Jack London. The Sea Wolf (bilingual)









        CHAPTER I

        ГЛАВА I


     I scarcely know where to  begin, though  I sometimes facetiously  place
the cause  of  it all to Charley Furuseth's credit. He kept a summer cottage
in Mill Valley, under the shadow of Mount  Tamalpais, and  never occupied it
except  when  he  loafed through the winter mouths  and  read  Nietzsche and
Schopenhauer to rest his brain. When summer came on, he elected to sweat out
a hot and  dusty existence in the  city and to toil incessantly. Had  it not
been my custom  to run up to see  him every Saturday  afternoon  and to stop
over till Monday morning, this particular January  Monday morning  would not
have found me afloat on San Francisco Bay.

     Не  знаю,  право, с чего начать,  хотя иногда, в  шутку, я сваливаю всю
вину на  Чарли Фэрасета.  У него  была  дача в  Милл-Вэлли,  под  сенью горы
Тамальпайс,  но он  жил  там  только  зимой, когда ему хотелось отдохнуть  и
почитать на досуге Ницше или Шопенгауэра. С наступлением лета он предпочитал
изнывать от жары и пыли в городе и  работать не покладая рук. Не будь у меня
привычки  навещать его каждую субботу и оставаться до понедельника,  мне  не
пришлось бы пересекать бухту Сан-Франциско в это памятное январское утро.


     Not but that I was afloat in a  safe craft, for the Martinez  was a new
ferry-steamer,  making her fourth or fifth trip on the run between Sausalito
and San Francisco.The  danger lay in the heavy fog which  blanketed the bay,
and of which, as a landsman, I had little  apprehension.In fact, I  remember
the placid exaltation with which I took up  my position on the forward upper
deck, directly beneath the pilot-house, and allowed  the mystery of  the fog
to lay hold of  my imagination.A fresh breeze was blowing, and  for a time I
was alone in the moist obscurity  - yet not alone, for I was dimly conscious
of  the presence of the pilot, and  of what I took to be the captain, in the
glass house above my head.

     Нельзя  сказать, чтобы "Мартинес", на котором  я плыл,  был  ненадежным
судном; этот новый пароход  совершал  уже свой четвертый  или пятый рейс  на
переправе между Саусалито и Сан-Франциско.Опасность таилась в густом тумане,
окутавшем бухту, но я, ничего не  смысля в мореходстве,  и не догадывался об
этом.Хорошо помню, как спокойно и весело расположился я на носу парохода, на
верхней  палубе,  под  самой рулевой  рубкой,  и таинственность нависшей над
морем  туманной пелены  мало-помалу  завладела  моим воображением.Дул свежий
бриз, и некоторое время я был один среди сырой мглы -- впрочем, и не  совсем
один,  так  как  я  смутно  ощущал  присутствие   рулевого  и  еще  кого-то,
по-видимому, капитана, в застекленной рубке у меня над головой.


     I remember  thinking how  comfortable it was, this  division of  labour
which  made  it  unnecessary  for  me  to  study  fogs,  winds,  tides,  and
navigation, in order to visit my friend who lived across an arm of the sea.
     It was good  that men  should  be  specialists, I mused.  The  peculiar
knowledge of the pilot and captain sufficed for many thousands of people who
knew no more of the sea and navigation than I knew.

     Помнится, я  размышлял  о  том, как хорошо,  что существует  разделение
труда и я не обязан изучать туманы, ветры, приливы и всю морскую науку, если
хочу навестить друга, живущего по ту сторону залива.
     Хорошо, что  существуют специалисты -- рулевой и капитан, думал я, и их
профессиональные  знания  служат  тысячам  людей,  осведомленным  о  море  и
мореплавании не больше моего.


     On  the other hand,  instead  of  having to  devote  my  energy  to the
learning of a multitude of  things, I concentrated  it upon a few particular
things,  such  as, for  instance, the  analysis of  Poe's  place in American
literature - an essay of mine, by the way, in the current  Atlantic.  Coming
aboard, as  I  passed through the cabin, I had  noticed  with  greedy eyes a
stout gentleman reading the Atlantic, which  was open at  my very essay. And
there it  was again, the division  of labour, the special  knowledge  of the
pilot  and  captain which  permitted the stout gentleman to read  my special
knowledge on  Poe  while  they  carried  him safely  from  Sausalito  to San
Francisco.

     Зато я не трачу своей энергии  на изучение множества предметов, а  могу
сосредоточить ее на некоторых специальных  вопросах,  например  --  на  роли
Эдгара  По в  истории американской литературы,  чему, кстати  сказать,  была
посвящена  моя  статья,   напечатанная   в  последнем   номере  "Атлантика".
Поднявшись  на пароход  и заглянув в салон, я не без удовлетворения отметил,
что номер "Атлантика" в руках у какого-то дородного джентльмена раскрыт  как
раз  на моей  статье. В  этом  опять  сказывались  выгоды разделения  труда:
специальные  знания   рулевого  и  капитана   давали  дородному  джентльмену
возможность  -- в то время как  его благополучно переправляют на пароходе из
Саусалито в Сан-Франциско -- ознакомиться с плодами моих специальных знанийо
По.


     A red-faced man, slamming the cabin door behind him and stumping out on
the deck, interrupted my reflections, though  I  made  a mental note  of the
topic  for  use in a projected essay  which I  had thought  of  calling "The
Necessity for Freedom: A Plea  for  the Artist."  The  red-faced  man shot a
glance up  at the pilot-house,  gazed around at the fog, stumped  across the
deck  and  back (he evidently had artificial legs),  and stood  still  by my
side, legs wide apart, and with an expression of keen enjoyment on his face.
I was not wrong when I decided that his days had been spent on the sea.

     У меня за спиной хлопнула дверь салона, и какой-то краснолицый  человек
затопал по палубе,  прервав мои размышления. А я только что  успел  мысленно
наметить  тему  моей будущей  статьи, которую  решил  назвать "Необходимость
свободы.  Слово в защиту  художника".  Краснолицый бросил  взгляд на рулевую
рубку, посмотрел на окружавший нас туман, проковылял взад и вперед по палубе
-- очевидно,  у  него  были  протезы  -- и  остановился  возле  меня, широко
расставив  ноги;  на  лице  его  было  написано  блаженство.  Я  не  ошибся,
предположив, что он провел всю свою жизнь на море.


     "It's  nasty weather like this here that  turns heads grey before their
time," he said, with a nod toward the pilot-house.

     -- От такой мерзкой погоды недолго и поседеть! -- проворчал он, кивая в
сторону рулевой рубки.


     "I had  not  thought there  was any particular strain," I answered. "It
seems as  simple as A, B,  C.  They  know  the  direction  by  compass,  the
distance,   and  the  speed.  I  should  not  call  it  anything  more  than
mathematical certainty."

     -- Разве это создает какие-то особые трудности? -- отозвался я. -- Ведь
задача проста,  как  дважды два  --  четыре.  Компас указывает  направление,
расстояние  и  скорость  также  известны.  Остается  простой  арифметический
подсчет.


     "Strain!" he snorted. "Simple as A, B, C! Mathematical certainty!"

     -- Особые трудности! --  фыркнул собеседник. -- Просто, как  дважды два
-- четыреАрифметический подсчет.


     He seemed  to brace himself up  and lean backward against the air as he
stared at me.

     Слегка откинувшись назад, он смерил меня взглядом.


     "How about this here  tide that's rushin' out through the Golden Gate?"
he demanded, or bellowed, rather. "How fast is she ebbin'? What's the drift,
eh? Listen to that,  will you? A bell-buoy, and we're a-top of  it!  See 'em
alterin' the course!"

     --  А что вы  скажете об  отливе,  который  рвется в Золотые Ворота? --
спросил или, вернее,  пролаял он. -- Какова скорость течения? А как относит?
А   это  что  --   прислушайтесь-каКолокол?   Мы   лезем  прямо  на  буй   с
колоколомВидите -- меняем курс.


     From out of the fog  came the  mournful tolling of a bell, and  I could
see  the  pilot  turning the wheel with great rapidity. The bell,  which had
seemed  straight ahead,  was now sounding from the side. Our own whistle was
blowing hoarsely, and from time to time the sound  of other whistles came to
us from out of the fog.

     Из  тумана  доносился  заунывный звон,  и я увидел, как рулевой  быстро
Завертел  штурвал. Колокол  звучал теперь не  впереди,  а  сбоку. Слышен был
хриплый гудок нашего парохода, и время от времени на него откликались другие
гудки.


     "That's a ferry-boat of  some sort,"  the new-comer said, indicating  a
whistle off to the right. "And there! D'ye  hear that? Blown  by mouth. Some
scow schooner,  most  likely.  Better watch  out,  Mr.  Schooner-man.  Ah, I
thought so. Now hell's a poppin' for somebody!"

     -- Какой-то  еще  пароходишко!  --  заметил  краснолицый, кивая вправо,
откуда доносились  гудки. --  А  этоСлышите?  Просто  гудят  в рожок. Верно,
какая-нибудь шаланда. Эй, вы, там, на шаланде, не зевайте! Ну, я так и знал.
Сейчас кто-то хлебнет лиха!


     The   unseen  ferry-boat  was  blowing  blast  after   blast,  and  the
mouth-blown horn was tooting in terror-stricken fashion.

     Невидимый пароход  давал гудок за гудком, и рожок вторил ему, казалось,
в страшном смятении.


     "And now they're payin' their respects to each other and tryin'  to get
clear," the red-faced man went on, as the hurried whistling ceased.

     --  Вот  теперь они обменялись любезностями  и стараются разойтись,  --
продолжал краснолицый, когда тревожные гудки стихли.


     His  face  was  shining,  his  eyes  flashing  with  excitement  as  he
translated into articulate language the speech of the horns and sirens.

     Он разъяснял мне, о чем кричат друг другу сирены и рожки, а щеки у него
горели и глаза сверкали.


     "That's a steam-siren a-goin'  it over there to the left.  And you hear
that fellow with a frog in his  throat  - a steam schooner as near  as I can
judge, crawlin' in from the Heads against the tide."

     -- Слева пароходная сирена,  а  вон там, слышите, какой хрипун, -- это,
должно быть, паровая шхуна; она ползет от входа в бухту навстречу отливу.


     A  shrill little  whistle,  piping as  if  gone mad, came from directly
ahead  and  from  very  near at  hand. Gongs  sounded on  the  Martinez. Our
paddle-wheels stopped, their pulsing beat  died away,  and then they started
again. The shrill  little whistle, like the  chirping of a cricket  amid the
cries  of  great beasts, shot  through  the fog  from more to  the side  and
swiftly grew faint and fainter. I looked to my companion for enlightenment.

     Пронзительный свисток неистовствовал как одержимый где-то совсем близко
впереди. На  "Мартинесе"  ему ответили ударами гонга. Колеса нашего парохода
остановились, их пульсирующие удары по воде замерли,  а затем возобновились.
Пронзительный  свисток,  напоминавший  стрекотание  сверчка среди рева диких
зверей, долетал теперь из  тумана,  откуда-то сбоку, и  звучал все  слабее и
слабее. Я вопросительно посмотрел на своего спутника.


     "One of them dare-devil launches,"  he said.  "I almost wish we'd  sunk
him,  the little rip!  They're the cause of more trouble. And what good  are
they?  Any jackass  gets  aboard one and runs  it  from  hell  to breakfast,
blowin'  his whistle to beat the  band and tellin' the  rest of the world to
look  out  for  him, because he's comin'  and  can't  look out for  himself!
Because he's comin'! And  you've got to look out, too! Right of way!  Common
decency! They don't know the meanin' of it!"

     --  Какой-то отчаянный  катерок,  --  пояснил  он. -- Прямо  стоило  бы
потопить его! От них  бывает много  бед, а кому они нужны? Какой-нибудь осел
заберется на  этакую  посудину и  носится по морю, сам  не  зная  зачем,  да
свистит как  полоумный. А все должны сторониться,  потому что, видите ли, он
идет и сам-то  уж никак посторониться  не умеетПрет вперед, а вы  смотрите в
обаОбязанность  уступать  дорогу!  Элементарная  вежливостьДа  они  об  этом
никакого представления не имеют.


     I  felt quite amused at his  unwarranted  choler, and while he  stumped
indignantly up and down I fell to dwelling upon the romance  of the fog. And
romantic it  certainly  was -  the fog,  like  the  grey shadow of  infinite
mystery, brooding over the whirling  speck of earth; and  men, mere motes of
light and  sparkle,  cursed with  an insane  relish  for work,  riding their
steeds of wood and steel through the heart of the mystery, groping their way
blindly through the Unseen, and clamouring and clanging  in confident speech
the while their hearts are heavy with incertitude and fear.

