You've got spunk, as you Yanks
s'y, an' I like yer in a w'y. So come on an' shyke."

     -- К чему нам потешать этих скотов? -- сказал  он. --  Они будут только
рады,  если мы перережем друг  другу глотки. Ты не такая  уж дрянь, Хэмп!  В
тебе есть огонек, как говорите вы, янки. Ей-ей, ты не плохой парень. Ну, иди
сюда, давай руку!


     Coward that I might be, I was  less a coward than he. It was a distinct
victory  I had  gained,  and I  refused  to forego any of it  by shaking his
detestable hand.

     Каким бы я ни был  трусом, он  в этом отношении  перещеголял меня.  Это
была явная победа, и я не хотел умалить ее, пожав его мерзкую лапу.


     "All right," he said  pridelessly, "tyke it  or leave it, I'll like yer
none  the less for it." And to  save  his face  he turned fiercely  upon the
onlookers. "Get outa my galley-doors, you bloomin' swabs!"

     -- Ну  ладно, -- необидчиво заметил  кок,  -- не  хочешь, не надо.  Все
равно, ты славный парень!  -- И, чтобы скрыть смущение, он яростно накинулся
на зрителей: -- Вон отсюда, пошли вон!


     This command was reinforced by a steaming kettle of water, and at sight
of it the sailors  scrambled  out of the way. This was a sort of victory for
Thomas Mugridge, and  enabled him to accept more gracefully the defeat I had
given him,  though, of course, he was too  discreet to  attempt to drive the
hunters away.

     Чтобы приказ возымел  лучшее  действие, кок схватил кастрюлю кипятку, и
матросы  поспешно  отступили. Таким образом Томас  Магридж  одержал  победу,
которая смягчила  ему тяжесть  нанесенного  мною  поражения Впрочем, он  был
достаточно осторожен, чтобы, прогнав матросов, не тронуть охотников.


     "I see Cooky's finish," I heard Smoke say to Horner.

     -- Ну,  коку пришел конец, --  поделился  Смок своими  соображениями  с
Хорнером.


     "You bet," was the reply.  "Hump runs the galley from now on, and Cooky
pulls in his horns."

     -- Верно, -- ответил тот. -- Теперь Хэмп  -- хозяин в  камбузе, а  коку
придется поджать хвост.


     Mugridge  heard and shot a swift glance  at me, but I gave no sign that
the  conversation  had reached  me.  I  had  not thought  my victory was  so
far-reaching and complete, but I resolved to let go nothing I had gained. As
the  days  went  by, Smoke's  prophecy was verified. The Cockney became more
humble and slavish to me than even to Wolf Larsen. I mistered him and sirred
him no  longer,  washed no more greasy pots, and peeled no more potatoes.  I
did my own  work, and my own work only, and when  and in  what fashion I saw
fit.  Also  I  carried the dirk  in a sheath  at my hip, sailor-fashion, and
maintained toward Thomas Mugridge a constant attitude  which was composed of
equal parts of domineering, insult, and contempt.

     Магридж услыхал это и метнул  на меня быстрый  взгляд,  но я  и ухом не
повел,  будто разговор этот не долетел до моих ушей. Я не считал свою победу
окончательной  и полной,  но  решил не уступать ничего из  своих завоеваний.
Впрочем, пророчество  Смока сбылось. Кок с той поры стал держаться  со  мной
даже более заискивающе  и подобострастно, чем с самим  Волком Ларсеном.  А я
больше не величал его  ни "мистером", ни "сэром", не мыл грязных кастрюль  и
не чистил  картошки. Я  исполнял свою работу, и  только. И делал ее, как сам
находил  нужным. Тесак  я носил  в ножнах  у бедра, на  манер  кортика, а  в
обращении   с   Томасом   Магриджем   придерживался  властного,  грубого   и
презрительного тона.


        CHAPTER X

        ГЛАВА X


     My intimacy with  Wolf Larsen increases - if by intimacy may be denoted
those relations which exist between  master and man, or, better yet, between
king and jester. I am to him  no more than a toy, and  he values  me no more
than a  child values a toy. My function is to amuse, and so  long as I amuse
all  goes well; but let him  become bored, or let him have one  of his black
moods come upon  him, and at once I am relegated from cabin table to galley,
while, at the same time, I am fortunate to escape  with my life and  a whole
body.

     Моя близость с Волком Ларсеном возрастает, если только слово "близость"
применимо  к отношениям  между господином  и слугой  или,  еще  лучше, между
королем и шутом. Я для него не более  как забава, и ценит он меня не больше,
чем ребенок игрушку.  Моя обязанность --  развлекать его, и пока ему весело,
все идет хорошо. Но стоит только ему соскучиться в  моем обществе или впасть
в мрачное настроение,  как я мигом  оказываюсь изгнанным  из кают-компании в
камбуз, и хорошо еще, что мне удается пока уходить целым и невредимым.


     The loneliness of  the man is slowly being borne  in upon  me. There is
not a man aboard but hates or fears him, nor is there a man whom he does not
despise. He  seems  consuming with the tremendous power  that  is in him and
that  seems  never to  have found  adequate expression in works.  He  is  as
Lucifer would be, were that proud  spirit banished to a society of soulless,
Tomlinsonian ghosts.

     Я начинаю понимать,  насколько он  одинок.  На всей шхуне нет человека,
который не боялся бы его и не испытывал бы к  нему ненависти. И точно так же
нет ни  одного,  которого  бы  он, в  свою очередь, не презирал.  Его словно
пожирает  заключенная в нем неукротимая сила, не  находящая себе применения.
Таким был бы Люцифер, если бы  этот гордый  дух  был изгнан  в мир бездушных
призраков, подобных Томлинсону.


     This loneliness is  bad enough  in itself, but, to make it worse, he is
oppressed by the primal melancholy  of  the race. Knowing him, I review  the
old  Scandinavian  myths  with  clearer  understanding.  The  white-skinned,
fair-haired  savages  who  created that  terrible pantheon were of the  same
fibre as  he. The frivolity of the laughter-loving Latins is no part of him.
When  he laughs it is from a humour that is nothing else than ferocious. But
he laughs rarely; he is too  often sad. And it is a sadness as deep-reaching
as  the  roots of the race. It  is the race  heritage, the sadness which has
made the race sober-minded, clean-lived and fanatically moral, and which, in
this latter  connection, has  culminated among the  English in the  Reformed
Church and Mrs. Grundy.

     Такое одиночество тягостно само по себе, у Ларсена  же оно усугубляется
исконной  меланхоличностью  его  расы.  Узнав  его, я начал  лучше  понимать
древние  скандинавские мифы. Белолицые, светловолосые дикари, создавшие этот
ужасный мир богов, были сотканы  из  той же ткани, что и этот человек. В нем
нет  ни  капли  легкомыслия  представителей  латинской  расы.  Его  смех  --
порождение свирепого юмора. Но смеется он  редко. Чаще  он печален. И печаль
эта уходит корнями к истокам  его расы. Она  досталась ему  в  наследство от
предков.  Эта  задумчивая меланхолия выработала  в его  народе  трезвый  ум,
привычку к опрятной жизни и фанатическую нравственность, которая у  англичан
нашла впоследствии свое завершение в пуританизме и в миссис Грэнди [9].


     In point of  fact, the chief  vent  to this primal melancholy  has been
religion in its more agonizing forms. But the compensations of such religion
are denied Wolf Larsen. His brutal materialism will not permit it.  So, when
his blue moods come on, nothing remains for him, but to be devilish. Were he
not so terrible a man,  I  could  sometimes feel sorry for  him, as instance
three mornings ago, when I went into his stateroom  to fill his water-bottle
and  came unexpectedly upon him. He  did not see me. His  head was buried in
his  hands, and his  shoulders  were  heaving  convulsively as with sobs. He
seemed  torn by  some mighty grief.  As I softly  withdrew I  could hear him
groaning,  "God! God! God!" Not  that he was calling upon God; it was a mere
expletive, but it came from his soul.

     Но, в сущности, главный выход эта меланхолия  находила в религии,  в ее
наиболее изуверских формах. Однако Волку Ларсену  не дано и этого  утешения.
Оно  несовместимо  с его грубым  материализмом. Поэтому, когда  черная тоска
одолевает его, она находит исход только в  диких выходках. Будь этот человек
не так ужасен, я мог  бы порой проникнуться жалостью к нему. Так,  например,
три дня сказал я зашел налить ему воды  в графин и застал его в каюте. Он не
видел  меня.  Он  сидел, обхватив  голову  руками,  и  плечи  его  судорожно
вздрагивали от сдержанных  рыданий.  Казалось, какое-то  острое горе терзает
его.  Я тихонько  вышел,  но  успел  услыхать,  как он  простонал: "Господи,
господи!" Он, конечно, не призывал бога, -- это восклицание вырвалось у него
бессознательно.


     At  dinner he asked  the  hunters for  a  remedy for headache,  and  by
evening,  strong  man  that  he was, he was half-blind and reeling about the
cabin.

     За обедом он спрашивал охотников, нет ли у них чего-нибудь  от головной
боли, а вечером этот сильный человек, с помутившимся взором, метался из угла
в угол по кают-компании.


     "I've never been sick in my life,  Hump,"  he said, as I guided him  to
his room. "Nor  did I ever have  a  headache  except  the  time my  head was
healing after having been laid open for six inches by a capstan-bar."

     --  Я  никогда не хворал, Хэмп, -- сказал он мне, когда я  отвел его  в
каюту. -- Даже  головной  боли прежде  не  испытывал, раз только, когда  мне
раскроили череп вымбовкой и рана начала заживать.


     For three days  this blinding headache lasted, and he suffered as  wild
animals suffer,  as  it seemed the  way on ship  to  suffer, without plaint,
without sympathy, utterly alone.

     Три  дня  мучили  его  эти  нестерпимые  головные боли,  и  он  страдал
безропотно и одиноко, как страдают дикие звери  и как,  по-видимому, принято
страдать на корабле.


     This morning,  however, on entering  his state-room to make the bed and
put things in order, I found him  well and hard at work. Table and bunk were
littered  with  designs and  calculations.  On  a  large transparent  sheet,
compass and square  in hand, he was copying what appeared  to be a  scale of
some sort or other.

     Но, войдя  сегодня  утром  в его каюту, чтобы прибрать ее, я застал его
здоровым и погруженным в работу. Стол  и  койка  были  завалены  расчетами и
чертежами. С циркулем и угольником в руках он наносил на большой лист кальки
какой-то чертеж.


     "Hello,  Hump,"  he  greeted  me  genially.  "I'm  just  finishing  the
finishing touches. Want to see it work?"

     --  А,  Хэмп! --  приветствовал он меня.  -- Я как  раз  заканчиваю эту
штуку. Хотите посмотреть, как получается?


     "But what is it?" I asked.

     -- А что это такое?


     "A   labour-saving  device  for   mariners,   navigation   reduced   to
kindergarten simplicity," he  answered gaily.  "From to-day  a child will be
able to  navigate a ship. No more long-winded calculations. All you  need is
one star in the  sky on a dirty night to know instantly where you are. Look.
I  place the transparent scale on this star-map, revolving the scale  on the
North Pole.  On the  scale I've worked out the circles  of  altitude and the
lines of bearing. All I do is to put it on a star, revolve the scale till it
is opposite those figures on the  map underneath, and presto! there you are,
the ship's precise location!"

     --  Это  приспособление,   сберегающее   морякам   труд  и   упрощающее
кораблевождение до детской игры, -- весело отвечал он. --  Отныне и  ребенок
сможет вести  корабль.  Долой  бесконечные  вычисленияДаже в  туманную  ночь
достаточно одной звезды в  небе, чтобы сразу  определить, где вы находитесь.
Вот  поглядитеЯ накладываю  эту штуку на карту  звездного неба  и, совместив
полюса, вращаю ее вокруг Северного полюса. На кальке обозначены круги  высот
и линии пеленгов. Я устанавливаю кальку по звезде и поворачиваю ее, пока она
не окажется против цифр, нанесенных на краю карты. И готово! Вот вам  точное
место корабля!


     There was a ring of triumph in his voice, and his eyes, clear blue this
morning as the sea, were sparkling with light.

     В его  голосе звучало торжество, глаза -- голубые в это утро, как море,
-- искрились.


     "You must  be  well  up in mathematics," I said. "Where  did  you go to
school?"

     --  Вы, должно  быть, сильны  в математике,  --  заметил  я.  -- Где вы
учились?


     "Never saw the inside of one,  worse  luck," was the answer. "I  had to
dig it out for myself."

     -- К сожалению, нигде, -- ответил он. -- Мне до всего пришлось доходить
самому.


     "And why do  you think I have made this  thing?" he demanded, abruptly.
"Dreaming to leave footprints on the sands of  time?" He laughed  one of his
horrible mocking laughs. "Not at all. To get it patented, to make money from
it,  to revel in piggishness with all night in while other  men do the work.
That's my purpose. Also, I have enjoyed working it out."

