кто  из них даже не
женат. Годами никому из них не приходится испытывать на себе влияния хорошей
женщины, ее смягчающего воздействия. Жизнь их однобока. Их мужественность, в
которой есть нечто  животное, чрезмерно  развилась  в них  за  счет духовной
стороны, притупившейся, почти атрофированной.
     Это компания  холостых мужчин. Жизнь их протекает  в грубых стычках, от
которых  они  еще более  черствеют.  Порой  мне просто  не верится,  что  их
породили   на  свет  женщины.  Кажется,   что  это  какая-то   полузвериная,
получеловеческая порода, особый вид живых существ, не  имеющих пола, что они
вылупились,  как  черепахи,  из  согретых  солнцем яиц  или  получили  жизнь
какимнибудь другим необычным способом. Дни они  проводят  среди  грубости  и
зла, и в конце концов умирают столь же скверно, как и жили.
     Под  влиянием таких мыслей я  разговорился вчера вечером с  Иогансеном.
Это  была  первая неофициальная беседа, которой он  удостоил  меня  с начала
путешествия.  Иогансен  покинул  Швецию, когда  ему было  восемнадцать  лет;
теперь ему тридцать восемь, и за все это время он ни  разу не был дома. Года
два назад в Чили он встретил в каком-то портовом трактире земляка и узнал от
него, что его мать еще жива.
     --  Верно,  уж  порядком  состарилась  теперь,  -- сказал он, задумчиво
глянув на компас и тотчас метнув колючий взгляд на Гаррисона, отклонившегося
на один румб от курса.
     -- Когда вы в последний раз писали ей? Он принялся высчитывать вслух.
     -- В  восемьдесят первом... нет, в восемьдесят  втором,  кажется. Или в
восемьдесят  третьем?  Да,  в восемьдесят  третьем.  Десять  лет  назад.  Из
какого-то маленького порта на Мадагаскаре. Я служил тогда на торговом судне.
Видишь  ты, -- продолжал он,  будто  обращаясь  через океан к своей  забытой
матери, -- ведь каждый год собирался домой. Так стоило ли писать? Через год,
думаю, попаду. Да всякий раз что-нибудь мешало. Теперь вот стал  помощником,
так  дело пойдет подругому. Как получу расчет во  Фриско --  может,  набежит
долларов  пятьсот, --  так  наймусь  на какое-нибудь парусное  судно,  махну
вокруг мыса Горн в Ливерпуль и зашибу еще.  А оттуда  уж поеду домой на свои
денежки. Вот тогда моей старушке не придется больше работать!
     -- Неужто она еще работает? Сколько же ей лет?
     -- Под  семьдесят,  -- ответил он. И  добавил хвастливо: --  У  нас  на
родине работают с  рождения и до самой смерти, поэтому мы и живем так долго.
Я дотяну до ста.
     Никогда не забуду я этого разговора. То были последние слова, которые я
от него слышал, и, быть может, вообще последние его слова.
     В тот вечер, спустившись в каюту, я решил, что там слишком душно спать.
Ночь была тихая. Мы вышли из  полосы  пассатов, и "Призрак" еле полз вперед,
со скоростью не больше одного узла. Захватив под мышку подушку и  одеяло,  я
поднялся на палубу.
     Проходя  мимо Гаррисона, я взглянул на компас, установленный на  палубе
рубки, и  заметил, что на этот раз рулевой  отклонился от курса на целых три
румба.
     Думая,  что он заснул,  и  желая  спасти его  от  взбучки,  а  то  и от
чего-нибудь похуже,  я заговорил с ним. Но он не спал, глаза его были широко
раскрыты и устремлены в даль. Казалось, он был так чем-то взволнован, что не
мог ответить мне.
     -- В чем дело? -- спросил я. -- Ты болен?
     Он покачал головой и глубоко вздохнул, словно пробуждаясь от сна.
     -- Так держи курс получше, -- посоветовал я.
     Он  перехватил  ручки  штурвала; стрелка компаса  медленно  поползла  к
северо-западу и установилась там после нескольких отклонений.
     Я  уже  собрался пойти  дальше и  поднял свои вещи,  как  вдруг  что-то
необычное за  бортом  привлекло мое  внимание. Чья-то  жилистая мокрая  рука
ухватилась за планшир. Потом из темноты появилась другая. Я смотрел, разинув
рот. Что это за гость из морской глубины? Кто бы  это ни был, я знал, что он
взбирается   на  борт,  держась  за  лаглинь.  Появилась  голова  с  мокрыми
взъерошенными волосами, и  я увидел лицо Волка Ларсена. Его правая щека была
в крови,  струившейся  из раны на голове. Сильным  рывком  он перекинул тело
через  фальшборт и, очутившись на палубе, метнул быстрый взгляд на рулевого,
словно  проверяя,  кто  стоит  у штурвала  и  не  грозит ли  с  этой стороны
опасность.   Вода  ручьями  стекала  с   его  одежды,  и  я   бессознательно
прислушивался к ее журчанию. Когда он  двинулся ко мне, я невольно отступил:
я отчетливо прочел слово "смерть" в его взгляде.
     -- Стой, Хэмп, -- тихо сказал он. -- Где помощник?
     Я с недоумением покачал головой.
     -- Иогансен! -- негромко позвал  капитан. -- Иогансен! Где помощник? --
спросил он у Гаррисона.
     Молодой матрос уже успел прийти в себя и довольно спокойно ответил:
     -- Не знаю, сэр. Недавно он прошел на бак.
     --  Я тоже  шел  на бак,  но  ты,  верно,  заметил,  что  вернулся я  с
противоположной стороны. Как это могло получиться, а?
     -- Вы, верно, были за бортом, сэр.
     -- Посмотреть, нет ли его в кубрике, сэр? -- предложил я.
     Ларсен покачал головой.
     -- Ты не найдешь его там, Хэмп. Идем, ты мне нужен! Оставь вещи здесь.
     Я последовал за ним. На палубе было тихо.
     --  Проклятые  охотники, --  проворчал  он. -- Так  разленились, что не
могут выстоять четыре часа на вахте!
     На полубаке  мы  нашли трех  спящих матросов! Капитан  перевернул их на
спину  и заглянул им в лицо.  Они несли вахту  на  палубе, а  по корабельным
правилам все, за исключением старшего вахтенного,  рулевого и сигнальщика, в
хорошую погоду имели право спать.
     -- Кто сигнальщик? -- спросил капитан.
     -- Я, сэр, -- с легкой дрожью в голосе  ответил Холиок, один  из старых
матросов. -- Я только на минуту задремал сэр. Простите, сэр! Больше этого не
будет.
     -- Ты ничего не заметил на палубе?
     -- Нет, сэр, я...
     Но Волк Ларсен  уже отвернулся, презрительно буркнув что-то, и  оставил
матроса с раскрытым ртом, -- кто мог думать, что он так дешево отделается!
     -- Тише теперь, --  шепотом предупредил меня Волк Ларсен,  спускаясь по
трапу в кубрик.
     С бьющимся сердцем я последовал за ним. Я не знал, что нас ожидает, как
не знал и того, что уже произошло. Но я видел, что была пролита кровь. И уж,
конечно,  не  по  своей воле Волк Ларсен  очутился за бортом. Странно было и
отсутствие Иогансена.
     Я впервые спускался  в матросский  кубрик и не скоро забуду то зрелище,
которое предстало предо  мной, когда я  остановился внизу  у  трапа.  Кубрик
занимал  треугольное  помещение  на  самом  носу  шхуны   и  был  не  больше
обыкновенной дешевой каморки на Грабстрит. Вдоль трех его  стен в  два яруса
тянулись  койки.  Их  было  двенадцать.  Двенадцать  человек ютились  в этой
тесноте -- и  спали и  ели здесь. Моя спальня  дома была невелика, но все же
она могла вместить дюжину таких кубриков, а  если принять во внимание высоту
потолка, то и все двадцать.
     Тут пахло плесенью  и  чем-то кислым,  и при свете  качающейся лампы  я
разглядел переборки, сплошь  увешанные морскими сапогами, клеенчатой одеждой
и всевозможным тряпьем -- чистым и грязным вперемешку. Все это раскачивалось
взад и вперед с шуршащим звуком, напоминавшим стук  веток о стену дома или о
крышу.  Время  от времени какой-нибудь  сапог глухо  ударялся о переборку. И
хотя море  было тихое,  балки  и  доски  скрипели неумолчным хором, а из-под
настила неслись какие-то странные звуки.
     Все  это нисколько  не  мешало спящим.  Их было  восемь человек --  две
свободные от  вахты  смены,  --  и  спертый воздух  был согрет их  дыханием;
слышались  вздохи, храп,  невнятное  бормотание -- звуки, сопровождавшие сон
этих  людей, спящих  в своей берлоге.  Но  в самом ли  деле все они спали? И
давно  ли?  Вот  что,  по-видимому,  интересовало  Волка Ларсена.  И,  чтобы
разрешить свои сомнения, он прибег к приему, напомнившему мне одну из новелл
Боккаччо.
     Ларсен вынул лампу из  ее  качающейся оправы и подал мне. Свой обход он
начал с первой койки по правому борту. Наверху лежал  канак  [10],  красавец
матрос,  которого  товарищи называли Уфти-Уфти. Он спал,  лежа на  спине,  и
дышал тихо, как женщина. Одну  руку он подложил под голову, другая покоилась
поверх  одеяла.  Волк  Ларсен взял  его за руку и начал  считать  пульс. Это
разбудило матроса.  Он  проснулся так  же  спокойно, как  спал,  и  даже  не
пошевельнулся при этом. Он  только широко открыл свои огромные черные  глаза
и, не мигая, уставился  на нас.  Волк Ларсен приложил палец к губам,  требуя
молчания, и глаза снова закрылись.
     На нижней койке лежал Луис, толстый, распаренный. Он спал непритворным,
тяжелым сном. Когда Волк  Ларсен взял его за руку,  он беспокойно заерзал  и
вдруг изогнулся так, что тело его какую-то секунду опиралось только на плечи
и пятки. Губы его зашевелились, и он изрек следующую загадочную фразу:
     -- Кварта --  шиллинг. Но гляди в  оба, не то  трактирщик мигом  всучит
тебе трехпенсовую за твои шесть пенсов.
     Затем он повернулся набок и с тяжелым вздохом произнес:
     -- Шесть пенсов -- "теннер", а шиллинг -- "боб". А вот что такое "пони"
[11] -- я не знаю.
     Удостоверившись, что Луис и канак не прикидываются спящими. Волк Ларсен
перешел к  следующим двум  койкам,  по  правому борту,  занятым  --  как  мы
увидели, осветив их лампой, -- Личем и Джонсоном.
     Когда  капитан  нагнулся  над  нижней  койкой,  чтобы  прощупать  пульс
Джонсону,  я,  стоя  с  лампой  в руках,  заметил, что Лич на верхней  койке
приподнял голову и осторожно глянул вниз. Должно  быть, он разгадал хитрость
капитана  и  понял, что  сейчас  будет уличен, так  как лампа внезапно  была
выбита у меня  из  рук, и кубрик  погрузился  в темноту.  В тот  же миг  Лич
спрыгнул вниз, прямо на Волка Ларсена.
     Звуки, доносившиеся из мрака, напоминали схватку волка с  быком. Ларсен
взревел, как разъяренный зверь,  и Лич  зарычал  тоже. От  этих звуков кровь
стыла в жилах. Джонсон, должно быть, тотчас  вмешался в драку.  Я понял, что
его  униженное  поведение все  последние  дни было  лишь  хорошо  обдуманным
притворством.
     Эта  схватка  в  темноте  казалась столь ужасной, что  я,  весь  дрожа,
прислонился к трапу, не в силах сдвинуться с места. Я снова испытал знакомое
сосущее  ощущение   под  ложечкой,  всегда  появлявшееся  у  меня  при  виде
физического насилия. Правда,  в этот миг я  ничего не мог видеть, но до меня
долетали  звуки  ударов  и  глухой стук сталкивающихся  тел.  Койки трещали,
слышно было тяжелое дыхание, короткие возгласы боли.
     Должно быть, в покушении  на  жизнь  капитана  и  помощника участвовало
несколько человек, так как по возросшему шуму я догадался, что Лич и Джонсон
уже получили подкрепление со стороны своих товарищей.
     -- Эй, кто-нибудь, дайте нож! -- кричал Лич.
     -- Двинь его по башке! Вышиби из него мозги! -- орал Джонсон.
     Но Волк Ларсен больше не издал ни звука.  Он молча и свирепо боролся за
свою  жизнь.  Ему приходилось  туго. Сразу  же  сбитый  с  ног,  он  не  мог
подняться, и мне  казалось, что,  несмотря на его чудовищную силу, положение
его   безнадежно.  О  ярости  этой  борьбы   я   получил   весьма  наглядное
представление, так как  сам  был сбит  с ног  сцепившимися  телами и, падая,
сильно ушибся. Однако среди общей свалки мне как-то удалось заползти на одну
из нижних коек и таким образом убраться с дороги.
     -- Все сюда! Мы держим его! Попался! -- слышал я выкрики Лича.
     -- Кого?  --  спрашивал  кто-то,  разбуженный  шумом, не  понимая,  что
происходит.
     --  Кровопийцу  помощника! -- хитро  ответил Лич, с  трудом выговаривая
слова.
     Его  сообщение было встречено восторженными возгласами, и с этой минуты
Волку Ларсену  пришлось отбиваться от семерых дюжих матросов,  наседавших на
него.  Луис, я полагаю,  не принимал  участия  в  драке. Кубрик  гудел,  как
потревоженный улей.
     -- Эй вы, что  там у вас такое?  -- донесся с палубы крик  Лэтимера. Он
был  слишком  осторожен,  чтобы  спуститься  в  этот  ад  кипевших во  мраке
страстей.
     -- У кого есть нож? Дайте нож! -- снова услышал я голос Лича, когда шум
на мгновение затих.
     Многочисленность  нападавших  повредила им. Они мешали друг другу, а  у
Волка Ларсена была только одна цель -- пробраться ползком к трапу, -- и он в
конце  концов  достиг  своего.  Несмотря  на  полный  мрак,  я следил за его
передвижением по звукам. И только такой силач мог сделать то, что сделал он,
когда дополз все же до трапа. Хватаясь  за ступеньки руками, он  мало-помалу
выпрямился во весь рост и начал взбираться наверх, невзирая на то, что целая
куча людей старалась стащить его вниз.
