда он двинулся ко
мне, я невольно отступил: я отчетливо прочел слово "смерть" в его взгляде.


     "All right, Hump," he said in a low voice. "Where's the mate?"

     -- Стой, Хэмп, -- тихо сказал он. -- Где помощник?


     I shook my head.

     Я с недоумением покачал головой.


     "Johansen!" he called softly. "Johansen!" "Where is he?" he demanded of
Harrison.

     --  Иогансен! -- негромко позвал капитан. --  ИогансенГде помощник?  --
спросил он у Гаррисона.


     The  young  fellow  seemed to  have  recovered  his  composure,  for he
answered steadily enough, "I  don't know, sir. I saw him go for'ard a little
while ago."

     Молодой матрос уже  успел прийти в себя и довольно спокойно ответил: --
Не знаю, сэр. Недавно он прошел на бак.


     "So did I go for'ard. But you will observe  that I didn't come back the
way I went. Can you explain it?"

     --  Я  тоже  шел  на  бак,  но  ты,  верно,  заметил,  что вернулся я с
противоположной стороны. Как это могло получиться, а?


     "You must have been overboard, sir."

     -- Вы, верно, были за бортом, сэр.


     "Shall I look for him in the steerage, sir?" I asked.

     -- Посмотреть, нет ли его в кубрике, сэр? -- предложил я.


     Wolf Larsen shook his head.

     Ларсен покачал головой.


     "You wouldn't find him, Hump.  But you'll do.  Come on. Never mind your
bedding. Leave it where it is."

     -- Ты не найдешь его там, Хэмп. Идем, ты мне нуженОставь вещи здесь.


     I followed at his heels. There was nothing stirring amidships.

     Я последовал за ним. На палубе было тихо.


     "Those  cursed hunters," was his  comment. "Too damned  fat and lazy to
stand a four-hour watch."

     -- Проклятые  охотники,  -- проворчал  он. --  Так разленились,  что не
могут выстоять четыре часа на вахте!


     But  on  the forecastle-head we  found three sailors  asleep. He turned
them over and looked at their faces. They composed the watch on deck, and it
was  the ship's custom, in good weather, to  let the  watch sleep  with  the
exception of the officer, the helmsman, and the look-out.

     На  полубаке мы нашли трех спящих  матросов!  Капитан перевернул их  на
спину  и заглянул им  в лицо. Они  несли  вахту на палубе, а по  корабельным
правилам все,  за исключением старшего вахтенного, рулевого и сигнальщика, в
хорошую погоду имели право спать.


     "Who's look-out?" he demanded.

     -- Кто сигнальщик? -- спросил капитан.


     "Me,  sir," answered  Holyoak, one of the deep-water sailors,  a slight
tremor in his voice.  "I winked off just this very minute,  sir. I'm  sorry,
sir. It won't happen again."

     -- Я, сэр,  -- с легкой дрожью  в голосе ответил Холиок, один из старых
матросов. -- Я только на минуту задремал сэр. Простите, сэр! Больше этого не
будет.


     "Did you hear or see anything on deck?"

     -- Ты ничего не заметил на палубе?


     "No, sir, I - "

     -- Нет, сэр, я...


     But  Wolf  Larsen had turned away with a snort of disgust, leaving  the
sailor rubbing his eyes with surprise at having been let of so easily.

     Но  Волк  Ларсен уже отвернулся, презрительно буркнув что-то, и оставил
матроса с раскрытым ртом, -- кто мог думать, что он так дешево отделается!


     "Softly, now,"  Wolf  Larsen  warned me in a whisper, as he doubled his
body into the forecastle scuttle and prepared to descend.

     --  Тише теперь, -- шепотом предупредил меня Волк Ларсен,  спускаясь по
трапу в кубрик.


     I followed with a quaking heart. What was to happen I knew no more than
did I know what had happened. But blood had been shed, and it was through no
whim of Wolf Larsen that he had gone over the side with his scalp laid open.
Besides, Johansen was missing.

     С бьющимся сердцем я последовал за ним. Я не знал, что нас ожидает, как
не знал и того, что уже произошло. Но я видел, что была пролита кровь. И уж,
конечно, не по  своей воле Волк Ларсен  очутился за бортом.  Странно  было и
отсутствие Иогансена.


     It was  my first descent  into  the  forecastle, and  I shall not  soon
forget  my impression of it, caught as I stood  on  my feet at the bottom of
the ladder. Built directly in the eyes of the schooner, it  was of the shape
of  a  triangle,  along  the  three sides  of  which  stood  the  bunks,  in
double-tier, twelve  of them. It  was  no larger than a hall bedroom in Grub
Street, and yet twelve men were herded into it to eat and sleep and carry on
all the functions of living. My bedroom at home was not large,  yet it could
have  contained a  dozen  similar forecastles, and taking into consideration
the height of the ceiling, a score at least.

     Я впервые спускался в матросский кубрик и не скоро забуду  то  зрелище,
которое  предстало предо  мной,  когда я остановился  внизу у трапа.  Кубрик
занимал  треугольное  помещение  на  самом  носу  шхуны  и   был  не  больше
обыкновенной дешевой каморки на  Грабстрит. Вдоль  трех его стен в два яруса
тянулись  койки.  Их  было двенадцать.  Двенадцать человек  ютились  в  этой
тесноте -- и спали и ели здесь. Моя спальня дома  была  невелика, но  все же
она могла вместить дюжину таких кубриков, а если принять во внимание  высоту
потолка, то и все двадцать.


     It  smelled  sour and  musty,  and  by  the  dim light of the  swinging
sea-lamp I saw every bit of  available wall-space hung deep with  sea-boots,
oilskins, and garments, clean and  dirty, of various sorts. These swung back
and forth with every roll of the vessel, giving rise to a brushing sound, as
of  trees  against  a roof  or wall. Somewhere a boot thumped loudly and  at
irregular intervals against the wall; and, though it was a mild night on the
sea, there was a continual chorus  of the creaking timbers and bulkheads and
of abysmal noises beneath the flooring.

     Тут пахло плесенью  и чем-то кислым, и  при  свете  качающейся лампы  я
разглядел переборки, сплошь увешанные морскими сапогами,  клеенчатой одеждой
и всевозможным тряпьем -- чистым и грязным вперемешку. Все это раскачивалось
взад и вперед с шуршащим звуком, напоминавшим стук веток о стену  дома или о
крышу. Время от  времени  какой-нибудь сапог глухо  ударялся о переборку.  И
хотя море было  тихое, балки и  доски  скрипели неумолчным  хором, а  из-под
настила неслись какие-то странные звуки.


     The sleepers did not mind. There were eight of  them, - the two watches
below, - and the air was thick with the warmth and odour of their breathing,
and the ear was filled with  the noise  of their snoring and  of their sighs
and half-groans, tokens plain of  the rest of the animal-man. But were  they
sleeping? all of them? Or  had they  been sleeping? This  was evidently Wolf
Larsen's quest - to  find the men who appeared to be asleep and who were not
asleep or who had not been asleep very recently. And he went about it  in  a
way that reminded me of a story out of Boccaccio.

     Все  это  нисколько не мешало спящим.  Их  было восемь человек  --  две
свободные  от вахты  смены,  --  и  спертый воздух  был согрет их  дыханием;
слышались  вздохи, храп, невнятное бормотание  -- звуки,  сопровождавшие сон
этих  людей,  спящих в своей  берлоге. Но  в самом ли деле все они  спали? И
давно  ли?  Вот  что,  по-видимому,  интересовало Волка  Ларсена.  И,  чтобы
разрешить свои сомнения, он прибег к приему, напомнившему мне одну из новелл
Боккаччо.


     He took  the  sea-lamp from its swinging frame  and handed it to me. He
began at  the first bunks forward on the star-board side. In the top one lay
Oofty-Oofty,  a Kanaka and splendid  seaman, so  named by his mates.  He was
asleep on his back and breathing  as placidly as a woman.  One arm was under
his  head, the  other lay on top  of the blankets. Wolf Larsen put thumb and
forefinger to the wrist and counted the pulse. In the midst of it the Kanaka
roused. He  awoke as gently  as he  slept. There was no movement of the body
whatever. The eyes, only, moved. They  flashed wide open, big and black, and
stared, unblinking, into our faces. Wolf  Larsen put his  finger to his lips
as a sign for silence, and the eyes closed again.

     Ларсен вынул  лампу из ее качающейся  оправы и подал мне. Свой обход он
начал с первой  койки по правому борту.  Наверху лежал  канак [10], красавец
матрос, которого  товарищи  называли Уфти-Уфти.  Он  спал, лежа на спине,  и
дышал тихо, как  женщина. Одну руку он подложил под голову, другая покоилась
поверх  одеяла. Волк Ларсен взял  его  за руку  и  начал  считать пульс. Это
разбудило матроса. Он  проснулся так  же  спокойно,  как  спал,  и  даже  не
пошевельнулся  при этом.  Он только широко открыл свои огромные черные глаза
и, не мигая, уставился  на нас. Волк Ларсен приложил  палец  к губам, требуя
молчания, и глаза снова закрылись.


     In the lower bunk lay Louis, grossly fat and  warm  and sweaty,  asleep
unfeignedly  and  sleeping laboriously. While Wolf Larsen held  his wrist he
stirred  uneasily, bowing  his  body  so  that for a  moment  it  rested  on
shoulders and  heels. His lips moved, and  he gave voice  to  this enigmatic
utterance:

     На нижней койке лежал Луис, толстый, распаренный. Он спал непритворным,
тяжелым сном.  Когда  Волк Ларсен взял его за  руку, он беспокойно заерзал и
вдруг изогнулся так, что тело его какую-то секунду опиралось только на плечи
и пятки. Губы его зашевелились, и он изрек следующую загадочную фразу:


     "A  shilling's  worth  a  quarter;   but   keep  your  lamps  out   for
thruppenny-bits, or the publicans 'll shove 'em on you for sixpence."

     -- Кварта --  шиллинг. Но  гляди в оба,  не то трактирщик мигом  всучит
тебе трехпенсовую за твои шесть пенсов.


     Then he rolled over on his side with a heavy, sobbing sigh, saying:

     Затем он повернулся набок и с тяжелым вздохом произнес:


     "A  sixpence is a tanner,  and a shilling a bob;  but what a pony  is I
don't know."

     -- Шесть пенсов -- "теннер", а шиллинг -- "боб". А вот что такое "пони"
[11] -- я не знаю.