     -- А как вы думаете, для чего я изобрел это?  -- неожиданно спросил он.
--  Хотел   оставить  "след   свой  на  песке  времен"?  --  Он   насмешливо
расхохотался. -- Ничего подобногоПросто хочу взять  патент, получить за него
деньги и предаваться всякому свинству, пока  другие  трудятся. Вот моя цель.
Кроме того, сама работа над этой штукой доставляла мне радость.


     "The creative joy," I murmured.

     -- Радость творчества, -- вставил я.


     "I  guess that's what it ought to  be called. Which  is another way  of
expressing the joy of life in that it is alive, the triumph of movement over
matter, of the quick  over the dead, the pride  of the yeast  because  it is
yeast and crawls."

     --  Вероятно,  так  это  называется.  Еще один из  способов  проявления
радости жизни, торжества движения над материей, живого над мертвым, гордость
закваски, чувствующей, что она бродит.


     I  threw  up  my hands  with helpless  disapproval  of  his  inveterate
materialism  and  went about making the bed. He  continued copying lines and
figures  upon  the transparent  scale.  It was  a task requiring the  utmost
nicety and precision, and I could not  but  admire the way he  tempered  his
strength to the fineness and delicacy of the need.

     Я  всплеснул  руками,  беспомощно  протестуя  против  его  закоренелого
материализма, и  принялся застилать койку.  Он  продолжал наносить  линии  и
цифры на  чертеж.  Это  требовало чрезвычайной осторожности  и точности, и я
поражался,  как ему удается умерять свою силищу при исполнении  столь тонкой
работы.


     When  I  had  finished  the bed, I caught myself  looking at  him  in a
fascinated sort of  way. He was certainly a handsome man - beautiful in  the
masculine  sense. And again, with never-failing wonder, I remarked the total
lack  of viciousness, or wickedness,  or sinfulness in his face. It  was the
face, I am convinced, of a man who did  no  wrong. And by this I do not wish
to be misunderstood. What I mean is that it was the face of a man who either
did nothing  contrary  to the  dictates of his  conscience, or  who  had  no
conscience. I  am inclined to the  latter way of accounting for it. He was a
magnificent atavism, a man so purely primitive that he was of  the type that
came into  the world before the development of  the moral nature. He was not
immoral, but merely unmoral.

     Кончив  заправлять  койку,  я  невольно  засмотрелся  на него. Он  был,
несомненно,  красив,  --  настоящей  мужской красотой. Снова я с  удивлением
отметил,  что  в  его  лице  нет  ничего злобного  или порочного. Можно было
поклясться,  что человек  этот не способен на зло. Но я боюсь быть превратно
понятым.  Я хочу сказать только,  что это  было  лицо человека,  никогда  не
идущего вразрез со своей совестью, или же человека, вовсе лишенного совести.
И я  склоняюсь  к  последнему предположению. Это  был  великолепный образчик
атавизма  -- человек настолько  примитивный, что  в  нем  как бы воскрес его
первобытный предок, живший на земле задолго до развития нравственного начала
в людях.  Он не был  аморален, --  к  нему  было просто неприменимо  понятие
морали.


     As I have  said,  in  the  masculine sense  his  was  a beautiful face.
Smooth-shaven, every line was distinct, and it was cut as clear and sharp as
a cameo; while sea and sun  had tanned  the naturally  fair skin  to a  dark
bronze which bespoke struggle and battle and added both to his savagery  and
his  beauty.  The lips were full,  yet possessed  of  the  firmness,  almost
harshness, which  is characteristic of thin lips. The set  of his mouth, his
chin,  his  jaw, was likewise  firm  or  harsh, with all the  fierceness and
indomitableness of the male - the nose also. It was the nose of a being born
to conquer and command. It just hinted of the eagle beak. It might have been
Grecian, it might have been  Roman, only it was  a shade too massive for the
one, a shade too  delicate for the other. And  while the whole face  was the
incarnation of fierceness and  strength, the primal melancholy from which he
suffered seemed to greaten the lines  of mouth  and eye  and brow, seemed to
give  a  largeness  and completeness  which  otherwise  the face would  have
lacked.

     Как  я уже сказал, его лицо отличалось мужественной красотой. Оно  было
гладко выбрито, и каждая черта выделялась четко, как у камеи.  От  солнца  и
соленой  морской воды кожа его потемнела и стала бронзовой,  и это придавало
его красоте дикарский вид, напоминая  о долгой и упорной борьбе со стихиями.
Полные  губы были очерчены твердо  и  даже резко, что характерно  скорее для
тонких губ. В  таких  же твердых  и резких линиях  подбородка,  носа и  скул
чувствовалась свирепая неукротимость самца. Нос напоминал орлиный клюв, -- в
нем было что-то хищное и властное. Его нельзя было назвать  греческим -- для
этого он был слишком  массивен, а для  римского -- слишком тонок. Все лицо в
целом   производило  впечатление  свирепости   и  силы,  но  тень   извечной
меланхолии, лежавшая на нем, углубляла складки вокруг рта и морщины на лбу и
придавала ему какое-то величие и законченность.


     And so I caught myself standing idly and studying him. I cannot say how
greatly the man had come to interest me. Who was he? What was he? How had he
happened  to be? All powers seemed his,  all potentialities - why, then, was
he  no  more than  the  obscure  master  of  a  seal-hunting schooner with a
reputation for frightful brutality amongst the men who hunted seals?

     Итак, я поймал себя на том, что  стоял и праздно изучал Ларсена. Трудно
передать, как  глубоко интересовал  меня  этот  человек.  Кто он? Что он  за
существо?  Как  сложился  этот  характер?  Казалось,  в  нем  были  заложены
неисчерпаемые  возможности.  Почему  же оставался  он  безвестным  капитаном
какой-то  зверобойной  шхуны,  прославившимся среди  охотников  только своей
необычайной жестокостью?


     My curiosity burst from me in a flood of speech.

     Мое любопытство прорвалось наружу целым потоком слов.


     "Why is it  that you have not done great things in this world? With the
power that is  yours  you  might have risen  to  any  height. Unpossessed of
conscience or moral  instinct, you might have mastered  the world, broken it
to  your  hand.  And  yet  here you are,  at  the  top of your  life,  where
diminishing and dying begin, living an obscure and sordid existence, hunting
sea animals for the satisfaction of woman's  vanity and  love of decoration,
revelling in a piggishness,  to use your own words,  which  is anything  and
everything except splendid.  Why, with all that wonderful strength, have you
not done something? There was nothing to stop you, nothing  that  could stop
you.  What was wrong? Did you  lack ambition? Did you fall under temptation?
What was the matter? What was the matter?"

     --  Почему вы не совершили ничего значительного? Заложенная  в вас сила
могла бы  поднять такого, как  вы, на любую высоту. Лишенный совести и
нравственных  устоев, вы могли  бы положить себе под  ноги мир. А я вижу вас
здесь, в расцвете сил, которые скоро пойдут на убыль. Вы ведете безвестное и
отвратительное существование,  охотитесь на морских животных,  которые нужны
только  для удовлетворения тщеславия женщин, погрязших  в свинстве, по вашим
же собственным  словам.  Вы ведете жизнь,  в  которой  нет  абсолютно ничего
высокого. Почему же при всей вашей удивительной силе вы ничего не совершили?
Ничто не могло остановить вас или помешать вам. В чем же дело? У вас не было
честолюбия? Или вы пали жертвой какого-то соблазна? В чем дело? В чем дело?


     He had lifted  his eyes to me at the commencement of  my outburst,  and
followed  me complacently until I had done and  stood  before him breathless
and dismayed. He waited a moment, as though seeking where to begin, and then
said:

     Когда я заговорил, он поднял на  меня глаза и спокойно ждал  конца моей
вспышки. Наконец я умолк, запыхавшийся и смущенный. Помолчав минуту,  словно
собираясь с мыслями, он сказал:


     "Hump, do you know  the parable of the sower who went forth to  sow? If
you  will remember, some of the seed fell upon stony places, where there was
not much earth, and forthwith they sprung up because they had no deepness of
earth. And when the sun was up they were scorched, and  because they  had no
root they withered away.  And some fell among thorns, and the  thorns sprung
up and choked them."

     -- Хэмп, знаете ли вы  притчу о  сеятеле, который вышел на ниву? Ну-ка,
припомните: "Иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро
взошло,  потому  что земля  была  неглубока.  Когда  же взошло  солнце,  его
обожгло, и, не  имея  корня, оно засохло; иное  упало  в  терние, и  выросло
терние и заглушило его".


     "Well?" I said.

     -- Ну, и что же? -- сказал я.


     "Well?"  he queried, half  petulantly. "It was not well. I  was one  of
those seeds."

     --  Что же? -- насмешливо переспросил он. -- Да  ничего хорошего. Я был
одним из этих семян.


     He dropped his head to the scale and resumed the copying. I finished my
work and had opened the door to leave, when he spoke to me.

     Он наклонился  над  чертежом и снова  принялся  за  работу.  Я закончил
уборку и взялся уже за ручку двери, но он вдруг окликнул меня:


     "Hump, if you will look on the west coast of the map of Norway you will
see an indentation called  Romsdal Fiord. I was born  within a hundred miles
of that stretch of water. But  I was not born  Norwegian. I  am  a  Dane. My
father  and mother were Danes, and how they ever came to that bleak bight of
land  on the west coast I do not know. I  never heard. Outside of that there
is nothing mysterious. They were  poor people  and unlettered. They  came of
generations of poor unlettered people - peasants of the  sea who sowed their
sons on  the  waves as has been their custom since time began.  There  is no
more to tell."

     --  Хэмп,  если вы посмотрите  на  карту западного  берега Норвегии, вы
найдете  там залив, называемый Ромсдаль-фьорд. Я родился в ста милях оттуда.
Но я не норвежец. Я датчанин. Мои  родители оба были датчане, и я до сих пор
не знаю, как они попали в это  унылое место на западном берегу Норвегии. Они
никогда не говорили об  этом. Во всем  остальном в  их жизни не было никаких
тайн. Это были  бедные  неграмотные люди, и  их отцы  и  деды были  такие же
простые неграмотные люди, пахари моря, посылавшие своих сыновей из поколения
в поколение бороздить волны морские, как повелось с незапамятных времен. Вот
и все, больше мне нечего рассказать.


     "But there is," I objected. "It is still obscure to me."

     -- Нет, не все, -- возразил я. -- Ваша история все еще темна для меня.


     "What can I tell you?" he demanded, with a recrudescence of fierceness.
"Of  the  meagreness of a child's life?  of fish diet and  coarse living? of
going out with the boats  from the time I  could  crawl? of my brothers, who
went away one by one to the deep-sea farming and never came back? of myself,
unable to  read  or  write,  cabin-boy  at the  mature  age  of  ten  on the
coastwise,  old-country  ships? of the  rough fare  and rougher usage, where
kicks  and  blows were  bed and breakfast and took the place of speech,  and
fear and  hatred and  pain were my only soul-experiences?  I do not  care to
remember.  A  madness comes up in  my  brain even now as I think of  it. But
there were coastwise skippers I would have returned and  killed when a man's
strength came  to me,  only the  lines  of my life were cast at the time  in
other places.  I did return, not long  ago, but  unfortunately  the skippers
were  dead, all but one, a mate in  the old days, a skipper  when I met him,
and when I left him a cripple who would never walk again."

     -- Что же еще я могу рассказать  вам? -- сказал он мрачно  и со злобой.
-- О перенесенных в детстве лишениях?  О  скудной жизни, когда нечего  есть,
кроме рыбы?  О  том, как  я, едва научившись ползать, выходил  с рыбаками  в
море? О  моих  братьях, которые  один за другим уходили в море и  больше  не
возвращались? О том, как я, не умея ни читать, ни писать, десятилетним юнгою
плавал  на  старых каботажных  судах?  О  грубой  пище  и еще  более  грубом
обращении, когда  пинки  и побои с утра и на сон грядущий заменяют  слова, а
страх,  ненависть и  боль  --  единственное,  что  питает душу?  Я не  люблю
вспоминать об этом! Эти воспоминания  и сейчас приводят  меня в бешенство. Я
мог бы  убить  кое-кого из этих каботажных шкиперов, когда стал взрослым, да
только судьба закинула меня в другие края. Не так давно я побывал там, но, к
сожалению, все шкиперы поумирали, кроме одного.  Он был  штурманом,  когда я
был юнгою, и стал капитаном к  тому времени, когда  мы  встретились вновь. Я
оставил его калекой; он никогда уже больше не сможет ходить.


     "But you who read Spencer and  Darwin and have never seen the inside of
a school, how did you learn to read and write?" I queried.

     --  Вы не посещали школы, а между тем прочли Спенсера и Дарвина. Как же
вы научились читать и писать?


     "In  the English  merchant service. Cabin-boy at twelve,  ship's boy at
fourteen, ordinary seamen at sixteen, able seaman at seventeen, and  cock of
the fo'c'sle, infinite ambition  and infinite loneliness, receiving  neither
help  nor sympathy, I did  it  all  for myself  -  navigation,  mathematics,
science, literature,  and what not. And of what use has it  been? Master and
owner of a  ship at the top of my life, as you  say,  when I am beginning to
diminish and die. Paltry, isn't it? And when the sun was  up I was scorched,
and because I had no root I withered away."