     Конец этой сцены я не только слышал, но и видел, так как Лэтимер принес
фонарь  и осветил им люк. Волк Ларсен  -- его едва можно было разглядеть под
уцепившимися за него матросами  -- уже  почти добрался до  верха трапа. Этот
клубок сплетенных тел  напоминал  огромного многолапого паука и раскачивался
взад  и  вперед  в  такт  ритмичной  качке  шхуны.  И  медленно,  с большими
остановками, вся эта копошащаяся масса тел неуклонно ползла  кверху. Раз она
дрогнула,  застыла  на  месте  и  чуть не  покатилась  вниз,  но  равновесие
восстановилось, и она снова поползла по трапу.
     -- Что тут такое? -- крикнул Лэтимер.
     При свете фонаря я увидел его склоненное над люком испуганное лицо.
     -- Это я, Ларсен, -- донесся приглушенный голос.
     Лэтимер  протянул  руку. Снизу быстро высунулась рука Ларсена.  Лэтимер
схватил  ее  и стал тянуть кверху, и  следующие  две ступеньки были пройдены
быстро. Показалась другая рука Ларсена и ухватилась за комингс люка.  Клубок
тел отделился от трапа, но матросы все еще цеплялись за своего ускользавшего
врага. Однако один за другим они  начали скатываться  вниз. Ларсен сбрасывал
их, ударяя  о закраину люка, пиная ногами. Последним был Лич: он  свалился с
самого  верха  вниз  головой прямо на своих товарищей. Волк  Ларсен и фонарь
исчезли, и мы остались в темноте.


        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

     По стонами, с ругательствами матросы стали подниматься на ноги.
     --  Зажгите  лампу,  я  вывихнул  большой  палец,  --  крикнул Парсонс,
смуглый,  мрачный  парень,  рулевой из  шлюпки Стэндиша,  где  Гаррисон  был
гребцом.
     -- Лампа где-то тут, на полу, --  сказал Лич, опускаясь  на край койки,
на которой притаился я.
     Послышался  шорох,  чирканье спички, потом  тускло  вспыхнула  коптящая
лампа, и при ее неверном свете босоногие матросы  принялись обследовать свои
ушибы  и раны. Уфти-Уфти завладел  пальцем  Парсонса,  сильно  дернул его  и
вправил сустав. В то же время я заметил, что у самого канака суставы пальцев
разбиты в кровь. Он показывал их всем, скаля свои великолепные белые зубы, и
хвалился, что своротил скулу Волку Ларсену.
     --  Так  это  ты, черное пугало, постарался?  --  воинственно  вскричал
Келли,  американец  ирландского  происхождения, бывший  грузчик, первый  раз
выходивший в море и состоявший гребцом при Керфуте.
     Он выплюнул выбитые  зубы  и с перекощенным от бешенства лицом двинулся
на Уфти-Уфти. Канак отпрыгнул к своей койке и выхватил длинный нож.
     --  А,  брось!  Надоел!  --  вмешался  Лич. Очевидно,  при  всей  своей
молодости и неопытности он был коноводом  в кубрике. -- Ступай прочь, Келли,
оставь Уфти в покое! Как, черт подери, мог он узнать тебя в темноте?
     Келли нехотя повиновался, а Уфти-Уфти благодарно сверкнул своими белыми
зубами.  Он  был  красив.  В  линиях его фигуры  была  какая-то  женственная
мягкость, а  большие  глаза смотрели мечтательно, что странно  противоречило
его репутации драчуна и забияки.
     -- Как ему удалось уйти? -- спросил Джонсон.
     Все  еще  тяжело  дыша, он  сидел на краю своей  койки;  вся его фигура
выражала  крайнее разочарование  и  уныние. Во  время борьбы с него  сорвали
рубашку; кровь "в раны на щеке капала на обнаженную грудь и красной струйкой
стекала на пол.
     -- Удалось, потому что он дьявол. Я ведь говорил вам, -- отозвался Лич,
вскочив с  койки; в глазах у него блеснули слезы отчаяния. -- И ни у кого из
вас вовремя не нашлось ножа! -- простонал он.
     Но никто не  слушал его; в матросах уже проснулся страх перед ожидавшей
их карой.
     --  А  как  он  узнает,  кто с ним дрался? -- спросил Келли  и, свирепо
оглянувшись кругом, добавил: -- Если, Конечно, никто не донесет.
     -- Да  стоит ему только  поглядеть на нас... -- пробормотал Парсонс. --
Взглянет хоть на тебя, и все!
     --  Скажи ему,  что  палуба  встала дыбом  и  дала  тебе  по зубам,  --
усмехнулся Луис.
     Он один не слезал во время драки с койки и торжествовал, что у него нет
ни ран, ни синяков -- никаких следов участия в ночном побоище.
     -- Ну и достанется вам завтра, когда Волк увидит ваши  рожи! -- хмыкнул
он.
     -- Скажем, что приняли его за помощника, -- пробормотал кто-то.
     А другой добавил:
     -- А я скажу, что услышал  шум, соскочил с койки и сразу  же получил по
морде за  любопытство. Ну и, понятно, не остался в долгу. А кто там был -- я
и не разобрал в этой темнотище.
     -- И съездил мне в зубы! -- дополнил Келли и даже просиял на миг.
     Лич  и Джонсон не принимали  участия в этом разговоре, и было ясно, что
товарищи смотрят на  них, как на обреченных. Лич некоторое  время молчал, но
наконец его взорвало.
     --  Тошно  слушать!  Слюнтяи!  Если  бы вы  поменьше  мололи  языком да
побольше  работали руками, ему бы уже была крышка.  Почему ни один из вас не
дал мне ножа, когда я  просил? Черт бы вас побрал! И чего вы нюни распустили
-- убьет он вас, что ли?  Сами знаете, что не убьет. Он не  может себе этого
позволить. Здесь нет  корабельных агентов, чтобы подыскать других бродяг  на
ваше место. Кто без вас  будет  грести, и править на шлюпках, и работать  на
его чертовой шхуне? А теперь нам с Джонсоном придется расплачиваться за все.
Ну, лезьте на койки и заткнитесь. Я хочу спать.
     -- Что верно, то верно! -- отозвался Парсонс. -- Убить он нас, пожалуй,
не убьет. Но уж житья нам теперь тоже не будет на этой шхуне!
     А  я все  это  время  с  тревогой думал о  своем собственном незавидном
положении.  Что  произойдет, когда они  заметят  меня?  Мне-то  не пробиться
наверх, как Волку Ларсену. И в эту минуту Лэтимер крикнул с палубы:
     -- Хэмп! Капитан зовет!
     -- Его здесь нет! -- отозвался Парсонс.
     --  Нет, я здесь! -- крикнул я, спрыгивая  с  койки и  стараясь придать
своему голосу твердость.
     Матросы ошеломленно уставились  на  меня.  Я читал на  их  лицах страх.
Страх и злобу, порождаемую страхом.
     -- Иду! -- крикнул я Лэтимеру.
     -- Нет, врешь! -- заорал Келли, становясь между мной и трапом и пытаясь
схватить меня за горло. -- Ах ты, подлая гадина! Я тебе заткну глотку!
     -- Пусти его! -- приказал Лич.
     -- Черта с два! -- последовал сердитый ответ.
     Лич, сидевший на краю койки, даже не шевельнулся.
     --  Пусти  его,  говорю я! -- повторил  он, но на этот  раз  голос  его
прозвучал решительно и жестко.
     Ирландец колебался. Я шагнул к  нему, и он отступил в сторону. Дойдя до
трапа,  я  повернулся  и  обвел  глазами круг  свирепых и  озлобленных  лиц,
глядевших на меня из полумрака. Внезапно глубокое сочувствие  пробудилось во
мне. Я вспомнил  слова кока. Как бог  должен ненавидеть их, если обрекает на
такие муки!
     -- Будьте покойны,  я ничего не видел и не слышал, -- негромко произнес
я.
     --  Говорю вам, он не выдаст, -- услышал я, поднимаясь  по трапу, голос
Лича. -- Он любит капитана не больше, чем мы с вами.
     Я нашел Волка Ларсена  в его каюте. Обнаженный, весь в  крови,  он ждал
меня и приветствовал обычной иронической усмешкой:
     --  Приступайте  к  работе, доктор! По-видимому,  в этом  плавании  вам
предстоит обширная практика.  Не знаю, как  "Призрак" обошелся  бы без  вас.
Будь я способен на столь благородные чувства, я  бы  сказал, что  его хозяин
глубоко вам признателен.
     Я  уже  был  хорошо знаком  с нашей нехитрой  судовой  аптечкой и, пока
кипятилась на печке вода, стал приготовлять все нужное для перевязок. Ларсен
тем  временем,   смеясь  и  болтая,  расхаживал  по  каюте   и  хладнокровно
рассматривал свои раны. Я впервые увидел его обнаженным и был поражен. Культ
тела  никогда  не  был  моей слабостью,  но  я  обладал все  же  достаточным
художественным чутьем, чтобы оценить великолепие этого тела.
     Должен признаться, что я был  зачарован совершенством этих линий, этой,
я бы  сказал,  свирепой красотой. Я видел  матросов на баке. Многие  из  них
поражали своими могучими мускулами, но у всех имелся какойнибудь недостаток:
одна часть тела  была слишком сильно развита,  другая слишком  слабо, или же
какоенибудь  искривление  нарушало симметрию: у одних  были  слишком длинные
ноги,  у  других --  слишком  короткие; одних портила  излишняя  жилистость.
Других  --  костлявость.  Только Уфти-Уфти отличался безупречным  сложением,
однако в красоте его было что-то женственное.
     Но Волк  Ларсен  являлся воплощением мужественности  и сложен был почти
как  бог.  Когда он ходил  или поднимал  руки, мощные мускулы напрягались  и
играли  под  атласной кожей.  Я забыл сказать,  что  бронзовым  загаром были
покрыты только его  лицо и шея.  Кожа у него была белой, как у женщины,  что
напомнило мне о его скандинавском происхождении. Когда он поднял руку, чтобы
пощупать рану  на  голове,  бицепсы,  как  живые,  заходили под  этим  белым
покровом. Эти самые  бицепсы на моих глазах наносили столько страшных ударов
и не так давно чуть не отправили  меня  на тот свет. Я  не мог  оторвать  от
Ларсена глаз и стоял, как пригвожденный к месту. Бинт выпал у меня из рук и,
разматываясь, покатился по полу.
     Капитан заметил, что я смотрю на него.
     -- Бог хорошо слепил вас, -- сказал я.
     -- Вы находите? --  отозвался он. -- Я сам  так считаю и часто думаю, к
чему это?
     -- Предназначение... -- начал было я.
     --  Приспособленность!  --  прервал  он   меня.  --  Все  в  этом  теле
приспособлено для дела. Эти мускулы созданы для того, чтобы хватать и рвать,
уничтожать все живое, что станет  на моем  пути. Но подумали ли вы  о других
живых существах? У них  тоже как-никак  есть  мускулы, также предназначенные
для того,  чтобы хватать, рвать, уничтожать. И когда они становятся на  моем
жизненном пути,  я хватаю лучше их, рву лучше, уничтожаю лучше. В чем же тут
предназначение? Приспособленность -- больше ничего.
     -- Это некрасиво, -- возразил я.
     -- Вы хотите сказать, что жизнь  некрасива? -- улыбнулся  он. -- Однако
вы говорите, что я неплохо сложен. А теперь поглядите.
     Он широко  расставил  ноги,  будто  прирос к полу,  вцепившись  в  него
пальцами, как когтями. Узлы, клубки, бугры мускулов забегали под кожей.
     -- Пощупайте! -- приказал он.
     Мускулы  были  тверды,  как сталь,  и  я  заметил, что  все тело у него
подобралось и  напряглось.  Мускулы мягко  округлились на бедрах,  на спине,
вдоль  плеч. Он слегка приподнял  руки, мышцы сократились, пальцы согнулись,
напоминая   когти.  Даже  глаза  изменили  выражение  --  в  них   появились
настороженность, расчет и хищный огонек.
     --  Устойчивость,  равновесие,  --  сказал он  и, вмиг расслабив мышцы,
принял  более спокойную  позу.  -- Ноги для того, чтобы упираться в землю, а
руки,  зубы и  ногти,  чтобы бороться и  убивать, стараясь  не  быть убитым.
Предназначение? Приспособленность -- самое верное слово.
     Я  не спорил. Предо мной был организм хищника, первобытного  хищника, и
это произвело на меня столь сильное впечатление, как если бы я увидел машины
огромного броненосца или трансатлантического парохода.
     Вспоминая  жестокую схватку в кубрике, я дивился  тому, как это Ларсену
удалось так легко отделаться.
     Могу не без  гордости  сказать,  что перевязку  я, кажется, сделал  ему
неплохо. Впрочем,  серьезных повреждений было  немного, остальное --  просто
кровоподтеки и ссадины. Первый полученный им удар, тот,  от которого он упал
за борт, рассек ему кожу на голове. Эту рану -- длиной в несколько дюймов --
я,  по  его указаниям,  промыл  и  зашил, предварительно выбрив  вокруг  нее
волосы. Помимо этого,  одна икра у него была  разодрана, словно  его искусал
бульдог. Ларсен объяснил мне, что какой-то матрос вцепился  в нее зубами еще
в начале схватки, да так и висел на ней. Лишь на верху трапа Ларсену удалось
стряхнуть его с себя.
     -- Кстати, Хэмп, я  заметил,  что  вы  толковый  малый, -- сказал  Волк
Ларсен, когда я кончил перевязки. -- Как вы знаете, я остался без помощника.
Отныне вы будете стоять на вахте, получать семьдесят  пять долларов в месяц,
и всем будет приказано называть вас "мистер Ван-Вейден".
     -- Но я же ничего не смыслю в навигации, -- изумился я.
     -- Этого и не требуется.
     --  И  я  вовсе не  стремлюсь к  такому высокому весту, -- продолжал  я
протестовать. -- Жизнь  моя и в вчерешнем моем скромном положении достаточно
подвержена  всяким  превратностям, к  тому  же  у  меня  нет никакого опыта.
Посредственность, знаете ли, тоже имеет свои преимущества.
     Но он только улыбнулся, словно вопрос уже был решен.
     -- Да  не  хочу я быть  помощником  на этом  дьявольском корабле!  -- с
возмущением вскричал я.
     Его лицо сразу  стало жестким, глаза холодно  блеснули.  Он  подошел  к
двери каюты и сказал:
     -- Ну, мистер Ван-Вейден, доброй ночи!
     -- Доброй ночи, мистер Ларсен, -- чуть слышно пробормотал я.


        ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     Не могу сказать, чтобы положение помощника было мне хоть сколько-нибудь
приятно, хотя  я и избавился от мытья  посуды. Я  не знал самых элементарных
обязанностей штурмана, и  мне пришлось  бы туго, не будь матросы расположены
ко мне. Я ничего не смыслил в оснастке судна и не понимал, как надо  ставить
паруса. Но  матросы  старались подучить меня, и  особенно  хорошим  учителем
оказался Луис. Столкновений с моими подчиненными у меня не было.