     Satisfied  with the honesty  of his and the Kanaka's sleep, Wolf Larsen
passed  on to the  next  two bunks on the  starboard side, occupied top  and
bottom, as we saw in the light of the sea-lamp, by Leach and Johnson.

     Удостоверившись, что Луис и канак не прикидываются спящими. Волк Ларсен
перешел  к  следующим  двум  койкам,  по правому борту, занятым  --  как  мы
увидели, осветив их лампой, -- Личем и Джонсоном.


     As Wolf Larsen bent down to the lower bunk to take Johnson's pulse,  I,
standing  erect and holding the lamp, saw Leach's head rise stealthily as he
peered  over  the side of his bunk  to  see what was going  on. He must have
divined Wolf Larsen's trick and the sureness of detection, for the light was
at once dashed from my hand and the forecastle was left in darkness. He must
have leaped, also, at the same instant, straight down on Wolf Larsen.

     Когда  капитан  нагнулся  над  нижней  койкой,  чтобы  прощупать  пульс
Джонсону,  я,  стоя с  лампой в  руках, заметил, что Лич  на  верхней  койке
приподнял  голову и осторожно глянул вниз. Должно быть, он разгадал хитрость
капитана  и понял,  что  сейчас  будет уличен,  так как  лампа внезапно была
выбита у  меня из  рук,  и кубрик погрузился  в темноту. В  тот  же  миг Лич
спрыгнул вниз, прямо на Волка Ларсена.


     The first sounds were  those of a conflict between a bull and a wolf. I
heard a great  infuriated  bellow  go up from  Wolf Larsen, and from Leach a
snarling that was desperate and blood-curdling. Johnson must have joined him
immediately, so that his abject and grovelling conduct on deck for the  past
few days had been no more than planned deception.

     Звуки, доносившиеся из мрака, напоминали схватку волка с  быком. Ларсен
взревел, как  разъяренный зверь, и Лич зарычал  тоже. От  этих звуков  кровь
стыла  в жилах. Джонсон, должно быть, тотчас вмешался в драку. Я понял,  что
его  униженное  поведение все  последние  дни  было  лишь хорошо  обдуманным
притворством.


     I was so terror-stricken  by  this fight in  the  dark  that  I  leaned
against the ladder, trembling and unable to ascend. And upon me was that old
sickness at the  pit  of  the  stomach, caused  always by  the  spectacle of
physical violence. In this  instance I could not see,  but I could  hear the
impact  of the  blows  -  the  soft  crushing  sound made by flesh  striking
forcibly against  flesh. Then  there was the crashing about of the  entwined
bodies, the laboured breathing, the short quick gasps of sudden pain.

     Эта  схватка  в темноте  казалась  столь  ужасной,  что я,  весь дрожа,
прислонился к трапу, не в силах сдвинуться с места. Я снова испытал знакомое
сосущее  ощущение   под  ложечкой,  всегда  появлявшееся  у  меня  при  виде
физического  насилия. Правда, в этот миг  я ничего не мог видеть, но до меня
долетали звуки  ударов  и  глухой  стук сталкивающихся тел.  Койки  трещали,
слышно было тяжелое дыхание, короткие возгласы боли.


     There  must have been more men in  the conspiracy to murder the captain
and mate, for by the sounds I knew that Leach  and Johnson had been  quickly
reinforced by some of their mates.

     Должно быть,  в  покушении на жизнь  капитана  и  помощника участвовало
несколько человек, так как по возросшему шуму я догадался, что Лич и Джонсон
уже получили подкрепление со стороны своих товарищей.


     "Get a knife somebody!" Leach was shouting.

     -- Эй, кто-нибудь, дайте нож! -- кричал Лич.


     "Pound him on the head! Mash his brains out!" was Johnson's cry.

     -- Двинь его по башкеВышиби из него мозги! -- орал Джонсон.


     But after his first bellow, Wolf Larsen made  no noise. He was fighting
grimly and silently for life. He was sore beset. Down at the  very first, he
had been unable to gain his feet, and  for all of  his tremendous strength I
felt that there was no hope for him. The force with which they struggled was
vividly impressed on me; for I was knocked down by their surging  bodies and
badly bruised. But in the confusion I managed  to crawl into an empty  lower
bunk out of the way.

     Но Волк Ларсен больше  не издал ни звука. Он молча и свирепо боролся за
свою жизнь.  Ему  приходилось  туго.  Сразу  же  сбитый с  ног,  он  не  мог
подняться,  и мне казалось, что, несмотря на его  чудовищную силу, положение
его  безнадежно.  О  ярости  этой   борьбы   я  получил   весьма   наглядное
представление,  так как сам был  сбит  с ног  сцепившимися  телами и, падая,
сильно ушибся. Однако среди общей свалки мне как-то удалось заползти на одну
из нижних коек и таким образом убраться с дороги.


     "All hands! We've got him! We've got him!" I could hear Leach crying.

     -- Все сюда! Мы держим егоПопался! -- слышал я выкрики Лича.


     "Who?"  demanded those who had been really  asleep, and who had wakened
to they knew not what.

     --  Кого?  --  спрашивал  кто-то, разбуженный  шумом,  не понимая,  что
происходит.


     "It's the bloody mate!" was Leach's crafty answer, strained from him in
a smothered sort of way.

     -- Кровопийцу  помощника! -- хитро ответил  Лич, с  трудом  выговаривая
слова.


     This was  greeted with whoops of joy,  and from then on Wolf Larsen had
seven strong men on top  of him, Louis, I believe, taking no part in it. The
forecastle was like an angry hive of bees aroused by some marauder.

     Его сообщение было  встречено восторженными возгласами, и с этой минуты
Волку Ларсену пришлось отбиваться от  семерых дюжих матросов, наседавших  на
него.  Луис, я полагаю,  не  принимал участия  в  драке.  Кубрик  гудел, как
потревоженный улей.


     "What  ho! below there!" I  heard Latimer  shout down the scuttle,  too
cautious to descend into the inferno of passion he could hear raging beneath
him in the darkness.

     -- Эй  вы,  что там у вас такое? -- донесся с палубы крик Лэтимера.  Он
был  слишком  осторожен,  чтобы  спуститься  в этот  ад  кипевших  во  мраке
страстей.


     "Won't somebody  get a  knife? Oh, won't  somebody get a  knife?" Leach
pleaded in the first interval of comparative silence.

     -- У кого есть нож? Дайте нож! -- снова услышал я голос Лича, когда шум
на мгновение затих.


     The number  of  the assailants was  a cause  of confusion. They blocked
their own efforts, while Wolf  Larsen, with but a  single  purpose, achieved
his. This was to fight his  way  across the floor  to the ladder.  Though in
total darkness, I followed his  progress  by  its sound. No man less  than a
giant  could have  done what  he  did, once he  had gained the  foot  of the
ladder. Step  by  step,  by the  might of his  arms,  the whole  pack of men
striving to drag him back and down, he  drew his body up from the floor till
he stood erect. And then, step by step, hand  and foot, he slowly  struggled
up the ladder.

     Многочисленность нападавших повредила им.  Они  мешали друг другу, а  у
Волка Ларсена была только одна цель -- пробраться ползком к трапу, -- и он в
конце  концов  достиг  своего. Несмотря  на полный  мрак,  я  следил  за его
передвижением по звукам. И только такой силач мог сделать то, что сделал он,
когда дополз все  же до трапа. Хватаясь за ступеньки руками,  он мало-помалу
выпрямился во весь рост и начал взбираться наверх, невзирая на то, что целая
куча людей старалась стащить его вниз.


     The  very last of all,  I saw. For Latimer,  having finally gone  for a
lantern,  held it so that its  light shone down the scuttle. Wolf Larsen was
nearly to the top, though I could not see him.  All that was visible was the
mass of men fastened upon him. It squirmed about, like some huge many-legged
spider, and swayed  back and  forth to the regular roll of  the  vessel. And
still, step by step with  long intervals between, the mass ascended. Once it
tottered, about to fall back, but the broken hold  was regained and it still
went up.

     Конец этой сцены я не только слышал, но и видел, так как Лэтимер принес
фонарь и осветил им  люк. Волк Ларсен -- его  едва можно было разглядеть под
уцепившимися за него матросами --  уже почти  добрался  до верха трапа. Этот
клубок  сплетенных  тел напоминал огромного многолапого паука и раскачивался
взад  и  вперед  в  такт  ритмичной  качке  шхуны.  И медленно,  с  большими
остановками, вся эта  копошащаяся масса тел неуклонно ползла кверху. Раз она
дрогнула,  застыла на  месте  и  чуть  не  покатилась  вниз,  но  равновесие
восстановилось, и она снова поползла по трапу.


     "Who is it?" Latimer cried.

     -- Что тут такое? -- крикнул Лэтимер.


     In the rays of the lantern I could see his perplexed face peering down.

     При свете фонаря я увидел его склоненное над люком испуганное лицо.


     "Larsen," I heard a muffled voice from within the mass.

     -- Это я, Ларсен, -- донесся приглушенный голос.


     Latimer reached down with his free hand. I saw a hand shoot up to clasp
his. Latimer pulled, and the  next couple of steps  were  made with a  rush.
Then  Wolf  Larsen's  other  hand  reached up and clutched the edge  of  the
scuttle. The mass swung clear of the ladder, the men still clinging to their
escaping  foe.  They began to drop  of, to  be brushed off against the sharp
edge  of the scuttle,  to be knocked off by  the legs which were now kicking
powerfully. Leach was the last to go, falling sheer back from the top of the
scuttle and striking on head and shoulders upon his sprawling mates beneath.
Wolf Larsen and the lantern disappeared, and we were left in darkness.

     Лэтимер протянул  руку. Снизу быстро высунулась  рука Ларсена.  Лэтимер
схватил ее и стал тянуть  кверху, и  следующие две ступеньки  были  пройдены
быстро.  Показалась другая рука Ларсена и ухватилась за комингс люка. Клубок
тел отделился от трапа, но матросы все еще цеплялись за своего ускользавшего
врага.  Однако один за другим они начали скатываться вниз. Ларсен  сбрасывал
их, ударяя  о закраину  люка, пиная ногами. Последним был Лич: он свалился с
самого  верха вниз  головой прямо  на своих  товарищей. Волк Ларсен и фонарь
исчезли, и мы остались в темноте.


        CHAPTER XV

        ГЛАВА XV


     There was  a deal of cursing and groaning as the men at  the bottom  of
the ladder crawled to their feet.