     Этот  необъяснимый гнев  немало  меня  позабавил; пока  мой  собеседник
возмущенно ковылял  взад и вперед,  я снова поддался романтическому  обаянию
тумана.  Да, в  этом тумане, несомненно,  была своя романтика. Словно серый,
исполненный таинственности призрак,  навис он  над крошечным  земным  шаром,
кружащимся в мировом пространстве.  А люди, эти искорки или пылинки, гонимые
ненасытной жаждой  деятельности,  мчались  на  своих  деревянных и  стальных
конях. Сквозь самое сердце тайны, ощупью прокладывая себе путь в Незримом, и
шумели,  и  кричали  самонадеянно,  в то  время  как  их  души  замирали  от
неуверенности и страха!


     The voice of my companion brought me back to myself with a laugh. I too
had been groping  and  floundering,  the while I thought  I rode  clear-eyed
through the mystery.

     Голос  моего  спутника  вернул  меня  к   действительности  и  заставил
усмехнуться. Разве я сам не блуждаю ощупью, думая, что мчусь уверенно сквозь
тайну?


     "Hello! Somebody comin'  our way," he was saying. "And d'ye  hear that?
He's comin' fast. Walking right along. Guess he don't hear us yet. Wind's in
wrong direction."

     -- Эге! Кто-то идет  нам навстречу, -- сказал краснолицый. --  Слышите,
слышите? Идет  быстро и прямо  на нас. Должно  быть, он нас еще  не  слышит.
Ветер относит.


     The  fresh breeze was blowing right down upon  us, and I could hear the
whistle plainly, off to one side and a little ahead.

     Свежий  бриз дул  нам  в  лицо,  и  я отчетливо различил гудок сбоку  и
немного впереди.


     "Ferry-boat?" I asked.

     -- Тоже пассажирский? -- спросил я.


     He nodded,  then added, "Or he wouldn't be  keepin' up such a clip." He
gave a short chuckle. "They're gettin' anxious up there."

     Краснолицый кивнул. -- Да, иначе он не летел бы так, сломя голову. Наши
там забеспокоились! -- хмыкнул он.


     I  glanced up. The captain had thrust his head and shoulders out of the
pilot-house, and was  staring intently into the fog as though by sheer force
of will  he could penetrate it. His face was anxious, as  was the face of my
companion,  who had stumped  over to  the  rail and was gazing  with  a like
intentness in the direction of the invisible danger.

     Я  посмотрел  вверх. Капитан  высунулся  по  грудь  из рулевой рубки  и
напряженно вглядывался в туман, словно стараясь силой воли проникнуть сквозь
него.  Лицо  его  выражало  тревогу.  И  на  лице  моего  спутника,  который
проковылял к  поручням  и пристально смотрел  в  сторону незримой опасности,
тоже была написана тревога.


     Then everything happened,  and  with  inconceivable rapidity.  The  fog
seemed to break away as though split by a  wedge, and the bow of a steamboat
emerged,  trailing fog-wreaths on either side like seaweed on the  snout  of
Leviathan.  I  could see the  pilot-house  and  a white-bearded man  leaning
partly  out  of it,  on  his elbows. He was clad  in a  blue uniform, and  I
remember  noting  how  trim  and  quiet  he  was.  His quietness, under  the
circumstances,  was terrible. He accepted Destiny, marched hand in hand with
it, and  coolly measured the stroke. As  he leaned there, he  ran a calm and
speculative eye over us, as though  to  determine the  precise point of  the
collision, and took  no notice whatever  when our  pilot,  white with  rage,
shouted, "Now you've done it!"

     Все произошло с  непостижимой  быстротой. Туман раздался в стороны, как
разрезанный  ножом,  и перед  нами  возник нос парохода,  тащивший за  собой
клочья  тумана, словно Левиафан --  морские водоросли.  Я разглядел  рулевую
рубку и белобородого старика,  высунувшегося из нее.  Он  был  одет  в синюю
форму,  очень  ловко  сидевшую на нем,  и,  я  помню, меня поразило, с каким
хладнокровием он держался. Его спокойствие при этих обстоятельствах казалось
страшным.  Он подчинился судьбе, шел ей навстречу и  с полным самообладанием
ждал удара. Холодно и как бы задумчиво смотрел он на нас, словно прикидывая,
где  должно  произойти  столкновение,  и  не  обратил никакого  внимания  на
яростный крик нашего рулевого: "Отличились!"


     On looking back,  I  realize that  the  remark was too obvious  to make
rejoinder necessary.

     Оглядываясь в  прошлое,  я  понимаю,  что  восклицание  рулевого  и  не
требовало ответа.


     "Grab hold of something and hang on," the red-faced man said to me. All
his bluster  had  gone, and  he  seemed  to  have  caught  the  contagion of
preternatural calm.

     --  Цепляйтесь  за  что-нибудь  и  держитесь   крепче,  --  сказал  мне
краснолицый. Весь его задор слетел с него, и  он, казалось, заразился тем же
сверхъестественным спокойствием.



     "And listen  to the women scream," he said  grimly - almost bitterly, I
thought, as though he had been through the experience before.

     -- Ну, сейчас женщины поднимут визг! -- сердито, почти злобно проворчал
он, словно ему уже приходилось когда-то все это испытывать.


     The  vessels came together before I could follow  his advice.  We  must
have  been  struck  squarely  amidships,  for  I  saw  nothing, the  strange
steamboat having passed beyond my line of vision.  The Martinez heeled over,
sharply,  and there was a crashing and rending of timber. I was thrown  flat
on  the wet deck, and before I could scramble to my feet I heard the  scream
of the women.  This it  was,  I  am  certain,  - the most  indescribable  of
blood-curdling  sounds,  -  that threw me  into a panic.  I  remembered  the
life-preservers  stored in  the cabin, but  was  met at  the door  and swept
backward by  a wild  rush of men  and women.  What happened in  the next few
minutes  I do not recollect,  though I have  a clear remembrance  of pulling
down  life-preservers  from  the overhead  racks,  while  the red-faced  man
fastened them about the bodies of an hysterical  group of women. This memory
is  as distinct and  sharp  as  that  of any  picture  I have seen.  It is a
picture, and I can see it now, - the jagged edges of the hole in the side of
the  cabin,  through  which the  grey  fog  swirled  and  eddied; the  empty
upholstered seats, littered with all the evidences of sudden flight, such as
packages, hand satchels,  umbrellas, and wraps;  the stout gentleman who had
been reading my essay, encased in cork and canvas, the magazine still in his
hand, and asking me  with monotonous insistence if I thought there  was  any
danger; the red-faced man, stumping gallantly around  on his artificial legs
and  buckling  life-preservers  on all corners;  and finally, the  screaming
bedlam of women.

     Суда  столкнулись  прежде,  чем я  успел  воспользоваться его  советом.
Должно быть, встречный пароход ударил нас в середину борта, но это произошло
вне поля моего зрения,  и я ничего  не видел. "Мартинес"  сильно накренился,
послышался треск ломающейся  обшивки.  Я упал плашмя на мокрую  палубу и  не
успел еще подняться на ноги, как  услышал  крик женщин. Это был неописуемый,
душераздирающий вопль, и  тут меня объял ужас. Я  вспомнил, что спасательные
пояса  хранятся  в салоне, кинулся  туда,  но  у  дверей столкнулся с толпой
обезумевших  пассажиров,  которая отбросила меня назад. Не помню,  что затем
произошло, --  в  памяти моей сохранилось только  воспоминание  о том, как я
стаскивал  спасательные  пояса  с полок над  головой, а  Краснолицый человек
надевал их  на бившихся в истерике женщин.  Это  я  помню  отчетливо, и  вся
картина  стоит у меня  перед глазами.  Как  сейчас  вижу  я зазубренные Края
пробоины в стене салона и вползавший в это отверстие клубящийся серый туман;
пустые мягкие  диваны с разбросанными на них пакетами, саквояжами, зонтами и
пледами,  оставленными во время внезапного бегства; полного джентльмена,  не
так давно мирно читавшего мою статью, а теперь напялившего на себя пробковый
пояс и с монотонной настойчивостью  вопрошавшего меня (журнал с моей статьей
все еще  был  у него  в руке), есть  ли  опасность;  краснолицего  человека,
который бодрю ковылял на своих искусственных ногах и надевал пояса  на всех,
кто появлялся в каюте... Помню дикий визг женщин.


     This it  was, the screaming of the women, that most tried my nerves. It
must  have  tried, too, the nerves  of the red-faced man, for I have another
picture  which will never fade from my mind. The stout gentleman is stuffing
the magazine into his overcoat  pocket and  looking on  curiously. A tangled
mass of women, with drawn, white faces and open mouths,  is shrieking like a
chorus of  lost souls; and  the  red-faced man, his face  now purplish  with
wrath,  and  with  arms  extended  overhead  as  in   the  act  of   hurling
thunderbolts, is shouting, "Shut up! Oh, shut up!"

     Да, этот визг женщин больше всего действовал мне на нервы. По-видимому,
страдал от него и краснолицый, ибо еще одна картина навсегда осталась у меня
в  памяти:  плотный  джентльмен  засовывает  журнал  в  карман  пальто  и  с
любопытством  озирается  кругом;  сбившиеся  в  кучу  женщины,  с  бледными,
искаженными страхом лицами, пронзительно кричат, словно  хор погибших душ, а
краснолицый человек,  теперь  уже  совсем багровый  от гнева, стоит  в  позе
громовержца, потрясая над головой кулаками, и орет: -- ЗамолчитеДа замолчите
же!


     I remember  the scene impelled  me to sudden  laughter, and in the next
instant I realized I was becoming hysterical myself; for these were women of
my own kind,  like my mother  and sisters, with the fear  of death upon them
and  unwilling to die. And I remember that the sounds they made reminded  me
of  the squealing of pigs under the knife  of the  butcher, and I was struck
with horror at the  vividness  of the  analogy. These  women, capable of the
most sublime emotions, of the  tenderest sympathies,  were  open-mouthed and
screaming. They wanted to live, they were helpless, like rats in a trap, and
they screamed.

     Помню, как, глядя  на это, я вдруг почувствовал, что меня душит смех, и
понял, что я впадаю  в истерику; ведь предо мною были женщины, такие же, как
моя мать  или сестры, -- женщины,  охваченные страхом  смерти и  не желавшие
умирать. Их крики напомнили мне визг свиней под  ножом мясника, и  это
потрясло меня. Эти женщины, способные  на самые  высокие  чувства,  на самую
нежную  привязанность,  вопили,  разинув  рты.  Они  хотели  жить,  но  были
беспомощны, как крысы в крысоловке, и визжали, не помня себя.


     The  horror  of it  drove me  out  on  deck. I  was  feeling  sick  and
squeamish, and  sat  down on  a bench.  In a hazy  way I saw  and  heard men
rushing and shouting as they strove to lower the boats. It was just as I had
read  descriptions of such scenes  in  books.  The  tackles jammed.  Nothing
worked.  One boat  lowered away with the plugs out,  filled  with women  and
children and then with water, and capsized. Another boat had been lowered by
one end, and still  hung in the tackle by the other end,  where it had  been
abandoned. Nothing was to be seen of the strange steamboat which had  caused
the  disaster,  though I  heard  men  saying that she would undoubtedly send
boats to our assistance.

     Это  было  ужасно,  и  я опрометью  бросился  на  палубу.  Почувствовав
дурноту,  я опустился на скамью. Смутно видел я метавшихся людей, слышал  их
крики,  --  кто-то  пытался спустить  шлюпки...  Все  происходило  так,  как
описывается  в  книгах.  Тали  заедало.  Все  было неисправно.  Одну  шлюпку
спустили,  забыв  вставить пробки:  когда  женщины и дети  сели  в нее,  она
наполнилась  водой  и перевернулась.  Другую шлюпку удалось  спустить только
одним концом: другим она повисла на талях, и ее бросили. А парохода, который
был  причиной  бедствия,  и  след  простыл,  но  кругом  говорили,  что  он,
несомненно, вышлет нам спасательные шлюпки.


     I descended to the  lower deck. The Martinez was  sinking fast, for the
water was  very near. Numbers  of  the  passengers  were leaping  overboard.
Others,  in the  water, were clamouring  to  be  taken aboard again. No  one
heeded  them.  A  cry arose  that we  were sinking.  I  was  seized  by  the
consequent panic,  and  went over the side in a surge of bodies.  How I went
over I do not know, though I did know, and instantly, why those in the water
were so desirous of  getting  back on  the steamer. The water was cold -  so
cold that it was painful. The pang,  as I plunged into it, was as  quick and
sharp as that of fire. It bit to the marrow. It was like the  grip of death.
I gasped  with the anguish  and shock of it, filling  my  lungs  before  the
life-preserver popped me to the surface. The taste of the salt was strong in
my mouth, and I was strangling with the acrid stuff in my throat and lungs.

