дленно и осторожно. Его фигура четко  вырисовывалась на яркой
синеве неба и напоминала огромного паука, ползущего по тонкой нити паутины.


     It was a slight uphill climb,  for  the foresail  peaked  high; and the
halyards,  running through  various  blocks on the  gaff and mast, gave  him
separate  holds for hands and feet. But the trouble lay in that the wind was
not  strong enough nor steady enough  to keep  the  sail  full.  When he was
half-way out, the Ghost took a long roll to windward and back again into the
hollow between  two  seas. Harrison ceased his progress and held on tightly.
Eighty feet beneath, I could  see the agonized strain of his  muscles  as he
gripped for  very life. The sail  emptied and the gaff swung amid-ships. The
halyards slackened, and, though  it all happened  very quickly,  I could see
them sag beneath the weight of his body. Then the gag swung to the side with
an abrupt swiftness, the great sail boomed like a cannon, and the three rows
of reef-points slatted against the canvas like a volley of rifles. Harrison,
clinging on, made the giddy rush through the air. This rush ceased abruptly.
The halyards became instantly taut. It was  the snap of the whip. His clutch
was  broken.  One  hand was  torn loose from its  hold.  The  other lingered
desperately for a moment, and followed. His body pitched  out and  down, but
in  some way he  managed to save himself with  his  legs. He  was hanging by
them, head  downward. A quick  effort brought  his hands  up to the halyards
again; but he was a long time regaining his former position,  where he hung,
a pitiable object.

     Гаррисону  приходилось   взбираться  вверх  под  небольшим  уклоном,  и
дирик-фал,  пропущенный через разные  блоки на  гафеле  и на  мачте, кое-где
давал опору  для рук  и ног. Но беда была в том, что  слабый  и непостоянный
ветер  плохо наполнял паруса. Когда  Гаррисон  был  уже  на  полпути  к ноку
гафеля,  "Призрак" сильно качнуло,  сначала в  наветренную сторону,  а потом
обратно  в ложбину  между двумя валами. Гаррисон замер, крепко уцепившись за
фал. Стоя  внизу, на расстоянии  восьмидесяти  футов  от него, я  видел, как
напряглись  его мускулы в  отчаянной  борьбе  за жизнь.  Парус повис пустой,
гафель закинуло,  фал ослабел, и хотя все произошло мгновенно,  я видел, как
он прогнулся под тяжестью матроса. Потом гафель внезапно вернулся в  прежнее
положение,  огромный  парус,  надуваясь, хлопнул так,  словно  выстрелили из
пушки, а три  ряда риф-штертов защелкали  по  парусине, создавая впечатление
ружейной  пальбы. Гаррисон,  уцепившийся за фал, совершил головокружительный
полет. Но полет этот внезапно прекратился.  Фал натянулся, и это и был  удар
кнута,  стряхивающий  муху.  Гаррисон не удержался. Одна  рука его отпустила
фал, другая  секунду  еще  цеплялась, но  только  секунду.  Однако в  момент
падения матрос каким-то чудом ухитрился  зацепиться за снасти ногами и повис
вниз головой. Изогнувшись, он снова ухватился руками за фал. Мало-помалу ему
удалось  восстановить  прежнее  положение, и  он  жалким комочком  прилип  к
снастям.


     "I'll bet he has no appetite for  supper," I heard Wolf Larsen's voice,
which came to me  from around the corner of  the galley. "Stand from  under,
you, Johansen! Watch out! Here she comes!"

     -- Пожалуй,  это отобьет  у  него аппетит к ужину,  --  услышал я голос
Волка   Ларсена,   который  появился  из-за   угла   камбуза.  --  Полундра,
ИогансенБерегитесьСейчас начнется!


     In truth, Harrison was  very  sick,  as a person is sea-sick; and for a
long time he  clung to  his precarious  perch  without  attempting  to move.
Johansen, however, continued violently to  urge him on  to the completion of
his task.

     И  действительно,  Гаррисону  было дурно, как  при морской болезни.  Он
висел,  уцепившись  за снасти, и не решался двинуться дальше. Но Иогансен не
переставал яростно понукать его, требуя, чтобы он выполнил приказание.


     "It is a shame," I heard Johnson growling in painfully slow and correct
English.  He was standing by the main rigging, a few feet away from me. "The
boy is willing enough. He will learn if he has a chance. But  this is - " He
paused awhile, for the word "murder" was his final judgment.

     --  Стыд и  позор!  -- проворчал  Джонсон,  медленно  и  с  трудом,  но
правильно  выговаривая английские слова. Он  стоял  у грот-вант в нескольких
шагах от меня. -- Малый и так  старается. Научился бы понемногу. А это... Он
умолк, прежде чем слово "убийство" сорвалось у него с языка.


     "Hist, will ye!" Louis whispered to  him, "For the  love iv your mother
hold your mouth!"

     --  Тише  ты! --  шепнул  ему  Луис. -- Помалкивай,  коли тебе жизнь не
надоела!


     But Johnson, looking on, still continued his grumbling.

     Но Джонсон не унимался и продолжал ворчать.


     "Look here,"  the  hunter Standish  spoke  to Wolf  Larsen,  "that's my
boat-puller, and I don't want to lose him."

     -- Послушайте,  --  сказал  один  из  охотников, Стэндиш,  обращаясь  к
капитану, -- это мой гребец, я не хочу потерять его.


     "That's  all right, Standish," was  the reply.  "He's your boat- puller
when you've got him in the boat; but he's  my sailor when I have him aboard,
and I'll do what I damn well please with him."

     -- Ладно, Стэндиш, -- последовал ответ. -- Он гребец, когда он у вас на
шлюпке, но на шхуне --  он  мой матрос, и я  могу распоряжаться им,  как мне
заблагорассудится, черт подери!


     "But that's no reason - " Standish began in a torrent of speech.

     -- Это еще не значит... -- начал было снова Стэндиш.


     "That'll do, easy as she goes," Wolf Larsen counselled back. "I've told
you what's what, and let it stop at that. The man's mine, and I'll make soup
of him and eat it if I want to."

     -- Хватит! -- огрызнулся  Ларсен. -- Я сказал, и точка. Это мой матрос,
и я могу сварить из него суп и съесть, если пожелаю.


     There was an angry gleam in the hunter's eye, but he turned on his heel
and entered  the steerage companion-way,  where he remained, looking upward.
All  hands were on deck now, and all eyes were aloft, where a human life was
at grapples with death.  The  callousness of these men,  to  whom industrial
organization gave  control of the lives of other men, was  appalling. I, who
had lived out of the whirl of the world, had never dreamed that its work was
carried on  in  such fashion. Life had  always seemed  a  peculiarly  sacred
thing, but  here it counted for nothing, was a cipher in the  arithmetic  of
commerce. I must say, however, that the sailors themselves were sympathetic,
as  instance  the  case of  Johnson;  but the masters  (the  hunters and the
captain) were heartlessly indifferent. Even  the  protest  of Standish arose
out  of the  fact that he did not  wish to lose his boat-puller. Had it been
some other hunter's boat-puller, he, like them, would have been no more than
amused.

     Злой огонек сверкнул в  глазах охотника, но он смолчал  и направился  к
кубрику; остановившись на трапе, он взглянул  вверх. Все матросы  столпились
теперь  на палубе; все  глаза были обращены туда, где  шла  борьба жизни  со
смертью. Черствость, бессердечие тех людей, которым современный промышленный
строй предоставил  власть над жизнью других,  ужаснули меня. Мне,  стоявшему
всегда в стороне от житейского водоворота, даже на ум не приходило, что труд
человека может быть сопряжен с  такой опасностью.  Человеческая жизнь всегда
представлялась мне чем-то высоко священным, а здесь ее не ставили ни во что,
здесь  она  была  не  больше  как  цифрой  в коммерческих  расчетах.  Должен
оговориться: матросы сочувствовали  своему товарищу, взять, к примеру,  того
же  Джонсона,  но  начальство -- капитан  и  охотники  --  проявляло  полное
бессердечие и равнодушие. Ведь и Стэндиш  вступился за матроса  лишь потому,
что не хотел потерять гребца. Будь это гребец с другой шлюпки, он отнесся бы
к происшествию так же, как остальные, оно только позабавило бы его.


     But to return to Harrison. It took Johansen, insulting and reviling the
poor wretch, fully ten minutes  to get him started again. A little later  he
made the  end of the gaff, where, astride the  spar itself,  he had a better
chance  for  holding  on.  He  cleared the sheet,  and was  free  to return,
slightly downhill now, along the  halyards to the mast. But  he had lost his
nerve.  Unsafe as was his  present position, he was loath to forsake  it for
the more unsafe position on the halyards.

     Но  вернемся  к Гаррисону.  Минут десять  Иогансен всячески  понукал  и
поносил  несчастного  и  заставил  его  наконец  двинуться  с места.  Матрос
добрался все же до нока гафеля. Там он уселся на  гафель верхом, и ему стало
легче держаться. Он очистил шкот и мог теперь вернуться, спустившись по фалу
к мачте. Но у него уже, как видно, не хватало духу.  Он не решался променять
свое опасное положение на еще более опасный спуск.


     He looked along  the airy path he must traverse, and  then  down to the
deck. His eyes were wide and staring, and he was trembling violently.  I had
never  seen fear  so  strongly stamped upon a  human face.  Johansen  called
vainly for him to come down. At  any moment he was liable to he  snapped off
the gaff, but he was helpless with fright. Wolf Larsen, walking up  and down
with  Smoke and in conversation, took no more notice of him, though he cried
sharply, once, to the man at the wheel:

     Расширенными от страха глазами он поглядывал  на тот путь,  который ему
предстояло совершить высоко в воздухе, потом переводил взгляд на палубу. Его
трясло,  как  в лихорадке.  Мне никогда  еще не  случалось видеть  выражения
такого смертельного испуга на человеческом лице. Тщетно Иогансен кричал ему,
чтобы он спускался. Каждую минуту его могло сбросить с гафеля, но  он прилип
к нему, оцепенев от  ужаса. Волк Ларсен прогуливался по  палубе, беседуя  со
Смоком, и не обращал больше никакого внимания на Гаррисона, только раз резко
окрикнул рулевого:


     "You're off your course, my man! Be  careful, unless you're looking for
trouble!"

     -- Ты сошел с курса, приятель. Смотри, получишь у меня!


     "Ay, ay, sir," the helmsman responded, putting a couple of spokes down.

     -- Есть, сэр, -- отвечал рулевой и немного повернул штурвал.


     He had been guilty of  running the Ghost  several points off her course
in order that what little wind there was should fill  the foresail and  hold
it steady. He had striven to  help the  unfortunate Harrison  at the risk of
incurring Wolf Larsen's anger.

     Его провинность  состояла в том, что он слегка отклонил шхуну от курса,
чтобы  слабый ветер мог хоть немного  надуть паруса и  удерживать их в одном
положении. Этим он пытался помочь  злополучному Гаррисону, рискуя навлечь на
себя гнев Волка Ларсена.


     The  time  went  by, and  the  suspense,  to  me, was  terrible. Thomas
Mugridge, on  the other  hand, considered it  a  laughable  affair, and  was
continually bobbing his head out the galley door to make jocose remarks. How
I hated him!  And how my hatred  for him  grew and grew, during that fearful
time, to cyclopean dimensions. For the first time in  my life I  experienced
the desire to murder - "saw  red," as some of our picturesque writers phrase
it. Life  in general  might still be sacred, but life in the particular case
of Thomas Mugridge had become  very profane indeed. I  was frightened when I
became conscious that I was seeing red, and the thought  flashed through  my
mind: was I, too, becoming tainted by the brutality of my environment? -  I,
who  even  in  the   most  flagrant  crimes   had  denied  the  justice  and
righteousness of capital punishment?

     Время шло, и  напряжение становилось невыносимым.  Однако Томас Магридж
находил это происшествие чрезвычайно забавным.  Каждую  минуту он  высовывал
голову  из камбуза и отпускал шуточки. Как я ненавидел его!  Моя ненависть к
нему выросла за  эти страшные  минуты  до исполинских размеров. Первый раз в
жизни  я испытывал желание убить человека.  Я "жаждал крови", как выражаются
некоторые  наши  писатели  и  любители пышных  оборотов. Жизнь  вообще, быть
может,  священна,  но  жизнь  Томаса  Магриджа  представлялась   мне  чем-то
презренным и нечестивым. Почувствовав жажду убийства, я  испугался, и у меня
мелькнула мысль: неужели  грубость окружающей среды так  на  меня  повлияла?
Ведь  не  я  ли  всегда  утверждал,  что  смертная   казнь  несправедлива  и
недопустима даже для самых закоренелых преступников?


     Fully half-an-hour  went by, and then I saw Johnson and Louis  in  some
sort of altercation. It  ended with Johnson  flinging  off Louis's detaining
arm and starting forward. He crossed the deck, sprang into the fore rigging,
and began to climb. But the quick eye of Wolf Larsen caught him.