     По стонами, с ругательствами матросы стали подниматься на ноги.


     "Somebody strike a  light, my thumb's out of  joint," said  one  of the
men,  Parsons, a swarthy, saturnine man, boat-steerer in Standish's boat, in
which Harrison was puller.

     --  Зажгите  лампу,  я  вывихнул  большой  палец,  --  крикнул Парсонс,
смуглый,  мрачный  парень,  рулевой  из шлюпки  Стэндиша,  где  Гаррисон был
гребцом.


     "You'll find it knockin' about  by the bitts," Leach said, sitting down
on the edge of the bunk in which I was concealed.

     --  Лампа где-то тут, на полу, -- сказал Лич, опускаясь на  край койки,
на которой притаился я.


     There was a fumbling  and a scratching  of  matches,  and the  sea-lamp
flared up, dim and smoky, and in its weird light bare-legged men moved about
nursing their bruises and caring  for their hurts. Oofty-Oofty  laid hold of
Parsons's thumb, pulling it out  stoutly and snapping it  back into place. I
noticed  at the same time that the Kanaka's knuckles  were  laid  open clear
across and to the bone. He exhibited them, exposing beautiful white teeth in
a  grin as  he did so, and explaining that the wounds had come from striking
Wolf Larsen in the mouth.

     Послышался  шорох,  чирканье спички,  потом  тускло  вспыхнула коптящая
лампа, и при ее неверном свете босоногие матросы  принялись обследовать свои
ушибы  и  раны.  Уфти-Уфти завладел пальцем  Парсонса, сильно  дернул  его и
вправил сустав. В то же время я заметил, что у самого канака суставы пальцев
разбиты в кровь. Он показывал их всем, скаля свои великолепные белые зубы, и
хвалился, что своротил скулу Волку Ларсену.


     "So it  was you, was it, you black  beggar?" belligerently demanded one
Kelly, an Irish-American and a  longshoreman, making  his first trip to sea,
and boat-puller for Kerfoot.

     --  Так  это  ты,  черное пугало, постарался? --  воинственно  вскричал
Келли,  американец ирландского  происхождения,  бывший  грузчик,  первый раз
выходивший в море и состоявший гребцом при Керфуте.


     As he made the demand he spat  out a  mouthful  of  blood and teeth and
shoved his pugnacious  face close to Oofty-Oofty. The Kanaka leaped backward
to his bunk, to return with a second leap, flourishing a long knife.

     Он  выплюнул выбитые зубы и с перекощенным  от бешенства лицом двинулся
на Уфти-Уфти. Канак отпрыгнул к своей койке и выхватил длинный нож.


     "Aw,  go  lay  down, you  make  me  tired,"  Leach  interfered. He  was
evidently, for  all of his youth  and  inexperience, cock of the forecastle.
"G'wan, you Kelly. You leave Oofty alone. How in hell did he know it was you
in the dark?"

     -- А, бросьНадоел! -- вмешался Лич. Очевидно, при  всей своей молодости
и  неопытности он был  коноводом в кубрике. --  Ступай прочь,  Келли, оставь
Уфти в покоеКак, черт подери, мог он узнать тебя в темноте?


     Kelly  subsided  with some muttering, and  the Kanaka flashed his white
teeth  in a grateful smile. He  was a beautiful creature, almost feminine in
the pleasing lines of his figure, and there was a softness and dreaminess in
his large  eyes which seemed to  contradict his  well-earned reputation  for
strife and action.

     Келли нехотя повиновался, а Уфти-Уфти благодарно сверкнул своими белыми
зубами.  Он  был  красив.  В линиях  его  фигуры  была  какая-то женственная
мягкость, а  большие  глаза смотрели мечтательно,  что странно противоречило
его репутации драчуна и забияки.


     "How did he get away?" Johnson asked.

     -- Как ему удалось уйти? -- спросил Джонсон.


     He  was sitting on the side of his  bunk, the whole pose of  his figure
indicating utter dejection and  hopelessness. He was still breathing heavily
from the  exertion he had made. His shirt had  been ripped entirely from him
in the struggle, and blood  from a gash in  the cheek was  flowing  down his
naked chest, marking a red path across his white  thigh  and dripping to the
floor.

     Все  еще тяжело  дыша,  он сидел  на краю своей койки;  вся  его фигура
выражала крайнее  разочарование  и  уныние. Во  время борьбы с  него сорвали
рубашку; кровь "в раны на щеке капала на обнаженную грудь и красной струйкой
стекала на пол.


     "Because he  is the devil, as I told you before,"  was Leach's  answer;
and thereat he was  on his feet and raging his disappointment  with tears in
his eyes.

     -- Удалось, потому что он дьявол. Я ведь говорил вам, -- отозвался Лич,
вскочив с  койки; в глазах у него блеснули слезы отчаяния. -- И ни у кого из
вас вовремя не нашлось ножа! -- простонал он.


     "And not one of you to get a knife!" was his unceasing lament.

     Но никто не слушал его; в матросах  уже проснулся страх перед ожидавшей
их карой.


     But the rest of the hands had a lively fear of consequences to come and
gave no heed to him.

     -- А  как  он узнает, кто  с  ним дрался? --  спросил Келли и,  свирепо
оглянувшись кругом, добавил: -- Если, Конечно, никто не донесет.


     "How'll he  know which was  which?" Kelly asked, and as  he went on  he
looked murderously about him - "unless one of us peaches."

     -- Да стоит ему  только  поглядеть на нас... -- пробормотал Парсонс. --
Взглянет хоть на тебя, и все!


     "He'll know as soon as ever he claps eyes on us," Parsons replied. "One
look at you'd be enough."

     --  Скажи  ему,  что  палуба встала  дыбом и  дала тебе  по  зубам,  --
усмехнулся Луис.


     "Tell him  the  deck flopped  up and gouged yer teeth out iv yer  jaw,"
Louis grinned. He  was the only man who  was not out of his bunk, and he was
jubilant in that he possessed no bruises to advertise that he had had a hand
in  the  night's  work.  "Just wait till he  gets  a  glimpse  iv  yer  mugs
to-morrow, the gang iv ye," he chuckled.

     Он один не слезал во время драки с койки и торжествовал, что у него нет
ни  ран, ни  синяков --  никаких  следов участия в ночном побоище.  --  Ну и
достанется вам завтра, когда Волк увидит ваши рожи! -- хмыкнул он.


     "We'll say we thought it was the mate," said one.

     -- Ну и  достанется вам завтра, когда Волк увидит ваши рожи! -- хмыкнул
он.


     And another, "I know what I'll say - that I heered a row, jumped out of
my  bunk,  got a jolly good crack on the  jaw  for  my pains, and sailed  in
myself. Couldn't tell who or what it was in the dark and just hit out."

     А  другой  добавил: -- А я  скажу, что услышал шум, соскочил с койки  и
сразу же получил по морде за любопытство. Ну и, понятно, не остался в долгу.
А кто там был -- я и не разобрал в этой темнотище.


     "An' 'twas me you hit, of course," Kelly seconded, his face brightening
for the moment.

     -- И съездил мне в зубы! -- дополнил Келли и даже просиял на миг.


     Leach and Johnson  took no part in the discussion, and it was plain  to
see  that  their  mates  looked upon them as  men  for  whom the  worst  was
inevitable, who were beyond hope and already dead.  Leach stood their  fears
and reproaches for some time. Then he broke out:

     Лич и Джонсон не принимали участия в этом разговоре,  и было  ясно, что
товарищи смотрят на них, как на обреченных. Лич некоторое  время молчал,  но
наконец его взорвало.


     "You  make me tired!  A nice lot of gazabas you are! If you talked less
with yer  mouth and did  something with yer  hands, he'd a-ben  done with by
now.  Why couldn't one of  you, just one of you, get  me a knife when I sung
out? You make me  sick! A-beefin' and  bellerin' 'round, as though he'd kill
you  when he  gets you! You know damn  well  he  wont. Can't  afford  to. No
shipping  masters or beach-combers  over  here,  and  he  wants yer  in  his
business, and  he wants yer bad.  Who's to pull or  steer or sail ship if he
loses yer?  It's me and Johnson have to face the music. Get into yer  bunks,
now, and shut yer faces; I want to get some sleep."

     -- Тошно  слушатьСлюнтяиЕсли  бы вы поменьше мололи языком да  побольше
работали руками, ему бы уже была крышка. Почему ни  один из вас не  дал  мне
ножа, когда я просил? Черт бы вас побрал! И чего вы нюни распустили -- убьет
он вас, что ли? Сами знаете, что не убьет. Он не может себе этого позволить.
Здесь нет корабельных агентов, чтобы подыскать  других бродяг на ваше место.
Кто без вас будет грести, и править на шлюпках, и работать  на  его чертовой
шхуне? А  теперь нам с Джонсоном  придется расплачиваться за все. Ну, лезьте
на койки и заткнитесь. Я хочу спать.


     "That's  all right all right," Parsons spoke up. "Mebbe he won't do for
us, but mark my words, hell 'll be an ice-box to this ship from now on."

     -- Что верно, то верно! -- отозвался Парсонс. -- Убить он нас, пожалуй,
не убьет. Но уж житья нам теперь тоже не будет на этой шхуне!


     All  the  while I had been apprehensive concerning  my own predicament.
What would happen to me when these men discovered my presence? I could never
fight my way out as Wolf Larsen had done. And at  this moment Latimer called
down the scuttles:

     А я  все  это  время с  тревогой думал  о  своем собственном незавидном
положении.  Что произойдет,  когда они  заметят меня?  Мне-то  не  пробиться
наверх, как Волку Ларсену. И в эту минуту Лэтимер крикнул с палубы:


     "Hump! The old man wants you!"

     -- ХэмпКапитан зовет!


     "He ain't down here!" Parsons called back.

     -- Его здесь нет! -- отозвался Парсонс.


     "Yes, he  is," I said,  sliding out of the bunk and striving my hardest
to keep my voice steady and bold.

     -- Нет, я здесь! -- крикнул  я,  спрыгивая с койки  и  стараясь придать
своему голосу твердость.


     The sailors  looked  at  me in consternation.  Fear was strong in their
faces, and the devilishness which comes of fear.

     Матросы  ошеломленно уставились на  меня.  Я читал на  их  лицах страх.
Страх и злобу, порождаемую страхом.


     "I'm coming!" I shouted up to Latimer.

     -- Иду! -- крикнул я Лэтимеру.


