- прищурилась, встретившись с ним, Панька. - Не бойсь, скоро соседи приедут, дачники. Повеселеешь. С той поры, как покойница Маша порушила свою прежнюю избу, на дальнем конце оставалось всего два дома: тот, в котором жил Василий, и другой, запертый после отъезда бабки Феши. Позато лето его купили ленинградцы, но вот уже июль а носу, а они все не появляются. Панины слова сбылись, и как всегда не тем боком. Ленинградцы приехали, но ничто в жизни не изменилось. Слышались неподалеку голоса, иногда Василий замечал, как кто-нибудь из соседей выходит на огород, порой, вернувшись с работы, видел, как дачники, все трое, идут из лесу с черникой. Знакомиться с Василием соседи не пришли, а самому идти казалось обидным, да и робел отчего-то. Девчонка дачниковская, правда, прибежала. Сунулась через дыру в плетне, посмотрела снизу вверх на сгребавшего ветки Василия, спросила: - Вы тут живете, да? - Живу, - отвечал Василий. - Раньше в этом доме одна бабушка жила, и ее убили, - сообщила девочка. - Сам знаю. - А мы рядом живем! - девчонка крикнула это, уже убегая. Вот и все разговоры, и все веселье. Когда началась уборочная, Василия перевели на ток. Работа чистая и, главное, рано кончается, так что можно успеть до вечера к Змеиному острову пощипать брусники. Тащиться с ягодой на рынок не было времени, и Василий сдавал бруснику на пункт по госцене. Решил, как накопится сумма, взять не деньгами, а цветным телевизором. Приемщица сказала, что так разрешается. На Змеиный идти тропой через заброшенные кулиги, а потом мохом. Василий шел, помахивая самодельным, склепанным из пятилитровой жестянки, ведерком. Утром у сушилки полетел вентилятор, работа на току встала, и Василия отпустили домой с обеда. Солнце жарило не по августовски горячо, но Василий привычно шагал, застегнув рабочую куртку и глубоко надвинув старую замасленную кепку. Тропа круто сворачивала, Василий прошел поворот и вдруг остановился. Навстречу шла соседка-дачница. Раздетая. Не совсем, конечно, но даже не в купальнике, а в белье. Трусики и белый лифчик. Должно быть, возвращалась с моха и решила здесь, на безлюдьи пройтись по солнцу раздетой, чего нельзя в деревне под строгим взглядом всевидящих старух. Василий уставился на молодое не тронутое загаром тело дачницы и неожиданно для самого себя громко сглотнул слюну. Женщина вздрогнула и попятилась от выросшей перед ней фигуры. Казалось, она сейчас закричит, но в этот момент из-за кустов показалась ее дочка, а следом муж с двумя корзинами на согнутых руках. Василий с трудом отвел взгляд от белой, выпирающей из лифчика груди и, хрипло откашлявшись, поздоровался. Мужчина ответил, недружелюбно глядя на Василия. - А я вас знаю, - сказала девчонка. - За брусникой ходили? - спросил Василий, затылком чувствуя, как панически быстро одевается за его спиной женщина. - Да, набрали, - ответил мужчина. Ему тоже было неловко, верно понял: в том, что его жена по лесу голой ходит виноват не Василий. - А я только иду, - натужно продолжал Василий. - Я завсегда так: вечером сбегаю, за час ведерко наберу, на пузырек и хватит. - С пузырьком теперь трудно... - Это кому как. Я знаю тут, которые сами гонют. Чужому, конечно, не дадут, а мне завсегда... Меня тут каждая собака знает... Дачница наконец привела себя в порядок, ее муж облегченно вздохнул, сказал невпопад: - Извините, тяжело с корзинами, я пойду... - и исчез за поворотом. А Василий в сердцах добежал аж к самой Ушкуйной горе и вернулся назад уже в темноте, не сорвав ни единой ягоды. Всю ночь он проворочался, вспоминая встречу, ругая сам себя: "Да что же, баб у меня не было, что ли?" - и тут же признаваясь "Таких не было. Это настоящая, нетраченная". И на работе не