     Я  спустился  на  нижнюю  палубу. "Мартинес"  быстро  погружался,  вода
подступала к краю борта. Многие пассажиры стали прыгать за борт. Другие, уже
барахтаясь в воде, кричали,  чтобы их подняли обратно на  палубу.  Никто  не
слушал их.  Все  покрыл  общий  крик:  "Тонем!"  Поддавшись охватившей  всех
панике, я вместе с другими бросился за борт. Я не отдавал себе отчета в том,
что  делаю, но, очутившись  в  воде,  мгновенно  понял,  почему  люди кругом
молили, чтобы  их подняли обратно на пароход. Вода была холодная, нестерпимо
холодная. Когда  я погрузился в нее, меня обожгло, как огнем. Холод проникал
до  костей;  казалось, смерть  уже заключает меня в свои ледяные объятия.  Я
захлебнулся от неожиданности и страха и  успел набрать в легкие воды прежде,
чем  спасательный пояс снова поднял меня на поверхность. Во рту у  меня было
солоно от морской воды, и я задыхался от ощущения чего-то едкого, проникшего
мне в горло и в легкие.


     But  it was  the cold  that was most  distressing. I felt that I  could
survive but  a few minutes.  People were struggling  and  floundering in the
water  about me. I could hear them  crying out to one another. And I  heard,
also,  the sound  of oars. Evidently  the strange steamboat  had lowered its
boats. As the  time went by  I  marvelled that I  was still alive. I  had no
sensation whatever in my lower limbs, while a chilling numbness was wrapping
about my  heart and  creeping into it.  Small waves,  with  spiteful foaming
crests, continually  broke over me  and into my mouth,  sending  me off into
more strangling paroxysms.

     Но особенно ужасен был холод. Мне казалось, что я этого не выдержу, что
минуты мои сочтены. Вокруг меня в воде барахтались люди. Они что-то  кричали
друг  другу. Я слышал также  плеск  весел. Очевидно, потопивший нас  пароход
выслал за нами шлюпки. Время шло, и меня изумляло, что я все еще жив. Но мои
ноги  уже утратили  чувствительность,  и  онемение  распространялось дальше,
подступало  к  самому  сердцу. Мелкие  сердитые  волны  с пенистыми хребтами
перекатывались через меня; я захлебывался и задыхался.


     The  noises  grew indistinct, though  I  heard  a final and  despairing
chorus of screams in the distance, and knew that the Martinez had gone down.
Later, - how much later I have no knowledge, - I came to myself with a start
of fear. I was alone. I could hear no calls or cries - only the sound of the
waves, made weirdly hollow and reverberant by  the fog. A panic  in a crowd,
which partakes of a sort of community of interest, is not  so  terrible as a
panic when one is by oneself; and such a panic I now suffered. Whither was I
drifting? The red-faced man  had said  that  the tide was ebbing through the
Golden Gate. Was I, then, being  carried out to sea? And the  life-preserver
in which I floated?  Was it not liable to go to  pieces at any moment? I had
heard  of such things being  made of paper and hollow  rushes which  quickly
became saturated and lost all buoyancy. And I could not swim a stroke. And I
was alone, floating, apparently, in the midst of a grey primordial vastness.
I confess that a madness  seized  me, that I shrieked aloud as the women had
shrieked, and beat the water with my numb hands.

     Шум и крики становились все глуше; последний отчаянный вопль донесся до
меня издали, и я понял, что "Мартинес" пошел ко дну. Потом -- сколько прошло
времени,  не знаю, -- я очнулся, и ужас снова овладел мной. Я был один. Я не
слышал больше голосов,  криков  о помощи -- только шум волн, которому  туман
придавал какую-то  таинственную, вибрирующую гулкость.  Паника, охватывающая
человека,  когда он в толпе и разделяет общую  участь, не  так  ужасна,  как
страх,  переживаемый  в одиночестве.  Куда  несли  меня  волны?  Краснолицый
говорил, что  отлив уходит  через  Золотые  Ворота.  Неужели  меня унесет  в
открытое море?  А  ведь мой  спасательный  пояс  может развалиться  в  любую
минуту! Я слышал, что  эти пояса  делают  иногда из  картона  и тростника, и
тогда, намокнув, они быстро теряют плавучесть. А я совсем не умел плавать. Я
был  один,  и меня несло неведомо  куда, среди извечной серой  безбрежности.
Признаюсь, мной овладело безумие, и я кричал,  как кричали женщины, и бил по
воде окоченевшими руками.


     How long this  lasted I have no conception, for a blankness intervened,
of  which  I remember no more  than  one remembers  of  troubled and painful
sleep. When I  aroused, it was as after centuries of time; and I saw, almost
above  me  and  emerging  from the  fog,  the bow  of  a vessel,  and  three
triangular  sails,  each  shrewdly  lapping the other and filled  with wind.
Where  the bow cut  the water there  was a great foaming and gurgling, and I
seemed directly in its  path. I tried to cry out, but was too exhausted. The
bow plunged down, just missing me and sending a swash of water clear over my
head. Then the long,  black side of the vessel  began slipping past, so near
that I could  have touched it with my hands. I tried to reach it,  in  a mad
resolve  to  claw into the wood  with my  nails, but my arms were  heavy and
lifeless. Again I strove to call out, but made no sound.

     Не знаю, как долго это тянулось. Потом я впал в забытье, и вспоминаю об
этом  только,  как о тревожном мучительном  сне. Когда  я очнулся, казалось,
прошли  века.  Почти  над самой головой я  увидел выступавший  из тумана нос
судна  и три треугольных  паруса,  заходящие  один  за  другой и наполненные
ветром. Вода пенилась  и клокотала там, где ее разрезал нос корабля, а я был
как раз на его пути. Я хотел крикнуть, но у меня не хватило  сил. Нос  судна
скользнул  вниз, едва  не задев меня, и волна перекатилась над моей головой.
Затем мимо меня начал скользить длинный черный борт судна -- так близко, что
я  мог бы коснуться его рукой. Я  сделал попытку ухватиться за него, я готов
был впиться в дерево ногтями, но руки мои были тяжелы и безжизненны. Я снова
попытался крикнуть, но голос изменил мне.


     The stern of the vessel shot by, dropping, as it did so,  into a hollow
between  the waves; and I caught a glimpse  of a man  standing at the wheel,
and of another man who seemed to be doing little else than smoke a  cigar. I
saw the smoke issuing from his lips as he slowly turned his head and glanced
out  over the  water  in  my direction.  It  was a  careless, unpremeditated
glance, one of those haphazard things men  do when they  have  no  immediate
call to do anything in particular, but  act because they are alive  and must
do something.

     Промелькнула мимо  корма,  нырнув  в  пучину между волнами, и я мельком
увидел человека у штурвала и еще одного,  спокойно курившего сигару. Я видел
дымок, поднимавшийся от его  сигары,  когда он  медленно повернул  голову  и
скользнул взглядом  по  воде в  мою сторону.  Это был  случайный, рассеянный
взгляд, случайный поворот головы, одно из тех движений, которые  люди делают
машинально, когда они ничем не заняты, -- просто из потребности в движении.


     But life and death  were in that glance. I  could see  the vessel being
swallowed up in  the fog; I  saw the back of the man at  the wheel,  and the
head of  the other man turning, slowly turning, as his gaze struck the water
and  casually lifted along it toward me. His face wore an absent expression,
as of  deep thought, and I became afraid that if his eyes did light upon  me
he would nevertheless not see me. But his eyes did light upon me, and looked
squarely into mine; and he did see me, for he sprang to the wheel, thrusting
the other man aside, and whirled it round and round, hand over  hand, at the
same  time shouting  orders of some sort.  The vessel seemed to go off at  a
tangent  to its former course and leapt almost instantly from  view into the
fog.

     Но для меня в  этом взгляде была жизнь  или  смерть. Я видел, как туман
уже снова поглощает судно. Я видел спину  рулевого  и  голову того, другого,
когда он медленно, очень медленно обернулся и  его взгляд скользнул по воде.
Это был  отсутствующий взгляд человека, погруженного  в думу,  и я  с ужасом
подумал, что  он  все равно  не заметит меня, даже  если я попаду в поле его
зрения.  Но вот его  взгляд упал  на меня, и его глаза  встретились с  моими
глазами. Он увидел  меня. Прыгнув  к  штурвалу, он оттолкнул  рулевого и сам
быстро  завертел  колесо, выкрикивая  в то же время какую-то  команду. Судно
начало отклоняться в сторону и почти в тот же миг скрылось в тумане.


     I  felt  myself slipping into unconsciousness,  and tried with all  the
power of my will to fight above the suffocating blankness and  darkness that
was rising around me. A little later  I heard  the  stroke  of oars, growing
nearer and nearer, and the calls of a man. When he was very near I heard him
crying, in vexed fashion, "Why in hell don't you sing out?" This meant me, I
thought, and then the blankness and darkness rose over me.

     Я  почувствовал, что снова впадаю  в беспамятство,  и напряг  все силы,
чтобы не поддаться пустоте и  мраку, стремившимся поглотить  меня. Вскоре  я
услышал быстро приближавшийся  плеск весел и чей-то голос. Потом, уже совсем
близко, раздался сердитый окрик: --  Какого  черта вы не  откликаетесь? "Это
мне кричат", -- подумал я и тут же провалился в пустоту и мрак.


        CHAPTER II

        ГЛАВА II


     I seemed swinging in a mighty  rhythm through orbit vastness. Sparkling
points of light  spluttered  and shot past  me. They were stars, I knew, and
flaring comets,  that  peopled  my flight  among the  suns. As I reached the
limit of my  swing and  prepared to rush back  on the counter swing, a great
gong  struck  and  thundered. For an  immeasurable  period,  lapped  in  the
rippling of placid centuries, I enjoyed and pondered my tremendous flight.

     Мне показалось,  что  какая-то  сила  качает и  несет  меня  в  мировом
пространстве,  подчинив  мощному   ритму.  Мерцающие  искорки  вспыхивали  и
пролетали   мимо.  Я  догадывался,  что  это  звезды   и  огненные   кометы,
сопровождающие мой полет среди светил. Когда в своем  качании я снова достиг
вершины амплитуды и уже готов был пуститься в обратный путь, где-то ударил и
загудел  громадный  гонг.  Неисчислимо  долго,  целые  столетия,  безмятежно
канувшие в вечность, наслаждался я своим исполинским полетом.


     But a change came over the face of the dream, for a dream I told myself
it  must be. My rhythm grew  shorter and shorter. I was jerked from swing to
counter swing  with irritating haste. I could  scarcely catch  my breath, so
fiercely  was  I impelled through  the  heavens.  The  gong  thundered  more
frequently and more furiously. I grew  to  await it with  a nameless  dread.
Then it seemed  as though I were being dragged over rasping sands, white and
hot in  the sun. This gave place to a sense of  intolerable anguish. My skin
was scorching in  the torment of fire.  The gong  clanged  and  knelled. The
sparkling  points  of light flashed  past me  in an interminable stream,  as
though the  whole sidereal system were  dropping into  the  void.  I gasped,
caught my breath painfully, and opened my eyes. Two men were kneeling beside
me,  working  over me. My mighty rhythm was the lift and forward plunge of a
ship on  the sea. The  terrific gong was a  frying-pan, hanging on the wall,
that  rattled  and clattered  with  each leap  of  the  ship.  The  rasping,
scorching sands were a man's hard  hands  chafing my naked chest. I squirmed
under the pain of it, and half lifted my head. My chest was raw and red, and
I  could see  tiny  blood  globules starting through the  torn and  inflamed
cuticle.

     Но  сон  мой начал меняться, а  я уже понимал, что это  сон.  Амплитуда
моего полета становилась все короче и короче. Меня начало бросать из стороны
в сторону с  раздражающей быстротой.  Я едва успевал перевести дух: с  такой
стремительностью мчался я в небесном пространстве. Гонг  грохотал все чаще и
яростнее.  Я  ждал  каждого  его  удара  с  невыразимым  ужасом.  Потом  мне
показалось,  что  меня тащат по  хрустящему,  белому,  раскаленному  солнцем
песку.  Это причиняло  мне  невыносимые муки. Мою  кожу  опалял  огонь. Гонг
гудел, как похоронный  колокол. Сверкающие  точки  мчались мимо нескончаемым
потоком, словно вся звездная система  проваливалась в пустоту. Я вздохнул, с
трудом  перевел дыхание  и  открыл  глаза.  Два человека,  стоя на  коленях,
хлопотали надо  мной.  То,  что качало меня в мощном  ритме и несло куда-то,
оказалось  качкой судна на волнах океана,  а  вместо ужасного гонга я увидел
висевшую  на  стене  сковороду, которая  бренчала и  дребезжала  при  каждом
наклоне судна. Хрустящий, опалявший  меня огнем  песок превратился в жесткие
ладони какого-то человека, растиравшего мою  обнаженную грудь. Я застонал от
боли,  приподнял  голову  и  посмотрел  на свое  красное, воспаленное  тело,
покрытое капельками крови, проступившими сквозь расцарапанную кожу.


     "That'll  do,  Yonson,"  one of  the men said.  "Carn't  yer see you've
bloomin' well rubbed all the gent's skin orf?"

     --  Хватит, Ионсон, --  сказал  второй.  -- Не видишь,  что ли,  совсем
содрал с джентльмена кожу!