     Другое дело -- охотники. Все они были более или менее знакомы с морем и
смотрели на мое назначение, как на шутку. Мне  и самому было  смешно, что я,
сухопутная крыса,  исполнял обязанности помощника, однако быть посмешищем  в
глазах  других мне вовсе не  хотелось.  Я  не жаловался, но  Волк Ларсен сам
требовал по отношению  ко  мне соблюдения  самого строгого морского этикета,
чего никогда не удостаивался бедный  Иогансен. Ценою неоднократных  стычек и
угроз он привел недовольных  охотников к повиновению. От  носа до кормы меня
титуловали "мистер Ван-Вейден", и только в неофициальных беседах Волк Ларсен
называл меня Хэмпом.
     Это было забавно. Иной раз, пока мы обедали, ветер менял направление на
несколько  румбов, и когда я вставал из-за стола,  капитан  говорил: "Мистер
ВанВейден, будьте добры лечь  на левый галс".  Я выходил на палубу, подзывал
Луиса и спрашивал  у него, что нужно  делать. Через несколько  минут, усвоив
его  указания   и  уяснив   себе   сущность  маневра,   я  начинал  отдавать
распоряжения. Помнится, однажды Волк Ларсен появился на палубе как раз  в ту
минуту, когда я отдавал команду. Он остановился с сигарой в зубах и принялся
спокойно наблюдать за выполнением маневра. Затем поднялся ко мне на ют.
     -- Хэмп, -- сказал он. -- Виноват, мистер Ван-Вейден.
     Поздравляю вас!  Сдается мне, что отцовские ноги  вам теперь больше  не
понадобятся. Вы, кажется, уже научились стоять на своих собственных. Немного
практики  в такелажных  работах и с парусами,  небольшой  шторм,  и  к концу
плавания вы сумеете наняться на любую каботажную шхуну.
     В этот период моего плавания на "Призраке" -- после  смерти Иогансена и
вплоть до прибытия к месту охоты -- я чувствовал себя не так  уж плохо. Волк
Ларсен был ко мне не слишком строг, матросы мне помогали,  и я  был избавлен
от неприятного общества Томаса Магриджа. Должен  признаться, что мало-помалу
я начал даже втайне  гордиться собой. Как ни  фантастично было мое положение
-- я, сухопутная  крыса,  вдруг занял  второе  по рангу  место на  судне! --
Однако  справлялся я с делом неплохо. И я был  доволен собой и даже  полюбил
плавное покачивание под ногами палубы "Призрака", который все так же  держал
курс  от  тропиков  на  северо-запад, к тому  островку,  где  нам предстояло
пополнить запас пресной воды.
     Но  это  было лишь  время  сравнительного  благополучия. Такие же муки,
какие я  испытал  вначале, ждали Меня и впереди. А для команды, особенно для
матросов,  "Призрак"  по-прежнему  оставался ужасным,  сатанинским кораблем.
Никто  не  знал  на  нем ни минуты покоя. Волк  Ларсен  не  простил матросам
покушения на его жизнь и трепки, которую они задали ему в кубрике. И днем  и
ночью он всячески старался отравить им существование.
     Он  хорошо  понимал  психологическое  значение  мелочей  и умел мелкими
придирками  доводить  матросов  до  Исступления.  Я  видел,  как  он  поднял
Гаррисона с койки, как тот убрал валявшуюся не на месте малярную кисть. Но и
этого ему  показалось мало, и он разбудил еще всех  подвахтенных  и велел им
пойти за Гаррисоном и поглядеть,  как он будет это делать. Это был, конечно,
пустяк, но  его изобретательный ум придумывал их тысячи, и легко  можно себе
представить, какое настроение царило на баке.
     Понятно,  что  команда  роптала,  и  отдельные столкновения повторялись
снова и снова. Капитан продолжал избивать матросов, и ежедневно двое-трое из
них  врачевали,  как  могли,  нанесенные  им  увечья. Однако на  решительное
выступление  они не  отваживались,  так  как,  в кубрике  у  охотников  и  в
кают-компании  хранился большой запас оружия. Больше  всего  доставалось  от
Волка Ларсена  Личу и Джонсону: на них он  вымещал свою дьявольскую злобу, и
глубокая тоска,  которую я читал в глазах Джонсона, заставляла сжиматься мое
сердце.
     Лич  относился к  своему  положению  иначе.  Он  был  затравлен,  но не
сдавался.  Он  весь  горел неукротимой  яростью,  не оставлявшей  места  для
скорби. На его губах застыла злобная усмешка, и при виде Волка Ларсена с них
всякий раз -- как видно, бессознательно -- срывалось угрожающее ворчание. Он
следил глазами за капитаном, как зверь следит  из клетки за своим стражем, и
злоба, клокотавшая в его груди, рвалась наружу сквозь стиснутые зубы.
     Помню,  как  однажды на палубе  я средь бела дня  тронул  его за плечо,
собираясь отдать какое-то приказание. Он стоял ко  мне спиной,  и, когда моя
рука  коснулась  его,  отпрянул  с  диким  возгласом.   Он  принял  меня  за
ненавистного ему человека.
     Лич и Джонсон убили бы Волка Ларсена при первой возможности, только она
им никогда не представлялась, -- Волк Ларсен был слишком  хитер. К тому же у
них  не  было сподручного  оружия. На одни кулаки  им никак  не  приходилось
рассчитывать. Время  от времени капитан  показывал  свою  силу Личу,  и  тот
всегда давал сдачи и кидался на него, как дикая кошка, пуская в  ход и зубы,
и ногти, и  кулаки, но в конце концов всякий раз  падал  на палубу без сил и
часто даже без сознания. И все  же он  никогда не старался избежать схватки.
Дьявол,  сидевший в нем, бросал вызов  дьяволу  в  Волке Ларсене. Стоило  им
только столкнуться на палубе, и поднималась драка. Мне случалось видеть, как
Лич кидался на Волка Ларсена без всякого предупреждения или внешнего повода.
Однажды  от  метнул  в  капитана  тяжелый  кортик  и  промахнулся  всего  на
какой-нибудь дюйм, а еще как-то уронил на него с салинга стальную свайку. Не
простая это была задача  --  попасть  в цель при  качке, с высоты семидесяти
пяти футов, но  острие  инструмента, просвистав в воздухе, мелькнуло почти у
самой  головы  Волка  Ларсена, когда  тот  показался из люка, и вонзилось на
целых два дюйма в толстые доски палубы.  В другой раз Лич пробрался в кубрик
охотников, завладел  чьим-то  заряженным дробовиком и уже хотел  выскочить с
ним на палубу, но тут его перехватил и обезоружил Керфут.
     Я  часто задавал  себе вопрос,  почему  Волк Ларсен не  убьет Лича и не
положит  этому   конец.  Но  он  только  смеялся  и,  казалось,  наслаждался
опасностью. В  этой  игре была  для  него особая прелесть;  быть  может,  он
чувствовал себя в роли укротителя диких зверей.
     -- Жизнь получает особую остроту, -- объяснял он мне, -- когда висит на
волоске. Человек по природе игрок, а жизнь  -- самая крупная его ставка. Чем
больше  риск,  тем острее ощущение. Зачем мне отказывать себе в удовольствии
доводить Лича до  белого каления?  Этим я  ему же оказываю  услугу.  Мы  оба
испытываем весьма  сильные ощущения. Его  жизнь богаче, чем у любого матроса
на баке, хотя он  этого и не сознает.  Он имеет то, чего нет у них, -- цель,
поглощающую  его:  он стремится убить меня и не теряет надежды, что  это ему
удастся.  Право, Хэмп, он  живет  полной,  насыщенной жизнью. Я  сомневаюсь,
чтобы  когда-либо  его  жизнь  протекала так  напряженно  и  остро, и  порой
искренне завидую ему, когда вижу его на вершине страсти и исступления.
     -- Но ведь это низость! Низость! -- воскликнул я.  --  Все преимущества
на вашей стороне.
     -- Кто из нас  двоих,  вы  или я, более низок? -- нахмурившись, спросил
он.  -- Попадая  в неприятное положение, вы  вступаете  в компромисс с вашей
совестью. Если бы  вы  действительно были на высоте и оставались верны себе,
вы должны были бы объединиться с Личем и Джонсоном.  Но вы боитесь, боитесь!
Вы хотите  жить.  Жизнь в вас кричит, что она  хочет  жить, чего  бы  это ни
стоило.  Вы  влачите  презренное  существование,  изменяете  вашим  идеалам,
грешите против своей жалкой морали и, если есть ад, прямым путем ведете туда
свою  душу. Я выбрал себе  более достойную роль. Я не грешу, так как остаюсь
верен велениям жизни во  мне. Я  по крайней мере не поступаю против совести,
чего вы не можете сказать о себе.
     В том, что он говорил, была неприятная правда. Быть может, я и в  самом
деле  праздновал труса. Чем больше я размышлял  об этом, тем яснее сознавал,
что мой долг  перед самим собой  -- сделать  то,  к чему Ларсен  подстрекает
меня, то есть примкнуть к Джонсону и Личу и вместе с ними постараться  убить
его. В этом, мне кажется,  сказалось наследие моих суровых  предков пуритан,
оправдывавших  даже убийство, если оно совершается для благой цели. Я не мог
отделаться  от этих  мыслей.  Освободить мир от такого чудовища казалось мне
актом высшей морали. Человечество станет от этого только лучше и счастливее,
а жизнь чище и приятнее.
     Я раздумывал об этом, ворочаясь на своей койке в долгие бессонные ночи,
и снова и  снова  перебирал в уме все  события. Во время ночных вахт,  когда
Волк Ларсен  был внизу,  я беседовал с Джонсоном  и Личем. Оба они  потеряли
всякую  надежду:  Джонсон -- по  мрачному складу своего характера,  а Лич --
потому,  что истощил силы в тщетной  борьбе. Однажды он взволнованно схватил
мою руку и сказал:
     -- Вы честный человек, мистер Ван-Вейден! Но оставайтесь на своем месте
и помалкивайте. Наша песенка спета, я знаю. И все-таки в трудную минуту  вы,
может, сумеете помочь нам.
     На следующий день, когда на  траверзе у нас с наветренной стороны вырос
остров Уэнрайт, Волк Ларсен изрек пророческие слова. Он только что поколотил
Джонсона, а заодно и Лича, который пришел товарищу на подмогу.
     -- Лич, -- сказал он, -- ты знаешь, что я когда-нибудь убью тебя?
     Матрос в ответ только зарычал.
     -- А тебе,  Джонсон, так в  конце концов осточертеет жизнь, что  ты сам
бросишься за борт, не ожидая, чтобы я тебя прикончил. Помяни мое слово!
     --  Это --  внушение, -- добавил он, обращаясь ко мне. -- Держу пари на
ваше месячное жалованье, что он так и сделает.
     Я  питал  надежду, что его жертвы найдут случай бежать,  когда мы будем
наполнять водой бочонки,  но  Волк Ларсен  хорошо выбрал  место, где бросить
якорь. "Призрак"  лег  в  дрейф  в  полумиле за  линией прибоя,  окаймлявшей
пустынный  берег. Здесь  открывалось глубокое ущелье,  окруженное  отвесными
скалами   вулканического   происхождения,   по   которым   невозможно   было
вскарабкаться  наверх.  И  здесь, под  непосредственным  наблюдением  самого
капитана, съехавшего на берег, Лич и Джонсон наполняли пресной водой бочонки
и скатывали их к берегу. Удрать на шлюпке у них не было никакой возможности.
     Но Гаррисон и  Келли сделали такую попытку. На  их  обязанности  лежало
курсировать на своей шлюпке между шхуной  и  берегом, перевозя каждый раз по
одному бочонку. Перед самым  обедом,  двинувшись с пустым бочонком к берегу,
они  внезапно изменили  курс  и  отклонились влево,  стремясь  обогнуть мыс,
далеко выступавший  в  море  и отделявший  их  от  свободы.  Там, за  белыми
пенистыми  бурунами, раскинулись живописные  деревушки японских колонистов и
приветливые долины,  уходящие  в  глубь острова.  Если  бы  матросам удалось
скрыться туда. Волк Ларсен был бы им уже не страшен.
     Однако Гендерсон и Смок все утро бродили по палубе: и теперь я понял, с
какой целью. Достав винтовки, они неторопливо открыли огонь по беглецам. Это
была хладнокровная демонстрация меткой  стрельбы. Сначала их пули, не нанося
вреда,  шлепались в  воду по  обеим  сторонам шлюпки. Но  матросы продолжали
грести изо всех сил, и тогда пули начали ложиться все ближе и ближе.
     -- Смотрите, сейчас я  прострелю правое весло  Келли, -- сказал Смок  и
прицелился более тщательно.
     Я увидел в бинокль, как  лопасть  весла разлетелась  в щепы.  Гендерсон
проделал  то же самое с правым веслом Гаррисона. Шлюпку завертело на  месте.
Два  остальных весла  быстро подверглись  той  же участи.  Матросы  пытались
грести обломками,  но  и  те были  выбиты у них из рук. Тогда Келли  оторвал
доску от дна шлюпки и начал было грести этой доской,  но  тут же выронил ее,
вскрикнув от боли: пуля  расщепила  доску,  и заноза  вонзилась  ему в руку.
Тогда беглецы покорились своей доле, и  шлюпку носило по волнам, пока вторая
шлюпка, посланная Волком Ларсеном, не  взяла ее  на буксир  и  не  доставила
беглецов на борт.
     К вечеру мы снялись с якоря. Теперь нам предстояло целых три или четыре
месяца  охотиться на  котиков.  Мрачная перспектива, и  я  с тяжелым сердцем
занимался  своим  делом. На "Призраке"  царило  похоронное  настроение. Волк
Ларсен валялся на койке: у него опять был один из  этих странных мучительных
приступов  головной  боли.  Гаррисон  с  унылым   видом  стоял  у  штурвала,
навалившись  на него всем  телом,  словно  ноги  не  держали его.  Остальные
хранили  угрюмое молчание.  Я  наткнулся на Келли:  он  сидел с подветренной
стороны  у люка  матросского  кубрика  в позе безысходного  отчаяния, уронив
голову в колени и охватив ее руками.
     Джонсон  растянулся  на  самом носу  и  следил,  как  пенятся  волны  у
форштевня. Я с ужасом вспомнил пророчество Волка Ларсена, и у меня мелькнула
мысль,  что  его  внушение  начинает  действовать.  Мне  захотелось  отвлечь
Джонсона от его дум,  и я окликнул его, но он только грустно улыбнулся мне и
не тронулся с места.
