-- Возраст?


     "Thirty-five, sir."

     -- Тридцать пять, сэр.


     "That'll do. Go to the cook and learn your duties."

     -- Ладно. Пойди к коку, он тебе покажет, что ты должен делать.


     And thus it was that I passed into a state  of involuntary servitude to
Wolf Larsen. He was stronger than I, that was all. But it was very unreal at
the time. It is no less unreal now that I look back upon it. It will  always
be to me a monstrous, inconceivable thing, a horrible nightmare.

     Так  случилось,  что я,  помимо  моей воли,  попал  в  рабство  к Волку
Ларсену.  Он  был  сильнее меня, вот и все. Но  в то время это казалось  мне
каким-то наваждением. Да и сейчас, когда я оглядываюсь на прошлое,  все, что
приключилось тогда со мной, представляется мне совершенно невероятным. Таким
будет это представляться мне и впредь  -- чем-то чудовищным и  непостижимым,
каким-то ужасным кошмаром.


     "Hold on, don't go yet."

     -- Подожди!


     I stopped obediently in my walk toward the galley.

     Я послушно остановился, не дойдя до камбуза.


     "Johansen, call all hands. Now that we've everything cleaned up,  we'll
have the funeral and get the decks cleared of useless lumber."

     -- Иогансен, вызови всех наверхТеперь все как будто стало на свое место
и можно заняться похоронами и очистить палубу от ненужного хлама.


     While Johansen  was summoning the  watch below,  a couple  of  sailors,
under  the  captain's  direction,  laid  the canvas-swathed  corpse  upon  a
hatch-cover. On either side the  deck, against the rail and bottoms up, were
lashed a number  of small boats.  Several men picked up the hatch-cover with
its ghastly freight, carried it to the lee side, and rested it on the boats,
the feet pointing overboard. To the feet was attached the sack of coal which
the cook had fetched.

     Пока  Иогансен  собирал  команду, двое матросов, по  указанию капитана,
положили  зашитый  и  парусину  труп на  лючину. У  обоих бортов на  палубе,
днищами  кверху,  были принайтовлены  маленькие шлюпки.  Несколько  матросов
подняли доску с ее страшным грузом и положили на эти  шлюпки  с подветренной
стороны, повернув  труп  ногами к  морю. К ногам привязали принесенный коком
мешок с углем.


     I had always  conceived a burial  at  sea to be  a very solemn and awe-
inspiring event,  but  I was  quickly disillusioned, by this  burial  at any
rate.  One of the  hunters, a  little dark-eyed man  whom his  mates  called
"Smoke," was  telling  stories,  liberally  intersprinkled  with  oaths  and
obscenities;  and every minute or so the group  of hunters gave mouth  to  a
laughter  that  sounded  to  me  like  a  wolf-  chorus  or the  barking  of
hell-hounds.  The sailors  trooped noisily  aft,  some of  the  watch  below
rubbing the sleep from their  eyes, and talked  in low tones together. There
was an ominous and worried  expression on their faces.  It was  evident that
they did  not like the outlook of a voyage under such a captain and begun so
inauspiciously. From time to time they stole  glances  at Wolf Larsen, and I
could see that they were apprehensive of the man.

     Похороны  на море представлялись мне  всегда  торжественным,  внушающим
благоговение обрядом, но то, чему я стал свидетелем,  мгновенно развеяло все
мои иллюзии. Один из охотников, невысокий  темноглазый парень,  -- я слышал,
как товарищи называли его Смоком, --  рассказывал анекдоты, щедро сдобренные
бранными и непристойными словами.  В группе охотников поминутно  раздавались
взрывы  хохота,  которые напоминали мне не  то вой волков, не то  лай псов в
преисподней. Матросы,  стуча сапогами,  собирались  на  корме. Некоторые  из
подвахтенных протирали заспанные  глаза  и  переговаривались  вполголоса. На
лицах  матросов  застыло мрачное, озабоченное  выражение. Очевидно, им  мало
улыбалось  путешествие с  этим  капитаном, начавшееся  к  тому же при  столь
печальных предзнаменованиях. Время  от времени  они украдкой  поглядывали на
Волка Ларсена, и я видел, что они его побаиваются.


     He stepped up to the  hatch-cover, and all caps came off. I ran my eyes
over them -- twenty  men all told; twenty-two including the man at the wheel
and myself. I was pardonably  curious in my survey, for it  appeared my fate
to be pent up  with them on this miniature floating world for I knew not how
many  weeks  or  months.  The  sailors,   in  the  main,  were  English  and
Scandinavian,  and  their  faces  seemed  of  the heavy,  stolid  order. The
hunters, on  the  other hand, had stronger and  more diversified faces, with
hard lines and the marks of the free play of passions. Strange to say, and I
noted it all once,  Wolf Larsen's features showed  no such evil stamp. There
seemed nothing vicious in them. True, there  were  lines, but they were  the
lines  of  decision and  firmness.  It seemed,  rather,  a  frank  and  open
countenance,  which  frankness or  openness was enhanced by the fact that he
was smooth-shaven. I could hardly believe - until the next incident occurred
-- that it was the face of a man who could behave as  he  had behaved to the
cabin-boy.

     Капитан подошел к доске; все обнажили головы. Я присматривался к людям,
собравшимся на  палубе, --  их было двадцать человек; значит, всего на борту
шхуны,  если считать рулевого и меня, находилось двадцать  два человека. Мое
любопытство было простительно, так как мне предстояло,  по-видимому, не одну
неделю, а быть может, и не один месяц, провести вместе с этими людьми в этом
крошечном  плавучем   мирке.   Большинство  матросов   были  англичане   или
скандинавы, с тяжелыми, малоподвижными лицами. Лица охотников, изборожденные
резкими морщинами, были более энергичны и интересны, и на них лежала  печать
необузданной игры страстей.  Странно сказать, но, как  я сразу же отметил, в
чертах Волка  Ларсена не  было  ничего порочного. Его лицо тоже  избороздили
глубокие морщины,  но они говорили  лишь о решимости и  силе воли. Выражение
лица было  скорее даже прямодушное, открытое, и впечатление это  усиливалось
благодаря тому,  что  он  был  гладко  выбрит. Не верилось  -- до следующего
столкновения, что  это  тот  самый человек, который  так жестоко  обошелся с
юнгой.


     At this moment, as he opened his mouth to speak, puff after puff struck
the  schooner and  pressed her  side under.  The wind  shrieked  a wild song
through the rigging.  Some of the hunters glanced  anxiously  aloft. The lee
rail, where the  dead  man lay, was buried in the  sea, and  as the schooner
lifted and righted the  water swept across  the deck  wetting  us above  our
shoe-tops.  A shower of rain drove  down upon us, each  drop stinging like a
hailstone.  As it passed,  Wolf Larsen began to  speak,  the bare-headed men
swaying in unison, to the heave and lunge of the deck.

     Вот он открыл рот, собираясь что-то сказать, но в этот миг резкий порыв
ветра  налетел на  шхуну, сильно  накренив. Ветер дико свистел  и  завывал в
снастях.  Некоторые  из охотников тревожно поглядывали на небо. Подветренный
борт, у которого лежал покойник, зарылся в воду, и, когда шхуна выпрямилась,
волна  перекатилась  через  палубу,  захлестнув  нам  ноги  выше  щиколотки.
Внезапно хлынул ливень; тяжелые крупные капли били, как градины. Когда шквал
пронесся, капитан заговорил, и все  слушали его, обнажив головы, покачиваясь
в такт с ходившей под ногами палубой.


     "I only remember one part of the service," he said, "and that  is, 'And
the body shall be cast into the sea.' So cast it in."

     -- Я  помню только часть  похоронной службы, --  сказал Ларсен.  -- Она
гласит: "И тело да будет предано морю". Так вот и бросьте его туда.


     He ceased speaking. The men  holding the hatch-cover seemed  perplexed,
puzzled no doubt by the  briefness of the ceremony. He burst upon them  in a
fury.

     Он умолк. Люди, державшие  лючину, были  смущены;  краткость церемонии,
видимо, озадачила их. Но капитан яростно на них накинулся:


     "Lift up that end  there, damn you! What  the  hell's the  matter  with
you?"

     --  Поднимайте  этот  конец,  черт бы  вас  подрал!  Какого  дьявола вы
канителитесь?


     They elevated the end of the hatch-cover with pitiful  haste, and, like
a dog flung overside, the dead man slid feet first into the sea. The coal at
his feet dragged him down. He was gone.

     Кто-то торопливо подхватил конец доски, и мертвец, выброшенный за борт,
словно собака, соскользнул в  море ногами вперед. Мешок с углем, привязанный
к ногам, потянул его вниз. Он исчез.


     "Johansen," Wolf  Larsen said briskly to the new mate,  "keep all hands
on deck now they're here. Get in the  topsails and jibs and make a  good job
of it. We're  in  for a sou'-easter. Better reef the jib  and  mainsail too,
while you're about it."

     --  Иогансен!  --  резко  крикнул  капитан  своему новому помощнику. --
Оставь  всех  наверху, раз  уж  они  здесь.  Убрать  топселя и  кливера,  да
поживейНадо ждать зюйд-оста. Заодно возьми рифы у грота! И у стакселя!


     In a moment the  decks were in commotion, Johansen bellowing orders and
the men  pulling or  letting  go  ropes  of  various  sorts - all  naturally
confusing to a landsman such as myself. But it was the  heartlessness of  it
that especially struck me. The  dead man  was an episode that was  past,  an
incident that was dropped, in a canvas  covering with a sack of coal,  while
the  ship  sped along and her work went on. Nobody had  been  affected.  The
hunters  were laughing at  a fresh  story  of Smoke's;  the men  pulling and
hauling, and  two  of  them  climbing aloft;  Wolf  Larsen  was studying the
clouding  sky  to  windward;  and the  dead  man,  dying  obscenely,  buried
sordidly, and sinking down, down -

     Вмиг все на палубе пришло  в движение. Иогансен зычно  выкрикивал слова
команды, матросы выбирали и травили различные снасти, а мне, человеку сугубо
сухопутному,  все  это,  конечно, представлялось  сплошной неразберихой.  Но
больше  всего  поразило меня  проявленное этими  людьми бессердечие.  Смерть
человека была  для  них мелким эпизодом, который канул в вечность  вместе  с
зашитым в парусину трупом и мешком угля, и корабль все так же продолжал свой
путь,  и  работа  шла  своим  чередом. Никто не был взволнован. Охотники уже
опять смеялись какому-то непристойному анекдоту Смока.  Команда  выбирала  и
травила  снасти, двое матросов полезли на мачту. Волк Ларсен  всматривался в
облачное небо с  наветренной стороны. А человек, так  жалко окончивший  свои
дни и так недостойно погребенный, опускался все глубже и глубже на дно.


     Then it  was  that  the cruelty  of  the sea,  its  relentlessness  and
awfulness, rushed upon me. Life  had become cheap and tawdry, a beastly  and
inarticulate  thing, a soulless stirring of the ooze and slime. I held on to
the weather rail, close by  the shrouds,  and gazed out across  the desolate
foaming waves to the low-lying fog-  banks that hid  San  Francisco  and the
California  coast.  Rain-  squalls  were  driving in between,  and  I  could
scarcely see  the  fog. And  this  strange vessel,  with its  terrible  men,
pressed under  by wind and sea and ever leaping up and out, was heading away
into the south-west, into the great and lonely Pacific expanse.

     Ощущение жестокости и  неумолимости  морской стихии  вдруг нахлынуло на
меня, и  жизнь  показалась мне  чем-то  дешевым и  мишурным, чем-то диким  и
бессмысленным --  каким-то нелепым барахтаньем в грязной тине. Я держался за
фальшборт у самых вант и смотрел на угрюмые, пенистые волны и низко нависшую
гряду  тумана,  скрывавшую  от  нас  Сан-Франциско  и  калифорнийский берег.
Временами налетал  шквал с дождем, и  тогда и самый туман исчезал из глаз за
плотной завесой дождя.  А наше странное  судно,  с его  чудовищным экипажем,
ныряло  по волнам, устремляясь на юго-запад  в  широкие, пустынные  просторы
Тихого океана.


        CHAPTER IV

        ГЛАВА IV


     What happened to me next on the sealing-schooner Ghost, as I  strove to
fit into my new environment, are matters  of humiliation and pain. The cook,
who was called "the doctor" by the crew, "Tommy" by the hunters, and "Cooky"
by Wolf Larsen, was  a  changed  person. The  difference worked in my status
brought  about a corresponding difference in treatment from him. Servile and
fawning as he had  been before, he was now as domineering  and bellicose. In
truth,  I  was no longer  the fine gentleman with a skin soft as a "lydy's,"
but only an ordinary and very worthless cabin-boy.