     The man  addressed as  Yonson,  a man  of  the heavy Scandinavian type,
ceased chafing me, and  arose awkwardly to his feet. The  man who had spoken
to him was clearly a Cockney, with the clean lines and weakly pretty, almost
effeminate, face of the man who has absorbed the sound of Bow Bells with his
mother's milk.  A  draggled muslin cap on  his head  and a  dirty gunny-sack
about his slim hips proclaimed him cook of the decidedly dirty ship's galley
in which I found myself.

     Тот, кого назвали Ионсоном, -- человек могучего скандинавского типа, --
перестал  растирать меня и  неуклюже  поднялся на ноги. У второго -- судя по
выговору, типичного кокни [1]  -- были мелкие, почти женственные черты лица;
внешность его позволяла предположить, что  он с молоком матери впитал в себя
перезвон  лондонских  церковных  колоколов.  Грязный полотняный д колпак  на
голове  и  грубый засаленный передник на узких бедрах изобличали в нем  кока
того чрезвычайно грязного камбуза, в котором я находился.


     "An' 'ow yer feelin' now, sir?" he  asked,  with  the subservient smirk
which comes only of generations of tip-seeking ancestors.

     -- Ну, как вы себя чувствуете,  сэр? -- спросил он с угодливой улыбкой,
которая является наследием многих поколений, привыкших получать на чай.


     For reply, I twisted weakly into a sitting posture, and  was helped  by
Yonson  to  my  feet.  The  rattle and bang of  the  frying-pan  was grating
horribly  on  my nerves. I  could  not collect  my  thoughts.  Clutching the
woodwork of the galley for support, - and I confess the grease with which it
was scummed put my teeth on edge, - I  reached across a hot cooking-range to
the  offending  utensil, unhooked  it,  and  wedged  it  securely  into  the
coal-box.

     Вместо  ответа я с усилием приподнялся и сел, а затем с помощью Ионсона
встал на ноги. Дребезжание  сковороды ужасно  действовало мне на нервы Я  не
мог  собраться  с  мыслями.  Ухватившись,  чтобы не  упасть,  за  деревянную
переборку, оказавшуюся настолько сальной и грязной, что  я  невольно стиснул
зубы  от  отвращения,  я  потянулся  к  несносной   посудине,  висевшей  над
топившейся плитой, снял ее с гвоздя и швырнул в ящик с углем.


     The cook grinned at my exhibition of  nerves, and thrust into my hand a
steaming mug with an "'Ere, this'll do yer good." It was a nauseous mess,  -
ship's coffee, - but the heat  of  it was revivifying. Between gulps of  the
molten stuff I  glanced down at my  raw and bleeding chest and turned to the
Scandinavian.

     Кок ухмыльнулся  при  таком проявлении нервозности. Он сунул мне в руку
дымящуюся кружку  с какой-то бурдой и сказал: -- Хлебните-ка, это пойдет вам
на  пользуВ кружке было отвратительное пойло  -- корабельный кофе, -- но оно
все же согрело и оживило меня. Прихлебывая этот напиток, я рассматривал свою
разодранную, окровавленную грудь, а затем обратился к скандинаву.


     "Thank you,  Mr.  Yonson,"  I said;  "but don't you think your measures
were rather heroic?"

     -- Благодарю вас, мистер Ионсон, -- сказал я. -- Но  не кажется ли вам,
что вы применили ко мне слишком уж героические меры?


     It was because he understood  the reproof of  my action, rather than of
my  words,  that  he  held  up  his  palm for inspection. It was  remarkably
calloused. I passed my hand over the horny projections, and my teeth went on
edge once more from the horrible rasping sensation produced.

     Не знаю, почувствовал ли он упрек в  моих словах, но, во всяком случае,
взгляд, который я бросил на свою  грудь, был достаточно выразителен. В ответ
он молча показал мне  свою ладонь. Это была необыкновенно мозолистая ладонь.
Я провел  пальцами по  ее  роговым затвердениям,  и  у  меня заныли зубы  от
неприятного ощущения шероховатой поверхности.


     "My name is Johnson,  not Yonson," he said, in  very good, though slow,
English, with no more than a shade of accent to it.

     --  Меня  зовут Джонсон,  а  не  Ионсон,  --  сказал  он  на правильном
английском языке, медленно, но почти без акцента.


     There  was  mild  protest  in  his pale  blue eyes,  and withal a timid
frankness and manliness that quite won me to him.

     В  его бледно-голубых глазах я  прочел кроткий протест; вместе с  тем в
них была  какая-то  застенчивая  прямота  и  мужественность,  которые  сразу
расположили меня к нему.


     "Thank you, Mr. Johnson," I corrected, and reached out my hand for his.

     -- Благодарю вас, мистер Джонсон, -- поспешил я исправить свою ошибку и
протянул ему руку.


     He hesitated, awkward and  bashful, shifted his weight from one  leg to
the other, then blunderingly gripped my hand in a hearty shake.

     Он  медлил,  смущенно и  неуклюже переминаясь  с  ноги  на  ногу; потом
решительно схватил мою руку и с чувством пожал ее.


     "Have you any dry clothes I may put on?" I asked the cook.

     --  Не найдется  ли  у  вас  чего-нибудь, чтобы  я мог переодеться?  --
спросил я кока, оглядывая свою мокрую одежду.


     "Yes,  sir,"  he  answered, with cheerful alacrity. "I'll  run down an'
tyke  a  look over  my kit,  if you've  no objections,  sir,  to wearin'  my
things."

     -- Найдем, сэр! -- живо отозвался тот. -- Если вы не побрезгуете надеть
мои вещи, я сбегаю вниз и притащу.


     He dived out of the galley door, or glided rather, with a swiftness and
smoothness of gait that struck  me as being not so much cat-like as oily. In
fact,  this oiliness, or greasiness,  as I  was later to learn, was probably
the most salient expression of his personality.

     Он вышел,  вернее выскользнул, из дверей с проворством,  в  котором мне
почудилось что-то  кошачье или  даже змеиное. Эта его  способность скользить
ужом была, как я убедился впоследствии, весьма для него характерна.


     "And where  am I?" I asked Johnson, whom I took, and rightly, to be one
of the sailors. "What vessel is this, and where is she bound?"

     -- Где  я  нахожусь? --  спросил я  Джонсона, которого не без основания
принял за одного из матросов. -- Что это за судно и куда оно идет?


     "Off the Farallones, heading  about  sou-west," he answered, slowly and
methodically, as though groping  for his best English, and rigidly observing
the order of my queries. "The schooner Ghost, bound seal-hunting to Japan."

     -- Мы около Фараллонских островов, на юго-запад от  них, -- неторопливо
промолвил он, методично отвечая на мои вопросы  и стараясь, по-видимому, как
можно  правильнее говорить  по-английски.  -- Это  шхуна  "Призрак". Идем  к
берегам Японии бить котиков.


     "And who is the captain? I must see him as soon as I am dressed."

     --  А  кто  капитан  шхуны? Мне  нужно повидаться с  ним, как  только я
переоденусь.


     Johnson looked puzzled and embarrassed. He hesitated while he groped in
his vocabulary and framed a complete answer.

     На   лице   Джонсона   неожиданно   отразилось   крайнее   смущение   и
замешательство. Он  ответил не сразу; видно было, что он тщательно подбирает
слова и мысленно составляет исчерпывающий ответ.


     "The cap'n is Wolf Larsen, or so men call him. I never heard his  other
name. But you better speak soft with him. He is mad this morning. The mate -
"

     -- Капитан -- Волк Ларсен,  так  его все называют. Я никогда  не слыхал
его настоящего  имени. Но говорите с ним  поосторожнее. Он сегодня  бешеный.
Его помощник...


     But he did not finish. The cook had glided in.

     Он не докончил: в камбуз нырнул кок.


     "Better sling yer 'ook out of 'ere, Yonson," he  said.  "The old man'll
be wantin' yer on deck, an' this ayn't no d'y to fall foul of 'im."

     -- Убирайся-ка лучше отсюда, Ионсон! -- сказал  тот. -- Старик хватится
тебя на палубе, а нынче, если ему не угодишь, -- беда.


     Johnson  turned obediently to the  door, at  the  same time,  over  the
cook's shoulder, favouring me with  an amazingly  solemn and portentous wink
as though to emphasize  his interrupted  remark  and the need for me  to  be
soft-spoken with the captain.

     Джонсон послушно  направился к двери, подмигнув мне из-за спины кока  с
необычайно  торжественным и  значительным видом, словно желая  выразить этим
то,  чего  он не  договорил,  и  внушить  мне еще раз, что с  капитаном надо
разговаривать поосторожнее.


     Hanging over the cook's arm was  a loose  and crumpled  array of  evil-
looking and sour-smelling garments.

     Через руку у  кока  было перекинуто какое-то грязное, мятое  тряпье, от
которого довольно скверно пахло.


     "They was put aw'y wet, sir,"  he vouchsafed explanation.  "But  you'll
'ave to make them do till I dry yours out by the fire."

     -- Оно было сырое, сэр, когда  я его снял и спрятал, -- счел он  нужным
объяснить мне. -- Но вам придется  пока обойтись этим, а потом я высушу ваше
платье.


     Clinging to the  woodwork,  staggering with  the roll of the ship,  and
aided by the cook, I managed to slip into a rough woollen undershirt. On the
instant  my  flesh was creeping  and crawling  from  the harsh  contact.  He
noticed my involuntary twitching and grimacing, and smirked:

     Цепляясь за переборки, так как  судно сильно качало,  я с помощью  кока
кое-как  натянул на себя грубую фуфайку и невольно поежился от прикосновения
колючей шерсти. Заметив, должно быть, гримасу на моем лице, кок осклабился.


     "I only 'ope yer  don't ever 'ave to get used to  such as that in  this
life,  'cos  you've got a bloomin'  soft  skin, that  you 'ave, more like  a
lydy's than any I know of. I was bloomin' well sure  you was  a gentleman as
soon as I set eyes on yer."

     -- Ну, вам  не навек  привыкать к  такой  одежде.  Кожа-то у  вас
нежная, словно у какой-нибудь леди. Я  как увидал вас,  так сразу понял, что
вы -- джентльмен.


     I  had taken  a dislike to him  at first, and as he helped to dress  me
this dislike increased.  There was  something  repulsive about his  touch. I
shrank  from his hand; my  flesh revolted. And  between this and  the smells
arising from various pots  boiling and bubbling on the galley fire, I was in
haste to get out into the fresh  air. Further, there was the  need of seeing
the captain about what arrangements could be made for getting me ashore.

     Этот  человек не  понравился мне с первого взгляда, а  когда он помогал
мне одеваться,  моя неприязнь к нему возросла  еще больше. Его прикосновения
вызывали  во  мне гадливость. Я сторонился  его рук и вздрагивал,  когда  он
дотрагивался до меня. Это неприятное чувство и запах, исходивший от кипевших
и бурливших на плите кастрюль,  заставили  меня  поспешить  с переодеванием,
чтобы  поскорее  выбраться  на свежий воздух. К тому же мне нужно  было  еще
договориться с капитаном относительно доставки меня на берег.


     A  cheap cotton shirt, with frayed collar and  a bosom discoloured with
what I took  to  be  ancient blood-stains, was put on me amid a running  and
apologetic fire of comment. A pair of workman's brogans encased my feet, and
for trousers I was furnished with a pair  of pale blue, washed-out overalls,
one  leg  of  which  was fully  ten  inches  shorter  than  the  other.  The
abbreviated leg  looked  as  though the  devil  had there  clutched for  the
Cockney's soul and missed the shadow for the substance.

     Дешевая сатиновая  рубашка с  обтрепанным  воротом  и  подозрительными,
похожими на кровяные, пятнами на груди была надета на меня под аккомпанемент
неумолчных пояснений и извинений. Туалет мой завершила пара грубых  башмаков
и синий  выцветший комбинезон, у  которого одна штанина оказалась  дюймов на
десять короче другой. Можно было подумать, что дьявол пытался цапнуть "через
нее  душу  лондонца,  но,  не  обнаружив таковой,  оторвал  со злости  кусок
оболочки.


     "And  whom have  I to thank for  this kindness?"  I asked, when I stood
completely arrayed,  a tiny boy's cap on  my head,  and  for coat  a  dirty,
striped cotton jacket which ended at the small of my back and the sleeves of
which reached just below my elbows.

     --  Но я не знаю, кого же мне благодарить? -- спросил я,  облачившись в
это тряпье. На голове у меня  красовалась фуражка, которая  была мне мала, а
поверх  рубашки  я натянул еще грязную полосатую бумазейную куртку; она едва
доходила мне до талии, а рукава чуть прикрывали локти.


     The cook  drew  himself up in  a smugly  humble fashion,  a deprecating
smirk on his face. Out of my experience with stewards on the Atlantic liners
at the end of the voyage,  I could have  sworn he  was waiting for  his tip.
From my fuller  knowledge  of  the creature I now know  that the posture was
unconscious. An hereditary servility, no doubt, was responsible.