     На корме ко мне подошел Лич.
     -- Я хочу попросить вас кое о чем, мистер  ВанВейден, -- сказал  он. --
Если  вам повезет  и  вы  вернетесь во  Фриско, не  откажите разыскать Матта
Мак-Карти.  Это мой старик. Он сапожник, живет на горе, за пекарней Мейфера.
Его там все знают, и вам не трудно будет его найти. Скажите старику,  что не
хотел огорчать его и жалею о том, что я наделал, и... и скажите ему  еще так
от меня: "Да хранит тебя бог".
     Я кивнул и прибавил:
     -- Мы  все  вернемся  в  Сан-Франциско,  Лич,  и я  вместе с вами пойду
повидать Матта Мак-Карти.
     -- Хорошо, кабы так, -- отвечал он, пожимая мне руку. -- Да не верю я в
это. Волк Ларсен прикончит меня, я знаю. Да пусть бы уж поскорее!
     Он ушел, а  я почувствовал, что и  сам желаю того же. Пусть  неизбежное
случится  поскорее. Общая подавленность передалась  и мне.  Гибель  казалась
неотвратимой.  И  час за часом шагая по палубе, я чувствовал все отчетливее,
что начинаю поддаваться отвратительным идеям Волка Ларсена. К чему ведет все
на свете? Где величие жизни, раз она допускает такое разрушение человеческих
душ по какому-то бессмысленному капризу? Жизнь -- дешевая и скверная  штука,
и чем  скорее  придет  ей конец, тем лучше.  Покончить с  ней,  и баста!  По
примеру  Джонсона я  перегнулся  через  борт  и  не отрывал  глаз  от  моря,
испытывая глубокую  уверенность  в том, что рано или  поздно буду опускаться
вниз, вниз, вниз, в холодные зеленые пучины забвения.


        ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     Как ни странно, но, несмотря на мрачные предчувствия, овладевшие всеми,
на "Призраке"  пока никаких особенных событий еще не произошло.  Мы плыли на
северо-запад,  пока не  достигли берегов Японии и  не наткнулись на  большое
стадо  котиков.  Явившись сюда  откуда-то из  безграничных  Просторов Тихого
океана, они совершали  свое ежегодное  переселение на  север, к  лежбищам  у
берегов  Берингова моря.  Повернули за ними  к  северу и  мы, свирепствуя  и
истребляя,  бросая  ободранные  туши  акулам  и  засаливая   шкуры,  которые
впоследствии должны были украсить прелестные плечи горожанок.
     Это  было безжалостное избиение, совершавшееся во славу женщин. Мяса  и
жира никто не ел. После дня успешной  охоты наши палубы были завалены тушами
и  шкурами, скользкими  от  жира  и крови, и в шпигаты стекали алые ручейки.
Мачты,  снасти и борта -- все было забрызгано  кровью. А люди  с обнаженными
окровавленными руками, словно мясники, усердно работали ножами, сдирая шкуры
с убитых ими красивых морских животных.
     На моей  обязанности  лежало  считать шкуры,  поступавшие  на  борт  со
шлюпок, и  наблюдать за  тем, как ведется  свежеванье и  последующая  уборка
палуб. Невеселое занятие! Все во  мне возмущалось против  него. Но вместе  с
тем мне  еще  никогда  не приходилось распоряжаться столькими людьми, и  это
развивало мои  довольно  слабые административные способности. Я  чувствовал,
что  становлюсь  тверже  и решительнее, и  это не могло  не  пойти на пользу
"неженке Ван-Вейдену".
     Я  начинал  понимать,  что  мне  никогда  уже  не стать прежним  Хэмфри
Ван-Вейденом.  Хотя  моя  вера в  человека  и  в жизнь  все еще  противилась
разрушительной  критике Волка  Ларсена, кое в  чем  он  все же  успел сильно
повлиять на меня. Он открыл мне реальный мир, с которым я практически не был
знаком, так  как всегда  стоял  от него в  стороне. Теперь я  научился ближе
присматриваться  к  окружающему, спустился  из  мира  отвлеченностей  в  мир
фактов.
     С тех  пор как началась охота,  мне больше  чем когда-либо  приходилось
проводить время в обществе Волка Ларсена.  Когда погода  бывала  хороша и мы
оказывались посреди  стада, весь экипаж был  занят  в  шлюпках, а  на  борту
оставались только мы с ним да Томас Магридж, который в счет не шел. Впрочем,
мы тоже не сидели без дела.  Шесть шлюпок веером расходились от шхуны,  пока
расстояние  между  первой наветренной и  последней  подветренной шлюпками не
достигало десяти, а  то и  двадцати миль.  Потом они  плыли прямым курсом, и
только  ночь  или  плохая  погода загоняли  их обратно.  Мы же  должны  были
направлять  "Призрак"  в подветренную сторону, к крайней  шлюпке,  для  того
чтобы  остальные могли с попутным  ветром подойти к нам в  случае шквала или
угрозы шторма.
     Нелегкая это  задача  для двух  человек,  особенно  при  свежем  ветре,
справляться  с таким судном,  как  "Призрак":  управлять  рулем,  следить за
шлюпками,  ставить или убирать  паруса.  Я должен был овладеть  всем этим, и
овладеть быстро. Управление  рулем далось мне легко. Но взбираться наверх на
салинг и подтягиваться на руках, когда нужно было  лезть  еще выше,  уже без
выбленок, оказалось потруднее. Однако  я  скоро  научился и этому,  так  как
чувствовал  какое-то  необъяснимое  желание  поднять  себя  в  глазах  Волка
Ларсена, доказать свое право  на  жизнь  и доказать  не путем  одних  только
рассуждении. И настало время,  когда мне даже доставляло радость  взбираться
на  самую  верхушку мачты  и, охватив ее  ногами, осматривать  с этой жуткой
высоты море в бинокль, разыскивая шлюпки.
     Помню, как в один  ясный тихий день охотники выехали спозаранку и звуки
выстрелов постепенно удалялись и замерли: шлюпки рассеялись по безграничному
простору  океана.  С запада  дунул  чуть  приметный ветерок.  Мы едва успели
выполнить наш обычный маневр  в подветренную сторону, как ветер упал совсем.
С верхушки мачты я следил за шлюпками: все шесть, одна за другой, исчезли за
горизонтом, преследуя плывших на запад котиков. Мы стояли, чуть  покачиваясь
на водной глади. Ларсен начал беспокоиться. Барометр упал, и небо на востоке
не предвещало ничего хорошего. Ларсен неотступно всматривался вдаль.
     --  Если нагрянет оттуда,  --  сказал  он, -- и отнесет нас  от шлюпок,
много коек опустеет в обоих кубриках.
     К одиннадцати  часам  море стало гладким, как  зеркало. К полудню  жара
сделалась  невыносимой, хотя мы  находились уже  довольно  далеко в северных
широтах. В воздухе  -- ни малейшего дуновения. Душная, гнетущая атмосфера; в
Калифорнии в таких случаях говорят: "как перед землетрясением". Во всем этом
было   что-то  зловещее,  и  возникало  ощущение  приближающейся  опасности.
Понемногу все небо  на востоке  затянуло  тучами; они  надвигались  на  нас,
словно чудовищные черные горы, и так ясно можно было различить в них ущелья,
пещеры и пропасти,  где сгустились  черные тени, что глаз невольно искал там
белую линию  прибоя,  с ревом  бьющего о берег. А  шхуна  все так же  плавно
покачивалась на мертвой зыби, и ветра не было.
     -- Это не шквал, -- сказал Волк Ларсен. -- Природа собирается встать на
дыбы, и когда  буря  заревет во всю  глотку, придется нам  поплясать. Боюсь,
Хэмп, что мы не увидим половины наших шлюпок. Полезайте-ка  наверх и отдайте
топселя!
     -- Но что же мы будем делать,  если и  в самом деле "заревет"? Ведь нас
только двое! -- ответил я с нотой протеста в голосе.
     --  Мы  должны воспользоваться первыми  порывами ветра  и  добраться до
наших шлюпок прежде,  чем у нас сорвет паруса.  А  там будь что будет. Мачты
выдержат, и нам с вами тоже придется выдержать, хотя будет не сладко!
     Штиль продолжался. Мы пообедали на  скорую руку. Меня тревожила  судьба
восемнадцати человек,  скрывавшихся где-то за горизонтом, в то время как  на
нас  медленно  надвигались  черные  громады   туч.  Но  Волка  Ларсена  это,
по-видимому, не особенно  беспокоило,  хотя, когда  мы вышли  на  палубу,  я
заметил, что у него слегка раздуваются ноздри и движения стали быстрее. Лицо
его было  сурово  и  жестко, но глаза --  ясно-голубые в тот день --  как-то
особенно поблескивали. Меня поразило, что Ларсен был весел -- свирепо весел,
словно  он  радовался предстоящей  борьбе,  ликовал в  предвкушении  великой
минуты, когда стихии обрушатся на него.
     Не  заметив  меня,  он  презрительно  и,  должно  быть,  бессознательно
расхохотался, словно бросая вызов приближающемуся шторму. И сейчас  еще вижу
я,  как он стоял, словно  пигмей  из "Тысячи и одной ночи" перед исполинским
злым гением. Да, он бросал вызов судьбе и ничего не боялся.
     Потом он прошел в камбуз.
     -- Кок, ты  можешь  понадобиться на палубе. Когда покончишь  со  своими
кастрюлями и сковородками, будь наготове -- тебя позовут!
     --  Хэмп, -- сказал он,  заметив, что я смотрю на него во все глаза, --
это  получше виски, хотя ваш  Омар Хайам этого не понимал. В конце концов он
не так уж умел пользоваться жизнью!
     Теперь и западная половина неба нахмурилась. Солнце померкло и скрылось
во мгле.  Было  два часа дня, а вокруг нас  сгустился  призрачный  полумрак,
прорезываемый беглыми багровыми  лучами.  В этом призрачном свете лицо Волка
Ларсена пылало, и моему растревоженному воображению мерещилось как бы  некое
сияние вокруг его головы. Стояла необычайная, сверхъестественная тишина, и в
то же время все вокруг предвещало приближение шума и движения. Духота и зной
становились невыносимы. Пот выступил у меня на лбу, и я почувствовал, как он
каплями стекает по лицу. Мне  казалось, что я теряю сознание,  и я ухватился
за  поручни.  В эту минуту пронесся еле заметный вздох ветерка. Будто легкий
шепот, прилетел он с востока  и растаял. Нависшие  паруса не шелохнулись, но
лицо мое ощутило это дуновение, как приятную свежесть.
     -- Кок, -- негромко позвал Волк Ларсен.
     Показалось жалкое, все в шрамах, лицо Томаса Магриджа.
     -- Отдай тали фока-гика и  переложи  гик. Когда фок начнет наполняться,
потрави  шкот  и опять  заложи  тали.  Если напутаешь,  это будет  последней
ошибкой в твоей жизни. Понял?
     -- Мистер Ван-Вейден, будьте  готовы  перенести передние  паруса. Потом
поставьте топселя,  и как  можно скорее;  чем  быстрее вы это сделаете,  тем
легче вам будет справиться с ними. Если кок замешкается, дайте ему в зубы.
     Я  почувствовал  в этих  словах  скрытую  похвалу  и  был  доволен, что
отданное мне  приказание не  сопровождалось угрозой. Нос шхуны был обращен к
северо-западу, и капитан  хотел  сделать  поворот фордевинд  при  первом  же
порыве ветра.
     --  Ветер  будет  дуть нам  в  корму, -- объяснил  он  мне. --  Судя по
последним выстрелам, шлюпки отклонились немного к югу.
     Он повернулся и пошел к штурвалу. Я  же направился на бак и  занял свое
место  у  кливеров. Снова и снова пронеслось дыхание  ветерка. Паруса лениво
заполоскали.
     -- Наше счастье, что буря  налетела  не  сразу,  мистер Ван-Вейден!  --
возбужденно крикнул мне кок.
     Я  тоже  был этому  рад, так как  знал  уже достаточно, чтобы понимать,
какое несчастье грозило нам  -- ведь  все паруса были  поставлены. Ветер дул
сильными  порывами,  паруса наполнились,  и "Призрак" двинулся  вперед. Волк
Ларсен круто положил руля под  ветер, и мы пошли  быстрее.  Теперь ветер дул
нам  прямо в корму;  он завывал  все  громче, и передние паруса оглушительно
хлопали. Я не мог видеть, что делается на остальной палубе, но почувствовал,
как шхуна внезапно  накренилась,  когда  фок  и грот  наполнились  ветром. Я
возился с кливером,  бом-кливером и  стакселем, и когда справился наконец со
своей  задачей,  "Призрак"  уже  мчался  на  юго-запад под  всеми  парусами,
вынесенными  на  правый борт.  Не успев  перевести дух,  с  бешено  бьющимся
сердцем,  я  бросился к топселям и успел вовремя убрать их. Затем отправился
на корму за новыми приказаниями.
     Волк Ларсен одобрительно  кивнул и передал мне штурвал. Ветер  крепчал,
волнение  усиливалось. Я  стоял у штурвала  около часу, и  с  каждой минутой
править  становилось все труднее.  У меня  не было достаточно  опыта,  чтобы
вести шхуну бакштаг при таком ветре.
     -- Теперь поднимитесь с биноклем наверх и поищите шлюпки.  Мы прошли не
меньше  десяти  миль,  а  сейчас  делаем  по  крайней  мере  двенадцать  или
тринадцать узлов. Моя старушка быстра на ходу!
     Я  ограничился тем,  что  взобрался  на салинг, в семидесяти футах  над
палубой, и выше не полез. Осматривая пустынное пространство океана, я понял,
что нам необходимо очень спешить, если мы хотим подобрать  наших людей. Меня
охватывало сомнение,  могут ли  шлюпки  уцелеть среди  этих  бушующих  волн.
Казалось невероятным, чтобы такие хрупкие суденышки  устояли против двойного
напора ветра и волн.
     Я не ощущал  всей  силы  ветра, так как  мы мчались  вместе с ним. Но я
смотрел с высоты вниз, и  порой мне  казалось, что я нахожусь не на судне, а
смотрю на него как бы со стороны. Контуры мчащейся шхуны резко выделялись на
фоне  пенистых вод. Порой,  накренившись  правым  бортом,  она  взлетала  на
огромную  волну, и  тогда  палубу до самых  люков  заливало водой.  В  такие
мгновения,  когда  шхуна  переваливалась  с  одного  борта  на  другой,  я с
головокружительной быстротой описывал в воздухе дугу, и  мне казалось, что я
нахожусь  на  конце  огромного  перевернутого маятника, амплитуда  колебаний
которого  достигает  семидесяти  футов. Ужас  охватил меня  от этой  бешеной
качки. Дрожащий и обессиленный, я руками и ногами уцепился за мачту и уже не
мог искать  в море  пропавшие шлюпки, -- взор мой был  в  страхе прикован  к
бушевавшей подо мной разъяренной стихии, грозившей поглотить "Призрак".