     "No you  don't!" Kelly cried, stepping between  me and the ladder,  his
right  hand shaped  into a  veritable strangler's  clutch. "You  damn little
sneak! I'll shut yer mouth!"

     -- Нет, врешь! -- заорал Келли, становясь между мной и трапом и пытаясь
схватить меня за горло. -- Ах ты, подлая гадина! Я тебе заткну глотку!


     "Let him go," Leach commanded.

     -- Пусти его! -- приказал Лич.


     "Not on yer life," was the angry retort.

     -- Черта с два! -- последовал сердитый ответ.


     Leach never changed his position on the edge of the bunk. "Let him  go,
I say," he repeated; but this time his voice was gritty and metallic.

     Лич, сидевший на краю койки, даже не шевельнулся. -- Пусти  его, говорю
я! -- повторил он, но на этот раз голос его прозвучал решительно и жестко.


     The Irishman wavered. I made to step by him, and he stood aside. When I
had gained the ladder, I turned  to the circle of brutal and malignant faces
peering at me through the  semi-darkness. A sudden and deep  sympathy welled
up  in me. I remembered the Cockney's way  of putting it. How  God must have
hated them that they should be tortured so!

     Ирландец колебался. Я шагнул к нему, и он отступил  в сторону. Дойдя до
трапа, я  повернулся и  обвел  глазами  круг  свирепых  и  озлобленных  лиц,
глядевших на  меня из полумрака. Внезапно глубокое сочувствие пробудилось во
мне.  Я вспомнил слова кока. Как бог  должен ненавидеть их, если обрекает на
такие муки!


     "I have seen and heard nothing, believe me," I said quietly.

     -- Будьте покойны, я ничего не видел и  не слышал, -- негромко произнес
я.


     "I tell yer,  he's  all  right," I could hear Leach saying as I went up
the ladder. "He don't like the old man no more nor you or me."

     -- Говорю вам,  он не выдаст, -- услышал я, поднимаясь  по трапу, голос
Лича. -- Он любит капитана не больше, чем мы с вами.


     I found Wolf Larsen in the cabin, stripped and bloody, waiting  for me.
He greeted me with one of his whimsical smiles.

     Я нашел Волка  Ларсена в его каюте. Обнаженный,  весь  в крови, он ждал
меня и приветствовал обычной иронической усмешкой:


     "Come, get to work, Doctor. The signs  are  favourable for an extensive
practice this voyage. I don't  know what  the Ghost would have been  without
you, and if I could only cherish such  noble sentiments I would tell you her
master is deeply grateful."

     --  Приступайте  к  работе,  докторПо-видимому,  в  этом  плавании  вам
предстоит обширная практика.  Не знаю,  как "Призрак"  обошелся бы  без вас.
Будь я способен на столь благородные  чувства, я  бы сказал,  что его хозяин
глубоко вам признателен.


     I knew the  run of the simple  medicine-chest  the Ghost  carried,  and
while  I was heating water on  the cabin stove and getting the things  ready
for  dressing  his  wounds, he  moved  about,  laughing  and  chatting,  and
examining his hurts with  a  calculating eye. I  had never  before seen  him
stripped, and the sight of his body quite took my breath away. It has  never
been my  weakness to exalt the  flesh - far from it; but there is enough  of
the artist in me to appreciate its wonder.

     Я  уже  был хорошо знаком с  нашей  нехитрой судовой  аптечкой и,  пока
кипятилась на печке вода, стал приготовлять все нужное для перевязок. Ларсен
тем  временем,  смеясь   и  болтая,  расхаживал   по  каюте  и  хладнокровно
рассматривал свои раны. Я впервые увидел его обнаженным и был поражен. Культ
тела  никогда  не  был  моей  слабостью,  но я  обладал  все  же достаточным
художественным чутьем, чтобы оценить великолепие этого тела.


     I must  say that I was fascinated by the perfect lines of Wolf Larsen's
figure, and by  what I may term the terrible beauty of it. I  had noted  the
men in the forecastle.  Powerfully muscled though some  of  them were, there
had been something wrong with all of them, an insufficient development here,
an undue development there, a twist or a crook that destroyed symmetry, legs
too short or too long, or too  much  sinew or bone exposed,  or too  little.
Oofty-  Oofty had been the only one whose lines were at all pleasing, while,
in  so far  as  they  pleased,  that far had  they been what  I should  call
feminine.

     Должен признаться,  что я был зачарован совершенством этих линий, этой,
я бы  сказал, свирепой красотой. Я видел  матросов на  баке.  Многие  из них
поражали своими могучими мускулами, но у всех имелся какойнибудь недостаток:
одна часть тела была  слишком сильно развита, другая слишком  слабо, или  же
какоенибудь  искривление  нарушало  симметрию: у одних были слишком  длинные
ноги,  у  других --  слишком короткие;  одних портила  излишняя  жилистость.
Других -- костлявость.  Только  Уфти-Уфти  отличался безупречным  сложением,
однако в красоте его было что-то женственное.


     But Wolf  Larsen was the man-type, the masculine, and almost a  god  in
his perfectness. As he  moved  about  or  raised his arms the great  muscles
leapt and  moved  under the  satiny skin. I  have forgotten to  say that the
bronze ended with his face. His body, thanks  to his Scandinavian stock, was
fair as the fairest woman's. I remember his putting his  hand up to feel  of
the wound on his head, and my watching the  biceps  move like a living thing
under its white sheath. It  was the biceps that  had  nearly  crushed out my
life once, that I had seen strike so many killing blows. I could not take my
eyes from him.  I stood  motionless, a roll of  antiseptic cotton in my hand
unwinding and spilling itself down to the floor.

     Но Волк Ларсен  являлся воплощением мужественности  и сложен  был почти
как бог.  Когда  он ходил или поднимал  руки, мощные  мускулы  напрягались и
играли под  атласной  кожей.  Я забыл сказать,  что  бронзовым загаром  были
покрыты только  его лицо  и шея. Кожа у него была белой, как у  женщины, что
напомнило мне о его скандинавском происхождении. Когда он поднял руку, чтобы
пощупать рану  на  голове,  бицепсы,  как живые,  заходили  под  этим  белым
покровом. Эти самые бицепсы на моих  глазах наносили столько страшных ударов
и не  так давно чуть не отправили меня на  тот свет.  Я  не мог оторвать  от
Ларсена глаз и стоял, как пригвожденный к месту. Бинт выпал у меня из рук и,
разматываясь, покатился по полу.


     He noticed me, and I became conscious that I was staring at him.

     Капитан заметил, что я смотрю на него.


     "God made you well," I said.

     -- Бог хорошо слепил вас, -- сказал я.


     "Did he?" he  answered.  "I have often thought  so myself, and wondered
why."

     -- Вы находите? -- отозвался он.  -- Я сам так считаю  и часто думаю, к
чему это?


     "Purpose - " I began.

     -- Предназначение... -- начал было я.


     "Utility," he interrupted. "This body  was made for use.  These muscles
were made to grip,  and tear, and  destroy living things that get between me
and life. But have you thought of  the other living things?  They, too, have
muscles, of one  kind and another, made to grip, and tear,  and destroy; and
when  they  come  between  me and  life,  I  out-grip them,  out-tear  them,
out-destroy them. Purpose does not explain that. Utility does."

     --   Приспособленность!  --  прервал  он  меня.  --  Все  в  этом  теле
приспособлено для дела. Эти мускулы созданы для того, чтобы хватать и рвать,
уничтожать все живое, что станет на моем пути.  Но подумали  ли  вы о других
живых существах? У них тоже  как-никак  есть мускулы,  также предназначенные
для  того, чтобы хватать, рвать, уничтожать. И когда они  становятся на моем
жизненном пути, я хватаю  лучше их, рву лучше, уничтожаю лучше. В чем же тут
предназначение? Приспособленность -- больше ничего.


     "It is not beautiful," I protested.

     -- Это некрасиво, -- возразил я.


     "Life isn't, you mean," he smiled. "Yet you say I was made well. Do you
see this?"

     -- Вы хотите  сказать, что жизнь некрасива? -- улыбнулся  он. -- Однако
вы говорите, что я неплохо сложен. А теперь поглядите.


     He braced his legs and feet, pressing the cabin floor with his  toes in
a clutching sort of way. Knots and ridges and  mounds of muscles writhed and
bunched under the skin.

     Он  широко расставил  ноги,  будто  прирос  к  полу, вцепившись  в него
пальцами, как когтями. Узлы, клубки, бугры мускулов забегали под кожей.


     "Feel them," he commanded.

     -- Пощупайте! -- приказал он.


     They were hard  as iron. And I observed, also,  that his whole body had
unconsciously  drawn  itself  together, tense and alert;  that  muscles were
softly crawling and  shaping about the hips, along the back,  and across the
shoulders; that the  arms were  slightly lifted, their muscles  contracting,
the fingers crooking till the hands were like talons; and that even the eyes
had  changed  expression  and  into  them   were  coming   watchfulness  and
measurement and a light none other than of battle.

     Мускулы были  тверды, как  сталь,  и  я заметил,  что все  тело  у него
подобралось  и напряглось. Мускулы  мягко округлились на  бедрах,  на спине,
вдоль плеч. Он слегка  приподнял руки,  мышцы сократились, пальцы согнулись,
напоминая  когти.  Даже   глаза  изменили  выражение  --   в  них  появились
настороженность, расчет и хищный огонек.


     "Stability, equilibrium," he said, relaxing  on the instant and sinking
his body  back  into repose. "Feet with which to clutch the ground,  legs to
stand  on and to help withstand, while with arms and hands, teeth and nails,
I  struggle  to kill  and to be  not killed. Purpose? Utility  is the better
word."

     -- Устойчивость,  равновесие, --  сказал он  и, вмиг  расслабив  мышцы,
принял более спокойную позу. --  Ноги для  того, чтобы  упираться в землю, а
руки,  зубы  и ногти,  чтобы  бороться и убивать, стараясь не  быть  убитым.
Предназначение? Приспособленность -- самое верное слово.


     I did not argue. I  had  seen  the mechanism of the primitive  fighting
beast, and I was as strongly  impressed as if I had  seen  the engines  of a
great battleship or Atlantic liner.

     Я  не спорил. Предо мной был организм хищника, первобытного хищника,  и
это произвело на меня столь сильное впечатление, как если бы я увидел машины
огромного броненосца или трансатлантического парохода.