     Все мои старания приспособиться к новой для меня обстановке зверобойной
шхуны  "Призрак"  приносили  мне  лишь  бесконечные  страдания  и  унижения.
Магридж,  которого  команда  называла "доктором",  охотники  --  "Томми",  а
капитан --  "коком", изменился, как по волшебству. Перемена в моем положении
резко повлияла на его обращение со мной. От прежней  угодливости не осталось
и следа:  теперь он  только  покрикивал да  бранился. Ведь  я не был  больше
изящным джентльменом,  с  кожей  "нежной,  как  у  леди",  а  превратился  в
обыкновенного и довольно бестолкового юнгу.


     He  absurdly insisted upon my addressing  him as  Mr. Mugridge, and his
behaviour and carriage were insufferable as he  showed me my duties. Besides
my work in the cabin, with its four small state- rooms, I was supposed to be
his  assistant  in the  galley, and my  colossal ignorance  concerning  such
things as  peeling potatoes or washing greasy pots was a source of  unending
and sarcastic wonder to  him. He  refused to  take into consideration what I
was, or, rather, what  my life and the  things I was accustomed to had been.
This  was part of  the attitude he chose to adopt toward me; and  I confess,
ere the day was done, that I hated him with more lively feelings than  I had
ever hated any one in my life before.

     Кок требовал,  как это ни смешно, чтобы я называл его "мистер Магридж",
а  сам,  объясняя  мне  мои   обязанности,  был   невыносимо  груб.   Помимо
обслуживания кают-компании с выходившими в нее четырьмя  маленькими каютами,
я должен был помогать ему  в камбузе, и мое полное невежество по части мытья
кастрюль  и  чистки  картофеля  служило  для  него  неиссякаемым  источником
изумления  и  насмешек.  Он  не  желал  принимать во  внимание  мое  прежнее
положение,  вернее,  жизнь,  которую  я привык вести.  Ему  не было до этого
Никакого дела,  и признаюсь,  что уже к концу первого Дня  я  ненавидел  его
сильнее, чем кого бы то ни было в Жизни.


     This first day was  made more  difficult for me  from the fact that the
Ghost,  under close reefs (terms such as  these I did not learn till later),
was plunging through what Mr. Mugridge  called  an "'owlin' sou'-easter." At
half-past  five, under  his directions, I set the table in  the cabin,  with
rough-weather trays in place, and then carried the tea and cooked  food down
from the galley.  In  this  connection I  cannot forbear  relating my  first
experience with a boarding sea.

     Этот  первый  день  был  для  меня  тем  труднее,  что  "Призрак",  под
зарифленными   парусами  (с   подобными  терминами   я   познакомился   лишь
впоследствии),  нырял  в  волнах,  которые  насылал  на нас  "ревущий",  как
выразился мистер Магридж, зюйд-ост. В половине шестого  я, по указанию кока,
накрыл стол  в  каюткомпании,  предварительно  установив на нем  решетку  на
случай бурной  погоды, а затем  начал  подавать еду и чай. В связи с этим не
могу не  рассказать  о  своем первом близком знакомстве  с  сильной  морской
качкой.


     "Look  sharp  or  you'll  get  doused,"   was  Mr.  Mugridge's  parting
injunction, as I left the galley with a big tea-pot in one hand, and  in the
hollow of the other  arm several  loaves  of fresh-baked  bread. One  of the
hunters, a  tall, loose-jointed chap named Henderson, was  going aft at  the
time from the steerage (the name the hunters facetiously gave their midships
sleeping quarters) to the cabin. Wolf Larsen  was on  the poop,  smoking his
everlasting cigar.

     --  Гляди  в  оба, не то окатит! -- напутствовал  меня  мистер Магридж,
когда  я  выходил из  камбуза  с  большим чайником в  руке и  с  несколькими
караваями свежеиспеченного хлеба под  мышкой.  Один из охотников, долговязый
парень  по имени Гендерсон, направлялся в это время  из "четвертого  класса"
(так называли они в шутку свой кубрик) в кают-компанию. Волк Ларсен курил на
юте свою неизменную сигару.


     "'Ere she comes. Sling yer 'ook!" the cook cried.

     -- Идет, идетДержись! -- закричал кок.


     I stopped,  for I did not know what was coming, and saw the galley door
slide shut with a bang. Then  I saw Henderson leaping like a madman for  the
main  rigging, up which he shot, on the inside, till he was many feet higher
than my head. Also I saw a great wave, curling and foaming, poised far above
the rail. I was directly under it. My mind did not work  quickly, everything
was so new and strange. I grasped  that I was in danger, but that was all. I
stood still, in trepidation. Then Wolf Larsen shouted from the poop:

     Я остановился, так как не понял, что, собственно, "идет". Дверь камбуза
с  треском  затворилась за  мной, а Гендерсон опрометью бросился к  вантам и
проворно полез по  ним вверх, пока не очутился у меня над  головой. И только
тут я заметил  гигантскую  волну  с  пенистым гребнем,  высоко  взмывшую над
бортом. Она шла  прямо  на меня. Мой мозг  работал медленно, потому что  все
здесь было для  меня  еще ново и  необычно. Я понял  только, что мне  грозит
опасность,  и  застыл на месте,  оцепенев от ужаса. Тут Ларсен крикнул мне с
юта:


     "Grab hold something, you - you Hump!"

     -- Держись за что-нибудь, эй, ты... Хэмп! [3]


     But it was too late. I sprang toward the rigging, to which I might have
clung, and was met by the descending wall of water. What happened after that
was very  confusing. I  was beneath the  water, suffocating and drowning. My
feet were out from under me, and I was turning over and over and being swept
along I knew not where. Several times I collided against hard  objects, once
striking my right knee a  terrible blow. Then  the  flood seemed suddenly to
subside and I was breathing the good air again. I had been swept against the
galley and around the steerage companion-way  from the weather side into the
lee scuppers. The pain  from my hurt knee was  agonizing. I could not put my
weight on it, or, at least, I thought I could not put my weight on it; and I
felt sure  the  leg  was broken. But the cook was after me, shouting through
the lee galley door:

     Но было уже поздно. Я прыгнул к вантам,  чтобы  уцепиться  за  них, и в
этот  миг  стена воды  обрушилась на меня, и все смешалось. Я был под водой,
задыхался  и  тонул.   Палуба   ушла  из-под   ног,  и  я  куда-то  полетел,
перевернувшись  несколько  раз  через  голову.  Меня швыряло  из  стороны  в
сторону, ударяло о какие-то твердые предметы, и я сильно ушиб правое колено.
Потом  волна отхлынула, и мне удалось наконец  перевести дух. Я  увидел, что
меня отнесло с  наветренного борта за камбуз мимо люка в кубрик, к  шпигатам
подветренного борта. Я чувствовал острую  боль  в колене и не мог ступить на
эту  ногу,  или  так  по крайней  мере  мне казалось. Я был уверен, что нога
сломана. Но кок уже кричал мне из камбуза:


     "'Ere,  you!  Don't  tyke all night  about  it!  Where's the  pot? Lost
overboard? Serve you bloody well right if yer neck was broke!"

     -- Эй, ты! Долго ты будешь там валандаться? Где чайник? Уронил за борт?
Жаль, что ты не сломал себе шею!


     I  managed to struggle to my feet. The great tea-pot was  still  in  my
hand.  I limped to the galley and handed it to him. But he was consumed with
indignation, real or feigned.

     Я кое-как поднялся на ноги и  заковылял  к камбузу. Огромный чайник все
еще  был у  меня  в  руке,  и я отдал его  коку.  Но  Магридж  задыхался  от
негодования -- то ли настоящего, то ли притворного.


     "Gawd blime me  if you ayn't a slob.  Wot  're you good for anyw'y, I'd
like to  know? Eh? Wot 're you good for any'wy? Cawn't even carry  a  bit of
tea aft without losin' it. Now I'll 'ave to boil some more.

     -- Ну и растяпа же ты! Куда ты годишься,  хотел бы я знать? А? Куда  ты
годишься? Не можешь чай донестиА я теперь изволь заваривать снова!


     "An' wot 're you  snifflin'  about?" he burst  out at me, with  renewed
rage. "'Cos you've 'urt yer pore little leg, pore little mamma's darlin'."

     -- Да  чего ты хнычешь? -- с новой яростью набросился он  на меня через
минуту. -- Ножку зашиб? Ах ты, маменькино сокровище!


     I was  not  sniffling, though  my face  might well have been  drawn and
twitching from  the pain. But I called  up all  my resolution, set my teeth,
and hobbled back and forth from galley to cabin and cabin  to galley without
further  mishap. Two things  I  had  acquired  by my  accident:  an  injured
knee-cap that went undressed and from which I suffered for weary months, and
the  name  of  "Hump,"  which  Wolf  Larsen  had called  me  from  the poop.
Thereafter, fore  and aft, I was known by  no  other name,  until  the  term
became  a  part  of  my  thought-processes and I identified it with  myself,
thought of myself as Hump, as though Hump were I and had always been I.

     Я не хныкал, но  лицо у меня, вероятно, кривилось от боли. Собравшись с
силами, я стиснул  зубы и проковылял  от камбуза  до кают-компании и обратно
без дальнейших злоключений.  Этот случай имел для меня  двоякие последствия:
прежде всего я сильно ушиб коленную чашечку и страдал от этого много месяцев
-- ни  о каком лечении, конечно, не могло быть и  речи,  -- а кроме того, за
мной утвердилась  кличка "Хэмп", которой  наградил меня с юта Волк Ларсен. С
тех пор никто на шхуне меня иначе и не называл, и я  мало-помалу настолько к
этому привык, что уже и сам мысленно называл себя "Хэмп", словно получил это
имя от рождения.


     It was no easy task, waiting on the cabin table, where sat Wolf Larsen,
Johansen, and the  six  hunters. The cabin was small,  to begin with, and to
move around, as  I was compelled  to, was not made easier by  the schooner's
violent pitching  and  wallowing. But what struck me  most forcibly  was the
total lack of sympathy on the part of the men whom I served. I could feel my
knee through my clothes,  swelling, and swelling,  and  I was sick and faint
from the  pain  of it. I could catch glimpses of my face, white and ghastly,
distorted  with pain, in the  cabin  mirror. All the men must have  seen  my
condition, but  not  one  spoke  or  took  notice of me,  till I was  almost
grateful to Wolf Larsen, later on (I was washing the dishes), when he said:

     Нелегко  было  прислуживать за столом  каюткомпании,  где восседал Волк
Ларсен с Иогансеном  и шестерыми охотниками.  В этой маленькой, тесной каюте
двигаться было чрезвычайно трудно, особенно когда  шхуну качало и кидало  из
стороны  в  сторону. Но тяжелее всего было для меня полное равнодушие людей,
которым  я прислуживал. Время от  времени  я  ощупывал сквозь одежду колено,
чувствовал, что оно пухнет все сильнее и сильнее, и от боли у меня кружилась
голова. В  зеркале  на стене  кают-компании  временами мелькало мое бледное,
страшное, искаженное болью  лицо.  Сидевшие  за столом не  могли не заметить
моего состояния, но никто из них не выказал  мне сочувствия. Поэтому я почти
проникся  благодарностью к Ларсену, когда он бросил мне после обеда (я в это
время уже мыл тарелки):


     "Don't let a little thing like that bother you. You'll get used to such
things in time. It may cripple you some, but all the same you'll be learning
to walk. "That's what you call a paradox, isn't it?" he added.

     -- Не обращай  внимания на эти  пустякиПривыкнешь со временем. Немного,
может, и  покалечишься, но  зато научишься ходить. Это, кажется,  называется
парадоксом, не так ли? -- добавил он.


     He seemed pleased when I nodded my head with the customary "Yes, sir."

     По-видимому, он остался доволен, когда я, утвердительно кивнув, ответил
как полагалось: "Есть, сэр".


     "I suppose you know a bit about literary  things?  Eh? Good.  I'll have
some talks with you some time."

     -- Ты должно быть, смыслишь кое-что в литературе? Ладно.  Я  как-нибудь
побеседую с тобой.


     And then, taking no further account of me, he turned his  back and went
up on deck.

     Он повернулся и, не обращая на меня больше внимания, вышел на палубу.


     That  night, when I had finished an endless amount  of work, I was sent
to sleep in the steerage,  where I made up a  spare bunk. I  was glad to get
out  of the detestable presence of the  cook and to be  off my  feet.  To my
surprise, my clothes  had dried  on me and  there seemed  no  indications of
catching  cold, either from the last soaking or  from the  prolonged soaking
from the foundering of the Martinez. Under ordinary circumstances, after all
that I had undergone, I should have been fit for bed and a trained nurse.

     Вечером, когда я справился наконец с бесчисленным множеством дел,  меня
послали спать в кубрик к охотникам, где нашлась свободная  койка.  Я рад был
лечь, дать отдых ногам и хоть на время избавиться от несносного кока! Одежда
успела высохнуть  на  мне,  и  я, к моему удивлению,  не  ощущал ни малейших
признаков  простуды   ни  от  последнего   морского  купания,  ни  от  более
продолжительного  пребывания в  воде, когда затонул  "Мартинес". При обычных
обстоятельствах я после подобных испытаний лежал бы, конечно,  в  постели  и
около меня хлопотала бы сиделка.