     Прошло не меньше получаса, а затем я заметил, что Джонсон и Луис горячо
о чем-то спорят. Спор кончился тем, что Джонсон отмахнулся от Луиса, который
пытался его удержать,  и  направился куда-то.  Он пересек палубу, прыгнул на
фор-ванты и полез вверх. Это не ускользнуло от острого взора Волка Ларсена.


     "Here, you, what are you up to?" he cried.

     -- Эй, ты! Куда? -- крикнул он.


     Johnson's ascent was arrested.  He looked his captain  in the eyes  and
replied slowly:

     Джонсон остановился. Глядя в упор на капитана, он неторопливо ответил:


     "I am going to get that boy down."

     -- Хочу снять парня.


     "You'll get  down  out of  that rigging, and damn lively about it! D'ye
hear? Get down!"

     -- Спустись сию же минуту вниз, черт тебя дери! Слышишь? Вниз!


     Johnson  hesitated, but the long  years  of obedience to the masters of
ships  overpowered  him,  and he dropped  sullenly to  the deck  and went on
forward.

     Джонсон медлил, но многолетняя привычка подчиняться приказу пересилила,
и, спустившись с мрачным видом на палубу, он ушел на бак.


     At half after five I went below  to set the  cabin  table, but I hardly
knew what  I did, for my eyes and my brain were filled with the vision of  a
man, white-faced  and  trembling,  comically  like a  bug, clinging  to  the
thrashing  gaff. At six o'clock, when I served supper, going on  deck to get
the food from  the  galley, I saw Harrison, still in the  same position. The
conversation  at the table was of other things. Nobody seemed  interested in
the wantonly imperilled  life. But making  an  extra trip  to the  galley  a
little later, I was gladdened  by the  sight of  Harrison  staggering weakly
from  the rigging to the  forecastle scuttle. He  had  finally  summoned the
courage to descend.

     В половине шестого я направился в кают-компанию накрывать на  стол,  но
почти  не  сознавал, что делаю.  Я  видел только  раскачивающийся  гафель  и
прилепившегося к нему бледного,  дрожащего от страха матроса, похожего снизу
на какую-то  смешную  козявку.  В шесть часов, подавая  обед и  пробегая  по
палубе  в камбуз,  я  видел  Гаррисона все в том же положении.  Разговор  за
столом шел о чем-то постороннем.  Никого, по-видимому, не интересовала жизнь
этого  человека,  подвергнутая  смертельной  опасности  потехи ради.  Однако
немного  позже, лишний  раз сбегав  в  камбуз,  я, к  своей великой радости,
увидел Гаррисона, который, не таясь, брел от вант к люку на баке. Он наконец
собрался с духом и спустился.


     Before closing this incident, I must give a scrap of conversation I had
with Wolf Larsen in the cabin, while I was washing the dishes.

     -- Чтоб  покончить  с  этим  случаем,  я должен  вкратце передать  свой
разговор с Волком Ларсеном, -- он заговорил со мной в кают-компании, когда я
убирал посуду.


     "You were looking squeamish this  afternoon,"  he began.  "What was the
matter?"

     -- Что это у вас сегодня такой жалкий вид? -- начал он. -- В чем дело?


     I could see that he knew what had made me possibly as sick as Harrison,
that he was trying to draw me, and I answered, "It was because of the brutal
treatment of that boy."

     Я видел,  что он отлично понимает, почему я  чувствую себя почти так же
худо, как Гаррисон, но  хочет вызвать меня на  откровенность, и отвечал:  --
Меня расстроило жестокое обращение с этим малым.


     He gave  a short laugh.  "Like  sea-sickness, I  suppose.  Some men are
subject to it, and others are not."

     Он  усмехнулся.  --  Это  у  вас  нечто  вроде  морской  болезни.  Одни
подвержены ей, другие -- нет.


     "Not so," I objected.

     -- Что же тут общего? -- возразил я.


     "Just so," he went on. "The earth is as full of brutality as the sea is
full  of  motion. And some  men are  made sick by  the one, and  some by the
other. That's the only reason."

     --  Очень  много  общего,  --  продолжал он.  --  Земля  так  же  полна
жестокостью,  как  море -- движением. Иные  не  переносят  первой, другие --
второго. Вот и вся причина.


     "But you, who make a mock of human life, don't you place any value upon
it whatever?" I demanded.

     -- Вы так  издеваетесь над человеческой жизнью, неужели  вы не придаете
ей никакой цены? -- спросил я.


     "Value? What value?" He  looked at me, and though his eyes  were steady
and motionless, there seemed  a cynical smile  in them. "What kind of value?
How do you measure it? Who values it?"

     -- Цены! Какой  цены?  --  Он  посмотрел  на меня,  и я прочел циничную
усмешку в его суровом пристальном взгляде.  -- О какой цене вы говорите? Как
вы ее определите? Кто ценит жизнь?


     "I do," I made answer.

     -- Я ценю, -- ответил я.


     "Then  what is it worth to you? Another man's  life, I  mean. Come now,
what is it worth?"

     -- Как  же  вы ее  цените?  Я имею  в  виду  чужую жизнь. Сколько  она,
по-вашему, стоит?


     The value of life? How could I put a tangible  value upon it?  Somehow,
I, who have always had  expression, lacked expression when with Wolf Larsen.
I have since determined that a part of it was due to the  man's personality,
but that the greater part was due to  his totally different  outlook. Unlike
other materialists I had  met  and  with  whom I had something  in common to
start on, I  had nothing  in common with  him.  Perhaps,  also,  it  was the
elemental simplicity of his mind  that baffled me.  He  drove so directly to
the core  of  the  matter, divesting a  question  always  of all superfluous
details,  and with such an air of  finality, that I seemed  to  find  myself
struggling in deep water, with no footing under me. Value of life? How could
I answer the question on the spur of  the moment? The sacredness of  life  I
had accepted as axiomatic. That it was intrinsically valuable was a truism I
had never questioned. But when he challenged the truism I was speechless.

     Цена жизни! Как мог я определить ее? Привыкший ясно и свободно излагать
свои  мысли,  я  в присутствии  Ларсена почему-то  не  находил нужных  слов.
Отчасти я объяснял себе это тем, что его личность подавляла меня, но главная
причина крылась все  же в полной противоположности наших воззрений. В спорах
с другими материалистами я всегда мог хоть в  чем-то найти общий язык, найти
какую-то  отправную точку,  но с Волком Ларсеном  у меня  не было  ни единой
точки соприкосновения. Быть  может,  меня сбивала  с толку примитивность его
мышления:  он  сразу  приступал  к  тому,  что   считал  существом  вопроса,
отбрасывая  все,  казавшееся  ему  мелким  и незначительным,  и  говорил так
безапелляционно,  что  я терял почву под  ногами. Цена жизниКак мог  я
сразу, не задумываясь, ответить  на такой  вопрос? Жизнь священна  --  это я
принимал за аксиому. Ценность ее  в ней  самой -- это  было  столь очевидной
истиной,  что мне никогда не приходило в голову  подвергать ее  сомнению. Но
когда  Ларсен потребовал, чтобы  я  нашел  подтверждение  этой общеизвестной
истине, я растерялся.


     "We were talking about this yesterday," he said.  "I held that life was
a ferment, a yeasty something which  devoured  life that  it might live, and
that living was merely successful piggishness. Why, if there is anything  in
supply and demand, life is the cheapest thing in the world. There is only so
much water, so much earth, so much air; but the life that is demanding to be
born  is  limitless. Nature is a  spendthrift.  Look at the  fish  and their
millions of eggs. For  that matter, look at you and me. In our loins are the
possibilities of  millions of lives. Could we but find time and  opportunity
and utilize  the last bit and every bit of the unborn life that is in us, we
could become  the fathers of nations  and populate continents. Life? Bah! It
has no value. Of  cheap things  it  is  the  cheapest.  Everywhere  it  goes
begging.  Nature spills it out with a lavish hand. Where there  is  room for
one  life,  she sows a  thousand  lives,  and it's  life eats life till  the
strongest and most piggish life is left."

     -- Мы  с вами  беседовали  об этом вчера, -- сказал он.  -- Я сравнивал
жизнь с закваской, с дрожжевым грибком,  который  пожирает жизнь, чтобы жить
самому, и утверждал, что жизнь -- это просто торжествующее свинство. С точки
зрения  спроса  и предложения жизнь самая дешевая вещь на свете.  Количество
воды,  земли  и  воздуха  ограничено,  но  жизнь,  которая порождает  жизнь,
безгранична.  Природа  расточительна. Возьмите рыб  с миллионами икринок.  И
возьмите себя или  меня! В наших чреслах тоже заложены миллионы жизней. Имей
мы  возможность  даровать жизнь каждой крупице заложенной в  нас нерожденной
жизни, мы могли бы могли бы  екать отцами народов и населить целые материки.
Жизнь? Пустое! Она ничего не стоит. Из всех дешевых вещей она самая дешевая.
Она стучится во все двери. Природа рассыпает ее щедрой рукой. Где есть место
для одной жизни, там она сеет тысячи, и везде жизнь  пожирает жизнь, пока не
остается лишь самая сильная и самая свинская.


     "You  have read Darwin,"  I said. "But you read him  misunderstandingly
when you  conclude  that the struggle for existence  sanctions  your  wanton
destruction of life."

     -- Вы  читали Дарвина,  -- заметил я. -- Но вы превратно толкуете  его,
если  думаете,   что  борьба   за   существование  оправдывает  произвольное
разрушение вами чужих жизней.


     He shrugged his shoulders.

     Он пожал плечами.


     "You  know  you only  mean that in relation  to  human life, for of the
flesh and the fowl and the fish you destroy as much  as  I or any other man.
And human life is in no wise different, though you feel it is and think that
you reason why it  is. Why should I be parsimonious with  this life which is
cheap and without  value? There are more sailors than there are ships on the
sea for  them,  more workers  than there are factories or machines for them.
Why, you who live on the land know  that you house your  poor people in  the
slums of cities and  loose famine and  pestilence  upon them, and that there
still remain more poor people, dying for want of a crust of  bread and a bit
of meat (which is life destroyed), than you know what to do  with. Have  you
ever  seen  the London dockers  fighting  like  wild beasts  for a chance to
work?"

     -- Вы, очевидно, имеете в виду лишь человеческую жизнь, так как зверей,
и птиц, и рыб  вы уничтожаете не меньше, чем я или  любой другой человек. Но
человеческая жизнь ничем не отличается  от всякой прочей  жизни,  хотя вам и
кажется, что это не так, и вы якобы видите какую-то разницу. Почему я должен
беречь эту жизнь, раз она так дешево стоит и не имеет ценности? Для матросов
не хватает  кораблей  на  море,  так же как для  рабочих на суше не  хватает
фабрик и машин.  Вы, живущие на  суше, отлично знаете, что, сколько бы вы ни
вытесняли бедняков  на  окраины, в  городские трущобы, отдавая их  во власть
голода  и  эпидемий,  и сколько бы  их мерло из-за отсутствия корки хлеба  и
куска  мяса (то  есть  той  же разрушенной жизни),  их еще остается  слишком
много,  и вы не  знаете,  что  с  ними делать. Видели  вы когда-нибудь,  как
лондонские грузчики дерутся, словно дикие звери, из-за возможности  получить
работу?


     He started for  the companion stairs, but  turned  his head for a final
word.

     Он  направился  к   трапу,  но  обернулся,  чтобы  сказать  еще  что-то
напоследок.


     "Do you know the only value life has is what life puts upon itself? And
it is of  course over-estimated since it  is of necessity prejudiced  in its
own favour. Take that man I had aloft. He held on as  if he were a  precious
thing, a treasure  beyond diamonds or rubies. To you? No. To me? Not at all.
To  himself? Yes. But  I do  not accept  his  estimate.  He sadly  overrates
himself. There is plenty  more life  demanding to be born. Had he fallen and
dripped his brains  upon the deck like honey from the comb, there would have
been no loss to the world. He was worth nothing  to the world. The supply is
too large. To  himself only was he of value, and to show how fictitious even
this value was, being dead he is unconscious  that  he has  lost himself. He
alone  rated himself  beyond  diamonds and rubies.  Diamonds  and rubies are
gone, spread out on the  deck  to be washed away by a  bucket of sea- water,
and he does not even know that the diamonds and rubies are gone. He does not
lose anything, for with the loss of himself he loses the knowledge  of loss.
Don't you see? And what have you to say?"