     Но мысль о погибавших людях заставила меня  опомниться,  и я в  тревоге
принялся  искать  глазами шлюпки, забыв о себе. Целый час я не видел ничего,
кроме пустынных кипящих  волн. Но  вот вдали, там, где одинокий луч  солнца,
прорвавшись сквозь тучи, превратил мутную поверхность океана в расплавленное
серебро, я заметил  маленькое  черное пятнышко. Оно то взлетало  на  гребень
волны, то скрывалось из  виду.  Я стал терпеливо  выжидать.  Снова крошечная
черная точка  мелькнула среди свирепых валов, слева по носу от  нас. Кричать
было бы бесполезно,  но я жестами сообщил Волку Ларсену о своем открытии. Он
изменил курс, и когда пятнышко мелькнуло прямо впереди  нас, я утвердительно
махнул рукой.
     Пятнышко  росло  так  быстро,  что только  тут я впервые  вполне оценил
скорость нашего бега по  волнам. Волк Ларсен дал мне знак спуститься вниз и,
когда я подошел к штурвалу, велел положить шхуну в дрейф и  растолковал, что
я должен для этого предпринять.
     -- Теперь весь ад обрушится на вас, -- предостерег он меня, -- но вы не
робейте. Делайте свое дело и смотрите, чтобы кок стоял у фока-шкота.
     Мне  удалось кое-как пробраться на  бак, хотя то с одного, то с другого
борта палубу заливало водой. Отдав распоряжения Томасу Магриджу, я взобрался
на  несколько  футов  по  фор-вантам.  Шлюпка  была теперь  очень  близко  и
дрейфовала  против ветра на  своей мачте  и парусе,  выброшенных за  борт  и
служивших плавучим  якорем. В  шлюпке было трое,  все они вычерпывали  воду.
Каждый водяной  вал скрывал их  из виду, и я  с  замиранием сердца ждал, что
вот-вот они исчезнут совсем. Но внезапно шлюпка стрелой вылетала из пенистых
волн, становясь  при этом почти вертикально и  опираясь только на корму, так
что  обнажался  весь  ее мокрый  черный  киль.  Потом нос  опускался,  корма
оказывалась высоко над ним, и на мгновение становилось видно, как все трое в
безумной  спешке  вычерпывают  воду. И шлюпка  снова  низвергалась в зияющую
пучину. Каждое новое ее появление воспринималось как чудо.
     "Призрак"  вдруг изменил курс  и уклонился в сторону.  Я с  содроганием
подумал, что  Волк Ларсен  считает  спасение шлюпки невозможным,  но тут  же
сообразил, что  он просто готовится лечь  в дрейф. Я  поспешил спуститься на
палубу, чтобы быть  наготове. Мы шли теперь прямо фордевинд, а шлюпка была у
нас на траверзе, и довольно далеко.
     Внезапно я почувствовал,  как шхуна пошла ровнее и скорость  ее заметно
возросла. Она почти на месте разворачивалась носом к ветру.
     Когда шхуна стала под  прямым  углом к волнам, ветер, от которого мы до
сих пор убегали, со всей силой обрушился на нас. По неопытности я повернулся
лицом  к ветру. Он  надвинулся на меня  плотной  стеной, воздух стремительно
ворвался  в  мои легкие, и  я  не  мог его выдохнуть. Я задыхался,  и  когда
"Призрак", сильно  накренившись  на наветренный борт, вдруг словно замер  на
месте, я увидел огромную волну прямо у себя над головой. Я повернулся спиной
к ветру, перевел дух и взглянул снова. Волна  нависла над судном. Луч солнца
играл  на  ее  мелочно-белом  пенистом  гребне,  и  я  смотрел  прямо  в  ее
зеленовато-прозрачную глубь.
     И  вот  волна  обрушилась на  шхуну,  и началось светопреставление. Все
произошло в единый  миг. Сокрушительный удар, который  я ощутил  всем телом,
сбил  меня  с ног, и я очутился  под водой. Промелькнула страшная мысль, что
сейчас совершится то, о чем мне  пока приходилось  только слышать, -- я буду
смыт в море. Меня перевернуло,  ударило о палубу и понесло куда-то. Я был не
в силах больше задерживать дыхание, вздохнул и набрал в легкие жгуче-соленой
воды. Однако  все  это время я  ни на минуту не забывал,  что должен вынести
кливер на ветер. Страха смерти я  не  ощущал. Почему-то я  был  уверен,  что
как-нибудь спасусь. Настойчивая мысль  о  необходимости выполнить приказание
Волка Ларсена не покидала меня, и мне казалось, что я вижу, как  он  стоит у
штурвала,  среди  дикого разгула  стихий,  и  бросает  буре  дерзкий  вызов,
противопоставляя ей свою волю.
     Меня с силой ударило  обо  что-то, должно быть, о планшир. Я вздохнул и
почувствовал, что  вдыхаю спасительный воздух. Я попытался встать, но  снова
ударился обо что-то головой и снова очутился на четвереньках. Оказалось, что
меня отнесло волной под полубак. Ползком выбираясь  оттуда, я  наткнулся  на
Томаса Магриджа, который, скорчившись, лежал  на  палубе и стонал. Но у меня
не было времени возиться с ним. Я должен был перенести кливер.
     Когда я  выбрался на палубу,  мне показалось,  что нам  приходит конец.
Кругом стоял  треск ломающегося дерева, рвущейся парусины, лязг железа. Буря
швыряла шхуну, стремясь разнести ее в щепы. Фок и фор-топсель,  повиснув без
ветра, благодаря  нашему  маневру хлопали  и рвались,  так как  некому  было
вовремя выбрать шкот; тяжелый гик с треском перебрасывало с борта на борт. В
воздухе со  свистом проносились обломки: обрывки снастей трепались на ветру,
извиваясь, как змеи; и вдруг в  довершение  всего с треском рухнул на палубу
фокгафель.
     Он упал всего  в нескольких  дюймах от меня,  и  это напомнило мне, что
надо спешить. Быть может,  не  все еще было потеряно. Я вспомнил слова Волка
Ларсена. Он ведь предупреждал,  что "на нас обрушится ад". Но где же он сам?
И вдруг я увидел его  перед собой. Пустив в ход всю свою чудовищную силу, он
выбирал  гроташкот.  В это время  корма шхуны  поднялась высоко  в воздух, и
фигура капитана четко вырисовывалась на фоне мчавшихся на нас белых  от пены
валов. Все это и еще больше -- целый мир хаоса и разрушения  -- я  воспринял
зрением и слухом меньше чем за четверть минуты.
     У меня не было времени поглядеть, что сталось со шлюпкой, -- я бросился
к  кливер-шкоту. Кливер хлопал, то наполняясь ветром, то  обвисая.  Напрягая
все силы, я начал постепенно обтягивать шкот. Я  делал все, что мог. Я тянул
шкот так, что в кровь ободрал себе пальцы. В это время бом-кливер и стаксель
лопнули по всей длине, и их унесло в море.
     Но я продолжал тянуть, закрепляя двумя оборотами каждую выбранную часть
шкота, и как  только  снасть ослабевала, выбирал ее снова. Потом  шкот пошел
легче, -- ко мне подоспел Волк Ларсен. Он тянул шкот, а я подбирал слабину.
     -- Закрепляйте! -- крикнул он. -- А потом идите сюда!
     Я  последовал за  ним и увидел,  что,  несмотря на разрушения, на шхуне
восстановился  некоторый  порядок.  "Призрак"  лег  в  дрейф. Он  был  еще в
состоянии бороться. Хотя почти все паруса  сорвало, но кливер, вынесенный на
наветренный борт, и выбранный до конца грот уцелели и удерживали шхуну носом
к разъяренным волнам.
     Пока Волк Ларсен готовил шлюпочные тали, я стал искать глазами шлюпку и
увидел ее на  вершине большой  волны футах в двадцати от нас, с подветренной
стороны. Капитан так ловко рассчитал свой маневр, что мы дрейфовали прямо на
нее, и нам оставалось только заложить на  ней  тали и поднять ее на борт. Но
сделать это было не так-то просто.
     На  носу  шлюпки  находился Керфут;  Уфти-Уфти  сидел у  руля, а  Келли
посредине.  Когда  нас  поднесло  ближе,  лодку  вскинуло  на  волну,  а  мы
провалились куда-то в бездну,  и я увидел почти прямо над собой троих людей,
смотревших  на нас из-за борта шлюпки. В следующий  миг наверх взлетели  мы,
они же провалились в пропасть  между двумя волнами. Так повторялось снова  и
снова,  и всякий раз мне казалось,  что  "Призрак"  неминуемо  раздавит  эту
хрупкую скорлупку.
     Но  в нужную минуту  я бросил свой конец  Уфти-Уфти,  а Волк  Ларсен --
Керфуту. Концы были  тотчас закреплены, после чего все  трое, улучив момент,
одновременно перепрыгнули на борт  шхуны. Когда "Призрак" поднялся  из воды,
шлюпку прижало  к нему, и, воспользовавшись  этим, мы  успели втянуть ее  на
борт, а затем перевернули вверх днищем. Я заметил, что левая рука Керфута  в
крови. Он  размозжил  себе  палец. Однако, не обращая на  это  внимания,  он
правой рукой помогал нам принайтовливать шлюпку.
     --  Приготовься перенести кливер, Уфти! -- скомандовал Волк Ларсен, как
только  мы покончили со шлюпкой. -- Келли, иди на корму, потрави грота-шкот!
А  вы,  Керфут,  ступайте  на нос  и  посмотрите,  что  там с  коком! Мистер
Ван-Вейден, полезайте наверх и по пути обрубите все лишнее!
     Отдав распоряжения, он, как  тигр, прыгнул к штурвалу. Пока я взбирался
на  передние ванты, "Призрак"  медленно уваливался под ветер. Однако на этот
раз, когда шхуна нырнула между валами и ее стало накрывать волной, у нас  не
оставалось ни одного  паруса, который мог  бы быть сорван ветром. Шхуна дала
чудовищный  крен, и мачты ее легли почти горизонтально над  водой. Я еще  не
добрался до  салинга, как был  прижат ветром к  вантам с  такой  силой, что,
казалось, даже  при желании не мог бы упасть. Я видел перед собой палубу, но
не  внизу,  а  почти  под  прямым  углом к  поверхности  моря.  И  видел  я,
собственно,  даже  не  палубу,  а захлестнувший ее поток воды,  из  которого
торчали две  мачты.  И это было все. В этот миг вся шхуна была под водой. Но
мало-помалу, все больше уваливаясь под ветер, "Призрак" выпрямился и высунул
свою  палубу   из-под   воды,   как  кит  высовывает  спину,  поднимаясь  на
поверхность.
     А  потом нас понесло дальше  по  бушующему морю, а  я висел на салинге,
прилипнув к нему,  как муха, и высматривал остальные шлюпки. Через полчаса я
завидел еще одну: она  плавала днищем  кверху, вместе с  уцепившимся за  нее
Джеком Хорнером, толстым  Луисом и Джонсоном. На этот раз я остался наверху.
Волку Ларсену удалось благополучно лечь в дрейф, и опять нас стало сносить к
шлюпке.  Приготовлены были  тали.  Людям  бросили  концы,  и спасенные,  как
обезьяны, вскарабкались по  ним  на борт.  Шлюпку  же сильно побило о корпус
шхуны, когда ее поднимали на борт, но мы все же  принайтовили  ее на палубе,
рассчитывая починить.
     И снова "Призрак" помчался вперед, гонимый бурей, порой так зарываясь в
воду, что бывали минуты, когда я уже не надеялся на  спасение. Даже штурвал,
расположенный значительно выше шкафута, то и дело исчезал под водой. В такие
мгновения мною  овладевало  странное  чувство:  мне  казалось,  что я  здесь
наедине  с  богом и один  наблюдаю ярость его  гнева.  Но  штурвал появлялся
снова, показывались широкие плечи Волка Ларсена и его руки, вертевшие колесо
и  подчинявшие бег шхуны воле  капитана.  Словно некий бог, повелитель бури,
стоял он, рассекая своим судном волны и заставляя ее служить себе. Поистине,
разве это было не чудо? Ничтожные букашки --  люди жили, дышали, делали свое
дело и наперекор разбушевавшейся  стихии управляли утлой посудиной из дерева
и парусины!
     И "Призрак" опять взлетал  на волну, палуба поднималась над водой, и он
устремлялся вперед.  Часов около шести, когда дневной  свет уже померк и над
морем сгустились тусклые зловещие сумерки, я заметил третью шлюпку. Она тоже
плавала вверх днищем,  но  людей не было видно.  Волк  Ларсен  повторил свой
маневр: отошел и затем повернул к ветру и дал волнам отнести шхуну к шлюпке.
Однако на  этот  раз  он ошибся  футов  на сорок, и шлюпка прошла  у  нас за
кормой.
     -- Шлюпка  номер четыре! --  крикнул Уфти-Уфти,  зоркие глаза  которого
успели различить надпись, когда шлюпка на миг вынырнула из пены.
     Это  была  шлюпка Гендерсона, и вместе с ним  на  ней  погибли Холиок и
Вильяме. В том, что они погибли, не могло быть  сомнений, но шлюпка уцелела,
и Волк Ларсен сделал  еще одну отчаянную попытку завладеть ею. Я в это время
уже спустился  на палубу  и слышал, как Хориер и  Керфут тщетно протестовали
против этого намерения.
     -- Я не брошу шлюпку, провались все к дьяволу! -- орал  Ларсен, и  хотя
мы стояли близко, голос его доносился до нас, словно из неизмеримой дали.
     -- Мистер  Ван-Вейден!  --  крикнул  он мне,  и в реве бури  его  слова
прозвучали  как  шепот.  -- Станьте  на кливер вместе  с  Джонсоном и  Уфти!
Остальные -- на грот! Живо, а не то я всем вам шею сверну! Поняли?
     И  когда он  положил  руль на  борт  и  начал  поворачивать нос  шхуны,
охотникам  ничего не оставалось, как повиноваться  и  принять участие в этом
рискованном предприятии. Насколько велика была опасность, я понял лишь после
того,  как  снова  очутился  под  водой,  затопившей  палубу, и  едва  успел
уцепиться за планку  у  фок-мачты. Но  пальцы  мои почти тотчас  оторвало от
планки, меня  смыло  за борт  и понесло  в море. Плавать  я ее  умел, однако
волна, не дав  мне погрузиться, швырнула  меня обратно на палубу. Тут чья-то
сильная рука подхватила меня,  и когда "Призрак" вынырнул из воды, Я увидел,
что обязан своим спасением Джонсону. Но тот тревожно оглядывался кругом, и я
заметил, что Келли, который минуту назад пришел на бак, теперь исчез.