     Кок  самодовольно  выпрямился,  и заискивающая улыбка расплылась по его
лицу.  У меня  был  некоторый опыт:  я  знал, как  ведет  себя  прислуга  на
атлантических пароходах, когда рейс подходит к  концу, и мог поклясться, что
кок ожидает  подачки. Однако  мое  дальнейшее  знакомство  с этим  субъектом
показало, что поза была бессознательной. Это была врожденная угодливость.


     "Mugridge,  sir,"  he fawned, his  effeminate features running  into  a
greasy smile. "Thomas Mugridge, sir, an' at yer service."

     --  Магридж,  сэр,  --  пробормотал  он  с  елейной  улыбкой  на  своем
женственном лице. -- Томас Магридж, сэр. К вашим услугам!


     "All right, Thomas," I  said. "I shall not forget you - when my clothes
are dry."

     -- Ладно, Томас, -- сказал я.  -- Я  не забуду вас, когда  высохнет мое
платье.


     A soft  light  suffused his  face  and  his  eyes  glistened, as though
somewhere in the deeps of his  being his ancestors had quickened and stirred
with dim memories of tips received in former lives.

     Его лицо просияло, глаза заблестели; казалось, голоса предков зазвучали
в его душе, рождая смутные воспоминания о чаевых, полученных ими во время их
пребывания на земле.


     "Thank you, sir," he said, very gratefully and very humbly indeed.

     --  Благодарю вас,  сэр!  --  произнес  он с чувством и почти искренним
смирением.


     Precisely  in  the way that the door slid back,  he slid  aside, and  I
stepped out on deck. I was still weak from my prolonged immersion. A puff of
wind caught me, - and I staggered across the moving  deck to a corner of the
cabin,  to which I clung for support. The schooner, heeled over far out from
the perpendicular,  was bowing and  plunging into the  long Pacific roll. If
she  were  heading  south-west  as  Johnson  had  said,  the  wind,  then, I
calculated, was blowing nearly from the  south. The fog was gone, and in its
place the sun sparkled crisply on the surface of the  water, I turned to the
east, where I knew California must lie, but could see nothing save low-lying
fog-banks - the  same fog, doubtless, that had brought about the disaster to
the Martinez and placed me  in my present situation. To  the north,  and not
far away, a group of naked rocks  thrust  above the sea,  on one of  which I
could distinguish a lighthouse. In the south-west, and almost in our course,
I saw the pyramidal loom of some vessel's sails.

     Я отодвинул дверь, и кок, тоже как на  роликах, скользнул  в сторону; я
вышел  на  палубу.  Меня  все  еще  пошатывало  от  слабости  после  долгого
пребывания  в  воде.  Порыв  ветра налетел  на  меня, и  я, сделав несколько
нетвердых  шагов по качающейся палубе  до угла рубки, поспешил ухватиться за
него, чтобы не упасть. Сильно накренившись, шхуна скользила  вверх и вниз по
длинной  тихоокеанской  волне.  Если,  как  оказал  Джонсон,  судно  шло  на
юго-запад,  то ветер, по моим расчетам, дул примерно с юга. Туман рассеялся,
и поверхность  воды искрилась на  солнце. Я повернулся к востоку, где должна
была  находиться  Калифорния,  но не увидел ничего,  кроме низко  стлавшихся
пластов тумана, того самого тумана, который  вызвал катастрофу "Мартинеса" и
был причиной моего  бедственного положения. К северу, неподалеку  от нас, из
моря  торчала  группа  голых  скал,  и  на одной из них  я различил  маяк. К
юго-западу, там, куда  мы  держали курс,  я  увидел  пирамидальные очертания
парусов какого-то корабля.


     Having  completed  my  survey of  the  horizon,  I  turned  to  my more
immediate surroundings. My first thought was that a man who had come through
a  collision and rubbed shoulders with death merited  more attention than  I
received. Beyond a sailor at the  wheel who stared curiously across  the top
of the cabin, I attracted no notice whatever.

     Оглядев море, я перевел взгляд на  более  близкие предметы. Моей первой
мыслью было, что человек, потерпевший кораблекрушение и бывший на волосок от
смерти, заслуживает, пожалуй,  большего внимания, чем  то, которое было  мне
оказано. Никто, как видно,  не интересовался моей  особой,  кроме матроса  у
штурвала, с любопытством поглядывавшего на меня поверх рубки.


     Everybody  seemed interested in what was going on amid ships. There, on
a hatch, a large man was lying on his back. He was fully clothed, though his
shirt was  ripped  open in  front.  Nothing  was to  be seen of  his  chest,
however, for it was covered with a mass of black  hair,  in  appearance like
the  furry coat  of  a  dog. His  face and  neck were hidden beneath a black
beard, intershot with grey, which would have been stiff and bushy had it not
been limp and draggled and dripping with water. His eyes were closed, and he
was apparently unconscious; but his mouth was wide open, his breast, heaving
as though from suffocation as he laboured noisily for breath. A sailor, from
time  to  time  and quite methodically, as a  matter of  routine, dropped  a
canvas bucket  into the ocean at the end of a  rope, hauled it in hand under
hand, and sluiced its contents over the prostrate man.

     Все, казалось, были заняты тем, что происходило посреди палубы. Там, на
крышке люка,  лежал  какой-то грузный мужчина. Он лежал на спине; рубашка на
его  груди,  поросшей густыми  черными,  похожими  на шерсть  волосами, была
разодрана. Черная с проседью  борода  покрывала всю нижнюю часть  его лица и
шею. Борода, вероятно, была жесткая и пышная, но обвисла и слиплась, и с нее
струйками  стекала вода. Глаза его  были  закрыты -- он, очевидно, находился
без  сознания,  --  но  грудь тяжело вздымалась;  он с шумом вбирал  в  себя
воздух,  широко раскрыв рот, борясь с  удушьем. Один из  матросов спокойно и
методично, словно выполняя привычную обязанность, спускал за борт на веревке
брезентовое ведро, вытягивал  его, перехватывая веревку руками,  и  окатывал
водой лежавшего без движения человека.


     Pacing back and forth the length of the  hatchways and savagely chewing
the end of a cigar, was  the man whose casual glance had rescued me from the
sea. His height was probably five feet ten inches, or ten and a half; but my
first impression, or feel of the man, was not of this, but  of his strength.
And yet, while he was of massive build, with broad shoulders and deep chest,
I  could  not  characterize his  strength as massive.  It was  what might be
termed  a  sinewy, knotty strength, of the kind we ascribe to lean and  wiry
men,  but which, in him, because of his  heavy build,  partook more  of  the
enlarged  gorilla  order. Not that  in  appearance  he seemed  in  the least
gorilla-like. What I am striving to express is this strength itself, more as
a thing apart from his physical semblance. It was a strength we are wont  to
associate with  things  primitive, with  wild animals, and  the creatures we
imagine our  tree-dwelling  prototypes  to have  been -  a  strength savage,
ferocious, alive in itself, the essence of life in that it is the potency of
motion,  the elemental stuff itself out of which the many forms of life have
been moulded; in short, that which writhes in the  body of  a snake when the
head is cut off, and the snake, as a snake, is dead, or which lingers in the
shapeless lump  of  turtle-meat and recoils and quivers  from the prod of  a
finger.

     Возле люка  расхаживал  взад и вперед,  сердито жуя  сигару,  тот самый
человек, случайному взгляду которого я был обязан своим спасением. Ростом он
был,  вероятно, пяти футов и  десяти дюймов, быть может, десяти с половиной,
но  не  это бросалось мне прежде  всего в глаза, -- я сразу почувствовал его
силу. Это  был человек атлетического сложения,  с широкими плечами и грудью,
но я не назвал  бы его  тяжеловесным.  В нем была какая-то жилистая, упругая
сила, обычно  свойственная нервным и худощавым людям,  и она придавала этому
огромному человеку некоторое  сходство с большой гориллой. Я  вовсе не  хочу
сказать, что он походил на гориллу.  Я  говорю только, что заключенная в нем
сила,  независимо  от  его  внешности,  вызывала  у  вас  такие  ассоциации.
Подобного  рода сила обычно связывается в нашем представлении с первобытными
существами, с дикими зверями, с нашими предполагаемыми предками, жившими  на
деревьях. Это  сила  дикая, свирепая,  заключающая  в  самой  себе жизненное
начало  --  самую  сущность  жизни, как  потенции  движения  и  первозданной
материи, претворяющихся  в различных видах живых существ; короче говоря, это
та живучесть,  которая  заставляет змею  извиваться,  когда  у  нее  отрубят
голову,  и  которая  теплится в бесформенном  комке  мяса  убитой  черепахи,
содрогающемся при прикосновении к нему пальцем.


     Such was  the impression of strength I gathered from this man who paced
up and  down. He  was firmly planted on his legs; his feet struck  the  deck
squarely and with surety;  every movement of a muscle, from the heave of the
shoulders to the tightening of the  lips about the cigar, was  decisive, and
seemed  to come out  of a strength that was  excessive and  overwhelming. In
fact, though this strength  pervaded every action of  his, it seemed but the
advertisement of a greater strength that lurked within, that lay dormant and
no  more than  stirred from  time  to time, but which  might arouse, at  any
moment, terrible and compelling, like the rage of a lion or  the  wrath of a
storm.

     Таково  было впечатление, которое производил этот человек, шагавший  по
палубе. Он крепко стоял на  ногах, ступал твердо и уверенно; каждое движение
его мускулов -- то, как он пожимал плечами или  стискивал в зубах сигару, --
все  было полно  решимости и казалось  проявлением избыточной,  бьющей через
край  силы. Но эта внешняя сила, пронизывающая его  движения, казалась  лишь
отголоском  другой,  еще более  грозной силы, которая притаилась и дремала в
нем,  но  могла в  любой  миг пробудиться подобно ярости  льва  или бешеному
порыву урагана.


     The  cook  stuck  his  head  out   of  the   galley  door  and  grinned
encouragingly at me, at  the same time jerking his thumb in the direction of
the  man who  paced  up  and  down  by  the hatchway. Thus I  was  given  to
understand that he was the captain, the "Old Man," in the cook's vernacular,
the individual whom I must  interview  and put  to  the trouble  of  somehow
getting me ashore. I had half  started forward, to get over with  what I was
certain  would  be a stormy five  minutes, when a  more violent  suffocating
paroxysm seized  the  unfortunate  person  who  was  lying  on his  back. He
wrenched and  writhed  about  convulsively.  The chin, with  the damp  black
beard, pointed higher in the air as the back muscles stiffened and the chest
swelled in an unconscious and instinctive effort to  get more air. Under the
whiskers, and all unseen, I knew that the skin was taking on a purplish hue.

     Кок высунул голову из двери камбуза и ободряюще улыбнулся мне, указывая
большим пальцем на человека, прохаживавшегося около люка. Я понял, что это и
есть капитан шхуны, или -- на языке  кока -- "старик", то есть тот, к кому я
должен обратиться, дабы потревожить его просьбой доставить меня каким-нибудь
способом на  берег. Я двинулся было вперед, предчувствуя, что мне  предстоит
бурное  объяснение, но  в эту минуту  новый страшный  приступ удушья овладел
несчастным, лежавшим  на  палубе.  Его  стали корчить  судороги.  Спина  его
выгнулась дугой, голова  совсем запрокинулась назад,  а грудь  расширилась в
бессознательном усилии набрать побольше воздуха. Я не видел его лица, только
мокрую черную бороду, но почувствовал, как багровеет его кожа.


     The captain, or Wolf Larsen, as men called him, ceased pacing and gazed
down  at the dying  man.  So fierce had this final struggle become  that the
sailor paused in  the  act  of flinging  more  water  over  him  and  stared
curiously, the canvas  bucket partly tilted and dripping its contents to the
deck.  The dying man beat a tattoo on the hatch with his heels, straightened
out  his  legs, and stiffened in one great tense effort, and rolled his head
from side to side. Then the muscles relaxed, the head stopped rolling, and a
sigh, as of profound  relief, floated upward from his lips. The jaw dropped,
the upper lip lifted, and two rows of tobacco-discoloured teeth appeared. It
seemed as though his features had frozen into a diabolical grin at the world
he had left and outwitted.

     Капитан -- Волк Ларсен, как его называли, -- остановился и посмотрел на
умирающего. Жестокой и отчаянной была  эта  последняя  схватка  со  смертью;
охваченный  любопытством  матрос   перестал  лить  воду,  брезентовое  ведро
накренилось, и из него тонкой струйкой стекала вода. Умирающий судорожно бил
каблуками  по крышке  люка;  потом его ноги вытянулись и застыли в последнем
страшном  напряжении,  в то  время  как  голова  еще  продолжала метаться из
стороны в сторону. Но вот мышцы ослабли, голова перестала двигаться, и вздох
как бы  глубокого  облегчения слетел  с его  губ. Челюсть  у  него  отвисла,
верхняя губа приподнялась,  и  обнажились  два ряда  пожелтевших  от  табака
зубов.  Казалось,  его  черты  застыли  в  дьявольской  усмешке,  словно  он
издевался над миром, который ему удалось перехитрить, покинув его.