     --  Видите ли, жизнь  не имеет никакой цены, кроме той,  какую она сама
себе придает. И, конечно, она себя оценивает, так как  неизбежно пристрастна
к себе. Возьмите хоть этого матроса, которого я сегодня держал на  мачте. Он
цеплялся за жизнь так, будто это невесть какое сокровище, драгоценнее всяких
бриллиантов или рубинов. Имеет ли она для вас такую ценность? Нет. Для меня?
Нисколько. Для  него самого? Несомненно. Но я  не согласен с его оценкой, он
чрезмерно переоценивает себя. Бесчисленные новые жизни ждут своего рождения.
Если бы он упал и разбрызгал свои мозги по палубе, словно мед  из сотов, мир
ничего не потерял бы от этого. Он не представляет для мира никакой ценности.
Предложение слишком велико. Только в своих собственных глазах имеет он цену,
и  заметьте, насколько  эта ценность обманчива, --  ведь, мертвый, он уже не
сознавал бы этой  потери.  Только  он один и ценит себя дороже бриллиантов и
рубинов. И вот бриллианты и рубины пропадут, рассыплются по палубе, их смоют
в океан ведром воды, а он даже не  будет знать об их исчезновении. Он ничего
не  потеряет, так как с потерей самого себя  утратит и сознание  потери. Ну?
Что вы скажете?


     "That you are at least consistent," was  all I could say, and I went on
washing the dishes.

     -- Что вы по крайней мере последовательны, --  ответил я. Это было все,
что я мог сказать, и я снова занялся мытьем тарелок.


        CHAPTER VII

        ГЛАВА VII


     At  last,  after  three  days of variable  winds,  we  have caught  the
north-east trades. I came  on deck, after a good night's rest in spite of my
poor  knee, to find the Ghost foaming along, wing-and- wing,  and every sail
drawing except the  jibs, with a fresh breeze astern. Oh, the wonder of  the
great trade-wind!  All day we sailed,  and all night, and the  next day, and
the  next, day after day,  the wind  always astern and blowing steadily  and
strong. The schooner sailed herself.  There was  no  pulling  and hauling on
sheets and tackles, no shifting of topsails,  no work at all for the sailors
to  do  except  to steer. At  night when the sun  went down, the sheets were
slackened; in  the morning, when  they yielded up the damp of  the  dew  and
relaxed, they were pulled tight again - and that was all.

     Наконец после трех дней  переменных  ветров мы поймали северо-восточный
пассат. Я вышел на палубу,  хорошо выспавшись, несмотря  на боль в колене, и
увидел,  что "Призрак",  пеня  волны,  летит,  как  на  крыльях,  под  всеми
парусами, кроме кливеров. В корму  дул свежий  ветер.  Какое чудо эти мощные
пассатыВесь день мы шли вперед и всю ночь и так  изо дня в  день, а ровный и
сильный  ветер все время дул нам в корму.  Шхуна  сама летела вперед,  и  не
нужно было выбирать  и травить всевозможные снасти или переносить топселя, и
матросам оставалось  только нести вахту  у штурвала. Вечерами, после  захода
солнца, шкоты  немного потравливали, а  по  утрам,  дав им просохнуть  после
росы, снова добирали, -- и это было все.


     Ten  knots,  twelve knots, eleven knots, varying  from time to time, is
the  speed we are  making. And  ever  out of the  north-east  the brave wind
blows, driving us  on  our  course two hundred and fifty  miles  between the
dawns. It saddens me and gladdens me, the gait with which we are leaving San
Francisco behind and  with which we are foaming down  upon the tropics. Each
day grows  perceptibly warmer. In  the second  dog-watch the sailors come on
deck, stripped, and  heave buckets of water upon  one another from overside.
Flying-fish are beginning to  be  seen, and during the night the watch above
scrambles  over  the  deck in  pursuit of  those  that fall  aboard. In  the
morning, Thomas Mugridge  being duly bribed, the galley  is pleasantly areek
with the odour of their frying; while dolphin meat is served fore and aft on
such  occasions as Johnson  catches the blazing  beauties from  the bowsprit
end.

     Наша скорость  --  десять,  одиннадцать,  иной раз  двенадцать узлов. А
попутный ветер все дует и  дует  с  северо-востока, и мы за  сутки покрываем
двести пятьдесят  миль. Меня  и печалит и радует эта скорость, с  которой мы
удаляемся  от  Сан-Франциско  и  приближаемся  к  тропикам.  С  каждым  днем
становится все теплее. Во время второй вечерней полувахты матросы выходят на
палубу,  раздеваются  и  окатывают   друг  друга  морской   водой.  Начинают
появляться летучие рыбы, и ночью вахтенные ползают по палубе,  ловя тех, что
падают  к нам на шхуну. А утром, если удается подкупить Магриджа, из камбуза
несется приятный запах жареной  рыбы. Порой  все  лакомятся мясом  дельфина,
когда Джонсону посчастливится поймать с бушприта одного из этих красавцев.


     Johnson  seems  to  spend  all  his spare  time  there  or aloft at the
crosstrees, watching the Ghost cleaving the water under press of sail. There
is passion, adoration, in his eyes, and he goes about in a  sort of  trance,
gazing in ecstasy at the swelling sails, the foaming wake, and the heave and
the run of her over the liquid mountains that  are moving with us in stately
procession.

     Джонсон проводит  там  все  свое свободное  время  или же  заберется на
салинг и смотрит, как "Призрак", гонимый пассатом, рассекает воду. Страсть и
упоение  светятся  в  его  взгляде,  он  ходит,  как  в  трансе,  восхищенно
поглядывая  на раздувающиеся  паруса,  на  пенистый  след  корабля,  на  его
свободный  бег по высоким волнам,  которые движутся  вместе с нами величавой
процессией.


     The days and nights are "all a wonder and a wild delight," and though I
have little time from my dreary  work, I  steal odd moments to gaze and gaze
at  the unending  glory of what  I never dreamed the world possessed. Above,
the sky is stainless blue - blue as the sea itself, which under the forefoot
is of the colour and sheen of azure satin. All around the horizon  are pale,
fleecy  clouds, never  changing, never moving, like a silver setting for the
flawless turquoise sky.

     Дни  и ночи  --  "чудо  и  неистовый  восторг", и  хотя  нудная  работа
поглощает  все  мое  время,  я  все  же   стараюсь  улучить  минутку,  чтобы
полюбоваться  этой  бесконечной  торжествующей  красотой,   о  существовании
которой  никогда прежде  и не  подозревал. Над нами синее, безоблачное небо,
повторяющее оттенки моря,  которое  под  форштевнем блестит и  отливает, как
голубой   атлас.  По   горизонту  протянулись   легкие,   перистые  облачка,
неизменные, неподвижные, точно серебряная оправа яркого бирюзового свода.


     I do not forget one night, when  I should have been asleep, of lying on
the  forecastle-head and gazing down at the  spectral ripple  of foam thrust
aside by the Ghost's  forefoot. It sounded like the gurgling of a brook over
mossy stones in some quiet dell, and the crooning song  of  it lured me away
and out of myself till I was  no longer Hump the cabin-boy,  nor Van Weyden,
the  man who  had  dreamed away thirty-five  years among  books. But a voice
behind me, the unmistakable voice of Wolf Larsen, strong with the invincible
certitude  of  the  man and  mellow with appreciation  of the  words he  was
quoting, aroused me.

     Надолго  запомнилась мне одна  ночь, когда,  забыв про сон,  лежал я на
полубаке и смотрел на переливчатую игру пены, бурлившей у форштевня. До меня
долетали звуки, напоминавшие  журчание ручейка  по мшистым  камням  в тихом,
уединенном ущелье. Они убаюкивали, уносили куда-то далеко, заставляя забыть,
что я --  юнга "Хэмп", бывший некогда Хэмфри  Ван-Вейденом, который тридцать
пять лет своей жизни просидел  над  книгами.  Меня вернул к действительности
голос  Волка Ларсена,  как всегда  сильный  и  уверенный,  но с  необычайной
мягкостью и затаенным восторгом произносивший такие слова:


     "'O  the blazing tropic night,  when the  wake's a welt  of  light That
holds  the  hot  sky  tame,  And  the  steady  forefoot snores  through  the
planet-powdered floors Where the scared  whale  flukes  in flame. Her plates
are scarred by the sun, dear lass, And her ropes are taut with the dew,  For
we're  booming down on the  old trail, our  own trail, the out  trail, We're
sagging south on the Long Trail - the trail that is always new.'"

     Южных звезд искристый свет, за кормой  сребристый  след,  Как дорога  в
небосвод. Киль  взрезает  пену волн,  парус ровным ветром  полн. Кит  дробит
сверканье вод. Снасти  блещут росой по  утрам, Солнце  сушит обшивку бортов.
Перед нами путь, путь, знакомый нам, -- Путь на юг, старый друг, он  для нас
вечно нов!


     "Eh, Hump? How's it strike you?" he asked,  after  the  due pause which
words and setting demanded.

     --  Ну  как, Хэмп? Нравится  вам это? -- спросил он меня, помолчав, как
того требовали стихи и обстановка.


     I looked into his face. It was aglow with light, as the sea itself, and
the eyes were flashing in the starshine.

     Я взглянул  на него. Лицо  его было озарено светом, как  само  море,  и
глаза сверкали.


     "It strikes me  as remarkable, to say the least, that  you should  show
enthusiasm," I answered coldly.

     -- Меня  поражает,  что вы  способны на  такой  энтузиазм,  --  холодно
отвечал я.


     "Why, man, it's living! it's life!" he cried.

     -- Почему же? Это говорит во мне жизнь! -- воскликнул он.


     "Which is a cheap thing and without value." I flung his words at him.

     -- Дешевая вещь, не имеющая никакой цены, -- напомнил я ему его слова.


     He laughed, and  it was the first time I had heard honest mirth  in his
voice.

     Он рассмеялся, и я впервые услышал в его голосе искреннее веселье.


     "Ah, I cannot get you to understand, cannot drive it  into  your  head,
what a thing this life  is. Of course life  is valueless,  except to itself.
And I can tell you that my life is pretty valuable  just now - to myself. It
is  beyond price, which you will acknowledge is a terrific  overrating,  but
which  I cannot  help,  for  it is the life  that is in  me  that  makes the
rating."

     -- Эх, никак не заставишь вас понять,  никак  не втолкуешь вам, что это
за штука  -- жизнь! Конечно, она  имеет  цену только для себя самой.  И могу
сказать  вам, что моя жизнь сейчас  весьма ценна... для  меня. Ей прямо  нет
цены, хотя вы  скажете, что я очень ее  переоцениваю. Но что  поделаешь, моя
жизнь сама определяет себе цену.


     He appeared waiting for  the  words with  which to  express the thought
that was in him, and finally went on.

     Он помолчал -- казалось, он подыскивает слова, чтобы высказать какую-то
мысль, -- потом заговорил снова:


     "Do you know, I am filled with a  strange uplift; I feel as if all time
were  echoing  through  me, as though all  powers were mine.  I  know truth,
divine good from evil, right from wrong. My vision is clear and far. I could
almost believe in God. But," and his voice changed and the light went out of
his  face, - "what  is  this condition  in which I  find myself? this joy of
living? this exultation of life? this inspiration, I may well call it? It is
what comes  when  there  is nothing  wrong  with  one's digestion,  when his
stomach is in trim and  his appetite has an  edge, and all goes  well. It is
the bribe for living, the champagne  of the blood,  the effervescence of the
ferment - that makes some  men think holy thoughts, and other men to see God
or to create him when they cannot  see him.  That is all, the drunkenness of
life,  the stirring and crawling of the yeast, the babbling of the life that
is insane with  consciousness that it is alive. And - bah! To-morrow I shall
pay for  it as the drunkard pays. And I  shall  know that I must die, at sea
most likely, cease crawling of  myself to be all a-crawl with the corruption
of the sea; to be fed  upon, to be carrion, to yield up all the strength and
movement of my  muscles that it may become strength and movement in  fin and
scale and the guts of fishes. Bah! And bah! again. The champagne is  already
flat. The sparkle and bubble has gone out and it is a tasteless drink."

     --  Видите ли, я  испытываю сейчас удивительный подъем духа. Словно все
времена звучат  во  мне и все  силы принадлежат  мне.  Словно мне  открылась
истина, и я могу отличить добро от зла, правду от лжи и взором проникнуть  в
даль.  Я почти  готов поверить в бога. Но,  -- голос  его изменился  и  лицо
потемнело,  --  почему я в  таком состоянии?  Откуда эта  радость жизни? Это
упоение жизнью? Этот -- назовем его так -- подъем? Все это бывает просто  от
хорошего пищеварения, когда у  человека желудок в порядке, аппетит исправный
и весь  организм  хорошо работает. Это --  брожение  закваски,  шампанское в
крови, это обман, подачка, которую бросает  нам жизнь, внушая одним  высокие
мысли, а других заставляя видеть бога или  создавать его, если  они не могут
его  видеть. Вот и все:  опьянение  жизни,  бурление закваски, бессмысленная
радость жизни, одурманенной сознанием, что она бродит, что она жива. Но увы!
Завтра  я буду расплачиваться  за это,  завтра  для меня,  как для запойного
пьяницы, наступит похмелье.  Завтра я буду помнить, что я должен  умереть и,
вероятнее  всего,  умру в плавании; что  я  перестану бродить  в самом себе,
стану  частью брожения  моря; что я буду гнить; что  я сделаюсь падалью; что
сила моих  мускулов  перейдет  в  плавники  и  чешую  рыб.  Увы!  Шампанское
выдохлось. Вся игра ушла из него, и оно потеряло свой вкус.