     But my knee was bothering me terribly. As well as I could make out, the
kneecap  seemed turned up  on edge in the midst of the swelling. As I sat in
my bunk examining it  (the six hunters were all in the steerage, smoking and
talking in loud voices), Henderson took a passing glance at it.

     Но боль  в колене была мучительная.  Насколько  я  мог  понять, так как
колено страшно распухло, -- у меня была смещена коленная чашечка. Я сидел на
своей койке и рассматривал колено (все шесть охотников находились тут же  --
они  курили  и громко разговаривали), когда мимо прошел Гендерсон  и мельком
глянул на меня.


     "Looks nasty,"  he  commented. "Tie a rag around it, and  it'll be  all
right."

     -- Скверная штука, -- заметил он. -- Обвяжи потуже тряпкой, пройдет.


     That was all;  and on  the land I would have been lying on the broad of
my back, with a surgeon  attending on me, and with strict injunctions  to do
nothing but rest. But I must do these  men justice. Callous  as they were to
my suffering, they were  equally callous to their  own when anything  befell
them. And this was due, I believe, first,  to habit; and second, to the fact
that they were less sensitively organized. I  really believe  that a finely-
organized,  high-strung man would suffer  twice  and thrice  as much as they
from a like injury.

     Вот и  все;  а случись  это со  мной  на суше, меня лечил  бы хирург и,
несомненно, прописал бы полный  покой. Но следует отдать справедливость этим
людям. Так же равнодушно относились  они и к своим собственным страданиям. Я
объясняю это  привычкой и  тем,  что  чувствительность у  них притупилась. Я
убежден, что человек  с более тонкой  нервной  организацией,  с более острой
восприимчивостью страдал бы на их месте куда сильнее.


     Tired as  I was, - exhausted, in fact, - I was prevented from  sleeping
by the pain in my knee. It  was all I could do to  keep from groaning aloud.
At home I should undoubtedly have given vent to my anguish; but this new and
elemental  environment seemed  to  call for a  savage  repression.  Like the
savage, the attitude  of these men  was stoical in great things, childish in
little things. I remember, later  in the voyage, seeing Kerfoot, another  of
the hunters, lose  a finger by having it smashed to a jelly; and  he did not
even murmur or  change the expression on his face. Yet I have seen the  same
man, time and again, fly into the most outrageous passion over a trifle.


     Я  страшно устал, вернее, совершенно изнемог, и все же боль в колене не
давала мне уснуть. С трудом удерживался я от стонов. Дома я, конечно, дал бы
себе волю но эта новая, грубая, примитивная обстановка невольно внушала  мне
суровую  сдержанность.  Окружавшие  меня  люди, подобно  дикарям,  стоически
относились к важным вещам,  а  в мелочах  напоминали детей. Впоследствии мне
пришлось наблюдать,  как  Керфуту,  одному  из  охотников, размозжило палец.
Керфут только не издал ни звука, но даже не изменился в лице. И вместе с тем
я  много  раз видел,  как тот же Керфут  приходил в  бешенство  из-за  сущих
пустяков.


     He was doing  it  now,  vociferating,  bellowing, waving his arms,  and
cursing like a fiend, and all because of a disagreement  with another hunter
as to whether a  seal pup knew  instinctively how to  swim. He held that  it
did, that it could swim the moment it was born. The other hunter, Latimer, a
lean,  Yankee-looking   fellow   with  shrewd,  narrow-slitted   eyes,  held
otherwise, held that the seal pup was  born on the land for no  other reason
than that  it could not swim,  that its mother was compelled  to teach it to
swim as birds were compelled to teach their nestlings how to fly.


     Вот и  теперь он орал, размахивая руками, и отчаянно бранился  -- и все
только потому, что другой охотник  не соглашался с ним, что тюлений белек от
рождения умеет плавать.  Керфут утверждал, что  этим  умением  новорожденный
тюлень обладает с первой минуты своего появления на свет,  а другой охотник,
Лэтимер,  тощий янки с хитрыми, похожими на щелочки  глазами, утверждал, что
тюлень именно потому и  рождается на суше,  что  не умеет  плавать,  и  мать
обучает его этой премудрости совершенно так же, как птицы учат своих птенцов
летать.


     For  the  most  part, the remaining four hunters leaned on the table or
lay in their bunks  and left the discussion to the two antagonists. But they
were supremely interested,  for every little while they ardently took sides,
and sometimes all were  talking at  once, till their voices surged  back and
forth  in waves  of  sound like mimic thunder-rolls in  the confined  space.
Childish and immaterial as the topic was, the quality of their reasoning was
still  more  childish  and immaterial.  In  truth,  there  was  very  little
reasoning or none at all. Their method was one of assertion, assumption, and
denunciation. They proved that a seal pup could swim or not swim at birth by
stating  the proposition very bellicosely and then  following it up with  an
attack  on the opposing man's judgment, common  sense,  nationality, or past
history.  Rebuttal was  precisely similar. I  have related this in order  to
show  the mental  calibre  of the  men  with whom  I was  thrown in contact.
Intellectually they were children, inhabiting the physical forms of men.

     Остальные четыре охотника  с большим  интересом прислушивались к спору,
-- кто лежа на койке, кто приподнявшись и облокотясь на стол, -- и временами
подавали  реплики. Иногда они начинали говорить все сразу,  и тогда в тесном
кубрике голоса их звучали подобно раскатам бутафорского грома. Они спорили о
пустяках, как  дети, и доводы их были крайне  наивны. Собственно говоря, они
даже  не   приводили   никаких   доводов,   а  ограничивались   голословными
утверждениями  или отрицаниями.  Умение  или неумение  новорожденного тюленя
плавать  они пытались  доказать просто  тем, что  высказывали свое  мнение с
воинственным  видом  и  сопровождали  его  выпадами  против  национальности,
здравого смысла или прошлого своего противника. Я рассказываю об этом, чтобы
показать  умственный  уровень  людей,  с которыми  принужден  был  общаться.
Интеллектуально они были детьми, хотя и в обличье взрослых мужчин.


     And  they  smoked,  incessantly smoked,  using  a  coarse,  cheap,  and
offensive-smelling tobacco. The air was thick  and  murky with  the smoke of
it; and  this,  combined  with  the  violent  movement  of  the  ship as she
struggled through the storm, would surely have made me sea-sick had I been a
victim to that malady. As it was, it made  me quite squeamish,  though  this
nausea might have been due to the pain of my leg and exhaustion.

     Они беспрерывно  курили -- курили  дешевый  зловонный табак.  В кубрике
нельзя было продохнуть от дыма. Этот дым и сильная качка боровшегося с бурей
судна, несомненно, довели бы меня до морской болезни, будь я ей подвержен. Я
и так уже испытывал дурноту, хотя, быть может,  причиной ее были боль в ноге
и переутомление.


     As  I  lay  there  thinking, I  naturally  dwelt  upon  myself  and  my
situation. It was unparalleled, undreamed-of, that I, Humphrey Van Weyden, a
scholar and a dilettante, if you please,  in  things  artistic and literary,
should be lying  here  on a  Bering Sea seal- hunting schooner. Cabin-boy! I
had never done any hard manual labour, or scullion labour, in my life. I had
lived a placid, uneventful, sedentary existence all my days -  the life of a
scholar and a recluse on an assured and comfortable income. Violent life and
athletic  sports had never appealed to me. I had always been a book-worm; so
my sisters and father had called me during  my childhood. I had gone camping
but once  in my life,  and  then I  left the party almost at  its start  and
returned  to the comforts and conveniences of a roof. And  here I was,  with
dreary and  endless vistas  before  me of table-setting, potato-peeling, and
dish- washing. And I was not strong. The doctors  had always said that I had
a remarkable constitution, but I had never developed  it or my  body through
exercise. My muscles were small and soft,  like a woman's, or so the doctors
had said time and again in the course of their attempts to persuade me to go
in for physical-culture fads. But I had preferred to use my head rather than
my body; and here I was, in no fit condition for the rough life in prospect.

     Лежа  на койке и предаваясь своим мыслям,  я, естественно, прежде всего
задумывался  над положением,  в  которое  попал.  Это  же  было  невероятно,
неслыханноЯ,  Хэмфри Ван-Вейден,  ученый  и, с  вашего позволения,  любитель
искусства  и  литературы,  принужден  валяться  здесь,  на  какой-то  шхуне,
направляющейся в Берингово море бить котиковЮнгаНикогда в  жизни я не  делал
грубой  физической,  а  тем  более  кухонной  работы. Я  всегда  вел  тихий,
монотонный,  сидячий  образ  жизни.  Это  была  жизнь  ученого,  затворника,
существующего на приличный и обеспеченный доход. Бурная деятельность и спорт
никогда  не  привлекали меня.  Я был книжным  червем, так  сестры и  отец  с
детства и называли меня. Только  раз в жизни я принял  участие  в туристском
походе, да и то сбежал в  самом начале  и вернулся  к  комфорту и  удобствам
оседлой жизни. И вот теперь передо мной открывалась безрадостная перспектива
бесконечной чистки картофеля, мытья посуды и прислуживания за столом. А ведь
физически  я совсем  не был  силен.  Врачи, положим, утверждали, что у  меня
великолепное  телосложение,   но  я  никогда  не   развивал  своих  мускулов
упражнениями, и они были слабы и вялы, как у женщины. По крайней мере  те же
врачи  постоянно отмечали это, пытаясь убедить меня заняться гимнастикой. Но
я  предпочитал упражнять  свою  голову, а  не тело, и  теперь  был, конечно,
совершенно не подготовлен к предстоящей мне тяжелой жизни.


     These are merely a few of the things that went through my mind, and are
related  for  the  sake  of  vindicating myself in advance  in  the weak and
helpless ROLE I was destined to play.

     Я рассказываю лишь немногое из того,  что передумал тогда, и делаю это,
чтобы заранее оправдаться,  ибо жалкой  и  беспомощной была та роль, которую
мне предстояло сыграть.


     But I  thought,  also,  of my mother  and sisters, and  pictured  their
grief. I was among the missing dead of the Martinez disaster, an unrecovered
body.  I could  see  the  head-lines  in the  papers;  the  fellows  at  the
University Club and the Bibelot shaking their heads and saying, "Poor chap!"
And  I  could see  Charley Furuseth,  as  I had  said good- bye to him  that
morning,  lounging in a dressing-gown  on the  be- pillowed window couch and
delivering himself of oracular and pessimistic epigrams.

     Думал я также о моей матери и сестрах и  ясно представлял себе их горе.
Ведь  я значился в числе  погибших  на  "Мартинесе", одним из пропавших  без
вести.  Передо мной  мелькали заголовки  газет, я видел, как мои  приятели в
университетском клубе покачивают головой и вздыхают:  "Вот бедняга!" Видел я
и Чарли Фэрасета  в минуту прощания, в то роковое утро, когда он в халате на
мягком  диванчике  под  окном  изрекал,  словно  оракул,  свои  скептические
афоризмы.


     And all the while, rolling, plunging, climbing the moving mountains and
falling  and  wallowing  in the foaming  valleys,  the  schooner  Ghost  was
fighting her way  farther and farther into the  heart of the Pacific - and I
was on her. I could  hear the wind  above. It came to my  ears as  a muffled
roar.  Now and again feet stamped overhead. An endless creaking was going on
all about me, the woodwork and  the  fittings  groaning  and  squeaking  and
complaining in  a thousand keys. The hunters were still arguing and  roaring
like some semi-human  amphibious breed.  The air  was  filled with oaths and
indecent expressions.  I  could  see their  faces,  flushed  and  angry, the
brutality  distorted  and emphasized by the sickly yellow  of  the sea-lamps
which rocked back  and forth with  the ship. Through the  dim smoke-haze the
bunks  looked like the sleeping dens of animals in a menagerie. Oilskins and
sea-boots were  hanging  from  the  walls,  and  here and  there rifles  and
shotguns  rested  securely  in the  racks.  It  was  a  sea-fitting  for the
buccaneers and pirates of by-gone years. My imagination ran riot,  and still
I could not sleep. And it was a long, long night, weary and dreary and long.

     А  тем  временем  шхуна  "Призрак",  покачиваясь,  ныряя, взбираясь  на
движущиеся водяные валы  и скатываясь в бурлящие пропасти, прокладывала себе
путь все дальше  и дальше -- к самому сердцу Тихого океана... и уносила меня
с собой. Я слышал, как над морем бушует  ветер. Его приглушенный вой долетал
и  сюда.  Иногда над  головой раздавался  топот ног  по  палубе.  Кругом все
стонало  и  скрипело,  деревянные  крепления  трещали,  кряхтели, визжали  и
жаловались на тысячу ладов. Охотники все еще спорили и рычали друг на друга,
словно какие-то человекоподобные  земноводные.  Ругань висела  в  воздухе. Я
видел  их  разгоряченные  лица  в   искажающем,  тускло-желтом  свете  ламп,
раскачивавшихся вместе с кораблем. В облаках дыма  койки казались логовищами
диких зверей. На стенах висели клеенчатые  штаны  и куртки и морские сапоги;
на полках кое-где лежали дробовики и винтовки. Все это напоминало картину из
жизни  пиратов   и  морских  разбойников  былых   времен.   Мое  воображение
разыгралось и не давало  мне уснуть.  Это была долгая, долгая, томительная и
тоскливая, очень долгая ночь.