     I was surprised, considering the fierce struggle  in the forecastle, at
the superficiality of  his  hurts, and  I pride myself  that I dressed  them
dexterously. With the exception of several  bad wounds, the rest were merely
severe bruises and  lacerations. The blow which he had received before going
overboard had laid his scalp open several inches. This, under his direction,
I  cleansed and sewed together, having  first shaved the edges of the wound.
Then  the calf of his leg was  badly  lacerated and looked as  though it had
been mangled by a bulldog. Some sailor, he  told me, had laid hold of it  by
his teeth,  at the beginning  of the fight, and hung on  and been dragged to
the top of the forecastle ladder, when he was kicked loose.

     Вспоминая жестокую  схватку в кубрике, я дивился тому, как  это Ларсену
удалось так легко отделаться. Могу не без гордости сказать, что перевязку я,
кажется, сделал  ему неплохо. Впрочем,  серьезных повреждений было  немного,
остальное --  просто кровоподтеки и ссадины. Первый полученный им удар, тот,
от которого он упал за борт, рассек ему кожу на голове. Эту рану -- длиной в
несколько дюймов  -- я, по  его указаниям, промыл  и  зашил,  предварительно
выбрив вокруг нее волосы. Помимо  этого, одна  икра у  него  была разодрана,
словно  его  искусал  бульдог.  Ларсен объяснил  мне,  что  какой-то  матрос
вцепился в нее зубами еще  в начале схватки, да  так и висел на ней. Лишь на
верху трапа Ларсену удалось стряхнуть его с себя.


     "By the  way, Hump,  as I have remarked,  you  are  a handy man,"  Wolf
Larsen began, when  my work  was  done.  "As you know, we're short  a  mate.
Hereafter you shall  stand watches,  receive seventy-five dollars per month,
and be addressed fore and aft as Mr. Van Weyden."

     --  Кстати,  Хэмп, я  заметил, что  вы толковый  малый, -- сказал  Волк
Ларсен, когда я кончил перевязки. -- Как вы знаете, я остался без помощника.
Отныне  вы будете стоять на вахте, получать семьдесят пять долларов в месяц,
и всем будет приказано называть вас "мистер Ван-Вейден".


     "I - I don't understand navigation, you know," I gasped.

     -- Но я же ничего не смыслю в навигации, -- изумился я.


     "Not necessary at all."

     -- Этого и не требуется.


     "I  really  do not care to sit in the high places," I objected. "I find
life precarious enough in my present humble situation. I have no experience.
Mediocrity, you see, has its compensations."

     --  И я вовсе  не стремлюсь  к такому высокому  весту,  -- продолжал  я
протестовать.  -- Жизнь моя и в вчерешнем моем скромном положении достаточно
подвержена  всяким превратностям,  к  тому же  у  меня  нет никакого  опыта.
Посредственность, знаете ли, тоже имеет свои преимущества.


     He smiled as though it were all settled.

     Но он только улыбнулся, словно вопрос уже был решен.


     "I won't be mate on this hell-ship!" I cried defiantly.

     --  Да не  хочу я  быть помощником  на этом  дьявольском  корабле! -- с
возмущением вскричал я.


     I saw his face grow hard and the merciless glitter come into his  eyes.
He walked to the door of his room, saying:

     Его  лицо  сразу  стало жестким,  глаза  холодно блеснули. Он подошел к
двери каюты и сказал:


     "And now, Mr. Van Weyden, good-night."

     -- Ну, мистер Ван-Вейден, доброй ночи!


     "Good-night, Mr. Larsen," I answered weakly.

     -- Доброй ночи, мистер Ларсен, -- чуть слышно пробормотал я.


        CHAPTER XVI

        ГЛАВА XVI


     I  cannot say that  the position of mate carried  with it anything more
joyful than  that there were no more dishes to  wash. I was ignorant  of the
simplest duties of mate, and would have  fared badly indeed, had the sailors
not  sympathized  with me.  I  knew  nothing of the  minutiae  of ropes  and
rigging, of the trimming and setting of sails; but the sailors took pains to
put  me to rights,  - Louis proving an especially good teacher, - and  I had
little trouble with those under me.

     Не  могу   сказать,  чтобы  положение  помощника  было  мне  хоть
сколько-нибудь приятно,  хотя я и избавился от мытья посуды. Я не знал самых
элементарных обязанностей штурмана, и мне  пришлось бы туго, не будь матросы
расположены ко  мне. Я ничего не смыслил в  оснастке судна и не понимал, как
надо  ставить паруса. Но матросы старались подучить меня, и особенно хорошим
учителем оказался Луис. Столкновений с моими подчиненными у меня не было.


     With the hunters it was otherwise. Familiar in varying degree  with the
sea, they took me as a sort of joke. In truth, it  was a joke to me, that I,
the veriest landsman, should be  filling the office of mate; but to be taken
as  a joke by others was a different  matter. I made  no complaint, but Wolf
Larsen demanded the most punctilious  sea  etiquette in  my case, - far more
than poor Johansen had ever received; and at  the expense of  several  rows,
threats, and much grumbling, he brought the hunters to time. I  was "Mr. Van
Weyden" fore and aft, and  it was only unofficially that Wolf Larsen himself
ever addressed me as "Hump."

     Другое дело -- охотники. Все они были более или менее знакомы с морем и
смотрели на  мое  назначение, как на шутку. Мне и самому было смешно, что я,
сухопутная крыса, исполнял  обязанности помощника, однако быть посмешищем  в
глазах  других мне вовсе не  хотелось. Я  не  жаловался, но Волк  Ларсен сам
требовал по отношению ко мне соблюдения  самого строгого  морского  этикета,
чего никогда не удостаивался  бедный Иогансен. Ценою  неоднократных стычек и
угроз он привел недовольных охотников  к повиновению. От  носа до кормы меня
титуловали "мистер Ван-Вейден", и только в неофициальных беседах Волк Ларсен
называл меня Хэмпом.


     It was amusing. Perhaps the wind would haul a  few points while we were
at dinner, and as  I left the table he would say, "Mr.  Van Weyden, will you
kindly put about  on the port tack." And I would go on deck, beckon Louis to
me, and learn from him  what  was to be  done.  Then,  a few minutes  later,
having digested  his  instructions  and thoroughly mastered the manoeuvre, I
would proceed to issue my orders. I remember an early instance of this kind,
when Wolf Larsen appeared on the scene just as  I had begun  to give orders.
He smoked his  cigar and looked on quietly till the  thing was accomplished,
and then paced aft by my side along the weather poop.

     Это было забавно. Иной раз, пока мы обедали, ветер менял направление на
несколько румбов, и  когда  я вставал из-за стола,  капитан говорил: "Мистер
ВанВейден, будьте добры лечь на левый  галс". Я выходил на палубу,  подзывал
Луиса и  спрашивал у  него, что  нужно делать. Через несколько минут, усвоив
его   указания   и   уяснив  себе  сущность   маневра,  я  начинал  отдавать
распоряжения. Помнится, однажды Волк Ларсен появился на палубе как  раз в ту
минуту, когда я отдавал команду. Он остановился с сигарой в зубах и принялся
спокойно наблюдать за выполнением маневра. Затем поднялся ко мне на ют.


     "Hump," he said, "I beg pardon, Mr. Van  Weyden,  I congratulate you. I
think you can now fire your father's legs back into the grave to him. You've
discovered  your  own and learned  to  stand  on them. A  little  rope-work,
sail-making,  and experience with storms and such things, and by  the end of
the voyage you could ship on any coasting schooner."

     -- Хэмп, --  сказал он. -- Виноват,  мистер Ван-Вейден. Поздравляю вас!
Сдается  мне, что отцовские  ноги вам  теперь  больше  не  понадобятся.  Вы,
кажется,  уже  научились стоять на  своих  собственных.  Немного  практики в
такелажных  работах  и с парусами,  небольшой шторм,  и к концу  плавания вы
сумеете наняться на любую каботажную шхуну.


     It was during this  period,  between  the  death  of  Johansen and  the
arrival on  the  sealing grounds, that I passed my pleasantest hours on  the
Ghost. Wolf Larsen was quite  considerate,  the sailors helped me, and I was
no  longer  in irritating contact with Thomas Mugridge. And I make  free  to
say, as the days went by, that I found I was  taking  a certain secret pride
in  myself.  Fantastic  as the  situation  was,  - a  land-lubber  second in
command, - I was,  nevertheless, carrying it off well; and during that brief
time I was  proud  of myself,  and I grew to love the heave and roll of  the
Ghost under my feet as she wallowed north and west through the tropic sea to
the islet where we filled our water-casks.

     В этот период моего плавания на "Призраке" -- после смерти Иогансена  и
вплоть до прибытия к месту охоты -- я чувствовал себя не так  уж плохо. Волк
Ларсен был ко мне не  слишком  строг, матросы мне помогали, и я был избавлен
от неприятного общества Томаса Магриджа. Должен  признаться, что мало-помалу
я начал даже  втайне гордиться собой. Как ни фантастично было мое  положение
--  я, сухопутная  крыса, вдруг  занял второе  по рангу место  на судне!  --
Однако справлялся я  с делом неплохо. И я был доволен собой  и даже  полюбил
плавное покачивание под ногами палубы "Призрака",  который все так же держал
курс  от  тропиков  на  северо-запад, к  тому  островку, где нам  предстояло
пополнить запас пресной воды.


     But my happiness was not  unalloyed. It was  comparative,  a period  of
less misery slipped in between  a past of  great  miseries  and a  future of
great  miseries.  For the Ghost, so  far as the seamen were concerned, was a
hell-ship of the worst description. They never had a moment's rest or peace.
Wolf  Larsen treasured against them the attempt on his life and the drubbing
he  had received in  the  forecastle; and morning, noon,  and night, and all
night as well, he devoted himself to making life unlivable for them.

     Но это  было лишь время  сравнительного  благополучия.  Такие  же муки,
какие я испытал вначале, ждали Меня и  впереди. А для команды, особенно  для
матросов,  "Призрак"  по-прежнему  оставался ужасным,  сатанинским кораблем.
Никто  не  знал на нем  ни минуты  покоя.  Волк  Ларсен не простил  матросам
покушения на его жизнь  и трепки, которую они задали ему в кубрике. И днем и
ночью он всячески старался отравить им существование.


     He knew well the psychology of the little thing, and  it was the little
things  by which he kept the crew worked  up to the verge of madness. I have
seen Harrison  called  from  his  bunk to  put  properly  away  a  misplaced
paintbrush,  and the two  watches  below  haled  from their tired  sleep  to
accompany him and see him do it.  A little thing, truly, but when multiplied
by  the thousand ingenious  devices of  such a mind, the mental state of the
men in the forecastle may be slightly comprehended.