     He left  me as suddenly  as he had come, springing to the deck with the
weight and softness of a tiger. The Ghost  ploughed on her way. I noted  the
gurgling forefoot was  very like a snore, and as I listened to it the effect
of Wolf Larsen's swift  rush from sublime exultation to despair slowly  left
me. Then some deep-water sailor,  from the waist  of the ship, lifted a rich
tenor voice in the "Song of the Trade Wind":

     Он  покинул меня  так же  внезапно, как и  появился, спрыгнув на палубу
мягко  и бесшумно, словно тигр.  "Призрак" продолжал идти своим путем.  Пена
бурлила у форштевня,  но  мне чудились  теперь  звуки, похожие на сдавленный
хрип. Я прислушивался  к ним, и мало-помалу впечатление, которое произвел на
меня  внезапный переход  Ларсена  от  экстаза  к  отчаянию,  ослабело. Вдруг
какой-то матрос на палубе звучным тенором затянул "Песнь пассата":


     "Oh, I am the wind the seamen love - I am steady, and strong, and true;
They follow my track by the clouds above, O'er the fathomless tropic blue.

     Я ветр, любезный морякам, Я свеж, могуч. Они следят по небесам Мой  лет
средь туч.


     Through daylight and dark I follow the bark I keep like a hound  on her
trail; I'm strongest at noon, yet under the moon, I stiffen the bunt  of her
sail."

     И я бегу за кораблем Вернее пса. Вздуваю ночью я и днем Все паруса.


        CHAPTER VIII

        ГЛАВА VIII


     Sometimes I think  Wolf Larsen  mad, or half-mad at least,  what of his
strange moods  and vagaries. At  other times I take  him for  a great man, a
genius who has never arrived. And,  finally, I  am convinced that he is  the
perfect type  of the primitive man, born a thousand years or generations too
late and an anachronism in this culminating  century  of civilization. He is
certainly  an  individualist of the most pronounced type. Not only that, but
he is very lonely. There  is no congeniality between him and the rest of the
men aboard ship. His tremendous virility and mental strength wall him apart.
They  are  more  like children to him, even  the hunters, and as children he
treats them, descending perforce to their level and  playing with them as  a
man  plays with puppies.  Or else he  probes them  with the cruel  hand of a
vivisectionist, groping about  in their mental processes and examining their
souls as though to see of what soul-stuff is made.

     Иногда  Волк  Ларсен кажется  мне просто  сумасшедшим  или,  во  всяком
случае, не вполне нормальным -- столько  у  него странностей и диких причуд.
Иногда  же я вижу в  нем  задатки  великого  человека, гения,  оставшиеся  в
зародыше. И  наконец,  в чем  я совершенно убежден, так  это  в том, что  он
ярчайший тип первобытного человека, опоздавшего родиться на тысячу  лет  или
поколений, живой  анахронизм  в наш век  высокой  цивилизации. Бесспорно, он
законченный  индивидуалист и,  конечно,  очень  одинок.  Между  ним  и  всем
экипажем  нет ничего  общего.  Его необычайная физическая сила  и  сила  его
личности отгораживают его  от других. Он смотрит на них,  как на детей -- не
делает исключения даже для охотников, -- и  обращается с ними, как с детьми,
заставляя себя  спускаться  до их уровня и порой  играя  с  ними,  словно со
щенками. Иногда же он исследует их суровой рукой вивисектора и копается в их
душах, как бы желая понять, из какого теста они слеплены.


     I have seen him a score of times, at table,  insulting  this  hunter or
that,  with cool  and  level eyes and, withal,  a  certain air of  interest,
pondering their actions or replies or  petty rages  with  a curiosity almost
laughable to  me who stood onlooker and who  understood.  Concerning his own
rages, I am  convinced that  they  are not  real,  that  they are  sometimes
experiments, but that in the main they  are the habits of a pose or attitude
he has seen  fit to take toward  his  fellow-men. I know, with  the possible
exception of the incident of the dead  mate, that I have not seen him really
angry; nor do I wish ever  to see him in a genuine rage, when all  the force
of him is called into play.

     За столом я десятки раз наблюдал, как он, холодно и пристально глядя на
кого-нибудь из  охотников,  принимался  оскорблять  его,  а  затем  с  таким
любопытством ждал  от него ответа, вернее,  вспышки  бессильного гнева,  что
мне,  стороннему  наблюдателю,  понимавшему,  в  чем  тут  дело, становилось
смешно.  Когда  же он сам впадает в ярость,  она кажется  мне  напускной.  Я
уверен,  что  это  только  манера держаться,  сознательно  усвоенная  им  по
отношению к окружающим, и он просто  пользуется  ею для своих экспериментов.
После смерти его помощника  я,  в сущности,  ни разу больше не видел Ларсена
по-настоящему  разгневанным  да,  признаться,  и не желал  бы  увидеть,  как
вырвется наружу вся его чудовищная сила.


     While  on the  question  of  vagaries,  I shall tell what befell Thomas
Mugridge in  the cabin, and at the same time complete an incident upon which
I  have already  touched once or  twice. The twelve o'clock dinner was over,
one day, and I had  just finished  putting  the  cabin  in order, when  Wolf
Larsen and Thomas Mugridge descended  the companion stairs. Though  the cook
had  a cubby-hole of a state- room opening off from the cabin,  in the cabin
itself he had  never  dared to linger or to  be seen,  and he flitted to and
fro, once or twice a day, a timid spectre.

     Раз уж зашла речь о его прихотях,  я расскажу  о том,  что  случилось с
Томасом Магриджем в кают-компании, а заодно покончу и с тем происшествием, о
котором  уже  как-то  упоминал. Однажды  после  обеда  я  заканчивал  уборку
каюткомпании,  как вдруг  по  трапу спустились Волк Ларсен  и Томас Магридж.
Хотя конура кока примыкала к каюткомпании,  он никогда не смел задерживаться
здесь и робкой тенью поспешно проскальзывал мимо два-три раза в день.


     "So you know how to play 'Nap,'"  Wolf Larsen  was  saying in a pleased
sort of voice. "I might have guessed an Englishman  would know. I learned it
myself in English ships."

     --  Так,  значит, ты играешь  в "наполеон"? -- довольным тоном произнес
Волк Ларсен.  -- Ну, разумеется,  ты же англичанин. Я сам научился этой игре
на английских кораблях.


     Thomas  Mugridge  was beside himself, a blithering imbecile, so pleased
was he at chumming thus  with the captain. The little airs he put on and the
painful striving to assume  the  easy carriage of a  man born to a dignified
place in life  would have  been sickening had  they  not  been ludicrous. He
quite ignored my presence, though I credited him with being simply unable to
see me. His  pale,  wishy- washy  eyes were swimming like lazy  summer seas,
though what blissful visions they beheld were beyond my imagination.

     Этот жалкий червяк,  Томас Магридж, был  на  седьмом  небе  оттого, что
капитан разговаривает с ним по-приятельски,  но все его ужимки и мучительные
старания держаться с достоинством и разыгрывать из себя человека, рожденного
для  лучшей  жизни,  могли  вызвать  только  омерзение  и  смех.   Мое
присутствие он совершенно игнорировал, впрочем, ему  и на самом деле было не
до меня. Его водянистые, выцветшие глаза сияли, и у меня не хватает фантазии
вообразить себе, какие блаженные видения носились перед его взором.


     "Get  the cards,  Hump," Wolf Larsen ordered, as they took seats at the
table. "And bring out the cigars and the whisky you'll find in my berth."

     -- Подай карты, Хэмп, -- приказал мне Волк Ларсен, когда они уселись за
стол. -- И принеси виски и сигары -- достань из ящика у меня под койкой.


     I  returned  with  the articles  in  time to  hear the Cockney  hinting
broadly that there was a mystery  about him, that he might be  a gentleman's
son gone wrong or something or other; also, that he was a remittance man and
was paid to keep away  from England - "p'yed 'ansomely, sir," was the way he
put it; "p'yed 'ansomely to sling my 'ook an' keep slingin' it."

     Когда  я  вернулся в кают-компанию, кок  уже туманно распространялся  о
какой-то тайне, связанной с  его  рождением,  намекая, что он -- сбившийся с
пути  сын благородных родителей  или  что-то  в этом  роде и его  удалили из
Англии и даже платят ему  деньги за  то, чтобы он  не  возвращался. "Хорошие
деньги платят, -- пояснил он, -- лишь бы там моим духом не пахло".


     I had brought  the customary liquor glasses,  but  Wolf Larsen frowned,
shook his head, and signalled with  his hands for me  to bring the tumblers.
These  he  filled two-thirds  full  with undiluted whisky  -  "a gentleman's
drink?" quoth  Thomas Mugridge,  -  and they clinked  their glasses  to  the
glorious game  of "Nap," lighted cigars, and fell to shuffling  and  dealing
the cards.

     Я  принес  было рюмки,  но  Волк Ларсен  нахмурился, покачал  головой и
жестом  показал,  чтобы  я  подал  стаканы.  Он  наполнил  их на  две  трети
неразбавленным   виски  --  "джентльменским  напитком",  как  заметил  Томас
Магридж,  -- и,  чокнувшись во славу великолепной  игры "нап",  они закурили
сигары и принялись тасовать и сдавать карты.


     They played for  money.  They increased the amounts of the  bets.  They
drank whisky, they drank it neat, and I fetched more. I  do not know whether
Wolf Larsen cheated or not, -  a thing he was thoroughly capable of doing, -
but he won steadily.  The cook made repeated journeys to his bunk for money.
Each  time  he  performed the journey with  greater  swagger,  but  he never
brought more than a few dollars at a  time. He grew maudlin, familiar, could
hardly see the cards or sit upright. As a preliminary to another journey  to
his  bunk,  he hooked  Wolf Larsen's buttonhole with a greasy forefinger and
vacuously proclaimed and reiterated, "I got money, I got money, I  tell yer,
an' I'm a gentleman's son."

     Они  играли  на деньги,  все время увеличивая  ставки, и пили виски,  а
когда выпили все,  капитан  велел принести еще.  Я не  знаю, передергивал ли
Волк Ларсен  --  он  был вполне способен на это,  --  но, так или иначе,  он
неизменно  выигрывал.  Кок снова  и  снова  отправлялся  к  своей  койке  за
деньгами. При  этом  он страшно  фанфаронил, но никогда  не  приносил больше
нескольких долларов  зараз. Он осовел, стал фамильярен, плохо разбирал карты
и едва не падал со  стула. Собираясь в очередной  раз отправиться к  себе  в
каморку,  он грязным  указательным пальцем  зацепил Волка Ларсена  за  петлю
куртки  и  тупо забубнил: -- У меня  есть денежки, есть! Говорю  вам: я  сын
джентльмена.


     Wolf Larsen was unaffected by the drink, yet he drank glass for  glass,
and if anything his glasses were fuller. There was no  change in him. He did
not appear even amused at the other's antics.

     Волк Ларсен не пьянел, хотя пил  стакан  за стаканом;  он  наливал себе
виски ничуть не  меньше, чем  коку, и все же я не замечал в нем ни  малейшей
перемены. Выходки Магриджа, по-видимому, даже не забавляли его.


     In  the  end,  with loud  protestations  that  he  could  lose  like  a
gentleman,  the  cook's last money was  staked  on  the  game  -  and  lost.
Whereupon he leaned his head  on  his  hands and  wept.  Wolf  Larsen looked
curiously  at him, as though about  to probe and  vivisect him, then changed
his mind, as  from the foregone  conclusion  that there was nothing there to
probe.

     В  конце концов, торжественно заявив, что и проигрывать он  умеет,  как
джентльмен,  кок  поставил  последние  деньги  и  проиграл. После  этого  он
заплакал, уронив  голову  на  руки. Волк Ларсен с любопытством  поглядел  на
него,  словно собираясь одним  ударом  скальпеля  вскрыть и исследовать  его
душу,  но,  как  видно,  раздумал, сообразив,  что здесь  и  исследовать-то,
собственно говоря, нечего.


     "Hump," he said to  me, elaborately polite, "kindly take Mr. Mugridge's
arm and help him up on deck. He is not feeling very well."

     --  Хэмп, -- с подчеркнутой вежливостью обратился он ко  мне, -- будьте
добры,  возьмите мистера Магриджа  под руку и  отведите на палубу.  Он  себя
неважно чувствует.


     "And tell Johnson to douse  him with  a few  buckets of salt water," he
added, in a lower tone for my ear alone.

     И  скажите  Джонсону,  чтобы они там угостили его  двумя-тремя  ведрами
морской воды, -- добавил он, понизив голос.


     I  left  Mr.  Mugridge  on deck,  in the  hands of a couple of grinning
sailors  who had been told  off for the purpose.  Mr.  Mugridge was sleepily
spluttering that he was a gentleman's son. But as I descended  the companion
stairs to clear the table I heard him shriek as  the first  bucket  of water
struck him.