     -- На английских торговых  судах.  В двенадцать лет я был кают-юнгой, в
четырнадцать  -- юнгой, в  шестнадцать  -- матросом, в семнадцать -- старшим
матросом  и первым  забиякой на баке. Беспредельные надежды  и беспредельное
одиночество,  никакой помощи, никакого сочувствия, --  я до всего дошел сам:
сам учился навигации и математике, естественным наукам и литературе А к чему
все это?  Чтобы в расцвете сил, как вы изволили выразиться, когда  жизнь моя
начинает  понемногу  клониться   к  закату,  стать  хозяином  шхуны?  Жалкое
достижение, не  правда ли? И когда солнце встало -- меня обожгло, и я засох,
так как рос без корней.


     "But history tells of slaves who rose to the purple," I chided.

     -- Но история знает рабов, достигших порфиры, -- заметил я.


     "And history tells of opportunities that came to the slaves who rose to
the purple," he answered grimly.  "No  man  makes opportunity. All the great
men ever did was to know  it when it came to them. The Corsican knew. I have
dreamed as greatly as the Corsican. I should have known the opportunity, but
it never came. The thorns sprung up and choked me. And, Hump, I can tell you
that you know more about me than any living man, except my own brother."

     --    История     отмечает    также    благоприятные    обстоятельства,
способствовавшие такому  возвышению, --  мрачно  возразил он.  --  Никто  не
создает эти обстоятельства сам Все великие  люди просто умели ловить счастье
за хвост Так было и с Корсиканцем И я носился с не менее великими мечтами. И
не упустил бы благоприятной возможности, но она мне так  и не представилась.
Терние выросло и задушило меня. Могу вам сказать, Хэмп, что ни одна душа  на
свете, кроме моего братца, не знает обо мне того, что знаете теперь вы.


     "And what is he? And where is he?"

     -- А где ваш брат? Что он делает?


     "Master of the steamship Macedonia, seal-hunter," was the  answer.  "We
will  meet  him  most  probably  on the  Japan coast. Men call  him  'Death'
Larsen."

     -- Он хозяин промыслового парохода "Македония"  и охотится на  котиков.
Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. Его называют Смерть Ларсен.


     "Death Larsen!" I involuntarily cried. "Is he like you?"

     -- Смерть Ларсен? -- невольно вырвалось у меня. -- Он похож на вас?


     "Hardly. He is a lump of an animal without any head. He has all my - my
- "

     --  Не  очень. Он просто тупая скотина. В нем, как и во  мне,  много...
много...


     "Brutishness," I suggested.

     -- Зверского? -- подсказал я.


     "Yes, - thank  you  for  the  word, -  all my  brutishness,  but he can
scarcely read or write."

     -- Вот именно, благодарю вас. В нем не меньше зверского, чем во мне, но
он едва умеет читать и писать.


     "And he has never philosophized on life," I added.

     -- И никогда не философствует о жизни? -- добавил я.


     "No," Wolf Larsen answered, with  an indescribable air of sadness. "And
he is all the happier  for leaving life alone. He is too busy living  it  to
think about it. My mistake was in ever opening the books."

     -- О нет, -- ответил Волк Ларсен с горечью. -- И в этом его счастье. Он
слишком  занят  жизнью, чтобы думать  о ней. Я сделал ошибку, когда  впервые
открыл книгу.


        CHAPTER XI

        ГЛАВА XI


     The  Ghost has  attained the  southernmost  point of  the  arc  she  is
describing across the Pacific, and is already beginning to edge away to  the
west and  north toward some lone island, it is rumoured, where she will fill
her water-casks before proceeding to  the season's hunt  along the coast  of
Japan.  The  hunters have  experimented and practised with their  rifles and
shotguns till  they are  satisfied, and  the boat-pullers  and steerers have
made their spritsails, bound the oars and rowlocks in  leather and sennit so
that they will make no noise when creeping on the seals, and put their boats
in apple-pie order - to use Leach's homely phrase.

     "Призрак" достиг самой южной  точки той дуги,  которую  он описывает по
Тихому  океану,  и  уже начинает забирать  к северо-западу, держа  курс, как
говорят, на  какой-то уединенный  островок, где мы  должны запастись пресной
водой,  прежде чем  направиться бить  котиков  к  берегам  Японии.  Охотники
упражняются в стрельбе из винтовок и дробовиков,  а  матросы готовят  паруса
для шлюпок,  обивают  весла кожей  и обматывают  уключины  плетенкой,  чтобы
бесшумно подкрадываться к котикам, -- вообще  "наводят глянец", по выражению
Лича.


     His arm, by the way, has healed nicely, though the scar will remain all
his life. Thomas  Mugridge  lives in mortal  fear of him,  and is  afraid to
venture on deck after dark. There are two or three standing quarrels in  the
forecastle. Louis tells me that the gossip of the sailors finds its way aft,
and  that two  of the  telltales have been  badly beaten by  their mates. He
shakes his head dubiously over the outlook for the man Johnson, who is boat-
puller  in the  same boat  with him. Johnson has been guilty of speaking his
mind too freely,  and has collided two or three  times with Wolf Larsen over
the pronunciation of his name. Johansen  he  thrashed on the amidships  deck
the  other night, since  which time  the  mate  has called him by his proper
name. But  of  course it  is out  of the question that Johnson should thrash
Wolf Larsen.

     Рука у Лича, кстати сказать, заживает, но шрам, как видно, останется на
всю  жизнь. Томас Магридж  боится этого парня до смерти  и, как стемнеет, не
решается носа  высунуть на палубу. На баке  то и дело вспыхивают ссоры. Луис
говорит, что кто-то наушничает капитану  на матросов, и двоим доносчикам уже
здорово накостыляли  шею. Луис боится, что Джонсону,  гребцу из одной с  ним
шлюпки, несдобровать. Джонсон говорит все слишком уж напрямик, и  раза два у
него уже были столкновения с Волком Ларсеном из-за того, что тот неправильно
произносит его фамилию. А Иогансена он как-то вечером изрядно поколотил, и с
тех  пор  помощник не коверкает больше его фамилии. Но смешно  думать, чтобы
Джонсон мог поколотить Волка Ларсена.


     Louis  has also  given  me additional information  about Death  Larsen,
which tallies with  the captain's brief  description. We may expect  to meet
Death  Larsen on the Japan coast. "And  look  out for  squalls," is  Louis's
prophecy, "for they hate one another  like the wolf  whelps they are." Death
Larsen is  in  command  of  the only  sealing  steamer  in  the  fleet,  the
Macedonia, which carries  fourteen boats, whereas the rest  of the schooners
carry only six. There is wild  talk of  cannon aboard, and of strange  raids
and expeditions  she may  make, ranging from opium smuggling into the States
and arms smuggling into China, to blackbirding and open piracy. Yet I cannot
but believe  for I have never yet  caught  him in  a  lie, while  he  has  a
cyclopaedic knowledge of sealing and the men of the sealing fleets.

     Услышал  я от  Луиса кое-что  и о  другом Ларсене,  прозванном  Смерть.
Рассказ  Луиса вполне  совпадает с краткой характеристикой, данной капитаном
своему  брату. Мы,  вероятно,  встретимся  с ним у  берегов  Японии.  "Ждите
шквала,  --  предрекает Луис, --  они  ненавидят  друг друга,  как настоящие
волки". Смерть Ларсен командует "Македонией", единственным пароходом во всей
промысловой флотилии; на  пароходе четырнадцать  шлюпок, тогда как на шхунах
их  бывает всего шесть.  Поговаривают даже о  пушках  на  борту и о странных
экспедициях   этого   судна,  начиная  от  контрабандного   ввоза  опиума  в
Соединенные  Штаты и оружия в Китай  и  кончая  торговлей рабами и  открытым
пиратством. Я не  могу не верить Луису, он как будто не любит привирать, и к
тому  же  этот малый -- ходячая Энциклопедия  по части котикового промысла и
всех, кто этим занимается.


     As it is  forward and in the galley,  so it is in the steerage and aft,
on this veritable  hell-ship.  Men  fight  and struggle ferociously  for one
another's lives. The hunters are looking for a shooting scrape at any moment
between  Smoke and Henderson, whose old quarrel has not  healed,  while Wolf
Larsen says positively that he will kill the survivor of the affair, if such
affair comes  off. He  frankly states that the position he takes is based on
no moral grounds, that all the hunters could kill and eat one another so far
as he is concerned, were it not that he needs them alive for the hunting. If
they will only hold their hands until the season is over, he promises them a
royal carnival, when all  grudges can  he settled and the survivors may toss
the non-survivors  overboard and arrange a story  as to how the  missing men
were  lost  at  sea.   I   think  even  the  hunters  are  appalled  at  his
cold-bloodedness.  Wicked men though  they be, they are certainly  very much
afraid of him.

     Такие же стычки, как  в матросском кубрике и в камбузе, происходят  и в
кубрике охотников этого поистине  дьявольского корабля. Там тоже драки и все
готовы перегрызть друг другу  глотку. Охотники ежемиминутно ждут, что Смок и
Гендерсон, которые до сих пор не уладили своей старой ссоры, сцепятся снова,
а Волк  Ларсен заявил, что убьет того, кто выйдет живым из этой  схватки. Он
не  скрывает,  что  им  руководят  отнюдь  не  моральные  соображения.   Ему
совершенно  наплевать, хоть бы все охотники перестреляли друг друга, но  они
нужны  ему  для  дела,  и  поэтому  он  обещает им царскую потеху, если  они
воздержатся от драк  до конца промысла:  они смогут  тогда  свести  все свои
счеты, выбросить  трупы  за  борт и потом придумать для  этого  какие угодно
изъяснения.  Мне  кажется,  что  даже  охотники  изумлены  его хладнокровной
жестокостью. Несмотря на всю свою свирепость, они все-таки боятся его.


     Thomas Mugridge is cur-like  in his subjection to me, while I  go about
in secret dread of him. His is the courage of fear, - a strange thing I know
well of  myself, - and at any moment it may master the fear and impel him to
the  taking of  my life. My knee is  much better,  though it often aches for
long periods,  and the stiffness  is  gradually leaving  the  arm which Wolf
Larsen squeezed. Otherwise I am  in splendid  condition,  feel that I  am in
splendid condition. My muscles are growing harder and increasing in size. My
hands, however, are a spectacle for grief. They have a parboiled appearance,
are afflicted with hang-nails,  while the nails are broken and  discoloured,
and  the edges of the  quick seem to be assuming  a fungoid sort  of growth.
Also, I am suffering from  boils, due  to the diet,  most  likely, for I was
never afflicted in this manner before.

     Томас Магридж пресмыкается передо мной, как  собачонка, а я,  в глубине
души, побаиваюсь  его. Ему свойственно мужество страха --  как это бывает, я
хорошо  знаю по  себе, --  и  в любую минуту оно может взять  в нем  верх  и
заставить  его  покуситься  на  мою жизнь.  Состояние  моего  колена заметно
улучшилось, хотя временами нога сильно ноет. Онемение в руке, которую сдавил
мне  Волк  Ларсен,  понемногу  проходит тоже.  Вообще  же  я окреп.  Мускулы
увеличились и  стали тверже. Вот  только руки являют самое жалкое зрелище. У
них  такой вид, словно их ошпарили кипятком, а ногти все поломаны и черны от
грязи,  на  пальцах -- заусеницы, на ладонях  --  мозоли. Кроме того, у меня
появились фурункулы,  что я приписываю корабельной  пище,  так  как  никогда
раньше этим не страдал.


     I was amused, a couple  of evenings back, by seeing Wolf Larsen reading
the Bible, a copy of which, after the futile search for one at the beginning
of the  voyage, had been found in the dead mate's sea-chest. I wondered what
Wolf Larsen could get from  it, and he read aloud to me from Ecclesiastes. I
could imagine he was speaking the thoughts of his own mind as he read to me,
and  his voice, reverberating deeply and mournfully  in the  confined cabin,
charmed  and held me. He may  be  uneducated, but he  certainly knows how to
express the significance of the written word. I can hear him now, as I shall
always hear him, the primal melancholy vibrant in his voice as he read:

     На  днях  Волк Ларсен  позабавил меня: я застал его вечером  за чтением
библии, которая  после  бесплодных  поисков,  уже  описанных мною  в  начале
плавания, отыскалась в  сундуке покойного помощника.  Я недоумевал, что Волк
Ларсен может в ней для себя найти, и он прочел мне вслух из Экклезиаста. При
этом  мне  казалось, что он не  читает, а высказывает собственные  мысли,  и
голос его, гулко и мрачно раздававшийся в каюте, зачаровывал меня и держал в
оцепенении.  Хоть он  и необразован, а читает хорошо. Я как сейчас слышу его
меланхолический голос:


     "I gathered me also silver and gold, and the peculiar treasure of kings
and of  the  provinces; I gat  me  men singers  and  women  singers, and the
delights of the sons of men, as musical instruments, and that of all sorts.