     Он  хорошо  понимал  психологическое  значение мелочей и  умел  мелкими
придирками  доводить  матросов  до  Исступления.  Я  видел,  как  он  поднял
Гаррисона с койки, как тот убрал валявшуюся не на месте малярную кисть. Но и
этого  ему показалось мало, и  он  разбудил еще всех подвахтенных и велел им
пойти за Гаррисоном и поглядеть, как он будет это  делать. Это был, конечно,
пустяк, но его изобретательный  ум придумывал их тысячи, и  легко можно себе
представить, какое настроение царило на баке.


     Of course much grumbling went on, and little outbursts were continually
occurring. Blows were struck, and there were always two or three men nursing
injuries at  the  hands  of the human  beast who was their master. Concerted
action was impossible in face of the heavy arsenal of weapons carried in the
steerage  and  cabin.  Leach and Johnson were the two particular  victims of
Wolf Larsen's diabolic temper, and the look of profound melancholy which had
settled on Johnson's face and in his eyes made my heart bleed.

     Понятно, что  команда  роптала,  и  отдельные  столкновения повторялись
снова и снова. Капитан продолжал избивать матросов, и ежедневно двое-трое из
них  врачевали,  как  могли,  нанесенные  им  увечья.  Однако на решительное
выступление  они  не  отваживались,  так  как, в  кубрике  у  охотников и  в
кают-компании  хранился большой  запас  оружия. Больше всего  доставалось от
Волка Ларсена Личу и Джонсону: на них он вымещал свою  дьявольскую злобу,  и
глубокая тоска, которую  я читал в глазах Джонсона, заставляла сжиматься мое
сердце.


     With Leach it was different. There was  too much of the  fighting beast
in him.  He seemed  possessed by an  insatiable fury  which gave no time for
grief. His lips had  become distorted into a  permanent snarl, which at mere
sight of Wolf  Larsen broke out  in  sound, horrible and menacing  and, I do
believe,  unconsciously.  I have seen him  follow Wolf Larsen about with his
eyes, like an animal its  keeper,  the while the  animal-like snarl  sounded
deep in his throat and vibrated forth between his teeth.

     Лич  относился  к  своему  положению  иначе. Он был  затравлен,  но  не
сдавался. Он  весь  горел  неукротимой  яростью,  не оставлявшей  места  для
скорби. На его губах застыла злобная усмешка, и при виде Волка Ларсена с них
всякий раз -- как видно, бессознательно -- срывалось угрожающее ворчание. Он
следил глазами за капитаном, как зверь следит из клетки за  своим стражем, и
злоба, клокотавшая в его груди, рвалась наружу сквозь стиснутые зубы.


     I remember once,  on deck, in bright day, touching  him on the shoulder
as preliminary to giving an order.  His back was toward me, and at the first
feel of my hand he leaped upright in the air and away from me,  snarling and
turning his head as he leaped. He had for the moment mistaken me for the man
he hated.

     Помню, как однажды  на палубе я средь  бела  дня тронул  его  за плечо,
собираясь отдать какое-то приказание.  Он стоял ко мне спиной, и,  когда моя
рука  коснулась   его,  отпрянул  с  диким  возгласом.  Он  принял  меня  за
ненавистного ему человека.


     Both he and  Johnson  would have killed  Wolf  Larsen  at the slightest
opportunity, but the opportunity  never came. Wolf  Larsen  was too wise for
that,  and,  besides, they had no adequate  weapons.  With their fists alone
they had no chance whatever. Time and again he fought  it out with Leach who
fought  back  always,  like a  wildcat,  tooth  and  nail  and  fist,  until
stretched, exhausted or unconscious, on the deck. And he was never averse to
another encounter. All the devil that  was in  him challenged the  devil  in
Wolf  Larsen.  They  had but  to appear on deck at the same time,  when they
would be  at it, cursing,  snarling, striking;  and I have seen Leach  fling
himself upon  Wolf Larsen without warning or provocation. Once he  threw his
heavy sheath-knife, missing Wolf Larsen's throat by an inch. Another time he
dropped  a  steel marlinspike from the mizzen crosstree.  It was a difficult
cast to  make on a rolling ship, but the sharp point of the spike, whistling
seventy-five feet through the air, barely missed Wolf Larsen's  head  as  he
emerged from the  cabin companion-way  and drove its length  two  inches and
over  into the  solid deck-planking. Still another time, he stole  into  the
steerage, possessed himself of a loaded shot-gun, and  was making a rush for
the deck with it when caught by Kerfoot and disarmed.

     Лич и Джонсон убили бы Волка Ларсена при первой возможности, только она
им никогда не представлялась, -- Волк Ларсен был слишком хитер. К тому же  у
них не было сподручного  оружия.  На одни  кулаки  им никак  не  приходилось
рассчитывать.  Время  от  времени капитан показывал свою  силу  Личу, и  тот
всегда давал сдачи и кидался  на него, как дикая кошка, пуская в ход и зубы,
и ногти, и кулаки, но в конце концов всякий раз  падал  на палубу без  сил и
часто даже без сознания. И все же он никогда не старался  избежать  схватки.
Дьявол,  сидевший  в нем,  бросал  вызов дьяволу в Волке  Ларсене. Стоило им
только столкнуться на палубе, и поднималась драка. Мне случалось видеть, как
Лич кидался на Волка Ларсена без всякого предупреждения или внешнего повода.
Однажды  от  метнул  в  капитана  тяжелый  кортик  и  промахнулся  всего  на
какой-нибудь дюйм, а еще как-то уронил на него с салинга стальную свайку. Не
простая это была  задача  --  попасть в цель при качке, с  высоты семидесяти
пяти футов, но  острие инструмента,  просвистав в воздухе, мелькнуло почти у
самой головы  Волка Ларсена, когда  тот показался  из люка, и  вонзилось  на
целых  два дюйма в толстые доски палубы. В другой раз Лич пробрался в кубрик
охотников,  завладел  чьим-то заряженным дробовиком  и уже хотел выскочить с
ним на палубу, но тут его перехватил и обезоружил Керфут.


     I often  wondered why Wolf Larsen did not kill him and make an  end  of
it. But he only laughed and seemed to enjoy it. There seemed a certain spice
about it, such as men must feel who take delight in making pets of ferocious
animals.

     Я часто  задавал  себе  вопрос, почему Волк Ларсен  не убьет Лича и  не
положит   этому  конец.  Но  он  только  смеялся  и,  казалось,  наслаждался
опасностью.  В  этой  игре  была  для него особая прелесть; быть  может,  он
чувствовал себя в роли укротителя диких зверей.


     "It gives a thrill to life," he explained to me,  "when life is carried
in one's hand.  Man is a natural gambler, and life is  the biggest  stake he
can lay. The greater  the odds, the greater  the thrill. Why should  I  deny
myself  the joy of exciting Leach's soul  to fever-pitch? For that matter, I
do  him a kindness. The greatness of sensation is mutual. He  is living more
royally than any man  for'ard, though  he  does not know it. For he has what
they have  not -  purpose, something to do and be done, an all-absorbing end
to  strive to attain, the desire to kill me, the hope that he  may  kill me.
Really, Hump, he is living deep and high. I doubt that he  has ever lived so
swiftly and keenly before, and I  honestly envy him,  sometimes, when I  see
him raging at the summit of passion and sensibility."

     -- Жизнь получает особую остроту, -- объяснял он мне, -- когда висит на
волоске. Человек по  природе игрок, а жизнь -- самая крупная его ставка. Чем
больше риск, тем острее ощущение.  Зачем мне отказывать себе  в удовольствии
доводить  Лича  до  белого каления?  Этим  я ему же оказываю  услугу. Мы оба
испытываем весьма сильные ощущения. Его  жизнь  богаче, чем у любого матроса
на баке, хотя он этого  и не сознает. Он имеет то,  чего нет у них, -- цель,
поглощающую его: он стремится убить  меня  и не теряет  надежды, что это ему
удастся. Право,  Хэмп,  он  живет полной,  насыщенной  жизнью. Я сомневаюсь,
чтобы когда-либо  его  жизнь  протекала так  напряженно  и  остро,  и  порой
искренне завидую ему, когда вижу его на вершине страсти и исступления.


     "Ah,  but  it  is cowardly,  cowardly!" I  cried.  "You  have  all  the
advantage."

     -- Но ведь это низостьНизость! -- воскликнул я. -- Все  преимущества на
вашей стороне.


     "Of  the two  of us,  you  and I, who is the greater  coward?" he asked
seriously.  "If  the  situation  is unpleasing,  you  compromise  with  your
conscience when you make yourself a party to  it. If you were  really great,
really true to yourself,  you would join  forces with Leach and Johnson. But
you are afraid,  you are afraid. You want to live. The  life that  is in you
cries  out  that  it  must live,  no  matter  what  the  cost;  so  you live
ignominiously, untrue to the best you  dream of,  sinning against your whole
pitiful  little code, and, if there were a hell, heading your  soul straight
for it.  Bah! I play the braver part. I  do no  sin, for I  am  true  to the
promptings of the life that is in  me. I am sincere  with my soul  at least,
and that is what you are not."

     --  Кто  из нас двоих, вы или я,  более низок? -- нахмурившись, спросил
он. --  Попадая  в неприятное положение, вы  вступаете в компромисс с  вашей
совестью.  Если бы  вы действительно были на высоте и оставались верны себе,
вы должны были бы объединиться  с Личем и Джонсоном. Но вы боитесь, боитесь!
Вы  хотите жить. Жизнь  в вас  кричит,  что она хочет жить,  чего бы это  ни
стоило.  Вы  влачите  презренное  существование,  изменяете  вашим  идеалам,
грешите против своей жалкой морали и, если есть ад, прямым путем ведете туда
свою  душу. Я выбрал себе  более достойную роль. Я не грешу, так как остаюсь
верен велениям жизни во мне. Я по крайней  мере не поступаю против  совести,
чего вы не можете сказать о себе.


     There was a sting in  what he said. Perhaps, after all, I was playing a
cowardly part. And the more I thought about it the more  it appeared that my
duty to myself lay in doing what he  had advised, lay in joining forces with
Johnson  and Leach and working  for  his death. Right here, I think, entered
the austere  conscience  of my Puritan ancestry,  impelling me  toward lurid
deeds and sanctioning  even murder  as right conduct. I dwelt upon the idea.
It would be a  most moral act  to rid the world  of such a monster. Humanity
would be better and happier for it, life fairer and sweeter.