     Я оставил  кока  на  палубе  в руках  нескольких ухмыляющихся матросов,
которых Джонсон  позвал на подмогу.  Мистер Магридж  сонно бормотал, что  он
"сын  джентльмена". Спускаясь по трапу убрать  в  кают-компании со  стола, я
услыхал, как он завопил от первого ведра.


     Wolf Larsen was counting his winnings.

     Волк Ларсен подсчитывал свой выигрыш.


     "One hundred and eighty-five dollars even," he said  aloud. "Just as  I
thought. "The beggar came aboard without a cent."

     -- Ровно сто  восемьдесят пять долларов, -- произнес он вслух. -- Так я
и думал. Бродяга явился на борт без гроша в кармане.


     "And what you have won is mine, sir," I said boldly.

     -- И то, что вы выиграли, принадлежит мне, сэр, -- смело заявил я.


     He favoured me with a quizzical smile.

     Он удостоил меня насмешливой улыбкой.


     "Hump, I have studied some grammar in my  time, and I think your tenses
are tangled. 'Was mine,' you should have said, not 'is mine.'"

     -- Я ведь тоже изучал когда-то грамматику,  Хэмп, и мне кажется, что вы
путаете времена глагола. Вы должны были сказать "принадлежало".


     "It is a question, not of grammar, but of ethics," I answered.

     -- Это вопрос не грамматики, а этики, -- возразил я.


     It was possibly a minute before he spoke.




     "D'ye know, Hump," he said, with a slow seriousness  which had in it an
indefinable strain of sadness, "that this is the first time I have heard the
word 'ethics' in the mouth of a man. You and I are the only men on this ship
who know its meaning."

     -- Знаете ли вы, Хэмп, -- медленно и серьезно начал  он с едва уловимой
грустью в голосе, -- что я первый раз в жизни слышу слово "этика" из чьих-то
уст? Вы и я -- единственные люди на этом корабле, знающие смысл этого слова.


     "At one time in my life," he continued, after another pause, "I dreamed
that  I might some day talk with men who used such  language, that  I  might
lift myself  out of  the place  in life in  which I  had been born, and hold
conversation  and  mingle with men  who talked  about  just  such things  as
ethics. And  this is the first  time I  have ever heard the word pronounced.
Which  is all  by the  way, for you are wrong. It is  a question  neither of
grammar nor ethics, but of fact."

     -- В моей жизни была  пора, -- продолжал он после новой паузы, -- когда
я  мечтал  беседовать  с  людьми,  говорящими  таким  языком,   мечтал,  что
когда-нибудь я поднимусь над той средой, из которой вышел, и буду общаться с
людьми, умеющими рассуждать о  таких вещах, как  этика. И  вот  теперь  я  в
первый  раз услышал это слово. Но это все между прочим. А по существу вы  не
правы. Это вопрос не грамматики и не этики, а факта.


     "I understand," I said. "The fact is that you have the money."

     -- Понимаю, -- сказал я, -- факт тот, что деньги у вас.


     His face brightened. He seemed pleased at my  perspicacity. "But  it is
avoiding the real question," I continued, "which is one of right."

     Его  лицо   просветлело.   По-видимому,   он   остался   доволен   моей
сообразительностью. -- Но вы обходите основной  вопрос,  -- продолжал  я, --
который лежит в области права.


     "Ah,"  he remarked, with a wry pucker  of his  mouth,  "I see you still
believe in such things as right and wrong."

     -- Вот как! --  отозвался он, презрительно скривив губы. -- Я вижу,  вы
все еще верите в такие вещи, как "право" и "бесправие", "добро" и "зло".


     "But don't you? - at all?" I demanded.

     -- А вы не верите? Совсем?


     "Not  the least  bit.  Might is right, and that is all there is  to it.
Weakness is wrong.  Which is  a very poor  way of saying that it is good for
oneself to be strong, and evil for oneself to be weak - or better yet, it is
pleasurable to  be  strong, because of the  profits;  painful  to  be  weak,
because  of the  penalties. Just now  the  possession  of  this  money is  a
pleasurable  thing. It is good for  one to possess it. Being able to possess
it, I wrong myself and the life that is in me if I give it to you and forego
the pleasure of possessing it."

     --  Ни на йоту. Сила  всегда права.  И к этому все сводится. А слабость
всегда виновата. Или  лучше сказать так: быть  сильным -- это добро, а  быть
слабым --  зло.  И еще лучше даже так: сильным быть приятно потому,  что это
выгодно, а слабым  быть неприятно,  так как это  невыгодно.  Вот,  например:
владеть  этими  деньгами  приятно.  Владеть  ими  --  добро. И потому,  имея
возможность владеть ими, я  буду несправедлив к себе и к жизни во  мне, если
отдам их вам и откажусь от удовольствия обладать ими.


     "But you wrong me by withholding it," I objected.

     -- Но вы причиняете мне зло, удерживая их у себя, -- возразил я.


     "Not  at  all.  One man  cannot wrong another  man. He  can  only wrong
himself. As I see it, I do wrong  always  when I consider  the interests  of
others. Don't you see? How can two particles of  the yeast wrong  each other
by striving to devour each other? It  is  their inborn heritage to strive to
devour, and to  strive not to  be devoured. When they depart from this  they
sin."

     -- Ничего подобного! Человек не  может  причинить другому зло. Он может
причинить зло только себе самому. Я убежден, что  поступаю дурно всякий раз,
когда  соблюдаю чужие  интересы. Как  вы не понимаете? Могут ли  две частицы
дрожжей обидеть  одна другую при взаимном  пожирании?  Стремление пожирать и
стремление не дать себя пожрать заложено в них природой. Нарушая этот закон,
они впадают в грех.


     "Then you don't believe in altruism?" I asked.

     -- Так вы не верите в альтруизм? -- спросил я.


     He received the word as if it  had a familiar ring, though he  pondered
it thoughtfully. "Let me  see, it means something about cooperation, doesn't
it?"

     Слово   это,  по-видимому,  показалось   ему  знакомым,  но   заставило
задуматься. -- Погодите,  это, кажется, что-то  относительно содействия друг
другу?


     "Well, in a way there has come to be a  sort of connection," I answered
unsurprised by this time at  such  gaps  in his vocabulary,  which, like his
knowledge, was the acquirement of a  self-read,  self-educated man,  whom no
one had directed in  his studies, and who had thought much and talked little
or not at all. "An altruistic  act  is  an act performed  for the welfare of
others. It is unselfish, as  opposed to an act performed  for self, which is
selfish."

     --  Пожалуй,  некоторая  связь  между этими  понятиями  существует,  --
ответил я, не удивляясь пробелу в его словаре, так как  своими познаниями он
был  обязан  только  чтению  и  самообразованию.  Никто   не  руководил  его
занятиями.  Он  много  размышлял,  но  ему мало приходилось  беседовать.  --
Альтруистическим поступком мы называем такой, который совершается для  блага
других. Это бескорыстный поступок в противоположность эгоистическому.


     He nodded his head.

     Он кивнул головой.


     "Oh, yes, I remember it now. I ran across it in Spencer."

     -- Так, такТеперь я припоминаю. Это слово попадалось мне у Спенсера.


     "Spencer!" I cried. "Have you read him?"

     -- У Спенсера?! -- воскликнул я. -- Неужели вы читали его?


     "Not very much," was his confession. "I understood quite a good deal of
FIRST PRINCIPLES,  but  his BIOLOGY took the wind out of  my  sails, and his
PSYCHOLOGY left me butting around in the doldrums for many a day. I honestly
could  not  understand  what  he was  driving at. I put  it  down  to mental
deficiency on my part, but since then I have decided that it was for want of
preparation.  I had no proper basis. Only Spencer and myself know how hard I
hammered. But I did get something out of his DATA OF ETHICS. There's where I
ran across 'altruism,' and I remember now how it was used."

     -- Читал  немного, --  ответил он. -- Я, кажется,  неплохо разобрался в
"Основных  началах",  но на "Основаниях биологии" мои паруса повисли,  а  на
"Психологии" я и  совсем  попал в  мертвый  штиль. Сказать  по  правде, я не
понял,  куда он там  гнет. Я приписал это своему скудоумию, но  теперь знаю,
что  мне  просто  не  хватало  подготовки. У  меня не было  соответствующего
фундамента. Только один Спенсер да  я знаем, как я бился  над этими книгами.
Но  из "Показателей этики" я  кое-что извлек. Там-то  я  и встретился с этим
самым "альтруизмом" и теперь припоминаю, в каком смысле это было сказано.


     I wondered what this  man could  have got from such  a  work. Spencer I
remembered enough  to  know  that altruism was  imperative  to his  ideal of
highest conduct. Wolf Larsen, evidently, had sifted  the great philosopher's
teachings, rejecting and selecting according to his needs and desires.

     "Что  мог  извлечь  этот  человек из  работ  Спенсера?"  -- подумал  я.
Достаточно хорошо помня учение этого философа, я знал, что альтруизм лежит в
основе его идеала человеческого поведения. Очевидно, Волк Ларсен брал из его
учения  то, что отвечало его собственным потребностям и желаниям, отбрасывая
все, что казалось ему лишним.


     "What else did you run across?" I asked.

     -- Что же еще вы там почерпнули? -- спросил я.


     His brows drew  in slightly with the mental effort of suitably phrasing
thoughts which he had  never  before put into speech. I  felt an elation  of
spirit. I was groping into his  soul-stuff as he made  a practice of groping
in the soul-stuff of  others. I was exploring virgin territory. A strange, a
terribly strange, region was unrolling itself before my eyes.

     Он сдвинул брови, видимо, подбирая слова  для  выражения своих  мыслей,
остававшихся  до  сих  пор  не высказанными.  Я чувствовал  себя приподнято.
Теперь  я старался  проникнуть  в  его  душу,  подобно  тому  как он  привык
проникать в души  других. Я  исследовал девственную область. И  странное  --
странное и пугающее -- зрелище открывалось моему взору.


     "In  as  few words as  possible," he began, "Spencer  puts it something
like  this: First, a man must act for his  own benefit - to do this is to be
moral  and  good.  Next,  he must  act for  the benefit of his children. And
third, he must act for the benefit of his race."

     -- Коротко говоря, -- начал он, -- Спенсер рассуждает так: прежде всего
человек должен заботиться о собственном  благе. Поступать так -- нравственно
и хорошо. Затем,  он должен действовать  на благо своих детей. И, в-третьих,
он должен заботиться о благе человечества.


     "And the highest, finest,  right conduct," I interjected,  "is that act
which benefits at the same time the man, his children, and his race."

     --  Но наивысшим,  самым  разумным и  правильным  образом  действий, --
вставил я, -- будет такой, когда человек заботится одновременно и о себе,  и
о своих детях, и обо всем человечестве.


     "I wouldn't stand for  that," he  replied.  "Couldn't see the necessity
for  it, nor the common sense. I  cut out the race and the children. I would
sacrifice  nothing for them. It's just so much slush and sentiment,  and you
must see it yourself, at least for one who does not believe in eternal life.
With immortality before me, altruism would be a paying business proposition.
I might elevate my soul to all kinds of altitudes. But  with nothing eternal
before  me  but death,  given  for  a brief spell this  yeasty  crawling and
squirming which is called life, why, it would be immoral  for me  to perform
any act that  was a sacrifice. Any sacrifice that makes me lose one crawl or
squirm is foolish,  - and not only foolish, for it is a wrong against myself
and a wicked thing. I must not lose  one crawl or squirm if I  am to get the
most out of the ferment. Nor will the eternal movelessness that is coming to
me  be made easier or harder by the sacrifices or  selfishnesses of the time
when I was yeasty and acrawl."

     --  Этого  я  не  сказал  бы,  -- отвечал он.  --  Не  вижу  в этом  ни
необходимости, ни здравого смысла. Я исключаю человечество и детей. Ради них
я ничем  не поступился бы. Это  все  слюнявые бредни -- во всяком случае для
того, кто не верит в загробную жизнь, -- и вы сами должны это понимать. Верь
я в бессмертие,  альтруизм был бы для меня выгодным занятием.  Я мог бы черт
знает как возвысить свою душу.  Но, не  видя  впереди  ничего вечного, кроме
смерти,  и имея  в  своем  распоряжении  лишь  короткий срок,  пока  во  мне
шевелятся и бродят дрожжи, именуемые жизнью, я  поступал  бы безнравственно,
принося какую  бы то  ни было жертву. Всякая жертва, которая  лишила бы меня
хоть мига  брожения,  была  бы  не  только  глупа,  но  и безнравственна  по
отношению к самому себе.  Я не должен терять ничего,  обязан как можно лучше
использовать свою закваску. Буду ли я приносить жертвы или  стану заботиться
только о себе в тот отмеренный мне срок, пока я составляю  частицу дрожжей и
ползаю по земле,  -- от этого  ожидающая меня вечная неподвижность  не будет
для меня ни легче, ни тяжелее.