     "Собрал  себе серебра и  золота и  драгоценностей  от царей и областей;
завел у себя  певцов  и певиц  и  услаждения  сынов человеческих  --  разные
музыкальные орудия.


     "So I was great,  and  increased more  than all that were before me  in
Jerusalem; also my wisdom returned with me.

     И  сделался  я великим и  богатым  больше  всех, бывших  прежде меня  в
Иерусалиме, и мудрость моя пребыла со мною...


     "Then  I  looked on  all the works that my hands had wrought and on the
labour that I had laboured to do; and behold, all was vanity and vexation of
spirit, and there was no profit under the sun.

     И  оглянулся я на  все дела мои,  которые  сделали руки мои, и на труд,
которым трудился я, делая их: и вот, все -- суета  и томление духа, и нет от
них пользы под солнцем!..


     "All things come alike to all; there  is one event to the righteous and
to the wicked; to the good and to the clean, and to the unclean; to him that
sacrificeth,  and to him  that  sacrificeth not; as  is  the good, so is the
sinner; and he that sweareth, as he that feareth an oath.

     Всему и всем -- одно: одна  участь праведнику и нечестивому, доброму  и
злому,  чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как
добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.


     "This is  an evil  among  all things that are done under  the sun, that
there is one event unto all; yea, also  the heart of the sons of men is full
of evil, and madness is in their heart while they live, and  after that they
go to the dead.

     Это-то и худо во всем,  что делается под солнцем, что одна участь всем,
и сердце  сынов человеческих исполнено зла, и  безумие в сердце их,  в жизни
их; а после того они отходят к умершим.


     "For to him that  is joined  to all  the  living there  is  hope; for a
living dog is better than a dead lion.

     Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому
лучше, нежели мертвому льву.


     "For  the living know  that  they  shall  die;  but  the dead know  not
anything, neither  have  they any more a reward; for the memory  of them  is
forgotten.

     Живые  знают, что  умрут, а мертвые  ничего  не  знают,  и  уже  нет им
воздаяния, потому что и память о них предана забвению.


     "Also  their love, and their hatred,  and  their envy, is now perished;
neither have they any more a portion for ever in anything that is done under
the sun."

     И любовь их, и ненависть их, и ревность их уже  исчезла, и нет им более
доли вовеки ни в чем, что делается под солнцем".


     "There you have it,  Hump," he said, closing  the book  upon his finger
and looking  up at me. "The  Preacher who  was king over Israel in Jerusalem
thought as I think. You call me a  pessimist. Is  not this pessimism of  the
blackest? - 'All  is vanity and vexation  of  spirit,'  'There is  no profit
under the sun,' 'There is one event unto all,' to the fool and the wise, the
clean and the  unclean, the sinner and  the saint, and that  event is death,
and an evil thing, he says. For the Preacher loved life, and did not want to
die, saying, 'For a living dog is better than a dead lion.' He preferred the
vanity and vexation to the silence and unmovableness of the grave. And so I.
To  crawl is  piggish;  but to not crawl,  to  be  as the clod and rock,  is
loathsome  to contemplate. It is loathsome to the  life  that  is in me, the
very  essence  of  which  is  movement,  the  power  of  movement,  and  the
consciousness of the power of  movement. Life itself  is unsatisfaction, but
to look ahead to death is greater unsatisfaction."

     -- Так-то,  Хэмп,  --  сказал  он, заложив пальцем книгу  и взглянув на
меня. -- Мудрец, который царил над народом  Израиля в Иерусалиме, мыслил так
же,  как  я.  Вы  называете  меня  пессимистом.  Разве  это не самый  черный
пессимизм? "Все -- суета  и томление духа, и  нет от них пользы под солнцем!
", "Всему и всем -- одно" -- глупому и умному, чистому и нечистому, грешнику
и святому. Эта участь -- смерть, и она зло, по его словам. Этот мудрец любил
жизнь и, видно,  не хотел умирать, если  говорил: "...  так как и псу живому
лучше,  нежели  мертвому  льву".   Он  предпочитал  суету  сует   тишине   и
неподвижности могилы. Так же  и я. Ползать  по  земле -- это свинство. Но не
ползать, быть  неподвижным,  как  прах  или  камень,  -- об  этом  гнусно  и
подумать.  Это  противоречит  жизни  во  мне,  сама  сущность  которой  есть
движение,   сила    движения,   сознание   силы   движения.   Жизнь    полна
неудовлетворенности,  но  еще  меньше  может  удовлетворить   нас   мысль  о
предстоящей смерти.


     "You  are  worse off than  Omar,"  I  said. "He,  at  least,  after the
customary agonizing  of youth,  found content and made of his materialism  a
joyous thing."

     -- Вам еще хуже, чем Омару  Хайаму, -- заметил я. -- Он по крайней мере
после  обычных сомнений  юности  нашел какое-то удовлетворение и сделал свой
Материализм источником радости.


     "Who was Omar?" Wolf Larsen asked, and I did no more work that day, nor
the next, nor the next.

     --  Кто это -- Омар Хайам? -- спросил Волк Ларсен, и ни в этот день, ни
в следующие я уже не работал.


     In his random  reading he had never chanced  upon the Rubeiyet,  and it
was  to  him like a great  find  of treasure.  Much I  remembered,  possibly
two-thirds of  the  quatrains,  and  I  managed  to piece out the  remainder
without difficulty. We talked for hours over single stanzas, and I found him
reading  into them a wail of  regret  and a rebellion which, for the life of
me, I  could  not discover myself. Possibly I recited  with a certain joyous
lilt which was my own, for - his memory was good, and at a second rendering,
very often the first, he made a quatrain his own - he recited the same lines
and invested them  with an unrest and passionate revolt that was  well- nigh
convincing.

     В  своем беспорядочном  чтении  Ларсену  не  довелось  напасть на
"Рубайат", и теперь это было  для него драгоценной  находкой. Большую  часть
стихов я знал на память и без труда припомнил остальные. Часами обсуждали мы
отдельные  четверостишия,  и  он  усматривал  в них  проявления  скорбного и
мятежного духа,  у который сам я совершенно не  мог уловить. Возможно, что я
вносил в  мою декламацию несвойственную  этим стихам жизнерадостность, а он,
обладая прекрасной памятью и  запомнив многие строфы при  первом же  чтении,
вкладывал в них страстность и тревогу, убеждавшие слушателя.


     I was  interested as to which  quatrain he would like best, and was not
surprised  when he  hit upon the one born of  an instant's irritability, and
quite  at variance with the Persian's complacent philosophy and  genial code
of life:

     Меня интересовало,  какое четверостишие понравится ему больше других, и
я не  был удивлен,  когда он  остановил свой  выбор на  том,  где отразилось
случайное раздражение поэта,  шедшее вразрез  с его  спокойной  философией и
благодушным взглядом на жизнь:


     "What,  without  asking, hither hurried  WHENCE? And,  without  asking,
WHITHER hurried hence! Oh, many a Cup of this forbidden Wine  Must drown the
memory of that insolence!"

     Влетел вопрос: "Зачем на свете ты?" За ним другой: "К чему твои мечты?"
О, дайте мне запретного вина -- Забыть назойливость их суеты!


     "Great!"  Wolf Larsen cried. "Great! That's the keynote.  Insolence! He
could not have used a better word."

     -- Замечательно!  --  воскликнул  Волк  Ларсен.  -- Замечательно!  Этим
сказано все. НазойливостьОн не мог употребить лучшего слова.


     In  vain  I objected  and denied. He  deluged me,  overwhelmed  me with
argument.

     Напрасно я отрицал и протестовал. Он подавил меня своими аргументами.


     "It's not the nature of life to be otherwise.  Life, when it knows that
it must cease living, will always rebel. It cannot help itself. The Preacher
found life and the works of life  all a  vanity and vexation, an evil thing;
but  death, the ceasing to be  able to be vain and vexed, he found an eviler
thing.  Through  chapter after chapter he is worried by  the one event  that
cometh to  all  alike. So Omar, so I,  so you,  even you, for  you  rebelled
against dying when  Cooky sharpened a knife for you. You were afraid to die;
the life  that was in you, that composes you, that  is greater than you, did
not want to die. You have talked of the instinct of  immortality. I talk  of
the instinct of life, which is to live, and which, when death looms near and
large, masters  the instinct, so  called, of  immortality. It mastered it in
you (you cannot deny it), because a crazy Cockney cook sharpened a knife.

     --  Жизнь, по своей природе, не может быть иной.  Жизнь,  предвидя свой
конец, всегда восстает. Она не может  иначе.  Библейский мудрец  нашел,  что
жизнь и дела житейские  -- суета  сует, сплошное зло. Но смерть, прекращение
суеты,  он находил еще большим злом. От стиха к стиху он скорбит, оплакивает
участь, которая одинаково ожидает всех. Так же смотрит на это и Омар  Хайам,
и я, и вы, даже  вы -- ведь возмутились же вы против смерти, когда кок начал
точить  на вас нож. Вы боялись умереть. Жизнь внутри вас, которая составляет
вас и которая больше вас, не  желала  умирать. Вы толковали мне об инстинкте
бессмертия. А я  говорю  об инстинкте жизни, которая хочет жить, и, когда ей
грозит  смерть,  инстинкт  жизни побеждает то,  что вы  называете инстинктом
бессмертия. Он победил и  в вас -- вы не станете этого отрицать, -- победил,
когда какой-то сумасшедший кок стал точить на вас нож.


     "You are  afraid of him now. You are afraid of  me. You cannot deny it.
If I should catch you by  the throat, thus," - his  hand was about my throat
and my breath was shut off, - "and began to press the life out of you  thus,
and thus, your instinct of immortality will go glimmering, and your instinct
of life, which is longing  for life, will flutter up, and  you will struggle
to save yourself. Eh? I see the fear of death in your eyes. You beat the air
with your  arms. You exert all your  puny strength to struggle to live. Your
hand  is  clutching  my arm, lightly it feels as a butterfly resting  there.
Your chest is heaving, your  tongue protruding, your skin turning dark, your
eyes  swimming.  'To live!  To live! To live!'  you are crying; and you  are
crying to live here and now, not hereafter. You doubt  your immortality, eh?
Ha! ha! You are not sure  of it. You won't chance it. This life only you are
certain is real. Ah, it  is  growing dark  and darker. It is the darkness of
death, the ceasing to be, the ceasing to  feel, the ceasing to move, that is
gathering about  you, descending upon you, rising around you. Your eyes  are
becoming set. They are  glazing. My voice sounds faint  and far.  You cannot
see my face. And  still  you  struggle in my  grip. You kick with your legs.
Your  body draws  itself up in  knots  like a snake's. Your chest heaves and
strains. To live! To live! To live - "

     Вы  и теперь боитесь кока. И этого вы тоже  не станете отрицать. Если я
схвачу вас за  горло,  вот так, -- рука  его внезапно  сжала  мне  горло,  и
дыхание мое прервалось, -- и начну выжимать  из вас жизнь, вот так, вот так!
--  то  ваш инстинкт бессмертия  съежится, а инстинкт  жизни вспыхнет  и  вы
будете бороться, чтобы спастись. Ну чтоЯ читаю страх смерти в  ваших глазах.
Вы бьете руками по воздуху.  В борьбе за жизнь вы напрягаете все ваши жалкие
силенки. Вы вцепились в мою руку, а для меня это то же самое, как если бы на
нее села  бабочка. Ваша грудь судорожно вздымается,  язык высунулся  наружу,
лицо побагровело,  глаза мутнеют...  "Жить!  ЖитьЖить!" --  вопите вы.  И вы
хотите жить здесь и сейчас" а не потом. Теперь вы  уже сомневаетесь  в своем
бессмертии? Вот как! Вы уже не уверены в нем. Вы не хотите рисковать. Только
эта  жизнь,  в которой  вы  уверены, реальна. А в глазах у вас все темнеет и
темнеет. Это мрак смерти, прекращение бытия, ощущений, дыхания. Он сгущается
вокруг,   надвигается   на   вас,   стеной  вырастает  кругом.   Ваши  глаза
остановились,  они  остекленели.  Мой голос  доносится  к  вам  слабо, будто
издалека. Вы не видите  моего лица. И все-таки вы барахтаетесь в  моей руке.
Вы  брыкаетесь.  Извиваетесь ужом.  Ваша грудь  содрогается, вы задыхаетесь.
Жить! ЖитьЖить!..


     I heard  no  more. Consciousness was blotted out by the darkness he had
so graphically described, and when I came to myself I was lying on the floor
and he  was  smoking a  cigar  and  regarding me thoughtfully with that  old
familiar light of curiosity in his eyes.

     Больше я ничего не слышал. Сознание вытеснил мрак, который он  так живо
описал. Очнулся я на полу. Ларсен  курил сигару, задумчиво глядя  на меня, с
уже знакомым мне огоньком любопытства в глазах.