     В том, что он говорил,  была неприятная правда. Быть может, я и в самом
деле  праздновал труса.  Чем больше я размышлял об этом, тем яснее сознавал,
что  мой  долг  перед  самим  собой -- сделать то, к чему Ларсен подстрекает
меня, то есть  примкнуть к Джонсону и Личу и вместе с ними постараться убить
его. В этом, мне кажется, сказалось  наследие моих суровых  предков пуритан,
оправдывавших даже убийство, если оно совершается для благой цели. Я не  мог
отделаться от этих мыслей.  Освободить  мир от такого чудовища казалось  мне
актом высшей морали. Человечество станет от этого только лучше и счастливее,
а жизнь чище и приятнее.


     I pondered it long, lying sleepless in my bunk and reviewing in endless
procession the facts of  the situation.  I  talked with Johnson  and  Leach,
during the  night watches when Wolf Larsen was below. Both men had lost hope
- Johnson,  because of  temperamental despondency;  Leach,  because  he  had
beaten himself out in the vain struggle and was exhausted. But he caught  my
hand in a passionate grip one night, saying:

     Я раздумывал об этом, ворочаясь на своей койке в долгие бессонные ночи,
и снова и снова перебирал  в уме  все  события.  Во время ночных вахт, когда
Волк Ларсен был внизу,  я беседовал  с Джонсоном  и  Личем. Оба они потеряли
всякую надежду: Джонсон -- по  мрачному  складу своего  характера,  а Лич --
потому, что истощил  силы в тщетной борьбе. Однажды он взволнованно  схватил
мою руку и сказал:


     "I think yer square, Mr. Van Weyden.  But stay  where you are and  keep
yer mouth shut. Say nothin' but saw wood. We're dead men, I know it; but all
the same you might be able to do us a favour some time when we  need it damn
bad."

     -- Вы честный человек, мистер Ван-ВейденНо оставайтесь на своем месте и
помалкивайте. Наша  песенка  спета, я знаю. И  все-таки в трудную минуту вы,
может, сумеете помочь нам.


     It was only next day, when Wainwright Island loomed  to windward, close
abeam,  that Wolf  Larsen  opened  his  mouth  in  prophecy. He had attacked
Johnson, been attacked by Leach, and had just finished whipping  the pair of
them.

     На следующий  день, когда на траверзе у нас с наветренной стороны вырос
остров Уэнрайт, Волк Ларсен изрек пророческие слова. Он только что поколотил
Джонсона, а заодно и Лича, который пришел товарищу на подмогу.


     "Leach," he said, "you know I'm going to kill you some  time or  other,
don't you?"

     -- Лич, -- сказал он, -- ты знаешь, что я когда-нибудь убью тебя?


     A snarl was the answer.

     Матрос в ответ только зарычал.


     "And as  for  you, Johnson,  you'll  get  so  tired of  life before I'm
through  with you  that you'll  fling yourself over  the  side. See  if  you
don't."

     -- А тебе,  Джонсон, так в конце концов  осточертеет жизнь, что ты  сам
бросишься за борт, не ожидая, чтобы я тебя прикончил. Помяни мое слово!


     "That's  a suggestion," he added,  in an  aside to  me. "I'll bet you a
month's pay he acts upon it."

     -- Это -- внушение, --  добавил он, обращаясь ко мне. -- Держу  пари на
ваше месячное жалованье, что он так и сделает.


     I  had cherished a hope that his  victims would find an opportunity  to
escape  while filling  our water-barrels, but  Wolf Larsen  had selected his
spot  well. The Ghost lay half-a-mile  beyond  the  surf- line  of a  lonely
beach. Here debauched a  deep gorge, with  precipitous, volcanic walls which
no man  could scale. And  here,  under his direct supervision - for he  went
ashore  himself  - Leach and Johnson filled the small  casks and rolled them
down to the beach. They had no  chance to make a break for liberty in one of
the boats.

     Я питал надежду, что его  жертвы найдут случай  бежать,  когда мы будем
наполнять  водой бочонки,  но Волк Ларсен  хорошо  выбрал место, где бросить
якорь. "Призрак"  лег в дрейф  в  полумиле  за  линией  прибоя,  окаймлявшей
пустынный  берег. Здесь открывалось глубокое  ущелье,  окруженное  отвесными
скалами   вулканического   происхождения,   по   которым   невозможно   было
вскарабкаться  наверх.  И  здесь,  под непосредственным  наблюдением  самого
капитана, съехавшего на берег, Лич и Джонсон наполняли пресной водой бочонки
и скатывали их к берегу. Удрать на шлюпке у них не было никакой возможности.


     Harrison and Kelly, however, made such an attempt. They composed one of
the boats' crews, and their  task was to ply between  the  schooner and  the
shore, carrying a single  cask each  trip. Just  before dinner, starting for
the beach with an  empty barrel, they altered  their course and bore away to
the left to  round the promontory which jutted into the sea between them and
liberty.  Beyond  its  foaming base lay  the pretty villages of the Japanese
colonists  and smiling valleys which penetrated deep into the interior. Once
in the fastnesses they promised, and the two men could defy Wolf Larsen.

     Но Гаррисон  и Келли  сделали такую  попытку.  На их обязанности лежало
курсировать на своей шлюпке между шхуной и  берегом, перевозя каждый раз  по
одному бочонку. Перед  самым обедом, двинувшись с пустым  бочонком к берегу,
они  внезапно  изменили курс  и  отклонились  влево,  стремясь обогнуть мыс,
далеко выступавший  в  море  и отделявший их  от  свободы.  Там,  за  белыми
пенистыми  бурунами, раскинулись живописные деревушки японских колонистов  и
приветливые  долины, уходящие в  глубь  острова. Если  бы  матросам  удалось
скрыться туда. Волк Ларсен был бы им уже не страшен.


     I had  observed Henderson  and  Smoke  loitering  about  the  deck  all
morning, and I now learned why they were there. Procuring their rifles, they
opened fire in a leisurely manner, upon the deserters. It was a cold-blooded
exhibition  of marksmanship. At  first their bullets zipped harmlessly along
the surface of the water on either side the boat; but, as  the men continued
to pull lustily, they struck closer and closer.

     Однако Гендерсон и Смок все утро бродили по палубе: и теперь я понял, с
какой целью. Достав винтовки, они неторопливо открыли огонь по беглецам. Это
была хладнокровная демонстрация меткой стрельбы. Сначала  их пули, не нанося
вреда,  шлепались в воду по обеим  сторонам  шлюпки. Но  матросы  продолжали
грести изо всех сил, и тогда пули начали ложиться все ближе и ближе.


     "Now,  watch  me  take Kelly's  right oar,"  Smoke said, drawing a more
careful aim.

     --  Смотрите, сейчас я  прострелю  правое весло Келли, -- сказал Смок и
прицелился более тщательно.


     I was looking through the  glasses, and I saw the oar-blade shatter  as
he shot.  Henderson duplicated it, selecting  Harrison's right oar. The boat
slewed around. The two remaining  oars were quickly broken. The men tried to
row  with the splinters, and had them shot out of their  hands. Kelly ripped
up a bottom board and began  paddling,  but dropped it with a cry of pain as
its splinters drove  into  his hands.  Then they gave  up, letting the  boat
drift  till a second boat, sent from the shore by  Wolf Larsen, took them in
tow and brought them aboard.

     Я увидел в бинокль, как  лопасть  весла разлетелась в  щепы.  Гендерсон
проделал то  же самое  с правым веслом Гаррисона. Шлюпку завертело на месте.
Два  остальных  весла  быстро подверглись той же  участи.  Матросы  пытались
грести обломками, но и те были  выбиты у  них из  рук.  Тогда  Келли оторвал
доску  от  дна шлюпки и начал было грести этой доской, но тут же выронил ее,
вскрикнув от  боли:  пуля расщепила  доску, и заноза вонзилась  ему в  руку.
Тогда беглецы покорились своей доле, и шлюпку  носило по волнам, пока вторая
шлюпка, посланная  Волком Ларсеном,  не  взяла  ее на буксир  и не доставила
беглецов на борт.


     Late that afternoon we hove up anchor and got away.  Nothing was before
us but the three or four months' hunting on the sealing grounds. The outlook
was black indeed,  and  I went  about my work with a heavy heart.  An almost
funereal gloom  seemed to  have descended  upon the  Ghost. Wolf Larsen  had
taken to his  bunk  with one  of his strange,  splitting headaches. Harrison
stood listlessly  at  the wheel, half supporting himself  by it,  as  though
wearied by the  weight of his flesh.  The rest of  the men were  morose  and
silent.  I came upon  Kelly crouching to the lee of the forecastle  scuttle,
his head  on  his  knees,  his  arms  about  his  head,  in an  attitude  of
unutterable despondency.

     К вечеру мы снялись с якоря. Теперь нам предстояло целых три или четыре
месяца  охотиться  на  котиков.  Мрачная перспектива, и я с  тяжелым сердцем
занимался  своим  делом.  На  "Призраке" царило похоронное настроение.  Волк
Ларсен валялся  на койке: у него опять был один из этих странных мучительных
приступов  головной  боли.  Гаррисон  с  унылым  видом  стоял  у   штурвала,
навалившись  на него  всем  телом,  словно  ноги не  держали его.  Остальные
хранили угрюмое  молчание. Я  наткнулся на Келли:  он  сидел с  подветренной
стороны  у люка  матросского кубрика в  позе  безысходного  отчаяния, уронив
голову в колени и охватив ее руками.


     Johnson I  found  lying full  length on the forecastle head, staring at
the  troubled  churn  of  the forefoot,  and  I  remembered with  horror the
suggestion  Wolf Larsen had made. It seemed likely to bear fruit. I tried to
break in  on the man's  morbid thoughts by  calling him away, but  he smiled
sadly at me and refused to obey.

     Джонсон  растянулся  на  самом  носу  и следил,  как  пенятся  волны  у
форштевня. Я с ужасом вспомнил пророчество Волка Ларсена, и у меня мелькнула
мысль,  что  его  внушение  начинает  действовать.  Мне  захотелось  отвлечь
Джонсона от его дум, и я окликнул его, но он только грустно улыбнулся мне  и
не тронулся с места.


     Leach approached me as I returned aft.