     Снова  проскочив мимо шлюпки, мы находились по отношению к  ней  в ином
положении,  чем  прежде, и  Волк  Ларсен вынужден  был  прибегнуть к другому
маневру. Идя фордевинд,  он привел шхуну к  ветру и подошел к  шлюпке  круто
бейдевинд левым галсом.
     --  Здорово!  --  прокричал  у  меня   над   ухом  Джонсон,  когда  мы,
сманеврировав, благополучно  выдержали  очередной потоп.  Я  знал,  что  его
похвала относится не к морскому искусству Волка Ларсена, а к самой шхуне.
     Стемнело, и шлюпки уже не было видно, но Волк Ларсен вел  шхуну, словно
руководимый каким-то безошибочным инстинктом. На этот раз, хотя нас  снова и
снова захлестывало волной, мы не отклонились в сторону. Нас понесло прямо на
шлюпку, и мы порядком побили ее, поднимая на борт.
     После  этого  мы  еще  часа  два работали  до  одурения.  Все  --  двое
охотников, три матроса. Волк Ларсен  и я  -- брали рифы на кливере и  гроте.
При  уменьшенной парусности  палубу  уже не так  заливало водой, и "Призрак"
прыгал и нырял среди волн, как пробка.
     Я, еще выбирая кливер, в кровь ободрал себе пальцы, и от боли слезы все
время катились у меня по щекам. Когда же все было кончено, я не выдержал и в
полном изнеможении повалился на палубу.
     Томаса Магриджа  вытащили  из-под полубака, куда он в  страхе  забился,
словно  крыса  в  наводнение.  Я  увидел,  как  его  поволокли  на  корму  в
кают-компанию, и лишь тогда с изумлением заметил, что камбуз исчез. Там, где
он раньше стоял, теперь на палубе ничего не было.
     Все, не исключая матросов, собрались в  каюткомпании, и пока на печурке
варился кофе, мы пили виски и грызли галеты. Никогда в жизни не ел я с таким
аппетитом. Я пил горячий  кофе,  и он  казался  мне  вкуснее всего на свете.
"Призрак"  так  кидало  и швыряло, что  даже  моряки  не  могли  ходить,  не
придерживаясь за что-нибудь, и часто с криком "берегись!"  мы кучей валились
на переборки, принимавшие почти горизонтальное положение.
     -- К  черту  сигнальщика!  --  заявил Волк Ларсен,  когда  мы наелись и
напились. -- На палубе нечего делать. Если кому-нибудь придет охота налететь
на нас, так мы все равно не сможем свернуть в сторону. Ступайте все спать!
     Матросы пробрались на  бак, по дороге  выставив  отличительные огни,  а
двое  охотников остались спать в кают-компании, так как не стоило рисковать,
открывая люк, ведущий в их кубрик. Мы с Волком Ларсеном отрезали Керфуту его
изувеченный палец  и зашили  рану.  Магридж, стряпая,  подавая  нам  кофе  и
поддерживая  огонь в печке, все время жаловался на боль в боку и клялся, что
у него сломано одно  или два ребра. Осмотрев его, мы  убедились, что  у него
сломано целых  три. Однако мы отложили его лечение до следующего дня главным
образом  потому, что я  ровно ничего не  смыслил в этом деле и хотел сначала
прочитать что-нибудь о переломах ребер.
     -- Не стоило, пожалуй, жертвовать жизнью Келли из-за разбитой лодки, --
сказал я Волку Ларсену.
     --  Ну  и  сам  Келли  тоже  немногого  стоил, -- последовал ответ.  --
Спокойной ночи!
     Мне казалось, что после перенесенных испытаний я  не смогу уснуть. Меня
невыносимо мучила боль в пальцах, тревожила  судьба трех пропавших шлюпок, а
шхуну все так же неистово швыряло по волнам. Но  глаза мои  сомкнулись, едва
голова коснулась подушки, и в полном изнеможении  я  проспал  до утра, в  то
время как "Призрак", никем не управляемый, один на один боролся с бурей.


        ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

     На следующий день,  пока шторм понемногу утихал, мы  с Волком  Ларсеном
почитали кое-что  по части анатомии  и  хирургии и принялись лечить Магриджу
его  переломы,  а  когда  волнение  несколько улеглось.  Волк  Ларсен  начал
крейсировать к западу  от того  места,  где нас настигла буря. Тем  временем
команда чинила шлюпки и шила для них новые паруса. Нам все чаще и чаще стали
попадаться промысловые  шхуны.  Почти все  они тоже  искали свои  потерянные
шлюпки,  а  заодно  подбирали и  чужие,  если  встречались  с  ними  в море.
Большинство судов  промысловой  флотилии  находилось  к  западу  от  нас,  и
рассеянные в океане шлюпки искали спасения на первой встреченной ими шхуне.
     Мы сняли две наши лодки со всем  экипажем с  "Сиско", а на другой шхуне
--  "Сан-Диего"  --  обнаружили, к великой  радости  Волка Ларсена и к моему
немалому огорчению, Смока с Нилсоном и  Личем. Таким образом, к концу пятого
дня мы недосчитывались  только  четверых -- Гендерсона,  Холиока, Вильямса и
Келли, -- и решено было возобновить охоту.
     Следуя за стадом котиков на север, мы начали встречать опасные  морские
туманы. Мгла проглатывала спущенные шлюпки, как только они касались воды. На
борту  шхуны  через равномерные промежутки трубили  в  рог и каждые четверть
часа стреляла сигнальная  пушка. Шлюпки все время то терялись, то находились
вновь; согласно  морским обычаям, их  принимала на борт любая  шхуна,  с тем
чтобы потом  возвратить хозяину. Но Волк Ларсен, у которого не хватало одной
шлюпки,  поступил  так,  как и следовало от  него  ожидать:  завладел первой
отбившейся  от своей шхуны шлюпкой,  заставил ее экипаж  охотиться вместе  с
нашим и не позволил ему вернуться  к себе  на  шхуну,  когда она  показалась
вдали. Помню, как охотника и обоих матросов, наставив  на них ружья, загнали
вниз, когда их шхуна проходила мимо и капитан справлялся о них.
     Томас Магридж,  с  таким удивительным упорством цеплявшийся  за  жизнь,
вскоре начал опять ковылять по палубе  и исполнять свои  двойные обязанности
кока и  юнги. Джонсон и Лич больше прежнего подвергались побоям и знали, что
по окончании охотничьего сезона им не сносить головы. Остальным тоже жилось,
по милости капитана, как собакам, причем этот безжалостный человек заставлял
их работать до  полного  изнурения.  Что  же касается  меня, то мы  с Волком
Ларсеном  кое-как  ладили,  хотя  я  не  мог  отделаться  от  мысли, что мне
следовало бы убить его. Он необъяснимо притягивал меня к себе и вместе с тем
нагонял  на меня неописуемый страх.  И все же я не  мог представить его себе
распростертым на смертном одре. Это слишком не вязалось с его обликом. Я мог
думать  о нем  только как  о живом, всегда живом, властвующем,  борющемся  и
разрушающем.
     Когда мы попадали  в  самую  середину котикового  стада и волнение было
слишком сильно, чтобы спускать шлюпки, Ларсен любил выезжать на охоту сам, с
двумя гребцами  и рулевым.  Он был хорошим стрелком и привозил на борт много
шкур в такую погоду, когда охотники считали промысел невозможным.  Казалось,
ему лишь тогда дышалось легко, когда он, рискуя жизнью, вел борьбу с грозным
противником.
     Я  все больше  осваивался  с морским  делом, и однажды, в  ясный денек,
какие  редко  выпадали   теперь   на   нашу  долю,  мне,  к  моему  немалому
удовлетворению,  привелось самостоятельно  управлять шхуной  и убирать  наши
шлюпки. Волк Ларсен опять  валялся  у себя в  каюте  с  головной  болью, а я
дотемна  стоял у штурвала. Обойдя крайнюю шлюпку, я положил шхуну  в дрейф и
одну за другой поднял  все шесть  шлюпок без  каких-либо указаний со стороны
капитана.
     Время  от времени  на  нас  налетали бури -- мы  находились в штормовой
полосе,  -- а в середине июня нас настиг тайфун;  это было памятное для меня
событие,  так как оно  внесло большую перемену в мою  жизнь. Повидимому,  мы
попали  почти в самый центр тайфуна, но Волку Ларсену удалось удрать от него
на  юг -- сначала под кливером с двумя  рифами, а  потом и  вовсе  с  голыми
мачтами. Никогда  еще не  видал я  таких волн. Все  штормы, испытанные  мною
раньше, казались по сравнению с этим легкой рябью. От  гребня до гребня было
не меньше полумили, и эти валы вздымались выше наших мачт.  Даже Волк Ларсен
не  осмелился  лечь в  дрейф, хотя  нас  и  относило  все дальше  к  югу  от
котикового стада.
     Когда тайфун утих, мы оказались на пути океанских пароходов. И здесь, к
изумлению охотников, мы повстречались со вторым стадом котиков, составлявшим
как бы  арьергард  первого. Это было чрезвычайно  редкое  явление. Раздалась
команда:  "Спустить  шлюпки!  ",   затрещали   выстрелы,  и  жестокая  бойня
продолжалась весь день.
     В  этот вечер  ко  мне  в темноте  подошел  Лич. Я  только  что  кончил
подсчитывать шкуры  с последней  поднятой  на  борт шлюпки,  молодой  матрос
остановился возле меня и тихо спросил:
     --  Мистер Ван-Вейден,  на  каком мы  расстоянии  от  берега и  в какой
стороне Иокогама?
     Мое сердце  радостно забилось. Я понял, что у него  на уме,  и  дал ему
нужные указания: к запад-северо-западу, расстояние пятьсот миль.
     -- Благодарю вас, сэр, -- ответил он и скрылся во мраке.
     Утром исчезла лодка  номер три,  а с нею -- Джонсон и Лич. Одновременно
исчезли анкерки с  водой  и ящики с  провизией  со  всех остальных шлюпок, а
также  постельные  принадлежности  и  сундучки обоих  беглецов.  Волк Ларсен
неистовствовал. Он поставил  паруса и помчался на  запад-северо-запад.  Двое
охотников не сходили  с салинга, осматривая  море в  бинокль, а сам  он, как
разъяренный лев,  метался по палубе.  Он  слишком хорошо знал мою симпатию к
беглецам, чтобы послать наблюдающим меня.
     Ветер  был свежий, но не ровный, и  легче было бы найти  иголку в стоге
сена,  чем  крошечную  шлюпку  в беспредельном синем  просторе.  Но  капитан
старался выжать  из "Призрака" все,  что  мог,  и отрезать беглецов от суши.
Когда, по  его расчетам, ему  это удалось, он  стал крейсировать поперек  их
предполагаемого пути.
     На  утро  третьего  дня, едва пробило  восемь  склянок,  Смок крикнул с
салинга, что видна шлюпка. Все столпились у борта. Резкий ветер дул с запада
и  крепчал,  предвещая шторм. И вот,  с подветренной стороны, на фоне  волн,
позолоченных  первыми  лучами солнца, начала  появляться  и  исчезать черная
точка.
     Мы изменили курс и помчались к ней. У меня было тяжело на душе. Я видел
торжествующий  блеск в глазах Волка Ларсена  и, внезапно  охваченный мрачным
пред"  чувствием, ощутил  непреодолимое желание кинуться на этого  человека.
Мысль  о судьбе  Лича  и  Джонсона  так  взволновала  меня,  что  разум  мой
помутился. Фигура Ларсена поплыла у меня перед глазами,  и, не помня себя, я
бросился в кубрик охотников и готов уже был выскочить на палубу с заряженным
ружьем в руках, как вдруг услыхал чей-то изумленный возглас:
     --  На  шлюпке  пять  человек!  Я   задрожал   и   ухватился  за  трап,
прислушиваясь к голосам на палубе, подтверждавшим сделанное кем-то открытие.
Затем страшная слабость вдруг охватила меня, колени подогнулись, я опустился
на ступеньки и только тут окончательно пришел в себя и содрогнулся при мысли
о том, что я  готов был совершить. Возблагодарив судьбу, я  положил ружье на
место и поднялся на палубу.
     Никто не заметил  моего отсутствия.  Шлюпка была теперь уже близко, и я
увидел, что она крупнее охотничьей и построена иначе. Когда она почти совсем
приблизилась к  нам,  на ней убрали парус  и сняли мачту.  Вставив  весла  в
уключины, люди в лодке ждали, пока мы ляжем в дрейф и возьмем их на борт.
     Смок уже  спустился  на  палубу  и  стоял  теперь  рядом  со  мной;  он
многозначительно ухмыльнулся. Я вопросительно взглянул на него.
     -- Ну и заварится каша! -- хмыкнул он.
     -- В чем дело? -- спросил я.
     Он снова хмыкнул.
     -- Разве  не видите, кто там на корме?  Чтоб  мне  не  убить  больше ни
одного котика, если это не женщина!
     Я  вгляделся, но не сразу  смог что-нибудь различить. Однако все вокруг
говорили, что  в лодке четверо мужчин, а на корме,  по-видимому, -- женщина.
Это открытие взволновало всех,  за  исключением  Волка Ларсена,  который был
явно разочарован тем, что это не его шлюпка и ему не на  кого  обрушить свою
злобу.
     Мы  спустили  бом-кливер,  выбрали  кливер-шкот  на  наветренный  борт,
добрали грота-шкот и  легли  в  дрейф. Весла  опустились  в  воду,  и  после
нескольких  взмахов  шлюпка подошла  к борту шхуны.  Теперь  я уже мог лучше
разглядеть женщину. Она куталась в длинное широкое пальто, так как угрю было
холодное.  Я  увидел ее  лицо  и  светло-каштановые волосы, выбившиеся изпод
морской  фуражки.  У нее были большие карие блестящие глаза, нежный, приятно
очерченный рот и правильный овал лица, обветренного и обожженного солнцем.
     Она показалась мне существом из другого мира. Меня потянуло к ней,  как
голодного к хлебу. Ведь  я  так  давно  не видел женщин! Всецело поглощенный
этим чудесным  видением, я совершенно забыл о своих обязанностях помощника и
даже не помогал поднять спасенных на  борт. Когда один из матросов подхватил
женщину  на  руки  и  передал  ее  Волку  Ларсену,  она  взглянула  на  наши
исполненные любопытства лица и  улыбнулась так приветливо и мило,  как может
улыбаться только  женщина. Как давно не видел я подобной улыбки! Казалось, я
уже забыл, что на свете есть люди, которые умеют так улыбаться!