        CHAPTER V

        ГЛАВА V


     But my first  night in the hunters' steerage was also my last. Next day
Johansen, the new mate, was  routed from the cabin by  Wolf Larsen, and sent
into the steerage  to sleep  thereafter, while I took possession of the tiny
cabin state-room, which, on the first day of the voyage, had already had two
occupants. The reason for  this  change was quickly learned by  the hunters,
and became the cause of a  deal of grumbling on  their  part. It seemed that
Johansen,  in his sleep, lived over each  night the  events of the  day. His
incessant talking and shouting and bellowing of orders had been too much for
Wolf Larsen, who had accordingly foisted the nuisance upon his hunters.

     Первая  ночь,  проведенная мною в кубрике охотников, оказалась также  и
последней. На другой день новый помощник  Иогансен  был изгнан  капитаном из
его каюты и переселен в кубрик к  охотникам. А мне велено было перебраться в
крохотную каютку, в которой до меня в первый же день плавания  сменилось уже
два хозяина. Охотники скоро узнали причину  этих перемещений и  остались  ею
очень недовольны. Выяснилось, что Иогансен каждую  ночь вслух  переживает во
сне все  свои дневные  впечатления. Волк  Ларсен не пожелал слушать,  как он
непрестанно  что-то  бормочет  и  выкрикивает  слова  команды,  и  предпочел
переложить эту неприятность на охотников.


     After a sleepless night, I arose weak  and in agony,  to hobble through
my second day on the Ghost. Thomas Mugridge routed me out at half-past five,
much in  the  fashion that  Bill Sykes must have routed out his dog; but Mr.
Mugridge's  brutality to me  was paid back  in kind  and with  interest. The
unnecessary noise  he  made (I had lain wide-eyed the whole night) must have
awakened  one  of  the  hunters;  for  a  heavy  shoe  whizzed  through  the
semi-darkness,  and Mr. Mugridge, with a  sharp howl of pain, humbly  begged
everybody's pardon.  Later on, in  the  galley, I noticed  that  his ear was
bruised and swollen. It never  went entirely  back to its normal  shape, and
was called a "cauliflower ear" by the sailors.

     После  бессонной  ночи я встал слабый  и измученный. Так начался второй
день  моего пребывания на  шхуне "Призрак". Томас  Магридж растолкал меня  в
половине шестого не менее грубо, чем Билл Сайкс [4] будил свою собаку. Но за
эту  грубость  ему  тут  же  отплатили  с  лихвой.  Поднятый им  без  всякой
надобности шум -- я за всю  ночь так и не сомкнул глаз -- потревожил кого-то
из охотников.  Тяжелый башмак просвистел в полутьме, и мистер Магридж, взвыв
от боли,  начал униженно рассыпаться в извинениях. Потом в камбузе я  увидел
его  окровавленное  и распухшее  ухо.  Оно никогда уже больше  не  приобрело
своего нормального вида, и матросы стали называть его после этого "капустным
листом".


     The day was filled with miserable variety. I had taken my dried clothes
down from the galley the  night  before,  and the first thing  I  did was to
exchange the cook's garments for them. I looked for my purse. In addition to
some  small  change  (and I have  a good  memory  for such things),  it  had
contained  one hundred and eighty- five dollars in gold and paper. The purse
I found, but its contents, with the exception of  the small silver, had been
abstracted. I spoke to the cook about  it, when I went on deck to take up my
duties in the galley, and  though I had looked forward  to a surly answer, I
had not expected the belligerent harangue that I received.

     Этот день был полон  для меня  самых разнообразных неприятностей. Уже с
вечера я взял из камбуза свое высохшее платье и теперь первым делом поспешил
сбросить с себя вещи кока, а затем стал искать свой кошелек. Кроме мелочи (у
меня на этот счет хорошая  память), там лежало сто восемьдесят пять долларов
золотом и бумажками. Кошелек я нашел, но  все его содержимое, за исключением
мелких серебряных монет, исчезло. Я заявил об этом коку, как только поднялся
на  палубу, чтобы  приступить к  своей работе в камбузе, и хотя и  ожидал от
него  грубого  ответа,  однако  свирепая  отповедь,  с  которой  он на  меня
обрушился, совершенно меня ошеломила.


     "Look 'ere, 'Ump," he began, a malicious light in his  eyes and a snarl
in his throat; "d'ye want yer  nose punched?  If you think I'm a thief, just
keep it to yerself, or you'll find  'ow bloody well mistyken you are. Strike
me blind if this ayn't  gratitude for yer! 'Ere you come,  a  pore mis'rable
specimen of 'uman  scum, an' I tykes  yer  into  my  galley  an' treats  yer
'ansom, an'  this is wot I get for  it. Nex' time you can go to 'ell, say I,
an' I've a good mind to give you what-for anyw'y."

     -- Вот что,  Хэмп,  -- захрипел он, злобно сверкая глазами.  -- Ты что,
хочешь, чтобы тебе пустили из носу кровь? Если ты считаешь меня вором, держи
это про себя,  а не  то крепко пожалеешь о своей ошибке, черт тебя подериВот
она, твоя  благодарность, чтоб я  пропалЯ  тебя  пригрел,  когда  ты  совсем
подыхал, взял  к  себе  в камбуз, возился с  тобой,  а  ты так мне отплатил?
Проваливай ко  всем чертям,  вот  что!  У меня  руки  чешутся  показать тебе
дорогу.


     So saying, he put up his fists and started for me. To my shame be it, I
cowered away from the  blow and ran out the galley door. What else  was I to
do? Force, nothing but force, obtained on this brute-ship. Moral suasion was
a  thing unknown. Picture it to yourself: a man of ordinary stature, slender
of build, and  with  weak, undeveloped muscles, who  has  lived  a peaceful,
placid  life, and  is unused to violence of any sort - what could such a man
possibly do? There was  no more  reason that I should  stand and face  these
human beasts than that I should stand and face an infuriated bull.

     Сжав кулаки и продолжая кричать, он  двинулся на  меня. К  стыду своему
должен признаться, что я, увернувшись от удара, выскочил из камбуза. Что мне
было делать? Сила, грубая сила,  царила  на этом подлом судне. Читать мораль
было здесь не в ходу. Вообразите  себе человека  среднего роста, худощавого,
со  слабыми,  неразвитыми  мускулами,  привыкшего  к  тихой,  мирной  жизни,
незнакомого  с  насилием... Что  такой человек  мог тут поделать? Вступать в
драку  с  озверевшим  коком  было  так  же  бессмысленно,  как  сражаться  с
разъяренным быком.


     So I thought it out at  the time, feeling  the need for vindication and
desiring to be  at  peace with my conscience. But  this vindication did  not
satisfy. Nor, to this day can I permit my manhood to  look  back  upon those
events and feel entirely exonerated. The situation was something that really
exceeded rational formulas  for  conduct and demanded  more  than  the  cold
conclusions of  reason. When viewed in the  light of formal logic,  there is
not one thing of which to  be ashamed; but nevertheless a shame rises within
me at  the recollection,  and  in  the pride  of my manhood I  feel that  my
manhood has in unaccountable ways been smirched and sullied.

     Так думал я в то время, испытывая потребность в самооправдании и  желая
успокоить  свое самолюбие. Но  такое  оправдание не удовлетворило меня, да и
сейчас, вспоминая этот случай, я не могу  полностью себя обелить. Положение,
в  которое  я  попал,  не  укладывалось  в  обычные  рамки  и  не  допускало
рациональных поступков  --  тут надо было действовать не  рассуждая. И  хотя
логически  мне,  казалось, абсолютно нечего было стыдиться, я тем  не  менее
всякий  раз испытываю стыд при воспоминании об  этом  эпизоде, ибо чувствую,
что моя мужская гордость была попрана и оскорблена.


     All of which is neither here nor there. The speed with which I ran from
the galley caused  excruciating pain in my  knee, and I sank down helplessly
at the break of the poop. But the Cockney had not pursued me.

     Однако все  это не относится  к  делу. Я  удирал  из  камбуза  с  такой
поспешностью,  что  почувствовал  острую  боль  в  колене  и  в  изнеможении
опустился на палубу у переборки юта. Но кок не стал преследовать меня.


     "Look at 'im run! Look at  'im run!" I could hear him crying. "An' with
a gyme leg  at that! Come on back, you pore little mamma's darling.  I won't
'it yer; no, I won't."

     -- Гляньте на него! Ишь как улепетывает!  -- услышал я  его насмешливые
возгласы. -- А еще с больной  ногой! Иди назад, бедняжка,  маменькин сынокНе
трону, не бойся!


     I came back and went on with my work; and here  the  episode ended  for
the time,  though  further  developments were yet to  take place. I  set the
breakfast-table in the cabin, and at seven o'clock waited on the hunters and
officers. The storm had evidently broken during the night, though a huge sea
was still running and a stiff  wind blowing. Sail had been made in the early
watches, so  that the Ghost was racing along under everything except the two
topsails  and  the  flying  jib.  These  three sails,  I gathered  from  the
conversation, were to be  set immediately after breakfast. I learned,  also,
that Wolf  Larsen  was  anxious  to make the  most of the  storm, which  was
driving him to the south-west into that portion of the sea where he expected
to pick up with  the  north-east trades. It was before this steady wind that
he hoped to make the major portion of the run  to Japan, curving south  into
the tropics and north again as he approached the coast of Asia.

     Я вернулся и принялся за работу. На этом дело пока и  кончилось, однако
оно имело свои последствия.  Я накрыл  стол  в кают-компании и в  семь часов
подал завтрак. Буря за ночь улеглась, но волнение было все еще сильное и дул
свежий  ветер. "Призрак" мчался под всеми  парусами,  кроме обоих топселей и
бом-кливера. Паруса были  поставлены  в  первую  вахту, и, как  я  понял  из
разговора, остальные  три  паруса тоже  решено  было поднять сейчас же после
завтрака. Я узнал также, что  Волк Ларсен старается использовать этот шторм,
который гнал нас на юго-запад,  в ту  часть океана, где мы  могли  встретить
северо-восточный  пассат.  Под  этим  постоянным  ветром  Ларсен рассчитывал
пройти большую  часть пути до  Японии, спуститься затем на юг к тропикам,  а
потом у берегов Азии повернуть опять на север.


     After  breakfast  I had  another  unenviable  experience.  When  I  had
finished washing the dishes, I cleaned the cabin stove and carried the ashes
up  on deck to empty them. Wolf Larsen and Henderson were  standing near the
wheel, deep in conversation. The sailor, Johnson, was steering. As I started
toward the weather side I saw him make a sudden motion  with his head, which
I mistook for a  token of recognition and good-morning. In  reality,  he was
attempting to warn me to throw my ashes over the lee side. Unconscious of my
blunder, I passed by Wolf Larsen and the hunter and flung the ashes over the
side  to windward. The wind drove them back, and not only over me, but  over
Henderson and Wolf Larsen. The next instant the latter kicked me, violently,
as  a cur  is  kicked. I had  not realized there could be so much pain in  a
kick. I reeled away from him and leaned against the cabin in a half-fainting
condition.  Everything was swimming before  my eyes, and  I turned sick. The
nausea overpowered me, and I managed to crawl to the side of the vessel. But
Wolf Larsen did not follow me up. Brushing the  ashes from his  clothes,  he
had resumed  his  conversation  with Henderson. Johansen,  who had seen  the
affair from the break  of the poop, sent a couple of sailors aft to clean up
the mess.

     После   завтрака  меня  ожидало  новое  и   также  довольно  незавидное
приключение. Покончив с мытьем  посуды, я  выгреб из  печки в  кают-компании
золу и вынес ее на палубу, чтобы выбросить за борт. Волк Ларсен  и Гендерсон
оживленно  беседовали у штурвала.  На  руле  стоял  матрос Джонсон.  Когда я
двинулся к наветренному борту, он мотнул головой, и я принял это за утреннее
приветствие.  А  он пытался  предостеречь меня,  чтобы  я не выбрасывал золу
против ветра. Ничего не подозревая, я прошел мимо Волка Ларсена и охотника и
высыпал золу за борт. Ветер подхватил ее, и не только я  сам, но и капитан с
Гендерсоном оказались осыпанными  золой.  В  тот же миг Ларсен  ударил  меня
ногой,  как щенка. Я никогда не представлял себе, что пинок ногой может быть
так  ужасен.  Я  отлетел  назад  и,  шатаясь,  прислонился  к рубке, едва не
лишившись сознания  от  боли.  Все поплыло  у  меня перед  глазами, к  горлу
подступила  тошнота.  Я  сделал над собой усилие и подполз к борту. Но  Волк
Ларсен уже забыл про  меня. Стряхнув с платья золу, он возобновил разговор с
Гендерсоном.  Иогансен, наблюдавший все  это  с юта,  послал  двух  матросов
прибрать палубу.