     Then a most surprising thing occurred. The captain broke loose upon the
dead man like  a  thunderclap. Oaths rolled from  his  lips in  a continuous
stream.  And  they  were  not  namby-pamby oaths,  or  mere  expressions  of
indecency.  Each  word  was  a  blasphemy, and there  were many words.  They
crisped and crackled like electric sparks.  I had never heard  anything like
it  in my life, nor could  I have conceived it  possible.  With  a turn  for
literary expression myself, and a penchant for forcible figures and phrases,
I appreciated, as no other  listener, I dare say, the peculiar vividness and
strength  and absolute blasphemy of his metaphors. The cause of  it  all, as
near  as I  could make  out, was that the  man, who was  mate, had gone on a
debauch before leaving San Francisco, and then had  the poor taste to die at
the beginning of the voyage and leave Wolf Larsen short-handed.

     И тут  произошло  нечто  неожиданное.  Капитан  внезапно, подобно удару
грома, обрушился на мертвеца. Поток ругани хлынул из его уст. И это не  были
обычные ругательства или непристойности. В каждом слове было богохульство, а
слова так и сыпались. Они гремели и трещали, словно электрические разряды. Я
в жизни не слыхал,  да и не мог бы вообразить себе ничего подобного. Обладая
сам литературной жилкой и питая пристрастие к сочным  словцам и оборотам, я,
пожалуй,  лучше  всех   присутствующих  мог  оценить  своеобразную  живость,
красочность  и  в  то  же  время  неслыханную  кощунственность  его метафор.
Насколько  я  мог  понять,  причиной этой вспышки  было то, что  умерший  --
помощник  капитана --  загулял  перед уходом из СанФранциско,  а  потом имел
неделикатность умереть в самом  начале плавания и оставить Волка Ларсена без
его, так сказать, правой руки.


     It  should be unnecessary to state, at  least to my friends, that I was
shocked. Oaths and vile  language of any sort had  always  been repellent to
me. I felt a wilting sensation, a sinking at the heart, and, I might just as
well say,  a giddiness. To me, death had always been invested with solemnity
and  dignity.  It  had been  peaceful  in  its  occurrence,  sacred  in  its
ceremonial.  But death in its more sordid and  terrible aspects  was a thing
with which I had been unacquainted till now. As I  say, while  I appreciated
the power of  the  terrific denunciation  that  swept out  of Wolf  Larsen's
mouth,  I  was inexpressibly  shocked.  The scorching torrent was enough  to
wither the face of the corpse.  I should not have been surprised if  the wet
black beard had frizzled and  curled and flared  up in smoke and flame.  But
the dead man was unconcerned.  He continued to grin  with a sardonic humour,
with a cynical mockery and defiance. He was master of the situation.

     Излишне упоминать, -- во всяком случае, мои друзья поймут это и так, --
что я  был шокирован. Брань и сквернословие всегда были мне противны. У меня
засосало под ложечкой, заныло сердце, мне стало  невыразимо  тошно. Смерть в
моем  представлении   всегда   была  сопряжена  с   чем-то  торжественным  и
возвышенным. Она приходила мирно и  священнодействовала у ложа своей жертвы.
Смерть  в  таком  мрачном  отталкивающем  обличье  явилась  для меня  чем-то
невиданным и неслыханным. Отдавая, как я уже сказал, должное выразительности
изрыгаемых Волком  Ларсеном  проклятий, я был ими  чрезвычайно возмущен. Мне
казалось,  что их  огненный поток  должен  испепелить лицо  трупа,  и  я  не
удивился бы, если бы мокрая черная борода вдруг начала  завиваться колечками
и вспыхнула дымным пламенем. Но мертвецу уже не было до этого никакого дела.
Он продолжал сардонически усмехаться -- с вызовом, с цинической издевкой. Он
был хозяином положения.


        CHAPTER III

        ГЛАВА III


     Wolf Larsen ceased swearing as suddenly as he had  begun.  He relighted
his cigar and glanced around. His eyes chanced upon the cook.

     Волк Ларсен оборвал  свою брань так же внезапно, как начал. Он раскурил
потухшую сигару и огляделся вокруг. Взор его упал на Магриджа.


     "Well, Cooky?" he began,  with  a  suaveness that  was  cold and of the
temper of steel.

     -- А, любезный кок? -- начал он ласково,  но в голосе его чувствовались
холод и твердость стали.


     "Yes,   sir,"  the  cook  eagerly  interpolated,   with  appeasing  and
apologetic servility.

     --  Есть,  сэр!  -- угодливо и  виновато, с  преувеличенной готовностью
отозвался тот.


     "Don't you think you've stretched that neck of yours just about enough?
It's unhealthy,  you  know. The mate's  gone, so I can't  afford to lose you
too. You must be very, very careful of your health, Cooky. Understand?"

     --  Ты  не  боишься растянуть  себе  шею? Это, знаешь  ли,  не особенно
полезно. Помощник умер, и мне  не хотелось бы потерять еще и тебя. Ты должен
очень беречь свое здоровье, кок. Понятно?


     His last word, in striking contrast with the smoothness of his previous
utterance, snapped like the lash of a whip. The cook quailed under it.

     Последнее  слово, в полном контрасте  с мягкостью всей речи, прозвучало
резко, как удар бича. Кок съежился.


     "Yes,  sir," was the meek reply, as the offending head disappeared into
the galley.

     -- Есть, сэр!  -- послышался испуганный ответ, и голова  провинившегося
кока исчезла в камбузе.


     At  this sweeping  rebuke, which the cook had only pointed, the rest of
the  crew became uninterested  and fell to work at one  task  or  another. A
number of men, however, who were lounging about a companion-way  between the
galley and  hatch,  and who did not seem to be sailors, continued talking in
low  tones  with one another. These, I afterward learned, were the  hunters,
the men who shot the seals, and a very superior breed to common sailor-folk.

     При  этом разносе,  выпавшем  на  долю  одного  кока, остальной  экипаж
перестал глазеть на мертвеца и вернулся к  своим делам. Но несколько человек
остались  в проходе между камбузом и  люком  и  продолжали  переговариваться
вполголоса. Я понял, что это не матросы, и потом узнал, что  это охотники на
котиков,  занимавшие  несколько привилегированное положение  по сравнению  с
простыми матросами.


     "Johansen!"   Wolf   Larsen  called  out.  A  sailor   stepped  forward
obediently. "Get your palm and needle and  sew the  beggar  up.  You'll find
some old canvas in the sail-locker. Make it do."

     -- Иогансен!  -- позвал  Волк Ларсен.  Матрос  тотчас  приблизился.  --
Возьми  иглу и гардаман  и  зашей этого бродягу.  Старую парусину найдешь  в
кладовой. Ступай!


     "What'll I  put on his  feet, sir?" the man asked, after the  customary
"Ay, ay, sir."

     --  А  что  привязать  к ногам, сэр? -- спросил  матрос после  обычного
"есть, сэр".


     "We'll see to that," Wolf Larsen answered, and elevated  his voice in a
call of "Cooky!"

     -- Сейчас устроим, -- ответил Волк Ларсен и кликнул кока.


     Thomas Mugridge popped out of his galley like a jack-in-the-box.

     Томас  Магридж выскочил  из своего  камбуза,  как игрушечный  чертик из
коробки.


     "Go below and fill a sack with coal."

     -- Спустись в трюм и принеси мешок угля.


     "Any of you fellows got a Bible or Prayer-book?" was the captain's next
demand, this time of the hunters lounging about the companion- way.

     --  Нет ли  у кого-нибудь из вас, ребята,  библии или молитвенника?  --
послышалось новое требование, обращенное на этот раз к охотникам.


     They shook their heads, and some  one made a jocular remark which I did
not catch, but which raised a general laugh.

     Они покачали головой,  и  один  отпустил  какую-то шутку, которой  я не
расслышал; она была встречена общим смехом.


     Wolf  Larsen  made   the  same  demand  of  the  sailors.  Bibles   and
Prayer-books  seemed  scarce  articles, but  one of the men  volunteered  to
pursue the quest  amongst  the  watch  below, returning in a minute with the
information that there was none.

     Капитан обратился с тем же  вопросом к  матросам.  Библия и молитвенник
были здесь, по-видимому, редкими  предметами,  но один из матросов  вызвался
спросить у подвахтенных. Однако минуты через две он вернулся ни с чем.


     The captain shrugged his shoulders.

     Капитан пожал плечами.


     "Then  we'll   drop  him   over  without  any  palavering,  unless  our
clerical-looking castaway has the burial service at sea by heart."

     -- Тогда  придется бросить  его за  борт без  лишней болтовни. Впрочем,
может быть,  выловленный  нами  молодчик  знает  морскую  похоронную  службу
наизусть? Он что-то смахивает на попа.


     By this time he had swung fully around and was facing me.

     При этих словах Волк Ларсен внезапно повернулся ко мне.


     "You're a preacher, aren't you?" he asked.

     -- Вы, верно, пастор? -- спросил он.


     The  hunters, - there were six of them, - to a man, turned and regarded
me. I was  painfully aware of my likeness to a scarecrow. A laugh went up at
my appearance, - a laugh that was not  lessened or  softened by the dead man
stretched and grinning on the deck before us;  a laugh that was as rough and
harsh  and  frank as the sea  itself; that arose out of coarse feelings  and
blunted  sensibilities,  from  natures   that   knew  neither  courtesy  nor
gentleness.

     Охотники  -- их было  шестеро -- все, как  один, тоже повернулись в мою
сторону, и я  болезненно ощутил  свое  сходство  с вороньим пугалом. Мой вид
вызвал  хохот.  Присутствие  покойника,  распростертого  на  палубе  и тоже,
казалось,  скалившего зубы,  никого не  остановило.  Это был  хохот  грубый,
резкий и беспощадный, как само море, хохот, отражавший грубые чувства людей,
которым незнакомы чуткость и деликатность.


     Wolf Larsen did not laugh, though his  grey  eyes lighted with a slight
glint of amusement;  and in  that moment, having stepped forward quite close
to him, I  received  my  first impression  of the man himself, of the man as
apart from his body, and from the torrent of blasphemy I had heard him  spew
forth. The face, with large features and strong lines, of  the square order,
yet well filled out,  was apparently  massive at first  sight; but again, as
with the body, the massiveness seemed to vanish, and a conviction to grow of
a  tremendous and  excessive  mental  or spiritual strength that lay behind,
sleeping in the deeps of his being.  The jaw, the chin, the brow rising to a
goodly height and swelling heavily above the eyes,  - these, while strong in
themselves, unusually strong, seemed  to speak an immense vigour or virility
of spirit that lay behind and beyond and out of sight. There was no sounding
such a  spirit, no measuring, no determining of metes and bounds, nor neatly
classifying in some pigeon-hole with others of similar type.

     Волк  Ларсен  не  смеялся, хотя в его  серых  глазах  Мелькали  искорки
удовольствия, и  только  тут,  подойдя к нему  ближе, я получил более полное
впечатление  от этого человека,  -- до  сих пор я воспринимал его скорее Жак
шагающую  по палубе  фигуру,  изрыгающую  поток  ругательств.  У  него  было
несколько угловатое лицо  с  крупными  и  резкими,  но правильными  чертами,
казавшиеся на первый взгляд  массивным. Но это  первое  впечатление  от  его
лица, так  же как и от  его  фигуры,  быстро  отступало  на  задний план,  и
оставалось  только  ощущение  скрытой  в  этом  человеке  внутренней   силы,
дремлющей где-то  в недрах его  существа. Скулы, подбородок,  высокий лоб  с
выпуклыми надбровными дугами, могучие, даже необычайно могучие сами по себе,
казалось, говорили об огромной,  скрытой от глаз жизненной  энергии или мощи
духа,  --  эту  мощь  было  трудно измерить  или  определить  ее  границы, и
невозможно было отнести ее ни под какую установленную рубрику.


     The  eyes - and it  was  my destiny to know them well -  were large and
handsome, wide apart as the true artist's are wide, sheltering under a heavy
brow and arched over  by thick black  eyebrows. The eyes  themselves were of
that baffling protean grey which is never twice the same; which runs through
many shades and colourings like  intershot silk  in sunshine; which is grey,
dark and light,  and greenish-grey,  and sometimes of the clear azure of the
deep sea. They were eyes  that masked the  soul with  a thousand guises, and
that sometimes opened, at rare moments, and allowed it to rush  up as though
it  were about  to  fare forth nakedly into  the  world  on  some  wonderful
adventure,  - eyes that could brood with the  hopeless sombreness of  leaden
skies; that  could snap and crackle points of fire like  those which sparkle
from a whirling sword; that could grow chill as an arctic landscape, and yet
again,  that  could  warm  and soften and  be all  a-dance with love-lights,
intense  and  masculine, luring  and  compelling,  which  at  the  same time
fascinate and dominate women till they surrender in a gladness of joy and of
relief and sacrifice.