     "Well, have I convinced you?" he demanded.  "Here take a drink of this.
I want to ask you some questions."

     --  Ну что, убедил я вас? -- спросил он.  --  Нате, выпейте вот  это. Я
хочу спросить вас кое о чем.


     I rolled my head negatively on the floor.

     Я отрицательно помотал головой, не поднимая ее с пола.


     "Your arguments are too - er -- forcible," I managed  to articulate, at
cost of great pain to my aching throat.

     --  Ваши доводы слишком... сильны, -- с трудом  пробормотал  я, так как
мне было больно говорить.


     "You'll  be all right in half-an-hour," he assured me. "And I promise I
won't use any  more  physical demonstrations. Get up now.  You  can sit on a
chair."

     --  Через  полчаса  все пройдет,  --  успокоил он  меня.  --  Обещаю  в
дальнейшем воздерживаться от  практических  экспериментов. Теперь вставайте.
Садитесь на стул.


     And, toy that  I was of  this monster,  the  discussion of Omar and the
Preacher was resumed. And half the night we sat up over it.

     И так как я был игрушкой в руках этого чудовища, беседа об Омаре Хайаме
и Экклезиасте возобновилась, и мы засиделись до глубокой ночи.


        CHAPTER XII

        ГЛАВА XII


     The last twenty-four hours have witnessed a carnival of brutality. From
cabin to forecastle it seems to have broken out like a contagion. I scarcely
know where  to begin.  Wolf Larsen was really the cause of it. The relations
among the men,  strained and made tense by feuds, quarrels and grudges, were
in  a state of unstable equilibrium, and  evil passions  flared up  in flame
like prairie- grass.

     Целые сутки на шхуне царила какая-то вакханалия зверства; она вспыхнула
сразу от кают-компании  до бака,  словно эпидемия. Не знаю, с чего и начать.
Истинным  виновником  всего  был  Волк  Ларсен.  Отношения   между   людьми,
напряженные,  насыщенные враждой,  перемежавшиеся  непрестанными стычками  и
ссорами,  находились  в состоянии неустойчивого  равновесия, и  злые страсти
заполыхали пламенем, как трава в прериях.


     Thomas Mugridge is a sneak, a spy,  an informer. He has been attempting
to curry favour and reinstate himself in the good graces  of the  captain by
carrying tales of the men forward. He it was, I know, that  carried some  of
Johnson's hasty  talk to Wolf Larsen.  Johnson, it  seems, bought a  suit of
oilskins  from  the  slop-chest and  found them  to  be of  greatly inferior
quality.  Nor was he slow  in advertising the fact. The slop-chest is a sort
of miniature dry-goods store which is  carried by all sealing schooners  and
which is  stocked  with articles peculiar  to  the  needs  of  the  sailors.
Whatever a sailor purchases is  taken from  his  subsequent earnings on  the
sealing  grounds;  for,  as  it is  with  the  hunters  so  it  is  with the
boat-pullers and steerers - in the place  of wages they receive a  "lay,"  a
rate of so much per skin for every skin captured in their particular boat.

     Томас Магридж -- проныра, шпион, доносчик. Он пытался снова втереться в
милость к капитану,  наушничая  на  матросов.  Я уверен,  что это он передал
капитану  неосторожные  слова  Джонсона.  Тот   взял   в  корабельной  лавке
клеенчатую робу.  Роба  оказалась  никуда  не годной, и Джонсон  не  скрывал
своего неудовольствия.  Корабельные  лавки  существуют на  всех  промысловых
шхунах  --  в  них  матросы могут  купить то, что им  необходимо в плавании.
Стоимость взятого в лавке вычитается впоследствии из заработка на промыслах,
так  как  гребцы и  рулевые, наравне с охотниками, получают вместо жалованья
известную долю доходов -- по числу шкур, добытых той или иной шлюпкой.


     But of Johnson's grumbling at the  slop-chest I knew  nothing,  so that
what I witnessed came  with  a shock of sudden surprise. I had just finished
sweeping the  cabin, and had been inveigled by Wolf Larsen into a discussion
of  Hamlet, his favourite  Shakespearian character, when Johansen  descended
the companion stairs followed  by Johnson. The latter's cap came  off  after
the custom of the sea, and he stood respectfully in the centre of the cabin,
swaying heavily  and uneasily  to  the roll of the  schooner and facing  the
captain.

     Я не  слыхал, как Джонсон ворчал  по поводу своей неудачной  покупки, и
все последующее явилось для меня полной неожиданностью. Я только что  кончил
подметать пол в кают-компании и был  вовлечен Волком  Ларсеном в  разговор о
Гамлете,  его  любимом  шекспировском герое, как  вдруг  по  трапу спустился
Иогансен в сопровождении Джонсона. Последний, по морскому обычаю, снял шапку
и скромно остановился посреди каюты, покачиваясь в такт качке  судна и глядя
капитану в лицо.


     "Shut the doors and draw the slide," Wolf Larsen said to me.

     -- Закрой дверь на задвижку, -- сказал мне Волк Ларсен.


     As  I obeyed I noticed an anxious light come into Johnson's eyes, but I
did not dream  of  its cause. I did not dream of what was  to occur until it
did occur, but he knew from  the very first what  was coming and awaited  it
bravely. And in his action  I found complete refutation of all Wolf Larsen's
materialism. The sailor Johnson was swayed by idea, by principle, and truth,
and sincerity. He was right, he  knew he was right, and  he was unafraid. He
would die  for the right if needs be, he  would be true to himself,  sincere
with his soul. And in this was portrayed the victory of the spirit over  the
flesh,  the  indomitability and  moral grandeur  of the  soul that knows  no
restriction and  rises  above time and space and matter  with a  surety  and
invincibleness born of nothing else than eternity and immortality.

     Исполняя приказание, я  заметил выражение тревоги в глазах Джонсона, но
не понял, в  чем дело. Мне и в голову  ничего не приходило, пока все  это не
разыгралось  у  меня  на  глазах. Джонсон  же,  по-видимому,  знал, что  ему
предстоит,  и  покорно ждал своей  участи. В том, как  он держался,  я  вижу
полное  опровержение  грубого  материализма Волка Ларсена. Матроса  Джонсона
одушевляла идея,  принцип, убежденность в  своей  правоте. Он  был  прав, он
знал, что прав, и не боялся. Он готов был умереть за истину,  но остался  бы
верен  себе  и  ни на  минуту не дрогнул.  Здесь воплотились победа духа над
плотью,  неустрашимость и моральное величие души, которая не знает преград и
в  своем  бессмертии   уверенно  и  непобедимо   возвышается  над  временем,
пространством и материей.


     But  to return. I noticed the  anxious  light  in Johnson's  eyes,  but
mistook it for the  native shyness and embarrassment  of the man.  The mate,
Johansen, stood away several feet to the side  of him, and fully three yards
in  front of  him sat  Wolf Larsen  on one  of  the pivotal cabin chairs. An
appreciable pause fell after  I had closed the doors and  drawn the slide, a
pause that must have lasted fully a minute. It was broken by Wolf Larsen.

     Однако  вернемся к  рассказу. Я заметил  тревогу в глазах  Джонсона, но
принял ее  за врожденную робость и смущение. Помощник Иогансен стоял сбоку в
нескольких шагах от матроса, а прямо перед Джонсоном, ярдах в трех, восседал
на вращающемся каютном стуле сам Волк Ларсен. Когда я запер дверь, наступило
молчание, длившееся целую минуту. Его нарушил Волк Ларсен.


     "Yonson," he began.

     -- Ионсон, -- начал он.


     "My name is Johnson, sir," the sailor boldly corrected.

     -- Меня зовут Джонсон, сэр, -- смело поправил матрос.


     "Well, Johnson, then, damn you! Can you guess why I have sent for you?"

     --  Ладно. Пусть  будет Джонсон,  черт  побериТы  знаешь,  зачем я тебя
позвал?


     "Yes, and no, sir," was the slow reply. "My work is done well. The mate
knows that, and you know it, sir. So there cannot be any complaint."

     -- И да и нет, сэр, --  последовал неторопливый ответ. -- Свою работу я
исполняю  исправно.  Помощник знает это,  да и вы знаете, сэр.  Тут не может
быть жалоб.


     "And  is  that all?" Wolf Larsen queried,  his voice soft, and low, and
purring.

     -- И это все? -- спросил Волк Ларсен негромко и вкрадчиво.


     "I know  you have it in for me," Johnson continued with his unalterable
and ponderous slowness. "You do not like me. You - you - "

     -- Я знаю, что вы  имеете что-то против  меня, -- с той же тяжеловесной
медлительностью продолжал Джонсон. -- Я вам не по душе. Вы... вы...


     "Go on," Wolf Larsen prompted. "Don't be afraid of my feelings."

     -- Ну,  дальше,  --  подстегнул  его  Ларсен. --  Не  бойся  задеть мои
чувства.


     "I am not  afraid," the sailor retorted, a  slight angry  flush  rising
through his  sunburn. "If I speak  not fast, it is because I  have  not been
from  the old country  as long as you. You do not like  me because I  am too
much of a man; that is why, sir."

     -- Я  и не боюсь, -- возразил матрос, и краска досады проступила сквозь
загар  на его щеках. -- Я  покинул родину  не  так давно, как  вы,  потому и
говорю медленно. А вам я не по душе, потому что уважаю себя. Вот в чем дело,
сэр!


     "You are too much of  a  man  for  ship discipline, if that is what you
mean, and if you know what I mean," was Wolf Larsen's retort.

     -- Ты хочешь  сказать, что слишком уважаешь себя, чтобы уважать судовую
дисциплину, так, что ли? Тебе понятно, что я говорю?


     "I know English, and I know what you mean, sir," Johnson answered,  his
flush deepening at the slur on his knowledge of the English language.

     --  Я  ведь тоже говорю по-английски  и  понимаю  ваши  слова,  сэр, --
ответил Джонсон, краснея еще гуще при этом намеке на плохое знание им языка.


     "Johnson,"  Wolf Larsen said,  with an  air of dismissing  all that had
gone  before as  introductory to the  main  business in hand, "I  understand
you're not quite satisfied with those oilskins?"

     -- Джонсон, -- продолжал Волк Ларсен, считая,  повидимому,  предисловие
оконченным  и  переходя к делу, -- я слышал, ты  взял  робу и,  кажется,  не
совсем ею доволен?


     "No, I am not. They are no good, sir."

     -- Да, недоволен. Плохая роба, сэр.


     "And you've been shooting off your mouth about them."

     -- И ты все время кричишь об этом?


     "I  say  what  I  think, sir,"  the sailor answered  courageously,  not
failing at the same time  in  ship  courtesy,  which demanded that  "sir" be
appended to each speech he made.

     -- Я говорю то, что  думаю, сэр, -- храбро возразил матрос,  не забывая
вместе с тем прибавлять, как положено, "сэр" после каждой фразы.


     It was at this moment that  I chanced  to glance  at Johansen.  His big
fists were  clenching and unclenching, and his face was positively fiendish,
so  malignantly  did  he look at Johnson.  I  noticed a black discoloration,
still faintly visible, under Johansen's eye, a  mark of the thrashing he had
received a few  nights before from the sailor. For the first time I began to
divine that  something terrible was about to be enacted, - what, I could not
imagine.

     В этот миг я случайно взглянул на Иогансена.  Он то сжимал, то разжимал
свои  огромные  кулачищи и  с дьявольской злобой посматривал на Джонсона.  Я
заметил  синяк у него под глазом  -- это Джонсон разукрасил его  на  днях. И
только  тут  предчувствие чего-то ужасного закралось мне  в душу, но что это
будет -- я не мог себе вообразить.


     "Do  you  know what happens to men  who say  what you've said  about my
slop-chest and me?" Wolf Larsen was demanding.

     -- Ты знаешь, что ждет того, кто говорит такие вещи про мою лавку и про
меня? -- спросил Волк Ларсен.


     "I know, sir," was the answer.

     -- Знаю, сэр, -- последовал ответ.


     "What?" Wolf Larsen demanded, sharply and imperatively.

     -- А что именно? -- Вопрос прозвучал резко и повелительно.


     "What you and the mate there are going to do to me, sir."

     -- Да то, что вы и помощник собираетесь сделать со мной, сэр.


     "Look  at him, Hump,"  Wolf  Larsen said to  me,  "look  at this bit of
animated dust, this aggregation of matter that moves and breathes and defies
me  and thoroughly believes itself to be compounded  of something good; that
is  impressed with certain human fictions such as righteousness and honesty,
and that  will live  up  to them in spite  of all personal  discomforts  and
menaces. What do you think of him, Hump? What do you think of him?"

     -- Погляди  на него, Хэмп, -- обратился Волк Ларсен ко мне. --  Погляди
на эту частицу живого праха, на это скопление материи, которое  движется,  и
дышит,  и  осмеливается оскорблять  меня, и даже  искренне уверено,  что оно
представляет собой какую-то ценность. Руководствуясь ложными понятиями права
и  чести, оно готово  отстаивать их,  невзирая на грозящие ему неприятности.
Что ты думаешь о нем, Хэмп? Что ты думаешь о нем?