     Later in the morning I received a surprise of a totally different sort.
Following the cook's instructions, I  had gone into Wolf Larsen's state-room
to put it to rights and make the bed. Against the wall, near the head of the
bunk,  was  a  rack  filled  with books.  I glanced  over  them, noting with
astonishment such names as Shakespeare, Tennyson, Poe, and De Quincey. There
were scientific  works,  too,  among  which  were  represented  men  such as
Tyndall, Proctor, and Darwin. Astronomy  and physics were represented, and I
remarked  Bulfinch's  AGE OF  FABLE,  Shaw's HISTORY OF ENGLISH AND AMERICAN
LITERATURE,  and  Johnson's NATURAL HISTORY in two large volumes. Then there
were a number of  grammars, such as Metcalf's, and Reed and Kellogg's; and I
smiled as I saw a copy of THE DEAN'S ENGLISH.

     Несколько  позже  в  то же утро  я  столкнулся  с неожиданностью совсем
другого свойства. Следуя указаниям кока,  я отправился в капитанскую  каюту,
чтобы прибрать  ее и застелить койку. На стене,  у  изголовья койки,  висела
полка  с  книгами.  С  изумлением  прочел  я  на  корешках  имена  Шекспира,
Теннисона, Эдгара  По  и  Де-Куинси. Были  там и  научные  сочинения,  среди
которых  я  заметил  труды Тиндаля, Проктора и  Дарвина, а  также  книги  по
астрономии  и  физике.  Кроме  того,  я  увидел  "Мифический  век" Булфинча,
"Историю  английской и  американской литературы" Шоу, "Естественную историю"
Джонсона  в  двух  больших  томах и несколько  грамматик -- Меткалфа, Гида и
Келлога.  Я  не  мог  не  улыбнуться,  когда на глаза  мне попался экземпляр
"Английского языка для проповедников".


     I could not reconcile these books with the man from what I  had seen of
him, and I wondered if he  could possibly read them. But when I came to make
the bed I found, between the blankets, dropped apparently as he had sunk off
to sleep, a  complete Browning, the Cambridge Edition.  It was open at "In a
Balcony,"  and I  noticed, here and  there,  passages  underlined in pencil.
Further,  letting drop the  volume during a  lurch  of the ship,  a sheet of
paper  fell  out.  It  was  scrawled  over  with  geometrical  diagrams  and
calculations of some sort.

     Наличие этих книг никак не вязалось с обликом их владельца, и я  не мог
не  усомниться  в  том,  что он  способен  читать их.  Но, застилая койку, я
обнаружил под одеялом томик Браунинга  в кембриджском издании  --  очевидно,
Ларсен читал его перед сном. Он  был открыт на стихотворении "На балконе", и
я  заметил,  что  некоторые места  подчеркнуты карандашом.  Шхуну качнуло, я
выронил  книгу, из  нее  выпал  листок бумаги,  испещренный  геометрическими
фигурами и какими-то выкладками.


     It was  patent that this terrible man was no ignorant clod, such as one
would inevitably  suppose him to  be  from his exhibitions of  brutality. At
once he became an enigma. One side or the other  of his nature was perfectly
comprehensible; but  both  sides together were  bewildering. I  had  already
remarked  that his language was excellent, marred with  an occasional slight
inaccuracy. Of  course, in common speech with  the sailors and  hunters,  it
sometimes  fairly bristled  with errors,  which was  due  to  the vernacular
itself;  but in the  few  words he had held with  me it  had been clear  and
correct.

     Значит, этот ужасный  человек  совсем не такой уж неуч,  как можно было
предположить,  наблюдая его  звериные  выходки.  И он сразу  стал  для  меня
загадкой. Обе стороны его натуры в  отдельности  были вполне  понятны, но их
сочетание  казалось  непостижимым. Я уже успел  заметить, что Ларсен говорит
превосходным  языком,  в  котором  лишь  изредка  проскальзывают  не  совсем
правильные обороты. Если в разговоре с матросами и охотниками он и  позволял
себе жаргонные  выражения, то в тех редких случаях, когда  он  обращался  ко
мне, его речь была точна и правильна.


     This glimpse  I had caught of  his other side must have  emboldened me,
for I resolved to speak to him about the money I had lost.

     Узнав  его  теперь случайно  с  другой стороны, я  несколько осмелел  и
решился сказать ему, что у меня пропали деньги.


     "I have been robbed,"  I said to  him, a little later, when I found him
pacing up and down the poop alone.

     --  Меня обокрали, -- обратился я к нему, увидав, что  он в одиночестве
расхаживает по палубе.


     "Sir," he corrected, not harshly, but sternly.

     -- Сэр, -- поправил он меня не грубо, но внушительно.


     "I have been robbed, sir," I amended.

     -- Меня обокрали, сэр, -- повторил я.


     "How did it happen?" he asked.

     -- Как это случилось? -- спросил он.


     Then I told him the whole circumstance, how my clothes had been left to
dry in the galley, and how, later, I was  nearly beaten  by the cook  when I
mentioned the matter.

     Я рассказал ему, что оставил свое платье  сушиться в  камбузе, а  потом
кок чуть не избил меня, когда я заикнулся ему о пропаже.


     He smiled at my recital.

     Волк Ларсен выслушал меня и усмехнулся.


     "Pickings," he concluded; "Cooky's pickings. And  don't you think  your
miserable life worth the  price? Besides, consider it a lesson. You'll learn
in time how  to take care of your money  for yourself. I suppose, up to now,
your lawyer has done it for you, or your business agent."

     -- Кок поживился, -- решил он. -- Но не кажется ли вам, что ваша жалкая
жизнь стоит  все же  этих денег? Кроме  того, это для вас урок. Научитесь  в
конце концов сами  заботиться о  своих деньгах. До  сих  пор,  вероятно, это
делал за вас ваш поверенный или управляющий.


     I  could feel the quiet sneer through his words, but demanded, "How can
I get it back again?"

     Я почувствовал насмешку в его  словах,  но все  же спросил: --  Как мне
получить их назад?


     "That's your look-out. You haven't any lawyer or business agent now, so
you'll have  to depend on yourself. When you get a dollar, hang on to  it. A
man who leaves his money lying around, the way you did, deserves to lose it.
Besides, you have sinned. You have no right to put  temptation in the way of
your  fellow-creatures. You tempted Cooky, and he fell. You have placed  his
immortal soul in jeopardy. By the way, do you believe in the immortal soul?"

     -- Это ваше  дело. Здесь  у вас нет  ни  поверенного,  ни управляющего,
остается  полагаться  только на  самого  себя. Если  вам  перепадет  доллар,
держите  его крепче.  Тот, у кого деньги  валяются где  попало, заслуживает,
чтобы  его обокрали.  К тому же  вы еще  и  согрешили. Вы  не  имеете  права
искушать ближних. А вы соблазнили кока, и он пал. Вы подвергли опасности его
бессмертную душу. Кстати, верите ли вы в бессмертие души?


     His lids lifted lazily as he asked the question, and it seemed that the
deeps were opening  to me and that I was gazing into his soul. But it was an
illusion. Far as it might have  seemed,  no man has  ever seen very far into
Wolf  Larsen's soul, or seen it  at all, - of this  I am convinced. It was a
very lonely soul, I was to  learn,  that  never  unmasked,  though  at  rare
moments it played at doing so.

     При этом вопросе веки его  лениво  приподнялись, и мне  показалось, что
отдернулась  какая-то завеса, и я на мгновение заглянул  в его душу. Но  это
была  иллюзия. Я  уверен,  что  ни одному  человеку не  удавалось проникнуть
взглядом  в душу Волка  Ларсена. Это  была одинокая душа,  как мне  довелось
впоследствии убедиться.  Волк  Ларсен  никогда не снимал  маски, хотя  порой
любил играть в откровенность.


     "I read immortality in your eyes," I answered, dropping the "sir," - an
experiment, for I thought the intimacy of the conversation warranted it.

     -- Я  читаю  бессмертие  в  ваших  глазах,  --  отвечал  я и для  опыта
пропустил  "сэр";  известная  интимность  нашего  разговора,  казалось  мне,
допускала это.


     He took no notice.

     Ларсен действительно не придал этому значения.


     "By  that,  I take  it, you  see  something that  is  alive,  but  that
necessarily does not have to live for ever."

     --  Вы, я полагаю, хотите сказать, что видите в них нечто живое. Но это
живое не будет жить вечно.


     "I read more than that," I continued boldly.

     -- Я читаю в них значительно больше, -- смело продолжал я.


     "Then you read  consciousness.  You read the consciousness of life that
it is alive; but still no further away, no endlessness of life."

     --  Ну да  -- сознание. Сознание, постижение  жизни.  Но  не больше, не
бесконечность жизни.


     How clearly he thought, and how well he expressed what he thought! From
regarding me  curiously, he turned his  head and glanced out over the leaden
sea to windward. A bleakness came into his eyes, and the  lines of his mouth
grew severe and harsh. He was evidently in a pessimistic mood.

     Он  мыслил ясно и хорошо выражал свои мысли. Не без любопытства оглядев
меня, он отвернулся и устремил взор  на свинцовое море. Глаза его потемнели,
и у рта обозначились резкие, суровые линии. Он явно был мрачно настроен.


     "Then to what end?" he demanded abruptly, turning back to me.  "If I am
immortal - why?"

     -- А какой в этом смысл? -- отрывисто спросил он, снова повернувшись ко
мне. -- Если я наделен бессмертием, то зачем?


     I halted. How could I explain my idealism to this man?  How could I put
into speech a something felt, a something like the strains of music heard in
sleep, a something that convinced yet transcended utterance?

     Я  молчал.  Как  мог я  объяснить  этому человеку  свой  идеализм?  Как
передать словами что-то неопределенное, похожее  на  музыку, которую слышишь
во сне? Нечто вполне убедительное для меня, но не поддающееся определению.


     "What do you believe, then?" I countered.

     -- Во что же вы тогда верите? -- в свою очередь, спросил я.


     "I believe that  life is a  mess,"  he answered  promptly. "It  is like
yeast, a ferment, a  thing that moves and may move for a minute,  an hour, a
year,  or a hundred years, but that in the end  will cease  to move. The big
eat the little that they may continue to move, the  strong eat the weak that
they may retain their strength. The lucky eat the most and move the longest,
that is all. What do you make of those things?"

     -- Я верю,  что жизнь  -- нелепая суета, -- быстро  ответил он.  -- Она
похожа на закваску, которая бродит минуты, часы, годы или столетия, но  рано
или поздно перестает бродить. Большие  пожирают малых, чтобы поддержать свое
брожение. Сильные пожирают  слабых, чтобы сохранить свою  силу. Кому  везет,
тот ест больше и бродит дольше других, -- вот и все! Вон поглядите -- что вы
скажете об этом?


     He swept his am in an impatient gesture toward  a number of the sailors
who were working on some kind of rope stuff amidships.

     Нетерпеливым жестом он показал на группу матросов,  которые возились  с
тросами посреди палубы.


     "They move,  so does the jelly-fish move. They  move in order to eat in
order  that  they may keep  moving. There you have  it. They  live for their
belly's sake,  and the  belly is  for their  sake.  It's  a  circle; you get
nowhere. Neither do they. In the end they come to a standstill. They move no
more. They are dead."

     -- Они  копошатся,  движутся,  но ведь и медузы движутся. Движутся  для
того, чтобы есть, и едят для  того,  чтобы  продолжать двигаться. Вот  и вся
штука! Они живут для своего брюха,  а брюхо  поддерживает  в них жизнь.  Это
замкнутый  круг;  двигаясь  по  нему,  никуда  не  придешь.  Так  с  ними  и
происходит.  Рано или поздно движение прекращается. Они больше не копошатся.
Они мертвы.


     "They have dreams," I interrupted, "radiant, flashing dreams - "

     -- У них есть мечты, -- прервал я, -- сверкающие, лучезарные мечты о...


     "Of grub," he concluded sententiously.

     -- О жратве, -- решительно прервал он меня.


     "And of more - "

     -- Нет, и еще...


     "Grub. Of a larger appetite and more luck  in satisfying it." His voice
sounded harsh.  There was no levity  in  it. "For, look you,  they dream  of
making lucky voyages which will bring them more money, of becoming the mates
of ships, of finding  fortunes - in short, of being in a better position for
preying on  their  fellows, of having  all  night in, good grub and somebody
else  to  do  the dirty work.  You  and I  are just like  them. There  is no
difference, except that we have eaten more and better. I am eating them now,
and you too. But in the past you have eaten more than I have. You have slept
in soft beds,  and  worn fine clothes, and eaten good  meals. Who made those
beds?  and those clothes? and those meals? Not you.  You never made anything
in  your own sweat. You live  on an income which your father earned. You are
like a frigate  bird swooping down upon  the boobies and robbing them of the
fish they  have  caught. You are one with a crowd of men who have  made what
they call a  government, who are masters of all  the other  men, and who eat
the  food  the other men  get and would like to eat themselves. You wear the
warm clothes. They  made the  clothes, but they shiver  in rags and ask you,
the lawyer, or business agent who handles your money, for a job."