мог прийти в себя. Как всегда ходил, кидал деревянной лопатой на транспортер вываленную самосвалами свежеобмолоченную рожь, отгребал текущее из шнека высушенное зерно: чистое, желтое, горячее. Привычно ни о чем не думал, но был какой-то квелый, словно после сильного похмелья. Несколько раз влез, не глядя, под струю воздуха из барабана, которая накидала за шиворот колючей половы и замусорила глаза. После работы отправился к Любахе - шалой бабенке, известной всему району, и на полный аванс купил литровую бутыль самогона. У Любахи можно было бы на ночь остаться, как случалось прежде, но Василию стало противно. Стара Любаха, на десять лет старше его, и воняет от нее кислятиной. Забрал бутылку и пошел домой. Совхозная развозка уже уехала, пришлось переться из усадьбы пешком. Дорогой несколько раз прикладывался к бутылке, дома еще раз приложился для храбрости, пригладил пятерней волосы и пошел к соседям знакомиться. Дачница стирала белье в проулочке возле дома. Увидав Василия, она поздоровалась и тревожно посмотрела на дверь, верно ожидая оттуда помощи. - Здравствуйте, - сказал Василий. - Я тут шел мимо и решил зайти. Я сосед ваш буду. - Да, я знаю, - ответила женщина. Василий присел на край скамейки. Плохая была скамейка, хлипкая. Закурил. Потом спохватился: - Это ничего, что я курю? - Нет, нет, курите. - Напугал вас давеча, - начал разговор Василий. - Вы меня не бойтесь, я сам всех боюсь, и вас тоже. - Нас-то зачем бояться? - женщина уже успокоилась, но говорила нарочито громко, чтобы услышали, наконец, в доме. - Я в совхозе работаю, на хлебе, - говорил Василий. - Зарабатываю хорошо. Могу и больше, но не хочу ломаться. Телевизор купил цветной, - Василий вдруг испугался, что его уличат во вранье, и добавил: - Как антенну поставлю, приходите смотреть. Ни у кого в деревне цветного нет. - Спасибо. Только нам в городе телевизор житья не дает. - А вы здесь отдыхаете... - Да, в отпуске. - Большой отпуск? - Сорок восемь дней. Василий присвистнул. - Это кому же столько дают? - Учителям. - И муж тоже? - И муж. Василий прикурил от окурка вторую папиросу. Учительница, значит. Он посмотрел на пухлые руки соседки, перебиравшие в тазике детские одежки. Сам бы и не догадался. Культурная, значит. А он-то разлетелся... Из дома вышел муж, тоже поздоровался, присел на другой конец скамьи. - Поговорить зашел, по соседски, - сообщил Василий. Дачник вопросительно посмотрел на него. - Вот вы ходите, - продолжал Василий, - знать меня не хотите... - Почему же, мы со всеми здороваемся. - Это вы так, а я по человечеству. Я такой, прогоните, уйду и не подойду больше никогда... - Разве вас гонят? - сказала женщина. Василий, не докурив, смял папиросину, достал новую. - Я ведь тутошний, - сказал он, забыв, о чем говорил только что, - вот вы уедете, а я останусь. Если что надо достать или привезти, то я запросто, вы только скажите. - Спасибо. - На всю деревню только я, да нюркин Иван. Но Иван ничего делать не станет, не надейтесь. А я могу!.. Все!.. И если меня кто обидит, я тоже никогда не прощу. Ничего не скажу, но не прощу. Я тут остаюсь в деревне единственный. Меня уважать надо, а то я и поджечь могу... Сказал и сам испугался своих слов, поняв, что не туда завел пьяный язык. А дачник словно не обратил внимания. Пожал плечами, спокойно спросил: - За что же нас жечь? Мы, кажется, никому зла не сделали. Василий встал, держась за столбик ограды. - Пойду я, - сказал он, - у меня еще дела по хозяйству. А вы, когда надо, сразу мне говорите, я помогу. Войдя в дом, Василий зажег свет и обвел взглядом большую комнату, ту, в которой жил. Дощатый стол, рядом одинокая табуретка, тюфяк с сеном на кровати, вот и вся обстановка. Даже