     "Then  you are  an  individualist, a  materialist,  and,  logically,  a
hedonist."

     --  В  таком  случае  вы  индивидуалист,  материалист  и,  естественно,
гедонист.


     "Big words," he smiled. "But what is a hedonist?"

     -- Громкие слова! -- улыбнулся он. -- Но что такое "гедонист"?


     He nodded agreement when I had given the definition.

     Выслушав мое определение, он одобрительно кивнул головой.


     "And  you are  also," I continued,  "a man one could not trust  in  the
least thing where it was possible for a selfish interest to intervene?"

     -- А кроме  того, -- продолжал я, --  вы такой человек, которому нельзя
доверять даже в мелочах, как только к делу примешиваются личные интересы.


     "Now you're beginning to understand," he said, brightening.

     -- Вот теперь вы начинаете понимать меня, -- обрадовано сказал он.


     "You are a man utterly without what the world calls morals?"

     -- Так вы  человек,  совершенно лишенный  того,  что  принято  называть
моралью?


     "That's it."

     -- Совершенно.


     "A man of whom to be always afraid - "

     -- Человек, которого всегда надо бояться?


     "That's the way to put it."

     -- Вот это правильно.


     "As one is afraid of a snake, or a tiger, or a shark?"

     -- Бояться, как боятся змеи, тигра или акулы?


     "Now you  know  me," he said. "And you know me as I am generally known.
Other men call me 'Wolf.'"

     -- Теперь вы знаете  меня, -- сказал он.  --  Знаете  меня таким, каким
меня знают все. Ведь меня называют Волком.


     "You are a sort  of monster,"  I added audaciously,  "a Caliban who has
pondered Setebos, and  who acts as you  act, in idle  moments,  by  whim and
fancy."

     --  Вы --  чудовище, -- бесстрашно заявил  я, --  Калибан  [5], который
размышлял  о Сетебосе  [6]  и поступал, подобно вам,  под влиянием минутного
каприза.


     His brow clouded at the allusion. He  did not understand, and I quickly
learned that he did not know the poem.

     Он  не понял этого сравнения  и нахмурился;  я увидел, что  он,  должно
быть, не читал этой поэмы.


     "I'm just reading  Browning,"  he  confessed, "and it's pretty tough. I
haven't got very far along, and as it is I've about lost my bearings."

     --  Я сейчас как раз читаю Браунинга [7],  -- признался  Ларсен,  -- да
что-то туго подвигается. Еще недалеко ушел, а уже изрядно запутался.


     Not to  he tiresome, I  shall  say  that  I  fetched the book  from his
state-room and  read "Caliban" aloud.  He was delighted. It was  a primitive
mode of reasoning and of looking at things that he understood thoroughly. He
interrupted again  and again with comment and criticism. When I finished, he
had me read it over a second time, and  a third. We  fell into  discussion -
philosophy, science, evolution,  religion. He betrayed  the  inaccuracies of
the self-read man, and, it must be granted, the  sureness and  directness of
the primitive mind. The very  simplicity of his reasoning was its  strength,
and  his  materialism  was  far  more  compelling  than  the subtly  complex
materialism of Charley Furuseth. Not that I  - a confirmed and, as  Furuseth
phrased it,  a  temperamental idealist - was to be  compelled; but that Wolf
Larsen stormed the last strongholds of my faith  with a vigour that received
respect, while not accorded conviction.

     Ну, короче, я сбегал к нему  в каюту за книжкой и прочел ему "Калибана"
[8]  вслух.  Он был  восхищен. Этот упрощенный взгляд  на вещи и примитивный
способ рассуждения  был вполне доступен  его  пониманию. Время от времени он
вставлял  замечания  и критиковал  недостатки  поэмы.  Когда  я  кончил,  он
заставил  меня перечесть  ему поэму во второй и в третий  раз, после чего мы
углубились в спор -- о философии, науке, эволюции, религии.  Его рассуждения
отличались    неточностью,   свойственной   самоучке,   и   безапелляционной
прямолинейностью, присущей первобытному  уму. Но  в самой  примитивности его
суждений  была сила,  и  его примитивный материализм  был куда  убедительнее
тонких и замысловатых материалистических  построений Чарли Фэрасета.  Этим я
не  хочу  сказать, что он переубедил  меня, закоренелого или,  как выражался
Фэрасет, "прирожденного" идеалиста. Но Волк Ларсен штурмовал устои моей веры
с такой  силой,  которая невольно внушала уважение,  хотя  и  не  могла меня
поколебать.


     Time passed. Supper  was  at hand  and  the table  not  laid.  I became
restless  and  anxious,   and  when  Thomas   Mugridge   glared   down   the
companion-way,  sick and  angry of  countenance, I  prepared to go about  my
duties. But Wolf Larsen cried out to him:

     Время  шло.  Пора  было ужинать,  а стол еще  не был  накрыт.  Я  начал
проявлять  беспокойство,  и, когда  Томас Магридж, злой и хмурый, как  туча,
заглянул в каюткомпанию, я встал, собираясь приступить к своим обязанностям.
Но Волк Ларсен крикнул Магриджу:


     "Cooky, you've got to hustle to-night.  I'm busy with Hump, and  you'll
do the best you can without him."

     --  Кок, сегодня  тебе  придется  похлопотать  самому, Хэмп нужен  мне.
Обойдись без него.


     And again the unprecedented was  established. That night I sat at table
with the  captain and the  hunters, while  Thomas Mugridge  waited on us and
washed the dishes afterward - a whim, a Caliban- mood  of Wolf Larsen's, and
one I foresaw would bring me  trouble. In the meantime we talked and talked,
much to the disgust of the hunters, who could not understand a word.

     И снова произошло нечто неслыханное. В этот вечер  я сидел за столом  с
капитаном и охотниками, а Томас Магридж прислуживал нам, а потом мыл посуду.
Это  была калибановская  прихоть  Волка  Ларсена,  и  она сулила  мне  много
неприятностей.  Но  пока  что  мы  с ним говорили  и  говорили без  конца, к
великому неудовольствию охотников, не понимавших ни слова.


        CHAPTER IX

        ГЛАВА IX


     Three days of  rest,  three blessed days of rest, are  what  I had with
Wolf  Larsen, eating at the cabin table  and doing nothing but discuss life,
literature, and the universe, the while Thomas Mugridge  fumed and raged and
did my work as well as his own.

     Три дня,  три  блаженных  дня,  отдыхал  я, проводя все  свое  время  в
обществе Волка Ларсена. Я ел за столом в кают-компании и только и делал, что
беседовал  с  капитаном  о  жизни,  литературе  и законах  мироздания. Томас
Магридж рвал и метал, но исполнял за меня всю работу.


     "Watch out for squalls, is all  I can say to you," was Louis's warning,
given  during a spare half-hour  on deck while Wolf  Larsen  was  engaged in
straightening out  a  row  among  the hunters.  "Ye  can't  tell  what'll be
happenin',"  Louis went  on,  in  response  to my query  for  more  definite
information.  "The man's as contrary as air currents or water currents.  You
can never guess  the ways  iv him. 'Tis just as you're thinkin' you know him
and are makin' a favourable  slant along  him, that he  whirls  around, dead
ahead and comes howlin' down upon you and a-rippin' all iv your fine-weather
sails to rags."

     -- Берегись шквалаБольше я тебе ничего  не скажу,  --  предостерег меня
Луис,  когда мы на  полчаса  остались  с ним  вдвоем на палубе.  Волк Ларсен
улаживал в это время  очередную  ссору между  охотниками.  -- Никогда нельзя
сказать  наперед,  что может  случиться, -- продолжал  Луис в  ответ на  мой
недоуменный вопрос. -- Старик изменчив, как ветры и морские течения. Никогда
не угадаешь, что он может выкинуть. Тебе кажется, что ты уже знаешь его, что
ты хорошо с  ним ладишь, а  он  тут-то как раз и повернет, кинется на тебя и
разнесет в  клочья твои паруса,  которые  ты поставил  в расчете на  хорошую
погоду.


     So  I was not altogether  surprised when  the squall foretold  by Louis
smote me. We had been having a heated discussion,  - upon life, of course, -
and, grown over-bold,  I was passing stiff  strictures upon Wolf Larsen  and
the life of Wolf Larsen. In fact, I was vivisecting him and turning over his
soul-stuff as keenly and thoroughly as it was his custom to do it to others.
It  may be a weakness  of  mine that I have an incisive way of speech; but I
threw all restraint to the winds and cut and slashed until  the whole man of
him was snarling. The dark sun-bronze of his face went black with wrath, his
eyes were ablaze. There was no clearness or sanity in them - nothing but the
terrific rage of a madman. It was the wolf in him that I saw, and a mad wolf
at that.

     Поэтому  я не  был особенно удивлен, когда  предсказанный  Луисом шквал
налетел на меня. Между мной и капитаном  произошел  горячий спор -- о жизни,
конечно; и, не  в меру расхрабрившись, я начал осуждать самого Волка Ларсена
и  его поступки.  Должен сказать, что я вскрывал и выворачивал наизнанку его
душу  так  же  основательно,  как  он  привык  проделывать  это  с  другими.
Признаюсь,  речь  моя вообще резка. А  тут я отбросил  всякую  сдержанность,
колол  и  хлестал  Ларсена,  пока  он  не  рассвирепел.  Бронзовое лицо  его
потемнело от гнева, глаза сверкнули. В них уже не было ни проблеска сознания
-- ничего, кроме  слепой,  безумной  ярости. Я  видел  перед собой волка,  и
притом волка бешеного.


     He sprang  for  me  with a half-roar,  gripping my  arm.  I had steeled
myself to brazen it out,  though I was  trembling inwardly; but the enormous
strength of the man was too much for my fortitude.

     С глухим возгласом, похожим на рев, он прыгнул ко мне и схватил меня за
руку. Я  собрался с духом и взглянул ему прямо в глаза, хотя  меня пробирала
дрожь. -- Но чудовищная сила этого человека сломила мою волю.


     He  had gripped me  by the biceps with his  single hand, and  when that
grip tightened I wilted and shrieked aloud. My feet  went out from under me.
I  simply could  not stand upright and endure the agony. The muscles refused
their duty. The pain was too great. My biceps was being crushed to a pulp.

     Он  держал  меня за  руку  выше  локтя,  и,  когда он  сжал  пальцы,  я
пошатнулся  и вскрикнул  от боли. Ноги у меня подкосились, я  не в силах был
терпеть эту пытку. Мне казалось, что рука моя будет сейчас раздавлена.


     He seemed to recover himself, for a lucid gleam came into his eyes, and
he relaxed his hold with a short laugh that was more like a growl. I fell to
the  floor,  feeling  very faint,  while he sat down,  lighted  a cigar, and
watched me as a cat watches  a mouse. As I writhed about I could see  in his
eyes that  curiosity I had so often noted, that wonder and  perplexity, that
questing, that everlasting query of his as to what it was all about.

     Внезапно Ларсен пришел в себя, в глазах его снова засветилось сознание,
и  он  отпустил  мою  руку с коротким  смешком, напоминавшим  рычание. Сразу
обессилев, я повалился на пол, а он сел, закурил сигару  и стал наблюдать за
мной,  как кошка, стерегущая мышь. Корчась на полу от  боли, я уловил в  его
глазах  любопытство, которое  не  раз уже  подмечал  в  них, -- любопытство,
удивление и вопрос: к чему все это?


     I finally crawled to my feet  and  ascended the companion stairs.  Fair
weather was over, and there was nothing left but to return to the galley. My
left arm was  numb, as though paralysed,  and days passed before I could use
it, while weeks went  by before  the last stiffness and pain went out of it.
And he had done nothing  but put his hand upon my arm and squeeze. There had
been no wrenching  or jerking. He had just  closed  his hand  with  a steady
pressure. What  he  might have done I did not  fully realize  till next day,
when  he  put  his  head  into  the  galley,  and,  as  a  sign  of  renewed
friendliness, asked me how my arm was getting on.

     Кое-как встав  на  ноги, я  поднялся  по трапу.  Пришел  конец  хорошей
погоде, и не оставалось ничего другого, как вернуться в камбуз. Левая рука у
меня онемела, словно парализованная, и в течение нескольких дней  я почти ею
не владел, а скованность и боль чувствовались в ней еще много недель спустя.
Между тем Ларсен просто схватил ее и сжал. Он не  ломал  и не вывертывал мне
руку и только стиснул ее пальцами. Что  мне грозило, я понял  лишь на другой
день, когда  он просунул голову  в  камбуз  и, в знак возобновления  дружбы,
осведомился, не болит ли у меня рука.


     "It might have been worse," he smiled.

     -- Могло кончиться хуже! -- усмехнулся он.


     I  was  peeling  potatoes.  He  picked  one  up from  the  pan. It  was
fair-sized, firm, and unpeeled.  He closed  his  hand upon it, squeezed, and
the potato squirted out between his  fingers  in  mushy streams.  The  pulpy
remnant he dropped  back  into the  pan and turned  away,  and I had a sharp
vision of how  it might have  fared with  me  had the  monster put his  real
strength upon me.