     --  И еще  о  жратве.  О  большой удаче  --  как бы побольше и  послаще
пожрать. -- Голос его  звучал резко. В нем  не было и  тени шутки. -- Будьте
уверены, они  мечтают об удачных плаваниях, которые дадут им больше денег; о
том, чтобы  стать капитанами  кораблей  или найти клад, -- короче  говоря, о
том, чтобы  устроиться получше и  иметь возможность высасывать соки из своих
ближних,  о том, чтобы самим  всю ночь спать под крышей и хорошо питаться, а
всю грязную работу переложить на других. И мы  с  вами такие же. Разницы нет
никакой, если не считать того, что мы едим больше и лучше.  Сейчас я пожираю
их и вас тоже. Но в прошлом вы ели больше моего. Вы спали в мягких постелях,
носили хорошую одежду и  ели вкусные блюда. А кто сделал эти  постели, и эту
одежду, и эти блюда? Не  вы. Вы никогда ничего не делали в поте лица своего.
Вы живете с доходов, оставленных вам отцом. Вы, как птица фрегат, бросаетесь
с высоты на бакланов и похищаете у них пойманную ими рыбешку. Вы "одно целое
с кучкой людей, создавших то, что они  называют государством", и властвующих
над всеми остальными людьми и пожирающих пищу, которую те добывают и сами не
прочь были бы съесть. Вы  носите теплую одежду, а те, кто сделал эту одежду,
дрожат от холода в лохмотьях и еще должны вымаливать  у вас работу -- у  вас
или  у  вашего  поверенного  или  управляющего,   --  словом,  у   тех,  кто
распоряжается вашими деньгами.


     "But that is beside the matter," I cried.

     -- Но это совсем другой вопрос! -- воскликнул я.


     "Not at all." He  was speaking rapidly now, and his eyes were flashing.
"It  is piggishness, and it is life. Of what use or  sense is an immortality
of  piggishness? What is the  end? What is it  all about?  You  have made no
food. Yet the food you  have eaten or wasted might have saved the lives of a
score of wretches who made the food  but did not  eat it. What  immortal end
did you serve? or did they? Consider yourself and me. What does your boasted
immortality amount to when your life runs foul of mine? You would like to go
back to  the land, which is a favourable place for your kind of piggishness.
It  is a whim of  mine  to keep you aboard  this ship, where  my piggishness
flourishes.  And keep  you  I  will. I  may make or break you. You  may  die
to-day,  this week, or next month.  I  could kill you now, with a blow of my
fist, for you are  a miserable weakling. But if we are immortal, what is the
reason for this? To be piggish as you and I have been all our lives does not
seem to be just  the  thing for immortals to be doing. Again,  what's it all
about? Why have I kept you here? - "

     -- Вовсе нет!  -- Капитан  говорил быстро, и глаза его сверкали. -- Это
свинство, и это... жизнь. Какой же  смысл в бессмертии свинства? К чему  все
это ведет? Зачем  все это нужно?  Вы не  создаете  пищи,  а  между тем пища,
съеденная или выброшенная вами, могла  бы спасти жизнь  десяткам несчастных,
которые эту пищу  создают, но  не едят. Какого  бессмертия заслужили вы? Или
они? Возьмите нас с  вами. Чего стоит  ваше хваленое бессмертие, когда  ваша
жизнь  столкнулась с моей? Вам хочется назад, на сушу, так как там  раздолье
для  привычного  вам свинства. По своему капризу я держу вас на этой  шхуне,
где  процветает  мое  свинство.  И  буду  держать.  Я  или  сломаю  вас, или
переделаю. Вы можете умереть здесь сегодня, через неделю, через месяц. Я мог
бы одним  ударом  кулака убить вас,  --  ведь вы жалкий червяк.  Но если  мы
бессмертны, то какой во  всем  этом смысл? Вести себя всю  жизнь по-свински,
как мы с вами, -- неужели  это к лицу бессмертным? Так для  чего же это все?
Почему я держу вас тут?


     "Because you are stronger," I managed to blurt out.

     -- Потому, что вы сильнее, -- выпалил я.


     "But why  stronger?"  he went on at  once  with his  perpetual queries.
"Because I am a bigger bit of the ferment than you? Don't you see? Don't you
see?"

     -- Но почему я сильнее? -- не унимался он. -- Потому что  во мне больше
этой закваски, чем в вас. Неужели вы не понимаете? Неужели не понимаете?


     "But the hopelessness of it," I protested.

     -- Но жить так -- это же безнадежность! -- воскликнул я.


     "I agree with you," he answered. "Then why move at all, since moving is
living?  Without  moving  and  being part of  the  yeast there would  be  no
hopelessness. But, - and there it is, -  we want to live and move, though we
have no reason to, because it happens  that it is the nature of life to live
and move, to want  to  live and move. If it were not for this, life would be
dead. It is  because of this life that  is  in you that  you  dream of  your
immortality. The life that is in you is alive and wants to go on being alive
for ever. Bah! An eternity of piggishness!"

     --  Согласен  с вами, -- ответил  он.  -- И зачем оно нужно вообще, это
брожение,  которое и  есть  сущность  жизни?  Не  двигаться,  не  быть
частицей жизненной закваски, -- тогда не будет и безнадежности. Но в  этомто
все  и дело: мы  хотим  жить  и  двигаться, несмотря на  всю бессмысленность
этого, хотим, потому что  это заложено  в нас природой, -- стремление жить и
двигаться, бродить.  Без этого жизнь  остановилась бы. Вот  эта жизнь внутри
вас и  заставляет вас мечтать о бессмертии. Жизнь внутри вас стремится  быть
вечно. Эх! Вечность свинства!


     He abruptly turned on his heel and started forward. He  stopped  at the
break of the poop and called me to him.

     Он круто повернулся на каблуках и пошел на  корму, но, не дойдя до края
юта, остановился и подозвал меня.


     "By the way, how much was it that Cooky got away with?" he asked.

     -- Кстати, на какую сумму обчистил вас кок? -- спросил он.


     "One hundred and eighty-five dollars, sir," I answered.

     -- На сто восемьдесят пять долларов, сэр, -- отвечал я.


     He  nodded his head. A  moment later, as  I started down the  companion
stairs to  lay  the table for  dinner, I  heard him  loudly curing  some men
amidships.

     Он молча кивнул Минутой позже, когда  я спускался по трапу накрывать на
стол к обеду, я слышал, как он уже разносит кого-то из матросов.


        CHAPTER VI

        ГЛАВА VI


     By the following morning the storm  had blown itself quite out  and the
Ghost  was  rolling  slightly on  a  calm  sea  without  a  breath of  wind.
Occasional light airs were felt, however, and Wolf Larsen patrolled the poop
constantly, his  eyes  ever searching  the  sea to the  north-eastward, from
which direction the great trade-wind must blow.

     Наутро  шторм,   обессилев,  стих,  и  "Призрак"  тихо  покачивался  на
безбрежной  глади  океана.  Лишь  изредка  в  воздухе  чувствовалось  легкое
дуновение,  и капитан не покидал палубы  и все поглядывал  на северо-восток,
откуда должен был прийти пассат.


     The men were all on deck and busy preparing their various boats for the
season's hunting. There are seven  boats aboard, the captain's  dingey,  and
the six which  the hunters  will use. Three, a hunter, a boat-puller,  and a
boat-steerer, compose a boat's crew. On board the  schooner the boat-pullers
and steerers are  the crew. The hunters,  too, are supposed to be in command
of the watches, subject, always, to the orders of Wolf Larsen.

     Весь  экипаж  тоже  был  на  палубе --  готовил шлюпки  к  предстоящему
охотничьему сезону.  На  шхуне  имелось  семь  шлюпок:  шесть  охотничьих  и
капитанский  тузик.  Команда каждой  шлюпки  состояла  из охотника, гребца и
рулевого. На борту  шхуны  в команду  входили  только  гребцы  и рулевые, но
вахтенную  службу  должны были  нести и охотники,  которые тоже находились в
распоряжении капитана.


     All this, and more, I have learned. The Ghost is considered the fastest
schooner in  both the  San  Francisco and Victoria fleets. In  fact, she was
once a  private yacht, and  was built for speed.  Her lines  and  fittings -
though I know nothing about such things  - speak for themselves. Johnson was
telling me about  her  in a short chat  I had  with  him  during yesterday's
second dog-watch. He spoke  enthusiastically, with the love for a fine craft
such as some men  feel for horses. He is greatly disgusted with the outlook,
and  I am  given to  understand  that  Wolf  Larsen  bears  a very unsavoury
reputation among the sealing  captains. It was  the Ghost herself that lured
Johnson into signing for the voyage, but he is already beginning to repent.

     Все  это  я узнавал  мало-помалу, --  это и  многое  другое.  "Призрак"
считался  самой  быстроходной шхуной в промысловых флотилиях Сан-Франциско и
Виктории.  Когда-то  это  была  частная  яхта,  построенная  с  расчетом  на
быстроходность. Ее обводы и  оснастка --  хотя я и мало смыслил в этих вещах
-- сами  говорили  за себя. Вчера, во время второй вечерней полувахты,  мы с
Джонсоном немного поболтали, и он рассказал мне все, что ему было известно о
нашей шхуне.  Он говорил восторженно,  с такой любовью к хорошим кораблям, с
какой  иные говорят о  лошадях. Но от  плавания он не  ждал добра  и дал мне
понять, что  Волк Ларсен пользуется  очень скверной репутацией среди  прочих
капитанов  промысловых  судов.  Только   желание  поплавать  на   "Призраке"
соблазнило Джонсона подписать контракт, но он уж начинал жалеть об этом.


     As he told me, the Ghost is an eighty-ton schooner of a remarkably fine
model.  Her  beam, or  width, is twenty-three  feet, and her length a little
over ninety feet. A lead keel of fabulous but unknown weight makes her  very
stable, while she carries an immense spread of canvas. From  the deck to the
truck  of  the  maintopmast  is something  over a  hundred feet,  while  the
foremast with its  topmast is eight or  ten  feet shorter. I am giving these
details  so that  the  size  of  this  little  floating  world  which  holds
twenty-two  men may  be appreciated. It is a very  little world,  a mote,  a
speck, and I marvel that men should dare to venture the sea on a contrivance
so small and fragile.

     Джонсон  сказал   мне,   что  "Призрак"  --   восьмидесятитонная  шхуна
превосходной конструкции. Наибольшая ширина ее -- двадцать три фута, а длина
превышает  девяносто. Необычайно тяжелый свинцовый фальшкиль  (вес его точно
неизвестен)  придает  ей  большую  остойчивость и  позволяет нести  огромную
площадь парусов.  От палубы  до клотика грот-стеньги больше ста футов, тогда
как фок-мачта вместе  со стеньгой футов на десять короче. Я привожу все  эти
подробности  для  того,  чтобы  можно  было  представить себе размеры  этого
плавучего  мирка,  носившего  по  океану  двадцать  два  человека.  Это  был
крошечный  мирок,  пятнышко, точка, и я дивился тому, как  люди осмеливаются
пускаться в море на таком маленьком, хрупком сооружении.


     Wolf Larsen has, also, a reputation for reckless carrying on of sail. I
overheard  Henderson and another of  the hunters,  Standish, a  Californian,
talking about it.  Two years  ago he dismasted the Ghost in a gale on Bering
Sea, whereupon the present masts were put in, which are stronger and heavier
in every way. He  is said to have remarked,  when  he  put them in,  that he
preferred turning her over to losing the sticks.

     Волк  Ларсен  славился  своей  безрассудной смелостью  в  плавании  под
парусами. Я слышал, как Гендерсон и  еще один охотник -- калифорниец Стэндиш
--  толковали об  этом.  Два года назад Ларсен потерял мачты  на "Призраке",
попав в шторм в Беринговом  море, после чего и  были  поставлены теперешние,
более  прочные  и  тяжелые.  Когда  их  устанавливали,  Ларсен  заявил,  что
предпочитает перевернуться, нежели снова потерять мачты.


     Every  man aboard,  with  the  exception  of  Johansen,  who  is rather
overcome by his  promotion, seems to have an excuse for having sailed on the
Ghost. Half the men forward are deep-water sailors, and their excuse is that
they did not know anything  about her or her captain. And those who do know,
whisper that the hunters, while excellent shots, were so notorious for their
quarrelsome and rascally proclivities that they could not sign on any decent
schooner.

     За исключением Иогансена, упоенного своим  повышением, на борту не было
ни одного человека, который не подыскивал бы  оправдания  своему поступлению
на "Призрак". Половина команды состояла из моряков дальнего плавания, и  они
утверждали,  что ничего не  знали ни о шхуне, ни о  капитане; а  те, кто был
знаком с  положением вещей, потихоньку говорили,  что охотники -- прекрасные
стрелки, но такая буйная и продувная компания, что ни одно  приличное  судно
не взяло бы их в плавание.