     -- Мистер Ван-Вейден! Голос Ларсена вернул меня к действительности.
     -- Будьте  добры, проводите  эту даму  вниз и  устройте  ее  поудобнее.
Прикажите приготовить  свободную каюту  на левом борту. Поручите это коку. И
подумайте, чем вы можете помочь даме, -- у нее сильно обожжено лицо.
     С этими словами он  отвернулся от  нас и принялся расспрашивать мужчин.
Шлюпка была брошена  на произвол  судьбы, хотя один из спасенных  возмущался
этим, так как Иокогама была совсем близко.
     Сопровождая незнакомку в каюту,  я странно робел и был неловок. Мне как
бы  впервые открылось,  какое  хрупкое,  нежное создание женщина. Помогая ей
спуститься  по трапу,  я  взял  ее  за руку,  и  меня  поразило,  какая  это
маленькая, нежная ручка. Да и сама  она была удивительно тоненькая и хрупкая
и  казалась мне  такой воздушной,  что  я  боялся раздавить ее руку  в своей
ручище.  Вот что чувствовал  я, так  долго лишенный женского общества, когда
увидел  Мод Брустер -- первую женщину, встретившуюся на моем пути с тех пор,
как я попал на шхуну.
     -- Вы напрасно так беспокоитесь обо мне, -- запротестовала она, когда я
усадил  ее в  кресло Волка Ларсена, которое поспешил притащить из его каюты.
--  Сегодня  утром  мы каждую  минуту  ожидали  увидеть землю  и  к  вечеру,
вероятно, будем уже в порту. Не правда ли?
     Ее спокойная уверенность смутила меня. Как мог я объяснить ей положение
вещей  и страшный характер  нашего  капитана, который,  подобно  злому року,
скитался по морям, -- словом,  все то, что открылось мне за эти месяцы? Но я
ответил ей напрямик:
     --  Будь у  нас  другой  капитан, я  сказал  бы, что  завтра утром  вас
доставят в  Иокогаму. Но Ларсен человек  со странностями, и я прошу вас быть
готовой ко всему. Вы понимаете, -- ко всему!
     -- Нет, признаюсь, я не совсем понимаю вас, -- ответила  она.  В глазах
ее промелькнуло недоумение,  но не испуг. -- Быть может, я ошибаюсь, но  мне
казалось,  что потерпевшим кораблекрушение всегда оказывают внимание. Да и в
сущности это такой пустяк: ведь мы совсем близко от берега.
     -- Правду сказать, я сам ничего не знаю, -- поспешил я успокоить ее. --
Мне хотелось только на всякий случай подготовить вас к худшему. Наш  капитан
--  грубая скотина, не  человек, а дьявол.  Никто не знает, что может  вдруг
взбрести ему на ум.)
     Я начинал волноваться, но она устало прервала меня:
     -- Да, да, понимаю! -- Ей, по-видимому, трудно было сейчас  собраться с
мыслями. Я видел, что она вот-вот лишится чувств от изнеможения.
     Больше  она  ни о чем не спрашивала, и я, воздержавшись  от  дальнейших
замечаний, приступил к  исполнению распоряжений  Волка  Ларсена и постарался
устроить ее поудобнее. Я хлопотал вокруг нее, как заботливая хозяйка: достал
из аптечки  мазь от ожогов, велел Томасу  Магриджу убрать свободную каюту и,
совершив  налет  на  личные  запасы  Волка Ларсена,  извлек  оттуда  бутылку
портвейна.
     Ветер  быстро  крепчал, крен увеличился, и к тому времени,  когда каюта
была готова,  "Призрак" уже стрелой летел  по волнам.  Я совершенно забыл  о
существовании Лича и Джонсона и был как громом поражен, когда через открытый
люк донесся возглас: "Шлюпка впереди!" Сомнений быть не могло --  это кричал
Смок  с мачты. Я бросил  взгляд  на женщину: она сидела  смертельно усталая,
откинувшись на спинку  кресла, закрыв  глаза.  Я сомневался даже, слышала ли
она  крик Смока, и  решил,  что  не допущу, чтобы  она стала  свидетельницей
зверств, которые неминуемо должны были  последовать за поимкой беглецов. Она
устала -- и отлично! Пусть спит!
     На  палубе  раздались  резкие  слова  команды,  послышался  топот  ног,
захлопали риф-штерты, и "Призрак" лег на другой галс. При внезапном повороте
шхуна  накренилась,  кресло  начало  скользить  по  полу,  и  я  едва  успел
подхватить задремавшую женщину, чтобы не дать ей свалиться на пол.
     Она приоткрыла глаза и сонно и недоуменно взглянула на меня. Я повел ее
в приготовленную ей каюту. Она еле передвигала ноги и спотыкалась  на каждом
шагу.  Магридж гадко осклабился, когда я выпроводил его из каюты  и приказал
ему  вернуться  к  своим  обязанностям.  Он  расквитался  со  мной, расписав
охотникам, какой прекрасной камеристкой я оказался.
     Наша новая пассажирка, когда я вел ее, тяжело опиралась на мою руку  и,
кажется, начала засыпать,  еще не  дойдя  до  своей каюты. Да, конечно,  она
спала на ходу, и  когда шхуну резко качнуло, не устояла  на ногах и упала на
койку.  Потом приподняла  голову, улыбнулась и  снова  погрузилась  в сон. Я
оставил  ее  спящей  под  двумя  толстыми матросскими  одеялами;  голова  ее
покоилась на подушке, которую я взял с койки Волка Ларсена.


        ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

     Поднявшись  на палубу, я  увидел, что  "Призрак" догоняет с наветренной
стороны знакомую мне парусную шлюпку, идущую против ветра тем же галсом, что
и мы, но чуть правее. Вся команда была на палубе, все ждали, что произойдет,
когда Лича и Джонсона поднимут на борт.
     Пробило четыре склянки.  Луис пришел на корму сменить рулевого.  Воздух
был влажен, и я заметил, что Луис надел клеенчатую куртку и штаны.
     -- Что нас ожидает на этот раз? -- спросил я его.
     -- Судя по всему, сэр, -- отвечал он, -- небольшой шторм с дождичком --
как раз хватит, чтобы промочить нам жабры.
     -- Какая досада, что у нас заметили шлюпку! -- сказал я.
     Большая волна, ударив  в нос шхуны, повернула  ее примерно  на румб,  и
шлюпка на миг мелькнула между кливерами.
     Луис перехватил ручки штурвала и, помолчав, сказал:
     -- А мне думается, они все равно не добрались бы до берега, сэр.
     -- Не добрались бы? -- переспросил я.
     -- Нет, сэр. Видали?  --  Порыв ветра  накренил  шхуну и заставил Луиса
быстро завертеть штурвал. -- Через час начнется такое,  --  продолжал он, --
что им  на своей скорлупе  несдобровать. Им  еще  повезло,  что мы подоспели
вовремя и можем их подобрать.
     Волк  Ларсен  разговаривал  на палубе  со  спасенными  моряками,  потом
поднялся на ют.  В его походке больше обычного чувствовалось что-то кошачье,
а в глазах вспыхивали холодные огоньки.
     -- Три смазчика и механик, -- сказал он вместо приветствия. -- Но мы из
них сделаем матросов или хотя бы гребцов. Ну, а как там эта особа?
     Не знаю  почему,  но  когда Ларсен  заговорил  о спасенной женщине, его
слова  полоснули  меня,  словно  ножом.  Сознавая,  как  глупо   быть  таким
сентиментальным, я все же не  мог  избавиться от тяжелого ощущения и в ответ
только пожал плечами.
     Волк Ларсен протяжно и насмешливо свистнул.
     -- Как ее зовут? -- резко спросил он.
     -- Не знаю,  --  ответил  я. --  Она спит.  Очень  утомлена. По  правде
говоря, я рассчитывал узнать что-нибудь от вас. С какого они судна?
     --  С почтового пароходишка "Город Токио", --  буркнул он.  --  Шел  из
Фриско в Иокогаму. Тайфун доконал это старое корыто  -- потекло, как решето.
Их носило по волнам  четверо суток. Так  вы  не знаете, кто  она  -- девица,
замужняя дама или вдова? Ну, ну...
     Он смотрел на меня, насмешливо прищурившись и покачивая головой.
     --  А  вы...  -- начал  я.  У  меня  чуть не сорвался  с  языка вопрос,
собирается ли он доставить потерпевших кораблекрушение в Иокогаму.
     -- А я?.. -- переспросил он.
     -- Как вы намерены поступить с Личем и Джонсоном?
     --  Не знаю, Хэмп,  не знаю.  Видите ли, с этими четырьмя у меня теперь
достаточно людей.
     -- А Джонсон и Лич достаточно натерпелись при попытке бежать, -- сказал
я.  -- Отчего бы вам не изменить свое отношение к ним? Возьмите их на борт и
попробуйте обходиться с ними мягче.  Что бы  там они ни сделали, их до этого
довели.
     -- Кто? Я?
     -- Да, вы, -- отвечал я, не  колеблясь.  -- И предупреждаю вас, Ларсен,
если вы  будете по-прежнему  издеваться над этими беднягами,  я  могу забыть
все, даже свою любовь к жизни, и убить вас.
     -- Браво! -- воскликнул он. -- Я горжусь вами, Хэмп.
     Вы превосходно научились  стоять  на  ногах. Я вижу перед собой  вполне
самостоятельную  личность! До сих пор вам  не  везло: жизнь  ваша  протекала
слишком легко,  -- но теперь вы подаете надежды. Таким вы мне нравитесь куда
больше.
     Внезапно тон его изменился, лицо стало серьезным.
     -- Верите ли вы  людям на  слово? -- спросил  он.  -- Считаете ли,  что
слово священно?
     -- Конечно, -- подтвердил я.
     --  Так  вот, предлагаю вам соглашение, -- продолжал этот неподражаемый
актер.  --  Если  я дам слово  не  притронуться пальцем к Личу  и  Джонсону,
обещаете ли вы, в свою очередь, отказаться от попыток убить меня?  Только не
подумайте, что я боюсь  вас, нет, нет,  не воображайте!  -- поспешно добавил
он.
     Я едва мог поверить своим ушам, -- что это вдруг на него нашло?
     -- Идет? -- нетерпеливо спросил он.
     -- Идет, -- отвечал я.
     Он протянул мне руку, и я с жаром пожал ее, но в глазах у него -- я мог
бы поклясться -- промелькнула издевка.
     Мы перешли на подветренную сторону юта. Шлюпка была совсем близко,  и я
увидел, что положение ее поистине отчаянное.  Джонсон  сидел  на  руле,  Лич
вычерпывал  воду.  Мы  шли вдвое  быстрее их. Волк  Ларсен  подал Луису знак
отклониться немного в сторону, и мы пронеслись в каких-нибудь двадцати футах
от шлюпки с наветренной стороны.  На мгновение "Призрак" закрыл ее от ветра.
Парус на шлюпке захлопал, она потеряла скорость и стала прямо, что заставило
матросов поспешно отодвинуться от борта. Тут  нас подхватила огромная волна,
а шлюпка скользнула вниз.
     В  это  мгновение  Лич  и Джонсон  взглянули в  лица  своим  товарищам,
столпившимся  у борта. Но  никто со шхуны не послал им приветствия. В глазах
команды  те двое  были уже  мертвецами, пространство  воды, отделявшее их от
нас, было как бы рубежом между жизнью и смертью.
     Через  миг они очутились против юта, где стояли мы  с  Волком Ларсеном.
Теперь уже  шхуна  скользнула  вниз,  а  шлюпка  взлетела на гребень  волны.
Джонсон посмотрел  на  меня, и  я увидел его измученное, осунувшееся лицо. Я
помахал ему рукой, и он ответил мне, но в этом жесте было глубокое отчаяние.
Он словно прощался со  мной. Мне не удалось встретиться  глазами с Личем, --
он смотрел на  Волка Ларсена,  и  лицо его, как  и следовало  ожидать,  было
перекошено от ненависти.
     Еще  мгновение,  и  шлюпка   оказалась  уже  за  кормой.  Парус  тотчас
наполнился  ветром  и  так  накренил  утлое   суденышко,  что  оно  чуть  не
перевернулось. Гребень  огромной волны навис над шлюпкой и  обрушил  на  нее
шапку белоснежной пены. Потом полузатопленная шлюпка вынырнула: Лич поспешно
вычерпывал воду, а  Джонсон  с бледным,  испуганным лицом судорожно сжимал в
руке кормовое весло.
     Волк Ларсен  резко расхохотался, словно  пролаял над самым моим ухом, и
перешел на наветренную сторону юта. Я ожидал, что он велит  лечь в дрейф, но
шхуна  продолжала  идти  вперед;  а он  не  подавал  никакой  команды.  Луис
невозмутимо стоял у штурвала, но я заметил, что столпившиеся на носу матросы
с беспокойством  поглядывают в  нашу  сторону. "Призрак" мчался все вперед и
вперед, и шлюпка превратилась уже в еле заметную точку, когда раздался голос
Волка Ларсена -- матросы получили приказания сделать поворот на правый галс.
     Мы пошли назад по ветру навстречу боровшейся с волнами шлюпке, но милях
в двух от нее была отдана новая команда  спустить бом-кливер  и лечь в дрейф
Промысловые  лодки  не приспособлены  лавировать против  ветра.  Весь расчет
строится на том,  что  в море они находятся  с  наветренной стороны, и когда
ветер крепчает,  он гонит их прямо к шхуне.  Но теперь, среди  разгулявшейся
стихии,  у Лича и  Джонсона  не  было иного  выхода, как  искать  убежища на
"Призраке", и они вступили в отчаянную борьбу, направив шлюпку против ветра.
При такой волне они  с трудом пробивались  вперед. Каждую  минуту им грозила
гибель  среди  разъяренных  валов.  Снова  и  снова  видели  мы,  как  лодка
зарывается носом в белопенные гребни и ее, словно щепку, отбрасывает назад.
     Но Джонсон был  превосходным моряком и со шлюпкой  умел управляться  не
хуже, чем со шхуной. Часа через  полтора он почти поравнялся с нами и прошел
у нас за кормой, рассчитывая следующим галсом подойти к шхуне.
     -- Значит, вы передумали? -- услышал я  голос Волка Ларсена и не понял,
то  ли он  бормочет про себя, то ли обращается к  людям в шлюпке, словно они
могут его  услышать.  --  Вы  не  прочь  вернуться  на  шхуну,  а? Ну что ж,
попытайтесь, попытайтесь!
     -- Руль под ветер! -- скомандовал  он  Уфти-Уфти, который  тем временем
сменил Луиса.