     "I think that he is a better man than you  are," I  answered, impelled,
somehow, with a desire to draw upon myself a portion of the wrath I felt was
about to break upon  his head. "His human fictions, as  you  choose  to call
them, make  for nobility and manhood. You  have no fictions,  no dreams,  no
ideals. You are a pauper."

     -- Я думаю, что он  лучше вас, -- ответил я, охваченный бессознательным
желанием хоть  отчасти отвлечь  на себя гнев, готовый обрушиться  на  голову
Джонсона. --  Его "ложные  понятия",  как вы  их  называете,  говорят о  его
благородстве  и мужестве. У вас же нет ни морали, ни иллюзий, ни идеалов. Вы
нищий!


     He nodded his head with a savage pleasantness. "Quite true, Hump, quite
true. I have no fictions that make for nobility and manhood. A living dog is
better than a  dead lion, say I with the  Preacher. My only  doctrine is the
doctrine of expediency, and it makes for surviving. This bit of  the ferment
we call 'Johnson,' when he  is no longer a bit of the ferment, only dust and
ashes, will  have  no more nobility than any  dust and  ashes, while I shall
still be alive and roaring."

     Он кивнул головой со свирепым удовольствием. -- Совершенно верно, Хэмп,
совершенно  верно! У  меня нет  иллюзий,  свидетельствующих о благородстве и
мужестве.  Живая  собака  лучше   мертвого  льва,  --  говорю   я  вместе  с
Экклезиастом.  Моя  единственная  доктрина   --  это  целесообразность.  Она
помогает выжить. Когда эта  частица жизненной закваски, которую  мы называем
"Джонсон", перестанет быть частицей закваски и  обратится в прах  и тлен,  в
ней  будет  не больше  благородства,  чем  во всяком  прахе  и  тлене,  а  я
по-прежнему буду жить и бушевать.


     "Do you know what I am going to do?" he questioned.

     Он помолчал и спросил: -- Ты знаешь, что я сейчас сделаю?


     I shook my head.

     Я покачал головой.


     "Well, I am going to exercise  my prerogative of  roaring  and show you
how fares nobility. Watch me."

     -- Я использую свою возможность бушевать и покажу  тебе, что происходит
с благородством. Смотри!


     Three yards away from Johnson he was, and sitting down. Nine  feet! And
yet  he left  the  chair in  full leap,  without  first  gaining a  standing
position. He left the chair, just as he sat  in it, squarely, springing from
the sitting  posture like a wild animal, a tiger,  and like  a tiger covered
the intervening  space.  It was an avalanche  of  fury  that Johnson  strove
vainly to fend off. He threw  one arm down to protect the stomach, the other
arm up to protect the head; but  Wolf Larsen's fist drove midway between, on
the chest, with a  crushing, resounding  impact. Johnson's breath,  suddenly
expelled, shot  from  his mouth  and as suddenly checked,  with the  forced,
audible expiration  of a  man wielding an axe. He almost  fell backward, and
swayed from side to side in an effort to recover his balance.

     Он  находился в трех ярда с  от  Джонсона, то есть в девяти футах! И он
сидел;  и  одним  гигантским прыжком; даже не вставая  на  ноги, покрыл  это
расстояние.  Он прыгнул, как тигр, и Джонсон, прикрывая одной рукой живот, а
другой -- голову, напрасно пытался защититься от обрушившейся на него лавины
ярости. Волк Ларсен  свой первый сокрушительный удар  направил прямо в грудь
матросу. Дыхание  Джонсона внезапно  пресеклось, и  изо рта у него  вырвался
хриплый звук, словно он с  силой взмахнул  топором.  Он зашатался и  чуть не
опрокинулся навзничь.


     I  cannot  give the further  particulars  of  the  horrible  scene that
followed. It was too revolting. It  turns me  sick even now when  I think of
it. Johnson fought bravely enough, but he was no match for Wolf Larsen, much
less for Wolf Larsen and the mate.  It was frightful. I  had  not imagined a
human  being  could  endure  so  much  and  still  live and struggle on. And
struggle on  Johnson  did.  Of  course there was  no hope for him,  not  the
slightest, and  he knew it  as well as I, but by the manhood that was in him
he could not cease from fighting for that manhood.

     Не  могу  передать подробности последовавшей  затем  гнусной сцены. Это
было нечто чудовищное; даже сейчас меня начинает мутить, стоит мне вспомнить
об этом. Джонсон мужественно защищался, но где  же ему было  устоять  против
Волка  Ларсена,  а тем более против Волка  Ларсена и  помощникаЗрелище  этой
борьбы было ужасно. Я не представлял себе, что  человеческое  существо может
столько вытерпеть и все же продолжать жить и  бороться. А Джонсон боролся. У
него не было  ни малейшей надежды справиться  с ними,  и он знал это не хуже
меня, но он был человек мужественный и не мог сдаться без борьбы.


     It was too much for me to  witness. I felt that I should lose  my mind,
and I  ran up the companion stairs to open the doors and escape on deck. But
Wolf  Larsen,  leaving  his victim  for  the moment,  and  with one  of  his
tremendous  springs, gained my side and flung me  into the far corner of the
cabin.

     Я не в состоянии был смотреть на это. Я чувствовал,  что схожу с ума, и
бросился к трапу, чтобы убежать на палубу.  Но  Волк  Ларсен, оставив на миг
свою жертву, одним могучим прыжком догнал меня и отшвырнул в противоположный
угол каюты.


     "The phenomena of life, Hump," he girded at me. "Stay and watch it. You
may gather data on the immortality of the soul. Besides, you know,  we can't
hurt Johnson's soul. It's only the fleeting form we may demolish."

     -- Это  одно из  проявлений  жизни, -- с  усмешкой  бросил  он мне.  --
Оставайся и  наблюдай. Вот тебе  случай  собрать данные  о бессмертии  души.
Кроме того, ты  ведь знаешь, что душе Джонсона мы не можем причинить  вреда.
Мы можем разрушить только ее бренную оболочку.


     It seemed centuries - possibly it was no more than ten minutes that the
beating continued. Wolf  Larsen and Johansen were all about the poor fellow.
They struck him with their fists, kicked him with their heavy shoes, knocked
him down, and dragged him to his feet to knock him down again. His eyes were
blinded so  that he could not set, and the blood running from  ears and nose
and mouth turned the cabin into a shambles. And when he could no longer rise
they still continued to beat and kick him where he lay.

     Мне казалось, что прошли века, хотя на самом деле избиение продолжалось
не  дольше десяти  минут. Волк  Ларсен  и  помощник  смертным боем  избивали
беднягу.  Они молотили  его  кулаками  и  пинали своими тяжелыми  башмаками,
сшибали с  ног  и поднимали,  чтобы  повалить снова. Джонсон  уже ничего  не
видел, кровь хлестала у него  из  ушей, из носа и изо рта, превращая каюту в
лавку  мясника.  Когда  он  уже не  мог подняться,  они продолжали  избивать
лежачего.


     "Easy, Johansen; easy as she goes," Wolf Larsen finally said.

     -- Легче, Иогансен, малый ход! -- произнес наконец Волк Ларсен.


     But  the  beast in the  mate was up  and rampant, and  Wolf  Larsen was
compelled to brush  him away with a  back-handed sweep  of the  arm,  gentle
enough,  apparently, but which hurled Johansen back like a cork, driving his
head against the wall with a crash. He fell to the floor, half  stunned  for
the moment, breathing heavily and blinking his eyes in a stupid sort of way.

     Но  в  помощнике проснулся зверь, и он не хотел отпустить своей добычи.
Волку Ларсену пришлось оттолкнуть его локтем. От этого, казалось бы, легкого
толчка  Иогансен  отлетел  в  сторону,  как пробка,  и голова его с  треском
ударилась о переборку. Оглушенный, он свалился на пол, тяжело дыша и очумело
моргая глазами.


     "Jerk open the doors, - Hump," I was commanded.

     -- Отвори дверь, Хэмп! -- услышал я приказ.


     I obeyed, and the two brutes picked up the senseless man like a sack of
rubbish and  hove him  clear  up the companion  stairs, through  the  narrow
doorway, and out on deck. The blood from his nose gushed in a scarlet stream
over the feet of the helmsman, who was none other than Louis, his boat-mate.
But Louis took and gave a spoke and gazed imperturbably into the binnacle.

     Я  повиновался, и эти звери подняли бесчувственное тело и, словно мешок
с тряпьем, поволокли его по узкому трапу на  палубу. У  штурвала стоял Луис,
товарищ Джонсона по  шлюпке, и  кровь алой струей брызнула ему на сапоги. Но
Луис невозмутимо вертел штурвал, не отрывая глаз от компаса.


     Not so was the conduct of  George Leach, the erstwhile cabin-boy.  Fore
and  aft there was nothing  that  could  have surprised  us  more  than  his
consequent behaviour. He it was that came up on the poop without  orders and
dragged  Johnson forward, where he set about dressing his  wounds as well as
he  could   and   making   him  comfortable.  Johnson,   as   Johnson,   was
unrecognizable;  and not  only  that, for his features, as human features at
all,  were unrecognizable, so discoloured and swollen had they become in the
few  minutes  which had elapsed between the beginning of the beating and the
dragging forward of the body.

     Совсем иначе повел  себя бывший юнга  Джордж Лич.  Вся шхуна от бака до
юта  была  изумлена  его поведением.  Он самовольно  отправился  на корму  и
перетащил Джонсона  на бак, где принялся, как умел, перевязывать его  раны и
хлопотать около него. Джонсон был изуродован до неузнаваемости. За несколько
минут лицо  его  так  посинело и  распухло, что потеряло всякий человеческий
облик.


     But  of Leach's behaviour - By the time  I  had finished  cleansing the
cabin he had  taken  care of Johnson. I had come up on deck for a  breath of
fresh  air and to try  to get some  repose  for my overwrought nerves.  Wolf
Larsen was smoking  a  cigar  and  examining the patent log  which the Ghost
usually  towed  astern,  but  which  had been  hauled in for  some  purpose.
Suddenly  Leach's  voice  came to my ears. It was tense  and  hoarse with an
overmastering rage. I turned and saw him standing just beneath the break  of
the poop  on the port side  of the galley. His face was convulsed and white,
his eyes were flashing, his clenched fists raised overhead.

     Но  я хотел рассказать о Личе  К тому  времени,  как я  закончил уборку
каюты, Лич уже сделал для Джонсона все, что мог. Я поднялся на палубу, чтобы
подышать  свежим воздухом  и  хоть немного  успокоиться. Волк  Ларсен  курил
сигару и осматривал механический лаг, который обычно был опущен за кормой, а
теперь для какой-то цели поднят на борт. Вдруг до меня долетел голос Лича --
хриплый, дрожащий от сдерживаемой  ярости.  Я повернулся и  увидел,  что Лич
стоит на  палубе  перед самым  ютом. Лицо его было  бледно и  перекошено  от
бешенства, глаза сверкали, он потрясал сжатыми кулаками над головой.


     "May God damn your soul to hell, Wolf Larsen, only  hell's too good for
you, you coward, you murderer, you pig!" was his opening salutation.

     -- Пусть  господь бог  пошлет твою  душу  в ад, Волк ЛарсенДа  и ад еще
слишком  хорош для тебя! Трус,  вот ты  кто!  УбийцаСвинья!  -- так  поносил
матрос Лич капитана.


     I was thunderstruck. I  looked for his instant annihilation. But it was
not Wolf Larsen's whim to annihilate him. He sauntered slowly forward to the
break of the poop, and, leaning his elbow on the  corner of the cabin, gazed
down thoughtfully and curiously at the excited boy.

     Я  стоял,  словно громом пораженный. Я  думал, что Лич будет  сейчас же
убит на  месте.  Но у Волка Ларсена  в эту  минуту не было, как видно, охоты
убивать его. Он не спеша подошел к краю юта и, прислонившись к углу рубки, с
задумчивым любопытством поглядел на взбешенного парня.


     And the boy indicted Wolf Larsen  as he had never been indicted before.
The sailors assembled in a fearful group just outside the forecastle scuttle
and watched and  listened. The  hunters piled pell-mell out of the steerage,
but as Leach's  tirade  continued  I saw that there  was  no levity in their
faces. Even they  were  frightened, not  at the boy's terrible words, but at
his  terrible  audacity. It  did not seem  possible that any living creature
could thus  beard Wolf Larsen  in his teeth.  I know  for myself that  I was
shocked  into  admiration  of  the  boy,  and I  saw  in  him  the  splendid
invincibleness of immortality rising  above the flesh and the  fears  of the
flesh, as in the prophets of old, to condemn unrighteousness.