     I have made the acquaintance  of another one of the crew, - Louis he is
called, a  rotund and jovial-faced Nova Scotia Irishman, and a very sociable
fellow, prone to talk  as long as he can find a listener. In  the afternoon,
while the cook was below asleep and I was  peeling the everlasting potatoes,
Louis dropped into the galley  for a "yarn." His excuse for being aboard was
that he was drunk when he  signed. He assured me again and again that it was
the last thing in the world he  would dream  of doing in  a sober moment. It
seems that he has been seal-hunting regularly each season for a dozen years,
and is accounted one of  the two or three very best  boat-steerers  in  both
fleets.

     Я познакомился еще с одним матросом, по имени Луис, круглолицым веселым
ирландцем из Новой Шотландии, который всегда был рад поболтать,  лишь бы его
слушали.  После обеда,  когда  кок  спал внизу, а  я чистил свою  неизменную
картошку, Луис зашел в камбуз  "почесать языком". Этот  малый  объяснял свое
пребывание  на  судне  тем, что  был пьян, когда подписывал контракт; он без
конца уверял меня, что ни за что на свете не сделал бы этого в трезвом виде.
Как  я  понял,  он  уже лет  десять  каждый сезон  выезжает бить  котиков  и
считается одним из лучших шлюпочных рулевых в обеих флотилиях.


     "Ah,  my  boy," he shook his  head  ominously  at  me, "'tis the  worst
schooner ye could iv selected, nor were ye drunk at the time as was  I. 'Tis
sealin' is  the sailor's paradise - on  other ships than this. The mate  was
the first, but  mark me words, there'll be more dead  men before the trip is
done with.  Hist, now,  between you an' meself and the stanchion there, this
Wolf Larsen  is a regular devil, an' the Ghost'll be a hell-ship  like she's
always  ben since  he had hold iv  her. Don't  I know? Don't I know? Don't I
remember him in Hakodate two years gone, when he had a row an' shot four  iv
his men? Wasn't I a-layin' on the Emma L., not three hundred yards away? An'
there was a man the same year he killed with a  blow iv his  fist. Yes, sir,
killed 'im dead-oh. His  head  must iv smashed like an eggshell.  An' wasn't
there  the  Governor of  Kura Island,  an'  the  Chief  iv  Police, Japanese
gentlemen,  sir, an' didn't  they  come  aboard  the Ghost  as  his  guests,
a-bringin' their wives along - wee an' pretty little bits of things like you
see 'em painted on fans. An' as he was  a-gettin' under way, didn't the fond
husbands get left  astern-like in their sampan, as  it might be by accident?
An' wasn't it a week later that the poor little ladies was put ashore on the
other side of the island, with nothin' before 'em  but to walk  home  acrost
the mountains on their weeny-teeny  little straw sandals which wouldn't hang
together a mile? Don't I know? 'Tis the beast he is,  this Wolf Larsen - the
great  big beast  mentioned iv  in Revelation; an' no  good end will he ever
come to. But I've said nothin' to ye,  mind ye. I've whispered never a word;
for old fat Louis'll live the voyage out if the last mother's son of  yez go
to the fishes."

     --  Эх,  дружище, -- сказал  он, мрачно покачав  головой, --  хуже этой
шхуны не сыскать, а ведь ты не был пьян, как я, когда  попал сюда!  Охота на
котиков -- это рай  для моряка, но только не на этом судне. Помощник положил
начало, но, помяни мое слово, у нас будут и еще покойники до конца плавания.
Между нами говоря,  этот  Волк Ларсен  сущий дьявол,  и "Призрак" тоже  стал
адовой посудиной, с  тех пор как попал к этому капитану. Что я, не знаю, что
ли!  Не помню я разве, как два  года  назад в Хакодате у него  взбунтовалась
команда и он застрелил четырех матросов. Я-то в то время плавал на  "Эмме Л.
", мы стояли на якоре в трехстах ярдах от "Призрака". И еще в том же году он
убил человека одним ударом  кулака. Да,  да, так и уложил на  местеХватил по
голове, и она треснула, как яичная скорлупа. А что он выкинул с губернатором
острова  Кура и с начальником тамошней полиции! Эти два японских джентльмена
явились  к нему на "Призрак"  в  гости, и с ними были  их жены, хорошенькие,
словно куколки. Ну, точь-в-точь, как рисуют на веерах. А когда пришло  время
сниматься  с якоря, он спустил мужей в  их  сампан и будто случайно не успел
спустить жен. Через неделю этих бедняжек высадили на берег по другую сторону
острова, и ничего  им не оставалось,  как  брести домой через горы  в  своих
игрушечных  соломенных сандалиях, которых не  могло хватить и на  одну милю.
Что я, не знаю, что лиЗверь он, этот  Волк Ларсен, вот что! Зверь, о котором
еще в Апокалипсисе сказано. И добром он  не кончит...  Только помни,  я тебе
ничего не  говорил!  И словечка не  шепнул. Потому что старый  толстый  Луис
поклялся вернуться живым  из этого плавания, даже если все  остальные пойдут
на корм рыбам.


     "Wolf Larsen!" he snorted a moment later. "Listen to the word, will ye!
Wolf - 'tis what he is. He's not  black-hearted like some men. 'Tis no heart
he  has at all.  Wolf, just wolf, 'tis  what he  is. D'ye  wonder  he's well
named?"

     --  Волк Ларсен! -- помолчав, заворчал он снова. -- Даром, что ли,  его
так зовут! Да, он  волк,  настоящий  волк! Бывает, что  у  человека каменное
сердце, а у этого и вовсе сердца нет. Волк, просто  волк, и  все  тут! Верно
ведь, эта кличка здорово ему пристала?


     "But if he is so well-known for what he is," I queried, "how is it that
he can get men to ship with him?"

     -- Но  если его так  хорошо знают, -- возразил я, -- как же ему удается
набирать себе экипаж?


     "An' how is it ye  can get men to do anything on God's earth  an' sea?"
Louis demanded with Celtic fire. "How d'ye find me aboard if 'twasn't that I
was  drunk as a  pig when I put me  name  down? There's them that can't sail
with better men, like the  hunters, and them that  don't know, like the poor
devils of wind-jammers for'ard there. But  they'll come to it,  they'll come
to  it, an' be sorry the  day  they  was  born. I  could weep  for  the poor
creatures, did I but forget poor old fat Louis and  the troubles before him.
But 'tis not a whisper I've dropped, mind ye, not a whisper."

     --  А  как  это  всегда находят людей  на какую угодно работу,  хоть на
земле,  хоть на море? -- с кельтской горячностью возразил Луис.  -- Разве ты
увидел бы меня на борту этой шхуны, если бы я не был пьян, как свинья, когда
подмахнул  контракт?  Кое-кто  здесь  такой  народ,  что  им не  попасть  на
порядочное судно. Взять хоть наших охотников. А  другие, бедняги, матросня с
бака,  сами  не  знали, куда  они нанимаются. Ну да  они еще узнаютУзнают  и
проклянут  тот день, когда родились на свет! Жаль мне их, но я должен прежде
всего думать о толстом  старом  Луисе и о том, что его ждет. Только, смотри,
молчок! Я тебе ни слова не говорил.


     "Them  hunters  is the  wicked boys,"  he broke  forth  again,  for  he
suffered from a constitutional plethora of speech. "But wait  till  they get
to cutting up iv jinks and rowin' 'round. He's  the boy'll fix 'em. 'Tis him
that'll  put  the  fear of God in  their  rotten black  hearts. Look at that
hunter iv  mine,  Horner. 'Jock'  Horner they call  him,  so quiet-like  an'
easy-goin', soft-spoken as  a girl, till  ye'd think butter wouldn't melt in
the mouth iv him. Didn't he  kill his boat-steerer last year? 'Twas called a
sad accident, but I met the boat-puller in Yokohama an'  the straight  iv it
was given  me. An'  there's Smoke,  the black  little  devil  -  didn't  the
Roosians have him for three years in the salt mines of Siberia, for poachin'
on  Copper Island, which  is  a Roosian  preserve? Shackled he was, hand an'
foot, with his mate. An' didn't they have words or a ruction of some kind? -
for  'twas  the other fellow Smoke sent  up in the buckets to the top of the
mine; an' a piece at a time he went up, a  leg to-day, an' to-morrow an arm,
the next day the head, an' so on."

     Эти охотники -- порядочная дрянь, -- через  минуту начал  он снова, так
как отличался необычайной словоохотливостью. -- Дай срок, они еще разойдутся
и покажут себя. Ну да Ларсен живо их  скрутит. Только он и может нагнать  на
них страху. Вот, возьми хоть моего охотника Хорнера. Уж такой тихоня с виду,
спокойный да вежливый, прямо как барышня, воды, кажется,  не замутит. А ведь
в  прошлом году укокошил своего рулевого. Несчастный  случай, и  все.  Но  я
встретил потом в Иокогаме гребца, и он рассказал мне, как было дело. А  этот
маленький  чернявый проходимец Смок  -- ведь он отбыл три  года на сибирских
соляных  копях за  браконьерство: охотился в  русском заповеднике  на Медном
острове. Его там сковали нога с ногой и рука с рукой  с другим  каторжником.
Так вот на работе между ними что-то вышло,  и Смок отправил  своего товарища
из шахты наверх в бадьях с солью. Только отправлял он его по частям: сегодня
-- ногу, завтра -- руку, послезавтра -- голову...


     "But you can't mean it!" I cried out, overcome with the horror of it.

     -- Что вы такое говорите! -- в ужасе вскричал я.


     "Mean  what!" he demanded,  quick as a flash.  "'Tis nothin' I've said.
Deef I am, and  dumb, as ye should be for the sake iv your mother; an' never
once have I opened me lips but to say fine things iv them an' him, God curse
his soul, an'  may he rot in  purgatory ten thousand years, and then go down
to the last an' deepest hell iv all!"

     -- Что я говорю? -- резко прервал  он меня. -- Ничего  я  не  говорю. Я
глух  и нем  и  другим  советую помалкивать,  если  им  жизнь  дорога. Что я
говорил?  Да  только, что все  они замечательные ребята и он  тоже, чтоб его
черт  побрал,  чтоб  ему  гнить  в  чистилище  десять  тысяч  лет,  а  потом
провалиться в самую преисподнюю!


     Johnson, the man who had chafed me raw when I first came aboard, seemed
the  least equivocal of  the men forward or aft. In fact,  there was nothing
equivocal  about him. One was  struck at once by his straightforwardness and
manliness,  which, in  turn,  were  tempered by  a modesty  which  might  be
mistaken for timidity. But timid he was not. He seemed, rather,  to have the
courage of  his convictions, the certainty of his  manhood. It was this that
made him protest, at the  commencement  of  our  acquaintance, against being
called Yonson. And upon this, and him, Louis passed judgment and prophecy.

     Джонсон, матрос, который чуть не  содрал с меня  кожу,  когда я впервые
попал на борт, казался мне наиболее прямодушным  из всей  команды. Это  была
простая, открытая натура. Его честность и мужественность бросались в  глаза,
и в то же время он был очень скромен, почти робок.  Однако робким его все же
нельзя было назвать. Чувствовалось, что он способен отстаивать свои  взгляды
и обладает  чувством собственного достоинства.  Мне запомнилась  моя  первая
встреча с ним и  то, как он не пожелал, чтобы коверкали его фамилию. О нем и
об  этих  его   особенностях  Луис   высказался  так  (слова   его   звучали
пророчеством):


     "'Tis  a fine  chap, that squarehead Johnson we've for'ard with us," he
said. "The best sailorman in the fo'c'sle. He's my boat- puller. But it's to
trouble he'll come with Wolf Larsen, as the  sparks fly upward. It's  meself
that knows. I can see it brewin' an' comin' up like a storm in the sky. I've
talked  to him like a  brother,  but it's  little he sees  in takin' in  his
lights or flyin' false signals. He grumbles out when things don't go to suit
him,  and there'll be always some tell-tale carryin' word iv  it aft  to the
Wolf. The  Wolf is strong,  and it's the way of a wolf to hate strength, an'
strength it is he'll see in Johnson -  no knucklin' under, and  a 'Yes, sir,
thank ye kindly,  sir,'  for a  curse or a blow. Oh, she's  a-comin'!  She's
a-comin'! An' God knows where I'll get another  boat-puller! What  does  the
fool up an' say, when the old man calls him Yonson, but 'Me name is Johnson,
sir,' an' then spells it out, letter  for letter. Ye  should iv seen the old
man's face! I thought he'd let  drive at him  on the spot. He didn't, but he
will, an' he'll break  that squarehead's heart, or it's little I know iv the
ways iv men on the ships iv the sea."