     Команда следовала  за командой. Потравили фока и грота-шкоты, и  шхуна,
прыгая по волнам, быстро рванулась вперед с сильным попутным ветром, как раз
в ту минуту, когда Джонсон, пренебрегая опасностью, потравил шкот и прошел у
нас  за кормой футах  в ста. Волк Ларсен  снова  громко рассмеялся и помахал
рукою, приглашая шлюпку следовать за нами. Его намерение было очевидно -- он
решил поиграть с ними, думал я, дать им хороший урок вместо  побоев.  Но это
был очень  опасный урок,  так как шлюпку  в  любую  минуту могло захлестнуть
волной.
     Джонсон быстро повернул шлюпку и погнался за нами. Ему больше ничего не
оставалось Смерть  подстерегала их со всех  сторон.  Рано или поздно одна из
этих огромных волн  обрушится на  шлюпку, перекатится через нее, и все будет
кончено.
     --  То-то им сейчас, поди, тошно у смерти-то  в  лапах,  -- шепнул  мне
Луис,  когда  я  проходил мимо,  чтобы  отдать  приказ убрать  бом-кливер  и
стаксель.
     -- Ну, он скоро  ляжет в  дрейф  и подберет их, --  бодро сказал я.  --
Решил, как видно, проучить их.
     Луис многозначительно посмотрел на меня.
     -- Вы так думаете? -- спросил он.
     -- Конечно, -- отвечал я. -- А вы?
     -- Я теперь думаю только об  одном  -- о  собственной шкуре, -- был его
ответ.  -- И  не перестаю  дивиться, как все складывается. В хорошую историю
попал я из-за лишнего стаканчика в Фриско. Но вы-то влопались и того хуже --
из-за этой дамочки. Будто я вас не знаю! Видали мы таких простаков!
     -- Что вы хотите этим сказать? -- поспешно спросил я, так как, выпустив
этот заряд, он уже двинулся прочь.
     --  Что  я  хочу  сказать?  --  воскликнул  он. --  Не вам  бы об  этом
спрашивать! Неважно, что  хочу  сказать я, важно, что скажет Волк. Волк, да,
да. Волк!
     --  Если заварится  каша,  вы  будете  на  моей  стороне?  --  невольно
вырвалось у меня, ибо он выразил то, чего в душе боялся я сам.
     -- На вашей стороне? Я буду на стороне старого, толстого Луиса. Это еще
все пустяки, только начало, говорю вам.
     -- Не думал я, что вы такой трус, -- укорил я его.
     Он окинул меня презрительным взглядом.
     -- Если я пальцем  не пошевельнул,  чтобы помочь  этому  дурню,  --  он
кивнул  в сторону крошечного  паруса где-то там за кормой,  -- так неужто вы
думаете, что я  дам проломить себе башку из-за какой-то дамочки, которой и в
глаза-то не видал?
     Я отвернулся, возмущенный, и пошел на корму.
     -- Уберите топселя, мистер Ван-Вейден, -- сказал мне Волк Ларсен, когда
я поднялся на ют.
     Услышав это приказание, я несколько успокоился за судьбу беглецов. Было
ясно, что  капитан  не  имеет намерения  слишком удаляться от них. Эта мысль
приободрила меня, и я  быстро исполнил его распоряжение. Едва успел я отдать
команду, как одни матросы уже бросились к фалам и  ниралам, а другие полезли
вверх по вантам. Волк Ларсен заметил их усердие и мрачно улыбнулся. И все же
расстояние  между шхуной и  шлюпкой продолжало увеличиваться, и только когда
шлюпка отстала на несколько миль, мы легли в дрейф и стали поджидать ее. Все
с  тревогой  следили   за  ее  приближением.   Один  Волк  Ларсен  оставался
невозмутим. Даже у  Луиса,  пристально вглядывавшегося вдаль,  отразилось на
лице беспокойство, которого он не сумел скрыть.
     Шлюпка  подходила  все ближе  и ближе,  точно  живое  существо, рывками
пробираясь  среди зеленых бурлящих  волн.  Она то  раскачивалась  на гребнях
огромных валов, то скрывалась из глаз, чтобы через секунду снова взлететь на
гребень. Казалось непостижимым, что она еще цела, и всякий раз ее появление,
сопровождавшееся очередным  головокружительным  взлетом,  воспринималось как
чудо.  Налетел шквал  с дождем,  и  из-за колышущейся  водяной  завесы вдруг
вынырнула шлюпка -- почти вровень с нами.
     --  Руль на борт! -- заорал  Волк  Ларсен и, бросившись к штурвалу, сам
резко повернул его.
     И  снова  "Призрак"  рванулся вперед  и  помчался  по  ветру,  и  еще в
продолжение двух часов Джонсон и Лич гнались  за нами. А мы опять ложились в
дрейф и потом вновь уносились вперед; и все это  время лоскут паруса метался
где-то за кормой, то взлетая к небу, то проваливаясь в пучину. Он был от нас
всего  в четверти мили, когда налетел новый шквал и за пеленой  дождя  парус
совсем скрылся из глаз.  Больше мы его не  видели. Ветер разогнал облака, но
уже нигде среди волн не маячил жалкий обрывок паруса. На миг мне показалось,
что на  высоком гребне мелькнуло черное днище шлюпки. И это было все. Земные
труды Джонсона и Лича пришли к концу.
     Команда продолжала  толпиться на палубе. Никто не спускался вниз, никто
не произносил  ни слова. Люди не осмеливались взглянуть  друг Другу в глаза.
Все,  казалось, были  так ошеломлены случившимся, что  не могли еще прийти в
себя, осознать до  конца то, что произошло.  Но  Волк  Ларсен не оставил  им
времени на размышления. Он сразу же приказал положить шхуну на курс --  и не
на Иокогаму,  а  на котиковые  лежбища.  Теперь,  натягивая  снасти, матросы
работали вяло, угрюмо,  и я слышал, как с губ их срывались проклятия,  такие
же угрюмые и  вялые Другое  дело  охотники. Неунывающий  Смок  уже  принялся
рассказывать  какую-то историю,  и  они спустились  в  свой  кубрик,  дружно
гогоча.
     Направляясь на корму, я увидел спасенного нами  механика.  Он шагнул ко
мне; лицо его было бледно, губы дрожали.
     -- Помилуй бог, сэр! На какое судно мы попали? -- воскликнул он.
     -- Вы не слепой,  сами все видели, --  ответил  я почти грубо, так  как
сердце у меня сжималось от боли и страха.
     -- Где же ваше обещание? -- обратился я к Волку Ларсену.
     --  Я ведь не обещал взять их на борт, я вовсе не имел этого в виду, --
отозвался  он. -- И как-никак вы должны признать, что я  "и пальцем к ним не
притронулся".
     И, рассмеявшись, он повторил:
     -- Нет, нет,  я и  пальцем  к  ним не притронулся!  Я  промолчал. Я был
слишком ошеломлен и  не мог  вымолвить  ни слова. Мне надо было собраться  с
мыслями.  Я чувствовал  на себе ответственность за  женщину,  которая  спала
сейчас  там,  внизу  в  каюте,  и  отчетливо  сознавал  только  одно: нельзя
действовать опрометчиво, если я хочу хоть чем-нибудь быть ей полезен.


        ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

     День закончился  без новых происшествий. Небольшой шторм, "промочив нам
жабры", начал затихать. Механик и  трое смазчиков  после горячей перепалки с
Волком Ларсеном были  все же  распределены по шлюпкам под начало охотников и
назначены  на вахты  на шхуне,  для  чего  их экипировали в  разное  старье,
отыскавшееся на складе. После этого, продолжая протестовать, хотя и не очень
громко, они спустились в кубрик на баке. Они  были уже основательно напуганы
тем, что  им привелось наблюдать,  и характер Волка Ларсена становился  им в
какой-то  мере ясен, а то,  что они услышали здесь  о  капитане от матросов,
окончательно отбило у них охоту бунтовать.
     Мисс  Брустер -- имя ее  мы  узнали от механика --  все еще  спала.  За
ужином я попросил охотников говорить мне, чтобы не потревожить ее. Она вышла
из  своей  каюты  лишь на  следующее  утро.  Я было распорядился,  чтобы  ей
подавали отдельно, но Волк Ларсен тотчас наложил на это запрет.
     -- Кто она такая, -- заявил он, -- чтобы гнушаться кают-компанией?
     Появление  нашей пассажирки  за  столом  привело  к  довольно  комичным
результатам. Охотники  тотчас примолкли,  точно  воды в  рот набрали. Только
Джок Хорнер  и Смок  не  проявляли  смущения:  они  украдкой поглядывали  на
пассажирку и  даже пытались  принять участие в разговоре. Остальные  четверо
уткнулись в свои тарелки и жевали задумчиво и не торопясь; уши  их двигались
в такт с челюстями, как у животных.
     Вначале Волк Ларсен говорил мало, разве что отвечал  на вопросы. Нельзя
сказать, чтобы он был смущен,  -- отнюдь нет. Но в  мисс  Брустер  он  видел
женщину нового для него типа, незнакомой  ему породы, и его любопытство было
задето. Он внимательно изучал ее -- почти не  отрывал глаз от  ее  лица  или
следил  за  движениями ее рук и  плеч.  Сам  я  тоже наблюдал за нею, и хотя
разговор,  в сущности, поддерживал один я,  мне  трудно было  избавиться  от
некоторого чувства робости и растерянности. Волк Ларсен, напротив,  держался
совершенно непринужденно. Он  был исполнен такой уверенности в себе, которую
ничто не могло поколебать. Женщин он боялся ничуть не больше, чем шторма или
драки.
     -- Когда же мы будем в Иокогаме? --  спросила она вдруг, повернувшись к
капитану и взглянув ему прямо в глаза.
     Вопрос  был задан без обиняков. Все челюсти сразу перестали жевать, уши
перестали  шевелиться,  и  хотя глаза  у всех по-прежнему были  устремлены в
тарелки, каждый ждал ответа с напряженным и жадным вниманием.
     --  Месяца через  четыре,  а может, и через три, если  сезон  окончится
рано, -- ответил Волк Ларсен.
     Она нервно глотнула и неуверенно проговорила:
     -- А  я считала... мне сказали, что до Иокогамы всего одни сутки  пути.
Вы... -- Она запнулась, и глаза  ее  обежали круг ничего не выражавших  лиц,
склоненных  над тарелками. -- Вы не имеете права так поступать, -- закончила
она.
     --  Этот  вопрос  вам  лучше  обсудить   с  мистером  Ван-Вейденом,  --
промолвил-капитан, насмешливо кивнув в мою сторону.  -- Он  у нас специалист
по  вопросам Права.  А я  простой моряк  и  смотрю на дело иначе. Вам,  быть
может, покажется несчастьем то, что  вы должны  остаться с  нами, но для нас
это, несомненно, большое счастье.
     Он,  улыбаясь, глядел  на  нее, и она  опустила глаза, но тут  же снова
подняла  их и с  вызовом  посмотрела  на  Меня. Я прочел в ее  взгляде немой
вопрос: прав ли  он?  Но я уже заранее решил, что  должен  для виду занимать
нейтральную позицию, и промолчал.
     -- Каково ваше мнение? -- спросила она.
     --  Вам не повезло,  особенно если вас ждут сейчас неотложные дела.  Но
раз  вы говорите, что  предприняли путешествие в  Японию  с  целью поправить
здоровье, то, смею вас уверить, на борту "Призрака" вы окрепнете как нигде.
     В ее  взгляде вспыхнуло негодование, и на этот раз  потупиться пришлось
мне; я чувствовал,  что у меня горят щеки. Я вел себя, как трус,  но другого
выхода не было.
     -- Ну,  тут  мистеру Ван-Вейдену и карты  в  руки,  -- рассмеялся  Волк
Ларсен.
     Я  кивнул,  а  мисс  Брустер уже  овладела  собой и  молча  ждала,  что
последует дальше.
     -- Нельзя сказать, чтобы  он стал здоровяком, -- продолжал Волк Ларсен,
-- но он  изменился  к лучшему, поразительно изменился. Посмотрели бы  вы на
него, когда  он только появился на  шхуне. Жалкий, щупленький человечишко --
смотреть не на что. Верно, Керфут?
     Керфут был так  захвачен врасплох этим неожиданным  обращением  к нему,
что уронил на пол нож и аромычал в знак согласия что-то маловразумительное.
     --  Чистка  картофеля  и мытье  посуды  пошли ему впрок. Так,  что  ли,
Керфут?
     Сей достойный муж снова что-то промычал.
     -- Поглядите на него  сейчас. Силачом его,  правда, не назовешь, но все
же у  него появились мускулы, чего раньше и  в помине не было. И  теперь  он
довольно  твердо стоит  на ногах. А вначале,  поверите ли, совершенно не мог
обходиться без посторонней помощи.
     Охотники посмеивались, но сочувственный взгляд девушки вознаградил меня
с лихвой за все издевательства  Волка Ларсена. По правде говоря, я так давно
не встречал ни в ком участия, что теперь оно глубоко тронуло меня, и я сразу
стал  ее  добровольным  рабом.  Но  на  Волка  Ларсена  я  был  зол.  Своими
оскорблениями  он бросал вызов моему мужскому достоинству, как бы подстрекая
меня  доказать,  насколько твердо  я стою  на ногах,  --  ведь этим,  по его
словам, я был обязан ему.
     -- Возможно, что стоять на ногах я уже научился, -- отпарировал я, -- а
вот попирать людей ногами -- к этому еще не привык.
     Он пренебрежительно поглядел на меня.
     -- Значит, ваше перевоспитание еще далеко не закончено, -- сухо обронил
он  и  повернулся  к   мисс  Брустер:  --  Мы  здесь   на  "Призраке"  очень
гостеприимны. Мистер Ван-Вейден уже убедился в этом. Мы идем на все, лишь бы
наши гости чувствовали себя как дома. Не так ли, мистер Ван-Вейден?
     -- Даже разрешаете им чистить  картофель и мыть посуду, не говоря уже о
том, что порой хватаете их за горло в знак особого дружеского расположения.
     --  Боюсь, что  со слов  мистера  Ван-Вейдена вы  можете составить себе
превратное представление о нас, -- с  притворным беспокойством  перебил меня
Волк Ларсен. -- Заметьте, мисс Брустер,  что он носит на поясе тесак, а это,
гм, вещь довольно необычная для помощника капитана. Вообще мистер Ван-Вейден
человек, достойный  всяческого уважения, но иногда он,  как  бы это сказать,
бывает  довольно  неуживчив,  и тогда  приходится  прибегать к крутым мерам.
Впрочем,  в спокойные минуты он  достаточно рассудителен и  спра