     Глаза  -- мне довелось хорошо  узнать  их  -- были  большие и красивые,
осененные  густыми черными  бровями  и широко  расставленные, что говорило о
недюжинности  натуры.   Цвет   их,  изменчиво-серый,  поражал   бесчисленным
множеством -- оттенков, как переливчатый  шелк в лучах солнца. Они  были  то
серыми  --  темными  или  светлыми, --  то  серовато-зелеными, то  принимали
лазурную окраску моря. -- Эти изменчивые глаза, казалось, скрывали его душу,
словно  непрестанно менявшиеся  маски,  и лишь в редкие мгновения она как бы
проглядывала из  них, точно рвалась наружу, навстречу какому-то  заманчивому
приключению. Эти глаза могли быть мрачными, как хмурое свинцовое небо; могли
метать искры, отливая  стальным  блеском обнаженного меча; могли становиться
холодными,  как  полярные  просторы,  или  теплыми и нежными.  И  в них  мог
вспыхивать любовный огонь,  обжигающий  и  властный,  который притягивает  и
покоряет   женщин,   заставляя   их   сдаваться   восторженно,  радостно   и
самозабвенно.


     But to return. I told him that, unhappily for the burial service, I was
not a preacher, when he sharply demanded:

     Но вернемся к  рассказу.  Я ответил  капитану,  что  я  не  пастор и, к
сожалению, не умею служить панихиду, но он бесцеремонно перебил меня:


     "What do you do for a living?"

     -- А чем вы зарабатываете на жизнь?


     I confess I had never  had such a question asked  me before, nor  had I
ever canvassed  it. I was  quite taken aback, and before I could find myself
had sillily stammered, "I - I am a gentleman."

     Признаюсь, ко мне никогда еще не обращались с подобным  вопросом,  да и
сам  я  никогда  над  этим  не  задумывался.  Я   опешил  и  довольно  глупо
пробормотал: -- Я... я -- джентльмен.


     His lip curled in a swift sneer.

     По губам капитана скользнула усмешка.


     "I have worked, I do work," I cried impetuously, as though  he  were my
judge and I required vindication, and at the same time very much aware of my
arrant idiocy in discussing the subject at all.

     -- У меня  есть  занятие, я работаю,  -- торопливо воскликнул я, словно
стоял  перед  судьей  и нуждался  в оправдании,  отчетливо сознавая в  то же
время, как нелепо с моей стороны пускаться в какие бы то ни  было объяснения
по этому поводу.


     "For your living?"

     -- Это дает вам средства к жизни?


     There was something so imperative  and masterful  about  him that I was
quite beside myself - "rattled," as Furuseth  would have  termed it,  like a
quaking child before a stern school-master.

     Вопрос  прозвучал так властно, что я был озадачен, -- сбит с панталыку,
как сказал бы Чарли Фэраи молчал, словно школьник перед строгим учителем.


     "Who feeds you?" was his next question.

     -- Кто вас кормит? -- последовал новый вопрос.


     "I have an income," I answered stoutly, and could have bitten my tongue
the next  instant. "All of which,  you will pardon my observing, has nothing
whatsoever to do with what I wish to see you about."

     -- У меня есть постоянный доход, -- с достоинством  ответил я и в ту же
секунду готов был откусить себе  язык. --  Но  все  это,  простите, не имеет
отношения к тому, о чем я хотел поговорить с вами.


     But he disregarded my protest.

     Однако капитан не обратил никакого внимания на мой протест.


     "Who earned it? Eh? I thought so. Your father. You stand on dead  men's
legs. You've never had  any of your own. You couldn't walk alone between two
sunrises and hustle the meat for your belly for three meals. Let me see your
hand."

     -- Кто заработал эти средства? А?.. Ну, я так и  думал: ваш отец. Вы не
стоите на своих ногах -- кормитесь за счет мертвецов. Вы не могли бы прожить
самостоятельно  и  суток, не сумели бы три  раза  в день набить  себе брюхо.
Покажите руку!


     His  tremendous,  dormant  strength  must  have  stirred,  swiftly  and
accurately,  or I must  have slept  a moment, for before I  knew it  he  had
stepped two paces  forward, gripped my right hand in his, and held it up for
inspection.  I  tried  to  withdraw it, but his fingers  tightened,  without
visible effort, till I thought mine would be crushed. It is hard to maintain
one's dignity under  such circumstances. I could not squirm or struggle like
a schoolboy. Nor could I attack such  a creature who had but to twist my arm
to break it. Nothing remained but to stand still and accept the indignity.

     Страшная сила, скрытая в этом человеке, внезапно пришла в  действие, и,
прежде чем я успел опомниться, он шагнул ко мне, схватил  мою правую руку  и
поднес  к  глазам.  Я  попытался  освободиться,  но его пальцы  без  всякого
видимого  усилия крепче охватили мою  руку, и мне  показалось,  что  у  меня
сейчас  затрещат   кости.   Трудно  при   таких  обстоятельствах   сохранять
достоинство. Я не мог извиваться или брыкаться, как мальчишка, однако не мог
и  вступить  в  единоборство с этим чудовищем,  угрожавшим  одним  движением
сломать мне руку. Приходилось стоять смирно и переносить это унижение.


     I had time to notice that the pockets  of the dead man had been emptied
on  the  deck, and that his body and his grin had been  wrapped from view in
canvas,  the folds of which the  sailor, Johansen, was sewing  together with
coarse white  twine, shoving the  needle through with a  leather contrivance
fitted on the palm of his hand. Wolf Larsen dropped  my hand with a flirt of
disdain.

     Тем временем у покойника, как я успел заметить, уже обшарили карманы, и
все,  что там сыскалось, сложили на трубе, а труп, на лице  которого застыла
сардоническая  усмешка, обернули  в парусину, и Иогансен принялся штопать ее
толстой белой ниткой, втыкая иглу  ладонью с помощью особого приспособления,
называемого гарданом и сделанного из куска кожи. Волк Ларсен с презрительной
гримасой отпустил руку.


     "Dead  men's  hands  have  kept  it soft.  Good for  little  else  than
dish-washing and scullion work."

     --  Изнеженная рука -- за счет тех же мертвецов. Такие  руки ни на что,
кроме мытья посуды и стряпни, не годны.


     "I  wish  to be  put  ashore," I  said firmly, for I now  had myself in
control. "I shall  pay  you whatever you  judge your delay and trouble to be
worth." He looked at me curiously. Mockery shone in his eyes.

     --  Мне  хотелось бы  сойти на берег,  -- решительно  сказал я, овладев
наконец  собой. -- Я уплачу вам, скольвы потребуете за хлопоты и задержку  в
пути. Он с любопытством поглядел на меня. Глаза его смотрели с насмешкой.


     "I have a counter proposition to make, and for  the good of your  soul.
My  mate's gone, and there'll be a lot of promotion. A sailor  comes  aft to
take  mate's  place, cabin-boy goes  for'ard to take sailor's place, and you
take the cabin-boy's place, sign the articles for the cruise, twenty dollars
per month and found. Now what  do you  say? And mind you, it's for  your own
soul's sake. It will be the making of you.  You might learn in time to stand
on your own legs, and perhaps to toddle along a bit."

     -- У меня другое предложение -- для вашего же блага. Мой помощник умер,
и мне придется сделать кое-какие  перемещения. Один из матросов займет место
помощника, юнга отправится  на бак -- на  место матроса, а вы замените юнгу.
Подпишете условие на этот рейс -- двадцать долларов в месяц и харчи. Ну, что
скажете? Заметьте -- это для вашего же блага! Я сделаю  вас человеком. Вы со
временем научитесь  стоять  на  своих  ногах и,  быть может,  даже  ковылять
немного.


     But  I took  no  notice. The sails of the vessel I had seen  off to the
south-west had grown  larger and plainer. They were of the same schooner-rig
as the Ghost, though the hull itself,  I could  see, was smaller. She  was a
pretty sight, leaping and  flying  toward us, and evidently bound to pass at
close range. The wind  had been momentarily increasing, and the sun, after a
few angry gleams, had disappeared. The sea had turned a dull leaden grey and
grown rougher, and  was now tossing  foaming whitecaps to the  sky. We  were
travelling faster, and heeled farther over. Once, in a gust, the rail dipped
under the sea, and the decks on  that  side were  for the moment awash  with
water that made a couple of the hunters hastily lift their feet.

     Я не придал значения этим словам. Замеченные мною на юго-западе  паруса
росли; они вырисовывались все  отчетливее и, видимо, принадлежали  такой  же
шхуне, как и "Призрак", хотя корпус судна, насколько я  мог  его разглядеть,
был меньше. Шхуна, покачиваясь,  скользила нам  навстречу,  и это было очень
красивое зрелище. Я видел, что она должна пройти совсем близко. Ветер быстро
крепчал. Солнце, послав нам несколько тусклых лучей, скрылось. Море  приняло
мрачный свинцовосерый  оттенок,  забурлило, и к небу  полетели клочья  белой
пены. Наша шхуна прибавила ходу  и дала большой крен. Пронесся порыв  ветра,
поручни исчезли  под водой,  и волна  хлынула на палубу, заставив охотников,
сидевших на закраине люка, поспешно поджать ноги.


     "That vessel will  soon be passing us," I said, after a moment's pause.
"As she is going in the  opposite direction, she  is very probably bound for
San Francisco."

     -- Это судно скоро пройдет мимо нас, -- сказал я, помолчав. -- Оно идет
в обратном направлении, быть может, в Сан-Франциско.


     "Very  probably," was Wolf Larsen's  answer,  as he turned  partly away
from me and cried out, "Cooky! Oh, Cooky!"

     -- Весьма  возможно,  --  отозвался  Ларсен  и, отвернувшись  от  меня,
крикнул: -- Кок! Эй, кок!


     The Cockney popped out of the galley.

     Томас Магридж вынырнул из камбуза.


     "Where's that boy? Tell him I want him."

     -- Где этот юнга? Скажи ему, что я его зову.


     "Yes,  sir;" and  Thomas Mugridge fled swiftly aft and disappeared down
another companion-way near the wheel. A moment later he emerged, a heavy-set
young  fellow  of  eighteen  or  nineteen,  with   a  glowering,  villainous
countenance, trailing at his heels.

     -- Есть, сэр. Томас Магридж бросился  на  корму  и исчез в другом  люке
около  штурвала. Через  секунду он снова показался на палубе, а за ним шагал
коренастый парень лет восемнадцати-девятнадцати, с лицом хмурым и злобным.


     "'Ere 'e is, sir," the cook said.

     -- Вот он, сэр, -- сказал кок.


     But Wolf Larsen ignored that worthy, turning at once to the cabin- boy.

     Но Ларсен, не обращая на него больше внимания, повернулся к юнге.


     "What's your name, boy?

     -- Как тебя зовут?


     "George Leach,  sir," came the  sullen answer,  and  the  boy's bearing
showed clearly that he divined the reason for which he had been summoned.

     -- Джордж Лич,  сэр, -- последовал угрюмый  ответ; видно было, что юнга
догадывается, зачем его позвали.


     "Not an Irish name," the captain snapped sharply.  "O'Toole or McCarthy
would  suit your mug a damn sight  better. Unless, very likely,  there's  an
Irishman in your mother's woodpile."

     -- Фамилия не  ирландская, -- буркнул капитан. -- О'Тул  или  Мак-Карти
куда больше подошло бы к твоей роже. Верно, какой-нибудь ирландец прятался у
твоей мамаши за поленницей.


     I  saw the young fellow's  hands clench  at the  insult, and the  blood
crawl scarlet up his neck.

     Я видел, как у парня от этого оскорбления  сжались кулаки и побагровела
шея.


     "But let  that go," Wolf Larsen  continued.  "You may  have  very  good
reasons for forgetting your name, and I'll like you none the worse for it as
long as you toe the mark. Telegraph Hill, of  course, is your port of entry.
It sticks out all over your mug. Tough as they make them and twice as nasty.
I know the kind. Well, you can make up your mind to have it taken out of you
on this craft. Understand? Who shipped you, anyway?"

     -- Ну,  ладно, --  продолжал Волк Ларсен.  -- У  тебя могут быть веские
причины забыть свою фамилию, -- мне на это наплевать, пока  ты делаешь  свое
дело. Ты, конечно, с Телеграфной горы  [2]. Это у тебя  на  лбу  написано. Я
вашего  брата знаю. Вы там все упрямы, как ослы, и злы, как черти. Но можешь
быть спокоен, мы  тебя здесь живо  обломаем.  Понял?  Кстати,  через кого ты
нанимался?


     "McCready and Swanson."

     -- Агентство Мак-Криди и Свенсон.


     "Sir!" Wolf Larsen thundered.

     -- Сэр! -- загремел капитан.


     "McCready and Swanson, sir," the boy corrected, his eyes burning with a
bitter light.

     -- Мак-Криди и  Свенсон,  сэр, -- поправился юнга, и глаза  его  злобно
сверкнули.


     "Who got the advance money?"

     -- Кто получил аванс?


     "They did, sir."