     А тот бросал  капитану в лицо обвинения, каких никто еще не решался ему
предъявить. Матросы боязливо  жались  у бака, прислушиваясь к происходящему.
Охотники,  балагуря, высыпали на палубу; но я заметил, что веселость слетела
с  их  лиц,  когда  они  услышали  выкрики  Лича.  Даже  они  были  испуганы
необычайной смелостью  матроса. Казалось  невероятным,  чтобы ктонибудь  мог
бросить Волку Ларсену подобные оскорбления.  Должен  сказать, что  я сам был
удивлен  и восхищен поступком Лича и  видел  в  нем блестящее доказательство
непобедимости бессмертного духа, который выше плоти и ее страха смерти. Этот
юноша напомнил мне древних пророков, обличавших людские грехи.


     And such condemnation! He haled  forth Wolf Larsen's  soul naked to the
scorn  of  men.  He  rained upon  it curses from  God and  High Heaven,  and
withered  it  with  a  heat  of  invective  that  savoured  of  a  mediaeval
excommunication of  the Catholic Church.  He ran the  gamut of denunciation,
rising to heights of  wrath that were sublime  and almost Godlike,  and from
sheer exhaustion sinking to the vilest and most indecent abuse.

     И как он обличал Волка Ларсена! Он обнажал его душу и выставлял напоказ
всю ее низость. Он призывал на его голову проклятия бога и небес и делал это
с жаром, напоминавшим сцены отлучения  от  церкви  в  средние  века. В своем
гневе он то  поднимался до грозных высот, то  опускался до грязной площадной
брани.


     His rage was a madness.  His lips were flecked with  a soapy froth, and
sometimes he choked and gurgled and became inarticulate. And through it all,
calm and impassive, leaning on his elbow and gazing down, Wolf Larsen seemed
lost in a great curiosity. This wild stirring of  yeasty life, this terrific
revolt and defiance of matter that moved, perplexed and interested him.

     Ярость Лича граничила  с  безумием.  На губах  его  выступила  пена, он
задыхался,  в  горле  у  него   клокотало,   и  временами  речь  становилась
нечленораздельной.  А Волк  Ларсен все так же холодно и спокойно слушал его,
прислонившись к углу рубки, и, казалось, был охвачен любопытством. Это дикое
проявление  жизненного  брожения, этот буйный  мятеж и вызов,  брошенный ему
движущейся материей, поразили и заинтересовали его.


     Each  moment I looked, and  everybody looked,  for him to leap upon the
boy  and destroy him. But it was not his  whim.  His  cigar went out, and he
continued to gaze silently and curiously.

     Каждый миг  и я и все присутствующие ждали, что он бросится на молодого
матроса и одним ударом прикончит его.  Но по какому-то странному капризу  он
этого  не  делал.  Его сигара потухла, а  он  все  смотрел вниз с безмолвным
любопытством.


     Leach had worked himself into an ecstasy of impotent rage.

     Лич в своем неистовстве дошел до предела.


     "Pig! Pig! Pig!" he was reiterating at the top of his lungs. "Why don't
you  come  down and kill me, you  murderer? You  can do it! I  ain't afraid!
There's no one to stop you! Damn sight better dead  and outa your reach than
alive and in your clutches! Come on, you coward! Kill me! Kill me! Kill me!"

     --  Свинья! СвиньяСвинья! -- выкрикивал он, не помня себя. -- Почему же
ты не сойдешь  вниз и  не прикончишь меня,  убийца?  Ты легко можешь сделать
этоНикто не остановит  тебя!  Но  я тебя не  боюсьВ  тысячу раз  лучше  быть
мертвым  и избавиться от тебя,  чем  остаться  живым  в твоих когтяхИди  же,
трусУбей меня! УбейУбей!


     It  was at this stage that Thomas Mugridge's  erratic  soul brought him
into  the  scene. He had been listening at the  galley door, but he now came
out, ostensibly to fling some scraps over the side, but obviously to see the
killing  he was  certain would take place. He smirked greasily  up into  the
face of  Wolf  Larsen,  who  seemed not  to  see  him.  But the Cockney  was
unabashed, though mad, stark mad. He turned to Leach, saying:

     Как  раз в  эту минуту грешная  душа Томаса Магриджа вытолкнула его  на
сцену.  Он  все  время слушал,  стоя у  двери камбуза, но  теперь  высунулся
вперед, как бы для того, чтобы  выбросить за борт какие-то очистки, на самом
же  деле,  чтобы не прозевать  убийства,  которое, по его  мнению, неминуемо
должно было сейчас произойти.  Он  заискивающе  улыбнулся Волку  Ларсену, но
тот, казалось, даже  не заметил его. Однако это не смутило кока. Он тоже был
как бы не в себе; повернувшись к Личу, он крикнул:


     "Such langwidge! Shockin'!"

     -- Что ты ругаешься? Постыдился бы!


     Leach's  rage  was no longer impotent. Here at last was something ready
to hand. And for the first time since the stabbing  the Cockney had appeared
outside  the  galley without his knife. The words had  barely left his mouth
when he was knocked  down by Leach. Three  times he struggled  to  his feet,
striving to gain the galley, and each time was knocked down.

     Бессильная ярость Лича наконец нашла себе выход. В  первый раз после их
стычки кок вышел из  камбуза  без ножа. И не успели слова слететь с его губ,
как кулак Лича  сбил его  с ног.  Трижды  поднимался кок  на ноги,  стараясь
удрать  в камбуз, и всякий  раз  молодой матрос  одним  ударом валил его  на
палубу.


     "Oh, Lord!" he cried.  "'Elp! Elp! Tyke 'im aw'y, carn't yer?  Tyke 'im
aw'y!"

     -- Помогите! -- завопил Магридж. -- ПомогитеПомогитеУберите его! Что вы
глядите, уберите его!


     The hunters laughed from  sheer relief. Tragedy had dwindled, the farce
had  begun. The sailors now crowded  boldly aft, grinning  and shuffling, to
watch the pummelling of the hated Cockney. And even I felt a great joy surge
up within me. I confess that I delighted in this beating Leach was giving to
Thomas Mugridge, though it was as terrible,  almost, as the one Mugridge had
caused to  be given to  Johnson. But  the  expression  of Wolf Larsen's face
never changed. He did not change his position either, but  continued to gaze
down with a great  curiosity. For  all his pragmatic certitude, it seemed as
if  he  watched  the play  and movement  of life in the hope  of discovering
something more about it, of discerning in its  maddest writhings a something
which had hitherto escaped him, -  the key to its mystery, as it were, which
would make all clear and plain.

     Охотники только смеялись  с  чувством облегчения.  Трагедия  кончилась,
начинался  фарс. Матросы осмелели и, ухмыляясь,  пододвинулись ближе,  чтобы
лучше видеть, как будут бить  ненавистного кока. И даже я возликовал в душе.
Признаюсь,  я  испытывал  удовлетворение, глядя, как Лич  избивает Магриджа,
хотя это было почти столь же ужасное избиение, как то, которое  только  что,
по вине  самого Магриджа, выпало  на долю  Джонсона. Но лицо  Волка  Ларсена
оставалось  невозмутимым. Он даже не  переменил позы и с тем же любопытством
следил за избиением. Казалось, он, несмотря на  свой отъявленный прагматизм,
наблюдает  за  игрой  и  движением жизни в надежде  узнать о  ней что-нибудь
новое, различить в ее  безумных корчах что-то ускользавшее до сих пор от его
внимания -- ключ к тайне жизни, который поможет ему эту тайну раскрыть.


     But the beating! It was quite similar to the one I had witnessed in the
cabin.  The Cockney strove in  vain to  protect himself from the  infuriated
boy. And  in vain he strove to gain  the  shelter  of the  cabin. He  rolled
toward it, grovelled toward it, fell toward it when he was knocked down. But
blow  followed  blow  with bewildering rapidity. He was knocked about like a
shuttlecock, until, finally, like  Johnson, he  was  beaten and kicked as he
lay helpless on  the deck. And no one interfered.  Leach  could have  killed
him, but, having evidently filled the measure of his vengeance, he drew away
from his prostrate foe, who was whimpering and wailing in a puppyish sort of
way, and walked forward.

     Ну  и  досталось  же  коку! Да, это  избиение мало  чем  отличалось  от
виденного  мною в каюте. Магридж напрасно старался спастись  от разъяренного
матроса. Напрасно пытался он укрыться в каюту.  Когда Лич сбивал его с  ног,
Магридж делал попытки докатиться до нее, добраться до нее  ползком, старался
падать в сторону каюты, но удар следовал за ударом с непостижимой быстротой.
Лич швырял кока, как мяч,  пока наконец Магридж не растянулся недвижимый  на
палубе. Но и после этого он  еще продолжал получать удары  и пинки. Никто не
заступился за него. Лич мог бы  убить кока, но, очевидно, гнев его иссяк. Он
повернулся и ушел, оставив своего врага распростертым на палубе; кок лежал и
повизгивал, как щенок.


     But  these  two affairs  were  only the  opening events  of  the  day's
programme. In the afternoon Smoke and Henderson fell foul of each other, and
a fusillade of shots came up from the steerage, followed  by  a stampede  of
the  other four hunters for the deck.  A column of  thick, acrid smoke - the
kind  always   made  by  black  powder   -  was  arising  through  the  open
companion-way, and down  through it leaped  Wolf Larsen. The sound of  blows
and scuffling came to our ears.  Both men were wounded, and he was thrashing
them both for having disobeyed his orders and crippled themselves in advance
of  the  hunting  season. In  fact, they  were badly  wounded,  and,  having
thrashed them, he proceeded to operate upon them in a rough surgical fashion
and to  dress  their  wounds.  I served as  assistant  while  he probed  and
cleansed the passages made by the bullets,  and I saw the two men endure his
crude surgery without  anaesthetics and with no more  to  uphold them than a
stiff tumbler of whisky.

     Но эти два  происшествия послужили  только прелюдией к другим  событиям
того  же  дня.  Под  вечер произошла стычка между  Смоком и  Гендерсоном.  В
кубрике внезапно раздались выстрелы, и остальные четверо охотников выскочили
на  палубу. Столб  густого,  едкого дыма -- какой всегда  бывает от  черного
пороха --  поднялся из открытого люка. Волк  Ларсен бросился туда и исчез  в
этом  дыму.  До нас долетели звуки  ударов.  Смок  и  Гендерсон  -- оба были
ранены,  а капитан вдобавок  еще  избил  их за то, что  они  ослушались  его
приказа  и  изувечили  друг  друга   перед  началом  охоты.  Раны  оказались
серьезными, и,  отколотив охотников, Волк Ларсен тут же  принялся лечить их,
как умел, и делать перевязки. Я помогал ему, когда он  зондировал и промывал
раны,  и  оба молодца стоически переносили эту грубую  хирургию без  всякого
наркоза, подкрепляя свои силы только добрым стаканом виски.


     Then, in the first dog-watch, trouble came to a head in the forecastle.
It took  its rise  out of the tittle-tattle and tale- bearing which had been
the  cause of Johnson's  beating, and from the noise we heard, and from  the
sight of the bruised men next  day, it was  patent  that half the forecastle
had soundly drubbed the other half.

     Затем во  время  первой  вечерней  полувахты поднялась драка  на  баке.
Причиной  ее послужили  сплетни  и  наушничество,  из-за  которых был  избит
Джонсон.  Шум,  доносившийся  с  бака,  и  синяки, разукрасившие  физиономии
матросов,  свидетельствовали  о  том,  что  одна  половина  команды  изрядно
отделала другую.


     The  second dog-watch and the  day were wound  up  by  a fight  between
Johansen and the lean, Yankee-looking  hunter,  Latimer.  It  was caused  by
remarks of Latimer's concerning  the noises  made by the mate  in his sleep,
and though Johansen was whipped, he kept the steerage awake  for the rest of
the  night while he  blissfully slumbered and fought the fight over and over
again.

     Вторая вечерняя  полувахта ознаменовалась новой  дракой -- на этот  раз
между Иогансеном и тощим, похожим на  янки охотником Лэтимером. Повод  к ней
подало  замечание Лэтимера, что помощник, дескать, храпит и разговаривает во
сне.  В  результате  последний получил изрядную трепку, после чего  снова не
давал никому спать, без конца переживая -- во сне все подробности драки.


     As  for myself, I was oppressed with nightmare.  The day  had been like
some horrible dream. Brutality had followed brutality, and  flaming passions
and  cold-blooded cruelty had driven men to seek one another's lives, and to
strive to  hurt, and maim,  and destroy.  My  nerves were  shocked.  My mind
itself was shocked.  All my days had been passed in comparative ignorance of
the animality  of man.  In fact,  I had known life only in its  intellectual
phases.  Brutality  I  had  experienced,  but  it was  the  brutality of the
intellect - the cutting sarcasm  of Charley Furuseth, the cruel epigrams and
occasional  harsh witticisms of the fellows  at the Bibelot, and  the  nasty
remarks of some of the professors during my undergraduate days.