     Я  чистил картофель. Ларсен взял в руку картофелину. Она  была большая,
твердая, неочищенная.  Он  сжал кулак,  и жидкая кашица потекла у него между
пальцами. Он  бросил в  чан то, что осталось  у него  в кулаке, повернулся и
ушел.  А  мне  стало  ясно, во что  превратилась бы моя рука,  если  бы  это
чудовище применило всю свою силу.


     But the three days' rest  was good in spite of it all, for it had given
my knee  the very chance it  needed.  It felt much  better, the swelling had
materially decreased, and the  cap seemed descending  into its proper place.
Also,  the  three  days'  rest brought  the  trouble I had foreseen. It  was
plainly Thomas Mugridge's  intention to make me pay for those three days. He
treated me  vilely, cursed me continually,  and heaped his own work upon me.
He  even  ventured to raise his fist to me, but I was  becoming  animal-like
myself, and I snarled in his face so terribly that it  must  have frightened
him back. It is no pleasant picture I can conjure up of myself, Humphrey Van
Weyden, in that noisome ship's galley, crouched in a corner over my task, my
face raised to the face  of the creature about  to strike me, my lips lifted
and snarling like a dog's, my eyes  gleaming with fear and helplessness  and
the courage that comes of  fear and helplessness. I do not like the picture.
It reminds me too strongly of a rat in a trap. I do not care to think of it;
but it was elective, for the threatened blow did not descend.

     Однако  трехдневный покой как-никак  пошел  мне  на  пользу. Колено мое
получило  наконец  необходимый отдых, и опухоль  заметно  спала, а  коленная
чашечка  стала  на  место.  Однако  эти  три  дня   отдыха  принесли  мне  и
неприятности,  которые я  предвидел. Томас Магридж явно  старался  заставить
меня расплатиться  за полученный отдых  сполна.  Он злобствовал, бранился на
чем свет  стоит  и взваливал  на меня свою работу. Раз даже он замахнулся на
меня  кулаком. Но  я уже и  сам  озверел  и огрызнулся  так свирепо, что  он
струсил и отступил. Малопривлекательную, должно быть, картину представлял я,
Хэмфри  Ван-Вейден,  в   эту  минуту.  Я  сидел  в  углу  вонючего  камбуза,
скорчившись над своей  работой,  а этот негодяй стоял передо мной и  угрожал
мне кулаком. Я глядел  на него, ощерившись,  как  собака, сверкая глазами, в
которых беспомощность и страх  смешивались с мужеством отчаяния. Не нравится
мне  эта картина. Боюсь, что  я был очень похож  на  затравленную  крысу. Но
кое-чего я все же достиг -- занесенный кулак не опустился на меня.


     Thomas Mugridge backed away,  glaring as hatefully  and  viciously as I
glared. A pair of  beasts  is what we  were, penned together and showing our
teeth.  He  was  a coward,  afraid to  strike me because  I had not  quailed
sufficiently in advance; so he  chose a new way to intimidate me. There  was
only one galley knife that, as a knife, amounted  to anything. This, through
many years of service and  wear, had  acquired  a long, lean  blade.  It was
unusually cruel- looking, and at first I had shuddered every time I used it.
The cook borrowed a stone from Johansen  and proceeded to sharpen the knife.
He did it with great ostentation, glancing significantly at me the while. He
whetted it up and down all day long. Every  odd  moment he could find he had
the knife and  stone out and was whetting away.  The steel acquired  a razor
edge. He tried it with the ball of  his thumb  or across the nail. He shaved
hairs from the back of his  hand, glanced  along the edge  with  microscopic
acuteness, and found, or  feigned that he found, always, a slight inequality
in  its edge somewhere. Then he would  put it  on the  stone again and whet,
whet, whet, till I could have laughed aloud, it was so very ludicrous.

     Томас  Магридж попятился. В  глазах его светилась такая же  ненависть и
злоба,  как  и в моих. Мы  были словно два зверя, запертые в одной  клетке и
злобно скалящие друг  на друга зубы. Магридж был трус и  боялся ударить меня
потому,  что я не слишком оробел перед ним. Тогда он придумал другой  способ
застращать меня.  В кухне был всего один более или менее  исправный  нож. От
долгого  употребления  лезвие  его  стало  узким  и  тонким.  Этот нож  имел
необычайно  зловещий вид, и первое время я всегда с содроганием брал  его  в
руки.  Кок взял у Иогансена оселок и принялся с  подчеркнутым рвением точить
этот нож, многозначительно поглядывая на меня. Он  точил его весь день. Чуть
у него выдавалась свободная минутка, он хватал нож  и принимался точить его.
Лезвие ножа приобрело остроту бритвы. Он пробовал его на пальце и ногтем. Он
сбривал волоски у себя с руки, прищурив глаз, глядел вдоль лезвия  и снова и
снова делал вид, что находит в нем какой-то изъян. И опять доставал оселок и
точил, точил, точил... В  конце концов меня начал разбирать смех -- все  это
было слишком нелепо.


     It was  also  serious, for I learned  that  he was capable of using it,
that under all  his  cowardice there  was a courage of cowardice, like mine,
that would impel him to do the very thing his whole nature protested against
doing and  was afraid of doing. "Cooky's sharpening his knife for Hump," was
being whispered about among the sailors, and some of them twitted  him about
it. This he took in good part, and was really pleased, nodding his head with
direful foreknowledge and mystery,  until George Leach, the erstwhile cabin-
boy, ventured some rough pleasantry on the subject.

     Но дело могло  принять серьезный оборот. Кок и  в  самом деле готов был
пустить этот нож в ход.  Я  понимал, что он, подобно мне, способен совершить
отчаянный поступок, именно в силу своей трусости и вместе с  тем вопреки ей.
"Магридж точит нож на  Хэмпа",  --  переговаривались между  собой матросы, а
некоторые стали поднимать кока на смех. Он сносил насмешки спокойно и только
покачивал  головой с таинственным и даже довольным видом,  пока  бывший юнга
Джордж Лич не позволил себе какую-то грубую шутку на его счет.


     Now it  happened that  Leach  was one of the sailors told  off to douse
Mugridge after his game  of cards with the captain. Leach had evidently done
his  task  with a thoroughness that  Mugridge had not  forgiven,  for  words
followed and evil names involving smirched ancestries. Mugridge menaced with
the knife  he  was sharpening for me.  Leach laughed and hurled more of  his
Telegraph Hill Billingsgate,  and  before  either  he  or I  knew  what  had
happened, his right arm had been ripped open from elbow to wrist by  a quick
slash of the knife. The cook backed away, a fiendish expression on his face,
the knife held before him in a position of defence.  But Leach took it quite
calmly, though blood was  spouting upon the deck as generously as water from
a fountain.

     Надо сказать, что  Лич  был  в  числе тех  матросов,  которые  получили
приказание  окатить  Магриджа  водой  после  его игры  в карты  с капитаном.
Очевидно, кок не забыл, с  каким рвением исполнил Лич свою задачу. Когда Лич
задел  кока, тот ответил грубой бранью, прошелся  насчет  предков матроса  и
пригрозил  ему ножом,  отточенным для расправы  со  мной.  Лич  не остался в
долгу, и, прежде чем мы успели опомниться, его правая рука окрасилась кровью
от локтя  до кисти.  Кок  отскочил  с сатанинским выражением  лица, выставив
перед собой нож  для защиты. Но Лич отнесся к происшедшему невозмутимо, хотя
из его рассеченной руки хлестала кровь.


     "I'm goin' to get you, Cooky," he said,  "and I'll  get you hard. And I
won't be in no hurry about it. You'll be without that knife when  I come for
you."

     -- Я  посчитаюсь с  тобой, кок, -- сказал  он, -- и  крепко посчитаюсь.
Спешить не стану. Я разделаюсь с тобой, когда ты будешь без ножа.


     So saying,  he turned  and walked quietly  forward. Mugridge's face was
livid with fear  at  what he had done and at what he might  expect sooner or
later from the man he  had stabbed. But  his demeanour  toward  me was  more
ferocious than ever. In spite of his fear at the reckoning he must expect to
pay for what he had done, he could see that  it had been an object-lesson to
me, and he became  more domineering  and exultant.  Also there was a lust in
him, akin to madness, which had come with sight  of the  blood he had drawn.
He was beginning to see red in whatever direction he  looked. The psychology
of it is sadly tangled, and  yet I  could  read the workings of his mind  as
clearly as though it were a printed book.

     С  этими  словами  он  повернулся и  ушел. Лицо Магриджа помертвело  от
страха перед содеянным  им и перед  неминуемой местью со стороны Лича. Но на
меня  он  с этой минуты озлобился пуще прежнего. Несмотря на весь  его страх
перед грозившей ему  расплатой, он понимал, что  для меня это  был наглядный
урок,  и  совсем  обнаглел.  К тому  же при  виде  пролитой  им крови  в нем
проснулась  жажда убийства, граничившая с безумием.  Как ни сложны  подобные
психические переживания,  все  побуждения этого человека были для меня ясны,
-- я читал в его душе, как в раскрытой книге.


     Several days  went by,  the Ghost still foaming down the trades,  and I
could swear I saw  madness growing in Thomas Mugridge's eyes. And  I confess
that I  became afraid, very much afraid. Whet, whet,  whet, it went  all day
long. The look in  his eyes as he  felt  the keen edge  and glared at me was
positively carnivorous. I  was afraid to turn my shoulder to him, and when I
left the galley I went out  backwards  - to the amusement of the sailors and
hunters,  who made a point of gathering in  groups  to witness  my exit. The
strain  was too great. I sometimes thought my mind would give way under it -
a meet thing on this ship of madmen and brutes. Every hour,  every minute of
my  existence  was in jeopardy.  I was a human soul in distress,  and yet no
soul, fore or aft, betrayed sufficient sympathy to  come to my aid. At times
I thought of throwing myself on  the mercy of Wolf Larsen, but the vision of
the mocking devil in his eyes that questioned  life and sneered at  it would
come  strong upon me  and compel me to  refrain. At other  times I seriously
contemplated  suicide, and  the  whole  force  of my hopeful philosophy  was
required to keep me from going over the side in the darkness of night.

     Шли   дни.  "Призрак"  по-прежнему  пенил  воду,  подгоняемый  попутным
пассатом,  а  я  наблюдал,  как безумие  зреет  в  глазах  Томаса  Магриджа.
Признаюсь, мной овладевал страх, отчаянный страх. Целыми днями кок все точил
и  точил  свой  нож. Пробуя пальцем лезвие ножа, он посматривал на  меня,  и
глаза его сверкали, как у хищного зверя. Я боялся повернуться к  нему спиной
и,  пятясь,  выходил  из  камбуза,  что  чрезвычайно  забавляло  матросов  и
охотников, нарочно  собиравшихся поглядеть  на этот  спектакль.  Постоянное,
невыносимое напряжение измучило меня; порой  мне казалось, что  рассудок мой
мутится. Да  и немудрено было  сойти с ума на этом корабле, среди безумных и
озверелых людей. Каждый час, каждую минуту моя жизнь подвергалась опасности.
Моя  душа вечно была в  смятении,  но на  всем судне  не нашлось никого, кто
выказал  бы  мне  сочувствие  и  пришел  бы  на  помощь.  Порой я  подумывал
обратиться к заступничеству Волка  Ларсена, но мысль о дьявольской усмешке в
его глазах, выражавших презрение к жизни, останавливала меня. Временами меня
посещала  мысль  о   самоубийстве,   и   мне  понадобилась  вся   сила  моей
оптимистической  философии,  чтобы  как-нибудь темной  ночью не  прыгнуть за
борт.


     Several times Wolf Larsen tried to inveigle me  into  discussion, but I
gave him short answers and eluded him. Finally, he commanded me to resume my
seat at the cabin table for a time and let the cook do my work. Then I spoke
frankly, telling him what I was enduring from Thomas Mugridge because of the
three days of favouritism which  had been shown  me. Wolf Larsen regarded me
with smiling eyes.

     Волк Ларсен несколько раз пытался втянуть меня в спор, но я отделывался
лаконическими  ответами  и старался  избегать его. Наконец  он  приказал мне
снова занять  место за столом в кают-компании и предоставить  коку исполнять
за меня  мою  работу.  Тут я  высказал  ему все  начистоту,  рассказал,  что
пришлось мне вытерпеть от Томаса Магриджа в отместку за те три  дня, когда я
ходил в фаворитах. Волк Ларсен посмотрел на меня с усмешкой.


     "So you're afraid, eh?" he sneered.

     -- Так вы боитесь его? -- спросил он.


     "Yes," I said defiantly and honestly, "I am afraid."

     -- Да, -- честно признался я, -- мне страшно.


     "That's  the  way   with   you  fellows,"   he  cried,  half   angrily,
"sentimentalizing about your immortal souls and afraid to die. At sight of a
sharp  knife and  a cowardly Cockney the clinging of life to life  overcomes
all your fond foolishness.  Why, my dear fellow, you will live for ever. You
are a god, and God cannot be killed.  Cooky cannot hurt you. You are sure of
your resurrection. What's there to be afraid of?