     -- Они, сэр.


     "I  thought as much.  And  damned glad  you were to  let them have  it.
Couldn't make yourself scarce too quick, with several gentlemen you may have
heard of looking for you."

     -- Я так и думал. И ты, небось,  был до черта рад. Спешил, знал, что за
тобой кое-кто охотится.


     The boy metamorphosed into a savage  on the instant. His  body  bunched
together as  though  for a spring,  and  his face  became  as an  infuriated
beast's as he snarled, "It's a - "

     В  мгновение ока  юнга преобразился в  дикаря. Он пригнулся, словно для
прыжка, ярость исказила его лицо. -- Вот что... -- выкрикнул было он.


     "A  what?" Wolf  Larsen  asked, a peculiar  softness  in  his voice, as
though he were overwhelmingly curious to hear the unspoken word.

     --  Что?  --  почти  вкрадчиво  спросил  Ларсен,  словно  его одолевало
любопытство.


     The boy hesitated, then mastered his temper.

     Но юнга уже взял себя в руки.


     "Nothin', sir. I take it back."

     -- Ничего, сэр. Я беру свои слова назад.


     "And you have shown me I was right." This with a  gratified smile. "How
old are you?"

     -- И тем доказываешь, что я прав, -- удовлетворенно улыбнулся  капитан.
-- Сколько тебе лет?


     "Just turned sixteen, sir,"

     -- Только что исполнилось шестнадцать, сэр.


     "A lie. You'll never see eighteen again. Big for your age at that, with
muscles like a  horse. Pack up your kit  and  go for'ard  into the fo'c'sle.
You're a boat-puller now. You're promoted; see?"

     --  Врешь! Тебе  больше восемнадцати. И  ты еще  велик для своих лет, и
мускулы у  тебя, как у жеребца. Собери  свои  пожитки и переходи в кубрик на
бак. Будешь матросом, гребцом. Это повышение, понял?


     Without  waiting for the boy's acceptance, the captain  turned  to  the
sailor who had just finished the gruesome task of sewing up the corpse.

     Не ожидая ответа,  капитан повернулся к матросу, который зашивал труп в
парусину и только что закончил свое мрачное занятие.


     "Johansen, do you know anything about navigation?"

     -- Иогансен, ты что-нибудь смыслишь в навигации?


     "No, sir,"

     -- Нет, сэр.


     "Well, never mind;  you're  mate just the same. Get your traps aft into
the mate's berth."

     -- Ну, не беда! Все равно будешь теперь помощником. Перенеси свои  вещи
в каюту, на его койку.


     "Ay, ay, sir," was the cheery response, as Johansen started forward.

     -- Есть, сэр! -- весело ответил Иогансен и тут же направился на бак.


     In the meantime the erstwhile cabin-boy had not moved.

     Но бывший юнга все еще не трогался с места.


     "What are you waiting for?" Wolf Larsen demanded.

     -- А ты чего ждешь? -- спросил капитан.


     "I  didn't sign for  boat-puller, sir," was the  reply.  "I signed  for
cabin-boy. An' I don't want no boat-pullin' in mine."

     -- Я не нанимался матросом, сэр, --  был ответ. -- Я нанимался юнгой. Я
не хочу служить матросом.


     "Pack up and go for'ard."

     -- Собирай вещи и ступай на бак!


     This  time  Wolf Larsen's command was thrillingly  imperative. The  boy
glowered sullenly, but refused to move.

     На этот раз приказ звучал властно и грозно. Но парень угрюмо  насупился
и не двинулся с места.


     Then came another stirring of Wolf Larsen's tremendous strength. It was
utterly unexpected, and it was  over and done with between the ticks of  two
seconds.  He had sprung fully  six feet across  the deck and driven his fist
into  the other's stomach.  At the same moment, as though I had  been struck
myself, I felt a  sickening shock in the pit of my  stomach. I instance this
to show the  sensitiveness of my nervous  organization at  the time, and how
unused I was to  spectacles of brutality. The cabin-boy - and he weighed one
hundred  and  sixty-five at the very least - crumpled  up. His body  wrapped
limply about the fist like a  wet rag about a stick. He lifted into the air,
described  a short curve, and  struck the deck alongside  the  corpse on his
head and shoulders, where he lay and writhed about in agony.

     Тут  Волк  Ларсен снова  показал  свою чудовищную  силу.  Все произошло
неожиданно, с быстротой молнии. Одним прыжком -- футов в шесть, не меньше --
он кинулся на юнгу и ударил его кулаком в живот. В тот же миг я почувствовал
острую боль под ложечкой,  словно он  ударил меня. Я упоминаю об этом, чтобы
показать, как чувствительны были в то  время мои нервы и как подобные грубые
сцены  были мне непривычны. Юнга  --  а он, кстати сказать, весил  никак  не
менее ста шестидесяти пяти фунтов, -- согнулся пополам. Его тело безжизненно
повисло на кулаке Ларсена, словно мокрая тряпка на  палке.  Затем я  увидел,
как он  взлетел  на воздух, описал дугу  и рухнул  на палубу рядом с трупом,
ударившись о доски  головой и плечами. Так он и  остался лежать,  корчась от
боли.


     "Well?" Larsen asked of me. "Have you made up your mind?"

     -- Ну как? -- повернулся вдруг Ларсен ко мне. -- Вы обдумали?


     I had glanced occasionally at the  approaching schooner, and it was now
almost abreast of us and not  more  than a  couple of hundred yards away. It
was a very trim  and neat little craft. I could see a large, black number on
one of its sails, and I had seen pictures of pilot-boats.

     Я  поглядел на приближавшуюся  шхуну,  которая уже  почти поравнялась с
нами; ее  отделяло от нас не более двухсот ярдов. Это было стройное, изящное
суденышко. Я различил  крупный черный номер на одном из парусов и, припомнив
виденные мною раньше изображения судов, сообразил, что это лоцманский бот.


     "What vessel is that?" I asked.

     -- Что это за судно? -- спросил я.


     "The  pilot-boat Lady Mine," Wolf  Larsen answered grimly. "Got rid  of
her pilots and  running into San Francisco.  She'll be there  in five or six
hours with this wind."

     -- Лоцманский  бот  "Леди Майн",  -- ответил Ларсен. -- Доставил  своих
лоцманов  и  возвращается в СанФранциско.  При  таком ветре будет  там через
пять-шесть часов.


     "Will you please signal it, then, so that I may be put ashore."

     -- Будьте добры дать им сигнал, чтобы они переправили меня на берег.


     "Sorry, but I've  lost the signal book overboard," he remarked, and the
group of hunters grinned.

     -- Очень сожалею, но я уронил свою сигнальную книгу за борт, -- ответил
капитан, и в группе охотников послышался смех.


     I debated  a moment, looking him squarely in the  eyes. I  had seen the
frightful treatment  of the cabin-boy, and knew that I should very  probably
receive the same, if not worse. As I say, I debated with myself, and then  I
did what I consider the bravest act of my life. I ran to the side, waving my
arms and shouting:

     Секунду  я  колебался,  глядя ему прямо в  глаза. Я  видел, как жестоко
разделался он с юнгой,  и знал, что  меня, быть может, ожидает то же  самое,
если не что-нибудь  еще хуже. Повторяю, я колебался, а потом  сделал то, что
до сих пор считаю самым смелым поступком в моей жизни. Я бросился к борту и,
размахивая руками, крикнул:


     "Lady  Mine ahoy! Take me ashore!  A  thousand dollars if  you  take me
ashore!"

     -- "Леди  Майн", эй! Свезите меня на берег. Тысячу долларов за доставку
на берег!


     I waited,  watching  two men  who  stood  by  the wheel,  one  of  them
steering. The other was lifting  a  megaphone to his lips. I did not turn my
head, though  I expected  every  moment a killing blow from the  human brute
behind me. At last,  after what seemed centuries, unable longer to stand the
strain, I looked  around.  He  had not moved. He  was  standing  in the same
position, swaying easily to the roll of the ship and lighting a fresh cigar.

     Я впился  взглядом в двоих  людей,  стоявших  у  штурвала.  Один из них
правил, другой  поднес к  губам рупор.  Я  не  поворачивал  головы  и каждую
секунду ждал,  что  зверь-человек,  стоявший  за  моей спиной, одним  ударом
уложит меня на месте. Наконец -- мне  показалось, что прошли  века,  -- я не
выдержал и оглянулся. Ларсен не тронулся с места. Он стоял в той же позе, --
слегка покачиваясь на расставленных ногах, и раскуривал новую сигару.


     "What  is  the  matter? Anything wrong?" This was the cry from the Lady
Mine.

     -- В чем дело? Случилось что-нибудь? -- раздалось с "Леди Майн".


     "Yes!" I shouted, at  the top of my lungs. "Life or death! One thousand
dollars if you take me ashore!"

     -- ДаДа! -- благим матом заорал я.  --  Спасите, спаситеТысячу долларов
за доставку на берег!


     "Too  much 'Frisco tanglefoot for the health  of my crew!"  Wolf Larsen
shouted  after. "This  one" -  indicating  me  with  his  thumb  -  "fancies
sea-serpents and monkeys just now!"

     -- Ребята хватили лишнего в Фриско! -- раздался голос Ларсена.  -- Этот
вот, -- он указал на меня, -- допился уже до зеленого змия!


     The man  on  the  Lady Mine  laughed  back through the  megaphone.  The
pilot-boat plunged past.

     На "Леди Майн" расхохотались в рупор, и судно пошло мимо.


     "Give  him hell for me!" came a final cry, and the two men  waved their
arms in farewell.

     -- Всыпьте ему как следует от нашего имени!  -- долетели  напутственные
слова, и стоявшие у штурвала помахали руками в знак приветствия.


     I leaned despairingly over  the rail, watching the trim little schooner
swiftly increasing  the  bleak sweep  of  ocean  between  us. And she  would
probably be  in San Francisco in five or six hours! My head seemed bursting.
There was an ache in my throat as  though my heart were up in  it. A curling
wave  struck  the side  and splashed salt spray on my lips.  The wind puffed
strongly, and the Ghost heeled far over, burying her lee rail. I could  hear
the water rushing down upon the deck.

     В  отчаянии я  облокотился о поручни, глядя, как быстро  ширится полоса
холодной морской воды,  отделяющая нас от  стройного  маленького  судна. Оно
будет  в Сан-Франциско через  пять  или  шесть  часов!  У меня  голова пошла
кругом, сердце  отчаянно заколотилось  и  к  горлу подкатил комок.  Пенистая
волна  ударила  о  борт, и не брызнуло в  лицо соленой влагой. Ветер налетал
порывами, и "Призрак", сильно кренясь, зарывался в воду подветренным бортом.
Я слышал, как вода с шипением взбегала на палубу.


     When I turned around, a moment later, I saw the cabin-boy staggering to
his feet.  His face was  ghastly white,  twitching with suppressed pain.  He
looked very sick.

     Оглянувшись, я увидел юнгу, который с трудом поднялся на ноги. Лицо его
было мертвенно бледно и зелено от боли. Я понял, что ему очень плохо.


     "Well, Leach, are you going for'ard?" Wolf Larsen asked.

     -- Ну, Лич, идешь на бак? -- спросил капитан.


     "Yes, sir," came the answer of a spirit cowed.

     -- Есть, сэр, -- последовал покорный ответ.


     "And you?" I was asked.

     -- А ты? -- повернулся капитан ко мне.


     "I'll give you a thousand - " I began, but was interrupted.

     -- Я дам вам тысячу... -- начал я, но он прервал меня.


     "Stow that! Are you going to take up your duties as  cabin-boy? Or do I
have to take you in hand?"

     -- Брось  это!  Ты согласен приступить  к  обязанностям  юнги? Или  мне
придется взяться за тебя?


     What was I  to do? To  be brutally beaten, to be killed  perhaps, would
not help my case. I looked steadily  into  the cruel grey eyes.  They  might
have  been  granite for  all the  light and warmth  of  a  human  soul  they
contained. One may see the soul stir in some men's eyes, but his were bleak,
and cold, and grey as the sea itself.

     Что мне было делать? Дать зверски избить себя,  может быть, даже  убить
-- какой  от  этого  прок?  Я твердо  посмотрел в  жесткие  серые глаза. Они
походили на гранитные  глаза изваяния -- так мало  было в них  человеческого
тепла. Обычно в глазах людей отражаются  их душевные движения, но эти  глаза
были бесстрастны и холодны, как свинцово-серое море.


     "Well?"

     -- Ну, что?


     "Yes," I said.

     -- Да, -- сказал я.


     "Say 'yes, sir.'"

     -- Скажи: да, сэр.


     "Yes, sir," I corrected.

     -- Да, сэр, -- поправился я.


     "What is your name?"

     -- Как тебя зовут?


     "Van Weyden, sir."

     -- Ван-Вейден, сэр.


     "First name?"

     -- Имя?


     "Humphrey, sir; Humphrey Van Weyden."

     -- Хэмфри, сэр. Хэмфри Ван-Вейден.


     "Age?"