простыней нет, а он - гостей звать! Да какие там простыни, веника в доме и то нет... Василий, шаркая по полу стоптанными кирзачами, принялся сгонять в угол, валяющиеся всюду окурки. Но тут же остановился, пораженный простой мыслью: а ведь позови он сейчас соседей в дом, они бы не пришли. Мужик, может, и зашел бы из приличия, а она - нет. - Культурные!.. - пробурчал он, косо сел за стол и потянулся за бутылкой. x x x К декабрю работы на току закончились, и Василия отправили сначала в отпуск, а потом в отгулы, которых он много заработал в пору сенокоса. Свободное время Василий сидел дома. Скучал. От тоски даже пробовал искать баб-машин клад: рылся на чердаке, ковырял землю в пустом подполе. Ничего не нашел. Потом съездил в Доншину, постоял возле винного. Водку давали по талонам, а свои талоны он пропил давным-давно. Вернулся домой ни с чем. И дом уже не радовал Василия. Неуютен был и гадок, весь провонял грязным бельем и табачной копотью. Главное же, не принес ни уважения, ни счастья. Тысячу раз прав был Селеха. Лучше без дома, да на людях. Как когда-то: он стоит среди клуба, а парни, теперь уж почти все разъехавшиеся в Дно, Псков, а то и в Ленинград, толпятся вокруг, уважительно задают один и тот же вопрос: - У тебя чо, верно трактор в бочажине утоп? А он отвечает, сплевывая на пол: - Спрашиваешь тоже... Знала бригадирша, чем достать его. Упекла в гнилое Замошье. И не в деревню даже, а на выселки. Где тут деревня? Василий вышел из дому. Вроде не поздний час, а на улице темень и тихо как на кладбище. Спят старухи. Им теперь до самой могилы больше делать нечего. На огороде в рассеянном свете, пробивающемся через застрехи, шевельнулась тень, красными искрами мелькнули глаза. Никак, волк? К самому дому вышел, не боится. Василий попятился к дверям. Тень пропала. На том конце деревни смертно затосковал, заливаясь, Рыжок - ванькин пес. Господи, далеко как! Сквозь ветви облетевших слив смутно угадывается фешин дом. Давно уж заперт, уехал дачник, сейчас, небось, в городской квартире с женой жирует... А дальше одна пустошь за другой, камни да одинокие старые ивы, когда-то посаженные у окон. За ними опять заколоченные дома с завьюжинами снега вдоль стен. Лишь затем настин дом - и снова пустыри. Дом Маши-хромоножки, панькина изба - редкие с промежутками островки тепла, и в каждом одинокий человек среди четырех стен. А самый одинокий, последний человек - он. За ним только лес и мох, ветер метет снежную крупку по натянутой простыне болота, и волки выходят к дому, словно здесь никогда не было людей. Василий понял, что больше так не выдержит. Ему надо, чтобы вокруг были люди, стояли, смотрели на него, с криком бежали со всех сторон. - Я тут! - хотел крикнуть он, но горло не издало звука. Отвык. Василий спешно вернулся в избу, выдернул из кучи ветоши в сенях какую-то тряпку, щедро смочил ее керосином из канистры и пошел через сад к соседнему дому. - Я же тебя упреждал, - бормотал он. - Я же говорил... Приставил к стене случайный чурбачок, взгромоздился на него, пропихнул тряпку в застреху и чиркнул спичкой. Керосин сразу взялся большим пламенем. Волк, шедший за Василием следом, шарахнулся в сторону. Василий бегом вернулся к себе. Ничего, следы в саду затопчут, и тряпка прогорит, следа не останется. Василий спешно мыл руки, ежесекундно ожидая за домами до озноба знакомый крик. Торопливо намыливал пальцы затвердевшим хозяйственным мылом, оттирал с ладоней предательский запах, смывал ледяной водой. Покрасневшие пальцы задубели и не гнулись. Сквозь узкое оконце в сенях давно уже врывался красный пляшущий свет, а деревня все молчала, ни единого звука не долетало к нему, словно и впрямь он оставался последний человек.