     Меня тоже всю ночь мучили кошмары. Этот день был похож на страшный сон.
Одна  зверская   сцена   сменялась   другой,   разбушевавшиеся   страсти   и
хладнокровная жестокость заставляли людей покушаться на жизнь своих ближних,
бить, калечить, уничтожать. Нервы мои были потрясены. Ум возмущался. До этой
поры  жизнь  моя  протекала  в  относительном   неведении  зверской  стороны
человеческой природы.  Ведь я всегда  жил чисто интеллектуальной  жизнью.  Я
сталкивался  с  жестокостью, но только  с  жестокостью духовной -- с  колким
сарказмом Чарли Фэрасета,  с безжалостными эпиграммами и остротами приятелей
по клубу  и  ядовитыми замечаниями некоторых профессоров в  мои студенческие
годы.


     That was  all. But that men should wreak  their anger on others by  the
bruising of the flesh and the letting of blood was something  strangely  and
fearfully new to me. Not for nothing had I been called "Sissy" Van Weyden, I
thought,  as  I  tossed  restlessly on  my  bunk  between one nightmare  and
another. And it  seemed to me that my innocence of the realities of life had
been  complete indeed. I laughed bitterly  to myself, and  seemed to find in
Wolf Larsen's forbidding philosophy a more adequate explanation of life than
I found in my own.

     Вот и все. Но чтобы люди  могли вымещать свой гнев на ближних, проливая
кровь и калеча Друг друга, -- это было для меня внове и повергало в ужас. Не
напрасно называли меня  "неженка Ван-Вейден", думал я и беспокойно ворочался
на  койке, терзаемый кошмарами. Я  дивился своему полному  незнанию  жизни и
горько  смеялся  над  собой;  казалось,  я  уже  готов   был  признать,  что
отталкивающая  философия  Волка  Ларсена  дает  более  правильное объяснение
жизни, чем моя.


     And  I was frightened when  I  became  conscious  of  the  trend of  my
thought. The continual brutality  around  me was degenerative in its effect.
It bid  fair  to destroy for me all that was best  and brightest in life. My
reason  dictated that  the  beating Thomas  Mugridge had received was an ill
thing,  and yet for the life of me I could not prevent my soul joying in it.
And  even while I was oppressed by the enormity of my sin, - for sin it was,
- I  chuckled with an insane delight. I was no longer Humphrey Van Weyden. I
was  Hump,  cabin-boy  on the  schooner Ghost. Wolf Larsen  was  my captain,
Thomas  Mugridge  and  the  rest were  my  companions,  and  I was receiving
repeated impresses from the die which had stamped them all.

     Такое  направление  мыслей испугало меня. Я чувствовал,  что окружающее
зверство  оказывает  на меня  развращающее влияние,  омрачая все,  что  есть
хорошего  и светлого  на свете.  Я отдавал  себе отчет в том,  что  избиение
Томаса  Магриджа --  скверное, злое дело,  и тем не менее не мог не ликовать
при мысли  об этом  происшествии. И, сознавая, что я грешу,  что такие мысли
чудовищны, я все же  захлебывался от бессмысленного злорадства. Я больше  не
был Хэмфри ВанВейденом. Я  был Хэмпом, юнгой на шхуне "Призрак". Волк Ларсен
был моим капитаном, Томас Магридж и остальные -- моими товарищами, и печать,
которой они были отмечены, уже начинала проступать и на моей шкуре.


        CHAPTER XIII

        ГЛАВА XIII


     For  three  days I did  my own  work and Thomas Mugridge's  too; and  I
flatter myself that I did his work  well.  I know  that it won Wolf Larsen's
approval, while  the sailors  beamed with satisfaction during the brief time
my REGIME lasted.

     Три дня я работал и за себя и  за  Томаса  Магриджа и  могу с гордостью
сказать, что справлялся  с  делами неплохо.  Я знаю, что заслужил  одобрение
Волка  Ларсена, да  и  матросы были  довольны мною во  время моего  краткого
правления в камбузе.


     "The first clean bite since I come  aboard," Harrison said to me at the
galley door,  as  he returned the dinner  pots and pans from the forecastle.
"Somehow Tommy's grub always tastes of grease, stale grease, and I reckon he
ain't changed his shirt since he left 'Frisco."

     -- В первый раз ем чистую пищу, с тех пор  как попал на борт, -- сказал
мне  Гаррисон, просунув в дверь камбуза обеденную посуду с бака. --  Стряпня
Томми почему-то всегда отдавала тухлым  жиром, и сдается мне, что он ни разу
не сменил рубашки, как отплыл из Фриско.


     "I know he hasn't," I answered.

     -- Так оно и есть, -- подтвердил я.


     "And I'll bet he sleeps in it," Harrison added.

     -- Небось, и спит в ней? -- продолжал Гаррисон.


     "And you won't lose," I agreed. "The same shirt,  and he hasn't  had it
off once in all this time."

     -- Будь уверен, -- сказал я.  -- На нем все та же  рубашка, и он ее  ни
разу не снимал.


     But three days was all Wolf Larsen allowed him in which to recover from
the effects of the beating. On the fourth day, lame and sore,  scarcely able
to see, so closed were his eyes, he  was haled from his bunk by the nape  of
the neck and  set  to his  duty. He  sniffled  and wept, but Wolf Larsen was
pitiless.

     Но только три  дня дал капитан коку на  поправку  после  нанесенных ему
побоев. На четвертый  день его  за шиворот  стащили  с койки, и он, хромая и
шатаясь от слабости, приступил к исполнению своих обязанностей. Глаза у него
так отекли, что  он  почти  ничего не  видел. Он хныкал  и вздыхал, но  Волк
Ларсен был неумолим.


     "And see that you serve no more slops," was his parting injunction. "No
more grease and dirt, mind, and a  clean shirt occasionally, or you'll get a
tow over the side. Understand?"

     -- Смотри,  чтоб не было  помоев! -- напутствовал он кока. -- И грязи я
больше не потерплюИзволь  также иногда менять рубашку, не то я тебя выкупаю.
Понял?


     Thomas  Mugridge crawled  weakly across the  galley floor, and  a short
lurch of the Ghost sent him staggering. In attempting to recover himself, he
reached for  the iron railing which surrounded  the stove and kept the  pots
from sliding off; but he missed the railing,  and his  hand, with his weight
behind it, landed squarely on the hot surface.  There was a sizzle and odour
of burning flesh, and a sharp cry of pain.

     Томас  Магридж с  трудом  ковылял  по  камбузу, и первый же резкий крен
"Призрака" чуть не свалил его с ног. Стараясь сохранить равновесие, он хотел
схватиться  за  железные  прутья,  предохраняющие  кастрюли  от  падения, но
промахнулся и оперся рукой о раскаленную плиту. Раздалось шипение,  потянуло
запахом горелого мяса, и кок взвыл от боли.


     "Oh,  Gawd,  Gawd, wot  'ave  I  done?" he wailed;  sitting down in the
coal-box and nursing  his  new hurt by rocking back and forth.  "W'y 'as all
this come on me?  It mykes me fair sick, it does, an' I  try  so  'ard to go
through life 'armless an' 'urtin' nobody."

     --  Господи,  господи, вот  еще  беда-то!  -- причитал  он, усевшись на
угольный  ящик  и размахивая  обожженной рукой.  -- Что  ж  это  за  напасть
такаяПрямо тошно становитсяИ за что мне это?  Уж я ли  не  стараюсь жить  со
всеми в ладу!


     The tears were running down his puffed  and discoloured cheeks, and his
face was drawn with pain. A savage expression flitted across it.

     Слезы струились по его  опухшим,  покрытым кровоподтеками  щекам,  лицо
было перекошено от боли, но сквозь боль проглядывала затаенная злоба.


     "Oh, 'ow I 'ate 'im! 'Ow I 'ate 'im!" he gritted out.

     --  Как я  ненавижу  его!  Как  ненавижу! -- пробормотал  он,  скрипнув
зубами.


     "Whom?"  I  asked;  but  the  poor wretch was  weeping  again  over his
misfortunes. Less difficult it was to guess whom  he hated than whom he  did
not hate. For I had come to see a malignant  devil in him which impelled him
to hate  all the  world. I sometimes thought that he hated  even himself, so
grotesquely had life dealt with him, and so monstrously.  At such moments  a
great sympathy welled up within me, and I  felt shame that I had ever  joyed
in his discomfiture or pain. Life had been unfair to  him. It had played him
a  scurvy  trick  when it fashioned  him into the thing he  was, and  it had
played him  scurvy tricks ever since. What chance had he to be anything else
than he was? And as though answering my unspoken thought, he wailed:

     --  Кого это? -- спросил я, но бедняга уже опять начал оплакивать  свои
невзгоды. Впрочем,  угадать, кого  он ненавидит, было нетрудно,  --  труднее
было бы  предположить, что  он кого-нибудь  любит.  В  этом  человеке  сидел
какой-то бес, заставлявший его ненавидеть весь  мир. Мне казалось порой, что
Магридж  ненавидит даже самого себя, -- так нелепо и уродливо  сложилась его
жизнь.  В  такие  минуты во  мне  пробуждалось горячее сочувствие к  нему  и
становилось стыдно, что я мог радоваться его страданиям и бедам. Жизнь подло
обошлась с Томасом  Магриджем. Она сыграла  с ним скверную штуку, вылепив из
него то, чем  он был,  и не переставала издеваться над ним.  Мог ли он  быть
иным? И, будто в ответ на мои невысказанные мысли, кок прохныкал:


     "I never 'ad no  chance, not 'arf a chance! 'Oo was there to send me to
school, or put tommy in my 'ungry belly, or wipe my bloody nose for me, w'en
I was a kiddy? 'Oo ever did anything for me, heh? 'Oo, I s'y?"

     -- Мне  всегда, всегда  не  везло. Некому было послать  меня  в  школу,
некому  было меня  покормить или  вытереть мне  разбитый  нос,  когда я  был
мальчонкойРазве кто-нибудь заботился обо мне? Кто, когда, спрашиваю я?


     "Never mind, Tommy," I said,  placing a soothing hand on  his shoulder.
"Cheer up. It'll all come right  in the  end. You've long years before  you,
and you can make anything you please of yourself."

     -- Не огорчайся,  Томми, -- сказал  я, успокаивающе  кладя  ему руку на
плечо. -- Не  унывай!  Все  наладится. У  тебя еще  много впереди,  ты всего
можешь добиться.


     "It's a lie! a bloody lie!" he  shouted in  my face, flinging  off  the
hand. "It's a  lie,  and you  know  it.  I'm already  myde, an'  myde out of
leavin's an' scraps. It's all right for you, 'Ump. You was born a gentleman.
You  never  knew wot  it was  to go 'ungry,  to  cry yerself asleep with yer
little belly gnawin'  an'  gnawin', like a  rat  inside yer.  It carn't come
right. If I was President of the United Stytes to-morrer, 'ow would it  fill
my belly for one time w'en I was a kiddy and it went empty?

     -- ВраньеПодлое вранье! -- заорал он мне в лицо, стряхивая мою руку. --
Вранье,  сам  знаешь.  Меня  не  переделатьМеня  уже сделали  --  из  всяких
отбросовТакие рассуждения хороши для тебя, Хэмп. Ты родился джентльменом. Ты
никогда не знал,  что значит ходить голодным и засыпать в слезах оттого, что
голод грызет твое пустое брюхо, точно крыса. Нет, мое дело пропащее. Да если
даже я проснусь завтра президентом Соединенных Штатов, разве я отъемся за то
время, когда бегал по улицам голодным щенком? Разве это исправишь?


     "'Ow could it, I s'y? I was born to sufferin' and sorrer. I've had more
cruel  sufferin' than  any ten men,  I  'ave. I've  been  in orspital arf my
bleedin' life. I've 'ad the fever in Aspinwall, in 'Avana, in New Orleans. I
near died of  the  scurvy and was rotten  with it six  months in  Barbadoes.
Smallpox  in 'Onolulu, two broken legs  in Shanghai, pnuemonia in  Unalaska,
three busted ribs an' my insides all twisted in 'Frisco. An' 'ere  I am now.
Look at me! Look  at me! My  ribs kicked loose  from my back again.  I'll be
coughin' blood  before  eyght bells. 'Ow  can it be myde  up to me, I  arsk?
'Oo's goin' to do it? Gawd? 'Ow Gawd must 'ave 'ated me w'en 'e signed me on
for a voyage in this bloomin' world of 'is!"

     Не в добрый час я родился, вот на мою долю и  выпало  столько бед,  что
хватило  бы  на  десятерых.  Полжизни  я  провалялся  по  больницам.  Хворал
лихорадкой  в  Аспинвале,  в  Гаване,  в  Нью-Орлеане. На  Барбадосе полгода
мучился от цинги и чуть не сдох.  В  Гонолулу --  оспа. В  Шанхае -- перелом
обеих ног. В Уналашке -- воспаление легких. Три сломанных ребра во Фриско. А
теперьВзгляни на меняВзгляни! Ведь опять все ребра переломалиИ посмотришь --
буду харкать  кровью. Кто  же мне возместит все это, спрашиваю я?  Кто? Бог,
что ли? Видно, он здорово невзлюбил меня, когда отправил в плавание по этому
про