     -- Вот  и все вы такие, -- с досадой воскликнул он, -- разводите всякие
антимонии  насчет ваших бессмертных душ,  а сами  боитесь умереть! При  виде
острого ножа  в руках труса вы  судорожно цепляетесь за жизнь,  и  весь этот
вздор вылетает  у  вас из  головы. Как же так, милейший, ведь вы будете жить
вечно? Вы -- бог, а бога нельзя убить. Кок не  может причинить вам зла -- вы
же уверены, что вам предстоит воскреснуть. Чего же вы боитесь?


     "You  have  eternal  life  before   you.  You   are  a  millionaire  in
immortality, and  a millionaire whose fortune cannot be lost,  whose fortune
is less  perishable  than the stars and as lasting as space or time.  It  is
impossible for  you  to  diminish  your  principal.  Immortality  is a thing
without beginning or end. Eternity is eternity, and though you die here  and
now you will  go on living somewhere else and hereafter. And it is  all very
beautiful,  this  shaking off of  the flesh  and  soaring  of the imprisoned
spirit. Cooky cannot hurt you.  He can only give you a boost on the path you
eternally must tread.

     Ведь  перед вами  вечная жизнь. Вы  же миллионер  в смысле  бессмертия,
притом миллионер, которому не  грозит  потерять  свое состояние, так как оно
долговечнее  звезд  и  безгранично,  как  пространство и время. Вы не можете
растратить  свой  основной капитал. Бессмертие не имеет ни начала, ни конца.
Вечность  есть вечность,  и, умирая здесь, вы будете жить и  впредь в другом
месте. И  как  это прекрасно  -- освобождение  от  плоти  и  свободный взлет
духаКок не может причинить вам зла. Он может только  подтолкнуть вас  на тот
путь, по которому вам суждено идти вечно.


     "Or,  if you do not wish  to be boosted just  yet, why not boost Cooky?
According  to  your  ideas, he, too, must  be an  immortal millionaire.  You
cannot  bankrupt  him. His  paper  will  always circulate at par. You cannot
diminish the  length  of  his  living  by  killing  him, for  he is  without
beginning or end. He's bound to go on living, somewhere, somehow. Then boost
him. Stick a knife in him and let his spirit free. As it is, it's in a nasty
prison, and you'll do him only a kindness by breaking down the door. And who
knows? - it may be a very beautiful spirit that  will go soaring up into the
blue  from that  ugly carcass.  Boost him along, and I'll promote you to his
place, and he's getting forty-five dollars a month."

     А если у вас нет пока  охоты отправляться на  небеса, почему бы вам  не
отправить  туда  кока?  Согласно  вашим   воззрениям,   он  тоже   миллионер
бессмертия. Вы не можете довести его до банкротства. Его  акции всегда будут
котироваться  аль-пари. Убив его,  вы не сократите срока его жизни, так  как
эта  жизнь не имеет  ни  начала, ни  конца.  Где-то, как-то, но этот человек
должен  жить вечно. Так отправьте его на небоПырните  его ножом  и выпустите
его дух на свободу. Этот дух томится  в  отвратительной тюрьме, и вы  только
окажете  ему  любезность,  взломав  ее  двери.  И,  кто знает,  быть  может,
прекраснейший дух воспарит в лазурь из этой уродливой оболочки.  Так всадите
в кока  нож, и  я назначу вас  на его место,  а ведь  он получает сорок пять
долларов в месяц!


     It was plain that  I could look for no  help or mercy from Wolf Larsen.
Whatever was to be done I must do for myself; and out of the courage of fear
I  evolved  the plan of  fighting  Thomas Mugridge with his own  weapons.  I
borrowed  a whetstone  from Johansen.  Louis, the  boat-steerer, had already
begged me for condensed milk and sugar. The lazarette, where such delicacies
were stored, was situated  beneath the  cabin  floor. Watching  my chance, I
stole  five cans of the milk, and that night,  when  it was Louis's watch on
deck, I traded  them with him for a dirk as lean and cruel-looking as Thomas
Mugridge's  vegetable  knife.  It  was  rusty  and  dull,  but I turned  the
grindstone while Louis gave it an edge. I slept more soundly than usual that
night.

     НетОт Волка Ларсена не приходилось ждать  ни помощи, ни сочувствияЯ мог
надеяться только на себя, и отвага отчаяния подсказала мне  план действий: я
решил бороться  с  Томасом Магриджем  его  же оружием  и занял  у  Иогансена
точило.  Луис,  рулевой  одной  из шлюпок,  как-то просил  меня достать  ему
сгущенного  молока и сахару. Кладовая,  где  хранились эти деликатесы,  была
расположена  под полом  кают-компании. Улучив  минуту, я  стянул пять  банок
молока и  ночью,  когда  Луис стоял на  вахте, выменял у  него на это молоко
тесак, такой же  длинный и страшный, как кухонный нож Томаса Магриджа. Тесак
был  заржавленный  и тупой, но мы с Луисом привели его  в порядок:  я вертел
точило, а Луис правил лезвие. В эту  ночь я  спал  крепче и  спокойнее,  чем
обычно.


     Next  morning, after breakfast, Thomas Mugridge began his  whet,  whet,
whet.  I glanced warily at him, for  I was on my knees taking the ashes from
the stove. When  I returned from throwing  them overside, he  was talking to
Harrison, whose honest yokel's face was filled with fascination and wonder.

     Утром,  после  завтрака, Томас Магридж опять принялся  за  свое:  чирк,
чирк,  чирк.  Я с  опаской глянул  на него,  так  как стоял  в это  время на
коленях, выгребая из плиты  золу. Выбросив ее за борт, я вернулся  в камбуз;
кок  разговаривал  с  Гаррисоном,  --  открытое, простодушное  лицо  матроса
выражало изумление.


     "Yes," Mugridge  was saying, "an' wot does 'is worship  do but give  me
two years in Reading. But blimey if I cared. The other mug was fixed plenty.
Should 'a  seen 'im. Knife  just like this.  I  stuck it in, like into  soft
butter, an' the  w'y 'e squealed  was better'n  a  tu-penny gaff." He shot a
glance in my direction to see if I was taking it in, and went on. "'I didn't
mean  it Tommy,' 'e  was snifflin';  'so  'elp me  Gawd, I  didn't mean it!'
"'I'll fix yer bloody well right,'  I  sez, an' kept right after 'im. I  cut
'im in  ribbons, that's wot I did, an' 'e a-squealin' all  the time. Once 'e
got 'is  'and on the knife an' tried to  'old it. 'Ad 'is fingers around it,
but I pulled it through, cuttin' to the  bone. O, 'e was a sight, I can tell
yer."

     -- Да! -- рассказывал Магридж. -- И  что же сделал  судья? Засадил меня
на  два  года в  Рэдингскую  тюрьму. А  мне  было наплевать,  я  зато хорошо
разукрасил  рожу этому подлецу.  Посмотрел бы ты на  негоНож был  вот  такой
самый.  Вошел,  как  в  масло.  А  тот  как  взвоетЕй-богу,   лучше  всякого
представления! --  Кок  бросил взгляд в мою сторону, желая убедиться, что  я
все это слышал, и продолжал: -- "Я не хотел тебя обидеть, Томми, -- захныкал
он, -- убей меня бог, если я вру!" -- "Я тебя еще мало проучил", -- сказал я
и кинулся  на него.  Я  исполосовал  ему всю рожу, а он  только  визжал, как
свинья. Раз ухватился рукой за  нож -- хотел отвести его, а я как дерну -- и
разрезал ему пальцы до кости. Ну и вид у него был, доложу я тебе!


     A call from the mate  interrupted the gory narrative, and Harrison went
aft. Mugridge sat  down on the  raised threshold to the galley and  went  on
with his knife-sharpening. I put the  shovel away and calmly sat down on the
coal-box facing  him. He  favoured  me with a  vicious stare. Still  calmly,
though my heart was going pitapat, I pulled out  Louis's dirk and  began  to
whet it on the stone. I had looked  for almost  any sort of explosion on the
Cockney's part,  but to my surprise he did  not appear aware  of  what I was
doing.  He  went on whetting his knife. So  did I. And for two hours we  sat
there, face to face, whet, whet, whet, till the news of it spread abroad and
half the ship's company was crowding the galley doors to see the sight.

     Голос помощника прервал этот кровавый рассказ, и Гаррисон отправился на
корму,  а Магридж уселся на высоком пороге  камбуза  и снова принялся точить
свой  нож. Я бросил совок и спокойно расположился на угольном ящике  лицом к
моему врагу. Он злобно покосился на меня. Сохраняя внешнее спокойствие, хотя
сердце отчаянно  колотилось у меня в груди, я вытащил тесак Луиса и принялся
точить его  о камень. Я ожидал какой-нибудь бешеной выходки со стороны кока,
но, к моему удивлению, он  будто и  не замечал, что  Я делаю.  Он точил свой
нож,  я -- свой. Часа  два сидели  мы так,  лицом к лицу, и точили,  точили,
точили, пока слух об этом не облетел  всю шхуну и добрая половина экипажа не
столпилась у дверей камбуза полюбоваться таким невиданным зрелищем.


     Encouragement  and  advice  were  freely tendered, and Jock Horner, the
quiet, self-spoken hunter who looked  as though he would not harm  a  mouse,
advised me to  leave the ribs alone and to thrust upward for the abdomen, at
the same time giving what he called the "Spanish twist" to the blade. Leach,
his bandaged arm prominently to the fore,  begged me to leave a few remnants
of the cook for  him; and Wolf  Larsen  paused once or twice at the break of
the poop  to glance curiously at what must  have been to him a  stirring and
crawling of the yeasty thing he knew as life.

     Со всех сторон стали раздаваться подбадривающие возгласы и советы. Даже
Джок Хорнер,  спокойный и молчаливый охотник, с виду  неспособный  обидеть и
муху,  советовал мне пырнуть кока не  под ребра,  а в живот  и применить при
этом  так  называемый  "испанский   поворот".  Лич,  выставив  напоказ  свою
перевязанную руку, просил меня  оставить ему хоть кусочек кока для расправы,
а Волк  Ларсен раза  два  останавливался  на краю полуюта  и  с любопытством
поглядывал на то, что он называл брожением жизненной закваски.


     And I make free to say that  for  the time being life  assumed the same
sordid values  to me. There was nothing  pretty  about  it, nothing divine -
only two cowardly moving things that sat whetting  steel  upon  stone, and a
group of other moving  things, cowardly and  otherwise, that looked on. Half
of them, I am  sure, were anxious to see  us shedding each other's blood. It
would have been entertainment. And I do not  think there was one  who  would
have interfered had we closed in a death-struggle.

     Не скрою,  что в это время  жизнь имела весьма  сомнительную ценность в
моих глазах. Да, в ней не было ничего привлекательного, ничего божественного
-- просто два  трусливых двуногих существа сидели друг против друга и точили
сталь  о  камень, а кучка других более или менее трусливых существ толпилась
кругом и глазела. Я уверен, что половина зрителей с нетерпением ждала, когда
мы начнем полосовать друг друга. Это было  бы  неплохой потехой. И я  думаю,
что ни один из них не бросился бы нас разнимать, если бы мы схватились не на
жизнь, а на смерть.


     On  the other hand, the  whole thing was laughable and childish.  Whet,
whet, whet, - Humphrey  Van  Weyden sharpening his knife  in a ship's galley
and trying its edge  with his thumb! Of  all situations  this was  the  most
inconceivable. I  know that my own kind could not have believed it possible.
I had not  been called  "Sissy" Van Weyden all my  days without  reason, and
that  "Sissy"  Van  Weyden should  be  capable  of  doing this thing  was  a
revelation to Humphrey Van  Weyden, who  knew not  whether to be exultant or
ashamed.

     С другой стороны, во всем этом было много смешного и ребяческого. Чирк,
чирк,  чирк!  Хэмфри  Ван-Вейден  точит тесак  в  камбузе и пробует  большим
пальцем его острие, -- можно  ли выдумать  что-нибудь более невероятноеНикто
из знавших  меня никогда  бы этому не поверил. Ведь меня всю жизнь  называли
"неженка Ван-Вейден", и то,  что  "неженка  Ван-Вейден" оказался способен на
такие  вещи,  было  откровением для Хэмфри  Ван-Вейдена,  который  не  знал,
радоваться ему или стыдиться.


     But nothing happened. At the end of two hours  Thomas Mugridge put away
knife and stone and held out his hand.

     Однако дело кончилось ничем. Часа через  два  Томас Магридж  отложил  в
сторону нож и точило и протянул мне руку.


     "Wot's  the good of  mykin' a 'oly show of ourselves for them mugs?" he
demanded. "They don't love  us, an' bloody  well glad  they'd be a-seein' us
cuttin' our throats. Yer not 'arf bad,  'Ump!