     На корме ко мне подошел Лич.


     "I want to ask a favour, Mr. Van Weyden," he said. "If it's yer luck to
ever make  'Frisco  once more, will you  hunt up Matt  McCarthy? He's my old
man. He  lives on the Hill, back  of the Mayfair bakery, runnin' a cobbler's
shop that everybody knows, and you'll  have no trouble. Tell him I lived  to
be sorry for the trouble I brought him and the things I done, and - and just
tell him 'God bless him,' for me."

     --  Я хочу  попросить вас кое о чем, мистер ВанВейден, -- сказал он. --
Если вам  повезет  и вы вернетесь во  Фриско,  не откажите  разыскать  Матта
Мак-Карти. Это мой старик. Он  сапожник, живет на горе, за пекарней Мейфера.
Его там  все знают, и вам не трудно будет его найти. Скажите старику, что не
хотел огорчать его  и жалею о том, что я наделал, и... и скажите ему еще так
от меня: "Да хранит тебя бог".


     I  nodded my  head, but  said, "We'll all  win  back to  San Francisco,
Leach, and you'll be with me when I go to see Matt McCarthy."

     Я кивнул и  прибавил:  -- Мы все вернемся в  Сан-Франциско,  Лич,  и  я
вместе с вами пойду повидать Матта Мак-Карти.


     "I'd like to believe you," he answered, shaking  my hand, "but I can't.
Wolf  Larsen 'll  do for me, I know it;  and all I can  hope is, he'll do it
quick."

     -- Хорошо, кабы так, -- отвечал он, пожимая мне руку. -- Да не верю я в
это. Волк Ларсен прикончит меня, я знаю. Да пусть бы уж поскорее!


     And as  he left me I was aware of the same desire at my heart. Since it
was to be done, let it be done with despatch. The general gloom had gathered
me into its folds. The worst appeared  inevitable; and as I  paced the deck,
hour  after  hour, I  found  myself afflicted with  Wolf Larsen's  repulsive
ideas. What was it all about?  Where was the grandeur of life that it should
permit such wanton destruction of human souls?  It  was a  cheap and  sordid
thing after all, this  life, and the sooner  over the better. Over and  done
with! I, too, leaned upon  the  rail and  gazed longingly into the sea, with
the certainty that sooner or later I should be  sinking down, down,  through
the cool green depths of its oblivion.

     Он  ушел,  а я почувствовал, что  и сам желаю того же. Пусть неизбежное
случится поскорее.  Общая  подавленность  передалась и мне. Гибель  казалась
неотвратимой. И час за часом шагая по палубе, я  чувствовал  все отчетливее,
что начинаю поддаваться отвратительным идеям Волка Ларсена. К чему ведет все
на свете? Где величие жизни, раз она допускает такое разрушение человеческих
душ по какому-то  бессмысленному капризу? Жизнь -- дешевая и скверная штука,
и чем скорее придет ей конец, тем лучше. Покончить с  ней, и бастаПо примеру
Джонсона  я  перегнулся через борт  и  не отрывал  глаз  от моря,  испытывая
глубокую уверенность в  том, что рано или поздно буду опускаться вниз, вниз,
вниз, в холодные зеленые пучины забвения.


        CHAPTER XVII

        ГЛАВА XVII


     Strange to say, in spite of the general foreboding, nothing of especial
moment happened on the Ghost. We ran on to the north and west till we raised
the  coast of  Japan and  picked up with the great seal herd. Coming from no
man knew where in  the illimitable Pacific, it  was travelling north  on its
annual migration to the rookeries of Bering Sea. And north we travelled with
it, ravaging  and destroying, flinging  the naked carcasses to the shark and
salting down the skins so that they might later adorn the  fair shoulders of
the women of the cities.

     Как ни странно, но, несмотря на мрачные предчувствия, овладевшие всеми,
на "Призраке"  пока никаких особенных  событий еще не произошло. Мы плыли на
северо-запад,  пока не  достигли берегов Японии и  не наткнулись на  большое
стадо котиков.  Явившись  сюда  откуда-то из  безграничных  Просторов Тихого
океана,  они  совершали  свое ежегодное  переселение  на север, к лежбищам у
берегов  Берингова  моря.  Повернули  за  ними к северу и мы,  свирепствуя и
истребляя,  бросая  ободранные  туши  акулам  и  засаливая   шкуры,  которые
впоследствии должны были украсить прелестные плечи горожанок.


     It was  wanton slaughter, and all for woman's sake. No  man ate of  the
seal meat  or the  oil. After a good day's killing  I  have seen  our  decks
covered  with hides and  bodies,  slippery with fat and  blood, the scuppers
running red; masts,  ropes, and rails spattered with  the sanguinary colour;
and the  men,  like butchers  plying their trade, naked and red of  arm  and
hand, hard at work with ripping and flensing-knives, removing the skins from
the pretty sea-creatures they had killed.

     Это было безжалостное избиение,  совершавшееся во  славу женщин. Мяса и
жира никто не ел.  После дня успешной охоты наши палубы были завалены тушами
и  шкурами, скользкими от жира и крови, и в  шпигаты стекали  алые  ручейки.
Мачты, снасти и борта -- все было  забрызгано кровью. А  люди с  обнаженными
окровавленными руками, словно мясники, усердно работали ножами, сдирая шкуры
с убитых ими красивых морских животных.


     It was my task to tally the pelts as they  came aboard from the  boats,
to  oversee  the  skinning  and  afterward the cleansing  of  the  decks and
bringing things ship-shape again. It was not pleasant work.  My  soul and my
stomach  revolted at it; and yet, in  a way, this handling and  directing of
many men was  good  for me.  It  developed what little executive  ability  I
possessed,  and  I was  aware  of  a  toughening or hardening  which  I  was
undergoing  and which could  not be  anything but wholesome  for "Sissy" Van
Weyden.

     На  моей  обязанности  лежало  считать  шкуры,  поступавшие на борт  со
шлюпок,  и наблюдать  за тем,  как ведется  свежеванье  и последующая уборка
палуб. Невеселое занятие!  Все во мне  возмущалось  против него. Но вместе с
тем мне  еще никогда  не приходилось  распоряжаться столькими людьми,  и это
развивало мои  довольно слабые  административные способности. Я  чувствовал,
что  становлюсь тверже  и  решительнее,  и это  не могло не пойти  на пользу
"неженке Ван-Вейдену".


     One thing I was  beginning  to  feel, and that was that  I could  never
again be quite the same  man I had  been. While  my hope  and faith in human
life still survived Wolf Larsen's destructive criticism, he had nevertheless
been a cause  of change in minor matters. He  had opened up for me the world
of the real,  of which I had known practically  nothing and from which I had
always shrunk. I  had learned to look more closely at life as it  was lived,
to recognize that  there were such things  as facts in the world, to  emerge
from the realm of mind and idea and to place certain  values on the concrete
and objective phases of existence.

     Я  начинал  понимать,  что мне  никогда  уже  не  стать прежним  Хэмфри
Ван-Вейденом. Хотя  моя  вера в  человека и  в  жизнь  все  еще  противилась
разрушительной критике  Волка Ларсена,  кое  в чем  он  все  же успел сильно
повлиять на меня. Он открыл мне реальный мир, с которым я практически не был
знаком,  так как всегда  стоял от него  в стороне. Теперь я  научился  ближе
присматриваться  к  окружающему,  спустился из  мира  отвлеченностей  в  мир
фактов.


     I saw more of Wolf Larsen than ever when we had gained the grounds. For
when  the weather was  fair and we were in the midst of the herd, all  hands
were away in the  boats, and  left on board  were only  he and I, and Thomas
Mugridge,  who did not count. But there was no play about it. The six boats,
spreading out fan-wise from  the schooner until the  first weather  boat and
the  last  lee boat were anywhere  from  ten to twenty  miles apart, cruised
along a straight  course over  the sea  till nightfall or bad weather  drove
them in. It was  our duty to sail the Ghost well to leeward of  the last lee
boat, so that all the boats should have fair wind to run for  us in case  of
squalls or threatening weather.

     С  тех пор  как  началась охота, мне больше  чем когда-либо приходилось
проводить время  в обществе  Волка Ларсена.  Когда погода бывала хороша и мы
оказывались  посреди  стада, весь экипаж  был  занят в  шлюпках, а  на борту
оставались только мы с ним да Томас Магридж, который в счет не шел. Впрочем,
мы  тоже не  сидели без дела. Шесть шлюпок веером расходились от шхуны, пока
расстояние  между  первой наветренной и последней подветренной  шлюпками  не
достигало  десяти, а то и  двадцати миль. Потом они плыли  прямым  курсом, и
только ночь  или  плохая  погода  загоняли их  обратно.  Мы  же  должны были
направлять  "Призрак"  в  подветренную  сторону, к  крайней шлюпке, для того
чтобы  остальные могли с попутным  ветром подойти к нам в  случае шквала или
угрозы шторма.


     It  is no slight matter for two men, particularly when a stiff wind has
sprung up, to handle a vessel like the Ghost, steering, keeping look-out for
the boats, and setting  or taking in sail; so  it devolved upon me to learn,
and  learn quickly.  Steering I picked up easily,  but  running aloft to the
crosstrees and swinging my whole weight by my arms when I left the  ratlines
and climbed  still  higher, was more  difficult. This, too,  I  learned, and
quickly,  for  I  felt  somehow  a wild desire to  vindicate myself  in Wolf
Larsen's eyes,  to prove  my right to live in ways other  than  of the mind.
Nay,  the time came when  I took joy in the  run of the  masthead and in the
clinging on by my legs at that precarious height while I swept the sea  with
glasses in search of the boats.

     Нелегкая  это  задача  для  двух человек, особенно  при  свежем  ветре,
справляться  с  таким  судном, как "Призрак":  управлять рулем,  следить  за
шлюпками,  ставить или убирать паруса. Я должен  был  овладеть всем этим,  и
овладеть быстро. Управление рулем далось мне легко. Но взбираться наверх  на
салинг и подтягиваться  на руках, когда нужно было  лезть еще выше,  уже без
выбленок, оказалось  потруднее.  Однако  я скоро  научился  и этому, так как
чувствовал  какое-то  необъяснимое  желание  поднять  себя  в  глазах  Волка
Ларсена, доказать  свое право на  жизнь и доказать  не  путем  одних  только
рассуждении. И  настало время,  когда мне даже доставляло радость взбираться
на  самую верхушку мачты и,  охватив ее  ног