     -- Славный малый этот швед Джонсон, лучший матрос на баке. Он гребцом у
нас  на шлюпке. Но с Волком Ларсеном у него дойдет  до  беды, это  как  пить
дать.  Уж я-то  знаю!  Я  вижу, как надвигается  буря. Я говорил с Джонсоном
по-братски, но он не желает тушить огни и вывешивать фальшивые сигналы. Чуть
что не по нем,  начинает  ворчать, а  на судне всегда  найдется гад, который
донесет на него. Волк силен, а эта волчья порода не терпит силы в других. Он
видит, что и Джонсон силен и его не согнуть, -- этот не станет благодарить и
кланяться,  если его обложат или влепят по морде. Эх, быть  бедеБыть беде! И
бог  весть, где я  возьму  тогда другого гребца! Вы знаете, что сделал  этот
дурак, когда старик назвал  его  "Ионсон". "Меня  зовут Джефконсон, сэр", --
поправляет он капитана  да еще начинает выговаривать это буква за буквой. Вы
бы поглядели на старика!  Я  думал, он пристукнет его  на месте. Ну, на этот
раз он его не убил, но он еще обломает этого шведа, или я мало смыслю в том,
что бывает у нас на море.


     Thomas  Mugridge is becoming unendurable.  I am compelled to Mister him
and to Sir him with  every speech. One  reason for  this is that Wolf Larsen
seems to have taken a fancy to him. It is an unprecedented thing, I take it,
for a  captain to be chummy  with the cook; but this is certainly  what Wolf
Larsen is  doing. Two or three times he  put his  head into the  galley  and
chaffed  Mugridge good-naturedly, and once, this afternoon, he stood  by the
break of the poop and chatted  with him for  fully  fifteen minutes. When it
was over, and Mugridge was back in  the galley, he became  greasily radiant,
and went about  his work,  humming  coster songs  in a  nerve-  racking  and
discordant falsetto.

     Томас Магридж становится невыносим. Я должен величать  его  "мистер"  и
"сэр", прибавлять это к каждому слову.  Обнаглел  он так отчасти потому, что
Волк Ларсен, по-видимому, к нему благоволит. Вообще Ото неслыханная вещь, на
мой  взгляд,  чтобы капитан  водил  дружбу с  коком, но  таков каприз  Волка
Ларсена. Он два или три раза случалось, что он просовывал  голову в камбуз и
принимался  благодушно  поддразнивал  кока.  А  сегодня  после  обеда  минут
пятнадцать  болтал с ним на юте. После этой беседы Магридж ринулся в камбуз,
сияя и гадко ухмыляясь во весь  рот, и за работой все время напевал себе под
нос какие-то уличные песенки чудовищно гнусавым фальцетом.


     "I always get  along  with  the  officers,"  he  remarked  to  me  in a
confidential  tone. "I  know  the w'y, I do,  to myke myself uppreci-  yted.
There was my last  skipper - w'y I thought nothin'  of  droppin' down in the
cabin for a little  chat and a  friendly  glass.  'Mugridge,' sez 'e to  me,
'Mugridge,'  sez 'e, 'you've missed yer vokytion.' 'An' 'ow's  that?' sez I.
'Yer should 'a been born a gentleman, an' never 'ad to work for yer livin'.'
God strike  me dead, 'Ump,  if that ayn't wot 'e sez, an' me a-sittin' there
in  'is  own  cabin, jolly-like  an' comfortable,  a-smokin' 'is  cigars an'
drinkin' 'is rum."

     --  Я умею ладить с начальством,  -- разоткровенничался  он со мной. --
Знаю, как себя  с ним вести, и  меня всюду  ценят.  Вот хотя бы с  последним
шкипером  --  я, когда хотел, запросто заходил  к нему  в  каюту поболтать и
пропустить стаканчик. "Магридж,  -- говорил он мне,  --  Магридж,  а ведь ты
ошибся  в  своем призвании!" "А  что  это  за  призвание?" -- спрашиваю. "Ты
должен  был  родиться джентльменом, чтобы  тебе  никогда  не пришлось  своим
трудом зарабатывать на жизнь". Убей меня бог, Хэмп, если он не сказал так --
слово в слово! А я слушаю его и сижу у него в  каюте, как  у себя дома, курю
его сигары и пью его ром!


     This  chitter-chatter drove me to distraction. I never  heard a voice I
hated so. His  oily,  insinuating tones, his greasy smile and his  monstrous
self-conceit  grated on  my nerves  till sometimes  I was  all in a tremble.
Positively, he was the most disgusting and loathsome person I have ever met.
The filth  of his cooking  was indescribable;  and,  as he cooked everything
that  was eaten aboard,  I was compelled  to  select what  I  ate with great
circumspection, choosing from the least dirty of his concoctions.

     Эта  болтовня доводила меня до исступления. Никогда  еще ничей голос не
был  мне  так  ненавистен.  Масленый, вкрадчивый  тон  кока,  его  гаденькая
улыбочка, его невероятное самомнение так действовали мне на нервы, что  меня
бросало в дрожь. Это была, безусловно, самая омерзительная личность, какую я
когда-либо  встречал. К тому же он  был неописуемо нечистоплотен,  а так как
вся пища  проходила через его руки, то  я,  мучимый брезгливостью,  старался
есть то, к чему он меньше прикасался.


     My  hands bothered me a great deal,  unused as  they  were to work. The
nails  were discoloured and  black, while the skin  was already grained with
dirt which even a scrubbing-brush could not remove. Then blisters came, in a
painful and never-ending procession,  and I  had a great burn on my forearm,
acquired by losing my balance in a roll of the ship and pitching against the
galley stove. Nor  was my  knee any better. The swelling had  not gone down,
and the cap was still up on  edge. Hobbling  about  on it from  morning till
night was not helping it any. What I needed was rest, if it were ever to get
well.

     Мои руки, не привыкшие к  грубой работе, доставляли мне много  мучений.
Грязь  так  въелась  в  кожу,  что я  не мог отмыть  ее  даже  щеткой. Ногти
почернели  и  обломались, на ладонях вскочили  волдыри,  а однажды,  потеряв
равновесие  во время  качки  и  привалившись  к  плите, я сильно  обжег себе
локоть. Колено тоже продолжало болеть. Опухоль держалась, и коленная чашечка
все  еще не стала на место. С утра до ночи я должен был ковылять по кораблю,
и это  отнюдь  не  приносило пользы моей искалеченной  ноге.  Я знал, что ей
необходим отдых.


     Rest! I  never before knew the meaning of the word. I had been  resting
all my  life and did  not  know it.  But  now, could  I  sit still  for  one
half-hour and do nothing,  not even think, it would be  the most pleasurable
thing in the world. But it  is a  revelation, on the other hand. I  shall be
able  to appreciate the lives of the  working people  hereafter.  I  did not
dream that  work was so terrible a thing. From half-past five in the morning
till  ten  o'clock  at night  I am everybody's slave, with not one moment to
myself, except such as I  can steal near  the end of the second  dog- watch.
Let me  pause for a minute to look out over the sea sparkling in the sun, or
to gaze at a sailor going  aloft to  the  gaff-topsails, or  running out the
bowsprit, and  I am  sure to hear  the hateful voice,  "'Ere, you,  'Ump, no
sodgerin'. I've got my peepers on yer."

     ОтдыхРаньше я не понимал по-настоящему значения этого слова. Ведь я всю
свою жизнь отдыхал,  сам  того не сознавая. А теперь,  если бы  мне  удалось
посидеть полчасика, ничего не делая, не думая ни о чем, -- это показалось бы
мне величайшим блаженством  на свете. Зато все это  явилось для  меня как бы
откровением. Да, теперь я знаю, каково  приходится трудовому люду! Мне  и не
снилось, что работа может быть так чудовищно тяжела. С половины шестого утра
и до десяти  вечера я раб всех и каждого и не имею ни минуты для себя, кроме
тех кратких мгновений, которые удается урвать в  конце вечерней вахты. Стоит
мне залюбоваться на миг сверкающим на солнце морем или заглядеться, как один
матрос бежит по бушприту, а другой карабкается наверх по вантам, и тотчас за
моей  спиной  раздается  ненавистный  голос:  "Эй,  Хэмп!  Ты  что  там  рот
разинулДумаешь, не вижу?"


     There are  signs  of rampant bad temper in the steerage, and the gossip
is going around that Smoke  and Henderson have had a fight.  Henderson seems
the best of the hunters, a slow-going fellow, and hard  to rouse; but roused
he must  have been, for Smoke had  a bruised and discoloured eye, and looked
particularly vicious when he came into the cabin for supper.

     В кубрике у охотников заметно растет недовольство, и я слышал, что Смок
и   Гендерсон  подрались.   Гендерсон   самый   опытный  из  охотников.  Это
флегматичный парень,  и  его трудно  раскачать, но, верно, уж его раскачали,
потому что Смок ходит с подбитым глазом и сегодня за ужином смотрел зверем.


     A  cruel  thing  happened   just   before  supper,  indicative  of  the
callousness and  brutishness of these  men.  There is one green hand  in the
crew, Harrison by  name, a clumsy-looking country  boy, mastered, I imagine,
by  the spirit  of  adventure,  and  making  his first  voyage. In the light
baffling airs the schooner had  been tacking  about a  great  deal, at which
times the sails pass from one side to the other and a  man is sent aloft  to
shift over the fore- gaff-topsail. In some way, when Harrison was aloft, the
sheet jammed in the block through which it runs at the end of the gaff. As I
understood  it,  there  were two  ways of getting it cleared,  -  first,  by
lowering the foresail, which was  comparatively easy and without danger; and
second, by climbing out the peak-halyards to the end of the  gaff itself, an
exceedingly hazardous performance.

     Перед ужином я был свидетелем жестокого зрелища, изобличающего грубость
и черствость  этих людей. В нашей  команде есть новичок, по имени  Гаррисон,
неуклюжий деревенский парень, которого, должно быть, толкнула на это  первое
плавание жажда  приключений. При  слабом  и часто меняющемся противном ветре
шхуне приходится много лавировать. В таких случаях паруса переносят с одного
борта  на  другой,  а  наверх  посылают  матроса --  перенести  фор-топсель.
Гаррисон был наверху, когда шкот заело в блоке, через который он проходит на
ноке  гафеля. Насколько  я понимаю, было  два  способа  очистить шкот:  либо
спустить фок, что было сравнительно легко и  не сопряжено с опасностью, либо
добраться по дирик-фалу до нока гафеля -- предприятие весьма рискованное.


     Johansen  called out to  Harrison to go out the halyards. It was patent
to everybody that the boy was  afraid. And  well  he  might be,  eighty feet
above the deck, to trust himself on  those thin and jerking ropes. Had there
been  a  steady  breeze it would not  have been so  bad,  but the Ghost  was
rolling  emptily in a long  sea,  and  with each roll the canvas flapped and
boomed  and  the halyards slacked  and  jerked taut.  They were  capable  of
snapping a man off like a fly from a whip-lash.

     Иогансен  приказал Гаррисону  лезть по  фалу.  Всякому  было ясно,  что
мальчишка  трусит.  Да  и  не мудрено  --  ведь ему  предстояло подняться на
восемьдесят  футов  над  палубой,  доверив свою  жизнь  тонким, колеблющимся
снастям.  При  более  ровном ветре  опасность  была бы  не  так  велика,  но
"Призрак" качало на длинной волне, как  скорлупку,  и при каждом крене судна
паруса хлопали  и полоскались, а фалы  то ослабевали,  то вдруг натягивались
рывком. Они могли стряхнуть с  себя человека, как  возница стряхивает муху с
кнута.


     Harrison heard the order and  understood  what was demanded of him, but
hesitated.  It was  probably the  first time  he had been aloft in his life.
Johansen, who had caught the contagion of Wolf Larsen's masterfulness, burst
out with a volley of abuse and curses.

     Гаррисон слышал приказ  и  понял,  чего от  него  требуют,  но все  еще
мешкал.  Быть  может, ему первый раз в жизни  приходилось работать на мачте.
Иогансен, который успел уже перенять манеру Волка Ларсена, разразился градом
ругательств.


     "That'll do, Johansen," Wolf Larsen said brusquely. "I'll have you know
that I do the swearing on this ship.  If  I need  your assistance, I'll call
you in."

     -- Будет, Иогансен! -- оборвал его капитан. -- На этом судне ругаюсь я,
пора бы вам это понять. Если мне понадобится ваша помощь, я вам скажу.


     "Yes, sir," the mate acknowledged submissively.

     -- Есть, сэр, -- покорно отозвался помощник.


     In the meantime Harrison had started out on the halyards. I was looking
up from the galley door, and I could see him trembling, as if with ague,  in
every  limb. He proceeded  very  slowly  and cautiously,  an inch at a time.
Outlined  against the clear  blue  of the sky, he  had the  appearance of an
enormous spider crawling along the tracery of its web.

     В это  время  Гаррисон уже лез  по  фалам.  Я смотрел  на него из двери
камбуза  и  видел,  что  он весь дрожит, словно  в лихорадке.  Он подвигался
вперед очень ме